Лорен Бьюкес

Сияющие

 

Platinum. Звезды фантастического детектива

 

* * *

Для Мэтью

 

 

 

Харпер

17 июля 1974

 

Он сжимает в кармане спортивной куртки маленькую фигурку оранжевой пластмассовой лошадки, которая от потных ладоней становится влажной. Для середины лета он одет слишком тепло, но взял себе за правило для таких случаев надевать специальную, рабочую одежду – джинсы обязательно. Он идет твердыми широкими шагами, как человек, спешащий по делам, несмотря на искалеченную ногу. Харпер Кертис лентяем никогда не был. И время не ждет. Почти никогда не ждет…

Девочка сидит на земле, скрестив ноги; ее голые коленки – белые и острые, похожие на обтянутый кожей птичий череп, – покрыты зелеными пятнами от травы. Услышав шорох гравия, она на секунду поднимает глаза. Он лишь успевает рассмотреть их цвет под шапкой густых спутанных волос – карие. Она тут же теряет к нему интерес и возвращается к игре.

Харпер разочарован. Приближаясь к девочке, он живо представлял себе, какие, должно быть, у нее пронзительно?синие глаза, словно вода на середине большого озера, вдали от невидимых берегов, где кажется, что ты в открытом море. А коричневый – цвет мутный, как жижа у берега, даже грязи на дне не разглядеть.

– Что ты делаешь? – Харпер старается, чтобы вопрос прозвучал естественно и непринужденно.

Он садится на корточки в лысоватый коврик травы рядом с девочкой. Да, таких волос у детей он еще не видел! Такое впечатление, что ее только что выбросило из пылевого смерча, где она кружилась в потоке всевозможного мусора, который теперь валялся на земле рядом. Какие?то ржавые консервные банки и сломанное велосипедное колесо с торчащими в разные стороны спицами. Девочка не отвечает: ее внимание занимает чашка. Та стоит перед ней вверх донышком; у нее отколоты края, а золотистые цветочки у ободка почти утопают в траве. Все, что осталось от ручки, – два коротеньких пенечка.

– К тебе пришли гости на чай? – Он еще раз пытается завязать разговор.

– Никакой это не чай, – бубнит девочка в округлый воротничок своей клетчатой рубашки.

«Дети с веснушками не должны быть такими серьезными, – проносится у него в голове. – Это им совсем не идет».

– Ну и хорошо. В любом случае, я предпочитаю кофе. Девушка, будьте добры мне чашечку. Черный и три сахара, пожалуйста. – Он протягивает руку к перевернутой вверх дном чашке, и девочка вдруг с криком резко ударяет его по руке. Из?под чашки доносится сердитое густое жужжание.

– О, господи! Что это?

– Это вам не чай, а цирк!

– Правда? – Он пытается сработать под простачка, растягивая губы в невинной глуповатой улыбке. А рука от удара горит…

Она смотрит на него с подозрением. Но не из?за того, что не знает, кто он и что может сделать с ней. Просто сердится на непонятливого незнакомца. Он приглядывается повнимательнее, и до него доходит: это же арена цирка. Вот большой круг очерчен пальцем в мягкой пыльной земле; сплющенная соломинка для сока, лежащая на банках из?под кока?колы, – натянутый канат; спущенное велосипедное колесо, прислоненное к кусту, подпертое камешком, чтобы не съезжало, превратилось в колесо обозрения, и там сидят пассажиры – вырванные из журналов фигурки людей, воткнутые между спицами.

Кстати, камешек этот прекрасно впишется в его ладонь. И велосипедная спица легко пройдет через глаз девочки, будто через мармеладку. Он крепко сжимает пластмассовую лошадку в кармане. Ритмичное низкое жужжание, доносящееся из?под чашки, отдается в каждом позвонке и вызывает тянущее напряжение в паху.

Чашка начинает потихоньку сдвигаться в сторону, и девочка крепко прижимает ее руками к земле.

– Але?хоп! – Она смеется, прерывая долгое молчание.

– Вот уж действительно «але?хоп»! У тебя кто там, лев? – Он слегка задевает ее плечом, и на ее нахмуренном лице вдруг вспыхивает мгновенная легкая улыбка. – Значит, ты укротительница? Твой подопечный будет прыгать через горящие кольца?

Она усмехается, крапинки веснушек на щеках сливаются в пятнышки покрупнее, и обнажаются ослепительно?белые зубы.

– Неа, Рейчел не разрешает мне играть со спичками. После того раза…

Один резец у девочки неровный, слегка находит на соседний зуб. Благодаря этой улыбке теперь и глаза перестают напоминать стоячую мутную воду, в них появляется живая искорка. Он даже чувствует легкое головокружение. Напрасно он сомневался на ее счет! Она как раз то, что надо. Одна из них, его сияющих девочек.

– Я – Харпер, – еле сдерживая дыхание, произносит он и протягивает ладонь для рукопожатия. Ей приходится перехватить руку на донышке чашки.

– А вы незнакомец?

– Так ведь уже нет, правда?

– Я Кирби, Кирби Мазрачи. Но, когда я вырасту, все будут звать меня Лори Стар.

– Это когда ты будешь в Голливуде?

Она подвигает чашку к себе, чем вызывает очередной приступ возмущения у жука, и Харпер понимает, что допустил ошибку.

– А ты точно не незнакомец?

– Я же имел в виду цирк! Кто у нас Лори Стар? Летающая акробатка? Наездница на слоне? А может быть, клоун? Или усатая дама? – Он подкручивает пальцами воображаемые усы.

Слава богу, она хихикает: «Не?а?а?а?а».

– Укротительница львов? Метательница ножей? Глотательница огня?!

– Я буду канатоходцем. Уже тренируюсь! Хочешь посмотреть?

Она стала подниматься.

– Погоди?ка, – его вдруг охватывает отчаяние. – Можно посмотреть на твоего льва?

– Вообще?то это не лев.

– А может, ты и сама не знаешь? – Он погрозил пальцем.

– Ну ладно, только осторожно! Чтобы он не улетел. – Она на самую малость приподнимает край чашки.

Харпер прижимается головой к земле и скашивает глаза, пытаясь заглянуть внутрь. Запах смятой травы и черной земли успокаивает. Под чашкой кто?то движется: мохнатые лапы, что?то желтое с черным. В отверстии между краем чашки и землей показываются антенки усиков. Испуганно вскрикнув, Кирби резким движением крепко прижимает чашку к земле.

– Да это же огромный шмель?старикан, – он снова садится на корточки.

– Знаю! – с гордостью отвечает девочка.

– Уж больно он сердитый.

– Мне кажется, он не хочет выступать в цирке.

– Хочешь, я тебе что?то покажу? Чтобы ты поверила мне.

– Что?

– Тебе нужен канатоходец?

– Нет, я…

Но жужжащий шмель уже у него в руках. Когда крылышки отрываются, издается глухой хлопок – такой же, как когда вытаскиваешь косточку из спелой вишни. Это он помнит очень хорошо, после того как целый сезон пахал на сборе вишни в городе Рэпид. Он тогда мотался как угорелый по всей чертовой стране в поисках работы. Пока не нашел Дом.

– Что ты делаешь? – в ужасе кричит девочка.

– А теперь нам нужно натянуть между банками липучку для мух. Ходить такой большой жучина сможет, но лента не даст ему упасть. У тебя найдется кусочек липучки?

Он усаживает шмеля на край чашки. Насекомое хватается за него лапками.

– Зачем ты это сделал? – Она часто?часто бьет его по плечу открытыми ладонями.

Он сбит с толку такой реакцией:

– Разве мы не играем в цирк?

– Ты все испортил! Уходи! Уходи, уходи, уходи, уходи! – повторяет она как заклинание, сопровождая каждое слово ударом ладоней.

– Перестань. Ну хватит! – Он пытается все перевести в шутку и смеется, но она продолжает его колотить. – Хватит, я сказал. Совсем свихнулась, чертова девка? – Он перехватывает ее замахнувшуюся руку.

– А ты не ругайся! – Девочка кричит и начинает плакать.

Все пошло не так, как он планировал. Если первые встречи вообще можно спланировать. Как же он устал от вечной непредсказуемости детей! Именно поэтому ему не нравятся маленькие девочки. Лучше он подождет, когда они подрастут, и будет совсем другая история.

– Все, ну все, прости меня. Не плачь, пожалуйста! А у меня для тебя есть кое?что, только не плачь. Ну?ка, посмотри! – Расстроенный, он вытаскивает оранжевую лошадку?пони из кармана. Вернее, пытается вытащить: голова застревает, и он рывком выдергивает пластмассовую фигурку. Она как раз то, что нужно: подобные вещицы помогают наладить контакт. Хорошо, что он прихватил ее с собой! Он уже не сомневается ни секунды.

– Что это?

– Лошадка такая, пони. Разве не видишь? Получше дурацкого шмеля!

– Она не живая.

– Да знаю я! Черт, возьми! Это тебе подарок.

– Она мне не нужна! – всхлипывает девочка.

– Хорошо, это не подарок, а депозит. Я отдаю ее тебе на хранение – как мы обычно храним деньги в банке. – Солнце палит нещадно. В куртке ужасно жарко. Трудно сосредоточиться и подобрать правильные слова. Скорее бы покончить с этим!

Шмель падает с чашки и лежит на траве кверху лапками, перебирая ими в воздухе.

– Ладно, я поняла.

Ну вот и хорошо. Теперь все идет как надо.

– Отдаю ее тебе на хранение, ты уж постарайся, сбереги. Это важно! Я приду за ней. Понимаешь?

– Почему?

– Потому что она будет мне нужна. Тебе сейчас сколько лет?

– Шесть лет и девять месяцев. Почти семь.

– Это замечательно. Просто замечательно! Время идет себе и идет, год за годом, как крутится твое колесо обозрения. Увидимся, когда вырастешь. Ты же меня узнаешь, детка? Я приду за тобой.

Он поднимается, отряхивает джинсы. Поворачивается и уходит не оглядываясь, едва заметно прихрамывая. Ей видно, как он переходит дорогу, подходит к железнодорожному полотну и исчезает за деревьями в посадке. Девочка переводит взгляд на пластмассовую игрушку, липкую от его потных рук, и кричит, будто он может услышать:

– Да? Не нужна мне твоя тупая лошадь!

Она швыряет игрушку на землю, та подпрыгивает один раз и приземляется рядом с велосипедным «колесом обозрения». Нарисованный глаз лошадки уставился на шмеля, а тот уже сумел встать на лапки и потащился прочь.

Но потом она вернется за лошадкой. Обязательно вернется…

 

Харпер

20 ноября 1931

 

Песок скользит у него под ногами; да это и не песок, а противное месиво, от которого ботинки промокли и теперь чавкают. Харпер ругается себе под нос, опасаясь, чтобы преследователи его не услышали. Они перекрикиваются друг с другом в темноте: «Видите его? Поймали?» Если бы вода не была такой чертовски холодной, он бы рискнул уйти по озеру. Но его уже и так трясет от ледяного ветра, который пробирается сквозь рубашку: пальто, испачканное в крови, ему пришлось бросить в забегаловке.

Харпер пробирается через пляж, лавируя между кучами мусора и гниющей древесины, с трудом вырывая ноги из грязи. Он устремляется к задней стене какой?то развалюхи у самой кромки воды – она собрана из старых коробок, скрепленных вместе просмоленной лентой. Сквозь щели и трещины этой странной халупы пробивается свет от лампы, так что она вся светится. Он вообще не может понять, зачем люди устраивают жилище так близко к воде. Наверно, думают, что самое плохое с ними уже случилось, по крайней мере, горная лавина здесь не настигнет. А ведь даже выгребная яма должна быть достаточно глубокой. И уровень воды может подняться из?за дождя, тогда всю эту богадельню смоет к чертовой матери. Пристанище забвенных душ и тел, обреченных на бесконечные потери, у которых несчастье въелось в плоть и кровь. Никто их даже не вспомнит. Как никто не будет скучать и по этой суке, Джимми Грэбу.

Он никак не ожидал, что кровь будет извергаться из него с такой силой. До этого бы вообще не дошло, если бы подонок не перешел границы. А он был жирный, пьяный и как с катушек слетел. Понял, что кулаки не помогут, и потянулся к его, Харпера, яйцам. Он уже почувствовал, как жирные пальцы этого ублюдка ухватили его за штаны. Сам напросился! Не можете по?хорошему, тогда и я за себя не отвечаю! Харпер не виноват, что острым краем осколок стекла попал в артерию, – он целился Грэбу в лицо.

Вообще ничего не случилось бы, если бы этот грязный дебил не начал кашлять на карты. Грэб, конечно, стер рукавом кровавый плевок, но все знали о его заразной болезни и видели, как он постоянно выхаркивает свою заразу в грязный окровавленный платок. Все больные, сломленные, и нервы ни к черту. Конец Америке!

Попробуйте сказать это «мэру» Клейтону и его банде хранителей порядка и законности, возомнивших себя истинными хозяевами жизни. Хотя на деле – ни закона, ни порядка. А еще ни денег, ни достоинства. Он ведь видел вывески типа «отобрано в счет погашения ссуды». Давайте посмотрим правде в глаза: пришло время для Америки платить по собственным счетам.

Бледный луч лежит наискосок, преломляясь у края канавки, оставленной его шагами в песке. Потом он вдруг выгибается в другую сторону, дверь лачуги отворяется, и вырвавшийся на свободу свет очерчивает большой круг. Появляется узкая длинная фигура женщины. В свете керосиновой лампы ее лицо выглядит серым, с резкими мазками теней, как у всех людей в этих местах, будто частые пылевые смерчи сдули не только урожаи, но и все следы индивидуальности с человеческих лиц.

Узкие, костлявые плечи женщины, словно шалью, укутаны пальто – в темных пятнах, на три размера больше нужного. Из плотной шерсти. Видно, что теплое. Он уже знает, что отнимет его у нее, как вдруг понимает, что женщина слепая. У нее нет глаз. Изо рта воняет капустой и гнилыми зубами. Она протягивает руку и дотрагивается до него.

– Что случилось? – спрашивает она. – Почему кричат?

– Бешеная собака. Они гонятся за ней. Вам лучше вернуться в дом, мэм.

Он мог бы просто сорвать с нее пальто и уйти. Но она может закричать и начать драться. Женщина хватает его за рубашку:

– Это ты, Бартек?

– Нет, мэм. Не я. – Он пытается разжать ее пальцы.

Ее голос становится визгливым и громким. Такой привлекает внимание.

– Нет, это должен быть ты. Он говорил, что ты придешь. – В ее голосе слышны истерические нотки. – Он говорил, что…

– Ш?ш?ш?ш, все хорошо.

Как?то совершенно легко он хватает ее за горло и всем телом крепко прижимает к стене. «Просто чтобы она замолчала», – говорит он себе. Дышать со сдавленным горлом трудно. Она широко открывает рот в попытке заглотить побольше воздуха. Глаза начинают вылезать из орбит. В ответ усиливаются спазмы пищевода. Руки выкручивают его рубашку, словно по привычке выжимают белье, а потом цыплячьи пальцы расслабляются, и старуха сползает по стене. Он опускается вместе с ней, аккуратно усаживает ее на песок и медленно снимает пальто.

Из халупы на него смотрит малыш. У него такие большие глаза, что кажется, в них тонешь. «Чего уставился?» – шипит Харпер мальчишке, просовывая руки в рукава пальто. Оно очень велико, но это неважно. В кармане что?то звякает. Может, повезло, и там немного мелочи? На самом деле повезло по?крупному.

– Иди в дом и принеси матери воды. Ей что?то нехорошо.

Мальчик смотрит, не отрываясь, а потом, не сводя с него глаз, открывает рот и кричит диким криком. У него в руках чертов фонарь. Лучик света падает на порог и перескакивает на лежащую женщину. А Харпер уже бежит. Один из подельничков Клейтона – а может, самозваный мэр собственной персоной – кричит: «Сюда!» – и преследователи всем стадом устремляются в направлении его бегства.

Он лавирует между лачугами и палатками, так близко и беспорядочно нагроможденными, что между ними и тачку не провести. «У мухи и то мозгов больше», – проносится в голове мысль, и он резко сворачивает по направлению к улице Рэндольф.

Однако он оказался совершенно не готов к тому, что люди могут вести себя как термиты. Попадает ногой на брезент и тут же проваливается в яму. Размером она с ящик из?под пианино, но гораздо глубже; по всей вероятности, кто?то собирался здесь обустраиваться, вот и прикрыл сверху от дождя.

Приземляется он грузно, задев левой пяткой край деревянного настила так, что тот с хрустом откалывается. В результате он всем телом наваливается на угол импровизированной плиты, который приходится как раз под ребро. От удара его грудная клетка чуть не взрывается. Ощущение такое, словно икру ноги прошила пуля, хотя выстрела не было. Харпер сдерживает дыхание, чтобы не закричать от боли, а тут еще брезент обрушивается сверху, и он барахтается в нем, ловя воздух широко открытым ртом.

Они так и находят его – отчаянно барахтающимся в брезенте и на чем свет стоит проклинающим сукина сына, полного придурка, который не удосужился смастерить мало?мальски приличную халупу. Отверстие наверху быстро заполняется грозными силуэтами людей на фоне ослепляющего света фонариков.

– Никто не смеет за здорово живешь являться сюда и делать все что вздумается, – вещает Клейтон как на проповеди.

Харпер наконец может перевести дух. Каждый вдох отдает резким жжением в боку. Ребро точно сломано, а с ногой еще хуже.

– Ты должен уважать своих соседей, а соседи должны уважать тебя, – назидательно продолжает Клейтон. Оседлал своего конька, как на собраниях, повторяет одно и то же – что нужно очень постараться и проявлять уважение к делам соседей. Всем известно, как заканчиваются эти дела: приезжают блюстители порядка и развешивают по округе уведомления о необходимости освободить помещения в течение недели.

– Трудновато проявлять уважение, когда ты уже неживой. – Смех Харпера больше похож на хрип, живот скручивает от боли. Интересно, у них есть обрезы и ружья? Нет, вряд ли. Тут один из фонариков метнулся в сторону, и он успевает разглядеть в их руках молотки и обрезки труб. Новый приступ спазма в животе. – Вы должны передать меня в руки правосудия, – хочет надеяться Харпер.

– Вот уж нет! Мы теперь сами разберемся. – Клейтон машет фонариком. – Вытаскивайте его, парни! А то скоро вернется китаец Энг и расстроится, что его яму занял какой?то отброс.

Спасение приходит неожиданно – из?за горизонта, сразу за мостом. Клейтонские головорезы прилаживаются, чтобы лучше спуститься, но начинается дождь – твердыми обжигающе?холодными каплями. И доносятся крики: «Полиция! Облава!»

Клейтон оборачивается, чтобы посоветоваться со своей бандой. Размахивая руками и звякая железками, они больше похожи на стаю обезьян. Вдруг всполох огня освещает небо, запах дождя смешивается с запахом гари, положив конец бурному обсуждению.

– А ну?ка, прекратить! – доносится окрик со стороны улицы Рэндольф. Потом чей?то визг: – У них бензин!

– Чего ждете? – спрашивает Харпер. Его голос хорошо различим даже под барабанной дробью дождя и усиливающимися криками.

– Не думай свалить, – грозит ему Клейтон обрезом трубы, но его банда растворяется в пелене дождя. – Мы с тобой еще не закончили.

Не обращая внимания на скрежет в груди, Харпер приподнимается на локтях. Он наклоняется вперед и хватается за брезент, который с другой стороны держится на гвоздях; подтягивается на нем, каждую секунду опасаясь, что случится непоправимое. Однако ткань выдерживает.

Сверху, через шум толчеи и потасовки, доносится командирский голос мэра, обращающегося к невидимым оппонентам: «А у вас есть постановление суда? Вы что же, думаете, можно запросто являться сюда и поджигать наши дома? Мы и так все потеряли!»

Харпер хватает какой?то сверток, кладет его на перевернувшуюся плиту и, опершись на нее здоровой ногой, подтягивается наверх. Поврежденной ударяется о грязную стену так больно, что едва не теряет сознание. Его рвет вязкой слюной и кровавой слизью. Он успевает ухватиться за брезент и крепко зажмуривается, пережидая, когда черные пятна устанут плясать перед глазами, и он снова сможет различать предметы.

Крики растворяются в шуме дождя. Нужно торопиться. Перехватывая руки, он, словно по канату, подтягивается по грязной, скользкой парусине. Еще год назад он не смог бы этого сделать. Но последние три месяца без продыху вгонял металлические заклепки в мост Трайборо в Нью?Йорке, и теперь в его руках силы не меньше, чем у орангутана на сельской ярмарке, у всех на глазах разламывающего арбуз надвое голыми руками.

Брезент предательски трещит; Харпер в любую секунду рискует свалиться обратно в чертову яму. Но ткань выдерживает, и вот он переваливается через край ямы, даже не заметив поначалу, что сильно оцарапался о гвозди. Позднее, осматривая свои раны в безопасном месте, он заметит, что своей полукруглой формой те напоминают следы от страстных поцелуев слишком усердной проститутки.

Он лежит лицом в грязи, по спине колотит дождь. Крики доносятся издалека, но в воздухе воняет гарью, и свет от полудюжины костров смешивается с серостью наступающего утра. А еще доносится легкая мелодия – скорее всего, из открытого окна, из которого высунулись посмотреть любопытные жильцы.

Харпер ползет на животе. То и дело вспыхивает свет – в голове от боли или наяву. Это словно второе рождение. И вот он переходит из младенчества в детство – на пути попадается крепкая палка, позволяющая сменить перемещение ползком на передвижение в вертикальном положении.

Левую ногу приходится волочить за собой. Но он не останавливается, идет через дождь и тьму, чтобы поскорее выбраться из этого горящего «Шанхая».

Никогда ничего не происходит просто так. Каждое событие наделено своим смыслом. Он вынужден бежать и поэтому находит Дом. Он забрал пальто, и поэтому у него теперь есть ключ.

 

Кирби

18 июля 1974

 

Наступает то странное время раннего утра, когда мрак ночи будто густеет; все последние электрички ушли в депо, шум машин стих, а птицы еще не начали петь. Ночь жаркая, душная. Воздух какой?то липкий, и все жучки?паучки повылезали наружу. Мотыльки и крылатые муравьи выбивают неровную барабанную дробь о фонарь на крыльце. Где?то под потолком пищит комар.

Кирби лежит в постели, не спит, поглаживает нейлоновую гриву лошадки и прислушивается к звукам пустого дома, который словно урчит наподобие пустого желудка. Рейчел называет это «устаканивается». Но она еще не вернулась, а время уже позднее – или раннее. Кирби ничего не ела, кроме залежалых хлопьев на завтрак, но это было так давно… Еще слышны какие?то странные звуки, так что «устаканивание», похоже, не пришло.

Кирби шепчет лошадке:

– Понимаешь, дом уже старый. Наверное, это просто ветер.

А почему тогда дверь на веранде хлопает? Ведь она заперта. И половицы не должны скрипеть, словно под тяжестью грабителя, который на цыпочках крадется к ее двери, и у него в руках мешок, в который он хочет ее спрятать и унести отсюда. Вдруг это та живая кукла из страшной телепередачи, которую ей не разрешают смотреть: идет, переваливаясь на своих пластмассовых ногах?

Кирби отбрасывает простыню.

– Пойду посмотрю, ладно? – объясняет девочка лошадке. Невозможно же сидеть и ждать, когда монстр придет за ней. Она на цыпочках подходит к двери, на которой мама нарисовала сказочные цветы и переплетенные виноградные лозы, когда они въехали сюда четыре месяца назад, приготовившись распахнуть дверь, чтобы увидеть, кто или что поднимается по лестнице.

Она стоит за дверью как за щитом, напряженно прислушивается и соскребает шершавую краску. Уже стерла одну тигровую лилию до самого дерева, так что пальцы покалывает. А от тишины звенит в ушах.

– Рейчел? – Кирби шепчет так тихо, что только лошадка и может ее услышать.

Раздается глухой шум, где?то совсем близко; затем стук и что?то разбивается. «Черт!»

– Рейчел? – произносит Кирби громче. Сердце в груди стучит громко, будто поезд в ночи.

Тишина. Затем слышен голос мамы:

– Ложись спать, Кирби. У меня все хорошо.

Кирби знает, что это неправда. Хорошо только, что это не Говорящая Тина, кукла?убийца.

Она оставляет в покое краску на двери и крадется по коридору, старательно обходя стеклянные осколки, которые поблескивают среди увядших роз – их сморщенных листьев и размякших головок в луже протухшей воды из вазы. Дверь оставлена открытой для нее.

Каждый дом, куда они переезжают в очередной раз, меньше и невзрачнее предыдущего. Не спасает даже то, что Рейчел разрисовывает двери, шкафчики, а иногда и пол, чтобы скорее обжиться. Они вместе выбирают картинки из большого художественного альбома с серой обложкой: тигры, единороги, ангелы или загорелые островитянки с цветами в волосах. По этим изображениям Кирби отличает один дом от другого. Вот дом, где на кухонном шкафчике, висящем над плитой, нарисованы сползающие часы, – значит, слева стоит холодильник, ванная комната внизу. Дома могут различаться внутренним устройством, иногда у них даже есть маленький дворик; случается, что в комнате Кирби есть кладовка и полочки – если повезет. Но комнаты Рейчел везде как две капли воды похожи друг на друга.

Она называет их «пиратской бухтой сокровищ» (мама говорит, что правильнее «пещерой сокровищ», но для Кирби это именно скрытая бухта, куда можно заплыть на каравелле – конечно, с точной картой в руках).

Платья и шарфы разбросаны по комнате, будто цыганская королева пиратов закатила большой скандал. Целая коллекция бус и ожерелий подвешена за золотую завитушку рамы овального зеркала – самого первого предмета мебели, который немедленно водворяется на место при каждом переезде. И каждый раз Рейчел непременно попадает молотком по пальцу. Иногда они играют в маскарад, Рейчел надевает на Кирби все свои бусы и браслеты и называет ее «моя рождественская девочка?елочка», хотя они евреи или наполовину евреи.

На окне – цветное стеклянное украшение; в солнечную погоду радужные круги от него танцуют по всей комнате и рабочему столу, заваленному рисунками для иллюстраций, над которыми Рейчел работает.

Когда Кирби была маленькой и они жили в городе, Рейчел частенько усаживала ее в манеж, чтобы Кирби могла ползать, но не могла достать до рабочего стола и не мешала ей. Она тогда была художником в женском журнале, но «сейчас, детка, мой стиль вышел из моды – барышни капризной и ветреной». Кирби нравится звучание слова «барышня», и ей очень полюбилась нарисованная мамой вывеска для блинной «У Дорис» по дороге в угловой магазин, на которой румяная официантка, улыбаясь и подмигивая, держит в обеих руках тарелки со стопками пышных, щедро смазанных маслом блинов.

Теперь стеклянные шарики на окне не блестят и не раскачиваются, да и вся комната словно загрустила – из?за тусклого света от лампы возле кровати, на которую наброшен желтый шарф. Рейчел лежит на кровати, накрыв голову подушкой, – полностью одетая, даже не сняв туфли. Ее грудь периодически вздрагивает под черным кружевным платьем, будто мама икает. Кирби стоит в дверях и ждет, когда ее заметят. Девочка не решается произнести вслух слова, которые роятся у нее в голове.

– Ты лежишь на кровати в обуви, – удается ей, наконец, выдавить из себя.

Рейчел убирает подушку с лица и смотрит на дочь из?под припухших век. От туши для ресниц на наволочке остается грязное пятно.

– Прости, дорогая, – произносит она прерывающимся голосом. Он напоминает Кирби о том, как дрожали губы Мелани Оттсен, когда та свалилась с веревочной лестницы и повредила несколько зубов. А еще он похож на треснувший стакан, из которого опасно пить.

– Нужно снять туфли!

– Да, родная, конечно, – вздыхает Рейчел, – не шуми.

Кончиками пальцев ей удается опустить ремешок своих черно?рыжих босоножек, и они со стуком падают на пол. Рейчел переворачивается на живот:

– Почеши мне спину, пожалуйста.

Кирби залезает на кровать и садится, скрестив ноги, рядом с Рейчел. Мамины волосы пахнут дымом. Она ведет пальчиком по ажурному рисунку кружева.

– Почему ты плачешь?

– Я не плачу.

– Нет, плачешь.

Мама вздыхает:

– Просто опять пришли эти дни месяца.

– Ты всегда так говоришь, – дуется Кирби, а потом добавляет, как бы между прочим: – А у меня есть лошадка.

– У меня нет денег купить тебе лошадку, – сонно произносит Рейчел.

– Да нет, у меня уже есть, – сердится Кирби. – Она оранжевая, у нее коричневые глаза и золотые волосы, а на боках бабочки. И она какая?то… сонная.

Мама смотрит на нее через плечо, заподозрив неладное:

– Кирби! Ты ничего, часом, не украла?

– Нет! Это подарок. Мне она сразу даже не понравилась.

– Тогда ладно. – Мама проводит по глазам тыльной стороной ладони, от чего тушь размазывается, и ее лицо с черными пятнами глазниц напоминает грабителя.

– Можно я оставлю ее себе?

– Ну конечно. Ты можешь делать почти все, что хочешь. Особенно с подарками. Даже сломать или разбить на миллион маленьких кусочков.

«Как ту вазу в коридоре», – приходит Кирби в голову.

– Хорошо, – серьезно соглашается она. – Твои волосы как?то странно пахнут.

– Кто бы говорил! – Мамин смех как танцующие по комнате солнечные зайчики. – Ты сама голову давно мыла?

 

Харпер

22 ноября 1931

 

Больница милосердия своего названия не оправдывает.

– Вы будете платить? – спрашивает уставшая женщина через круглое окошко регистратуры. – Платники проходят в начало очереди.

– А сколько всего в очереди? – усмехается Харпер.

Женщина кивает головой в сторону приемного покоя. В помещении можно только стоять, но многие расположились на полу полусидя и полулежа от плохого самочувствия, усталости, а то и просто от скуки. Несколько человек вскидывают голову – у кого в глазах надежда, у кого ярость, у некоторых и то и другое. На остальных лицах читается такая же покорность и смирение, как в глазах крестьянских лошадей – из последних сил стоящих на ногах, с выпирающими кривыми ребрами, как борозды земли, которую они пытаются вспахать. Таких лошадей пристреливают.

Он достает из пальто мятую пятидолларовую банкноту, которую нашел в кармане вместе с английской булавкой, тремя монетками по десять центов, двумя по двадцать пять и ключом – не новым, потускневшим и от этого каким?то странно знакомым. Похоже, Харпер вообще привык к старью.

– Этого достаточно по вашим нормам милосердия, милочка? – протягивает он деньги в окошко.

– Да, вполне, – выдерживает его взгляд женщина, показывая, что поборов не стыдится, хотя само по себе действие говорит об обратном.

Она звонит в маленький колокольчик, и за ним приходит медсестра, постукивая по линолеуму широкими устойчивыми каблуками. На ее бейджике написано: «Э. Кэппел». Она хорошенькая в привычном смысле слова: румяная, с аккуратными локонами тщательно завитых блестящих каштановых волос под белой шапочкой. Вот только нос подкачал: слишком вздернутый, как пятачок. «Ну и хрюшечка», – мелькает у Харпера в голове.

– Идите за мной, – девушку явно раздражает само его существование. Наверняка уже причислила его к отбросам общества. Она поворачивается и идет быстрыми уверенными шагами, так что он едва поспевает за ней вприпрыжку. Каждый шаг отдается разрывающей болью в бедре, но он решительно настроен не отставать.

Они проходят мимо палат – каждая забита до предела; на некоторых койках лежат по двое, валетом. Вот он какой, организм человеческих страданий…

А здесь получше, чем в армейских госпиталях. Искалеченные люди на окровавленных носилках, среди вони от ожогов, гниющих ран, дерьма, блевотины и горячечного пота. А еще беспрестанный, непрекращающийся многоголосый стон.

Там был парень из Миссури с оторванной ногой. Он не замолкал ни на секунду, никто глаз не мог сомкнуть, и тогда Харпер пробрался к нему, будто бы успокоить. На самом деле он воткнул свой штык этому идиоту в бедро повыше обрубка и точным резким движением поддал его вверх, перерезав артерию. Именно так их учили на соломенных чучелах, когда шли армейские сборы. «Воткнуть и повернуть». Рана в живот – самый надежный способ моментально вывести врага из строя. Кроме того, это давало ощущение победы во плоти и очень нравилось Харперу: гораздо больше, чем использовать огнестрельное. Это ощущение делало войну личностно значимой и примиряло с ней.

Здесь это не пройдет. Однако избавиться от неудобных пациентов можно другими способами, есть из чего выбирать.

– Парочка склянок с ядом тут бы не помешала, – произносит Харпер, чтобы позлить пухленькую медсестру. – Они бы сказали вам спасибо.

Девушка в ответ брезгливо фыркает. Они проходят мимо частных палат – маленьких, чисто прибранных и, за редким исключением, пустующих.

– Не искушайте. Четверть больницы превратили в инфекционку. Тиф и всякая другая зараза. Яд нам сейчас как манна небесная. Но вы поосторожнее с такими высказываниями. Смотрите чтобы вас врачи не услышали.

Через открытую дверь одной из палат он видит девушку, лежащую на кровати в окружении цветов. Она похожа на кинозвезду, что странно: прошло больше десяти лет, как Чарли Чаплин собрал вещички и уехал из Чикаго в Калифорнию, куда за ним последовала вся киноиндустрия. Светлые и мокрые от пота волосы девушки колечками обрамляют лицо, которое выглядит еще болезненнее в слабом свете зимнего солнца, с трудом пробирающегося через стекло. Но на звук его замедлившихся шагов она открывает глаза, приподнимается в постели и приветливо улыбается, словно ждала его и будет очень рада, если он заглянет к ней поболтать. Однако с сестрой Кэппел такие штучки не проходят. Она хватает его за локоть и быстро увлекает дальше по коридору.

– Нечего таращиться! Эта потаскушка обойдется без очередного воздыхателя.

– Кто она? – оглядывается он.

– Да так, голой танцует. Эта идиотка отравилась радием. Красит им тело для выступления, чтобы блестело в темноте. Не волнуйся, она скоро выписывается, так что сможешь увидеть ее во всей красе. Красе всего тела, насколько я слышала.

Они заходят в кабинет врача – ослепительно?белый, с едким запахом антисептика.

– Садись. Ну давай посмотрим, что у тебя за рана.

Он неловко забирается на диагностический стол.

Ее лицо все собралось сосредоточенными морщинками, и девушка аккуратно срезает по кусочкам лохмотья, которые он туго затянул под пяткой в попытке закрепить ступню.

– Ну ты круглый дурак, – в уголках ее губ прячется легкая улыбка: девушка понимает, что может позволить себе разговаривать с ним таким тоном. – Где же ты раньше был? Думал, все само рассосется?

Она права. Чего теперь объяснять, что последние две ночи он провалялся в горячечном бреду на задворках какого?то дома, подстелив картонку и укрывшись краденым пальто вместо одеяла, потому что не может вернуться в свой барак, где Клейтон со товарищи, скорее всего, дожидаются его с молотками и обрезками труб.

Маленькие серебряные лезвия ножниц делают чик?чик по тряпичной обмотке, которая оставила белые борозды на раздувшейся ноге, так что теперь та выглядит как курица, перевязанная нитками перед отправлением в духовку. Да что она понимает, эта хрюша? Он за всю войну не получил ни одного серьезного ранения, а теперь останется калекой из?за того, что провалился в схронную яму какого?то недоноска.

В кабинете появляется врач, уже немолодой, с брюшком и копной седых волос, которые торчат из?за ушей, как львиная грива.

– На что жалуемся, молодой человек? – Несмотря на улыбку, в вопросе слышатся высокомерие и снисходительность.

– Уж точно не на то, что танцевал всю ночь выкрашенный светящейся в темноте краской.

– Да у вас и шансов не было, судя по всему. – Все еще улыбаясь, доктор берет разбухшую ступню в свои ладони и сгибает ее в суставе. Каким?то ловким профессиональным движением он уворачивается от удара взревевшего от боли Харпера.

– А ну потише, парень! Не то придется тебя отсюда вывести за ухо, платный ты или не платный. – Он продолжает сгибать ступню вверх?вниз, вверх?вниз, и Харпер еле сдерживается, скрежеща зубами и сжимая кулаки. – Пальцами сам можешь пошевелить? – Доктор не отрывает глаз от ноги. – Хорошо, очень хорошо: лучше, чем я думал. Замечательно. Видите здесь? – показывает он сестре на ложбинку над пяткой. – Вот, где сухожилия должны соединяться.

– Да, вижу, – сестра ощупывает кожу, – на ощупь понятно.

– Что это значит?

– Это значит, парень, что тебе нужно несколько месяцев провести, лежа на больничной койке. Что?то мне подсказывает, тебя это не очень устраивает.

– Устраивает, если забесплатно.

– Или найдутся покровители, желающие способствовать твоему выздоровлению, вроде нашей танцовщицы, – подмигивая, улыбается доктор. – Мы можем, конечно, наложить гипс и выпроводить тебя на костылях, но разорванное сухожилие само не срастется. На ногу нельзя наступать по меньшей мере шесть недель. Могу, кстати, порекомендовать хорошего обувщика, который делает ортопедическую обувь: можно приподнять каблук, и это в какой?то степени поможет.

– Да как же я смогу?! Мне работать надо! – Харперу самому ненавистны плаксивые нотки, прозвучавшие в его голосе.

– Ну, мистер Харпер, мы сейчас все переживаем финансовые трудности. Обратитесь к больничной администрации. Нужно использовать все шансы. – На секунду задумавшись, доктор вдруг спрашивает: – А сифилисом вы, случайно, не страдаете?

– Нет.

– Жаль! В Алабаме для таких больных запускают программу полного бесплатного медицинского обслуживания. Для негров, правда.

– Я, ко всему прочему, еще и не негр.

– Не повезло, – пожимает плечами доктор.

– Я смогу ходить?

– Да, конечно. А вот на прослушивание у мистера Гершвина вряд ли стоит рассчитывать.

Харпер, прихрамывая, выбирается из больницы: на ребрах – повязка, на ноге – гипс, весь организм под воздействием морфия. На ощупь пересчитывает в кармане деньги – два доллара и мелочь. Потом вдруг натыкается на острые неровные зубчики ключа, и тут же в голове будто щелкает, как при телефонном соединении. Не исключено, что под воздействием морфия, но им овладевает странное чувство.

Никогда раньше он не замечал, что уличные фонари слегка фонят, и эти низкочастотные волны попадают прямо ему на глазные яблоки. Сейчас день, освещения нет, но каждый раз, когда он приближается к одному из них, загорается свет. Гудящая звуковая волна перескакивает к следующему фонарю, словно указывая дорогу. Теперь сюда. И он готов поклясться, что слышит тихую музыку и зовущий его голос – как по радио, с помехами, на плохо настроенной волне. Он так и переходит от одного фонаря к следующему, но с тяжеловесными костылями быстро не получается.

Он сворачивает у Стейта, проходит через Вест?Луп, маневрирует по каньону Мэдисон с возвышающимися по обеим сторонам сорокаэтажными небоскребами. Вот он уже в квартале Скид?Роу, где за два доллара можно устроиться на несколько ночей, но мигающие фонари ведут его дальше – к району Блэк Белт с нагроможденными друг на друга домиками, играющими на улице ребятишками и сидящими на ступенях, попыхивающими самокрутками стариками – те с какой?то озлобленностью провожают его глазами.

Ветер с озера дует холодный и сырой, пробирается сквозь промозглый серый свет и забирается под пальто. Чем дальше вглубь района он заходит, тем меньше попадается людей, а потом они и вовсе исчезают с улиц. Музыка же, мелодичная и печальная, наоборот, становится громче и отчетливее. И вот он уже узнаёт мелодию «Кто?то откуда?то». И голос не перестает нашептывать: «Дальше, дальше, Харпер Кертис».

Повинуясь мелодии, он пересекает железнодорожные пути и идет вглубь Вест?Сайда, затем поднимается по ступеням рабочего общежития. Это целая улица больших многоквартирных домов, где жилье сдается в аренду. Они мало чем различаются: деревянные, с характерными выступающими окнами?эркерами, стоят вплотную друг к другу, краска везде облупливается. А еще двери крест?накрест забиты досками, и к ним прикреплены объявления: «Закрыто по решению городской администрации Чикаго». Ну что, преисполненные надеждой избиратели, голосуйте за президента Гувера прямо здесь! Звуки музыки доносятся из дома № 1818. Приглашают, стало быть.

Он просовывает руку под набитые доски и дергает дверь, но та заперта. Харпер стоит на ступеньке, на него вдруг накатывает чувство страшной неотвратимости. Улица совершенно пустая. Окна других домов заколочены либо плотно занавешены. Откуда?то из?за домов доносятся звуки транспорта и голос уличного торговца арахисом: «Орешки! Поджаренные! С солью! С медом! Налетай, покупай!» Но все звуки какие?то глухие, будто его голова укутана одеялом. А вот мелодия в голове очень отчетливая, шурупом ввинчивается в мозг: «Ключ!»

Он сует руку в карман, вдруг испугавшись, что потерял его. Фу, на месте! Бронзовый, с клеймом «Йель энд Таун». На дверном замке – такое же. Дрожащими руками он вставляет ключ в замочную скважину и поворачивает. Есть!

Дверь распахивается в темноту, и какое?то мгновение он не в силах пошевелиться, не веря своему счастью. Наклонив голову, неуклюже подтягивая за собой костыль, он оказывается внутри Дома.

 

Кирби

9 сентября 1980

 

День сегодня чистый и звонкий, какие бывают в начале осени. Деревья такие смешные – будто не решили, они еще в лете или уже в осени: листья вперемешку – зеленые, желтые и ржаво?коричневые. Кирби точно знает, что Рейчел уже подзарядилась. И не только по сладковатому запаху, витающему в доме (безошибочный, самый верный знак), но по тому, как взволнованно она ходит по двору, громко рассуждая по поводу каких?то мелких находок в переросшей траве. Токио с радостным лаем прыгает вокруг нее. Мать не должна быть дома. Она должна быть в одной из своих отлучек, или «отлучников», как Кирби говорила, когда была маленькая. Ну хорошо, в прошлом году.

Долгое время она предавалась мечтам, что этот «отлучник», может, приходится ей отцом, и мама скоро их познакомит. Но потом ее одноклассница Грейс Такер заявила, что этим словом называют мужчину, который ходит к проституткам, и именно такой ее мама и является. Кирби не знала, что такое проститутка, но заехала Грейс по носу так, что кровь пошла. Та в отместку вырвала у нее клок волос.

Рейчел решила, что это очень смешно, хотя кожа у Кирби на месте вырванных волос покраснела и болела. Мать, конечно, не хотела смеяться, но «черт, это же действительно смешно». Позже она объяснила все Кирби – в своей привычной манере, ничего толком не объяснив. «Проститутка – это женщина, которая использует свое тело, чтобы извлечь пользу из тщеславия мужчин. А быть в отлучке означает немножечко отвлечься и взбодриться». На самом деле определения оказались неверными: проститутка занимается сексом за деньги, а в отлучках человек бывает, когда хочет отвлечься от реальной жизни, в чем Рейчел точно не нуждалась. Меньше отдыха, больше реальной жизни, мама!

Кирби свистом подзывает Токио. Пять коротких резких нот, отчетливых и отличающихся от аналогичных команд собачников в парке. Он подбегает и весело прыгает вокруг нее, абсолютно счастливый своим собачьим счастьем. «Чистопородная дворняга», – представляет его обычно Рейчел. Неряшливо?лохматый, с вытянутой мордой; шерсть в рыже?белых пятнах, а вокруг глаз круги песочного цвета. Токио – потому что, когда вырастет, Кирби уедет в Японию и станет известной переводчицей хайку; будет пить зеленый чай и коллекционировать самурайские мечи. (Мама на это сказала: «Всяко имя лучше Хиросимы».) Она даже начала писать собственные хайку. Например:

 

Небесный корабль,

оторвись от земли, унеси меня отсюда ?

Звезды ждут.

 

Или такое:

 

Она безмолвно растворится

в собственных своих мечтах

сложенной фигуркой оригами.

 

Всякий раз, когда она читает Рейчел новое произведение, та воодушевленно аплодирует. Но Кирби кажется, что, если бы она просто переписала текст с коробки шоколадных чипсов, мама реагировала бы так же шумно, особенно когда она «на подзарядке», что в последнее время случается часто. Все из?за «отлучника», или как его там зовут: Рейчел не говорит. Будто Кирби не слышит звуки подъезжающей машины в три часа ночи и приглушенных разговоров – обрывистых, нервных, после которых мама хлопает дверью и на цыпочках крадется в спальню, стараясь не разбудить дочь. Будто она не понимает, откуда берутся деньги на оплату жилья. Будто это вчера началось…

Рейчел разложила свои картины – все до единой, даже большой портрет Леди Шалот в башне (Кирби никогда не говорила, но она его любит больше всех), обычно тот хранится в кладовке, вместе с другими полотнами, которые мама начинает, но никак не соберется завершить.

– У нас что, дворовая распродажа? – спрашивает Кирби, хотя знает, что этот вопрос не понравится Рейчел.

– Ты же моя дорогая, – протягивает мама с легкой улыбкой на губах, как она всегда делает, если Кирби ее расстраивает, что в последнее время стало нормой. Обычно это происходит, когда Кирби берется судить о чем?то не по возрасту, как считает Рейчел. «Ты теряешь свою очаровательную детскую непосредственность», – сказала она пару недель назад таким резким тоном, будто случилось действительно что?то страшное.

Странно то, что по?настоящему серьезные ситуации Рейчел, похоже, не расстраивают. Например, когда Кирби устраивает драки в школе, и даже когда она подожгла почтовый ящик мистера Партриджа за то, что он нажаловался на Токио, который раскопал его грядку с душистым горошком. Рейчел, конечно, ее отчитала, но Кирби поняла, что на самом деле мама все это одобряла.

Больше того – мама устроила настоящее представление: они кричали друг на друга нарочно очень громко, чтобы «этот самодовольный пустозвон?сосед» мог слышать через стены. Мама страшно визгливым голосом вопила: «Ты что, не понимаешь, что это уголовное преступление – чинить препятствия работе почтовой службы США?» А потом они обе повалились на диван, давясь от смеха и зажимая рот рукой.

Рейчел указывает на маленькую картину, которую зажала босыми ногами. Ногти на пальцах ступней накрашены ярко?оранжевым лаком, и это ей не идет.

– Тебе не кажется, что эта картина слишком жестокая? Как природа с зубами и когтями в крови?[1]

Кирби не может понять, о чем речь. Она вообще с трудом отличает одну мамину работу от другой. На всех изображены женщины с бледными лицами, длинными развевающимися волосами и печальными, непропорционально большими глазами на фоне пейзажа в зеленовато?голубо?серых тонах. Красного вообще нет. При взгляде на художества Рейчел Кирби вспоминиает слова учителя физкультуры. Однажды, когда она в очередной раз не смогла перепрыгнуть через козла, он сказал ей: «Послушай, перестань ты так сильно стараться!»

Кирби не знает, как лучше ответить, чтобы не рассердить маму.

– Мне кажется, нормально.

– Но ведь «нормально» – это никак! – восклицает Рейчел, хватает ее за руки и начинает кружить в вальсе, лавируя между картинами. – «Нормально» – это определение посредственности, которое, однако, считается вежливым и социально приемлемым. Жизнь должна быть яркой и богатой, а не просто нормальной, дорогая моя!

Кирби выскакивает из ее объятий и смотрит на прекрасных печальных девушек с воздетыми к небу, словно в мольбе, изящными руками.

– Гм… Хочешь, я помогу тебе убрать картины?

– Ты же моя дорогая, – произносит мама с такой жалостью и насмешкой, что Кирби не выдерживает. Она бежит к себе, громко топая по ступенькам. И совершенно забывает рассказать ей о мужчине с волосами мышиного цвета, в слишком высоко закатанных джинсах и неровным носом, как у боксеров. Он стоял в тени платана около заправки Мейсона, потягивал колу через соломинку и все время смотрел на нее. От его взгляда у нее в животе сжалось, как бывает на карусели, будто у тебя внутри пустота.

Тогда она помахала ему – нарочно преувеличенно, как бы говоря: «Эй, мистер, что это бы так уставились, придурок!» Он в ответ поднял руку; так и держал ее как бы в приветствии (просто жуть!), пока она не свернула за угол на улице Риджленд, даже не пошла свой обычной короткой дорогой по аллее, чтобы поскорее уйти с его глаз.

 

Харпер

22 ноября 1931

 

Он будто вернулся в детство, когда тайком залезал в пустующие соседские дома. Там всегда царила абсолютная тишина, можно было посидеть на кухне за столом, а то и полежать на чужой кровати с чистым бельем, осмотреть шкафы и ящики. Вещи легко выдавали секреты своих хозяев.

Он всегда точно знал, что в доме никто не живет, всегда, когда залезал внутрь в поисках какой?нибудь еды или случайно забытой безделушки, которую можно сдать в ломбард. У заброшенных строений особенная атмосфера – крепкая, настоявшаяся.

Атмосфера этого Дома настолько концентрированная, он хранит столько тайн, что волосы у него на руке встают дыбом. Здесь явно кто?то есть. Кроме мертвеца на полу в прихожей…

Люстра над лестницей второго этажа отбрасывает мягкий свет на свежеполированные полы из темного дерева. Обои свежие, темно?зеленые с кремовыми ромбиками, – даже Харперу понятно – благородные. Налево кухня, новая, с иголочки и современная, из каталога «Сиарс». Шкафчики из меламина, плита с духовкой, холодильник, блестящий чайник на плите – все на своих местах. Ждет его.

Он перекидывает костыль через лужу крови и скачками подбирается ближе, чтобы лучше рассмотреть мертвеца. В руке зажата индюшачья ножка, кожа с сероватым оттенком, в пятнах запекшейся крови. Мужчина крупный, плотный, в костюмной рубашке, серых брюках с подтяжками, очень хороших туфлях. Пиджака нет. Голова – сплошное месиво, как мякоть расколовшегося арбуза, но можно разглядеть заросшие щетиной щеки и торчащие на кровавом месиве лица голубые глаза с лопнувшими сосудами и застывшим в них выражением ужаса.

Без пальто.

Музыка ведет его далее, в гостиную. Харпер приготовился увидеть хозяина дома – в кресле у камина, держащего на коленях ту самую кочергу, которой проломил голову человека в прихожей. Однако комната пуста. А вот огонь в камине горит. И кочерга тут же – около подставки для дров, наполненной до краев, словно ждет его прихода. Мелодия льется из граммофона цвета бордо с золотом. На пластинке название «Гершвин». Ну конечно! Сквозь щель между шторами видны приколоченные гвоздями к раме грубые доски, из?за чего в комнате мало света. Но зачем прятать все это за заколоченными окнами и уведомлением о сносе на дверях?

«Чтобы другие не нашли».

На столике, на кружевной салфетке стоят бокал и хрустальный графин с жидкостью медового цвета. Очень кстати. Надо подумать, что делать с телом. Видимо, это и есть Бартек – всплывает в памяти имя, сказанное слепой старухой перед тем, как он ее задушил.

«Бартек здесь чужой», – проносится в голове. А вот Харпер наоборот, Дом ждал его. Он позвал его сюда с какой?то целью. Голос внутри шепчет: «Ты дома». Именно так он и ощущает себя, как никогда и нигде раньше: ни в убогом месте, где вырос, ни в ночлежках и бараках, по которым всю жизнь скитался.

Он прислоняет костыль к стулу и наливает себе в бокал напиток из графина. Лед в сосуде звякает – лишь слегка подтаял. Медленно, с наслаждением он делает глоток, перекатывает напиток во рту и чувствует, как тот согревает горло. Превосходный «Канадиан Клаб» – импортный, контрабандный. Ваше здоровье! Все, что он пил в последнее время, всегда отдавало горьким запахом домашней сивухи. Да и на стуле с мягким сиденьем давненько не сиживал.

Однако он преодолевает искушение посидеть, хотя нога болит после долгой ходьбы. Еще не время. «Это еще не все, пожалуйте сюда, сэр, – гнет свое искусный зазывала. – Не упустите шанс! Все для вас. Ну же, давай, Харпер Кертис».

Харпер поднимается по лестнице, превозмогая боль и усталость, опираясь на перила и оставляя отпечатки на тщательно отполированном дереве. Следы от пальцев мгновенно исчезают, как растворяющиеся в воздухе привидения. Перед каждым шагом ему приходится отводить ногу в сторону да еще тащить за собой костыль. Дыхание он переводит с трудом.

Харпер ковыляет по коридору, проходит мимо ванной комнаты. На ванне алые подтеки, рядом на полу – в кровавых пятнах скрученное жгутом полотенце, от которого по блестящей черно?белой плитке расползаются розовые ручейки. Харпер проходит мимо, не удостаивает внимания ни лестницу на чердак, ни гостевую спальню с аккуратно застеленной кроватью, но с оставшейся вмятиной на подушке.

Дверь в главную спальню закрыта. Косой луч света пробивается сквозь щель под дверью и тонкими полосками располагается на дощатом полу. Он дотрагивается до ручки двери, почти не сомневаясь, что та окажется запертой. Однако раздается щелчок, и он просовывает кончик костыля в образовавшуюся щель. Еще одно движение – и он оказывается в комнате, совершенно необъяснимым образом залитой летним полуденным солнцем. Обстановка совсем скудная: шкаф орехового дерева, металлическая кровать.

Он зажмуривается от такого неожиданно яркого света, и картинка за окном тотчас начинает меняться: набегают плотные темные тучи, проносится серебряными струями дождь, затем и это переходит в исчерченный красными полосами закат – прямо как в дешевых «живых картинках». Уже хочется увидеть несущуюся галопом лошадь или девицу, соблазнительно стягивающую чулки, но нет – только сезонные перемены. Все, хватит! Он подходит к окну, чтобы задернуть шторы, но вдруг его внимание привлекает вид из окна.

С домами напротив постоянно что?то происходит. Краска на стенах облупливается, появляется свежий слой, он снова сходит под снегом и солнцем, срывается ветром, закручивается вместе с листьями в клубок, и они несутся вдоль по улице. Только что разбитые окна уже отремонтированы, на подоконнике появляется ваза с цветами, а в следующую секунду они уже завяли и лепестки опали. Пустой двор в доли секунды зарастает травой, затем покрывается асфальтом, через него тут же беспорядочными пучками прорастает трава; скапливается мусор, его сразу увозят, но он снова заполоняет все вокруг, и вот уже на стенах ядовито?яркими красками запутались какие?то надписи. На асфальте вырисовываются классики и исчезают под косым дождем, появляются снова, уже в другом месте. Выброшенный диван на глазах разрушается и гниет, а потом и вовсе загорается.

Он резким движением задергивает шторы, поворачивается и только сейчас все понимает. Наконец?то! Эта комната живописует всю его судьбу.

Здесь использован каждый сантиметр поверхности. На стене висит куча предметов: прибиты гвоздями либо прикручены проволокой. Кажется, они слегка подрагивают, и эти колебания отдаются в зубах. Все соединены линиями, прочерченными по нескольку раз – мелом, ручкой либо острием ножа надорвав обои. «Созвездия», – раздается голос в голове.

А рядом наспех написаны имена. Джи?Сок. Зора. Вилли. Кирби. Марго. Джулия. Катерина. Элис. Миша. Странные имена, он ведь даже не знает этих женщин. Только написаны они его собственной рукой.

Хватит! Ему все становится ясно. Будто дверь открывается вовнутрь. Кровь приливает к голове, все тело звенит струнами презрения, гнева и жара. Он видит лица сияющих девушек и знает, как они должны умереть. А в голове стучит: «Убей ее. Останови ее».

Он закрывает лицо руками, уронив костыль. Пошатнувшись, грузно падает на кровать, которая скрипит под его весом. Во рту пересохло. Мозги заливаются кровью. Слышно, как подрагивание предметов на стене соединяется в единый звон. Имена девушек сливаются в стройном хоре песнопения. Разрывающая боль в голове становится невыносимой.

Харпер убирает руки от лица и заставляет себя открыть глаза. Поднимается на ноги, для равновесия опираясь на спинку кровати, и ковыляет к стене, где предметы пульсируют и колышутся, раскачиваются, будто предвкушают. Он вытягивает руку, словно прислушиваясь, отдаваясь на их волю. Вот какая?то вещица притягивает его внимание. Она завладевает им, подчиняет себе всю его волю и требует разрядки, как требует удовлетворения встающая плоть. Он должен ее найти. И девушку, которая с ней связана.

Теперь кажется, что он провел всю свою жизнь в пьяном бреду, а сейчас пелена спала. Это момент просветления, какой дает оргазм или вскрытое горло Джимми Грэба. «Или танец тела, покрытого светящейся краской».

Он берет кусочек мела и пишет на стене рядом с окном, потому что там есть пустое место, и чувствует, что должен сделать именно так. Своим неровным наклонным почерком он выводит «Сияющая девушка» поверх едва различимого слова, уже написанного там.

 

Кирби

30 июля 1984

 

Такое впечатление, что она спит. На первый взгляд. Если сначала, прищурившись, посмотреть на солнце, пятнами проникающее сквозь листья. Если решить, что у футболки может быть вот такой ржаво?коричневый цвет. И не обращать внимания на очень жирных мух.

Одну руку она как будто нечаянно запрокинула за голову, а та элегантно повернута в сторону, словно девушка прислушивается к чему?то. Ноги прижаты друг к другу и согнуты в коленях. Такая спокойная, безмятежная поза и эта зияющая рана вспоротого живота.

Вполне себе романтичный вид: девушка лежит среди желтых и голубых лесных цветов, но на той самой небрежно поднятой руке следы борьбы – она защищалась. Глубокое, до кости, рассечение по средним суставам пальцев говорит о том, что, скорее всего, она пыталась вырвать нож из рук нападавшего. А на правой два пальца и вовсе отрублены.

Кожа на лбу лопнула в результате множественных ударов тупым предметом, возможно бейсбольной битой. А может, рукояткой топора или даже толстой веткой дерева, но ничего подобного на месте преступления не обнаружено.

Ссадины на запястьях свидетельствуют о том, что руки чем?то связали. Скорее всего, проволокой – судя по тому, какие глубокие следы остались на коже. Запекшаяся кровь покрыла лицо черной коркой, как плодной оболочкой. Разрез от грудины до паха в форме перевернутого креста даст одним полицейским основание возложить ответственность на сатанистов; а вот удаленный желудок позволит другим квалифицировать происшествие как убийство с особой жестокостью. Его находят тут же, убийца препарировал его, опорожнил, содержимое размазал по траве. Кишки свисают с дерева, как елочная мишура. Они серые и уже сухие к тому времени, когда полиция оцепляет место происшествия. Все указывает на то, что убийца не торопился. На то, что никто не слышал ее криков о помощи. А если кто и слышал, то не откликнулся.

Также найдены следующие предметы.

Белая кроссовка с густым широким мазком грязи, будто девушка бежала, поскользнулась, и она соскочила с ноги. Лежала в тридцати футах от тела. Полностью совпадает с кроссовкой на ноге трупа, последняя запачкана кровью.

Майка, украшенная бахромой, разорвана от центра кверху, исходно белого цвета. Выгоревшие джинсовые шорты в пятнах крови, а также мочи и кала.

Портфель и его содержимое: учебник («Основные методы математической экономики»), три ручки (две синие, одна красная), один маркер (желтый), блеск для губ, тушь для ресниц, полпачки жвачки («Ригли», мятная, три пластинки), компактная пудра квадратной формы и золотого цвета (зеркало разбито, возможно, во время нападения), черная магнитофонная кассета подписана от руки «Джэнис Джоплин – „Жемчужина“»[2] ключи от входной двери клуба «Альфа Фи»[3], ежедневник с датами сдачи заданий, записью о встрече в центре планирования беременности, днями рождения друзей и телефонными номерами, которые полиция проверяет один за другим. Между страницами ежедневника воткнуто уведомление из библиотеки о просроченной книге.

Газеты утверждают, что это самое жестокое нападение в окрестностях за последние пятнадцать лет. Полиция отрабатывает все версии и убедительно просит свидетелей обратиться в участок. Выражается уверенность, что убийца будет найден в самые короткие сроки: у настолько жестокого преступления наверняка имеется прецедент.

Кирби все это пропустила. Тогда ее куда больше занимал Фред Такер, брат Грэйси, старше Кирби на полтора года. Он как раз пытался вставить в нее свой пенис.

– Не получается, – он шумно хватает воздух ртом, щуплая грудная клетка тяжело вздымается.

– Толкай сильнее, – шипит Кирби.

– Но ты мне совсем не помогаешь!

– Да чего еще ты от меня хочешь? – раздраженно спрашивает Кирби.

На ней фирменные черные «шпильки» Рейчел, а еще тонюсенькая бежевая с золотым комбинация, которую ей три дня назад повезло умыкнуть прямо с вешалки в магазине «Маршал Филд», запихав «плечики» подальше между вещами на стойке. Она сорвала несколько роз мистера Партриджа и рассыпала лепестки по простыне. Стащила презервативы у мамы из тумбочки, чтобы Фреду не пришлось краснеть в аптеке. Подстраховалась, чтобы Рейчел не было дома. Даже попробовала возбудить себя пальцами. Но это все равно, что рассмешить себя щекоткой. Нет, тут нужны чужие пальцы и чужой язык. Только другой человек может вызвать настоящие ощущения.

– Я думал, у тебя это было раньше, – у Фреда устали руки, и он ложится на нее всем телом. Это очень приятно, даже несмотря на то, что у него косточки выпирают на бедрах, а кожа липкая от пота.

– Я специально это сказала, чтобы ты не нервничал, – Кирби протягивает руку к тумбочке, где лежат сигареты Рейчел.

– Не надо тебе курить.

– Правда? Так ведь и тебе нельзя заниматься сексом с малолетками.

– Тебе же шестнадцать.

– Только восьмого августа.

– Бог ты мой, – он спешно слезает с нее.

Она глубоко затягивается сигаретой, наблюдая, как он в смущении мечется по комнате – голый, в носках и презервативе; член пистолетом, в полной боевой готовности. Сигареты ей не то чтобы нравятся. Однако крутость – это вопрос бутафории, за которой можно спрятаться. Она разработала свою формулу: две пятых строгого, но тщательного скрываемого контроля и три пятых пофигизма. Вроде как ничего такого не происходит. Какая разница, лишится она сегодня девственности с Фредом Такером или нет? (На самом деле, большая разница.)

Какой красивый след от помады остался на фильтре, вот только бы не раскашляться.

– Успокойся, Фред. Это все не так уж серьезно, – с равнодушно?спокойным видом заявляет она, хотя на самом деле ей хочется сказать: «Не переживай, мне кажется, я тебя люблю».

– А мне кажется, что у меня сердечный приступ начинается, – он держится рукой за грудь. – Может, нам лучше остаться просто друзьями?

Ей жалко его. И жалко себя. Она делает три глубокие затяжки и часто моргает, будто от дыма у нее слезятся глаза.

– Хочешь, посмотрим видео?

И они смотрят видео. И целуются все полтора часа, пока Мэтью Бродерик спасает мир с помощью своего компьютера. Они не замечают, как пленка заканчивается, и экран дрожит черно?белыми полосками, потому что его пальцы внутри нее, а горячие губы обжигают кожу. И она садится на него сверху, и становится больно, как она предполагала; и становится приятно, как она надеялась, но мир от этого не переворачивается. А потом, когда все заканчивается, они без устали целуются, докуривают сигарету, и он, закашлявшись, признается: «А это было не так, как я думал».

 

С убийством тоже все по?другому.

 

Жертву звали Джулия Мэдригал. Она изучала экономику в Северо?западном университете. Любила пешие прогулки и хоккей, потому что была родом из канадского города Банф; а еще часто проводила время с друзьями в барах по улице Шеридан?роуд, потому что в Эванстоне действовал запрет на продажу спиртного.

Она намеревалась вступить в команду волонтеров – записывать учебные тексты для слепых студентов, но так и не собралась; точно так же купила гитару, но освоила один?единственный аккорд. Выставляла свою кандидатуру на пост руководителя женского студенческого комитета. Она часто повторяла, что станет первой женщиной на посту исполнительного директора банка «Голдман Сакс». Всерьез мечтала иметь троих детей, жить в большом доме с мужем, у которого была бы какая?нибудь интересная и полезная профессия – хирург или брокер, что?нибудь такое. Не то что Себастьян, парень хороший, но не для замужества.

Она была шумная, особенно на вечеринках – вся в отца. Имела грубоватое, простое чувство юмора. Ее смех называли легендарным либо ужасным, в зависимости от того, кто о нем отзывался, – его было слышно даже на противоположной стороне улицы от клуба Альфа Фи. Иногда она вызывала раздражение. Даже казалась примитивной, имела готовые ответы на вопрос, как спасти мир. Но ее нельзя было подчинить. Иначе как вспоров живот и проделав дыру в голове.

Ее смерть стала шокирующей новостью для всех, кто ее знал, и даже для многих чужих людей.

Ее отец так никогда и не оправится от удара. Он начнет таять на глазах, и в нем невозможно будет узнать шумного, энергичного агента по недвижимости, отъявленного спорщика, всегда готового кулаками отстаивать честь любимой команды. Он утратит всякий интерес к работе. Проводя экскурсию для клиентов, станет замолкать, уставившись на образцовые семейные портреты, висящие на стене, или еще хуже – на кафельные плитки в ванной комнате. Постепенно он научится усмирять приступы тоски. Переключится на кулинарию – освоит французскую кухню. Но все блюда будут казаться ему безвкусными.

Ее мать загонит боль внутрь себя – посадит на цепь, как дикого зверя, усмирить которого можно лишь водкой. Она не будет есть стряпню мужа. Когда она вместе с ним вернется в Канаду, они разменяют дом, и она обоснуется в свободной комнате. Постепенно перестанет прятать пустые бутылки. Через двадцать лет ее положат в больницу с циррозом печени, муж будет приходить к ней, садиться рядом, гладить ее руку и пересказывать рецепты, которые выучил наизусть, как математические формулы. Ведь больше им говорить будет не о чем.

Ее сестра уедет как можно дальше, нигде надолго не задержится, исколесит весь штат, потом всю страну, а затем и вовсе махнет за границу: в Португалии устроится няней в семье. Няня из нее получится не очень хорошая. Ей будет трудно найти с детьми общий язык. Она будет все время бояться, что с ними случится что?нибудь ужасное.

Себастьян, последний и недавний бойфренд Джулии, подвергнется допросу с пристрастием, но его алиби полностью подтвердят случайный свидетель и жирные пятна на шортах. Он действительно возился со своим мотоциклом «Индиан» 1974 года выпуска; дверь в гараж была открыта, так что он все время находился на виду. Происшествие сильно потрясет его, он воспримет смерть Джулии как знак, что напрасно тратит время, да и жизнь, за учебниками по экономике. Он присоединится к студенческому движению против апартеида, найдет утешение в объятиях подруг схожих политических убеждений. Его трагическая история наподобие феромонов усилит сексуальную привлекательность, которой женщины даже не станут сопротивляться. Его лейтмотивом будет песня Джэнис Джоплин «Получи это, пока можешь».

Лучшая подруга Джулии будет плохо спять по ночам из?за чувства вины, так как она произведет скрупулезный статистическим анализ и высчитает, что теперь, благодаря Джулии, ее собственные шансы стать жертвой убийцы уменьшились на 86 процентов.

На другом конце города одиннадцатилетняя девчушка, которая узнает о происшествии из новостей, а Джулию увидит лишь раз, на снимке со школьного выпускного вечера, воспримет всю боль убийства – да и жизни в целом – очень серьезно. Она возьмет нож для картона и надрежет себе руку на внутренней стороне плеча, чуть выше места, где обычно заканчивается рукав футболки, чтобы шрамов было не видно.

А пять лет спустя наступит очередь Кирби.

 

Харпер

24 ноября 1931

 

Он устраивается на ночлег в свободной комнате, плотно закрыв дверь в спальню с развешенными по стенам побрякушками. Но отделаться от них не удается: врезались в память, в мозг, навязчивые как блохи. Кажется, несколько дней он находится во власти обрывистых бредовых снов, но вот просыпается, выбирается из постели и неловко, ковыляя, спускается по лестнице.

В голове мысли вязкие, как хлеб, размоченный в скипидаре. Голос, кажется, совсем пропал. Предметы?тотемы из комнаты готовы вновь завладеть его вниманием и полностью подчинить себе, пока он с трудом преодолевает расстояние до ступеней. Еще не время. Он знает, что нужно сделать, но сейчас первостепенную важность приобретают потребности пустого желудка.

Элегантный и блестящий холодильник может предложить лишь бутылку французского шампанского и помидор с явными признаками гниения. Это придает ему сходство с телом в коридоре – легкий зеленоватый оттенок и тонкие ноты тухлятины. Конечности, будто деревянные пару дней назад, теперь обмякли и свободно повисли. Так что можно легко повернуть тело и высвободить индюшачью тушку, даже пальцы мертвеца не придется ломать.

Он тщательно, с мылом, отмывает птицу от запекшейся крови. Варит в кастрюле вместе с двумя картофелинами, найденными в одном из кухонных шкафчиков. Судя по всему, жены у мистера Бартека не было.

В доме единственная пластинка – та, что уже в граммофоне, и он заводит его раз за разом, превращая в иллюзорного собеседника. Устраивается перед камином и жадно ест, не озадачиваясь приборами и разрывая мясо руками. Все это большими глотками запивает неразбавленным виски, наполняя бокал до краев. В теле тепло, в желудке сытно, в голове приятная легкость от спиртного, и безделушки присмирели от громкой ритмичной музыки.

Опустошив хрустальный графин, он приносит шампанское и тоже допивает, прямо из горлышка. Похмелье вдавливает в кресло, рядом на полу валяются обглоданные кости индюшки. Ему все равно, что пластинка закончилась, и бесполезная игла жалобно скрипит; только необходимость пойти в туалет заставляет Харпера подняться.

По дороге в туалет он неловко натыкается на диван; металлический наконечник костыля скользит по полу и застревает в ковре, тот слегка сдвигается, и из?под дивана боком показывается потрепанный синий чемодан.

Он наклоняется и подтягивает его за ручку, чтобы поднять, рассмотреть. Но спиртное оказывает свое действие, движения неточные, пальцы жирные, и чемодан выскальзывает, падает, раскрывается. Все его содержимое оказывается на полу: пачки денег, красные и желтые игральные фишки и черная бухгалтерская книга с «ежиком» разноцветных закладок.

Харпер не может сдержать ругательства и опускается на колени, поддаваясь желанию быстро засунуть все обратно. Деньги связаны плотными, как карточные колоды, пачками по пять, десять, двадцать и сто долларов, купюры перетянуты резинками; еще пять банкнот по пять тысяч засунуты под оторванную подкладку чемодана. Столько денег он не видел за всю свою жизнь! Неудивительно, что кто?то вышиб Бартоку мозги. Но почему не забрали все это? Даже алкоголь не мешает ему осознать: здесь что?то не так.

Он внимательно рассматривает банкноты. Они разложены по стоимости и все же слегка различаются между собой. Потом понимает – размером, а также бумагой, оттенком краски и незначительными деталями изображения. Есть и что?то еще, очень странное. Наконец дошло – даты выпуска. «Как та картинка за окном», – проносится в голове. Ему хочется отмотать все назад, чтобы не было этого сравнения и самой мысли. Может, Бартек – фальшивомонетчик? Или работает в театральном реквизитном цехе?

Теперь цветные бумажки. Это коллекторские ставки, датированы с 1929?го по 1952?й. Гонки в Арлингтоне. Хоторн. Линкольн?филдз. Вашингтон?парк. Все выигрышные. В том, что не обналичены, ничего странного: такие крупные ставки и выигрыши могут привлечь нежелательное внимание, особенно в городе Капоне.

Данные каждого квитка дублируются в учетной бухгалтерской книге: сумма, дата, источник вписаны аккуратными печатными буквами и цифрами. Все указаны как приход: 50 долларов здесь, 1200 там. А один квиток отличается от остальных. Это адрес. Номер дома 1818 стоит напротив суммы красными чернилами: 600 долларов. Он кидается к учетной книге в поисках соответствующей записи – сделка о покупке дома. Зарегистрирована на Бартека Крола. 5 апреля 1930 года.

Харпер сидит на коленях, пальцами пересчитывает купюры в пачке десяток. Может, он сошел с ума? В любом случае, находка замечательная. Теперь понятно, почему мистер Бартек не скупился на дорогие вещи. Очень жаль, что для него полоса везения закончилась. Однако к счастью для Харпера. Он ведь и сам игрок.

Он поворачивается лицом к холлу. Нужно быстро решить, что делать с мистером, пока тот не начал разлагаться. Но это потом, когда он вернется. Желание выйти на улицу непреодолимо. Нужно проверить и убедиться, что он прав.

Харпер надевает одежду, найденную в шкафу. Пара черных туфель. Синие джинсы «Уокмэн». Рубашка на пуговицах. Все в пору, как раз. Снова бросает взгляд на предметы на стене – еще раз убедиться. Воздух вокруг лошадки слегка подергивается, вибрирует, дрожит. Одно из имен ярче, видно четче, разборчивее. Практически светится. Она его ждет. Нужно идти.

Харпер стоит перед входной дверью, нервно выбрасывает правую руку вперед, словно боксер, разминаясь перед ударом. Он прекрасно запомнил безделушку со стены. Уже три раза проверил, взял ли ключ. Все, готов. Ему кажется, что он знает, как все случится. Он будет действовать в духе мистера Бартека. Осторожно. Хитроумно. Без излишеств.

Быстрым резким движением поворачивает ручку двери. Его ослепляет яркий свет, острый как разрыв хлопушки в темном подвале, пронзающий страхом случайную кошку.

Харпер выходит и оказывается в каком?то совершенно другом времени..

 

Кирби

3 января 1992

 

– Тебе нужно завести другую собаку. – Мама сидит на камне, смотрит на озеро Мичиган и зимний пляж. Воздух клубами зависает у рта, как в комиксах пузыри со словами. В прогнозе погоды обещали снег, но, судя по состоянию неба, вряд ли.

– Не?а, – беззаботно отвечает Кирби. – Никогда от нее ничего хорошего не было.

Девушка рассеянно поднимает палочки с земли и ломает их на маленькие кусочки, пока ломать становится нечего. Ничто не поддается уменьшению до бесконечности. Атом можно расщепить, но все равно он не может испариться в никуда. Всегда что?нибудь остается. И ни от чего нельзя освободиться полностью, до конца, даже если все уже сломалось, раскрошилось. Как в случае с Шалтаем?Болтаем. Наступает момент, и приходится поднимать с земли то, что осталось. Или просто уйти, не оглядываясь. Да пошла она, вся эта королевская рать!

– Девочка моя. – В голосе Рейчел слышится вздох, от него Кирби всегда хочется сказать маме что?нибудь обидное.

– Волосатая, вонючая, все время норовит лизнуть в лицо. Фу! – Кирби делает презрительную гримасу. Все их ссоры развиваются по одному сценарию. Противно знакомо, но в какой?то степени удобно.

После того как это случилось, она некоторое время пыталась развлечься и отвлечься. Забросила учебу, хоть ей и предлагали взять академический отпуск (по семейным обстоятельствам), продала машину, собрала вещи и уехала. Однако недалеко. Хотя Калифорния казалась незнакомой и чужой, как Япония. Будто телевизионный сюжет со сбитым звуковым сопровождением, где кто?то смеется на заднем плане. А может быть, это она сама везде была чужой и никуда не вписывалась: слишком мрачная и запутавшаяся для Сан?Диего; или не слишком запутавшаяся либо не по тому поводу для Лос?Анджелеса. Ей следовало быть трагически беззащитной, а не сломленной. «Ты сама должна сделать надрез и выпустить боль наружу, никто не сделает это за тебя!»

Ей не нужно было останавливаться, следовало продолжить путешествие, уехать дальше, в Сиэтл или Нью?Йорк. Она же вернулась туда, откуда начинала. Вероятно, слишком много переезжала в детстве. Или семья создает вокруг себя гравитационное поле притяжения. Или ей просто нужно было вернуться на место преступления.

Нападение тогда привлекло большое внимание. В больнице с ног сбились, пристраивая огромное количество букетов, которые ей приносили люди, иногда совершенно незнакомые. Хотя некоторые цветы преподносили просто в знак внимания и сочувствия. Уже никто не верил, что она выкарабкается, да и в газетах многое напутали.

Первый месяц был очень суматошным, люди отчаянно боролись за нее, самоотверженно помогали, поддерживали. Но со временем цветы завяли, а внимание ослабело. Ее перевели из интенсивной терапии, а через некоторое время выписали из больницы. Люди продолжали жить своей жизнью, от нее ждали того же, но она не могла даже в кровати повернуться – тут же просыпалась от острой, невыносимой, пронизывающей агонии. Или кричала от боли, боясь, что порвала какой?то орган внутри, когда тянулась за шампунем, а обезболивающие переставали действовать.

Потом рана загноилась, и ей снова пришлось лечь в больницу, еще на три недели. Живот страшно вспучился, будто она собиралась родить инопланетянина. «Мы теряем грудолома, – пыталась она шутить с доктором, очередным приглашенным специалистом. – Как в фильме „Чужой“, помните?» Но никто не помнил и ее шуток не понимал.

Между тем Кирби теряла друзей. Они просто не знали, что сказать, все отношения застревали в трещинах молчания. С теми, кто не терял дара речи от самого вида ее ужасных ран, она могла поговорить об осложнениях, которые испытывала от попадания своих фекальных масс в брюшную полость. Ничего удивительного, что разговоры быстро заканчивались. Люди меняли тему, не решались задавать вопросы или проявлять любопытство, будучи уверены, что поступают правильно, в то время как она больше всего хотела выговориться. Так, чтобы все нутро наружу.

Появлялись и новые друзья, из туристов, которые приходили попялиться. Она не привязывалась, быстро и легко освобождалась от этих отношений. Иногда было достаточно просто не ответить на телефонный звонок. Если кто?нибудь проявлял настойчивость, она начинала нарушать договоренности – все, раз за разом. Они удивлялись, сердились, обижались. Некоторые оставляли на автоответчик сообщения – сердитые, возмущенные или, еще хуже, обиженные. В конце концов она его отключила и выбросила. Кажется, для знакомых это оказалось лучшим решением. Ведь дружить с ней – это как приехать отдыхать на тропический остров и попасть в руки террористов, а такое случалось в реальности, она видела в новостях. Еще она много читает о несчастных случаях. В основном рассказы спасшихся и выживших.

Кирби оказала друзьям добрую услугу. Вот только у нее самой никаких вариантов отхода не было. Но она застряла, стала заложницей в собственной голове. Интересно, может стокгольмский синдром развиться по отношению к самому себе?

– Ну так что, мам?

– Ты же моя милая.

– Я все верну тебе через десять месяцев максимум. Я уже все продумала.

Она достает папку из рюкзака. Распечатала таблицу, постаралась: в цвете, с красивыми шрифтами, имитирующими рукописный почерк. В конце концов, у нее мать дизайнер. Рейчел проявляет максимальную уважительность, внимательно читает, просматривает колонки, будто перед ней не бизнес?предложение, а портфолио художника.

– Я уже почти полностью выплатила кредит по карте благодаря поездкам. У меня осталось сто пятьдесят в месяц плюс тысяча долларов из кредита на учебу, так что все реально. – На самом деле в колледже не согласились предоставить академический отпуск в счет кредита на учебу. Она, конечно, блефует, но больше не может жить в таком напряжении. – Да это не так и много для частного детектива.

Обычная цена – 75 долларов в час, но он предложил 300 в день, 1200 в неделю. Четыре тысячи за месяц. Ей нужны деньги на четыре месяца, хотя детектив говорит, что уже недели через три сможет сказать, насколько все реально. Не очень большая цена за информацию: за то, чтобы знать и найти ублюдка. Особенно теперь, когда полиция неохотно отвечает на ее вопросы. Похоже, с их точки зрения, это просто нездорово так интересоваться собственным делом, да и мешает к тому же.

– Очень интересно, – равнодушно?вежливо подытоживает Рейчел, закрывает папку и протягивает ее Кирби. Однако девушка не торопится взять ее обратно. У нее заняты руки – она, не останавливаясь, ломает палочки.

Хрясь. Мама кладет папку между ними. От снега та быстро становится мокрой.

– Сырость в доме усиливается, – закрывает тему Рейчел.

– Мама, этот вопрос должен решать хозяин жилья.

– Ты же знаешь Бьюкенена, – усмехается Рейчел. – Он не придет посмотреть, даже если дом обрушится.

– Может, тебе стоит сломать несколько стен и убедиться в этом. – Кирби не может не съязвить. Только так можно реагировать на чепуху, которую несет мать.

– Мне нужно обустроить студию на кухне. Там больше света. В последнее время я чувствую, что мне нужно больше света. Может, у меня онхоцеркоз?

– Я говорила тебе – выброси этот медицинский справочник. Глупо заниматься самодиагностикой.

– Да нет, вряд ли. Где бы я подхватила речного паразита? Скорее, это дистрофия Фукса.

– А может, ты просто стареешь, и пора с этим смириться? – огрызается Кирби. Но мама такая печальная и потерянная, что девушка жалеет о своей резкости. – Я помогу тебе перенести вещи. А еще мы можем разобрать подвал: посмотрим, что продать. Там наверняка найдется что?нибудь ценное. Один печатный станок потянет на пару тысяч долларов. Выручишь кучу денег! Могла бы взять отпуск на несколько месяцев. Закончила бы «Мертвую Утку». – Последняя мамина работа – история о любопытном утенке, который путешествует по миру и расспрашивает мертвых, как они умерли. Например:

– А как вы умерли, мистер Койот?

– Понимаешь, Утка, меня сбил грузовик. Я не посмотрел налево и направо, когда переходил улицу, и теперь превратился в закуску для ворон. Такая вот грустная история… Но я благодарен судьбе за все.

 

Все истории заканчиваются одинаково. Животные погибают разными ужасными способами, но отвечают всегда одинаково. В конце концов Утка сама умирает и осознает, что пребывает в печали, но преисполнена благодарности за все, что имела при жизни. Мрачная псевдофилософская хрень, которая, наверное, идет «на ура» у издателей детских книг. Наподобие той идиотской книги о дереве, которое в результате постоянного самопожертвования становится исписанной граффити скамейкой в парке. Кирби всегда ненавидела эту историю.

По мнению Рейчел, она не имеет ничего общего с тем, что случилось с Кирби. На самом деле это про Америку, где все считают, что со смертью нужно бороться, а это странно для страны, которая верит в загробную жизнь.

Рейчел же пытается показать, что смерть нормальна. Неважно, как ты живешь и как умрешь, результат всегда один и тот же.

Так она говорит. Но начала она эту работу, когда Кирби лежала в реанимации. А потом все уничтожила, разорвала каждую отвратительную иллюстрацию и начала рисовать все заново. Появилась новая серия красочных рассказов про милых зверюшек, которая осталась незавершенной. А ведь детская книга и не должна быть большой.

– Значит, твой ответ «нет»?

– Просто мне кажется, не стоит напрасно терять время, девочка моя. – Рейчел похлопывает дочь по руке. – Жизнь продолжается. Не лучше ли заняться чем?нибудь полезным? Вернуться в колледж.

– Ну да. Это действительно полезно.

– А кроме всего прочего, – мечтательный взор Рейчел скользит по глади озера, – денег у меня нет.

Бесполезно, маму не вытащить из этого состояния. Раскрошенные палочки выпадают из замерзших рук на снег. Теперь отсутствие – ее обычное состояние.

 

Мэл

29 апреля 1988

 

Светлокожего парня Мэлком замечает сразу. И не только потому, что недостатком меланина местные не страдают. Обычно таких парней можно увидеть за рулем проносящихся мимо автомобилей. Однако попадаются и на своих двоих, начиная от отъявленных негодяев с желтыми глазами, гусиной кожей и трясущимися руками и заканчивая адвокатами в дорогих костюмах, приезжающими сюда из центра каждый вторник, а в последнее время и по субботам. Такой эгалитарный квартал. Однако надолго никто из них не задерживается.

Этот же парень стоит себе на ступенях заброшенного многоквартирного дома и по?хозяйски оглядывается по сторонам, будто он тут все купил. А может, так и есть? Ходят же слухи, что собираются реконструировать и благоустраивать район Кабрини, но нужно быть конченым придурком, чтобы подписаться на это в Энглвуде с его полуразрушенными, разваливающимися постройками.

Неудивительно, что их и сдавать?то перестали. Давным?давно поснимали трубы, медные дверные ручки и все остальное, что могло сойти за викторианский стиль. Пустые окна, прогнившие полы да династии крыс, живущие друг на друге: бабушки, дедушки, мамаши, папаши и подрастающее поколение – все в куче. Эти развалины годятся только для наркоманского притона. К тому же в таком квартале. Само за себя говорит.

«Не риелтор», – понимает Мэл, наблюдая, как мужчина спускается со ступеньки на потрескавшуюся дорожку и прошаркивает по почти стершимся классикам. Мэл уже принял дозу, и наркотик осел в кишках, превращая их в цемент. Так что спешить ему некуда, весь день можно посвятить странному белокожему.

Чувак пересекает площадку, обходит остатки выброшенного дивана, проходит под ржавой стойкой, где когда?то висела баскетбольная корзина, пока ребятня ее не умыкнула. Самому себе вредить – вот что это такое! Как ходить до ветра против ветра.

И не полицейский, судя по одежде. Одет плохо – в свободные темно?коричневые брюки и старомодную спортивную куртку. Судя по костылю под мышкой, мужик сунулся в неподходящее место и ему накостыляли. Скорее всего, заложил в ломбарде больничную палочку, вот и таскается теперь с этим старьем. А может, он вообще не обращался в больницу, потому что есть чего скрывать. Придурковатый он какой?то…

Очень интересно! В этом есть какой?то шанс. Возможно, парень скрывается. Бывший бандит. Или алименты платить не хочет, точно! Прекрасное место, чтобы отсидеться. Тогда, возможно, он и деньжата припрятал в каком?нибудь крысином гнезде. Мэл обводит взглядом ряд домов, прикидывает. Пока парень отправился по делам, можно поразнюхать. И даже освободить его от кое?каких ценностей, чтобы не мешали. Вероятно, ему это даже пойдет на пользу.

Но, пока Мэл оглядывает дома в попытке понять, откуда именно тот вышел, его охватывает странное чувство. Может, из?за жары от асфальта поднимается дрожащая дымка? Скорее, подрагивающая, но это точно. Зря он купил дозу у Тонила Робертса. Парниша и сам балуется, так что наверняка бодяжит. Живот скрутило, будто кишки кто?то на руку наматывает. Мало того что он ничего не ел уже четырнадцать часов, еще и дурь с примесями. Тем временем мистер Шанс идет по улице, улыбается, отмахивается от настырных уличных мальчишек. Нет, не получится… Не сейчас. Лучше дождаться, когда «снежок» вернется, и проверить все наверняка. А сейчас срочно нужно в туалет.

Мэл нагоняет его через пару кварталов. Парень идет прямо, не сворачивая. К тому же повезло – остановился перед телевизором в витрине аптеки – так и застыл на месте; Мэл даже задумывается, не хватил ли того удар или что?то вроде. Незнакомец даже не соображает, что стоит у всех на пути. Может, и вправду что?то случилось? Разразилась третья, прости господи, война? Он тихонечко подходит, сама невинность во плоти.

Однако мистер Шанс смотрит рекламу, ролик за роликом. Сливочный соус для пасты. Масло «Олэй». Майкл Джордан ест на завтрак пшеничные хлопья. Такое впечатление, что тот никогда раньше не видел, как кто?нибудь ест пшеничные хлопья.

– Ты в порядке, парень? – Мэлу не хочется потерять его из вида, но похлопать по плечу белого он не решается.

Парень поворачивается с такой искренней улыбкой на лице, что Мэл удивляется и застывает.

– Поразительно!

– Ты еще не пробовал овсяные с добавками! Ты загораживаешь дорогу. Мешаешь людям пройти, понимаешь? – Он осторожно отводит парня в сторону, подальше от несущегося на всей скорости мальчишки на роликах, который тут же завладевает его вниманием.

– Да уж, дреды у белого мальчишки, чего только не увидишь! – Кажется, именно это так удивило парня. – А как тебе та красотка? – Едва коснувшись локтя, Мэл указывает на девушку с такими роскошными сиськами под узкой кофточкой, что явно не обошлось без прямого вмешательства Всевышнего. Однако парень к такой красоте остается равнодушным.

Нужно его как?то удержать.

– Не в твоем вкусе? Ничего, поправим. Послушай, у тебя есть пара долларов? – решается наконец Мэл, почувствовав скорое приближение ломки.

Парень смотрит на него будто только сейчас заметил. И не типичным оценивающим взглядом белого – словно в нутро заглядывает.

– Да, конечно. – Достает из внутреннего кармана куртки стопку банкнот, перетянутых резинкой. Вытягивает одну и протягивает Мэлу. Сверлит глазами, прямо как начинающий наркоторговец, который пытается всучить тебе пакетик с содой и загипнотизировать взглядом.

Мэл чувствует мороз по коже еще до того, как смотрит на купюру.

– Какого черта? – Купюра пятитысячная, глаз не отвести. – Что мне с этим делать? – Похоже, он вляпался – парень ненормальный.

– Эта лучше? – Перебирает купюры и протягивает сотенную, следит за реакцией.

Мэл старается не подать вида, а сам прикидывает, что парень готов раскошелиться, чтобы получить желаемое. Чем бы оно ни оказалось.

– Да, подойдет.

– Гувервилль и сейчас рядом с Грант?парком?

– Не понимаю, о чем ты. Если добавишь еще одну, проведу тебя по парку вдоль и поперек, пока не найдем.

– Лучше расскажи, как туда доехать.

– Садишься на зеленую линию и доезжаешь прямо до центра. – Он показывает в сторону надземной железной дороги, виднеющейся между домами.

– Спасибо за помощь.

Мэл с отчаянием видит, что парень собирается уходить.

– Эй, погоди! – Мэл кидается следом. – Ты ведь не местный, правда? Могу составить компанию. Покажу местные достопримечательности. Девочку подгоню. Какую захочешь. Специально выберу.

Парень поворачивается и совершенно спокойно, даже дружелюбно произносит:

– Отвали, дружище, или я выпущу тебе кишки прямо на улице, на этом самом месте.

Ничего личного. Как про погоду сказал или шнурки завязал. Мэл замер как вкопанный. Пора сваливать… Чокнутый придурок! Сваливать, пока не поздно.

Он видит, как мистер Шанс идет, прихрамывая, по улице. Бросает взгляд на купюру – наверняка фальшивая. Нужно сохранить ее на память. И может, сходить к разрушенным домам, осмотреться, пока чувака нет? При этой мысли живот сводит судорогой. Вероятно, не стоит, деньги?то пока есть. Он устроит себе праздник – возьмет в ампулах. Никакой дряни от Тонила! Он даже купит порцию для своего мальчика, Рэддисона, если встретит его. Почему нет? Можно шикануть. Это так приятно.

 

Харпер

29 апреля 1988

 

Больше всего его беспокоит шум; здесь даже хуже, чем бывало в окопах, в черной чавкающей грязи, в мучительном ожидании пронзительного свиста, предвещающего очередной артиллерийский обстрел; в глухом шуме разрывающихся вдалеке бомб, скрежете и лязге танковых гусениц. Будущее не такое шумное, как война, но и оно наполнено своей яростью.

Сама плотность неожиданна. Дома, постройки, люди – все нагромождено друг на друга. А еще автомобили. Город даже изменил свои очертания в угоду им. Появились дома, построенные специально для них, – многоэтажные парковки. Автомобили проносятся мимо, очень быстрые и очень шумные. Железная дорога, по которой в Чикаго приезжали люди со всего света, теперь пустынна, подчинившись скоростной автостраде (это слово он узнает позже). Вереницы машин образуют нескончаемую, стремительную полноводную реку. Откуда они все взялись?

Он идет дальше и видит, как тени старого города проступают под новым слоем. Вывески с облупившейся выгоревшей краской едва различимых выцветших букв. Старинный дом, перестроенный в многоквартирный, с заколоченными окнами. Заросший участок земли на месте бывшего склада. Разрушение, но и обновление. Бывший пустырь «зарос» целым рядом магазинов.

Витрины магазинов поразительные. Цены абсурдные. Он заходит в круглосуточный гастроном и тут же выходит, растерявшись от белых проходов, флуоресцентных ламп, обилия продуктов в банках и коробках с цветными, до тошноты настырно?навязчивыми этикетками.

Все это странно, но понять можно. Все подчиняется процессу экстраполирования. Как граммофон может включить в себя целый концертный зал, так в витрине магазина выставлена жизнь людей. Иногда такая обыденная, что все проходят мимо. А некоторые вещи совершенно и чудесно неожиданны: глаз не оторвать от этих крутящихся и хлестающих лент автомойки!

А вот люди не меняются. Жулики и мерзавцы, как тот бездомный парень с выпученными глазами, который счел его легкой добычей. Он отделался от него, но лишь после того, как получил подтверждение своих подозрений насчет дат на купюрах и своего места пребывания. И еще времени. Харпер дотрагивается пальцами до ключа в кармане – его путь обратно. Если он захочет вернуться.

По совету парня он садится на электричку; она такая же, какой была в 1931?м, только быстрее и безрассуднее. В электричке так трясет, что Харперу приходится крепко держаться за поручни, несмотря на то что он сидит. Пассажиры почти все отводят глаза. Некоторые отодвигаются от него подальше. Две девки, разодетые как проститутки, хихикают и показывают пальцем. Он понимает, что это из?за его одежды. Люди одеты в более яркие цвета и ткани, которые выглядят блестящими и вульгарными, вроде этих ботинок на шнуровке. Но стоит ему двинуться по вагону в их сторону, ухмылочки улетучиваются, и девчонки, шушукаясь, выходят на ближайшей остановке. Ему сейчас не до них.

Он поднимается по ступенькам к выходу на улицу, костыль клацает по металлу, чем привлекает внимание темнокожей женщины в форме, которая, тем не менее, свою помощь не предлагает.

Стоя под опорами линий электропередач, он понимает, что освещение окружной железной дороги увеличилось раз в десять. «Смотри сюда! Нет, сюда!» – соревнуются в призывах мигающие огоньки. Отвлечь внимание – лучший способ сохранить порядок.

Уже через минуту становится понятно, как работает светофор на перекрестке. Зеленый человечек и красный. Сигналы, понятные детям. Они и есть дети – все эти люди, которые шумят, спешат и держат в руках какие?то цацки.

Город изменил свой цвет – вместо грязно?белого и кремового теперь сотни оттенков коричневого. Цвет ржавчины. Цвет говна. Он идет к парку, чтобы самому убедиться, что Гувервилль исчез, не оставив после себя и следа.

Город отсюда выглядит отвратительно: силуэты домов на фоне неба искажаются, блестящие башни такие высокие, что облака отгрызают им верхушки. Такая перспективная картинка ада.

Вереницы машин и скопления людей напоминают ему о жуках?короедах, которые прогрызают себе путь в дереве. Деревья, продырявленные их личинками, умирают. Так произойдет и с этим тлетворным местом, которое погибнет под тяжестью собственных обломков, как только начнется процесс гниения. Не исключено, что он станет свидетелем этой гибели. Зрелище обещает быть весьма впечатляющим!

Но сейчас у него есть цель. Он ясно видит ее перед собой мысленным взором. Знает, куда идти, будто уже ходил этой дорогой.

Он садится на следующий поезд, спустившись в недра города. Лязг состава о рельсы в туннеле усиливается. В окнах мелькают широкие полоски искусственного света, разрезая лица людей на отдельные фрагменты.

И вот он в Гайд?парке, где университет организовал укромное местечко, этакое гнездышко розовощекого благосостояния в среде чернокожих работяг деревенского происхождения. Харпер нервничает в предвкушении.

Заказывает кофе в греческой закусочной на углу – черный, три сахара. Потом идет между домами, находит скамейку, садится. Она где?то рядом. Как и должно быть.

Он прищуривается и откидывает голову, делая вид, что беззаботно греется на солнышке и вовсе не рассматривает лица всех проходящих мимо девушек. Гладкие блестящие волосы, яркие глаза под густо накрашенными ресницами, пышные прически с начесом. А свои прелести несут так, будто каждое утро натягивают их вместе с чулками. Пустые, тупые, глупые!

И вдруг он видит ее, Девушка выходит из квадратной белой машины с вмятиной на дверце, которая останавливается у подъезда дома всего в десятке метров от его скамейки. Он сразу узнает ее и чувствует, как мурашки пробегают по коже. Харпер понимает: это она – как при любви с первого взгляда.

Она такая маленькая. Китаянка или кореянка. Голубые джинсы в белых разводах, черные волосы подняты кверху пушистым облаком в форме сладкой ваты. Девушка открывает багажник и начинает выгружать картонные коробки, ставит их на землю. Тем временем ее мать выбирается из машины и подходит помочь. Она вытаскивает коробку с книгами, днище которой начинает расползаться под их тяжестью; ноша тяжела, и ей приходится нелегко, но она старается не подать виду, смеется, и по всему видно, что резко отличается от девиц, за которыми ему пришлось сегодня наблюдать. Полна жизни, энергична и упруга, как свист от удара хлыстом.

Харпер никогда не отличался особой привередливостью в отношении дам. Некоторым мужчинам нравятся женщины с осиной талией либо с рыжими волосами или большой и мягкой задницей, чтобы было за что ущипнуть и схватить; он же всегда довольствовался тем, что удавалось заполучить в результате довольно трудных и продолжительных усилий. Однако Дом требует большего. Он хочет потенциала, возможностей – чтобы забрать огонь из их глаз, погасить его навсегда. Харпер знает, как это сделать. Нужно купить нож. Острый как штык.

Он откидывается назад и начинает скручивать сигарету, делая вид, что наблюдает за голубями и чайками, которые устроили отчаянную драку за остатки бутерброда, торчащего из мусорки; каждая птица сама за себя. Он даже не смотрит в сторону матери с дочкой, которые выгружают коробки из машины и уносят в дом. Но ему все прекрасно слышно, а если с задумчивым видом уставиться на свои ботинки, то женщины попадают в поле бокового зрения.

– Ну вот, эта последняя, – произносит девушка – его, Харпера, девушка. Она вытягивает приоткрытую коробку из глубины багажника. Приглядевшись, вытаскивает оттуда за ногу бесстыдно голую куклу. – Мама!

– Ну что еще?

– Мама, я же просила сдать ее в Армию спасения. Что мне теперь делать с этим старьем?

– Это твоя любимая кукла, – укоряет мать. – Тебе следует ее сохранить. Для моих внуков. Только не сейчас. Сначала нужно найти хорошего парня. Врача или адвоката, раз уж ты у нас изучаешь социопатию.

– Социологию, мама!

– Да, и еще. Все эти злачные места, куда ты ходишь. Напрашиваешься на неприятности!

– Ты преувеличиваешь. В этих местах люди живут.

– Конечно. Плохие люди, с оружием. Почему бы тебе не заняться исследованием оперных певцов или официантов? А еще лучше врачей. Отличная возможность познакомиться с хорошим врачом. Неужели они не подходят для темы твоего диплома? Вместо темы по жилищному строительству?

– Тогда уж мне лучше переключиться на тему, что общего между корейскими и еврейскими матерями, – девушка рассеянно перебирает пальцами светлые волосы куклы.

– Тогда мне лучше дать тебе пощечину за то, что ты грубо разговариваешь с женщиной, которая тебя воспитала! Если бы бабушка слышала, как ты разговариваешь…

– Прости, мама, – покорно извиняется девушка. Она внимательно рассматривает локоны кукольных волос на пальце. – А помнишь, как я пробовала покрасить волосы моей Барби в черный цвет?

– Гуталином! Нам пришлось ее выбросить.

– Тебя это не удивляет? Единообразие устремлений?

Мать раздраженно отмахивается:

– Опять твои заумные словечки. Если это увлекает тебя, организовала бы со своими подопечными детьми проект по производству Барби?брюнеток.

Девушка засовывает куклу обратно в коробку.

– Неплохая идея, мама.

– Постарайся только на этот раз обойтись без гуталина!

– Постараюсь. – Не выпуская коробку из рук, она наклоняется поцеловать женщину в щеку.

Матери становится неловко от такого проявления нежности, и она отталкивает дочь ладонью.

– Будь умницей. – Она садится в машину. – Только учеба! Никаких парней. Ну, может быть, только врачи.

– Или юристы. Да, я поняла. Пока, мама! Спасибо за помощь.

Девушка машет рукой вслед автомобилю, пока тот отъезжает, и направляется к парку, а потом останавливается, когда машина резко разворачивается и возвращается обратно. Мать опускает стекло:

– Чуть не забыла. Очень важные вещи. Обед в пятницу вечером. Не забывай пить свой хань?як[4]. И позвони бабушке, скажи, что совсем переехала. Все запомнила, Джин?Сок?

– Да, запомнила. Пока, мама! Правда, езжай. Пожалуйста.

Она ждет, пока машина скроется из виду. Стоит той завернуть за угол, девушка беспомощно смотрит на коробку, которую по?прежнему держит в руках, затем ставит ее рядом с мусоркой и скрывается в дверях.

Джин?Сок. Звук этого имени накрывает Харпера теплой волной. Он мог бы все сделать сейчас, задушить прямо в подъезде. Но наверняка найдутся свидетели. Кроме того, он четко усвоил правила. Сейчас не время.

– Эй, послушай! – раздается не очень?то приветливый оклик. Перед ним стоит молодой парень довольно высокого роста, с волосами песочного цвета. На нем футболка с номером и шорты из обрезанных у колен джинсов, так что видны белые обтрепанные нити. – Ты здесь весь день сидеть собираешься?

– Да вот уже докуриваю, – Харперу приходится положить руку на колени, чтобы скрыть активно начавшуюся эрекцию.

– Давай?ка побыстрее. Охране кампуса не нравится, когда на территории посторонние.

– Это свободный город, – отвечает Харпер, хотя не уверен, что это действительно так.

– Правда? Я скоро вернусь, и будет лучше, если к этому времени ты исчезнешь.

– Уже иду. – Харпер делает глубокую затяжку как бы в подтверждение своих слов, но не двигается ни на сантиметр.

Однако для молодого любителя похозяйничать этого достаточно. Он кивает головой и направляется к стоящим в ряд магазинам, один раз оглянувшись через плечо. Харпер бросает окурок на землю и неторопливо идет по дорожке, всем видом давая понять, что уходит. Но останавливается у мусорного бака, где Джин?Сок оставила коробку.

Он садится на корточки рядом и роется в куче игрушек. Вот почему он здесь. Он идет точно по карте. Все предметы должны быть разложены по местам.

Он находит маленькую лошадку с желтыми волосами, но тут Джин?Сок (имя колокольчиком звенит у него в голове) появляется в дверях и с виноватым видом спешит к коробке.

– Простите, я передумала, – девушка начинает извиняться, потом в смущении откидывает голову назад. Теперь, когда она стоит так близко, видно, что у нее в одном ухе сережка – голубые и желтые звездочки на длинных серебряных цепочках. От движения головы они раскачиваются. Девушка проявляет настойчивость: – Это мои вещи.

– Я знаю. – Он шутливо салютует ей и, прихрамывая, идет прочь. – Я принесу тебе что?нибудь взамен.

Он сдерживает свое обещание, но только в 1993 году. Она к тому времени будет штатным сотрудником городского управления Чикаго по жилищному вопросу и станет его второй жертвой. Полиция так и не найдет подарка, который он ей принес. И не заметит, что он забрал бейсбольную карточку.

 

Дэн

10 февраля 1992

 

«Чикаго Сан?Таймс» печатается отвратительным по начертанию шрифтом. Такое же отвратительное и здание: этакое малоэтажное бельмо на глазу, которое примостилось на берегу реки Чикаго в округе Уобаш и окружено вздымающимися небоскребами. Само место как отхожая яма. Письменные столы до сих пор тяжелые, металлические, остались со времен Второй мировой войны, со специальным углублением для печатных машинок, которые сменили компьютеры. Спекшиеся чернильные бляшки облепили вентиляторные решетки от печатных станков; когда они работают, все здание сотрясается. У некоторых журналистов чернила текут в венах. У сотрудников чернила в легких. Периодически они посылают жалобы в управление охраны труда.

Но в этом уродстве есть своя гордость. Особенно по сравнению со зданием «Трибьюн» через дорогу напротив – с неоготическими башенками и выступами, этакий храм новостей. Офисное помещение в «Сан?Таймс» раскинутое и вытянутое. Столы стоят вплотную друг к Другу, сгрудились вокруг рабочего места редактора отдела городских новостей. Отделы колонок и спорта оттеснены немного в сторону. Грязно, шумно. Люди стараются перекричать друг друга и работающий автоответчик полицейской рации. Телевизоры постоянно болтают, телефоны звонят, факсы пищат и жужжат, выплевывая листы со статьями. А в «Трибьюн» рабочие места отгорожены друг от друга перегородками.

«Сан?Таймс» – газета рабочих, полицейских и уборщиков мусора. «Трибьюн» – крупноформат миллионеров, профессоров и пригородов. Это Север против Юга, и вместе им не сойтись, по крайней мере до начала студенческой практики, когда из престижных университетов приходят блатные гонористые раздолбай.

– Я иду! – нараспев возвещает Мэтт Хэррисон, передвигаясь между столами в сопровождении молодых людей с блестящими глазами, следующих за ним как выводок утят за мамкой. – Разогревайте ксерокс! Приводите в порядок документы! Заказывайте кофе!

Дэн Веласкес фыркает и сползает ниже по стулу, прячась за компьютером и старясь не обращать внимания на взволнованное кряканье молодняка, вызванное тем, что их допустили к самому центру создания новостей. Его вообще не должно было быть! Он вообще может не приходить в офис. Совсем!

Однако редактор желает именно лицом к лицу обсудить план освещения событий предстоящего сезона и до того, как он отправится в Аризону на весенние спортивные сборы. Будто это может что?то изменить. На самом деле быть фанатом «Чикаго Кабс» – означает быть оптимистом вопреки любым обстоятельствам и даже здравому смыслу. Истинный преданный приверженец, и все такое. Может, это как раз про него. Не без скрытой рекламы, конечно. Он давно выклянчивает у Хэррисона колонку, а то все сидит на спортсменах. Действительно стоящие статьи – те, в которых есть мнение. При этом можно использовать спорт (да хоть кино!) в качестве аллегории состояния современного общества. Добавить значимое наблюдение в культурный дискурс. Дэн ищет в собственной голове значимое наблюдение. Или мнение. Ничего не находит.

– Веласкес, я с тобой разговариваю. Ты заказал кофе?

– Что? – Он глядит поверх очков – новых, бифокальных, которые приводят его в замешательство точно так же, как новый вордовский процессор. Чем им «Атекс» не угодил? Его самого тот вполне устраивал. Печатная машина «Оливетти» тоже. И старые дурацкие очки.

– Кофе для твоего стажера, – Хэррисон сценическим жестом указывает на девушку. Та словно из детского сада: дурацкая прическа, волосы торчат во все стороны, вокруг шеи намотан разноцветный полосатый шарф, на руках такого же рисунка перчатки с обрезанными пальцами, к этому идет черный жакет с таким количеством молний, что пользоваться ими невозможно, и в довершение всего – сережка в носу. Она его в принципе раздражает.

– Нет, исключено! Я со стажерами не работаю.

– Она сама просилась к тебе. Лично!

– Тем более – нет. Посмотри на нее – где она и где спорт?

– Очень приятно с вами познакомиться, – произносит девушка. – Меня зовут Кирби.

– Мне это совершенно безразлично, потому что никогда не придется с вами разговаривать. Меня здесь вообще не должно быть. Считайте, что и нет.

– Отличный заход, Веласкес, – подмигивает Хэррисон. – Она полностью в твоем распоряжении. Веди себя аккуратно: закон на ее стороне. – Мэтт разворачивается и переходит к другим столам, пристраивая практикантов к остальным журналистам, с более высокой квалификацией и более глубоким желанием поделиться профессиональным опытом.

– Садист! – восклицает Дэн ему вслед и неохотно разворачивается к девушке: – Замечательно. Добро пожаловать. Ну что ж, подвигайте стул. Я так понимаю, о положении «Чикаго Кабс» в турнирной таблице этого года вам известно мало?

– Простите. Спорт меня не интересует. Не обижайтесь.

– Так это понятно. – Веласкес не отрывает глаз от мигающего курсора на экране компьютера. Издевается! С бумагой все ясно: можно каракули порисовать, записать что?нибудь, смять в комок и запустить в голову своему редактору. А эта компьютерная железка совершенно неприступна. Как и голова редактора.

– Меня больше интересуют убийства.

Он медленно разворачивает к ней кресло на колесиках:

– Правда? Тогда мне придется вас разочаровать: я пишу о бейсболе.

– Но раньше вы занимались убийствами, – настаивает девушка.

– Бывало. А еще раньше я пил, курил и ел свинину. Но променял все это на стент в грудной клетке. Такой итог работы по убийствам. Забудь об этом! Неподходящее место для милой, живописной, ядерной такой, пайковой девочки, как ты.

– На практику в криминальную хронику не пускают.

– И правильно делают. Можно себе представить, как рьяно вы будете осматривать место преступления. Боже мой!

– Так что вы – ближайший по специальности, – девушка пожимает плечами. – И еще. Это ведь вы освещали мое убийство.

Он, конечно, поражен, но быстро приходит в себя:

– Ну ладно, детка. Если ты действительно собираешься писать об убийствах, первым делом научись правильно употреблять термины. Твой случай квалифицировался как «попытка убийства». К счастью, неудавшаяся. Правильно?

– Мне от этого не легче.

– Да, это ужасно, – он показывает жестами, что готов выдернуть у себя на голове волосы. Не то чтобы их много осталось… – Напомни мне, каким именно случаем из многочисленных чикагских убийств ты была?

– Кирби Мазрачи.

Он мгновенно вспоминает все, она даже не успевает развязать шарф, под которым открывается грубый шрам через все горло, где маньяк порезал ее, «пытаясь, но так и не сумев перерезать сонную артерию», вспоминает Дэн заключение судмедэксперта.

– С собакой… – Он брал интервью у свидетеля, кубинского рыбака, у которого руки, не переставая, тряслись. Дэн тогда цинично подумал, что ему удалось успокоиться, когда приехали телевизионщики.

Он рассказал, что видел, как она, спотыкаясь, вышла из леса: из горла хлестала кровь, серо?розовые кишки свисали из?под разорванной футболки, в руках несла собаку. Все были уверены, что она умрет. Некоторые газеты так и написали.

– Ха! Впечатляет. Так ты хочешь раскрыть это дело? Привести убийцу на скамью подсудимых? Получить доступ к материалам дела?

– Нет. Я хочу посмотреть на остальных.

Он откидывается назад, кресло под ним угрожающе скрипит. История, конечно, впечатляет, но не интригует.

– Давай так, детка. Ты звонишь Джиму Лефевру и получаешь авторитетное мнение вместо слухов, что Бэлла выводят из состава команды, а я посмотрю, что можно узнать об остальных.

 

Харпер

28 декабря 1931

 

 

 

«Чикаго стар»

СИЯЮЩАЯ ДЕВУШКА В ТАНЦЕ СМЕРТИ

Эдвин Свонсон

ЧИКАГО, ШТАТ ИЛЛИНОЙС. Полиция прочесывает город в поисках убийцы мисс Жанет Клары, также известной как «Сияющая девушка». Миниатюрная французская танцовщица пользовалась в городе довольно скандальной славой, исполняя танцы в неглиже, будучи прикрытой веерами из перьев, прозрачными шалями, огромного размера воздушными шарами и прочими приспособлениями. Ее тело было обнаружено ранним утром в воскресенье на заднем дворе клуба «Канзасский Джо» – заведения, популярного среди джентльменов сомнительных моральных принципов. Однако эта безвременная смерть избавила девушку от неизбежных долгих и мучительных страданий. Мисс Клара находилась под наблюдением врачей по поводу отравления радием, попадавшим на кожу из порошка, которым танцовщица натирала тело перед каждым выступлением, благодаря чему оно блестело и светилось в темноте, как светлячок.

«Я уже устала слууушать об этом радии», – сказала она в своем интервью на прошлой неделе, которое дала журналистам прямо в больничной палате. При этом благополучно умолчала о многократных предупреждениях об отравлении радиактивными веществами, случившимися с работницами часового завода в Нью?Джерси. Молодые женщины занимались тем, что наносили люминесцентную краску на циферблаты часов, и пятеро из них получили радиационное заражение – сначала крови, затем костей. Они выиграли суд против Соединенных Штатов с положенной компенсацией в 1 2 50 000 долларов. Каждой пострадавшей была выплачена сумма в размере 10 000 долларов и назначена ежегодная пенсия в размере 600 долларов. Но все они умерли, и нет оснований считать, что хотя бы одна из них сочла эту компенсацию достойной своего смертельного исхода.

«Ииирунда, – усмехнулась мисс Клара, постукивая красным ноготком по жемчужно?белым зубкам. – Вы же видите, мои зубы совершенно не сааабираются выпадать и выпрыгивать на вас! И я не сааабираюсь умирать. Я прииикрасно себя чувствую!»

Однако со временем у нее стали появляться «маааленькие пюзырьки» на руках и ногах, и после каждого представления приходилось поторапливать горничную с приготовлением ванны, потому что кожа так и «горела».

Но говорить о «таких вииищах» девушка не хотела. Я навестил ее в частной палате, заставленной зимними букетами – предположительно, от поклонников ее таланта. Она оплатила лучшее лечение и уход (а также, судя по слухам, и часть букетов) из своих сбережений от сценических выступлений.

Она даже показала мне крылья бабочки, которые сшила из тончайшего газа, украсила блестками и раскрасила радием, как часть своего костюма для нового номера.

Чтобы понять ее, нужно знать саму природу людей, к которым она относилась. Каждый артист прежде всего стремится создать неповторимый образ, до которого не смогут додуматься конкуренты; по крайней мере, нужно утвердить за собой звание первого в данном амплуа. Мисс Кларе образ «Светящейся девушки» позволил вырваться из круга посредственностей, в который попадают даже самые грациозные и изящные танцовщицы. «А тиииперь я буду „Светящейся бабочкой»», – говорила она.

Она переживала, что у нее не было кавалера. «Они слышали эти истории о краске и думают, что я могу их отравить. Расскажите, пааажалуйста, в своей газете, что у меня только интоксииикация, я не заразная».

Врачи предупреждали ее, что радиация проникла в кровеносную и костную системы и что она даже может потерять ногу, но маленькая соблазнительница, которая танцевала в «Фоли?Бержер» в Париже и (хоть и в более прикрытом виде) лондонском «Виндмилле» до своего головокружительного успеха в Америке, заявила, что «будет танцииивать до своего смертного часа».

Эти слова оказались жестоко пророческими. «Сияющая девушка» исполнила свой последний танец в субботу вечером в «Канзасском Джо» и вернулась на поклон. Последним, кто видел несчастную девушку, был Бен Стэплз, клубный вышибала, охранявший запасной выход от слишком рьяных поклонников, – девушка послала ему привычный воздушный поцелуй, на этот раз последний.

Ее тело было найдено ранним утром в воскресенье. Тэмми Хирст, машинист, возвращалась домой после ночной смены и, по ее словам, вдруг заметила странное свечение между домами. Увидев изуродованное тело маленькой танцовщицы, все еще в краске под пальто, мисс Хирст поспешила в ближайшее отделение полиции, где, рыдая, рассказала о месте нахождения тела и об увиденном.

 

В ту ночь в баре его видело множество людей. Но человеческое непостоянство Харпера не удивляет. В основном это были богатенькие граждане, от скуки решившие провести ночку в неблагоприятном районе. Их сопровождал полицейский, не по службе, а в свой выходной вышедший подработать под видом охранника и заскучавший от обязанностей экскурсовода – показывать злачные достопримечательности, дать туристам почувствовать вкус греха и разврата. Удивительно, что такого рода информация не попадает в газеты.

В толпе было легко остаться незамеченным, но костыль он все же оставил снаружи. Тот отлично выполнял роль реквизита. При встрече люди отводили глаза в сторону. Костыль делал его жалким и немощным, за такого его и принимали. А вот в баре он бы стал слишком запоминающимся.

Харпер держался на заднем плане, потягивал якобы джин, попадающий под запрет Волстеда[5] и потому подаваемый в фарфоровых чашках (на случай облавы).

Народ побогаче столпился вокруг сцены, возбужденный тесным контактом с простонародьем. За то, чтобы этот контакт не оказывался слишком тесным или не совсем желанным, ответственность нес коп. Все громко улюлюкали, требуя начала представления, и были не на шутку возмущены, когда вместо «Мисс Жанет Клары – сверкающего чуда ночи, самой яркой звезды небесного свода, блистательной королевы удовольствия, выступающей лишь неделю», – на сцене появилась миниатюрная китаянка в скромной шелковой пижамке с вышитыми узорами и уселась, скрестив ноги, на краешке помоста, держа перед собой деревянный струнный инструмент. Но, когда свет погас, даже самые пьяные и шумные смолкли и затаили дыхание.

Девушка начала перебирать струны, и в воздухе повисла протяжная восточная мелодия, зловещая своей необычностью. Из слоев белой материи, красиво уложенных на сцене, появилась фигура, полностью, до кончиков пальцев, облаченная в черное. Один раз вдруг ярко сверкнули глаза, поймав свет из открывшейся двери, когда дородный привратник впускал, ворча, опоздавшего посетителя. Холодный смертоносный взгляд дикого животного, случайно попавшего в луч от фары автомобиля, – Харпер вспомнил, что такие встречались ему с Эвереттом во время их ночных поездок в Йонктон, когда они наведывались за запасами на ферму «Ред Бейби».

Добрая половина зрителей не поняла, что на сцене было живое существо, пока, повинуясь едва уловимому изменению в мелодии, Сияющая девушка не стянула длинную перчатку, явив будто светящуюся изнутри белоснежную обнаженную руку. Раздался вздох удивления, а какая?то женщина в первых рядах даже вскрикнула не в силах сдержать восторга, чем испугала полицейского, тут же вытянувшего шею и оглядывавшегося по сторонам, пытаясь понять, не произошло ли чего?нибудь непристойного.

Постепенно высвобождалась все большая часть руки; кисть извивалась и изгибалась в неповторимом танце страсти. Она описывала круги вокруг черной фигуры, то и дело на долю секунды выхватывая округлость девичьего плеча, изгиб бедра, сияние накрашенных губ. Следующим движением была стянута вторая перчатка, мгновенно полетевшая в зал. Теперь танец исполняли две сияющие руки, оголенные до локтя; они чувственно извивались и манили зрителя: «Подходите ближе!» Людии повиновались и, как дети, сгрудились вокруг сцены, толкая и пихая друг друга в борьбе за лучшее место. Перчатка пошла по рядам, из рук в руки. Вскоре она упала рядом с ногой Харпера – смятая, с извилинами люминесцирующей краски на изнанке, напоминающими кишки.

– Сувениров здесь не раздают, – громила?охранник выхватил перчатку из рук Харпера. – Дай сюда! Это собственность мисс Клары.

Тем временем на сцене руки поднялись к капюшону и откинули его, выпустив на волю ворох кудрей и миниатюрное личико: губки бантиком и огромные голубые глаза под трепещущими ресницами, тоже подведенные сияющей краской. Хорошенькая головка, как?то жутко парящая над сценой.

Мисс Клара повела бедрами, обвела руками вокруг головы, скрестила их вверху и замерла, ожидая пика напряжения в мелодии и острого металлического звука напальчиковых тарелок, после чего освободилась от еще одного предмета одежды – наподобие бабочки, выбирающейся из складок черного кокона. Харперу это движение напомнило, скорее, змею, выползающую из своей старой кожи.

Теперь на ней были изящные крылья и костюм, расшитый бусинами, по форме напоминающими насекомых. Пальцы задрожали, ресницы вздрогнули, и танцовщица опустилась в складки материи, приняв позу умирающего мотылька. В следующее мгновение она воспряла, ее руки уже были вдеты в рукава из газа, и она принялась их расправлять. Под потолком вспыхнул прожектор, в луче которого на прозрачной ткани ожили силуэты бабочек. На этот раз Жанет превратилась в парящее существо, застывшее в вихре воображаемых насекомых. Харпер подумал о чуме и паразитах. Нащупал в кармане складной нож.

– Спасибо! Спасибо ваам! – произнесла танцовщица своим тоненьким голосом маленькой девочки. На ней было только одеяние из краски и высокие шпильки; руки скрещены на груди в стыдливой позе, хотя все уже всё видели. Она послала зрителям благодарственный поцелуй, оголив розовые соски и вызвав этим рев одобрения; широко распахнула глаза и кокетливо хихикнула.

Девушка быстро прикрылась, вернувшись в образ скромницы, и упорхнула со сцены, высоко вскидывая каблуки. Через мгновение она вернулась и дала круг по сцене: руки высоко над головой в победном жесте, голова запрокинута, глаза блестят – во всей красе, даря зрителям возможность еще раз насладиться своим видом.

Ему это обошлось в коробочку дешевых конфет, которая слегка помялась под пальто. Охраннику было не до него – его внимание заняла знатная дама, которую в это время бурно тошнило перед парадным входом под насмешки мужа и его товарищей.

Он поджидал ее у заднего входа в клуб. Она вышла, с усилием таща за собой чемодан с реквизитом. Было холодно, девушка куталась в толстое пальто, надетое прямо на украшенный блестками костюм; по лицу стекали струйки пота, прокладывая дорожки в слое сияющей краски, которую она лишь наскоро протерла. Теперь ее черты лица казались более заостренными, а скулы выдающимися. Девушка была уставшей и изможденной; в ней не осталось ни толики той силы и энергии, какую она излучала на сцене. На мгновение Харпер усомнился. Но тут она увидела гостинец, который он приготовил, и в ее глазах вспыхнула неуемная жадность. «Никогда ее натура не было так обнажена», – подумал Харпер.

– Это мне? – Девушка даже позабыла о своем французском акценте. Однако быстро опомнилась. – Как любезно с вашей стараааны. Вы видели представление? Вам понравилось?

– Не в моем вкусе.

Легкое разочарование девушки быстро сменилось удивлением и острой болью.

Покончить с ней не стоило никаких усилий. Даже если бы она кричала – а он теперь и не помнит: весь мир сузился до окошечка пип?шоу, – никто бы не прибежал на крик.

Когда все закончилось, он наклонился вытереть нож о ее пальто. Руки дрожали от возбуждения, и он заметил, что на мягкой коже под глазами и у рта, на запястьях и внутренней стороне бедер появились крошечные волдыри. «Запомни это, – пронеслось сквозь туман в голове. – Все подробности. Абсолютно все».

Он не тронул деньги – аккуратную трогательную стопочку одно? и двухдолларовых купюр, – но забрал бабочкины крылья, завернутые в комбинацию, и направился за костылем, который оставил за мусорными баками.

Вернувшись в Дом, он поднялся в ванную и долго стоял под душем, снова и снова намыливая руки, пока они не стали красными и грубыми, – боялся заразиться. Оставил пальто отмокать в ванне – хорошо, что на темной ткани пятна крови не слишком заметны.

Затем пошел в спальню привязать крылья к столбику кровати. Туда, где они уже висели.

Знаки и символы. Как мигающий зеленый человечек, дающий разрешение на переход улицы.

Нет другого времени, кроме настоящего.

 

Кирби

2 марта 1992

 

Оси коррупции смазаны розовой глазурью пончиков. По крайней мере именно они обеспечивают Кирби доступ к файлам, на что у нее нет других достаточно веских оснований.

Она выжала досуха микрофишу в чикагской библиотеке, с жужжанием проворачивая на экране газетные листы двадцатилетней давности; они все хранятся на бобинах, в отдельных пронумерованных коробках, сложенных в ящики.

Архив библиотеки «Сан?Таймс» уходит в прошлое гораздо дальше и, кроме того, укомплектован штатными сотрудниками, чьи нестандартные навыки по поиску информации кажутся чуть ли не волшебными. Это Марисса в очках формы «кошачий глаз», шуршащих юбках, тайная поклонница группы «Грейтфул Дэд»; Донна, которая ни за что не будет смотреть человеку прямо в глаза, и Анвар Четти, также известный как Чет, с темными волосами, прядями свисающими на лицо. Его серебряное кольцо в форме птичьего черепа покрывает половину пальца; он одет во все черное разных оттенков и всегда держит под рукой книжку комиксов.

Они все чудаки – родственные души, но ближе всего Кирби сходится с Четом, потому что он совершенно не соответствует своим мечтам и планам. Он невысокого роста, коренаст и полноват, у него смуглое лицо уроженца Индии, и ему никогда не сравняться с медузовой бледностью любимой тусовки. Интересно, насколько сурово ныне сообщество гей?готов.

– Это не по теме спорта. – Чет облокотился на стойку.

– Да, но тут пончики, – Кирби ставит на стойку коробку и поворачивает ее этикеткой к Чету. – И Дэн сказал, что мне можно.

– Ну хорошо, – он вытаскивает пончик. – Я сделаю, потому что задачка интересная. Не говори Мариссе, что я съел шоколадный.

Он куда?то уходит, но вскоре возвращается с газетными вырезками в желтых конвертах.

– Вот, как просили. Все статьи Дэна. Другие – «все статьи за последние тридцать лет, в которых речь идет об убийстве женщин ножом», – найду немного позже.

– Я подожду.

– Мне может потребоваться несколько дней. Это большое задание. Здесь то, что можно было накопать сразу.

– Спасибо, Чет. – Кирби подталкивает коробку с пончиками к нему поближе, и он берет еще один. Заслуженное вознаграждение.

Она забирает конверты и скрывается в одной из переговорных. У дверей размещена белая доска презентаций; судя по тому, что на ней нет никаких объявлений о предстоящих мероприятиях, она может посидеть в тишине и просмотреть «улов». Действительно, полчаса ей никто не мешает, а потом приходит Хэррисон и видит, как она сидит, скрестив ноги, на середине стола, а вокруг во всех направлениях разложены вырезки статей. Но редактор не особо удивляется.

– Эй, стажер! Сними?ка ноги со стола. Жаль, но твоего руководителя Дэна сегодня не будет.

– Я знаю. Он просил меня зайти и подобрать для него материал.

– Он поручил тебе настоящее расследование? Стажеры этим не занимаются.

– Я подумала, что можно соскрести плесень с этих файлов и засыпать в кофе?машину. Хуже, чем в кафетерии, всяко не будет.

– Добро пожаловать в блестящий мир пишущей братии! И что именно этот старый хвастун поручил тебе выкопать? – Он оглядывает файлы и конверты, разложенные вокруг. – «Официантка из „Денни“ найдена мертвой», «Мать убивают на глазах у дочери», «Банда, связанная с убийством в школе», «Ужасная находка в гавани»… Это патология, тебе не кажется? И не совсем по профилю. Видимо, ты играешь в какой?то свой, особенный и незнакомый мне бейсбол.

Однако Кирби и глазом не ведет.

– Это нужно для статьи о том, что спорт является полезным занятием для молодых людей, которые при праздном времяпровождении могут поддаться наркотикам и бандитизму.

– Ну да. О, тут еще и старые работы Дэна, – Хэррисон стучит пальцем по статье «Коп заметает следы».

Это приводит Кирби в легкое замешательство. Скорее всего, Дэн не рассчитывал, что она будет копаться в истории его отношений с полицией. Оказывается, полицейским не нравится, когда выходит статья о том, как один из них нечаянно расстреливает всю обойму в уличную проститутку, лишь потому, что сам нанюхался кокаина. Чет говорил, что виновного довольно быстро отправили в отставку, Дэну теперь прокалывали шины каждый раз, когда он парковался неподалеку от участка. Кирби даже счастлива, что оказалась не единственной, кто настроил против себя целое отделение чикагской полиции.

– Правда, Дэн сдулся не на этой истории. – Хэррисон усаживается рядом с ней прямо на столе, игнорируя собственный недавний запрет. – И даже не на истории с пытками.

– Эту статью Чет не нашел.

– Потому что Дэн ее не сдавал. Три месяца потратил на расследование в 1988 году. Темное дело… Подозреваемые в убийстве подписывают признания строго по форме, вот только все они выходят из одной и той же допросной отдела по особо тяжким преступлениям, и у всех на гениталиях ожоги от электрошокера. По имеющимся сведениям. Между прочим, это ключевая фраза в лексиконе журналиста.

– Я запомню.

– На самом деле, подозреваемых всегда немного припугивают. Копов ведь тоже прессуют за результаты. Да им в принципе кажется, что кругом одни уроды. Каждый хоть в чем?то да виноват. Как правило, начальство делает вид, что ничего не замечает. Но Дэн продолжает докапываться, формулировка «по имеющимся сведениям» его не устраивает. И что бы ты думала? Он находит полицейского, который охотно все рассказывает – под запись и все такое. А потом у Дэна начинает звонить телефон по ночам. Сначала на другом конце молчат. Многим большего и не нужно – понимают сразу. Но Дэн упрямый. Ему кажется, что они должны в лицо сказать, чтобы он отвалил. Когда это не срабатывает, переходят к угрозам убить. Но не его самого, а жену.

– Я не знала, что он женат.

– Теперь уже нет. И дело не в телефонных звонках. По имеющимся сведениям. Дэн не хочет предавать это огласке, но он – не единственный, кому угрожали. Один из подозреваемых, который признался, что его пытали и избивали, отказывается от своих показаний. Говорит, что был под кайфом. Приятель Дэна из полиции не только женат – у него дети, и он не может допустить, чтобы с ними что?нибудь случилось. Перед Дэном захлопываются все двери. А без достоверных источников довести расследование до конца невозможно. Он не хочет прекращать дело, но ему не оставляют выбора. Потом жена все равно уходит, и у него случается сердечный приступ. Стресс. Разочарование. Когда он вышел из больницы, я хотел перевести его в другой отдел, но он предпочел остаться и подсчитывать трупы. Забавно, но я думаю, ты была последней каплей.

– Он не должен был сдаваться, – неожиданно для них обоих с яростью произносит Кирби.

– А он и не сдавался. Просто выгорел. Справедливость – это абстрактная концепция. Она хороша в теории, а в реальном мире царит практика. Когда каждый день видишь… – Он пожимает плечами.

– Опять проводишь дополнительные занятия? – В дверях, облокотившись о косяк, стоит Виктория, редактор отдела киноновостей. Она одета как всегда: мужская рубашка на пуговицах, джинсы и шпильки. Сексуально?притягательно и «да пошел ты» одновременно.

Главный виновато опускает голову:

– Ты же знаешь меня, Вики.

– Утомляешь до слез многозначительными душещипательными историями? Ну конечно. – Ярко сверкнувшие глаза девушки явно свидетельствуют о чем?то еще, и Кирби вдруг понимает, что жалюзи в этой комнате опущены не просто так.

– Так мы уже закончили, правда, стажер?

– Да, не буду вам мешать. Вот только соберу это. – Она начинает складывать вырезки. Вдруг произносит «простите», и это грубая ошибка, потому что тем самым она признает, что ей есть за что просить прощения.

Виктория осуждающе хмурит брови:

– Ничего страшного, мне все равно нужно просмотреть кучу материалов. Можем перенести встречу. – Она выходит спокойно, но стремительно. Оба провожают ее глазами.

Хэррисон ухмыляется:

– Знаешь, ты все?таки меня предупреди, прежде чем начнешь свое расследование для статьи.

– Хорошо. А можно это и считать моим предупреждением?

– Попридержи его на время. Наберись побольше опыта. Тогда поговорим. А пока обрати внимание на второе ключевое слово журналистики: «благоразумие». В данном случае оно означает – не рассказывай Дэну, что я наговорил.

«А также что ты трахаешься с редактором отдела киноновостей», – мысленно добавляет Кирби.

– Пора бежать. Продолжай в том же духе, пчелка. – Он выскакивает из кабинета, явно в надежде догнать Викторию.

– Обязательно, – бормочет себе под нос Кирби, упрятывая несколько папок в свой рюкзак.

 

Харпер

Любое время

 

Он прокручивает всю сцену в голове, снова и снова, лежа на матраце в хозяйской спальне, изредка вытягивая руку и проводя пальцем по узорным блесткам на крыльях, пока мастурбирует, вспоминая выражение разочарования на ее лице.

Нужно перестать идти на поводу у Дома. На время. Предметы успокоились. Давящая боль в голове прошла. У него есть время присмотреться и осмотреться. И избавиться, наконец, от тела поляка, которое так и гниет в холле.

Иногда он выходит на улицу, внимательно следя за тем, чтобы не попадаться никому на глаза, особенно после встречи с бездомным парнем, у которого глаза навыкате. И каждый раз город меняется. Целые районы появляются и исчезают, прихорашиваются, а потом срывают наряды, обнажая гнойные раны. Город демонстрирует признаки упадка: уродливые надписи на стенах, выбитые окна, гниющий мусор. Иногда Харпер сразу находит нужное направление, а иногда пейзаж меняется до неузнаваемости, и приходится ориентироваться только по озеру да отдельным достопримечательностям. Черному шпилю, рифленым башням?близнецам, изгибам и излучинам реки.

Даже для простых прогулок он всегда намечает цель. Для начала покупает еду в кулинарии или закусочных, где никто никого не знает. Он старается ни с кем не разговаривать, чтобы не оставлять о себе никаких воспоминаний. Ведет себя дружелюбно, но ненавязчиво. Внимательно присматривается к людям и копирует подходящие манеры, поведение. Вступает в контакт только в случаях, когда нужно поесть или воспользоваться туалетом, – ровно столько, сколько нужно для удовлетворения потребности.

Большое значение имеют даты. Теперь он внимательно проверяет купюры. Легче всего ориентироваться по газетам, но внимательный наблюдатель найдет и много других подсказок. Количество автомобилей, скапливающихся на дорогах. Таблички с названиями улиц, которые были желтыми с черными буквами, а стали зелеными. Избыток или недостаток вещей. Как люди ведут себя: открыты они или замкнуты, насколько откровенны.

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально

 

[1] Как и чуть раньше, в случае с Леди Шалот, здесь идет отсылка к знаменитому английскому поэту Викторианской эпохи Альфреду Теннисону (1809–1892). В первом упоминании картина навеяна стихотворением Теннисона «Леди Шалот» (в русском переводе также «Волшебница Шалот»), а во втором мать Кирби цитирует знаменитую строчку из поэмы Теннисона «In Memoriam» (здесь и далее прим. ред.).

 

[2] Имеется в виду альбом Джэнис Джоплин «Pearl» 1971 года.

 

[3] «Альфа Фи» – это международное женское студенческое сообщество, основанное еще в 1872 году. Сообщество проповедовало и проповедует личностный рост, сестринскую привязанность между членами клуба и социальное общение и поддержку участников. Девиз – «Вместе рука об руку».

 

[4] Корейские лечебные средства из трав.

 

[5] Закон Волстеда был введен в США в 1919 году для проведения в жизнь восемнадцатой поправки конституции США о «сухом законе» и принудительно вводил меры по запрещению производства, перевозки и продажи алкоголя.