Джеймс Донован

Незнакомцы на мосту

 

Кино (АСТ)

 

* * *

Посвящается тем американским адвокатам, кто готов защищать людей слабых, бедных и отвергнутых обществом.

 

 

 

Предисловие

 

Перед вами переиздание книги «Незнакомцы на мосту», впервые вышедшей в 1964 году и пользовавшейся в то время огромной популярностью. Это история суда по делу об обвинении в шпионаже офицера советской разведки Рудольфа Абеля, написанная его назначенным государством адвокатом Джеймсом Б. Донованом. Важно отметить, что повествование и сегодня не утратило ни своего интереса для читателей, ни политической актуальности. Книга привлечет внимание любителей захватывающих перипетий и интриг «холодной войны», равно как и людей, которых неизменно увлекают драмы, происходящие в зале суда. Остроумное описание Донованом его ловкой юридической стратегии поистине увлекательно. А попытка проникновения в прикрытый завесой сдержанности таинственный и сложный склад ума советского шпиона Абеля завораживает читателя сама по себе. Но важнее всего то, что это нашумевшее дело пятидесятых годов прошлого века может служить нам весомым напоминанием: шпионаж существовал всегда и не случайно называется второй древнейшей профессией. Если вы забыли об этом, пролистайте подшивки свежих газет с сообщениями о совсем недавних арестах в Америке российских разведчиков, их затаившейся на время агентуры – и поймете, что история продолжается.

Наиболее успешной агентурной разведывательной операцией двадцатого столетия стало, безусловно, советское проникновение в тайны проекта «Манхэттен» и приобщение к данным о создании атомной бомбы в США в 1940–1950?х годах. Выполняя то, что Иосиф Сталин назвал «Задачей номер один», русские похитили информацию на ранней стадии разработок, именовавшихся «атомными секретами», из США, Великобритании и Канады. До сих пор в академических кругах продолжаются споры, какие именно и в каком количестве совершенно секретные данные удалось в действительности заполучить советским разведчикам и действительно ли в области физики и конструкторских решений помогли русским в ходе выполнения их собственной программы создания атомного оружия.

Достоверно известно, что добытая в США информация на самом деле способствовала ускорению работы советских конструкторов над некоторыми чисто механическими устройствами – такими как барометрический взрыватель, – но советские физики большую часть проблем преодолели самостоятельно. Более того, НКВД (предшественник КГБ) тщательно оберегал похищенные атомные секреты и не поделился ими с большинством собственных ученых. Вместо этого руководитель НКВД Лаврентий Берия использовал американские данные в основном лишь для того, чтобы негласно проверять правильность теоретических и практических решений, найденных советскими специалистами. В наши дни наиболее распространена точка зрения, что советский шпионаж, вероятно, сэкономил для русских всего лишь пару лет при создании своей атомной бомбы.

В начале 1940?х годов Советскому Союзу предстояло проделать огромный объем работы, чтобы успешно решить «Задачу номер один». Сталин выделил для этого неограниченные ресурсы. Берии и его запятнавшему руки кровью НКВД было поручено возглавить осуществление операции. Что касается проекта «Манхэттен», то это была разветвленная, а потому уязвимая разведывательная цель с многочисленными точками, где проводились исследования с привлечением более чем ста тысяч ученых, инженеров, механиков, администраторов и сотрудников вспомогательного персонала при несогласованной и плохо скоординированной организации систем безопасности на заводах и в лабораториях, которыми руководили различные ведомства. На той стадии Второй мировой войны Советский Союз рассматривался как надежный союзник США и имел положительный образ в глазах американского общественного мнения, а также пользовался полной политической поддержкой Вашингтона. Благосклонный взгляд на Россию среди многих завербованных Москвой ученых, которых позднее окрестили «атомными шпионами», нашел свое выражение в распространенном среди них убеждении, что совместное обладание секретами атомного оружия создаст более сбалансированную послевоенную обстановку, устранит почву для взаимного недоверия и гарантирует мир во всем мире.

Таким образом, вербовка идеалистически и сочувственно настроенных американцев и иммигрантов, участвовавших в проекте «Манхэттен», напоминала сбор созревших плодов офицерами советской разведки, работавшими под дипломатическим прикрытием советского посольства в Вашингтоне, консульства в Сан?Франциско и советской миссии при Организации Объединенных Наций в Нью?Йорке. Многие ученые, намеченные для вербовки, были либо потомками выходцев из России, то есть этнически русскими, либо сторонниками коммунистической партии США, либо и теми и другими одновременно. К ним относились, например, Клаус Фукс, Гарри Голд, Дэвид Грингласс, Теодор Холл, Юлиус и Этель Розенберги (все – члены шпионской сети под кодовым наименованием «Волонтеры»).

Но советские успехи по внедрению в проект «Манхэттен» сопровождались обычными в таких случаях проблемами. В 1952 году, как и в наши дни, только по завершении опасной самой по себе стадии вербовки агентурной сети начинается настоящая работа. А держать под контролем источник секретной информации даже сложнее, чем изначально заполучить его. Из Москвы сыплются все новые требования данных – Сталин хочет лично получать больше информации, более важные сведения и как можно быстрее. Между тем давление на источник – процесс весьма деликатный, и на практике установлено, что чем дольше шпион ведет свою деятельность, тем серьезнее становится вероятность его поимки. К 1950 году работа российских агентов в США начала становиться рискованной. Доброжелательное отношение американцев к Советскому Союзу значительно померкло под тенью «красной угрозы» и набиравшей силу «холодной войны». Контрразведка ФБР стала проявлять нешуточную активность и представляла опасность. Открытые контакты между американским ученым и советским дипломатом стали крайне нежелательны.

Способ поддержания сети «Волонтеры» в рабочем состоянии был разработан в основном советской стороной: следовало завербовать других американцев (курьеров) для встреч с «атомными» шпионами и последующей передачи информации куратору (из числа разведчиков?нелегалов), которые переправляли донесения в Москву. Подобная схема гарантировала, что советское участие в операции не могло быть кем?то прямо замечено. Безопасность обеспечивалась разделением операции на стадии, а двустороннюю связь с Центром (штаб?квартирой НКВД) было невозможно отследить.

НКВД использовал классический набор из трех категорий сотрудников разведки, оперировавших за рубежом. Легальных разведчиков с официальным прикрытием, работавших обычно в одном из дипломатических учреждений; разведчиков с неофициальным прикрытием, которые выдавали себя за иностранных бизнесменов, ученых или технических экспертов, получая периодический доступ к источнику; и нелегалов, выдававших себя за граждан страны пребывания с тщательно продуманной и разработанной личной биографией («легендой»). Нелегал мог годами вести неброский образ жизни, налаживая свой быт в стране, поначалу устраиваясь на работу, уровень которой на первых порах не имел особой разведывательной ценности. Такого рода сотрудник мог не использоваться много лет до тех пор, пока в нем не возникала необходимость (именно по этой причине агентов данной категории иногда называли «спящими»).

Разработка «легенды» (зачастую в ее основу кладут жизнеописание давно умершего человека) – сложная работа, но жить в соответствии с ней много лет подряд – вот настоящее испытание для силы духа и психики. Процесс административной поддержки для нелегалов неизбежно затянут во времени и затруднен. Завести и затем поддерживать нелегального разведчика в стране – это очень затратное мероприятие. Такой человек должен пройти длительную подготовку. Личная безопасность и надежность связи становятся критически важными аспектами – если нелегального агента НКВД арестуют, его не сможет спасти дипломатический иммунитет. К тому же многим мешает неспособность в совершенстве овладеть иностранным языком. Но все недостатки в виде первоначальной низкой эффективности, дороговизны и риска при внедрении подобного шпиона в страну окупаются затем очевидными преимуществами: железной, готовой выдержать любую проверку биографией, анонимностью и неприметностью.

Многие разведки мира не прибегают к услугам нелегалов в силу вышеупомянутых практических неудобств. Но при этом нельзя игнорировать и простой человеческий фактор. Вообразите себе удел офицера разведки, у которого есть жена, семья и друзья на родине, обреченного на десять или даже двадцать лет пребывания в чужой стране, на территории, где он дышит, ест и спит в роли совершенно другого человека. А теперь дайте своему воображению еще больше воли и представьте, что этот офицер вынужден делить постель с приставленной к нему командованием подставной супругой (пусть только потому, что она хорошо владеет азбукой Морзе)! Подобное совершенно несовместимо с западными идеалами и ценностями. Это настолько по?русски, настолько в духе «холодной войны» 1950?х годов, настолько по?советски, что, как легко предположить, едва ли хотя бы одна здравомыслящая разведслужба прибегает к использованию нелегалов в наши дни.

Но это окажется ошибочным предположением: одиннадцать нелегалов, работавших на Владимира Путина и его Службу внешней разведки СВР – наследницу КГБ, были арестованы сотрудниками ФБР в июне 2010 года в Нью?Йорке, Нью?Джерси и в Бостоне.

Офицер разведки НКВД полковник Рудольф Иванович Абель был арестован ФБР и агентами иммиграционной службы США в номере отеля в Бруклине ранним июньским утром 1957 года и обвинен в шпионаже и участии в тайном заговоре. Это стало важнейшей частью операции ФБР под кодовым названием «Полый никель»[1], которая закончилась вынесением Абелю обвинительного приговора федеральным судом США в октябре того же года и наказанием в виде 45 лет заключения в тюрьме особого режима в Атланте.

Рудольф Абель приехал в Соединенные Штаты в 1948 году через Францию и Канаду под именем покойного эмигранта из Литвы. Он прошел усиленную подготовку как агент?нелегал НКВД и получил приказ вселить новый заряд энергии в сеть «атомных» шпионов «Волонтеры», которая с 1942 года поставляла строго секретные материалы по проекту «Манхэттен» из главной лаборатории в Лос?Аламосе, штат Нью?Мексико, но заметно сбавила свою активность в связи с усиленными мерами безопасности, принятыми американскими властями в послевоенные годы. Вскоре по прибытии Абель сменил личность и обосновался как никому не известный фотограф и художник в Бруклине. Его неброское фотоателье стало превосходной базой для нелегала. Будучи человеком свободной профессии, Абель мог без помех много путешествовать, уезжая порой для выполнения мнимых заказов, а наличие у него сложного фотографического оборудования и приборов не вызывало подозрений.

Рудольф Абель являл собой классический тип разведчика?нелегала. Он свободно владел английским, русским, немецким, польским языками и идишем. Еще в юности он живо интересовался техникой, музыкой, живописью, фотографией и радиоделом, проявляя незаурядные способности. Во время Второй мировой войны занимался обучением радистов для Красной армии, а потом был призван в ряды советской разведки и участвовал в дерзкой операции по распространению радиодезинформации, направленной против Абвера (немецкой военной разведки). В награду за военные заслуги Абеля и избрали как будущего агента?нелегала, чтобы обосноваться в самой престижной из реестра НКВД стране: Соединенных Штатах Америки.

Первые два года в США Абель использовал, чтобы обжиться, получить деньги и инструкции, а также, по всей видимости, совершить поездку в Санта?Фе, столицу штата Нью?Мексико, чтобы подобрать курьеров, активировать источники, переставшие давать информацию, и наладить новую схему связей. В своей бруклинской студии Абель смастерил проволочную антенну, заземленную через водосточную трубу, чтобы начать шифрованный радиообмен на коротких волнах с Центром. Абелю удалось успешно вдохнуть новую жизнь в сеть «Волонтеры»: в 1949 году Москва прислала радиограмму с сообщением о награждении его орденом Красного Знамени – важным советским знаком отличия, обычно вручавшимся за особую храбрость в сражениях. Он, должно быть, отправлял в Центр информацию столь высокого качества, что она вполне удовлетворяла не только начальство, но и самого Сталина.

Однако в 1950 году у «Волонтеров» начались серьезные неприятности. Юлиус и Этель Розенберги, важнейшие курьеры и вербовщики, были арестованы благодаря явке с повинной и показаниям против них другого члена организации – Дэвида Грингласса (он приходился Этель родным братом). Им была также выдана властям русская супружеская пара курьеров, Лона и Моррис Коэны, которым тоже грозил арест, но они успели сбежать в Москву через Мексику. Казалось бы, пошатнулись сами основы шпионской сети, и Рудольф Абель как ее главный контролер и куратор, известный многим курьерам, оказался в опасности. Но Коэны сумели уйти, а оказавшиеся за решеткой Розенберги упрямо отказывались сотрудничать с ФБР даже в обмен на обещание сохранить им жизнь. Обоих казнили в июне 1953 года.

До крайности утомленный и балансировавший на грани разоблачения, Абель обратился с просьбой о помощи. В 1952 году Центр направил в США подполковника НКВД Рейно Хейханена в качестве ассистента Абеля. Рейно прибыл в Нью?Йорк на борту «Куин Мэри» с «легендой» финского эмигранта и потратил почти два года на обустройство, извлечение денег, кодов и оборудования из старых тайников (обычно почтовых ячеек) на Манхэттене, в Бруклине и в Бронксе. В отличие от самого Абеля Хейханен не отличался дисциплинированностью, знанием техники и приемов работы нелегала. Он постоянно и много пил, публично скандалил со своей «назначенной» финской женой (его настоящая жена осталась в Москве), привлекая к себе излишнее внимание непрестанными домашними сценами, и частенько пренебрегал прямыми обязанностями разведчика?нелегала.

В одном из тайников, вскрытых Рейно, находилась монета, которую специально сделали полой внутри, чтобы с ее помощью тайно передавать микрофильмы или миниатюрные шифрованные сообщения. Но еще до того, как растяпа Хейханен вскрыл монету и догадался об истинном назначении этого предмета, он по рассеянности потратил ее или использовал для входа в метро. И монета циркулировала по Нью?Йорку в течение семи месяцев, пока мальчишка, торговавший газетами, не уронил ее случайно на тротуар и не увидел, как она раскрылась, обнажив крошечный листок с группами цифр. Дело, получившее в ФБР кодовое название «Полый никель», оставалось нераскрытым еще четыре года, потому что федеральным шифровальщикам никак не удавалось прочитать сообщение.

До изобретения автоматической технологии шифрования безопасность коммуникаций между штаб?квартирой разведки и ее агентами обеспечивалась использованием одноразовых шифровальных блокнотов (ОШБ, которые в просторечии иногда именовалось «шпионскими карточками лото»). Подобные блокноты на самом деле представляли собой отдельные листки с рядами и колонками пятизначных цифр, сформированных в группы. Листки для надежности покрывали тонким прорезиненным защитным слоем и делали миниатюрными, чтобы их легче было прятать.

«Полевой» агент садился перед радиоприемником, настроенным на определенную короткую волну, и прослушивал одностороннюю передачу из Центра. Обычно женский голос монотонно зачитывал серию номеров – закодированное сообщение. Агент тщательно записывал цифры по пять в ряд, делил на группы и сверял их с соответствующим ОШБ. В результате он получал 26 букв алфавита, с помощью которых и читалось послание. Поскольку каждая страничка ОШБ нумеровалась в произвольном порядке и использовалась только однажды, пытаться извлечь смысл из набора цифр путем криптоанализа – напрасный труд. Этот код невозможно взломать, что и подтвердил опыт с «Полым никелем».

Между тем поведение и отношение Хейханена к своим профессиональным обязанностям делалось все хуже и хуже. Сеть «Волонтеров» снова начала распадаться, причем особенно быстро в период шестимесячного отсутствия Абеля, которого отправили для продолжительного отдыха и восстановления сил в Москву. Тайники не вскрывались в положенное время, сообщения по радио принимались с ошибками, а Рейно тратил казенные деньги на водку и проституток. И Абель вынужден был просить Центр отозвать Хейханена, что и было сделано в начале 1957 года. Горький пьяница, но не дурак, Хейханен направился в американское посольство в Париже и стал перебежчиком. Естественно, что посольство вернуло его в Штаты и передало прямиком в руки борцов со шпионами из ФБР. Рейно стал охотно сотрудничать с ними. Он называл фамилии, указывал места расположения тайников, дал описание внешности Абеля и адрес его ателье. Он расшифровал сообщение из монеты. Дело «Полого никеля» извлекли из нафталина.

После продолжительных допросов Хейханена и усиленной слежки за Абелем агенты ФБР арестовали Рудольфа в номере отеля, где он жил, рано утром 21 июня 1957 года. И хотя он уже прекрасно понимал, что его положение безнадежно, Рудольф Абель, обладавший крепким, как алмаз, характером, оставался профессионалом до конца. Он отказался даже разговаривать с производившими арест офицерами ФБР по особым поручениям (как позже откровенно высмеял предложение стать двойным агентом), а потом попросил разрешения самому упаковать хрупкое и дорогостоящее оборудование. И только востроглазый сотрудник ФБР успел заметить, как он пытался спрятать в рукав шифровальные блокноты и микропленки, когда заполнял один из чемоданов. Разыграв целый спектакль, он объявил, что бо?льшая часть его имущества – обычный мусор, и многое успел выкинуть в бак для отходов. Среди этого «мусора» обнаружились потом устройства для тайников и другие шпионские атрибуты. Среди прочего федеральные агенты захватили миниатюрные фотоаппараты, в том числе для съемки не только на пленку, но и на отдельные микрокадры, и несколько коротковолновых радиоприемников. Реестр конфискованного включал в себя пустотелые болты, запонки, ручки от щеток, карандаши и папье?маше со спрятанными внутри ОШБ, микрофильмы, планы контактов и наличные деньги. Абель хранил фотографию супругов Коэн, уже бежавших из США через Мексику, но, кроме того, и опознавательные пароли для прочих членов шпионской сети.

(Неутомимые Коэны, как это ни удивительно, продолжили карьеру разведчиков. В 1959 году они всплыли в Великобритании как Питер и Хелен Крогеры, чтобы поучаствовать в операции советской разведки, позже названной «Портлендским делом», целью которой являлось получение секретной информации о королевской флотилии подводных лодок. Но на этот раз Коэны?Крогеры попали в руки Скотленд?Ярда, угодили в тюрьму, но все же были освобождены в 1969 году в ходе вошедшего в моду обмена провалившимися шпионами.)

Любопытная деталь. После ареста Абеля особенно волновала судьба и условия хранения созданных им самим и обрамленных произведений живописи. И во время суда и все четыре года в заключении он постоянно напоминал, чтобы с ними обращались как можно бережнее, и даже пытался настаивать на их отправке в Восточную Германию. Нам остается только гадать, были ли спрятаны микропленки с атомными секретами в завитках золоченых рам и сколько микрокадров сумел он скрыть под слоями краски на полотнах.

 

Рассказ о суде, написанный Донованом в живом, лаконичном стиле, по?настоящему увлекателен. Знакомый юрист, недавно прочитавший эту книгу, отметил два момента, представляющих исторический интерес. Первый заключался в том, что жюри присяжных для столь громкого, привлекшего огромное внимание и прессы, и широкой публики шпионского процесса, было избрано всего за три часа – потрясающе быстрыми темпами. В наше время на выбор присяжных для рассмотрения в суде значимых случаев уходят недели, если не месяцы. Стало ли это аномалией именно при рассмотрении дела Абеля или же не выходило за рамки общепринятой практики в те годы?

Второй вопрос, возникший у юриста, вызвал способ, к которому прибегнул Донован, избежав вынесения Абелю смертного приговора. Он сделал это, убедив председательствовавшего судью Мортимера У. Байерса, что Рудольф может в будущем оказаться полезен при обмене шпионами с советскими спецслужбами. Напомним, что действие происходило в 1957 году – за три года до того, как состоялся первый в истории подобный обмен. Это по меньшей мере указывает на то, что Донован обладал необъяснимым даром предвидения: пилот «U?2» Фрэнсис Гэри Пауэрс был сбит в 1960 году, и его обменяли (на Абеля) в 1962?м. В 1963 году Донован участвовал в переговорах об освобождении с Кубы тысяч плененных в заливе Свиней спецназовцев. Студента университета Пенсильвании и заложника Марвина Макинена в том же 1963 году обменяли на двоих граждан СССР. Советский шпион в Лондоне Гордон Лонсдейл стал разменной картой для британского агента Гревилла Уинна в 1964?м.

(Обмены шпионами между Востоком и Западом продолжались до 1986 года, причем многие происходили как раз на Глиникском мосту, переброшенном через реку Хафель рядом с Потсдамом в Восточной Германии и тихим южным уголком американского сектора разделенного тогда Берлина. Книга заканчивается захватывающей картиной, описанной Донованом, когда по этому самому мосту Рудольф Абель перешел в ГДР, в горячие объятия коллег из КГБ, а пилот «U?2» Гэри Пауэрс вернулся домой.)

В тюрьме Атланты Абель занимался живописью, много общался с другими заключенными, обучился шелкографии и каждый год рисовал огромное количество поздравительных открыток к Рождеству. А вот схваченные советскими властями граждане Запада, включая Пауэрса, Прайора, Уинна и Макинена, провели годы заключения в невыносимых условиях центральной Владимирской тюрьмы, расположенной на северо?востоке от Москвы, или в камерах следственных изоляторов Лубянки, Бутырки или Лефортово – тюрем, находящихся в центре Москвы, лишенные нормального питания и подвергавшиеся постоянному психологическому и физическому давлению.

 

Фото, сделанные после ареста в 1957 году и запечатлевшие Рудольфа Абеля с непроницамым выражением лица в его любимой соломенной шляпе с широкой белой лентой, могут служить самым наглядным напоминанием о «холодной войне» и целой эпохе в истории советского шпионажа. Операция «Полый никель» с едва различимыми цифрами в ОШБ, крошечными рулонами микрофильмов, неуклюже громоздкими коротковолновыми приемниками – это взгляд в прошлое, в жестокий мир послевоенных шпионских страстей, который видится населенным мелкими и не слишком приятными людишками, использовавшими оборудование и методы, ныне представляющиеся нам примитивной дешевкой, безнадежным старьем. Но в этом же ряду невозмутимо стоит Глиникский мост – стальные конструкции, асфальтовое покрытие дороги. И почему?то кажется, что он должен быть всегда непременно окутан клубящимся туманом, сквозь который с трудом пробивается подсветка прожекторов, придавая ему цвет старого грязноватого льда. Мост шпионов.

Но самая горькая правда заключается в том, что шпионские игры продолжаются и сегодня. Это приходится признавать независимо от того, считаете вы новую «холодную войну» уже начавшейся или нет. Пустотелые монеты, микрокадры и одноразовые шифровальные блокноты сменились портативными компьютерами с программным обеспечением, дающим возможность практически мгновенной шифровки и расшифровки, и снабженным современными устройствами стеганографии. Вместо сделанных от руки набросков устройства первых атомных бомб нынешние разведчики ставят себе задачи проникнуть в сердце электронной финансовой системы страны, выяснить энергетические ресурсы, которыми она располагает, или найти уязвимые точки в кибернетической защите информации. Спутники и беспилотные самолеты позволяют заглядывать далеко в глубь территории противника. Однако все эти чудеса технологии не в силах предугадать планы и намерения иностранных лидеров, провоцирующих нестабильность в мире. Только сами люди разведки в состоянии сделать это. Шпионы, подобные Рудольфу Абелю.

Обычные с виду мужчины и женщины с полыми монетками в руках продолжают играть в игру, длящуюся уже веками: они похищают секреты и тайны и порой попадаются. После чего двое людей – членов этого загадочного братства – незнакомцами проходят мимо друг друга в тумане по мосту.

 

Незнакомцы на мосту

 

Вступление

 

Туманным ранним утром мы едем по пустынным улицам Западного Берлина к Глиникскому мосту, условленному месту встречи. Наконец перед нами темно?зеленые стальные пролеты, переброшенные в советскую оккупационную зону Восточной Германии. По другую сторону озера, образованного рекой Хафель, лежит Потсдам. Силуэт старого старинного замка возвышается на холме справа. По обоим берегам озера протянулись густые лесопарки. Все это происходило холодным, но ясным утром 10 февраля 1962 года.

Под мостом на нашем берегу водоема закидывают спиннинги три берлинских рыболова, временами бросая вверх полные любопытства взгляды. Рядом плавают несколько белых лебедей.

По другую сторону узкого моста, названного в 1945 году американскими и русскими солдатами «Мостом Свободы», мы видим группу мужчин в темных шляпах. Выделяется высокая фигура Ивана Шишкина, советского представителя в Восточном Берлине, ведшего со мной переговоры об обмене заключенными, который и предстояло сейчас осуществить доверенным лицам трех государств.

В Вашингтоне было три часа утра, но в Белом доме не гасили огней, и президент Кеннеди не ложился спать, ожидая донесения. Прямую телефонную линию между Берлином и Белым домом специально держали свободной.

Офицеры военной полиции США в шинелях расположились с нашей стороны Глиникского моста. В небольшом помещении сторожевого поста солдаты в мундирах пограничников Западного Берлина, которым незадолго до этого внезапно приказали оставить свои позиции на мосту, пили кофе из бумажных стаканчиков с несколько удивленным и встревоженным видом. Их заряженные карабины стояли в углу.

Две американские армейские машины остановились у нас за спинами. Окруженный могучими охранниками показался Рудольф Абель – изможденный и выглядевший старше своих шестидесяти двух лет. Американская тюрьма не прошла для него бесследно. Но сейчас, в последний и решающий момент, он оставался воплощением свойственной ему самодисциплины.

Рудольф Иванович Абель был полковником КГБ – советской секретной разведывательной службы. Он считался нелегальным советским резидентом в США, который в течение девяти лет из своей небольшой артистической студии в Бруклине руководил всей советской шпионской сетью на территории Северной Америки. Абеля арестовали в июне 1957 года, когда его выдал другой советский агент – доведенный до предательства распутным образом жизни. Попавший в руки ФБР Абель был предан суду и признан виновным в «заговоре в целях осуществления актов военного и атомного шпионажа» – преступлении, караемом смертной казнью.

Впервые появившись в зале федерального суда в августе 1957 года, Абель обратился к судье с просьбой, чтобы защитник для него «был избран самой ассоциацией адвокатов США». И соответствующий юридический комитет назначил меня для защиты его интересов в суде. После четырех лет слушаний и апелляций Верховный суд США утвердил приговор, признававший Абеля виновным, пятью голосами против четырех. Между тем полковник уже отбывал тридцатилетний срок заключения в тюрьме Атланты.

При оглашении приговора 15 ноября 1957 года в ходе открытого заседания я обратился к судье с прошением не назначать наказание в виде смертной казни, указав среди прочих причин и такую:

 

«Представляется вероятным, что в обозримом будущем американский агент столь же высокого ранга может быть захвачен Советской Россией или ее союзником. В таком случае возникнет возможность рассмотрения вопроса об обмене заключенными и его обсуждения по дипломатическим каналам, а это в итоге может пойти на пользу высшим национальным интересам Соединенных Штатов».

 

И вот сейчас на Глиникском мосту после «провала переговоров по дипломатическим каналам», как позже сформулировал это в письме ко мне президент Кеннеди, подобный обмен все же должен был состояться.

На противоположном конце моста находился пилот американского самолета «U?2» Фрэнсис Гэри Пауэрс. В отдаленном районе Берлина, на контрольно?пропускном пункте между Востоком и Западом, ставшем известным как «Пост Чарли», или «Чек?пойнт Чарли», восточные немцы были готовы одновременно отпустить Фредерика Л. Прайора, американского студента из Йеля. Его арестовали в Восточном Берлине в августе 1961 года по обвинению в шпионаже и публично угрожали смертной казнью. И последней пешкой в разменной партии Абель – Пауэрс – Прайор стал позже юный американец Марвин Макинен, студент Пенсильванского университета. Отбывавший в советской тюрьме в Киеве восьмилетний срок за шпионаж, Макинен совершенно неожиданно для себя получил от русских предложение досрочного освобождения.

Когда я дошел до середины Глиникского моста, завершив предварительно оговоренные церемонии, и вернулся с тем, что мне было обещано «за стеной» в Восточном Берлине, то оказался в конце очень долгого пути. Для юриста с частной практикой это стало не столько обычным делом, сколько целым этапом карьеры. Юридические вопросы отняли очень много времени, но гораздо больше его ушло на работу, с юриспруденцией никак не связанную.

В течение почти пяти лет заключения я оставался для Абеля единственным посетителем в тюрьме и один состоял с ним в переписке. Полковник был необычайной личностью, обладавшей блестящим умом и ненасытной интеллектуальной жаждой, как правило, свойственной людям, посвятившим свою жизнь науке. Ему остро не хватало общения и возможности обмена мыслями и мнениями. Во время краткосрочного пребывания в центре предварительного заключения в Нью?Йорке он даже занялся тем, что принялся обучать французскому языку своего сокамерника, полуграмотного громилу мафиози, обвиненного в вымогательстве денег у компаний по сбору городского мусора.

А потому мы с Абелем много беседовали. И обменивались письмами. В чем?то соглашались, о чем?то горячо спорили. Речь шла о его собственном деле, об американской системе правосудия в целом, о международной обстановке, о современном искусстве, о содержании домашних животных и правильном уходе за ними, о теории вероятностей в высшей математике, о шпионаже и о контрразведке, об одиночестве человека, на которого ведется охота, и даже о том, следует ли предать его тело кремации, если Абелю суждено умереть в тюрьме. Сфера его интересов представлялась столь же обширной, как и его познания.

Но я с самого начала должен сообщить, в чем Абель мне так никогда и не признался. Он ни разу, ни одним словом не обмолвился, что вся его деятельность в Соединенных Штатах проходила под контролем из Советской России, по приказу из Москвы. Вам это может показаться невероятным, но такая возможность теоретически действительно существовала. Он мог оказаться полковником КГБ, который занялся шпионажем против США по собственной инициативе. Однако я всегда исходил из того, что доказательства вины самого Абеля, как и советских властей, пославших его со шпионским заданием, совершенно неопровержимы. Вся система защиты в суде строилась мною на этой предпосылке. Более того, Абель, прекрасно осведомленный о моей убежденности, деликатно принимал ее как должное и никогда не отрицал правды. Но в то же время, повторяю, ни разу прямо не допустил такого признания вслух. Даже в частных разговорах со мной.

Почему, как вы думаете? Неужели он считал меня человеком наивным, тайным сторонником советской системы или сбитым с толку юристом? Отнюдь нет. Если основательно проанализировать ситуацию, то такое откровенное признание не только противоречило бы всем его инстинктам, выработанным тридцатилетней железной дисциплиной, но, что гораздо важнее, не являлось необходимым для его защиты в суде. А именно этот пункт стал главным критерием при обсуждении нами юридической стороны дела. Однажды я попросил его назвать свое подлинное имя. Он некоторое время раздумывал, а потом задал вопрос мне:

– Эта информация необходима вам для моей защиты?

– Нет, – честно ответил я. Он притопнул ногой и предложил:

– Тогда давайте обсуждать по?настоящему насущные проблемы.

К тому же он с самого начала понял всю парадоксальность ситуации, в которой оказался я, став его назначенным судом адвокатом. Он знал о моей убежденности в том, что, обеспечивая ему честную защиту, я тем не менее буду продолжать служить своей стране и выполнять профессиональный долг. Но видел он и различие между информацией, необходимой для защиты своих законных прав, и прочими данными, которые могли не представлять интереса в суде, зато очень интересовали американскую контрразведку. Откровенность в сочетании со сдержанностью требовалась от обеих сторон и соблюдалась ими.

Подобные уникальные отношения между адвокатом и клиентом оказали мне неоценимую помощь при написании воспоминаний о деле полковника Абеля. Я бы запятнал свою профессиональную честь, если хотя бы в какой?то момент воспользовался к своей выгоде тем фактом, что Абель навсегда скрылся по ту сторону «железного занавеса». Он знал о моем намерении написать эту книгу, работу над которой я начал в 1960 году вскоре после утверждения приговора Верховным судом. Он даже заявил, что, поскольку подобная книга, несомненно, будет написана, для него было бы предпочтительнее, чтобы автором стал я, нежели «профессиональный литератор, который мог бы что?то преувеличить или даже исказить факты, чтобы привлечь дополнительный интерес публики».

Вот почему и сейчас мне бы не хотелось обмануть оказанное им доверие. Хотя подобные декларации так или иначе бессмысленны, поскольку я не знаю ничего, что могло бы использоваться против него задним числом, где бы он ни находился в данный момент. Сам по себе факт, который в глазах рядового американца станет свидетельством особой опасности советского шпиона, который не разгласил никакой лишней информации, на родине Абеля послужит подтверждением его преданности и патриотизма. Натан Хейл[2] был казнен, но уважаем даже британцами, а для нас его память священна.

С того дня, когда я согласился взять на себя защиту Абеля, мною было принято решение вести дневник. Во?первых, при участии в столь значимом процессе дневник мог оказаться полезным, чтобы время от времени оживлять в памяти какие?то события. Во?вторых, он пригодился бы в качестве важного документа, если бы мой клиент был казнен и возникли бы (пусть даже совершенно необоснованные) подозрения, что я не сумел обеспечить для него надлежащей защиты. Наконец, мне хотелось оставить для себя памятные записи о том, что стало для меня самым сложным и напряженным делом после участия в Нюрнбергском трибунале.

Именно на основе подобных письменных источников: моего оригинального дневника с более поздними дополнениями, переписки с Абелем, официально опубликованных протоколов судебных заседаний и телеграфных сообщений, полученных мной из государственного департамента в процессе исполнения миссии в Берлине, – была написана эта книга. Почему я принял на себя защиту этого человека? Каким был Абель? Почему голоса при утверждении приговора в Верховном суде таким странным образом разделились: пять к четырем в пользу обвинения? Какие чувства испытывает американец, оказавшийся по ту сторону Берлинской стены, не обладая ни статусом дипломата, ни иммунитетом, но проводя переговоры с советской стороной? Оказался ли обмен, состоявшийся на Глиникском мосту, действительно в интересах Соединенных Штатов? Ответы на эти и многие другие вопросы можно найти среди упомянутых записей.

Сидя как?то поздним вечером в 1957 году, я обдумывал свои повседневные отношения с Абелем и занес в дневник такие строки (немного напыщенные, как мне теперь кажется):

 

«Мы – двое очень несхожих людей, которых волей случая сблизили судьба и американский закон… и вовлекли в классическое дело, требующее классического рассмотрения».

 

 

1957 год

 

Понедельник, 19 августа

– Джим, тут ФБР повязало русского шпиона. Ассоциация адвокатов хочет, чтобы ты взял на себя его защиту. Что думаешь по этому поводу?

Это был Эд Гросс из нашей юридической фирмы, который позвонил из Нью?Йорка. Судя по интонации, мне показалось, что, по его мнению, он сообщал мне дурную новость. Положив трубку, я повернулся к своей жене Мэри и рассказал ей обо всем. Она тяжело опустилась на кровать и устало произнесла:

– О нет! Этого только не хватало!

Было 9.30 утра, мы распаковывали вещи в нашем летнем коттедже в Лейк?Плэсиде, штат Нью?Йорк, среди Адирондакских гор. Начинался наш долгожданный двухнедельный отпуск, уже и так задержавшийся из?за дела, которое я вел в Верховном суде штата Висконсин.

Подобно всем женам, Мэри считала, что ее муж слишком много работает, и с нетерпением дожидалась передышки. Мы с ней и познакомились в Лейк?Плэсиде еще студентами колледжа, и оба были без ума от пейзажей Адирондака. Для городского юриста здесь было идеальное место, чтобы спустить накопившийся пар и развеяться.

Эд Гросс сказал: Бруклинская ассоциация адвокатов приняла решение, что именно я должен стать защитником в суде обвиненного в шпионаже полковника Рудольфа Ивановича Абеля. Сообщил, что Линн Гуднох, мой сосед в Бруклине, возглавлял выборный комитет. Более десяти лет назад Гуднох слышал мое выступление на тему Нюрнбергского процесса перед группой консервативно настроенных бруклинских юристов, в которую входили несколько известных американцев немецкого происхождения. Моя речь вызвала ожесточенные дебаты, и, как Линн сказал Эду, по его мнению, я умел твердо отстаивать свою точку зрения – то, во что действительно глубоко верил.

Я читал опубликованные за две недели до этого газетные отчеты о выдвижении обвинений против Абеля большим жюри присяжных Бруклина. В репортажах Абеля изображали человеком зловещим, «мастером шпионажа», возглавлявшим всю нелегальную сеть советских агентов в Соединенных Штатах.

Прошлось выйти из коттеджа и немного прогуляться, чтобы все обдумать. Потом я посидел за чашкой кофе с Эдом Ханраханом, находившимся в отпуске юристом, прежде возглавлявшим Комиссию по ценным бумагам и биржам, чье мнение высоко ценил. Мы обсудили этот вопрос.

– Как твой друг, Джим, я бы настоятельно не рекомендовал тебе браться за этот случай, – сказал он. – Он вытянет из тебя все жилы. Ты уже и так немало сделал для своей ассоциации. Пусть теперь подберут адвоката по уголовным делам и поручат защиту ему. Но, разумеется, решение принять можешь только ты сам.

Тем же утром мне довелось выслушать еще одно мнение, которое, вероятно, можно было бы назвать голосом простого обывателя. Я отправился на урок гольфа и между ударами с тренировочной площадки упомянул о предложенной мне задаче в разговоре с Джимом Сирлом – не только учителем гольфа, но и старинным приятелем.

– Неужели, черт возьми, – спросил он, – может найтись желающий защищать этого мерзавца?

Пришлось напомнить ему, что наша конституция гарантирует защиту и справедливый суд каждому, пусть даже самому презираемому, человеку. А потому, сказал я, вопрос нужно ставить иначе: кто именно должен защищать его? Джим, казалось, принял мою логику, но, когда я покидал тренировочное поле после занятия, он всем своим видом показывал, что именно такой образ мыслей, свойственный всем высоколобым всезнайкам, и мешает мне стать приличным игроком в гольф.

Незадолго до полудня, еще ничего не решив, я позвонил Линну Гудноху в Бруклин. При всей невозмутимости своего характера он выразился достаточно эмоционально:

– Пойми, Джим! По мнению нашего комитета, высказанному многими, перед судом в данном случае окажется не только советский полковник, но и сама система американской юстиции.

При этом Гуднох не стал скрывать от меня тот факт, что предложение выдвигалось нескольким известным адвокатам с большими политическими амбициями, но они наотрез отказались от участия в процессе. Еще была слишком свежа в памяти эра маккартизма. Я же имел за плечами службу в военное время юридическим советником при Управлении стратегических служб[3], работу на наши собственные разведывательные органы и последующие дела, которые вел как частный адвокат, и потому, посчитали в комитете, обладал уникальной квалификацией, чтобы стать защитником полковника Абеля. Мне, в свою очередь, пришлось напомнить ему, что я уже давно не выступал в федеральном суде и для меня профессиональной необходимостью становилось выделение в качестве ассистента молодого юриста из числа бывших помощников генерального прокурора США. Гуднох согласился, а уже через час или чуть больше перезвонил и сообщил, что окружной судья Мэттью Т. Абруццо хочет видеть меня в своем кабинете завтра в одиннадцать часов утра. Поскольку именно Абруццо выдвинул против Абеля обвинения, теперь его обязанностью стало назначение для него защитника.

После обеда я отправился в городок Лейк?Плэсид и попросил Дэйва Содена, в то время местного прокурора, а ныне верховного судью округа Эссекс, разрешения воспользоваться его личной библиотекой юридической литературы. Я изучил все материалы, имеющие отношение к случаям шпионажа, и с удивлением обнаружил, что после печально известного суда над «атомными» шпионами Розенбергами конгресс США внес поправку в кодекс, согласно которой даже в мирное время «шпионаж в пользу иностранной державы» стал считаться преступлением, караемым смертной казнью.

Мне стало ясно, что у полковника Абеля возникли крупные, хотя, вероятно, и последние в его жизни неприятности.

Мы с Мэри тихо поужинали вдвоем, а уже в девять часов вечера я занял место в купе старого экспресса «Норт кантри», направлявшегося в Нью?Йорк. В ночь на понедельник поезд оказался почти пуст, и я долго сидел один в вагоне?ресторане за стаканом виски. Какое?то время пытался читать, но мысли мои неуклонно возвращались к тому, что могло стать увлекательнейшей юридической задачей, пусть она не сулила ни популярности, ни особой надежды на успех. И поезд как раз подходил к Ютике, когда около часа ночи я решил взять на себя обязанности адвоката полковника Абеля.

 

Вторник, 20 августа

В то утро у меня состоялась назначенная накануне встреча с федеральным судьей Бруклина Абруццо. Хотя он занимал свой пост на протяжении многих лет, прежде я с ним знаком не был.

Я сразу же изложил ему все причины, которые могли помешать назначению: принадлежность к Римско?католической церкви, прошлое в УСС и должность командира местного отделения «Американского легиона»[4]. Он отмел все мнимые, с его точки зрения, препятствия и даже, наоборот, посчитал эти мои качества только полезными для будущей работы.

Я также упомянул на всякий случай о своем участии в качестве адвоката одной страховой компании, которая в ходе слушаний в окружном суде Манхэттена (южный округ Нью?Йорка) отказалась выплатить страховку по полису, предъявленному правительством Польши. Чиновники этой страны претендовали на то, что выступают представителями своего гражданина, ставшего наследником недавно умершего американского священника польского происхождения. Мы отказали в выплате на том основании, что Польша являлась полицейским государством, находившимся под военным контролем Советской России. Следовательно, утверждали мы, есть все основания опасаться, что страховка будет передана не упомянутому гражданину, а окажется присвоена государственными органами. Суд постановил положить средства на счет в США до того момента, когда Польша станет действительно свободной и демократической державой.

Судья Абруццо не посчитал важным и это, поскольку я всего лишь выполнял свой юридический долг и поступил согласно духу и букве закона. Затем он передал мне копию обвинительного заключения и с соблюдением всех формальностей провозгласил, что назначает меня адвокатом по данному делу. Понимая невозможность возражений, я негромко подтвердил свое согласие с назначением.

Подсудимый, сообщил мне судья, воспринимается нашим правительством как самый важный и опасный советский шпион, когда?либо захваченный на территории Соединенных Штатов.

Он также высказал уверенность, что процесс будет иметь широчайший международный резонанс, и именно по этой причине, как посчитал он, около двадцати адвокатов звонили ему или приезжали лично в попытке получить назначение.

– Я же, однако, – сухо подытожил судья Абруццо, – отверг их притязания, либо не удовлетворенный их профессиональными качествами, либо настороженный мотивами, которыми они руководствовались.

По сведениям Абруццо, на момент ареста Абель располагал средствами в размере 22 886 долларов и 22 центов наличными и на банковских счетах. А потому, хотя я был вправе сам обсудить с новым клиентом размер своего вознаграждения, суд одобрит гонорар в размере не менее десяти тысяч долларов плюс накладные расходы, связанные с ведением дела. Я отвечал, что готов получить любое вознаграждение, но уже принял решение передать его затем на нужды благотворительной организации. Это ваше личное дело, заметил судья, так и не сумев скрыть своего удивления.

В 14.30 я должен был встретиться с представителями прессы. Они до отказа заполнили мой офис в центре Манхэттена. Открывая пресс?конференцию, я заявил, что согласился принять назначение, потому что увидел в нем способ послужить интересам общества. Кроме того, я подчеркнул важность для имиджа нации справедливого суда над Абелем и попросил репортеров четко понимать различие между предателями – гражданами Америки и иностранными шпионами, которые выполняют задания своих правительств.

– Необходимо ясно понимать разницу между подсудимым и такими личностями, как Розенберги и Элджер Хисс[5], – сказал я. – Даже если выдвинутые государством обвинения справедливы, это означает, что мы имеем дело не с американцем, предавшим родину, а с гражданином России, обладающим лишь относительным статусом военного, который служил своей стране, выполняя невероятно рискованную миссию. Как американцу мне остается только надеяться, что правительство США тоже внедрило подобных ему людей с такими же заданиями во многих странах мира.

– По самой своей сути, – продолжал я, – работа секретного агента всегда опасна и неблагодарна, поскольку он изначально знает, что в случае провала правительство его страны немедленно откажется от признания его своим подданным. А между тем вспомните хотя бы, сколько памятников тому же Натану Хейлу установлено в самих Соединенных Штатах!

Кто?то спросил:

– Каковы ваши ощущения? Вы довольны назначением?

Я с минуту подумал, а потом прямо ответил:

– Не сказал бы, что оно доставило мне радость, нет. Но я высоко ценю уважение к себе со стороны ассоциации адвокатов, которое подразумевает избрание коллегами моей кандидатуры.

Отвечая на этот вопрос, я не мог не вспомнить слова судьи Верховного суда Нью?Йорка Майлса Макдоналда, который позвонил мне чуть раньше в тот день, чтобы пожелать удачи:

– Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что тебе предстоит? С тех пор как в 1774 году Джон Адамс защищал британских солдат, обвиненных в массовых убийствах мирных жителей в Бостоне, ни один адвокат не имел менее популярного в народе клиента.

Когда поздно вечером я вернулся домой, моя восьмилетняя дочь Мэри Эллен (она, вероятно, слушала передачи по радио) оставила на моем письменном столе карандашный рисунок. На нем был изображен черноволосый узкоглазый каторжник в полосатой робе с ядром, прикованным цепью к ноге. Название гласило: «Русский шпион в тюрьме». А сбоку печатными буквами дочь приписала: «Джим Донован работает на него».

 

Среда, 21 августа

Мне предстояла первая встреча с моим новым клиентом, полковником Рудольфом Ивановичем Абелем. Когда в 11.00 я добрался до похожего на крепость здания федерального суда в Бруклине, там бурлила активность. Как всегда, в день начала процедур по особенно значимому судебному процессу воздух был словно насыщен электричеством. Рядовые работники суда, лифтеры и даже слепой продавец газет в вестибюле – все ощущали его, проникались им. Газетчики, радиорепортеры с магнитофонами, телевизионные камеры и осветительное оборудование встречались на каждом шагу.

– Полковник Абель согласится, чтобы вы его защищали? Мы сможем снять вас вместе? Вы сделаете совместное заявление?

Меня представили полковнику Абелю в камере для подсудимых, мы быстро обменялись рукопожатиями, а потом прошли несколькими коридорами мимо нацеленных на нас телеобъективов в небольшую комнату временного содержания, которую по моей просьбе выделила для первого знакомства Служба федеральных маршалов[6]. Целая группа сотрудников службы провела нас туда и закрыла дверь, после чего взяла на себя функции наружной охраны. Совершенно внезапно мы оказались наедине, стоя лицом к лицу, разделенные столом.

– Вот подтверждение моих полномочий, – сказал я, передавая ему копию подробного сообщения для прессы, выпущенного ассоциацией адвокатов, чтобы оповестить всех о моем назначении. – Я бы хотел, чтобы вы внимательно ознакомились с этим документом и проверили, не содержит ли он чего?либо, что, по вашему мнению, может помешать мне действовать в качестве вашего защитника в суде.

Абель надел очки без оправы. Пока он тщательно изучал бумагу, я имел возможность присмотреться к нему. Он выглядел очень неряшливо, как бросилось мне в глаза. На нем был помятый джинсовый рабочий комбинезон, и я сразу решил, что для появления в зале суда необходим приличный костюм, который сам по себе поможет ему выглядеть с большим чувством собственного достоинства.

Пришли на память описания его внешности, уже появившиеся в газетах и журналах: «Заурядного вида невысокий мужчина… лицо с тонкими чертами патриция… длинный нос и яркие глаза, делающие его похожим на любопытную птицу». Мне он показался скорее похожим на школьного учителя. Хотя тут же пришлось напомнить себе, что то же самое говорили о Гиммлере. Абель был худощав, но жилист и силен. При рукопожатии он крепко сдавил мою ладонь.

Закончив читать, он поднял взгляд и сказал:

– Я не нахожу здесь ничего, что могло бы повлиять на мое суждение о вас, и готов к тому, чтобы вы стали моим юридическим представителем в суде.

Это было сказано на превосходном английском языке с легким прононсом, свойственным британцам из высших слоев общества, которые прожили в Бруклине несколько лет.

Я описал ему свое участие в деле о страховке в суде Манхэттена, в котором фигурировала подчиненная Советской России Польша. Он пожал плечами и ответил:

– Это чисто юридическая уловка. В конце концов, если бы страховые компании не занимали подобной позиции и соглашались на выплату, они могли бы затем оказаться в положении, при котором им пришлось бы удовлетворить требования истца повторно, случись изменения в политике польского правительства.

Я был поражен. Он совершенно точно указал одну из причин, почему тактика отсрочки выплат страховок жизни людей за «железным занавесом» и была взята на вооружение нашими страховыми компаниями.

Потом я информировал его, что соглашусь принять любой гонорар, утвержденный судом и имеющий разумные пределы, но собираюсь передать деньги на нужды благотворительности. Абель заметил, что это мое «личное дело». Сумма вознаграждения в десять тысяч долларов, уже названная ему, его устраивала, и он объяснил, что в тюрьме к нему являлся некий адвокат, потребовавший гонорар в четырнадцать тысяч. Абель отверг кандидатуру, поскольку тому человеку, по его словам, «не хватало чувства профессионального достоинства». Ему также претила «небрежность в одежде» и «траур под ногтями». («Он воспитан как истинный джентльмен», – отметил я про себя.)

Когда с подобными формальностями было покончено, мы сели, и он спросил меня, каким мне видится его положение. С кривой усмешкой он сказал:

– Похоже, меня поймали со спущенными штанами.

Я рассмеялся. Замечание оказалось тем более забавным, что агенты ФБР, ворвавшиеся ранним июньским утром в номер, действительно застали Абеля спавшим в чем мать родила. Производившие арест офицеры обнаружили полный набор шпионских приспособлений как в отеле, так и в студии Абеля в Бруклине. Там были коротковолновые приемники с расписанием времени передач, пустотелые болты, запонки, зажимы для галстуков и прочие тайные контейнеры для передачи сообщений, а также шифровальная книга, закодированные записки и оборудование для микрофильмирования. Не говоря уже о картах с отмеченными на них важнейшими элементами оборонной системы Соединенных Штатов. Более того, представители правительства заявляли, что имели в своем распоряжении полное признание вины одним из сообщников Абеля.

– Боюсь, полковник, мне ничего не остается, кроме как согласиться с вами, – сказал я и объяснил, что, судя по просочившимся в печать деталям и по беглому личному просмотру мною официальных рапортов, хранившихся в офисе судебных клерков, доказательства его шпионской деятельности выглядели неопровержимыми. – Буду откровенен. С принятием поправок в кодекс, предусматривающих смертную казнь за шпионаж, а также в условиях крайне обострившейся «холодной войны» между нашими странами станет чудом, если нам удастся спасти вам жизнь.

Он на мгновение поник головой, и я поспешил заполнить паузу, сказав, что надеюсь создать в зале суда более благоприятную для него обстановку. Вот почему, подчеркнул я, важно будет увидеть реакцию общественности на мою первую пресс?конференцию. В ответ он мрачно заметил, что его шансы подвергнуться справедливому суду едва ли велики в свете того, что он назвал «атмосферой, все еще отравленной духом недавнего разгула маккартизма». Он высказал также мнение, что министерство юстиции, раздув вокруг его ареста «пропагандистскую кампанию», заранее объявив его виновным и окрестив «отъявленным мастером шпионажа», по сути дела уже осудило его и вынесло приговор.

– Судьи и присяжные уже прочитали все это, – сказал он.

На что я возразил, что он не должен тем не менее лишаться веры в основополагающую приверженность американцев к справедливому правосудию.

По моему мнению, не могло существовать ни малейших сомнений в том, что Абель был именно тем, кем его считали американские власти, да и сам он понимал бесполезность оспаривать это. Во время слушаний о депортации в штате Техас, где его держали в центре временного заключения для лиц, не имеющих гражданства, перед вынесением обвинительного приговора Абель под присягой показал, что является гражданином России, и потребовал своей отправки в Советский Союз. Однако в том же Техасе он подтвердил, что прожил в Соединенных Штатах девять лет, главным образом в Нью?Йорке, в качестве нелегального иммигранта, использовав по меньшей мере три различные фальшивые фамилии.

Стоило мне упомянуть Техас, как он тут же рассказал мне, что во время его пребывания там ФБР предложило ему свободу и работу с заработком в десять тысяч долларов в год в органах американской контрразведки при условии его согласия «сотрудничать».

– Они, должно быть, считают всех нас крысами, которых можно купить, – сказал он, что подвело его к обсуждению личности ключевого свидетеля обвинения, сбежавшего на Запад бывшего своего помощника Хейханена.

– Вот кто настоящая крыса, – с горечью произнес он. – Для меня непостижимо, как человек ради спасения своей шкуры может предать свою страну и настолько опозорить оставшихся на родине членов своей семьи.

Затем он заверил меня, что сам ни при каких обстоятельствах не пойдет на сотрудничество с властями Соединенных Штатов и не совершит ничего, способного выставить в дурном свете свою страну, пусть даже на кону стоит его жизнь. Как американцу, ответил я, мне остается только сожалеть о подобной решимости. При этом я добавил, что, если присяжные вынесут обвинительный приговор, я буду наставать на необходимости сохранения ему жизни, поскольку после нескольких лет тюремного заключения он может передумать.

Для вас желательно остаться в живых, присовокупил я, поскольку политический климат подвержен изменениям и возможно улучшение американо?советских отношений, которое изменит и ваше положение. Или в руки русских может попасть ваш американский эквивалент, и тогда возникнет почва для обсуждения обмена заключенными. Или произойдет нечто другое, пока непредвиденное. При этом я не высказывал вслух мысли, что члены его семьи, оставшиеся в СССР, могут умереть, и отпадет важная причина для того, чтобы хранить молчание.

– Не стану оказывать на вас давления в данном вопросе, – сказал я. – Но с точки зрения американца, не могу не выразить надежды, что вы смените свою позицию относительно сотрудничества. Больше к этой теме мы не вернемся, если только вы сами не пожелаете возобновить ее обсуждение.

Мне показалось, что я действительно исчерпал свои возможности в данном вопросе.

– Я готов уважать ваше мнение, – сказал он, – и понимаю, насколько двойственные чувства вы, должно быть, испытываете ко мне, как и к решению стать моим адвокатом.

Затем речь зашла о его прошлом. Я позволил ему вести беседу, потому что видел: ему хочется выговориться, а мне представлялось важным наладить с ним взаимопонимание с первой же встречи. Он рассказал, что являлся выходцем из благородной семьи, известной в России еще до революции. Повторил, что испытывает глубоко патриотические чувства и хранит верность стране, которую именовал «Матушка Россия». Я уведомил его о том, как попытался в ходе своей пресс?конференции внушить репортерам четкое понимание о его происхождении и прояснить глубокие различия между ним и «предателями из числа американских граждан». Он согласился с важностью подобного разграничения и поблагодарил меня за это.

Я сказал ему, что не менее важным может стать доказательство его положения как человека со статусом военного, поскольку тогда к нему окажутся применимы некоторые статьи международных договоров. По его словам, на родине он носил мундир, а его воинское звание официально признавалось в России всеми, хотя он не относился к офицерам Красной армии. Однако без крайней необходимости в интересах защиты он не хотел, чтобы его именовали полковником, поскольку считал это ударом по престижу своей страны. Когда же я спросил его, как мне к нему обращаться в ходе взаимного общения, он усмехнулся и ответил:

– А почему бы не просто – Рудольф? Имя ничем не хуже других, мистер Донован.

Судья Абруццо оказался совершенно прав: Абель был человеком высокой культуры и благородного происхождения, что делало его пригодным как для избранной им профессии, так и для любой другой. Он свободно говорил по?английски, владея чисто американскими разговорными словечками и оборотами («крыса», «пойман со спущенными штанами»). Позже я узнал, что ему в такой же степени доступны еще пять языков. Он имел образование инженера электронной промышленности, разбирался в химии и атомной физике, достиг известного мастерства как художник?любитель и музыкант, был отличным математиком и шифровальщиком.

Абель общался со мной открыто и откровенно, причем у меня возникло ощущение, что этому способствовало мое прошлое в Управлении стратегических служб. Он нашел кого?то, с кем мог обсуждать профессиональные темы без опасения быть подслушанным парой, расположившейся за соседним столиком в ресторане. С какой стороны ни посмотри, Рудольф выглядел интеллектуалом и джентльменом с отменным чувством юмора. Наши отношения сразу же стали складываться на редкость тепло, хотя я по?прежнему находил его личностью загадочной. Но чисто по?человечески он не мог не нравиться даже помимо моей воли.

И в этом смысле я был далеко не одинок. Не без гордости он рассказал мне, как в федеральной тюрьме предварительного заключения в Нью?Йорке, расположенной в центре Вест?Сайда, хотя его держали в условиях усиленного режима охраны, другие заключенные относились к нему дружелюбно.

– Они называли меня Полковником. Им не только было понятно мое положение, но они признавали, что я всего лишь служил своей стране. И, конечно же, среди них всегда пользовались уважением люди, которые отказывались становиться стукачами.

В свою очередь, я заверил его, что как адвокат приложу максимальные усилия для осуществления всех юридических процедур без исключения в установленной законом последовательности. Одновременно я высказал убеждение, которое важно было до него донести. В интересах правосудия, защиты, а значит, и в его собственных интересах мы должны провести весь процесс от начала до конца в духе предельной благопристойности.

– Я не предприму ни единого шага ради создания шумихи на пустом месте, – сказал я, – и буду всеми силами избегать выпячивания своей личности как участника суда в целях саморекламы. Но при этом я твердо намерен отвергнуть любую поддержку, которую могут попытаться предложить нам некоторые громогласные организации левого толка и прочие активисты из подобных политических групп.

Абель выразил полное согласие с подобным подходом. Он негромко сказал:

– Я бы и сам не хотел, чтобы вы сделали нечто, способное принизить достоинство человека, который с честью служил своей великой нации.

«Вот ведь характер!» – подумалось мне.

Я спросил его, не обеспокоен ли он чем?либо, нет ли чего?то, что я мог бы для него сделать. И тогда он упомянул о своих картинах, оставшихся в студии на Фултон?стрит.

– По чисто сентиментальным причинам, – сказал он, – они мне особенно дороги как часть моей здешней жизни. Я опасаюсь, что какие?нибудь вандалы могут вломиться в ателье и стащить их, чтобы потом сбыть с рук, пользуясь поднятой вокруг моего имени шумихой.

Я заверил его, что присмотрю за его полотнами, а если потребуется, готов найти место для их хранения у себя дома.

– Но есть ли еще что?то, чего вы желали бы немедленно? – спросил я.

– О да! – ответил он. – Я желал бы обрести свободу.

Впрочем, он тут же сам улыбнулся собственной шутке, а всерьез высказал просьбу получать ежедневные газеты – «за исключением совсем уж бульварной прессы».

Мы снова пожали друг другу руки, и я с ним попрощался, чтобы выйти к репортерам. Наш первый разговор продолжался без малого три часа.

 

Уже дома поздним вечером, когда члены моей семьи отправились спать и воцарилась тишина, я надолго засиделся за работой в своем кабинете. Просмотрел кипу юридической литературы, изучил дела о шпионаже, слушавшиеся в США и в Европе, а потом разобрал абзац за абзацем обвинительное заключение.

И пришел к выводу, что, если государственное обвинение не развалится само в силу процессуальных или конституционных противоречий, моя основная надежда спасти Абелю жизнь связана с прямой атакой на показания подполковника Рейно Хейханена, бывшего помощника, который предал его. Отвратительные черты личности Хейханена и его порочные привычки следовало продемонстрировать перед жюри, чтобы заставить присяжных усомниться в его надежности как свидетеля. Необходимо было также с самого начала внедрить в умы всех мысль, что под судом находится не Советская Россия или коммунистическая система. В зале суда будет решаться лишь вопрос, повинен ли Абель в конкретных деяниях, которые наш закон трактует как преступные. Если защите удастся добиться выполнения этих задач, присяжные вынесут обвинительный приговор только при условии, что государством его вина будет доказана стопроцентно и неопровержимо.

В ходе работы я сделал одно внушавшее оптимизм открытие. Я обнаружил, что за всю новейшую историю США и Западной Европы ни один иностранный шпион не был казнен в условиях мирного времени. Этель и Юлиуса Розенбергов приговорили к смерти, потому что они являлись американскими гражданами, чьи преступления оказались тесно связанными с событиями Второй мировой войны. Таким образом дело «Соединенные Штаты Америки против Абеля» становилось первым проходившим в мирное время судом над иностранным агентом после принятия «поправки о Розенбергах», согласно которой шпионаж должен был караться смертью даже при отсутствии военных действий.

Обвинительное заключение отпечатали на двенадцати страницах стандартного для юриспруденции формата, и оно выглядело устрашающим документом для защиты обвиняемого, «команда адвокатов» которого состояла из одного человека. Против Абеля выдвинули обвинения по трем пунктам. Первый. Участие в заговоре в целях передачи информации об атомном оружии и прочих военных секретах Советскому Союзу (максимальное наказание – смертная казнь). Второй. Участие в заговоре в целях сбора вышеуказанной информации (максимальное наказание – десять лет тюремного заключения). Третье. Пребывание на территории Соединенных Штатов без официальной регистрации в государственном департаменте в качестве представителя зарубежной державы (максимальное наказание – пять лет тюремного заключения).

Далее в документе содержалось в качестве дополнения обвинение Абеля в привлечении к незаконной деятельности четверых сообщников: Рейно Хейханена, известного также под кличкой Вик, который и предал Абеля, Михаила Н. Свирина, Виталия Г. Павлова и Александра Михайловича Короткова. За исключением Хейханена, все они уже вернулись в Россию, и по крайней мере двое из них получили от властей определение «важных фигурантов дела».

Павлов был прежде вторым секретарем посольства Советского Союза в Оттаве, откуда руководил сетью послевоенной агентуры на Западе. В 1946 году у советских шпионов под его руководством начались проблемы: доктор Клаус Фукс был арестован в Англии, а чета Розенбергов – в США. Другой известный соучастник преступлений Абеля – Михаил Н. Свирин – состоял членом секретариата ООН в Нью?Йорке, занимая эту должность с августа 1954?го по ноябрь 1956 года. При этом ему выплачивалось жалованье в размере десяти тысяч долларов ежегодно за «неоценимую помощь» в работе ООН.

Текст обвинительного заключения, составленного коллегией присяжных[7], особенно три первые его части о «злонамеренных актах», читался как увлекательный приключенческий роман в мягкой обложке или не менее захватывающий сценарий кинофильма. Хотя для съемок фильма место действия наверняка перенесли бы в Вену или в Лиссабон. Вот выдержки из заключения:

 

«Начиная приблизительно с 1948 года… Рудольф Иванович Абель, известный также как Марк (кодовая кличка), Мартин Коллинз и Эмиль Р. Голдфус, вступил в противозаконный, сознательный и заранее спланированный сговор с Рейно Хейханеном, известным также как Вик… и с группой других лиц, оставшихся большому жюри неизвестными… в целях сбора и передачи (в том числе по радио)… Союзу Советских Социалистических Республик… документов, письменных сообщений, фотоснимков и негативов, планов, карт, чертежей, моделей, инструментов, деталей технических устройств и прочей информации, имевшей отношение к системе национальной обороны Соединенных Штатов Америки. Подобная информация касалась в особенности вооружений, оборудования и размещения подразделений вооруженных сил Соединенных Штатов, а также программы использования США атомной энергии…

В дальнейшем частью вышеуказанного заговора стала вербовка или попытки вербовки в качестве агентов граждан Соединенных Штатов, включая некоторых военнослужащих, деятельность которых позволяла им иметь доступ к информации, касающейся национальной обороны…

…Обвиняемый использовал коротковолновые приемники для получения инструкций… из Союза Советских Социалистических Республик, а также рацию для передачи сведений властям данного государства…

…Обвиняемый изготавливал «контейнеры» из болтов, гвоздей, монет, электрических батареек, карандашей, запонок, сережек и тому подобного… пригодных для утаивания внутри секретных микрофильмов, микрокадров и разного рода секретных сообщений…

…Обвиняемый и его сообщники общались между собой, помещая сообщения в упомянутые «контейнеры» и оставляя их… в заранее устроенных тайниках, располагавшихся в Проспект?парке, Бруклине, Форт?Трайон?парке, штат Нью?Йорк, равно как и в других местах…»

 

Меня поразила ирония судьбы, заключавшаяся в том, что Абель использовал Проспект?парк в своих целях. Дело в том, что окна моего жилища, двухуровневой квартиры на Западной Проспект?парк?авеню, выходят как раз на 526 акров этого зеленого оазиса в центре обширного района сплошной застройки. И, читая этот пункт обвинения, я смотрю в окно кабинета и вижу мерцание фонарей по всему Проспект?парку. Где?то внизу, вероятно, располагался тайник, избранный Москвой для международного шпионажа. Весьма возможно, его использовали как?нибудь вечером, пока мы с Мэри принимали наверху гостей.

Далее в обвинительном заключении утверждалось:

 

«Еще одной составляющей частью упомянутого заговора… было получение обвиняемым от советского правительства… крупных денежных сумм для проведения противозаконной деятельности… причем часть средств для будущего использования он укрывал, зарывая в землю…

…В случае войны между Соединенными Штатами и Союзом Советских Социалистических Республик обвиняемый и некоторые из его сообщников намеревались установить посты тайного приема и передачи по радио, чтобы продолжить… отправлять информацию, касающуюся системы национальной обороны США, и планировали проводить диверсионные акты, направленные против США».

 

Всего в заключении перечислялось девятнадцать подобных «злонамеренных действий», чтобы дополнить дело подробностями и подкрепить обвинение в предумышленном заговоре, показывая вовлеченность всех сообщников в тайные операции. Они прослеживали нити заговора от Кремля до Соединенных Штатов и поясняли, как основные фигуранты осуществляли тайные встречи между собой, использовали тайники и широко раскидывали сети сбора информации и вербовки агентов для достижения своих целей. Говорилось в документе и о связи Абеля с Хейханеном.

Вот как история излагалась в разделе о «злонамеренных действиях»: Абель нелегально проник в Соединенные Штаты «через неустановленный пункт» на границе с Канадой 5 ноября 1948 года. В 1952 году к его деятельности в нашей стране присоединился подполковник Хейханен, однако прошло одиннадцать месяцев, прежде чем состоялась личная встреча двух агентов.

Летом 1952 года Хейханен был вызван в штаб?квартиру разведки в Москве и уведомлен, что ему поручается выполнение задания в Соединенных Штатах. Его снабдили поддельным американским паспортом. При этой встрече присутствовали соучастники – Свирин и Павлов. Хейханен прибыл в Нью?Йорк на борту «Куин Мэри» и уведомил остальных советских агентов о своем появлении, оставив белую кнопку на доске объявлений, установленной рядом с тропой для верховой езды в Центральном парке.

Между тем Абель обосновался в своей художественной студии на верхнем этаже дома 252 по Фултон?стрит в Бруклине поблизости от Бруклинского моста. С «откровенной дерзостью», как это позже было названо в официальных правительственных документах, советский резидент открыл свою студию прямо напротив федерального ведомственного знания, где располагались главные офисы органов охраны закона и порядка Бруклина и Лонг?Айленда. Вдоль внешней стены рабочего помещения он натянул радиоантенну для улучшенного приема коротковолновых передач.

Шпионский центр Абеля находился также прямо за углом местного полицейского участка. И тем не менее мастерская могла считаться превосходным укрытием, поскольку размещалась на достаточно запущенной окраине Бруклинских холмов, где художники, писатели и поэты уже почти столетие вели уединенный, творческий образ жизни. В итоге 17 декабря 1953 года Эмиль Р. Голдфус, он же Рудольф И. Абель, он же Марк, переехал в запущенную однокомнатную «студию», за которую платил тридцать пять долларов в месяц.

Летом 1953 года Абель и Хейханен (Вик) впервые встретились в мужской курительной комнате кинотеатра фирмы «Кейт РКО» во Флашинге, Нью?Йорк. Согласно полученной инструкции, Хейханен надел синий галстук в красную полоску и курил трубку.

– К черту пароли, – сказал ему Абель. – Я знаю, что вы – нужный мне человек. Давайте выйдем наружу.

В течение следующих двух с половиной лет Марк и Вик периодически встречались. Во время одной из встреч Абель передал Хейханену коротковолновый радиоприемник, в ходе другой вручил закодированное сообщение для расшифровки, на третье свидание принес двести долларов и поддельное свидетельство о рождении. Дважды Абель отправлял Хейханена в командировки: в Салиду, штат Колорадо, и Куинси, Массачусетс. Совместно они совершили поездки в Нью?Гайд?Парк, на Лонг?Айленд, в Атлантик?Сити, в Нью?Джерси и Пукипси, штат Нью?Йорк. Путешествие в Пукипси, говорилось в обвинении, было предпринято «с целью подобрать подходящее место для размещения коротковолнового радиопередатчика». (Хейханен позже жаловался, что Абель смотрел на него свысока, как на человека интеллектуально второсортного, и снисходительно воспринимал его «в роли простого шофера».)

Хотя Абеля арестовали в номере отеля на Манхэттене, обвинения ему были предъявлены в Бруклине, где ему и предстояло предстать перед судом, поскольку именно там находилась его оперативная квартира. Поэтому обвинительное заключение подписал прокурор США Леонард П. Мур (округи Бруклин и Лонг?Айленд), а также Уильям Ф. Томпкинс, заместитель генерального прокурора по вопросам внутренней безопасности министерства юстиции. Томпкинс приехал из Вашингтона, чтобы руководить завершающей стадией расследования, проводившегося большим жюри, и задержался, чтобы стать ведущим обвинителем по делу.

Было два часа ночи, когда я закончил разбор обвинительного заключения. У меня выдался долгий и тяжелый день, начавшийся утром первой встречей с Абелем.

 

Четверг, 22 августа

По моей инициативе я встретился за обедом с прокурором Муром (ныне судьей второй инстанции апелляционного суда США) и заместителем генерального прокурора Томпкинсом (тогда работавшим в Вашингтоне, округ Колумбия, а в эти дни имеющим частную адвокатскую практику в Нью?Джерси). Закончили мы только в три часа пополудни.

– Хотя, разумеется, защита должна представить свою позицию в наиболее выгодном свете, – начал я, – могу заверить, что мы не станем прибегать к дешевым уловкам, затягивая процесс из?за тривиальных проблем.

Я объяснил им, что Абель, имея на то свои причины, согласился с концепцией поддержания достойной линии защиты.

В то же время мне пришлось отметить, что в столь сложном деле единственному адвокату было затруднительно состязаться с неограниченными людскими ресурсами федерального правительства. Я только начал изучать документы, но сразу же четко и болезненно осознал, что один противостою министерству юстиции и целой армии агентов ФБР. А ведь за моей работой пристально следили представители адвокатуры Нью?Йорка и прессы.

Я выразил надежду, что они будут придерживаться процедуры, принятой, например, во время Нюрнбергского процесса, где проводилось досудебное предъявление улик, чтобы в ходе суда обвинение не имело возможности предъявить новые доказательства, не рассмотренные прежде защитой. К примеру, в Нюрнберге вечером, накануне моей демонстрации в зале суда документальных кинокадров о нацистских концлагерях, было выдвинуто требование провести частный предварительный просмотр для всей группы, представлявшей защиту обвиняемых.

Это правило мы переняли из практики европейского судопроизводства и согласились применить его в Нюрнберге, потому что стремились, чтобы приговор международного военного трибунала был одобрен всем мировым сообществом – и особенно в самой Германии – как справедливый и принятый с соблюдением всех прав подсудимых.

– По моему мнению, – сказал мистер Мур, – подобное досудебное предъявление улик может создать крайне нежелательный прецедент для проведения будущих разбирательств уголовных дел в нашей стране.

– Возможно, если бы речь шла о рядовом случае, – возразил я. – Но в суде над Абелем, как в Нюрнберге, на кон поставлен наш престиж на международной арене. Мы хотим, чтобы все страны мира признали, что нигде не существует более справедливой системы правосудия, чем в Америке. Все проводимые нами процедуры должны выглядеть обоснованными в глазах, например, каждого рядового европейца.

В принципе мы пришли к соглашению, но мне дали ясно понять, что они покажут заранее только то, что обязывает предъявить федеральное положение о процедурах криминальных судебных разбирательств, но ничего сверх того.

Затем Томпкинс заявил:

– Мне это дело представляется крайне простым. Мы проведем процесс в открытой и прямой манере. В нем не будут фигурировать никакие незаконные магнитофонные записи или другие доказательства, полученные нелегально. Прокуратура не видит необходимости в том, чтобы прибегать к приемам, вынуждавшим Верховный суд в прошлом отказываться утверждать обвинительные приговоры по делам о шпионаже.

Когда же я прямо задал вопрос, будет ли правительство настаивать на смертном приговоре, он ответил, что на данный момент официальная точка зрения исчерпывается желанием просто изложить имеющиеся факты в зале суда, не давая никаких рекомендаций по поводу приговора.

– Лично я, – продолжал Томпкинс, – не думаю, что правительство потребует смертного приговора, но ситуация может очень быстро измениться.

Наше совещание прошло в приятной обстановке и, как мне показалось, получилось выгодным для обеих сторон. По важнейшим вопросам мы неуклонно приходили к принципиальному согласию. К обоим собеседникам я отнесся с симпатией и уважением.

 

Вернувшись к себе в контору, я обнаружил огромное количество поступившей на мое имя почты. Было принято также множество телефонных звонков, большинство которых стали позитивными комментариями к моему решению принять назначение. Письма тоже оказались главным образом в мою поддержку. Их прислали друзья и коллеги?юристы из разных концов Соединенных Штатов, а некоторые поступили даже из Европы. В них высказывалось ободрение, понимание вставших передо мной трудностей, а в одно из них – от друга, приверженца англиканской церкви – даже был вложен текст краткой молитвы.

Сразу несколько писем содержали примерно такие замечания: «Даже не знаю, поздравлять тебя или выразить соболезнования». Приятель?адвокат из Бриджпорта в Коннектикуте писал: «Я желаю тебе проиграть этот процесс, но даже поражением прославить свое имя». Чудесным образом укреплявшее веру в свои силы письмо прислал полковник Роберт Сторей, бывший президент Ассоциации американских адвокатов, вместе с которым я участвовал в Нюрнбергском процессе. Очень многие отмечали: «Именно защита изгоев общества превращает нашу профессию в истинное призвание».

Близкий друг, который неизменно восхищал меня своим патриотизмом и отвагой (Рэй Мэрфи – бывший командор «Американского легиона»), писал из Калифорнии: «Вот превосходная возможность продемонстрировать американское правосудие во всем его блеске мировому сообществу и русским хозяевам самого Абеля. И пусть подобная демонстрация не повлияет на политику Кремля, она должна произвести неизгладимое впечатление на весь остальной мир».

 

Тем вечером мне довелось присутствовать на старомодных ирландских поминках в Бей?Ридже, одном из самых комфортабельных жилых кварталов Бруклина. Друг семьи моей жены умер, и прощание с ним проходило в известной бруклинской похоронной фирме «Клавин». Отдавая усопшему дань последнего уважения, я не без удовлетворения отметил, что присутствовавшие, многих из которых я давненько не видел, относятся ко мне по?дружески. А ведь там были представлены выходцы из самых различных кругов общины ирландских католиков Бруклина. Вот почему по дороге на поминки я задавался вопросом, как будет ими воспринято появление адвоката русского полковника.

Стараясь проявить вежливость, пожилая женщина заметила:

– На фотографиях в газетах вы выглядите хуже, чем в жизни, мистер Донован.

И все остальные ссылки на мое участие в деле носили столь же косвенный характер. Никто прямо не поднимал вопроса о том, что мне предстоит защищать полковника.

Если настроение, царившее на поминках, могло служить лишь слабым индикатором этого, то большинство писем и телефонных звонков действительно отражали общий настрой общественного мнения, ширившегося осознания различия между необходимостью обеспечить Абелю справедливый американский суд и осуждением вызывавших всеобщее неодобрение действий советских властей. Кроме того, разграничение между действиями предателей Америки и русского, служившего своей отчизне, тоже, по всей видимости, начинало восприниматься как нечто существенное. Но одновременно, напоминал я себе, крайне важно для защиты было внедрить в сознание общественности понимание еще одного аспекта: обвиняемым по этому делу будет проходить не Советская Россия.

А ведь суд уже грозовым облаком нависал над горизонтом. Его начало было назначено на 16 сентября. То есть до него оставалось меньше месяца.

 

Пятница, 23 августа

В девять часов утра я встретился с прокурором Муром, чтобы обсудить, как поступить с тем имуществом Абеля, которое не собирались использовать в качестве вещественных доказательств: огромным количеством инструментов, книг, «контейнеров» и тех самых картин, за судьбу которых так беспокоился Абель. Я сразу заявил федеральному обвинителю, что не возьму на себя ответственность за полотна, пока ФБР не проверит их с помощью рентгена и не даст своего разрешения. При этом я напомнил, что шпионы веками выдавали себя за художников и писали, чтобы скрыть под краской карты, схемы или сообщения. Я не считал, что мое назначение требует от меня превращения в возможного хранителя шпионских материалов. (Когда позже я изложил свою позицию Абелю, он рассмеялся и сказал – о чем я не преминул уведомить ФБР, – что подмешивал к масляным краскам барий, а потому рассмотрение холстов под рентгеновскими лучами «стало бы пустой тратой времени». Барий делает рентген бесполезным для обнаружения того, что может быть скрыто на полотне.)

Прокурор США и я пришли к единому мнению. Имущество Абеля следовало поместить на склад, куда в равной степени имели бы доступ представители обвинения и защиты. 29 июня двое агентов ФБР провели обыск в ателье Абеля и составили список из двухсот двух предметов. 16 августа они вернулись и спустили сто двадцать шесть предметов из ателье в холл, где их уложили в двадцать фанерных и деревянных ящиков.

Вещи, обнаруженные ФБР, как мне представлялось, могли служить превосходной иллюстрацией двойной жизни, которую вел в США мой клиент. Генератор мощностью в одну треть лошадиной силы. Радиоприемник «Холликрафтер» и наушники к нему. Фотоаппарат «Спидграфик», а также целый набор другого фотографического оборудования и материалов. Металлические штампы и инструменты. Многочисленные кассеты с фотопленкой. Одежда. Отпечатанные на машинке записки под заголовком «Не следует путать искусство с политикой». Подробная карта участка «Медвежья гора – Гарриман», который является частью национального парка «Палисейдс Интерстейт». Уличные планы Квинса, Бруклина, а также округов Вестчестер и Путнэм в штате Нью?Йорк. Карты Чикаго, Балтимора и Лос?Анджелеса. Россыпь разнокалиберных гвоздей, обрывки фотопленки, «контейнеры» в виде запонок и прочие мелочи, уложенные в тринадцать коробок из?под таблеток от простуды. Расписание отправки международной почты. Блокнот с математическими формулами. Ноты. Граммофон и пластинки. Альбом для рисования. Научные журналы и технические описания. Чековая книжка. Картина маслом, изображавшая нефтеперерабатывающий завод. Упаковка презервативов. И шестьдесят четыре кисти для живописи.

 

В 14.30 я нанес первый визит Абелю в федеральной тюрьме предварительного заключения – невзрачном, но очень внушительном здании, расположенном на Вест?стрит Манхэттена. Меня впустили в открывавшуюся с помощью электромотора стальную дверь, после чего я расписался в книге регистрации посетителей. За всю историю тюрьмы была совершена лишь одна попытка побега отсюда, но и она закончилась неудачно.

Встреча с Абелем проходила в тесной и узкой каморке. Я сразу же решил для себя, что в таких условиях крайне затруднительно вести свободную беседу, и впоследствии, насколько это было возможно, встречался с ним в корпусе федеральных служб Бруклина. Помимо других преимуществ, которые давало новое место наших свиданий, оно, вероятно, заставляло Рудольфа чувствовать себя «почти как дома», когда из окна открывался вид на хорошо знакомую Фултон?стрит.

При нашей второй встрече Абель, как мне показалось, вел себя уже гораздо более раскованно в обществе назначенного судом адвоката. Когда мы сели, я сказал:

– Не хотел бы внушить вам никаких ложных надежд, но, по моему мнению, начало стало для нас весьма конструктивным.

После чего рассказал ему о полученных письмах, телефонных звонках, как и о вполне благоприятных газетных публикациях, появившихся по следам моей первой пресс?конференции.

– Во мне крепнет уверенность, Рудольф, что вам пойдет на пользу характерная для американцев склонность к честной игре. Каждому из нас нравится видеть, когда любому человеку гарантирован справедливый суд, к каким бы общественным кругам подсудимый ни принадлежал.

Он ответил:

– Знаю. Я ведь прожил среди вас достаточно долго. Но меня беспокоит реакция желтой прессы.

Затем я кратко отчитался о проделанной работе и сказал ему, что в соответствии с согласованной нами линией защиты, исполненной чувства собственного достоинства, я не хотел бы его появления в суде или перед камерами фотографов до тех пор, пока он не будет выглядеть наилучшим образом. Это означало необходимость сменить одежду. Я переписал все нужные размеры и пообещал приобрести новый гардероб, приодев его с головы до ног.

– Какой костюм вы желали бы носить? – спросил я.

– Предоставлю выбор вам самому, – ответил он, а потом с улыбкой добавил: – Быть может, мне следует выглядеть преуспевающим юристом с Уолл?стрит? Хотя лучше будет, если вы просто купите мне серый фланелевый костюм с жилеткой.

Мы оба рассмеялись, однако я и сам подумывал о чем?то подобном.

Следующим пунктом нашей повестки дня стал список вопросов относительно его интереса к искусству. Список передали мне журналисты, и мы согласовали подходящие варианты ответов. Многие репортеры хотели знать, насколько негативно на его развитие как живописца повлияла партийная дисциплина. Этот вопрос он оставил без ответа. Зато охотно назвал своих любимых художников: Рембрандта и Хальса.

Картины самого Абеля никогда не выставлялись в Америке, но вот портрет Эмиля Голдфуса был вывешен в зале Национальной академии дизайна в феврале 1957 года и находился в экспозиции месяц. Выполненный Бертом Сильверманом, другом из Бруклина, портрет изображал Абеля (известного под именем Эмиля Голдфуса) сидящим в своем ателье в окружении тюбиков краски и кистей с коротковолновым приемником на заднем плане. Художник назвал свое полотно «Любитель», вложив в название подлинный смысл этого слова: «не профессионал, но человек, относящийся к какому?либо делу с любовью и живым интересом». Сильверман считал радиоприемник на заднем плане свидетельством интеллектуальной разносторонности изображенного на портрете соседа. Разумеется, он понятия не имел, что тот был полковником советской разведки, работавшим за рубежом.

Абель называл свою живописную манеру реалистической, но настаивал, что не он был автором найденных у него записок «Не следует путать искусство с политикой». По его словам, рукопись много лет назад случайно оставил у него приятель.

Я сообщил Абелю о своем плане поместить все его имущество, включая картины, на охраняемый склад. Он подписал для меня доверенность, разрешавшую распорядиться его вещами по своему усмотрению. При этом он, однако, проявил известную дотошность, спросив, не должен ли он расписаться под документом как Эмиль Р. Голдфус, под именем которого снял квартиру.

– Быть может, – ухмыльнулся он, – мне следует подражать обвинительному заключению и проставить: «известный также как Марк и Рудольф И. Абель»?

– Забудьте об этом, – ответил я.

На самом деле эта проблема уже обсуждалась мною с прокурором Муром, и мы пришли к соглашению, что если уж Абель подписался на договоре аренды как Эмиль Голдфус, для него же будет проще и в будущем пользоваться этой подписью.

Далее я затронул вопрос, не хочет ли он, чтобы я обратился в советское посольство в Вашингтоне с надеждой на официальное подтверждение его статуса и получение заявления о возможном распространении на него дипломатического иммунитета. До сих пор посольство не проявляло к делу ни малейшего интереса, и я сказал Абелю, что при здравом размышлении стал считать подобную попытку ненужной и даже вредной.

Прежде всего я не смог бы вступить в контакт с посольством СССР без предварительных консультаций с официальными лицами США. Пришлось объяснить Абелю, что я опасался возникновения потенциального конфликта интересов между моими обязанностями в качестве его адвоката и долгом американского гражданина. К тому же, настаивал я, подобный шаг мог бумерангом вернуться и ударить по мне, его защитнику. Ознакомившись в газетах с моей биографией, в советском посольстве имели основания считать, что я – подсадная утка ФБР, и отнестись к любым моим попыткам выйти с ними на связь как к части «американского заговора» с целью поставить Советский Союз в неловкое положение.

– Вероятно, Рудольф, Россия уже списала вас со счетов как своего секретного агента, – сказал я. – Вы теперь сами за себя.

– Совершенно с вами не согласен, – вдруг резко отозвался он. – Меня никто не списывал со счетов. Разумеется, они не могут вмешиваться в дело. Это традиционная практика в моей профессии, и я ее понимаю. Но меня никто никуда не списывал, и мне неприятно слышать от вас подобные утверждения.

Так у нас впервые возникло нечто близкое к разногласиям. Тем не менее он сказал, что сам пришел к абсолютно аналогичному выводу, когда рассматривал возможность моей попытки связаться с советскими представителями в этой стране. Я же добавил, что мог бы, вероятно, добиться такого же результата, заявив в наиболее подходящий момент: обвинение называет Абеля полковником российской военной разведки, и, хотя мой клиент хранит молчание по этому поводу, защита в целях содействия правосудию готова признать мнение обвинителей не лишенным оснований. Но прибегать к столь рискованному гамбиту нам следует только в случае крайней необходимости. Например, если неожиданно появится шанс с его помощью добиться закрытия дела по причине наличия у обвиняемого иммунитета, а также в случае вынесения присяжными обвинительного приговора для смягчения меры наказания или при апелляции.

Мне показалось, что он остался удовлетворен моими доводами, и на этом мы расстались, проведя вместе два часа.

За стенами тюрьмы на Вест?стрит меня дожидалась группа репортеров, которые уже почти в буквальном смысле сделались моей «тенью», интересовавшихся, как прошла встреча и что сказал мне Абель на этот раз. Я немногое мог им сообщить. Абель, по моим словам, «сохраняет спокойствие», «не желает посещений и не хочет ни с кем встречаться». Но я не преминул отметить, что он не ждет помощи со стороны, надеясь на правильное понимание смысла сказанного газетчиками: Абель не хотел привлекать к делу ни советское посольство, ни левые организации, ни просто группы сочувствовавших, которые могли бы заявить о своей поддержке.

От мрачного здания федеральной тюрьмы предварительного заключения мы все направились через реку в крошечную студию Абеля в Бруклине. Журналисты и фотографы получили первую возможность взглянуть на его жилище, которое до той поры, с момента ареста, было заперто и находилось под охраной.

Комната выглядела грязной и имела странную форму – ни одна стена не располагалась под прямым углом к другой. Пол, стенной шкаф и длинный стол были завалены его полотнами и фотографическими материалами. Раковину давно не мыли, окна покрывал слой сажи, и повсюду он разместил картины. Шестнадцать холстов висели на стенах, остальные стопкой лежали на полу или в коробках. Я насчитал пятьдесят законченных работ в жанрах от обнаженной натуры до уличных пейзажей, наброски голов, три автопортрета. И посреди всего этого хаоса торчала, как красный воспалившийся палец, неоткрытая банка консервированного горохового супа.

В офисе прокурора заявили, что картины, по всей видимости, не имели никакого отношения к «профессиональной деятельности» Абеля. За исключением, видимо, той, что запечатлела нефтеперерабатывающий завод. Сие «произведение» повергло представителей прокуратуры в недоумение.

Картины и эскизы Абеля привлекли огромный интерес прессы, главным образом из?за своих сюжетов. С точки зрения дилетанта, они выглядели вполне достойно, но оценка экспертов оказалась все же менее высокой. «Он использует цветовую палитру как начинающий талант, который пока не додумался проанализировать имеющиеся в его распоряжении материалы, – подытожил мнение о нем один из друзей, признанный мастер живописи. – Хотя лет через пять из него мог бы получиться очень хороший художник».

(Когда я сообщил ему этот отзыв, Абель беззаботно заметил:

– Я бы добился значительного прогресса в изобразительном искусстве, если бы мог уделять ему больше времени.

Он, разумеется, имел в виду, что у него слишком много времени отнимало совсем другое занятие.)

Что же до натуры, которую предпочитал Абель, то его наброски были по большей части пейзажами пришедших в запустение окраин Нью?Йорка. В его альбоме почти на каждом листе я обнаруживал изображения грустных пожилых мужчин, стоявших и сидевших или собравшихся в группы. Некоторые играли в шахматы или шашки в небольших парках, другие тихо, почти печально беседовали прямо на улице. Некоторые походили на тип вечных неудачников, но таких было меньшинство. И тем не менее все они относились к числу бродяг и попрошаек, терпеливо сносивших бесцельность своего существования.

Еще один знакомый Абеля, из числа художников, считал, что он сам носил в душе шрамы вечной бесприютности, сумев выбраться из круга людей, понапрасну просиживающих штаны. «На этих типажах лежит особая печать, – заметил он. – И, как бы удачно ни сложилась в будущем их судьба, они сохраняют внешние приметы прошлого. С ним получилось точно так же». Подобные мнения, конечно же, шли Абелю только на пользу.

Покинув студию на Фултон?стрит, я отправился в Ассоциацию юристов Бруклина для совещания с тремя членами выборного комитета, которые и утвердили мое назначение (Линном Гуднохом, Фредериком Вайсбродом и Рэймондом Рейслером), а также с президентом ассоциации Луисом Мерриллом. Нас всех разочаровал звонок одного известного судебного юриста, которого мы надеялись привлечь к процессу в качестве ассистента защиты. В прошлом он имел богатый опыт участия в процессах на стороне обвинения. Но сейчас извинился и сообщил, что его деловой партнер (который сам не был юристом) решительно выступил против его участия из опасения крайне негативной реакции общественного мнения, которая могла привести к бойкоту их совместной фирмы.

 

Суббота и воскресенье, 24–25 августа

Я работал над делом оба выходных дня, а кроме того, выкроил время для нескольких своих не столь известных, но богатых и коммерчески выгодных клиентов. Кое?кто в нашей юридической фирме полагал, что из?за моего согласия защищать русского шпиона мы рискуем потерять часть консервативно настроенной клиентуры. Я не был согласен с таким мнением и высказал свою точку зрения. Однако по меньшей мере один из младших партнеров пригрозил уходом.

Почта принесла хорошие новости. Несколько крупных провинциальных газет в редакционных статьях признали полковника Абеля аналогом солдата, выполнявшего опасное задание на службе своему отечеству. Одна из публикаций – в «Кроникл», издававшейся в Сан?Франциско, – вырезку из которой мне прислал старый друг Ролло Фэй, отозвалась также весьма позитивно о моей собственной роли назначенного судом адвоката. Вот что говорилось в статье «Кроникл»:

 

«Донован будет исполнять свои обязанности (защищать Абеля), видя в них «свой долг перед обществом». В свете презираемых всеми преступных деяний, в которых обвиняется подсудимый, подобное описание функций защитника на первый взгляд выглядит неоправданно высокопарным. Но если вдуматься, оно полностью соответствует пресловутому американскому принципу: даже последний негодяй, не исключая и советского шпиона, должен предстать перед законным судом и заслуживает справедливого рассмотрения своего дела».

 

В статье приводились мои высказывания с первой пресс?конференции, где я упоминал о Натане Хейле и выражал надежду, что наше правительство «тоже внедрило (подобных Абелю) людей с такими же заданиями во многих странах мира». Завершалась публикация разумным выводом:

 

«Естественно, шансы, что Донован выиграет этот процесс, практически равны нулю. Нет сомнений, он сам осознает это, как и его подзащитный полковник Абель. Однако участие такого известного адвоката в подобном деле может только послужить росту престижа американского правосудия во всем мире и в то же время умерит ненависть к иностранным агентам среди самих американцев, показав им жестокую правду: прискорбную необходимость в существовании профессионального шпионажа».

 

И самые нервные мои партнеры сразу же кинулись рассылать фотокопии статьи из «Кроникл» наиболее важным клиентам нашей фирмы.

 

Понедельник, 26 августа

Утро я посвятил детальному анализу обвинительного заключения и неофициальным обсуждениям дела с несколькими сотрудниками фирмы. Все они высказали единое мнение: мне необходима помощь, причем особенно для проведения юридических исследований и изучения деталей, которые защите важно было знать, если требовалось произвести впечатление на жюри присяжных. Я пояснил коллегам, что мое назначение судом носило личный характер, не имело к нашей фирме прямого отношения, а посему я даже не заикнусь о том, чтобы еще кто?то из них тратил время: было более чем достаточно моего.

В поисках ассистента я позвонил бывшему прокурору Южного округа Нью?Йорка, который понимал мою насущную необходимость в молодом, но опытном юристе, знакомом со всеми новейшими федеральными правилами судебных процедур. Он оказался настолько добр, что снабдил меня списком бывших помощников окружных прокуроров, высокая квалификация которых была ему известна. Ознакомившись со списком, я пришел к заключению, что наилучшим вариантом для меня стала бы ситуация, при которой крупная юридическая фирма с Уолл?стрит согласилась бы выделить своего человека мне в помощники в качестве жеста доброй воли и во исполнение своих обязанностей перед обществом.

 

Вторник, 27 августа

Абель пребывал в самом добром расположении духа, когда днем мы встретились, чтобы обсудить уже сделанное и наметить очередные задачи. Он заявил, причем лишь отчасти в шутку, что я оказался далеко не единственным желающим защищать его.

Потом он пояснил свое заявление. Хотя его содержали в одиночной камере тюрьмы «усиленного режима», ему удавалось получать советы относительно своих законных прав от сотоварищей по заключению. Они ухитрялись передавать ему даже точные изложения пригодных к его случаю юридических прецедентов прошлого. Он показал мне один такой тщательно написанный инструктаж, который удалось пронести к нему в камеру. Судя по приведенным цитатам и выделенным юридическим нюансам, авторы, несомненно, обладали обширным и глубоко личным знакомством с процедурами уголовных дел. И теперь желали дать Абелю бесплатную консультацию тюремных «правоведов». Между тем большинство обитателей тюрьмы отличались крайне патриотическим настроем, и были нередки случаи, когда в местах заключения члены коммунистической партии США подвергались избиениям. А вот полковнику каким?то образом удалось завоевать расположение и снискать сочувствие «тюремного населения».

По словам Рудольфа, заключенные очень внимательно следили за всеми сообщениями о деле по нью?йоркским газетам, а один из них готовил полный анализ уязвимых мест, содержавшихся в официальном обвинении. Я ответил, что буду с нетерпением ждать возможности ознакомиться с подобным анализом.

Затем мы перешли к обсуждению недавно принятой Верховным судом США «поправке Дженкса». Согласно новым установкам государство отныне было обязано (с некоторыми оговорками) предоставлять в распоряжение защиты в письменном виде все показания свидетелей обвинения по делу, собранные агентами ФБР и другими следователями, чтобы адвокаты при подготовке к перекрестным допросам имели возможность заранее выявить имеющиеся в них возможные противоречия или несовпадения.

Абель понял суть нововведений со свойственной его интеллекту быстротой, но сказал, что оставляет за мной решение о том, как наилучшим образом использовать их к нашей выгоде. Я же в шутку предложил ему обсудить поправку со своей новой командой адвокатов?добровольцев из числа заключенных.

 

Среда, 28 августа

Ранним утром я вошел в расположенный на Уолл?стрит офис фирмы «Дьюи, Бэллантайн, Бушби, Палмер и Вуд» и по предварительной договоренности встретился с Уилки Бушби, старшим партнером. Фирма была огромной, а в штате ее сотрудников значилась целая группа бывших помощников окружных прокуроров из списков, полученных мной ранее. Я объяснил мистеру Бушби свою срочную потребность в квалифицированной помощи. Он внимательно выслушал меня и сказал, что затронет тему моего запроса на совещании всех находившихся на рабочих местах старших партнеров. В 15.00 он позвонил мне с ответом.

– В интересах юриспруденции, – сказал он, – мы решили предоставить в ваше распоряжение молодого сотрудника Арнольда Фраймана на весь период проведения процесса. Мы будем продолжать выплачивать мистеру Фрайману жалованье и не потребуем денежной компенсации за его услуги.

Это решение, как подчеркнул мистер Бушби, было принято после совещания, в котором принял участие бывший губернатор Нью?Йорка и кандидат в президенты США Томас Дьюи. Я выразил ему свою благодарность и дал высокую оценку чувству профессиональной ответственности, проявленному руководством фирмы.

Тридцатидвухлетний Фрайман являлся выпускником юридического колледжа Колумбии, три года отработавшим в подчинении прокурора Южного округа Нью?Йорка. Мы оперативно назначили с ним встречу на 17.00. Я представил его выборному комитету Ассоциации адвокатов Бруклина, члены которого выдвинули мою кандидатуру для защиты Абеля. Фрайман был молод и агрессивен – то есть обладал качествами, насущно необходимыми нам на данном этапе работы.

В еще одной газетной статье, снова пересказавшей всю фабулу дела, утверждалось, что я регулярно встречался с Абелем в тюрьме и якобы «разработал схему» возможных дальнейших действий, но не желал ни с кем делиться своими «хитроумными планами».

Что верно, то верно, я ни с кем не собирался делиться планами своих действий, тем более что первым «хитроумным» шагом с моей стороны становилась всего лишь покупка для полковника новой одежды. Эту миссию я исполнил ближе к вечеру, заглянув в старый магазин в дальнем конце Бродвея, торговавший предметами мужского гардероба и прочими принадлежностями. Попросил подобрать темно?серый костюм, снабдив продавца размерами Рудольфа. Я хотел, чтобы Абель выглядел как банкир, но не владелец банка, а руководитель какого?нибудь кредитного отдела.

Уверен, у продавца сложилось впечатление, что я выполнял долг христианина и покупал одежду для умершего друга, чтобы тело в гробу выглядело презентабельно. Я же предпочел не сообщать ему излишних подробностей. Приобрел полный набор: костюм, белую сорочку и галстук в диагональную полоску (продавец заботливо предложил остановиться на «сдержанной цветовой гамме»). Брюки нуждались в подшивке, и я попросил дать мне знать, когда они будут готовы, чтобы прислать за ними кого?нибудь. Я с очень серьезным видом поторопил с выполнением заказа, поскольку «дело не терпело отлагательств». Продавец сочувственно и понимающе кивнул.

 

Пятница, 30 августа

В 11.00 я и Фрайман встретились с Абелем в Бруклине. Нам снова выделили для встречи более комфортабельное помещение в здании окружного суда – один из пустовавших залов заседаний. Я представил Фраймана Абелю и бегло описал его прежнюю профессиональную биографию. Абель принял его без каких?либо комментариев.

Я предложил провести детальный разбор дела, включая информацию, которую Рудольф мог дать о своем предателе Хейханене. Мне не терпелось встретиться с Хейханеном и, если будет возможность, задать ему ряд вопросов и даже снять досудебные показания. Но для начала, разумеется, мне следовало узнать подробнее его историю. Затем нам предстояло найти либо его самого, либо людей, хорошо его знавших. Если верить газетам, «федеральные власти поместили его в надежное укрытие». Абель, как казалось, более чем охотно пошел на разговор о человеке, который поставил крест на его карьере и стал причиной заключения в тюрьму с угрозой смертной казни.

Он сообщил, что Хейханен жил в США под именем Юджина Николи Маки и принадлежал к «низменным натурам». Ввязался в несколько пьяных драк, привлекших к нему внимание полиции. Кроме того, прошлой осенью он попал в автомобильную аварию в Ньюарке, штат Нью?Джерси, после чего с трудом прошел проверку на алкоголь. Насколько я понял, часть этой информации была получена от самого Хейханена, а что?то – из других источников.

Абель рассказал, что Маки временами жил в нижней части Бей?Риджа в Бруклине, в районе, носившем неофициальное название «финский квартал». Шпионскую «легенду» Хейханен построил на своем мнимом прошлом в Финляндии. Его подложные паспортные данные указывали, что он родился в Энавилле, Айдахо, но большую часть молодости провел в Финляндии. Реальный Маки, как объяснил Абель, являлся урожденным американцем, которого родители взяли с собой в поездку на историческую родину в 1938 году незадолго до начала советско?финской войны, в ходе которой вся семья погибла.

Я хорошо знал район Бей?Риджа. Значительная часть его заселена выходцами из Скандинавии, которые имеют там свою общину: церкви, песенные клубы, организации для совместного отдыха и проведения парадов, газеты и рестораны. Как правило, это очень законопослушные люди, среди которых у меня образовался обширный круг знакомых.

С презрительным выражением на лице Абель рассказывал, как Хейханен стал уделять значительную часть своего времени в США молодой скандинавской блондинке примерно двадцати пяти лет, которую вынужден был признать «довольно?таки привлекательной». Между тем в России Хейханен оставил жену и маленького сына, к которому, о чем не раз говорил Абелю, «был очень привязан».

Абель жаловался, что Хейханен вел в Нью?Йорке недостаточно активный образ жизни и изоляция пагубно сказывалась на уровне его знания английского языка.

– Я неоднократно советовал ему проводить как можно больше времени с американцами, – сказал он, – потому что хотел, чтобы его акцент не привлекал к себе излишнего внимания. Мне постоянно приходилось твердить ему об этом, потому что его речь отличалась заметной неправильностью.

Абель рассказал, что с декабря (1956 года) Хейханен?Маки стал якобы замечать за собой слежку, занервничал, весь издергался. Однако когда Абель встретился с ним в следующий раз – в начале этого года, – он уже казался вполне уверенным в себе. Абель задним числом понял, что в декабре Хейханена без шума взяли в оборот агенты ФБР и его следующие встречи с Абелем проходили по указке федеральных властей.

В апреле этого (1957) года Абель встретился с Хейханеном в последний раз и приказал ему бежать из страны. Он вручил ему двести долларов и фальшивое свидетельство о рождении. Абель полагал, что если к тому моменту Хейханен уже сдал его ФБР, то нельзя было исключить возможности фиксации той встречи на фотографии и магнитофонную запись. Когда Абель говорил об этом, мне вспомнились слова прокурора Томпкинса о простоте дела и об отсутствии необходимости в магнитофонных записях или других сомнительных уликах. Возможно, Томпкинс был прав.

Далее мне понадобились заверенные под присягой письменные показания Абеля с полным описанием обстоятельств его ареста. В газетах содержались лишь фрагменты этого эпизода, которыми пожелало поделиться с прессой правительство. Там говорилось, что его задержали в нью?йоркском отеле, доставили в лагерь временного содержания нелегальных иммигрантов в Техасе, а потом на основе полученных там данных перевели в Бруклин, предъявив обвинение в шпионаже.

По мере того как полковник описывал историю своего задержания, до меня впервые дошло, насколько фантастически эта история выглядела. После ареста в отеле «Латам» в целях депортации по ордеру, выписанному службой иммиграции и натурализации США (СИН), о чем не обязательно было сообщать публично, Абель и все его имущество исчезли на пять дней. Его тайно (хотя и официально) переправили самолетом в Техас, где держали в одиночной камере, пока он подвергался допросам сотрудниками ФБР и СИН США. Он сам и его вещи пропали с Манхэттена, словно испарились с лица земли. Публичной огласке не были преданы ни его арест, ни перевод за две тысячи миль в Техас, ни содержание в качестве заключенного, подозреваемого в преступлении, караемом смертной казнью. А поскольку его права как обвиненного по статье уголовного кодекса ничем не отличались от прав любого американского гражданина, во всем этом виделось нечто фундаментально неправильное.

Вот как описывались обстоятельства в черновом варианте письменных показаний:

«11 мая 1957 года я зарегистрировался под именем Мартина Коллинза в отеле «Латам» по адресу: Нью?Йорк, Манхэттен, Восточная Двадцать восьмая улица, дом 4. Мною был снят номер 839 за 29 долларов в неделю с внесением оплаты каждую субботу».

Когда разнеслась новость об аресте Абеля, репортеры взяли интервью у менеджера отеля «Латам». Он описал Мартина Коллинза как «спокойного, никому не причинявшего беспокойства постояльца, который редко прибегал к дополнительным услугам служащих гостиницы». По принятым в отелях стандартам Коллинз оказался хорошим клиентом, поскольку платил вовремя, не предъявлял повышенных требований и «за ним не замечалось приглашения к себе в номер гостей». Более того, его присутствие в отеле зачастую вообще едва ли было заметно. В этом, разумеется, заключалась сильная сторона личности Рудольфа: он всегда умел оставаться лишь неприметным лицом в толпе, именем в книге регистрации, одним из тех многочисленных людей, которые живут, ни на что не жалуясь, незаметно и почти анонимно.

«Номер 839 находился на восьмом этаже отеля, и к нему примыкала небольшая ванная. Сама комната имела примерно десять футов в ширину и тринадцать в длину. Мебель состояла из двуспальной кровати, низкого комода, небольшого письменного стола, двух стульев и раскладной подставки под чемодан. Стенной шкаф для одежды, снабженный дверью, вдавался внутрь помещения».

В номере стояла также маленькая прикроватная тумбочка, на которой, по описанию агентов ФБР, располагался коротковолновый приемник «Холликрафтер». Антенна тянулась по стене, пересекала потолок, достигала ванной, где ее конец свешивался из окна.

«Примерно в 7.30 утра в пятницу 21 июня меня разбудил стук в дверь. Поскольку ночь выдалась жаркой, я спал обнаженным и лежал поверх простыней. Не успев ничего на себя надеть, я на несколько дюймов приоткрыл дверь, чтобы посмотреть, кто пришел. Трое мужчин тут же вломились в номер. Они заявили, что являются агентами ФБР, и показали удостоверения, вставленные в бумажники. Как я предположил, они были вооружены, хотя не припоминаю, чтобы при мне демонстрировалось какое?либо оружие. Они приказали мне сесть на кровать. Все еще не одетый, я подчинился и сел.

В течение следующих пяти минут эти трое мужчин, представившиеся как Фелан, Гэмбер и Бласко, пытались разговаривать со мной. Они заявили: «Нам все о вас известно», – сказали, что следили за мной и выявили всех моих «агентов». Меня они призывали к «сотрудничеству». Я в ответ высказал полное недоумение. У меня было право хранить молчание, я воспользовался им. Через какое?то время мне разрешили надеть хотя бы трусы, как я и поступил.

На протяжении всей беседы они называли меня полковником, хотя я никогда не носил ни этого, ни другого воинского звания в Соединенных Штатах».

По словам Абеля, именно обращение как к полковнику подсказало, кто выдал его, поскольку Хейханен был единственным человеком в США, знавшим его звание в структуре советской разведывательной службы.

Затем агенты ФБР сказали Абелю: «Полковник, мы располагаем информацией о вашей шпионской деятельности и предлагаем вам сотрудничать с нами. Если вы не дадите согласия на сотрудничество, вас арестуют, прежде чем вы покинете эту комнату». В случае согласия сотрудничать один из присутствовавших в номере агентов должен был «незамедлительно позвонить своему непосредственному начальнику в нью?йоркском отделении ФБР, чтобы доложить о степени готовности к совместной работе, продемонстрированной Коллинзом». Когда же Абель высказал отказ, они вызвали троих офицеров иммиграционной службы, дожидавшихся в коридоре за дверью.

«К этому моменту, – писал Абель, – в моем номере стало совсем тесно. Офицеры службы иммиграции приступили к обыску помещения. По моему предположению, они имели на это законные полномочия. Обыск в основном проводили сотрудники иммиграционных властей, но на всем его протяжении в комнате продолжали находиться агенты ФБР. Они обшарили одежду, которую я надевал накануне. Ее свалили кучей на комод. Ими был открыт стенной шкаф, обыскана висевшая там одежда, вынут мой чемодан, и его содержимое выложено на постель. Все принадлежавшие мне вещи были сняты со своих мест, досмотрены, а потом упакованы в мои чемоданы».

Его гардероб состоял из не новых, но вполне приличных предметов одежды, неброских, но купленных в магазинах, торговавших качественным товаром. В том и состояла его гениальная способность к маскировке: посторонние видели перед собой достойно одетого, но совершенно не запоминавшегося человека. Точно так же отнюдь не скупость руководила им при выборе небольшого и скромного отеля. Он отнюдь не испытывал нужды в деньгах. Офицеры иммиграционной службы убедились в этом тем же утром, когда обнаружили в номере 839 более шести с половиной тысяч долларов наличными. Завернутыми в коричневую бумагу внутри чемодана на молнии лежали четыре тысячи в купюрах по двадцать долларов. Отдельно хранились еще две с половиной тысячи в банкнотах достоинством пятьдесят и двадцать долларов, чековая книжка с балансом тысяча триста восемьдесят шесть долларов и двадцать два цента на счету в сберегательном банке «Ист ривер». Кроме того, имелся ключ от депозитной ячейки, из которой позже изъяли пятнадцать тысяч долларов наличными.

Наряду с деньгами правительственные агенты обнаружили свидетельство о рождении на имя Эмиля Роберта Голдфуса, где указывалось, что он родился 2 августа 1902 года, и еще одно – на Мартина Коллинза, родившегося 2 июля 1897 года. (Проверив записи в архиве городского управления здравоохранения Нью?Йорка, сотрудники ФБР установили, что Эмиль Роберт Голдфус был белым ребенком мужского пола, проживавшим по адресу: Восточная Восемьдесят седьмая улица, дом 120, который умер 9 октября 1903 года в возрасте двух месяцев и семи дней.) Помимо прочих предметов в номере присутствовали две фотографии с надписью «Ширли и Моррис» на обороте одной из них.

Во время последовавших предварительных слушаний по делу один из участвовавших в аресте офицеров иммиграционной службы показал: «Когда мы обыскивали личные вещи нелегального иммигранта, нам попался на глаза счет из магазина, выписанный на фамилию Голдфус, и мы спросили, кто это.

– Это я, – ответил Коллинз.

«После того как он полностью оделся, – дал показания под присягой офицер СИН США Фарли, – я начал укладывать его вещи в его же чемоданы. Однако подозреваемый высказал недовольство тем, как я обращался с принадлежавшим ему имуществом, и попросил разрешения самому все упаковать. Мы дали необходимое разрешение, и он принялся укладывать каждый предмет чрезвычайно бережно, причем как одежду, так и другие свои пожитки. В процессе упаковки чемоданов он иногда брал некоторые предметы, лежавшие в разных местах комнаты, и выбрасывал их в корзину для мусора. К тому времени, когда он закончил укладываться, корзина оказалась наполовину заполнена выброшенными им вещами».

Офицер службы иммиграции рассказал, что Абель оставил на подоконнике несколько баночек с красками для живописи, но выбросил в корзину связку карандашей, пару упаковок бумажных носовых платков «Клинекс», какую?то проволоку, обрывки бумаги и шесть книг. (Среди книг оказались «Пингвин по кличке Хейзл», «Ночи любви и радости», «Истории от Рибальда», «Время жить и время умирать», «Три пьесы» и альбом «Картины из собрания музея в Сан?Паулу».)

Пока Абель упаковывал свои вещи, за ним пристально наблюдал Роберт Шоненбергер, старший следователь иммиграционной службы.

«По завершении укладки, – показал Шоненбергер, – он попросил разрешения заново упаковать один из больших чемоданов, чтобы переложить часть оборудования из кофра для фотоаппарата в этот чемодан. И в процессе переупаковки я заметил его попытку спрятать какие?то бумаги из чемодана в правом рукаве пиджака, который был на нем. Я потянулся, ухватил его за руку и извлек три бумажных фрагмента. Два из них оказались не более чем полосками с несколькими строками, нанесенными на каждую. Слова были написаны по?испански. Одна записка начиналась со слова «Бальмора». Начало другой выглядело как «Ин Мекс». Я также заметил слово «Чихуахуа» внутри одного из текстов. На третьем листке, разделенном на графы, содержались группы цифр. По пять цифр в каждой группе. Мне показалось, что там было восемь строк. Восемь или, быть может, десять».

Продолжение письменных показаний самого Абеля выглядело так:

«По прошествии примерно часа офицеры иммиграционной службы велели мне одеться, забрали упакованные чемоданы и остальное мое имущество, а меня заковали в наручники. Затем я был выведен из номера. Прежде чем покинуть отель, я по их просьбе дал им разрешение оплатить аренду номера по факту проживания (до 21 июня), и меня заверили, что я буду в установленном порядке выписан из гостиницы.

Мы вышли из отеля через заднюю дверь, где сели в ожидавший седан, который доставил нас в офис иммиграционной службы в доме 70 по авеню Коламбус на Манхэттене. С меня сняли отпечатки пальцев, сфотографировали и продержали в указанном месте приблизительно до 16.30, после чего на машине отвезли в аэропорт рядом с Ньюарком в штате Нью?Джерси.

В аэропорту я взошел на борт самолета, который показался мне переоборудованным для особых целей «Ди?си?3». Единственными пассажирами рейса стали я сам и двое офицеров иммиграционной службы – Сили и Джадж. Я спросил, куда мы направляемся, но оба заявили, что это им неизвестно. На борту самолета наручники с меня сняли. После пяти часов в воздухе самолет сделал одну промежуточную посадку, и я посчитал, что мы прибыли в Алабаму».

(Один из сотрудников иммиграционной службы позже рассказывал репортерам, что, когда самолет стал снижаться, Абель выглянул в иллюминатор и спросил: «Что мы делаем в Алабаме?» Они действительно собирались приземлиться в Мобиле, и Абель объяснил, как понял их местонахождение, используя положение солнца над горизонтом для определения направления полета, учитывая время, проведенное в воздухе, и приблизительную скорость движения летательного аппарата.)

«Примерно в 4.30 на следующее утро (в субботу, 22 июня) мы прибыли в аэропорт городка, который, как я потом узнал, назывался Браунсвилль, штат Техас. На меня снова надели наручники и посадили в машину, которую сопровождал другой автомобиль, и мы проехали шестьдесят миль до Макаллена, тоже в Техасе. Там меня поместили в одиночную камеру федерального лагеря для содержания перемещенных лиц и незаконных иммигрантов.

После двухчасового сна мне дали позавтракать и приблизительно в девять часов утра провели в комнату, где Сили и Джадж подвергли меня допросу, продолжавшемуся почти до наступления вечера (с перерывом на обед). В самом начале этой процедуры я попросил пригласить адвоката, но мне было заявлено, что его присутствие станет допустимым только во время дальнейших, «официальных» допросов».

По словам Абеля, на следующий день, в воскресенье, 23 июня, допрос тоже продолжался очень длительное время.

«На этот раз меня допрашивали сначала агенты ФБР Гэмбер и Бласко, – писал он, – а потом отдельно вновь сотрудники службы иммиграционного контроля Сили и Джадж. Команды следователей меняли друг друга. Я отказывался давать показания. Меня накормили обедом, но, если не считать этого краткого перерыва, атаковали вопросами примерно с десяти утра до четырех часов пополудни. (Официальная версия событий отличалась от рассказа Абеля лишь в мелких деталях.)

Ту же процедуру повторили в понедельник, 24 июня. Во вторник, 25 июня, я решил сделать заявление, что мое настоящее имя – Рудольф Иванович Абель. Я – гражданин России. В разрушенном жилом доме на родине я случайно нашел крупную сумму в американской валюте, после чего в Дании приобрел фальшивый американский паспорт, с помощью которого и въехал на территорию Соединенных Штатов через Канаду в 1948 году. На этом они закончили допрос и сообщили, что теперь мне будет разрешена встреча с адвокатом. Тем же вечером я нашел защитника в Макаллене, и он посетил меня.

27 июня иммиграционные власти впервые подвергли меня официальному допросу с соблюдением всех положенных формальностей в лагере для перемещенных лиц. При мне находился адвокат – Моррис Атлас, эсквайр, житель Макаллена. Я вновь заявил, что мое подлинное имя – Рудольф Иванович Абель и я нелегально проник на территорию Соединенных Штатов из Канады. В период проживания в США я в разное время и в различных местах использовал имена Эмиля Голдфуса и Мартина Коллинза. На самом же деле у меня гражданство СССР».

Во время формального разбирательства в Техасе Абель признал также, что не зарегистрировался в качестве иностранного подданного, чем нарушил положение о регистрации и указании постоянного адреса проживания, которое является частью закона об иммиграции и натурализации в США. В графе «профессия» он указал «преподаватель». Начальную школу он якобы посещал с 1910 по 1916 год, а среднюю – с 1916 по 1920 год. Своим отцом он назвал Ивана Абеля, а местом рождения – Москву. При этом он не сообщил, жив ли отец или уже умер, как отказался назвать его нынешней адрес в СССР. Его мать звали Любовь Карнеева. Она родилась в декабре (год не был указан) в российском городе Саратове. В качестве своего последнего места проживания в родной стране он указал «Никитский бульвар, Москва». Его он покинул в мае 1948 года – то есть девять лет назад.

«Меня спросили, в какую страну я желал бы подвергнуться депортации, – писал Абель, – и я ответил: в СССР».

Протокол заседания по поводу депортации зафиксировал момент, когда посреди слушаний Абель и его защитник взяли тридцатидвухминутный перерыв для совещания. Адвокат, мистер Атлас, которого Абель наугад выбрал из местного телефонного справочника, конечно же, полагал, что ему предстоит вести рутинное дело о депортации. Вот почему Абель признал все выдвинутые против него обвинения, включая нарушение правила обязательного сообщения властям своего адреса, опасаясь, что «подобное уведомление раскроет его нелегальное пребывание на территории Соединенных Штатов».

– Я полностью признаю свою вину в этом тоже, – добавил он и заключил выступление словами: – Таким образом, я согласен на депортацию.

Продолжая свои письменные показания, Абель писал, что «приблизительно три последующие недели меня ежедневно допрашивали различные агенты ФБР. Они снова и снова твердили, что если я стану «сотрудничать», меня сразу же снабдят вкусной едой, спиртными напитками, предоставят номер с кондиционером в первоклассном техасском отеле и обеспечат работой в одном из правительственных учреждений США с окладом десять тысяч долларов в год. Я отказывался даже обсуждать подобный вариант, и по истечении трех недель допросы прекратились.

На шестую неделю моего пребывания в Макаллене агент ФБР Фелан и еще один его коллега предъявили ордер на мой арест в связи с обвинениями в уголовных преступлениях. Мне сообщили о существовании обвинительного заключения, датированного 7 августа 1957 года, но не ознакомили даже с его копией. Я предстал перед специальным уполномоченным правительства США, который распорядился выдать меня властям Нью?Йорка».

Правительство никогда даже не пыталось отрицать, что Абеля подвергали допросам каждый день на протяжении трех недель, а агенты ФБР предлагали ему улучшенное питание, спиртное и номер с кондиционером в отеле в обмен на его согласие сотрудничать с ними. В официальном заявлении просто утверждалось: «С 27 июня по 7 августа 1957 года, то есть до того дня, когда было предъявлено обвинение и подсудимого перевели в город Нью?Йорк, он находился под охраной» в лагере временного содержания перемещенных лиц в Макаллене. А затем события стали развиваться слишком стремительно для Абеля, человека, привыкшего к осторожным и хорошо обдуманным действиям. Процедура экстрадиции проходила в городе Эдинбурге, штат Техас, 7 августа. Ею руководил специальный уполномоченный правительства США Дж. Холл, и заняла она ровно двадцать минут.

– Откуда у вас эта фамилия? – поинтересовался Холл. – Абель – распространенная фамилия в наших краях. Много Абелей живут в южном Техасе и в Долине.

Абель усмехнулся и ответил:

– Вообще?то, изначально это немецкая фамилия.

Но вот о чем полковник Абель не уведомил Дж. Холла, так это о том, что фамилия Абель использовалась и другими советскими агентами в разное время и в разных странах мира.

На следующий день Абеля самолетом отправили из Техаса к месту назначения, чтобы он дал ответ на предъявленные обвинения и предстал перед судом. Он снова приземлился в Ньюарке с наступлением темноты, но только на этот раз секретность обеспечить не удалось. Аэропорт находился в плотном кольце охраны, повсюду были расставлены местные полицейские и федеральные агенты, собралась вся пресса из Нью?Йорка и Нью?Джерси.

Кому?то Абель показался напряженным. Другие же посчитали, что для шпиона он слишком «словоохотлив». Как выяснилось, во время перелета из Хьюстона полковник коротал время за беседой с представителем службы федеральных маршалов США. Они сравнивали условия жизни в своих странах.

– Некоторых вещей, – сказал он, – им (русским) не хватает, но зато вполне достаточно многого другого.

Он согласился с маршалом – Нейлом Мэттьюзом из Хьюстона, – что уровень жизни в США был действительно высок. По его словам, на него большое впечатление произвел тот факт, что почти каждая семья здесь имела холодильник. России пока до этого далеко, признал он.

Абель согласился с Мэттьюзом и в том, что отношения между США и СССР складывались неблагоприятно. Он тем не менее выразил надежду на возможность их улучшения, если бы больше людей в каждой из наших стран понимали язык друг друга. Полковник утверждал, что это способствовало бы взаимопониманию.

Во время нашего совещания в здании окружного федерального суда при подготовке письменных показаний я невольно постоянно возвращался к тому, что произошло в номере отеля «Латам». Когда в то утро Абеля увезли, агенты ФБР вернулись и обнаружили письма от его семьи, написанные на русском языке, микропленки, частично зашифрованное сообщение, которое он собирался отправить, пустотелые карандаши, где также были спрятаны микрофильмы, кусок эбенового дерева (пресс?папье) с выдолбленной в нем полостью, куда поместились целых 250 страниц русских шифровальных кодов. И эбеновый деревянный блок, и карандаши достали из той самой корзины для мусора.

На обрывках бумаги были записаны три адреса (один в Австрии и два в России), а также распоряжение отправиться в Мехико?Сити для встречи с агентом в указанном месте.

– Это просто невероятно, – сказал я. – Вы нарушили все самые элементарные правила ведения шпионской деятельности, раскидав ее принадлежности повсюду.

Абель не нашелся, как мне ответить, и только буркнул:

– Я старался от всего избавиться.

Но я не сомневался: он понимал, что именно пренебрежение простейшими мерами безопасности поставило его на край гибели.

Хейханену не следовало знать, где Абель жил и работал. Советские разведчики всегда были известны своей порой даже излишней осторожностью и неизменно следовали правилу, что их подчиненные агенты не владели информацией ни об именах, ни об адресах, ни о «легендах прикрытия» своих руководителей. Между тем Абель признался мне, что Хейханен побывал в его студии на Фултон?стрит – пусть только однажды. Он привел Хейханена к себе с целью снабдить его дополнительным коротковолновым приемником, который хранил к кладовке, и фотоматериалами. Ему не терпелось, чтобы Хейханен открыл в Ньюарке, штат Нью?Джерси, собственное фотоателье в качестве надежного прикрытия.

О полковнике говорили, что он прожил жизнь словно заранее знал: первая же его ошибка станет последней. Так и получилось на самом деле. Вот его отзыв о Хейханене:

– Я не мог поверить, что он настолько глуп, до такой степени некомпетентен. Мне все думалось: он не может быть так плох, как кажется, или его никогда не прислали бы сюда. Его поведение я воспринимал как часть «легенды», подготовки к тому, чтобы стать якобы двойным агентом и согласиться работать на ФБР в качестве ложного перебежчика.

Еще одна деталь, беспокоившая меня в этом деле, – упоминание в обвинительном заключении города Салида в штате Колорадо. По словам Абеля, советская разведка считала, что именно в Салиде живет американский солдат по фамилии Родес, служивший в посольстве США в Москве с 1951 по 1953 год. Русские однажды застукали Родеса с местной женщиной, как выразился Абель, «в компрометирующем положении» и взамен за молчание уговорили его снабжать их секретной информацией, похищенной в посольстве.

Когда срок службы Родеса в Москве истек, он вернулся на родину, а Абелю поручили разыскать его. Последний известный адрес Родеса был в Салиде, и Абель отправил туда Хейханена, чтобы найти парня. Абель сказал, что они его так и не нашли, а когда он запросил у Центра дальнейших инструкций, ответа на запрос не последовало. Это, утверждал Абель, стало единственным известным ему эпизодом, который подпадал под пункт обвинения в «попытке вербовки служащих вооруженных сил США».

Полковник заявил также, что не имел никакого отношения к шпионажу в атомной сфере. Исключительно собственное интеллектуальное любопытство побудило его приобрести в открытой продаже книгу «об использовании атомной энергии на промышленных предприятиях». Он сказал нам, что его исключительным и единственным заданием в США было получение информации общего характера – данных, не имевших применения в военных целях. При этом я посмотрел на него с сомнением, но не взялся оспаривать его утверждения.

Момент показался мне подходящим, чтобы закончить наше совещание. Мы провели за беседой больше двух часов. Абеля увели через холл два заместителя маршала, а защита вышла на улицу под жаркое солнце бруклинского дня.

 

Воскресенье, 1 сентября

Несмотря на то что был выходной день, мы организовали рабочую встречу, в которой любезно согласился принять участие Том Харнетт из моей фирмы, хорошо знакомый с федеральными судебными процедурами. Мы обсуждали возможные дальнейшие действия. Нашей первоочередной и важнейшей задачей, пришли мы к единому мнению, было добиться отсрочки начала суда – по крайней мере до 16 октября. Первое заседание было назначено на 16 сентября, а до этого дня оставалось всего две недели. Дата выглядела для нас совершенно неприемлемой, если мы хотели успеть подготовить сколько?нибудь основательную линию защиты.

В качестве традиционных в таких случаях шагов мы решили потребовать списки свидетелей обвинения, возможных членов жюри присяжных и детального пояснения каждого из пунктов обвинения. Поскольку газеты изображали Хейханена ключевым свидетелем, мы подадим прошение о беседе с ним, как только увидим его имя в официальном списке. Если нам это удастся, мы запросим затем протоколы его показаний перед большим жюри и рапорты ФБР по делу. Так могут заранее выявиться противоречия в заявлениях свидетеля, полезные при дальнейшем перекрестном допросе.

Мы также сошлись в том, что нам следует как можно скорее встретиться с прокурором и постараться получить достоверное подтверждение дошедших до нас слухов, что председательствующим на процессе станет судья Мортимер У. Байерс. Судебный клерк, намекнувший нам на подобную вероятность, добавил с видом эксперта: «Он из тех, кто без колебаний сажает виновных на электрический стул».

Хотя мне самому никогда не приходилось вести перед ним дебаты в суде, я знал о его высокой репутации как независимо мыслящего человека. Ему был восемьдесят один год. Высокий, прямой и подвижный пожилой мужчина. Наибольшую известность он снискал, будучи председательствовавшим судьей на процессе по делу о «нацистских шпионах» в 1941 году, когда перед судом предстала шпионская группа, организовавшая подпольную радиостанцию на Лонг?Айленде. В ходе того массового разбирательства он приговорил четырнадцать нацистских агентов к длительным тюремным срокам и смягчил наказание для еще девятнадцати человек, признавших свою вину.

Мы с судьей никогда не водили близкого личного знакомства, но встречались иногда, поскольку оба были членами одного из старейших в Бруклине обществ – так называемого «Рембрандт?клуба». Небольшая группа, состоявшая исключительно из мужчин, зимой раз в месяц встречалась дома у одного из членов, где мы прослушивали лекции на культурные темы, а затем подавался легкий ужин с шампанским. Хотя к встречам требовался смокинг, они позволяли проводить время сдержанно, но с удовольствием.

В тот же вечер я побеседовал о Хейханене с бывшим лейтенантом уголовного розыска полиции Нью?Йорка Эдом Фарреллом, который жил в Бей?Ридже. Объяснил ему, насколько важно для защиты собрать досье на Маки, но сделать это втайне от правительственных агентов. Мне пришлось также дать Эду понять, что Маки как псевдоним Хейханена оставался до сих пор «официальным секретом», которым обвинение еще не поделилось с защитой.

Я узнал, что «финский квартал», где, по словам Абеля, Хейханен проводил много времени, был заселен в основном вполне почтенной публикой, но по ночам мог становиться достаточно опасным районом. Эд сказал:

– Это место популярно среди финских моряков, а некоторые из них, если напьются, могут убить тебя ни за грош.

Он отсоветовал мне самому соваться в «финский квартал» для сбора информации о Маки, но пообещал, что сам исподволь наведет справки у полицейских из местного участка и у владельца таверны «Финский квартал», который был очень хорошо информирован, поскольку одновременно являлся букмекером, обслуживавшим всю округу.

Я назначил Эда министром без портфеля в команде полковника, ответственным за «финский квартал», а сам подумал про себя, что дело становится все более и более странным.

Вернувшись домой, я застал Мэри раздраженной и расстроенной. Оказалось, что одна из дам в гольф?клубе язвительно поинтересовалась, «всегда ли ее муж симпатизировал левакам».

С первого же дня после назначения защитником Абеля мне пришлось регулярно сталкиваться и с открытой враждебностью, и с так называемым «подтруниванием», которое порой носило добродушный характер, но частенько становилось далеко не таким уж невинным и беззлобным. Один из судей низшей инстанции по непонятным мне причинам счел необходимым представить меня на приеме с коктейлями людям, прежде со мной не знакомым, как «последнего коммуняку?миллионера». Я в ответ сказал, что подобная реплика имеет столько же здравого смысла, сколько, видимо, его понимание юриспруденции. Еще один записной остроумец доставал меня полчаса как?то вечером, потому что я заказал в ресторане русскую заправку к своему салату.

Лживая информация обо мне в прессе появилась уже после моей первой встречи с Абелем. Отвечая на вопрос, я сообщил газетчикам о беспокойстве Абеля за судьбу его картин и о моем заверении, что я в случае необходимости лично позабочусь о них. Всего насчитывалось более пятидесяти полотен, и в мои намерения входило складировать их в подвале своего жилого дома. Кто?то воспринял мои слова неверно, и появилась публикация о том, что я планировал развесить картины у себя в гостиной.

Я не успел оглянуться, как несколько подружек Мэри из Лейк?Плэсида позвонили ей с расспросами: «Твой муж совсем рехнулся? Зачем он хочет развесить картины русского шпиона на стенах в вашей гостиной?» Это было, разумеется, глупостью, но сильно нервировало.

В придачу начали поступать бредовые письма и телефонные звонки. В письмах в основном содержались эмоциональные проклятия и ругательства в мой адрес, и лишь в нескольких читались угрозы мести, если я стану «слишком усердствовать», защищая русского шпиона. Я передал их в полицию. Звонившие по телефону принадлежали к более трусливому типу людей. Звонки раздавались обычно среди ночи, когда в доме было уже темно, а семья улеглась спать. Я резко вскакивал с постели, гадая, кто мог звонить и по какому поводу. В большинстве своем это были либо пьяные, либо откровенно сумасшедшие.

Однажды около четырех часов утра раздался звонок, и прежде чем я полностью проснулся, чтобы догадаться сразу повесить трубку, мне пришлось выслушать отборную нецензурную брань и совет «убираться в Россию к своим друзьям Хиссу и прочим евреям?предателям». В тот же день я обратился в телефонную компанию с просьбой сменить мой домашний номер и дать новый, не значившийся в справочниках.

Сам я был внутренне готов к подобному вздору, и у меня достаточно толстая кожа. Но все это беспокоило Мэри, даже дети получили свою дозу неприязни во время суда. «Мой папа говорит, что твой отец защищает коммунистов», – заявил какой?то восьмилетка моей дочке Мэри Эллен на занятиях в приходской школе. Поначалу дети прибегали домой с жалобами на подобные происшествия, но не могу не отметить, что после моего продуманного объяснения им значения моей работы в суде они оказались полностью удовлетворены и успокоились.

Как?то вечером в ассоциации адвокатов Бруклина пожилой юрист?католик с глубоким чувством спросил, не испытываю ли я порой «неизбывного чувства вины». Я оказался слишком шокирован вопросом, чтобы сразу дать на него адекватный ответ. Если бы такие люди всерьез поразмыслили на эту тему, они не могли не понять, что вникать столь глубоко в моральную оценку действий клиента есть проявление греховного тщеславия. Преувеличение адвокатом важности собственной личности в деле. Ведь не адвокат должен выносить окончательную оценку. Для этого в нашей системе правосудия существуют беспристрастные судьи и жюри присяжных. Да, мы, адвокаты, упорно отстаиваем интересы своих клиентов, но обязаны смирить свою гордыню и верить, что только сама по себе наша система юриспруденции обеспечит справедливое решение по любому делу. «Разве мне дано все знать?» – задавался вопросом Монтень.

Клевета, письма с угрозами и телефонные звонки могут показаться вам тривиальными, но должен признать, что порой они выводили меня из себя, заставляли терять терпение и, что уж совсем непростительно, чувство юмора тоже.

 

Понедельник, 2 сентября

Утро я посвятил продолжению изучения обвинительного заключения. Важно было помнить, что только по первому пункту суд имел право вынести смертный приговор, а он будет во многом зависеть от доказательства преступного умысла, с которым Абель вступил в заговор и реально передавал информацию России. Абель заявил, что подобных прямых доказательств обвинение не имело, и это, вероятно, делало позиции правительственной стороны несколько шаткими. Вторым пунктом было обвинение в заговоре в целях сбора информации, где о ее передаче не упоминалось. И если только последнее прокурор сумел бы доказать в суде, мы смогли бы потребовать снятия первого обвинения и в случае успеха спасти полковнику жизнь.

Позже в тот день я прочитал большую часть новой книги «Лабиринт», написанной Вальтером Шелленбергом, шефом гитлеровской контрразведки. Шелленберг, которого я видел лично во время дачи им показаний в ходе Нюрнбергского процесса, упомянул одну интересную историю. Он вспомнил о своем личном участии в допросе «несгибаемого» (хотя и подвергнутого пыткам) польского шпиона и о том, как с удивлением обнаружил: стоило этому человеку понять, что они оба занимаются «одной и той же профессией», он вдруг стал совершенно свободно делиться с Шелленбергом секретами своих шпионских приемов. И это несмотря на то, что человек прекрасно знал о своей неизбежной грядущей смертной казни.

Именно с чем?то подобным сейчас столкнулся я сам. Тот факт, что во время войны я работал в сфере шпионажа, явно позволил Абелю признать во мне кого?то вроде отставного разведчика, способного оценить и понять профессиональные трудности, с которыми ему приходилось сталкиваться. Но в то же время, как мне показалось, он поверил в искренность моих намерений сделать для него все от меня зависящее.

 

Вторник, 3 сентября

Потерянный день. Время дорого, и потому так обидно терять его на каждом шагу. Мы заняли под офис комнату в помещении бруклинской ассоциации адвокатов на Ремсден?стрит в центральной части Бруклина. Так мы, во?первых, оказывались в непосредственной близости от здания федерального суда, а во?вторых, перестали появляться в собственных юридических фирмах, где наше внимание часто отвлекали, мешая работать над делом.

Мы сразу же постарались добиться установки для нас отдельной телефонной линии, но потерпели неудачу: слишком много других заявок было подано задолго до нашей, и мы оказались в конце длинной очереди. Затем мы предприняли попытку связаться с прокурором Муром и судьей Абруццо, чтобы обсудить с ними запланированные действия. И снова нас ожидало разочарование: оба оказались за пределами города. Наконец, мы приложили усилия, чтобы получить еще одного «добровольного» помощника?юриста в нашу команду. Ничего не вышло.

В большинстве фирм нас ожидал стандартный ответ: «Поскольку сезон отпусков еще не закончился, нам самим остро не хватает персонала». Но, конечно же, мы не раз услышали и такое: «Наше руководство не уверено, что клиенты останутся довольны, если название нашей фирмы будет фигурировать в подобном деле, хотя как профессионалы мы с пониманием относимся к вашему затруднительному положению».

Единственным светлым пятном за весь день оказался новый костюм Рудольфа и другие предметы его нового гардероба. Брюки подшили, и костюм был доставлен ему. Он выглядел теперь одетым не хуже, чем начальник тюрьмы.

Я решил, что моя нервная система нуждается в смене обстановки. Вечером мы с Мэри отправились в известный ресторан «Лундиз» в Шипсхед?Беэй, где я заказал свои любимые блюда – сваренных на пару морских моллюсков и жареного омара. Вернувшись домой, мы с удовольствием посмотрели по телевизору гангстерский боевик с Джорджем Рафтом в главной роли.

 

Среда, 4 сентября

Утром состоялась наша встреча с прокурором США Муром, и мы изложили ему предварительный план наших действий, подчеркнув, безусловно, настоятельную необходимость отложить начало слушаний в суде. Он согласился на отсрочку в две недели при условии, что получит одобрение из Вашингтона. Кроме того, он дал понять, что, если по истечении двух недель мы все еще не будем готовы, он, вероятно, сможет дать нам две дополнительные недели.

Покинув кабинет прокурора, мы снова встретились с Абелем в другой части того же здания федерального суда. На нем был купленный мной костюм, и он выглядел совершенно по?новому в сером «банкирском» пиджаке, белой сорочке и консервативных тонов «Лиги плюща» полосатом галстуке. Встав, чтобы приветствовать нас, он приветливо улыбался.

Мы сразу же перешли к основной теме дня, которая касалась Хейханена. Отвечая на мои вопросы, Абель дал исчерпывающий словесный портрет своего бывшего сообщника:

– Примерно тридцать пять лет… Рост пять футов и восемь дюймов, вес около ста семидесяти пяти фунтов. Крепкого телосложения, светлокожее лицо, густые русые волосы… Тонкие губы, квадратный подбородок… Светлые серовато?голубые глаза…

По словам Абеля, Хейханен долго жил в недорогих отелях на Манхэттене, время от времени перебираясь в Бруклин (в «финский квартал»), а в начале 1955 года переехал в Ньюарк, штат Нью?Джерси, где арендовал помещение пустовавшего магазина с квартирой в задней части этажа. Адреса Абель не знал, но, понуждаемый нашими вопросами, вспомнил, что прежде там располагался магазин мелочных товаров, мимо которого проезжал автобус маршрута номер восемь Ньюарка, а за углом находился бар, где по вечерам играл польский аккордеонист. Припомнил Абель и тот факт, что Хейханен состоял членом какого?то финского общественного клуба, еще когда обитал в Бруклине. Я тщательно записал весь набор этой пестрой информации в надежде на ее полезность в нашем дальнейшем расследовании.

Абель пребывал в твердой уверенности, что Хейханен пошел на сделку с ФБР раньше, а в Европу отправился, уже имея их указание создать себе славу «перебежчика». Подобное мнение сложилось у него после того, как он узнал, что в январе или в феврале Хейханен попал в автомобильную аварию и был доставлен в больницу Ньюарка. При этом у него в кармане обнаружили тысячу долларов наличными, а когда полиция произвела обыск у него дома, то нашла среди прочих вещей коротковолновый радиоприемник. Как выразился полковник, вслед за этим кому?то не составило труда вычислить, сколько будет дважды два.

Абель рассказал, что Хейханену странным образом вечно не хватало денег и ему постоянно приходилось выдавать своему помощнику крупные авансы. Еще раньше он поведал нам о чрезмерном пристрастии Хейханена к водке. Абель считал, что Хейханен осознавал, насколько не справляется со своей работой, и потому боялся возвращаться на родину. С этим, по мнению Абеля, Хейханен свалял большого дурака.

– Ему совершенно ничто не угрожало, – сказал он. – Он рисковал всего лишь небольшим понижением в должности.

Я же пришел к несколько иному выводу, не имея охоты делиться им с Абелем. И состоял он вот в чем: при всех своих прочих недостатках Хейханен отнюдь не был болваном, если речь шла о чувстве самосохранения. Он, несомненно, понял предложение Абеля отправиться «отдохнуть» домой по?своему, предполагая, что ему предстоит пройти курс терапии и отдыха где?то в Сибири.

Когда мы вернулись к теме, которую уже обсуждали, Абель вновь отрицал передачу им информации по радио с территории Соединенных Штатов. Это, как подчеркнул он, было бы «опасно и совершенно лишено необходимости». Он отрицал также получение инструкций из Москвы похищать атомные секреты США. Он заявил, что в конце 1954?го или в начале 1955 года отказался от задания, связанного с размещением ракет «Найк», ссылаясь на недостаточную подготовку к его выполнению, а также на отсутствие в его распоряжении агентов, способных выполнить подобную миссию. По его мнению, наиболее полную информацию по данной теме можно было почерпнуть из открытых источников – научных журналов и газет вроде «Нью?Йорк таймс». О своем решении Абель тогда уведомил и Хейханена.

Что касается остальных пунктов обвинительного заключения, он отрицал, что когда?либо лично получал «секретную» информацию, объясняя, причем с особым напором, что основной смысл его работы в Соединенных Штатах заключался в сборе «информации общего характера» и «налаживании контактов».

Он сообщил, что его поездка в Нью?Гайд?Парк, штат Нью?Йорк, как и вояж Хейханена в Куинси, Массачусетс, имели целью установить присутствие «отдельных лиц» в упомянутых городах. Однажды они с Хейханеном вместе отправились в Атлантик?Сити, чтобы составить отчет о публичной выставке предметов, пострадавших в результате атомного взрыва.

Как он добавил, ему ничего не известно ни о каких возможных доказательствах его передачи информации в Россию, которой якобы обладали американские власти. Единственная часть обвинительного заключения, имевшая к нему хоть какое?то отношение, состояла в соучастии в заговоре – обвинении обширном, как паутина. Хейханен, заявил Абель, действительно передавал по радио информацию в Россию, но полковник отказался сообщить какие?либо подробности.

 

Пятница, 6 сентября

После обеда я встретился с Томасом М. Дебевойсом – возможным пополнением нашей команды. Он окончил юридический колледж в Колумбии и несколько лет состоял штатным сотрудником прокуратуры Манхэттена. Он происходил из старой нью?йоркской семьи, члены которой на протяжении поколений отличались на поприще юриспруденции.

Дебевойс практиковал затем в Вудстоке, штат Вермонт, родном городе его жены, а сейчас готовился к экзамену для зачисления в Ассоциацию адвокатов Вермонта. С подробностями дела Абеля он был знаком по газетным публикациям. Оно заинтересовало его, и Томас высказал готовность поработать с нами несколько месяцев за чисто символическую плату, которая покрывала бы только его реальные накладные расходы. Мне Дебевойс пришелся по душе. Он был полон энтузиазма, но обладал и завидным здравым смыслом.

Мы втроем заново детально разобрали дело и решили, что новейший член нашей команды должен немедленно заняться библиотечными изысканиями, чтобы попытаться найти основания утверждать: арест Абеля в номере 839 отеля «Латам» утром 21 июня был произведен с нарушениями положений конституции США.

 

Понедельник, 9 сентября

Утром я отправился в Атлантик?Сити, чтобы прочитать лекцию для сотрудников компаний, занимавшихся страхованием жизни, о юридических проблемах, возникших в результате сравнительно недавнего развития атомной энергии в США в мирных целях. Договоренность об этом была достигнута еще весной, задолго до начала моей работы над делом Абеля.

Только около 16.00 мой автобус прибыл обратно в Нью?Йорк, и я поспешил в наш офис в центре города. Там я обнаружил своих товарищей, с тревогой дожидавшихся меня. Они походили на двух прокуроров, которые только что поймали преступника с пятью фунтами героина или обнаружили свидетеля убийства. Оба говорили одновременно, но об одном и том же: арест Абеля и его имущества в отеле «Латам» определенно противоречил конституции Соединенных Штатов.

Если мы были правы, то никакие улики, захваченные в отеле «Латам» или в студии на Фултон?стрит, не могли использоваться в уголовном деле. Более того, поскольку значительная часть таких улик уже предъявлялась большому жюри, обвинительное заключение тоже перечеркивалось как основанное на доказательствах, добытых «недобросовестным путем». Короче говоря, дело, заведенное властями на Абеля, грозило попросту развалиться.

Мы уселись, я взял на себя роль мирового судьи, который выслушивал поочередно двух юристов и задавал им каверзные вопросы. Они твердо держались своих позиций. Мы несколько раз перебрали все факты по отдельности и случай в целом. Уже стемнело, и из окон офиса мы могли видеть внизу под нами огни, высвечивавшие форму Бруклинского моста и транспортный поток, двигавшийся в обоих направлениях по Ист?Ривер?драйв. На противоположном берегу реки находилось здание федерального суда, студия на Фултон?стрит и мой дом, где за остывавшим ужином меня дожидалась семья.

Под конец я позволил себе согласиться с их выводами.

 

Вторник, 10 сентября

Я поднялся необычайно рано, чтобы переработать черновик письменных показаний Абеля с детальной историей его ареста. Переделку я начал поздно вечером накануне. Эти свидетельства теперь должны были послужить основанием для нашего обращения о признании недействительными всех улик против полковника, захваченных при аресте.

Я переписал и отредактировал их так, чтобы они выглядели четкими, ясными и немногословными. Прилагательные я оставил только для описания погодных условий 21 июня и цвета чемоданов Абеля. Заявление основывалось на всем, что мне рассказал Абель, особенно на том, что он сообщил мне в пятницу: «Примерно в 7.30 утра в пятницу, 21 июня, меня разбудил стук в дверь. Поскольку ночь выдалась жаркой…»

Изложенная сжато и стильно история стала напоминать рассказы Хемингуэя. Поскольку методы, использованные правительственными агентами, применялись для захвата предполагаемого вражеского шпиона, рядовой обыватель не был бы ни встревожен ими, ни шокирован. В таком случае, посчитал бы он, цель оправдывает средства. Однако наши законы и конституционные гарантии одинаково распространялись на всех, включая таких подозреваемых, как Абель.

Правительственные агенты арестовали человека в его жилище и завладели всей его собственностью, не имея ордера ни на арест, ни на обыск помещения. Затем они втайне от всех доставили его в охраняемый лагерь для перемещенных лиц в Техасе и продержали там сорок семь дней, пять из которых без всякой связи с внешним миром, – все эти факты представлялись классическим образцом противозаконных действий, конец которым была призвана положить четвертая поправка к конституции США.

Четвертая поправка дает конституционные основания для каждого человека считать собственное жилье «своей крепостью». Она гарантирует:

 

«Право народа на охрану личности, жилища, бумаг и имущества от необоснованных обысков и арестов не должно нарушаться; ни один ордер не должен выдаваться иначе как при наличии достаточного основания, и он должен быть подтвержден присягой или торжественным заявлением и содержать подробное описание места, подлежащего обыску, личностей или предметов, подлежащих аресту».

 

Составляя черновик письменных показаний Абеля и размышляя над возможными последствиями его оглашения, я обнаружил, что испытываю смешанные чувства по поводу того, что совершили власти. Безусловно, стране необходимы сильные органы контрразведки, но нельзя приносить им в жертву наши конституционные права и традиционные свободы.

Если бы существовали обоснованные основания подозревать, что Абель, иностранец, незаконно находящийся в стране, являлся советским шпионом, меня бы не обеспокоил его арест по ордеру на депортацию, содержание в течение должного периода без связи с внешним миром, а в случае отказа «сотрудничать» – изгнание через мексиканскую границу. Однако, пойдя по пути секретной контрразведывательной операции, не имея официального ордера на арест или на обыск, намеренно начав рискованную партию в уверенности, что Абель в итоге пойдет на сотрудничество, власти, проиграв свою ставку в игре, решили затем игнорировать все происшедшее ранее и попытались обвинить Абеля в тяжком преступлении, караемом смертной казнью, в открытом суде. Это стало насмешкой над всеми нашими «надлежащими процедурами исполнения закона».

Две дороги, из которых одна помечена указателем «Секретность», а вторая «Законные юридические процедуры», вели в далеко расходившихся друг от друга направлениях.

Я полагал, что нам удалось найти самый важный аргумент, какой можно было привести в защиту Абеля. Мною принцип был хорошо усвоен, поскольку его в качестве решающего довода привел генерал?майор «Дикий Билл» Донован в начале 1945 года[8]. Президент Рузвельт предложил ему разработать послевоенный план создания Центрального разведывательного управления, которое взяло бы на себя функции распускаемого УСС. Когда генерал Донован руководил мною как советником по юридическим вопросам при составлении плана, он неоднократно подчеркивал необходимость четкого разделения прав секретной разведки и контрразведки на международном уровне и наложения конституционных ограничений на операции правоохранительных органов внутри США. Он считал, что любая попытка объединения всех этих функций в рамках единой организации будет представлять опасность для демократии, поскольку искушение использовать «эффективные» методы расследования неизбежно приводит к возникновению гестапо.

После того как черновик письменных показаний Абеля принял нужные очертания, я приехал в федеральную тюрьму предварительного заключения в Нью?Йорке и показал его полковнику с просьбой еще раз сравнить указанные в нем факты со своими воспоминаниями. Я объяснил важность наличия ордера на арест или обыск с точки зрения закона и настоятельно просил понять необходимость строгого совпадения всего, изложенного в документе, с реальными событиями даже в мелочах. Мне пришлось предупредить его, что правительство подвергнет эту бумагу обстрелу из «орудий всех калибров», и если в документе содержатся преувеличения или искажения действительности, это может самым пагубным образом сказаться на наших планах и возможной апелляции на основе нарушения конституционных прав.

Мы прошлись по написанному мной тексту строчка за строчкой. Абель, выглядевший во всем профессиональном блеске в очках без оправы, слушал внимательно и молча кивал в знак согласия.

Черновик описывал, как полковник попросту исчез из отеля «Латам» и содержался в Техасе, где в течение месяца подвергался практически ежедневным допросам, получив «выгодное предложение» от ФБР в обмен на согласие сотрудничать. Завершались показания так:

 

«Мой назначенный судом адвокат обсудил со мной обстоятельства моего ареста и захвата моего имущества 21 июня в отеле «Латам» и объяснил, что они делают возможным применение к моему случаю некоторых положений законодательства. Я, в свою очередь, дал защите указание установить, какие именно юридические процедуры следует пустить в ход в этой связи, чтобы защитить права, которыми я могу обладать по конституции и законодательству Соединенных Штатов».

 

Я оставил Абелю копию его показаний, попросив основательно обдумать их, пока мы продолжим доводить текст до необходимого уровня обоснованности.

Во второй половине дня двое знакомых юристов пришли в мой офис, и я прочитал им проект показаний, предварительно одобренных Абелем. К моему изумлению, один из них сразу же осудил документ в целом и сказал, что предъявление столь «огнеопасного» материала в суде может замарать репутацию ФБР.

После такого вступления он добавил уже откровенно грубо:

– На вашем месте я был бы заинтересован только в том, чтобы спасти этому сукину сыну жизнь. Пусть покорно воспримет свою участь.

Этот юрист считал, что подобный ход вызовет «ожесточенные дебаты». Пришлось коротко объяснить ему, что в мои намерения не входило «марать репутацию» ФБР. Я высоко ценил эффективность деятельности сотрудников бюро, стоявших на страже закона. Однако, получив назначение на роль защитника полковника Абеля, я счел своим долгом представить в суде наиболее сильные аргументы в его пользу.

– А потому намеренный отказ от этих показаний или смягчение их воздействия, – сказал я, – будет означать, с моей точки зрения, нарушение этики.

Я напомнил собеседнику, что Абель предстанет перед судом, где будет решаться вопрос его жизни или смерти, и если я сознательно не приложу всех усилий для его защиты, то тогда сам в полной мере заслужу определения «сукин сын».

Расстались мы уже поздно вечером, но мне так и не удалось убедить оппонента в своей правоте.

 

Среда, 11 сентября

Спор, возникший во вторник по поводу письменных показаний, по?прежнему не давал мне покоя, и я пригласил пообедать со мной Джона Уолша, старшего партнера нашей фирмы. Опытный юрист и цельная натура, он был известен в кругу друзей своим крайним политическим консерватизмом, считая даже покойного сенатора Роберта Тафта «слишком большим либералом» во многих аспектах. Мне он показался идеальной фигурой для консультации по поводу столь щекотливого в этическом смысле вопроса.

Уже за кофе я объяснил Джону вставшие передо мной трудности, дал ему ознакомиться с показаниями Абеля и сказал, что для меня крайне важно узнать его мнение.

Он внимательно прочитал черновик, а потом сказал:

– Если здесь содержится точное изложение истории Абеля, то твоя обязанность – представить его суду в самом выгодном для вас свете. Если же тебе не удастся представить его таким образом или ты не приложишь для этого максимальных усилий, тебя следует лишить звания адвоката. По крайней мере я бы принял такое решение, если бы заседал в комитете по этике и мне довелось заслушать разбирательство твоего случая.

Это неофициальное мнение, высказанное другом, которому я полностью доверял, принесло мне огромное облегчение.

 

Четверг, 12 сентября

Вопрос о правомерности ареста и обыска был выделен нами в отдельное гражданское дело, не связанное с уголовным, а поскольку собственность была захвачена на Манхэттене, мы посчитали уместным подать иск в Южный окружной суд Нью?Йорка. Разбирательство непосредственно дела Абеля должно было проходить, разумеется, в Восточном окружном суде Нью?Йорка, в чьей юрисдикции находились Бруклин, Статен?Айленд и Лонг?Айленд. Однако, предпринимая свои первые действия в пределах Манхэттена, мы получали исключительную по важности возможность незамедлительной подачи апелляции в случае вынесения окружным судом неблагоприятного для нас решения. Таким образом мы могли вообще избежать судебного процесса. Если же мы использовали бы письменные показания в Бруклине как часть защиты в общем уголовном суде, то сомнительно, что нам разрешили бы подавать какие?либо апелляции до самого вынесения присяжными приговора и утверждения его судьей. Подобные процедурные тонкости всегда важно учитывать при любых тяжбах.

Чтобы избежать любых вероятных утверждений, что мы предпринимаем свой шаг с целью «запятнать репутацию» ФБР, я внес в окончательный вариант письменных показаний такую фразу:

«Со времени моего ареста и до вынесения мне обвинительного заключения ко мне никогда не применялось физическое насилие или угрозы таковым». После этого я отправил своих помощников в тюрьму, чтобы Абель поставил свою подпись под документом. Он отказался.

– Изложение в таком виде, – сказал он, – противоречит действительности.

Он рассказал о том, как в один из долгих жарких дней в Техасе допрашивавший его следователь, имя которого он назвал, разозлился и «потерял контроль над собой». По словам Абеля, агент нанес ему пощечину, и, как он выразился, «от удара мои очки упали на пол».

Мы с полковником провели в различных совещаниях более десяти часов. Мы неизменно обсуждали его дело: его арест, его предателя, его поведение при допросах, его будущее, нашу линию защиты. Но он ни разу не упомянул об инциденте в Техасе и, как я был уверен, вообще не собирался затрагивать эту тему. Вероятно, его чувство собственного достоинства и самоуважение не позволяли ему поднимать нытье из?за единственного шлепка по лицу, а как профессиональный солдат на службе тоталитарному государству он, скорее всего, ожидал гораздо более жестокого обращения с собой. Более того, учитывая корректное поведение допрашивавших его агентов на всем протяжении содержания в лагере, он признавал, что они тоже всего лишь живые люди и единственная пощечина в жаркий техасский день представлялась ему тривиальной, а быть может, даже заслуженной.

Тем не менее привычка придерживаться дисциплины и абсолютно аккуратного изложения фактов оставалась в нем настолько сильна, что он не мог согласиться даже с единственным не совсем корректным утверждением. Приверженность к точности, как я узнал потом, была отличительной чертой его характера и считалась им обязательной частью профессии. Если на то пошло, он зарабатывал себе на жизнь составлением рапортов и отчетов, и их оценка зависела от наиболее полной достоверности изложенного. Много месяцев спустя, уже находясь в тюрьме Атланты, он в письме настаивал на необходимости точности в работе разведчика и, в частности, писал:

 

«Как юрист вы прекрасно знаете, насколько сложно бывает получить правдивую картину даже из показаний непосредственного очевидца происшествия. Но насколько же труднее оценивать политические ситуации, когда твоими источниками являются всего лишь обычные люди, чье прошлое и устоявшиеся взгляды на жизнь подсознательно искажают изложение ими фактов!»

 

Так письменные показания вернулись ко мне неподписанными. Я сам отправился в тюрьму, где безуспешно доказывал, что единственная пощечина не может быть приравнена к «физическому насилию». Полковник твердо стоял на своем. Он привел мне определение насилия из словаря: «Незаконное применение физической силы». Под конец мы пришли к соглашению, что спорную фразу придется исключить как не имевшую прямого отношения к процедуре ареста и изъятия имущества.

 

Пятница, 13 сентября

Целый день я посвятил работе над юридическими документами, которые помогли бы нам в попытке исключить из дела улики, захваченные в отеле «Латам» и на Фултон?стрит. Среди бумаг присутствовал и окончательный вариант письменных показаний Абеля. Позже днем Абель подписал его, после чего документ был заверен как подлинный одним из сотрудников тюрьмы.

Было почти десять часов вечера, когда я закончил работу и поспешил домой в Бруклин, решив пропустить ужин, поскольку назначил у себя на квартире небольшую неофициальную пресс?конференцию. Я кратко информировал о ходе дела полдюжины журналистов и тщательно растолковал смысл действий, которые собирался предпринять на следующее утро. Репортеры выказали живейший интерес ко всему, но особенно к личности Абеля. Они просили рассказать «не для печати»:

– Что им движет? Какой он человек?

Журналисты попросили также выдать им копии нашего нового документа. Я отказался вручить их до того, как показания будут предъявлены суду, но обещал облегчить им жизнь, доставив копии по редакциям газет на следующий день как можно раньше.

Мне с самого начала была очевидна необходимость исчерпывающе показать положение Абеля, а теперь и поведать его историю самым широким кругам общественности. Обвинение информировало прессу о каждом своем шаге. Во всех общенациональных журналах появились подробные статьи и фотографии имевшихся у властей материальных доказательств вины «мастера шпионажа». Теперь, когда весьма важный шаг совершала защита, его смысл следовало подробнейшим образом донести не только до юристов, но и до обычной публики. Нам всеми силами надо было избежать впечатления, что мы осуществляем нечто незначительное и даже фривольное в попытке поставить обвинение в неловкое положение, предпринимаем всего лишь ловкий «маневр» с целью отсрочить неизбежное.

Я подал всем напитки и отвечал на вопросы газетчиков, что затянулось далеко за полночь.

 

Суббота, 14 сентября

Утром Том Дебевойс подал наш документ на рассмотрение федерального суда Манхэттена, располагавшегося на Фоли?сквер. Я дожидался его снаружи, и мы затем совершили объезд редакций газет, оставляя в каждой копии показаний. Потом мы с Томом решили, что имеем право на продолжительный ланч, за которым провели пару часов, узнав друг друга получше.

 

Воскресенье, 15 сентября

В 14.00 вся команда защиты собралась в моем офисе, чтобы обсудить дальнейшие планы и произвести «вскрытие» утренних воскресных газет. Увиденное вполне нас удовлетворило. «Таймс» и «Геральд трибюн» отвели нам первые полосы, и, если не считать ожидаемых заголовков «желтой прессы» («АБЕЛЬ НАЗЫВАЕТ ДЕЙСТВИЯ ФБР НЕЗАКОННЫМИ», «ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ КРАСНЫЙ ШПИОН ОБВИНЯЕТ ФБР»), газетчики, на наш взгляд, изложили материал точно и беспристрастно. Текст показаний обильно цитировался. Все газеты пересказали версию Абеля о налете на его номер в отеле, об аресте, о доставке в Техас и о допросах агентами ФБР. Отмечалось, что если защите будет сопутствовать успех, то обвинительное заключение развалится.

Мои собственные письменные показания в поддержку данных под присягой показаний Абеля поясняли, что задолго до 21 июня ФБР располагало надежной информацией о русском шпионе по фамилии Абель, носившего, по их данным, звание полковника. Они держали его под тайным наблюдением, по всей видимости, в течение продолжительного времени. Им было известно, что он проживает в номере 839 отеля «Латам» под именем Мартина Коллинза. Особо я отметил, что именно сотрудники ФБР первыми «ворвались» в номер утром 21 июня.

Далее в моем аффидевите говорилось:

«С 21 июня по 7 августа, с юридической точки зрения, министерство юстиции относилось к Абелю как к иностранцу, незаконно проживавшему в Соединенных Штатах. Очевидно, однако, на самом деле в министерстве полагали, что он совершил гораздо более серьезное преступление, караемое смертной казнью, а именно – занимался шпионажем в пользу России, что и послужило основной причиной интереса к этому человеку со стороны властей.

Подобное внимание, несомненно, объяснялось соображениями соблюдения американских национальных интересов. Любой, кто знаком с работой контрразведки, понимает, что вражеский агент?перебежчик может представлять гораздо большую ценность, чем любой из наших собственных оперативных агентов. Он не только мог дать нашим властям возможность получить полную информацию о структуре вражеского шпионажа, но и назвать конкретные имена и места жительства других вражеских агентов, помочь взломать секретные шифры и т. д. Более того, открывалась перспектива использования такого человека в качестве двойного агента, который, не лишившись доверия своего настоящего руководства и якобы по?прежнему работая на него, на деле уже выполнял бы наши задания.

Отметим тем не менее, что конституция и законодательство Соединенных Штатов недвусмысленно определяют процедуры, которым надлежит неукоснительно следовать при аресте подобного индивидуума, равно как и при обыске и изъятии собственности, находящейся в его распоряжении или принадлежащей ему лично. Так, например, в данном случае, при отсутствии обвинительного заключения, ФБР, имея основания считать, что в номере 839 отеля «Латам» находится русский шпион, должно было получить ордер на его арест… по обвинению в шпионаже.

Только в таком случае, как ясно гласит закон, после ареста обитателя номера 839 федеральные агенты могли обыскать его комнату и изъять все, что рассматривали как инструменты или средства осуществления шпионской деятельности в соответствии с сутью предъявленного обвинения. Арестованного затем должны были «незамедлительно препроводить» в ближайший офис специального уполномоченного США или федерального судьи, где ему полагалось предоставить консультацию с адвокатом. Затем его надлежало подвергнуть предварительному тюремному заключению. В том случае, если агенты считали целесообразным осмотреть номер 839 в отсутствие его обитателя, им следовало заручиться ордером на обыск в соответствии со столь же четко и точно описанными в законе процедурами.

Таким образом, еще до 21 июня 1957 года министерство юстиции, считая Абеля шпионом, должно было принять в отношении него определенное решение. Как известно, ФБР выполняет двойственные функции: как правоохранительный орган и как ведомство контрразведки внутри национальных разведывательных сил. Решение предстояло принять, избрав один из двух вариантов. А именно:

А) Как представители органов охраны правопорядка они должны были арестовать Абеля по обвинению в шпионаже, провести на законных основаниях обыски и изъятия и далее следовать всем прочим процедурам, предусмотренным конституцией и другими законодательными актами США.

Или:

Б) В качестве агентов контрразведки, исполняя свои функции в национальных интересах, они должны были захватить Абеля, как можно дольше скрывать факт его ареста от возможных сообщников, а тем временем пытаться переманить его на нашу сторону.

И выбор между альтернативными образами действий был осуществлен. Причем если даже допустить, что он делался, исходя в перспективе из наиболее важных интересов Соединенных Штатов, предпринятые шаги к успеху не привели. А потому официальные власти не могут делать вид, что подобного выбора не производилось, как и задним числом утверждать, что они действовали в соответствии с духом и буквой закона.

Четвертая поправка изложена совершенно четко… Как хорошо известны те злоупотребления до Революции[9], которые и привели к принятию данной поправки. Основываясь на фактах по рассматриваемому делу, свидетель полагает, что четвертая и пятая поправки к конституции в трактовке оных Верховным судом США были нарушены.

Абель – иностранец, обвиненный в тяжком преступлении: шпионаже в пользу Советского Союза. Кому?то может показаться аномалией, что наша конституция гарантирует права даже подобной личности. Если бездумно рассмотреть безусловную приверженность Америки к принципам свободного общества, она может показаться излишним альтруизмом, который чреват разрушительными для общества последствиями. И все же именно эти принципы глубоко запечатлелись во всей нашей истории и стали основой для законов страны. Если Свободный мир перестанет быть верен своему моральному кодексу, то на планете больше не останется общества, которое сможет служить образцом для всех».

 

Мы ходатайствовали, чтобы слушания по вопросам ареста и обыска были назначены на 23 сентября, то есть в начале следующей недели.

Но нашего незамедлительного внимания требовали теперь так называемые предварительные процедуры и дебаты, предстоявшие на следующий день в Бруклине. Они касались жизненно важной даты начала суда, списка свидетелей обвинения (в особенности одного – по фамилии Хейханен), кандидатур членов жюри и окончательного варианта обвинительного заключения, где детально перечислялись вменяемые подсудимому преступления.

Мы провели несколько часов, обсуждая все эти темы, после чего разъехались. Я в кои?то веки оказался дома вовремя – к воскресному семейному ужину с запеченной индейкой. Оказалось, что мы вообще впервые сумели собраться все вместе после моего назначения двадцать семь дней назад. Я ненадолго вновь смог ощутить себя мужем и отцом. Разумеется, мне пришлось ответить на сотни вопросов, причем мой двенадцатилетний сын Джон интересовался серьезными материями – коммунистической системой и уголовным законодательством, в то время как дочек больше занимало, оставил ли Абель в России настоящую семью.

После ужина мы собрались вокруг пианино, и каждый прибавляя по строчке то здесь, то там, сочинили песенку «Рудольф Иванович Абель» на мотив «Рудольфа – красноносого оленя»[10]. Вот каким получился текст:

 

Рудольф Иваныч Абель

Счастливый был шпион,

И все шпики кричали:

«Король шпионов он!»

 

Но как?то ночью грозной

Явилось ФБР:

«Рудольф теперь распознан.

Он из СССР».

 

Так кончилась карьера,

И Абель не шпион,

Но всем вокруг известно –

Войдет в историю он.

 

(Много недель спустя как?то в субботу утром, когда я с сыном Джоном навестили Абеля в тюрьме на Вест?стрит, мы спели ему эти шутливые куплеты. Он рассмеялся так, словно сам был членом нашей семьи, но постарался побыстрее сменить тему.)

Когда домочадцы улеглись спать, я использовал часть ночи, чтобы пополнить записи в своем дневнике, еще раз перечитать документы по делу и подготовиться к завтрашней схватке в суде. Мне предстояло впервые окунуться с головой в то, что, насколько я уже знал по опыту, было студеными водами судебного разбирательства.

 

Понедельник, 16 сентября

В 10.30 утра мы встретились с судьей Байерсом в Бруклинском окружном суде США. По другую сторону прохода от нас расположилась целая фаланга государственных обвинителей во главе с заместителем генерального прокурора Томпкинсом. Кроме него присутствовали Кевин Т. Маруни, Джеймс Дж. Фезерстоун и Энтони Р. Палермо – все «прокуроры по особо важным делам» министерства юстиции, специально прибывшие из Вашингтона для участия в суде над Абелем.

Когда полковника ввели в зал заседаний, большинство голов повернулись в его сторону. В своем новом консервативном костюме он выглядел аккуратным и подтянутым. Он быстро и бесшумно занял свое место и стал с явным интересом выслушивать оглашение повестки дня, а потом подробности нескольких мелких дел о торговле наркотиками, рассмотрение которых предшествовало нашему. Больше никто не уделял им ни малейшего внимания.

Как только начался предварительный разбор нашего дела, я прежде всего призвал к назначению более реалистичной даты начала суда. Ведь первоначально процесс планировали открыть именно сегодня, 16 сентября. Я отметил, что, хотя мы тоже стремимся начать как можно раньше, нам необходимо дать достаточный срок для адекватной подготовки к защите обвиняемого. Судья резко заявил, что адвокатам вечно не хватает времени, и перенес начало слушаний на 26 сентября. Он обещал предоставить мне возможность доложить ему о прогрессе в своей работе за этот период перед принятием окончательного решения. Но речь шла всего о десяти днях. Мы же искренне полагали, что для проведения расследования и должной подготовки к процессу нам необходим месяц.

Но, как оказалось, не нас одних беспокоила дата начала суда. В разговоре не для протокола Корнелиус У. Уикершем, новый исполняющий обязанности окружного прокурора (Леонард Мур получил повышение и стал судьей апелляционного суда США второй инстанции), оказывал нажим на судью Байерса, чтобы тот назначил строго определенной срок. Как он объяснил, ему не хотелось вводить федеральное правительство в лишние расходы, а потому он не мог созвать всех кандидатов в жюри присяжных, пока в точности не знал, сколько времени продлится их работа (государство платило присяжным с великой щедростью – шесть долларов в день).

Судья Байерс терпеливо выслушал Уикершема. А потом сказал, что «за всю свою долгую и ничем не примечательную карьеру» он обнаружил отсутствие у себя пророческого дара и мог заранее знать о событиях только каждого наступившего дня. Он предложил прокурору тоже вернуться 26 сентября, когда, вероятно, и для него обстановка немного прояснится. Потом добавил не без иронии:

– Меня не волнуют финансовые затруднения правительства. Если вам не хватает средств для проведения суда, быть может, следует одолжить их у министерства сельского хозяйства, которое платит столь крупные дотации фермерам?

Следующим пунктом дискуссии стали для меня списки свидетелей обвинения и кандидатов в присяжные. Формально число свидетелей со стороны властей все еще по закону могло оставаться секретом, но я заявил, что нам, без сомнения, понадобится месяц для детального изучения списка. И хотя в особо серьезных случаях обвинение было обязано передать защите список не менее чем за три дня до начала процесса, судья Байерс распорядился выдать нам их данные незамедлительно.

Я не стал оспаривать просьбу обвинения о том, чтобы фамилия и адрес одного из свидетелей (скорее всего, Хейханена) не читались в переданном нам списке. Но получил отказ на свой запрос выдать мне хотя бы фотографию этого «тайного» свидетеля. Представители государства заявили, что организуют для меня встречу с ним, но не могут дать фотоснимок. Напрасно я прибегал к аргументу, что, если свидетель работал в органах советской разведки, русские, безусловно, располагали его фото в личном деле. Так чем могла ему повредить передача его фотографии нам в целях расследования? Но все оказалось напрасно.

По окончании дебатов я коротко успел переговорить с Абелем в помещении для арестантов, спросив его мнение о последнем варианте моих письменных показаний по поводу ареста и изъятия имущества. Он сказал, что они составлены превосходно, и раскритиковал один только заключительный абзац, который заканчивался словами:

«Если Свободный мир перестанет быть верен своему моральному кодексу, то на планете больше не останется общества, которое сможет служить образцом для всех».

– Слишком эмоционально, – заметил он и в своей типичной манере преподавателя добавил: – Не думаю, что столь эмоциональный лозунг имеет прямое отношение к разбираемым юридическим проблемам.

– Рудольф, – сказал я, – вам очень повезло, что вы не практикуете юриспруденцию в Соединенных Штатах. Если ваши представления о том, как представить свою точку зрения с наибольшей эффективностью, именно таковы, вы бы и доллара не заработали.

Мое замечание от души позабавило его.

Однако уже несколько минут спустя в моем разговоре с прокурором Томпкинсом не было совершенно ничего забавного. Он остановил меня по другую сторону двери зала суда, чтобы сообщить о «новой линии мышления», возобладавшей в министерстве юстиции по поводу возможной меры наказания, которую следует требовать обвинению. Он объяснил мне разделение во мнениях по этому вопросу. Одна из групп считала, что в интересах правительства будет пожизненное заключение для Абеля в надежде на его возможное согласие сотрудничать в будущем. Но другая группа настоятельно рекомендовала властям требовать смертной казни. Не только как грозного предостережения для других советских агентов, но в расчете на то, что Абель может «сломаться» от стресса, когда представит себе электрический стул. Все, кто рассматривал имеющиеся улики, сказал он, предсказывали быстрое вынесение обвинительного приговора.

Я сообщил Томпкинсу, что в данный момент мы полностью сосредоточены на плане защиты Абеля, и если наши усилия увенчаются успехом, любая мера наказания, которую они обсуждают для него, может уйти в область чисто академических споров. Но при этом я добавил, что даже в случае вынесения Абелю приговора решение о мере наказания не должно приниматься исключительно на уровне министерства юстиции. По моему мнению, об этом следовало проконсультироваться с Государственным департаментом и с Центральным разведывательным управлением, нашей службой разведки за рубежом.

– Вполне вероятно, – сказал я, – что наказание, которому мы подвергнем Абеля, повлияет на то, как русские станут обращаться с некоторыми из наших людей. Вам следует установить, не арестовали ли они кого?то из агентов американской секретной службы.

Я также выразил надежду, что все федеральные ведомства станут взаимодействовать между собой более согласованно, чем они делали это во время моей службы на правительство в Вашингтоне в годы Второй мировой войны.

– Аминь, – подытожил Томпкинс.

 

Четверг, 19 сентября

Разумеется, обвинение приложило все усилия, привело все возможные аргументы против нашего иска по поводу ареста и захвата имущества. Прежде всего, как они утверждали, иск нам следовало подавать в Бруклине, а не на Манхэттене, и требовали, чтобы Южный окружной суд отклонил его. Томпкинс настаивал, что данный вопрос являлся частью дела, подлежавшей рассмотрению во время процесса в Бруклине. О письменных показаниях он отозвался так:

– Их рассмотрение в рамках общего судопроизводства приведет к более упорядоченной организации дела и поможет избежать повторного рассмотрения одного и того же вопроса во время суда в Бруклине.

Судья Манхэттена принял решение в пользу правительства, и наш иск был передан в Бруклинский окружной суд, где мы теряли всякую возможность незамедлительной апелляции в случае неблагоприятного для нас вердикта и вынужденно продолжали бы участие в процессе, несмотря на него.

 

Утром бруклинские (католические) адвокаты провели так называемую красную мессу в ознаменование начала нового юридического года. В церковной службе, проводившейся ежегодно в соборе Святого Борромео на Бруклинских холмах, принимали участие множество адвокатов других вероисповеданий, а не только те, кто придерживался одной со мной веры. Собрались почти все юристы нашего округа и вместе с членами ассоциации адвокатов вознесли совместную молитву о том, чтобы в наступавшем году во всех рассматриваемых делах торжествовала справедливость.

Я прибыл пораньше и некоторое время стоял перед входом с собор. Было приятно услышать, что среди моих друзей, высказывавшихся о деле Абеля, некоторые особо подчеркнули свое профессиональное удовлетворение тем, что защита «приняла все необходимые меры».

Отставной член Верховного суда США Питер П. Смит, истинный джентльмен, которому уже перевалило за восемьдесят, сказал, что тщательно изучил газетные сообщения о нашем иске по поводу незаконности ареста и обыска. По его мнению, мы должны были набрать на этом очки в свою пользу. Он также убеждал меня не обращать внимания на все неприятные инциденты, поскольку многие «в целом интеллигентные люди» становились исключительно враждебны к юристам, выступавшим защитниками непопулярных в народе личностей. По его словам, он прекрасно понимал, через что я сейчас, должно быть, проходил, поскольку сам много лет назад по назначению суда вынужденно стал адвокатом ненавидимого всеми преступника, разбор дела которого получил широкое освещение в прессе.

Он рассказывал:

– Это был известный «медвежатник», специалист по взлому сейфов. В точности как делаете сейчас вы, я подал прошение об удалении из дела многих важных улик обвинения. И выиграл иск. Им пришлось воздержаться от демонстрации в суде огромного количества документальных доказательств, и мой подзащитный не был осужден. Что же произошло потом? Я тогда еще числился младшим членом совета попечителей сберегательного банка «Бей?Ридж». Так вот, многие старшие члены совета еще долго не разговаривали со мной. Они посчитали мои действия издевательством над правосудием, а двое так никогда и не избавились от неприязни ко мне.

Я отвечал судье Смиту, что моим единственным опасением была вероятность слишком сильно прикусить себе язык, чтобы не терять контроля над собой и не отвечать на оскорбления.

Вторая половина дня и вечер ушли на изучение документов и составление меморандумов по поводу двух отдельных вопросов, обсуждение которых предстояло в понедельник: 1) должен ли наш иск остаться на рассмотрении суда Южного округа; 2) действительно ли власти нарушили конституционные права Абеля.

 

Пятница, 20 сентября

Я провел с полковником почти два часа, обозревая множество различных аспектов дела. Мною также был предъявлен ему список моих расходов, оплаченных из собственных средств, которые он одобрил при внимательном изучении. Затем Абель подписал обращение к судье Абруццо с просьбой компенсировать мои расходы из его конфискованных денежных фондов.

Он заявил, что не желает экономить на необходимых судебных издержках, но ему в то же время хотелось бы оставить себе известную сумму на случай, если его приговорят «к тюремному заключению сроком от десяти до пятнадцати лет». Я кивнул и промолчал. А что я мог ему сказать, принимая во внимание содержание моего последнего разговора с Томпкинсом?

Он спросил, сможет ли зарабатывать, находясь в тюрьме, и я заверил его, что наша система наказаний предусматривает возможность зарабатывать достаточные суммы, которые покрывают личные нужды заключенного.

Затем он сообщил о мнении, высказанном некоторыми его товарищами в тюрьме предварительного заключения, которые считали, что его обменяют на какого?нибудь американского агента, пойманного в России. Но при этом сам же и помотал головой.

– Не думаю, что такое возможно, – сказал он, – поскольку не слышал, чтобы наши контрразведчики сумели арестовать кого?либо с вашей стороны, чей ранг равнялся бы моему.

Когда я поднялся, чтобы уйти, в комнату зашел дружелюбный, хотя и весьма строгий в профессиональных делах, старший надзиратель Алекс Крински. Абель, как показалось, состоял с ним в добрых отношениях и сразу же попросил доставить ему еще книг.

– Для меня жизнь в тюремной камере невыносимо скучна, Алекс.

Надзиратель отвечал, что готов войти в его положение, и обещал подобрать дополнительную литературу. В присутствии надзирателя я рассказал Абелю о книге, которая могла заинтересовать его, – «Лабиринте» Вальтера Шелленберга, человека, близкого к Гитлеру, повествовавшего о работе немецкой контрразведки в военное время.

– Шелленберг пишет, – добавил я, – что однажды во время войны немцы захватили более пятидесяти радиопередатчиков, которыми пользовались русские агенты, а потом воспользовались ими, чтобы скармливать дезинформацию русским.

Крински громко рассмеялся, но Абель вдруг резко спросил:

– А он не пишет, сколько таких же передатчиков захватили мы и использовали в тех же целях?

Ходили слухи, что войну Абель провел агентом в фашистском тылу.

Когда Абеля вернули в камеру, я спросил Крински, оказавшегося действительно по?дружески настроенным, могу ли передать Абелю экземпляр книги Шелленберга. Крински замялся, а потом сказал, что, судя по всему, текст был посвящен шпионажу, а правила тюремных властей США запрещали заключенным читать что?либо, способное подвигнуть их вернуться к той преступной деятельности, за которую они и понесли наказание.

Теперь настала моя очередь рассмеяться.

– Офицер советской военной разведки с тридцатилетним стажем, – отметил я, – едва ли настолько впечатлителен, что его «собьет с пути истинного» любая прочитанная им книга. К тому же шансы на оправдание Абеля фактически равнялись нулю.

Мне удалось убедить главу надзирателей в своей правоте. Крински лишь объяснил, что книга должна прибыть в тюрьму прежде никем не прочитанной и напрямую от издателя. А потом с неподдельным любопытством спросил, неужели меня никогда не преследовали угрызения совести, что я стал защитником Абеля. Он честно сказал:

– Лично я не сумел бы решиться ни на что подобное вашей миссии.

– По всей видимости, мы очень разные люди, – отвечал я, – а моя совесть чиста, как никогда прежде. – Он только пожал плечами.

Когда я вернулся в офис, мне передали сообщение Дебевойса о том, что представитель властей ранее в этот день принес нам список своих свидетелей. В нем значились шестьдесят девять фамилий, тридцать две из которых принадлежали агентам по особо важным делам ФБР. Числились там также Хейханен и сержант армии США Рой А. Родес.

 

Суббота, 21 сентября

Защита целый день трудилась не покладая рук. Я составил черновик нового дополнительного варианта письменных показаний на тему законности проведения обыска и изъятия имущества. Мною был обнаружен факт, который мог значительно усилить отстаиваемый нами тезис, что помимо действий, произведенных строго в рамках закона для правоохранительных органов, ФБР осуществило также тайные обыски в контрразведывательных целях, а обнаруженные в ходе подобных обысков улики считались непригодными для предъявления в суде. Признание со стороны ФБР подобных «секретных» обысков подтвердило бы нашу позицию о нарушении в данном случае конституции США.

Я наткнулся на эту поистине золотую жилу накануне вечером, когда внимательно перечитал снискавшую огромную читательскую популярность «Историю ФБР», написанную Доном Уайтхедом. Одно из примечаний в книге поясняло, что помимо расследований в целях получения «юридических улик, допустимых для демонстрации в суде», ФБР также регулярно проводило так называемые «тайные» операции в чисто разведывательных целях. Такая практика, говорилось в книге, применялась, например, если возникала необходимость получить негласный доступ к документам лица, подозреваемого в шпионаже. Поскольку точность изложенных в книге фактов подтверждалась в предисловии лично директором ФБР Дж. Эдгаром Гувером, подобные заявления не могли восприниматься иначе как правдивые.

В тот же день газета «Дейли ньюс» опубликовала материал о юном продавце газет из Бруклина, который случайно нашел полый «никель», содержавший микрофильм с зашифрованным сообщением. Предполагалось, что именно это дало в руки ФБР первую ниточку «к раскрытию шпионской сети, созданной, как теперь предполагалось, Рудольфом Ивановичем Абелем». Но тому мальчишке уже исполнилось семнадцать, а монету он нашел четырьмя годами ранее, и, как излагалось в газете, ее обнаружение сохраняли в строгом секрете, пока «местные и федеральные власти сплетали свою цепкую паутину вокруг Абеля». Юный продавец газет должен был выступить свидетелем обвинения. Я сделал себе пометку, чтобы расспросить об этом Абеля, но, как мне показалось, обвинение пыталось использовать «сотканную паутину» в целях дополнительной саморекламы.

 

Воскресенье, 22 сентября

Утро и часть послеобеденного времени я провел за подготовкой к завтрашним дебатам в суде Южного округа. Работал я дома и выходил из библиотеки лишь для того, чтобы поесть и проверить, сделали ли младшие дети школьные домашние задания. Как всегда, терпеливая Мэри не допускала ко мне случайных посетителей и даже вполне благонамеренных друзей, приезжавших, чтобы отговорить меня от участия в деле «ради моего же блага».

 

Понедельник, 23 сентября

Утром нам пришлось отстаивать правомерность своих действий перед окружным судьей на Манхэттене Сильвестром Дж. Райаном, главным судьей округа. Когда мы закончили выступление, он великодушно отметил огромный объем работы и юридических изысканий, проделанных нами за столь короткий промежуток времени, который был нам отведен. Меня же этот комплимент предельно встревожил. Если судья начинает хвалить твою работу, обычно это означает, что ты проиграл.

Отдав распоряжение, чтобы дополнительный меморандум по чисто техническим вопросам применения законодательства был ему вручен к четвергу, судья Райан отложил вынесение решения по обоим пунктам.

Следуя моему предложению, представители обвинения и защиты встретились в 15.30 в личном кабинете судьи Байерса, чтобы в неформальной обстановке обсудить будущее развитие дела. Излагая нашу позицию, мы объяснили судье, что работаем буквально день и ночь, но в самом лучшем случае нам необходимо время до 1 ноября, чтобы подготовиться к защите должным образом. В соответствии с обещанием, данным ранее прокурором Муром, обвинение не возражало против такой отсрочки.

Однако здесь сказал свое веское слово судья Байерс, заявивший, что не потерпит столь длительного отлагательства, и доверительно сообщивший ожидаемую им самим дату начала процесса – 30 сентября, то есть всего через неделю.

– Понимая немалые сложности, с которыми столкнулась защита, – сказал он, – могу заверить вас в своей способности завершить все необходимые для вас дополнительные процедуры в кратчайшие сроки.

Затем, впав в нравоучительное настроение, он откровенно и подчеркнуто изложил свои взгляды на последние тенденции в решениях Верховного суда относительно как коммунистов, так и обычных преступников, отметив, что, по его мнению, они делают «осуществление правосудия почти невозможным».

Мы покинули его кабинет в весьма удрученном настроении. Я же упрямо продолжал верить, что, несмотря на ультраконсервативные личные убеждения судьи, он сумеет обеспечить справедливое рассмотрение всех наших аргументов.

 

Четверг, 24 сентября

Мои помощники позвонили рано утром, возмущенные так, как способны возмущаться только очень молодые юристы. После вчерашней встречи в офисе судьи Байерса они пребывали в твердой уверенности, что он заставит нас начать слушания в понедельник, и нам следовало сделать все возможное для отмены подобного решения. Они считали принуждение нас к исполнению обязанностей адвокатов до того, как мы окажемся полностью готовы, типичным прецедентом «обратимой ошибки»[11], позволяющей апелляционному суду отдать распоряжение о повторном рассмотрении дела. Никого из нас подобный оборот событий не устраивал.

Я предложил излить душу перед судьей Абруццо, который назначил меня защитником и повесил этот мельничный жернов на наши шеи. Причем судья неоднократно повторял приглашение обращаться к нему лично, если у нас возникнет необходимость посоветоваться.

В 14.30 мы уже сидели перед судьей Абруццо и объясняли ему свои сложности. «По нашему мнению, – заявили мы, – принуждение нас к слушаниям сейчас станет со стороны суда актом чистейшего произвола. Его с большой долей вероятности можно будет рассматривать как нарушение установленной процессуальной процедуры, а значит, «обратимой ошибкой». Если честно, то и одного суда окажется для всех участников более чем достаточно. Повторное разбирательство совершенно ни к чему».

Судья Абруццо высказал нам свое понимание и сочувствие, но пояснил, что у властей существует очень веская причина провести суд как можно раньше. Если мы позволим им выбрать хотя бы состав жюри присяжных, был уверен он, суд даст нам затем любую отсрочку в разумных пределах. Но Абруццо тут же добавил, немного подумав, что не имеет права разглашать причину, заставлявшую обвинение стремиться к спешному началу процесса. (Лишь месяцы спустя мы обо всем узнали. Хейханен снова запил и пытался взять назад свое обещание выступить в суде против Абеля. А без его показаний у правительства не оставалось по?настоящему весомых доказательств вины подсудимого.)

– Если мы позволим выбрать жюри, – возразил я, – то защита окажется в крайне невыгодном положении. Как только жюри присяжных избрано, суд считается начатым. Его будет окружать громкая шумиха в прессе, а отдельные присяжные сами станут объектами пристального внимания журналистов и широкой публики. Вы не можете избрать присяжных, а потом позволить им месяцами свободно разгуливать по Бруклину.

Абруццо обещал обсудить вопрос с судьей Байерсом.

 

Среда, 25 сентября

Сегодня защита наняла частного детектива и пустила его по следу Рейно Хейханена, известного также как Юджин Маки. Я сам встретился с этим сыщиком, и мы с ним обсудили аспекты дела, которые требовали особо тщательного расследования с его стороны. Я подчеркнул наш глубочайший интерес к личности Хейханена, его пестрой карьере, грязному прошлому и к его подруге, которая была столь же горькой пьяницей, как и он сам. Основываясь на сказанном мне Абелем, я предложил частному детективу начать поиски с Ньюарка.

– Все, что вам нужно сделать для начала, – сказал я, – это разыскать бар с польским аккордеонистом.

Я также уведомил сыщика, что мы надеемся получить разрешение встретиться с Хейханеном до конца недели, и тогда передадим в его распоряжение либо набросок внешности этого человека, либо профессионально выполненный портрет. А пока ему придется довольствоваться словесным описанием и фактами из прошлого Хейханена, которыми нас снабдил полковник Абель.

Расставшись с сыщиком, я вернулся к борьбе с текстом аффидевита, где излагались подробности уже проделанной нами работы и перечислялось то, что нам еще только предстояло сделать. Перечень намеченных действий, как мы надеялись, должен был убедить любой суд перенести начало слушаний на 1 ноября. Причем мы знали, что подобный документ приведет в крайнее раздражение судью Байерса, но пришли к единому мнению, что в интересах Абеля должны сделать подобное письменное заявление. Только таким путем мы могли занести его в официальные судебные протоколы.

В тот же день русские объявили, что захватили резидента американской разведки, который, по их словам, «прошел обучение в специальном разведывательном центре на территории фермы поблизости от Вашингтона». Московский корреспондент «Нью?Йорк таймс» сообщал, что американца арестовали в Латвии вместе с его помощником?латышом. Советский Комитет государственной безопасности распространил информацию, что американский агент имел при себе полный шпионский набор: огнестрельное оружие, радиопередатчик, крупную сумму советских денег и штампы для изготовления фальшивых удостоверений личности.

Мне трудно было избавиться от ощущения, что подобная публикация в контролируемой государством советской прессе неким образом должна иметь отношение к делу моего клиента.

 

Четверг, 26 сентября

Судья Байерс вынес решение начать суд над Абелем в следующий четверг. Он выслушал наши аргументы в ходе открытого заседания, но объявил наш запрос по поводу 1 ноября «безосновательным». В своей излюбленной издевательской манере он сказал:

– Я, наоборот, посчитал, что защита настаивала на как можно более раннем начале процесса. А потому мы уже созвали всех кандидатов в будущее жюри присяжных…

Когда же я напомнил ему, что наш иск об изъятии некоторых улик до сих пор находится на рассмотрении судьи Райана, а потому мы не имеем никакой возможности начать участие в суде на будущей неделе, Томпкинс сообщил, что Райан обещал вынести решение уже завтра. Байерс же вообще отмахнулся от всего вопроса о незаконности ареста и обыска как от мелочи, с которой «он разделается в два счета».

Абеля привезли на заседание из тюрьмы временного содержания, и, как отметили репортеры, он выслушал аргументы сторон с живым интересом. Он, несомненно, был хорошим слушателем. Можно было даже предположить, что на этом таланте он и сделал себе карьеру.

После сессии в зале суда мы встретились и вместе проанализировали письменные показания, подготовленные властями на нашу жалобу по поводу проведения ареста и обыска. Абель читал текст без комментариев, пока не дошел до утверждения: «Подателю петиции во время ареста было в устной форме высказано, что он имеет право на адвоката». Приложив палец к строчке, Абель сказал:

– Это неправда. Ничего подобного мне не говорили.

Кроме того, я дал ему ознакомиться со списком свидетелей обвинения, и он объяснил, что Арлин Браун – фамилия для нас новая – была замужней сестрой сержанта Роя Родеса. Этой женщине Хейханен звонил, находясь в Колорадо.

– ФБР все известно о Родесе, – сказал Абель. – Один из их агентов сообщил мне об этом во время допросов в Техасе. По его словам, Родес во всем признался. Он хотел произвести на меня этим впечатление.

– И ему удалось?

– А это имеет значение? – спросил он.

Затем мы обратились к личности Хейханена. Абель высказал пожелание, чтобы во время перекрестного допроса «крысы» (а он возлагал на него большие надежды) я сделал особый упор на факторы, приведшие Хейханена к измене: его пьянство, его блондинку, его неосторожность с деньгами и склонность влезать в долги. А потом поведал мне занятную историю, показывавшую, что деньги у Хейханена в карманах не задерживались.

Он рассказал, что в июле 1955 года отправился в «длительную командировку» (вероятно, в отпуск на родину) и оставил Хейханену пять тысяч долларов наличными. Деньги, как он объяснил, предназначались на особые расходы, но не стал вдаваться в подробности, на какие именно. Когда он вернулся, Хейханен сказал, что все выполнил, но это оказалось ложью.

– По всей вероятности, – считал Абель, – эти средства Хейханен присвоил.

Я расспросил Абеля об истории с «Дейли ньюс» и монете с микропленкой. Он сказал, что сам не помнил о потере подобного «никеля». К этому времени я достаточно хорошо узнал Абеля и понимал, что если бы он сам потерял полую монету с микрофильмом, то не забыл бы о такой оплошности.

Я не поделился с ним своими мыслями, но при появлении истории в печати мы не без оснований подозревали, что власти намеренно слили информацию в газету с ежедневным тиражом в около двух с половиной миллионов экземпляров в попытке найти дополнительных свидетелей, которые помогли бы связать полую монету и микропленку с Абелем и с Хейханеном. Однако Томпкинс не только отрицал это, но и заявил, что считал утечку делом наших рук.

Как бы то ни было, Абель ничего не знал о полой монете и не думал, что в шифровке на микропленке использовался его код. Как он объяснил, каждый агент имел индивидуальный шифр, ключ к которому мог находиться только в Москве.

Теперь, как мне показалось, настало время рассказать моему столь уверенному в себе клиенту, насколько твердо прокуроры считали, что ему вынесут обвинительный приговор. Этим утром один из членов их команды доверительно сообщил нам о «новом важном повороте событий» и с многозначительным видом добавил, что им, вероятно, и не понадобятся все те улики, которые мы объявляли захваченными незаконно.

Я передал Абелю его слова с объяснением всей серьезности их наиболее вероятного смысла.

– Мне представляется возможным, – сказал я, – что у них появился новый, не известный нам пока свидетель, который подтвердит показания Хейханена. Некто, чьи показания будет трудно поставить под сомнение в ходе перекрестного допроса. Был ли еще кто?либо, возможно, некий американец, знавший об истинном характере вашей работы в США? – спросил я.

Я задавал ему подобные вопросы и прежде, а он неизменно с бесшабашной легкостью попросту отмахивался от них. Но теперь оказался по?настоящему встревожен. Он побледнел, у него задрожала рука. Ему пришлось положить сигарету, потому что она слишком очевидно выдавала его нервное напряжение.

– Вы должны обо всем рассказать мне, – настаивал я. – Это в ваших интересах. Только так мы сможем обеспечить вам наиболее эффективную защиту.

Он сделал вид, что глубоко задумался, но я догадывался: на самом деле он не напрягает память, а всего лишь решает, как много может рассказать мне об определенной персоне.

Наконец он произнес:

– Как я полагаю, есть только один человек, которого они могли попытаться вовлечь в дело. Его зовут Алекс Уинстон.

Как он объяснил, молодой человек по имени Алекс Уинстон был псевдоинтеллектуалом, который вроде бы писал диплом на последнем курсе университета Нью?Йорка. Абель описал его как отпрыска богатого текстильного промышленника, восставшего против своих родителей и их буржуазного образа жизни, который он считал упадничеством. Тем не менее, насколько я понял, он продолжал без стеснения жить за их счет.

По словам Абеля, они с Уинстоном однажды встретились в Центральном парке, куда оба пришли поработать над эскизами пейзажей. Их объединяли общие интересы к искусству, музыке, изысканной кухне, и они быстро подружились. Стали вместе посещать концерты, кинотеатры, музеи и рестораны. С девушкой Уинстона они часто втроем ужинали в апартаментах молодого человека в центральной части города, когда Абель сам отвечал за выбор вин и готовил блюда для истинных гурманов.

Полковник признался, что однажды предпринял попытку привлечь юного критика капитализма к сотрудничеству, подав это под лозунгом «Пусть все нации на нашей планете делятся между собой информацией!», но Уинстон так и не дал ему определенного ответа. Однако, как показалось, его первая реакция выглядела негативной. Если верить Абелю, больше он к подобной теме не возвращался и никогда не делился с Уинстоном собственной истинной ролью в процессе «распространения информации». Тем не менее он продолжал доверять Уинстону и даже воспользовался однажды его банковской ячейкой для хранения пятнадцати тысяч долларов наличными.

Вся жизнь полковника, все его существование было построено на твердом, как камень, основании из самодисциплины и самопожертвования. Но подобная жизнь настолько отчаянно одинока, что человек невольно шел на компромиссы, позволяя себе опасную роскошь заводить немногих, тщательно подобранных друзей. В случае с Абелем они относились примерно к одному типу: это были молодые люди, художники, и всех их объединяла еще одна общая черта. Они не обладали особой искушенностью в вопросах практической политики и международных отношений. Уинстон и еще двое молодых живописцев – Берт Сильверман и Дэйв Ливайн – идеально отвечали запросам Абеля. А сам Абель являл собой тип хорошего старого друга: добрый, внимательный и надежный. Я лично убедился в этом вскоре после того, как стал его адвокатом.

После своего ареста Абель написал Ливайну письмо из Техаса, приложив доверенность на распоряжение своей собственностью в Бруклине. Копия была затем включена в число судебных документов. В письме говорилось:

 

«Я пишу тебе в надежде, что ты найдешь способ помочь мне избавиться от оставшегося у меня имущества. У меня нет каких?то особых пожеланий. Просто просмотри мои картины и сохрани наиболее достойные из них до того (маловероятного) времени, когда я смогу вновь вернуть их себе.

Не возражаю, чтобы ты взял себе или пустил в дело любые материалы, которые могут оказаться полезными тебе или другим моим друзьям… Если найдешь способ что?то продать, оставь себе из выручки сумму, достаточную для компенсации затраченных тобой усилий».

 

Абель не упомянул ни о своем аресте, ни о местонахождении, как не объяснил эпитет «маловероятное», употребленный относительно времени возвращения имущества в свою собственность. Тем не менее доверенность оказалась оформлена по всем правилам в нотариальной конторе в Идальго, штат Техас. Впрочем, она так и осталась невостребованной.

Когда Абель закончил свой рассказ об отношениях с Уинстоном, я заметил, что не вижу в них ничего особенно опасного для линии его защиты в суде. По его заверению, Уинстон ничего не знал об истинных занятиях Абеля и видел в нем разочарованного бунтаря против общественных устоев, который, однако, создал себе жизненные условия, не совсем совпадавшие с его философскими взглядами.

Сменив тему, я попросил Абеля рассказать о своем прошлом и задал вопрос о расовой принадлежности.

– Я чистейший белый, – ответил он, а потом не без хвастовства добавил, что евреи часто принимали его за еврея, немцы за немца, а поляки за поляка. Надо ли ему было объяснять, что в Бруклине он сходил за стародавнего бруклинца?

– Все это очень хорошо, – заметил я, – но вот только среди американцев ирландского происхождения вы не слишком походили на того, кому при крещении дали имя Мартин Коллинз.

Он рассмеялся и снова стал самим собой, благополучно преодолев зачатки нервного срыва. Теперь он продолжил разговор сам, высказав большой интерес к газетной публикации из Москвы о поимке американского шпиона?резидента. Он объяснил, что это очень походило на «прощупывание почвы» для вероятного обмена агентами в будущем, поскольку сообщения подобного рода крайне редко появлялись в прессе на его родине.

Я выразил серьезные сомнения в подобной возможности, поскольку в газетах говорилось о том, что «американский агент» был латышом по национальности и его арестовали, как только он оказался на территории Латвии. Его едва ли кто?то считал ценным разведчиком, и властям такой обмен не показался бы равноценным.

Абель попытался оспорить мою точку зрения:

– Но ведь и я сам больше не представляю ценности для моей организации, – сказал он. – Меня уже никогда нельзя будет использовать за пределами СССР.

– Быть может, и так, – согласился я, – но тем не менее ваш огромный опыт станет неоценимым в работе по оценке достоверности информации, полученной за границей. По возвращении в Москву вас, скорее всего, ожидает назначение главой североамериканского отдела в вашей штаб?квартире.

Он не стал возражать, но не исчерпал и своих аргументов в нашем споре, с улыбкой продолжив:

– Но ведь опыт этого латыша может стать не менее ценным для Соединенных Штатов. ЦРУ сможет извлечь для себя полезные уроки, изучив совершенные им ошибки.

Я закончил дискуссию какой?то язвительной шуткой, а затем перешел к следующему пункту своей повестки дня. Этот вопрос я нарочно откладывал до последнего, спросив теперь, готов ли он признать свою вину хотя бы в какой?то степени.

– Один из присутствовавших в зале суда, – начал я, – сказал мне, что этим утром он пристально наблюдал за судьей Байерсом, слушал его вопросы и пришел к убеждению: судья ожидает от вас хотя бы намека на готовность признать вину по некоторым пунктам обвинения.

Мне пришлось вновь объяснить ему положение дел. Если бы он, к примеру, высказал желание признать себя виновным по второму обвинению, то есть в заговоре с целью сбора, но не передачи информации, максимальным наказанием для него станут десять лет тюремного заключения. Если же признание будет сделано по третьему пункту, то пять лет.

– И я не стал бы беспокоиться, что подобным образом вы поставите в неловкое положение свое правительство, – сказал я. – В конце концов, советские власти вообще отрицают осведомленность о вашем существовании. Они полностью устранились. Вы вполне могли предпринимать свои действия исключительно по собственной инициативе.

Мы несколько минут дебатировали эту тему, а потом Абель попросил дать ему время обдумать ситуацию. Он напомнил мне о том, какой серьезный приговор был вынесен Дэвиду Гринглассу после того, как тот чистосердечно признал вину в шпионской работе на чету Розенбергов. Грингласс получил пятнадцать лет тюрьмы, а Юлиус и Этель Розенберги, его зять и сестра, были казнены на электрическом стуле 19 июня 1953 года, после того как показания Грингласса помогли уличить их. Абель поделился со мной историями, которые слышал от других заключенных, о том, какое жалкое существование вел теперь в тюрьме Грингласс – другие узники презирали его, оплевывали и даже пытались мочиться ему в пищу.

Впрочем, полковник поспешил добавить:

– Разумеется, нельзя сравнивать положение русского агента с трудностями американского коммуниста, – но в его тоне отчетливо слышалось то же презрение.

Мы расстались, согласившись лишь, что ему следует самым серьезным образом рассмотреть все аспекты возможного признания в суде своей вины по одному из пунктов обвинительного заключения.

 

Пятница, 27 сентября

Представитель обвинения позвонил нам и сообщил, что для нас организована возможность проинспектировать «захваченные доказательства» в штаб?квартире ФБР завтра в десять часов утра. На 14.00 в тот же день назначили наш допрос Хейханена.

Честно говоря, я сильно сомневался, что разговор с Хейханеном окажется для нас столь уж полезным, но допросить его было необходимо, чтобы получше узнать этого субъекта и сделать набросок внешности в помощь нашему частному сыщику.

 

Суббота, 28 сентября

Ровно в 10.00 мы вошли в штаб?квартиру ФБР в Нью?Йорке на пересечении Шестьдесят девятой улицы и Третьей авеню, и я отметил для своих помощников еще одну странную иронию судьбы в деле полковника Абеля.

13 октября 1953 года Абель разместил часть своего оборудования и инструментов, для которых не находил ежедневного применения, на складе «Линкольн». И так совпало, что ныне это здание превратилось в недавно заново отделанные офисы ФБР. Таким образом, некоторые улики, попавшие в руки федеральных агентов, уже, без сомнения, размещались однажды в том же строении, но как не привлекавшая внимание собственность никому не известного художника Эмиля Р. Голдфуса.

Доказательства, собранные теперь под крышей нынешнего центра ФБР, поистине могли внушить робость. Их разложили перед нами в удлиненной формы хорошо освещенной комнате подобием гигантского шведского стола в ресторане. Всего же они занимали двадцать пять столов. И было бы совершенно справедливо описать их как полный набор оборудования для проведения крупной шпионской операции.

Агенты ФБР держались с нами подчеркнуто вежливо. Нас не ограничивали во времени, дав возможность переходить от стола к столу и осматривать каждый экспонат, внимательно читая таблички с описанием его предназначения. Мелкие предметы аккуратно вложили в целлофановые пакетики.

Сначала мы обозрели наиболее инкриминирующие из улик. В их число входили: 1) пустотелые ручки отверток, карандаши и прочие контейнеры, включая даже станок для бритья, которые, разумеется, могли использоваться для сокрытия микропленок; 2) микрофильмированные письма к Абелю от жены и дочери из России, а также микрофильм с расписанием будущих радиопередач из Москвы; 3) пустотелый кусок эбенового дерева (тот, который мы обсуждали несколькими днями ранее), содержавший полный набор шифровальных таблиц, нанесенных на очень нежную бумагу, обладавшую необычными свойствами и напоминавшую тончайшую серебряную фольгу. Я догадался, что подобный материал мог быть легко уничтожен подвергавшимся опасности агентом. Возможно, даже попросту пережеван, проглочен и переварен в желудке.

Отвертки с пустотами в ручках отличались мастерским изготовлением. Внешне они выглядели старыми и даже немного заржавевшими. Но стоило вам повернуть ручку, и на ваших глазах происходило чудо. Внутренняя медная обшивка находилась в превосходном состоянии, и простая, невинная на первый взгляд отвертка превращалась в водонепроницаемый контейнер для микропленки.

На обозрение был выставлен также токарный станок и большое количество обыкновенных инструментов, с помощью которых наверняка изготавливались отвертки?контейнеры и прочие приспособления. В распоряжении Абеля имелась целая фотолаборатория со всеми необходимыми химикатами и изрядным числом дорогих фотоаппаратов. Он достиг такого мастерства, что мог уменьшать фотографическое изображение до размеров булавочной головки. Подобные микрокадры, которые было практически невозможно обнаружить, впервые разработала немецкая разведка в годы Второй мировой войны.

Отдельный стол отвели под его библиотеку, которая включала в себя книги по использованию атомной энергии для работы теплоэлектростанций, экземпляр теории относительности Эйнштейна (Абель читал Эйнштейна, как многие из нас читают романы Эрла Стенли Гарднера: для развлечения), несколько книг по истории искусств, учебники математики и руководства по системам статистики. Присутствовал и набор карт, казавшихся обычными дорожными картами США, на которых некоторые районы были обведены карандашом. Но следовало признать, что отмеченные на картах квадраты являлись важными с точки зрения организации национальной обороны США.

Среди прочих бумаг выделялись две чековые книжки, показывавшие поступления и снятия денежных средств в 1954 и 1955 годах; обложки от спичек с шифрованными записями на обороте; на одной из них были указаны звание, личный номер и адрес Алана Уинстона во время его службы в армии. Кроме того, некая женщина по имени Глэдис в июле 1954 года прислала Абелю почтовую открытку с дружеским посланием. По какой?то причине он решил сохранить ее.

Пока мы медленно двигались среди нагромождения улик, я разговорился с одним из агентов ФБР. Он оказался уроженцем Тикондероги на севере штата Нью?Йорк, и в ходе беседы неожиданно выяснилось, что много лет назад мы с ним играли друг против друга в полупрофессиональный бейсбол, когда я временно работал юридическим консультантом в летнем лагере для мальчиков, располагавшемся неподалеку от его родного города. После обзора производившей тягостное впечатление массы уличающих нашего клиента материалов подобная беседа помогла несколько развеяться.

Около полудня мы отправились обедать и за едой в местном магазине деликатесов, при котором имелось кафе, говорили о сокрушающей мощи улик, имевшихся у обвинения. Конечно, ничто не стало для нас подлинным сюрпризом. Мы о многом читали в газетах, нас ознакомили с письменными показаниями обвинителей, которые включали в себя список большинства материальных доказательств, и, конечно же, Абель сам описывал изъятые у него вещи. Однако собранные в одном месте, они превращались в нечто, имевшее совершенно иную силу. Я попытался натянуто пошутить:

– Не думаю, что у нашего клиента много оснований жаловаться на необоснованность своего ареста.

Никто из моих помощников даже не улыбнулся.

К часу дня мы вернулись в здание ФБР и встретились с Джеймсом Фезерстоуном – молодым членом группы обвинителей, которого уже несколько раз видели в зале заседаний. Ему предстояло препроводить защитников к месту допроса Хейханена. Он попросил нас оставить наш автомобиль и поехать вместе с ним. Других сопровождающих лиц не было, а он водил машину без опознавательных знаков министерства юстиции, но с официальными государственными номерами.

Мы пересекли Манхэттен, а затем направились к северу по Вестсайдскому шоссе вдоль берега реки Гудзон. Я сидел впереди вместе с Фезерстоуном, но мы практически не разговаривали. Он полностью сосредоточился на ведении машины, временами посматривая в зеркало заднего вида. Вероятно, за нами следуют другие агенты ФБР, подумал я.

Воображение рисовало мне сцены, как Абель и Хейханен ехали тем же маршрутом, направляясь в Пукипси, или к Медвежьей горе, или к какому?то иному месту назначенного с кем?то рандеву.

Мы выбрались за черту города и оказались в округе Вестчестер, а уже вскоре достигли городка под названием Элмсфорд. Здесь мы свернули к западу и двинулись дальше по указателям в сторону моста Таппан?Зи, переброшенного через Гудзон и соединяющего Тарритаун на восточном берегу с Саут?Найяком на западном. Недолго проследовав в этом направлении, мы свернули с шоссе на стоянку перед придорожным рестораном «Маффин мэн».

– Подождите меня здесь, – сказал Фезерстоун. – Я скоро вернусь. Мне необходимо сделать всего один телефонный звонок.

Правительственные агенты вели себя таинственно и проявляли чрезмерную осторожность, но меня это нисколько не удивляло. На самом деле мне трудно было их в чем?либо винить. Хейханен мог действительно находиться в опасности, а КГБ наверняка назначил цену за его голову как ключевого свидетеля. Без него обвинение имело бы бледный вид.

Молодой прокурор вернулся и сообщил, что нам предстоит подождать еще около пятнадцати минут, предложив всем выпить кофе в «Маффин мэне». Внутри оказалось довольно многолюдно. Команда защиты заняла столик в углу и заказала кофе, пока Фезерстоун снова отправился по каким?то своим делам. Причем с официальным правительственным юристом успели пообщаться несколько человек в обычных деловых костюмах. Стало очевидно, что агенты ФБР по особо важным делам просто наводнили ресторан.

Когда мы допили свой кофе, Фезерстоун подошел к столику и объявил:

– Теперь можно ехать дальше.

Мы последовали за ним наружу, но как только подошли к краю тротуара, рядом остановился еще один черный седан. За рулем сидел агент поистине мощного телосложения. Мне оставалось только предположить, что в студенческие годы этот человек играл за полузащитника или защитника[12].

Водитель отнесся к нам откровенно грубо, даже не удостоив нас взглядом, не говоря уже о приветственном кивке, когда мы усаживались в его автомобиль. Затем он сразу же помчался на предельной скорости снова в сторону моста Таппан?Зи, но, не проехав и полмили, воспользовался круговым разворотом перед питомником для растений и стал возвращаться обратно. Мы опять оказались перед «Маффин мэном», проскочили через стоянку, выехав с противоположной стороны на параллельное шоссе, ведущее в Нью?Йорк. Пролетев мимо какого?то мотеля, остановились прямо позади него на заправочной станции. Но, прежде чем заправщик у колонки успел протянуть руку к бензобаку, наш автомобиль рванул с места и поехал назад той же дорогой. И, конечно же, опять впереди замаячил знакомый ресторан. Повернувшись к нашему мрачному водителю, я как можно вежливее спросил:

 

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально

 

[1] «Никель» – так в США называлась монета достоинством пять центов. – Здесь и далее примечания переводчика.

 

[2] Хейл, Натан (1755–1776) – солдат американской армии времен войны за независимость, отважный разведчик, схваченный и казненный англичанами, национальный герой США.

 

[3] Управление стратегических служб (УСС) – основной разведывательный орган при правительстве США в 1942–1945 гг.

 

[4] «Американский легион» – организация ветеранов войн, члены которой обычно придерживаются крайне консервативных политических взглядов.

 

[5] Хисс, Элджер (1904–1996) – высокопоставленный американский чиновник, обвиненный в 1948 г. в шпионаже, но считающийся ныне жертвой маккартизма, оговора и фальсификации улик.

 

[6] Служба федеральных маршалов – подразделение министерства юстиции, в функции которого входит, в частности, обеспечение деятельности судов.

 

[7] Коллегия присяжных, или большое жюри, – обычно состоит из двадцати трех человек и решает вопрос о вынесении обвинения. Этот орган американского правосудия не следует путать с жюри присяжных в суде.

 

[8] Генерал Донован – не раз упоминаемый в книге генерал Уильям Донован, глава УСС времен Второй мировой войны, являлся всего лишь однофамильцем автора.

 

[9] Революция – имеется в виду Война за независимость США 1775–1783 гг.

 

[10] Рудольф – кличка оленя Санта?Клауса.

 

[11] Обратимая ошибка – на юридическом языке, принятом в США, так называется ошибка, дающая основание для отмены уже принятого решения.

 

[12] Полузащитник и защитник – в американском футболе эти две позиции на поле требуют от игроков особой физической силы.