Русская фантастика – 2016 (сборник)

Александр Золотько, Владимир Венгловский, Вячеслав Бакулин, К. А. Терина, Людмила Макарова,Майк Гелприн, Юстина Южная, Алекс Бор, Алекс Громов, Александр Громов, Алексей Бессонов,Алексей Махров, Андрей Бочаров, Антон Первушин, Арника Крайнева, Борис Богданов, Валерий Окулов,Владимир Марышев, Глеб Соколов, Дарья Зарубина, Дмитрий Казаков, Елена Первушина,Кристина Каримова, Максим Хорсун, Мария Гинзбург, Ольга Шатохина, Эдуард Шауров, Эльдар Сафин,Александр Змушко, Артем Белоглазов, Марина Дробкова, Светлана Колесник, Александр Бек,Александра Гардт, Андрей Буянов, Андрей Чекмаев, Аркадий Рух, Артемий Дымов, Дмитрий Лукин, Дмитрий Шатилов, Наталья Витько, Сергей Аваков

 

Составитель сборника И. Минаков

 

 

 

Александр Громов

Пудреница

 

Впоследствии кое?кто из больших шишек намекнул мне, будто то, что находится у людей в голове, микоиды не считают разумом. Очень может быть. По правде говоря, мне наплевать. Эта проблема не моя и никогда не была моей.

Гораздо полезнее оказалось то, что они, как выяснилось, знакомы с комплексом неполноценности. И выяснилось это, между прочим, благодаря мне. Сама себя не похвалишь – никто не похвалит. С чего бы человечеству хвалить меня, если оно не в курсе?

Только не думайте, будто я сейчас выложу все, что вам хочется знать. Мне, может, тоже хочется, но знаю я немногое, как мне и положено. С меня, правда, пытались взять подписку о неразглашении и этого немногого, но я им устроила такой концерт, что от меня в конце концов отвязались. Высказала им все, что о них думаю, плюс кое?что из того, что подумала бы, будь я более мужественной женщиной. И потом, все равно кое?что просочилось в СМИ, так что чего уж тут секретничать. Вы ведь слыхали о микоидах?

Зато о том, что это я, именно я, а не кто?нибудь, спасла Землю, вы наверняка ничего не знаете. Есть ли в этом хоть какая?нибудь справедливость? По?моему, ни малейшей. Только не подумайте, что я намереваюсь похвастаться: хвастовство и искоренение несправедливости – разные вещи.

Ну, слушайте. Начну с самого начала.

 

1

 

Знаете, какое самое выпуклое свойство моего мужа?

Он очень быстро ездит.

Понятно, не в прямом смысле – тут он довольно аккуратен, и квитанции на оплату штрафов приходят нам не каждый день, а от случая к случаю. Я говорю о том, как мой муж движется к цели.

Это реактивный снаряд, а не человек. Это тяжелый снаряд, который пробьет на пути любое препятствие.

Но перед этим он очень долго запрягает. Так долго, что у меня порой иссякает терпение. Это у меня?то с моим ангельским характером!

А еще мой муж – ходячая энциклопедия и малость зануда. Иногда даже не малость. Запрягая, он изучает вопрос до тонкостей и невозможно долго прикидывает, стоит ли дело того, чтобы в него ввязываться. А перед этим еще думает, стоит ли вообще изучать этот вопрос. Никогда еще он не ввязывался в дело, о котором он или я впоследствии пожалели бы. Но все равно мне порой хочется его пристукнуть.

Короче, я сама не знаю, повезло мне с мужем или нет.

Большие деньги ему не нужны. Мне, положим, тоже, и я разделяю его мнение: денег нужно ровно столько, чтобы о них не думать. Не больше, но и ни в коем случае не меньше. Вся проблема в том, что их почему?то никогда не бывает больше, чем нужно. Вот меньше – сколько угодно!

Мой дорогой и любимый говорит, что это только моя проблема. Я так не думаю. В конце концов, кто из нас мужчина – он или я? Кто должен заботиться о том, чтобы подруги жены зеленели от зависти? Как я могу хвастаться мужем, если у меня и косметика дешевая, и одежда от второсортных модельеров, и машина позапрошлогодней модели? Они, конечно, дуры, но такие вещи ловят влет.

Природа тоже дура. Был бы мой нежно любимый тяжелый снаряд управляемым (мною) тяжелым снарядом, ничего лучшего нельзя было бы и желать. Но таких чудес природа не производит. И если мне не удается внушить моему благоверному полезную мысль с наскока, то приходится прибегать к правильной осаде.

Капать ему на мозги, проще говоря. Из месяца в месяц, из года в год. Он ведь еще и молчит, когда запрягает. Может, уже почти запряг, а я и не знаю.

Злюсь, естественно.

Мы поженились через год после того, как на Бобовый Стебель стали пускать экскурсантов, – и мой драгоценный целый год думал, прежде чем купил туда две путевки! А там очередь на год – всякому ведь интересно прокатиться на космическом лифте. Ну что стоило мужу заказать путевки сразу, а не по окончании раздумий! Так что ждать мне пришлось два года.

Побывали на Станции, добрались до самого Противовеса. Красива Земля со стороны, ничего не скажешь. И звезды, если смотреть на них из космоса, ну чисто бриллианты! Мне даже невесомость понравилась. Так что когда на Противовесе построили парковку для малых космических судов, я возьми и скажи будто невзначай:

– Милый, а не купить ли нам космическую яхту?

Само собой разумеется, он принялся отшучиваться, но я?то вижу: задумался. Хороший признак. Мне только и надо было, что ежедневно давить на моего родного и любимого, чтобы думать не переставал и строить вслух планы предстоящих путешествий. Переборщить с этим делом нельзя. Ну, выйдет из себя, покричит, а потом сам же придет мириться. Никогда не признавайте своей неправоты! Если проявить достаточную стойкость, всегда можно убедить мужчину в том, что он сам же и виноват.

Пять лет! Пять лет я расписывала ему, какую яхту мне хочется: небольшую, но с удобствами и со всеми наворотами насчет безопасности. Трехмесячного срока автономности вполне хватит. В плотные атмосферы соваться не надо, но чтобы была возможна посадка на Марс, не говоря уже о Луне и мелких планетоидах. Конечно, яхта обязательно должна иметь элегантные обводы и быть красного цвета.

Муж только глаза выпучил.

– Почему красного?

– Ну не зеленого же! Какого цвета у меня любимые сапожки, ну?ка вспоминай!

– Неужели красные?

– Представь себе. Одно должно гармонировать с другим. Ты ведь не хочешь, чтобы твою жену обвинили в отсутствии вкуса?

Он сказал, чтобы я не трепала попусту его нервы. Вот всегда так. Я?то знала: он изучает вопрос со всей тщательностью, а молчит просто потому, что привычка такая. И нет ему дела до того, что меня эта привычка бесит! Он этого просто не понимает. Мужчины вообще ограниченные существа.

Хорошо, если он в конце концов придет к положительному решению, – а если к отрицательному? Взвесил, мол, и фиг тебе с маслом, любимая, а не красненькая под цвет сапожек яхта?

А когда на рынке появилась яхта?тренажер «Молния», я сразу поняла: вот мой шанс. Не знаю, как там сделано технически, но смысл простой: возле центрального пульта стоят два тренажера, крутишь педали велоэргометра или изображаешь, что гребешь на академической лодке, – и автоматика добавляет тяги, и летишь быстрее. Если бездельничаешь, то маршевый двигатель работает на десять процентов от номинальной мощности. Так что хочешь набрать скорость или, наоборот, затормозить, – работай руками?ногами, сгоняй вес. Путешествие получается вроде турпохода по всяким там горам, долам и рекам – сразу две пользы.

Пришлось пойти на жертвы, налечь на жирное и мучное. Спустя месяц я перестала влезать в любимые платья, взвесилась на глазах у мужа, измерила талию и заявила, что он меня не любит, раз не хочет купить «Молнию». Красненькую, разумеется.

Гляжу – задумался. Всерьез так. Очень хороший признак. То ли развестись со мною решил, то ли поставил себе цель и запрягает вовсю.

Сам этой темы не касается, но больше работать начал. По вечерам стал задерживаться, работу на дом брать. А через год спрашивает будто невзначай:

– Значит, красненькую яхту?

– Ага, – отвечаю.

– Под цвет сапожек? А сапожки сменить не проще?

– Чего ради? Эти – мои лучшие.

– Может, все?таки зеленую?

– Это под цвет чего?

– Под цвет моего лица.

Нет, я не спорю – с этими дополнительными приработками он и впрямь стал хуже выглядеть. Но раз острит, значит, не все так плохо.

Прошло еще время, и ура – купил он яхту «Молния». Хоть и прошлого года выпуска, хоть и в минимальной комплектации, хоть и в кредит, но ведь купил! И не подержанную! И красненькую! Умничка мой, лапочка! И жену любит, и правильно понимает: ну чего стоит жизнь, если мечты в ней не сбываются? Тут же и предъявил мне свое свеженькое удостоверение пилота?любителя – оказывается, находил время заниматься на курсах. А мне? Я чуть не обиделась: а мне?! Впрочем, ладно: выкрою время – сама выучусь на пилота малотоннажных яхт.

А пока купила поясок, тоже красненький. Для общей гармонии.

Одно плохо: не посмотреть на нашу красавицу прямо сейчас, не полюбоваться, педали не повертеть. «Молнии» нечего делать на Земле, и прямо от дилера ее перегнали на Противовес, где муж арендовал парковочный шлюз.

Ах, как я ждала уик?энда, чтобы опробовать нашу малышку! Теперь не то что раньше: на Бобовом Стебле пустили еще три линии и увеличили скорость снующих туда?сюда капсул, так что очереди исчезли. Вполне можно за два дня смотаться до Противовеса, провести там час?другой и вернуться обратно.

Мы так и сделали. Путешествие по Стеблю в скоростной капсуле нельзя отнести к числу самых больших удовольствий, доступных человеку, а у моего мужа вдобавок не такой хороший вестибулярный аппарат, как у меня, так что на Противовесе меня посетила мысль: может, и впрямь надо было покупать зеленую яхту? Под цвет лица некоторых так называемых пилотов.

Ко всему прочему он еще и стукнул нашу малышку, когда заводил ее в шлюз! Иногда у меня на мужа зла не хватает. Ну да, понимаю, неопытный еще пилот, зеленый во всех смыслах. Но старается. И я молодец: не стала ничего ему говорить, только посмотрела выразительно. Я вообще горжусь своей выдержкой.

Но перед тем, как мой муж стукнул яхту, было что?то! Целый час мы кружили вокруг Противовеса на минимальной тяге, понемногу раскручивая спираль, а потом попробовали тренажеры. Я на велоэргометре, он на веслах. Как дернули разом! Восторг! «Давай! – кричу. – Шибче греби! Живее, раб галерный!» Кричу и кручу педали, кричу и кручу, а мой благоверный на гребном тренажере изображает финишный рывок. Буду рассказывать – подруги обзавидуются. Довели ускорение почти до двух «же», улетели черт знает куда, я бы вовек не нашла обратный путь к Противовесу, несмотря на все подсказки навигационного комплекса. А мой зелененький – нашел! Впрочем, к тому времени он был уже не зелененький, а слегка такой багровенький и с языком навыпуск.

Надо отдать ему должное: обшивку при парковке он помял не сильно. Решили не ремонтировать, пока кредит не выплатим.

Подруги, конечно, обзавидовались. А мы дождались отпусков и махнули на Луну, а с нее прямо на Марс. Тут?то я и призадумалась над тем, кто кому на самом деле должен завидовать…

Знаете, каково это – взлетать с Луны? Думала, у меня ноги отвалятся вертеть педали, а муж заявил, что отмотал себе все руки. Подлая штука эта «Молния» – ну никак не отключить связь между тренажерами и управлением двигателями! До Марса летели на малой тяге – ну скучища, доложу я вам! Сесть на планету? Муж на меня жалобно так посмотрел, я и не настаивала. Полюбовались только на Фобос с близкого расстояния (а там, между нами говоря, и любоваться?то не на что) – и домой. Муж то педали крутит, чтобы обеспечить разгон, то гребет, как заведенный, а мне на эти тренажеры уже и глядеть не хочется. Однако вношу свою лепту: пилю моего дорогого и любимого, чтобы злее греб. Как подумаю о том, что впереди такая же скучища до самой парковки на Противовесе, так зубы сами собой скрежещут. Но хвастаться перед подругами все равно буду – мол, не отпуск, а сказка! Пусть лучше мне завидуют, чем утешают, хихикая за спиной. Знай наших! Пусть думают, что у нас был экзотический турпоход, а сообразить, что виды в иллюминаторах чаще всего никакие, у этих дур воображения не хватит.

Я так и сделала. Искупалась, так сказать, в лучах, каковы бы ни были те лучи, и не сразу сообразила: это ж теперь яхту не продать! Избавиться от нее все равно что признать: не нужна она нам, мы такие же заурядные типы, как все прочие. Муж смотрит на меня вопросительно, а я молчу. Сама себя загнала в ловушку.

А вам понравилось бы две недели питаться концентратами, не иметь возможности прошвырнуться куда вздумается, не видеть вблизи себя иной физиономии, кроме вашего дорогого и любимого супруга, чтоб он пропал, да еще надрываться на тренажере, причем почему?то именно тогда, когда хочется расслабиться? Правда понравилось бы? Да что вы говорите! Сразу видно, что у вас нет яхты «Молния», так что лучше бы вам помолчать.

Муж не пилил меня, нет. Он у меня вообще лапочка и умница, хоть и дурачок, но… куда яхту?то девать? Что ни месяц, то приходит счет за парковку на Противовесе, и кредит надо выплачивать… Два года я держалась. Два! В отпуск и на уик?энд – куда угодно, только не в космос. Хватит. Наелись оба. Накушались. Перед знакомыми мы, конечно, изображали, что рады бы, мол, добраться аж до Сатурна, готовимся даже, но, вы понимаете, то одно, то другое… повседневная суета заедает. Но когда?нибудь… когда?нибудь…

Это точно. Когда совсем с ума сойдем.

А потом – здрастье?пожалуйста! – как всегда, очень вовремя мировой кризис, фирма мужа разорилась, меня перевели на полставки, и тут уж крутись как хочешь. Так обычно говорят, но кто же мне даст крутиться, как я хочу?

Раньше дыра в нашем бюджете понемногу затягивалась, а теперь начала стремительно разрастаться. Теперь уж никаких сомнений – надо срочно продавать яхту. Но кто ж ее купит в кризис?то? У кого есть лишние деньги на всякие фантазии?

Не знаю, сколько времени на этот раз запрягал мой муж. Подозреваю, что делать это он начал еще до покупки яхты. Но как?то раз взял да и подал голос.

– Любимая…

– Да, – отвечаю, – чего тебе?

– А не поучаствовать ли нам в Больших муравьиных гонках?

 

2

 

Признаюсь, я не сразу поняла, о чем он вообще речь ведет. Потом догадалась: о ежегодных космических астероидных гонках! Ну ни фига себе!

– Температуру мерил? – интересуюсь.

– Там с прошлого года введена новая дисциплина, – терпеливо объясняет муж. – Как раз для яхт класса «Молния» и разнополых экипажей. Супружеские пары приветствуются.

– Правда?

– Угу. Пятьдесят процентов от призового фонда за первое место. За второе и третье – двадцать пять и пятнадцать соответственно. Одна поощрительная премия – десять процентов. И никаких взносов за участие.

– С чего бы никаких?

Тут мой любимый посмотрел на меня так, будто увидел перед собой не жену, а экспонат для музея заморских диковин. Ненавижу, когда он так глядит. Значит, будет просвещать меня насчет того, что, по его мнению, стыдно не знать культурному человеку.

– Международное космическое агентство платит. Оно на этом экономит: дешевле заплатить победителям, чем финансировать собственные экспедиции за астероидами.

Тут я начала что?то вспоминать. А, вспомнила! МКА строит в космосе какую?то гигантскую штуковину вроде пересадочной станции, журналисты даже сравнивают ее с искусственной планетой. Это где?то на орбите Земли, но далеко от нее, поэтому материалы для строительства с Земли туда не возят. Проще наловить астероидов, а уж как их там перерабатывают, я не в курсе. Между прочим, все потенциально опасные для Земли астероиды уже выловлены и отправлены на ту штуковину, так что теперь их таскают издалека.

В том и суть этих гонок, не зря прозванных муравьиными. Они не на скорость, а на вес. То есть на массу. Нет, ну и на скорость отчасти тоже, поскольку требуется уложиться в заданный лимит времени. Требуется поймать астероид в астероидном поясе, отбуксировать его в такое?то место и притом не выйти из лимита. Опоздал хоть на секунду – проиграл. А победитель определяется среди тех, кто успел, по массе доставленного астероида. У кого астероид самый массивный, тот и чемпион. Оборудование для загарпунивания космических глыб выдается и устанавливается бесплатно.

– Хочешь знать, каков призовой фонд в этом году? – спрашивает меня супруг и заранее щурится от удовольствия.

– Ну, допустим, хочу.

Он назвал. Н?да… Я бы не отказалась получить такие деньги. Не отказалась бы даже занять третье место и как следует повертеть для этого педали. Да черт возьми, согласилась бы даже грести как заведенная на том тренажере, хотя вообще?то греблю я ненавижу. Ну для чего женщине развивать плечевой пояс?

Оказалось, что мой ненаглядный уже успел изучить астрономические базы данных и уже выбрал несколько астероидов с заманчивыми размерами и орбитами. Показал мне. Я тут же ткнула в орбиту, выделенную жирной линией.

– А почему бы не взять вот этот, а?

Он аж в лице переменился и пальцем у виска покрутил.

– Это Церера. Знаешь, какова масса этого астероида?

– Не?а.

– С нашими двигателями нам придется буксировать его до места несколько тысяч лет. Устраивает?

– Почему «его», а не «ее»? – спрашиваю.

– Потому что астероид – это «он».

– А Церера – «она».

Он вспотел и даже спорить не стал. С мужчинами так и надо, чтобы не мнили себя слишком умными. Никогда не надо играть на их поле, там они сильнее. Для победы поле следует ненавязчиво подменить. И пусть муж сочтет меня дурой, но ведь победа?то моя!

– Вся штука в том, чтобы точно рассчитать, – морща лоб, бормочет муж. – Я тут подобрал несколько подходящих кандидатур… Вот этот мелкий астероид или, скажем, вот этот нам подошли бы. Еще вот этот, быть может… Понимаешь, ловить можно только астероиды Главного пояса, таковы правила, и вот этот пунктир – условная граница, до которой ловить нельзя, а после – можно… Проще говоря, хватать надо то, что в расчетный момент времени окажется вблизи внутренней границы пояса астероидов, но все же с той стороны… Скорость еще важна и угол наклона орбиты… Есть еще несколько вариантов, но вот эти – самые лакомые…

– И прекрасно! – отвечаю.

– Не так уж прекрасно… Не один я такой умный. Программа расчета и базы данных с орбитами лежат в открытом доступе. Знаешь, сколько участников уже нацелилось на эти астероиды?

– Сколько?

– В прошлом году в гонках участвовало восемьдесят шесть яхт…

– Многовато.

– Вот и я так думаю, – отвечает муж. – Конечно, теоретически нам может повезти: наткнемся на подходящий астероид из числа неизвестных… они же крошечные, среди них полно неоткрытых… но я бы на это не рассчитывал. Знаешь, кого любит госпожа Удача?

– По?моему, не нас, – констатирую я.

– Удача любит подготовленных. Будем готовиться. Окажемся у лучшего астероида первыми, сбросим на него радиобуй – другие уже не сунутся. А мы получим наилучшие шансы. Как тебе идея?

– Нравится.

Он посмотрел на меня с удивлением.

– А справишься?

Тут?то до меня и дошло, во что я ввязываюсь. Не поесть, не поспать, а все время крутить педали, обеспечивая яхте прыть? Даже мышцы заныли.

– Это не гонки, – говорю упавшим голосом. – Это танцевальный марафон. К финишу придет самый выносливый и тут же помрет от физического истощения. Прямо с лавровым венком на шее и чеком в зубах.

– Кстати, о зубах, – говорит муж. – Есть такой шлем с подвижной подбородочной частью, он тоже вроде тренажера. Подключается туда же, куда велоэргометр и этот… который для гребли. Хочу купить. Понимаешь, небольшой резерв мощности у двигателя «Молнии» есть, его только пробудить надо. Двигай челюстью в этом шлеме и добавляй нам энергии в двигатель. Можешь говорить, можешь петь, можешь жевать, ругать меня можешь… Экспериментальная вещь. Одна фирма делает дополнительную оснастку для «Молний». Я изучил технический регламент – такие устройства на борту пока не запрещены…

– А наушников эта фирма не делает, – интересуюсь, – чтобы обеспечивать яхте ход за счет шевеления ушами?

Он посмеялся, но задумался. Начал изучать каталоги фирм, прикидывать, что и как. Люблю, когда мужчина при деле, а на душе все?таки тревожно. Он ведь знает, что я умею шевелить ушами.

– Может, ты вместо меня возьмешь кого?нибудь другого? – спросила я однажды и осеклась. Да, можно нанять профессиональную спортсменку – так ведь ей же платить надо! Еще небось потребует процент от призовой суммы.

Или соблазнит моего любимого, что еще хуже.

– Тренируйся, – сказал мне муж, и я даже не пикнула. Люблю мужа, когда он лидер и притом знает, что говорит. Сама отлично понимаю, что потом начну его ненавидеть за то же самое, но это «потом» еще не наступило.

Делать нечего, приступила к тренировкам. Муж тоже тщится набрать идеальную спортивную форму, да куда ему – занят подготовкой яхты к состязаниям. Пришлось взять новый кредит и докупить кое?какое оборудование. Подсчитали – и вышло, что в числе призеров нам надо быть обязательно, не то пойдем по миру.

– Главное в этом деле помимо тактики – выносливость, – говорит муж. – Не сила, а именно выносливость. Наилучшие шансы на выигрыш имеет тот, кто раньше других окажется у цели. А раньше окажется не силач на рывке, а тот, кто может работать сутками без устали, это у меня подсчитано…

Подсчитано у него!.. Нет, вы подумайте! Счетовод!

Прошло два месяца. За это время я накрутила на тренажерах столько, что раза два могла бы объехать Землю по экватору, если бы на Земле не было воды, и сделать еще виток по морю, если бы на Земле не было суши. Похудеть не похудела, зато везде, где раньше у меня тряслось студнем, теперь стало как каменное. К счастью, худеть мне и не надо: не такие предстоят состязания, где надо на бревне кувыркаться или с шестом прыгать.

Я?то не похудела, а мой драгоценный похудел, аж глаза ввалились. Штудирует звездные атласы и всякие там справочники, на последние деньги закупает провизию и топливо, договаривается об установке на яхте каких?то особых примочек, пока еще разрешенных Техническим комитетом гонок, мучается с техосмотром… попить?поесть некогда. Однажды говорю ему:

– Тебе не кажется, что ты везунчик?

– С чего бы? – Он аж глаза на меня вытаращил, как на чудо заморское.

– С женой тебе повезло. Скажешь, нет?

– А, ну конечно, конечно… Ты у меня лучше всех. – А сам знай себе рисует на компьютере какие?то кривые, оторваться от них не может. На меня даже не посмотрел.

И это называется ответ? Это комплимент женщине, я вас спрашиваю?! Или это красная тряпка для крупных рогатых скотов? По?моему, второе.

– Пертурбационный маневр, – знай себе бормочет муж непонятные слова и вроде ко мне обращается, а сам на меня и не смотрит. – Знаешь, Луна может нас дополнительно разогнать. Держу пари, половина участников так и поступит. Раньше вообще к Марсу через Венеру летали, когда двигатели были слабые… Но если мы основательно наляжем прямо со старта, то обойдемся и без Луны, правда, налечь придется как следует…

– Ау! – кричу ему. – У тебя жена есть, между прочим!

Уставился он на меня, моргает.

– Конечно, есть, – согласился наконец.

– У тебя жена что надо! – продолжаю кричать. – Ты хоть замечаешь, что я уже о красных сапожках вообще не говорю?

– Только что сказала, – заметил он, и, надо признать, резонно заметил. Ну тут я ему и выдала все, что у меня накопилось!..

Поссорились, словом. А как иначе? Запряг – это хорошо, поехал – еще лучше, превратился в реактивный снаряд – совсем здорово, но должен же кто?нибудь и мешать лететь реактивному снаряду! Если все время гладить мужчину по шерстке, ему скучно делается, и тогда он от скуки учудить что?нибудь может. Два дня мы друг на друга дулись, я даже заявила, что ни в каких гонках участвовать не стану, а на третий день муж не выдержал, извиняться начал. Ух ты, мой ненаглядный! Конечно, я покобенилась, а потом простила. Виновата?то я, но знаю давно и твердо: признавать это нельзя ни в коем случае. Если уж мужчины – я говорю о тех, кто хоть чего?то стоит, – ставят женщину на пьедестал, то круглая дура та, которая сама с него слезет.

Незадолго до старта мужу пришлось сгонять на Противовес – там техники в присутствии владельца и человека от жюри ставили на яхты всех участников гонки специальную аппаратуру, чтобы уравнять шансы и устранить мухлеж. Вернулся сумрачный: говорит, что сразу две его гениальные задумки пошли псу под хвост. Интересно какие? Насчет шевеления ушами или, может, моргания?

И вот наступил день старта.

Сборы, суматоха, нервы и все прочее. Пока ехали на Противовес, я прочла кое?что о прошлогодних гонках, об их победителе Льюисе Симпсоне, о пойманном им и доставленном чуть ли не в последнюю минуту астероиде, но что мне эти цифры? Не наглядно.

– Два миллиона тонн – это много или мало? – спрашиваю моего любимого и ненаглядного.

Он догадливый, сразу понял, о чем я.

– Зависит от класса астероида, – отвечает. – Ну, если силикатный, то это где?то… м?м… метров сто в поперечнике или чуть больше.

– Всего?то?

– Всего?то. Ты прикинь его инерцию, дистанцию гонки и мощность наших движков, а уж потом морщи нос.

– А ты не умничай! – отвечаю. – Какие еще бывают астероиды, кроме силикатных?

– Ну… их много классов. Бывают углистые, они непрочные, нам такие не годятся, а остальные в общем?то силикатные, только силикаты в них разные и содержание металлов тоже.

– А чисто металлические?

– Наверняка есть и такие… А зачем тебе?

– Золотые есть? Вот бы поймать такой астероид. Тогда и в гонках участвовать не надо.

Посмотрел он на меня, поморгал и вдруг как расхохочется! Обидно, между прочим.

– Мечтай, – говорит. – Мечтать – дело полезное. Только учти: любой загарпуненный нами астероид является собственностью МКА. Я подписал об этом бумагу.

– Но я?то не подписывала!

– Не имеет значения. Подпись они требовали ради проформы. Даже если бы существовал золотой астероид, на Землю ты его никак не опустишь, а в космосе тебе от него какой прок?

Ну чисто лектор! Логикой давит.

Злюсь.

– Ладно, – говорю, – а как мы его гарпунить?то будем?

Он глаза вытаращил.

– Я думал, ты читала правила…

– А я думала, что ты мне расскажешь. Валяй начинай, все равно делать нечего.

Тут он посмотрел на меня так, словно всю жизнь был уверен, что у женщин не бывает никакой логики, а теперь вдруг ее обнаружил. Хотя – почему «словно»? Так оно и есть, а если женская логика мужчинам недоступна, то это их проблемы.

– Сначала столбим астероид, сбрасываем на него заявочный радиобуй. Это надо сделать раньше всего. Затем вплавляем в поверхность двигательный модуль с запасом топлива. Дистанционно управляя вектором его тяги, тормозим вращение астероида…

– Так они еще и вращаются?

– Нет, – говорит он с ядом после долгого вздоха, – они не вращаются и не летают по орбитам. Они неподвижно висят и ждут, когда их загарпунят. А самые послушные подплывают к тебе сами, стоит лишь высунуться из яхты и поманить их пальчиком.

– Дурак! Продолжай.

– Ну, словом, дальше остается самое главное. С противоположной стороны астероида вплавляем анкер, куда крепится фал, рассчитываем траекторию и начинаем работать. Главную тягу обеспечит тот двигательный модуль, что на астероиде, а наша задача – помогать ему по мере сил и корректировать курс.

Лектор! Ну точно лектор!

Нет, приятно, когда у тебя муж умный. Лишь бы не умничал.

– А какой у нас стартовый номер? – интересуюсь.

– Шестьдесят седьмой.

– Фигово.

– Это еще почему? – удивляется муж.

– Сумма цифр – тринадцать. Несчастливое число. Это ты нарочно такой номер взял?

– Какой дали, такой и взял. Между прочим, шестьдесят семь – простое число, и мне это нравится. Можешь считать, что это хорошая примета.

– Да? А сколько всего яхт в гонке?

– Сто тридцать девять.

– Ско?о?олько?! И ты еще надеешься выиграть?

Тут он так на меня посмотрел, что у меня мурашки по коже побежали. И сладко, и страшно.

– Только с твоей помощью, – говорит. – А если ты не веришь в победу, тогда давай сразу вернемся.

– Куда? Домой?

– Домой. К повестке в суд по поводу просроченного кредита. Сегодня утром пришла.

Легко понять, что весь остаток пути я старалась не злить моего ненаглядного.

 

3

 

Следующие двое суток я не забуду никогда: суета и скука одновременно – можете себе такое представить? Тестирование всех систем яхты (слава богу, этим муж занимался), проверка всех мелочей, инспектирование запасов и так далее, и тому подобное, и конца этому не виделось. Плюс тошнота от невесомости и всего?навсего одна оставшаяся с прошлого раза, притом просроченная, таблетка от тошноты в старой упаковке, а свежую упаковку я, конечно, забыла дома. Приняли проверяющего от жюри, который осмотрел все пломбы на специальном оборудовании и на китель которого меня чуть не вырвало. Другая женщина сказала бы: времяпрепровождение – врагу не пожелаешь, но я так не скажу. Врагу – пожелала бы. Но только очень серьезному и злому врагу.

Потом мы одиннадцать часов дрейфовали в пределах выделенного для участников гонок коридора и ждали старта. Яхты всех участников должны были занять место в пределах этого коридора и потихоньку маневрировать, выгадывая наилучшее стартовое место. Яхт много, так и шныряют, а судейский катер, по?моему, только добавляет неразберихи. Ну и, конечно, двое олухов вышли из коридора и долго не могли вернуться в него. Кажется, им начислили штрафные очки, а я бы на месте судей начислила что?нибудь посерьезнее. Ну зла же не хватает!

Естественно, старт был дан именно в ту минуту, когда я отлучилась в туалет. Никогда не пробовали заниматься этим делом в невесомости? Ваше счастье. А уж когда во время процесса внезапно появляется тяжесть и муж орет во всю силу легких, чтобы я стрелой летела крутить педали, тут и вовсе не до смеха. Ну чего он разорался, спрашивается? Какие педали? Мне надо себя в порядок привести, нет? А тяжесть все растет, потому что муж гребет так, как будто за ним гонится по меньшей мере пиратская эскадра.

Как рявкнет: «Крути!» – а сам к компьютеру, траекторию считать. Весь потный уже. Минуты не прошло – вернулся и снова давай работать на гребном тренажере, а я уже в седле и верчу педали. Хорошо верчу, потому что тяжесть продолжает расти, вот уже с нормальной земной сравнялась, а вот уже и превзошла ее…

– Руль качай! – кричит муж.

Зачем руль на велоэргометре? Только чтобы было за что держаться, а так с виду руль как руль. Попробовала – а он и вправду качается! Вроде старинного пожарного насоса на двух человек. Тяжеловато ходит, правда. Но чувствую: тяжесть еще чуть?чуть подросла, значит, и скорость наша растет. Когда только муж успел проапгрейдить тренажер? И разрешено ли это Техрегламентом? Ну, ему виднее.

Кручу.

Часа через два муж объявил перерыв на пять минут и вывел на монитор картинку, кто где. Вижу: разбрелись яхты, часть к Луне отправилась, как мой оракул и предсказывал, а некоторые стайками идут. То есть между яхтами в стайке тысячи километров, а на картинке кажется, что рядом. Мы тоже идем в одной из таких стаек, причем держимся ближе к ее хвосту, чем к голове.

– Отстаем? – спрашиваю.

– Отстаем. Пока не очень сильно. Наверстаем.

Ровно через пять минут сели наверстывать, я и не отдышалась совсем. Наддали так, что тяжесть придавила и переборки заныли. Еще спустя час поменялись – теперь он педали крутит, а я гребу, как галерный раб.

Раз?два! Р?раз?два!.. Сиденье – банка называется, хотя на банку оно ничуть не похоже – подо мной елозит туда?сюда при каждом гребке и тоже участвует в раскочегаривании двигателя. Судя по силе тяжести, стараемся как надо. Музыка специальная играет, по ушам и нервам бьет и в общем способствует. Раз?два!..

Тяжело, но вытерпеть можно. Один день. Но не семьдесят земных суток, как лимитируют время гонки Правила! Тут сдохнешь.

Когда вновь устроили перерыв, картинка на экране изменилась. Растянулась наша группа, и мы уже в ее середине. Вижу, однако, что расстояние между нами и головной яхтой группы увеличилось.

– Кто это? – спрашиваю мужа в кратком перерыве между вдохами.

– Номер одиннадцать.

– Сама вижу. Кто такие?

Мужу тоже трудно разговаривать, но отвечает:

– Изабелла и Диего Лопесы. Он… уф?ф… он – десятиборец, она – чемпионка по армрестлингу среди женщин.

– А сразу за ними кто идет?

– Тридцатый номер. Эльза и Гюнтер Циммерманы из Мюнхена. Тоже спортивная семья. Четвертое место в гонках прошлого года. Эти не отступят.

– Так какие же наши шансы, если мы станем болтать, а не работать? Вперед!

– Погоди немного…

– Чего годить? – Я уже злюсь. – Ты для чего меня сюда затащил? Чтобы мы проиграли? Если уж участвуем, то надо побеждать!

Приятно, черт возьми, когда муж тебя хвалит. Только уж очень редко он это делает, будто не замечает, какая у него замечательная во всех отношениях жена. Где другую такую найдешь, а? Ну то?то же. Я чуть было не растаяла от удовольствия, да вовремя спохватилась:

– Ну?ка марш на тренажер!

И пошло, и поехало… На вторые сутки я уже по?черному завидовала галерникам – их небось не доводили до такого изнеможения. Сон – пять часов, еще час на прием пищи и туалет, и восемнадцать часов пытки на тренажере. А тут еще муж умничает, чтобы подбодрить меня, а у самого вид, как у умирающего.

– Древние мудрецы мечтали освободить человека для умственной работы, – вещает он голосом удавленника, – так, чтобы ему даже не нужно было отдавать приказы рабам и следить, чтобы раб не напился или не стырил что?нибудь… Шутники они были… Человек не предназначен для чисто мозговой работы, не дорос еще…

– А дорастет?

– Не?а. То есть, может, и дорастет когда?нибудь нескоро, но тогда он уже не будет называться человеком…

Я?то не дорасту, это точно. С этой яхтой на мускульном управлении тягой скорее провалишься в какой?нибудь мезозой, чем поумнеешь.

На третьи сутки мы пересекли орбиту Марса. Группа растянулась еще сильнее, и мы шли уже на четвертом месте. Еще через два часа пытки вышли на третье. Расстояние между нами и Циммерманами не увеличивалось, но и не сокращалось, а вот Лопесы понемногу, очень понемногу наращивали отрыв. Железные они, что ли? Или мухлюют?

Муж показал мне автоматические видеокамеры и прочие следящие за нами и техникой устройства, напиханные в нашу яхту волей жюри.

– Ты можешь обмануть их? Я не берусь.

Зря он мне это сказал. Мужчина, который чего?то не может, не вправе быть любимым безоглядно. Кому приятно ощущать, что твой муж – самый обыкновенный человек? Так что ему пришлось кое?что от меня выслушать.

Надулся он, только пыхтит и постанывает от натуги. Чуть?чуть отыграли отставание от Циммерманов. Вижу: если продержимся в этот темпе еще день?два, то обгоним их и выйдем на второе место в группе.

Только ведь не продержимся. Раньше сдохнем.

На четвертые сутки гонки мы договорились о шестичасовых вахтах. Пока один уродуется на тренажерах, другой отдыхает, если уж совсем не может вертеть педали или те обрубки, что заменяют весла на гребном тренажере. Тяга, конечно, упала. Циммерманы сразу ушли вперед на полмиллиона километров, а Лопесы вообще на целый миллион, но ни те, ни другие не стали наращивать отрыв. Ясно: они тоже не железные, у них те же проблемы. Выносливость – полезная вещь, но только для того, кто еще не надорвался.

В общем лидирующая группа обозначилась: идут гуськом пять яхт, мы опять в середине. Одна яхта вообще в дрейф легла, уж не знаю, что там случилось. Прочие, кто не ушел в отрыв, как мы, бредут сильно сзади – наверное, гораздо раньше нас перешли на вахтовый метод.

– Выносливость… – стонет муж на тренажере. – В ней все дело…

А я чувствую: к тому моменту, когда придет пора гарпунить астероид, мы уже попросту перестанем что?либо соображать. И уж совсем не понимаю, как мы будем волочить его к земной орбите.

Одна надежда: мой муж все?таки реактивный снаряд и, пока не долетит куда ему надо, не успокоится. Ну а я уж как?нибудь при нем.

На пятые сутки группа начала распадаться. Отвалились и ушли в сторону Циммерманы, расползлись те, что шли позади нас, одни лишь Лопесы прут туда же, куда и мы. А куда, кстати?

Муж объяснил, как только сумел убрать язык с плеча обратно в рот. Летим к орбите Весты, которая нам, конечно, не по зубам, зато примерно по той же траектории обращается вокруг Солнца целая куча небольших астероидов. Ну быть того не может, чтобы среди них не оказалось небольшой скалы с подходящими для нас параметрами!

А мы все наяриваем повахтенно. Уже и бодрящая музыка не помогает: кручу педали либо гребу – и не слышу ее. Зачем вам знать, сколько раз мы подходили к самому краю? Будь у меня чуть побольше сил, разругалась бы я с моим любимым и единственным, вдребезги разругалась бы, а дальше – поворот назад, Земля и развод. Счастье началось, когда мы догнали Лопесов и даже вырвались немного вперед, прежде чем сообразили, что пора делать маневр, гасить скорость и выходить на орбиту Весты. Муж рассчитал траекторию, и мы целые сутки отдыхали при одной десятой земной тяжести. Надо бы суток трое, потому что все мышцы у меня болят и сами собой подергиваются, как у припадочной, но и одни сутки отдыха – счастье.

Как же быстро промчались эти сутки!

И снилось мне, как я вхожу в магазин спортивного инвентаря с кувалдой и крушу, крушу все их тренажеры, чтобы глаза мои их больше не видели…

Потом опять началась каторга. «Нажми! – кричит муж. – Не вписываемся!» Надо думать, не вписываемся в расчетную траекторию. Он даже шлем надел – тот самый – и давай жевать во имя тяги. Был момент, когда сила тяжести на яхте превзошла двойную. И долго же длился тот «момент»…

Однако во всяком состязании главное – финиш, пусть даже промежуточный. Достигли мы зоны «охоты», теперь можно высматривать и гарпунить. Не знаю, куда делись Лопесы, на мониторе их нет, а наш радар, между прочим, «бьет» на десять миллионов километров. Ни одной яхты поблизости от нас, ни одного астероида. Вообще ничего на экране нет. Велик космос…

Рыщем на умеренной тяге, экономим силы. Один раз на самом краю экрана показалось что?то, но муж скоро выяснил, что это известный астероид двухкилометрового поперечника, нам с таким не справиться. Дважды радар фиксировал мелочь – обломки по тридцать?пятьдесят метров, и мы не реагировали, потому что с такой мелкой рыбкой о победе лучше и не мечтать. Нам бы что?нибудь стометровое…

Можно чуть больше, если астероид медленно вращается и в данный момент приближается к Солнцу. Дотянем. Есть даже надежда, что не придется потом лечить грыжу.

Такая экономия сил, когда на тренажере работает только один из нас, да и то без фанатизма, воспринимается как отдых. В какой?то момент я нашла, что пора бы заняться своей внешностью, а то на черта похожа. Вышла из душевой кабины, пристроилась у откидного столика под светильником, а муж мне:

– Это что у тебя?

– Сам видишь – косметичка.

– Зачем?

– Чтобы дураки спрашивали. Хочу хорошо выглядеть, ясно тебе?

– Ты всегда хорошо выглядишь.

Он, наверное, решил, что комплимент мне сделал, а на самом деле взбесил бы, если бы я не понимала, насколько мужики примитивные существа. Ну не секут же фишку совершенно! Как будто мы наносим макияж, завиваем волосы и делаем над собой еще десятки сложных и дорогостоящих манипуляций исключительно ради того, чтобы привлечь внимание самца! Чтобы не понимать искусства ради искусства, надо быть грубым материалистом, а они все такие. Ругаться не хочу, а потому привожу грубому материалисту аргумент, который по идее должен быть ему понятен:

– Вот выиграем мы гонку, налетят на нас репортеры – и что, я, по?твоему, должна предстать перед ними похожей на чучело? Ногти обрезаны, голова не мыта, так ты жену еще и без макияжа хочешь оставить? Не зли меня!

– Мы еще не выиграли, – отвечает он в общем?то резонно. – А если и выиграем, то к финишу тебе будет все равно, на кого ты похожа, спорим?

Вот спасибо! Вот утешил!

– Ты еще скажи, что косметичка – лишний вес и что мы должны выбросить ее в пространство! – цежу я.

– Я этого не говорил…

– Ну вот и молчи.

К моему удивлению, он подал голос уже спустя минуту:

– Гляди?ка, еще один астероид. Надо взглянуть поближе…

Согласна: причина уважительная. Но зачем же метаться от тренажера к пульту вычислителя, вызывая перепады силы тяжести? Зачем именно сейчас выполнять маневр поворота? В итоге я, конечно, накрасилась кое?как, выйти на люди с таким макияжем – сгоришь от стыда. Хорошо, что из яхты можно выбраться только в открытый космос, а ему все равно, как ты накрашена и накрашена ли вообще.

– Давай?ка на тренажер, – командует муж.

Я и сама вижу: отметка от астероида светится на самом краю экрана радара, и кому этот астероид достанется, еще неизвестно. Где?то поблизости крутятся несколько конкурентов, и вполне может оказаться, что сейчас к тому же астероиду поспешает какая?нибудь другая яхта, только она пока еще вне зоны действия нашего радара, и мы ее не видим. Тут надо поднажать!

Часов через пять стало ясно: мы успеем раньше всех. Но каких же мук стоили нам эти пять часов! Зато надо было слышать, каким голосом сообщал мне мой любимый и единственный параметры астероида! Безмерное удивление и торжество в одном флаконе.

– Грубый эллипсоид вращения, сто пятьдесят метров на восемьдесят. Слушай, а нам везет!.. Ты только погляди: он не вращается! И вектор скорости подходящий… Тяжеловат, но при таких начальных условиях – дотянем, а?

– Сам решай, – говорю я, а у самой, как подумаю, что стоит за этим «дотянем», заранее все мышцы ноют.

– А знаешь, – говорит мне муж после паузы, – это не астероид семейства Весты. Это вообще не астероид Главного пояса. Это потенциально опасный для Земли астероид. Гляди – его орбита цепляет по касательной земную. Хуже того, Земля в момент пересечения астероидом ее орбиты будет находиться в пределах коридора возможной ошибки…

– И что это значит?

– Может, нам еще и премию дадут за увод такого астероида в сторону от Земли, а?

Хорошая мысль. Бодрящая.

– Тогда фиксируй его параметры сейчас же, – говорю.

– Они фиксируются автоматически. Ты забыла, какую аппаратуру на нас жюри навесило?

Резон.

– А он точно должен столкнуться с Землей? – интересуюсь.

– С вероятностью не более одной тысячной. Пока трудно сказать точнее. Но если и не столкнется, то пролетит очень близко.

– А если не столкнется, нам премию выплатят?

– Греби давай, – отвечает муж, устав, видимо, от женской глупости. Как будто я от мужской не устала!

Не прошло и нескольких часов, как мы уже уравнивали нашу скорость со скоростью астероида и вскоре смогли увидеть его не в виде святящейся точки на экране, а «живьем».

Ну что сказать? Картофелина, только очень темная. С поверхности бугристая какая?то, как жабья кожа. Облетели мы жабью картофелину на самой малой тяге, и оба заметили: вроде что?то блеснуло. Сделали еще виток, подобрались поближе, затормозили и дали оптике максимальное увеличение. Так и есть – чей?то радиобуй. Кто?то успел раньше нас.

Лопесы. На развернутой антенне буя одиннадцатый номер крупным шрифтом.

– А почему буй не работает? – спрашиваю.

– Сам не понимаю… – Муж озадачен.

– Может, это у нас аппаратура барахлит?

– Может, и у нас…

– А где Лопесы?

– Спроси что?нибудь полегче, а?

Не помню, сколько времени мы крутились вокруг астероида и не могли ничего понять. Так и не поняли, кстати, зато на краю доступной нам зоны радиообзора объявилась еще одна яхта. Сто первый номер. Кто такие – не помним, да и не нужно нам этого знать. А нужно нам знать только то, что через шесть часов они будут здесь, если хорошенько налягут.

– Ну что, столбим? – толкаю я мужа локтем.

Он в сомнении, но вижу – склоняется к правильным выводам.

– В конце концов, – говорит, – раз буй не работает, а Лопесов нигде не видно, то что?..

– Что? – спрашиваю я.

– То этот астероид – наш. Столбим! Может, Лопесы нашли что?то получше, а буй у них неисправен…

Наш радиобуй прилип к телу астероида недалеко от буя Лопесов, и мы убедились, что наша приемная аппаратура исправна. Работает буй, извещает, что астероид нами приватизирован. Теперь – загарпунить астероид, то есть воткнуть в него дистанционно управляемый бур со сверхпрочным буксировочным фалом, после чего облететь космическую глыбу с другой стороны и вплавить в ее «корму» двигательную установку. Вообще?то эти две операции можно делать в любой последовательности, но большинство участников гонок предпочитает сразу гарпунить, хоть это менее удобно. Тут чистая психология. Буй буем, но фал вещественнее. Ничто лучше фала не скажет всей Вселенной: это наш астероид, не трогать его руками!

– Целься точнее, – наставляю я мужа, а он только щекой дергает: сам, мол, знаю, не мешай. Самостоятельный мужчина – это, конечно, хорошо, а мужчина со свойствами тяжелого снаряда еще лучше, но… Много тут есть всяких «но».

Хорошо гарпун пошел, просто загляденье. Фал за ним разматывается, как на картинке. Бац! Ой…

То ли мне показалось, то ли гарпун вошел в астероид, как горячий нож в масло. Нет, не показалось… Ушел бур в тело астероида, и дырки не видно. А только фал все разматывается и разматывается, и вот уже кончился он, дернул яхту немилосердно и повлек к астероиду…

Мужа при толчке швырнуло к переборке, ушибся, пытается встать и орет не своим голосом:

– Сброс! Сброс фала! Да сбрасывай же!..

Как будто я в два счета разберусь, на что надо нажать, чтобы сбросить этот чертов фал!

Когда разобралась, было уже поздно. Краем глаза видела: в бугристой картофелине открылся зев здоровенной пещеры, и наш же собственный фал втянул нас внутрь. Еще секунда, и померкли звезды на противоположном экране. Закрылся зев. Сглотнула нас картофелина.

 

4

 

Довольно долго ничего не происходило. Во всяком случае, достаточно долго, чтобы мы успели прийти в себя и обменяться мнениями.

– Это что, чужой корабль?

– Если только не космическое животное, – мрачно бурчит муж. – Лучше бы корабль, конечно.

Спорить я не стала. Если нас пленили чужаки, то дело может повернуться по?всякому, может, еще выкрутимся, но если животное, то вариантов только два: либо оно сразу начнет нас переваривать, либо предварительно разжует. Оба варианта мне сразу не понравились.

– А может, это наш корабль? – надеюсь вслух.

– Чей это «наш»?

– Ну… земной.

– Только очень секретный, да? Новейшие технологии? Гм… А знаешь, все может быть.

Чувствую, врет мне мой благоверный. Утешить хочет, успокоить, да только фальшивит так, что любая дура его раскусила бы, а уж я и подавно. Понимаю: дело дрянь. И от этого понимания холодок по спине пробежал.

И вот еще что странно: тяги нет, двигатели молчат, а сила тяжести есть. Это при том, что астероид, который на самом деле не астероид, до сих пор двигался по инерции. Может, конечно, он пошел на разгон уже после того как сглотнул нас, но что?то не верится. Видно, и впрямь новые технологии – только уж точно не земные.

А муж достает из специальной ниши два легких скафандра (тяжелых?то у нас отродясь не водилось) и говорит этак деловито:

– Советую одеться.

– Зачем?

– Там воздуха на час. Тут, – обводит он глазами внутренний объем яхты, – неизвестно, что будет через пять минут. А час – это уйма времени.

Ага, думаю, это если тебе еще позволят прожить этот час, – и мысленно наваливаюсь всем телом на внутренний мой фонтан и затыкаю его. Муж прав, такие мысли не к добру. Вот не стану паниковать! Из вредности!

Влезла кое?как в скафандр, загерметизировалась, автоматика кислород мне пустила. Ничего, дышать можно.

Десять минут проходит – ничего. Двадцать – ничего. А на двадцать девятой минуте все и случилось. Как дунет сквозняк! Мелкие вещи, что повсюду разлетелись, когда астероид дернул нас за фал, шевельнулись и поползли по полу, а кое?что просто взвилось в воздух – впрочем, недолго это продолжалось. Аварийный сигнал заквакал: мол, судно разгерметизировано, давление воздуха упало ниже опасного предела, но это и так понятно. То ли кто?то умудрился снаружи открыть шлюз, то ли нашу яхту вскрывают, как консервную банку. И внутренний голос говорит мне, что скорее второе, чем первое. Так громко говорит, что заглушает стук сердца, а он пулеметный, между прочим.

И тут – знаю, что вы мне не поверите, но я?то видела это собственными глазами! – та переборка, за которой камбуз, туалет и душевая кабина, вдруг ни с того ни с сего деформируется, словно резиновая, прорывается посередине, и в образовавшуюся дыру лезет к нам этакое чудище. Ростом примерно с человека, а видом как пень, и передвигается оно не на ногах, а на тонких?тонких белесых щупальцах числом сотни две, не меньше. Вперлось совершенно по?хозяйски. Муж дернуться не успел, как половина щупалец метнулась к нему. Хвать – и держат. И вид у твари донельзя самодовольный с этакой ноткой брезгливости. Вы никогда не видели самодовольно?брезгливого пня? Ваше счастье.

Я как завизжу! Знаю, что визг у меня противный, но не молчать же! А только чудовищу от моего визга ни жарко ни холодно, гляжу – оно моего мужа к себе подтягивает, а он, бедный, обвис и даже не трепыхается. Тогда хватаю первое, что подвернулось под руку…

А что подвернулось? Косметичка подвернулась. Когда нас дернуло, рывок сбросил ее на пол вместе со всяким другим барахлом. Так уж вышло, что она оказалась возле моих ног. И этой?то косметичкой я швыряю в чудовище.

Снаряд для метания совсем неподходящий, уж никак не убойный. Да и швырнуть что?нибудь как следует, находясь в скафандре, даже легком, довольно затруднительно. Но я постаралась изо всех сил.

Тот пень с белесыми, как глисты, щупальцами отбил мой снаряд играючи. Косметичка порскнула в сторону, распахнулась в полете, и все из нее высыпалось. А моя новая с перламутром пудреница упала как раз перед пнем, подскочила, раскрылась и замерла зеркальцем кверху.

Это уже потом новоявленные специалисты (откуда только взялись?) по поведению микоидов объяснили мне, что пудреница?то нас и спасла. Точнее, зеркальце в ней. Микоиды не животные, а продукт эволюции каких?то существ, ближе всего к которым стоят наши грибы. Пусть эти пни с глистами высокоразвитые, пусть вовсю путешествуют по Галактике, а подобных себе разумных существ еще не встретили – постоянно им попадаются «братья по разуму», вышедшие из мира животных или даже растений, а уж никак не грибов. Тут то ли возгордишься своей исключительностью, то ли тяжко закомплексуешь.

Они делают и то и другое. То есть раздуваются от спеси, и всякий новый встречный вид для них тварь ничтожная, если только он не сильнее их и не щелкнет их по носу тем или иным способом.

Я и щелкнула.

Потому что показать микоиду зеркало – все равно что сказать ему в ответ на его бесцеремонность: «На себя погляди, урод!» Тут они сразу тушуются и впадают в тяжкий сплин, поскольку, надо полагать, догадываются, что не красавцы. И убеждены, что осмелиться нанести им оскорбление может лишь тот, кто сильнее – если не технически, то хотя бы морально.

Пень сразу как?то ссохся. Гляжу, отпустил он моего ненаглядного, отпустил и обратно в дыру утек. И дыра в переборке заросла за ним как ни в чем не бывало. Потом проверили – все системы яхты исправны, хотя всяких там проводов и приборов на пути микоида было столько, что страшно подумать. Все до единого целы!

И выбросило нас из «астероида» наружу, вместе с фалом и буром выбросило. Пока мы приходили в себя и сматывали фал, «астероид», который никакой не астероид, а чужой космический корабль, вдруг начал быстро?быстро удаляться и очень скоро исчез не только с глаз, но и с радара.

Дальше было просто. Думаю, мы поставили рекорд ускорения – удивительно, как тренажеры выдержали такую нагрузку. Клянусь, мы даже не очень устали! Такой мотивации, как у нас, не было ни у какого другого участника муравьиных гонок. И только удалившись от точки встречи с чужаком на тридцать миллионов километров, мы дали себе отдых…

Очень небольшой, только чтобы отдышаться и радировать на Землю. Там сначала не поверили, но когда мы заявили об отказе от дальнейшего участия в гонках и немедленном возвращении, начали чесаться. А уж когда та самая шпионская контролирующая аппаратура, что была установлена на нашей яхте согласно правилам гонки, подтвердила наши слова, пришло время мне вспомнить, зачем вообще мы ввязались в эту историю. Премию нам! В размере двойной премии победителю гонок, потому что мы (говорю «мы» из присущей мне скромности) как?никак спасли Землю! Надо думать, не зря траектория корабля микоидов вела к Земле, а уж почему они изображали собой астероид, об этом у них надо спросить. Может, как раз для того, чтобы наловить «на живца» таких, как мы. Лопесов, надо полагать, они просто съели или разобрали по клеточкам ради изучения – не догадались Лопесы показать микоидам зеркальце…

А в гонке, после того как было принято решение не прерывать ее, победили Циммерманы. Пусть, мне не жалко. На самом?то деле выиграли мы. Двойной премии, правда, не получили, но до полуторной я доторговалась. Взамен пришлось согласиться на углубленное медицинское обследование наших с мужем организмов, каковое, к нашему удовольствию, не выявило ничего серьезного.

Еще и теперь спецы по микоидам время от времени обращаются к нам за консультацией. Международное космическое агентство крайне скупо делится с прессой новостями, однако по косвенным признакам можно понять, что уже налажен контакт не только с микоидами, но и кое с кем еще. Одно мне известно точно: каждого землянина, имеющего дело с микоидами, инструкция обязывает держать в кармане зеркальце.

Да что инструкция! Он сам нипочем не забудет набить зеркальцами карманы. Не дурак же он!

 

 

Борис Богданов

Старый, облезлый, хитроумный

 

Лиу прибежала вечером, когда я уже готовился спать. Моя ученица хороша, шерстка рыженькая с красивыми пепельными полосками, мордочка узкая и огромные глазищи. Вибриссы всегда смешно топорщатся в разные стороны… Будь я моложе, с радостью завернул бы ей хвост на спину. Впрочем, об этом Лиу знать ни к чему.

– Учитель! – выпалила она с порога. – Ой, извините, я не вовремя?

– Какая разница, девочка? – сказал я. – Ты же не просто так пришла к старому облезлому мне?

– И ничего вы не облезлый, Учитель… – пробормотала она и стушевалась. Стояла и облизывала миленький черненький носик язычком. Ах, будь я моложе…

– Не молчи, говори, что случилось, – сказал я, – иначе мне не заснуть от любопытства.

– Глаз обнаружил еще одно Гнездо! – выпалила Лиу.

– Вы вскрыли его? – спросил я. – Новые скульптуры, новые тексты? Где оно, Лиу?

– Еще нет. Наверное. В Зубатых скалах Второго материка!

– Этого не мо… – я оборвал себя на полуслове.

Почему, собственно, нет?

Когда?то давно меня, начинающего ученого, высмеивали и отговаривали искать Предтеч. «Они давно ушли, – говорили мудрые наставники, – не оставив ничего, кроме редких, исчезающих следов. Двести лет поисков – и ничего. Ты только зря потратишь силы». Я не поверил, я собрал таких же неуемных энтузиастов. Мы выбрали место – сейчас я понимаю, как нам повезло с ним! Мы спустились вниз, миновали слои, где встречались обычно артефакты Предтеч, и не было ничего, кроме песка и камней, но мы не остановились, пошли дальше, и мы нашли первое Гнездо Предтеч!

Именно за него я получил золотую звезду на шею. Знак высшего отличия, редко кто из ученых может похвастаться таким.

Я вспомнил тот день. Мы стояли на дне шахты. Под ногами скрипел рыжий песок и сланец. Глаз давно подняли наверх, в породе было слишком много железа, и он ослеп. Мы применили древнюю акустику. Не представляю, где распорядитель экспедиции почтенный Тэу раздобыл два звуковых зонда. Я тогда считал, что их давно не делают. Тэу был самым старшим из нас, ему исполнилось почти пятьдесят лет, и нам он казался стариком. Конечно, он знал лучше, что и где. Что бы делали мы без него? Его знакомства спасли экспедицию, иначе нам и зондов бы не досталось. Моя звезда – наполовину заслуга Тэу.

Сейчас я понимаю это, а тогда… Мы просто смотрели, как на экране ветхого вычислителя проявляется пик. Внизу что?то было. Что?то, кроме пластов железной руды и слежавшегося за миллионы лет песчаника.

– Ты уверена, девочка? – оборвал я воспоминания. – Гнездо в горах? Удивительно! Ученые доказали, Предтечи не любили гор, избегали плотных пород. Там сильное выветривание? Много трещин?

– В монолите, Учитель! – радостно сказала Лиу.

– Вы что?то напутали, – немного рассердился я. – Хочу увидеть сам.

– Конечно, Учитель! – обрадовалась Лиу. – Я об этом и говорю. То есть именно это я и хотела предложить! Прыгун ждет. Собирайтесь, Учитель.

 

Прыгун стремился к рассвету, и ночь наступила быстро. Всю дорогу, а путь до Зубатых скал не близок, я не мог заснуть. Если они не ошиблись, если в самом деле нашли Гнездо в скальном монолите, – это огромное открытие! Лиу пока невдомек, но это заявка на звезду. От удовольствия у меня зачесался кончик хвоста. Нет большей радости, чем знать, что хорошо учил своих подопечных, а Лиу – моя ученица, хотя и давно работает самостоятельно.

Лиу дремала, привалившись щекой к прозрачному боку прыгуна. Ах, молодость! Вот уж у кого нервы в порядке. Крылья зверя пели, могучие мышцы спины над нашими головами неутомимо сокращались. От них шло живое тепло, как и от брюшной стенки, даже жар. Прыгун почуял мое недовольство: кожа впереди пассажирской сумки чуть сморщилась, в ней открылась узкая щель, и внутрь проник прохладный воздух высоты.

– Спасибо, милый, – прошептал я.

Прыгуны неразумны, но хорошо чувствуют эмоции. В голове возникла теплая, радостная волна. Зверь, как умел, ответил на благодарность.

– Что, Учитель? – спросила Лиу.

Не так?то и крепка твоя дрема, девочка!

– Ты знаешь, милая… – начал я, – мы до сих пор не знаем точно, обладали Предтечи интеллектом или нет.

– Они создали великую цивилизацию, победили Гигантов, они оставили после себя Гнезда, – с готовностью возразила Лиу, словно ждала этих моих слов. – Это невозможно без разума?

– Наверное, я плохо сказал. Старею… – я сделал паузу. Ах, как нравится мне пытливый блеск в твоих глазах, девочка! В такие мгновения я понимаю, что не зря прожил жизнь.

– Так вот, – продолжил я тешить бессонницу, – есть мнение, что разумна была только колония Предтеч с Королевой во главе. Любая особь и даже Королева сама по себе была не умнее таракана, а вот собравшись вместе… У них подозревают рассеянный интеллект, дорогая моя.

– Как же это узнали, Учитель? – спросила Лиу.

– После открытия Гнезд, когда мы узнали внешний вид Предтеч. Строение ротового аппарата, расположение органов чувств на голове, аналогия с существующими ныне видами. Обрывки эпоса, песни о битвах, те, что удалось расшифровать и понять. Ах, Лиу, я так тебе завидую! Столько не открыто, столько неизвестно из эпохи Предтеч, и каждое новое Гнездо расширяет наши знания. Я горжусь, что и мой скромный вклад… – тут я заметил, что Лиу лукаво скалит зубки: – Ах, негодница! Ты все, конечно, знаешь! Тебе просто нравится дразнить старого облезлого меня!

– Ничего вы не облезлый, Учитель! – засмеялась Лиу. – Я вас очень люблю, но стоит нам встретиться, и вы рассказываете эту историю про разум Предтеч. Я слышала ее много?много раз!

– Да, извини, – сказал я. – Я забыл, что ты выросла.

Я посмотрел вниз. В черной воде, плясали отражения звезд. Редкие огни поселений рисовали гигантскую дугу побережья. Есть теория, что именно удар астероида, создавшего Круглый залив, убил цивилизацию Предтеч. Мне стало грустно: кто мы перед величием космоса, если даже Предтечи не убереглись?

– Зубатые горы, Учитель!

Впереди, в нежном рассветном сиянии, горели заснеженные вершины. Мы почти прилетели. Линия прибоя скользнула под ноги. Прыгун заложил широкий вираж и устремился к перевалу между Резцами, Третьим и Четвертым. Черный мох внизу вспух зеленой пеной садов и рассыпался кронами деревьев. Миг невесомости – и вот прыгун побежал по каменистой дорожке, отчаянно загребая крыльями, гася скорость. Остановился!

Пассажирская сумка открылась, мы вышли. Прыгун косил глазом, на короткой шее раздувался и опадал дыхательный мешок.

– Устал, бедный… – Лиу погладила мокрый нос зверя, и прыгун восторженно зашипел, развернул кожистые крылья, словно пытался обнять. – Кушать хочешь…

Прыгун даже взвизгнул, всем своим существом показывая, что да, голоден, но подожду, только быть бы рядом с тобой, богиня! Полет и услужение нам, господам и хозяевам, – смысл его жизни, безусловный инстинкт.

– Сейчас, сейчас, маленький, – ворковала Лиу, и я вновь залюбовался ею. Счастлив станет ее избранник, она не только красавица, но и умница с веселым, покладистым характером!

От шатров, в которых расположилась экспедиция, подъехала платформа, полная абрикосов и персиков. Плоды перезрели, местами помялись и пахли спиртом. Прыгун повел носом и чихнул, в нетерпении переступил ногами.

– Здоровья, почтенный Тру! – поздоровался со мной возница.

– И тебе, Лоо, и тебе, – я кивнул. Конечно, я знал его, как, наверное, и остальных членов экспедиции. Круг археологов узок, все они когда?то учились у меня.

– Пойдемте, Учитель, – сказала Лиу. – Все уже собрались. Заодно и перекусим. Я так проголодалась!

 

В шатре Лиу накрыли стол. Ребята расстарались, нашли мои любимые кушанья. И маринованные бутоны магнолии, и томленные в меду огурчики, и многие другие, которые я предпочитал когда?то так давно, что и сам забыл. Было очень приятно, но я торопился сам и торопил остальных. Мне не терпелось увидеть записи, которым миллионы лет. Скопировать и изучать! Те, кто увлечен, легко меня поймет.

Кажется, хозяева даже немного обиделись. Я заметил, хотя они старались не показать вида. Ничего, они поймут, когда станут такими же старыми и облезлыми, как я.

У самой шахты произошла заминка. Тропу пересекла муравьиная дорога. Далекие родственники Предтеч возвращались с охоты, тащили добычу – жуков, червей, красноголовых гусениц. Крепкий запах кислоты повис над песчаной проплешиной. Мы подождали немного. Это не трудно – смотреть, как мимо струится Жизнь.

Для безопасности шахту огородили. Внутри, на отвалах шахты сидели копатели. Они неустанно шевелили корнями, просеивали землю, растирали в пыль встреченные камешки и комья глины. Морщинистые стволы подрагивали от возбуждения. Чтобы деревья не разбрелись по округе, рабочий подкидывал им время от времени гальку и каменные осколки. Копатели не могут не копать, без работы они сохнут и умирают, сколько ни поливай.

– Очень старые горы, – сказала Лиу. – Гнездо здесь глубже, чем на равнине.

Подъемник тронулся и медленно поплыл вниз. Слишком медленно, невыносимо медленно! Как же медленно мы движемся! Скорее бы увидеть новые песни Предтеч! Лекции – мое главное занятие последние годы, а вокруг собрались ученики. Нервы и возбуждение заставили меня болтать…

– Мы многого не знаем о Предтечах, – заговорил я. – Как смогли они победить своих заклятых врагов – Гигантов? Откуда берут энергию механизмы, образующие Гнездо? Почему все Гнезда устроены на равнинах…

– Не все, Учитель, – засмеялась Лиу.

– Что?

– Здешнее Гнездо, Учитель, – сказала Лиу. – Посмотрите вокруг! Мы в горах.

– Да, – я смутился. – Я забыл об очевидном. Тем более спасибо, что пригласила меня, Лиу!

– Мудрая Лиу, – вступил в разговор Лоо, – считает, что это одно из первых Гнезд, если не самое первое. Предтечи придавали ему особый смысл, почтенный Тру!

Мудрая Лиу… Молодец, девочка, твой старый учитель горд за тебя.

Скрипел подъемник. Иногда край платформы чиркал по стене, тогда раздавался шорох – мелкие камешки сыпались в тьму раскопа. Круг света над головой становился все меньше и меньше. На поручнях подъемника, на убегавших вниз тросах горели фонари, но разве могли они заменить Солнце? Не люблю темноту.

– Если я правильно понимаю, – спросил я Лиу, – мы спустились ниже пластов, обычных для Гнезд? Вокруг нас монолит?

– Да, Учитель, – Лиу улыбнулась. – И это значит…

– Это значит, – прервал я ее, – что в науке о Предтечах открываются новые горизонты! Это значит, что теорию надо создавать заново, а учебники переписывать. Это значит, девочка, что ты заслужила свою золотую звезду!

– Мы на месте, Учитель…

Но я чувствовал сам. Гнездо не излучает каких?либо волн, не издает звуков, оно инертно, но каждый ощущает его близость. Это очень индивидуально, и это одна из нераскрытых тайн Предтеч. Мне Гнездо кажется большой печью, в которой руда превращается в железо. Стенки его холодны, но ты знаешь, что за тонким защитным слоем кипит расплавленный металл! Это трудно передать словами, но почему не попробовать?

Я облизал кончик носа. Так всегда. Сухость и жар скоро пройдут, но поначалу трудно удержаться.

– Наденьте это, почтенный Тру, – Лоо протянул пакет с комбинезоном и маской.

– Да?да, конечно!

Гнездо давило. Фактом своего существования. Возрастом. Многие миллионы лет – это трудно осознать. Гнездо – это пустота, спрятанная под скрученными в тугие жгуты полями, иначе время обратило бы его в прах. Я входил в десятки Гнезд, но и у меня шалили нервы.

Засопел проникатель. Кусок космической черноты в каменной стене подернулся сизым дымком и начал светлеть.

– Королева встретит нас у входа, она из платины, – мой язык заплетался, но рассказ помогал бороться с волнением. – Потом начнется песенная галерея. Рабочие особи стоят длинными рядами и держат плиты с высеченными на них текстами и картинами. Их фигуры проще, отлиты из золота. Это… подавляет! Они воевали с Гигантами, они перекроили планету под себя. Это было ужасное и великое время… Сейчас мы увидим.

Проникатель облегченно выдохнул: готово!

Мы вошли.

– Учитель! – потрясенно воскликнула Лиу.

Зал заполняли толстые серые плиты и кубы, из пола проросли тяжелые колонны, между ними извивались сплюснутые трубы. Вся эта геометрия плавала в голубоватом тумане силового поля.

И ни одной шестиногой скульптуры!

– Куда мы попали? – спросила Лиу.

Кажется, она испугалась.

– Это Гнездо, – сказал я. – Все признаки: размер, форма, структура. Проникатель смог сделать проход. Это Гнездо, нет никаких сомнений! Но…

Зашумело. Колонна в центре зала треснула и раскрылась лепестками. Оттуда вышла сияющая двуногая фигура.

Гигант.

Предтечи описали его точно. Их песни и эпос оказались чистой, без умолчаний и прикрас, правдой!

Гигант поднял лапу, ненормально толстую, пятипалую, и с ладони его сорвался бледный огонь!..

 

Эл Морло включился. Треть секунды, пока даймоны опрашивали системы, узлы и внешние датчики, он размышлял, верно ли будет сказать «проснулся»? Может ли спать мозг, в котором нет ни грамма органики? Устает ли его тело – вершина человеческой инженерии?

Даже если и так – это оказалось не лучшее пробуждение.

Его схрон – последний, остальные были убиты давным?давно. Так давно, что ужаснулось даже лишенное гормонов и медиаторов, а следовательно, и эмоций, сознание. Они ошиблись, не заметили, как формика набрали силу, потом спохватились, но было поздно. Не помогли яды и вирусы, не помогла даже тотальная бомбардировка поверхности планеты. Формика выжили и ударили в ответ.

Его схрон – вскрыт, значит, шестиногие уже здесь. Остался только один инкубатор, и он, Эл Морло, недолгий его защитник. С формика ему не справиться. Модуль прогностики в мозгу отметил этот факт. Модуль целеполагания отбросил его как несущественный. Когда?то давно Эл Морло прошел полную киборгизацию, чтобы защищать. Только для этого.

Эл Морло шагнул в шлюзовый зал.

Взломщиков он увидел сразу и атаковал. И понял – тело его устало, батареи скисли, оружие отказало. Залп не распылил врагов, а просто разбросал их по сторонам. Один остался на ногах: похожий на суриката зверек в блестящем балахоне с голым, как у крысы, хвостом. Он стоял на задних лапах и печально смотрел на Эла сквозь похожую на пузырь маску.

У формика новые слуги?

Эл Морло попросил энергии у схрона и не получил ответа. Схрону нет дела до проблем Эла Морло, его задача – сдерживать давление миллионов тонн породы. Разум схрона слишком слаб, ему не понять, что враг уже внутри.

– Ты не пройдешь, – сказал Эл Морло и приготовился прекратить существование в бою.

 

Гигант не смог причинить вред моим ученикам. Бледное пламя просто сбило их с ног. Сейчас Лиу и остальные медленно поднимались с пола, осторожно косясь на Гиганта. Почему так произошло? Зачем Предтечи сохранили это чудовище, спрятали его поглубже? А что, если перед нами вакцина? Предтечи вырвали у чудовища ядовитые зубы. Может быть, это урок для тех, кто придет позже, ведь жизнь всегда продолжается? И значит…

Ничего это не значит, одернул я сам себя. Рано делать выводы.

Гигант чуть присел на задних лапах, вытянув передние вперед, в мою сторону. Какая неестественная поза…

Раздались странные, смутно знакомые звуки. Это был голос чудовища. Гигант говорил… на языке Предтеч! Я распознал его, я не зря посвятил годы работе, мои фонетические реконструкции оказались верны!

– Кто… ты?.. – спросил я. – Ты знать говорить?

Возможно, я делал что?то неточно, и вряд ли я мог повторить истинное звучание древних слов, но, кажется, Гигант понял! Он выпрямился и опустил передние лапы.

Я вдруг осознал, что прямо сейчас мы творим историю. Первый разговор с другим разумным существом! Мелькнула мыслишка о второй звезде… Что за глупости приходят в мою старую облезлую голову…

– Лиу, девочка моя! – позвал я. – У тебя память получше, будешь помогать.

Она с готовностью встала рядом. Мне стало неуютно: это ее экспедиция, ее открытие, а я просто гость. Куда я лезу командовать? Но я задавил мгновенную слабость. Не время считаться первенством, славы хватит всем. Мне, мудрой Лиу, молодому Лоо и всем остальным, включая последнего погонщика копателей.

 

Да, это были потомки сурикат. Они подросли и окончательно встали на задние лапы. Мозг вырос, о смешном зверьке напоминал только хвост.

Когда существо заговорило, модуль анализа сделал вывод – это не слуга формика. Шестиногие никогда не отвечали, не снисходили до общения. Модуль прогностики доложил: это шанс. Ресурсы схрона почти исчерпаны, инкубатор нужно запустить – сейчас или вскоре. Без нынешних хозяев планеты не обойтись. Модуль целеполагания согласился.

Эл Морло рассказал им все, что они могли понять, ответил на все вопросы Печального суриката и присоединившейся к нему молодой самки. Потом сел на пол и замолчал.

 

Сначала удвоитель боялся. Несуществующих стен, глубины, внутренней обстановки Гнезда, светящейся фигуры охранника с удивительным двусловным именем. Я кормил зверя сахаром, гладил между ушами, тогда он снова мог работать. За первые дни он слопал не один мешок. Лиу даже пришлось посылать за сахаром прыгуна.

Гиганты достигли большой власти над неживым. Например, свои знания они писали внутри плоских, как слюда, каменных пластинок. Хранилище этих пластинок занимало большую часть Гнезда, там их было как травы на лугу, как листьев на дереве в разгар лета. Я не понял, как это возможно, но я – простой археолог. Думаю, мудрецы разберутся.

Теперь удвоитель привык и успокоился. Он раздобрел и лоснится от довольства. Удвоитель глотает пластинки пополам с песком, и из каждой пластинки получается две. Оригинал Лоо возвращает в хранилище Гигантов, а копию мы отправляем в лагерь.

 

Мудрая Лиу пришла ко мне в первый же вечер. «Вы не такой уж старый и облезлый», – сказала она и сама завернула хвост на спину. Умная девочка.

– Памятные камни скоро кончатся, Учитель, – сказала она однажды. – Что делать дальше? Гигант ждет нашей помощи…

В центре Гнезда находилось устройство, которое машина по имени Эл Морло назвала инкубатором. Когда мозг инкубатора решит, что опасности больше нет, оттуда начнут выходить Гиганты. Молодые и сильные самцы и самки, готовые к размножению. Их нет еще, они спрятаны в электронных импульсах, но они появятся, ведь Гиганты достигли власти и над живым тоже.

– Гиганты – не лучшие соседи, – ответил я. – Не зря Предтечи так долго воевали с ними. Нам повезло, что инкубатор не проснулся, когда Предтеч уже не было, а нас еще не было. Представляешь, что стало бы с миром? У нас просто не осталось бы шансов! Можно спросить совета у комитета Наставников, но я уже вызвал прыгуна с пожирателем. Как думаешь, милая, я прав?

– Ты всегда прав, Учитель, – сказала Лиу и лизнула меня в нос.

 

Прыгуны мерно взмахивали крыльями. Мы летели к закату. Позади, на перевале, осталась пустая проплешина. Гнездо под ней умерло, и ничто не вырастет здесь годы и годы.

– Где пожиратель, милая? – спросил я Лиу, прикорнувшую у моего плеча. – Я попросил его на время.

– Не знаю, – ответила Лиу. – Испугался, что его тоже, как и удвоителя… Вот и убежал? Не стоило так поступать с удвоителем, Учитель…

– Мне безумно жаль его, Лиу, – твердо сказал я, – но он впитал столько опасных знаний… Мы же решили вместе?

– Да, Учитель. Но это так неприятно вспоминать, – поежилась Лиу. – А пожиратель… Успокоится, забудет и вернется. Что с ним может быть?

– Ты права, я зря беспокоюсь, – сказал я и крепко обнял мою девочку.

 

Среди нагромождений скал и каменистых осыпей пожиратель нашел узкую расщелину. Обрушивая за собой древние камни, он проник внутрь горы. Спустившись на глубину, недоступную Глазу, пожиратель замер и окуклился. Поглощенная в Гнезде информация об инкубаторе – сама суть инкубатор, казалось бы убитая и уничтоженная, прорастала сейчас в его теле.

Простодушные сурикаты, не знакомые с коварством Гигантов, летели на закат…

 

Наталья Витько

Время собирать

 

Настенные часы гулко пробили полночь. Ира вздрогнула и отложила конспект по «вышке». Пора спать, а то быть ей завтра на экзамене как снулой рыбине. А уж Марта Петровна не преминет отыграться за все лекции, взамен которых Ира торчала в лаборатории…

Сердито глянув на тетрадь, Ира буркнула мамино любимое «перед смертью не надышишься» и перевела взгляд на машинально вытянутую из кармана минутницу. Риска прибора находилась в опасной близости от нуля, но кое?какой запас пока оставался. Махнув рукой на осторожность, Ира резко сдвинула рычажок, и риска переместилась еще на три больших деления влево. Ну да лишние три четверти часа сна перед экзаменом не лишние! Ира усмехнулась нелепому каламбуру, завела будильник и нырнула под одеяло.

 

Троллейбус медленно тащился сквозь дождь и традиционные утренние пробки. Ира зевнула и бросила взгляд на уличные часы – до начала экзамена времени еще оставалось достаточно. Усилием воли она подавила желание достать ненавистный конспект и перечитать последние две темы – давка в троллейбусе была тоже вполне традиционная утренняя, и риск, не дай бог, уронить ценную тетрадь, которую мгновенно бы затоптали, Иру совершенно не вдохновлял. На следующей остановке в троллейбус втиснулись еще несколько человек, и теперь девушка не могла даже рукой пошевельнуть. «Вот балда, – раздраженно подумала Ира, – теперь даже минутницу не достать, а ведь могла бы сообразить, что ехать долго и никуда не денешься…» И тяжело вздохнула. Оставалось только терпеть, от чего Ира за последние годы уже успела изрядно отвыкнуть.

Спустя сорок минут она с облегчением вывалилась у ворот Политеха из продолжившего свой скорбный путь троллейбуса и поспешила внутрь.

Как и ожидалось, перед дверями кафедры высшей хрономатематики клубилась разномастная толпа студентов. Прикинув количество народу и зная, с какой тщательностью обычно спрашивает Марта Петровна, а также вспомнив о почти опустевшей заначке, Ира решилась. Часа полтора у нее точно было в запасе, а перечитывать еще раз конспект… Снова повторив себе навязшее в зубах «перед смертью не надышишься», Ира устроилась в углу коридора на корточках и достала минутницу. Установив период в традиционную четверть часа и задав число периодов – шесть, она резко вдавила красную кнопочку возле надписи «сохранить».

Спустя пять мгновений, за которые Ира успела увидеть стремительно уменьшающуюся толпу у дверей, девушка очнулась и обнаружила заходящего на кафедру Валерия Степановича Терлецкого – декана факультета времени и давнего друга ее покойного отца… а также девственно пустой коридор.

«Ма?ма… – прошептала Ира в панике, – неужели я просчиталась?» С трудом разогнув затекшие напрочь колени, она поднялась и рванула следом за деканом. Влетела внутрь – и облегченно вздохнула, обнаружив за лабораторными столами пару получивших билеты и готовящихся отвечать сокурсников. Успела.

– А, вот и Виноградова пожаловала наконец, – раздался ехидный голос Марты Петровны. – А я уж было встревожилась, что и сегодня не почтит нас вниманием. Вся ведь в экспериментах…

Валерий Степанович обернулся, только сейчас заметив студентку у себя за спиной.

– Ирочка, – он укоризненно покачал головой, – ты опять?

Ира непонимающе посмотрела на декана (не о прогулянных лекциях же он!), а потом, проследив за его взглядом, – на так и не убранную минутницу в собственной руке. Риска болталась на изрядном расстоянии от нулевой отметки.

– Ты опять забыла, чем чревато включение личных хроноприборов в здании института? – по?прежнему ласково прозвучал вопрос декана, но за этой мягкостью явственно ощущалась грядущая гроза.

Ира виновато потупилась. На языке вертелось детское «я больше не буду», но она проглотила просившиеся слова и отозвалась с убежденностью, которой на самом деле вовсе не ощущала:

– Я была очень аккуратна, честное слово. – О том, что вместо заданных полутора часов минули все четыре с половиной, она благоразумно умолчала. – Марта Петровна, можно мне билет?

Экзаменаторша кивнула, записала номер вытянутого билета и, временно потеряв к нерадивой студентке всякий интерес, обернулась к декану и принялась вполголоса обсуждать с ним какие?то животрепещущие кафедральные дела.

«Ф?фух, пронесло». Ира взглянула на билет, поняла, что повезло и здесь, и села готовиться к ответу. Нет худа без добра – теперь и минутница изрядно пополнилась, а значит, часть выгаданных часов можно будет пустить на опыты с отцовской установкой, пока Валерий Степаныч ключи от подвала не отобрал.

 

Помахивая зачеткой, в которой, невзирая ни на что, за «вышку» красовалась гордая пятерка, и сжимая в другой руке пакет со вчерашними пирожками с повидлом (буфетчица упорно пыталась выдать их за свежие), Ира спустилась по запасной лестнице в институтский подвал. Дверь, обитая толстой свинцовой пластиной, отворилась без скрипа. Ира тщательно заперла ее изнутри и включила лампы и экранирующее поле. Большую часть ярко осветившегося подвала занимал огромный агрегат с массой ручек, верньеров и шкал.

Ире вдруг вспомнилось, как отец ее девятилетнюю впервые привел в лабораторию. Тогда здесь было людно, шумно, но царила вполне рабочая атмосфера. Теперь, после внезапной смерти отца, случившейся два года назад, когда Ира только заканчивала первый курс Политеха, здесь все было по?другому. Валерий Степанович знал, что у Иры остались и отцовские ключи, и дубликат лабораторного журнала, и дневники и записи, которые ее отец делал дома. И посещениям Ирой лаборатории декан не препятствовал – все равно направление «множителей» было заморожено, когда некому стало его возглавить, а эмэнэсы и лаборанты разбежались по другим кафедрам.

Ира отложила пакет с пирожками – за проведенные в хроноэкономе четыре с половиной часа проголодаться она все равно не успела – и вытащила из сумки очередную порцию ферромагнетиков.

О том, что с помощью магнитов можно повлиять на работу минутниц в ту или иную сторону, знали давно. Вот только влияние это было совершенно непредсказуемым. Экспериментаторы отцовской лаборатории ставили во главу угла «умножение» сохраненного в минутнице запаса – людей уже не прельщала возможность сохранять свое личное время, чтобы использовать его потом, при большей необходимости. Все хотели запасти сегодня час, чтобы завтра получить три, а лучше – пять…

Николай Виноградов, отец Иры, последние годы жизни посвятил созданию установки, с помощью которой пытался решить эту проблему. И судя по всему, находился на правильном пути, вот только подобрать такой магнит, чтобы воздействовал необходимым образом, никак не получалось. Все расчеты, делавшиеся на кафедре «вышки», доказывали, что это возможно. Но до реализации так и не дошло.

Теперь Ира, изучив от корки до корки все отцовские документы, пыталась решить проблему в одиночку – методом научного тыка. Не совсем, конечно, тыка, материалы она перебирала систематически, однако разница даже в долю процента в химическом составе магнита могла привести к отличающимся результатам. К тому же далеко не каждый необходимый материал был легкодоступен для студентки – некоторые образцы превышали по стоимости ее полугодовую стипендию втрое.

Сегодняшняя добыча была рассортирована еще накануне, и Ира, подготовив свежую страницу лабораторного журнала, начала эксперимент. Однако не успела она проверить даже первые два сплава, как над входной дверью загорелась лампа и раздался сигнал, свидетельствующий, что кто?то хочет войти.

Подавив желание сделать вид, что ее тут нет, Ира оторвалась от приборов и пошла открывать. Как и следовало ожидать, на пороге возвышалась сутулая фигура декана.

– Так я и думал, – проворчал он и, не дожидаясь приглашения, переступил через порог, и дверь на тяжелой пружине захлопнулась.

Ира, закусив губу, ждала продолжения.

– Вообще?то я хотел поговорить с тобой, Ирочка, о неподобающем студентке безответственном поведении – ты же не думала, что я забыл, правда? – Валерий Степанович критически обозрел разложенные на столе материалы и покачал головой. – Но теперь я понимаю, что степень этой безответственности еще больше, чем мне представлялось. Ты не просто забыла о том, как опасно включать минутницу в стенах института, ты не могла забыть об этом – судя по тому, что я здесь вижу. Но ты, – голос Терлецкого повысился. У Иры мелькнула мысль, что если бы в подвале были окна, стекла бы в них уже дребезжали, – ты наплевательски относишься к собственному здоровью и подвергаешь себя опасности! И что бы сказал на это твой отец?!

«Ничего особенного, учитывая, чем все закончилось», – подумала Ира, тут же обругала себя за цинизм и снова промолчала. Она знала по опыту, что, если не возражать, буря имеет все шансы побушевать и пронестись мимо.

Так и оказалось. Еще десять минут грозных внушений – и Валерий Степанович позволил себе наконец проявить интерес к разложенным возле установки магнитам.

– Ты все?таки продолжаешь? Где ты это взяла?

– Купила, – буркнула Ира, поняв, что пронесло.

– На сэкономленные на мороженом и кино деньги, видимо? – съехидничал декан, точно знавший, что нынешний уровень дохода в семье покойного друга вряд ли позволяет делать дорогостоящие вложения в научные изыскания. Мать Иры работала поваром в детском саду и зарплату имела сопоставимую по размеру с дочкиной стипендией.

– Какая разница? – Ира совершенно не собиралась рассказывать декану, как подрабатывает вечерами официанткой в баре по соседству с домом. – По крайней мере я трачу свои деньги на важное дело, а не на какую?нибудь ерунду…

Терлецкий скептически покивал и взялся подробно разглядывать принесенные Ирой материалы и изучать записи. Она же, не подходя ближе, привычным жестом ожидания полезла за минутницей и завертела ее в руках. Спустя пару минут декан, не оглядываясь, спросил:

– А вот такую схему ты не пробовала? – и показал, как поменять настройки установки, чтобы испытать новый сплав на предметном стекле, после чего достал собственную минутницу.

Ира шагнула вперед, чтобы посмотреть, продолжая вертеть свой приборчик в руке, и случайно нажала кнопку «сохранить» одновременно с тем, как декан сдвинул рыжачок у себя. Включенная установка издала резкий звук, верхний свет в подвале мигнул и погас, обе личные минутницы выключились, а вместо сплава на предметном стекле оказалась металлическая крошка.

– Ч?что произ?зошло? – непослушными губами прошептала Ира. Быстрый взгляд на электронное табло на стене лаборатории свидетельствовал – вроде бы ничего. Миновала секунда. Как по личным ощущениям, так и по показанию часов. Валерий Степанович между тем с большим интересом изучал свою минутницу.

– Надо же… я и не представлял, что такое возможно… – пробормотал он и поднял глаза на Иру. – Деточка, а что показывает твоя?

Ира взглянула и похолодела – риска находилась почти там же, где была сегодняшним утром. У нуля.

 

Последние сутки Ира провела словно во сне. Долгий разговор с деканом после инцидента в лаборатории, изучение, что, собственно, произошло, короткая ночь в ставшей внезапно жесткой и неудобной постели, где девушка ворочалась с боку на бок почти до утра, прикидывая плюсы и минусы предложенной Валерием Степанычем с ходу идеи, попытки чтения конспекта и учебников к последнему оставшемуся экзамену, обед в институтской столовой, рабочая смена в баре… К полуночи Ира вымоталась настолько, что брела домой по темной улице и гадала, не приснилось ли ей вчерашнее. Впрочем, сомнения мучили ее весь день, и только взгляд на опустевшую минутницу напоминал: нет, все случилось на самом деле. Ее сэкономленное время не исчезло – оно перекачалось в минутницу находившегося рядом декана!

Ира помотала гудящей набатным колоколом головой. Никаких решений она принимать второпях не станет. В каком бы она ни была шоке вчера, на то, чтобы сообразить, что нельзя называть использованный магнетик и демонстрировать настройки таким неожиданным образом сработавшей установки, Иру хватило. Пока это останется ее секретом – а уж как им распорядиться, она подумает на свежую голову.

Добредя до своей парадной, Ира ткнула ключом в домофон, улыбнулась ассоциации с магнитами и, поднявшись на второй этаж, отперла дверь. Первым делом в глаза ей бросился мужской плащ в прихожей – после смерти отца подобная вещь в доме казалась кощунством. Ира напряглась. Из кухни слышались негромкие голоса – встревоженный мамин и знакомый теплый баритон Валерия Степановича. «Ничего себе», – обалдело подумала Ира. Подавив желание прокрасться к себе в комнату незамеченной, она прошла в кухню и сухо поздоровалась.

Заметив на мамином лице следы слез, Ира напряглась еще больше. Налила себе чашку кофе покрепче (спать хотелось смертельно), присела на свободный табурет и попыталась вникнуть, о чем идет речь. Не из?за прекрасно же сданной «вышки» мама расстроилась.

Однако при первых же прозвучавших словах декана сон у Иры как рукой сняло. Оказывается, они тут обсуждали обстоятельства папиной смерти. Этого еще не хватало!

– Мы, Ирочка, говорили о том, как несправедливо иногда складываются обстоятельства. Видный ученый, твой отец мог рассчитывать на безусловно лучший уход и лучшие лекарства в самой достойной клинике – если бы его успели туда довезти. Однако мы все знаем, что болезнь его сначала долго никак себя не проявляла, а в терминальной стадии развивалась слишком стремительно – и «Скорая» просто?напросто опоздала. А личная минутница Николая к тому моменту была совершенно исчерпана – он каждое лишнее мгновение отдавал работе и не позаботился о запасе. А теперь представь, Ира. Вы с мамой находились рядом – так неужели, если б это только было возможно, не захотели бы поделиться каждая получасом сэкономленного времени, чтобы спасти твоего отца? – Голос Валерия Степановича с каждым произнесенным словом набирал силу и под конец прозвучал почти торжественно.

Ира оглянулась на мать – по щекам ее снова текли слезы, но она не замечала этого, умоляюще глядя на дочь, словно та еще могла что?то исправить.

– Папу все равно уже не вернуть, – процедила Ира с плохо скрываемым бешенством. – Зачем вы вообще завели речь об этом? Зачем говорили с мамой? Вы разве не видите…

– Вижу, все вижу, – перебил ее декан. – Но точно знаю и то, что можно спасти многих других людей, которым так же не хватает времени, иногда – нескольких минут. Представь себе аварию на дороге, или рухнувший дом при землетрясении, или любую другую катастрофу. Спасатели работают на пределе сил, но этого не всегда достаточно. И в наших – в твоих, Ира! – силах подарить умирающим мгновения, которые позволят им выжить. И ты должна понять…

– Ладно. – Ира, не в силах дальше выдерживать умоляющий взгляд матери и продолжать начатый еще в лаборатории разговор, а также понимая, что на каждый ее аргумент у Валерия Степановича найдется встречный довод, резко поднялась с табуретки. – Давайте так. Вы – разрабатываете план. Что, когда и каким образом нужно для внедрения. Я – довожу технологию. Я помню, что ставила опыты на принадлежащем институту оборудовании, да, – она вызывающе взглянула на декана, – так что согласна даже на всего лишь треть доходов. Вы же не бесплатно собираетесь реализовывать это счастье для всех «на грани», верно? А теперь уходите. Уже очень поздно, а матери завтра чуть свет на работу. Спокойной ночи.

Закрывая за собой дверь в свою комнату, Ира услышала за спиной горестный материнский голос:

– И когда она успела вырасти таким циником?..

 

Чем ей так не нравится вроде бы вполне благородный план Валерия Степаныча, Ира и сама не понимала. Соглашаясь со всеми правильными словами декана, она ощущала отчетливое внутреннее сопротивление, но не могла его вербализовать даже для себя самой. К тому же тот единственный магнит, на основе которого срабатывала передача времени, достать в чистом виде в необходимом для экспериментов количестве оказалось сопряжено с такими сложностями, что без поддержки декана все Ирины опыты завершились бы в первую же неделю. Потому Ира затягивала создание прототипа как могла, отговариваясь то неустойчивостью эффекта, то неподходящими химическими свойствами имеющихся под рукой образцов.

Валерий Степанович заходил в лабораторию поначалу ежедневно, потом стал появляться с интервалом в день?два, а потом и вовсе почти перестал баловать Иру вниманием. Но незадолго до конца июля, когда отшумели вступительные в Политех и весь ученый народ начал разбегаться по отпускам, декан снова посетил лабораторию.

– Ирина, – ласково, но очень твердо заговорил он, – министерство не утвердило на следующий год бюджет на эту лабораторию. И нам совершенно нечего предъявить в подтверждение того, что ее существование имеет цель и смысл. Ведь мы ее даже как учебную не используем, не говоря уже об официальной научной деятельности. Так что выбор у нас теперь невелик – либо до конца лета у тебя появляются результаты, которые можно было бы показать потенциальным инвесторам – и я возьму на себя ответственность за сохранение лабы, либо помещение мне придется отдать другой кафедре, а все оборудование разобрать или даже уничтожить. – К концу тирады в голосе декана зазвучали отчетливые грустные нотки. – И окажется, что все усилия Николая Петровича и твои были напрасны.

Ира раздраженно дернула плечом и выпалила:

– Не окажется. Послезавтра я жду новую партию магнетиков, там все должно быть точно, помните? Так что готовьтесь к очередным испытаниям, накопите побольше времени на отдачу, – не удержалась она от легкой шпильки. Но могла бы и сообразить, что Валерию Степановичу палец в рот не клади:

– Разумеется, я прекрасно помню, что невольно задолжал тебе почти пять часов, вот только случая вернуть пока не представилось. Надеюсь, послезавтра мы это наконец исправим.

Улыбнувшись, он отечески потрепал Иру по плечу и покинул подвал. Она же вновь засела за расчеты. Тянуть дальше и правда не имело смысла. К тому же без ее дополнительного приработка в баре, который Ире пришлось бросить ради плотных лабораторных занятий, материально им с матерью приходилось весьма туго, и копеечная стипендия совершенно не спасала ситуацию.

– М?да, инвестиции бы нам с мамой тоже не помешали, – пробормотала Ира, доставая из пакета заветрившиеся бутерброды с сыром – весь свой обед. – Все равно не могу понять, в чем подвох может быть, так что хватит дурить, пора и делом заняться.

 

Пятничный опыт прошел без сучка без задоринки. За два летних месяца Ира откалибровала аппарат до степени, позволявшей отмерять вещество и задавать уровень напряжения для точности передачи времени вплоть до десятой доли секунды.

После двенадцатого сеанса проверки минутница Валерия Степановича опустела почти до конца, а Ирина пополнилась ровно на то количество времени, что улетело от нее в достопамятный день случайного открытия.

 

«Новая уникальная модель минутницы – поделись своим временем с близкими! Только у нас, только в сентябре!»

Ира скептически разглядывала наброски рекламных материалов на столе у декана, пока тот вещал ей об открывающихся лучезарных перспективах.

– Валерий Степанович, а как вы при этом намерены объяснять будущим клиентам, что им для передачи запаса времени придется являться к нам в лабораторию? Ведь по сути дела все это туфта – про минутницы новой модели. Модель та же самая, только излучение необходимо…

– Нет, Ирочка, совсем не та же самая, – нахмурился декан. – Надеюсь, ты не считаешь меня мошенником? Вот эта кнопка, заметь – совершенно новая, отправляет сигнал на антенну, включающую излучатель…

– …в лаборатории? Какая антенна? Подвал же экранирован!

– Да нет же, – с уже заметным раздражением фыркнул декан.

Оказалось, что за неделю, пока Ира расслаблялась в деревне после трехмесячного лабораторного марафона, Валерий Степанович развернул в институте бурную деятельность. На крыше Политеха установили антенну – и теперь будущие владельцы минутниц нового типа могли, нажав на кнопку, это специальное излучение активировать. Правда, покрываемая площадь была пока невелика – всего по два?три квартала в каждую сторону от института, но «мы работаем над этим». На вопрос, кто такие эти загадочные «мы», Ира внятного ответа не получила. Валерий Степанович отделался общими фразами про руководство Политеха и города.

Зато под будущие прибыли от продажи новых минутниц Политеху выделили в том числе изрядный бюджет на продолжение темпоральных исследований. Так что Ире следовало после занятий наведаться в лабораторию и встретиться с коллегами.

«Ну конечно, как открытия делать – так Ира первая, а как руководство лабой – так ты пока регалиями не вышла, сопливая студентка», – бурчала она себе под нос по пути из кабинета на первую для нее в наступившем учебном году лекцию.

Шушуканий за своей спиной Ира не заметила, вопросы в стиле «как я провел этим летом» по большей части проигнорировала, погруженная в свои мысли, и только по окончании четвертой пары позволила себе поспешить в знакомый до последней кафельной плитки подвал.

Прежде знакомый. Толкнув незапертую тяжелую дверь, Ира в первую секунду решила, что в помрачении рассудка ошиблась лестницей. Отцовской установки, ранее занимавшей центральную часть подвала, больше не было видно – она словно потерялась в тесноте. Все пространство заполонили столы и столики, за которыми трудились…

– Ну здравствуй, вундеркинд, – прозвучал из?за спины у Иры знакомый голос. Чуть не подпрыгнув от неожиданности, Ира развернулась и увидела тонкий профиль Марты Петровны, восседавшей за самым большим столом сбоку от двери.

«Ах вот кто новый руководитель лабы», – мельком подумала Ира, старательно подбиравшая слова, чтобы аккуратно выяснить, чем же ей теперь придется здесь заниматься.

 

Как Ира ни злилась на декана, но не отдать должное Марте Петровне не могла. Профессор «вышки» всего за неделю до тонкостей освоила материал, над которым Ира корпела и билась все лето. Утешало то, что ни Ирины труды, ни отцовские не пропали даром – поскольку механизм передачи времени из минутницы в минутницу Ира откалибровала самостоятельно с феноменальной точностью, в лаборатории, получившей стараниями Валерия Степаныча внебюджетное финансирование, возобновили попытки решить проблему множителей. Ире же Марта Петровна определила наиболее, по ее выражению, экспериментальный кусок – попытаться создать умножение доли времени в процессе передачи. Ну разве плохо – отдаешь минутку, а получателю достается уже пять?! И никакого повода пожадничать – разве что нашелся бы совсем уж жлоб, но такой ведь и вовсе вопросом отдавания времени кому?то не задастся.

Ира увлеченно вгрызлась в проблему, тем паче что часы работы в лабе теперь засчитывались за практику по «вышке», да и забота о хлебе насущном отошла на второй план, если не на третий. После того как Терлецкий добился установки антенн, аналогичных украшавшей крышу Политеха, на высотках по всему району, продажи минутниц нового типа пошли полным ходом.

«Кстати, – вспомнила Ира, – октябрь ведь уже, пора бы заглянуть к декану за сентябрьским баблом, несколько лишних тысяч нам сейчас точно не помешают». На осенние сапоги Иры без слез было не взглянуть, да и мамины производили немногим лучшее впечатление.

Поднявшись на учебный этаж из подвала, Ира задумчиво брела по коридору, прикидывая, какую из комбинаций настроек утвердит ей для следующей экспериментальной проверки Марта Петровна и не заставит ли пересчитывать все обоснование, и, погруженная в раздумья, не заметила отсутствия секретаря перед кабинетом декана, просто вошла. И услышала, как Валерий Степанович кричит в телефонную трубку:

– …в первых трех партиях! В трех! Да, да, только первые три. Нет, я не знаю, как вы будете их искать. Ищите! Делайте что хотите, но организуйте…

Заметив наконец Иру, он осекся и, не прощаясь, повесил трубку.

– Что в первых трех партиях? В первых партиях чего? – тут же поинтересовалась Ира.

– Тебя не касается, – отрезал декан. – Тебя что, здороваться не учили? – Потерев пальцами виски и смягчившись, он добавил: – Поставщики реактивов для первого курса напортачили. К вашей лаборатории это отношения не имеет.

Улыбался Терлецкий явно через силу. Его широкий лоб с залысинами прорезала глубокая вертикальная морщина, появлявшаяся обычно – Ира знала, – лишь когда неприятности ожидались по?настоящему крупные. Но также она понимала, что на декане и вправду висели проблемы далеко не только ее лабы.

– Валерий Степанович, я, может, не вовремя, но я только узнать, не перечислили ли ваши партнеры денег…

– Хм, а ведь ты права, – оживился он. – Сейчас проверим.

Проделав несколько манипуляций в Интернете, Терлецкий заметно повеселел и сообщил, что деньги и правда пришли – утром. И что не далее как сегодня вечером на Ирином счету, куда поступает ее стипендия, образуется приятная сумма в несколько десятков тысяч. Долларов.

– Ско?олько?!

Ира вышла из кабинета, совершенно ошарашенная. Даже в самых смелых мечтах она не представляла себе возможности разбогатеть, подвизаясь на научном поприще. Нобелевка – да, впрочем, какой физик не мечтает хотя бы в глубине души о Нобелевке, но куча денег, вполне реальных, прямо сейчас?.. Студентка четвертого курса Виноградова поежилась, вместо эйфории ощущая отчетливый дискомфорт. «Это все с непривычки», – пытаясь успокоиться, подумала она и поспешила домой – маму следовало обрадовать как можно скорее и лично.

 

Зима в этом году настала ранняя и довольно суровая, причем внезапно. Еще вчера лужи на проспекте отражали золотые листья, а сегодня превратились в сплошную ледяную корку. Ира, выскочившая из дома поутру, не глядя в окно или на градусник, в новеньких, меньше месяца назад купленных ботиночках на высоких каблучках, опасно покачнулась, ступив на очередную замерзшую лужу, но удержалась и успела вскочить на подножку уже собравшегося отъезжать троллейбуса. В последний миг выхватив минутницу, она резко вдавила кнопку сохранения – по такой погоде дорога до Политеха должна была занять не меньше часа – и чертыхнулась, заметив, что одновременно зацепила и новую большую кнопку «Поделиться».

«Что?то тут у нас… у него недоработано», – буркнула Ира, глянув в окно и поняв, что до института осталась всего пара кварталов. «Ну да, я же час закладывала», – подумала она и с легкой дрожью обнаружила, что ее минутница показывает абсолютный ноль. Ощущение дежавю усилилось, когда Ира поняла, что стоявший рядом парень – на вид еще школьник – пялится в собственную минутницу с тем же изумлением, какое Ира видела на лице Валерия Степаныча в тот памятный день.

«Так. Кажется, я поняла, что произошло. Только не поняла пока – как».

Парень выпрыгнул из троллейбуса на следующей остановке и вприпрыжку понесся куда?то в глубь квартала. Ира проводила печальным взглядом невольного похитителя всех сэкономленных ею долгих часов, которые вскоре собиралась потратить на заслуженный отдых где?нибудь на теплом море, раз уж финансы позволяли. Очевидно, отпуск придется отложить до каникул, но как же такое могло произойти снова?

С этим вопросом Ира, не застав на месте декана, и пришла в лабу – и вывалила тревожную новость Марте Петровне.

 

Этого просто не могло быть. Ира смотрела на свои расчеты воспаленными глазами и чувствовала, как холодок ужаса бежит по спине, рискуя превратиться в настоящую панику.

– Нет, я точно что?то напутала. Надо пересчитать еще раз, – пробормотала она, как будто забыв о том, что пересчитывала уже дважды. Результат не изменился бы, просиди она в лаборатории еще неделю.

Помотав головой и побрызгав в лицо холодной водой, чтобы отогнать сонную одурь, Ира наконец сообразила посмотреть на часы. Ха, неудивительно, что она такая сонная… и такая голодная. Она пропустила не только все учебные пары, но и тот счастливый момент, когда последние сотрудники института уходили домой. Стрелки показывали третий час ночи, а Ира сегодня утром даже толком не завтракала, боясь опоздать в институт. Хорошо еще, что Марта Петровна разрешила оставить в лабе купленную Ирой с первого же гонорара кофеварку. Без кофе она вряд ли выдержала бы этот математический марафон. Все?таки деньги иногда приятно облегчают жизнь.

Решив, что брызг недостаточно, Ира умылась ледяной водой, налила себе крепчайшего эспрессо – и вернулась к своим цифрам. И снова ее глазам предстал тот же пугающий результат.

Ира вспомнила, как однажды подслушала громкий спор отца с Валерием Степановичем, в ту пору еще не деканом, а просто сотрудником лаборатории Виноградова. Он пришел к ним домой обсудить какую?то рабочую проблему…

Ира мало что запомнила в тот вечер, но слова, что почти выкрикнул папа тогда, сейчас всплыли в ее голове, словно все это случилось вчера:

– Валера, невозможно сделать что?то из ничего! Закон сохранения не можем отменить даже мы, и вся наша текущая работа тому – прямое подтверждение! Как, объясни ты мне, неразумному, тебе вообще пришла в голову идея «умножения»? Ты не думал, что, умножая на ноль, в результате ноль и получаешь?

А деканом Терлецкий стал вскоре после папиной смерти. Заодно получив и руководство лабораторией… Интересно, если бы Николай Виноградов остался жив, не заморозил бы он вообще это направление исследований? Не зря же незадолго до смерти он уничтожил почти все наработки в лаборатории, так что Ире пришлось все потом восстанавливать по дневнику, что отец хранил дома, думая, что о нем никто не знает.

Вот почему Валерий Степанович не только не препятствовал ее торчанию в лаборатории, но даже поощрял…

«Так, стоп, – сказала себе Ира. – Еще немного, и эти отдающие детективом рассуждения бог знает куда меня заведут. Отец умер от естественных причин, а Валерию Степанычу с этим… просто повезло, похоже. Как ни горько это звучит. Хм, интересно, а Марта знала папино мнение? Утром проверим», – решила она и свернулась клубочком на старом лабораторном диване – надо было хоть немного поспать.

 

Стиснув кулаки, с замирающим сердцем Ира следила за тем, как Марта Петровна проверяет ее расчеты. Кажется, ни на одном экзамене ей не доводилось волноваться сильнее. Минуты текли, Ира ждала вердикта, и когда профессор подняла глаза от распечатки, Ира увидела на ее лице отражение собственного ужаса.

– Господи, Ирочка, что же мы наделали?.. – Голос всегда идеально владеющей собой Марты Петровны дрогнул, и Ира подавила неуместное изумление. До сих пор никто в Политехе не видел «железную Марту» взволнованной. Никто и никогда – до этого момента.

– Марта Петровна, почему «мы»? – тихо уточнила Ира. – Вы к этой истории точно не причастны…

– Под «мы» я подразумеваю весь институт, а не твою семью и Валерия Степановича. – В голос Марты Петровны вернулась обычная холодность – профессор уже взяла себя в руки. – Если о том, что возможный результат действия этих новых приборов был просчитан, станет известно – бог знает, чем это может закончиться для всех нас. А хуже всего то – я почти уверена, – что Терлецкий знал.

Ира не поверила своим ушам.

– Как знал? То есть это не ошибка, допущенная в первоначальном проекте?

– Может, и ошибка. Но минутницы «нового типа», – Марта Петровна язвительно выделила эти слова, – поступили в продажу прежде, чем были закончены все предварительные расчеты и испытания. Сколько, говоришь, исчезло у тебя в том троллейбусе?

– Неделя… плюс?минус пара часов, – Ире не удалось сдержать вздох. – И вы думаете…

– Я думаю, не только у тебя одной. Конечно, эмпирических доказательств у меня нет. Но, судя по этим цифрам, – профессор постучала карандашом по распечатке, – накопленных запасов там лишились все, кто находился в радиусе полуметра от того мальчика. И кнопка «поделиться», – Марта Петровна покачала головой, – тут ни при чем. Парень явно обзавелся новой моделью одним из первых, до того как в них начали ставить предохранители.

– Три партии! – осенило Иру. – Он говорил «первые три партии». Вы правы, – печально согласилась она, – Валерий Степанович знал. Только решил не поднимать шума, чтобы не потерять… уж не знаю что – кресло, доходы или репутацию. Интересно, а «три партии» – это сколько штук?

– Пойдем выясним, – Марта Петровна решительно поднялась, – все равно надо что?то решать и как?то исправлять ситуацию. Кто знает, сколько еще владельцев таких минутниц ходит сейчас по улицам.

 

– Три тысячи?

Ира вжалась в кресло и молча наблюдала. Если четверть часа назад ее поразила потерявшая на минуту самообладание Марта Петровна, то теперь глазам студентки предстала еще более шокирующая картина: декан и профессор передового, одного из самых уважаемых в стране вузов орали друг на друга хуже базарных торговок. О присутствии Иры в кабинете все словно позабыли, увлеченно бросаясь обвинениями. По истечении получаса Ира сделала два вывода. Во?первых, декан, как и ожидалось, не собирался принимать никаких решительных мер. Большая часть коварных устройств без предохранителей же была выявлена и обменена по?тихому на усовершенствованные. Удивляло лишь то, что до сих пор не поднялось шума из?за эффектов, порождаемых остававшимися в обращении. Видимо, дело было в небольшом радиусе действия, но все же… «Неужто люди не замечали исчезновения запасов? Ведь кто?то мог лишиться действительно критически важных минут…» – недоумевала Ира, пока не осознала, что «меньшая часть» – это буквально несколько штук. Валерий Степанович вовремя спохватился и подключил своих бизнес?партнеров к решению проблемы.

А во?вторых, было похоже, что он в конце концов таки уговорит Марту Петровну не поднимать шума, апеллируя прежде всего к репутации Политеха – вещи, в глазах профессора «вышки» необычайно ценной.

Но оставлять все как есть… Нет, нельзя. К тому же, понимала Ира, отец предвидел, что на эффекте «похищения» времени у ничего не подозревающих граждан однажды кто?нибудь решит погреть руки совершенно сознательно. И не было никакой гарантии, что этим кем?то не окажется в конечном счете сам Терлецкий, уже вкусивший сказочных доходов. Доверия к нему Ира не испытывала больше ни на грош. Но чем такому развитию событий она могла помешать? Разве что…

Воспользовавшись тем, что Марта Петровна и Валерий Степанович по?прежнему не обращали на нее никакого внимания, Ира тихонько выскользнула из кабинета. С антеннами по всему району (или уже городу?) она все равно ничего поделать не сможет. Равно как и с «приборами нового типа». Но вот установка, которая генерирует само излучение, и методика обработки тех самых магнитов… Кроме Иры со всеми деталями была знакома только «железная Марта», а в ней Ира, как ни странно, не сомневалась. И если успеть уничтожить все данные по настройкам и магнитам, хранившиеся в лаборатории, то по крайней мере остановить бесконтрольный процесс похищения времени она сумеет, а на работу обычных минутниц это не повлияет – испортятся только «новые». Конечно, если Ира справилась одна, непременно найдется тот, кто в свою очередь сможет рано или поздно повторить открытие Виноградова. Но дай бог, в следующий раз результаты окажутся в более достойных руках. А пока… декану после сегодняшнего не останется ничего другого, кроме как полностью прикрыть проект «множителей». Сейчас Ира как никогда понимала папу. С сожалением взглянув на еще не потерявшие глянец ботиночки – вряд ли ей в ближайшей перспективе будут светить новые доходы, – она заспешила в подвал: ей предстояла масса тяжелой и чрезвычайно обидной работы.

 

Александра Гардт

Механика

 

Любовь – это война. Ты понимаешь это в день, когда тебе исполняется девятнадцать. Или двадцать шесть. Кто теперь возьмется считать, в пустом мире, где есть только одно разряженное в ничто мгновение, которое приходится повторять снова и снова. Ломая торт с девятнадцатью свечками, вылетая из?за стола вслед за ней и считая двадцать шесть залпов, которые дают в твою честь после твоей гибели.

 

* * *

 

Мне хочется выть в голос. Не каждый сумеет промахнуться семь раз мимо точки назначения. Я, видимо, являюсь счастливым исключением. Материализуюсь в пространстве, забегаю в зал, который вот?вот рванет фейерверком C?4, и представляюсь на ходу, отталкивая охранника:

– Всем привет, меня зовут Джейми, сегодня я ваш личный ангел, быстро ткните пальцем в мистера Ходжкинса.

Народ таращит глаза, а взрыв – в восьмой раз – гремит в соседнем здании. Я разражаюсь матерной тирадой, и механический голос в наушнике неуверенно произносит:

– Капитан Лионелли, повторите запрос.

Охранник выводит меня под руки, я выхожу на улицу, сейчас спешить некуда, можно сесть на лавочку и подумать. Лондон одуряет прекрасной весной, зелень на голубом, яркое солнце, неуверенные кривоватые улыбки. Идиллия, но только две с половиной минуты назад. Сейчас офисное здание в Сити разрушено почти до основания, на асфальте красное мешается с тошнотворным, все бегают и кричат о террористах. Меня, конечно, сшибают с ног, ну еще бы, ростом не вышла, да еще норовят затоптать. Не лучшее место для раздумий, но восемь разговоров с Механикой на том конце не дали результата. Тут главное – не тормозить, не дать реальности зацементироваться, вот и держат на такой случай сквод смертников вроде меня, у которых и так мозги набекрень, что им десяток перемен одной вероятности.

По животу больно попадают ногой. Я вскидываюсь и отбегаю полмили через мост. Положим, у меня есть минут двадцать, но с вероятностью что?то не так. Она кривая, мать ее перемать. Почему ближе всего оказалась я? У меня был прекрасный вечер. Да и ну его, в целом. Одним человеком меньше – и Механика никого бы никуда не послала. У нас строгий лимит по числу жертв, а то можно до идиотизма дойти и игры в спасителя.

– Слышь, – говорю, наблюдая, как подростка рвет прямо на тротуар. Смотрю я на это раз в третий, зрелище вполне привычное. – Ну что тебе стоит, забрось меня пораньше. Я знаю здание. Я знаю подрывника. Выход не там, а добежать просто нереально.

– Капитан, – сдержанно отвечает Механика, – я делаю все, что в моих силах, для спасения трехсот одного человека. Назначаю повторение…

– Стоп?стоп?стоп. Отставить. Слышишь?

– Слышу.

Проклятые инженеры, установили модуляцию голоса, иногда забываешь, что говоришь не с человеком.

– Мне надо подумать.

– У вас на это три минуты.

На этот раз я все?таки вою в голос, но на общем фоне разбитых ужасом людей не выделяюсь. Напрыгалась?налеталась. Вместо стандартных протокольных двадцати осталась трешка.

– Отец… там…

Парнишка, кажется, обращается ко мне, и я смотрю на него, будто впервые вижу. Брови вразлет, глаза раскосые, губы… О, эти губы.

– Капитан, – Механика скрежещет.

От парнишки приходится оторваться. А что, я психопат, у меня так в личном деле записано, мне можно. Тем более на вид ему все?таки восемнадцать.

– О’кей, о’кей, о’кей, подруга, слушай. Ты меня забрасываешь каждый раз за полминуты до взрыва. Соответственно, вероятность начинается оттуда. Значит, нас накрыли медным тазом. Взрывал не Ходжкинс.

– Капитан, вы думаете не головой.

Посмотрела бы ты на парнишку, Механика, я бы тогда с радостью уточнила бы, чем именно думаешь ты.

– Хорошо, Ходжкинс. – Я отворачиваюсь от него и ухожу прочь, стараясь игнорировать слезы на лице и испачканную майку с модным мемом. – Но он не хотел взрывать, вероятность открылась, когда он принял окончательное решение. Забрось меня к нему домой сегодня утром.

– Капитан! Я снимаю вас с дела и…

– Заткнись, я внутри ситуации, никто за три минуты лучше меня не разберется. Бросает меня по разным зданиям, значит, я могу остановить взрыв из любого. Давай отсчет.

Я знаю, что пока реальность будет переформировываться, время подумать останется. Меня затошнит, вывернет по суставам, но не привыкать. Надо же спасти жизнь триста одного человека. Ну и парнишка не должен плакать, зачем еще портить такое лицо слезами.

Мир перед глазами расплывается, будто кто?то опрокидывает ведро воды на акварельную картинку. Джейми, вперед.

– Механика, слышишь, выхожу в точку – и ты глушишь всю сотовую связь в радиусе трех миль.

Это единственный выход. Мир сгущается, в этот раз я оказываюсь на площади перед офисным зданием и тут же даю мощного рывка к мосту. Нашла, дрянь, куда выбрасывать. Мы, конечно, по времени специализируемся, но погибаем так же, как обычные люди.

По ощущениям я бегу минуту, смотрю на часы, оборачиваюсь назад. Здание целехонько.

– Поздравляю, капитан, – шепчет Механика.

– Слушай, а я тебя нет. Это не человеческий фактор, могла бы сообразить сама.

– Простите, капитан. На место выслан отряд специального реагирования, чтобы задержать тех, кто спровоцировал Ходжкинса.

Я, конечно, зря ругаю Механику. Она молодец и все сделала правильно. Запинаюсь нога об ногу, наконец выдыхаю и ловлю на себе взгляд парнишки. Слушай, куда тебе, косоглазый, мне скоро тридцать.

– Капитан?

– Да?да, возвращай меня домой.

Мир снова плывет перед глазами, и я оказываюсь там, где и должна быть, на суперской вечеринке: крыша, бассейн, дорогущий отель. Меня все спрашивают, как же мое последнее детище, где и в чем я разглядела талант. Я отвечаю, что таланта никакого нет, только мои острые глаза и сведение звука, смеюсь. Минут через десять выдыхаю. Все эти продюсеры на этой крыше – такие же функциональные психопаты. Но вот познакомиться с Механикой спустя сто тридцать лет доведется только мне.

 

* * *

 

Корейский шоу?бизнес отвратителен. Еще нет двадцати шести, а тебя уже записывают в старики и мэтры. Концерты так же полны девчонок из разных стран, вся твоя жизнь так же на ладони, но самый модный уже не ты, а какие?то восемнадцатилетние сопляки.

Ты спускаешься по лестнице своего гребаного Эйбиси?Энтертейнмента, прикидывая, что именно согласно контракту тебя заставят делать в день рождения. Поднимающаяся навстречу рыжая девчонка интересна только тем, что белая до неприличия, огненная до неприличия – и совсем не изменилась с того момента, как пробежала мимо тебя семь лет назад по мосту Миллениум в Лондоне.

Она проходит мимо, даже не подняв глаз, какая крошка, да твои коллеги ей фору дадут, а ты тормозишь на месте и зачарованно смотришь вслед, слушаешь перестук ее каблуков. Они замирают где?то вдалеке, и ты задираешь голову, вглядываешься в просвет между бесконечными ступенями и даже видишь кусочек ее синего платья.

Она смеется и, конечно, не с тобой. Жизнь устроена так, что тебя хотят все, кроме тех, кого хочешь ты, и с этим в конце концов смиряешься.

 

* * *

 

Механика утомляет за полгода общения. Тренировки тренировками, симуляции симуляциями, а вот эти вечные потуги на постоянное изменение мира – просто ужасны. Крыша едет, время идет минута за три с половиной месяца. Я раздумываю, не отказаться ли к чертовой матери, когда в один не очень прекрасный вечер попадаю на званое мероприятие где?то в будущем корейского шоу?бизнеса. Механика наконец?то делает мне поблажку. Я до сих пор не знаю, как она работает спустя сто тридцать лет, но одновременно каждую секунду; не знакома с коллегами. Но спасаю очередных детей в очередной школе, подкалываю Механику на тему того, что загнусь так совсем, и она вдруг оставляет меня в этом неизвестном году. Я не спорю и смотрю на часы, их она виртуозно переводит так, чтобы я всегда ориентировалась внутри дня.

– Капитан, у вас сто восемьдесят минут, и, пожалуйста, не начинайте выяснять будущее.

Сказано – сделано. Какое уж там будущее, Механика выкинет меня домой, в две тысячи двадцатый, лишь попробую отколоть что?нибудь не то. Законы времени она блюдет бесстрастно, ради них пойдет на все. Как в это вписывается спасение людей…

Я замечаю знакомое лицо в толпе, вглядываюсь, моргаю. Вот это поговорила с продюсерами будущего о методах продаж. Рядом с колонной дует шампанское парнишка, которого я видела с месяц назад на мосту в Лондоне. Вот только ему уже хорошо за двадцать, это молодой симпатичный мужчина. Шампанское пролетает только так, и, наверное, я пялюсь слишком откровенно – психопатка, что возьмешь, – потому что он замечает и подходит. Улыбается неуверенно:

– Лондон, восемь лет назад.

– Не была, – рапортую я, поднимая бокал.

– Сеул, три месяца назад.

– Понятия не имею, о чем вы.

Сама стою и думаю, как вышло, что он меня заметил, а я его нет.

– Капитан, – укоряет Механика в ухе, – это недопустимо, надеюсь, вы понимаете.

Надо как?то выкручиваться. Выкручивать кому?то руки – это я научилась. А вот выходить сухой из воды… Какой красивый.

Он представляется, и имя вылетает из головы мгновенно.

– Я никак не могла быть в Лондоне восемь лет назад. Мне исполнялось девятнадцать, и…

– О! – оживляется парень. – А у вас есть эта традиция?

– Какая? – непонимающе спрашиваю я.

– В Корее на совершеннолетие обязательно целуют. Меня вот не поцеловали.

Механика точно не одобрит, если я брошусь ему на шею (ведь в прямом смысле слова: прыгать придется), поэтому я легонько кашляю и задаю вопрос про отношения публики и звезд в Корее. В моем две тысячи двадцатом картинка ужасает. Парнишка бледнеет, мнется и заводит про то, какие у него хорошие поклонники. Все ясно с ходу, да еще время подходит к концу – спасибо Механике, сократила.

– Можно ваш номер телефона? Я бываю в Европе, там попроще, пригласил бы на свидание.

Хоть снова вой в голос. Механика же не позволит… Не позволит прыгать ради парнишки.

– Простите, – говорю, – простите.

Самое сложное – дождаться возвращения домой.

Но Механика, наверное, издевается и забрасывает меня на задание.

 

* * *

 

Война – это война. В армию загребают с ходу, очень быстро, всеобщий призыв. Никто никогда бы не подумал, но ресурсы нужны всем, и вот уже звезды гибнут рядом с простыми ребятами. Никому не интересны мотивации, никому не интересен твой день рождения, а всего?то и хотелось, что увидеть рыжую, по которой, к сожалению, никакой информации. Наверное, она погибла, такие же не воюют, не держатся и не спасаются. Но тебе все равно, потому что в первые же дни ты перестаешь хоронить родных и знакомых, а также разбираться в том, кто начал войну две тысячи сто пятьдесят.

 

* * *

 

– Механика, слышь, я задолбалась.

Первый раз выхожу на связь сама. Достаю передатчик, засовываю в ухо – и говорю.

– Капитан?

Ах, чертовы инженеры, какие человеческие интонации.

– Понимаешь, я задолбалась. Скольких я спасла?

– Семь тысяч… – начинает она, и я ускоряю шаг.

На студию надо успеть во что бы то ни стало, но у меня нет ни желания, ни стремления. Каким?то образом я выпала из вечной круговерти «звонки, психи, запись, концерт, поиск, разговоры, скандал, скандал, скандал» и не знаю, куда пристроиться. Мне не нужна моя известность. Мне больше, блин, не нужны деньги.

– Капитан, вы говорите вслух. И это, с позволения, напоминает неструктурированный поток сознания.

– Механика, мне не нужны деньги, мне скучен мир, ты понимаешь?

Я добегаю до студии и разворачиваюсь на каблуках. Пустота внутри набирает угрожающие объемы, а я больше не знаю, чем ее заполнять.

– Боюсь, капитан, я не был создан для этого, – вдруг горько заявляет Механика, и я не знаю, что сказать или сделать. Создается ощущение, что со мной говорит мужчина. До этого я всегда воспринимала Механику только в женском роде. Направлять и советовать – вроде все понятно.

– Эй, – начинаю я, но Механика отключается, оставляя меня наедине с истерящим телефоном, секретаршами, ассистентками, моей личной находкой и процессом звукозаписи.

Оказывается, Пи?Джею принесли не то шампанское, и теперь он отказывается начитывать очередной рэп. Бесполезно доказывать, что «AOC» – это «Appellation d’origine controlee», он все равно не поймет. Я показательно закатываю глаза, швыряю бутылку в мусорное ведро (ничего, нам, функциональным психопатам, можно, потом подниму и выпью сама) и издаю боевой клич. Все ассистентки давно обучены и так же показательно дрожат губами.

– Давайте я сбегаю! – вызывается наш стажер Макс, восемнадцатилетний мальчишка, я киваю и сую ему денег.

Звезда должна быть довольна. Хорошо, если этого удается достичь малой кровью. Еще полчаса мы просто треплемся ни о чем с утихомиренным Пи?Джеем, я спрашиваю, как его шикарная мама и красотка?сестра, узнаю, что у обеих теперь по салону красоты, рассказываю о тусовках и встречах с великими. Главное – найти общего врага, а дальше тему развивать можно сколько угодно.

– Капитан, – внезапно говорят в ухе. – А почему вам скучен мир?

Механика, милая, как тебе сказать. Я живу жизнью полноценной селебрити днем, а еще иногда тем же днем я предотвращаю гибель каких?то людей где?то там в будущем. Иногда это просто, иногда это сложно. Иногда ты даешь вводные, иногда я расследую на месте. А еще – летаю по временам и вероятностям. Я бы хотела удостовериться в том, что не спятила, но не волнуюсь ни капли, психопаты ведь не сходят с ума. Мой мир, выстроенный потом, кровью, трудом, лестью и обманом, перестает меня устраивать только из?за знакомства с тобой. Мне не важно то, за что полгода назад я продала бы душу. Только вот, Механика, какая штука: мою душу купила ты за возможность делать что?то хорошее, иссушающее меня до нитки и не приносящее ни пенса дохода.

– Да парнишка не дает покоя, знаешь, – спокойно вру я, выходя покурить.

Так действительно лучше: по крайней мере, есть материальное объяснение происходящему. Парнишка с бровями вразлет – и точка.

 

* * *

 

Родители со связями – хорошо всегда, даже когда от мира остается всего ничего и тебе приходится скрываться в бункере вместе с сотней таких же, как ты, и не думать ни о чем вообще. Они, по крайней мере, могут этот самый бункер организовать. Ты спишь, тебе снится всякая чертовщина, иногда тебе снится, что ты умираешь, и это хороший, счастливый сон. Рыжая не приходит почти никогда, и в этом кроется какая?то загадка, потому что ты проигрываешь в голове все возможности и желаешь только одного, вернуться в Лондон и в восемнадцать, чтобы поймать ее на мосту и не отпускать. Может, потом не будет войны. Может, ты блажишь, но желание – одно. Ах да. Ты почему?то вспоминаешь, как наврал ей на той вечеринке, сказал, что тебя не целовали в совершеннолетие. Целовали, как же, довольно противная девица Син, которую никто этого не просил делать. Теперь хочется, чтобы была только правда.

 

* * *

 

– Капитан…

– Иди к черту, я на свидании, в туалет вышла.

– Капитан!

– Да разжалуй меня к любой матери.

– Капитан.

Последнее звучит приговором. Я знаю, что не могу отказать, знаю, что зря препираюсь с этим голосом, который таскает меня из одного безумного мира, полного ненависти, в другой, от маньяка, разбирающего рельсы, к уроду, портящему электронику в самолете. Но я правда на свидании со вполне симпатичным парнем.

– Капитан, – вдруг ломается Механика, не дождавшись ответной реплики, – капитан, вы нужны мне.

Голова кружится то ли от шампанского, выпитого уже в избытке, то ли от чего еще. Но я не понимаю, как она выбирает эти моменты, как она делает то, что делает.

– Капитан. Клуб в Пекине, больше двух тысяч человек, простые парни и девчонки, вы нужны мне.

Ну да, не в качестве собеседника же.

– Вы вернетесь обратно в то же мгновение, вы в курсе, капитан.

Конечно, Механика, только я не буду той же, я буду другой – и хорошо, если со щитом, а не на щите. У нас пока не было промахов, но должен же быть первый?

– Вперед, – бросаю я.

Зеркало передо мной расплывается целым спектром цветов, и вот я уже пялюсь в стробоскоп. Вводная, на самом деле, очень глупая. В частных комнатах богатенькие мальчики закуривают, роняют на пол зажигалку, и проспиртованный ковер вспыхивает, а потом паника, давка, куча жертв…

– Что вы предпримете, капитан?

– Механика, помолчи, пожалуйста.

Она (или он, кто ж разберет) послушно затыкается. Мне очень лень, мне очень хочется вернуться к моему сорокалетнему актеру, звезде всех блокбастеров на свете, мне не хочется терять настрой. Я осматриваюсь и выбираю самый?самый легкий вариант, зажимаю клавишу экстренной эвакуации. Клавиша оказывается сенсорным экраном, который тут же преобразуется в симпатичную голографическую девушку, задающую вопросы на китайском. Я толкую ей то, что шепчет на ухо Механика, и барышня включает тревогу на самом легком уровне.

– О?о.

Звучит не очень хорошо, и я ударяю себя по лбу. Из клуба только что вышел последний человек, пожара не случилось, зато скандалов – штук пять.

– Они идут праздновать в соседний и спалят его дотла.

– Механика, ну твою же… – Я верчусь изо всех сил, пытаясь понять, куда бежать, кого хватать, что делать.

– Прямо, вот по той улице, на которую вы смотрите, капитан.

У меня нет времени задумываться над перипетиями судьбы, поэтому я мчу вперед, добегаю до пафосного даже по моим меркам черного куба (будто эбонитового с виду), подлетаю к секьюрити, начинаю что?то нести про день рождения, подружку, опоздание, благо вид позволяет. Секьюрити пропускает, улыбаясь, и я кричу через грохот:

– Механика, милая, где эти ублюдки, я просто их порешу.

– Триста первый номер, люкс.

Я снова вылетаю на улицу, хватаю секьюрити под руку, несусь с ним внутрь. Он, на удивление, сносно говорит по?английски, мне чертовски интересно, какой это год, с голограммами в дешевых клубах и англоговорящими секьюрити в дорогих, но это не мое дело. Через три минуты пьяные в дым придурки лежат носом в ковер, я для верности забираю зажигалку (ну конечно, долбаная «Зиппо», продолжает гореть, когда гаснет ад), выношусь из номера, потому что у секьюрити миллион вопросов, ору Механике, чтобы забирала.

Ничего не происходит, я бегу через черно?сиреневые комнаты (все?таки ничто не меняется, несмотря на голограммы и английский язык), кажется, теряюсь, забегаю на какое?то явно закрытое мероприятие – и вижу за столом его. Парнишку. На торте выставлено «19», он задувает свечи, радостный и немного растерянный. Принесло так принесло. То ли Механикой, то ли нелегкой, то ли чем еще. Совершеннолетие.

Все хлопают, и справа от меня поднимается на ноги какая?то девица. Идет к моему парнишке, слегка покачиваясь на каблуках, и тут до меня доходит. Я расталкиваю пару рослых мужиков, в два прыжка оказываюсь у стола и так шибаю ее плечом, что… Перегибаюсь через столик, тяну парнишку за ворот на себя, высокий, и целую. Просто прижимаюсь губами к губам. И он вздрагивает. И обнимает.

И тут же уплывает вдаль, превращаясь в зеркало.

Механика, сдохни.

 

* * *

 

Интеллект и сознание – всегда интеллект и сознание. Ты вспоминаешь девятнадцатый день рождения. Не долгий разговор в клубе потом, не стук каблуков и смех, не мост в Лондоне. Вспоминаешь и очень легко соглашаешься на экспериментальную программу, которая, возможно, предотвратит войну две тысячи сто пятьдесят. В конце концов, кто, если не ты. И на собственные похороны и двадцать шесть залпов смотришь уже изнутри нового бесконечного пристанища, у которого снуют люди. Они думают, что пристанищу нужен смотритель, но пристанище – это и есть ты. Умирают, гады, слишком быстро, один за другим. Ты забываешь о своей цели, потому что питания хватит надолго, ты же можешь все, ты господь бог. А потом ты вспоминаешь девятнадцатый день рождения. Со всеми банками памяти найти ее в две тысячи двадцатом оказывается сложнее, чем ухватить фантом, исчезающий на глазах, тогда. И она говорит с тобой через сто тридцать лет и придумывает смешное имя – Механика.

 

* * *

 

Он не выходит на связь целых два месяца и не отвечает ни на что. Я посылаю к черту и актера, и работу, и долблю, долблю, долблю, как мантру и молитву: Механика, Механика, Механика. Такое ощущение, что я знала его всегда. Я пытаюсь вспомнить момент, когда мы познакомились, как он вышел на связь, как я впервые сделала временной прыжок, но не могу. Он говорил, что такой эффект может быть, но никогда не говорил, что исчезнет сам. Моя жизнь теряет отголоски смысла, и я начинаю делать то, что умею лучше всего, – вредить людям. Делать им больно, нажимать на те точки, которые нажимать нельзя и не нужно.

В голове вдруг шумят деревья и будто бы стреляют из оружия.

– Капитан, – раздается следом.

Я кубарем слетаю с кровати, надеясь не потерять связь. Тяжело дышу и молчу.

– Капитан, я много думал. Возможно, нам следует прекратить сотрудничество. Мне…

– Механика… В смысле, ты же ведь парень. Я знаю. Замолчи, заткнись, умолкни. Моя жизнь имеет смысл только с тобой. Не ищи себе новых. Они будут хуже, ты знаешь это.

– А как же он, капитан?

– Я бы хотела быть с ним, но, может быть, мы сделаем за несколько месяцев все то, что произошло за сто тридцать лет, а потом… Оставь меня в его дне рождения? Не том, не том. Там, где ему будет двадцать шесть. И я появлюсь из ниоткуда, и, может…

– Видите ли, капитан, это две тысячи сто пятидесятый, а я отклонился от своей основной миссии.

– Да какая разница. Какая, к черту, разница. Ты можешь заниматься своей целью, дай мне шанс на счастье. Ты разве сам не видел? Ты видел, и ты чувствовал со мной и за меня.

На том конце долго молчат.

– Видите ли, капитан, в две тысячи сто пятидесятом он погибнет.

Я чувствую, что от сердца остается стеклянная крошка.

– Дай мне его спасти. Я понимаю, исключение, но… Но я все сделаю.

– Капитан, там начнется война, вы никого не спасете. А я – я должен ее предотвратить. Я забылся. Я нашел причины в две тысячи семнадцатом, я должен был искоренить одну организацию, но потом я нашел вас и занялся исправлением несущественных мелочей.

– Несущественных? Несущественных?! – Я с трудом беру себя в руки. – Давай предотвратим войну, а потом забрось меня к нему.

– Никак нет, мы не будем ее предотвращать.

Мне слышится что?то знакомое в тоне, и я молчу в ответ.

 

* * *

 

Любовь – очень странная штука. Ты можешь быть с ней только модулированным голосом в ухе да часами на запястье. Иначе никак. Иногда тебе удается вспомнить изначальную ветку, в которой ее не было и быть не могло, в которой ты все равно становился всемогущей Механикой – и случайно натыкался на нее в две тысячи семнадцатом. Потерянную, злую, одинокую – совсем такую, как ты. Но дальше ты помнишь только мост и девятнадцатилетие.

 

* * *

 

Я пытаюсь понять, когда это все началось. И как все это продолжилось, Люди одинаковые везде, и в две тысячи сто пятидесятом умудрились устроить войну. Почему Механика отказывается ее предотвратить? Почему не выходит на связь, снова, бесконечно, заставляя меня мучиться? Почему так спокойно говорит о гибели людей? Она же – он же – машина, у нее должны быть вшиты законы, инстинкты, в конце концов. Она должна предотвратить войну, а не быть со мной и прыгать по временам…

В голове что?то щелкает, и я прошу настойчиво, ловя носом снег на Риджент?стрит:

– Механика, закинь меня в две тысячи семнадцатый. Я остановлю войну, а дальше посмотрим.

– Капитан, – отвечает устало, – я не могу, капитан.

– Слушай, Механика, в чем вопрос…

– Я не смогу исполнить ваше желание, буде война окажется предотвращена. Меня не будет существовать, я продукт войны, капитан.

– Давай по именам. Я Джейми.

– А я… Механика, Джейми. – В голосе явственно слышен смешок.

– Понимаю. Но человечество важнее, чем твое существование или моя мечта.

– Я…

– Да ты Инхен! – срываюсь на ор я.

Как только имя?то вспомнила. Ведь забыла сразу из?за выражения глаз и этих чертовых бровей.

Механика молчит совсем потерянно, и до меня доходит, что я только что не просто сделала больно, а угадала.

– Ты – это он?

Следующие две минуты я теряю. Я прихожу в себя на полу, а потом меня рвет. Самое страшное, что может случиться, красивый мальчишка становится машиной ради каких?то высоких целей.

– Джейми, послушай, я только так мог с тобой быть.

– Ты, ты…

Я не знаю, что сказать, и с ненавистью сдираю с запястья часы, вырываю из уха передатчик.

 

* * *

 

Кончается все на свете, даже бесконечность. Тебе нужно принять решение, тебе нужно расстаться с девчонкой, с которой был все эти сотни лет, потому что она не хочет быть с тобой. И ты вспоминаешь все, от начала и до конца, и шепчешь в никуда – даже не шепчешь, а выводишь в качестве знаков, говорит оно там как?то само: «Джейми, давай».

 

* * *

 

– Инхен, слушай. Я готова им помешать. Тут достаточно сорвать одну встречу, правильно?

Я жду ответа: «Нет», – но он говорит что?то утвердительное.

– Инхен, слушай, я… Ну, то есть, тебя не будет, но ты будешь там, живой и здоровый, женишься на ком?нибудь. Инхен, это хорошо.

Я мнусь у входа какого?то затрапезного здания. Сегодня мне предстоит разрушать, а не спасать. Но я разрушу, я смогу. Я не плачу, потому что плакать это глупо, а тот парнишка из Лондона никак не заслуживает подобной судьбы.

– Ты права, капитан.

– Инхен, послушай. Хотела спросить. А… Ну вот тебя больше не будет. – Я захожу в здание, замирая на точке «1». – Но ведь часы. Они могут остаться? Я могу тебя увидеть, там, в хорошем будущем? И вернуться обратно.

Он думает, потом отвечает неуверенно:

– Мы переписываем вероятность длиной в сто тридцать три года. Я считал, без эмоций, как научился у тебя. Войны не будет. Те жертвы, что мы спасли, будут. Но мы решили ведь, правда?

– Я не это спрашивала, Инхен.

Первого я сталкиваю с лестницы. Эффект летальный, но мне все равно.

– Часы при тебе, я думаю, ты научилась с ними обращаться. Понятия не имею, останется ли что?то постфактум. Но, знаешь, лучше не надо. Я увижу тебя, и…

– Инхен, смысл в том, что я буду тебе не нужна. И в том, что не увидишь.

Второго надо просто подкупить.

Третьему – пригрозить.

Работы на десять минут.

– Инхен? – спрашиваю я.

Откуда?то издалека доносится: «Джейми», – и всей своей психопатической натурой я чувствую, как не хочется ему уходить. Я зову снова.

– Поцелуй меня, – просит он и отключается уже навсегда.

 

* * *

 

Я стою перед его домом и смотрю на двойню, колесящую на велосипедах. Двадцать один пятьдесят четыре, никакой войны, никакой Механики. Часы – и те барахлят. Их тоже не должно быть. И я не должна помнить, но почему?то помню все, как вчера. Главное, что мы предотвратили войну, погубившую человечество. Главное, что ему тридцать и он счастлив. Главное… Я разворачиваюсь и ухожу. Пора возвращаться домой, к Пи?Джею, скандалам и продюсированию.

Мир блекнет сам по себе, и я вдруг оказываюсь на его девятнадцатилетии. Нет, он просил. Просил, умирая. Но я не… Я стою и смотрю, как с места срывается все та же девица, потом, пытаясь не реветь, повторяю свой давний маневр – и исчезаю. На губах остаются тепло и соль.

 

* * *

 

Война – это любовь. Ты понимаешь это в день, когда тебе исполняется девятнадцать и какая?то девчонка берет и испаряется из твоих рук, только поцеловав. Вся твоя жизнь зацикливается на этом моменте, ты привыкаешь к тому, что тебя хотят все, кроме тех, кого хочешь ты, и в конце концов смиряешься. А потом она, такая рыжая, такая яркая, вдруг стоит на ступеньках твоего гребаного Эйбиси?Энтертейнмента, растерянная и смотрящая круглыми глазами на пустое запястье. Ты не медлишь ни секунды и наконец?то целуешь ее в ответ.

 

К.А. Терина

Тише, мыши

 

Тише, мыши,

пожалуйста, я прошу вас, тише.

Молчите, мыши,

заклинаю мышиным богом.

Кот на крыше –

он каждое слово слышит,

он каждое слово рифмует

с безумным своим монологом.

 

Кто не мечтал быть котом? Нет, я понимаю, о таком вслух не говорят. В таком не признаются. Мы – мыши. Дети Света. Хранители Договора. И так далее.

Но все же. Загляни в голову самому святому мышиному старцу, уверен, долго искать не придется. Ее – мечту родиться котом.

Жизнь мыши – адский труд, к тому же труд неблагодарный. Путь мыши полон ловушек, ненависти и презрения. Но свою задачу – хранить Договор – мы выполняем исправно. Хоть и приходится нам несладко.

А кот? В наше время, будем честны, у кота не жизнь, а сметана. Кто видел этот Мрак, кто его щупал? Я – нет. Иной раз выбираюсь, конечно, под ночное небо. Почтить память предков. Сов послушать. И вот что я вам скажу: не страшно. Ни капельки.

Хвостат, хранитель Договора, учит, что если и был когда?то в древности Мрак – тот самый, который Создатель отделил от Света, – так нет его давно. Сгинул, растворился и стерся, оставив вместо себя равнодушную серую ночь. Хвостат – воплощение мудрости. Такого не слушать – себе дороже.

Но я судить не берусь. Тем более с моим мышиным зрением.

Зрения моего, впрочем, хватает, чтобы разглядеть счастливую кошачью долю. И нет?нет да и позавидовать.

Котам хорошо.

Котов люди любят и ценят. Сами, может быть, не знают, за что. Котам ставят памятники, кое?где им, говорят, даже поклоняются. Нет, я поклонов не жду. Честно. Но от благодарности не отказался бы. Короткое же слово, несложное – спасибо. Нет, не дождусь. А дождусь – веника. Мышеловки. Отравленного сыра.

Коты живут в десять раз дольше мышей. Научный факт. Таких, как я, Рифмоплет пережил сотни, а то и тысячи.

Но теперь наш кот выбыл из строя, причем самым подлым образом. Не подготовив замены. Вспоминая спокойную жизнь, которую вели мы в лучшие дни, при Рифмоплете, я задумываюсь: знает ли он, что творят котята, оставшиеся без присмотра? Ведь это, между прочим, его прямая обязанность – вразумить младших товарищей и вбить в них когтистой лапой науку о Договоре.

Беда в том, что Рифмоплет безумен. Безумен окончательно и бесповоротно. Хвостат?то когда еще это предсказывал. И вот оно, сбылось.

Безумие – страшная штука, заразная. Взять хотя бы друга моего, Ушаста. Сгинул в считаные часы – в конвульсиях и горячке. Кот, конечно, посильнее будет. Вон уже сколько держится.

Но мне от этого не легче. Потому что сторожить его сегодня – моя очередь.

Серой тенью пристраиваюсь на посту за трубой. Впереди бессонная ночь – серьезное испытание для мыши. А уж ночь наедине с безумным умирающим котом – что может быть хуже? Разве что Мрак. Что бы там ни говорили Хвостат и мой собственный опыт, я все?таки побаиваюсь. Уши трясутся – кому расскажешь, засмеют.

Жить Рифмоплету осталось недолго. Даже по нашим мышиным меркам. Уже месяц лежит он на крыше почти без движения. Находит в себе силы подняться только дважды в день. Утром Рифмоплет спускается на чердак, чтобы встретить Хозяйку, которая приносит ему молока. Вечером провожает солнце. Вот как сейчас. Надо признать, его черный силуэт, подсвеченный закатными лучами, смотрится величественно и грозно. Может, за это их люди ценят? За величие?

Когда солнце скрывается за лесом, а воздух делается черным, Рифмоплет устало сворачивается клубком. Все, кажется, спит.

Эх, мне бы его счастье. Впрочем, какое уж тут счастье. Из своего убежища я отлично чувствую запах скорой смерти.

– Эй, мышь. Подойди ближе, мышь.

Не спит, подлец.

Я, конечно, не отвечаю и не двигаюсь с места. Инструкции строго?настрого запрещают приближаться к Рифмоплету, слушать его и особенно вступать в разговор. Нельзя выдавать свое присутствие Объекту. Объекту! Так смешно формулировать умеет только Полухвост.

Но дело, конечно, не в инструкциях. Дело в Ушасте. Слишком хорошо я помню, во что превратился мой доверчивый друг после разговоров с котом. Безумие заразно. Нет уж: ни шага, ни слова.

– Не бойся, – говорит Рифмоплет. – Я тебя не съем.

Смешно. Рифмоплет не способен даже вылакать молоко, которое оставляет ему Хозяйка. Куда ему справиться со мной.

– Можешь не отвечать, мышь. Я слышу твои мысли. Ты напуган.

Три раза ха?ха. Мысли он слышит. Лапку не проведешь такими фокусами. Лапка, кстати, это я и есть.

– Лапка? Приятно познакомиться, Лапка. Мое имя ты знаешь.

Ох ты ж, мышиный бог! И правда слышит. Бежать, бежать отсюда! Но я только крепче прижимаюсь к кирпичу, на котором устроился. Я мышь, дитя Света. Меня не так?то просто напугать.

– Не дрожи, Лапка. Я тебя не обижу.

Не отвечать. Не думать. Тише мыши, кот на крыше, а котята еще выше.

– Куда уж выше. Сам подумай. Некуда выше. Разве что – на небо. Впрочем, они это скоро устроят.

Они?

– Вы. Мыши.

Я понимаю, куда он клонит, и мысленно кручу хвостом у виска. Кот и вправду безумен. Мыши никогда не пойдут на такое.

Признаю: котята здорово меня нервируют. Да что там – нервируют. Будем честны. Я их ненавижу. У меня для этого поводов предостаточно, но главный, конечно, – Камышик.

Котята – милое слово, уютное. Оно про полосатые комочки шерсти, которые так забавно делают свои первые неуверенные шаги. Нашим полосатым комочкам – Снежинке и Мурзику – уже по пять месяцев. Между собой мы зовем их Убийцей и Палачом. Пять месяцев, только подумайте! Треть мышиной жизни. В таком возрасте всякий уважающий себя кот обязан знать и чтить Договор. Но нам достались какие?то дикари.

С каждым днем нас все меньше. Котята исправно душат мышей одну за одной, сея страх и панику. Сероух, Валенок, Кубышка… Мы помним имена наших героев. Неделю назад в этот список попала и моя Камышик.

Но убить их? Только безумец может подумать, будто мы на такое способны.

У мышей есть предназначение. И мы никогда ему не изменим.

– Правда? Расскажи, что ты знаешь о мышином предназначении. Вместе посмеемся.

Ох, я и забыл, что этот подлец меня слушает.

Тише, мыши, кот на крыше, а котята еще выше…

– Кто тебя научил этой считалочке?

Считалочке меня научил Хвостат. Но коту?то какое дело?

– Такое, что эту считалочку Хвостату рассказал я сам. Очень, очень давно. Даже по вашим мышиным меркам.

Нашел чем гордиться. Это как если бы я хвастался цветом шерсти, а Полухвост огрызком хвоста. Ну да, кошки живут дольше. Я, кажется, уже упоминал об этом.

– Кошки, – тихо говорит Рифмоплет. – Кошки, а не мыши. Спроси у Хвостата, сколько ему лет.

Лет! Смешно пошутил. С чего бы мышам возраст годами измерять?

Вот мне, например, двести восемнадцать дней. Солидный возраст, между прочим. Жизнь, считай, перевалила за половину. А Хвостату… Хм. А ведь и правда – сколько ему? Дед мой, Слоник, родился уже при Хвостате. Это я точно знаю, потому что имя деду Хвостат и придумал, а уж дед ему это потом всю жизнь припоминал. Нелепость же неимоверная: мышь по имени Слоник. Дед мой, надо сказать, был долгожитель, седьмую сотню дней разменял, прежде чем…

– Я помню Слоника. Славный был мышонок.

Тут я не выдерживаю, говорю:

– Еще бы тебе не помнить. Сам же его и съел. Вкусно было?

Не отвечает.

Здесь я, конечно, не прав, признаю. Рифмоплет мышей не обижает, чтит Договор. Полухвоста того же кто из мышеловки вызволил? Он, Рифмоплет. Так что про деда – это я напрасно. Сам он к коту пошел, когда смерть почуял. Не хотел умирать в норе. Упрямый был, зараза.

Но это не повод разговаривать с котом. Нет, не повод.

Спать?то как хочется! Надо двигаться, вот что. А двигаться запрещают инструкции. Но, посудите сами, что лучше – нарушить инструкции или уснуть на посту?

Осторожно огибаю трубу – с той стороны, которая подальше от кота. Пробежаться по крыше туда?обратно. Большего мне не нужно.

Тише мыши, кот на крыше…

Кот. На крыше.

Он появляется из темноты, как айсберг из тумана (это я, опять же, от Хвостата нахватался). Мышиный бог! Замираю на месте, жмусь к черепице. Убежал бы, врать не стану. Да только лапы отнялись от страха.

Кот, которому положено лежать без движения в нескольких метрах отсюда, возвышается надо мной грозной тенью. Вот и смертушка твоя пришла, Лапка.

Кошек я не боюсь. Точнее – не боялся прежде. Но три недели террора, который устроили нам убийца Снежинка и палач Мурзик, кого угодно научат уму?разуму.

– Террор? Так вы это называете? – кот смеется. Хрипло, страшно. Или это не смех, а кашель? – Готов поспорить, этому слову тебя тоже научил Хвостат.

Так и есть, что правда – то правда. Мы, мыши, ученых слов не знаем, разве что Полухвост иной раз выпендрится, да все не к месту. Но Хвостат – другой. Образованный, всезнающий. Ну, на то он и Хранитель Договора.

– Именно террор, – говорю. – А как называешь это ты?

Заговорить ему зубы и сбежать.

– Я называю это инстинктом, Лапка. Слышал такое слово? Кошки должны есть мышей. Это наша природа.

– Но ты никогда не был таким! – возражаю.

– Был, Лапка. Был. Неразумным котенком, который ничего не знает, кроме своих инстинктов. Меня изменил Хранитель Договора. Не Хвостат, конечно. А его предшественник. Который, в отличие от Хвостата, следовал своему предназначению и помнил о долге. Помнил, что единственный способ для кошки получить разум, осознать себя и свое место в мире… – кот умолкает. Уснул он там, что ли?

– Что за способ?

Не отвечает.

Внезапно я понимаю, что голос Рифмоплета звучал оттуда, где ему и положено быть. Из?за моей спины.

А кто же тогда передо мной? Другой кот? Почему не двигается? Очень это подозрительно.

Говорят, любопытство сгубило кошку. Может, правда. Какую?нибудь одну, особо знаменитую. Но сколько оно перегубило мышей – я и чисел таких не знаю. Вот ведь, даже пословицу – и ту кошки у нас отобрали.

Непослушными лапами делаю шаг, еще один. Кот – ни с места. Есть в нем что?то неуловимо неправильное.

Принюхиваюсь. Вот оно: я не чувствую его. Ни запаха, ни настроения. Ничего.

Тьфу ты. Да он же не настоящий! Силуэтом – кот. А внутри пустышка.

– Очень простой способ, – это снова Рифмоплет. Говорит устало, ровным, затухающим голосом. – Очень простой.

– Съесть тысячу мышей?

– Одну. Всего одну, Лапка. Хранителя Договора.

Тут я так и присел. Нет, вы сами посудите: Хранителя Договора – съесть. А мы, простые мыши, значит, молча стоим в сторонке и смотрим. Не слишком ли широко он свою кошачью варежку?то раззявил? А с другой стороны посмотреть: будь это правдой, знай Хвостат, что одной его жизни достаточно, чтобы спасти всех нас и остановить убийства – разве не пошел бы он на такую жертву? Я бы, например, пошел без сомнений.

– Ты другой, Лапка. И Ушаст был другим. Думаешь, почему Хвостат не выходит из норы с тех пор, как в доме появились котята? Он слишком долго жил. И хочет прожить еще дольше.

Мышиный бог! Зачем я его слушаю? Безумец – он безумец и есть. Может, я и сам уже. Того. Вернусь в нору и забьюсь в конвульсиях, как Ушаст.

Кот не отвечает. Кажется, снова уснул. Прислушиваюсь. Дыхание тяжелое, хриплое. Точно кот не спит, а тянет на своем хребте целый мир.

А мне теперь что делать? Надо двигаться. Очень уж зябко и шерсть дыбом.

Смотрю на силуэт искусственного кота, мертвой тенью зависшего надо мной. Что же оно такое, этот псевдокот?

Ловко взбираюсь по суставчатой деревянной лапе. Отверстие в боку – идеальная ловушка для глупой мыши. Страшно! Но любопытство не победить. Ныряю внутрь. Оглядываюсь. Рычаги какие?то. Педали. Ремни. Колесо. Знаю я эти колеса. В таких мыши бегают. Зачем – не спрашивайте. Мир полон нелепостей.

Вроде этого деревянного кота.

– Ничего не трогай там, Лапка, – доносится снаружи глухой голос Рифмоплета. – Если не хочешь повторить судьбу Ушаста.

Настораживаюсь. При чем здесь Ушаст?

– Он его построил. Деревянного кота. Талантливый был мышонок.

Рифмоплет не врет по крайней мере в этом. Запах Ушаста почти выветрился, но здесь, внутри, его еще можно различить. Вот так номер! Куда катится мир, если мыши – мыши! – принялись строить памятники котам?

– Это не памятник, Лапка. Это оружие. Глупый маленький Ушаст. Хотел меня защитить.

Ну вот, опять он за свое. Мышь строит оружие, чтобы защитить кота. От чего, спрашивается?

Кот не отвечает. Только ведь особых талантов не требуется, чтобы приложить хвост к хвосту. Я?то, в отличие от других, хорошо слышал, что именно шептал несчастный Ушаст в предсмертном бреду. Там только одно слово?то и было.

Мрак.

До чего страшное слово! Хвост сам собой принимается отстукивать чечетку по деревянной поверхности.

Спокойно, Лапка. Спокойно. Смотри: ты на крыше. Рядом с котом, который, если верить Договору, каждую ночь один на один встречается с самым страшным, что только есть в этом мире. Вот ты, Лапка, вот кот, вот ночь. А Мрак? Нет его. Сгинул. Точка.

– Не верь Хвостату, Лапка. Ни единому слову не верь.

– А кому верить, тебе, что ли? – не выдерживаю я. – Как поверил тебе Ушаст?

– Мне жаль Ушаста. Он не заслужил такой участи. Но это был его выбор.

Рифмоплет устало умолкает. Дышит хрипло.

Я выбираюсь из деревянного нутра искусственного кота. С тревогой смотрю на черное небо. Тоненький серп луны кажется таким беззащитным. Может, это и не так плохо, что зрение у меня неважное. Нет уж, нет уж. Никакого Мрака. Отработаю сегодня смену, и больше сюда ни одной лапой. Пусть Хвостат сам сторожит кота, если такой умный.

Когда на востоке показываются первые лучи солнца и я собираюсь уходить, Рифмоплет открывает один глаз.

– Прощай, Лапка. Следующей ночью я умру, – говорит он. – А котята не доживут и до ночи.

 

* * *

 

Ждут вас, мыши,

котята с пустыми глазами,

с мягкой смертью

в когтистых кошачьих лапах.

Их дурманят

мышиные ваши раны,

мышиные ваши слезы

и страха мышиного запах.

 

Обычно я сплю не дольше часа к ряду. Но после ночного бодрствования просыпаться никак не хочется. В моем сне жива Камышик, мы с ней сидим в уютной норке, и все по?прежнему.

– Вставай, Лапка! Вставай! Хватит дрыхнуть! – суровый голос Полухвоста вырывает меня из эфемерных объятий Камышика. Пробормотав что?то невразумительное, я переворачиваюсь на другой бок, в надежде, что Полухвост оставит меня в покое, но тот упрям. Он ведь и полхвоста потерял из?за того же. Из?за упрямства!

– Люди ушли. Пора.

И тут я, как говорится, сразу настораживаюсь. С чего это его вдруг волнуют передвижения людей? Куда это, позвольте спросить, пора?

Поднимаюсь. Смотрю. Бегут! Все бегут. Стройными рядами мыши спешат наверх. В дом.

Волна подхватывает меня и уносит за собой. Что тут поделаешь? Все бегут – и я бегу. Бегу и слушаю.

– Трое за ночь! Невиданно!

– Как будто мало им было Вышеуха!

– Я сам видел, как Мурзик истязал Коврижку. Настоящий палач! Когтем подцепляет, подбрасывает и ловит. Тошнотворное зрелище!

– Правильно Хвостат говорит. Пора! Пора их давить.

Голова кружится. От бега, от разговоров. И главное, от того, что сам я едва сдерживаюсь, чтобы не выкрикнуть лозунг в поддержку происходящего. Это – действие толпы. Феромоны и прочая научная ерунда.

– Что происходит? – кричу я соседу, седому Прыгуну. – Куда бежим?

– Ты что же – Хвостата не слышал? – укоряет Прыгун. – Хотя я, когда молодой был, тоже все эти собрания страсть как не любил.

Толпа оттесняет меня от Прыгуна, но я слышу, как хриплый голос его вплетается в общий мышиный хор:

– Смерть котятам!

– Смерть убийцам и палачам!

Бочком, бочком, проталкиваюсь в сторону и ныряю в ближайший поворот.

Так, сначала отдышаться. Оглядываюсь. Мыши стройными рядами проносятся мимо.

Что, кот тебя дери, происходит? Кружной тропкой выбираюсь из?под плинтуса, короткая перебежка – и вот уже я ловко карабкаюсь наверх по портьере.

Устраиваюсь на карнизе.

Смотреть отсюда бессмысленно. Но слух и обоняние меня не обманут.

Темная громада справа – книжный шкаф. Любимейшее место! За ним, за шкафом, проложена, можно сказать, настоящая мышиная магистраль. Первый путь к безопасности, если попал в передрягу. Да и в шкафу пересидеть всегда можно, в культурной атмосфере классической литературы. Сам я по книгам не большой специалист, но тот же Ушаст, помню, очень их уважал.

Именно туда только что едва не принесла меня мышиная волна. Что они задумали?

Там, за шкафом – все. Я отличаю их по шороху. Мыслей, конечно, не слышу, куда мне. Но эмоции – вот они. И запахи. У каждого – свой, особенный. Я чувствую их все вместе и каждый в отдельности.

Вот только Хвостата там нет.

А ведь Рифмоплет был прав. Теперь, с появлением котят, Хвостат стал особенно осторожен. Отсиживается в норе и вещает. Собрания устраивает. Неужели это правда? Неужели достаточно Мурзику и Снежинке съесть одного только Хвостата – и убийствам конец?

Не мне, конечно, судить. Но если в этом кошачий инстинкт… Если это – самая суть Договора… Почему Хвостат медлит?

Трусость не к лицу мыши.

Хотя я и сам хорош. Пока мой народ в едином порыве собрался вершить историю, я, поджав хвост, сижу на карнизе.

Ой. Началось. Этот скрип ни с чем не спутаешь. Скрип когтей Снежинки по паркету. Пока еще не здесь, пока еще в соседней комнате. Вжиххх! Ага. Снежинку занесло на повороте, половик, потревоженный кошачьими лапами, сминается в гармошку и летит прочь.

Приближаются.

Первым вбегает Полухвост. Отсюда, с карниза, не разглядеть, конечно. Но я чувствую: это он. По прямой линии, без сомнений и раздумий – к шкафу. По корешкам, с одной полки на другую, все выше и выше.

Следом влетает Снежинка. Мурзик – за ней. Все в сборе, представление начинается.

Слышу дружное копошение за шкафом. Мышиный бог! Я знаю, что сейчас будет. Мыши, забираясь друг другу на спины и головы, втискиваются между стеной и шкафом. Тяжелее всего приходится нижним. И шансов выжить у них немного. Я чувствую воодушевление, которое переполняет моих товарищей. Такова мышиная доля – короткая жизнь и быстрая смерть.

Они знают о своей участи, но никто не ропщет. Сила воли и уверенность в своей правоте – это все, что есть у нас, мышей.

У всех, кроме меня.

Я – дезертир. Сижу в стороне и наблюдаю. Меня переполняет злость. На себя. На товарищей, которые задумали преступление. И на Хвостата, который их вдохновил, а сам отсиживается в безопасности.

В каждый следующий ряд втискивается все больше мышей. Вот их уже по трое между стеной и шкафом. По четверо. Шкаф, скрипя рассохшимся деревом, начинает крениться.

Снежинка и Мурзик, увлеченные охотой, не чувствуют опасности. Разрывая когтями корешки книг, они ползут все выше. Полухвост то и дело появляется у самых кошачьих морд и тотчас удирает на безопасное расстояние.

Ловушка вот?вот захлопнется. Секунда?другая – и шкаф рухнет. Котята умрут.

Мелькает нелепая мысль: Камышик будет отмщена. Не такими ли доводами увещевал мышей Хвостат, пока я отсыпался после ночного дежурства?

«Все, как я говорил, мышь. Они убьют их».

Прочь из моей головы, Рифмоплет!

«Котята умрут. А следом и я. Договор будет разрушен».

Мышиный бог! Что же мне делать?

Это происходит само собой. Я прыгаю с карниза на портьеру и в одно мгновение оказываюсь внизу. Кричу:

– Эй, кошки!

Котята не понимают слов. Мы ведь пробовали с ними разговаривать. Мы слишком привыкли к разумности Рифмоплета. Камышик вообще была уверена, что разговаривать с ними, с котятами, следует почаще. Она рассуждала так: если кошки живут дольше, то и разум в них просыпается медленнее. Может быть, наш долг – помочь им? А мы просто забыли?

Милая, добрая Камышик. Ты рассказывала Снежинке о долге и предназначении, когда она загнала тебя в угол?

– Эй, кошки!

Мои слова для них только писк. Писк маленькой, нахальной и очень желанной добычи.

Первым меня замечает Мурзик. И тотчас забывает о Полухвосте. Вот он уже на полу, крадется. Снежинка замирает на мгновение, но именно сейчас Полухвост скрылся где?то среди толстых томов русской классики. А я – вот он. Здесь.

Снежинка выбирает меня.

Теперь я не просто дезертир. Теперь я предатель.

Котята опускаются в охотничьи стойки. Прижимают головы к лапам. Монотонно виляют задами, примериваясь. Я не двигаюсь. Жду.

– Что ты делаешь, идиот?! – это Полухвост выглянул из укрытия. – Беги сюда!

Ничего, Полухвост, ничего. Я постою.

Не двигаюсь. Рано. Я должен быть уверен, что они не отвлекутся снова на Полухвоста, когда я убегу.

Кого я обманываю? Никому еще не удалось убежать от Снежинки и Мурзика.

Ничего. Ничего. Нужно просто выманить их в другую комнату. Подальше от шкафа, который вот?вот рухнет.

Дальше события сворачиваются в хаотический клубок, в котором все происходит одновременно и все связано со всем.

Во?первых, котята прыгают. Время замирает, и я завороженно слежу за приближением моей смерти. Красота и ужас, иначе не описать.

Во?вторых, медленно и неумолимо падает шкаф. Одна за другой сыплются книги, распахиваясь на ходу, точно диковинные разноцветные птицы.

В?третьих, неведомая сила толкает меня в бок, и я чувствую себя то ли книгой, то ли птицей: лечу.

Время ускоряет свой бег в тот самый момент, когда я ударяюсь о стену, отскакиваю и инстинктивно, знакомым путем, отбегаю к портьере.

Оборачиваюсь и вижу: Полухвост.

Вот кто отбросил меня в сторону. Глупый Полухвост пришел мне на помощь. Спас дезертира и предателя. Ценой своей жизни. В этом сомнений нет: его догоняет Снежинка. В отличие от Мурзика, она предпочитает обходиться без прелюдий. Кошачьи челюсти смыкаются на шее моего друга.

И в этот же момент котят настигает возмездие. Одна за другой пикируют на них птицы?книги, точно направленные неистовой ненавистью мышиного народа.

Занавес.

 

* * *

 

Только, мыши,

бояться не кошек надо.

Знайте, мыши,

страшнее всего на свете

мрак.

Он рядом.

В мышиные спины дышит,

в мышиные души тянет

соблазна коварные сети.

 

– Я видел ночь. Ничего особенного. Воздух становится черным и свежим. Луна режет небо острым серпом.

– Ничего ты не видел, Лапка. И ничего не знаешь о Мраке, – Рифмоплет смеется. Но в смехе этом – сплошная печаль. Мы с ним сидим почему?то в огромных человеческих креслах. Кот ловко тасует колоду карт и принимается раскладывать пасьянс.

Это правда. Я ничего не знаю о Мраке. Но могу кое?что рассказать о пустоте. Пустота занимает место, где только что билось сердце, когда ты видишь, как гибнет в зубах чудовища друг. Гибнет, спасая тебя, дезертира и предателя. Пустота эта растет и множится, превращаясь в серые тени товарищей, которые смотрят на тебя с презрением и сочувствием.

Открываю глаза и понимаю, что это был только сон. Но кошмар продолжается здесь, наяву. Прошлого не отменишь.

Что мне теперь делать, мышиный бог? Что дальше?

Я сижу на карнизе и сквозь полудрему, то и дело проваливаясь в сон, наблюдаю, как Хозяйка с внучкой прибирают устроенный нами хаос. Находят за шкафом гору мышиных трупов. Девочка выбегает из комнаты. Мертвых мышей испугалась – бывает же!

Ну вот, пожалуйста. Хозяйка обнаружила нашу трассу под плинтусом. Придется пользоваться менее удобными ходами – жизнь усложняется.

О чем ты думаешь? Только что из?за тебя погиб друг. А сам ты, кажется, сошел с ума. И вот еще что, дорогой Лапка: у тебя больше нет ни дома, ни родных.

И ради чего? Ради котят?

Возвращается хозяйкин муж с отчетом: оставил котят у ветеринара на ночь. Ничего серьезного. Будут жить.

Хорошая ли эта новость? Я не знаю. Я теперь ничего не знаю.

Закат. Скоро ночь. Ничего я здесь, на карнизе, не высижу. Нужно идти вниз. Я дезертир и предатель, и я отвечу за свое преступление. Но сначала за свои преступления ответит Хвостат. Если Рифмоплет не безумец и не лжец.

Проверить легко. Лапы сами несут меня на крышу.

На посту, который еще вчера был моим, – никого.

– Ему не нужны свидетели, – кот сидит на краю крыши. Смотрит на заходящее солнце. – Уходи, Лапка. Сегодня будет страшно.

Вообще?то мог бы и поблагодарить меня. Я спас его чертовых котят. Но у котов нет благодарности.

Злюсь. Нет, не злюсь даже. Я в ярости.

– Ты втянул меня в это. А теперь, значит – уходи, Лапка? Сегодня будет страшно, Лапка! Тоже мне – одинокий герой. Спаситель мира.

– Я последний. Ты ведь не знал об этом, правда?

– Ничего ты не последний, – бурчу. – Живы твои котята, если хочешь знать. И даже почти здоровы. Книжек только обчитались слегка.

– Ты не понял. Я последний кот, в котором есть память о Договоре. А вы – последние хранители Договора.

– Ерунда! В мире тысячи домов, и в них живут тысячи мышей!

– Когда Хвостат убьет меня, Договор будет разрушен. Завершится эпоха. Коты, конечно, не бросят людей. Их жизнь – борьба. Их предназначение – охранять человека от Мрака. Но без разума и без памяти коты обречены на поражение. Мрак победит. Свет проиграет. Все. Конец сказки.

Всю эту пафосную ерунду я, конечно, пропускаю мимо ушей. Сейчас меня интересует только Хвостат. Если он появится – значит, Рифмоплет прав. Я очень надеюсь, что это не произойдет, и завтра мне будет стыдно за мои подозрения. Пусть мир останется прежним, простым и предсказуемым. Не приходи, Хвостат.

Но я должен быть готов ко всему.

Деревянный Кот, которого построил Ушаст, стоит на прежнем месте. Забираюсь внутрь. Чувствую себя, честно говоря, нелепо. О чем думал Ушаст, сооружая эту штуковину? Ох и наворотил, изобретатель. Колесо. Рычаг. Педаль. Как эта штука работает?

– Осторожнее, Лапка. Если ты заведешь эту игрушку и останешься внутри, если хотя бы понарошку сделаешься котом, тебе придется увидеть Мрак глазами кота.

– Я, пожалуй, рискну.

– Твой друг Ушаст уже рискнул однажды. Вспомни, что с ним стало. Мыши не готовы к такому испытанию.

Выглядываю наружу.

Солнце село. Вроде бы ничего не изменилось. Ночь как ночь. Только луны нет, даже того тоненького беззащитного серпа, который я видел вчера. Небо затянуто черными тучами. Холодает. Где?то внизу стрекочут сверчки.

Рифмоплет устало ложится на крышу.

– Уходи, Лапка. У мышей короткая память. Они тебя простят.

Зачем же нас – с нашей короткой жизнью, с нашей короткой памятью – выбрали хранить Договор? Взяли бы черепах или китов. Вот у кого и жизни, и памяти на тысячу мышей хватит.

– Тысяча – это самое большое число, которое ты знаешь? – смеется кот.

Шат?шат?шат. Я знаю этот звук. Мышь поднимается по чердачному ходу. Я знаю этот запах. Хвостат. Я чувствую его настроение. Кот был прав. Хвостат идет убивать.

Что?то разбивается во мне от этого звука, от этого запаха и от этой правды. Вдребезги. Надежда, что все будет по?прежнему? Вера в мышей?

Поднимайся, Хвостат. Я жду, и у меня есть для тебя сюрприз.

Только вот понятия не имею, как заставить ожить этот деревянный памятник.

Постойте?ка. Есть идея. Забираюсь в колесо. Беги, Лапка, беги.

«Достаточно», – шепчет в голове призрачный голос.

Кто это? Мало мне безумного кота, теперь еще и голоса в голове!

«Достаточно. Начинай представление».

Это Ушаст. Не спрашивайте, откуда я это знаю. Просто знаю. Выпрыгиваю из колеса – прямо на огромную педаль, которая больше всего похожа на мышеловку. И чувствую: ожил. Деревянный Кот ожил. Легкая вибрация сотрясает его нелепое туловище. Где?то за моей спиной гудит мотор. Разжимается пружина.

Деревянный Кот начинает движение. Самое время. Из?за трубы появляется Хвостат.

И тотчас отбегает назад, ошеломленный. Да уж, эта деревянная игрушка производит сильное впечатление. Мысленно издаю грозный кошачий рык.

Шаг, еще один.

Хвостат пятится. Я наступаю. Легкая победа!

И сейчас же, точно в насмешку над моей радостью, все меняется.

Может быть, самый страшный звук, который я слышал в жизни: с хрустом взрывается лампочка фонаря, который освещал двор перед домом.

Где?то вдалеке одно за одним гаснут окна. Мир погружается во Мрак.

Я не испугаюсь. Я не испугаюсь. Я не испугаюсь.

Деревянный Кот замирает на месте, скрипит и воет суставами. Точно чувствует приближение Мрака так же, как я.

Ну же, котик. Не сдавайся.

Прыгаю на педаль снова и понимаю: все. Точка. Пружина закончила свой короткий путь. Мотор моего деревянного рыцаря умер.

Слышу хриплый стариковский смех Хвостата.

– Какие еще сюрпризы ты приготовил, Рифмоплет? Может быть, здесь прячется игрушечная лошадь? Слон? Или всего лишь одна маленькая мышка? Это ты, Лапка? Выходи, поговорим.

Не слушаю. Прыгаю в колесо. Бегу.

Хвостат не двигается с места: боится Деревянного Кота. Трусишка.

– Мы ведь с тобой мыши, Лапка. Мы должны держаться друг друга.

Так, хватит колеса, теперь педаль. А Хвостат продолжает гнуть свое.

– Не знаю, что рассказал тебе Рифмоплет, но верить этому никак нельзя. Он безумен. Вспомни, что он сделал с Ушастом.

– Например, он рассказал мне, что ты живешь слишком долго, – кричу я и прыгаю на педаль. Ничего. Прыгаю еще раз. Тишина.

– Это, кстати, правда. Живу. И доволен этим. А ты? Хочешь жить долго? Хочешь быть хозяином мира? Это просто. Надо только убить кота. Скажи ему, кот. Скажи, что это правда.

Самонадеянный старик. Не думает же он, что я стану слушать его глупую ложь?

– Нет, Лапка. Он не лжет.

Зачем ты это сказал, Рифмоплет? Думаешь, мне будет легче от такой правды?

– Прости, Лапка. Кошки не умеют лгать.

Что вы знаете о страхе? Если вы не были мышью, если не случалось вам один на один остаться с настоящим Мраком, вы не знаете о страхе ничего.

Вы думаете: вот она, темнота. Темнее уже быть не может.

Может.

Мрак – это когда тьма становится такой густой, что ее можно пить. Когда тьма заполняет собой все. Даже тебя. Заполняет и выедает изнутри. Шепчет: сдайся, Лапка, стань моим. Мысли вязнут в черном болоте, и ты перестаешь принадлежать самому себе.

Но страшнее всего соблазн.

Мир несправедлив. Здесь все устроено для удобства и счастья людей. Здесь все устроено для удобства и счастья котов. Мышам остаются только страх и долг.

Жизнь мыши коротка, и в ней нет места счастью. Почему?

– Кот умрет. Ты это знаешь. Я это знаю. Этого не изменить. Но если ты позволишь мне убить его… Ты ведь даже не должен делать этого сам. Просто отойди в сторону. И тогда миром будут править мыши. Мы получим все, что отняли у нас люди и коты. Просто не мешай.

Не мешать – это так легко. В конце концов, что я могу? Деревянный Кот умер. Стал тем, кем и должен быть согласно законам природы. Детской игрушкой.

А я тону. Тону в этом бесконечном Мраке.

Кажется, не бывает цвета чернее черного. Но вот он, вот же он. Как его назвать?

Ослепительно черный?

– Так что, мы договорились, Лапка? Вот и славно. Вот и ладушки.

Слышу, как Хвостат приближается к Рифмоплету. Тот презрительно молчит.

Не мешать – это так просто.

Преодолевая густой Мрак внутри и снаружи, выкарабкиваюсь из Деревянного Кота. И прыгаю, заслоняя кота настоящего.

Хвостат ухмыляется:

– Ты сделал свой выбор, Лапка. Мне жаль.

Ничего ему, конечно, не жаль. Старый лгунишка.

Вы когда?нибудь видели мышиную драку? Интересного мало. Со стороны это похоже на забавную игру малышей, ничего серьезного.

Я вгрызаюсь Хвостату в глотку изо всех сил. Сил у обыкновенной мыши не слишком много, а у меня – и того меньше. Но я держусь. Подбадриваю сам себя: неужели я против древнего старика не выстою? Хвостат тоже не теряется, грызет. И, надо сказать, работает увереннее, методичнее, точнее. Я просто стараюсь выжить, а он меня убивает. Челюсти у него – Снежинке на зависть.

В глазах мигают бесформенные пятна. Кажется, я теряю сознание.

Неправильный ответ!

Изворачиваюсь, отскакиваю, трясу головой. И тотчас бросаюсь на него снова. Прыгаю сверху, кусаю за ухо. Мы сплетаемся в один мышиный комок, катимся к краю крыши. Хвостат меняет траекторию, я впиваюсь ему в лапу. И все по новой.

Но я понимаю, что он побеждает.

Если из меня Мрак тянет все, что только возможно, то Хвостату отдает. Я чувствую, как мой бывший товарищ становится частью непобедимой, неумолимой и бесконечной тьмы.

Мне больно это признавать, но – да, я проигрываю жалкому старику. И дело даже не во Мраке. Нет. Просто я не могу его убить. Даже теперь, после всего. Даже зная наверняка, что именно он виновен в смерти Камышика и других… Я не могу убить мышь. Такую же, как я сам.

Рифмоплет мог бы сказать что?нибудь вроде: Хвостат давно уже не такой, как ты, Лапка. Но кот молчит, и я благодарен ему за это.

А может быть, он давно умер?

Как долго все это длится? Может, Мрак уже победил?

Эх, неудачный помощник тебе достался, Рифмоплет.

Прямо скажем, слабак.

Меня хватает только на то, чтобы не разжимать челюсть. Я крепко держу Хвостата за лапу. А он неустанно, яростно кусает меня, безжалостно рвет на части.

Мышиный бог, как же больно!

Кажется, сейчас я умру. Прощай, мир. Прощай, Свет. Прощай, Рифмоплет.

Где?то вдалеке, в другом мире, в другой вселенной кричит петух. Да что вы? Не может быть. Утро? Это небо светлеет или мое зрение отказало окончательно?

Да нет же! Утро!

Мрак отступает. Я чувствую это как падение в бездну. Как будто болото, в котором я увяз, высохло в одно мгновение, и я рухнул на истрескавшееся дно.

Все. Теперь я точно теряю сознание. Или умираю. Лучше второе.

Пустота.

– Эй, мышь. Просыпайся. Пора вставать.

Полухвост? Не может быть! Какой жуткий сон мне приснился, ты не поверишь!

– Прости, Лапка. Это всего лишь я. Рифмоплет.

Точно. И голос?то не похож на Полухвостов. Слабый голос. Умирающий. Или почти умерший.

Не могу разжать челюсть. Наверное, никогда уже не смогу. Но я не чувствую больше плоти Хвостата и веса его тела. Где он?

– Его нет, Лапка. Он впустил в себя слишком много Мрака, пытаясь убить тебя.

– Что значит – слишком много?

– Слишком много, чтобы существовать при свете дня. Его нет и больше никогда не будет.

Открываю глаза. Небо. Солнце. Воробьи чирикают. Мышиный бог! А ведь я жив. Вскакиваю радостно и тотчас вновь падаю. Не по своей воле. Меня словно бы прижимает к поверхности крыши невероятной, бесконечной тяжестью. Не камнем – глыбой. Огромным зданием или даже городом. Я плохо представляю, что такое – этот город. Знаю только, что не подписывался такое громадье таскать на хребте.

– Чувствуешь? Это Договор. Теперь ты его Хранитель.

Чувствую. Еще бы не чувствовать. В этой тяжести – вся мышиная история на многие тысячелетия назад. И вперед – тоже. В ней – моя судьба. Мое будущее. И моя смерть.

Люди хранят Свет. Пусть даже и не догадываются об этом. Коты хранят людей. А мыши…

– Мыши хранят котов. Их разум. И память о Договоре.

Точно. Ох уж эти коты. Никак не могут без своего дурацкого пафоса.

– Эй, мышь!

Лапка. Меня зовут Лапка.

– Спасибо тебе, Лапка.

И тишина.

Я понимаю: все. Он умер. Великий кот умер, и последние его слова – слова благодарности мне, рядовой мыши.

Вот только не очень?то я рад.

Он благодарит меня не за то, что я сделал. Нет.

За то, что сделаю.

Смотрю вниз. По дорожке к дому идет хозяйкин муж. Возвращается от ветеринара. В руках у него сумка, а в сумке копошатся они. Котята.

Пора. Встречайте меня, котята. Встречайте нового Хранителя Договора. Надеюсь, я вкусный.

Не знаю, кто будет следующим. Кому достанется этот груз после моей смерти. Но я верю в своих братьев. Они не подведут. Каждый из нас, мышей, достоин этой чести. Мы стоим на границе Света и Тьмы. И мы эту границу сохраним.

Коты будут продолжать подниматься на крышу. Провожать солнце. И защищать этих глупых, бесполезных и жестоких существ – людей.

А мы, мыши, будем хранить Договор.

Дорогой мышиный бог, если ты меня слышишь, прошу об одном. Не дай мне в следующей жизни родиться котом! Пусть я снова буду мышью. Из меня ведь получилась неплохая мышь[1].

 

Людмила Макарова, Алекс Бек

Коллекционер

 

Я – беззастенчивый барыга, если уж называть все своими именами. Купить за бесценок, продать по предельной рыночной цене, да еще и заполучить благодарного покупателя в постоянные клиенты – это азарт и даже зависимость. Видно, с восточной наследственностью ничего не поделать, она даже через три поколения пробивается…

Нет, я, конечно, кандидат технических наук, пишу статьи, временами читаю лекции и изобретаю электронные схемы, умею держать паяльник и программировать. Я общаюсь на двух с половиной европейских языках и немного понимаю тюркские наречия, я всерьез подумываю о докторской и занимаюсь развитием бизнеса в крупной столичной компании. Работа на статусной должности ежедневно повышает мою самооценку, а о том, что я объездил треть мира, и говорить не приходится.

Но всю жизнь я тащу за собой детскую страсть – увлечение фотографией. Художественный вкус и врожденное чувство композиции до сих пор приносят мне призы в творческих конкурсах: то брендовую кожаную сумку, то цифрозеркалку – так, приятные мелочи, призванные потешить собственное тщеславие, похвастаться перед друзьями. А вот подлинный восторг и трепет у меня вызывает радость обладания желанной фотокамерой. Старой пленочной камерой, поскольку с цифровыми все понятно: зарабатываешь, заказываешь в онлайн?магазине, и назавтра курьер приносит домой твою «прелесть».

Я долго копался в себе, чтобы понять, откуда взялась у меня эта страсть к раритетам…

Все мы родом из детства, а все, что мне было доступно в стране тотального дефицита, – это советские фотокамеры, которые родители покупали в магазине «Спорттоваров»: дальномерная «Вилия» и единственно доступная зеркалка «Зенит?Е». И только дождавшись свой очереди в фотокружке Дворца пионеров, я несколько раз в год снимал немецкой «Praktica» и панорамным «Горизонтом». А ведь совсем рядом жили продвинутые люди, которые еще в те времена имели вечные неубиваемые Пентаксы?Яшики?Олимпусы?Никоны?Кэноны!

Этот голод на великолепные камеры я начал утолять, как только появились у меня в студенческие времена собственные свободные деньги. Камеры с автоматикой, яркими видоискателями, светосильной сменной оптикой, моторным приводом, датирующей крышкой, советские, а потом и импортные приходили, оставляли пленки с потрясающими кадрами, ощутимую маржу и уходили в следующие руки радовать нового владельца.

Я никогда не стремился оставлять их у себя. Даже сейчас, собрав внушительную коллекцию, я придерживаюсь мнения, что фототехника должна работать, а не сохнуть на полке. А уж в те времена ни о какой коллекции я и не помышлял, изредка оставляя у себя только действительно редкие камеры и объективы, с которыми жалко было расставаться. Началось все с «ФЭДа» – первого выпуска нашей «Leica», монументального «Спорт?Гельветта» и послевоенного «Киева» – близнеца «Contax». Затем появились дальномерный «Друг» с цепным взводом, шпионский «Аякс», «Нарцисс», чудом сохранившийся в эндоскопическом кабинете, и респектабельный «Зенит?4» из тупиковой ветви «КМЗ». Ну а когда я приобрел жутко редкий «Зенит?18» с родным объективом «Зенитар?1МЕ», я даже взял тайм?аут. Думал, наигрался. Но тут пришло время среднего формата.

Сначала я позабавился «мыльницей» экономкласса «Этюд», вспомнив, как облизывался в начальной школе на это чудо в руках одноклассника. Потом у меня появился редкий олимпийский «Любитель?166» с автопротяжкой и рычажным спуском, несколько «двухглазок» этого же семейства из далеких 1940?х и, конечно, стереокомплект «Спутник». Удивительно, но этот архаичный стереомонстр вполне органично вписался в цифровую эру и до сих пор исправно снимает заготовки для анаглифических картинок.

Затем я логично вышел на линейку «Салют?С» – «Киев?88» – «Киев?60», где и застрял на несколько лет благодаря «рыбьему глазу» «Зодиак?8». А после ретрокамеры начали приходить ко мне сами.

Подумать только – эти долгожители были даже старше моих родителей! Некоторые из них добирались до меня больше полувека – из двадцатых годов прошлого столетия. Как на подбор, это были довоенные среднеформатные «гармошки», которые перемежались советскими репликами «Искра» и «Москва?1». Пережив большую войну, вещмешки?«сидоры», чуланы, антресоли и барахолки, они по?прежнему старательно рисовали свои пластичные картинки 6х9 см. «Agfa Billy» как теперь бы назвали из «limited edition», «Zeiss Ikonta 520/2» в премиум комплектации, «Kodak Junior», сконструированный и отделанный по моде 1930?х art deco. Дело даже дошло до деревянной крупноформатной камеры с черной накидкой и объективом, из которого «вылетает птичка», с деревянным же многоколенным штативом. Помните студийные фото из семейных альбомов с дедушками?прадедушками, где видны каждый стежок и ворсинка на одежде, не говоря уже о пронзительных глазах? Вот такие картины я делал своими руками.

 

Фотокамера «Москва?2» пришла ко мне совершенно традиционным и обыденным способом. Я купил ее на воскресном блошином рынке, где за много лет перезнакомился с продавцами, и они издалека уже подавали знаки, приберегая для меня что?нибудь интересное. Взял дешево. И взял?то или из жадности, или из желания продемонстрировать свою лояльность знакомому продавцу. Вид у камеры был потрепанный: вся задняя линза в конденсате или в грибке. Помню, торговались мы с хозяином долго, азартно, зато и его время прошло нескучно, и мне выпало развлечение. Расстались мы только минут через тридцать, как всегда с рукопожатиями и объятиями, исполнив все ритуалы этой специфической тусовки. После чего камера отправилась в стол, а я на работу.

В следующую субботу я проснулся все еще слегка оглушенный ураганом проведенных за неделю встреч, презентаций, испытаний и отчетов. Разбудил меня бесцеремонный проливной дождь, который, вместо того чтобы обволакивать и баюкать, пытался вломиться в комнату через сколько?то?там?камерный патентованный оконный стеклопакет. Едва открыв глаза, я понял, что долгожданный пленер отменяется и развлекать себя придется дома.

Бросив в окно мрачный взгляд, я достал из ящика свой давешний трофей и для начала внимательно осмотрел футляр из коричневого кожзаменителя. Местами он уже начал трескаться и расслаиваться. Вместо родного шейного ремешка, когда?то вырванного вместе с заклепками, обнаружился добротный кожаный ремень, внахлест пришитый крупными валеночными стежками. Тоже коричневый, но от другого фотоаппарата. Удручающее начало.

На рынке я, конечно, открывал и бегло осматривал камеру, но теперь мне предстояло не спеша оценить масштаб бедствия. Внутри футляра пряталась все та же «Москва?2» с шелушащейся дерматиновой обклейкой и хромированными, но уже ободранными до латуни накладками, штативным гнездом и «крутилками» на корпусе. На верхней панели – чужеродное тело – салазки для фотовспышки, прикрученные «по?живому», поверх дерматина, винтами с разнокалиберными головками. По всему видно – фотоаппарат многократно пережил свой ресурс. Вероятно, прежний хозяин был пляжным «бомбилой» или «бытовиком» и использовал его как рабочий инструмент. Но как он снимал со вспышкой? Синхроконтакта на «Москве?2» нет! Или это салазки для съемного видоискателя взамен подслеповатого штатного? Ладно, дойдем и до этого.

А ну?ка, что у нас тут еще из неприятностей? Фильмовый канал и прижимной столик кое?где истерты до металла, но без ржавчины. Ага! Вот для чего нужны были салазки! В кадровом окне приклепаны «уши», которые уменьшили его до размера 6х6 см вместо исходных 6х9. Мало того, в заднюю крышку врезано новое смотровое окошко под другой формат, а «родное» заводское выпирает бугром из?под дерматиновой заплатки. Да?а?а, вот это модернизация! Оказывается, хозяин был парнем не только экономным, но и рукастым. Несколько маленьких очагов коррозии притаилось на петле задней крышки под осыпавшейся краской. Ерунда. Зато у обоих смотровых окошек и рядом с шарниром обнаружился очень даже бодрый и ворсистый бархатный уплотнитель.

Год выпуска моей камеры 1953?й, но номер не «красивый» – нет множества выстроившихся в ряд нулей, говорящих о том, что она открывала годовую серию, ни последовательных, ни повторяющихся групп цифр, самый обычный – никакой номер, примерно из первого квартала – 5312104. Ага! Вот это интересное совпадение – как раз умер Сталин. Ценность аппарата с привязкой к исторической канве повышается.

Вдохновленный этим открытием, я внимательно изучил логотип на внутренней поверхности крышки: стилизованная призма Дове, товарный знак Красногорского механического завода – «гробик» со стрелочкой, а снаружи на дерматине оттиснут «гробик» без стрелочки. Интересно, так и должно быть или мой экземпляр таит еще один приятный сюрприз?

Я уже собрался пойти посмотреть, что пишут о логотипах на фотофорумах, но следующий сюрприз оказался настолько неприятным, что до форумов дело так и не дошло. Увы! Это был не конденсат, а все?таки грибок на внутренней поверхности задней линзы. Нежный, едва заметный, равномерный, он расползался по месту склейки составного оптического элемента объектива. Я коснулся пальцем тугого фиксатора передней крышки. Объектив словно только того и ждал: он бодро вывалился по направляющим и с клацаньем встал на упоры. Хорошо встал, без перекосов и люфтов. Передняя линза чистая и просветление целое, нецарапанное.

Я покрутил колесо выдержек: ходит легко, длинные выдержки отбиваются четко, диафрагма сухая, лепестки не затертые, отверстие правильной формы. Привод затвора от спусковой кнопки и блокировка перемотки тоже работают. Дальномер? Удивительно, но не врет, ни на ближних дистанциях – комната по диагонали 5 метров, до липы за окном – 14 метров, все уже давно измерено, ни на бесконечности.

А что там с мехом? Снаружи вроде весь гладенький и ровненький. Я откинул заднюю крышку, включил внутри «гармошки» мощный светодиодный фонарь и, укрывшись в гардеробном шкафу, попытался увидеть свет в сгибах и боковинах меха. Повращал камеру, покрутил фонарик. Нет, мех не просвечивает. Вот и прекрасно. Но что же все?таки случилось с задней линзой? С камерой в руках я вышел из гардероба, прикрыв за собой дверь?купе.

В квартире стояла непривычная тишина: жена с детьми уехала отдыхать, так и не дождавшись моего отпуска, который все время откладывался. Я огляделся и самодовольно ухмыльнулся. Не зря я в свое время влезал в долги. Теперь у нас есть и спальня, и детская, и огромная гостиная, куда мы все стекаемся по вечерам. А свой кабинет я превратил в настоящее логово. От письменного стола, стоявшего у окна, до самой двери тянулись вдоль стены многоярусные стеллажи с книгами, фототехникой, инструментом и, как выражается дама моего сердца: «Непонятно с чем и прочим хламом». Противоположную стену украшали книжные полки и копии гравюр Эшера. Тут у жены никаких возражений не возникло: мою любовь к Эшеру она всегда разделяла. Только никак не могла понять, зачем я втиснул между мозговертными творениями голландца китайскую электролюминесцентную панель.

Не могу не похвастаться – удачное приобретение. Купил ее за треть розничной цены в последний день выставки электроники прямо на стенде китайского завода. Мы с коллегами частенько так покупаем всякие безусловно нужные для хозяйства вещи – в последние часы работы выставки гости из далеких стран распродают за бесценок свои экспонаты, особенно крупногабаритные, чтобы не морочиться с упаковкой и перевозкой обратно. С тех пор как появилась в доме, эта панель размером в полватмана исправно выполняла роль настенного светильника, фона и доски для крепления мир – растровых таблиц, с помощью которых проверяют резкость и разрешающую способность объективов. Я решил, что ми?ры гармонируют по стилю с эшеровскими шедеврами, и оставил их висеть на панели: и декор оригинальный, и инструмент всегда под рукой.

Процедура мне сейчас предстояла бесхитростная и многократно обкатанная: достать из закромов холодильника пленку – для контрольной съемки сгодится и черно?белая, снять три?четыре кадра с ми?рами на разных значениях диафрагмы, остаток пленки «дострелять» из окошка окрестными красивостями, благо окна смотрят на сквер, и бегом в ванную, проявлять?закреплять. Да, я из тех, вымирающих, кто в эпоху цифрофотиков, встроенных во?что?угодно, по?прежнему не гнушается «мокрого» фотопроцесса. Ну вот нравится мне контролировать процесс на всех этапах: от концентрации и температуры химикатов до времени обработки. Можно, конечно, отдать в мини?лаб на проявку, но это как?то неспортивно: сам зверя изловил, сам и шкурку выделывай.

Пленку я отснял, проявил, промыл и повесил сушиться, а сам «ушел» бездельничать в Сеть. И когда, пересмотрев все новостные сайты, я наконец оторвался от компа и вернулся в ванную, оказалось, что пришел я на старт настоящего марафона с квестами, кошмарами и интеллектуальными ловушками.

Вся пленка была нормальной плотности, все кадры проявились с великолепной резкостью на закрытых диафрагмах и с приемлемой на открытых, но в каждом из них присутствовала едва заметная волнистая вуаль. Если бы дело было в некондиционной пленке или химикатах, то дефект пошел бы по всей площади, съедая и межкадровые промежутки. Но этот серый фон оказался совсем нерегулярным.

Какие?то тени, или облака, или даже контуры, да – это определенно контуры человеческих фигур, которые присутствовали в каждом кадре. Одна большая туманная фигура, или две?три поменьше, или много совсем мелких в ряд, сколько именно – трудно сосчитать из?за наложения изображений мир и видов сквера. Вот тебе и контролируемый «мокрый процесс»… Что же это я такое проявил?

Следующие полчаса я терялся в догадках. На японском заводе?изготовителе пленки завелся плохиш? Он не поленился найти камеру формата 6х6 см, да еще и такую, чтобы совпали границы кадров, отснять и перемотать пленку на новую катушку, подбросить ее обратно в полностью роботизированный производственный цикл, чтобы она попала в товарную продукцию… Нет, слишком вычурно, кропотливо, а потому неправдоподобно. Я не раз слышал истории про мышей, запеченных в буханках хлеба, про гвозди, пивные пробки и лезвия в консервах и прочие проделки недовольных работников или конкурентов. Но чтобы вытворять подобное с фотопленкой, потребность в которой и без того падает год от года? Это же откровенно любительская, недорогая вещица. Раскрутить на этом случае полноценный скандал международного масштаба, чтобы разорить гиганта мировой индустрии, практически невозможно. Шпионские материалы, по ошибке попавшие не в те руки? Ну, это уж совсем фантастическое предположение. Будь я на месте этих Мистеров Кью, обязательно предусмотрел бы механизм самоуничтожения данных.

Сколько я ни ломал голову, никаких реалистичных идей о том, откуда взялись эти тени, у меня так и не нашлось, а в мифы, которых в наше время разрослось вокруг фотографии великое множество, я никогда не верил. Еще в средней школе я наловчился вовремя чистить оптику, соблюдать техпроцессы проявки и хранения и правила обращения с фотоматериалами. Помню, в те времена я с некоторой завистью наблюдал за тем, с каким энтузиазмом некоторые наши фотокружковцы регулярно находили на своих снимках НЛО, небесных рыб, привидения и прочую нежить. И каждый раз при вдумчивом рассмотрении это оказывались внутренние переотражения в объективе, или подсвеченная нерезкая пылинка, или электростатический разряд на пленке, или дифракционная картина от, например, чугунного забора в контровом свете, капли закрепителя и жир от пальцев на еще непроявленной пленке, или результат слипания смежных колец пленки при проявке и т. п. – разумное объяснение находилось всегда. Сегодня я впервые оказался в тупике.

Я схватил фонарик, еще раз проверил, не просвечивает ли мех и корпус и даже прикрутил к сверхъяркому светодиоду длинные провода и захлопнул его включенным внутри камеры, чтобы быть уверенным наверняка. Нет, не просвечивает. Может быть, мародеры притащили эту «Москву?2» из чернобыльской зоны, с Урала или из Казахстана, где тоже были радиоактивные очаги? Едва ли, пленка фонила бы по всей площади, а не клочками. Но если это не радиация, тогда что? С наскока разобраться не получилось. И я решил, что «непонятно чего и прочего хлама» у меня в избытке, времени предостаточно, можно откатать пленку на сканере, поиграть с динамическим диапазоном, яркостью и плотностью и легко выяснить, что это за туманные фигуры с того света… Как бы не так! Изощрялся я целый час, но добился только того, что контуры стали отчетливее.

Тут уже я вошел в раж. Вот, оказывается, для чего я добрый десяток лет хранил в герметичной химической посуде навеску для пленочного усилителя изображения. Последний год меня так и подмывало выкинуть всю эту стеклотару с едким содержимым. Хвала бережливости, химикаты я не выбросил.

С трепетом, как когда?то в фотокружке, я вынул пленку из бачка и тут же, под струей воды, даже без лупы увидел – помогло! Тени превратились в четкие контуры человеческих фигур, лица – неразборчивы, только угадываются обводы причесок. А вот погоны, пряжки, кители, галифе, узлы галстуков, юбки?рюмки, медали, вузовские ромбы?поплавки на лацканах, букеты в руках – все, все проступило и приобрело контрастные, хоть и рваные очертания на фоне безобразно грубого крупного зерна фоточувствительного слоя.

Студийные фото? Кто эти люди? Как они попали на мою пленку? Это было, наверное, то состояние, которое в медицинских картах и в протоколах называют глубоким эмоциональным потрясением, сопряженным с потерей чувствительности к внешним раздражителям. Да, именно так – «глубокое эмоциональное потрясение, сопряженное с потерей чувствительности к внешним раздражителям», потому что «шок» было бы слишком и коротко, и слишком блекло, и беспричинно…

К реальности меня вернул плеск воды и холод. Ну конечно, брошенный впопыхах бачок заткнул сливное отверстие раковины, переливной дренаж с таким потоком не справился, и я стоял на кафеле ванной комнаты в очень приличной луже, подбиравшейся к порогу. Не хватало еще устроить «привет соседям» и украсить их потолок рыжими водяными разводами. Что оставалось делать? Я выключил воду, вытер лужу и начал с чистого листа.

Новая пленка. На этот раз из другой партии, цветная, чтобы наверняка исключить фактор «плохиша с фабрики». Щелкаю четыре кадра с видами двора, четыре – с закатом и облаками. Все, солнце село. Бегу обратно в комнату. Снимаю пару кадров панели с ми?рами. Контрольный – без мир – для оценки равномерности освещения по полю. Последний кадр остался, что бы еще снять? А! Вспышка! Как же прежний хозяин снимал без синхроконтакта? Хотя бы прикинуть. Ладно, вспышку в салазки, выключаю панель, ми?ры – на место, выдержка пусть будет одна секунда и главное – вместе с нажатием спускового тросика за время жужжания замедлителя затвора успеть перемкнуть тем же движением синхроконтакт вспышки. Успеваю! Оказывается, можно управиться, если знаешь матчасть!

Все снова: бачок – проявка – фиксирование – промывка и… Второй шок.

Опять поверх моих сюжетов – посторонние контуры, теперь я уже не сомневаюсь – людей. Причем на снимках, сделанных при солнечном свете и включенной электролюминесцентной панели, эти люди?тени, как и в первый раз – ровно в границах кадров. И только на последнем, двенадцатом, освещенном вспышкой, видны лишь геометрические узоры юстировочных таблиц…

От напряжения у меня заломило во лбу, как бывает, когда откусишь в жару огромный обжигающе холодный кусок мороженого. Очень своевременная мысль. Чтобы заесть стресс, я устроил себе холостяцкий ужин. Эт?то я молодец. Отправил семью «на юга» попастись у моря на свежих фруктах, теперь даже картошку в доме пожарить некому. Чищу, режу, жарю – руки работают, голова свободна. Вот она, тайна вдохновения людей свободных профессий: покидал уголек в котельной – песня, попилил?поколол дрова на даче – рассказ. Действительно, хорошо переключает…

Я отодвинул пустую тарелку и посмотрел на часы. Одиннадцать вечера. Я у себя дома, во времени и пространстве ориентируюсь, дом своей стряпней не спалил, чувство сытости испытываю. Наверное, я в твердом уме? Если это действительно так, мне придется признать, что дефекты на фотопленках – это люди в старомодной одежде, которые двадцать четыре кадра подряд берутся откуда?то из фотика и ложатся прямо поверх моих пейзажей с липами, облаков?закатов и мир. И это при том, что обе пленки новые, из разных партий, невскрытые, гарантированно неэкспонированные до меня.

Сущности, духи или кто они там есть, ничуть не боятся солнечных лучей и плевать хотели на свет китайской люминесцентной панели, но пропадают при свете фотовспышки. На последнем, двадцать четвертом, кадре, снятом со вспышкой, их нет! Система дала сбой.

Я немного успокоился и тщательно, прямо как в аспирантские времена, спланировал эксперимент. Солнце уже ушло, поэтому заново перезарядив «Москву?2», я снял шесть кадров с электролюминесцентной панелью и столько же со вспышкой – для контроля. Снова готовить раствор усилителя я поленился и просто сделал экспозиционную «вилку» в сторону передержки, а для чистоты эксперимента снял еще и чистый фон в расфокусе.

Через полтора часа суеты вокруг фотоаппарата и проявочного бачка с растворами я выдернул пленку на катушке из закрепителя. Быстро на пару секунд бросил ее в кювету под струю воды, чтобы смыть остатки фиксажа, и на вытянутых руках размотал над головой. Вода от запястий потекла к локтям и закапала на пол, плевать – потом еще раз вытру.

Та?ак… Что же мне прислали из параллельного мира в наказание за спесь и гордыню?

«НЛО и бестелесных сущностей не бывает, всему можно найти причину и рациональное объяснение»?! Сейчас я, похоже, такое найду… Нашел!

«Тени» есть!!! Много «теней». Много человеческих лиц с хорошей проработкой вперемешку с ми?рами, и самое удивительное – есть чистые, ничем не загороженные на тех кадрах, где я снимал фон в размытии. Появились дома, автомобили! Но все на первых шести кадрах. На вторых шести, снятых со вспышкой, – только пересвеченные ми?ры или чистый фон.

Я энергично промыл пленку и распялил на прищепках для быстрой сушки. Терпения дождаться, пока она высохнет, у меня, конечно, не хватило. Иногда пятнадцать минут – это целая вечность. Я порылся у себя в ящиках, примчался обратно в ванную комнату с лупой в руках и начал рассматривать полученные изображения прямо на фоне белого кафеля стены.

Первые два кадра испорчены штрихами ми?ры, но их можно разобрать. Сняты они явно в фотостудии: мужчина с европейскими чертами лица, с открытым из?за зачесанных назад волос лбом, в кителе без погон, брюках?галифе и сапогах сидит на монументальном стуле, со спинкой как у трона. Справа от него, положив руку на плечо кавалера, стоит женщина в плаще, беретике и ботах – вроде так называлась эта обувь с массивным каблуком и голенищем, обрезанным чуть выше щиколотки. На заднике угадывается разудалый вид приморского города с пальмовой аллеей, вздымающейся волной и горой вдалеке. Явно семейное фото. На втором кадре та же пара, на том же фоне, но уже стоит, облокотившись на другой реквизит, – перила с пухлыми балясинами, изображающими мраморную ограду. От берета и плаща женщина избавилась, светлое платье в горошек перехвачено пояском, туго заплетенная коса спускается на грудь. Явно послевоенная мода СССР. Хотя бы не потусторонний мир, уже легче.

Следующий кадр, судя по тому же дощатому полу, снова сделан в студии, но уже на ровном светлом фоне. Двадцать юношей, которых для достоверности мне пришлось пересчитать по головам, сидят и стоят в три ряда. Среди них на лавке в первом ряду расположились двое мужчин, один во френче, другой в цивильном костюме при галстуке с пышным узлом. С учетом того, что поверх курток?пиджаков подростки подпоясаны ремнями с квадратными пряжками, а некоторые еще и держат в руках фуражки с кокардами – это явно школьный класс эпохи раздельного обучения со своими, как и положено, мужчинами?учителями.

А следом – женский класс: двадцать пять девушек в белоснежных фартуках (пленка у меня снова черно?белая, но по контрасту понятно, что фартуки именно парадные, а не черные повседневные). У кого?то они бесхитростные, фабричные, отстроченные тесьмой, у кого?то – «тюнингованные» – с воланами и плиссировкой. Прически без изысков – либо каре, либо косы. По прежней схеме рассадки в первом ряду сидят две дамы средних лет с волосами, собранными на затылках в култышки. Одна – в деловом костюме: в юбке и пиджаке поверх блузки с отложным воротником, а у другой вместо пиджака надета кофта крупной вязки с огромными пуговицами. Можно даже разглядеть, что пуговицы на четыре отверстия, как на пальто. И все дамы в туфлях. Что же это за сезон – выпускной или начало учебного года? Может быть, следующие кадры подскажут?

Прицеливаюсь лупой… Ну наконец?то улица! Молодой парень в спецовке, комбинезоне и кирзовых сапогах стоит или даже полувисит на подножке бортового грузовика с уже послевоенными, полукруглыми обводами капота и крыльев и, держась за огромный руль правой рукой, машет левой с зажатой в ней кепкой?восьмиклинкой. Из?за кабины видна часть таблички на двухэтажном здании. Написано по?русски «Автобаза …». Справа от грузовика в кадр попали кусочки капотов припаркованных «Победы» и кургузого «Москвича», на их бамперах можно даже различить старомодные номера тех времен, когда черные буквы и цифры штамповали на желтом фоне.

Ну что же. Это СССР и даже РСФСР – Россия. Автомобили такие я еще застал в раннем детстве: грузовик – это точно «ЗИЛ?150», а «кургузик», кажется, «четырехсотый» «Москвич», так что по совокупности признаков у меня получается приблизительно датировать снимки. Середина 1950?х. А что за местность? Надо будет покопаться на автофорумах, поискать ГОСТы на номерные знаки. Или может быть удастся опознать по последнему, шестому, кадру?

Мне открылся вид с возвышенности или скорее с башни или колокольни на несколько кварталов частных домов. Благодаря лупе я разглядел две мощенные камнем улицы – мелкосетчатая структура дороги была хорошо различима. Постройки одноэтажные, явно каменные – все стены гладкие, крашеные или штукатуреные, никакого намека на бревенчатые срубы или брус. Крыши и внутренние дворы едва проступали за кронами садовых деревьев, над которыми возвышались пирамидальные тополя. Похоже, что это средняя полоса или даже южные области. Улицы, судя по всему, выводили на площадь. Кадр ориентирован горизонтально, по нижней его кромке каменная мостовая тянулась от края до края. И на границе этой условной площади за забором заканчивалось строительство трехэтажного кирпичного здания – стропила на одном крыле уже спрятались под кровлей. А ведь я знаю, что это за здание! Это школа типового проекта с двумя полуэркерами, в которых расположены лестничные марши. В детстве на каникулах я гостил у бабушки в поселке. Она всю жизнь работала учительницей начальных классов, и мы с ней часто заглядывали в местную школу.

К сожалению, из этого кадра ничего больше выжать не удалось. Линии горизонта с панорамой местности нет – сплошные деревья и куски фасадов вокруг будущей школы. Единственное, в чем я теперь был уверен, – съемка велась весной или в самом начале лета, и школьники на первых кадрах – это скорее всего выпускные классы: восьмиклассники фотографировались, перед тем как уйти в техникумы и ФЗУ?ПТУ.

Я сунул лупу в карман и помчался к компу. Если уж мне удалось навскидку определить время, то имея в распоряжении такую зацепку, как автомобильные номера, привязать фотографии к местности – легче, чем реферат в Сети «содрать». В Инете сразу нашлись перечни всех послевоенных ГОСТов. «Мои» номера выдавались в 1946–1959 годах. Нет, ну что за жлобы?! За текст ГОСТа с меня потребовали денег перечислением или платной sms! Да, сейчас же, в ночь на воскресенье, побегу с распечатанной платежкой в банк. Лучше я пробегусь по сетевым форумам, не одни же тролли там пасутся.

В конце концов я нашел адекватных и знающих людей на автотусовках. Буквально со второй попытки – вот что значит правильно сформулированный поисковый запрос, обнаружился и топик, и скан нужного стандарта, и распознанный текст. Та?ак, вот они серии номеров «ВГ» и «ВЕ»… Все! Есть привязка! Мой «четырехсотый» «Москвич» и «Победа» – оба зарегистрированы в Воронежской области. А это значит, что мой гадкий утенок «Москва?2» умеет каким?то образом при определенных условиях – и я даже выяснил при каких – открывать портал в Воронежскую область середины 1950?х годов. Ну и жемчужину же я подобрал на барахолке неделю назад!

С этой мыслью я упал спать. К рассвету я буквально валился с ног, будто весь день и добрую половину ночи не фитюльки перебирал, а таскал мешки с цементом.

 

* * *

 

На следующий день я воспроизвел вчерашние условия съемки, экспозицию, и мой «волшебный фонарь» продолжил выдавать портреты людей и виды города шестидесятилетней давности. На этот раз я снимал на цветную пленку, чтобы больше не потерять ни капли уникальной информации. Думаю, что для постороннего наблюдателя, окажись он рядом со мной в комнате, мои манипуляции представляли бы собой ужимки сумасшедшего: я увлеченно щелкал затвором камеры, направленной на белую светящуюся панель на стене.

Не выходя из дома, я умудрился «сфотографировать» заполненный людьми зал заседаний с трибуной и транспарантом «Наша энергия – XII съезду ВЛКСМ!», а он, как я выяснил, проходил в марте 1954 года. Потом, после кадров с воодушевленными ораторами, появились железнодорожные платформы, на которых стояли грузовики с надписями по бортам: «На целинные земли!», «Поднимай целину!». И теперь уже не осталось сомнений, что у меня завелась ручная машинка времени, замаскированная под фотоаппарат. Тела она переносить в пространстве не могла, или я ее пока еще не освоил в достаточной степени, а вот картинки из прошлого доставляла исправно.

Причем выдергивала их не хаотично, а выдавала хорошо поставленные, скадрированные, тематические композиции, как если бы ее направляла уверенная рука профессионального фотографа.

И чем больше я об этом думал, тем меньше мне нравилась идея с порталом. Вряд ли старая фотокамера, которая выглядит, весит, работает и даже ржавеет именно как старая фотокамера, была способна грызть переходы в пространственно?временном полотне. Скорее она просто выдавала сюжеты, которые ею снимали в те годы. Но тогда возникал закономерный вопрос: где эти кадры?образы хранились до настоящего момента, в какой такой облачной флешке? Может быть, ноосфера, она же эфир, она же энергоинформационное поле действительно существует, а у меня в руках оказался ключ для входа в это инфооблако? И вот еще что. На месте создателей этой технологии, расточительно было бы делать такой терминал однонаправленным. Я бы на их месте в сеансы открытия информационной «трубы» не только отдавал данные, но и «ставил бы ее на закачку». А что, если и меня тамошние обитатели уже «скачали» за то время, что я упражняюсь с этим ящиком Пандоры?! Я вздрогнул, невольно оглянулся по сторонам и прислушался. Нет, похоже, разговаривать «они» со мной не намерены. И это хорошо. Иначе моим уделом стали бы интервью телепрограммам о таинственных явлениях и сумасшедший дом. Стоя перед светящейся панелью, я медленно опустил камеру. У меня было такое чувство, словно я постоял у края бездны, посмотрел в черные дыры, побоялся неизведанной бесконечности и вернулся в реальность.

Все это слишком фантастично и вычурно, как предположение о вредителе на японском заводе. Причина должна быть где?то рядом. Я перевел взгляд на «Москву?2», которую держал в руке. Не просто рядом – в самой камере!

С учетом того, что «тени» появлялись только тогда, когда затвор пропускал на пленку свет солнечного спектра или свет электролюминесцентной панели, образы прошлого могли взяться только из самого? объектива. Ну конечно же…

Органическая дрянь в последней группе линз!

Это был единственный элемент в совершенно обычной фотокамере, который потенциально мог служить аккумулятором образов и хранить в памяти всех и вся, прошедших через открытый затвор. Вероятно, в канадском бальзаме, соединяющем две последние линзы, произошла какая?то немыслимая, пока недоступная моему пониманию, биохимическая реакция, которая запустила процесс записи изображений на поверхности клея. Через какое?то время, когда «пробег» затвора стал измеряться сотнями или тысячами таких молекулярных слоев, картинки наложились друг на друга и образовали между линзами полупрозрачную субстанцию с уникальными свойствами, которую мы с продавцом приняли за обычный для старых объективов грибок. А импульсный свет определенного спектрального состава активировал и послойно смывал картинки. И когда такой умник, как я, поставил на пути этого пучка светочувствительный элемент, то есть фотопленку, он закономерно получил привет из прошлого!

Вроде все логично, за исключением того, что знания мои не позволяют четко представить и описать физико?химический или химико?биологический процесс записи изображения и его «снятия». Но ведь работает же! Осталось лишь придумать, как опустошить «карту памяти» этой машинки времени и скачать данные с минимальными затратами. За два выходных дня я извел треть своих запасов пленки, да и проявочных растворов у меня заметно поубавилось. Но неразрешимая проблема под названием «у кого бы одолжить цифрозадник» в моем случае решалась одним телефонным звонком.

Алексей приходился мне дальним родственником и держал пафосную фотостудию, которую регулярно арендовали рекламщики и модные фотографы. Я туда однажды заглянул и польстил хозяину оценкой того, как славно у него все устроено, после чего у нас с Алексом сложилось полное взаимопонимание на профессиональной почве. К счастью, притворяться мне тогда почти не пришлось. Искренне надеюсь, что, расхваливая в ответ мои видовые фотки и натюрморты, фотомагнат Алекс тоже не сильно кривил душой.

Заручившись его согласием, я организовал себе на завтра отгул. Остаток выходного дня ушел у меня на демонтаж задней крышки камеры и прилаживание вместо нее подобия держателя для цифрозадника. А утром в понедельник мне растворил широченную металлическую дверь сам хозяин фотостудии. Разумеется, я не стал посвящать Алекса в скрытые возможности моей «прелести», так было проще для всех. Вместе мы лишь собрали систему, привинтив к камере?гармошке крутящуюся цифровую матрицу ценой в рамный внедорожник. Потом я самостоятельно отщелкал два десятка студийных интерьерных безделушек, с помощью принесенной из дома электролюминесцентной панели сделал столько же контрольных кадров чистого поля и закончил съемку видами белого матового стекла, освещенного солнечным светом.

Увы, «тени» на кадрах с цифрозадника не проявились. Мало того, при всей его немалой цене, он покрывал едва ли половину площади кадра. Вероятно, встроенные инфракрасные и прочие антимуаровые фильтры перед матрицей блокировали драгоценные «икс?лучи». Зато все эти утренние манипуляции привели меня к мысли о том, что со вчерашнего дня я безвозвратно терял часть бесценной информации. Ведь несмотря на то что прежний хозяин ограничил формат кадра размером 6х6 см, объектив продолжал выдавать картинку на честные 6х9! И если оторвать из кадрового окна приклепанные «уши», которые перекрывают треть доступной площади, я смогу вытащить на свет все то, что более полувека оставалось за кадром!

Надо ли говорить, что одним отгулом дело не кончилось. Я провел дома всю неделю.

Раз уж задняя крышка камеры была снята, я прикрутил на ее место ролль?адаптер, чтобы «стрелять» рулонной пленкой длинными очередями и проявлять за один присест по нескольку десятков кадров. Адаптер мне одолжил, хотя и не сразу, фанатичный фотограф?пленочник. Этот мой приятель – прижимистый собиратель всяческих раритетных фотожелезок и стекол как раз выставил на онлайн?аукционе химикаты с истекающим сроком годности. И в качестве платы за прокат я скупил у него весь этот неликвид. Так что к следующим выходным я уже обладал весомой коллекцией снимков для районной газеты, студийных фото, свадеб, школьных мероприятий, демонстраций и партийных собраний.

Почти пятнадцать лет съемок. Более трехсот кадров 6х9 см в цвете. Я вплотную приблизился к 1970?м годам… И тут мой «волшебный фонарь» сломался. Нет, картинки он продолжал выдавать, но это был сплошной брак: размытые лица, нерезкие фигуры, куски зданий, то пересвеченные, то полупрозрачные. Но когда я, испортив кучу пленки, уже решил, что моя машинка времени окончательно выработала ресурс, ее снова как будто подменили.

Появились кривляющиеся школьники, напряженные семьи с вымученными взглядами на фоне настенных шерстяных ковров, кошки, собаки и множество автомобилей: новенькие «Жигули?копейки», «уазики», пожарные «ЗИЛы» и даже танк «Т?34» на постаменте. Ну понятно! Камера досталась сыну или внуку, а тот энергично и настойчиво ее осваивал, попутно работая над композицией и экспозицией.

Остановился я на 1973 году – так, во всяком случае, гласил настенный календарь с видом «Ласточкиного гнезда», выглядывавший из?за плеча пожилой женщины. Напоследок появилось еще несколько незатейливых сюжетов с курортниками на набережной: на фоне морского прибоя патлатые и усатые юнцы в клешах и рубашках с разноцветными узорами?«огурцами» стояли в обнимку с подругами, одетыми в супермини. И на этом «волшебный фонарь» иссяк. Вероятно, камера была заброшена на антресоли, уступив место чему?то более современному. Для уверенности я все?таки снял два десятка кадров, чтобы убедиться в том, что «флешка» пуста. Напоследок проскочило еще три?четыре картинки с размытыми лицами и дверными проемами – вероятно, кто?то нашел камеру и проверил в действии, и после этого уже точно – ничего, чистые, пустые кадры.

Вот так содержательно прошла неделя моего незапланированного отпуска. Что же в итоге? Я имею заурядный, изрядно потрепанный фотик, каких было выпущено несколько сотен тысяч. В моем экземпляре оказался «секретик», который мне посчастливилось если не разгадать, то полностью использовать, а теперь его память пуста. Для коллекции эта модель особого интереса не представляет. По крайней мере, для моей коллекции.

Зато я стал обладателем фотоархива протяженностью почти в двадцать лет. И если разобраться с авторством, наверняка в недалеком будущем я смогу обратить терабайты сканов с пленок в очень звонкую монету. Я ведь фактически соавтор фоток, тем более что мои кадры имеют бо?льшую площадь и несут больше информации, чем кропы первого хозяина. А если кто?то желает разобраться в том, как эта машинка времени работает, – ищите камеру «Москва?2» на онлайн?аукционе. Вдруг вам повезет и удастся перезапустить или воспроизвести механизм записи изображения. Камера приметная, серийный номер вам известен, так что – ловите. Торгаши типа меня обычно пишут: «Продам дорого камеру с историей, проверена с пленкой».

А я, пожалуй, выложу в Сеть еще одно объявление: «Куплю недорого старые камеры и объективы с грибком, плесенью. Можно нерабочие».

 

Дмитрий Шатилов

Когда покров земного чувства снят

 

Отец умер к полуночи, а воскрес перед рассветом, в час утренних сумерек. Когда я проснулся, он сидел за кухонным столом – маленький, худой, туго обтянутый кожей, с редкими волосами и большими ушами, которые в смерти, казалось, сделались еще больше. Перед ним стояла чашка – пустая, ибо мертвые не едят и не пьют. Я накрошил в тарелку черного хлеба, залил вчерашним молоком и сел напротив.

– Что ты, отец? – спросил я его, но он ничего не ответил, только покачал головой. Мертвые не говорят – таков закон Леса; о том, что им нужно, мы можем лишь догадываться, трактуя жесты и читая по глазам. Руки отца лежали на столе – узловатые, тощие, в синих венах. Указательный палец на правой легонько подрагивал – тук, тук, тук?тук. Живой, отец любил барабанить по столу: быть может, сейчас, перейдя черту, из?за которой нет возврата, он делал это именно для меня, словно желая сказать: смотри, я никуда не делся, я всегда буду с тобой.

Да, руки еще вели себя по?старому, но вот глаза – глаза его изменились, обрели двойное дно. Как и всегда, он смотрел на меня ласково и чуть насмешливо, вот только за обычным этим выражением просвечивало что?то другое, какие?то спокойствие, понимание, ясность – словом, то, что этому взбалмошному рыжему человечку, любившему кричать, спорить, ругаться и переживать из?за чепухи, при жизни было совсем несвойственно.

Метаморфоза эта опечалила меня. Я не боялся отца – все мертвые оживают перед тем, как навсегда уйти в Лес, – но этот неуловимый, загадочный свет в его глазах, он говорил слишком ясно, открыто, беспощадно: все прошло, боль кончилась, он уходит, а ты остаешься здесь.

Ком подкатил к горлу, мне захотелось сказать отцу: «Прости меня, пожалуйста, прости!», хотя это он покидал меня, а не наоборот. Кто придумал этот извечный закон? Для чего Он на краткое время возвращает нам во плоти бессловесных, любимых наших, еще не позабытых мертвецов? Что ему нужно от нас? Наши слезы? Раскаяние? Сожаление? Любовь? Я не знал. Отец сидел передо мной, я мог дотронуться до него, обнять, уткнувшись носом в плечо, но все это было напрасно, исправить ничего было нельзя, и мне оставалось лишь плакать и радоваться сквозь слезы, что позади остались тяжелый хрип, рубашка, мокрая от пота, таз с кровавыми пятнами, агония и финальный перелом; что путь очистился, и впереди – Последнее Дело и дорога в окутанный белым туманом Лес.

Что он такое – этот Лес? Откуда он взялся и каково его назначение? В старых каменных табличках, по которым мы учимся читать и писать, говорится, что Он был всегда, что именно оттуда пришли первые люди и именно там, среди мшистых елей, блуждают в вечном забвении те, кто некогда нас оставил. Правда это или нет – неизвестно. Мы провожаем мертвых до опушки, но следом не идем никогда.

Лес начинается сразу же за полями пшеницы, он окружает город сплошным кольцом, зелено?голубым колючим частоколом. Дело ли в неведомой силе, что исходит от вековых деревьев, или в негласном запрете, бытующем испокон веков, но и легкомысленные тропинки, и увесистые следы шин – все пути поворачивают, словно пасуя, перед этой глухой, грозной, молчаливой стеной.

Лес ограничивает наш мир, делает его простым и понятным. Все, что в городе, – все знакомое и родное. Все, что там, в Лесу, – непостижимое, неведомое. Лес для нас – это Тайна, Загадка. По нему проходит граница нашего миропонимания. Он воплощает собой рождение и смерть.

В сущности, достоверно о Лесе мы знаем только одно – то, что к нам он странным образом неравнодушен. Речь идет о Последнем Деле: когда человек умирает, Лес на короткое время возвращает его к жизни, возвращает измененным, исправленным, зачем?то – немым, чтобы мы, живущие, помогли мертвецу обрести что?то важное, без чего он не сможет отправиться в вечный поиск под сенью хмурых еловых лап.

Полдни в нашем городе тихие: не слышно рева машин, скрипа качелей, детского смеха. Все вокруг словно спит в мягком солнечном свете: лишь курится труба пекарни да стрекочет из окна соседнего дома пишущая машинка. Я и отец – за три месяца болезни он словно сгорбился, стал ближе к земле – мы сидим на спортплощадке, на нагретых шинах, вкопанных наполовину в землю. Я только что сделал «солнышко» на турнике – совсем как раньше, когда мы тренировались вместе, и теперь думал: что же это – самое важное для моего мертвеца, что он возьмет с собою в последнее странствие?

– Помоги мне, отец, – попросил я. – Я ведь живой, я не знаю, что нужно. Что это – слово?

Он покачал головой.

– Вещь?

Кивнул.

– Хорошо, – сказал я. – Я принесу тебе, а ты выбери.

Я сходил домой и вернулся с его любимыми вещами. Я принес тяжелые водонепроницаемые часы со стершейся позолотой, набор пластинок, удочку и крючки, старый солдатский ремень, выцветшую фотографию матери, складной нож, любимую клетчатую рубашку – и каждый предмет своей ушедшей жизни отец встречал кивком узнавания, и каждый, осмотрев, откладывал в сторону – с любовью, но и с укоризной: не то, не то.

Я смотрел на отца и боролся с желанием дать ему бумагу и попросить написать желаемое. Это запрещали правила: только жесты, только глаза, только мучительный перебор возможного.

– Для чего это – как ты думаешь, отец? – спросил я его, а на деле – себя, конечно же. – Если это должно нас как?то сблизить, то почему теперь, а не тогда, когда ты был жив? Если же нет, то зачем? Что это – загадка смерти, облеченная в плоть? Нет же никакого смысла в том, чтобы тебе забирать с собою что?то. Ты вполне можешь пойти и налегке, разве нет? Да и что ты будешь делать с этой вещью там, в белом тумане, среди вечных деревьев?

Говоря все это, я смотрел на свой – не наш, теперь только мой город – летний, теплый, окруженный Лесом, окутанный вечной тайной воскресающих и уходящих прочь, – как вдруг на плечо мне легла рука отца. Я обернулся – глаза его смотрели понимающе, но строго – и устыдился своих наивных вопросов. Загадка Леса не требовала разрешения, она просто была, и мне в свою очередь оставалось лишь подчиняться ей, как все мы подчиняемся неодолимым силам – времени, полу, кровному родству.

– Хорошо, – сказал я. – Что тебе нужно, мы поищем еще. А пока – давай вернемся домой.

Вечером похолодало, из Леса повеяло хвоей, заморосил дождь, по улицам пополз белый туман. Отец не вернулся на смертное ложе, и, лежа в кровати, я слышал, как он бродит в своей комнате – босыми ногами по струганым доскам. Шаг, другой, остановка, снова шаг, круг за кругом – так память блуждает по знакомым местам, но не находит, за что зацепиться.

Наутро я думал продолжить поиски, но, оказалось, что отец уже нашел. Мне стало стыдно – я словно сделал что?то не так, провалил испытание, не выполнил поставленную передо мной задачу, тем более что вещь, которую он теперь держал в руках, принадлежала некогда мне. Это был его подарок, красный резиновый мячик, я играл с ним, когда был ребенком. Воспоминание: прыг?скок, мяч звонко ударяется об асфальт, пружинит в небо, падает, подпрыгивает, катится под машину, я лезу за ним, пачкаюсь, мать ругается, отец смеется – а я счастлив, мне ничего не нужно, кроме этого лета, этого дня, этой минуты.

Мячик потускнел со временем – сказались игры, лужи и, наконец, чердак, куда он отправился в день, когда мне подарили взрослый, футбольный, черно?белый мяч. Там он лежал десять лет – долгих десять лет в темноте, под протекающей крышей, среди пыльных, давным?давно позабытых вещей. Сказать по правде, я почти не вспоминал о нем – все же это была детская игрушка, а о том, чтобы как?то продлить свое детство, я никогда не мечтал, пускай оно и было счастливым и безмятежным, то есть таким, каким ему полагается быть.

Мяч валялся на чердаке, а я жил своей жизнью. Каждый из нас был сам по себе. Но теперь этот маленький кусочек прошлого лежал в руках моего мертвеца, и значение у него было иное – не просто вещица, но якорь, закинутый в старые?добрые времена, ниточка, которая свяжет отца с домом.

Это был удар, и удар болезненный, в самое сердце – я скорчился бы от боли, когда бы не был внутренне готов. Лес забирал отца, но, словно в насмешку, напоминал, что он по?прежнему любит меня, что я по?прежнему для него важен.

Нет, это была даже не насмешка, а просто слепое равнодушие чего?то неизмеримо более огромного, что устанавливает законы жизни и требует их соблюдения, – не важно как, пусть и ценою боли, горечи, слез. Нас было двое против него – я и отец, – а теперь я оставался один.

Никто не следовал за нами, никто не хотел разделить мою ношу и проводить отца в последний путь. Мы остановились на опушке, недалеко от Лесной стены. Под ногами у нас была жухлая трава, пахло осенью, сыростью. Я кутался в пальто, а отец – он стоял, как есть, в будничной своей рубашке, брюках, с мячом, крепко прижатым к груди, и взглядом, устремленным куда?то далеко, за деревья, к неведомой, но манящей цели. Он не дрожал – холод, казалось, обходил его стороной, холодом был он сам – человек, который вот?вот исчезнет.

Минута, и отец тронулся, одолевая последний порог. Только на расстоянии я понял, какой он маленький, как остро торчат под рубашкой его лопатки, как странно и жалко он горбится, обнимая мяч, и мне захотелось окликнуть его, вернуть, сказать: «Оставайся, ничего страшного, мало ли на свете немых, холодных, оставайся, будь со мной, тебе не нужно идти», – но он уже не принадлежал мне и с каждым шагом уходил все дальше, пока не ступил под еловый покров и не окутался белым туманом. Некоторое время я еще различал его силуэт – странно, но он словно бы сделался больше, он словно вырос, мой отец – таким я, наверное, видел его в детстве – высоким, сильным, защитой, горой. Наконец исчез и силуэт. Все кончилось, и я вернулся домой.

Чувства мои были двоякими – тоска и радость, тягость и облегчение. Я рад был, что отец больше не страдает, и печалился, что он ушел навсегда; я ценил ту возможность объясниться после смерти, что дал нам Лес, – и все же лучше бы он не терзал меня жестокими чудесами. Я не видел в мнимом воскресении надежды, продолжения, иного, кроме путешествия в Лес, но поди объясни это сердцу, которому одного присутствия близкого человека достаточно для того, чтобы верить – он будет всегда.

В молчании, под шорох стенных часов сел я за поминальную трапезу. Я сидел, сложив перед собою руки, и думал: где ты сейчас, помнишь ли еще меня? Это был одинокий ужин под знаком отца – я все еще чувствовал его подле себя, но как бы за неким покровом, из?за которого он по?прежнему наблюдает за мной, но уже не может ответить, подать знак.

Мир вещей – кухня, дом, город – словно осиротел, и мало?помалу сиротство его просачивалось и в меня. Вещи принадлежали мне, но я не испытывал от этого радости. Отец ушел, и сын внутри меня умер. Я стал кем?то другим – тем, кем никогда еще не был, – и мне надлежало свыкнуться с этим.

Я сидел на темной кухне и чувствовал, как меня овевает ветер времени, взросления и смерти – холодный, загоняющий душу в самые дальние уголки тела.

 

Артемий Дымов

Ex mortis

 

99%

 

Макс смотрит на воду.

В пещере темно, только озеро светится голубым молоком. На потолке мерцают споры, уходят паутиной вдоль канала. Их целая система, этих пещер; большая часть затоплена, на глубине радиоактивна, смертельна для пребывания.

А Макс стоит себе. Глядит на поверхность озера и ждет.

– Лу? – решается крикнуть он. Голос звучит глухо из?за шлема. На тонированном забрале мигает красная точка, – связи с орбитой нет, и это хорошо. Дополнительная проверка на профпригодность Максу не нужна. Да, порой он прогуливается рядом с провалом, что остался от старой базы. Просто прогуливается, ничего особенного.

Просто услышал голос Лу из пещеры.

Макс ежится, глотает скопившуюся на языке горечь. Ему вдруг становится интересно, чем пахнет эта густая вода, какова она на вкус. Холодный ли воздух под потолком пещеры? Каков на ощупь серый, похожий на пепел песок между камней?

– Лу! – зовет он снова, и вода морщится, будто складки защитного костюма. Ее тонкие струи ползут по камням и серому песку, неторопливо взбираются по ногам Макса, опутывают герметичные стыки, словно хотят просочиться внутрь. Макс даже забывает дышать. Ущипнул бы себя, да костюм мешает, закрывает тело полностью, от макушки до пят.

Спустя долгие секунды вода утекает обратно в разлом, а Макс на ватных ногах вываливается наружу, к челноку. Он смотрит на капли влаги, оставшиеся на штанинах и теперь сверкающие на солнце. Клянется больше не останавливаться по дороге на базу. Не прилетать к пещерам, никогда.

Сохраняет координаты в памяти костюма и забирается в кабину.

 

99,1%

 

«Очнись», – говорит Лу в синей мгле, и Макс Садчих просыпается.

«Доброе утро», – информационная панель регистрирует движение его век, и в ячейке включается свет. Макс смаргивает пелену, упирается взглядом в низкий потолок спальной полки. На пластике мерцает пейзаж: волны кислотно?зеленых полей, такое же кислотное голубое небо, лес, озеро, облака. Классика. Макс касается изображения озера, и оно заполняет экран. Под солнечными бликами видны застывшие косяки рыб.

«Сегодня прекрасный день, одиннадцатое августа, – продолжает ласковый голос из динамиков, приторный, как джем, который выдают в столовой. – Девяносто девять целых и одна десятая процента готовности сверхсветового корабля «Ной?4». Сегодня мы стали еще ближе к звездам».

– Охренеть как здорово, – хрипит Макс, потирая глаза. Касается ступнями пола, и тот загорается лазурной подсветкой.

Душ смывает остатки сна. Барабанит прохладными каплями по плечам, затекает в рот, и Макс чувствует мертвый металл на языке. Невольно вспоминает уровень синтеза и переработки, на который спускался когда?то. Эти баки, в которых пенились моча и использованная вода…

Он торопливо сплевывает, выбирается из душевого поддона и шлепает через ячейку, оставляя следы. Открывает шкаф, достает свежий костюм и замирает. Его взгляд падает на цветастый, раскрашенный вручную платок, что прячется за стопками одинаковых белых и синих вещей.

Хранение отходов на орбите категорически запрещено, но Максу плевать. Когда общий свет в капсулах гаснет, он с тихой торжественностью вынимает свои сокровища: белье – ее белье – и запасные линзы для окуляра – ее окуляра, замены левого глаза. Перебирает их, как родные кости, прячет в дальний угол вещевого отсека и укрывает платком. Сверху надгробием ложится разбитый блокнот с трещиной через прозрачный экран – тоже принадлежал жене.

Иногда Макс прячет сокровища под подушку и так засыпает.

Иногда он встает у зеркала и приставляет к шее коготь стропореза. Давит, пока не выступает густая капля.

«Очнись», – говорит ему ласковый голос из динамиков ячейки, и Макс вздрагивает. Отдергивает руку от платка, оборачивается, потея и холодея одновременно.

Никого. Информпанель бормочет никому не интересные новости о сборе урожая в третьем отсеке и ударном труде службы обеспечения. В коридоре за тонкой стеной множатся шаги, кто?то басит, хохочет, и ему вторит женский смех. Макс вытирает испарину со лба.

Показалось.

Он спускается двумя уровнями ниже, мимо столовой с постоянными очередями, мимо детского отсека, за стеной которого гроздьями висят пуэллы. Жидкость в них желтоватая и мутная от выделений. Младенцы крепко спят, смежив выпуклые веки. Макс заранее их жалеет: бледных, толстокожих, с хрупкими костями. Созданных для того, чтобы родиться и умереть в консервной банке с видом на желто?голубую мертвую планету.

Один такой – уже взрослый образец – ловит Макса в коридоре. Койпер, так его зовут. Похожий на белый пельмень, Койпер вжимает пельменными пальцами кнопку на подлокотнике, и кресло, что тащит его тело, опускается на пол.

– Навигационная система в порядке, а данные о полетах стерты полностью. – Он хмуро протягивает карту памяти. Его губы под жиденькой светлой бородой кривятся. – Признавайся, сам намудрил? Я ж тебя просил не чинить самому. Обнаружил неисправность – не трогай, сообщи на базе.

Макс рассеянно кивает и провожает взглядом работников службы обеспечения в одинаковых синих костюмах. Следом тарахтит тележкой робот?уборщик; вытягивает из недр своего безголового тела тонкую лапу и ведет губкой по стеклу иллюминатора. За мокрой полосой чернеет космос. Бездонный, неприветливый. Где?то там, за скоплением пыли, их ждет новый, пригодный для эксплуатации и уничтожения мир.

Макс не хочет туда. Его отталкивает сама мысль о переселении.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – окликает его Койпер. Смотрит пристально, снизу вверх. Его глаза кажутся влажными пуэллами с синей икринкой в центре.

– Забудь, – Макс выхватывает карту из пухлой руки. Наверное, слишком грубо; бедняга Койпер не виноват, и правила устанавливал не он. Но Макс слишком торопится к погрузочному отсеку.

Его ждет жена.

 

* * *

 

Сухая Земля призывно желтеет за лобовым стеклом. По ее поверхности кружат пыльные спирали, на полюсах виднеются голубые завитки древних океанов. Черствая горелая корка, под ней – радиация и вода, как ядовитое ядро под скорлупой. Странное место, пустое. Сотни лет и пыльных бурь стерли последние воспоминания о бетоне и стекле мегалополисов. Остались лишь пески и несколько баз, разбросанных по Индо?Африке.

Челнок вздрагивает и начинает движение – расстыковка завершена. Макс запускает расчет по траекториям спуска. Торопливо бегут цифры в столбцах координат. Корабль ускоряется, входит в плазму, кипит обшивкой и стучит содержимым грузового отсека.

Выход проходит удачно, и Макс включает тормозные двигатели. Снимает шлем, ерошит волосы и щурится под обжигающим красноватым солнцем. На тело накатывает обычная после перегрузки усталость.

– Код двести тридцать три, – говорит он, нажав кнопку связи.

«Подтверждаю, – с задержкой отвечает генерированный голос. Как всегда хрипит – то ли проблемы с сигналом, то ли где?то далеко, в своем закутке орбитальной станции простуженно хрипит сам Койпер. – Как погода?»

– Полный штиль, – Макс косится на трехмерное изображение рельефа, что дрожит над приборной панелью. – Лучше не бывает.

«Тогда чего голос такой? Депрессия? – Койпер хохочет с дребезжащим металлическим призвуком. Он явно хочет извиниться, но не знает как. – Вернешься – отправлю на диагностику. Так почистят – будешь даже информпанели улыбаться».

Макс криво усмехается, пропуская болтовню с орбиты мимо ушей. Земля под челноком притягивает его взгляд, и он невольно ищет нужную складку в породе. Сверху зеленоватые хребты похожи как близнецы; змеятся в радиоактивной тишине. Но Макс упрямо всматривается в их рисунок.

И бьет пальцами по экрану управления. Вместо того чтобы направиться к солнечным батареям базы и строительным вышкам «Ноя?4», челнок идет на снижение. Связь с орбитой хрипит и обрывается. Макс отключает приборы связи совсем и вводит сохраненные координаты. Переводит челнок в ручной режим и погружает пальцы в сенсорное блюдце.

Корабль мелко дрожит. Турбины подвывают, за креслом тихо стучат контейнеры с едой для базы. Пот сползает Максу на глаза, скапливается под силиконовым уплотнителем на переносице. Пальцы, наоборот, морозит в голубоватом сенсорном желе.

Макс сам до конца не понимает, что собирается искать в той пещере. Может, ну ее к черту, думает он. Но ставит челнок на крыло и влетает в ущелье прежде, чем успевает что?либо решить. Рев двигателей становится глуше. За ним звенят голоса. Слышны отрывки фраз, кто?то надсадно кашляет на фоне, кто?то что?то спрашивает, все громче и настойчивей… Макс выдергивает пальцы из блюдца и с криком зажимает уши. Челнок заносит, крыло скребет по камням, за лобовым стеклом мелькают скалы, мох, обломки стальных балок…

Падение завершается быстро.

Что?то громко хрустит, мир переворачивается. Желтый камень, лазурь неба, снова желтый песчаник, и все замирает. Ремни больно давят на грудь, впиваются в шею над жестким воротом костюма. У лица всполошенно мигают индикаторы. Плохо, кричат они, все чертовски плохо, брат. Корабль разбит, системы полетели, бак течет.

Паршиво, конечно. Но Макс еще жив. Целостность кабины не нарушена.

Он выдыхает, с трудом отстегивает ремни и падает носом в приборную панель. Натягивает перчатки; ищет шлем, разгребая осколки, инструменты и выпавшие из аварийного отделения пакеты с медикаментами. Что?то противно пищит, и все перед глазами плывет, как огни далеких звезд.

Паршиво, брат, говорит он себе.

Снаружи дымится гора контейнеров. Много их выпало из грузового отсека; некоторые разбились, вывалили разноцветные кишки содержимого. Будто радуга на камнях: томатный сок, зеленая паста горошка, смерзшиеся пласты рыбного филе. Все заражено и непригодно к употреблению, недельный запас одной базы. Вход в пещеру темнеет неподалеку. Засасывает свет, словно жадный рот; за ним глухо поблескивает голубое молоко озера.

Макс шагает под своды.

Мрак съедает его.

Внутри царит все та же тишина. Вода капает с известняковых наростов на потолке. Камушки трещат под ботинками. Свистит залетающий ветер, и в нем снова слышен шепот голосов. Шепот ее голоса.

– Лу?

Макс обводит взглядом кромку берега с синими наносами на песке, идет вдоль воды. Никого. Ничего. Лишь светящиеся сопли грибов колышутся над головой. Раз – и они синхронно прячутся, втягиваются в потолок. Макс упирает кулаки в бока, щурится в сумрак на дальнем конце пещеры.

Всплеск заставляет его обернуться.

Озерная вода поднимается, обретает знакомые изгибы. Узкая талия, крепкие бедра, волосы, что касаются плеч завитками – все как жидкий нефрит. На прозрачном лице Лу улыбка, и Макс роняет ослабевшие руки. Чувствует, как по ребрам взбирается старое горе.

Он не может снова остаться один. Нет, никак не может.

Часто дыша, он отстегивает перчатки, одну за другой бросает их в сторону. Щелкает клапанами шлема. Сухая искусственная прохлада сменяется влажным холодом, легкая кислинка оседает на языке.

– Лу, – повторяет Макс. Шагает навстречу, когда Лу приближается, подставляет лицо под ее ладони. Тонкие мокрые пальцы обжигают, как мороз. Макс заглядывает в ее глаза – целые, без имплантатов. Целует ее губы. Тяжелая вода ползет по его щекам, затекает в ноздри. Что?то щекочет горло и грудь изнутри, и Макс беспомощно запрокидывает голову.

На потолке пещеры дышит голубая паутина спор. Паршиво, брат, мерцает она.

Он теряет сознание и падает, разбивая затылок о камни.

 

* * *

 

«Очнись», – велит голос, мужской и строгий. Макс предпочел бы услышать Лу, но тут какой?то баритон. Видимо, Лу занята.

Он открывает глаза и щурится от солнечных лучей, что играют у выхода из пещеры. Подсознательно ждет приветствия информпанели, но слышит только ветер и собственное дыхание. Голова легкая, мир вокруг чист и ярок, словно перед пробуждением Макса его хорошенько помыли. Между пальцев струится холодный песок, в щеку впиваются камушки. Тяжелый от влаги воздух пахнет солью.

Макс поворачивает голову, смотрит на озерную гладь. Лу не видно. На глубине плавают серебристые стайки мальков, свет преломляется на их чешуе. Они сбиваются теснее, синхронно поворачивают. «Вставай», – образовывают ровные буквы, и Макс резко отворачивается, таращит глаза в потолок пещеры.

«Вставай», – вспыхивают споры над головой.

Снаружи кричат, зовут его по имени, и Макс перекатывается на колени. Поднявшись на онемевшие ноги, он ковыляет к выходу и, щурясь, вываливается под палящее солнце.

Глаза привыкают к свету, и из раскаленного марева проступают трое спасателей; все в ярко?зеленых костюмах, кислотных на фоне песка. Они наводят на Макса экраны дозиметров; придвигаются друг к другу, сверяют показания. Их переговоров не слышно. Дело дрянь, понимает Макс, когда ему делают знак оставаться на месте. Должно быть, он сильно облучен.

В каком?то смысле он даже этому рад.

Земля едва заметно вздрагивает. За спиной шуршат встревоженные камни, Макс оборачивается, укрыв глаза ладонью. Вход в пещеру едва виден за слепящей завесой света. Там кто?то стоит, белеет чей?то силуэт. Лу, узнает Макс. Жестом она велит ему уходить, пятится во мрак, и земля под ногами вновь отзывается эхом. Словно далеко на глубине кто?то ворочается, задевая локтями низкий потолок.

– Эй, Садчих, ты в порядке? – интересуется один из зеленых костюмов через встроенный динамик. Нет, Макс совсем не в порядке, да и не важно это. Куда важнее бежать. Он крутит головой, ищет желто?полосатые крылья спасательного челнока. Нужно улетать, и как можно скорее.

– Уходите оттуда! – кричит он. Машет руками, но спасатели топчутся на месте стайкой глупых птиц.

– Где твой шлем? – отвечают они. – Давно без него?

В руках одного мелькает черная рукоять нейтрализатора, пальцы уверенно и быстро выставляют нужные настройки. Он делает выстрел, но земля под его ногами с треском вздувается, и заряд пролетает мимо. Жужжит прямо над головой – Макс чувствует, как потрескивают и встают дыбом его волосы.

Он отступает к пещере. Вовремя: место, где он только что стоял, уходит под землю. За разломом и облаком поднятой пыли слышны крики. Стрелок успел уцепиться за выступ и теперь висит в паре метров от поверхности. Скалы дрожат, стрясая его с себя. Оставшиеся двое что?то кричат, спускают трос, но тот путается, цепляется и провисает петлями.

У провала лишь неровная, местами обвалившаяся тропка. Зыбкая. Макс переводит взгляд на спасателя, затем вновь на землю, примеряется и срывается с места. Глыбы трещат, с рокотом скатываются из?под его ботинок в бездну, но Макс бежит. На краю разлома отталкивается обеими ногами и прыгает.

Противоположный край бьет его в грудь; Макс хватается за камни, сдирая ногти. Медленно, выискивая трещины в стене, он спускается к спасателю и хватает его за руку.

– Держу тебя.

Странно все это. Он совершенно точно не умел прыгать так далеко и не лазал по отвесным скалам, как аппарат?разведчик. Пот щиплет его глаза. Ветер свистит в ушах, солнце нещадно жарит лоб, но усталости нет. Макс смотрит вниз. Судя по взгляду, спасатель тоже удивлен. Но не достаточно, чтобы перестать орать.

– Держу, – повторяет Макс и поднимает его на вытянутой руке.

 

99,5%

 

Изоляционная ячейка похожа на пузырь. Белая, без углов и окон. Свет приглушен, отчего на пустых стенах кажутся водные блики.

Макс сидит за прикрученным к полу столом. Сцепил пальцы в замок и разглядывает обломанные ногти. Тесты показали остатки радиации в его тканях, но изменений в организме не обнаружено. Никаких патологий. Может, за долгие годы полетов он успел привыкнуть к облучению? Физически здоров, а умом тронулся. Койпер читал про подобные случаи.

Правда, на практике он видит такое впервые.

– Спасибо, что прилетели, – прерывают его раздумья. – В сложившейся ситуации любая помощь неоценима.

Койпер кивает. Вообще говоря, помощь из него вышла паршивая. Он пытался разговорить Макса на протяжении получаса, но тот даже не поднял головы.

– У него жена погибла, – тихо говорит Койпер. – Два года назад, в аварии на Пятой.

Дознаватель глядит на него строго, сверху вниз. Буравит неживыми линзами окуляров, установленных в пластину на глазных впадинах. Такими можно видеть Койпера насквозь, до перебитого позвоночника.

– Вы тоже там были, верно? – спрашивает он.

– На верхних уровнях. Лу работала на нижних, в энергоблоках. Там все ушло под воду полностью.

– Повезло вам.

Койпер невесело усмехается в ответ. Смотрит на свои одеревенелые ноги. Повезло, ну конечно. Он будто снова чувствует запах гари, что сочится через трещину в шлеме. Здоровый обломок корпуса «Ноя?4» покоится на его ногах, что?то звенит, жужжит, льется, Койпер кричит. Ему кажутся голоса в отдалении, странное бормотание, но помощь никак не идет. А над головой подрагивает балка, на которой шипят оборванные провода.

Та авария отбросила строительство корабля на многие месяцы назад.

Койпер и двое дознавателей теснятся в ячейке, смежной с ячейкой Макса. Свет в ней приглушен, воздух сгустился и нагрелся, будто система вентиляции вышла из строя. Койпер то и дело оттягивает ворот костюма и дует на вспотевшую грудь. Строгий дознаватель с окулярами разглядывает Макса, словно тот за своим бронированным стеклом вот?вот выкинет что?то интересное. Его напарник читает рапорт и то и дело потирает лысину. Лысина блестит – видимо, от регулярных потираний.

– То есть вы хотите сказать, что Садчих ведет себя неадекватно с тех пор? – лысый с возмущением отрывается от полупрозрачной пластины блокнота. – Почему не сообщили нам раньше?

– Садчих был нормален, – врет Койпер. Дознаватели тоже знают, что он врет. Но доказательств пока нет, потому его не перебивают. – Исполнял свои обязанности в точности по инструкциям.

– Ваша невнимательность едва не стоила жизни четверым, – заключает лысый и сердито поджимает бескровные губы. – Челнок разбит. Груз утерян. Пилот сутки не выходил на связь. Что?нибудь выяснили насчет той геологической активности? Что это было?

Койпер пожимает плечами, но лысый уже вернулся к чтению. Попутно набирает текст на повисшей в воздухе проекции клавиатуры.

– Жаль, Садчих неадекватен, – бормочет он. – Пострадавшие ничего не помнят. Придется основываться на записях камер.

– Он опасен, – добавляет строгий дознаватель с окулярами. Стучит по стеклу указательным пальцем. – Следует изолировать.

Койпер не думает, что Садчих может причинить кому?то вред. По крайней мере, тот Садчих, которого он знает. Но теперь что?то неуловимо изменилось. То ли осанка – слишком прямая, неестественная. То ли взгляд, тихий и внезапно безразличный.

И запись. Конечно же, запись с дополнительной камеры разбитого челнока, на которой видны лишь трое спасателей и Макс. Никаких голубых существ. Никаких голосов. Макс оборачивается, смотрит куда?то за спину, на пустые скалы. Начинаются подземные толчки, спасатель летит в пропасть, и запись прерывается.

С ним что?то не так. И Койпер убеждается в этом, когда Макс сбегает.

 

* * *

 

«Очнись».

Шепот Лу похож на голос ветра в пещерах.

Дверь открывается, и в ячейку гуськом заходят люди в защитных костюмах. Обступают Макса и тоже облачают его в костюм – словно посвящают в свой орден. Проверяют каждый стык на герметичность, много раз заверяют, что все в порядке и поводов для беспокойства нет. Очищают коридоры и выводят наружу. Макс вяло слушается, бредет по световым линиям. Мысли плавают в его голове стайками серебристых мальков. Что?то скребется на изнанке мыслей, что?то очень важное, что он должен сделать, но никак не может вспомнить.

Грядет конец времен, вылавливает он скупые отрывки из памяти. Так писали в какой?то древней книге. Грядет конец времен, и скорбящие вновь обретут своих любимых.

Может, любимые уже ждут? И – Макс жмурится, скрипит зубами, – он что?то непременно должен сделать, вот только что?..

Услышав звук льющейся воды, он вспоминает.

Вскидывает голову. Поворачивается к идущему рядом конвоиру и проламывает его шлем локтем.

 

* * *

 

– Да что там творится? – басит Койпер, когда динамики оглушают его сиреной.

Робот?лаборант не отвечает. Не отрывается от окуляра микроскопа, поправляет образец белой глянцевой рукой. Он не беспокоится – попросту не умеет этого делать. А Койперу тревожно. Вдруг опять авария? Вдруг уровень затопит, а Койпер в своем неповоротливом кресле не успеет добраться до шлюзов?

Только не снова. Он ненавидит базу на поверхности. Скорее бы из нее выбраться.

Он подъезжает к двери, с минуту бьется над замком – в аварийном режиме обычные коды не действуют. Створки разъезжаются; коридор за ними полыхает алыми огнями, пустой в оба конца. На полу у бокового шлюза темнеет распластанное тело. Костюм, понимает Койпер, приблизившись. Пустой спецкостюм для перевозки, в разорванном брюхе которого искрит встроенный парализатор.

Койпер не сразу замечает, что рядом кто?то стоит.

Макс смотрит на него сверху вниз из?за спутанных черных прядей волос. Жилка в вороте майки часто бьется, на животе темнеет обожженное пятно, с кулаков капает кровь. Он вытягивает руку, и лба Койпера касаются отчего?то мокрые пальцы.

По переносице стекает капля, оставляя холодный след.

Сердце так колотится, что у Койпера закладывает уши. Да, он много раз жаловался на свою инвалидность, но теперь умирать совсем не хочется. Ему вдруг становится дорого и громоздкое кресло, и станционные коридоры?близнецы, и мерзкая, переработанная моча в качестве воды. Он на все согласен, на все, что угодно, только бы жить.

Топочет охрана, выстрел щелкает по стене, и Макс в три прыжка уносится прочь, к ангарам и зоне вылета.

Койпер глядит на шприц в своей руке, отбрасывает его и накрывает лицо ладонью. Пустой пластиковый цилиндр катится по световым панелям пола, подталкиваемый ботинками солдат.

 

99,9%

 

Макс выходит из лифта, поправляет шлем с чужим номером регистрации. На нижнем уровне базы голоса бормочут громче, и теперь ему хочется, чтобы они наконец заткнулись и дали сосредоточиться на деле.

Тускло светят линии освещения. Макс ведет по ним пальцами, шуршит тяжелым ящиком, который он волочит за собой. У него есть пара десятков минут до того, как его обнаружит охранная система, и шлюзы между уровнями будут заблокированы.

Пока же все тихо. Его ищут в других местах.

Макс прикладывает карту, вместе со шлемом позаимствованную в закутке знакомого ремонтника, и ступает в сумрак энергоблока под гелиоэлектростанцией. Ряды накопителей гудят, и Макс чувствует, как статическое электричество потрескивает на коже. Он затаскивает ящик через порог, отрывает крышку. Под ней рядами гнездятся шашки взрывчатки, каждая в своей ячейке. Макс крепит их вдоль стен, одну за другой. Давит на кругляш, ждет, когда тот мигнет индикатором, и шагает к следующему шкафу накопителя.

Ревет сигнал тревоги. Макс торопится на выход, но проклятые ноги вдруг заплетаются, перестают слушаться. Он со злым криком спотыкается и еле успевает поймать себя, привалившись к стене. Центральное освещение сменяется припадочным аварийным, подъемник не отвечает. Остается лестница, проход на которую неторопливо затягивает прозрачный щит.

Макс ковыляет к ней. Успевает тронуть полосатый экран блокировки и протискивается в последний момент, обдирая грудь об острый край. В какой?то миг линии освещения перед его глазами расплываются, и он трясет головой. Тело слабеет, веки тяжелеют, наливаются, как сливы, но останавливаться рано. Еще десять пролетов наверх, к шлюзу следующего уровня.

Сосем немного.

На полпути его выворачивает, слюна и желчь текут по подбородку. Макс утирается, смотрит на припухшее от укола предплечье. Лезет выше.

Еще рано останавливаться.

Но остановиться приходится – на верхней площадке, под дулами нейтрализаторов. За спинами военных толпятся работники базы в защитных костюмах. Конечно, – Макс обессиленно приваливается к стене и поднимает руки, – стоило догадаться, что его давно засекли и ждут.

Взрыв сотрясает уровни, и он падает на дрожащий пол. Ступени позади обваливаются. Слышен далекий шум, словно из прорванной плотины.

Створки шлюзового щита начинают смыкаться. Кто?то запоздало и приглушенно кричит, стволы нейтрализаторов опускаются. У подъемника на другом конце коридора начинается давка. Шахту заполняет вода, мутная, как голубое молоко. Макс слышит ее плеск. Чувствует движение за своей спиной. Теперь он не один.

Шатаясь, он бросается к экрану аварийной блокировки и вжимает в него ладонь. Бронированные стекла замирают на полпути. Вода толчками втекает через щель на уровень. Она колышется – из глубин прибывает новая волна. Столпившиеся люди смотрят куда?то за спину Макса. Молчат, лишь отблески аварийного света суматошно пляшут по шлемам их костюмов.

Сейчас они поймут, ждет Макс.

Нейтрализаторы отрывисто стрекочут, выбивают из него дух. Пальцы соскальзывают с экрана блокировки, и щит смыкается. Волна разбивается о бронированное стекло; возвращается, подхватывает, крутит Макса. Знакомые руки обнимают его, тянут на дно, мимо оседающих плит и смазанных огней. Боль от ран утихает.

Становится легко. Повсюду искрится вода.

Макс улыбается и делает глубокий вдох.

100%

Последний «Ной» летит плавно. Спешить ему некуда – сменится три поколения, прежде чем он достигнет пункта назначения. Свет далекого солнца холодно серебрится на кайме иллюминатора; мимо в мертвой пустоте плывет полосатый бок Марса. Сама Земля уже не больше золотой горошины. Теряется во тьме, как детское воспоминание.

Койпер отрывается от вида за стеклом и трет уставшие глаза. На столе ровным светом горит экран панели, рядом посверкивает разбитая пластина подсоединенного к ней блокнота. Блокнот нашелся случайно, – когда Койпер отправлял скудные пожитки Садчих на переработку, – и оказался с весьма интересной начинкой. С письмом от Лу.

В нем она бесконечно прощается, словно боится однажды проснуться, растеряв последние крохи рассудка. Пишет обо всем, что помнила, видела и чувствовала. О какой?то важной миссии, которую ей доверили.

О людях из воды.

На стене в дальнем углу мостика пищит панель связи, ее звук пронзает тишину. «233» – возникает на черном фоне.

Койпер вздрагивает, торопливо озирается и подъезжает ближе. Проверяет цифры еще раз.

– Подтверждаю, – отвечает хрипло. – Ваше местонахождение, пилот?

Связь слаба. Проходит несколько долгих минут, прежде чем на панели загораются координаты. Койпер кивает – будто собеседник может его видеть. Откашливается, устраивает дрожащие пальцы на подлокотнике.

– Как погода на поверхности?

Панель вновь загадочно выдерживает паузу. В ожидании ответа Койпер оборачивается на пустую рубку. Медленно поднимает одну ногу – отрывает от подножки и вытягивает, с судорогой в слабых мышцах. Повторяет то же со второй.

В углу экрана загорается зеленая точка. Выводит расшифрованные слова, и Койпер ставит ноги на место.

«у_нас_полный_штиль», – читает он.

 

 

Дмитрий Казаков

Тени бога

 

27.10

 

– Правда ли, что на писательский Олимп можно попасть только через постель редактора?

Перед ответом Семен выдержал паузу, скрасив ее понимающей улыбкой.

В этот момент на него было нацелено с полдюжины телекамер, и это только те, которые видел он сам. И через стеклянные глаза смотрела без преувеличения вся страна, раскинувшаяся от Кенигсберга до Владивостока.

– Для прекрасных дам, что лишены таланта и упорства, это единственный путь, – сказал он с тщательно отмеренной дозой иронии. – Но и для мужчин, учитывая особые вкусы некоторых редакторов и продюсеров, не все потеряно.

Мелехов, ведущий вечернего шоу «Кричи громче», усмехнулся и поправил очки.

– Напоминаю, что сегодня у нас в гостях! – затараторил он со скоростью пулемета. – Писатель! Семен Корнейчук! Лауреат международной литературной премии «Овация»! Шорт?листер конкурса «Евровидение»! Автор трех романов и сборника рассказов…

Слушая перечисление собственных регалий, Семен продолжал улыбаться, хотя больше всего ему хотелось провалиться сквозь пол студии. Для профана все звучало громко, но на самом деле мало чего значило: «Овацию» давали всякому автору до тридцати лет, что хоть чего?то стоил, шорт?лист на «Евровидение» от России формировали методом научного тыка, прочие награды вообще не стоили упоминания.

Три романа и сборник – да, это факт, но продавалось не так, как Семену хотелось и как тексты того заслуживали.

Хотя если бы дело обстояло совсем плохо, его бы вряд ли позвали в «Кричи громче».

Сегодня о писателе Корнейчуке узнают те, кто о нем ранее и не слышал…

– Итак, – Мелехов вновь поправил очки. – И наш гость обязательно почитает нам. Насколько я понимаю, это новый текст, который не только не выходил на бумаге, но еще и не звучал?

– Совершенно верно, – Семен ощутил, как вспотели ладони: как и всякий профессиональный автор, он читал свои произведения тысячи раз, но перед такой аудиторией – никогда. – Этот рассказ я считаю вершиной своего творчества… Он, ну… Называется «Тени бога».

– Мы слушаем! Слушаем! – воскликнул ведущий, и зрители в студии разразились аплодисментами.

Довольно жидкими, стоило признать.

«Ничего, сейчас вы запрыгаете», – подумал Семен, вытаскивая из внутреннего кармана пачку аккуратно сложенных листков.

Корнейчук не видел лиц зрителей в студии, да и не особенно хотел их видеть. В этот момент он презирал серую массу, тех простых обывателей, что лишь потребляют, а на творчество способны не более, чем крысы или саранча.

Он писал «Тени бога», тратя не только силы, но и кровь собственного сердца.

А они будут слушать с умным видом и решать, хорошо это или нет, достойно одобрения или хулы!

– Огонь вспыхнул, чистый, яркий, живой, – его баритон, хорошо поставленный, сочный, поплыл по студии, – багровые, рыжие и золотые сполохи побежали в стороны.

Семен читал, не жалея себя, напрягая голос, понимая, что от сегодняшнего выступления зависит не только то, каким тиражом выйдет его следующая книга, но и вообще будущее как писателя:

– Вик увидел планету целиком, пустую, холодную, мертвый шар, линии континентов, серую морщинистую поверхность безжизненных океанов.

Семен замечал, что Мелехов перестал иронически улыбаться, улавливал, какая тишина стоит в студии, понимал, что зрители сидят, точно окаменев, и что даже режиссер за пультом замер с удивлением на круглом, щекастом лице.

С одной из трибун донеслось «Ого!».

– «Ничего, скоро все изменится», – подумал он и взялся за работу, – завершая чтение, Семен сбавил голос до шепота, а замолкнув, склонил голову.

– Браво! Браво! – воскликнул Мелехов, и прозвучало это настолько искренне, насколько вообще может быть искренним ведущий самого рейтингового вечернего шоу страны.

Аплодисменты рухнули горячей, сотрясающей потолок лавиной.

– Вернемся к нашей теме, – сказал Мелехов, когда по сигналу режиссера в студии наступила тишина. – Расскажите для начала, Семен, каков был ваш путь в литературу?

– Ну, меня творец не одарил красотой, зато дал мне талант складывать слова в предложения, – Корнейчук улыбнулся, на этот раз совсем иначе, скромно и уверенно. – Первый рассказ я написал восемь лет назад, когда работал простым служащим банка…

Его слушали, внимательно, уважительно, Мелехов понимающе кивал, поблескивали объективы камер.

Все шло так, как Семену хотелось, но он сдерживал себя, осаживал поднимающееся в душе ликование – рано еще, радоваться будем потом, когда станет ясно, что последует за сегодняшним «Кричи громче».

– Отлично, я вас понял, – сказал ведущий, задав еще пару вопросов, после чего повернулся туда, где рядком сидели другие гости. – Теперь послушаем наших экспертов…

Семен вытер пот со лба и перевел дыхание.

Но пауза оказалась короткой, пришлось вступить в пикировку с литературным критиком Секиркиным, что брызгал слюной и изрекал, как обычно, нечто бессмысленное, но экспрессивное.

Потом эксперты переругались между собой, и шоу превратилось в обычный скандал. Мелехов умело раздул его, столь же ловко загасил и объявил, что сейчас свое мнение выскажет «судья темы».

Так называли авторитетного спеца, что в «Останкино» не приезжал, а участвовал в передаче с помощью видеосвязи. Имя его до последнего момента держали в секрете, так что даже Семен не знал, кто будет судьей.

Проекционный экран мигнул, и на нем появилось знакомое всей стране лицо.

Брылястое, с высокомерными блеклыми глазами, седыми усиками и тонкими губами.

– Добрый вечер, Игнат Арсеньевич, – сказал Мелехов, и в голосе его прозвучало уважение.

Семен же едва не задохнулся от ненависти.

Он продолжал улыбаться, но понимал, что на физиономии его отражается вовсе не радость. Очень кстати, что именно в этот момент у гостя в студии шансы попасть в кадр близки к нулю.

Игнат Черниковский, отпрыск польского дворянского рода…

Недавно справивший полувековой юбилей бабник – пять официальных жен, тьма?тьмущая любовниц и просто девчонок, с которыми он крутил шашни на неделю?другую, а то и на одну ночь.

И он же – мэтр из мэтров, известнейший литератор, дважды номинант «Грэмми», чьи тексты постоянно на вершинах русскоязычных чартов, издаются на новых и новых языках, а гастроли в лучших, самых больших залах расписаны на год, а то и на два вперед.

И ладно бы он был бездарностью, убогим самодовольным графоманом, что попал на вершину волей слепого случая!

Это Семен еще стерпел бы…

Но нет, Черниковский проявлял гениальность и как поэт, и как прозаик.

Не слишком ли много для одного человека?

Мелехов задавал вопросы, судья отвечал, небрежно и величественно, почти не задумываясь, и Семен, глядя на него, со злобой думал, что никогда не сможет держать себя вот так…

И писать так, как Черниковский, тоже.

Тот говорил, растягивая слова, по привычке вертел в руке висевший на шее талисман – круглую пластинку с изображенным на ней черно?белым символом Инь?Ян. Все знали, что это на самом деле флешка, где живой классик держит главные свои сокровища, – черновики, наброски, планы новых текстов.

– Спасибо, Игнат Арсеньевич, – ведущий поправил очки, блеснул стеклами. – Возвращаемся в студию…

Когда Семену вновь дали слово, он заставил себя говорить, сумел оживить занемевшие от ненависти язык и губы, смог даже пошутить, вызвав смешки в аудитории. Но настроение после появления на экране Черниковского оказалось безнадежно испорчено.

К счастью, в эфире они оставались недолго.

– Ну все, – сказал Мелехов после финальной отмашки режиссера. – Спасибо. Приходите к нам еще…

Фразы его звучали с профессиональным безразличием, глаза смотрели равнодушно. Семен, кивая в ответ, прощаясь, с помощью ассистентки избавляясь от микрофона, думал, что больше его на «Кричи громче» не позовут никогда, что это было бессмысленно и бесполезно.

К выходу из студии он шагал с опущенной головой.

За дверью Корнейчука встретил маленький, лысенький пузан в алом пиджаке прямиком из девяностых. Захлопал в пухлые ладошки, запрыгал, играя ямочками на щеках и щуря острые глазенки.

– О, братишка, ты был просто великолепен! – заявил он. – Поверь мне, сто баллов! Киснуть будешь потом, а сейчас радуйся, это говорю тебе я, твой продюсер!

Кольку Шустрякова по прозвищу Шустрик в столичной литературной тусовке знали все, он сам знал всех и имел доступ в любые двери, даже в те, которых вроде бы не существовало.

Именно он четыре года назад разглядел в Семене «потенциал», как он выразился, и начал с ним работать.

– Сто баллов, завтра же поеду в издательство, – продолжил Шустрик, не давая собеседнику вставить и слова. – Протолкнем тему с переизданиями всего и вся… Но… Понимаешь, что для этого нужно?

Семен кивнул.

– Новый текст, – продюсер многозначительно погрозил пальцем. – Братишка! Сколько можно с этими «Тенями бога» возиться? Пора радовать публику новинками! Поверь мне, твоему продюсеру!

– Но я хочу, чтобы рассказ… – начал Семен.

– А на гастроли хочешь поехать? – перебил его Шустрик. – В настоящий тур! Большой, по?взрослому! Чтобы на разогреве у тебя молодые литераторы, как ты когда?то. Не забыл?

Да, Корнейчук хорошо помнил, как в начале карьеры работал на выступлениях у знаменитых литераторов: читал свое, доводил зал до нужной кондиции, чтобы мэтры брали аудиторию тепленькой.

Несколько раз делал это и «под» Черниковского.

– По Сибири прокатимся, Белоруссия, Украина, а там и заграница, чем черт не шутит? – продолжал вещать Шустрик, и Семен понемногу оттаивал, приходил в себя.

Появление Черниковского на шоу – это ерунда, дань прошлому, ведь всем ясно, что время автора «Чапаева и вакуума» и «Жизни инсектов» прошло, что ему пора отступить в сторону, дать дорогу молодым!

Семен заулыбался, расправил плечи – сегодня он, как ни крути, звезда!

В кармане Шустрика заиграл мобильный, и продюсер остановил замаскированный под беседу монолог.

– Ого! – воскликнул он, вытащив трубку. – Сам Алков! Это к чему? Слушаю!

Михаил Алков возглавлял Союз русскоязычных писателей, к которому принадлежали и Корнейчук, и его продюсер, и многие сотни писателей разного пошиба, от мало кому ведомых ремесленников?текстовиков, что ездили с выступлениями по районным центрам, до звезд мирового масштаба.

Сам он происходил из литературной семьи, пробовал писать, но таланта не проявил и быстренько переквалифицировался в администраторы.

И уж на этом поприще добился несомненных успехов.

– Да… да… да… – говорил Шустрик, и с каждым слогом голос его звучал все более мрачно.

Затем трубка оказалась убрана от уха, и продюсер сказал задумчиво:

– Требует приехать. Прямо сейчас. Тебе и мне.

И Семен, только что радостный, почти готовый взлететь, весь заледенел.

Неужели Алков смотрел только что закончившуюся передачу и ему что?то не понравилось?

Такая возможность есть, поскольку тему они обсуждали скользкую…

«Можно ли попасть в литературу через постель редактора?» – звучит громко, привлекает внимание, притягивает народ к экранам и тем самым повышает рейтинги, но откровенно попахивает.

И если глава союза решил, что Семен брякнул не то, нанес ущерб имиджу организации или высокого искусства вообще, то последствия для перспективного автора Корнейчука могут образоваться крайне печальные.

Никаких тебе не то что вечерних, даже дневных шоу на ТВ…

Негласный запрет на его тексты в редакциях журналов и радиостанций…

И в Российском обществе авторов, что под руководством того же Алкова торгует электронными копиями, отношение может стать совсем иным, не как к солидному партнеру, а как к обычному графоману, что готов отдать права бесплатно, лишь бы добраться до читателя…

– Ну, раз вызвал, то надо ехать, – сказал Семен, хмурясь. – Пошли?

Над Москвой царил глухой осенний вечер, моросило, и автомобили на парковке «Останкино» мокро поблескивали во мраке.

Шустрик, машины не имевший, проворно забрался на пассажирское сиденье, мотор глухо рыкнул, и Семен принялся крутить руль своего темно?синего «Форда». Вывернул со стоянки и вскоре они мчались по Троицкому шоссе в густом, словно каша, потоке.

До четвертого ноября, Дня Освобождения, оставалось всего ничего, и столица была готова к празднику – на столбах пылали гирлянды, трепетали на ветру яркие баннеры, смотрели с рекламных стендов суровые физиономии ополченцев, четыреста лет назад изгнавших поляков.

Но Семен ничего этого не замечал.

Он лишь мрачно вздыхал, обдумывая разговор с Алковым, да вел машину.

Штаб?квартира располагалась в Конюшенном переулке, во дворах чуть в стороне от Пречистенки, в красивом старинном особняке, отреставрированном два года назад. Сколько денег на это ушло, жутко было представить, но вот уж добывать финансы глава союза умел как никто.

Недоброжелатели за глаза называли его «алчным торгашом от искусства».

Семен проехал едва не весь переулок, прежде чем нашел свободное место у тротуара. До входа добрались бегом под дождем, вжав головы в плечи и подняв воротники.

– Добрый вечер, – сказал знакомый охранник из своей будки. – Видел вас в тиви. Отлично вы смотрелись.

– Спасибо, – отозвался Семен и даже выдавил улыбку.

Шустрик же усмехнулся так гордо, словно похвалили его самого.

Кабинет Алкова располагался на втором этаже, прямо напротив главной лестницы. В обильно украшенной цветами в горшках приемной днем обитала секретарша Леночка, но сейчас ее не было, свет не горел, только из?под двери, за которой укрывался глава союза, пробивалась узкая полоска.

– Поверь мне, твоему продюсеру, – горячим шепотом сказал Шустрик, ухватив Семена за локоть. – Ты не спорь, не возражай, молчи… Повинную голову меч не сечет. Пускай выговорится, а потом я слово возьму.

Дождавшись от собеседника кивка, он протянул руку и постучал.

– Войдите, – глуховатый голос Алкова наводил на мысли о товарище Сталине и подвалах Лубянки.

Семен переступил порог, сердце его трепетало, как овечий хвост.

Глава союза сидел за огромным письменным столом под старину, рядом со вполне современным ноутбуком горела антикварная лампа зеленого стекла, лежали аккуратные папочки с документами, желтые блики ползали по округлому боку толстой золотой ручки.

– А, явились, – сказал Алков безо всякого выражения. – Ну, садитесь.

Он откинулся в кресле и сложил ладони перед грудью.

Семен опустился на стул, едва не опрокинув его, вцепился в сиденье с боков, чувствуя, какие холодные у него пальцы и какое шаткое у него положение, того гляди свалишься…

Шустрик дышал быстро и прерывисто, моргал и ежился.

– Смотрел я сегодняшнего Мелехова, – сообщил Алков. – Очень познавательно.

Семен облизал пересохшие губы, продюсер вздрогнул.

Взгляд у главы союза был ледяной, пронизывающий, от него хотелось укрыться, и желательно за бронированной дверью.

– Не обратил бы на передачу внимания, только… – тут Алков сделал паузу. – Сколько лет вы у нас числитесь, Корнейчук?

Мелькнула паническая мысль: «Неужели совсем вышибут?».

– Шесть, – ответил Семен, с трудом ворочая языком.

– Всего?то? – Алков чуть наклонил голову. – Четыре книги, если не ошибаюсь? Семнадцать текстов?

– Да?а… – это прозвучало как стон умирающего.

– Удивительно, – на лице главы союза появилась слабая улыбка. – Поздравляю. Такого быстрого прогресса я еще не видел. Правление нашей организации решило… рекомендовать вас как исполнителя на новогодний концерт «Текст года» в Кремле.

В первый момент Семен решил, что ослышался или что?то не разобрал, голову затопила гулкая, звенящая пустота, как после доброго удара по физиономии, он покачнулся и еще крепче вцепился в стул.

Только услышав сдавленный всхлип Шустрика, понял, что это ему не снится, что это правда.

– Э… это большая честь, – проговорил Семен дрожащим голосом. – С… спасибо.

– И большая ответственность, – Алков наклонил голову снова, но теперь вперед. – Мы, творцы, заместители Всевышнего, – тут он перекрестился, – на этой грешной земле, и мы должны помнить, что любое наше слово имеет куда больший вес, чем целая речь простого смертного.

Это был упрек по поводу сегодняшнего «Кричи громче», но упрек очень мягкий.

– Да, я понимаю… – пролепетал Семен. – Благодарю от всего сердца… я… очень… Постараюсь оправдать доверие!

– Теперь насчет того, что вы будете исполнять на концерте, – сказал Алков. – Сомнений нет, это должны быть «Тени бога». Сегодняшний отрывок меня удивил… Вернее, поразил он правление нашей организации…

Глава союза вполне мог сказать «СРП – это я», и не погрешить против истины.

Правление существовало лишь для галочки, решения же принимал один человек.

– Да, конечно, – Семен истово закивал.

– Так что готовьте свой текст, репетируйте, – взгляд Алкова немного смягчился. – Мы же со своей стороны произведем действия организационного характера. Удачи.

Поднявшись, он протянул через стол ладонь: неслыханная честь для члена союза, вовсе не мэтра и не звезды.

Семен пожал ее и зашагал к двери, путаясь в собственных ногах.

Лишь оказавшись на лестнице, сообразил, что вспотел, да так, что горячие капли падают с бровей.

– Братишка, поздравляю! – Шустрик подскочил, обнял подопечного. – Сто баллов! Теперь уж мы развернемся! В издательство я завтра не поеду, выждем, когда станет известно, как высоко ты взлетел! Теперь мы будем ставить условия! Хе?хе, круто!

Вышли на улицу, но дождь показался не таким уж холодным, и осенняя ночь – не особенно мрачной.

– Куда едешь? – спросил продюсер, занимая пассажирское сиденье. – Подкинешь?

– За город. Без проблем, – ответил Семен, доставая ключи.

Жил Шустрик на Петроградском шоссе, рядом с метро «Войковская», а сам Корнейчук большую часть года проводил на даче, что располагалась чуть дальше Зеленограда, поэтому ему было по дороге.

Продюсер всю дорогу болтал, и, высадив его, Семен вздохнул с облегчением.

Хотелось пережить радость одному, спокойно, без криков и фанфар.

Семен включил радио, и двинулся по УКВ?диапазону: по «Азия?Минус» крутили Мураками в новом переводе, «На восьми холмах» передавала классическую, еще советских времен, запись «Бури» Шекспира, на частоте «Блатоты» сменяли друг друга низкопробные детективные рассказы, нафаршированные драками, стрельбой и тюремной романтикой.

– А теперь настало время нашего еженедельного хит?парада! – ворвался в салон веселый голос ведущего «Радиоогород». – Полусотня самых актуальных текстов недели!

А вот это можно и послушать, оценить тренд – кто идет вверх, а кто падает.

И где?то в четвертом или пятом десятке должен быть последний роман Корнейчука, вышедший весной, удачный, злободневный, но как он сейчас видел, не без недостатков.

На выезде из Москвы Семен попал в небольшую пробку, но вопреки обыкновению, раздражения не почувствовал.

В этот момент он не разозлился бы, даже если бы его «догнал» какой?нибудь лох. Туманившая сознание радость погасила бы гнев, злость и оставила бы лишь готовность простить ближнего своего.

Вот и указатель, за которым надо съехать с трассы…

Поворот, другой, под колесами оказался не асфальт, а грунт, и Семен понял, что заехал не туда. Матюкнулся негромко, выругал себя за то, что от воодушевления забыл о навигаторе и перепутал съезд.

Такое с ним пару раз бывало, но всегда днем, и так далеко он не забирался.

Дорога петляла по лесу, узкая, с лужами и мелкой порослью в колеях, говорившей, что тут ездят редко. Места для разворота пока не видел, а сдавать задом не хотел, так и катил вперед, сбросив скорость.

Деревья разбежались в стороны, открылось поле, утыканное какими?то буграми. Свет фар упал на один из них, и Семен понял, что это старый, наполовину развалившийся дом с прогнившей крышей, через которую торчит печная труба.

Похоже, та самая заброшенная деревня, о которой слышал от соседей по даче.

– Вот это номер, – пробормотал Семен, останавливая машину.

За домом виднелся покосившийся забор, заросли черной, увядшей крапивы. Посреди того, что некогда исполняло роль центральной улицы, торчал сруб настоящего деревенского колодца.

Ехать дальше смысла не было, вылезать из машины, в грязь и под дождь стал бы только идиот.

Но Семен ощутил укол любопытства и сунулся в бардачок за фонариком.

Слякоть под ногами оказалась не такой глубокой, хотя ботинки промочил сразу. Добравшись до колодца, посветил вниз и обнаружил, что там, на глубине метров в пять, плещется вода.

Интересно, кто заглядывал сюда до Семена и когда?

Год, два назад? Больше?

Развернувшись, он зашагал туда, где сквозь дождь светили фары автомобиля: хватит на сегодня приключений, самое время доехать до дома, туда, где тепло и сухо и в баре стоит французский коньяк.

Как раз под сегодняшние приятные новости.

 

3 – 4.11

 

– Но ведь есть люди, что пишут, но читать свои тексты не могут? Из?за робости… голос плохой если или немые вообще. Как быть с ними? Писатели они или нет?

Задававшая вопрос девушка была очень красива, и Семен невольно залюбовался.

– Ну да, такие люди есть, – сказал он после небольшой паузы. – Хотя их немного. Вы лучше меня знаете, какой жесткий отсев в тех же школах художественного слова, ну и здесь тоже…

Большой зал с сиденьями амфитеатром и старинной кафедрой из мореного дуба принадлежал литуниверситету, и выступать здесь перед студентами приглашали только признанных мастеров.

Когда Семену три дня назад позвонили и предложили встречу с первокурсниками, он немедленно согласился.

– Если автор не в состоянии читать, то его может спасти лишь исключительный талант, – продолжил Корнейчук. – И… профессионалы иного рода, живые магнитофоны.

Тут он подпустил в голос немного презрения.

В литературном мире к чтецам, что выступали с чужими текстами, относились пренебрежительно – писателями, настоящими творцами их назвать нельзя, но и обойтись без них порой нельзя. Коллег же, лишенных возможности озвучивать свое, жалели, относились как к инвалидам.

– Напомню вам, например, о великом немом, Михаиле Геллере, – сказал Семен. – Все же читали его произведения? И все слышали – но в чужом исполнении.

С короткой лекцией на тему «Литература в современном мире» он покончил минут пятнадцать назад и принялся отвечать на вопросы, которых у молодых и пылких, как всегда, много.

– Но как так повелось, с чего, что автор должен читать сам? Ведь его дело – писать! – требовательно поинтересовался лохматый мальчишка с верхнего ряда.

Семен не без сожаления отвел взгляд от лица девушки, что разрумянилась и стала еще красивее.

– Началось это с самых первых наших коллег, с рапсодов Древней Греции, сказителей Междуречья, Китая и Индии, что выступали перед сильными мира сего, читая эпические поэмы… Если помните, то «Законы Хаммурапи» смертную казнь обещают тому, кто присвоит чужое слово, а во времена египетских Птолемеев…

Слова лились легко, Семен ощущал направленные на него взгляды, одобряющие и восхищенные, чувствовал контакт с аудиторией и понимал, что выступление удается, а это значит, что его наверняка позовут еще.

Может быть через год, в канун очередного Дня Освобождения, или уже весной.

– …отсюда мы видим, как… – он споткнулся, обнаружив, что в задних рядах меж юных лиц маячит одно совсем немолодое.

И хорошо знакомое.

Игнат Черниковский сидел небрежно, развалившись и склонив голову набок.

«Что он тут делает? – подумал Семен, ощущая, что на него словно вылили ведро холодной воды. – Хотя да, он же у них внештатный профессор или что?то в этом роде…»

Мысль, которую начал развивать, скомкал и довел до конца с трудом.

И тут вмешался вполне себе штатный профессор литуниверситета, отвечавший за проведение встречи.

– Так, вопросов на сегодня достаточно, – сказал он противным дискантом. – Попросим теперь нашего гостя выступить перед нами. Ведь попросим, так?

Несколько студентов захлопали, лохматый юноша воскликнул «Конечно!», а зарумянившаяся девушка заулыбалась.

– Конечно, я почитаю вам – Семен вскинул подбородок и с вызовом глянул в сторону Черниковского: посмотришь, старый хрен, на что я способен, и может быть, сам тогда в отставку уйдешь. – Ту вещь, что звучала на телевидении, но другой отрывок… «Тени бога»!

Последнюю неделю он истово правил текст и помнил его наизусть.

Вот только какое место выбрать?

– Пожалуй, вот это… – Семен понимал, что его выбор определен ненавистью к Чениковскому, к высокомерному мэтру, наслаждающемуся собственной славой, но признаться себе в этом не боялся. – Тени вставали там, где, как он верил, тьма побеждена, не те тени, что царили тут ранее, а иные, живые, подвижные, уродливые…

Корнейчук читал, глядя вверх, в потолок аудитории, и сначала фразы выходили тяжело, их приходилось чуть ли не выталкивать, но потом забыл о Черниковском, о том, что выступает в том числе и персонально для него, и текст полился легко и свободно.

– Вик не мог понять, почему его инструменты, такие надежные и верные, не служат ему как ранее и отчего мутится кристально чистый до сего момента рассудок.

В этот момент Семен на самом деле ощущал себя творцом, создающим реальность с помощью слов, древним скальдом или ирландским бардом, что верит в силу озвученных заклинаний.

– «Но я же не оставил вам места? Откуда вы взялись?» – подумал он в отчаянии.

Семен замолчал и склонил голову, вовсе не в знак благодарности аудитории, а лишь потому, что исчерпал себя до дна, вместил в этот краткий отрывок чуть ли не всю энергию текста размером в два авторских листа!

– Браво! – крикнул кто?то из студентов, и его тут же поддержали однокашники.

– Так, огромное спасибо нашему гостю, – сказал профессор, когда овация стихла. – Надеемся увидеть вас еще не раз.

– И вам спасибо, – отозвался Семен, вымученно улыбаясь.

За дверями аудитории прогремел звонок, студенты начали подниматься, заспешили к выходу. Профессор оказался рядом с кафедрой, принялся жать Корнейчуку руку и многословно благодарить.

Но тот смотрел в ту сторону, где вальяжно спускался по ступеням Черниковский.

Остановился рядом с той красивой студенткой, что задала вопрос, сказал ей что?то. Девушка кивнула, вновь порозовела, и глаза ее, большие и синие, просияли искренней радостью.

Сердце Семена будто обожгло – и тут Игнат первый!

Во всем он хорош, разве что машину не водит, и то лишь потому, что дальтоник, и гордится своим дальтонизмом…

Но затем Черниковский неожиданно развернулся и зашагал прямиком в сторону кафедры.

– Благодарю, коллега, – сказал он, протягивая изящную ладонь с длинными пальцами. – Это великолепный, взрослый, умно выстроенный текст, отличная манера исполнения… поздравляю.

Левой рукой он тискал висевшую на шее флешку в черно?белом округлом корпусе.

– Э… спасибо, – отозвался Семен, ощущая, что рукопожатие у Черниковского, как всегда, сильное, уверенное и что рядом с ним он сам выглядит не особенно видно, хотя моложе на двадцать лет.

– Кстати, – продолжил мэтр. – Был бы рад поработать в соавторстве. Позвоните. Встретимся, обсудим перспективы. Каково увидеть две наши фамилии рядом на афише? Или обложке?

И, кивнув, он зашагал прочь.

А Семен ощутил, что краска прилила к его щекам, а уши прямо заполыхали факелами: адски приятно, когда тебя хвалит кто?то настолько хорошо понимающий твое ремесло, а с другой стороны, дьявольски неловко вспоминать, что именно ты только что думал об этом человеке, какие чувства испытывал.

– Так, это вышло бы замечательно! – Глаза профессора литуниверситета были круглыми, как у совы. – Два таких мастера в одной упряжке! Так, будем ожидать шедевра!

– Ну… хм, да… – промямлил Семен. – Простите, а такси мне вызвали?

Сегодня третье ноября, канун праздника, и намечен банкет в СРП, где обязательно надо появиться, и он, судя по часам, никак не успевает вовремя, даже если пробок не будет…

Профессор засуетился, и через пару минут они тяжело рысили по коридору.

Машина ждала, но ждал, как быстро выяснилось, и затор около метро «Киевская».

Простояли там недолго, но к ресторану «Тираж», принадлежащему СРП и расположенному в самом центре, Семен прибыл с опозданием почти на двадцать минут. Осторожно заглянув в зал, обнаружил, что банкет стартовал и что Алков произносит тост.

Корнейчук дождался его окончания, а затем попытался проскользнуть в зал незаметно, но поймал не совсем довольный взгляд главы союза и покаянно склонил голову.

Плюхнулся на свободное место и сделал вид, что сидит здесь давно и даже успел захмелеть.

– О, Сема! Выпьем! – сказал располагавшийся по соседству пожилой, седой литератор со смуглым лицом.

– Конечно, – не стал спорить Семен.

Соседом его оказался Андрей Иванович, титан и зубр еще советского писательского цеха, уже много лет ничего не писавший, но катавшийся как сыр в масле благодаря нескольким удачно пристроенным текстам: его романы стояли в школьной программе и переиздавались каждый год приличными тиражами.

Хотя банкет шел максимум полчаса, Андрей Иванович был «на бровях», то есть в обычном своем состоянии.

– Давай, Сема, – сказал он, налив водки в два фужера. – За нас, за созидателей!

Они чокнулись, Семен выпил и принялся торопливо закусывать.

Он знал, что Андрей Иванович по доброте душевной скоро предложит выпить еще, потом еще и еще, и официальные тосты никуда не денутся, и если не есть, то вскоре окажешься то ли физиономией в тарелке, то ли вовсе под столом, то ли еще где похуже… случалось в прошлом всякое.

– Вот, помню, было дело, когда мои тексты на виниле выходили, – болтал тем временем сосед, вспоминая старые добрые времена, – народ в очереди часами стоял. Представляешь такое, Сема? А все почему, ха?ха… Смотри, видишь ты эти морды?

На последней фразе он понизил голос и повел рукой, указывая на соседей.

– Э… да, – сказал Семен, напрягаясь.

Еще не хватало, чтобы Андрей Иванович, как с ним порой бывало, принялся бредить вслух.

– Один наркотой балуется, другой плагиатом, главный вообще только о бабле и думает, я вот пью, а меж тем пишут, избранными себя считают, творцами и все такое… – тут он хохотнул. – А самое смешное, что они правы… все мы… ну, что?то вроде машин по порождению текстов, а тексты правят миром, определяют его форму… Представляешь? Давай выпьем!

Но тут со своего места поднялся Алков, и разговоры мигом стихли, даже Андрей Иванович замолчал.

– Коллеги, – произнес Алков внушительно и поднял бокал. – Поздравим коллег. Напомню, что двое из них попали в список кандидатов на участие в новогоднем концерте «Текст года» в Кремлевском концертном зале…

«Двое? – подумал Семен. – А кто второй?»

Услышав свою фамилию, он встал и поклонился, заметил несколько завистливых взглядов, но не обратил на них внимания.

– И еще – Игнат Черниковский! – объявил Алков, и внутри у Корнейчука словно разверзлась ледяная бездна.

Как же так, ведь потомок польских дворян состоит в СРП только для галочки, никогда не появляется на собраниях и прочих мероприятиях и даже членские взносы наверняка не платит?

Но оргкомитет концерта выберет только одного, ведь литературных союзов несколько, и каждый должен быть представлен, да еще нужно дать время иностранным гостям, а «Текст года» не резиновый…

Неужели все пропало?

Рядом бормотал Андрей Иванович, то ли рассказывал бородатые анекдоты, то ли предлагал выпить, соседи по столу смеялись и жрали в три горла, не забывая наполнять рюмки и фужеры.

Но Семен ничего не видел и не слышал.

Он вспоминал, как Черниковский сегодня предлагал соавторство…

И ведь уже знал, подлец, что они прямые конкуренты за место на сцене!

– Братишка, сто баллов, печальный момент, – прозвучал над ухом знакомый голос, и рядом объявился Шустрик с рюмкой коньяка в ладони. – Но ничего, мы еще не сдаемся! Поверь мне, твоему продюсеру!

– Как так вышло? – спросил Семен требовательно.

– Высокая политика, – Шустрик возвел глаза к потолку. – Его свои не заявили. Которые из Союза писателей новой России! Воткнули юное дарование с блатом, ха?ха! Сто баллов! А он тут же к Алкову, и предложил от нашего имени выступать, ну и тот… Поверь мне, твоему продюсеру.

– Вот и я говорю, Мишка только о бабле и думает, – встрял Андрей Иванович. – Выпьем, Колян?

– Может быть, с ним поговорить, с Алковым? – Семен вопросительно глянул на Шустрика.

– Смысла нет вообще, – тот пожал плечами внутри красного пиджака. – Сто баллов. Решено все, бумаги в Росконцерт уйдут через пару недель, ну а там выберут… Но мы будем бороться, я связи в министерстве культуры подключу. Не падай духом, братишка.

– А Черниковский мне соавторство предлагал, – проговорил Семен уныло.

Он чувствовал горькую, разъедающую душу обиду ребенка, которого обманул взрослый: ты ему верил, считал хорошим, а он взял и поступил как самый обычный подлый врун.

– О, за это надо выпить, – предложил Андрей Иванович, и Семен не стал отказываться.

Потом он «треснул» еще и еще, пока вокруг все не закачалось и не затуманилось.

Семен рвался поговорить с Алковым, но Шустрик его удержал, громогласно бахвалился, что он пишет лучше всякого Черниковского, что еще неизвестно, кто будет выступать на «Тексте года»…

Затем последовал провал, и он обнаружил себя на кровати в собственной квартире.

Голова трещала, в брюхе словно работала наполненная ядовитыми угловатыми предметами стиральная машина. Все плыло перед глазами, и старые обои, оставшиеся с тех времен, когда были живы родители, и белая занавеска, колыхавшаяся по соседству с открытой форточкой.

Судя по свету за окном, утро наступило давно, а значит…

– О… – сказал Семен, пытаясь вспомнить, как он сюда попал и чем кончился банкет.

Услышав негромкий храп, подумал сначала, что звук ему мерещится, но когда потряс головой, тот не исчез. Приложив некоторые усилия, Корнейчук сумел приподнять голову и через открытую дверь спальни увидел, что на диване в гостиной кто?то лежит.

Храпевший человек повернулся, стало видно смуглое лицо, седые волосы.

Понятно, Андрей Иванович помог молодому коллеге добраться до дома, благо сам жил неподалеку, а потом то ли силы у него кончились, то ли он просто решил, что поспать можно и тут.

Семен кое?как сумел встать, отчего его едва не стошнило, виски запульсировали от боли.

– Оооо… – протянул он.

В аптечке должен быть «Алка?зельцер», надо лишь добраться до ванной комнаты.

Проходя мимо Андрея Ивановича, Семен едва не упал, а выключатель в прихожей нащупал со второй попытки. Глянул на себя в зеркало и поморщился, накатила волна тошноты, так что стоявший рядом унитаз оказался кстати.

Открыв дверцу аптечки, обнаружил внутри лишь пачку презервативов, активированный уголь и еще несколько бутылочек прозрачной жидкости с рукописными этикетками.

Взял одну в руку, попытался прочесть, что там написано…

Ага, точно, снотворное жены, что она начала пить незадолго до развода… Сильнодействующая дрянь, хлебнув которой слишком много, можно запросто отправиться к праотцам.

Вспомнив о бывшей супруге, Семен, как обычно, поморщился.

Поженились они по любви и жили вроде бы хорошо, но ровно до того момента, как он ушел из банка и отдался литературе целиком. С этого времени началась какая?то ерунда, постоянные упреки с ее стороны, косые взгляды и непонятные жалобы.

Эх, хотя чего сейчас об этом думать!

Семен поставил бутылочку обратно и захлопнул дверцу.

Так, в холодильнике есть водка, целая бутылка осталась со дня рождения племянника, который отмечали в начале сентября; и в серванте наверняка стоит что?то из того, что дарили друзья.

Тут он не ошибся, и вскоре горлышко бутылки залязгало о край стакана.

– Уф… – сказал Семен, опрокидывая посудину.

Возникло ощущение, что сейчас его опять стошнит, но потом стало легко?легко.

Чего же он вчера так напился?

Ах да, точно… узнал, что Черниковский тоже кандидат на «Текст года», причем от СРП!

– Черт, – проговорил Семен, ощущая желание немедленно повторить.

Но нет, надо сначала умыться и поесть чего?нибудь, а потом и разбудить Андрея Ивановича, сказать спасибо, расспросить, что произошло вчера после того, как он отключился…

Ну и пить вдвоем куда веселее.

Вскоре на плите заскворчала яичница, зашумел чайник, и Семен включил телевизор. Тот оказался настроен на канал «Дискавери», где шла передача о затерянном в джунглях Амазонки племени.

– …у наших хозяев есть необычное развлечение, – рассказывал ведущий, облаченный в пробковый шлем, – с помощью палок и полых стволов деревьев они производят шум и им наслаждаются!

На экране возник тощий индеец в набедренной повязке, что отчаянно лупил двумя гладкими, блестящими дубинками по здоровенному пню, вызывая из его недр гулкие раскатистые звуки.

Дюжина женщин и мужчин, одетых точно так же, сидели полукругом и слушали.

– Дикари, – пробормотал Семен и отправился будить Андрея Ивановича.

Старый писатель открыл глаза сразу, и взгляд у него оказался ясным, вполне осмысленным.

– А, ожил, Сема? – спросил Андрей Иванович с ехидной улыбкой. – Молоток! Вчера ты дал жару! Но бывает, дело молодое…

– Давайте продолжим? – Семен ухмыльнулся – сегодня они поменялись ролями. – Сегодня праздник, в конце концов.

Предложение было принято немедленно, и вскоре они сидели за столом на кухне.

– За что пьем? – спросил Андрей Иванович, уверенно, без дрожи в руке, беря рюмку.

– За День Освобождения, – предложил Семен мрачно. – От тех, кто нам мешает.

Эх, если бы Черниковский исчез, сгинул бесследно, просто умер!

Вкуса водки после таких мыслей вообще не ощутил, выпил словно воду.

– Чего это такое? – спросил Андрей Иванович, указав на телевизор, с экрана которого продолжали рассказывать про дикарей. – Голозадые любители разных звуков? Переключи на что повеселее!

Семен взялся за пульт и выбрал «Лит?ТВ».

И тут же, словно по заказу, начался клип на один из старых рассказов Черниковского, но клип новый, снятый под его собственный голос в модной, недавно появившейся стилистике…

– Эх, Сема, люблю я этот текст! – воскликнул Андрей Иванович. – Игнат крут! Соглашайся ты на соавторство, такая школа для тебя будет!

Корнейчук мрачно кивнул.

Ждать, пока Черниковский умрет сам, можно лет тридцать, здоров как бык в свои полвека, еще и по девочкам бегает как молодой, и с писательством завязывать не собирается…

Но ведь смерть не обязательно должна быть естественной?

Ведь он, Семен, полчаса назад держал в руках бесцветный и безвкусный яд – подмешай такой в вино или чай, жертва выпьет его, не задумавшись, уснет и больше не проснется никогда.

Ну да, это можно устроить… но куда девать тело?

– Представь, Сема, – у Андрея Ивановича после рюмки, легшей на вчерашнее, развязался язык, – что все мы, вся наша цивилизация любила бы всякий шум, ведь имелись у кое?кого из наших предков такие привычки… и клипы бы снимали под звяканье, гудение, удары и прочую фигню, от которой уши болят.

– Ну уж нет, спасибо. – Семен усмехнулся. – Это только для дикарей годится.

Мысли неслись бешеным потоком, но в недрах этого потока потихоньку формировалось твердое ядро – от Черниковского надо избавиться, иначе будешь все время в его тени, будешь вторым, а это все равно что сотым, никакой разницы.

Если отпрыск польских дворян умрет или исчезнет, автор Корнейчук точно попадет на «Текст года»…

Остается лишь сделать так, чтобы его не заподозрили и не поймали.

Но ведь Семен, если верить уверениям рецензентов, «лучший мастер сюжета в России». Разве не сумеет он выдумать еще один сюжет, на этот раз для того, чтобы воплотить его в жизнь, предусмотреть детали, сделать так, чтобы и комар носа не подточил?

Это вызов, да еще какой!

И цена успеха – колоссальная, такая, ради которой стоит рискнуть…

– Выпьем? – предложил Андрей Иванович, заметивший наконец, что собеседник его не слушает.

И Семен не стал отказываться.

Сейчас можно и выпить, думать он начнет завтра.

 

12.11

 

– Игнат Арсеньевич, помните, вы говорили, что не прочь поработать со мной в соавторстве?

Задав этот вопрос, Семен затаил дыхание – если то предложение было лишь издевкой со стороны мэтра или дежурной фразой, произнесенной из вежливости, то план его пойдет прахом.

Но Черниковский ответил:

– Да, конечно, а как же.

– Я г?готов, – пролепетал Семен. – Есть интересные задумки, хотелось бы обсудить… Если вам удобно, то заезжайте ко мне, часа в четыре, скажем… Что? Нет?нет. Я в городе.

На дачу, если дело выгорит, он уедет вечером.

Как раз успеет до снегопада, что очень кстати накроет столицу и окрестности сегодня ночью.

– Я не знаю, какие?то дела у меня были, – протянул Черняковский, и сердце Семена затрепетало: он все продумал, все приготовил, собрался с духом и даже погоду подгадал. – Честно говоря…

– Пожалуйста, очень вас прошу, – Корнейчук добавил в голос льстивых интонаций. – Это для меня невероятно важно! Всего полчаса, ваше мнение, и я буду работать дальше!

– Ну хорошо, – согласился Черниковский. – В четыре. Диктуйте адрес.

Еще очень кстати, что высокомерный потомок дворянского рода считает, что писатель должен быть близок к народу, и поэтому обычно пользуется не такси, а метро и прочими автобусами.

Когда Семен убрал мобильный от уха, то обнаружил, что руки у него холодные, словно продержал их час в морозилке, да и еще и трясутся так, что телефон едва не выскальзывает из пальцев.

Ну ничего, еще один звонок…

Шустрик взял трубку лишь после седьмого гудка, но услышав его голос, Семен успокоился.

– Привет, – сказал он, думая, что уж своего продюсера знает как облупленного. – Сегодня в пять часов ко мне приедет Черниковский, будем обсуждать работу в соавторстве.

– Сто баллов! – воскликнул Шустрик. – Давай я подъеду, помогу советом!

Он, как и любой не самый удачливый автор, считал себя в писательстве большим докой.

– Нет, не надо. Не стоит его пугать раньше времени. Сам знаешь, какой он. Подъезжай лучше в «Тираж», я туда после встречи заскочу, расскажу, как все прошло…

В ресторане СРП у Шустрика, как и у многих других дельцов от литературы, было нечто вроде офиса: под водочку и коньячок заключались договора, пропихивались нужные люди и масштабные проекты, создавались и рушились карьеры, загорались и гасли звезды.

И «выйти в «Тираж» вовсе не значило «провести время без пользы»…

– Ладно, договорились, – буркнул Шустрик. – Только будь с ним осторожен, ясно? Плагиата не чураются даже великие, поверь мне, твоему продюсеру.

На этом разговор и закончился.

Семен поглядел на часы, что показывали без пяти двенадцать, и подумал, что минут через шестьдесят о том, что Черниковский и Корнейчук готовятся работать в соавторстве, будет знать вся литературная Москва.

Шустрик растреплет всем и каждому, расскажет все, даже время встречи озвучит.

Теперь главное, чтобы гость пришел, и вовремя…

Но до его появления надо сделать еще кое?что.

Семен прошагал в прихожую и выглянул в глазок – лестничная площадка пуста и тиха, как всегда в это время суток, поскольку взрослые на работе, а дети в школе.

Он обулся, подтащил к двери стул, после чего отпер замок.

Освещавшая площадку лампочка находится внутри проволочного кожуха, но дотянуться до нее можно – вытащить не получится, а вот слегка выкрутить из патрона, чтобы перестала светить, легче легкого.

Семен три дня назад, глубокой ночью проверил это, слегка обжег пальцы, но узнал, что хотел.

– Ну что, за дело, – пробормотал он, ставя стул под лампочкой.

И в этот момент услышал, как залязгало и загудело в лифтовой шахте.

Едва успел затолкать стул в прихожую, как двери лифта открылись, и на площадку вывалилась бабка в цветастом платке и старом пальто, с двумя тяжелыми даже на вид сумками.

– Милок, это какой этаж? – спросила она, завертев головой.

– Шестой, – буркнул Семен, делая вид, что изучает петли входной двери.

Сердце в груди бухало так, что удары, казалось, отдавались от стен и гулко разносились по подъезду: еще не хватало, чтобы его засекли за манипуляциями с лампочкой!

– Ох, опять не ту кнопку нажала, – заворчала бабка и полезла обратно в лифт.

Семен выждал, пока двумя этажами выше закрылась дверь, и снова взялся за стул. Забираясь на него, едва не упал, но в остальном все прошло удачно – выкрутил лампочку ровно настолько, чтобы не дать ей загореться, когда включат свет.

Поспешно отступил в квартиру и захлопнул дверь.

Да, в кои?то веки пожалеешь, что не пишешь детективы или хотя бы боевики – автору какой?нибудь «Смерти в закрытой комнате» или «Немого против Отмороженного» куда легче продумать и осуществить устранение конкурента.

Накинув куртку, Семен отправился на улицу.

Выбросил пакет с мусором в один из баков около соседнего дома – внутри осколки бутылочек из?под снотворного, забытого бывшей женой у него в квартире.

А потом вернулся домой и принялся ждать Черниковского.

Чем ближе время подходило к четырем, тем больше волновался Семен – сидеть и тем более лежать он не мог, метался по квартире из угла в угол, мелькали даже мысли, что, может быть, отказаться от замысла и вправду договориться о соавторстве?

Но он вспоминал о «Кричи громче», о лекции в литуниверситете, о прочих унижениях, начавшихся с их первой встречи на гастролях Черниковского в Курске, и решимость возвращалась.

Но в пятнадцать пятьдесят пять, когда раздался звонок домофона и Корнейчук услышал знакомый голос, он расслабился, нервозность ушла, ее место заняла холодная уверенность.

– Добрый день, Игнат Арсеньевич, – сказал Семен, открывая гостю дверь. – Заходите.

Ноябрьский день короток, и на лишенной окон лестничной площадке властвовала полутьма. Если кто из соседей находился дома в этот момент, даже смотрел в глазок, то определить, кто именно вышел из лифта, он был не в состоянии.

– Добрый?добрый, – отозвался Черниковский вальяжно. – Ну и погодка сегодня?

Он выглядел надменно, улыбался покровительственно, как всегда.

– Прошу, заходите, – Семен суетился, изображая заискивающего хозяина. – Предлагаю выпить за долгое, успешное и плодотворное сотрудничество… Что будете?

И он распахнул дверцу бара.

К встрече Корнейчук приготовился, прочитал не одно интервью с Черниковским, узнал его предпочтения и не сомневался, что тот выберет коньяк. Но на всякий случай добавил снотворного и в водку, а на тот вариант, если гость откажется от алкоголя, заварил чаю с ядом.

– Вот, семилетний вижу у вас, – сказал мэтр, небрежно усаживаясь в кресло.

– Конечно, сейчас, – сказал Семен и вытащил из бара две бутылки коричневой жидкости. – Ну а я что попроще… Каждому, как говорится, по рангу… Лимон желаете?

В дорогом армянском коньяке снотворное имелось, а вот в той жидкости, что изображала пятизвездочный из Дагестана – нет. Точно так же в баре стояли две бутылки из?под водки, и отравлена была одна, та, что и в самом деле содержала спирт.

Если бы гость неожиданно захотел чаю, Семен сделал бы себе кофе.

Принес лимон на блюдечке, коньяку наплескал щедро – по полстакана.

– Ну, будем! – сказал Черниковский, понюхал коньяк и выпил его одним махом. – Уххх… теперь хотя бы согреюсь… Плесни?ка еще…

Семен прикончил свою порцию легко и быстро, даже не поморщившись.

Но он?то пил крепкий чай.

– Ну что, дружище… – мэтр заморгал, принялся тереть глаза и вдруг широко зевнул. – Предлагайте… Что у вас… Какие идеи… – он зевнул снова, отхлебнул коньяка. – Будем…

Он с видимым трудом поставил стакан на столик, откинулся в кресле.

«Три?четыре минуты, и ты заснешь, – подумал Семен, глядя на гостя холодно и отстраненно, даже с некоторым любопытством. – А я уж сделаю так, что не проснешься».

Про свойства того снотворного, каким пользовалась бывшая жена, он узнал в Интернете, причем заходил в Сеть не со своего компьютера, а с одной из машин в Ленинской библиотеке.

– Идеи… хррр… – и Черниковский захрапел, уронив голову на подголовник.

Семен взял стакан и аккуратно вылил все, что в нем оставалось, в приоткрытый рот гостя. Затем нацедил еще грамм сто и повторил процедуру, чтобы с гарантией превысить смертельную дозу.

Пока гость просто спит, но видеть сны он будет недолго.

Семен обыскал карманы Черниковского и вытащил на свет божий его мобильник. Нашел во «Входящих» вызовах свой номер и изобразил исходящий звонок самому себе и даже продержал соединение пару минут.

Затем отключил звук и вибрацию на сотовом гостя, после чего убрал аппарат на место.

– Что ты… – прохрипели над самым ухом, и холодные пальцы ухватили Семена за запястье.

Корнейчук подпрыгнул, точно ужаленный.

Черниковский корчился в кресле, пытаясь встать, тискал пальцами подлокотники. Лицо у него было страшное, багровое, на лбу набухли жилы, глаза вращались, изо рта текла слюна.

Но почему яд не подействовал? Неужели у него вышел срок годности?

– Что? – прохрипел Черниковский вновь, а потом схватился за грудь, скорчился и упал на пол.

Семен облизал пересохшие губы, вытер со лба пот.

Наклонился послушать дыхание гостя, но не уловил ничего, взял того за запястье, но пульса не нащупал.

Похоже, что все, на полу квартиры лежит труп.

Но это только половина дела! Надо еще избавиться от тела и сделать это чисто…

Для начала он вылил отравленные жидкости в унитаз, а емкости из?под них тщательно вымыл. Опустошил также бутылки с подделками, и стекло сложил в непрозрачный мешок для мусора.

Затем вытащил из шкафа в прихожей огромный, грязный кусок упаковочного полиэтилена.

Отыскал его несколько дней назад на даче, да так и не смог вспомнить, откуда тот взялся. Но зато сообразил, что в эту штуку можно будет завернуть тело так, что скроются и голова и ноги.

Прежде чем упаковывать труп, обрядил его в пальто, шапку и ботинки.

Проблема возникла, когда из?за ворота Черниковского выпала флешка, та самая, в виде черно?белого диска Инь?Ян. Семен протянул руку убрать ее обратно, и неожиданно подумал – ведь неимоверно интересно заглянуть в черновики мэтра, почитать наброски, планы.

Он сорвал кругляш с ремешка и сунул в нагрудный карман рубахи.

Покончив с упаковкой, протер тряпкой все поверхности и предметы, до которых мог дотрагиваться гость.

– Вот так куда лучше, – пробормотал Семен и отправился выносить мусор.

На этот раз воспользовался мусорным баком у собственного дома, а заодно убедился, что лампочку под козырьком подъезда, вывернутую им сегодня в четыре ночи, не заменили.

«Форд» переставил к дверям утром, в тот час, когда автомобилей меньше всего.

Вернувшись в квартиру, взвалил завернутый в полиэтилен труп на плечо и вышел в прихожую…

В этот момент Семен вновь начал волноваться.

На площадке мрак, как в заднице у негра, лестницей, которой он потащит труп, никто не пользуется, а там до машины пять шагов, и на улице уже темно. Так что если кто из соседей в окно посмотрит, то увидит лишь, как мужик грузит в багажник ковер или нечто похожее. Но всегда есть шанс наткнуться на кого?нибудь излишне глазастого, на ту же пару сумасшедших бабушек с третьего этажа.

И тогда вместо «Текста года» писателя Корнейчука ждут суд и срок…

Но ничего, он справится.

Семен в последний раз глубоко вздохнул и решительно открыл дверь квартиры. Быстрым рывком добрался до ведущего к лестнице грязного коридорчика, оставил тело на полу и только потом вернулся, чтобы запереть замок.

Лестница в их доме была отделена от лифтовой шахты, люди тут появлялись редко, в основном жаждущие уединения юные парочки или алкоголики с пузырем дешевой водки…

Ступая по использованным презервативам, хрустя пластиковыми стаканчиками, Семен добрался до первого этажа.

– Давай?давай, – подбодрил он себя и осторожно выглянул из ведущей наружу двери.

Выглянул и отступил, чувствуя, как сердце грохочет словно паровой молот.

Со стороны первого подъезда шагали трое гогочущх тинейджеров в дурацких куртках с длинными рукавами и вязаных шапочках вроде тех, что носят негры в американских фильмах…

Неужели они идут сюда?

Семен ощутил, как по спине бегут струйки холодного пота, а мышцы ног сводит судорога.

Голоса приблизились, он с трудом подавил желание броситься вверх по лестнице. Даже вцепился в перила, чтобы легче было стартовать, но гогот начал удаляться. Корнейчук выглянул еще раз, убедился, что рядом никого нет, и бросился вперед, точно ныряльщик в ледяную, непрозрачную воду.

Пиликнула сигнализация автомобиля, открылся багажник, и он уронил в его чрево тяжелый холодный рулон. Подобрал свалившийся с ноги трупа ботинок, кинул сверху и торопливо захлопнул крышку.

Теперь можно оглядеться, причем как можно небрежнее.

Убедиться, что все в порядке, и перевести дух.

Дверь подъезда открылась, вышла соседка с пятого этажа, симпатичная, но склочная особа.

– Добрый вечер, – сказала она и как ни в чем не бывало пошла мимо.

– Добрый, – отозвался Семен, радуясь, что она не видит его лица.

Ничего, он уже спокоен как удав, можно садиться за руль и ехать в «Тираж»… даже нужно ехать.

У ресторана он затормозил без пятнадцати пять и, заглушив мотор, включил свет в салоне. Из зеркала на него глянул некто растрепанный, с диким взглядом и непонятно откуда взявшимся мазком грязи на щеке.

Самое время причесаться, утереться и выпить пару таблеток валерианки.

Входя в «Тираж», Семен выглядел уже как обычно, ну или почти как обычно, по крайней мере гардеробщик, знавший всех завсегдатаев, кивнул приветливо и посмотрел без удивления.

А стоило войти в зал, как наткнулся на Шустрика.

– Ха! – воскликнул тот, всплеснув ручонками. – Ты что тут делаешь, сто баллов? Ты же с Черниковским встречаешься!

– Он позвонил, все отменил, – Семен покачал головой, изображая разочарование. – Так что я поем тут с вами, и на дачу.

– Ну ладно… – Шустрик нахмурился, но тут же вновь просиял обычной улыбкой. – Я в туалет, но сейчас вернусь, а ты садись вон туда, мы с парнями нормально отдыхаем. Поверь мне, твоему продюсеру.

Среди «парней» был неизбежный Андрей Иванович, сильно пьяный, но еще бодрый, Сашка Иванов, автор культовых текстов «Золото восстания» и «Астроном пропил телескоп», а также патлатый самоуверенный тип, которого Семен почти не знал.

Звали его Олег, и писал он всякую муть про собак и космос.

– Привет, Сема, – сказал Андрей Иванович. – Как, с Игнатом пообщались?

– Да никак, – отозвался Корнейчук, усаживаясь. – Пока отложили встречу.

В привычной обстановке «Тиража» среди знакомых людей он почувствовал себя спокойно, уверенно, и даже перестали тревожить мысли о том, что в багажнике его машины лежит труп.

– Деяния божественные творятся руками людскими, особенно дланями тех, кто над грешной землей благодаря таланту поднялся, – неожиданно проговорил Иванов. – Грешника же земля носит до поры до времени, как бы высоко он ни забрался…

Последние несколько лет он не писал, и по слухам, ударился то ли в старообрядчество, то ли во что похуже.

– Тени… тени… тени вокруг, – Иванов отхлебнул водки прямо из графинчика и замолк, глядя в пространство.

Но тут вернулся Шустрик, и посиделки двинулись по наезженной колее.

Патлатый каждым жестом и словом изображал, насколько он крут, велик и талантлив, Андрей Иванович методично напивался и время от времени изъявлял желание прилечь мордой на стол, автор «Золота восстания» изрекал то ли цитаты из Библии, то ли собственные путаные мысли.

Продюсер болтал за пятерых, а Семен был за слушателя и за едока заодно.

Голод на него напал просто зверский.

В семь, когда ресторан начал заполняться, Корнейчук решил, что хватит.

– Ладно, поеду я, – сказал он, подзывая официанта. – Увидимся, созвонимся.

Когда вышел на улицу, снег еще не шел, но запах метели уже висел в воздухе.

Первые снежинки упали, едва Семен миновал Речной вокзал, а еще через десять минут его остановили – стоявший у обочины постовой махнул светящимся жезлом, так что пришлось сбросить скорость.

– Добрый вечер, лейтенант Палиенко, – представился гибэдэдэшник, мордастый и щетинистый. – Ваши документы, будьте добры… Права, страховку не забудьте, прочее…

Во рту у Семена пересохло, внутри стало холодно?холодно.

Неужели он где?то прокололся, его заметили и позвонили в полицию?

– А в чем дело, лейтенант? – спросил Корнейчук, протягивая через опущенное стекло документы.

С ними у него всегда был порядок.

– Обычная проверка, – гибэдэдэшник махнул рукой. – Багажник откройте, пожалуйста.

Семен ощутил, что холодеет уже весь, от кончиков пальцев ног до макушки.

Если поднять крышку, то под ней обнаружится кое?что, способное вызвать интерес у постового… Но как отказаться, не вызвав подозрений, что вообще делать, может быть, газануть с места, попытаться скрыться, бросить авто, а потом заявить, что его машину угнали и за рулем сидел не он?

Помертвел настолько, что даже вроде бы дышать перестал.

– Да, сейчас, – сказал Семен и потянулся к открывающей багажник рукоятке.

Мысли неслись точно стадо испуганных лошадей, и меж них не было ни одной толковой. И поднимал голову в душе страх, тот, что превращает мышцы в кисель и вызывает оцепенение.

– О, да я вас знаю! – неожиданно воскликнул лейтенант. – Семен Корнейчук? Представьте, моя жена вас читает. Вот ведь Юлька не поверит, что я вас встретил… Ха!

Щетинистая физиономия его осветилась улыбкой.

– И в телевизоре мы вас видели, в «Кричи громче», – сообщил гибэдэдэшник. – Забирайте документы, езжайте, чего уж там.

– И багажник открывать не надо? – спросил Семен и тут же одернул себя.

Идиот! Не стоило напоминать!

– Да зачем? Чего вас проверять? Удачного вечера, – и, козырнув, лейтенант азартно замахал жезлом, принялся выуживать из потока очередную «рыбку», вполне возможно, что и золотую.

Семен мягко тронулся с места, перешел на вторую, на третью передачу, и только тут его отпустило. Зубы залязгали, по мускулам плеч и рук прошла такая судорога, что едва не выпустил руль.

Дорогу, ведущую к заброшенной деревне, он отыскал не сразу.

Сначала укатил в глухой тупик посреди леса, где смог развернуться с большим трудом. И только вернувшись к трассе, сообразил, где ошибся и где именно побывал в конце октября.

В деревне все обстояло так же, как и две недели назад – пожухлая крапива, остовы домов, покосившиеся заборы.

– Вылезай, пора отправляться в последний путь, – сказал Семен, открыв багажник.

К этому моменту он успокоился совершенно, внутри понемногу нарастало ликование. Самое опасное позади, осталось скинуть тело в воду, утяжелив его чем?нибудь, и все, план, начавший зреть в День Освобождения, будет исполнен без сучка без задоринки.

Черниковский показался куда тяжелее, чем раньше, а может быть, Корнейчук просто устал. В развалинах ближайшего дома отыскал несколько кирпичей, запихал их внутрь рулона так, чтобы не выпали.

Тело перевалилось через ограду колодца, раздалось громкое «Плюх!».

«Весной заеду сюда, разрушу сруб до основания и дыру засыплю, – решил Семен. – А то припрется еще какой идиот, заглянет внутрь, а труп, гляди того, всплывет».

Сел в машину и развернулся, и в этот момент началась настоящая метель. Повалили крупные хлопья, похожие даже не на перья, а на обрывки марли, закружились туманными столбами.

Очень вовремя.

Выбраться из леса он успеет, а затем на дорогу ляжет чистый, нетронутый снег – лучшее доказательство того, что заброшенную деревню никто в последнее время не посещал.

 

24.11

 

– Гражданин Корнейчук, не так ли?

Услышав вопрос, Семен нервно закрутил головой.

Они с Шустриком только что вышли из офисного комплекса на Кировоградской, где располагалось издательство «Бета?букс». Подписали договора на переиздание всех до единого текстов, причем на таких условиях, о каких любой автор может только мечтать.

Поэтому Семен пребывал в радужном настроении.

И тут вопрос, заданный невысоким крепышом с непримечательной физиономией!

– Да, это я, – сказал Семен. – А вы… кто?

– Капитан Самарцев, – крепыш развернул красную книжечку удостоверения, но тут же спрятал ее во внутренний карман кожаной куртки. – Отдел по расследованию убийств. Хотелось бы с вами побеседовать.

– Но я думал… меня вызовут, к вам… повесткой… – забормотал Семен. – Как это… Это же насчет Черниковского, да?

Нет, он понимал, что органы, занимающиеся исчезновением знаменитого писателя, рано или поздно захотят с ним пообщаться, и внутренне готовился, но все равно растерялся и даже испугался.

– Я предпочитаю беседовать в неформальной обстановке, – сказал Самарцев. – Понадобится – вызовем. Но пока этого не нужно.

Вид у него был простоватый, но серые глаза смотрели цепко, внимательно.

– Ну хорошо… Куда? Там можно, – и Семен махнул в сторону расположенной в здании того же офисного центра сетевой кофейни.

– Годится, – Самарцев посмотрел на Шустрика. – А этот гражданин?

– Это мой продюсер! – выпалил Корнейчук. – У меня от него секретов нет!

Одному разговаривать с ментом страшно, а тут хоть какая?то поддержка.

– И у меня, между прочим, есть юридическое образование и лицензия адвоката, – заявил Шустрик, в момент появления капитана лишившийся дара речи. – Сто баллов! Могу предъявить. Поверьте мне…

– Нет надобности. – Самарцев пожал плечами. – Хотите присутствовать? Пожалуйста.

Свободные места в кофейне, как обычно, были, и они уселись в углу.

– Ну что, теперь поговорим, – сказал капитан, когда им принесли по чашке латтэ.

Истерика по поводу исчезновения Черниковского стартовала пятнадцатого ноября. Шум подняла его сестра, не сумевшая дозвониться до брата и обнаружившая, что дома его тоже нет.

Семен, честно говоря, ждал, что к нему придут уже неделю назад.

Но почему?то органы его не побеспокоили, и он даже начал думать, что раз нет тела, то нет и дела, что все может сойти на тормозах, что никто и не вспомнит об их встрече…

Но нет, вспомнили.

– Итак, вы, гражданин Корнейчук, последним видели Игната Черниковского, – сказал Самарцев.

– Нет, я его не видел, – Семен вполне убедительно покачал головой и даже глаз не отвел: уж этого вопроса он точно ждал.

– Но ведь вы собирались с ним встречаться? Двенадцатого ноября?

– Да, но он позвонил и отменил встречу. Можно же проверить, что был звонок. Поэтому я и не остался дома, а поехал сначала в ресторан, а потом и на дачу, и все… – рассказывая заученную версию событий, Семен понемногу успокаивался, и мент казался ему все менее и менее опасным.

Куда сотруднику уголовки, обычному человеку, распутать головоломку, сплетенную настоящим творцом?

– Все проверим, всех опросим, – капитан делал пометки в крохотном блокноте. – Кто может подтвердить, что вы появлялись в ресторане? Кроме вашего продюсера. – Вскинувшийся было Шустрик осел на стуле и недовольно засопел. – Что уехали на дачу?

Семен потер висок, изображая задумчивость.

– Да в ресторане много кто меня видел, десяток фамилий я вам назову, а насчет деревни… А, меня же ГИБДД останавливала, постовой у выезда с Петроградки! Лейтенант… нет, фамилию запамятовал.

На самом деле фамилию он мог назвать, но решил этого не делать.

Может показаться подозрительным, что он так хорошо помнит события того дня.

– Найдем, – Самарцев кивнул. – Мы бы хотели обыскать вашу квартиру.

– Да нет проблем, – Семен смог улыбнуться: к такому повороту событий он тоже был готов. – А вы что, считаете, что я причастен к исчезновению Игната Арсеньевича?

– Ищи, кому выгодно, – отозвался капитан кротко. – И вы тут первый в списке. Попали в «Текст года», и это не хухры?мухры. А не пропади Черниковский, могли и не…

Корнейчук продолжал улыбаться, но в сердце будто вонзилась игла, а в животе напряглось – нет, этот тип, хоть и выглядит простачком, умен, и недооценивать его не стоит.

– Сегодня вечером я отбываю на гастроли, – сказал он. – И буду в Москве наездами. Но вот Николай, мой продюсер, я могу оставить ему ключи, а доверенность на любые действия от моего имени у него и так имеется.

Про гастроли Семен не придумывал – с конца ноября для каждого литератора начинается жаркая пора, предновогодний чес, корпоративы, что хорошо оплачиваются и не требуют особых затрат труда.

Прочитал со сцены рассказ или два, а получил как за полноценный концерт.

– Я вас понял, – Самарцев сделал еще одну пометку в блокноте. – Вопросов нет. Давайте я запишу ваши координаты, Николай…

– …Васильевич Шустряков, – недовольно пробормотал продюсер и выдал капитану визитку.

– На этом я вас покину, – сотрудник отдела по расследованию убийств поднялся. – Если нужно, то мы вас найдем, гражданин Корнейчук. Так что езжайте на свои гастроли.

Семен глядел Самарцеву вслед и чувствовал себя очень, очень неуютно.

 

29.12

 

– Семен Михайлович, вы готовы? До вашего выхода десять минут.

Помощник режиссера, возникший в дверях гримерки, выглядел встревоженным.

– Конечно, – ответил Корнейчук, гадая, какого же все?таки пола это существо.

Представилось оно как «Алекс», а одевалось и красилось так, что могло оказаться как девушкой, немножко угловатой и мужиковатой, так и молодым человеком, женовидным и с тонким голосом.

– Хорошо, через пять минут у правого выхода, – сказал помреж и исчез.

А Семен еще раз глянул на себя в зеркало над гримерным столом и тяжело вздохнул.

Последний месяц он работал чуть ли не круглосуточно – выступал каждый день, а то и по два раза, перепрыгивал из самолета в поезд, ночевал по гостиницам, да еще и находил время писать.

«Тени бога» вычитаны и скоро выйдут, начаты три новых текста, снимается клип по первому роману…

Но несмотря на усталость, чувствовал Семен себя великолепно.

Милиция во главе с доблестным капитаном Самарцевым обыскала квартиру, практически облизала стены, пол и, если верить рассказу Шустрика, даже потолок. Результаты, судя по тому, что «гражданина Корнейчука» никуда не вызвали, оказались нулевыми.

Труп Черниковского находится в колодце посреди заброшенной деревни, путь в которую засыпан снегом.

А дела у Семена меж тем идут в гору, продажи отличные, сверстан график больших гастролей по Сибири и Дальнему Востоку на весну, и вот сейчас, через десять минут он выйдет на сцену «Текста года».

Не первым и не последним, конечно, но всему свое время.

Поправил галстук, стряхнул с плеча непонятно откуда взявшуюся пылинку, что казалась едва не пятном на безупречно отглаженном костюме, улыбнулся для пробы и остался доволен – писатель Корнейчук выглядит отлично, на весь миллион долларов, как и положено литератору с вершины Олимпа.

И в самом деле пора идти, чтобы Алекс сильно не переживал… или не переживала.

Семен поднялся, и в этот момент зазвонил лежащий на столе телефон, на экране появилась надпись «Шустрик».

– Извини, сто баллов, но некогда мне с тобой разговаривать, – буркнул Семен.

Продюсер уже звонил, часа два назад, и тогда ответить тоже не получилось, а затем Корнейчук отвлекся… Ну ничего, после выступления или лучше всего после концерта время появится, и тогда он наберет Шустрика, и они решат все вопросы.

Охранявший гримерку бодигард проводил Семена равнодушным взглядом.

– Быстрее! Быстрее! – нервно прошептало Алекс, едва он оказался за кулисами. – Сейчас конферанс, а потом вы…

Громыхнул последний раскат мощного голоса Юрьева, знаменитейшего поэта, и сам стихоплет промчался мимо, растрепанный, багровый, потный, ничего не замечая вокруг и дико вращая глазами.

Конферансье пошутил, объявил номер, и Семен вступил на сцену.

Мягко и сладостно ухнуло сердце, на мгновение перехватило дыхание – вот он, Большой Кремлевский зал, где мечтает выступить каждый литератор, не лишенный амбиций…

В первом ряду сплошь знаменитости, и строго в центре – сам президент!

Опозориться нельзя!

Семен встал к микрофону, выдержал небольшую паузу, давая залу утихнуть, и начал читать.

– Битва бушевала всюду, и в его голове, и по всему миру, утесы сходились с морем, лед с пламенем, пустыня с лесом, и боль пульсировала в жилах планеты…

За последний месяц он столько раз переписал «Тени бога», столько раз его исполнил, что помнил текст до запятой, слова жгли ему мозг, лились на язык словно расплавленный металл, просились наружу.

– Лежа на земле, истекая кровью, Вик обнаружил, что видит все совсем иначе. Всюду, где сила сталкивалась с силой, из ударов и терзаний возникали крошечные искорки, живые огоньки, так похожие на тот, что он зажег сам в первый день…

Собственный голос он почти не слышал, так мощно билась в ушах кровь, но видел, что слушатели сидят как завороженные, и лишь поблескивают в полумраке сотни глаз. Созданный рассказом мир оживал под сводами концертного зала, плыли в воздухе лица, пейзажи, вставали батальные сцены из огня и крови.

– «Все же это мое творение, – подумал он, слушая, как все медленнее бьется сердце. – И оно может жить без меня, само может создавать новое… и это… прекрасно».

Семен замолчал, тяжело дыша, улыбаясь, понимая, что выглядит сейчас не лучше, чем Юрьев.

Первые аплодисменты прозвучали несмело, но затем грянул настоящий шквал, и президент начал отбивать ладоши, одобрительно кивая, а барышни в облегающих платьях понесли к сцене цветы, огромные, сладко пахнущие букеты, тяжелые, словно рулоны обоев…

Словно тело Черниковского.

Семен взял два или три в охапку и зашагал за кулисы, предоставив работникам сцены собирать остальные.

– Браво, великолепно?великолепно, – прошептало встретившее его Алекс, утирая со щеки слезу.

Корнейчук благосклонно кивнул.

Еще час, общий выход по завершении концерта, и можно будет поехать домой, отоспаться. Завтра же утром самолет унесет его в далекую тропическую страну, где белый песок под пальмами, где ничего не надо будет делать, только отдыхать.

Бодигард у гримерки выглядел не таким безучастным, как ранее.

И зайдя внутрь, Семен понял, что тому причиной.

В углу, точно наказанный школьник, стоял Шустрик, а в гримерном кресле расположился капитан Самарцев.

– Гражданин Корнейчук? – сказал он, улыбаясь. – Очень рад вас видеть.

– Добрый вечер, – отозвался Семен, ощущая, как улетучивается хорошее настроение. – Но позвольте узнать… как вы сюда?.. Что вы здесь делаете? Концерт…

– У меня всего один вопрос, – капитан полез рукой в карман неизменной кожаной куртки. – Скажите, гражданин Корнейчук, откуда у вас эта вещь?

Из его кулака свисал обрывок кожаного шнурка, и на том болтался черно?белый диск в виде китайского символа Инь?Ян, та флешка, которую всегда носил на шее Черниковский.

Семен ее тогда снял с шеи трупа и зачем?то сунул в карман рубахи.

А потом эту рубаху на даче снял и больше не надевал, а про флешку забыл.

– А у вас? – спросил он тупо, ощущая, как начинают дрожать руки.

Выбросить бы эти воняющие букеты…

– Данный предмет был обнаружен сегодня во время следственных мероприятий, – Самарцев говорил медленно, смакуя каждое слово. – В присутствии двух свидетелей. Одним из них был стоящий вот тут Николай Васильевич.

– Я тебе звонил, – буркнул Шустрик мрачно, и Семен вспомнил пропущенные вызовы.

Эх, если бы он взял трубку!

Хотя что бы тогда изменилось?

– Следственные мероприятия проводились на даче, принадлежащей вам, гражданин Корнейчук, – продолжал бубнить капитан. – Данный предмет был найден в личных вещах. На нем обнаружены отпечатки пальцев гражданина Черниковского Игната Арсеньевича. Ваши тоже. Мы собираемся пригласить эксперта?литературоведа, чтобы он определил, кому принадлежат содержащиеся на данном устройстве памяти тексты…

Замелькали мысли насчет того, что можно отмазаться, что еще ничего не доказано и опытный адвокат сумеет разбить в пух и прах обвинение, построенное на одной?единственной флешке.

Семен ухмыльнулся, развел руками, зашуршали упавшие на пол букеты.

– Похоже, я буду первым участником «Текста года», что после концерта отправится в тюрьму? – спросил он и протянул вперед сложенные вместе ладони – так, чтобы на запястьях легко застегнулись наручники.

– И я даже знаю, как нам на этом заработать… – глаза Шустрика алчно вспыхнули. – Ведь ты сможешь писать в камере?

 

 

Владимир Марышев

Мирные люди

 

В окно смотрела огромная луна цвета начищенной меди. Олег долго разглядывал ее. Так долго, что ему начало казаться, будто он видит течения в тонком слое атмосферы, размывшей края красноватого диска и подернувшей дымкой темные пятна лавовых морей. Малая луна, серая и невзрачная, уже закатилась, словно ей было невыносимо делить небо с блистательной соперницей.

– Налюбоваться не можешь? – спросила Дана, привстав, чтобы поправить подушку. – То?то! Это тебе не земная. Такую, как у нас, только поискать.

Олег покосился на девушку. Ее лицо, облитое лунным светом, приобрело легкий медный оттенок. Удивительная, неповторимая красота! Жаль, что иллюзорная – до первых солнечных лучей.

– Ну, – согласился он, – по части небесных пейзажей вам повезло, спору нет. Каждую ночь такая нереальная картина над головой – обзавидуешься! Но в остальном… Извини, с Землей ни одна планета не сравнится. Надо тебя как?нибудь туда свозить, а то так и не увидишь прародины. Будешь по?прежнему думать, что Мессения – главное украшение Вселенной.

Дана совершенно не умела обижаться, а потому только хмыкнула и положила голову на грудь Олегу. Несколько минут они лежали молча, слушая, как за окном самозабвенно вжикает веерокрыл. Поздновато распелся – обычно эти забавные зверьки, напоминающие длинномордых летучих мышей, замолкали еще до полуночи.

– Что?то у тебя сердце частит, – сказала Дана. – Думаешь о плохом, да?

Олег коснулся ее волос и стал перебирать каштановые пряди.

– Девочка моя… О чем еще можно думать в ожидании удара? Восхищаться сказочной луной – это, конечно, приятно. Но когда знаешь, что нам на головы вот?вот посыплется нечисть…

– Ты о флибах?

Это было сказано с такой очаровательной беззаботностью, что Олег чуть не взорвался. Она не понимала, насколько все серьезно. Никто из них не понимал!

– Дана, я гляжу на вас и удивляюсь. Как можно быть такими беспечными? Словно живете в сонном царстве и не хотите просыпаться. Авось обойдется, авось пронесет… Не пронесет!

Она шутливо хлопнула его ладонью по плечу:

– Не кипятись. Если это тебя так волнует, подойди утром к Габриэлю. Или сразу к главному. Они все объяснят. А сейчас давай спать.

 

* * *

 

Здоровяк Габриэль возился с неисправным модулем транспортника. Широченные плечи ходили ходуном, голова и руки скрывались в машинной утробе.

– Доброе утро, – сказал Олег.

– Привет, – отозвался Габриэль, не прекращая работы.

– Как дела на рудниках?

– Лучше не бывает. – Габриэль попятился, явив коротко стриженный затылок, и с видимым наслаждением разогнул спину. – Кстати, слышал новость? Это мы с тобой только встали, а киберразведчики не спят. Представь, ночью они открыли еще одно месторождение платиноидов. Далековато, правда, и осваивать пока нечем – ни лишних рук, ни свободной техники. Но не беда. Беда – когда добывать нечего!

– Хорошая новость, – согласился Олег. – Но знаешь что? Мне не дают покоя флибы. Все на самом деле так скверно? Может, это просто чья?то идиотская шутка?

– Да нет, инфа точная. Обычно они нападают врасплох, но на этот раз их корабль?матку засекли парни с Четвертой наблюдательной. Высчитали, что флибы собрались пощупать Мессению, и дали нам знать.

От этих слов Олегу стало совсем паршиво. До сих пор у него теплилась надежда, что вчерашняя новость – всего лишь вброшенная кем?то деза. Но наблюдатели с Четвертой станции редко ошибались.

Когда?то головорезов, промышлявших разбоем на космических трассах, называли старинным словом «флибустьеры». Но оно звучало чересчур романтично, а потому, дабы не облагораживать порок, было урезано до уничижительного «флибы».

Пиратство расползлось по Галактике, как чудовищная злокачественная опухоль. За флибами гонялся военный флот, их выслеживал добрый десяток спецслужб, но большей частью безуспешно. Ясно было, что у джентльменов удачи где?то есть базы и перевалочные пункты, что награбленное они сбывают посредникам на Земле и ряде других планет. Вырученного от удачных набегов хватало на то, чтобы через цепочку подставных фирм закупать оружие, топливо, запчасти для звездолетов. И, конечно, вербовать под свои знамена новые отчаянные головы.

Все представляли в общих чертах, как работает этот преступный бизнес, но никто не знал подробностей. Возможно, потому, что те, кому полагалось знать, были как следует прикормлены. Изредка флотские отчитывались об уничтожении пиратского корабля, и это подавалось как блестящая победа. Но ни разу не удалось взять в плен хотя бы одного флиба: каждого из них в критический момент взрывала миниатюрная бомба?имплант.

– Знаешь что, Габриэль, – сказал Олег. – Я, конечно, тут новичок, и многие вещи до меня попросту не доходят. Но… Как вы думаете отбиваться? Обратились к кому?нибудь за помощью?

– Нет.

«Одно слово – блаженные, – подумал Олег, глядя на лоснящееся от пота добродушное лицо Габриэля. – Они что, надеются на чудо? Наверное, мне их никогда не понять».

Он прилетел сюда с Земли месяц назад. Его фирма продала мессенским колонистам суперсовременную биолабораторию. Ну и, как водится, отправила вместе с ней своего сотрудника, чтобы проследил за монтажом, а затем показал на практике, как обращаться с передовой техникой. Всех дел было дня на четыре, но Олег увидел Дану и понял, что его безмятежная жизнь в метрополии полетела вверх тормашками. Он уволился из фирмы и устроился в единственном мессенском городке Пилосе – с толковыми биотехнологами на планете был напряг.

– Но это же нелюди, убийцы! – Олег словно вразумлял несмышленое дитя. – Всех, кто сопротивляется, уничтожают. Ты должен знать – на Аргосе они устроили настоящий ад. Там всего?то было шесть поселений, и в трех из них не выжило ни души. Или вы так и решили: никакого отпора, пусть грабят, зато все будут целы? Заранее подняли лапки?

– Ладно, открою тайну. – Габриэль и не подумал обижаться – похоже, мессенцы были лишены этого чувства напрочь. – Когда?то мы на всякий случай закупили оружие – много, самое лучшее. И спрятали там, – он ткнул пальцем себе под ноги.

«Черт возьми! – ошарашенно подумал Олег. – Ай да тихони!»

Значительная часть колонии была упрятана под землю – энергетическое хозяйство, склады, ангары, мастерские… Бродя по этому разветвленному лабиринту, Олег не раз натыкался на запертые двери без опознавательных знаков. Расспросы ни к чему не приводили – мессенцы словно сговорились не посвящать новичка в свои секреты. Даже Дана отмалчивалась, сколько он ни приставал.

– Хорошо, – сказал Олег. – Молодцы. Только оружие – оно ведь само не стреляет, без бойцов это просто груда железа. Извини, но таких миролюбивых людей, как вы, я в жизни не встречал. Кто воевать будет? Этот пацан, что ли?

Он кивнул на выкатывающего из?за поворота Энцо. Тот вез на автокаре груду разномастных коробок и, как всегда, вместо того чтобы следить за дорогой, считал ворон. Вернее, чиркающих по небу серпохвостов. Так и хотелось дернуть парнишку за длинные, до плеч, иссиня?черные кудри, чтобы не зевал по сторонам.

– О чем спор? – раздался сзади голос неслышно подошедшего Сдобина. Увидев шефа, Габриэль облегченно вздохнул и снова нырнул в ремонтный люк транспортника. Олег медленно повернулся.

Координатору колонии очень подходила его фамилия. Он был невысокий, кругленький, с постоянно смеющимися глазами, пухлыми щечками и излишне полной, словно раздутой, нижней губой. Дополняла этот совсем не героический образ примечательная деталь: при ходьбе Сдобин забавно переваливался с ноги на ногу. Глядя на него, Олег иногда думал, что планете не повезло с первым лицом, и даже примерял на этот пост себя, любимого.

– Воевать, говоришь, некому? – спросил Сдобин, щурясь от небольшого, в половину земного, но слепящего мессенского солнца. – А тебе самому?то доводилось?

– Я состоял в добровольной организации содействия армии! – гордо выпятил грудь Олег. – И проходил военные сборы, когда случилась заварушка на Лауре.

Он скромно умолчал о том, что сборы длились всего пару месяцев, а стрелять довелось только по виртуальным мишеням.

– Герой! – сказал Сдобин, теребя свою выдающуюся губу. Его глаза, как всегда, смеялись. – К сожалению, фельдмаршала тебе присвоить не могу. Да и другой военный чин тоже – по причине отсутствия на вверенной мне территории боевых действий. – Он произнес эту деревянную канцелярскую фразу с видимым удовольствием. – Кроме того, у тебя есть более привычная работа. Поезжай?ка на восьмую биостанцию. Там сто лет никто не был, информации накопилось море. Снимешь данные, разложишь по полочкам, проверишь исправность всех блоков, работу датчиков. Потом займешься устранением недостатков. Думаю, двух?трех суток тебе хватит.

– Но… – попытался возразить Олег.

– Иди, иди, – вяло махнул рукой Сдобин. – Работы много – как прилетишь, так и приступай. А мы со своей как?нибудь сами управимся.

 

* * *

 

Восьмая биостанция располагалась на лесной опушке. Вчера Олег переделал массу дел, сегодня предстояло не меньше. Пока работал, думать о том, что происходит в Пилосе, было некогда. Но сейчас, в минуту отдыха, тревога вернулась.

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально

 

[1] В тексте использованы стихотворения кота Рифмоплета.