Путеводитель по театру и его задворкам (Илья Долгихъ) читать книгу онлайн полностью на iPad, iPhone, android | 7books.ru

Путеводитель по театру и его задворкам (Илья Долгихъ)

Илья Долгихъ

Путеводитель по театру и его задворкам

 

Посвящается моему деду, Дюпину Геннадию Михайловичу

 

Записки работника театра

 

«На этой службе я служу себе»

У.Шекспир. «Отелло»

 

1

 

Прохладный весенний вечер, нас занесло в бар где?то в центре. Взяв выпить, мы сели за самый дальний столик, подальше от общей шумихи. Впервые за несколько лет мы вновь оказались лицом к лицу. Она сильно изменилась с тех пор, повзрослела, казалось, что глаза ее стали темнее, морщинки около них уже сплели свою паутинку, и в уставшем ее лице уже не было того прежнего презрительного выражения, с которым раньше она смотрела и на меня, и на весь мир в целом.

– За что выпьем? – спросила она, поднимая стакан с вермутом, который совершенно для этого напитка не подходил.

– За прошлое! – предложил я и, не дожидаясь одобрения с ее стороны, сделал большой глоток бурбона, который, в свою очередь, был, как и положено, налит в старый добрый «роке».

За выпивку мне только что пришлось прилично раскошелиться в баре, но ради такой встречи можно было пожертвовать несколькими обедами на работе.

– Ну как ты живешь? – начала разговор М. – Чем занимаешься?

– Учусь, работаю, – в общем, все как у всех, – ответил я.

– Не женился еще? – с улыбкой добавила она.

– Думаю, что ты, зная меня, могла бы не задавать подобных вопросов.

– Ну, мало ли, люди же меняются, да?!

Я усмехнулся и вынул из кармана пачку сигарет. Протягивая ей открытую пачку, я знал, что она откажется, но мне хотелось, чтобы она это сделала. Она покачала головой и, как я и думал, сняла со спинки стула сумку и, покопавшись немного в ней, достала на свет пачку табака и папиросную бумагу. Я улыбнулся, вспоминая, что она и раньше никогда не курила обычные сигареты. Она предпочитала не курить совсем, если у нее не было табака. Думаю, в этом, как и во многом другом, проявлялся ее жесткий характер, тяжесть которого мне пришлось не раз испытать на себе, после того как начали рушиться наши воздушные замки.

Я внимательно наблюдал за тем, как она тонкими, болезненно белыми пальцами насыпает табак на развернутый на столе листочек папиросной бумаги и затем, облизнув его край языком, скручивает плотную папиросу. Она всегда курила без фильтра. При яркой вспышке зажигалки, которую я поднес к ее лицу, предлагая ей прикурить, я увидел его освещенным огнем и заметил, насколько сильно оно изменилось. Черты лица ее заострились, глаза стали более серьезными и грустными, она похудела еще сильнее. Вместе с тем все это не портило ее, но скорее придавало уже какую?то не юношескую солидность и статность женщины, приближающейся ко времени, когда уже приходится признавать возраст и соответствовать ему. Она была по?прежнему красива, и даже еще более проявлялась трагичность этой красоты, которая находилась теперь на самом своем пике и которая через несколько лет начнет медленно и безвозвратно разрушаться, но в данный момент она являлась примером почти идеала, словно лицо с фрески античного храма, которое сквозь века заявляет о своем превосходстве над временем и тленом. От женщин, обладающих подобной внешностью, мужчины всегда стараются держаться подальше, чтобы не ранить лишний раз своего самолюбия.

– Я так никогда не умел, – сказал я, кивая на ее папироску, – всегда пользуюсь машинкой.

Она улыбнулась:

– Ну так что? Что было дальше?

– Было много всего, – ответил я, – ты хочешь услышать всю историю жизни неудачника за одну короткую встречу?

– Ну, ты начни, а там посмотрим.

– Я, признаюсь, хотел услышать и о том, что было с тобой за это время…

– Со мной ничего не было, – резко оборвала она. – окончила институт, потом была аспирантура – защитилась досрочно, чтобы быстрее можно было бы переехать в другой город, больше не могла выносить Москву, устраивалась уже там в разные места, но потом повезло, удалось устроиться на кафедру, преподавать. Довольно активно занимаюсь спортом, когда позволяет время, иногда фотографирую, иногда рисую. Вот вкратце и все.

– А не вкратце?! – улыбнулся я.

– Да ничего особенного, я не хочу сейчас об этом говорить, может быть, потом. Сейчас твоя очередь. – Она пригубила из стакана и взглядом дала мне понять, что настроена слушать.

– Ну, хорошо, – сказал я, – можно попробовать. В ту осень…

 

2

 

В ту осень, большую часть которой я провел в Питере, городе, который дал мне несколько самых счастливых дней, а потом начал медленно погружать меня в пучину отчаяния, в жизни моей начали происходить резкие перемены. Оглядываясь назад, я могу с уверенностью сказать, что они имели решающее значение для всего моего будущего. Но самая первая перемена, положившая начало всему, случилась чуть раньше, и было это связано с изменением моего статуса обычного гражданина на статус студента театрального ВУЗа. Перечеркнув все свои прошлые попытки следовать заветам великого кормчего и учиться по многу раз и оставив, наконец, все надежды на то, чтобы стать приличным гражданином, патриотом и семейным человеком, я в очередной раз стал студентом. Но этот выбор уже был осознан, и этот путь, пока еще не осыпанный лепестками роз, уже мой путь по праву. Я и сам толком не понял, как это произошло. Вот только что я стоял в огромной очереди на прослушивание первого тура, среди сотен таких же, и вдруг я неожиданно осознал себя зачисленным на первый курс. Все уже позади – и сочинение, на котором судорожно вспоминал, нужно здесь ставить запятую или нет, и экзамен по литературе, при ответе на который совершенно забыл, почему Раневская приехала из Парижа в Россию, и три тура актерского мастерства, и вокальный экзамен, и все, совершенно все уже позади, и я уже выбран из многих и оценен, и, казалось бы, нужно радоваться и наслаждаться представившимся шансом. Но в голове моей закопошился тогда червь сомнения. А стоит ли все это того, чтобы жертвовать еще четырьмя годами своей и так уже стремительно уходящей молодости? Блуждая долгими янтарными вечерами по московским дворам, я решил, что все?таки стоит. Стоит попробовать и не упускать так легко, быть может, последнюю возможность выбиться в люди.

Заняв нужную сумму и оплатив первые полгода своей будущей учебы, я принялся искать хоть какую?нибудь работу. Летом это, оказалось, сделать непросто, даже в столице, и я часами просиживал на сайтах, просматривая все вакансии, которые предлагались. Все это тянулось долго и мучительно, но вот я наткнулся на одно предложение, предлагающее работу курьером. Это были разовые задания: выполнил – получил деньги. За один заезд платили мне рублей 350–400, не больше, а за день порой удавалось выполнить не больше двух заданий, а иногда и вовсе одно. На эти деньги особо не разгуляешься. Усугублялось мое положение еще и тем, что возил я весьма дорогую технику и от заказчиков деньги получал на руки наличными, а суммы это были весьма весомые, по тридцать тысяч рублей, а иногда и больше. Можно понять мое состояние, когда за заказ я получал 350 рублей, а на кармане у меня лежала весомая пачка купюр, и воля моя изо дня в день подвергалась серьезным испытаниям. К счастью, длилось это недолго. Потом я наткнулся на объявление о наборе рабочих для подготовки какой?то тихоокеанской конференции. Платили там уже прилично, и я, не задумываясь, согласился. Работа длилась недели две, по десять часов ежедневно и без единого выходного, но я смог заработать неплохую сумму, которой мне хватило для того, чтобы сбежать в Питер, в котором я планировал провести последние деньки уходящего лета, вернуться и найти уже, наконец, нормальную работу. Но планам моим не суждено было сбыться, и Питер приютил меня на долгие два с половиной месяца. За время, прожитое там, я успел сменить несколько мест работы, несколько мест жилья и приобрел много знакомых из разных уголков России, приехавших сюда, как и я, в поисках счастья. Работал на складе одного известного спортивного бренда. Целыми днями наклеивал ценники на спортивные трусы и прочую не очень приятную мне одежду и развешивал все это по размерам. Потом просто чудом со мной связались люди из Москвы, с которыми я недавно работал на подготовке той самой конференции, и предложили мне работу. На этот раз они монтировали павильон для презентации новой модели машины известного мирового бренда, и мы работали там несколько дней. Она проходила на знаменитом Заячьем острове, как раз там, где располагается Петропавловская крепость, в которой сидели в заточении наши замечательные соотечественники, лучшие умы России. Теперь на той же земле, где и по сей день стоит крепость, в которой некогда были заключены декабристы, стены камер которой хранят еще воспоминания о Кропоткине, Бакунине, Достоевском, Чернышевском, Рылееве и множестве других писателей и мыслителей трех уходящих столетий, мы, простые ребята, понаехавшие со всей страны, стелили паркет, разгружали ночами огромные фуры, собирали мебель для того лишь, чтобы там в течение одного дня прошла презентация и фуршет. Незабываемые ночи провел я там. В короткие промежутки между разгрузками я слонялся по закрытой крепости, смотрел в мутное осеннее небо, таящее в себе мириады сонных звезд, слушал плеск Невы где?то там за высокой стеной. Фонари раскачивались на ветру, отбрасывая всюду причудливые тени, гулкий звук моих шагов по брусчатке эхом раздавался на узких улочках крепости, и, казалось, вот сейчас из?за угла выйдет черный силуэт в цилиндре, оглянется по сторонам, бесшумно пройдет по брусчатке к противоположной стене и вновь исчезнет в густой тени.

Тяга к искусству у меня была сильнейшая, и после разбора всего нами созданного для выставки я пытался устроиться дворником в городской концертный зал, причем довольно известный, куда меня не могли взять по причине отсутствия питерской прописки, моя московская им доверия, видимо, не внушала. Пытался устроиться разнорабочим в консерваторию, но денег там предложили настолько мало, что мне пришлось дать задний ход. Еще несколько вакансий были мной отвергнуты по причинам, которые мне уже и не вспомнить. Единственная хорошая работа была у меня в одном только что открывшемся баре. Я успел пробыть там лишь несколько смен, но это было на самом деле здорово и несравнимо с той каторгой, на которой я отбывал срок здесь, в Москве. В то время я жил на соседней от места работы станции метро и, выходя из бара с ночной смены, мог прогуляться по сонной еще Петроградской стороне, посидеть в Лопухинском саду на ступеньках, спускающихся к малой Невке, выкурить сигарету на прохладном воздухе и неспешно идти домой отсыпаться. Я обитал тогда на Черной речке, у ребят на кухне, это было мое второе пристанище за месяц. Прекрасная квартира, дававшая приют многим, как до меня, так и после.

Быстро летело время, меня попросили покинуть бар, не объясняя причин, как это обычно и делается, все монтажные работы тоже подошли к концу. Работы не было, и температура воздуха становилась все ниже с каждым днем. Вещей у меня было немного и в основном все летние, я же приезжал на недельку в конце августа, а за окном стоял уже октябрь. Хорошо, что один мой друг, у которого я квартировал в Москве, будучи проездом в Питере, привез мне кое?какую теплую одежду. К этому моменту я сменил еще одну квартиру. Перед самым моим отъездом обратно в Москву мне даже удалось устроиться на работу, причем в довольно приличный офис. Но необходимо было принимать решение: оставаться зимовать здесь и поставить под вопрос все свои мечты, связанные с театром, или вернуться и облегчить себе жизнь тем хотя бы, что у меня в Москве было где жить.

Я вернулся. Попрощался с Питером и с надеждами на то, что я когда?нибудь вернусь, и сел, весь увешанный сумками, в сидячий вагон. К ночи я был в столице, она безрадостно встретила меня холодным осенним ветром и потащила по бесконечным туннелям метро к дому, в котором ждали меня тоскливые мысли об утраченном счастье и весьма туманном будущем.

Прожив несколько дней у родителей, я снова перебрался к своему приятелю, у которого жил уже до этого около полугода, перебрался и начал выстраивать себя заново. В Питере случилась со мной еще одна история, о которой я не хочу упоминать, но для лучшего понимания моего душевного состояния следует все?таки замолвить об этом словечко. Помимо прочих неудач, у меня случилась удивительно странная любовная история, полностью повторившая весь мой путь в городе мечты. Прекрасный взлет и медленное и сокрушительное падение. Все это настолько меня травмировало, что я, приехав, даже не знал, как мне жить дальше, осознавая все то, что я там пережил. Мне в буквальном смысле пришлось заново создавать разрушенный внутренний мир. Забегая вперед, могу сказать, что оправился я лишь спустя несколько месяцев, но до сих пор все пережитое часто возвращается ко мне в воспоминаниях. Все, что там со мной произошло, так и не имело никакого логического завершения, конфликт не был подведен к решению, и, видимо, поэтому я еще долгое время буду возвращаться к тем теплым осенним дням, когда я был по?настоящему счастлив, и задаваться лишь одним вопросом: почему все случилось именно так?!

 

3

 

Оклемавшись немного, я начал снова искать работу. Кое?что на примете у меня уже было. Еще будучи в Питере, я узнал, что набирают массовку в один известный театр, для участия в масштабной постановке нового спектакля. Я записался по телефону и, как приехал в Москву, явился в назначенный день по нужному адресу. Репетиция была назначена на раннее утро. Невыспавшиеся, полуживые люди весьма сомнительного вида уже образовали небольшую очередь у черного входа. Светило солнце, но осень уже была в разгаре, и холодный ветер продувал до костей. Люди стояли, облокотившись о железный забор, о стены, курили, щурились от ярких солнечных лучей, обменивались короткими репликами, пытались шутить. Было очень тихо, все ждали.

Наконец, нас начали запускать. Лестница вела вниз к железной двери, в которую дружелюбный охранник с ухмылкой серийного убийцы запускал строго по три человека. Внизу было темно и тесно. За дверью сразу же начиналась другая лестница, но уже ведущая вверх, на первом пролете лестничного марша стоял стол, за которым сидел один из руководителей массовки и под молчаливым надзором двоих охранников, внешне очень походивших на своего уличного коллегу, проверял паспорта и сумки пришедших. У меня отняли бутылку марочного портвейна, которая совершенно случайно оказалось у меня с собой в раннее утро в середине осени. Потом, при выходе, мне ее вернули, чему я был несказанно рад. После проверки нам предстояло подняться пешком на пятый этаж. На каждом этаже стоял один охранник: одинаково суровые, они молча провожали нас взглядами, полными презрения к нам и чувства собственной значимости. Дойдя до нужного нам этажа и минуя небольшой коридор, мы попали в огромное помещение с высокими потолками, увешанными большими лампами, которые тут же мне напомнили прожектора в концентрационных лагерях, такие часто можно увидеть в военных фильмах. На входной двери в этот зал висела табличка с надписью – ДЖЦ.

В середине цеха стояли ряды стульев, разделенные одним большим проходом. По периметру располагались вешалки с формой двух противоборствующих сторон. Подобрав форму более или менее по размеру, то есть так, чтобы штаны не сильно задирались на намертво пришитых подтяжках, головные уборы не спадали с головы на глаза, а ботинки слишком сильно не натирали ноги, мы принялись ждать. Оглядывая участников, я не переставал удивляться, насколько пестрым был состав этих людей. Их внешний вид, манеры поведения и в целом ситуация заставляли задуматься о тех людях, которые участвуют в подобных мероприятиях. Зрелище было не из веселых. Даже если не брать в расчет студентов театральных ВУЗов, которых насильно сгоняли сюда участвовать в постановках, остальные участники были крайне неприятными персонажами. Рядом с ними расположились несколько человек явно нацистского толка, престарелые такие фашисты, все в камуфляже, с молотами Тора на груди и с соответствующими татуировками на дряблой обвислой коже. Тут же, на соседнем ряду, уже конкретные дедули, весьма бодренькие и жизнерадостные, все время фотографировались и пытались завязать знакомство со всеми подряд. Были и откровенные психи, они попадаются везде, и в метро никогда не ошибешься, если наречешь одного или двух этим почетным званием, пока добираешься утром до работы, но здесь концентрация психов на квадратный метр просто зашкаливала. Не обошлось и без сексуальных меньшинств, которые, хоть и в меньшинстве, но тоже заняли свои места в рядах солдат. Какое?то время, продержав нас в этих не очень удобных нарядах и сомнительной компании, бригадиры начали отправлять на сцену людей небольшими группами. Спускались мы пешком с пятого этажа на первый. Спуск этот усложнялся еще и тем, что при выходе из цеха к нашему, с позволения сказать, костюму добавлялся еще и некоторый реквизит, утяжелявший костюм и создававший еще больше проблем при передвижении, чем сам костюм.

Признаться честно, стоя там, я чувствовал себя нелепо и унизительно, это оскорбляло мое самолюбие и искреннюю любовь к театру, как к священнодействию, и только сильная нужда и отчаяние после моего сокрушительного бегства из Питера заставили меня на это пойти.

Прождав еще минут двадцать, уже внизу, под весьма недружелюбные крики бригадиров вся эта человеческая масса поползла на сцену. Распределившись кое?как в коробке декорации, мы снова были вынуждены ждать. Нас расставили по своим местам и наспех объяснили, что сейчас будет происходить. Голос из зала дал последние распоряжения, и репетиция началась. Нет смысла описывать долгие изнурительные репетиции, а затем и несколько спектаклей, скажу лишь о том, насколько странно и даже оскорбительно чувствовать себя маленьким человеком в этом огромном механизме. И хорошо, если это люди, которые попали сюда случайно, или по нужде, или из любопытства, но если взять тех, кто занимается подобным промыслом всю жизнь, так и оставшись лишь очередным винтиком в машине. Следует иметь изрядную долю мужества, чтобы выбрать подобную участь добровольно. Я не смог бы так жить.

Быстро прошло время муштры, и по окончании нам выплатили очень скромный гонорар, и я снова оказался на улице, без работы, но с большими запросами. Я хорошо помню тот вечер, уже холодный и промозглый, когда я с ничтожно маленькой суммой денег в кармане стоял на Тверском бульваре и не знал, куда мне деть себя. Идя по бульвару, пряча замерзшие руки глубже в карманы, я думал обо всем, что привело меня к этой минуте, вспоминал бездарно потраченные годы, учебу в ненужных мне институтах, общение с людьми, которые не принесли в мою жизнь ничего, кроме разочарования, упущенные возможности, школу, друзей, оставшихся далеко позади. Я не мог найти ни одной точки опоры, ни одной зацепки, которая дала бы мне возможность сделать следующий шаг. Да и к чему было его делать в этом приготовившемся к затяжной зиме городе? Я ощущал только одиночество, поглощающее и гнетущее, но не фальшивое, а истинное чувство, которым оно являлось; пожалуй, это одиночество и было той точкой опоры и тем отправным пунктом в темноту сводчатой арки, соединяющей прошлое с будущим. Но понять это мне было дано много позже.

 

4

 

Проведя несколько дней дома, я продолжил свои отчаянные попытки найти работу. С большим трудом давалось мне все, к чему бы я ни прикасался. Все мне было противно, и в особенности я был противен самому себе. Чтобы хоть как?то поддержать себя и отгородиться от убивающей меня действительности, я начал перечитывать особенно любимые книги, что помогало мне хоть в чем?то обрести уверенность. Рассылал свое скромное резюме всюду, где требовались работники. Ни на какой серьезной работе я никогда и не работал, так – шабашки, проекты. Думаю, что менеджеры по отбору персонала в тех фирмах, куда доходила информация обо мне, просто недоумевали, какого черта я им писал.

В одном оперном театре была открыта вакансия дворника, и я поехал туда на собеседование. Встретился с очень милой женщиной, хотел даже взять на себя обе свободные ставки, но потом она, поразмыслив над тем, что я учусь на актерском, решила, что с наступлением зимы мне нельзя будет работать на холоде, а снег все равно надо отгребать, и отказала мне в этой должности. Сказала, что позвонит насчет работника зала дней через десять, потому как такая вакансия у них тоже была, но так и не перезвонила. Я еще несколько раз связывался с ней, но так ничего определенного она мне сказать не смогла, и я бросил эти попытки.

Удалось попасть на собеседование в одну крупную и известную в России юридическую контору. Нужно было видеть лица тех, кто его проводил. Два качка в лучших традициях последнего десятилетия двадцатого века. У одного забинтована правая кисть, видимо, после тренировки в спортзале. Я сидел напротив и с недоумением смотрел на них, отвечал на вопросы, а про себя думал: поскорее бы отсюда выбраться. В обязанности мне вменялось продавать продукт этой компании, и, в итоге, поняв, что интерес у меня явно поубавился, и на их вопросы я начал отвечать в односложной форме, они попросили меня попробовать продать им мой телефон, который лежал на столе рядом со мной. Глянув недоуменно на них, потом на свой телефон, я сказал, что не хочу этого делать. Разговор на этом был окончен, и я, несказанно радостный от того, что этот ужас закончился, поспешил к выходу. Сколько раз мне приходилось на первых же минутах разговора с потенциальным работодателем понимать, что работать здесь я все равно не буду, но из вежливости нужно было сидеть, поддерживать диалог, создавать видимость заинтересованности. Зачем? Все равно после нескольких минут разговора я уже прекрасно знал, что работать здесь не буду. Со мной такое случалось часто. Со временем я просто возненавидел собеседования, и меня трясло от одного этого слова. Теперь, когда я слышу его, мне сразу вспоминается сцена из нашумевшего фильма «На игле», про то, как один из главных героев, закинувшись наркотой, пришел устраиваться на работу и перед комиссией из трех человек начал нести полную околесицу. У него собеседование просто как по маслу шло. В моем случае такого сказать было нельзя.

Появилась возможность работать курьером, но, так как неминуемо приближалась зима, я все медлил с ответом. И вот как раз в это самое время меня посетила мысль позвонить в тот театр, где я участвовал в массовке, и узнать, не требуются ли там какие?нибудь сотрудники. Я решил, что если и здесь ничего не будет, – пойду в курьеры. Но мне повезло, мне ответила очень интеллигентная женщина, которая, поговорив со мной, расспросив о моем образовании и навыках, пригласила на встречу. Я поехал в этот же день. Доехал до нужной мне станции метро и вышел на улицу. Сумерки медленно опускались на столицу, сыпал густой снег, гудели машины, а я шел сквозь потоки людей, спешащих домой – скорее очутиться в желтых квадратах своих уютных кухонь. Было тепло, и приятным казался город, подернутый снежной дымкой, этот трепещущий воздух, занесенные снегом лица, отчего они стали похожи друг на друга.

На проходной я позвонил по внутреннему номеру, как и было условлено. Подождав немного, я увидел молодую женщину, которая вышла из лифта. Она принесла бумаги для того, чтобы мне был выписан пропуск на одноразовое посещение. Поднявшись на несколько этажей вверх, мы пошли по длинному коридору с огромными витражными окнами, за которыми видны были крыши старой и новой Москвы, реющие на ветру российские флаги, кружащий снег. Настроение у меня было приподнятое, в эту минуту я жаждал, чтобы непременно нашлось мне место хоть какое?нибудь, лишь бы устроиться работать сюда. Каким далеким от истины мне представлялась тогда моя будущая работа. После моего возвращения я был одержим тем, чтобы найти себе место похуже: дворником – так дворником, грузчиком – так грузчиком. Кстати, последним я пытался устроиться в несколько фирм с известными названиями, ездил и в «страну складов», недалеко от г. Домодедово. Иначе это место назвать было нельзя – огромная территория, тянущаяся до самого горизонта, и единственное, что на ней располагается на эти бесконечные километры, – гигантские зеленые коробки складских помещений: в одной из них и располагался офис по распределению персонала одной компании. Оказалось, грузчиком тоже устроиться непросто и нужно обладать чем?то вроде отсутствия интеллекта и индивидуальности. Там мне отказали сразу, и я помню, как я долго шел пешком по угнетающему, типично горьковскому пустырю, по замерзшей оранжевой грязи, глядя на остекленевшие лужи, разбросанные повсюду большие деревянные катушки для кабелей, окоченевшую сорную траву – и все это в сопровождении пронзительного ледяного ветра, холод которого пронимал насквозь. Тяжелую работу я хотел найти еще и потому, что после моего «падения» я, видимо, подсознательно пытался отыскать для себя худшую долю, словно издевался над самим собой, мол, раз ты такой неудачник, то будь уж им до конца и во всем. Это было некое садомазохистское устремление, которое ни к чему хорошему меня, конечно, не привело.

Она оставила меня дожидаться в пустом кабинете. Несколько минут спустя пришел высокий молодой человек, с длинными до плеч волосами и недельной щетиной. Он ввел меня в курс дела, и после короткой содержательной беседы я был полон надежд на хорошую работу в хорошем коллективе. Устроился я, ни много, ни мало, разнорабочим. Мы договорились с ним, что я позвоню после ближайших праздников, и, идя к выходу по длинному коридору, за окнами которого уже сгустились сумерки, и снег продолжал падать, засыпая белым покровом старые московские крыши, я впервые порадовался за себя. Мне казалось, что вот сейчас в этом тяжелом труде и начнет создаваться моя новая жизнь, яркая и полная смысла.

 

5

 

После праздников я приступил к работе. Приехав с утра и вновь придя в тот же кабинет, я еще раз обсудил условия труда, распорядок, основные мои обязанности на первое время. После этого я был сдан с рук на руки бригаде из трех человек, в которой мне предстояло работать. Ребята показались мне весьма странными, и я даже немного стушевался, когда шел с ними на рабочее место. Сразу бросался в глаза их какой?то нездоровый вид. Скоро и мне предстояло стать похожим на них.

Главным из них, как мне показалось, был Борис, он тут же провел меня по всему зданию, показал места, где в основном проходят трудовые будни, объяснил спектр стоящих перед нами задач. Борис был крепким парнем, ростом выше среднего, с округлым лицом и приятной густой бородкой. Он проработал здесь около восьми месяцев и сразу уже нелестно отзывался о здешних порядках. Он провел меня по всем этажам, мы заглянули в те мастерские, с которыми непосредственно работала наша бригада. Побывали в помещении, в котором хранятся декорации, – огромный склад, где все сверху донизу уставлено предметами и даже частями зданий совершенно невообразимых форм и размеров, а также материалов, из которых они изготовлены. Глаза разбегались от такого обилия предметов, их разнообразия и расцветки, хотелось все потрогать, рассмотреть поближе и внимательнее.

Прогулявшись еще немного по другим местам, зайдя в зрительный зал и во двор, мы пришли на наше рабочее место, которое с трудом можно было назвать этим термином. Раздевалкой был пятачок метра полтора в диаметре, огороженный со всех сторон железными ящиками. Я занял один из них, замок на нем, конечно, был сломан. У нас не было никакого определенного места, и у ребят было заведено сидеть возле выхода из помещения – там была пара стульев и стол – кому?то приходилось сидеть на железной лестнице, ведущей на второй этаж, или просто на мешках с опилками, которые были разбросаны тут же под лестницей.

В цехе работали в основном женщины. Мы сидели в ожидании задания и наблюдали за их работой, притаившись в своем углу. В мой первый рабочий день здесь царило оживление. Люди беспорядочно ходили, что?то нервно обсуждали, кричали, переносили с места на место многочисленные ведра, куски тканей, какие?то рулоны и инструменты. Я был поначалу заворожен этим странным действом, которое, никем не запланированное, жило своей собственной жизнью, хаотично передвигалось, тело большого коллектива перетекало из одного угла в другой, образуя причудливые формы, создавая шум или замолкая совершенно неожиданно, потом оно могло рассеяться вдруг на отдельных людей, которых можно было идентифицировать и оценить уже не в качестве частички целого, но как отдельного человека.

Я не был никому представлен здесь, и меня это вполне устраивало. Все происходящее несколько смущало меня, и я старался вообще никак не обращать на себя внимание. Мне предстояло еще привыкнуть к новому месту, новым людям и размеренному темпу жизни, что тоже непросто, потому как, всегда любитель свободы от постоянной работы, я не мог сразу настроить свой организм и привычки на новый лад.

Первое время мы в основном сидели у стола, периодически меняясь местами: если кто?то уставал сидеть на холодных ступеньках металлической лестницы, ему уступали стул. Иногда по рации, которая была у Бориса, отчего я и решил, что он главный в нашей бригаде, наш непосредственный начальник давал несложные поручения. Обычно они состояли в том, чтобы перенести что?нибудь с этажа на этаж, разгрузить приехавшую во двор машину, помочь другим работникам. На такие сигналы мы поднимались всей командой и, выполнив задание, снова возвращались на исходную позицию.

Я познакомился с двумя другими ребятами, их звали Николай и Алексей. В общем и целом первый день оставил за собой хорошие впечатления, и я был доволен и с удовольствием ехал домой, ожидая наступления следующего дня.

Какой?то рубеж был преодолен. Закончилась долгая и изнурительная эпопея моих поисков, попыток найти лучшую долю. На какое?то время я успокоился, и эта стабильность и вовлеченность в нечто большое и пока еще непонятное, но уже сумевшее зародить интерес и желание находиться в этом процессе, овладели мной.

 

6

 

– Сколько же там женщин оказалось в итоге? – спросила М.

– Ну?у?у, – протянул я, – я до сих пор не знаю точно, сколько их, человек пятнадцать, не меньше.

– Столько женщин в одном помещении?! – не без удивления заметила она, – Представляю, насколько непросто им ужиться друг с другом.

– Да, непросто, – подтвердил я, – но сразу я этого не мог понять, все вроде бы мирно и тихо. На первый взгляд несведущего человека там царит дружелюбная атмосфера, но это только на поверхности. На самом деле любой коллектив – среда враждебная индивиду, поневоле приспосабливаясь, вынуждая себя быть не таким, какой ты есть на самом деле, жертвуя и идя на компромисс, люди и могут хоть как?то существоввать в этом коллективе. Но в этой искусственно созданной утопии все рушится моментально, стоит одному неосторожно сказанному слову повиснуть в воздухе. Все вспыхивает, и вот уже гул десятков недовольных голосов эхом разносится под сводами, и вновь восстановить это мнимое перемирие всех со всеми не всегда бывает просто. Лучше всего держаться подальше ото всех и заниматься своим делом, не влезать ни в какие отношения, сохранять целостность, и тогда, может, удастся сохранить свое лицо. Мне это не удалось, я был открыт людям, за что и поплатился в итоге. Чтобы вместить в себя грязный поток и остаться чистым, нужно быть морем[1].

– Ты начал работать каждый день? – прервала мои рассуждения М.

– А, да?да, о чем это я…

 

* * *

 

Дни пошли своим чередом. На улице все холодало, я жил тогда у друга, спал в большой комнате на полу, что как раз подходило к моему образу, как, впрочем, подходит и сейчас, но тогда это было мне просто необходимо. Раз уж я начал вести аскетический образ жизни, то этого следовало придерживаться во всем. Мысли мои в тот период имели мрачные очертания. Просыпаясь ранним утром, боясь оказаться за пределами одеяла, но мучительно осознавая необходимость этого, я резко вставал и выходил на балкон. Там было очень холодно, и это в минуту приводило меня в чувство. С еще полузакрытыми глазами и ежась от холода, стоя на ледяном полу босиком, я пытался вглядываться в этот новый день. Каждое утро туманы затягивали дворы, свет фонарей размазанными маслянистыми пятнами выступал на плотном теле тумана. В этой белесой пелене я смотрел на крошечные, немногочисленные еще фигурки людей и задавался одним?единственным вопросом: «Зачем я проснулся сегодня?» Я искренне не понимал, как мне дальше жить и для чего. Начинал вспоминать свои счастливые августовские дни и с самого утра заражал себя ядом отчаяния. Мне хотелось почувствовать себя еще более жалким и ничтожным, и я изо всех сил старался преуспеть в этом искусстве самоуничижения.

Каждое утро я вставал около шести утра, а спал не больше четырех часов в сутки, считая это тоже необходимым условием издевательства над собой. Я двигался тихо по большой квартире, чтобы не разбудить спящего в соседней комнате друга, который, к тому же, скорее всего, недавно лег. Мы вели довольно странную жизнь. Иногда я просыпался немного раньше звонка будильника и видел сквозь сон отсвет от экрана компьютера – это означало, что он еще не ложился. А случалось, что, придя с работы, я заставал его еще спящим, так что виделись мы редко.

Я проводил много времени на кухне и как утром, так и вечером часами просиживал там, смотря за приготовляемыми блюдами, читал, думал. Я старался все время чем?то занять себя, какими?нибудь действиями. Приготовление еды хорошо помогало мне отвлечься от тяжелых мыслей и воспоминаний, и я отдавался этому занятию самозабвенно. Утром я готовил еду для себя, оставлял другу и брал с собой на работу, чтобы не тратить деньги на обед в столовой или хотя бы сократить эти траты, беря лишь одно блюдо.

Рабочий день начинался в 9 утра, и часа за полтора я должен был выйти. В полумраке я медленно одевался, собирал сумку и под округленными от удивления глазами двух кошек почти бесшумно закрывал за собой входную дверь.

Идя до метро по протоптанным в глубоком снегу тропинкам, таким узким, что двум встречным пешеходам нельзя было на них разойтись, я вспоминал детство, когда вот так же в предрассветной мгле, от фонаря к фонарю, с тяжелым ранцем за плечами и с мешком для сменной обуви, который затягивался на длинный шнур, я шел в школу, свет окон которой уже виднелся сквозь голые ветки деревьев где?то там вдали. Самым приятным и тогда и сейчас был окружающий меня сумрак зимнего утра, и мне так не хотелось, чтобы небо светлело, и начинался новый день. Хотелось сохранить чувство праздника, тревожное волнение в груди при виде этого иллюзорного мира, погруженного в тишину, где лишь приятное поскрипывание собственных шагов по свежевыпавшему снегу было самым правдивым явлением на свете, в отличие от всего остального, спрятанного за завесой тайны и тьмы. В этом городе сегодня уже невозможно услышать скрип снега от твоих шагов даже ранним утром, все здесь сливается в один гул и шорох десятков ног, шагающих рядом с тобой. Быстрее, медленнее, но никогда рядом с тобой, ты всегда один, один из сотен, уже не оставляющий следов.

 

* * *

 

– Я помню, что меня провожала в школу мама, – сказала М., – И очень долго провожала, класса до третьего, все уже ходили сами, и я просила ее отпускать меня, но она ни за что не соглашалась, а у меня это формировало комплекс неполноценности.

– Родители часто, не желая того, делают то, что вредит их детям, и обычно делают это из самых благих побуждений.

 

7

 

Я приезжал на работу раньше всех и, переодевшись в бывшую тогда еще чистой рабочую одежду, садился ждать остальных. Тогда со временем прихода на рабочее место было строго, и цеховые всегда приходили вовремя, так же, как и я, к 9 утра. Когда собиралась вся наша бригада, мы занимали исходную позицию на мешках у лестницы. Глядя на лица моих коллег, можно было с уверенностью сказать, как они провели остаток вчерашнего вечера. Не все и не всегда, но частенько люди приходили помятыми, не выспавшимися, раздраженными. И вообще пили довольно часто, порой прямо после работы, в соседнем дворе у магазина. Я думаю, что этот магазин выживает в большей степени потому, что располагается недалеко от нашего театра. Странно, что они до сих пор не догадались увеличить ассортимент алкогольной продукции. Часто и сейчас, проходя мимо него, можно встретить там наших работников, расслабляющихся после тяжелого дня. Я тогда почти не пил, денег совсем не было. Оставалась небольшая сумма из заработанных осенью, но и она быстро таяла, а до первой зарплаты нужно было еще дожить.

Борис всегда приносил газету «Метро» и внимательно ее просматривал, потом передавал остальным. Алексей любил вслух зачитывать гороскоп, особенно остро смакуя те моменты в нем, которые касались работы или денег, внезапное появление которых сулил этот оракул чуть ли не каждый день, и каждый день он безжалостно ошибался. Сидя так и ожидая команды сверху, мы вели беседы, темы которых отличались разнообразием. Обсуждали положение дел в стране, говорили об искусстве, музыке – о многом. Меня особенно сильно интересовала работа, хотелось больше узнать о ней, больше расспросить про театр, людей, здесь работающих, и в целом о жизни этого большого механизма. Я тогда был уверен, что попал сюда надолго. Борис оказался довольно жестким в этом вопросе человеком, который отзывался обо всем нелицеприятно и не стеснялся в выражениях, не боясь при этом посторонних ушей. Он обладал прекрасным чувством юмора и мог с удивительной легкостью описать какой?нибудь казус, происшедший недавно на работе, в таких красках, что мы всей бригадой просто валились от хохота. Он параллельно работе учился на режиссера, мы подолгу могли говорить о кинематографе, обсуждать режиссерские приемы, спорили, иногда смотрели дома по ночам фильмы, а потом делились впечатлениями о них на работе. Мы с ним сразу нашли общий язык. Он, как и я, учился на платном, и я до сих пор недоумеваю, как он жил, когда половина его месячного дохода уходила на учебу, он платил в своем институте каждый месяц. Наша страна изобилует этими «героями поневоле», которые способны выжить в самых, казалось бы, невозможных ситуациях. От Бориса я и начал узнавать о том, что здесь все далеко не так гладко, как кажется на первый взгляд. Он рассказывал про новое, сменившееся около трех лет назад начальство, которое с первых дней своего правления начало устанавливать совершенно варварские порядки в отношении работников. О том, как сталкивали лбами людей, которые работали вместе уже долгие годы, чтобы разобщить коллектив, поселить в нем недоверие и взаимную вражду, о том, как при помощи жесткого контроля над зарплатой и премиальной ее частью пытались повлиять на климат в коллективе, и про другие вещи, которые здесь творились. Я поначалу, конечно, ничего не понимал, общая картина начала выстраиваться позднее, когда я уже начал знакомиться ближе с людьми, узнавать их, увидел тех, кто нами руководит. Но в те дни мне казалось это не очень существенным, я не вникал в подробности и думал, что меня эти дрязги никак не могут коснуться в связи с той незначительной должностью, что я занимал.

Часам к 10 утра обычно цех наш был уже полон людей, и начиналась работа, но что происходило конкретно, понять было трудно. Оживление царило всюду, снова все что?то носили и переставляли, ползали по полу с линейками, чертили, прибивали к полу куски тканей и так далее.

 

* * *

 

– Мне нужно отойти ненадолго, можешь заказать еще один? – сказала М., кивая на пустой стакан.

– Тебе повторить? – спросил я.

– Да, пожалуйста.

Она вышла из?за стола. Я сходил к стойке, взял ей еще один вермут и бурбон для себя. Расплачиваясь, я прикинул, насколько я сегодня превысил лимит тех трат, которые я себе иногда позволял делать, и остался недоволен результатом. Иногда меня заносит, а потом приходится долгое время сидеть на мели, отказывать даже в самом необходимом. Чертова работа! Я вернулся за столик с напитками, сел и закурил. Это похоже на какую?то гребаную исповедь, зачем я все это ей рассказываю? И зачем она это слушает? Между нами все давно было кончено и кончено безвозвратно, я знал это и был рад этому, но иногда мы все?таки встречались, просто как давние знакомые. Трудно было просто перечеркнуть все и навсегда забыть, у нас обоих была своя жизнь, но частичку чего?то общего мы сохранили. Но поймав себя на этой мысли, я уже не мог так просто он нее отделаться.

Людей в баре значительно поубавилось, наступал вечер буднего дня, завтра всех нас ждал очередной рабочий день, и гости спешили поскорее оказаться в своих теплых кроватях. Я курил и смотрел на людей, стоящих за барной стойкой, и на бармена, видел, как он сосредоточенно наливает через дозатор водку в обледенелую рюмку, и вспоминал себя, когда вот так же разливал напитки, смешивал коктейли, общался с посетителями. Вспоминал о старой работе: в памяти всплывали подробности моей жизни того периода, и сегодняшнее мое положение вряд ли можно назвать сильно изменившимся к лучшему. Почему я всегда попадаю в подобные ситуации, и где конец этой нелепой череде неудач? В тот период работы в баре по выходным я заставлял себя пройтись по нескольким заведениям, и наблюдал, и старался понять, что чувствует человек, когда он находится по эту сторону барной стойки. И через некоторое время я пришел к выводу, что ни хрена он не чувствует, если он не знает работы бармена или, на худой конец, официанта. Для него это лишь игра и развлечение: приготовление напитков, шейкер, разговоры с девушками и т. д. – вот все, что может представлять себе обыватель об этой работе. Этот адский труд вообще трудно назвать работой, особенно если учесть зарплату и отношение к персоналу со стороны начальства. Двенадцатичасовой рабочий день, который работник проводит по большей части стоя, постоянная спешка, несколько фронтов работы, обед по большому одолжению и при отсутствии посетителей. Иногда в выходной день меня резко вырывало из сна тревожное ощущение того, что в любую минуту мне могут позвонить и попросить приехать, заменить загулявшего внезапно сменщика, и я уже, конечно, не мог уснуть и нормально отдохнуть, все время ожидая звонка, и день мой был уже отравлен подобным утренним пробуждением. Нервы мои были расшатаны до предела, и я не мог нормально общаться с людьми, стал ужасно мнительным и озлобленным. Сейчас все эти прелести вернулись ко мне, но теперь я уже не считаю их недостатками, которые необходимо нивелировать, нет, теперь я полностью отдаю себе отчет в том, что я груб с людьми и малоприятен для них как часть коллектива, что я создаю неприятные ситуации и не совсем нормально реагирую на здоровую критику со стороны, но теперь мне плевать на это, я стал таким не по своей воле – все это результат абсолютного разочарования в окружающей действительности и в особенности в деятельности всех этих копошащихся людей.

Мои размышления были прерваны вернувшейся М„она присела вполоборота ко мне, с удовольствием пригубив из стакана, принялась закручивать еще одну папиросу.

– Скучаешь? – спросила она.

– Нет, вспоминал о том, как работал в баре, – ответил я и кивнул головой в сторону стойки.

Она посмотрела на бармена и, улыбнувшись, протянула:

– А?а?а?а! Да, помню, помню. Что в баре тебе больше нравилось?

– Вот как раз об этом я и думал, пока тебя не было, и решил, что нет, не лучше и не хуже, но одинаково мерзко – вот это точно. Нужно работать барменом в своем баре, все остальное – такое же рабство… Я вот о чем тебя хотел спросить. Неужели тебе это и вправду интересно?

– Интересно что? – с любопытством спросила М.

– Все, что я тебе рассказываю, по поводу чего изливаю, так сказать, душу, плачусь в жилетку, или как там еще говорят. К чему вся эта исповедь?

– Конечно, интересно. И вовсе это не исповедь, скорее, разговор по душам.

– Ну, тогда уж монолог по душам.

– Если угодно, то да. Я думаю, что тебе нужно было это кому?то рассказать, ну а если я подвернулась случайно под руку, то почему бы и нет?

– Все верно, нужно и даже необходимо, и все равно странно, почему это может представлять для тебя интерес?

– Зачем ты допытываешься? Мне и вправду это интересно.

 

8

 

Первой серьезной работой можно считать создание больших, размером примерно 3,5 метра на 2, щитов на окна и двери в большой комнате для приемов гостей и делегаций. Меня удивило сразу то, что в «храме искусств», каковым я всегда считал театр, без зазрений совести сдают в аренду помещения для совершенно сторонних проектов, будь то презентация коллекции автомобилей знаменитой зарубежной марки или реклама новой продукции средств по уходу за волосами. Вот именно последним и понадобились эти щиты, и ее представители потребовали, чтобы ни один луч света не проникал в зал, пока будет идти их конференция. В этом зале было 4 больших окна и 5 арочных дверей. Это и было первым заданием после моего появления на работе. Нам предстояло вырезать из пластиковых листов подходящие по размеру щиты и оклеить их черной тканью. Вырезать эти листы особой проблемы не составляло, но вот оклейка их тканью вызвала у нас изрядные проблемы. В те чудные дни я впервые узнал, какие материалы используются для работы, и не могу сказать, что впечатления мои были положительными. Клей, который мы использовали и который, к слову сказать, мы будем использовать потом неисчислимое количество раз, без преувеличения можно назвать ядом. Невозможно описать тот запах, который с молниеносной скоростью распространяется всюду, стоит только открыть емкость с этим клеем. Любые слова ничего не скажут, это нужно прочувствовать, ощутить, как обжигает глаза его парами, как подступает тошнота к горлу. Я видел кусок пенопласта, которым на ночь была закрыта банка, где находился этот клей: от общей толщины этого куска пенопласта, около 5–6 сантиметров, осталась только треть – за это время пары клея «съели» эту часть, образовав ровный круг как раз по кайме банки, на которой он лежал. Представляю, что происходит с нашими легкими и трахеей после того, как мы по нескольку часов кряду работаем с этим клеем в закрытом помещении. Поначалу я пытался работать в респираторе, от запаха он защищал, но появилась другая проблема: через 10–15 минут работы в нем начиналось кислородное голодание, от которого кружилась голова.

Эти щиты мы оклеивали в вечернее время, после окончания рабочего дня, для того чтобы не травить этим запахом остальной персонал. Работали мы в подвале, использовали большие валики на длинных палках, которые окунали в ведро с клеем и, не промокая их, размазывали клей по поверхности листов, лежащих на полу. Подвальное, плохо проветриваемое помещение быстро заполнялось запахом клея, и уже некуда было от него деться. В эпицентре было совсем невмоготу, и лишь отойдя метров на пять от места непосредственных работ, можно было вдохнуть если и не чистого, то хотя бы без ярко выраженного запаха клея воздуха. Мы всему учились на ходу, приходилось соображать на месте, как приклеивать ткань, в какую сторону ее выравнивать, как держать ее, чтобы не испачкать. Листы были большими, и приходилось гарцевать по ним с валиками и, удерживая на весу ткань, медленно прикладывать ее к листу и разглаживать складки. Мы занимались этой работой несколько дней кряду, нас все время подгоняли. За день надышавшись клея, я не мог избавиться от ощущения, что весь мой организм пропитался этим химическим запахом, мои руки им пахли еще несколько часов после работы, как бы тщательно я их ни мыл. Но наибольшее разочарование меня постигло, когда после проведения конференции нам было поручено вынести только что сделанные нами с таким трудом щиты на помойку. Мы поставили их у большого мусорного бака, и потом долго еще они стояли там, занесенные снегом или поливаемые дождем, каждый раз, когда я видел их, напоминая о бессмысленности человеческого труда.

– А зачем же их выкинули? – удивленно спросила М.

– Ну, это была разовая работа, обидно, конечно, но что поделать.

Это будет часто происходить и в дальнейшем. Еще не раз я увижу на помойке части декораций, которые не подошли или были сделаны по ошибке, и по большей части они были уже или окрашены нами, или обтянуты тканью, либо с ними была проведена какая?нибудь другая работа.

Вот теперь и началась основная работа, уже непосредственно по спектаклям. В тот период мы готовили несколько спектаклей одновременно, они шли на разных сценах. Более тяжелого периода, чем тогда, у нас не было больше ни разу.

 

Записки из дневника:

14 мая 20..г.

Магазин.

Проходил вчера мимо магазина продуктов, который находится недалеко от театра. У входа стояли несколько человек, пили пиво, курили и разговаривали. Они узнали меня и поприветствовали, подняв вверх бутылки с пивом, я ответил им кивком головы и прошел мимо. Не знаю точно, чем они занимаются у нас в театре. Пройдя чуть дальше, я оглянулся, потому что вспомнил, как мы, я и ребята из нашей бригады, Борис и Николай, стояли вот так же, на том самом месте. Была зима, и к вечеру похолодало очень сильно, но парни решили выпить, невзирая на погоду.

Они взяли по паре литровых бутылок и вышли на улицу, себе я ничего не взял, не было денег, да и пить в мороз пиво на улице не очень?то хотелось, но остался постоять с ними. Пили из горлышка, как в школьные годы. Они оба вскоре уволились, что стало для меня неожиданностью. В последние несколько недель Борис был на пределе, почти ни за что не хотел браться, был очень зол на начальство, на эту работу. Много мне рассказывал о том, как они работали раньше, как обстояли дела в остальных подразделениях и многое другое. В то время я еще не успел утратить наивных иллюзий и с недоверием относился к его озлобленным речам, но позже мне предстояло все это понять и увидеть, как все на самом деле.

Я сильно замерз и ушел раньше, оставив ребят допивать. Слова Бориса произвели на меня сильное впечатление, и по дороге домой, пытаясь отогреться в метро, я испытывал чувство досады за ребят, за себя, за то, что в своей собственной стране мы вынуждены выживать и перебиваться, при том, что мы молоды и здоровы, умеем и хотим работать, но условий для нас нет, и мы остаемся не у дел, в то время как бездарные, пустоголовые и мелочные люди легко пробиваются на верх иерархической лестницы и относятся к нам как к отбросам.

И самое неприятное во всем этом, что при таких условиях труда нам приходится и дальше влачить свое жалкое существование. Кто?то держится за свое место, потому что государственное предприятие обеспечивает хоть какую?то стабильность, кто?то в силу возраста или отсутствия профессии просто не может больше никуда податься, другие уверены, что они здесь временно, вот так и получается, что, зацепившись за что?то относительно устойчивое, мы тешим себя надеждами на лучшую жизнь и продолжаем каждый день приходить к этому конвейеру.

Недавно из одного цеха уволились трое отличных работников, специалистов своего дела. У нас успели завязаться дружеские отношения в процессе совместной работы. Они просили немного увеличить им заработную плату, причем на весьма законных основаниях, но им, как и следовало ожидать, было отказано и, не долго думая, они написали заявления. Вместо того чтобы держать при себе людей, уже знакомых с особенностями работы, поощрять их время от времени, начальство разбрасывается ими. Никто здесь не ценит людей, не ценит их труд, все защищают только свой собственный тыл.

 

 

* * *

 

– Мне кажется, тебе скучно, – сказал я, глядя на М.

– С чего ты взял?

– Ну, я же не рассказываю тебе ничего особенно интересного. Что хорошего в грязных, по большей части бескультурных, сильно пьющих мужиках, руки которых вечно черны от переноски грязного металла, а одежда заляпана краской и черт знает чем еще, от них пахнет обычно дешевым одеколоном и не менее дешевым табаком. Конечно, среди них есть хорошие люди, но, чтобы разглядеть хорошего человека в них, надо сильно постараться, и чаще всего этим просто никому не хочется заниматься. Зачем, это всего?навсего рабочая единица, заменить которую так же просто, как сделать новую деталь на станке или выпилить новую доску.

– Вот это мне и интересно. Одна часть моей работы как раз и состоит в изучении рабочего вопроса в нашей стране, а также за рубежом. Мы посещаем объекты, где преобладает ручная сила, – заводы, порты, крупные предприятия. Я лично общаюсь с рабочими и фиксирую информацию об условиях их труда, о его оплате, о нарушениях законодательства по отношению к простым рабочим. Сегодня в подобных организациях огромное количество людей работают практически не защищенными никакими социальными нормами, без соблюдения элементарных правил безопасности. Работодатель диктует свои условия во всем, что касается трудовой дисциплины, заработка, и старается выполнять лишь минимальные требования законности, все остальное контролирует максимально и с поразительным цинизмом. Это чаще всего касается оплаты труда, которая так незначительна, что рабочий может оплатить себе продукты, и то самые дешевые, и стоимость услуг за квартиру, но на что?то большее у него уже не остается, плюс ко всему договорная система труда привела нас к тому, что любому работнику могут отказать в продлении договора вообще без объяснения причин. И это происходит повсеместно. А еще бывают случаи, когда целый коллектив заставляют идти на невыгодные для него условия. Например, недавно был случай на одном заводе: бригаде слесарей дали на подпись трудовые договоры не на год, как это было всегда, а только на шесть месяцев, и в случае отказа подписывать их пригрозили уволить всю бригаду. Естественно, им пришлось подписать их.

– Да, это, конечно, унизительно.

– Рабочий человек вообще ничего не значит сегодня, его эксплуатируют как хотят, и как только он уже не может выполнять то, что от него требуется, его просто выкидывают на улицу. Иногда мне кажется, что мы живем где?то на уровне начала XX века, когда рабочий вопрос находился в чудовищном состоянии. Сейчас все красиво прикрыто статьями многочисленных законов, но по факту все примерно на том же уровне и осталось.

– Это интересное замечание, я никогда не думал об этом раньше.

– А ты говоришь, скучно… – изобразив подобие улыбки, сказала она и закурила новую папироску.

 

9

 

В ту зиму мы готовили несколько спектаклей одновременно. Я знакомился с другими работниками, общался, запоминал имена. Моя привычная хандра чаще отпускала меня, за работой не так просто было следить еще и за своими душевными переживаниями. Держась в стороне, я все же начал поддерживать отношения с теми людьми, с которыми имел более частый контакт. Все люди кажутся хорошими, пока не узнаешь их ближе, и иногда не стоит этого делать, чтобы не так сильно разочаровываться в дальнейшем.

Мы вырезали силуэты деревьев из тонкого пластика по трафарету. Работать нам было негде. В нашем цеху нас не переносили, так как мы использовали неприятно пахнущие материалы или издавали слишком много шума, когда сверлили или резали металл. Иногда просто не было места, весь пол занимали тканями, и нам приходилось искать его в других помещениях. На этот раз, расположившись в одном из цехов на бетонном полу, в том месте, где хранятся декорации, а точнее, в узком проходе между ними и почти в темноте, так как высота потолков была здесь метров 9 и, как сказал мне Борис, никто просто не хочет лезть так высоко, чтобы заменить лампочки в месте, которое не используется для работы, мы и ползали на четвереньках по разложенным листам пластика и трафаретам и вырезали канцелярскими ножами эти самые деревья.

В то время Борис, а позже и я по его совету, увлекался фильмом «Иван Грозный» Сергея Эйзенштейна и часто цитировал фразы из этого фильма, а порой и целые диалоги, меняя их несколько на свой лад, добавляя к ним некоторое количество нецензурных выражений, отчего цитаты эти, и без того смешные, в его интерпретации приобретали уж совсем причудливую окраску. От этих его экспериментов в области сочетания литературных жанров я просто катался по полу. Этот истерический смех по большей части и помогал нам сохранить самообладание в тех непростых условиях, в которых мы оказались тогда. Работы было не просто много, она шла безостановочно, одно за другим, и во время выполнения чего?либо могла возникнуть необходимость бросить все и нестись делать еще что?то.

Я был так ошеломлен этим рабочим ритмом, что не пытался ничего анализировать, а плыл по волнам неуемной энергии людей, которые и являлись этим океаном силы и выносливости.

 

* * *

 

Приказы по рации сыпались постоянно, не успевая ничего сделать с одним делом, мы бежали перетаскивать мотки тканей и разворачивать их, бросив это, мы разматывали пленку, как только мы возвращались к изначальному делу, вдруг приходила машина, и мы бежали во двор, не успев переодеться, и там, по щиколотку в снегу в мокрой обуви выгружали пластиковые листы, закрученные в большой тяжелый тубус, обмотанный скотчем, который нам тут же приходилось разматывать и, отмеряя рулеткой, нарезать на листы. Руки мерзли так, что невозможно было держать нож, а обувь промокала так сильно, что остаток дня приходилось ходить в мокрых кедах. Этот поток дел порой так затягивался, что за целый день мы не могли выполнить ничего из того, что нужно было сделать по основной работе, и, бывало, что по несколько дней мы работали без результата.

Потом, наконец, мне и одному моему недавно устроившемуся на работу знакомому было поручено нарезать полый резиновый канат из больших мотков на отрезки различной длины. Мы работали несколько недель в той части театра, где было свободное место и почти никто не ходил. За нами закрепили эту работу, и мы занимались только ею, иногда нам давали помощников из бывших в то время на практике студентов или наших ребят из бригады. Метод заключалась в следующем: изначально это были мотки с резиновым полым эластичным шнуром, который, разматывая, нужно было нарезать на куски определенной длины и раскладывать их по специально сшитым для них чехлам. Длина у них была разная. Сначала мы принялись за 20?метровые, потом следовали 16? и 14?метровые канаты. В этих чехлах уже нарезанных канатов тоже должно было быть разное количество, сейчас точно я уже не смогу сказать, сколько каких, но счет начинался от 120 и постепенно уменьшался, закончили мы вроде бы на 67. Сам диаметр этого каната был трех видов, и это тоже нужно было учитывать.

Чудное было зрелище, когда мы всей бригадой из подвального этажа, надев на каждую руку по два мотка, переносили их к месту работы. Каждый из мотков весил килограммов по 5–7, и они часто падали во время переноски, и, имея на руках уже три таких же, было сложно поднять упавший, а снимать те, что были надеты, очень не хотелось. Эту процедуру мы проделывали в день раз по 5, стараясь как можно больше принести за один раз, чтобы поменьше ходить, уставали мы сильно. Мы пробовали использовать тележку, но иногда на подъемах и спусках, которые сопровождали нас по дороге, мотки соскальзывали и валились друг за другом на пол.

Технологию отрезания придумывали на ходу. Сошлись в итоге на том, что один сидит и разматывает моток, а второй берет один конец этой трубки и идет на противоположный край чехла, где уже стояла заранее нарисованная метка, по которой мы отмеряли длину. Мотки часто запутывались, смотаны они были весьма странным образом, и одно неверное движение или резкий рывок могли привести к остановке в работе минут на 15–20, и это было немало, учитывая сроки, поджимающие нас.

Самое нелепое и смешное начиналось, когда нам необходимо было поднять уже готовые чехлы, набитые нарезанными канатами, на несколько этажей вверх. Технология тоже появилась неожиданно. Мы становились в линию из четырех человек, а справа и слева от нас лежало по одному чехлу, затем каждый поднимал на свое плечо ту часть чехла, что лежала около него. В итоге мы закидывали по чехлу на каждое плечо и вчетвером, нестройной колонной, шли к лифту, пошатываясь и с трудом сохраняя равновесие под тяжестью ноши. В лифт, в котором с трудом помещается 4 человека, мы с нашими чехлами по 20 метров длиной с разбега вносили все это общее тело и вповалку, кто на ком, пытались нажать на кнопку лифта. Это было похоже на своеобразную гусеницу из людей.

 

Записки из дневника:

18 ноября 2012 г.

Утро.

Сегодня холодно. Приехал в театр и, переодевшись, не дожидаясь своего напарника, спустился вниз, продолжать резать канаты. В холле тоже холодно, как мог в одиночку расстелил чехол и приготовил несколько мотков.

В высокие витражные окна мне виден дом напротив, он равнодушно смотрит на меня пустыми темными глазницами окон, напоминая мне дома Петербурга, когда я, сжавшись от холодного ветра, шел в неизвестность, а в голове моей мелькала только одна мысль, что все уже кончено и никогда не будет прежним. И вот теперь и этот дом взирает на мое поражение и также беззвучно смеется надо мной, зная, что в этой новой тюрьме я застрял надолго.

Я включаю в плеере «Rammstein» на полную громкость и не чувствую силы звука, наполняюсь ненавистью к самому себе и начинаю работать. Медленно проходя от одного края к другому, с пустой головой и отупевшим взглядом я создаю искусство…

 

Не могу вспомнить, как долго мы нарезали эти резиновые канаты, но как только мы закончили с ними, началась полнейшая вакханалия, в которой уже трудно было что?либо разобрать. Бесконечно мы переносили какие?то вещи с одного этажа на другой, помогали всем, кто в этом нуждался, брались за дело и бросали его, как только появлялось новое, все как обычно, но в таком диком напряжении, что любая мелочь могла привести к эмоциональному взрыву любого из нас, концентрация эмоций была такой, что от нас буквально шел фон негатива.

Другие спектакли, которые параллельно готовились для другой сцены, были для нас не менее тяжелы, чем основной. В одном из них, самом непростом, основную часть декораций составлял съемный пол, который состоял из 78 листов, подгонявшихся друг к другу уже на месте непосредственного сбора. Листы были разного размера, но в основной своей массе размер их был около 3–4 квадратных метров. Весили они килограммов 30 каждый, и нам пришлось переносить их по всему театру вручную. Где была возможность, мы, конечно, использовали лифт, но вот после того, как весь пол собрали и одобрили, его пришлось снова разбирать и нести уже в другой корпус, в лифт которого не вошел уже ни один из листов, и нам ничего не оставалось, как носить их по одному на руках пешком несколько этажей вниз и далее еще часть пути в очень неудобном положении, водрузив каждый лист на телегу, с которой они с завидной регулярностью соскакивали, грозя повредить ноги, везти их в другой конец театра, чтобы вновь там собрать. Кроме этого, в спектакле был использован большой деревянный шкаф, внешний вид которого никак не могли подогнать под требования художника, и мы раз десять носили его на себе, вчетвером с трудом поднимая, на улицу, где один из наших коллег пытался сделать его настолько старым, чтобы это могло понравиться художнику. Прекрасно помню, как в плохо освещенном дворе театра, по колено в снегу, с фонариком на груди и со шлифовальной машинкой он шкурил этот шкаф. Потом мы уносили его обратно, ставили на место и через несколько минут опять несли на улицу доводить до ума.

В конце концов, Борис не выдержал и после бесчисленного количества раз, снова принеся этот шкаф на сцену и устанавливая его, мы по ошибке повернули его дверями к кулисе. От усталости уже никто ничего не соображал, и вот тут его прорвало. Он заорал благим матом, проклиная все на свете и этот шкаф в том числе. На сцене готовилась репетиция, и актеры уже пришли, и некоторые из наших начальников тоже были здесь. Я думал, что его уволят, но, как выяснилось позже, это было здесь в порядке вещей. Я тогда еще не слышал, как нимало не стесняясь, здесь орет матом на своих подчиненных даже высокопоставленное начальство.

 

* * *

 

Основной спектакль по?прежнему не давал никакого отдыха. Вслед за мотками с резиновыми канатами появилось огромное количество металлических рам, которые мы беспрестанно красили; затем алюминиевые двери, числом около 30, которые мы разместили на полу в одном из цехов. Они лежали мертвыми, вынесенными на берег лодками, перегородив практически все пространство. Это даже не двери, просто описать их точно мне затруднительно, это были прямоугольники, метра по 2,5–3 в высоту и в ширину около метра, что придавало им сходство с лодкой, особенно когда внутри них сидели мы и обклеивали их цветными картонками. В то время наша бригада и почти весь состав еще одного цеха работали вместе.

 

* * *

 

Я посмотрел на часы, было 15 минут первого, до метро идти не очень далеко, и мы вполне успевали расплатиться и спокойно дойти до станции.

– Слушай, а нам не пора ехать? – спросил я М.

– Ну?у, пора, конечно, но мне бы не хотелось прерывать тебя на половине рассказа, в следующий раз, быть может, ты уже и не захочешь исповедоваться мне, да и неизвестно, когда мы сможем опять увидеться.

К тому времени я уже изрядно устал. Я и без того очень мало сплю, а бодрствовать всю ночь, пусть и со стимулирующим средством, которым для меня всегда являлся алкоголь, мне не очень?то хотелось. Я прикинул, что завтра с утра мне на работу, бессонная ночь грозит обернуться сверлящей головной болью на целый день, ломотой в костях и повышенной раздражительностью, и решил, что лучше поехать домой и поспать хоть пару часов.

– Лучше нам поехать, – сказал я после небольшой паузы, – вставать рано, а сон у меня в последнее время неважный.

– Подожди, а до которого часа они работают? – вдруг спросила М.

– Черт его знает, может быть, и круглосуточно, – без особого энтузиазма ответил я.

Она позвала официанта, уже совсем поникшего от работы, и он подтвердил ей мою догадку – ресторан работал до 6 утра.

– Ты же сможешь остаться и утром уехать на работу?

– Я смогу дойти до нее пешком, – с неохотой выдавливая из себя улыбку, сказал я, – отсюда мне до нее минут 20, не больше.

Она поняла, что я сдался, и что мне придется продолжить свой рассказ. Сон опять откладывался на неопределенное время. Скрепя сердце я допил оставшийся у меня бурбон, поморщившись от его мерзкого вкуса. Мне нужно было взбодриться.

 

* * *

 

– Черт, ну ладно, – сказал я, – раз уж мы остаемся, то придется еще выпить, по крайней мере, мне, а ты как хочешь.

– Ну и я не откажусь.

– Хорошо, но теперь я сам выберу тебе что?нибудь. Доверься бывшему бармену, – улыбнувшись, сказал я и пошел к стойке.

Пока я ждал свой заказ, у меня возникло желание выкурить сигарету на свежем ночном воздухе. Расплатившись и попросив отнести напитки за наш столик, я вышел на улицу. Ночь встретила меня свежим холодным ветром, пробирающим до костей, но мне это и было нужно сейчас. Я закурил и, засунув руки в карманы брюк, посмотрел в звездное небо, так низко нависшее над столицей. Я вдыхал ледяной весенний воздух, перемешанный с сигаретным дымом, и улыбался, глядя небу в глаза. Некуда было спешить, работа отодвинулась в моих мыслях куда?то совсем далеко, я вспомнил, что скоро лето и сессия, а это целый месяц, когда я смогу полностью сосредоточиться на том, что для меня действительно важно, и не буду видеть этот бесцветный калейдоскоп скучных серых лиц. Я курил и наслаждался моментом, мне нравилось стоять здесь, быть собой, немного пьяным, немного наивным и смешным. Нравилось ощущать себя свободным, вступившим в какой?то новый отрезок жизни, который я только?только начинал осознавать, не понимая пока, но только чувствуя. Возможно, это был возраст зрелости, но если верить Сартру и его «Дорогам свободы», то для меня этот возраст еще не наступил. Возможно, это его первые звоночки, первые попытки заявить о себе, заставить меня задуматься. Но и это было мне приятно. Я вспомнил о том, что у меня стали появляться седые волосы, и улыбнулся. Сигарета догорела, я бросил ее на асфальт и еще раз вдохнул ночь полной грудью.

 

Записки из дневника:

26 апреля 20..г.

Нервный срыв.

Работа иногда становится невыносима. Сегодня у меня чуть не случилось нервного срыва. Я решительно не понимаю, как можно столько лет работать здесь и считать это нормальным. Десять, пятнадцать, тридцать, кто больше?! Целые жизни проходят здесь уныло и безрадостно. Одни и те же разговоры на протяжении всех этих лет, с одними и теми же людьми.

В моей голове это просто не укладывается.

Эти люди бывают хорошими только тогда, когда говорят о своих внуках, детях или домашних животных, все остальное время за их добродушными улыбками скрыт животный оскал. Мне хочется кричать, когда я слышу, о чем они говорят. Я стараюсь уйти подальше от этих слов, этих интонаций, этих лиц, которые считают себя ни много ни мало – истиной в последней инстанции, какие бы вопросы не обсуждали.

Сегодня днем я, не выдержав очередной хвалебной песни, воспевающей «нормальный» уклад жизни, поднялся на второй этаж, с которого, впрочем, можно прекрасно видеть все то, что творится внизу. Я углубился в чтение, чтобы немного забыться, но, отвлекшись на минутку, я увидел, как шесть женщин сидят на стульях в ряд и проделывают одинаковую работу с каким?то материалом. Все происходило в гнетущем молчании, десять пар рук монотонно перебирали, отрезали, оттаскивали и снова повторяли всю процедуру. Несколько минут я с ужасом наблюдал эту картину, все это было похоже на кино, за тем лишь исключением, что это и есть настоящая жизнь. Мне было странно, что никто здесь не сходит с ума, не кричит, не плачет или, наоборот, не замыкается в себе, забившись в самый дальний угол. Это очень хорошо вписалось бы в общую канву атмосферы обреченности, которая царствует здесь и днем и ночью. Мне стало ужасно тяжело наблюдать за этими покорно склоненными головами, руками, повторяющими однообразные движения.

Для людей, которые попали в сети подобных мест, нет выхода. Собственная страна загоняет нас в угол с унизительно маленькими зарплатами, которые дают нам возможность лишь не умереть с голоду, но на нечто большее рассчитывать уже не приходится. Нехотя соглашаясь с системой, мы вынуждены отдавать свою жизнь, энергию и здоровье, а взамен, получать унизительный и тяжелый труд, который не приносит никакого морального удовлетворения, вынуждены сносить хамство и непроходимую тупость руководителей, о несправедливости которых можно говорить бесконечно долго, греясь у железной бочки с горящим в ней огнем, но никаких действий уже, конечно, не предпринимать, всякое инакомыслие имеет здесь весьма плачевные последствия для его выразителей.

Маленькие царьки со времен Грибоедова так и остались на своих местах и чувствуют себя там не менее уверенно, нежели раньше.

 

 

10

 

Железные лодки были вывезены из нашего цеха могучей армией монтировщиков, и теперь почти вся территория была покрыта белым покрывалом из синтепона или схожего с ним материала. Эти белые сугробы – полосы по 20 метров длиной и по 4 метра в ширину – были сшиты как мешки и набиты обычной полиэтиленовой пленкой, которую мы мяли, чтобы создать больший объем внутри этих белых полос.

Замечательно смотрелись наши женщины, когда они в короткие минуты отдыха, развалившись, лежали на этом сплошном белом покрывале. Издали они напоминали морских котиков, лежащих на огромной льдине, мчащейся в неизвестность. Приложенный ими титанический труд при создании этого айсберга был затрачен впустую, потому как вся эта изначальная пышность утратила свое великолепие практически сразу. Изначальная задумка, что плотно скомканная пленка будет сохранять объемную форму, провалилась, как только работа была закончена. Она усела после первой же транспортировки, и восстановить изначальный объем уже не получалось, как мы все ни старались. Несколько раз приходилось вспарывать синтепоновые полосы и «взбивать» пленку, находившуюся в них, но это было уже бесполезно, она тут же превращалась в плоский блин.

Такая практика, когда труд затрачивается впустую, очень часто встречается в нашей работе. Я думаю, что эта проблема всесторонне распространена в наших широтах и процветает всюду, где сталкиваются люди разных возрастов, опыта и образования. Все испытывается буквально на месте, метод проб и ошибок, в основном, ошибок, применяется ежедневно. Насколько бы меньше можно было затратить сил, времени и материалов, если бы люди, отвечающие за выбор той или иной технологии при выполнении заданий, более ответственно подходили к этим вопросам, и переживали бы не только о себе и о том, что они могут лишиться премии, но и о работниках, которые будут выполнять это задание, выполнять и переделывать по несколько раз, потому что выбранный механизм выполнения изначально был провальный. Насколько можно было бы облегчить труд, если бы они умели прислушиваться к более опытным сотрудникам, пусть и занимающим не самые высокие должности, но обладающим колоссальным опытом и знаниями в области материалов и технологий. Но никто не желает никого слушать, каждый тянет в свою сторону и пытается продвинуть свою идею, какой бы нелепой она ни была.

 

* * *

 

– Насколько все смешно, настолько и грустно – понимаешь?

– Не совсем, – ответила М. – Мне не ясно, почему нужно переделывать по многу раз одну и ту же работу? Неужели нет четкого представления, как ее можно выполнить с наименьшими потерями?

– В том?то все и дело, что всем плевать на потери и труд, который мы затрачиваем. Все считают это вполне нормальным. Бывают ситуации, когда не совсем понятно, как мы будем выполнять то или иное задание, и кто?нибудь из руководства предлагает определенное решение, которое ему кажется правильным. Нам приходится его выполнять, даже если кто?то из более опытных людей говорит о способе, который проще или легче. Никто никого не слушает. Постоянно мы сталкиваемся с этой проблемой и переделываем многое, а все потому, что каждый считает себя правым, несмотря порой на очевидные факты.

– Да?а, это и вправду дебилизм.

– Конечно, я не могу не согласиться с тем, что мы те самые люди, на которых лежит обязанность все это делать и переделывать, и мы априори имеем предвзятое мнение, но в данном случае мне все это видится именно таким.

– Это понятно, но все же должен же быть какой?то здравый смысл?

– Здравый смысл в театре?! Что может быть абсурднее!

М. натянуто улыбнулась.

Некоторое время мы сидели молча, я медленно пил, и М. тоже не отставала от меня. В пачке оставалось не так много сигарет, но до рассвета, я надеялся, мне хватит. У меня было странное чувство, что с утра должно непременно что?то произойти, когда рассказ будет завершен, и эта часть жизни останется позади, перейдет в воспоминания, и сказанных слов будет уже недостаточно, чтобы опять оживить все это, нужно будет уже нечто большее. Но незачем будет это делать, не стоит ворошить прошлое слишком часто: сделав это однажды, уже не удастся также аккуратно и незаметно разложить его на полках своей памяти. Я вспомнил книгу Ремарка «Ночь в Лиссабоне» и поставил себя на место героя, только вот я никого не убивал и не убегал от преследования, единственным моим преследователем был я сам. От себя я и старался убежать все это время.

Зал был пуст, только у стойки еще продолжалось какое?то движение. Двое молодых людей, парень с девушкой, сидели на близко придвинутых друг к другу стульях. Он спал, уткнувшись носом ей в грудь, а она сидела и, озираясь по сторонам, постоянно курила. Иногда парень просыпался, и, приподняв голову, щурясь, остекленевшими глазами смотрел по сторонам, и, видимо, ничего не понимая, вновь зарывался в декольте своей спутницы. Мне было жаль девушку, которой придется тащить это безжизненное тело на себе.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально

 

[1] Ф. Ницше. (В первоисточнике фраза может быть сформулирована иначе, дословно я ее не помню.)

 

Яндекс.Метрика