Данил Аркадьевич Корецкий

По понятиям Лютого

 

Перстень Иуды – 3

 

 

 

* * *

Часть первая

Вор «Студент»

 

Глава 1

На Севере Дальнем, в холодном квадрате…

 

Декабрь 1962 года. Коми АССР

У каждого известного городка своя слава, у каждого – свои песни. «Надену я белую шляпу, поеду я в город Анапу…» Или: «Ах, Одесса, жемчужина у моря, ах, Одесса, шаланды на просторе…»

Конечно, когда место теплое, ласковое, отпускное – тогда и песни веселые. А если другое – черное, ледяное, с пронизывающим насквозь смертным ветром – что тогда петь? Про вечную ночь, отмороженные пальцы, упавшее на хребет дерево? А ведь все равно поют – от отчаяния, от безысходности, потому что человеческая душа, даже если в ней вечные потемки, как в полярной ночи, тоже хочет теплого солнышка, округлых голышей в прозрачной морской водице, отпуска и других радостей.

«Колыма, Колыма, чудная планета – двенадцать месяцев зима – остальное лето!»

«И пошел я к себе, в Коми АССР, по этапу, не в мягком вагоне, папироску повесив, на ихний манер, не ищите меня в Вашингтоне…»

Только на фер ты нужен, Козырь, чтобы тебя искать где?то, да еще тем более в Вашингтоне?! Все твои захоронки известны и ментам, и блатным: разбитая платформа Монино, улица Газеты «Правда», 11, или кильдюм Шута – царствие ему небесное, или малина Натахи, которая жива?здорова, даже гонорею недавнюю вылечила, или Свердловская ИТУ?16, где ты на пониженной норме питания ТБЦ[1] заработал, или тут, в Коми, в ЛИТУ?51, второй отряд, лучшее место: вроде и у окна, а не дует – так законопатили, и даже фикус стоит на подоконнике, хотя и чахлый…

Но тут поневоле станешь чахлым. Полярный круг – во?он он, совсем рядом. Край света. А за кругом – тьма. Пальцем по карте вверх, вверх. Далеко. Республика Коми, царство комы. Сюда не приезжают в отпуск или проездом, не заглядывают на денек?другой по каким?то сиюминутным делам, сюда надолго закидываются те, кто строгим, но гуманным судом признан ООР[2]. Это высокое звание в шпанском обществе – все равно что у ученой братвы – профессор. Только тем халаты полосатые не выдают с черными кругами на груди да на спине – чтобы целиться легче. Впрочем, стреляют тут редко – мороз кругом страшнее автомата на вышке.

Он каждый день свое дело делает, каждую минуту. Пришел этапом сюда один человек, а ушел (если не лег в вечную мерзлоту, конечно) – другой. Кожа от мороза облупилась, затвердела, черты лица загрубели – не узнать. И внутри он меняется. Отмирают нервные клетки, смерзается мозг, сдуваются легкие, в душе отмерзает все лишнее, что не работает непосредственно на выживание, перерождается весь организм. И хотя души сюда попадают не особо чувствительные, выйти таким, как раньше, уже невозможно. Был один, стал другой. Потому что иначе нельзя.

Потому что холод, тьма и снег – восемь месяцев в году. Кто не был, не поймет. Жизнь скоротечна, как лето в Сыктывкаре, жизнь хрупка и ненадежна. Сегодня вода течет, а завтра схватится, застынет в камень. На воду нельзя полагаться. На спирт и бензин полагаться можно. Спирт и бензин – единственное, что имеет цену в этих краях. Лесные края, заповедные, зэковские. Поселки, хутора, городишки без названий, только номера по старой, гулаговской еще, лагерной топонимике. Двадцать Первый, Четырнадцатый, Шестой?Дробь?Один. Для краткости, для красоты можно – Четыри, Шестыри, Очково. Так и пишут в новых картах, чтобы черную память стереть. Только зона никуда не делась, она здесь была и будет.

И хотя отгородился ты, Козырь, от остального мира тысячей непроходимых километров, а ни телефонов сотовых еще не придумали, ни коммуникаторов, и про Интернет никто ничего не знает, а все равно найдут тебя, «законник» ссучившийся, как только дойдет сюда малява с далекой воли, с очередным этапом дойдет, запаянная в полиэтилен и засунутая самому доверенному этапнику по старинке – прямо в очко. То есть в естественное отверстие зэковского организма. Грубо вроде, примитивно, а ведь проходит, и личные досмотры на всех пересылках не помогают.

Лесное исправительно?трудовое учреждение № 51 – на полдороге между Емвой и Злобой, к северу от Сыктывкара. Режим содержания – особый, род производственной деятельности – заготовка сырья для местных лесопильных заводов, мебельной фабрики, цеха древесно?волоконных плит… Родственники арестантов бахвалятся, что начальство здесь умеренное, сытое, спокойное и что сидится в этих стенах комфортней, чем в Мордовии и Челябинске. На самом деле когда лохам хвалиться нечем, ну просто край, и все, тогда они начинают выдумывать всякий вздор. Гнут здесь сидельцев обычно, как и везде. Гнет природа, гнет начальство, гнут свои же зэки.

По неофициальному регистру пятьдесят первая зона эта числится «черной», «воровской», начальство выполняет чисто представительские функции, во внутренние дела не суется, а заправляет всем старый питерский вор Козырь. Хотя неспокойно у него на душе: ждет он того этапа и знает, что придет он рано или поздно, потому что по?иному здесь не бывает!

Здесь Коми АССР, и местными зонами отдельный главк в Москве командует: ГУЛИТУ[3] называется. Потому что тут даже у надзорно?контролерского состава служба суровая, специфическая и порядки у «лесовиков» особые. Ничего удивительного – и «хозяин», и «кум», и начальник отряда, и инспектор оперчасти, и командир взвода охраны отбывают срок почти наравне с зеками. И мороз для них тот же самый, и ветер, и бескрайняя тайга вокруг, и безлюдье – ни одного нового лица в радиусе ста километров… Только и разницы, что после службы сержанты и офицеры выходят за забор, в бревенчатое общежитие, где могут выпить (если запасли достаточно водки) да поиграть в карты.

А у зэков и этих маленьких радостей нет: кореша не перебросят через ограждение грелку со спиртом или пакет с дурью; самодельные, большим трудом изготовленные карты отбирают при каждом шмоне, телевизоров даже у начальников нет, потому что в такую даль радиосигналы телецентров не долетают… Только и остается арестантам тайком заваривать запрещенный чифирь и петь незатейливые жалостливые песни. Что?нибудь типа этой:

 

На Севере Дальнем, в холодном квадрате,

Где много больших лагерей,

Там много народу

Не видят свободы,

Не видят родных матерей…

 

 

* * *

 

Козырь утвердился быстро и прочно, хотя расклад поначалу был неясен. Мутный был расклад, короче. Еще до того как он появился, пришла постановочная малява от пермских, архангельских и прочих серьезных воров региона, наделяющая его всей полнотой власти. Вроде так и положено: «законников» в «пятьдесят первой» на данный момент не водилось, Смотрящий по кличке Медведь был хоть и авторитетный жулик, но «босоголовый». А Козырь получил корону уже десять лет назад, и в «черной масти» о нем многие наслышаны.

С другой стороны, шел он по легкой статье и на детский срок – два года на одной ноге отстоять можно… Сразу вопросы вылазят: когда ему делами общества заниматься? Зачем о проблемах «пятьдесят первой» на перспективу думать? Да и слушок какой?то гнилой, еле слышный, опередил его с узловой пересылки?отстойника, где пересеклись питерские и сыктывкарские пацаны. Кто?то что?то базланул без фильтровки, кто?то пересказал что услышал, кто?то так понял, кто?то – эдак… А в результате непонятка полная: то ли «чернуха» голимая, то ли бред наркоши, нанюхавшегося клея, а может, и не фуфло вовсе, может, правда, которая честного воровского разбора требует… Хотя какой разбор может быть у вони? Разбор – он фактов требует! А вонь – она и есть вонь: сморщишься да быстрей за дверь выскочишь…

И все же, все же… Нет, не все так гладко и ясно было с Козырем, как обычно, когда вор идет на зону, где нет «законника»!

Обычай требовал созвать сход и решить дело голосованием. Глухой февральской ночью в каптерке, возле раскаленной «буржуйки», вокруг которой в метровом розовом круге было тепло и сухо – даже забиваемый ветром под дверь снег начисто таял, – собрался местный блаткомитет: Клин, Хохол, Гнев, Медведь, Саша?Кострома, Электронщик. И конечно же сам виновник торжества, Козырь. Пятеро, включая Медведя, сразу включили заднюю и безропотно отдали свои голоса за питерца. Гнев проголосовал против.

– То, что в маляве написано, оно, конечно, по делу, – сказал он. Коричневое, с блестящими пятнами, много раз отмороженное лицо ничего не выражало. – Хороший законник нам здесь не помешает. Только с чем он к нам пришел? На два года заехал, и статья у него фуфловая – на стволе запалился, как первоход малолетний. И что с того, что он в законе? А я десятку мотаю за четыре налета: банк, сберкасса, инкассаторы… Правда, короны не имею. А сказать, почему? В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом меня принимали на большой сходке в Ташкенте, и вот он, – Гнев показал на Козыря, – не пустил! Весь сходняк за меня подписывался, один он был против. Вытащил какую?то гниль голимую и спалил не за что. Поэтому я голосовать за него не могу – ни по душе, ни по совести… Ну и что, что он «законник»? Это у фраеров – галстук нацепил и всю жизнь языком чешет. А в нашем обществе по делам решают. А какие у него дела? Волына в шкафу, тьфу!

Козырь на эту речь никак не прореагировал, обустроился и начал править.

Получалось у него хорошо. Он не наглел, все, что было в заначке у «первого стола» – индийский чай, курево хорошее, сало, колбасу копченую, сгущенку, – все пустил на общак и даже транзисторный приемник на общий стол выставил. От братвы не отгораживался: кому надо обратиться – за советом, за помощью – пусть хоть напрямую подходят, хотя обычно Медведь и Электронщик все просьбы фильтровали. Место у окна ему по любому было положено, но и тут он меру знал: «шерстью» не обрастал, брюхом кверху жир не нагуливал. Он даже на делянку выходил – за делами присматривал, хотя лес, ясное дело, не валил – не воровское дело топором и пилой руки мозолить, норму пусть «шерстяные» обеспечивают да нарядчики приученные. Вроде делал все прибывший вор неспешно, без шума и суеты.

Но факт – Козырь в несколько суток замирил шестой «кавказский» и первый «рязанский» бараки, между которыми давно шла война с проломленными черепами и пробитыми легкими. Развел по углам «ломом опоясанных» и «мужиков», тоже собачившихся почем зря. Вправил мозги отморозку Ромашке, месяцами не выходившему из шизо. Провел личную беседу с Гогой Короедом, который возглавлял хозактив и раздавал наряды на хлеборезку, чтобы не борзел и норму знал…

За первый месяц правления Козыря выработка в колонии увеличилась чуть ли не вдвое, количество лежачих больных в изоляторе сократилось до нуля, в арестантских мисках заметно прибавилось жратвы, и жалобы на качество прекратились. Были некоторые издержки, не без того – например, яростного жгучего Абрека из «кавказской» кодлы вдруг привалило вековой сосной, беднягу увезли доживать в специальную колонию для инвалидов. Да еще неприятный случай приключился: баланы[4] раскатились, да Гнева за малым не раздавило, просто фарт ему вышел – иначе так бы и закопали в твердый ледяной грунт…

Но в целом только всем стало лучше. Начальство колонии было довольно, Козырь тоже.

Так продолжалось полгода. Хотя нет, это сейчас так можно сказать – полгода. Полгода – вообще ничто, тьфу. А тогда казалось, что Козырь утвердился и будет править вечно, сколько лежит нетающий снег на вершинах приполярного Урала. Или по крайней мере пока не закончится его двухгодичный срок отсидки.

Но арестантская жизнь – она как повидло на стенке: то висит, то застынет на месте, а то возьмет и отвалится…

 

* * *

 

Турухтан – такая птица, у нее раздувающийся воротник из ярких перьев и башка без мозгов, эдакий пижон в мире пернатых.

А еще Турухтан – это молодой дрыщ?сиделец из второго барака. В первое время он надувался, колотил понты, строил из себя ковбоя, но быстро сдулся. Север есть Север, он каждого ставит на место. Однако под шконку Турухтана загонять не стали, «пернатить» тоже, и как?то сам собой определился он в «мужики». Вкалывал, обвыкался, на жизнь особо не жаловался.

Однажды у него сперли валенки. Довольно еще новые валенки, не вытертые, с фамилией владельца химическим карандашом и штампом с номером колонии. Вместо них под своей шконкой Турухтан обнаружил пару других – старых, сырых, поеденных мышами. К тому же они были ему малы. Поиски и расспросы ничего не дали, валенки Турухтановы наверняка были сбагрены в поселок, концов не сыскать. Признаваться в содеянном, естественно, никто не желал.

Турухтан кое?как отработал смену на делянке, а назавтра заявил, что стер ноги и отморозил палец. В санчасти ему смерили температуру, дали вонючую мазь и отправили обратно на делянку. Два дня он хромал и матерился, а работал, естественно, через пень?колоду. Ребятам в бригаде это надоело, Турухтана заволокли на пилораму и хорошо ввалили, так что вдобавок ко всему у него еще оказался сломанным нос. Турухтан пожаловался Электронщику, который смотрел за вторым бараком, Электронщик передал жалобу Козырю. Тот велел разобраться, о результатах доложить. Это не такая отписка, как в Большом мире, нет, это реально означало: разобраться, то есть докопаться до сути. Иначе Электронщику пришлось бы расстаться со своими валенками в пользу потерпевшего Турухтана. У Козыря с этим строго.

Разбор был короткий. Электронщик переговорил с одним бригадиром, с другим. Потом выстроил весь барак у шконок, самолично обошел каждого. Что знаешь? Что видел? Что слыхал? Все равно ведь узнаю, долбогномы, будет только хуже. Молчание… Ладно. По его команде бригадиры начали шмонать вещи. У Точилы в тайнике под шконкой нашли бутылку водки. Откуда водка? С воли, сказал Точило. День рождения, сказал, скоро. Кто водку доставил? Тут Точилу слегка перекосило, однако он назвал «связного» Пашу с хозблока, который иногда ездит на продбазу. Паша сразу признался, что по его просьбе возил в Емву какие?то валенки, обменял их у одного туриста на водку…

Каждый четвертый обитатель колонии сидит именно за воровство, однако кража у собрата по тюрьме считается серьезным проступком. «Крысятники» – последние люди на зоне. Так что Точила попал конкретно.

– Да не брал я его сраные валенки, братва, клянусь! У меня та пара была заныкана еще с прошлого года!

Но сказать что?либо внятное в свое оправдание он не мог, только орал и божился, что его подставили. Даже заступничество Гнева, с которым они то ли земляки, то ли дальние родственники, не помогло.

Козырь приговорил Точилу к суровому и позорному наказанию. Провинившегося раздели, уложили на табурет, связали руки?ноги, после чего весь барак, восемьдесят сидельцев, прошлась мокрыми, завязанными в узел полотенцами, по его голой спине и заднице. Позорно, больно… Но справедливо, как считали многие.

Многие, да не все. Пошли слухи, что Козырь через Точилу отомстил своему недругу Гневу – за то, что тот не проголосовал за него на февральском сходе. Может, так, может, и нет. Но тогда что?то пошатнулось в могуществе Козыря.

А потом Турухтана нашли в распадке с разорванным горлом. И тут всю «пятьдесят первую» тоже едва надвое не разорвало. Одни были уверены, что это Гнев беспредельничает, другие считали, что Турухтана уделали по приказу Козыря, чтобы концы в воду спрятать.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не пригнали очередной этап. Тот самый. С ним в «пятьдесят первую» пришла малява из Питера, от законников союзного уровня – Деда, Императора и Дато Сухумского.

 

* * *

 

Как показывают в кино хитроумное зэковское послание, тайно преодолевшее обыски, досмотры и прочие фильтры контрольно?надзорных мероприятий? Крохотная записка, запрятанная в авторучке, буханке хлеба или пакетике с чаем. Носовой платок с посланием, зашифрованным в вышитом орнаменте. Иногда – татуировка на теле нового арестанта, состоящая из символов и цифр, которые поймет только посвященный. Бред голимый – вот что это все такое! На самом деле просто грязная вонючая бумажка, побывавшая на пути к адресату черт знает в каких неожиданных, а чаще вполне ожидаемых местах. Малевки, малявы, мульки. Называют их по?разному, и по содержанию они тоже бывают разные – как осколок зеркала в рукавном шве: может, для того, чтобы ярким «зайчиком» в темном карцере развлечься, а может, чтобы полоснуть себя по венам острым стеклом или перехватить горло спящему сокамернику…

Обычно, когда этап с малявой еще идет на зону, там уже знают и ждут. Хотя бывает и по?другому – тайно приходит «почтальон», а потом объявляется всему обществу, ну не всему, конечно, а блаткомитету. А читают уважаемые люди все вместе. Это спецом делается: чтобы Смотрящий или его пристяжь не заныкали бумажку, если вдруг там про них гниль какая?то написана…

– «…Козыря знаем давно, был он честным вором, и косяков за ним не водилось. Но, похоже, к старости мозгов у него сильно поубавилось. Доподлинно известно, что закрысячил Козырь деньги у честного ростовского вора, погоняло Студент. Да еще внаглую предъявил, якобы тот его обокрал и людей его почикал. На общей правилке мы этот косяк вскрыли, Козыря изобличили по полной, правду воровскую восстановили. Теперь ваш черед, братья, дать Козырю по ушам и спросить с него, как с гада. Иначе жирный минус на «Пятьдесят первой» поставим…»

Медведь закончил читать, поднял глаза и тут же опустил, не выдержав давящего взгляда Козыря.

– Это не малява, это мутный гон и ванькин керогаз, – сказал Козырь твердо. – Дед и Император хорошо знают меня, они такое написать не могли. Дай ее мне. Я один знаю их подписи.

– Не ты один, – сказал Саша?Кострома. – Я в «восьмерке», на Ладоге, был «связным», там Император чалился в то время.

– Там только одно мутное гониво, – вступил Гнев. – Это то, что ты когда?то был честным вором, Козырь. Фуфло это. Я думаю, ты всегда был крысой. Жалко, что вскрылось это поздно.

Они сидели в той же каптерке и тем же составом, как и тогда, когда без малого шесть месяцев назад принимали Козыря в «пятьдесят первую». Только теперь авторитеты «пятьдесят первой» смотрели на него по?другому. И он на них – тоже.

– Мне такие предъявы не канают! – как можно уверенней сказал он. – Меня на союзной сходке Японец, Джамбо и Самолет «крестили»! Я могу большого разбора требовать!

– А пока будешь под шконкой жить, чушкарем?! – усмехнулся Медведь. – И оттуда требовать…

– Меня никто здесь не может тронуть. Не пяльтесь и не лыбьтесь. Я – вор союзного значения, без Японца или Джамбо меня даже пальцем…

Электронщик подошел к Козырю сзади и сильно хлопнул в ладоши, вроде как по мячу, только между его ладонями оказались маленькие, деформированные уши вора. Тот вскрикнул, вскочил, зашатался, держась за голову.

– Вот ты уже и не вор, – сказал Гнев. Лицо у него оставалось как всегда неподвижным, но в голосе слышалось удовлетворение.

– Я Смотрящий, меня никто не смещал…

Гнев и Электронщик переглянулись.

– У него писка[5] в левом рукаве, – предупредил Медведь.

Но все подобные мелочи уже не имели значения. Быстрое движение – и вот Козыря уже держат за руки, развернули, ударили лбом в стену, чтобы оглушить.

– Не трожь! Пошли прочь, суки! Вам всем будет хана!..

Еще раз ударили, сильнее. Еще… Козырь потерял сознание. Гнев достал кусок проволоки, набросил на шею, но Медведь поднял руку.

– Не надо. Пусть охладится. Сколько там?

– К вечеру сорок два натянуло, – пояснил Саша?Кострома.

– Ну, и пусть полежит часок, ему хватит, – сказал Медведь и направился в отряд, к «первому» столу, пить чифирь.

Хлеб маслицем намазали, нарезали тонко колбаски копченой, сальца, почесали языками о том, как Козырь такую косячину упорол… Когда перекусили, накинули фуфайки и вышли проверить. Козырь уже напоминал кусок мяса, замороженного для долгого хранения. Гнев зачем?то присел, потрогал холодную шею, встал, отдуваясь, отряхнул ладони, вытер их о штаны.

– Крысе – крысячья смерть, – сказал он и сплюнул. Все прислушались: болтали, что когда за сорок, то плевок замерзает на лету и шуршит о снег твердой ледышкой. Но никто никогда такого не слышал. И сейчас не услышали.

 

Глава 2

Яд для Смотрящего

 

Ростовская область. Декабрь 1962 года

Новоазовск встретил его неприветливо. Холодно, неширокие улочки слегка припорошены снегом, порывами налетает резкий, пронзительный ветер. Небо низкое, простуженное, зеленовато?серое, и все вокруг серое: обшарпанные саманные домишки, тощие собаки, люди с серыми лицами и в серой одежонке…

Сам музеишка так себе. Полки со старым казачьим скарбом – седла, фуражки, посуда, телега на дубовых осях. Обязательная экспозиция, посвященная революционному прошлому райцентра. Голяк, одним словом. Но у входа висит яркая, цветной тушью намалеванная афишка: «Сокровища скифского кургана Саломакинский, I–II вв. н. э. Выставка открыта с 8 по 15 февраля 1963 г.».

Дежурят два лягаша. Оба в толстых драповых шинелях, хмурые, злые. В музее холодно, как в склепе. Как в том самом скифском кургане – точно. А посетителей за два прошедших дня и дюжины не набралось. Ну кому в сраной Новоазовке, в сельской глуши, придет в голову мысль «обнести» районный краеведческий музей? Вот этой мамаше с ее сопливым пацаном? Или этому мужику в телогрейке, который скорее всего перепутал музей с магазином – вон как таращится, не поймет, почему на полках нет портвейна… Однако приказано охранять, никуда не денешься. Поскольку экспонаты, видишь ли, представляют особую художественную и историческую ценность. Может, оно и так, но только не для этой публики.

Мужик в телогрейке равнодушно прошел мимо стеклянных шкафов с ценными экспонатами, покружил по залу революционной славы – шашка командира эскадрона товарища Веремеева, деревянная кобура от «маузера» с металлической табличкой: «т. Чикунову И. П. за храбрость от Реввоенсовета», простреленная буденовка… Остановился возле телеги. Среди наваленного сверху серого прошлогоднего сена лежали глиняные крынки и рассохшаяся от древности маслобойка. Мужик презрительно цыкнул зубом, окинул взглядом дородную фигуру мамаши, снова цыкнул и направился к выходу – а что тут, собственно, делать?то?

И только сейчас, похоже, он заметил те самые скифские сокровища. Притормозил. Наклонился, уперев руки в колени, приблизил лицо к стеклу, так что на прозрачной поверхности расплылось матовое пятно от дыхания. Поскреб пальцем щеку. Точно с таким же видом он мог бы рассматривать ящик для стеклотары. Или свое отражение в зеркале.

– Стекло не разбей башкой, – бросил ему старшина. Больше для порядка, чтобы власть показать.

– А? Я? А чё разбивать? – тупо переспросил мужик.

– Из зарплаты вычтут, будет тебе чё.

– Дак я ж только смотрю, больше ничё…

– Ну, так и смотри. Это тебе не пузырь водки, а научный экспонат.

– А?а?а…

Мужик состроил серьезную рожу, отодвинулся от стекла, даже ладони перед собой выставил, демонстрируя, что к науке и к милиции относится с полным уважением, даже с трепетом. И спросил, как бы между прочим:

– А чё, так легко разбить, да?

– Кого?

– Дак кого, стекло ж это. Ты ж сам говорил…

Старшина ответить не успел, потому что в музей ввалилась группа школьников во главе с учительницей. Шумные, радостные, возбужденные – видно, сняли с урока, – дети мгновенно заполнили собой пустое и унылое пространство. Кто?то кого?то толкнул, дернул за косу, сунул снежок за шиворот, кто?то едва не повалил вешалку у входа. Визг, гам, хохот.

– А ну, тихо всем! – зычно прикрикнула полная краснощекая учительница. – Кузнецов, закрыл рот! Филипчук, руки убрал! Успокоились! Видите, здесь милиция? Тех, кто будет шуметь, сразу арестуют на пятнадцать суток! Вам понятно?

– А зачем здесь милиция, Софь Иванна? – поинтересовался кто?то из ребят.

– Потому что сюда привезли очень ценные экспонаты из областного музея! Таких нет больше нигде, во всем мире! Они рассказывают о жизни людей, которые жили на нашей Земле много столетий назад!

– Мой батя, когда выпьет, тоже много рассказывает про жизнь, так что не остановить, – пробурчал подросток. – Вот пусть бы его тоже охраняли…

Класс дружно рассмеялся.

 

* * *

 

Студент понял, что пришел сюда зря. Медные чаши, железные наконечники стрел, бронзовая пряжка. Вещи древние, подлинные, спору нет. Настоящие скифские литье и чеканка – орлы, олени, волки, змеи, знаменитый звериный стиль… Но ему нужен драгмет, а не медь и не бронза. Студент, как говорят в его кругу, «долбится на рыжухе». Возможно, какой?нибудь европейский музей отсыпал бы за все эти экспонаты хорошую кучу бабла в твердой валюте. Или даже не музей, а просто серьезный частный коллекционер. И плевать им, что это не золото, не серебро, даже не серебряный сплав. Настоящие специалисты смотрят в первую очередь на работу, на подлинность, а не на материал. Но это, к сожалению, не его клиенты. Другой уровень. Его клиенты – барыги и шустры, то есть даже не коллекционеры в полном смысле этого слова, а просто ушлые люди, немного разбирающиеся в искусстве, которые занимаются исключительно перепродажей. И уж этим подавай в первую очередь драгметаллы, только драгметаллы, и ничего кроме драгметаллов. Чтобы в крайнем случае, не найдя выгодный сбыт, вещь можно было бы переплавить и «отбить караты». С паршивой овцы, как говорится…

Что ж, получается, он просто проветрился. Убил день. Ну да. И еще три дня ходил небритый, «наводил камуфляж». Люське шею исцарапал, так она потребовала, чтобы он купил ей импортный шелковый шарфик: «Такой, знаешь, с японской сакурой, а еще сумочку в цвет, такую, нежно?розовую, и туфли тоже розовые…» Один сплошной убыток.

Студент усмехнулся. Для него не проблема купить хоть сотню платков и туфель. Импортных, каких угодно. Пусть задушится этими платками, кукла размалеванная. Не проблема и послать ее подальше – кроме Люськи есть другие бабы, только щелкни пальцами. Проблема не в этом. Проблема в том, что Студента самого душит вся эта местечковая, провинциальная среда. Давит, сжимает грудь, не дает дышать. Провинциальный масштаб его жизни. Его работы. И совсем другой масштаб его… сущности. Такое дикое несоответствие. Он чувствует, что вырос из старой схемы «сдернул – сбагрил – погулял». Ему нужен выход на новый уровень, на союзный масштаб, где идет охота за истинно коллекционными вещами, не измеряющимися количеством карат и всяких завитушек. Крупная охота. Сотни тысяч рублей. «Волги» и «ЗИМы». Московские квадратные метры. Ослепительные, неземные бабы. Дома, куда закрыт вход для обычных смертных… И самая заветная мечта – шапка Мономаха с золотыми пластинами, украшенными филигранью и сорока тремя драгоценными камнями…

У него даже голова разболелась под этой дурацкой ушанкой. Он снял ее, вытер лицо. Гаркнул на мальчишку?школьника, который наступил на ногу.

Вот, приходится корчить из себя колхозного дурачка, чтобы не светиться. Когда ограбят музей или архив, в первую очередь идет опрос персонала насчет подозрительных посетителей. Так он чуть не спалился в Ельце, когда вынес из запасников серебряный сервиз одной известной купеческой фамилии. Там был чистый заказ с предоплатой, поэтому сервиз он сбыл в полчаса и благополучно растворился на просторах необъятной родины. Но больше рисковать не хочется.

Поэтому – телогрейка, ушанка, кирзачи. Правда, под ними теплое шерстяное белье, а в кармане пачка «Винстона» – и то и другое куплено у барыг за бешеные деньги. Конечно, глупо устраивать такой маскарад, если задуматься. Да и невыгодно. Будь он большим боссом, послал бы вместо себя какого толкового мальца разнюхать, что за выставка такая, какая охрана, хорош ли товар, стоит ли вообще впрягаться. И не стал бы тратить драгоценное время и нервы на всякую ерунду. Он ведь – профессионал, виртуоз, грабитель музеев высшей категории.

– Не бей хвостом, Студент. Пока что ты обычная блатная шелупень.

Студент вздрогнул, обернулся. Кто это сказал?

У окна оживленно шептались две школьницы. Долговязый пацан, стреляя по сторонам глазами, выцарапывал на стене какую?то надпись.

– Эй, ты! – окликнул его Студент.

Пацан испуганно сжался, спрятал руки, пропищал:

– Чего, дяденька?

Не он, конечно. Тогда кто же?

И вдруг рядом обнаружился солидный мужчина, совершенно экзотической для захолустного райцентра внешности. Ратиновое пальто с шалевидным каракулевым воротником до пояса, мохеровый шарф, каракулевая шапка?пирожок, явно «забугорные» коричневые ботинки… Только что его здесь не было, Студент мог поклясться чем угодно. Откуда взялся этот «солидняк»? Видно, какой?то начальник из области. Но что он делает здесь в одиночестве, без свиты местных подхалимов?

Заложив руки за спину, незнакомец сосредоточенно и как?то мрачно разглядывал бронзовую пряжку за стеклом.

– Ну, что уставился, как фер на бритву? – пробасил он, не поворачивая головы.

Такой тон в разговоре со Студентом не позволяли себе даже крутые ростовские воры.

– Это ты мне? – угрожающе проговорил Студент и выдвинул челюсть.

– Тебе, чучело, – ответил «солидняк», нисколько, видно, не испугавшись. – Здесь впору не на побрякушки эти глазеть, а на тебя. Куда интереснее. И куда забавнее.

– Это еще почему?

– Потому что редко встретишь забулдыгу?колхозника, который интересуется искусством поздней скифской эпохи. – Незнакомец посмотрел на Студента, усмехнулся. – И чтобы на нем при этом были отличные финские кальсоны, а за пазухой «лопатник» с десятью червонцами. По?моему, колхозное крестьянство вообще не знает, что такое кальсоны. Как считаешь?

На это Студент уже не знал, как реагировать. Говорит этот тип грамотно, гладко, как начальники, но и феню знает… Значит, перед ним стоит легавый или комитетчик, это без всяких сомнений. Однако ни сказать, ни даже с места двинуться он не мог, поскольку что?то подсказывало ему, что бежать бесполезно. Просто стоял и смотрел, разинув рот.

– Не понтуйся, Студент. Выйдем на улицу. «Винстоном», надеюсь, угостишь?

Вышли, закурили. По центральной улице ветер гнал мелкую снежную пыль. Прогрохотал груженный досками «ГАЗ». Через площадь, на виду у бетонного Ленина, прошла закутанная в платок фигура с санками. Пустынно, холодно, мерзко. Даже душистый табак из солнечной Америки здесь имеет привкус навоза.

– На чем приехал? – спросил «солидняк». Сигарету он бросил, сделав одну?две затяжки.

– Как «на чем»… На автобусе, как все люди…

– Врешь. Ты «Москвич» у Шульца купил, только не оформлял на себя, по доверенности катаешься. Все тихаришься, за котельной оставил, там и стоит. Если, конечно, не сперли. Пошли.

Всё знает. Всё видел. Значит, дело плохо. Следят. Давно, видно, следят.

«Москвич» стоял на месте. Сев в машину, Студент снял рукавицы, включил двигатель и печку, подул на озябшие руки. Незнакомец сел рядом, покосился на перстень с львиной головой на его пальце, затем тоже стянул рыжие замшевые перчатки. Студент чуть не ахнул: руки «комитетчика» были густо покрыты татуировками – восходящее солнце с надписью «Север», перстни разной формы с расходящимися лучами. Да у него четыре «ходки» за спиной – кражи, грабежи, разбои, пятнадцать лет отволок… Но разве в Комитет берут бывших зэков? Елки?палки, конечно, не берут! Не из какого он не из Комитета и не из мусарни, это свой брат – блатной.

– А ты уже перетрухнул, засуетился, чуть кальсоны не обхезал, – раздался рядом тихий смешок. – Я не из органов, ты правильно дотумкал. Бояться меня не надо. А вот немного почтения и внимания не помешает. Даже много уважения лишним не будет.

Несмотря на то что печка в «Москвиче» слабенькая, можно сказать – никакая, ее долго раскочегаривать надо на полном ходу, и то еле?еле теплом повеет, а сейчас салон очень быстро прогрелся, даже жарко стало. Чудеса, да и только!

– Если ты не «конторский», тогда чего хочешь? – спросил Студент.

Он и в самом деле успокоился, голос больше не дрожал и не блеял. Слева, между сиденьем и дверью, как раз под рукой, у него лежала стамеска. На всякий случай. Это не финка – обычный инструмент, ни один лягаш не придерется. А сработает не хуже любого «перышка». Студент потрогал деревянную ручку.

– Зачем следил за мной? Кто ты такой вообще?

– Кто я? Ты сначала узнай – кто ты? – глухо пробасил незнакомец, явно забавляясь. – Зови меня просто – Лютый. А настоящее имя для таких, как ты, слишком заковыристое, язык сломаешь. Да и не всем оно нравится.

– Так ты из кавказцев, что ли? Типа Абдурахман?ибн?Сулейман?

– Да какая тебе разница?

– Но ты не из наших и не из московских, – уверенно сказал Студент. – И не из питерских. Я тебя не знаю.

– Зато я тебя знаю как облупленного. Про твой замес с Козырем, про Эрмитаж, про долг, который ты Моряку вернул в самый последний момент… Про сход в Монино, где тебя едва на ножи не поставили… Даже про сторожа Сергеича, «перваша» твоего.

Студент обмер. Про сторожа он точно никому не говорил, ни одной живой душе. Лютый будто почувствовал что?то, ободряюще похлопал Студента по плечу. У того едва не посыпался позвоночник – рука эта не иначе как чугунная! Может, он весь такой?! Студент оставил стамеску в покое.

– Что еще хочешь услышать? Могу из недавнего – как ты во Владимире частного ювелира Горвица сделал. В Симферополе – антикварный магазин, в Ельце – запасники Русского музея, в Орле – опять антиквар. И так далее. Ты знаешь, Студент, если все сложить, ты должен быть уже профессором! «Золотым бобром» по?вашему. Который, правда, ходит под «вышаком».

– И что из того? – проговорил Студент сквозь зубы.

Он избегал смотреть на собеседника, глазел сквозь лобовое стекло на улицу, где ожесточенно дрались собаки, а два подвыпивших мужичка в телогрейках наблюдали за ними, показывая пальцами и весело смеясь.

– Солидность надо набирать. Слово «статус» слышал? Житуху обставлять соответственно заслугам, так сказать. Чем больше человек рискует, тем выше должно быть его положение.

– Что? Какое еще в нашем деле может быть положение?

– Например, овцы в стаде. Или пастуха. Как и у всех вокруг. Кто?то пасется, а кто?то им командует.

Татуированная рука опять легла ему на плечо. Она была не только тяжелой, но и горячей, как свежевылитый из стремных побрякушек слиток «рыжья». Неужели это его жар так нагрел кабину?!

– Вот ты сейчас работаешь один. Тюхаешься, как лошара, по всей стране. Там обломилось, здесь голяк, а там вообще засада. Как в том Ельце, помнишь?

Лютый развернул его лицом к себе. Похоже, ему это не стоило никаких усилий, и Студент понял, что точно так же, шутя, этот тип мог свернуть ему шею. Или вообще оторвать голову.

– Хорошо помнишь?

– Да.

Смуглое безгубое лицо идеально выбрито, широко расставленные рыбьи глаза смотрят в упор и в то же время куда?то мимо, сквозь. До Студента вдруг дошло, что Лютый настоящий урод, хотя, как это ни парадоксально, без явных признаков уродства.

– Так вот, ты сейчас как сапожник в крохотной мастерской. Горбатишься, тачаешь обувку справно, ни у кого так не получается, это факт. И авторитет среди братвы имеешь какой?никакой. Скорей никакой, как и подобает сапожнику. Но ты мог бы стать директором обувной фабрики. Образно говоря. Сечешь? А это совсем другой уровень. Или министром легкой промышленности. У тебя, Студент, все данные для этого. И ситуация как раз подходящая.

– Чего? Какая такая…

– Заткнись. Соображай. – Лютый выдержал паузу. – Тебе надо Смотрящим становиться!

Студент послушно соображал. Но концы почему?то не сходились.

– Ростов?папа – для разгону, – продолжал Лютый. – Обтешешься, опыта наберешься, силы, влияния, потом и Питер твой будет. А дальше – Москва, если фарт от тебя не уйдет. Ты ведь об этом мечтал? Корона Ивана Грозного, серьезные коллекции, аукционы, профессорские хоромы на Воздвиженке. Спустить за вечер столько, на сколько весь этот городишко год живет, а потом разложить какую?нибудь кинозвезду на капоте белого «Кадиллака», а?

Угадал. В самую точку. Только «Кадиллак», конечно, круче «ЗИМа».

– Но как я стану Смотрящим? Мерин?то… Он ведь пока что не собирается сваливать!

– Мерин побоку.

Студент дернулся, но рука Лютого крепко держала его за шею.

– Мерин не жилец, старый он. Печень, сердце. И года не протянет. А через месяцев десять?одиннадцать Голован с череповецкой зоны откинется, прикинь. Голован в уважухе, никого не сдал, срок мотает до звонка, предъявить ему нечего, из Череповца малявы прилетят одна красивее другой. Вот и поставят его Смотрящим по Ростову. Если ты, конечно, не подсуетишься.

– Ну и пусть ставят! Это если бы Мерина не было, так я, может, и дернулся бы. А так какой смысл порожняки гонять?

– Вот задачка, а? Дифференциальное, мать его, уравнение! – Лютый рассмеялся. – А ты убери из него Мерина. Вычеркни. И все решится само собой.

Студент вытаращил глаза.

– Как это?

– Про Екатерину Медичи слышал?

Студент наморщил лоб.

– Что?то слышал… У нее ларец драгоценный был…

Лютый покачал головой.

– У нее много драгоценностей было, не в этом суть! Тут другое главное. Как заурядная женщина из незнатного рода стала королевой Франции и крупнейшей политической фигурой своего времени?

– Слушай, кореш, чего ты мне тут фуфло гонишь? – Студент снова опустил руку и обхватил неудобную рукоятку. – У нас общих дел нету, давай вали отсюда!

– Это ты слушай, тля земная! – Лютый наклонился к нему, заглянул в глаза.

Только у него самого, как оказалось, глаз уже не было – только черные дыры, в которых колыхалось желто?красное пламя. И нестерпимым жаром от него веяло. Этот жар сжег вспыхнувший было гнев, воровскую гордость и всю уверенность в себе. Студент обмяк. Он с ужасом понял, что рядом с ним сидит хозяин фартового перстня. Сидит сам… Но он не только не мог произнести это имя, даже в мыслях назвать не мог!

– Об этом ваши ученые до сих пор спорят, а я?то точно знаю… – продолжил Лютый и отодвинулся. – Вокруг нее много странных смертей, и каждая была ей выгодной! В восемнадцать лет скоропостижно умер ее деверь Франциск, освободив путь на престол мужу Медичи, Генриху Второму. Тот погиб на турнире, на престол взошел ее старший сын – Франциск Второй, но и тот умер от инфекции в ухе. – Лютый засмеялся, будто гром загрохотал. – Ох уж эти ушные инфекции! Помнишь короля датского, который тоже умер от такой напасти? Только потом оказалось, что это братец Клавдий влил ему, спящему, в ухо сок белены!

– Не знаю я никаких королей! – буркнул Студент. Ему казалось, что он сошел с ума и видит глюки. Или его опоили какой?то дурью. Но когда?!

– Да эту историю ты должен знать: мой друг Шекспир написал по ней пьесу. «Гамлет» называется!

– Ну?!

– Гну! Так и твой Мерин тихо помрет, освободит место Смотрящего.

– С чего это он вдруг помрет? – нехотя спросил Студент, наблюдая, что происходит на улице.

Облака разошлись, выглянуло солнце. Один из мужиков бросил в собак камнем, те разбежались, а второй толкнул его, и он чуть не упал, толкнул обидчика в ответ. Назревала еще одна драка.

– Вот с этого…

Лютый выставил на приборную доску, под лобовое стекло, маленький хрустальный флакончик с золотой крышечкой в виде короны. В солнечных лучах внутри загадочно опалесцировала зеленая жидкость.

– Вот что помогало Екатерине, – самодовольно сказал он. – Мое изобретение – смесь слюны рогатой жабы и яда африканской черной гадюки. Одну каплю в любую жидкость – и готово!

Ах, вот оно что… Несмотря на жару, у Студента пробежал мороз по коже. Даже за один такой разговор могут на перо посадить.

– На подлянку меня пробиваешь?! – крикнул он, словно здесь собралась вся ростовская воровская кодла, которые должна была засвидетельствовать его праведный гнев. – Да ты совсем охренел! Мерин мне жизнь спас, на «правилке» заступился… Чтобы я – Мерина?! – Он яростно закрутил головой, попытался сбросить руку с шеи, но ничего не вышло. – Слышь, это, как тебя, Лютый! Я на такие гнилые прокладки не подписываюсь! Ты не честный вор, ты под мусорами ходишь, мусорские постановки разыгрываешь! Дергай отсюда подальше, пока я тебя на сходку не вытащил!

Лютый словно не услышал слов и не заметил его усилий, только продолжал сильнее сжимать пальцы.

– Ты не мне помогаешь, ты ему помогаешь, фраерок! Мерину нарисовано помирать долго и больно, на грязной койке в больничке. А так отойдет быстро и безболезненно. И старику польза, и тебе прямая выгода!

«Во гад ссученный!» – подумал Студент. Он вдруг понял, что ему делать. Рвануть зубами тяжелую руку, откусить палец да одновременно садануть стамеской под сердце, небось не чугунный – кто бы он ни был, а сдохнет, никуда не денется! Дать по газам, выскочить в поле да выкинуть труп в овраг. А потом объявить гада Мерину и всей общине.

Он ухватил стамеску и уже прикинул, по какой траектории наносить удар, чтобы не зацепиться за руль. На миг мелькнула мысль, что все бесполезно: только зубы сломает да инструмент испортит. Но это его не остановило. Остановило другое: его собственный палец под перстнем пронзила острая боль – будто он был продет не в гладкое кольцо, а в пасть льва вместо черного камня, и сейчас острые клыки медленно сжимались, прокусывая плоть и упираясь в кость, которую могут запросто перекусить.

Стамеска упала на пол. Боль сразу прекратилась.

– Как?то это стремно, – прошипел он, изумленно глядя, как стекает по запястью и капает на пол кровь. – Яды… Его же повезут на вскрытие, там все равно определят. Сейчас же не Средние века. А мне после этого хана будет.

– Тут ты в цвет попал, – похвалил его Лютый. – Но сейчас действительно не Средние века. Тогда в ходу были только сулема да мышьяк или белена. Мое снадобье было самым лучшим в Европе, но теперь и оно устарело. Зато есть средства, которые еще не скоро научатся находить даже лучшие лаборатории мира. Знаешь, что я тебе предложил?

Он кивнул на приборную доску. Вместо хрустального флакончика там стоял обычный пузырек из?под пенициллина с бесцветными кристаллами на дне.

– Синтетический тетродотоксин. Стопроцентный результат, стопроцентная анонимность. Вечная гарантия.

Студент потряс головой, поднял руку. И палец, и перстень были на месте. Все выглядело как обычно, даже ранки никакой не осталось. Только засохшая кровь на запястье, неведомо откуда…

– Что скажешь? – требовательно спросил Лютый.

– Скажу, что базаришь ты стрёмно, как будто профессор. Блатные так не поют.

– А Студент и должен профессора слушать. – Лютый усмехнулся. – Не отвлекайся, это не твоего ума дело! Пойдешь в Смотрящие?

Студент тупо посмотрел на пузырек с ядом и вдруг увидел внутри самого себя! Крохотный Студент за изогнутым стеклом переминался с ноги на ногу, чтобы стать ровно, но кристаллы ему мешали.

Если задуматься, Лютый прав насчет Мерина. Старик только благодарен будет… ну, там, на небесах, наверное. Или в другом месте… Но что за тип этот Лютый? Не может же он на самом деле быть этим… Но тогда кто? Явно не блатной и не мусор! Циркач?гипнотизер? Похоже… Но зачем ему такое представление?! Нет, это не гипнотизер, это… Внезапно запретное имя выговорилось – то ли вслух, то ли в мыслях. Люцифер?!

Пораженный невероятной догадкой, Студент икнул.

– Собираюсь! – рявкнул он, всем телом разворачиваясь к страшному собеседнику.

Но рядом никого не было. Машина мгновенно остыла, жара сменилась холодом. Дрожа всем телом, Студент включил передачу и неуверенно тронул с места.

 

Ростов, вечер того же дня

Вернулся он домой под вечер, скинул грязные сапоги, ватник. Ушанку зашвырнул в кладовку, в самый дальний угол. Руки и ноги дрожали, да и промерз он не только до костей, но и до самых глубоких уголков души. Полез в горячую ванну. Вымылся, побрился. Сбрызнул лицо и волосы одеколоном. Надел свежее белье и купальный махровый халат. Но чувство дома и чистоты не приходило. Как будто подхватил какую?то дрянь, вроде сифилиса. Он десятый раз покрутил перстень на пальце. Лев улыбался – то ли загадочно, то ли зловеще. Но никаких шрамов и царапин под ним не было.

Стало немного легче. Может, примерещилось?

Достал из холодильника банку с паюсной икрой, намазал бутерброд. Налил водки. Сел перед телевизором. Цветной телевизор. Немецкий, «Grundig» – такие из?за бугра привозят и в комиссионке по тысяче двигают, дороже мотоцикла! И хотя в цвете он почему?то не показывал (даже Рома Шепот, известный спец по всяким электрическим замкам и радиопередатчикам, не смог ничего с этим поделать), перед ним можно было просто так сидеть и наслаждаться. Даже перед выключенным. Ловить кайф от самого вида этого чуда техники. А если щелкнуть тумблером включения, то там такая, мать его, картинка, такая яркость, такой звук! – самый отстойный выпуск «Сельского часа» покажется американским вестерном!..

А сейчас его почему?то не забирало. Шел вечерний выпуск новостей, но Студент ничего не видел и не слышал. Выпил водки, закусил. Не почувствовал даже.

Прошелся по комнатам. Огромная трехкомнатная квартира в центре большого города. Окна в человеческий рост. Дубовый паркет. Румынский гостиный гарнитур, финский спальный… Когда?то он ломал голову, где достать новомодные моющиеся обои – смех! Сперва обклеил ими всю квартиру, даже сортир… Гордился. Потом надоело. Такое есть у многих. А у него картины, у него какая?никакая, а коллекция. Картины плохо смотрятся на фоне обоев. Сейчас все комнаты обиты бордовым, серым и темно?зеленым шелком. Строго, стильно. И подсветка над каждой рамой…

Коллекция, если положа руку на сердце, так себе. Несколько безымянных русских акварелей начала прошлого столетия, эскизы Головина, карандашные наброски Кустодиева, серия степных пейзажей Кузнецова, всё остальное копии: Сарьян, Борисов?Мусатов, Кончаловский. Пестро, нелогично, тутти?фрутти, как говорят итальянцы. Но он ограничен легальными источниками покупки. И стоимостью работ, которая не должна привлекать к себе внимания. Коллекция – его фасад, образ простоватого, неискушенного собирателя искусства. И что? Нет, он по?своему гордится своей коллекцией. В одной из безымянных акварелей угадывается рука великого Поленова, и хороший эксперт это подтвердит, он уверен. А вот эти кузнецовские пейзажи через десяток?другой лет, возможно, будут стоить столько же, сколько вся эта квартира с обстановкой. А может, и весь этот подъезд…

«Лютый был прав: я богат», – подумал Студент. И тут же вернулся к мучающей его мысли: кто он вообще такой, этот Лютый? Ни одно из пришедших на ум реальных объяснений не годилось. Даже про гипнотизера. Потому что гипнотизеры мысли читать не могут и финские кальсоны под брюками нипочем не разглядят! А уж про сторожа он сам избегал думать, тут даже мысли не прочтешь… Да?а?а, загадка! Тут и о нереальном подумаешь…

Последние полтора года были одним сплошным везением. Ярко?красная полоса в его жизни. Четыре музея, семь частных коллекций. Ювелирка, живопись, иногда посуда. И все шло как по маслу, будто все мироздание, каждая его частица хотели, чтобы Студент оказался в выигрыше, чтоб был живой?здоровый и с хорошим пищеварением. Единственное, на что он не подписывался, это иконы. Ни на каких условиях. Ни за какие деньги. Не «работал» с ними и не покупал. Просто, ну… Как отрезало. И не только потому, что стоило потянуться к иконе, как руку с перстнем пронзала дикая боль. Он откуда?то знал – если коснется, фарт его закончится. Закончится разом и очень нехорошо.

А фарт был и появился одновременно с перстнем! Сколько выиграно с тех пор партий в очко и буру? Сколько денег он огреб, ни разу не прибегнув к шулерским финтам? (Вот клык даю, ни разу!) Много. Он даже был вынужден вести свою бухгалтерию, потому что памяти не хватало помнить все заначки – в каком городе, в какой сберкассе, суммы, фамилии, тайники…

А еще положение, авторитет… Теперь он не просто какой?то там дерзкий пацан, по малолетству совершивший громкую кражу и отсидевший свой «червонец». Он солидный спец?одиночка, умный, осторожный и, как все профессионалы, обладающий способностью предугадывать события. Лучший в своем деле. Он почти легенда, как налетчик Седой в свое время. Его мнением дорожат, поручкаться с ним считают за честь.

И вот появился Лютый и все это опроверг! Странный че… Хотя его и человеком?то не назовешь! Страшный тип. Одни дырки с адским пламенем вместо глаз чего стоят, и жар противоестественный… Как это объяснить? Невольно в голову лезут сказки про черта рогатого, про нечисть… Все это оживает прямо перед тобой, облаченное в дорогое пальто и каракулевую шапку. Оно говорит, хлопает по плечу, рассказывает про события прошлых веков, как будто являлся их очевидцем… «Мой друг Шекспир» – ни фига себе! Громоподобно смеется, завуалированно угрожает. Даже не угрожает, только демонстрирует свои возможности. Стоило Студенту схватить стамеску, и его собственный лев на его собственном перстне чуть не отгрыз его собственный палец! И вот это не?что, назвавшееся Лютым, сказало, что он никакая не легенда и не авторитет, а просто фофан, мелкий жулик! Да, это именно не?что. Не материальное, потустороннее, ужасное… Хозяин перстня!

…Телефон звонил уже давно, но Студент будто и не слышал. Поправил покосившуюся акварель в гостиной. Отошел, посмотрел, еще чуть?чуть наклонил влево. Теперь хорошо.

На самом деле он очень привязался к своему образу жизни. К уровню благополучия. Он даже внешне изменился, как ему кажется. Лицо вытянулось, стало суше, интеллигентнее, что ли. В глазах что?то такое появилось. Он отпустил волосы, завел модную прическу с пробором. Ходил к хирургу, удалил татуировки на руках – теперь там шрамы, сквозь рубцы местами проступает красное мясо, но через год?другой должно зажить. Привык ездить на авто. Привык вкусно есть. С бабами тоже, не лишь бы какие. И чтобы поговорить иногда можно было. Зинка – нет. Зинка давно забыта. Как моющиеся обои. Алевтина из редакции… Нинон из «Интуриста»… Люська… Кстати, наверняка она звонила. Тра?та?та?та… Насчет поговорить она, конечно, всегда пожалуйста. Шмотки, концерты, сплетни всякие. Больше ни о чем. Дуры они все, если честно. Но молодые, красивые, ногастые?сисястые…

Ладно. Получается, всё у него есть. Или почти всё. Стоит ли рисковать? Но по меркам Лютого, у него ничего нет, так, крохи. А главное – впереди, но для этого надо схарчить Мерина. Вот ведь сука! Хотя…

Он даже подскочил на месте от радости. Никакого Лютого нет! Всё дело в американских сигаретах! То, что там, у них, за океаном полный беспредел – хорошо известно. Негров вешают, средь бела дня банки грабят, народ гнобят: все поголовно сидят без работы, положив зубы на полку, мафия правит бал вместе с капиталистами?кровососами! Вот торговцы наркотиками и закладывают беспрепятственно в свой «Винстон» анашу, а может и чего покрепче… Он по малолетке несколько раз пробовал забить косячок – вначале весело, смех разбирает, все вокруг кривляются, рожи строят… А потом и страшные видения появлялись: то крыса величиной с собаку, то какой?то зверюга, наподобие Змея Горыныча… Потому он и бросил это дело, не пристрастился. А сейчас попалась сигарета, заряженная шмалью, – и сразу появился Лютый с глазами?дырками! Вот всё и встало на свои места!

Обрадованный Студент налил еще водки, выпил, не закусывая. Но радость была какой?то неуверенной. Он так и застыл перед телевизором с пустой рюмкой в руке. С Байконура запустили очередной спутник. В Африке праздник – какой?то Занзибар объявил о своей независимости. Израильская военщина прет за Иордан. Ночью в Ростове до минус двенадцати, на дорогах гололедица. Неужели все так просто?

Он встал, крадучись, вышел в прихожую, постоял. Потом медленно, очень медленно сунул руку в карман ватника. Замер. Так же медленно вытащил сжатый кулак. С усилием разжал. На ладони лежал стеклянный флакончик с прозрачными крупинками!

Да?а?а, сложные загадки не имеют простых ответов! Студент вернулся за стол, обессиленно повалился в кресло, поставил флакончик перед собой, зачем?то пересчитал крупинки. Их оказалось семь штук. Значит, Лютый ему не привиделся! Так что же делать?

Убить Мерина несложно. Он старый, больной, еле ходит. Ворон смерти давно кружит над Смотрящим. Никто не удивится. Но даже если прокуроры ни к чему не подкопаются, то у братвы обязательно возникнут подозрения. Или, скажем так, вопросы. Кто последний был со стариком? С кем он разделил последнюю стопку? Наконец, кому было выгодно, чтобы Мерин умер? Кодла не станет проводить вскрытие и химический анализ, ей на фиг это не упало. Сделают свой разбор, и всё станет ясно. Если посчитают, что виновен, перережут горло от уха до уха, и всё на этом. Без всяких апелляций.

И как сделать, чтобы никто не показал на тебя пальцем? А?

Там постоянно чьи?то глаза и уши. Несмотря на свою дряхлость, Мерин все еще значимая фигура в воровской иерархии. Фигура, наделенная широкими полномочиями. Деньги, общак, разборы непоняток. Кто?то всегда приглядывает за саманным домиком у оврага – Череп, Султан, Жучок. Так просто взять и сыпануть прозрачных кристаллов в рюмку не получится. Надо что?то придумать…

Студент вдруг резко вскинул голову, будто что?то услышав. Выключил телевизор, отставил в сторону рюмку.

В квартире раздавался еле слышный мелодичный звон. Дзинь?дзинь?дзинь…

Китаец! Фарфоровый советчик, который дает правильные подсказки. Он стоял… нет, точнее, сидел на серванте, между конфетницей и хрустальной вазой из Богемии. Китайская статуэтка эпохи Мин – узкоглазый, с отвислыми усами над нарисованной улыбкой, мудрец, скрестивший ноги в позе лотоса. Халат из красной глазури, штаны из голубой, золотые разводы, голова на невидимом шарнире. Сейчас голова покачивалась вперед?назад: дзинь, дзинь, дзинь. Сама по себе.

Студент не дотрагивался до статуэтки уже давно, несколько месяцев. Боялся. Однажды он хотел ее разбить, но не сумел. Потом она сама разлетелась на мелкие осколки, поранив ему лицо. Как маленькая бомба. А наутро снова стояла на своем обычном месте – целехонькая… Дзинь, дзинь, дзинь… Тогда китаец своим киванием подтвердил, что в него вселяется хозяин перстня. А потом он и голос услышал этого хозяина. Правда, решил, что померещилось… Дзинь, дзинь, дзинь! Звук становился все требовательней.

Студент и сейчас боялся. Ему казалось, что китайский болванчик подзывает его кивками фарфоровой головы. Терпеливо, настойчиво. Зная, что ослушаться нельзя. Невозможно. Студент подошел к серванту, остановился на почтительном расстоянии. Голова замерла на месте. Еще один кивок – одобрительный.

– Я не знаю, что мне делать, – просипел Студент севшим голосом.

Голова влево?вправо. «Не знаешь».

– Мне не простят, если я даже просто пожелаю Мерину смерти…

Влево?вправо. «Не простят».

– Но ослушаться нельзя…

«Нельзя».

– Тогда подскажи, как мне быть. Я не могу зайти и выйти незамеченным. Мерин хитер, а его челядь на зрение не жалуется.

Студенту вовсе не казалось странным, что он разговаривает с фарфоровой статуэткой. Один, в пустой квартире. С ним случались вещи куда более странные, он, можно сказать, привык.

– Может, подговорить Черепа или Султана? Денег им дать?

Влево?вправо. «Ни в коем случае».

– А может, и так прокатит? Мы ведь сидели с ним вдвоем, когда он мне про перстень рассказывал. Зайду, вроде побазарить…

«Не прокатит».

– Так что мне, просто сидеть и ждать?

Пауза. Кивок. Дзинь, дзинь.

– Чего ждать?

Студент мучительно потер лоб. Он не заметил, как и сам стал покачивать головой в такт движениям китайца.

– Слушай, раз ты такой умный, сделай так, чтобы и мне какие?то мысли передались!

Фарфоровая голова замерла. Китаец улыбался. Но что?то в облике статуэтки поменялось, Студент не мог понять, что. Подошел ближе. Он увидел…

Он привык не удивляться. Теперь это был не китаец. У статуэтки было лицо Матроса… Точнее, карикатура. Слишком низкий лоб. Слишком выпирающие зубы. Глаза?точки едва намечены легким касанием кисти художника. Матрос хищно скалился, глядя на Студента. Вдруг его голова качнулась и с легким стуком упала рядом. Дзынь…

 

* * *

 

Через месяц, в январе, Мерину стукнуло семьдесят. Юбилей. Обычно он не справлял дней рождения, но тут дата случилась не просто круглая, а прямо?таки банкетная, заслуженная. Такое богатство не спрячешь!

Султан от имени общины подорвался к Смотрящему с предложением: так и так, забиваем лучший зал в «Театральном» – коньяк, барашек, стерлядка, лучший джаз?банд, можем даже канкан организовать из девчонок областного ансамбля народного танца.

– В жопу все твои рестораны?канканы, – отрезал Мерин. – Нашему брату особо светиться не резон. Да и вообще… Вот моя халупа, вот мой стол, моя кровать, ничего мне больше не надо. Никуда отсюда не пойду. Ни здоровья, ни желания.

– А как же праздновать тогда? – опешил Султан. – Как братва поздравлять тебя будет?

– С чем поздравлять, ушлёпки? – каркнул Мерин и закашлялся. – С тем, что в сосновом клифте скоро лежать буду? Обойдусь! А кому сильно приспичит, тот зайдет в гости к старику, скажет доброе слово, посидит по?свойски, вспомнит былые времена. К Мерину записываться на прием не надо! И на этом – ша!

Таким образом тема с рестораном затухла, но и бросать Мерина в такой день одного тоже было не по правилам. Слегка пошуршав в обществе, Султан прикинул, что «посидеть по?свойски» намылилось не меньше тридцати рыл. Намечалась серьезная пьянка. Надо было и готовиться серьезно.

По блату в мебельной комиссионке приобрели два раздвижных стола: овальный и обычный – прямоугольный. В комнату влез только один, второй поставили в сенях. В ближайшей школе, где как раз шли каникулы, одолжили и привезли на «газоне» тридцать стульев из актового зала. Череп сказал, надо было парты брать, братву по двое усаживать, вместо чернильницы – пузырь водки, и чтобы Мерин перед всеми типа урок вел. Поржали.

Насчет еды и пойла решили особо не париться. Фитиль закупил пять ящиков водки, Жучок договорился с соседками – молодуха Верка жила через два дома, а тетя Клава?самогонщица – прямо напротив, чуть наискосок. Те обещали наварить картошки, холодца, нарезать сала домашнего, мяса нажарить, ну и подать?убрать, помыть… Ну, кажись, и всё. Ах, да. Султану приспичило, чтоб рядом с домиком цветами по снегу была выложено число «70», а над ним – большой глаз.

– Глаз? А на фига глаз?

– Ну, глаз, это значит – Смотрящий, это знак такой, – объяснил Султан. – Свои поймут, а остальным и на фиг не надо.

Идея показалась слишком экстравагантной, к тому же кто?то вспомнил, что у масонов, а может, даже у сионистов изображение глаза тоже используется, значит ворам такой символ – в падлу! Решили вместо глаза написать просто «Мерин». Верку подрядили на это дело за тридцать рублей…

Накануне празднества Студент наведался к юбиляру, вручил бутылку французского коньяку.

– Помнишь, ты говорил мне, что серьезный кент в гости без коньяка не ходит? Так вот, держи, Мерин. Выпей, чтобы здоровья тебе хватило еще на столько же лет, сколько этому пойлу.

Мерин взял бутылку, долго крутил в руках. Руки у него заметно тряслись.

– И сколько же этой бодяге исполнилось? – спросил он.

– Не знаю. – Студент пожал плечами. – Звезд не нарисовано, но денег стоит немалых. Так что, думаю, лет двадцать – двадцать пять.

– От души намерял, брателла, спасибо, – хмыкнул Мерин. – А чего ж сегодня нарисовался? Завтра бы и вручил при всем честном народе…

– Завтра не смогу, при всем уважении, Мерин, ты уж извиняй. Мы с краснодарскими пацанами давно одно «дело» наметили, про твой юбилей тогда базара не было. А задний ход давать – сам понимаешь…

Мерин осекся, подвигал лицом, бровями. Видно, он был недоволен, но придраться не к чему. Если вор откажется от подготовленного «дела», то прослывет фуфлыжником.

– Что ж, твои дела, тебе и решать. – Старик ухватился за спинку стула, осторожно присел. – А я, видишь, хотел посадить тебя по правую руку, на почетное место. Как своего крестника, считай. Ты ведь на той сходке в Монино, считай, заново родился. Кабы не поддержка общины, обстругали бы тебя там до белой кочерыжки. – Мерин опять ухмыльнулся, придвинул свободный табурет, поставил рядом с собой, справа. – Но раз ты такой деловой, присядь со мной сейчас. На прям сейчас дел у тебя нет? Вот и хорошо. Значит, отпробуем трофейного коньяку. Эй, Фитиль! Где ты там?! – гаркнул он в сторону кухни, не давая Студенту возможности вставить слово. – Принеси стаканы нам с гостем! И закуси организуй!

– Слушай, я… – начал Студент.

– Ничего, обождет, – оборвал его Мерин. – А ты не маячь, мне тоже, знаешь, не в дугу шею корячить, снизу вверх на тебя смотреть. Приземляйся давай. – Он похлопал ладонью по табурету. – Не боись, не приклеишься.

Студент встретился с ним взглядом, невольно поежился. Если Мерин что?то почуял, живым ему отсюда не уйти, это ясно. Только по глазам старика ничего нельзя сказать, глаза будто из оловянной ложки выточены – пустые, холодные, в них никогда ничего не меняется, хоть шутит он, хоть готов приставить нож к горлу. Да он небось и ложкой убивал – в тюрьме ведь ножей нет. Хотя Лютый зуб дал, что все будет ништяк.

Из кухни показалась рожа Фитиля.

– Щас, щас! – бросил он и скрылся.

Студент не торопился садиться. Прошелся по комнате, насвистывая блатной мотивчик. Стены обклеены страницами из журналов «Советский экран», «Огонек», «Работница». Вот кадр из «Кубанских казаков», вот комбайны в поле, а на самом видном месте какая?то итальянская актриса улыбается, забыл фамилию. Видно, нравится она Мерину, раз наклеил. Студент представил себе, как Смотрящий под руку с этой цацей хромает по красной ковровой дорожке где?нибудь на Московском кинофестивале. Забавно, забавно…

И тут в голове прорвался тонкий фонтанчик боли. Как иголку в череп вонзили. Студент отошел в сторону – боль сразу прошла. А?а, понятно. В буфете за стопкой тарелок к стенке притулилась крохотная бумажная иконка. Чтобы в глаза не бросалась, но чтобы при желании легко было достать. Вот это и в самом деле забавно. Старый хрен перед смертью, значит, в религию ударился, грехи пытается замолить. Неужели верит, что ему это поможет?

Мерин беспокойно закряхтел, закашлял у него за спиной.

– Чего ты там высматриваешь, Студент? – Он повернулся, пристально посмотрел на гостя.

– Да ничего. Смотрю, у тебя тут ширево достойное припасено.

Студент хохотнул, кивнул на коробку с лекарствами и шприцами, которая стояла на нижней полке буфета. Взял оттуда ампулу, встряхнул, посмотрел на свет.

– Ага, ширево, как же, – проворчал Мерин. – Это уколы от ревматизма, тебе такой дурью колоться пока что не положено по возрасту.

– А это что? – Студент взял какой?то пузырек, открыл, понюхал, поморщился.

– Желудочные капли, мать твою! Хватит там рыться, сказал! Садись!

– Желудочные? Это из желудей, что ли? – переспросил Студент, дурачась.

– Для желудка! Перед обедом принимаю, чтоб кишки работали!

Мерин недовольно отвернулся, со стуком поставил локти на стол. Не обращая на него внимания, Студент еще какое?то время звенел пузырьками, хмыкал под нос. Потом отошел от буфета, сел рядом с хозяином.

– А я думал, ты из железа сделан, – сказал он то ли в шутку, то ли всерьез. – Никогда не мог представить, как Мерин жрет таблетки или, там, с градусником, например, сидит. От пули, верю, можешь умереть, от ножа. А чтобы болезнь тебя скрутила, в такое трудно поверить. Вот бетонная статуя какая, например, стоит на улице, под ветром и дождем, а насморк никогда не подхватит. И ты всегда мне таким казался!

Мерин откашлялся в кулак, вытер руку о брюки.

– А что теперь тебе кажется?

– Ты крепкий мужик, Мерин, вот что я думаю, – польстил Студент. – Сила в тебе есть такая, что многие молодые жиганы позавидовать могут. А ведь далеко не каждому из них суждено до твоих лет дожить. Вот оно как.

Старик оскалился, сверкнув железным зубом. Ответ ему понравился.

– Правильно думаешь, Студент. Вот и дальше так думай, – буркнул он, приосаниваясь. – Это и для твоего здоровья полезно будет, и вообще. А ежели кто?то в моей силе сомневаться начнет, тому…

Он не договорил. В комнату вошел Фитиль с подносом – хлеб, сало, огурцы, два стакана.

– Чего лыбишься?то? – косо глянул Фитиль.

– Ничего, – сказал Студент. – Просто в жизни не пил еще французский коньяк с салом.

– А что, задница треснет, что ли?

– Хватит базарить, – оборвал их Мерин. – Мы не в Париже живем, нам их законы по колено. Здесь каждый сам решает.

Он сорвал пробку, разлил коньяк до краев, пустую бутылку швырнул под стол.

– Стаканами там тоже небось не пьют, во франциях твоих? И начхать. Это их проблемы. – старик поднял стакан, вопросительно уставился на гостя. – Ну что, Студент, за мое здоровье?

– И за долгие годы! – сказал гость, выдохнул и медленно осушил стакан до дна.

 

* * *

 

Мерин умер на следующий день, в самом начале праздничного застолья, после первого же тоста. После пожеланий крепкого здоровья и долгих лет жизни…

Говорят, он успел сделать только один глоток и уронил стакан. Громко звякнуло стекло, все посмотрели в его сторону, а Смотрящий как стоял, так и завалился назад – с открытыми глазами, с поднятой правой рукой. Как бетонная статуя. Головой влетел в буфет – бах! – и сложился на пол.

Говорят, сразу подумали, что сердце схватило, что старик еще очухается. Жучок вызвал «Скорую». Но Матрос посмотрел на застывшее лицо юбиляра, потрогал пульс под челюстью и махнул рукой: готов. После чего общество разбежалось, оставив Мерина на попечение Жучка, Султана и двух разбитных соседок.

Приехала «Скорая», а за ней – милиция. Очкастый врач в ушанке бросил одно только слово: «инфаркт», Мерина погрузили в машину и увезли. Менты заполнили протоколы и тоже уехали.

Говорят, на следующее утро братва устроила разбор: как и почему, и кто виноват. Собственно, винить было некого, поскольку случился обычный инфаркт, покойнику все?таки семьдесят стукнуло. Но все равно крайним оказался почему?то Султан: многим не понравилась его идея насчет выложенного красными гвоздиками на снегу числа «70» под окнами Меринова дома.

– Я сразу подумал: натурально, как могила смотрится! Ну, клык даю! И подпись «Мерин»! – сформулировал Череп.

– И красным по белому, главное! Типа кровью! – дополнил Шпала.

– Так я ж не знал, что она именно красными цветами это выложит! – оправдывался Султан. – Я ж ей просто про цветы сказал, думал, ну, там, ромашки или эти, как их… мимозы, например!

– Ты что, дурак? Откуда зимой ромашки с мимозами?

На это Султан не нашел что сказать, кроме как огрызнуться:

– А я что, разбираться обязан? Цветы – бабское дело!

После похорон в опустевшей хате Мерина устроили поминки, где употребили водку и закуски, предназначавшиеся для юбилейного торжества. Череп, подняв свой стакан, заглянул в него и вдруг сказал:

– Слушайте, а если водка того… отравленная?

– Как же она может быть отравленная, если все выпили, а помер один Мерин? – возразил сидевший напротив Студент.

– Так, может, это подсыпали ему прямо в стакан какой дряни?

Студент пожал плечами:

– Не знаю. Меня там не было.

Поминки получились шумные. Череп с Султаном подрались. С десяток воров уснули прямо за столом. Небольшая группа отправилась к соседке Верке, чтобы надавать лещей за хреновую цветочную композицию, но вместо этого (или вместе с этим) продолжили там гулянье с гитарой и гармошкой до самого утра…

Никто не заметил, как Студент взял из буфета пузырек с желудочными каплями, которые Мерин имел обыкновение пить перед едой, и выбросил в горящую печь.

 

Глава 3

Утечка информации

 

Ленинград, январь, 1963 год

Хмурое воскресное утро, северная окраина Ленинграда, вещевой рынок на Уделке. В народе его называют «толкучкой» или «тучей».

Вставать надо рано, в семь «туча» уже кипит. Для Александра Исааковича Бернштейна ранний подъем не проблема. Баловать себя он не привык, в случае надобности может вообще не ложиться.

От остановки еще ничего не видно, сумерки. Снег хрустит под ногами. Но только приблизишься к железнодорожному полотну, уже слышишь растрепанный, неровный гул человеческих голосов. Люди не выспались, людям холодно, люди возбуждены. Вдалеке по правую руку – огни улицы, а здесь от этих огней еще темнее. Темнота и гул. И сердце прыгает: сейчас начнется…

Потом видишь желтые, красные всплески – карманные фонари, спички, огоньки папирос. Костры не жгут, и это понятно, потому что у милиции терпение не резиновое, вмиг прикроет эту лавочку, сославшись на противопожарную безопасность. Но свечи, думал иногда Александр Исаакович, почему они не жгут свечи? Ах, как бы преобразилась Уделка, если бы весь «променад» осветился свечами, сотнями свечей! Но свечи тоже почему?то не жгут. Наверное, по идеологическим соображениям, чтобы не напоминало церковь, которая, как известно, отделена от государства толстой и высокой стеной.

Рынок начинается с бабулек. Они проявляются вдоль тропинки, как отпечаток на фотобумаге, погруженной в раствор проявителя. Как серые призраки. Бабульки с семечками, бабульки с квашеной капустой, бабульки с простоквашей. Торговля идет бойко. Кто?то пил всю ночь, чтобы не уснуть, кто?то еще не успел остановиться. Горсть хрустящей капусты сейчас – ох как в жилу! Пища богов! В свои молодые годы Бернштейн вкусил здесь немало и амброзии, и всевозможных ядов… О, да. И вкусил, и выкусил. Конец сороковых, девушки в трофейном белье, «Столичная» с бежево?золотистой этикеткой и сургучной пробкой – где такую сейчас найдешь? Мечта… Вот честное слово, если бы завалялась у кого?нибудь с тех времен заветная чекушечка, купил бы за любые деньги не раздумывая!

Почему, кстати, никто не коллекционирует водку? А? Обычную водку? Вина – да, особенно за бугром, но он в них не разбирается, и… Впрочем, да?да, понятно. Водка существует для того, чтобы ее пить. Здесь и сейчас. Пить, а не коллекционировать.

…Далее: пальто, шубы, обувь, крепко пахнущие овчинные полушубки…

Ого, уже почти рассвело!

Плетеные корзины, веники… Грабли, тяпки, «скобянка», «жестянка»…

Смесители, самовары, старая фотоаппаратура, игрушки… Теплее, теплее.

А вот уже фарфоровые коты и слоны. Рассветы, закаты, медведи, знойные купальщицы – начинается местный «Монмартр», выставка мазил?кустарей.

Кто?то бросил, торопливо проходя мимо:

– Братьям?коляшам пламенный!

Бернштейн с опозданием вскинул голову, увидел удаляющуюся спину. Ага, это один из своих, из коллекционеров. Может, Охотников – вон там, дальше, забулдыги частенько выставляют посуду и фарфор.

На художественных развалах один закон: кто успел, тот и съел. Вставай раньше, бегай шустрее, смотри в оба. Зазеваешься – и твою удачу умыкнут из?под самого носа, и винить будет некого.

Александр Исаакович тоже прибавил шагу.

Медь и бронза: советская чеканка, старина, под старину, просто рухлядь…

– Почем портсигарчик ваш? – интересуется Бернштейн.

– Это визитница, – неприветливо бросает седобородый продавец в надвинутой на глаза ушанке.

– А?а… Визитница… Ого! А что это такое? – Бернштейн простовато моргает.

– Для визитных карточек.

– Это ж надо! Для визитных карточек! А разве сейчас употребляют визитные карточки?

Продавец смотрит в сторону.

– Кому надо, тот употребляет.

Бернштейн шмыгает носом.

– А почем?

Когда продавец называет цену, он испуганно отшатывается и летит дальше. Визитница ему сто лет не нужна. Но на том же столике он заприметил нечто любопытное – медный складень: складную иконку со святым Власием. Даже не иконку, а ее обломок, половинку одного из «крыльев». Любопытно. На первый беглый взгляд – вещь подлинная, точняк конец восемнадцатого века. Надо будет вернуться, дожать. Но – чуть погодя. Как бы невзначай. Продавца он не знает, тот его тоже, кто?то из недавнего пополнения. Есть шанс сорвать банк. Если, конечно, это и в самом деле восемнадцатый век. И если какой?нибудь мерзавец не перехватит покупку, пока он нарезает круги, изображая из себя дурачка.

Стало совсем светло. Товар разложен, продавцы во всеоружии, постукивают ногой об ногу, пускают струйки пара из воротников, поглядывают бойко. Торговля началась, людей прибывает. Плотнее всего толпа у шмоточников, в той части рынка, что осталась за спиной. Но и здесь, на развалах, народ присутствует. Бернштейн замечает несколько знакомых лиц, как же без них… По воскресеньям «коляши» частенько прогуливаются по Уделке, вынюхивают, высматривают. Ругают, что Уделка вымерла, высохла, выскоблена дочиста, но все равно идут. Традиция…

Ага, Сухомлинов, это и в самом деле Сухомлинов. Здрасьте, Петр Лукич… Седобородого того, с медью, не трожьте, пожалуйста, он мой. Благодарю. (И Сухомлинов не посягнет на его трофей, можно не сомневаться.)

Левин, букинист. Добрейший, тишайший и мудрейший Яша Левин. Доброе утро, Яша!

Боря Разумовский, стекло, фарфор…

Тихон Николаевич, Тиша. Живопись, русский авангард. Героический человек!

Шура Памфилов по кличке Памфлет. Иконы, церковная утварь… Не брезгует даже паленой «рыжухой». Ничтожество.

Арсений Карповский?Бусько. Легенда Уделки. Кандидат истории, нумизмат, алкоголик в последней стадии разложения. Неделю назад покупал, сегодня продает.

А вот и Охотников собственной персоной. Запыхался, раскраснелся, пар во все стороны. Проспали, Игорь Петрович? Бывает, бывает.

В привычной обойме отсутствует только Граф, его сиятельство Феликс Георгиевич Юздовский. Но час еще ранний, они в это время обычно еще почивают. Любят поспать, знаете ли…

Коллеги?коллекционеры. Аристократы духа, сутенеры искусства, святые и подлюги. Друг друга зовут ласково – «коляши», с ударением на второй слог. Не путать с «корешами». Конечно, многие из них ходят под уголовными статьями, но сами себя уголовниками не считают.

– …Арсений Мефодьевич, помилуйте, вы же не форточник и не барыга! Вы интеллигентный человек! Зачем же вы мне на голубом глазу толкаете это фуфло?

– Увольте, Петр Лукич! Это не фуфло, это наиподлиннейший екатерининский полуполтинник! Честью клянусь!

– Клянитесь чем угодно, Арсений Мефодьевич, но это грубый новодел! Ручное литье! Гуртовка напильником! И откуда, позвольте узнать, в нем целых восемьдесят четыре грамма весу, Арсений Мефодьевич? Да он еще при чеканке в тысяча семьсот двадцать шестом году должен был весить восемьдесят один грамм! Или за это время ваш пятак потолстел? Стыдно, Арсений Мефодьевич, стыдно!

…«Корешок»?уголовник – существо с неполным средним образованием, грубый примитив, практикующий физическое насилие как одно из средств достижения своих целей. «Коляши», они же коллекционеры – люди образованные, свои лучшие порывы посвятившие собиранию искусства. И не просто посвятившие, а порой жертвующие ради него свободой и даже жизнью – поскольку фарцовщик вполне может попасть под расстрельную статью. Косой, Червончик, Дим Димыч… Какие были люди, мир их праху!

«Коляша» «коляше» разнь. Они ранжируются по горизонтали, т. е. по специализации, и по вертикали, т. е. по значимости. Горизонталь бесконечна. Горизонталь размыта. Концы теряются в дымке. К традиционным собирателям живописи, предметов искусства, оружия, нумизматам и филателистам в последнее время добавились собиратели спичечных, сырных и пивных этикеток, флаконов от духов, театральных программок, пуговиц, билетов на транспорт, оберток от мороженого… И так далее, и так далее. Вертикаль очерчена куда более четко. Есть серьезные коллекционеры, есть «юнкера», ограниченные в опыте и возможностях, но стремящиеся в высшую лигу, и есть скучающие обыватели, которые следуют модным веяниям – книги, бабочки, куклы, что угодно.

Ах, да, есть еще так называемые инвесторы: сегодня вкладывают деньги, чтобы они возросли в цене. Но это не коллекционеры, это машины по обороту дензнаков. В них нет страсти, только расчет. Их вообще оставляем за скобками.

Бернштейн, например, относится к категории серьезных коллекционеров. Заметьте, не сам себя относит, а – относится. Коллегами, экспертами, обществом. Собиратели икон – они по умолчанию элита: здесь нужен сверхсолидный багаж знаний, чтобы как?то плавать в этой области и не потонуть. В Ленинграде ему нет равных по знаниям, по опыту да и по собранию. В Москве… Ну, Москва, это другое дело. В Москве другие реалии. Там есть тот же Купревич, который толком не знает, чем новгородская школа отличается от строгановской, но при этом в загашниках у него счет идет не на десятки – на сотни и сотни!

Хотя оставим Купревича, леший с ним.

О хорошем. Взять Петра Лукича Сухомлинова – вот вам крепкий «юнкер». Умен, целеустремлен, цепок… Разыскал и урвал полгода назад в каком?то захолустном Руденске константиновский рубль в превосходном состоянии, практически нецелованный. И все?таки – «юнкер». Что?то щенячье в нем еще проскальзывает. Бахвальство, да… Но лет через пяток, если все будет идти как идет, образуется из Петра Лукича видный спец высшей категории.

А Юздовский? Пижон! Ох, Феликсушка, садовая головушка. Молодой человек находится, скажем так, в плену иллюзий, ведет расслабленное богемное существование. Среди «коляшей» он практически ноль, но замах – на миллион рублей. Итальянские сорочки, маникюр?педикюр, фанфары, вуаля! Мещанская какая?то страстишка к внешним эффектам. Мечется. Швыряется. От живописи – к японской пластике, от пластики – к мейсенскому фарфору, да все по верхам, как «блинчик» по воде. Сейчас вот перстень этот ему втемяшился. Фамильная, извольте, драгоценность. На кой? Ну на кой, скажите?! Одни проблемы от него…

При мысли о перстне у Александра Исааковича даже испортилось настроение. На днях поступили плохие новости о Козыре. Очень плохие, дальше некуда. Вот не хотел он ввязываться в это дело, как чувствовал… И что будет дальше?

Он окинул равнодушным взглядом старую деревенскую утварь – горшки, лампы, медные тазы, прялки, маслобойки – разложенные на клеенке у ног молодого человека в модном пальто.

– «Доски» есть? – спросил без всяких экивоков. Прикидываться дурачком почему?то надоело.

Услышав профессиональный сленг, продавец встрепенулся.

– А какие нужны?

– Любые.

– Есть старообрядческие, Тюмень, конец девятнадцатого… – вполголоса начал перечислять продавец.

Бернштейн махнул рукой и пошел дальше. Обычная перепродажа, скидывают ненужный балласт, ему это неинтересно.

Побродив еще минут десять, Александр Исаакович понял, что азарт пропал, фитилек потух, прогулка по Уделке потеряла свою прелесть. Решил вернуться к седобородому, закончить начатое дело.

Почти дошел. Седобородый торговался с покупателем над бронзовой пепельницей с головой Горгоны. Даже складень свой узрел – вот он, красавец, лежит на месте, наполовину заваленный всяким барахлом. Не лежит – валяется, скажем прямо. Может, продавец и в самом деле – лох?

– А вот и вы, Александр Исаакович!

Бернштейн чуть носом не столкнулся со статным красавцем в кашемировом пальто, который вырос перед ним на тропинке. Красавец даже руки в стороны расставил, готовый то ли обнять?расцеловать, то ли вцепиться и не дать пройти мимо.

– Ах, Феликсушка, это ты! – кисло улыбнулся Бернштейн. – Что?то рановато ты сегодня, просто удивительно рано… – Он посмотрел на часы. – Неужели проблемы со сном?

– Вы издеваетесь, Александр Исаакович? – прошипел Юздовский, хватая Бернштейна за рукав. – Какой сон? Вы где пропадали?

– Нигде. Работал. Вкалывал. Пахал. Я, знаете, практикующий врач…

– Знаю. Но нам надо поговорить, – перебил его собеседник, что?то высматривая поверх голов посетителей толкучки. – Давайте отойдем в сторонку, подальше от толпы. Вот туда, пожалуй…

Он потянул Бернштейна в сторону железнодорожной станции.

– Но я собирался…

– Я понимаю. Пять минут. Все понимаю… Но и вы поймите меня…

Юздовский пыхтел, утаптывая финскими полусапожками нетронутый снег. Они перешли через пути и остановились у шлагбаума переезда.

– Итак, я требую объяснений, Александр Исаакович! – решительно заявил молодой человек. – Я заплатил вам десять тысяч! Огромные деньги! Прошло полгода! Полгода, Александр Исаакович! А свой перстень я до сих пор так и не получил!

– Я его тоже не получал, Феликс Георгиевич, – буркнул Бернштейн.

– Ну и что? Меня такой ответ не устраивает! Я хочу знать, где мой перстень!

– Понятия не имею. Как только появятся новости, сразу дам знать.

– Мне нужен мой перстень, Александр Исаакович! Или перстень, или деньги!

– Ах, вот как? – Бернштейн отступил на шаг, вглядываясь в своего собеседника, словно в какую?нибудь редкую икону домонгольской эпохи.

Посмотреть здесь было на что: Юздовский, обычно такой флегматичный, сбалансированный, равно берегущий как эмоции, так и прическу, и костюм, – сейчас был на грани истерики. Красные пятна на лице, бобровый «пирожок» на голове сбился набок, даже знаменитая «чеховская» бородка растрепалась, разделилась на два торчащих в разные стороны хвостика.

– А с чего это мы вдруг так распетушились? – вопросил Александр Исаакович.

– С чего, с чего! Ляльке подруга привезла мутоновую шубу из Милана! Она полезла в шкатулку за деньгами, а там полный голяк! Такую варфоломеевскую ночь мне устроила – ты не представляешь!

– Подумаешь, шуба. Было бы из?за чего…

– Не в шубе дело! – взвизгнул Юздовский. – Дело в принципе! Мы заключили сделку, а теперь ни перстня, ни денег! А скоро я еще и без жены останусь!

– Баба с возу, Феликс Георгиевич… – начал было Бернштейн, но взглянул на Юздовского и осекся. – Ладно. Во?первых, мы ни о каких сроках не договаривались. Это тебе не на базу сгонять да привезти.

– Какие сроки? Какая база? По городу давно ходят слухи про ограбление в Эрмитаже! Там даже убили кого?то! И перстень из экспозиции исчез! Там его нет! И у меня его тоже нет!

– И нечего было вообще затевать этот балаган! – рявкнул Бернштейн. – Я предупреждал, что дело стрёмное, уголовщина, лучше не связываться! Так нет! Фамильный перстень, видишь ли! Вынь да положь! А теперь опомнился, спохватился!

– Ты обещал, что все будет хорошо!

– Я ничего не обещал. – Бернштейн сдерживался, но терпение его, если честно, лопнуло. Лопалось прямо сейчас. Как спелый арбуз под колесом самосвала. – Ты просил найти человека, который это сделает – я нашел… К черту! Лучше бы не искал, лучше бы сразу послал тебя подальше с твоими княжескими заскоками! С твоим чертовым перстнем! Жил бы себе спокойно, а не оборачивался на каждый шорох!

– Так ты еще недоволен? – Юздовский вытаращил глаза. – Развел меня на десять тысяч и плачешься?

– Твои десять тысяч – тьфу и растереть. Ты лишился денег, а я могу лишиться жизни. Чувствуешь разницу?

– При чем тут твоя жизнь, Александр Исаакович?

– При том. Мой человек подписал какого?то умельца из Ростова, у них возникли непонятки, потом моего человека арестовали. А буквально на днях я узнал, что его убили на зоне. И все началось с твоего перстня! Дошло теперь? Пошевели своими роскошными напудренными мозгами, Феликс Георгиевич, прикинь, какие выводы и какие действия последуют со стороны его дружков на воле!

Юздовский смотрел на него, явно не понимая.

– Какие действия?

– Такие! Разделают как кабана, и все на этом!

Бернштейн посмотрел в сторону торговых рядов и вдруг заметил знакомую сутулую фигуру. Шура Памфлет терся рядом с седобородым.

– В?вашу мать! – не выдержал Александр Исаакович, срываясь с места и бросаясь обратно через железнодорожные пути. – Складень! Мой складень! Ох!.. Черт бы вас побрал, Феликсушка, с вашими…

Он бежал, он скакал по снегу, как северный олень, он летел, как полярная сова. Но было поздно. Когда Бернштейн остановился перед торговым местом седобородого, Памфлет уже скрылся в толпе, а складня на месте не было.

– Где… он?

– Кто? – спросил продавец.

– Складень… Святой Власий…

– Чего?о? Какой еще святой?

– Он там лежал, за подсвечниками!

– А, это… – Седобородый зябко похлопал нога об ногу, подышал в ладони. – Медная пряжка это, а не… как ты там ее обозвал… Кладень? Да за пять рублей отдал, все равно обломок, я им чеканку подпирал, чтоб не падала. Пряжка это, гражданин! Понавыдумывают тоже.

Он снисходительно, с какой?то даже жалостью посмотрел на Бернштейна, на его старое демисезонное пальтишко и кроличью шапку.

– Так вы за визитницей вернулись? Вещь знатная, спору нет! Пять рубликов с ценника скину, так и быть! Берете?

 

* * *

 

Есть у коллекционеров еще одна градация различия. Не «горизонталь», не «вертикаль», а некое третье измерение. Дело в том, что все более?менее известные в городе коллекционеры находятся под «опекой» у органов правопорядка. Как полноценные агенты «с подписью» и псевдонимом, или как разовые информаторы. Они никогда в этом не признаются. Они скажут, что это мифы, распространяемые завистниками. «Мы с вами серьезные, умные люди, мы все понимаем!» Более того, они презирают стукачей, презирают искренне и порой бурно. Более того, несмотря на все мифы и на весь свой ум, они упорно подозревают в стукачестве каждого из своих коллег. Что понятно, поскольку сами стучат.

Это одно из правил их бизнеса. Одна из особенностей их деятельности, которая всегда идет немного вразрез с законом. Достигнув определенного влияния в своей среде, любой коллекционер попадает в поле интересов серьезных и по?спортивному подтянутых людей в неброских костюмах?двойках. Те, кто идет на контакт, продолжают заниматься собирательством. До поры до времени, в зависимости от обстоятельств. Тех, кто упирается рогом, выводят из игры, для чего Уголовный кодекс предлагает множество способов – от рядовых статей за тунеядство или спекуляцию до перепродажи валюты в особо крупных размерах, за что могут и лоб зеленкой помазать.

Так вот, у разных «коляшей» – разные курирующие органы.

Например, Александра Исааковича Бернштейна курирует оперуполномоченный по особо важным делам из Пятого отдела областного Управления КГБ. Сотрудничество насчитывает без малого десяток лет, с тех пор, когда майор был еще старшим лейтенантом, а Бернштейн только?только отыскал в Дмитрове своего «Симеона Богоприимца», с которого он и начался как серьезный коллекционер. Майор (сам, кстати, человек образованный, фамилию Микеланджело пишет без ошибок) работает аккуратно, не перегибает, понимает, что с мелкой гопотой его подопечный дел не имеет, а потому еженедельной информации не требует, а бережет для будущих великих свершений.

С шелупенью вроде Шуры Памфлета работают обычные опера милицейского угрозыска. Особо не церемонятся. Шура пользуется некоторой известностью в уголовной среде на Приморке. Через него сбывают краденое барахло, не только предметы искусства – от швейных машинок до автомобильных запчастей. Памфлет всегда что?то про кого?то знает, и если на него грамотно надавить, он так же грамотно стучит.

А вот с персонажами вроде Феликса Юздовского работает ОБХСС. Не Пятый отдел, конечно, но, заметьте, и не простые сыскари. У них узкая специализация да и курируемый контингент совсем другой – все люди солидные, интеллигентные, можно сказать… Капитан Семенов встречался с Феликсом раз в месяц – известная парикмахерская на Лиговке, кабинет лечебного массажа в министерской поликлинике, кинотеатр «Аврора», иногда даже личная семеновская «Победа». Никакой особенной отдачи от Юздовского на сегодняшний момент не было: подтвердил подделку в одном деле, подсказал нужный адрес в другом. Ну, так там и другие бы подтвердили и подсказали. В основном он поставлял в соответствующую папочку капитана Семенова мелкий чёс: характеристики коллег, какие?то фразочки, наклонности, любовницы и так далее.

«Но ведь всякое бывает! В жизни должно быть место подвигу! – повторял каждый раз капитан перед тем, как попрощаться. – Какой?нибудь экстренный случай, понимаете? Крупные расхитители социалистической собственности, например. Или матерые взяточники, которые не знают, куда деньги вложить…»

На этот экстренный случай у Феликса Георгиевича имелся номер телефона, по которому он мог связаться с куратором в любое время дня и ночи. Хотя этой возможностью он практически не пользовался. Да и теоретически – тоже.

И вот сейчас Юздовский стоял на этом чертовом переезде, будто оплеванный. Снег набился в новенькие импортные полусапоги, внутри хлюпала влага. Он ожидал от Бернштейна чего угодно: объяснений, извинений, жалких ужимок. Обмороков, припадков каких?нибудь, наконец. Но Бернштейн, скотина, превзошел себя! Он сам еще недоволен! Кривит рожу! Он, видите ли, сделал ему одолжение! Его жизнь, видите ли, в опасности! И убежал, не попрощавшись. Просто смылся. В голове даже не укладывается…

Единственный вывод, который отсюда следует: не будет ни денег, ни перстня. Вот так.

Юздовский постоял еще немного, высматривая в рыночной толпе знакомую шапку. С тоской и болью покосился на свои полусапоги. Такие под батарею не поставишь – телячья кожа тонкой выделки покоробится, потеряет вид. Придется набить туалетной бумагой, на крайний случай – газетами.

Нет, Бернштейн просто забыл про него. Бернштейн его кинул. Мерзавец! Какое вопиющее жлобство!

Но тогда пусть не обижается. Его прапрадед из?за перстня стрелялся, и он тоже готов идти до последнего. Представители княжеского рода Юздовских так просто не отступают!

Решительным шагом Феликс Георгиевич направился к железнодорожной станции, нашел телефонную будку и набрал заветный номер.

 

* * *

 

Знакомая светло?серая «Победа» замедлила ход у автобусной остановки, прокатилась дальше, повернула и скрылась за угловым домом. И правильно. Лишние глаза никому не нужны. Недалеко Уделка, на остановке могут оказаться знакомые или знакомые знакомых.

Юзовский покинул остановку и отправился следом за машиной. «Победа» стояла в нескольких метрах за пешеходным переходом. Он открыл переднюю пассажирскую дверцу. Внутри пахло куревом, бензином и нагретым кожзамом.

– Скатаемся на Выборгское, мне там в один мебельный надо. – Семенов скользнул взглядом по лицу Юзовского. – Как жизнь?

– Нормально, – сказал Юзовский.

– Тогда поехали.

Сидеть было неудобно, ноги девать некуда. Феликс пошарил руками, пытаясь найти рычаг или какие?нибудь кнопки для регулировки сиденья, но ничего не нашел. Может, сиденье вообще не регулируется. Раньше он почему?то этого не замечал.

– Как семья? Как здоровье? – поинтересовался Семенов.

– Спасибо, – сказал Юзовский.

– С женой ладите?

Юзовский вздрогнул, повернулся.

– А почему вы спрашиваете?

– Просто так. Думал, может, какие?нибудь проблемы?

– Нет. Никаких проблем.

Возникла пауза. Машина катилась среди каких?то новостроек, справа и слева из?за серых панелей тянули любопытные шеи башни строительных кранов. Юзовский собирался с мыслями. Ему не нравилось, как ведет себя Семенов. Он должен был прыгать от радости, заглядывать в лицо, Вместо этого он спросил про жену. Что он имел в виду? Что за квартирой следят? Что ему известен каждый его шаг? Что съел за обедом, с кем переспал во время Лялькиного отпуска, все разговоры, посиделки с друзьями?коллекционерами, вообще всё? Но это невозможно. Секретные фотокамеры? Чушь из шпионского романа.

– Перестаньте. Не берите в голову, Феликс Георгиевич, – обронил Семенов, глядя перед собой на дорогу. – У вас какой?то потерянный вид, я сразу обратил внимание. Я знаю, как вы любите свою жену, поэтому предположил, что это из?за нее.

– Дело не в ней, – выдавил Юздовский. – Меня предал хороший знакомый. Можно сказать, друг.

– Это плохо. – Семенов покачал головой.

– Я… доверил ему одну свою тайну. Он воспользовался этим и выманил у меня деньги. Большие деньги.

– Сколько?

– Почти все, что у меня было. И даже больше.

У Юздовского вдруг сжалось горло. Он чуть не заплакал. Конечно, те десять тысяч – далеко не все его сбережения, сумма вовсе не смертельная, но как бы это сказать… Он просто посмотрел на это глазами постороннего человека, того же Семенова, к примеру. И ужаснулся. Ограбил лучший друг, подумать только!

– Подлецов надо наказывать, – твердо сказал Семенов. Повернулся к нему. – Как вы считаете?

– Да. Наказывать. Да, конечно, – отрывисто произнес Юздовский. – Но для меня важнее вернуть одну вещь.

– Какую?

– Вы мне поможете?

– Не волнуйтесь. Расскажите подробно, что там у вас приключилось.

Юздовского неожиданно понесло. Бурно, с надрывом. Про своего прапрадеда и его коллекцию, про княжеские корни, про… Да, и про перстень, конечно. Где?то в середине своего монолога он подумал: слушай, а не вылезет ли тебе это боком? Что ж! Вылезет – не вылезет, все равно! Пусть знают! Он устал прятаться под личиной простолюдина! К тому же так будет понятней про перстень, в нем ведь вся загвоздка.

– Подождите… Вы про тот самый рыцарский перстень? Который умыкнули из Эрмитажа? – Семенов даже притормозил и съехал в правый ряд.

– Да, тот самый!

– Очень интересно. Значит, это ваш друг украл перстень?

– Нет! Он просто сказал кому?то еще, а тот человек… Ну, короче, он обещал, что найдет другого человека, который сможет это сделать… – Получалось как?то путано, неубедительно. Бернштейн почему?то вылез на первый план, хотя главное здесь не Бернштейн, черт с ним, с Бернштейном, главное здесь – перстень! Ему просто надо вернуть перстень, вот и все, он не собирается никому мстить!

– Сам он ничего не крал, он не грабитель! – сформулировал для ясности Юздовский.

– Я понимаю. А вы можете назвать его фамилию, имя, адрес?

– Кого?

– Этого вашего… друга, как вы выразились.

Юздовский мучительно покачал головой.

– Поймите, я… Нет, конечно. У нас так не принято.

Семенов улыбнулся. Подождал.

– Он вас обманул, Феликс Георгиевич, а вы боитесь причинить ему лишнее беспокойство?

Юздовский вскинул голову.

– Я благородный человек! Я ведь вам только что объяснил! – Он попытался выпрямить спину, однако неудобное сиденье мешало.

– Да, я помню. Но ведь вы хотите, чтобы я помог вернуть вашу фамильную драгоценность. Перстень. И как бы… – Семенов нарисовал правой рукой в воздухе какую?то спираль. – Это невозможно сделать без определенной конкретики, понимаете?

– У меня есть конкретика! – воскликнул Юздовский. – Мне известно, что там работал специалист из Ростова. Грабитель. Его специально вызвали для этого дела. Больше я ничего не знаю, поверьте!

 

* * *

 

Саша Лобов лежал в ванне – наружу из воды торчали только голова, колени и руки. В руках Лобов держал малоформатную книжицу Николая Томана из серии «Библиотека военных приключений» с захватывающим названием «Однажды в разведке». Очередной рассказ назывался «Секрет «Королевского тигра». Он глотал страницу за страницей, забыв про время, остывшую воду, потухшую папиросу в зубах и не обращая внимания на соседей, чья ругань доносилась порой из?за двери. Когда шум становился особенно назойливым, молодой человек, не отрываясь от книги, кричал:

– Сейчас!

И откручивал пальцами ноги горячий кран. Вода гремела, трубы гудели, крики соседей растворялись, уходили на задний план. Лобов называл это «звуковой стеной». Еще пять минут. Десять минут. Да сейчас же!

На самом деле он был воспитанным юношей. Кроме шуток. Просто он любил детективные романы нездоровой (так выражалась мама), дикой (так выражался он сам) любовью. И книгу эту выцыганил у Федьки Полякова всего на один, на этот самый вечер. «Секрет «Королевского тигра» – это не скучные рассказы Чехова или Достоевского. Это и есть настоящая классика! Да?да, именно так, да простит ему министерство образования это кощунство. Вот Обломовым он себя никогда почему?то не чувствовал, и Базаровым, и Раскольниковым… А старшим сержантом Нечаевым – чувствует! Он представляет, как подкрадывается к шпиону, отпиливающему люк механика у подбитого немецкого монстра, как выхватывает у него торчащий из заднего кармана пистолет и кричит: «Руки вверх!» И образец сверхпрочной брони, секрет которой утерян, не попал в руки жаждущих новой войны буржуинов!

Вдруг свет погас.

Темнота.

Бух! – ударило что?то в дверь.

– Сейчас вот выломаю крючок, бесстыдник, будешь знать! – донесся скрипучий голос Трофимовны. – Второй час сидишь там! А у меня стирка из?за тебя стоит! Ну?ка, давай освобождай помещение!

– Свет включите! – заорал Лобов.

– Вот выйдешь, сам тогда и сам включишь! Умник!

– Как я буду мыться без света?!

Трофимовна, конечно, не относилась к буржуинам, но тоже жаждала войн и начинала их регулярно. Правда, в границах одной коммуналки.

– Тогда я вообще не выйду! – возмущенно заявил Лобов. – Забаррикадирую дверь!

Он подождал, подумал, как бы поступил на его месте сержант Нечаев, но ничего не придумал и выложил главный козырь:

– А потом вызову милицию!

Милицию Трофимовна побаивалась.

– А чего сразу милиция? Вот тебя пусть и крутят!

– Я общественный порядок не нарушаю! А вы – нарушаете!

– Это как нарушаю?

– Кричите на весь дом! И угрожаете мне, представителю закона!

Трофимовна что?то проворчала за дверью, но свет сразу включился. Вот так?то. С кем с кем, а с законом шутки плохи. Лобову на какой?то миг стало стыдно: ну, неправ он, неправ, а еще прикрывается милицейской должностью. Хотя какая там должность, зеленый стажёр…

Он вздохнул. Что ж, придется выходить. Скоро родители вернутся из кино, да и вообще. Он положил книгу на полку с зубными щетками, чтобы не забрызгать, встал и включил душ.

Едва он успел намылиться, в дверь постучали снова.

– Да что такое! Я же сказал, что выхожу!

Трофимовна продолжала тупо барабанить по двери. И что?то орала.

Лобов выключил душ.

– Ну, в чем дело?

– Звонят тебе, говорю! С работы твоей звонят! Срочно!

Он выскочил через считаные секунды – придерживая обмотанное вокруг бедер полотенце, с шапкой мыльной пены на голове. Оскальзываясь мокрыми ногами на полу и чуть не падая, метнулся в коридор, к телефону.

– Да! Лобов у телефона!

– Как принцессу Баварскую, дожидаться тебя приходится, – проворчал в трубке голос капитана Руткова. – В общем, так, стажёр. Выезжаем с тобой в Ростов. Срочно пакуйся – и на вокзал. Поезд в двадцать три тридцать, к утру как раз будем на месте.

– Так точно! То есть… а почему в Ростов?

– Потому. Товарищи из ОБХСС подкинули нам новую информацию по Козырю. Остальное узнаешь по ходу. Встречаемся у третьего вагона. Всё.

Лобов повесил трубку. В Ростов – это здорово, конечно. Ночной поезд. Тихий Дон. Эх, тачанка?ростовчанка… Что?то срочное. Наверное, погони будут. Однако книгу дочитать он не успеет. Поляков, скотина, сам ее одолжил у кого?то из знакомых, тут уговаривать бесполезно.

Лобов почесал в затылке, вспомнил, что весь в мыле. Пошлепал обратно в ванную комнату, но с удивлением обнаружил, что дверь заперта, а изнутри доносится шум воды и надрывно гудят трубы.

– Эй! Откройте!

Он грохнул по двери ногой.

– Ага! Стучи, стучи! – раздался оттуда мстительный вопль Трофимовны. – Теперича твоя очередь куковать! Отдыхай! А то у меня тут полная ванна белья набралась! Это, милёнок, до утра!

 

Глава 4

Сходняк

 

Пригород Ростова

Место сходки меняли несколько раз. Сперва наметили дом покойного Мерина в Нахаловке. Нет, стреманулись: то участковый заглянул ни с того ни с сего, то какие?то востроглазые парни вокруг крутятся… Выбрали базу на Левбердоне. И тут же мусора устроили там облаву со сплошной проверкой: ксивы, прописка, отпечатки пальцев… Переиграли снова. На этот раз выбрали обычную деревенскую хату в Горчаковке, на левом берегу Дона, напротив Старочеркасска. Там раньше жила родня Моти Космонавта. Только старики умерли, молодые в город подались, село глухое, хата большая, стоит на окраине, в общем, ништяк. Только с транспортом проблема – надо на перекладных добираться.

Но это смотря для кого. Для Студента проблем не было вообще. Он пообедал в «Кавказе» со своей новой цыпой, отвез ее домой, покувыркался, прикемарил часик, а потом спокойно покатил на своем «Москвиче» в сторону Старочеркасска. Да, по дороге еще подсадил Спиридона, уважил заслуженного бродягу[6].

– Ну как там оно, Спиридоныч? Будет толк?

– А как же. Вся «черная масть»[7] собирается. Уж до чего?нибудь договоримся, ясно дело.

– А кого, думаешь, выберут?

Спиридон сделал важное лицо, пожевал губами, расправил пальцами седые брови. Открыл рот, подождал чего?то. Закрыл.

– А кого выбирать?то? – буркнул он смущенно.

– Как кого?! Смотрящего!

– А?а! И то верно! – старик хлопнул себя по лбу. – Так это… Лично я за Мерина, коли на то пошло!

– Так Мерин же помер.

Спиридон смутился еще больше.

– Твою мать, точно! Тогда я не знаю.

– За меня голосуй, не пожалеешь.

– За тебя? Хорошо. – Спиридон насупился, стал что?то вспоминать. – Только это… А Мерин не против будет?

Студент рассмеялся.

– Он только за!

Спиридону шестьдесят три. После Мерина он самый старый представитель общины, шерстил когда?то нэпманов Ростове, и в Кишиневе воровал, и даже в Бухаресте. Но пил очень крепко, да еще как?то раз ему в Бутырской тюрьме по башке крепко набуцкали – то ли вертухаи, то ли сокамерники… Короче, в мозгах у Спиридона туман и тараканы. Если бы не это, быть бы ему Смотрящим.

Они проехали меж заснеженных полей – ветер сдул с них сугробы, и теперь замерзший, слегка припорошенный снегом чернозем напоминал подгоревший торт, присыпанный сахарной пудрой. На въезде в Горчаковку толклись несколько огольцов, из «стремящихся»: играли в снежки, катали друг друга на санках, подпрыгивали на одной ноге, наскакивали друг на друга – кто кого собьет, да заодно и грелись. На самом деле стояли на стреме: если увидят чужих – объявят шухер.

Деревня была пустой, словно вымерла. Если местные и обнаружили странное оживление возле заброшенного хозяйства, то никак этого не выказывали. Общество уже собралось. На грузовиках приехали, на «левых» автобусах, короче, кто на чем. Во дворе стояла чья?то ушатанная «эмка» с битым крылом и на лысой резине. «Москвич» Студента смотрелся рядом с ней, как пришелец из будущего. На радиаторе «эмки» блестели грубо вырезанные из алюминия буквы «МАТРОС?1».

«За те семь тысяч, – подумал Студент, – мог бы купить себе что?нибудь поприличнее…»

Сбор проходил за домом, в летней столовой из досок и фанеры – так называемом «павильоне». Когда?то его поставили специально – свадьбу гулять. Это было самое большое помещение на усадьбе и самое холодное, потому что свадьбу гуляли осенью. Правда, в углу горела печка?«буржуйка», но она дела не спасала: выше десяти?двенадцати градусов температура не поднималась. Заиндевелая дверь выходила прямо во двор. У двери стояли Биток и Шкворень, спрашивали у входящих, нет ли «волын» и «перьев», но особо не свирепствовали и пропускали каждого, кто давал отрицательный ответ: братва правила сходки знает.

Две скамьи вдоль длинного дощатого стола, продавленная кровать, старый диван с выпирающими пружинами. И все равно места не хватило, несколько человек помладше и попроще подпирали оклеенные газетами стены. Студент стоять не собирался. Он согнал с ближней от входа скамьи Жучка и Белого, сел сам и усадил Спиридона. Осмотрелся. Прямо перед ним через стол сидел Буровой с Богатяновки, с ним еще трое. Матрос, Калым и Редактор представляли «рыночных». Космонавт и Зимарь – портовые пацаны. Леденец, Нехай, Батя – Северный поселок. Мерло и Кузьма – Западный. Севан – из Нахичевани. Лесопилка, Техас, Вова Сторублей – из Александровки. Остальных Студент не знал или помнил очень смутно. Всего около сорока рыл. Кворум. Каждый район, каждая ростовская кодла имели за этим столом своих полномочных представителей.

Буровой оглянулся на ходики.

– Кого еще ждем?

– Никого! – гаркнул с места Матрос. – Пора начинать, задубели совсем!

Разлили водку по стаканам, выпили, помянули Мерина.

– Всем известно, по какому поводу наш сходняк. Городу нужен Смотрящий, – начал Буровой. – Мудрый, правильный, авторитетный вор, которому мы сможем доверить наш общак и честные разборы во всех спорных делах. Который не стреманется взять на себя этот тяжелый и почетный груз. Есть какие?то предложения у общества?

Братва вдумчиво дымила папиросами и обменивалась многозначительными взглядами. Высказываться никто не торопился. Под потолком колыхалось сизое облако табачного дыма.

Студент обвел глазами комнату и вдруг понял, что ничего у него не выгорит. Лютый обманул его. С чего он взял, что кому?то из собравшихся здесь вообще может прийти в голову мысль предложить его в Смотрящие? С какого испугу? Что он за кандидатура? А взять того же Бурового. И старше, и опытнее, вон, всю Богатяновку под пятой держит. У Кузьмы тюремный стаж – двадцать пять лет, вместо кожи кора кедровая, весь Западный с одного его цыка в стойку становится.

– Смотрю, все дружно усохли, – прервал молчание Буровой. – Ладно. Тогда пусть толкует самый старший из нас. Говори, Спиридон, какие мысли есть.

Спиридон подумал, солидно кхекнул, наслюнявил пальцы, пригладил брови.

– Вот, значится. Как тут нам быть… Это вопрос, – уверенно проговорил он, глядя перед собой. И затих.

– И чего? – не выдержал Матрос.

Спиридон вздрогнул, будто его разбудили, скосил глаза на Студента.

– Вот его надобно, считаю, – он показал пальцем. – Вот этого. Студента надобно.

– Кого?о?

Матрос сплюнул под ноги, бросил папиросу в стакан, со стуком поднялся из?за стола.

– Кого ты сказал? Ты бы еще Копейку нам втюхал, мудрец!

– Закройся, Матрос! – оборвал его Буровой. – Спиридон заслуженный вор, и он в своем праве! Здесь каждый имеет право предложить кого хочет.

– А кого не хочет? – блеснул очками Редактор. – Вот я, например, не хочу Студента. Я тоже в своем праве!

– И начхать, что не хочешь. Нам нужно Смотрящего выбирать, а не яйцами трясти. Кандидатура у тебя есть, Редактор?

– Конечно. Давай тебя выберем.

– Меня? Почему меня? – Буровой стушевался.

– Так ты ж тут за всех отвечаешь, рубаху рвешь, вот тебя и надо.

– Я про себя не говорю…

– Хорошо. Раз не хочешь, тогда давай Матроса.

Редактор оскалил рот в улыбке. Он совсем не похож на настоящего редактора из какой?нибудь газеты, пусть даже из самой завалящей «районки». Сухой, костлявый, редкие белые волосенки липнут к черепу. Очки, да. Он скорее похож на деревенского дурачка, которому забавы ради нацепили на нос круглые очки в тяжелой оправе. Но это хитрый и умный вор, который в пятьдесят четвертом распотрошил заводскую кассу подшипникового завода на всю месячную зарплату, причем так и остался не пойманным. А кликуха у него от того, что ловко писал «помиловки» – не одному арестанту по ним срок скинули – хоть на шесть месяцев, хоть на год, но это в неволе дорогого стоит!

– А чего? Давай меня, я не очкану! Я не против! – Матрос снова сел, развалился на скамье, закинул руку на плечо Редактора. – Если что, так мне почестей ваших не надо, но за общину я кого хочешь порву.

– Общак ты порвешь, это точно, – выступил Зимарь. – На мелкие лоскуты. Вы там на рынке одни комбинаторы хитрожопые, вам всегда мало. Мотю Космонавта надо, вот кого. У нас в порту хитрожопых не любят.

– Эт?да. Речпорт всегда поособку держался, чего там, – хмыкнул Редактор.

– Если в городе чума, в речпорту праздник! – Это уже Кузьма подал голос, не выдержал. – Они завсегда так! Это Космонавт сам так говорил.

– Когда я говорил? – крикнул Мотя.

– Когда, когда… Посля вторника среда! У вас все хитрожопые, чего там, одни вы самые правильные на всем свете. Не надо нам таких!

– Вы на Западном вообще к городу никаким боком, вы лохи колхозные!

– Ага, хвост тебе там прищемили в прошлый год, когда на Гайкиной хате до труселей проигрался – вот и не успокоишься с тех пор!

– Кузьма дело говорит!

– Не надо нам «западных»!

– Босота речпортовская!

– Это ты мне сказал, ушлёпок?

– Космонавт в «рамса» всегда передегивал, ага! Ему только общак держать, мохнорылому!

– Коряги убрал, ты!

– Тихо, братва! – взревел Буровой.

Его не услышали. За столом уже никто не сидел, все вскочили со своих мест, орали друг на друга, крутили пальцами, скрипели зубами и брызгали слюной. Уже не только Рынок, не только Речпорт и Западный, в поток взаимных претензий влились и Севан с его нахичеванскими, и Северный, и Александровка… Мерло и Зимарь стояли друг напротив друга, раскорячившись, как два бойцовых петуха. Мирный сход постепенно сползал в междоусобные разборки.

– Я кому сказал! Всем ша!!!

Голос у Бурового зычный, что твой заводской гудок, но всем на это начихать. Только громче заорали.

Один только Матрос не орал и не подскакивал. Сидел в той же расслабленной позе, тихо лыбился. Потом поднялся, куда?то пошел, расталкивая, вбуриваясь между телами. Остановился рядом с Зимарем, как бы случайно остановился и вдруг сразу влупил ему с правой в череп – Зимарь просто рухнул на пол. Но еще до того, как он успел приземлиться, уже его противник Мерло отлетал в стенку без передней фиксы и с кровищей по подбородку. Два раза стукнуло – сперва Зимарь, потом Мерло. Дыц, дыц. И все затихло на секунду, все уставились на них.

– Кто следующий, вашмать? – сказал Матрос. – Подходи, раззявы, не стесняйтесь. Кто еще желает постелиться? Ты? Ты? – Он обвел глазами толпу, показал на Мотю Космонавта. – Может, ты? Иди, Мотя, растолкуешь мне, кто есть кто.

Мотя не успел ничего ответить, Матрос вдруг натянул жилы на покрасневшей шее и гаркнул:

– Все заглохли!!! Это сход, вашмать!!! А не пьянка, вашмать!!! Кто дернется – руками порву!!!

Тихо стучали ходики на стене. Матрос стоял, оскалив желтые прокуренные зубы, руки развел в стороны, кулаки хрустят, грудь вперед, волосы на голове и руках торчком, как наэлектризованные – сейчас он был похож на страшного, разъяренного орангутанга. Никто не сказал ни слова. Зимарь поднялся на ноги, зыркнул бешеным глазом, тихо выматерился, сел.

– Вот и лады, – сказал Матрос обычным голосом.

Прошел к своему месту, сел тоже. И все расселись вслед за ним. Закурили.

– Побазарили – теперь делом займемся, что ли. Я, если хотите, против Студента! Не потому, что у нас непонятки были – он деньги проиграл, в срок отдал, как к блатному к нему никаких предъяв нет. И вор он фартовый, без базара… Только он наособку держится, в одиночку работает. Может, кого?то и берет «в дело», но со стороны… Получается, нашими пацанами брезгует… Кто чем дышит – не знает. Да и мы не знаем, чем он дышит. Какой же из него, на фиг, Смотрящий?!

В «павильоне» наступила тишина. Матрос был прав.

– Вкурили? – усмехнулся Матрос. – Ну, и хорошо. Веди, Буровой, рви рубаху дальше.

Буровой сказал с места что?то, его почти не слышно. Он больше ничего вести не будет, хватит. Пусть выбирают как хотят. А ты, Матрос, раз сказал, вот ты рубаху и рви.

Подымили в потолок. Никто не возражал. Не хочет вести Буровой – его дело.

– Ладно, – сказал Матрос. – Тогда я по?простому. Слева направо. Вот ты, как там тебя, Копейка! – он развернулся, показал на молодого пацана, стоявшего ближе других. – Ты кого в Смотрящие выбираешь?

Копейка посмотрел на Бурового, на Мотю с кровавой бородой, на Зимаря. Сказал уверенно:

– Тебя, Матрос, какой вопрос!

Вышло в рифму. Братва рассмеялась.

– Следующий, кто там! Жучок!

– Я за Матроса!

– А ты, Редактор, записывай! Никого не пропускай! – командовал Матрос. – Следующий! Техасец!

Техасец из Александровки, александровским хоть черта в ступе подавай, только чтобы он был не из Нахичевани.

– Матрос!

Редактор что?то размашисто черкал в своем блокноте, братва по очереди, слева направо, высказывалась за кандидатов. Матрос, Матрос, Матрос… Зимарь за Космонавта. Богатяновские и «западные» – за Бурового, Мерло с разбитым хавальником вообще свалил со схода. «Рыночные» – естественно, за Матроса. И дальше пошло?поехало, как эхо: Матрос, Матрос… Матрос в два прихлопа угомонил разошедшуюся братву, во как! Опытный, духовитый вор, косяков за ним не водится… Это ж ясно, кого выбирать. Матрос, какой вопрос!

– Спиридоныч, ты за кого?

Старый Спиридон даже брови приглаживать не стал, каркнул с ходу:

– Дак за кого ж еще? За него!

– Это за кого?

Трясущийся палец как стрелка компаса, туда?сюда. А Матрос сейчас в такой силе, что того гляди гвозди будут из стола вылетать, липнуть к нему. Про Студента Спиридон давно забыл, палец сам отворачивается, тянется, тянется в сторону, где «рыночные» сидят.

– За него, за этого… За Матроса, стало быть…

И тут Студент не выдержал. Шум?гам, Матрос?не вопрос, суки, про него никто даже слова не сказал. А ведь это только благодаря ему собрался этот сход, ведь это он место освободил, траванул. И что, выходит, зря? Для Матроса постарался?!

Он схватил старика за плечо, встряхнул, развернул к себе.

– Ты уже за меня голос свой отдал, старый хрен!

Лицо Спиридона вмиг скомкалось, усохло, испуганные глаза уставились Студенту в переносицу.

– А?.. Ты ж не серчай только… Я ж за Мерина как бы вообще…

– Оставь деда, Студент, – послышался голос Матроса. – Он, когда был в силе, таких, как ты, пучками об колено ломал.

Он стоял, поставив на скамью ногу в грязном башмаке, опершись рукой на колено, и буравил Студента колючим взглядом. Редактор, Калым, Белый, Лесопилка, и даже Зимарь с Космонавтом, и все остальные, казалось, столпились стеной рядом с Матросом, они все – там, по ту сторону, а Студент – по эту. Почему так? Он отпустил Спиридона и тоже встал, сам не зная зачем. От злости шумело в ушах и во рту пересохло, но он смотрел на Матроса и понимал, что ничего ему не сделает, потому что перед ним новый Смотрящий, потому что боится его и… Просто Матрос еще злее, чем он. И сильнее.

– Теперь твой черед, Студент, – услышал он, как сквозь вату. – У нас честный сход, всем дают слово, даже учащейся молодежи.

Послышались смешки, а кто?то нарочно громко загоготал, как гусь.

– Называй, кого выбирать в Смотрящие. А Редактор, так и быть, запишет.

– Только не тебя, косорылого, – выговорил сквозь зубы Студент.

Наступила тишина.

– Во как, – негромко сказал Матрос. – А что ж ты меня так невзлюбил, братское сердце? С чего вдруг погонялами погаными бросаешься?

– А я тебе и раньше хвосты не заносил.

Шея у Матроса побагровела, жилы натянулись. Но голос оставался спокойным:

– Может, тебя из?за тех семи тысяч жаба съела? Ты скажи, облегчи душу. Ну? Должок отдавать не хотелось? Рубли в темя стучат?

И тут Студент почувствовал тепло на озябшем пальце, украшенном перстнем со львиной мордой. Ободряющее тепло, будто стал за ним настоящий лев и с презрительным оскалом смотрит на противников. С такой поддержкой ничего не страшно! На него накатила волна уверенного, бесшабашного куража.

– Да мне начхать, Матрос, на твои рублики! – выкрикнул он. – А насчет погоняла еще больше скажу: сука ты и гнида!

В комнате образовался глухой вакуум, будто кто?то втягивал в себя воздух долгим?предолгим разъяренным вдохом.

– Потому что Мерин не сам помер! Ты его потравил, гад!

Матрос убрал ногу со скамьи, жестко поставил на пол: тук! Редактор грыз ноготь на большом пальце, улыбался Студенту тонкой, как бритва, улыбкой. Лица у всех вытянулись, глаза выкатились – ого, сейчас что?то будет! Тихие шаги сзади. Кто?то подошел, отрезая ему путь к двери. Студент понял, что молчать нельзя, он должен говорить дальше, «тереть базар» до победного конца! Потому что у блатных часто правым оказывается не тот, кто сильнее, а тот, кто умеет запудрить мозги серой массе.

– А что, скажешь нет? Кто с Мерином рядом сидел? Кому это было выгодно? Кто сейчас общину под себя подгребает?

– Матрос! О чем вопрос! – пробасил громкий, как колокол, голос.

Братва завертела головами, те, кто у стен стояли, подошли ближе. И все от изумления рты раскрыли: сходка добавилась еще одним участником.

За столом, сцепив синие, в татуировках, пальцы, сидел Лютый. Лицо, прямо скажем, зверское: как будто он лет двадцать оттянул по северным лагерям, замерзал, в шизняках пропадал, в побеги ходил, зоны на бунт поднимал, а уж душ загубил немеряно… Пальто расстегнуто, под ним ничего не надето, на мощной груди, под густым звериным волосом, черти забавлялись с голыми красотками, волки рвали человеческие тела, гуляли черные коты в черных цилиндрах, и посередине всего этого зияла оскаленная львиная морда.

Братва издала протяжный вздох, как будто сорок человек слились воедино. Все были ошарашены неизвестно откуда взявшимся незнакомцем. Кроме одного.

– А это что за фуфел размалеванный? – процедил Матрос. – Кто такой? Откуда взялся?

– Забыл? – Лютый поднял на него глаза. – Пятьдесят первый, шизо[8] на череповецкой зоне? Десять суток на каменном хлебушке?

С лицом Матроса что?то сделалось. Оно треснуло, как старая известка, и трещина прошла от уха до уха и ото лба до подбородка.

– Лютый? Это… ты? – пробормотал он через оскал крепких кривоватых зубов, почти не шевеля губами.

– Припомнил… Я думал, не захочешь! – усмехнулся Лютый. – Разговоры наши помнишь? Тогда ты таким фофаном не был… Минус пять, сырой холодный камень вокруг, клифтец тюремный не спасает, и спать, и жрать хочется, а ни того ни другого нельзя… И потек ты, поплыл, и плакал, и стонал, и на судьбу злую жалился, и за жизнь свою рассказывал… И столько я о тебе узнал, что мама не горюй!

Лютый отвернулся от него, зыркнул по сторонам.

– Ну что, бродяги, кто еще меня не вспомнил?

Показал мизинцем на Бурового.

– Помнишь?

Тот кивнул замедленно, как во сне, будто только?только начал вспоминать.

– В Таганроге, на вокзале… Я двумя «пиковыми» махался… Руку порезали, кровью истекал, думал, хана… А ты подписался, в одного «пером» бросил, будто шутя, и прямо в лоб попал, до половины лезвие вошло, как будто пуля… Я смотрел и глазам не верил, что так можно… – Буровой громко сглотнул. – А второму ты просто шею свернул… А потом подошел ко мне, назвался. Еще платок дал, чтобы руку перевязать… И ушел.

– А что ты сказал тогда мне?

– Сказал – никогда не забуду, всю жизнь буду в обязаловке.

– Правильно. – Лютый задумчиво почесал темя и быстро выкинул палец в сторону Зимаря. – Ну, а ты?

Зимарь поднял глаза.

– Инкассаторскую машину в Старочеркасе брали в прошлом годе. Ты сам нарисовал, кто где стоит, что делает, кто на кого смотрит. Чисто тогда сработали, по девять косых на каждого. Вон, Лесопилка подтвердит, он тоже там был.

– Жирную взяли добычу, – кивнул Лесопилка.

– Тоже верно, – сказал Лютый. – А ты, Жучок?

Жучок радостно улыбался:

– В Воронеже, на пересылке, в пятьдесят шестом. Еще бы не помнить! Это мой первоход был, стремак сплошной! Ты еще за меня вступился тогда, чтобы отморозки местные меня не того… Неважно, короче. Я все помню! Ты в большом авторитете был, Лютый, меня потом даже вертухаи тронуть боялись!

«Как это называется? – подумал Студент. – Дежавю, вот. Все повторяется, опять говорят те же люди, говорят по очереди, только уже не про Матроса, а как бы наоборот… Словно большое тяжелое колесо катили в гору, катили, да что?то помешало, сорвалось колесо, и вот теперь несется обратно, вниз, давя того, кто его только что толкал…»

– Хорошо. Значит, мне не надо объяснять, кто я. Тогда скажу, зачем я здесь.

Лютый встал. Между распахнутыми полами пальто курчавились черные волосы, под ними проглядывало лиловое, как один сплошной синяк, татуированное тело.

– Московская и питерская братва в курсах о всех ваших проблемах, братва. Мерин был известный вор, уважаемый. И хотя осел он в конце концов здесь, в Ростове, но жизнь прожил бурную, веселую, и знали его от Пскова до Магадана, везде считали своим и авторитет признавали. Так что сами понимаете, уход его мы не могли оставить без внимания – кто займет место Смотрящего? Это должен быть достойный пацан, честный! Нравится вам это или нет, но я приехал, чтобы развести все непонятки и не допустить черной несправедливости в этом деле.

– Типа ревизора?инспектора, что ли? – вставил Редактор, ковыряясь ногтем в зубах.

– Понимай как хочешь, братское сердце. Только знай, что бумагу изводить я не привык и жаловаться тоже. Как решу, так оно и будет, в тот самый день и час.

– А на хрена нам всякие решальщики из Москвы? – выкрикнул Матрос. – Мы сами можем разобраться!

– И уже разобрались, – добавил Редактор.

– Как?то вы больно шустро все справились. Закопали, помянули, закусили, и вон, Матрос на теплое еще место Мерина вскарабкался. Ты думаешь, следак лох, паталогоанатом лох и все остальные лохи тоже?

– Что ты имеешь…

– Знаешь, как ядовитую змею определяют? – перебил его Лютый. Он вразвалочку, словно передразнивая моряцкую походку, подошел к Матросу, встал напротив. Тот здоровенный мужик, ботинки носил 45?го размера, но Лютый оказался выше на полголовы. Студент подумал, что в Новоазовске он был пониже, как Матрос примерно.

– Очень просто определяют. По ядовитым зубам.

Лютый сделал быстрое движение, послышался треск ткани – и вот у Матроса оба кармана пальто вывернуты, а в руке у Лютого оказался аптечный пузырек.

– Вот и зуб, – негромко и словно задумчиво произнес Лютый. – Ядовитый он или нет? Может, это обычные желудочные капли?

Матрос потрясенно смотрел на пузырек, на Лютого, опять на пузырек.

– Да ты, гад… Ты ведь мне его подкинул…

Он резко выбросил вперед руку, но Лютый легко ушел от удара, шагнув вбок. В следующий миг несколько воров схватили Матроса за плечи, оттащили назад. Редактор попытался втиснуться, его отшвырнули.

– Может, попробуешь? – Лютый опять приблизился к Матросу, поднес пузырек к его лицу.

Матрос рванулся.

– Братва!!! Это мусорская прокладка!!! Зуб даю, век воли не видать!!!

– Да не напрягайся ты так. Ведь кого?то из этой братвы ты собирался сегодня отправить вслед за Мерином, гадская твоя душа. Чтоб не мешали. Может, Бурового? Или Мотю Космонавта? Кто там еще целился в Смотрящие? А, Студента, наверное…

Лютый схватил Матроса за грудки, рванул на себя. Тот вылетел из державших его крепких рук, как игрушка, отобранная у ребенка.

– Я никого не отравил!!!

– Да? И карточный долг Мохнатому ты не заныкал? И Цыгана с Мишутой ты не сливал, чтобы самому «трешником» отделаться? Ты ничего этого не делал, так ведь?

С каждым словом Лютый встряхивал Матроса, и у того только голова бескостно болталась туда?сюда и клацали зубы, как у неживого.

– А в тридцать девятом, помнишь? Твой первый выход «на дело», районная почта в Степнянске? На стреме тебя оставили, ну? И как ты ловко сшустрил, когда мусора на горизонте показались, – свалил тихо, подставил пацанов, а потом мамой клялся, что тебя вырубили и бросили, а ты потом под грузовик закатился! Опять это был не ты?

Наступила полная, страшная тишина. Матрос молча, ненавистно пялился на Лютого, и казалось, у него глаза сейчас вылетят из глазниц, так он смотрел.

– Откуда ты все это знаешь? – подал голос Буровой.

– Что?то степнянские пацаны рассказали, остальное он сам слил, когда мы в холодном шизо подыхали. В полной безнадеге слабаки, как на исповеди, душу свою поганую открывают, все говно наружу выплескивают, – обронил Лютый. – Хотя потом жалеют. Если выживают, конечно.

– Твою мать… А мы ж его чуть Смотрящим не выбрали… – тихо произнес Копейка и сплюнул.

Матрос рванулся в сторону, опрокинув скамью, в один прыжок оказался у шкафа с разной кухонной утварью, выдернул оттуда ящик – зазвенели, загрохотали стекло и металл – в руках у него оказался большой хлебный нож. Перехватил рукоять поудобнее, кинулся на своего обличителя:

– Лютый, сдохни!!!

Казалось, сейчас он проткнет татуированную грудь, но вышло ровно наоборот: Лютый перехватил руку, подломил кисть, толкнул обратно, да так, что клинок по самую рукоятку вошел в сердце самому Матросу. Как будто тот сам себя зарезал, собственной рукой. Многие, кто пропустил мгновенное движение Лютого, так и подумали. Матрос покачнулся, выкрутил страшно шею и без звука завалился назад, только ударился громко о дощатый, затоптанный пол – весу?то в нем было за центнер.

– Вот и разобрались, гад ползучий, – сказал Лютый. – И получил ты, что причитается…

Тут бы всем зашуметь, сгрудиться вокруг еще не остывшего тела, чего?то кричать, обсуждать, но нет – воры вдруг молча уселись на скамьи, как будто ничего не произошло, некоторые даже закурили. К Матросу никто не подошел, так он и лежал, сжимая в последней судороге воткнутый в сердце нож.

– Ну что, братья?бродяги. Я свое дело сделал, открыл вам глаза на гадюку подколодную, что промеж вас ползала, осталось вам довершить свое дело. Сход никто не отменял, и Смотрящего вам, по?любому, выбирать придется. Так что желаю вам повторно не лохануться, хорошо все обдумать и, как это говорится… не щелкать хавалом в братском кругу!

Лютый запахнул дубленку, сунул руки в карманы и направился к выходу.

– Погодь, эй! – окликнул его Буровой. – Вот ты и будь нашим Смотрящим!

– Правильно! Правильно! – крикнул один, другой, и вот уже вся братва орет, как наскипидаренная:

– Лютый! Лютый! Лютый!

Студент орал вместе со всеми, не слыша своего голоса, не понимая, что происходит у него внутри, почему каждая живая клетка звенит и поет и всего его распирает в диком восторге, будто он только что ширнулся чистым героином.

«Я тоже знаю Лютого! – хотелось крикнуть во всю глотку. – Вы слышите?! И – нет, не тоже! Я знаю его лучше, знаю так, как никто из вас! Знаю, кто он на самом деле! Он вам не чета, гопники, шаромыжники, тупое стадо! Он мой покровитель! Мой и только мой!..»

Но лев осторожно сжимал свои зубы: нельзя, не глупи. И точно – нельзя. Студент чуть не плакал от этой невозможности… и упоенно орал от счастья.

И вдруг все кончилось. Лютый остановился, повернулся.

– Спасибо на добром слове, братья. Я бы и рад, но я не местный, мне нельзя…

Он помолчал, и сходка, затаив дыхание, слушала, что он скажет дальше.

– Но если хотите, могу дать вам добрый совет. Просто вспомните, как несколько минут назад вы все готовы были подставить очко этой гниде Матросу. Даже те, кто его ненавидел, и те обхезались. И только один не побоялся попереть на гадину. Кто это был?

Короткое замешательство. Обалдевшая братва сходу не вкурила такой сложный вопрос. Только Спиридон со своими отпитыми мозгами вдруг как?то прояснел лицом, встрепенулся, пригладил брови и нацелил дрожащий старческий палец:

– Вот он, стало быть… Студент!

 

* * *

 

Сход закончился, как и начался – с водки, куда ж без нее. Но если тогда пили за упокой, то теперь за здравие. Пьянка не пьянка, а поднять стакан за нового Смотрящего – святое. За верный глаз. За честность и справедливость. За воровской закон. За смерть всем крысам и мусорам. Студента хлопали по плечу, жали руку, кто поважнее – приглядывался, не обнаруживая эмоций; мелкота заискивающе заглядывала в глаза.

Студент с наслаждением ощущал свое новое, увесистое «я».

А Лютый тем временем куда?то исчез. Только что видели его – сидел, базарил о чем?то с Зимарем… Где Лютый, слышь? Зимарь непонимающе оглядывается. Трогает рукой воздух.

– Да он… Да я… Пацаны, я не знаю… Пургу какую?то нес… Говорит, погоняло у тебя холодное, зимнее, а гореть будешь жарко… огневой ты, говорит, пацан… Я не понял, говорю: чего? Моргнул, и он как сквозь землю…

Зимарь на всякий случай ощупывает также и пол. Вид у него обескураженный.

– Не, что за дела? Я что, в самом деле такой бухой?

– А как он вообще сюда попал? – вдруг спросил Редактор. – Откуда место узнал, как нашел? Почему огольцы шухер не подняли?

– И как его Биток со Шкворнем пропустили? – удивился Техасец.

– А он мимо нас не проходил! – сказал забежавший погреться Шкворень. – Век воли не видать!

– Да?а?а, непонятки, – поцокал языком Севан.

– Это точно, закрутил он мутилово! – сказал Жучок, и все выжидающе повернулись к нему.

– Слушайте, братва, я вот что подумал. – Жучок наморщил лоб, задумчиво поскреб пальцем переносицу. – По ходу фигня какая?то получается… Смотрите, в Воронеже, на пересыле, когда я с Лютым скорешевался… Пятьдесят шестой был год, декабрь. Активисты на Новый год песню разучивали про елку и про зайца, а по радиоточке репортажи передавали с Олимпийских игр. Все тогда еще офигевали, как это, летние игры – в декабре? А Лютый мне объяснял, что игры в Австралии, там другое полушарие и все наоборот. Когда наши футболисты вдруг золото взяли, ночная смена вертухаев перепилась, «сигналками» в воздух лупили, там такое было вообще…

– Ну? И к чему ты все это? – мрачно обронил Череп.

– А к тому, что Буровой, получается, тогда же с Лютым в Таганроге встретился! Помните, он рассказывал, как тот его на вокзале выручил, завалил двух «лаврушников»? Это ведь тоже в пятьдесят шестом было! И тоже зимой! Он рассказывал мне про тот случай – как к бабе своей в Таганрог ездил, у нее телевизор дома стоял, он за чифирем Олимпиаду там смотрел! А когда наши у югославов тогда в финале выиграли, он сразу пошел на вокзал за поддачей, отметить типа, – и вот там?то его «пиковые» чуть не прижмурили! Пятьдесят шестой год, пацаны! Бля буду! Декабрь! – Жучок обвел компанию горящим взором. И произнес тихо, значительно: – Как этот Лютый мог быть одновременно на зоне в Воронеже и на вокзале в Таганроге – объясните, а?

 

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально

[1] ТБЦ – туберкулез.

 

[2] ООР – особо опасный рецидивист.

 

[3] ГУЛИТУ – Главное управление лесных исправительно?трудовых учреждений.

 

[4] Баланы – бревна.

 

[5] Писка – здесь бритва.

 

[6] Бродяга – так называют друг друга профессиональные представители криминального мира. К бездомным бродягам это не имеет никакого отношения. (Примеч. авт.)

 

[7] «Черная масть» – блатные.

 

[8] Шизо – штрафной изолятор.