Редкий тип мужчины

Андрей Ромм

 

Он говорил, что лучше всего ешь тогда, когда не ду­маешь о закуске, и лучше всего пьешь, когда не ждешь другого питья; чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам.

Диоген Лаэртский о Сократе

1

Не верь, не бойся, не проси — это выводы. Из­начальная идея в том, чтобы ничего не желать. Ни-че-го! Не желай — и получишь! Кто-то из древних греков сказал, что чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам.

Кто-то громко всхрапнул. Бабай усмехнулся, поднял уз­ловатый, как корень дерева, указательный палец и много­значительно посмотрел на своего собеседника, как будто храп был неким знаком свыше, подтверждающим его пра­воту. Собеседник усмешки и жеста не увидел, потому что смотрел не на Бабая, а в окно, на узенький серпик новень­кого, только что народившегося месяца. Его тусклый свет не годился для чтения, а вот для бесед подходил идеально.

• Невозможно жить и ничего не желать, Бабай.
• Возможно, — не согласился он. — Но трудно. Не­возможно получить желаемое. Все остальное возможно. Хочешь что-то получить — перестань думать об этом. Всерьез перестань, без притворства. Тогда получишь.

Бабай внимательно посмотрел на своего визави. Золо­тистый свет месяца выхватил из темноты строгий про­филь: высокий лоб, прямой нос с маленькой горбинкой,
резко очерченные скулы, сильно выступающий вперед подбородок, свидетельство воли и мужества. «Молодой, красивый… Как ему не желать, не мечтать?!» — подумал старый Бабай.

• Зачем получать то, чего не желаешь? — продолжая глядеть в окно, собеседник пожал плечами. — Не вижу смысла.
• Не знаю, Монах. Это уже другая тема.

Некоторое время молчали. Бабай улегся поудобнее и

привычным жестом провел ладонью по шишковатому че­репу, словно желая себе спокойной ночи, и уже собирал­ся закрыть глаза, когда Монах сказал:

• Глупо!
• Так уж устроен мир, в котором мы живем, — охотно откликнулся Бабай, приподнимаясь на локте. — Свобода в том, чтобы ничего не желать. Желания нас порабоща­ют. Желания — это кирпичи, из которых человек строит свою внутреннюю тюрьму. Самую страшную из тюрем, которая всегда с человеком. Из нее, Монах, на волю хода нет. От себя не убежишь.
• Если послушать тебя, Бабай, то получается, что как только перестанешь мечтать о свободе, так сразу же вый­дешь на волю? Так?
• Так. Ну, может, не в тот же миг выйдешь, но скоро. Жерновам нужно время.
• Каким жерновам?
• Тем самым, которые перемалывают наши судьбы.
• Я так и знал, Бабай, что ты прикалываешься, — Мо­нах наконец-то оторвал взгляд от окна и посмотрел на собеседника. — Вот и жернова какие-то приплел.
• Прикалываются булавки с брошками, а я дело гово­рю, — недовольно проворчал Бабай.
• Буддизм какой-то! — забывшись, Монах повысил го­лос, но тут же осекся. — Буддисты считают, что как только освободишься от страстей, так сразу станешь Буддой.
• Я говорил про желания, а не про страсти, — уточ­нил Бабай. — Это разные понятия. А среди буддистов, чтоб ты знал, попадаются очень умные люди. Был у нас в отряде один буддист, Илья-калмык, за месяц до твоего появления откинулся, так мы с ним подолгу разговари­вали.
• О чем?
• Обо всем. С умным человеком обо всем можно го­ворить.
• Если ты такой умный, Бабай, то почему ты здесь, а не на воле? — с откровенным, совершенно несвойствен­ным ему ехидством, поинтересовался Монах. — У самого- то получается не желать свободы?
• Давно уже получилось.
• И почему же ты здесь?
• А что мне на воле делать? — хмыкнул Бабай, кив­нув в сторону окна. — Ты пораскинь мозгами, Монах. Куда мне идти? Чем заняться? Дома нет, никого близких нет… Бомжевать по помойкам? Нет, я уж лучше здесь оста­нусь, в нормальных условиях, при людском уважении. Крыша над головой есть, одежда есть, пайка есть — чем не жизнь? А под конец срока ларек подломлю, чтобы пя­терик добавили. Или в медчасть за спиртом залезу, для разнообразия. По глазам вижу, Монах, что ты мне не ве­ришь, но скажу еще слово, чтоб закрыть эту тему. Через месяц после того, как я понял, что не хочу никуда отсюда уходить, мне начальник отряда предложил написать хо­датайство об условно-досрочном освобождении.
• И что же?
• Я отказался. Это анекдот, чтобы зэку предложили такое счастье, а он отказался. Но это правда.
• Повезло тебе, Бабай, — Монах снова уставился в окно. — А мне до условно-досрочного еще долго. Как до этой Луны. И под амнистию я не попадаю. У меня ни на­град, ни заслуг…
• Можно инвалидность получить, — Бабай оскалил в улыбке кривые, коричневые от табака зубы. — На промке ^[1] это легко. С инвалидностью тоже амнистируют, избавля­ются от дармоедов.
• Ты все шутишь, Бабай!
• Сейчас шучу, а до этого дело говорил, — голос Бабая вдруг стал строгим. — Если хочешь поскорее на волю выйти, то переставай мечтать о свободе прямо сейчас.
• Перестанешь тут, как же!
• А ты оглядись вокруг, дурачок! Если где и жить, так только здесь. Здесь все люди как на ладони. Здесь все про­сто и правильно, а там.
• А там моя жизнь осталась!
• Жизнь твоя там, Монах, где ты сам, — Бабай ткнул пальцем в пространство, будто решил поставить точку в разговоре. — Сейчас она тут, на нашей зоне, и больше нигде. Ладно, давай спать. Вижу, что не дорос еще ты до умных разговоров. Вернемся к этой теме через пару лет. Если захочешь. Времени у нас много.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен, и почти тотчас же размеренно засопел. Монах еще дол­го лежал с открытыми глазами — думал, вспоминал, грезил.

2

Отец был бухгалтером. Скучная профессия, ничего героического, ничего интересного. Некоторые бухгал­тера жили хорошо. Дядя Веня, отцовский однокурсник, оглушительно хохотавший, когда маленький Леша на­зывал его «дядя Веник», работал в торговле и ездил на престижных «Жигулях» шестой модели, имел две дачи — ближнюю и дальнюю («Ну совсем как Сталин!» — ворча­ла мать), хорошо одевался — джинсы, кожаный пиджак, дубленка. Дядя Жора, бывший отцовский сослуживец, перешедший в какой-то безымянный «почтовый ящик» и сделавший там карьеру, ездил на черной «Волге» с лич­ным водителем. Государственная «Волга» с водителем счи­талась престижнее, чем своя «шестерка». И жил дядя Жора в самом центре Москвы, в двух шагах от Кремля. А ведь начинал с отцом в одном и том же плановом отделе и не­которое время работал под его началом.

Мать упрекала отца за отсутствие амбиций. Придумала ему обидное прозвище «кулёма» и звала так даже на лю­дях. Складно получалось, в рифму: «Тёма-кулёма», люди подхватывали, запоминали. Отец не обижался — привык, а вот Алексей переживал сильно. Тяжело быть сыном не­удачника, да еще и со смешным прозвищем. Как-то раз дворовые пацаны попытались «переклеить» отцовское прозвище на Алексея, назвав его «Кулёмычем». Четверо против одного — заведомо проигрышный расклад, но до того, как упасть, Алексей успел сбить с ног троих против­ников. Ловкость в сочетании с яростью порой творят чу­деса. Вместо «Кулёмыча» получил прозвище «Чокнутый», точнее, не получил, а заслужил. «Чокнутый», если произ­носить это слово уважительно, вполне нормальное про­звище. Предостерегает окружающих от опрометчивых поступков. Со временем прозвище «усохло» до «Чока», а потом трансформировалось в более благозвучного «Чака» в честь знаменитого Чака Норриса, кумира пацанов вось­мидесятых. Не просто так трансформировалось, а бла­годаря личным достижениям. Разряд по боксу, разряд по самбо — это же о чем-то говорит, разве не так?

• Никогда не останавливайся на достигнутом, сы­нок, — часто повторяла мать. — Остановиться означает проиграть. Посмотри на отца. Окончил Плехановский с красным дипломом, получил хорошее распределение и успокоился. До сих пор такой спокойный-спокойный, ты же видишь, понимаешь…

Алексей видел, понимал. Понимал и то, что нельзя останавливаться, и то, что только такой архиспокойный человек, как отец, мог ужиться с взрывной, чрезмерно эмоциональной, скорой на слова и поступки матерью. Он вообще старался все понять, классифицировать, раз­ложить по полочкам. Так удобней и проще. Если не пони­мал, то приставал с вопросами.

Одного только не мог никак понять, а спрашивать стеснялся — куда делась любовь у родителей? Где они ее потеряли? Иногда, под настроение, мать вспоминала, как красиво ухаживал за ней отец. Со всеми положенными атрибутами (по тому времени, разумеется) от цветов до приглашений в театр.

• Мы с Тёмой на все премьеры ходили! — гордо го­ворила мать. — И непременно сидели в середине третье­го ряда, такое у нас было правило. Тёма его придумал. До сих пор не понимаю, как ему удавалось доставать билеты на такие хорошие места?

Отец многозначительно хмыкал — знай, мол, наших. В такие минуты мать никогда не называла его «кулёмой». Только Тёмой или Артемом Алексеевичем (ну это больше при посторонних). «Артем Алексеевич ходил с таким со­лидным видом, что его другие студенты за преподавателя принимали…»

И на единственной свадебной фотографии сразу же бросалось в глаза, с какой любовью родители смотрят друг на друга. А на всех последующих фотографиях они друг на друга совсем не смотрели — только в объектив. И Алексей таких взглядов никогда не замечал. Хорошо жили, тихо, дружно (с отцом невозможно было поссо­риться, он всегда уступал и со всеми соглашался), но без любви. Никакой романтики, никаких букетов, никаких те­атров. Отец ходил с приятелями на футбол, а мать с под­ругами в кино — вот и вся «светская жизнь». Алексей пару раз побывал на стадионе с отцом и больше не ходил — не понравилось. Командные виды спорта не привлекали его ни как участника, ни как зрителя. Если все выиграли, то, в сущности, никто не выиграл, и наоборот. Один на один — совсем другое дело. Спорт — это когда каждый сам за себя и готов на все ради победы. Избери Алексей спортивную карьеру, он непременно стал бы чемпионом, с такими-то установками. Но карьеру он наметил себе другую. Торговую. Одну из самых перспективных по тем временам, временам всеобщего дефицита товаров.

Решил. Поступил в тот же Плехановский, что и отец, но на другой факультет, поскольку хотел стать не бухгал­тером, а товароведом. Ведать товарами в то время означа­ло дергать за ниточки, которые управляют миром. Офи­циальных лозунгов было великое множество, а неофици­альный, по которому жили, всего один: «Ты мне — я тебе».

На третьем курсе вступил в партию (партия тогда была всего одна — коммунистическая), чтобы облегчить себе карьерный рост, и записался в студенческое научное об­щество. Планы были четкими — диплом с отличием (как и отец, учился на одни пятерки), аспирантура, диссерта­ция, карьера. Кандидат экономических наук с партийным билетом мог рассчитывать на хорошие должности и быс­трое продвижение по службе. Где-то там, в сияющих гор­них высях виделась Алексею министерская должность. На меньшее он не был согласен. Делать, так делать, стре­миться, так стремиться, любить, так любить.

Любить — так любить. Чтобы не получилось потом, как у родителей — скучно и врозь. Для Алексея любовь была очень важна, несмотря на то что о настоящей люб­ви он лишь в книгах читал. Жизнь «настоящими» приме­рами не баловала. Жизнь больше внушала, что любовь быстротечна и мимолетна. Вот она есть, а вот ее нет. Вот сын соседей женился на девушке, которая ждала его три долгих года (парня призвали на флот, а там служили на год больше). Вот они ходят, взявшись за руки, и часто спотыкаются, потому что друг с друга глаз не сводят. Вот пошли первые ссоры с криками. Слышимость в панель­ных домах хорошая — все слова разобрать можно, в том числе и матерные… Стоило ли ждать три года такого вот «счастья»?

Алексей решил, что у него все будет иначе. Или по большой, настоящей любви, такой, чтобы душа пела и все вокруг сияло, или не будет совсем. Решил и твердо следовал своему решению, отчего в общении с противо­положным полом испытывал серьезные проблемы. Сто­ило какой-нибудь девушке приглянуться Алексею, как его тут же начинали терзать сомнения — настоящее ли чувство или нет? Сомнения вызывали скованность, под­спудное напряжение. Девушки это чувствовали, и нельзя сказать, что им это нравилось. Самому Алексею это тоже не нравилось. Сомнения казались ему неправильными, недостойными настоящего мужчины. Понравилась де­вушка? Так давай, развивай отношения! Нечего занудни- чать и заниматься самоедством (модное нынче слово «рефлексировать» в конце восьмидесятых — начале де­вяностых еще не вошло в обиход столь широко). Живи сегодняшним днем! Люби! Наслаждайся! Алексей пытался жить сегодняшним днем, но ничего не получалось — на­тура. Друзья-приятели многозначительно крутили паль­цем у виска. Вдруг снова всплыло полузабытое детское прозвище «Чокнутый», только уже в обидном контексте. Самые опытные приятели считали, что все «причуды» Алексея происходят от недостатка опыта, и с уверенно­стью маститых психологов рекомендовали ему поскорее этого опыта набраться. Убедили. Набрался. Не помогло. Без любви все отношения казались ненастоящими, не­нужными, бесперспективными. Иногда охватывало от­чаяние — неужели подлинная любовь существует лишь в книгах? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, не хва­тало ни ума, ни опыта. Но в глубине души что-то подска­зывало — есть она, есть, ищи лучше! Алексей искал. Си­туация складывалась парадоксальная. Он легко заводил знакомства с девушками, но сразу же после этого «жал на тормоза», потому что начинал прикидывать и сомневать­ся. К третьему курсу студентки Плехановского поставили на Алексее Кудрявцеве крест. Одни считали его чудаком, другие — импотентом, третьи подозревали в нетрадици­онной ориентации, четвертые думали, что он ищет себе «ну очень выгодную» партию и не склонен разменивать­ся по мелочам. Короче говоря, никаких матримониаль­ных перспектив. Ноль. Пустое место.

11 августа 1991 года Алексей отметил первый в сво­ей жизни юбилей — двадцатилетие. Предыдущую кру­глую дату, десять лет, можно было не брать в расчет. Слишком мелко. А двадцать лет — это уже кое-что. Воз­раст. Событие. Родители проявили понимание и уехали на выходные куда-то под Коломну, на дачу к кому-то из подруг матери. Собственной дачи у родителей не было. Это тоже ставилось отцу в укор — у всех есть, а у нас нет. Ни дачи, ни машины, чтобы удобно было ездить на дачу.

Гуляли два дня теплой студенческой компанией. Уго­щение было скромным. Кастрюля приготовленного ма­терью салата оливье, бутерброды с докторской колба­сой, малосольные огурцы и две банки шпрот — гвоздь застольной программы. Пили КЧП — кто что принесет, с выпивкой тогда было так же туго, как и с едой. Прине­сли всякого разного, от сухого белого до зубровки, смесь напитков кружила головы, но еще больше их кружили сознание собственной молодости и огромных открыва­ющихся перспектив. Время больших перемен пугает тех, кто постарше, и окрыляет тех, кто помоложе. Все только и пели следом за Виктором Цоем, что сердца их требуют перемен.

Однокурсник Борька Сапожков, профессорский сы­нок, хохмач и выдумщик, подарил Алексею медный пер­стень-печатку с изображением русалки, который якобы (ну кто поверит Сапожкову!) приносил удачу в любви.

• Вот увидишь — Новый год будешь встречать со штампом в паспорте и младенцем на руках! — громыхал своим басом Борька.

Объяснять ему, что до Нового года осталось меньше пяти месяцев и ребенком, даже недоношенным, за это время обзавестись никак не удастся, Алексей не стал. По­благодарил, не очень искренне восхитился и положил подарок на одну из книжных полок.

• Родится сын — назовешь Борисом! — потребовал Борька, входя в роль устроителя личной жизни Алексея, творца его счастья.
• Нет уж! — осадил его Алексей. — У нас в роду уже какое поколение чередуются Артемы и Алексеи. Фамиль­ная традиция.

Борька подхватил тему и принялся врать про свои фа­мильные традиции и дворянские корни.

• Наш род был известен еще при Иване Грозном! — горячился он, выдумывая на ходу доказательства — какие- то грамоты, награды, упоминания в летописях и списках.

В 1991 году дворян развелось неожиданно много. Еще три года назад все, кого ни возьми, были самого что ни на есть рабоче-крестьянского происхождения, а сейчас кругом были одни аристократы.

Когда Борька доврался до самого Рюрика (тоже мне — Рюрикович-Сапожков), ему хором сказали, что это был лучший из рассказанных им анекдотов. Борька страдаль­чески вздохнул (мол, что с вас, сиволапых, взять?) и нако­нец заткнулся…

Утром в понедельник (ох и тяжело было просыпаться после двухдневной гулянки!) перстень попался на глаза Алексею. Зачем-то захотелось начистить его до блеска. Вспомнилась сказка про Аладдина — а вдруг? Вдруг сей­час раздастся звонок в дверь и.

Звонок действительно раздался — то вернулись роди­тели и проявили деликатность, не стали открывать дверь

^[1] Промышленная зона исправительного учреждения.

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу