Ричард Овери

Сталин и Гитлер

 

Тайны лидерства

 

 

 

 

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ

Февраль 2004

 

Чтобы завоевать это право, или отстоять его, или расширить, люди объединяются. И тут рождается ужасный, но могучий предрассудок, что в таком объединении во имя расы, Бога, партии, государства – смысл жизни, а не средство. Нет, нет, нет! В человеке, в его скромной особенности, в его праве на эту особенность – единственный, истинный и вечный смысл борьбы за жизнь.

Василий Гроссман «Жизнь и судьба»

 

 

Предисловие

 

Гитлер и Сталин были частью моей жизни на протяжении долгого времени. Я интересовался ими, как не по годам развитой ребенок, и был всецело погружен в эту тему и во все, что имело отношение к этим двум диктаторам, на протяжении большей части последних тридцати лет. В бытность свою студентом я пребывал в плену старой школы тоталитаризма, трактовавшей суть диктаторских режимов как способ доминирования психопатической личности путем насаждения всеобщего и всепроникающего страха. Однако и тогда отношение и подходы к анализу двух тиранов были различными. Гитлер всем казался абсолютным чудовищем, тогда как Сталина считали властителем, который был движим необходимостью удержать завоевания революции 1917 года, пусть и жесточайшими методами, которые, как тогда казалось, были оправданы благородными целями строительства советского коммунизма. «Предал ли Сталин революцию?» – так была озаглавлена статья, которая в то время оказалась у меня в руках. Вопрос в заглавии предполагал возможность разных ответов. Между тем никому никогда не приходила мысль задаться вопросом: «Предал ли Гитлер германский народ?» Гитлер был абсолютом, стоящим особняком, вне критики.

Тридцатилетние правления двух диктаторов принято рассматривать совершенно в различном контексте. Не потому, что их простили за те ужасные преступления, которые совершали подвластные им системы в отношении собственных народов и народов других стран, но по причине того, что эти системы не были просто театром одного актера. Долгое время многими осознавалась возможность и актуальность написания истории двух диктаторов в перспективе той глобальной драмы, в которой они занимали центральное место, однако играли не столь большую, а часто и отдаленную роль. Это были огромные и чрезвычайно сложные сообщества, чьи ценности, модели поведения, духовные устремления и характер развития в значительной мере зависели от находившихся в их центре эксцентричных персонажей, представлявшие собой конгломераты из огромного множества различных элементов, движущихся по своим собственным траекториям, имеющих свои особые социально?политические истории, со своими кумирами и злодеями, жертвами и свидетелями. И чем больше мы узнаем о событиях на периферии этой глобальной драмы, тем все более очевидно, что диктаторы добивались своих целей с тем большим успехом, с чем большей готовностью население страны признавало и сотрудничало с ними, открыто одобряло и поддерживало их моральные цели, восхваляя их достижения, или же добивалось того, чтобы, используя все доступные средства, избегать прямого контакта с опасными властями страны. С позиции сегодняшнего дня жизнь и тирания диктаторов, Гитлера и Сталина, скорее должна стать историей жизни и историей времени либо просто историей двух деспотов на фоне породивших их обществ, историей, не ограничивающейся изображением их всесильными тиранами, а анализирующей все те процессы, которые обеспечивали целостность и монолитность их режимов.

Научные изыскания последних двадцати лет изменили наше представление как о гитлеровской Германии, так и о Советском Союзе периода сталинской диктатуры, поскольку внимание исследователей в значительной мере фокусировалось на различных сторонах жизнедеятельности государства, общества, культуры, науки и духовной жизни, составляющих саму суть истории как описываемой здесь, так равно и любых других эпох. Произошло это по нескольким причинам и совсем недавно. Открытие архивов бывшего Советского Союза и их доступность привели к лавине российских и западных работ, новаторских, порой спорных, нетривиальных, основанных на большом объеме фактического материала, которые были просто немыслимы в советское время, когда доступ к информации носил строго дозированный характер. Архивы Третьего рейха в целом были доступны, однако мало кто горел желанием копаться в большей части этого материала по происшествии длительного времени после падения гитлеровского режима. Подавляющее большинство наиболее известных работ, посвященных раннему периоду гитлеровского правления, принадлежит не немецким историкам, однако в последние десять или более лет наблюдался настоящий взрыв новых блестящих исследований, освещающих все аспекты жизни германского общества до? и постгитлеровского периода, авторство которых принадлежит именно германским исследователям, которые теперь не боятся встретиться лицом к лицу с исторической правдой и шокирующими фактами прошлого. Без этих работ предлагаемое исследование двух систем было бы просто невозможным. Даже тема концентрационных лагерей, центральная и столь чувствительная для истории двух систем, получила должное освещение лишь в последние несколько лет, и приводила часто к самым неожиданным результатам. Здесь мне хотелось бы засвидетельствовать мой огромный долг перед всеми авторами, на чьи работы я опирался в моем исследовании для того, чтобы заполнить все те пробелы в сложной головоломке, за которой скрывались фигуры двух диктаторов. Знакомство с самыми новаторскими, побуждающими к размышлению подходами к анализу диктаторов было одним из наиболее приятных стимулов к написанию этой книги.

Должен отметить здесь и многих других авторов, перед которыми я в долгу. Огромное число людей слушали то, как я размышляю над изложенными здесь аргументами, и не в последнюю очередь я имею в виду моих студентов, посещавших курс по сравнительному анализу диктатур, который лег в основу данной книги. Процесс чтения курса был для меня в высшей степени плодотворным, поскольку он обогащал меня новым опытом, и часто, поразмыслив над тем, что писали или говорили мне студенты в аудитории, я менял свои взгляды на предмет. Я также многим обязан своим коллегам, делившимся со мной своими мыслями, иногда соглашаясь со мной, но часто, и к счастью, не соглашаясь с тем, что говорил я. Хочу особо поблагодарить Альберта Акселля, Клаудию Бальдоли, Дэвида Чезарани, Патрисию Клавен, Джилл Коульридж, Ульрике Эрет, Изабель Хайнеманн, Джоффри Хоскинг, Сергея Кудряшова, Люси Лак, Джереми Ноукс, Ингрид Рок, Роберта Сервиса, Леннарта Самуэлссона, Джилл Стефенсон, Элис Тейчова, Микуласа Тейча, Николаса Терри и Адама Туза. Отдельного упоминания заслуживают Ольга Кучеренко и Аглая Снеткова, работавшие для меня над русскоязычными источниками. И наконец, моя огромная благодарность сотрудникам издательства «Пенгвин», Саймону Уиндеру, Хлое Кемпбелл, Шарлотте Райдингз и Ричарду Дагуиду, которым временами приходилось переживать напряженные моменты, собирая воедино различные части книги, поступавшие с опозданием.

 

Ричард Овери

Февраль, 2004

 

Введение

Сравнительный анализ диктатур

 

В России и Германии – повсюду, куда бы ни проник тоталитаризм, – людей воспламеняла фанатичная вера, абсолютная безоговорочная уверенность, исключавшая любую возможность критического подхода, свойственного современному человеку… Тоталитарные режимы в России и Германии разрушили защитные валы цивилизации, которые, по предположению тех, кто жил в XIX веке, продолжают существовать.

Ганс Кон. 1949

 

Соблазн сопоставить двух диктаторов – Сталина и Гитлера – очень велик. Общепринятое мнение характеризует их как пару равнозначных друг другу демонов двадцатого века, по разным причинам и разными путями ставших властителями, ответственными за насильственную смерть самого большого количества людей по сравнению с какими бы то ни было другими злодеями в истории человечества. Будучи теми, кем они были, оба выглядят куда более невыгодно по сравнению с другими диктаторами современности и теми, кто правил в прежние времена. Поставив Сталина и Гитлера рядом друг с другом, мы получим компанию двух гигантов современной эпохи, чьи диктаторские режимы столкнулись лоб в лоб в величайшей и самой разорительной из всех войн в истории человечества.

Однако сразу же встают два вопроса: а можно ли их сравнивать? И надо ли их вообще сопоставлять? В своей недавней книге, посвященной кризису двадцатого столетия, Цветан Тодоров дал положительный ответ на оба вопроса, объясняя это тем, что Гитлера и Сталина объединяет общая политическая платформа – тоталитаризм². Этот тезис имеет длинную предысторию. Еще в 50?х годах прошлого столетия, когда по прошествии совсем недолгого времени после победы над Гитлером Запад оказался в жесткой конфронтации с советским коммунизмом, было очевидно, что оба властителя представляют собой «тоталитарных» лидеров, доминировавших в системах, в которых они насаждали жестокую и всеобъемлющую власть над подконтрольным им населением. Западным политологам тогда было просто непостижимо, как западные страны могли нанести поражение одному чудовищному режиму, чтобы столкнуться лицом к лицу с другим, куда более опасным и непоколебимым, чем первый. Однако развитие представлений об идеальной, или типичной, модели тоталитарного режима сглаживало совершенно очевидные различия между системами, причисленными к типу тоталитарных. Сам термин тоталитаризм в конце концов трансформировался в понятие, характеризующее в первую очередь аппарат власти и аппарат репрессий, игнорируя более широкий социальный, культурный и моральный аспекты, которые первоначально подразумевались, когда этот термин впервые прозвучал в Италии в 1920?х годах, в эпоху Муссолини. К 1960?м годам историки в целом отошли от тривиальной идеи тоталитарной системы, предпочтя сфокусироваться на описании ее модели, делая упор на особенностях и специфических чертах конкретной диктатуры в той или иной стране, при этом существенно приуменьшая значение сходств между ними.

С момента краха европейского коммунизма в 1989–1991 годах дискуссии о двух диктатурах получили новое направление. Были разработаны более сложные определения тоталитаризма, одно из которых делало акцент на установлении той степени, до которой системы были движимы позитивными представлениями об исключительной социально?культурной утопии (часто характеризуемой термином «политическая религия»), признавая, однако, тот факт, что действительная социально?политическая практика режимов часто сильно отличалась от утопической картины. Теперь для того, чтобы охарактеризовать диктатуры, нет необходимости полагаться на несовершенную модель тоталитаризма, возникшую в недрах политической науки, так как за последние 12 лет исторические представления о диктаторских режимах как в Германии, так и Советском Союзе сильно изменились благодаря, с одной стороны, разоблачениям в рамках гласности в Советском Союзе и государствах, образовавшихся на его обломках после его распада, а с другой – в результате критических исследований в Германии, проливших свет на многие аспекты гитлеровского режима, до сих пор скрывавшиеся под покровом молчания. Эти исследования дают основание нам с уверенностью утверждать вслед за Тодоровым, что, несмотря на общность тоталитарного облика, две диктаторские системы имели и существенные различия³.

Разоблачения, свидетельствующие о масштабах и преднамеренном характере массовых убийств, совершенных сталинским режимом, сформировали мнение о том, что Сталин ничуть не лучше Гитлера. Статья Алена Безансона, опубликованная во Франции в 1997 году, была озаглавлена: «Нацизм и коммунизм в равной степени преступны». Было высказано предположение о возможности подсчета числа злодеяний, совершенных двумя диктаторами, с целью определить с большей научной точностью, какой из них был большим злодеем, хотя это и не было намерением самого Безансона⁴. У бывших марксистов и их идейных товарищей, нашедших убежище или прибывших в Советский Союз со всех стран мира и открывших, что сталинский режим в действительности построен на крови безвинных людей, а коммунистические идеалы извращены до неузнаваемости, это вызвало шок. Публикация в 1997 году «Черной книги коммунизма» бывшими французскими марксистами продемонстрировала всю глубину осознания левыми деятелями того факта, что основой сталинской диктатуры было ничем не ограниченное преступление⁵. Последние исследования указывают на то, что Сталин, несомненно, был психопатической личностью; анализ мышления Гитлера фокусируется скорее на психопатологии зла⁶. Мнение, неявно подразумевающее тезис о том, что оба диктатора, Гитлер и Сталин, были скроены из одного и того же, залитого кровью материала, во многом затушевало реальные различия между ними. Однако такое сравнение столь же интеллектуально бесплодно, как и более ранние попытки отметить всех диктаторов подряд, без каких?либо различий, одним общим клеймом «тоталитаризма». Сегодня мало кто сомневается в том, что в центре двух диктатур творился ужас, и тем не менее бесполезно и неплодотворно пытаться сопоставлять жестокости и преступные деяния двух режимов лишь с тем, чтобы продемонстрировать, насколько они были схожи, или, наоборот, пытаться путем сравнения статистических данных установить, кто из них был более кровожадным. Задача историков не в том, чтобы доказать, какой из двух людей был большим злодеем или безумцем, а попытаться понять суть тех сильно различающихся исторических процессов и состояние умов, которые привели обе диктатуры к массовым убийствам столь планетарного масштаба.

Настоящая книга – вклад в развитие такого понимания. Учитывая многочисленные попытки охарактеризовать гитлеровскую и сталинскую диктатуры как модели одного тоталитарного импульса или исходя из общей для них моральной ущербности либо равной степени виновности за чудовищные преступления, имеется на удивление мало литературы, которая предлагала бы прямые исторические, а не полемические сопоставления. Необходимо пояснить, чего нет в предлагаемой книге «Dictators» («Сталин и Гитлер»). В первую очередь эта книга совсем не парная биография, хотя и Гитлер, и Сталин присутствуют почти в каждой ее главе. После того как в 1992 году Алан Баллок опубликовал свою монументальную парную биографию «Параллельные жизни», в которой личные истории двух диктаторов переплетаются, необходимость в написании такой биографии отпала⁷. Теперь мы имеем превосходные реконструкции всех сторон личной жизни обоих персонажей, восстановленные во всех мыслимых деталях⁸. Их жизненные истории стоят в ряду наиболее тщательно изученных по сравнению с какими бы то ни было другими историческими персонажами. И все же «Сталин и Гитлер» не простое линейное повествовательное изложение истории двух систем. На этот случай имеется множество превосходных публикаций по каждому из наших героев, которые не требуют повторения⁹. Настоящая книга преследует две цели: первая – создать некий эмпирический фундамент, отталкиваясь от которого можно было бы начать дискуссию о том, какие конкретно факторы лежат в основе сходства либо, напротив, различий двух систем; и вторая – написать сравнительную «работающую» историю двух систем, которая бы раскрыла, как именно эти две системы функционировали. Ответ на эти вопросы является ключевым для понимания того, как эти две диктатуры возникли и что обеспечило из жизнеспособность, позволившую каждой из них просуществовать вплоть до самой смерти диктатора.

Некоторые области конвергенции систем очевидны, но от этого различия не становятся менее поразительными. Обе диктатуры возникли в конкретный момент истории и своим рождением в определенной мере обязаны тем историческим силам, которые могут быть вполне сопоставимы. Оба властителя были крайней формой воплощения идеи «сверхличности», истоки которой, как предполагалось, лежат в работах немецкого философа и поэта Фридриха Ницше. Оба демонстрировали очевидное сходство в характере деятельности, в сущности аппарата государственной безопасности, в самом широком использовании лагерей, тотальном контроле над культурной жизнью и построении социальной утопии на грудах костей. И это отнюдь не случайные совпадения.

Обе системы были хорошо осведомлены друг о друге и применяли эти знания. В итоге гитлеровский режим развязал войну с целью уничтожения сталинской диктатуры. При этом в сознании обоих диктаторов временами мелькала мысль о том, что могло бы произойти, если бы они, вместо того чтобы воевать, стали сотрудничать друг с другом. «Вместе с немцами мы были бы непобедимы», – как говорят, однажды заметил Сталин¹⁰. В феврале 1945 года, размышляя о тех возможностях выбора, которые у него были в прошлом, Гитлер допускал, что «в духе неумолимого реализма с обеих сторон», он и Сталин «могли бы создать ситуацию, при которой стал бы возможным длительный период согласия…»¹¹. Милостью божьей человечество было избавлено от этого мрачного партнерства, и амбиции обоих деспотов скорее разделяли, а не объединяли их.

Диктатуры не возникали и не функционировали лишь по воле одного человека, какой бы неограниченной ни была их теоретическая база. Тот факт, что диктатуры процветали при широком соучастии всех живущих при них людей, движимых и подогреваемых самыми разными мотивами, от идеалистических представлений до страха, убедительно объясняет, почему эти диктатуры были столь долговечными и творили столь ужасные дела. Это были режимы, пользовавшиеся самой широкой поддержкой масс, при этом они самым широким образом применяли практику предумышленных репрессий. Обеим системам удалось за необычайно короткий исторический период времени преобразовать духовные ценности и социальные устремления своих двух народов. Обе системы носили яркий революционный характер, высвободив колоссальную социальную энергию, которая привела в итоге к чудовищному террору. Взаимоотношения между диктатором и подвластным ему народом имели более сложный и разнонаправленный характер, в основе их был целый комплекс факторов, а не просто необходимость повиновения и террор. Сейчас становится все более очевидным, что каждая диктатура нуждалась в одобрении и сотрудничестве со стороны большинства населения, находившегося под его властью, и что ее выживание зависело не только от страха, который она наводила на людей. Каждой из диктатур удалось утвердить мощное чувство своей собственной легитимности, которое разделялось большинством населения; мы сможем понять это чувство морального превосходства, только если сумеем распутать клубок моральных ухищрений, в которые рядились обе тоталитарные системы.

По мере написания «Сталина и Гитлера» мне становилась все очевидней вся важность непредвзятой реконструкции того мира, в котором протекала деятельность диктатора, какой бы странной и фантастической в своей значительной части эта историческая реальность ни казалась нам сегодня, спустя шестьдесят лет. Достичь намеченного было бы невозможно без привлечения в свидетели собственных слов самих диктаторов, будь то зафиксированных на бумаге или произнесенных устно. В отношении большинства исторических личностей такое утверждение было бы излишним, однако в случае с Гитлером и Сталиным автор испытывал определенное нежелание цитировать слова людей, чьи дела были красноречивее всяких слов. Произведения Гитлера, как правило, не подвергаются тщательному исследованию, поскольку считаются иррациональными, запутанными и трудночитаемыми. Сталин же всегда воспринимался как интеллектуальный карлик, просто неспособный прибавить что?либо существенное к ортодоксальному марксизму. Однако, вопреки этому мнению, диктатор имел обыкновение высказываться по любому случаю либо много писать, а его заметки касались чрезвычайно широкого спектра вопросов. Оба видели себя фигурами, занимающими свое место на самом широком историческом полотне. Сфера их интересов включала политику, вопросы государственного управления, юриспруденцию, естествознание, культуру, науку, социальное устройство, военную стратегию, технологию, философию и историю. Их идеи были как бы вещью в себе и должны были восприниматься окружающими как таковые, поскольку они оказывали влияние на принятие решений двумя тиранами и формировали их политические предпочтения, которые, в свою очередь и в силу природы власти, влияли на самый широкий круг политиков и представителей власти, все окружение властителей. Обоих диктаторов едва ли можно назвать интеллектуалами, (для них ни один из людей не имеет большого значения, «Они совершенно бесполезны и убыточны», – заметил однажды Гитлер)¹², между тем именно тот и другой определяли параметры политической дискуссии, исключая темы и подходы, которые не вызывали у них одобрения. Таким образом, оба диктатора играли центральную, а не маргинальную роль в формировании идеологии; отсюда столь важной, более того, ключевой, была роль идеологии в формировании диктатур¹³.

Идеи не возникают в вакууме. Ни одна из диктатур не была навязана извне, подобно чуждому порядку вещей, привнесенному неизвестно откуда. Ни та ни другая диктатура не была историческим отклонением, аберрацией, не поддающейся рациональному объяснению, хотя они часто трактуются как некие особые кратковременные периоды истории, не связанные с тем, что было до и после них.

Для того чтобы понять идеологию, политический режим и социальные амбиции, определившие облик каждой из диктатур, необходимо рассмотреть их в определенном контексте. А именно в общеевропейском, с одной стороны, и в более узком – российском и германском – с другой. Последние были продуктом политических, культурных и интеллектуальных сил, ставших единым источником для всей Европы начала двадцатого века. Кроме того, они были, и более непосредственно, продуктом конкретных обществ, чье историческое развитие сыграло столь важную роль в формировании характера и направления развития двух систем.

Общим знаменателем для двух систем стали последствия Первой мировой войны. Ни тот ни другой диктатор не смог бы достичь высшей власти, если бы две самые мощные в мире державы не испытали этого потрясения. Война нанесла колоссальную травму всему европейскому сообществу, но это потрясение было куда более глубоким и более болезненным для Германии и России по сравнению с преуспевающими и политически более стабильными странами Западной Европы и Северной Америки. Сталин был порождением большевистской революции октября семнадцатого года, за каких?то несколько лет изменившей облик монархической России; радикальный национализм Гитлера произрос из моральных и физических травм побежденной Германии, которые она претерпела после того, как рухнул старый имперский порядок. Оба государства имели много общего. Обе страны фактически потерпели поражение, так как запросили перемирия, более не имея сил продолжать войну. Это поражение в войне открыло в каждом из государств путь для изменения политического ландшафта. Россия за каких?то девять месяцев превратилась из царской империи в коммунистическую республику, Германия же меньше чем за неделю прошла путь от авторитарной империи до парламентской республики. Эти радикальные изменения спровоцировали массовое политическое насилие и экономический кризис. К 1921 году, после четырех лет гражданской войны, большевики достигли большого успеха, консолидировав контроль над бывшей империей. В отличие от нее Германия пережила два различных революционных движения, одно коммунистическое, другое националистическое; при этом второе было использовано для подавления первого, но затем было само подавлено победоносными войсками союзников, способствовавших утверждению республиканского правительства. Оба государства прошли через период гиперинфляции, полностью разрушившей национальную денежную систему и лишившей собственности тех, кто ею обладал. Уничтожив таким образом буржуазию, в Советском Союзе кризис послужил революционным целям; в Германии же гиперинфляция погубила целое поколение немецких вкладчиков, и именно их негодование стало тем порохом, который впоследствии помог взметнуть вверх гитлеровское знамя национализма¹⁴. Оба государства стали изгоями в глазах всего международного сообщества: Советский Союз потому, что был коммунистическим, а Германия – как ответственная за развязывание войны в 1914 году. Именно это чувство изолированности подтолкнуло оба государства к еще более экстремальным формам революционной политики и в конце концов установлению диктатуры.

Реакция на тектонические сдвиги в политике и обществе, произошедшие вследствие войны, в Германии и Советском Союзе различалась в зависимости от их устройства. Германия была более развитой страной, где две трети населения было занято в промышленности и сфере услуг, с развитым бюрократическим аппаратом, эффективной национальной системой образования и научной репутацией мирового уровня. Россия же была преимущественно аграрной страной, где почти четыре пятых трудоспособного населения было занято в сельском хозяйстве и проживало в деревнях и селах. Хотя не все это население фактически занималось сельскохозяйственным трудом, социальное обеспечение, так же как система образования, по сравнению с остальными европейскими странами были слабо развито, а региональные различия были выражены намного сильней как результат значительных вариаций климатических условий, а также имперского характера российской экспансии в Азии в XIX веке. И тем не менее, в некотором отношении определение Германии как «современного» государства по сравнению с «отсталой» Россией представляется несколько преувеличенным. Россия обладала обширным современным бюрократическим аппаратом, имела высокоразвитую культуру (в Германии накануне 1914 года был особенно популярен Достоевский), стремительно развивавшиеся промышленность и торговлю, поставившую ее к 1914 году на пятое место в мировом рейтинге, и небольшой, но высококвалифицированный научный и инженерный сектор, среди достижений которого был первый многомоторный тяжелый бомбардировщик, построенный в 1913 году. Что касается политической культуры, разрыв также был не столь велик, как может показаться на первый взгляд. Оба государства были федеральными системами со значительной степенью децентрализации власти; ни то ни другое государство не было в полной мере парламентской системой, хотя русский царь и обладал большими полномочиями, чем кайзер Германии; что здесь важнее, так это то, что ни в одной из двух стран современные политические партии, состоявшие в правительстве, не проявляли той меры политической ответственности, которая бы позволила им быть готовыми к тому, что произошло после войны. Каждое из государств характеризовалось большой поляризацией политических сил, и в каждом из них сформировался язык политического отвержения радикальных недругов империи; в каждой из стран доминировали консервативные элиты, каждая имела политическую полицию, и каждая рассматривала радикальный национализм и марксизм как силы, которые необходимо подавлять и уничтожать. Хотя в России и в Германии в период до 1914 года был развит политический либерализм более западного толка, он не стал серьезной силой ни в одной из них, и вскоре, в 1920?х годах, был сметен с исторической сцены. Если между двумя странами, давшими миру диктатуры, и было что?то общее, так это двойственное отношение к западной модели развития. Находясь под прессом неблагоприятных условий, сложившихся в 1920?х годах, властные политические силы в СССР и в Германии отвернулись от победоносного Запада и взяли более революционный курс.

Ни в одном из рассматриваемых государств диктатура не была ни неизбежностью, ни необходимой развязкой предыдущих исторических событий. Она была скорее постижимым в аспекте политической культуры и моральной перспективы выбором, последовавшим за провалом альтернативных путей исторического развития. Сложившиеся обстоятельства в конечном итоге способствовали установлению диктатур в той же мере, как и амбиции двух их центральных персонажей. Признание того, что оба диктатора были продуктом особых исторических условий, снижает соблазн видеть в них только некую чудовищную историческую цезуру, для изучения которой историкам необходимо препарировать их, пользуясь специальным набором хирургических инструментов.

Структура книги носит повествовательный характер лишь в некотором смысле. Она начинается с описания пути к власти и заканчивается войной и установлением расизма, а материал в промежутке между этими событиями посвящен анализу целого ряда центральных тем, существенных для понимания того, как и почему диктатура функционировала именно так, как это имело место в действительности. Вместе с тем не каждому событию в книге придается равное значение. Вопросы международной политики или описание реального хода военных действий за исключением тех случаев, когда это очевидно необходимо, представлены лишь незначительно. Мы очень кратко останавливались на некоторых общеизвестных драматических событиях, когда они не имели прямого отношения к рассматриваемой теме. Тематический подход имеет одно определенное преимущество. В этом случае оказывается возможным разъединить некоторые важные вопросы, которые, как правило, рассматриваются в их единстве. Например, тема «Большого террора» 1937–1938 годов в Советском Союзе состоит из множества отдельных компонентов, имеющих особое происхождение и свою траекторию развития. Когерентный эвфемизм «Большой террор» скорее историческая словесная конфигурация, а не реальность. Террор встречается почти в каждой главе книги как результат гнета многочисленных затруднительных ситуаций, которые вкупе с амбициями приводили к гибельному стечению обстоятельств, сложившемуся к середине 1930?х годов. Это же справедливо и в отношении Холокоста. Германский антисемитизм тоже поминается почти в каждой главе, но нити, ведущие к геноциду, – биологизация политики, теория мирового «еврейского заговора», «война против иудо?большевизма», проблемы национального самосознания и идентичности – сходятся в одной точке лишь в конце 1941 года и начале 1942?го, когда в конце концов были приняты кардинальные решения, призванные разрешить накопившиеся проблемы путем систематических массовых убийств. Реальность же скорее представляет собой изломанный рисунок и с точки зрения истории менее ясно очерчена, чем это может показаться при традиционном повествовании о жизни двух диктаторов.

Сравнительная характеристика не означает равнозначности сравниваемых объектов. Поэтому структура каждой главы была построена таким образом, чтобы были ясно обозначены различия между двумя системами, и не только в отношении самоочевидных различий в географическом положении и социальном устройстве, но и в отношении бросающихся в глаза различий в образе мышления, политической практике и институциональном развитии. Так, очевидны различия между двумя личностями: Сталин был помешан на деталях политики и неотступной слежке за своим окружением; Гитлер, напротив, был человеком глобального видения и лишь спорадически, только если его слово имело решающее значение, вмешивался в дела. Мы не намеревались доказать, что оба диктатора были личностями одного плана (что не требует доказательства) либо что модельный тип «диктатора» или «диктатуры» может быть выведен только на основе изучения этих двух примеров.

И, тем не менее, поразителен факт огромного сходства в том, как эти диктатуры функционировали, в способах агитации и привлечения на свою сторону народных масс, сохранения их поддержки, в методах установления репрессивного аппарата и ниспровержения юридической системы, характере эксплуатации и закабаления культуры, насаждения в массах духа милитаризма и жажды тотальной войны. Несмотря на все различия в исторических условиях, структуре и политической перспективе, паттерны соучастия и сопротивления, террора и консенсуса, социальной организации и социальной амбиции носят отчетливые черты сходства, а в некоторых случаях имеют общие европейские корни. Оба были производными сугубо насильственного, утопического революционного движения, не поддающегося точной политической дефиниции.

Остается еще одно существенное различие между двумя системами, которое нельзя упустить при их сопоставлении. Сталинский режим формально был привержен строительству коммунистической утопии, чем привлек на свою сторону тысячи коммунистов за пределами Советского Союза (их понимание марксизма часто имело мало общего с советской версией и тем более советской действительностью), которые были готовы поддержать его, так как он был враждебен современному капитализму. Гитлер и все национал?социалисты, так же как и многие европейцы за пределами Германии, ненавидели марксизм. Гитлер был непоколебимо привержен идее установления нового европейского порядка, основанного на расовой иерархии и культурном превосходстве германской Европы. Несмотря на сходство обоих диктаторов в отвержении европейского либерализма и гуманизма, в революционных и социальных амбициях, в коллективизме, исключающем, равно как и дискриминационном, и в той важной роли, которую сыграла наука в формировании их социальных амбиций, идеологии двух государств отчетливо различались, чем, собственно, и объясняется разразившаяся в конце концов война за гегемонию между ними. Советский коммунизм, как теперь оказывается, неловко скроенный, должен был стать инструментом прогресса всего человечества, тогда как национал?социализм по самой своей сути был инструментом прогресса лишь исключительных людей.

Эта претензия Советского Союза на социальный прогресс может звучать как откровенное лицемерие в свете разоблачений, говорящих о преступном характере сталинского правления. Социальное развитие при диктатуре Советов носило, как отмечал отправленный в изгнание советский писатель Виктор Серж в своем сатирическом романе о годах правления Сталина, совершенно двусмысленный характер. «Имеется несомненный прогресс при этих варварах, – размышляет один из героев романа Сержа, приговоренный к смерти коммунист, – прогресс при регрессе… Мы все смертники, которым дана отсрочка, но облик земли действительно изменился…»¹⁵. Население обоих диктаторских государств должно было проявить готовность заплатить необходимую цену для того, чтобы политическая свобода, человеческое достоинство и истина стали частью нового общества. Хотя идеологические цели двух диктатур были совершенно различны, обе сошлись в том, что декларируемые ими цели и социальную реальность разделяла пропасть. Ликвидация этого разрыва и была тем процессом, который составил суть самой диктатуры, искажавшей реальность, терроризировавшей тех, кто протестовал. В обоих режимах, Советском Союзе и Германии, эти процессы протекали в тесной взаимосвязи друг с другом; они являются центральными в исследовании диктатуры, им главным образом и посвящена эта книга.

 

Глава 1

Сталин и Гитлер: на пути к власти

 

Для освобождения людей от многовекового гнета, избавления их от неимоверных страданий, успокоения их душ, охваченных тревогой и смятением, взрослевших, не зная безопасности, – в один прекрасный день судьба пошлет человека, рожденного во имя этих целей, и он в конце концов добивается того, о чем так долго тосковали люди.

Адольф Гитлер «Mein Kampf», 1926¹

 

Весна 1924 года. Пленум Центрального комитета Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) собрался 18 мая, за несколько дней до XIII съезда партии. В этот же день вдова Ленина передала Комитету запечатанное письмо, с болью продиктованное ее тяжелобольным мужем в 1922 году. Было сделано пять копий этого письма, каждая из которых была запечатана сургучной печатью. Ленин просил свою жену передать это письмо следующему съезду партии, так как не мог из?за болезни сам обратиться к делегатам. Но она задержала письмо до того, как он умер годом позже, 21 января 1924 года. Письмо содержало политическое завещание Ленина. Оно было вскрыто, прочитано и обсуждено Центральным комитетом. Завещание запомнилось прежде всего тем, что в нем упоминался Сталин: «Товарищ Сталин, став Генеральным секретарем [в апреле 1922 года], сконцентрировал в своих руках неограниченную власть, и я не убежден, что он сможет использовать ее должным образом»². Сталин знал содержание этого письма до того, как он было вскрыто; одна из секретарш Ленина, обеспокоенная возможными последствиями этого завещания, показала его Сталину сразу же после того, как Ленин закончил его диктовать. После ознакомления с этим письмом горсткой руководителей партии Сталин издал жесткий приказ помощнику Ленина сжечь его, не зная, что остальные четыре копии письма уже хранились в сейфе³. Что Сталину не было известно, так это то, что Ленин продиктовал несколькими днями позже приложение к письму, которое могло погубить его политическую карьеру. Разгневанный грубостью Сталина и его высокомерием, он советовал партии «изыскать способы перевести его» и заменить его кем?то «более терпимым» и «менее капризным»⁴.

Предложение Ленина, объявленное так скоро после его смерти и которое могло бы иметь огромное значение для верных членов партии, не было поставлено на повестку дня съезда. Его обсуждали на закрытом заседании Центрального комитета. Один из участников этого заседания впоследствии вспоминал Сталина, сидевшего на ступенях трибуны, когда зачитывали завещание, и как он выглядел «маленьким и жалким»; хотя при этом его выражение лица внешне было спокойным, «было хорошо заметно по его лицу, что решается его судьба»⁵. Григорий Зиновьев, которого поддержал председатель комитета Лев Каменев, сидевший за столом на месте Ленина, предложили не рассматривать письмо на основании того, что Ленин не вполне осознавал себя, когда писал его. Сталин, как утверждают, предложил свою отставку с занимаемого поста, но это предложение не было принято его соратниками по партийному руководству. На съезде была сделана оговорка, чтобы побудить Сталина к тому, чтобы он принял замечание Ленина всерьез и изменил поведение в сторону большего соответствия своему положению. Сталина спасла не только продемонстрированная им показная скромность, но и перипетии борьбы, начавшейся после смерти Ленина в руководстве партии. Среди очевидных наследников вождя напрочь исчезли остатки прежнего пиетета. Зиновьев и Каменев не хотели, чтобы ленинскую мантию унаследовал пламенный и одаренный комиссар обороны Лев Троцкий. Поддержав Сталина, они рассчитывали получить себе союзника в борьбе с соперником. Вопрос, могла ли недружелюбная реакция со стороны Центрального комитета и съезда после прочтения письма Ленина лишить Сталина поста, остается открытым, однако нет сомнений в том, что решение проигнорировать последнюю просьбу Ленина дало Сталину счастливую политическую отсрочку, которой он воспользовался сполна. Двенадцатью годами позже Зиновьев и Каменев были расстреляны по приговору первого большого сталинского показательного процесса⁶.

Этой же весной 1924 года в Германии, на судебных слушаниях, состоявшихся в невзрачной классной комнате пехотной школы, выстроенной из красного кирпича в пригороде Мюнхена, Адольф Гитлер ожидал своей судьбы после неудавшегося мятежа в прошлом ноябре против баварского правительства. Путч 9 ноября должен был стать прелюдией к грандиозному «маршу на Берлин» с целью свержения республики и захвата государственной власти. Попытка переворота была подавлена градом полицейских пуль. На следующий день, укрывшись в одном доме, Гитлер угрожал застрелиться, но был обезоружен хозяйкой дома, которая недавно научилась приемам джиу?джитсу⁷. Его схватили в тот же день и несколько недель спустя ему, вместе с другими руководителями его немногочисленной национал?социалистической партии, среди которых был и Эрих Людендорф, ветеран армии, непреклонно маршировавший с Гитлером навстречу полицейскому кордону и строю солдат, ставшим на их пути, даже после того, как те открыли огонь, а его сотоварищи бежали с поля боя, предъявили обвинение в государственной измене. Государственная измена считалась серьезным преступлением, которое предполагало возможность получения двадцати лет каторжных работ. Угрожая начать голодовку, Гитлер решил воспользоваться этим процессом для пропаганды своей идеи революционного национализма. Ему повезло, что его судили в Мюнхенском народном суде [Volksgericht], который, наряду с другими чрезвычайными судами, созданными сразу после войны, должен был закрыться в конце марта 1924 года. Тому, что стало впоследствии известным как «суд над Гитлером», и должно было состояться в Баварии, а не в Берлине, было отведено полтора месяца⁸. Судебное разбирательство длилось двадцать пять дней, с 25 февраля и до вынесения окончательного приговора 1 апреля. Временное помещение суда было окружено охраной, состоявшей из вооруженных войск, расположившихся за баррикадами из колючей проволоки. На большей части зала суда были размещены три блока сидений, отведенных прессе, которая пришла, чтобы освещать необычный политический спектакль, разворачивавшийся в зале⁹.

Гитлеру было позволено говорить в свою защиту неограниченно долго. Он представил себя и своих подельников как честных германских патриотов, жаждущих спасти Германию от «парламентского рабства», к которому ее предательски приговорили в конце войны в 1918 году те, кто принял условия Версальского договора. Председательствующий в суде Георг Нейдхардт, открыто симпатизировавший правым националистам в Баварии, не ограничивал проявления ораторского таланта Гитлера, рвавшиеся наружу. В последнее утро слушаний Гитлер чувствовал себя настоящим героем в суде. Заседание открылось только после 9 часов и закрылось в 11.17. И хотя должны были выступить еще пять подзащитных, заключительная речь Гитлера заняла почти две трети всего утреннего заседания. Он завершил ее риторическим и цветистым заявлением об историческом искуплении: «Даже если вы произнесете «виновен» тысячу раз, вечная богиня [история] вечного суда со смехом разорвет на части петицию генерального прокурора, то же будет и с решением суда, потому что богиня заявляет: мы свободны!»¹⁰ Речь Гитлера убедила даже обвинителя в том, что перед ним человек, призвание которого «стать спасителем Германии». Нейдхардт приговорил его к пяти годам тюремного заключения (на три года меньше, чем требовал прокурор) и к штрафу в 200 золотых марок. Он также должен был бы потребовать депортации Гитлера, так как тот все еще был гражданином Австрии, а не Германии. Даже пятилетний срок, полученный Гитлером, мог бы положить конец его политической карьере, но, учитывая благоприятный отзыв о его примерном поведении в ландсбергской тюрьме (где он был просто завален едой, напитками и цветами его доброжелателями, отказывался участвовать в спортивных мероприятиях – «Лидер не может позволить себе быть побитым в играх», – и диктовал «Mein Kampf»). 20 декабря 1924 года¹¹ его освободили. Впоследствии Найдхардт был вознагражден более щедро, чем Зиновьев и Каменев: после назначения Гитлера канцлером Германии в январе 1933 года он получил пост президента баварского высшего суда, а на торжестве по случаю его выхода на пенсию в 1937 году было зачитано письмо Гитлера, прославляющее непоколебимый патриотизм судьи, который тот демонстрировал на протяжении всей своей карьеры¹².

Своим выживанием в течение кризиса 1924 года оба, и Сталин и Гитлер, были во многом обязаны удаче. Не проигнорируй партийное руководство последнюю волю Ленина, сохранение Сталиным своего положения в самом сердце партийного аппарата оказалось бы куда более проблематичным; если бы судья Нейдхардт был менее склонен проявлять свои политические симпатии, Гитлер мог бы оказаться в положении, когда ему бы пришлось бороться за звание фюрера не Германии, а Австрии. Тем не менее ни Сталин, ни Гитлер не вполне осознавали, сколь значительную роль удача играла в их политическом выживании. В ходе интервью американскому журналисту Уолтеру Дуранти Сталин резко отреагировал на вопрос журналиста о том, в какой мере тот обязан удаче в своей карьере. «Вы что думаете, что я старая грузинская бабка, которая верит в богов и чертей? Я большевик и не верю во всю эту чушь». Далее после паузы он добавил: «Я верю только в одно: в силу воли человека»¹³. Гитлер же, как правило, успехи в своей карьере объяснял волей Провидения, хранившего его во имя спасения Германии. «Судьба избрала меня для выполнения моей миссии» – таков был обычный посыл Гитлера перед лицом каждого кризиса (FN). И, тем не менее, кризисы 1924 года напоминают нам о том, что восхождение обоих тиранов на вершину власти ни в коей мере не было ни фатальной предопределенностью, ни тем более непреодолимым обстоятельством. Гитлер не в большей мере был необходимым исходом германской истории, чем Сталин – неизбежным детищем ленинской революции 1917 года. На пути к вершине власти им сопутствовала удача, в той же мере, в какой ими руководили их амбиции и позволяли реальные возможности.

 

* * *

 

Нет сомнений, личности Сталина и Гитлера сильно различались. Между ними, однако, имеется и поверхностное сходство, поэтому умозаключения, сделанные на основе случайных совпадений отдельных фактов их биографий, требуют очень осторожного подхода. Оба, как считалось, испытали безжалостное насилие со стороны своих деспотичных отцов, у Сталина – нерадивого, часто пьяного сапожника, у Гитлера – мелкобуржуазного солдафона. Оба были сильно привязаны к своим матерям. Оба противились раннему религиозному образованию; оба были социальными и этническими аутсайдерами, находясь в русской и германской среде, так как Сталин был грузином, а Гитлер – австрийцем. У обоих сохранялся очень сильный акцент, сразу выделявший их из основной массы. Оба начали карьеру в политическом подполье как террористы, Сталин в Российской социал?демократической партии до 1914 года, а Гитлер в сомнительной среде радикальных националистов в Германии после 1918 года. Каждый прошел через тюремное заключение за свои политические убеждения. Но ни одно из этих сравнений не является чем?то необычным, тем более уникальным. Сотни европейцев в начале века оказывались в заключении за свои убеждения; многие из них были аутсайдерами, будь то справа или слева от основного потока. Большинство европейцев имели какое?либо религиозное образование; лишь немногим мальчикам в Европе в конце XIX века выпадало счастье избежать рукоприкладства, но регулярное и жестокое насилие, испытанное будущими деспотами, Сталиным и Гитлером, было не так широко распространено. В отношении же большинства остальных личностных качеств, ежедневных привычек и прочей рутины оба персонажа сильно различались.

Биографам Сталина приходится преодолевать два препятствия: с одной стороны, имеется большое расхождение между реальной историей революционной деятельности Сталина и лживой историей его жизни, сконструированной в период безудержных славословий 1930?х годов; с другой – сохранившиеся сведения о личности Сталина сильно колеблются между образом безжалостного и жестокого деспота, лишенного всего человеческого, и представлением о тихом, непритязательном, добром человеке, подобном тому, на колени которого, как заметил американский посланник Джозеф Дэвис, «хотелось бы сесть ребенку»¹⁴. Сталин был многолик, и эти лица со временем менялись. Поймать «истинного» Сталина означает понять, что отмеченные черты в его образе в реальности формировались под влиянием времени и обстоятельств, которые сложились к тому моменту, когда эти черты были замечены. Тихий, упрямый, настороженный Сталин, как его характеризуют многие современники его политической юности, превратился в покровительственного, скрытного и капризного государственного деятеля 1940?х годов. Подробности раннего периода его жизни хорошо известны. Родился 21 декабря 1879 года в небольшом грузинском городке Гори, отдаленной окраине Российской империи, в семье сапожника и прачки, то есть происхождение Сталина было на удивление невпечатляющим для человека, который через пятьдесят лет взобрался на вершину власти. Он начал жизнь люмпен?пролетарием, ущербным, воистину социальным изгоем. Начав посещать местную школу, он поразил своих учителей замечательной памятью так, что они решили, что этого вполне достаточно для того, чтобы определить его в семинарскую школу в столице Грузии Тифлисе. Здесь узколицый юноша с сильно заметными следами оспы на лице, обезобразившей его в раннем детстве, слегка кривоногий, с левой рукой на четыре сантиметра короче правой, худощавый из?за истощающей его язвы желудка, впервые столкнулся с российским социал?демократическим движением¹⁵.

В восемнадцать лет он вступил в революционное движение, после чего был исключен из семинарии. Юный Сталин был захвачен бескомпромиссным революционным мировоззрением, свойственным российскому марксизму, и простыми уроками классовой борьбы. После вступления в подпольную жизнь ему пришлось прожить следующие семнадцать лет в слабоосвещенных и опасных подземельях. Здесь он научился выживать, нивелируя свою собственную личность; имя Иосиф Джугашвили, которое ему дали при рождении, превратилось сначала в «Коба», затем временами в «Давид», «Нижевадзе», «Чижиков», «Иванович», пока, наконец, по некоторым данным незадолго до начала войны в 1914 году, он взял русское слово «сталь» и стал «Сталиным». Он был весь поглощен борьбой, много читал, писал куда больше, чем его более поздние хулители могли прочесть, и участвовал в ограблении банков, чтобы финансировать свое дело. По крайней мере четыре раза его арестовывали, пока, наконец, не отправили в Сибирь. Он бежал, что в случае царской ссылки означало несколько больше, чем просто сесть в поезд, направляющийся на запад. Его несколько раз делегировали на партийные конференции за границей, однако решающим для его дальнейшего продвижения вверх было его решение встать на сторону фракции большевиков, или «большинства», когда в 1904 году в социал?демократической партии произошел раскол по вопросам революционной тактики. Сталин встал на сторону группы партийцев, возглавляемой молодым юристом Владимиром Ульяновым, чьим революционным псевдонимом был «Ленин». В 1912 году, будучи заключенным в тюрьме, Сталин был избран членом Центрального комитета большевиков, руководящего органа партии, и оставался в нем, не считая краткого перерыва в годы мировой войны, на протяжении всех следующих сорока лет. В 1913 году началась его четырехлетняя ссылка в Туруханск, где ему выдавали казенное жалованье 15 рублей в месяц; здесь он много времени проводил на охоте и рыбалке. Его соратник по ссылке вспоминал в 1916 году тридцатишестилетнего, но уже опытного ветерана молодежной революционной борьбы: «Толстеющий, среднего роста, свисающие усы, густые волосы, узкий лоб, довольно короткие ноги… его речь была скучной и сухой… ограниченный, фанатичный человек». Сталин был высокомерным и неразговорчивым, его отношение к окружающим было «грубым, провокационным и циничным»¹⁶. Тогдашние личностные качества Сталина хорошо узнаваемы в будущем диктаторе.

Революция 1917 года сотворила Сталина. Он вернулся из Сибири в Петроград и вошел в когорту испытанных активистов, надеющихся воспользоваться падением российской монархии как ступенью к социалистической революции. Героическая версия вклада Сталина в дело революции, написанная в 1930?х годах, ставит имя Сталина повсюду, всегда в гуще кризиса. Он стал ближайшим соратником Ленина и неутомимо работал над подготовкой захвата власти в октябре 1917 года¹⁷. Однако реальные обстоятельства были несколько иными, хотя Сталин и не был таким уж скромным в год революции, как это пытались представить более поздние ревизионеры роли Сталина. Он поддержал стратегическую линию Ленина, объявленную им в апреле 1917 года, о недопущении компромисса с Временным правительством. Его статьи и речи свидетельствуют о неутомимом, бескомпромиссном революционере, разоблачающем угрозу контрреволюции со стороны менее преданных или оппортунистически настроенных социалистов и призывающем партию и все население к захвату власти и передаче ее российскому трудовому народу. Узость его взглядов на единство партийных рядов и единую партийную линию, характерная для 1930?х годов, полностью обозначилась в период идеологической и организационной неразберихи между двумя революциями. В мае в газете «Солдатская правда» он призывал к «единству взглядов», «одной общей цели», «одному общему пути»¹⁸. Именно Сталин составил отчет Центрального комитета в июле 1917 года, в котором звучал призыв порвать с другими социалистическими партиями, меньшевиками и социал?революционерами, поддерживавшими «буржуазное» правительство. Его тогдашние речи свидетельствуют о ясном понимании политической ситуации и твердом революционном курсе. В момент наступления последнего кризиса Временного правительства в октябре 1917 года Сталин, как и большинство других членов комитета, проголосовал за переворот. Его речи, зафиксированные в кратких протоколах, заканчивались следующими заявлениями: «Мы должны твердо и решительно держать курс на вооруженное восстание»¹⁹.

Существует вероятность того, что определенная доля этого революционного энтузиазма была привнесена позже, когда в 1934 году были опубликованы избранные труды Сталина; восстание же, когда оно началось, отнюдь не нуждалось в Сталине для того, чтобы добиться успеха, но нет сомнений в том, что Сталин, находясь в самом центре большой политики, чувствовал себя как рыба в воде. Никто никогда не ставил под сомнение факт того, что он был преданным революционером, на протяжении всего 1917 года видевшим революцию никак не иначе, как только передачу власти простым людям и полное разрушение общества привилигированных, эксплуатировавших их. Это была его работа, смысл его жизни. Когда 26 октября 1917 года было сформировано первое большевистское правительство, Сталину был предложен Коммиссариат по делам национальностей. В контексте дезинтеграционных тенденций, наметившихся в многонациональном государстве, это был важный пост, и Сталин использовал его для того, чтобы воспрепятствовать попыткам нерусских окраин бывшей империи, включая и его родную Грузию, отделиться от нового революционного сообщества. В 1921 году его политика привела к серьезному конфликту с Лениным, что внесло свою лепту в нелестный отзыв о Сталине в ленинском «завещании». Сталин стал одним из примерно дюжины соратников, сформировавших большевистское руководство. В октябре 1917 года его избирают одним из семи членов Политбюро Центрального комитета, предшественника формального политбюро, учрежденного в 1919 году, членом которого Сталин также станет. В ноябре его называют одним из четырех руководителей партии наряду с Лениным, Троцким и Яковом Свердловым, имевших полномочия решать срочные вопросы, не обращаясь за поддержкой большинства²⁰. Кабинет Сталина находился рядом с кабинетом Ленина. Сталин стал главой политической администрации большевистского руководства в самый критический период начала большевистского режима, оказавшегося перед лицом гражданской войны и коллапса экономики. В 1919 году его назначили на дополнительный пост комиссара по делам «рабочих и крестьян» (Рабкрин), который должен был обеспечить эффективное функционирование аппарата и быстро реагировать на жалобы простых людей. Неудивительно, что именно на него, выполнявшего эти многочисленные обязанности, и пал выбор, когда в апреле 1922 года было решено укрепить аппарат, обслуживающий Центральный комитет, и был учрежден пост Генерального секретаря. Существует много противоречивых мнений о раннем периоде политической карьеры Сталина, но большинство из них сходятся в том, что он был ничтожеством или незначительной личностью. Возникновение этого убийственного суждения обязано воспоминаниям социалиста Николая Суханова, опубликованным в 1922 году. Он, как известно, охарактеризовал Сталина как «серость», что в дальнейшем было окончательно закреплено в язвительном определении Сталина Троцким как «выдающейся посредственности» партии²¹. Мнение о том, что Сталин был бесцветной и явно невыдающейся личностью с ограниченными умственными способностями, было широко распространено. В ссылке в Сибири, где они находились вместе во время войны, Каменев отвергал то, что говорилось Сталиным, «краткими, почти презрительными замечаниями»²². Существует мнение, будто Ленин утвердил назначение Сталина членом правительства в октябре 1917 года, потому что этот пост «не требовал особого ума»; имя Сталина стояло последним в списке из двенадцати рекомендованных народных комиссаров, составленном Лениным²³. Образ скучного бюрократа, высиживавшего время, нашел отражение в одних из первых сталинских прозвищ: «товарищ, заполняющий кабинет», «товарищ Картотеков»²⁴. Личное поведение Сталина и характер его личности укрепляли этот имидж. Он был внешне скромным и непритязательным, так как был лишен страстности и интеллектуальной целеустремленности многих своих коллег. Его голос, по воспоминаниям многих его соратников, был бесцветным, невыразительным; он не отличался и ораторскими способностями, говорил невнятно, обычно медленно зачитывал напечатанный текст, время от времени делая паузы и запинаясь, и, следуя стереотипам, скрашивал свою речь только сильной интонацией, чтобы акцентировать нужные места в тексте. Позднее его критики обнаружили, что он говорил наподобие вчерашней передовицы в «Правде», которую, вероятно, прочитал²⁵. На заседаниях его часто видели сидящим на одной стороне зала, говорил он мало или молчал, курил сигареты или трубку, набитую сильно пахнущим табаком, при этом он был весь внимание и всегда настороже.

Теперь легко понять, почему многие из его соратников недооценивали его, скрывавшегося под маской неуклюжего, скромного чиновника и интеллектуального карлика. Сталин был великим мастером симуляции. Там, где некоторые видели отсутствие ума, был острый, хорошо информированный, осторожный и блестяще организованный интеллект. Сталин не был тупым. Он читал жадно и критично, ставя в книгах знаки вопроса, делая пометки, подчеркивая нужные места. В 1930?х годах его библиотека насчитывала 40 000 экземпляров книг²⁶. Помимо этого он много и интенсивно писал как до 1917 года, так и в 1920?х годах, и его работы и речи, когда их опубликовали, составили в общей сложности тринадцать томов. Его видение марксизма было хорошо продумано и подкреплено очевидно ясной, логически последовательной, взвешенной аргументацией. Его проза, позже возведенная в ранг образца социалистической прямоты и ясности, была скучной и не поражала воображение, хотя местами для придания остроты была сдобрена приковывающей внимание метафорой, тем более что окружающий ее фон представлял собой напыщенные пассажи. Он благоволил тому, что в 1917 году определялось как «творческий марксизм», а комплекс его собственных политических убеждений свидетельствует о его желании приспособить Маркса к существующей реальности в той же мере, в какой это делал Ленин²⁷. При этом он ни на секунду не отходил от идеи построения коммунистического общества. Его взгляд на коммунизм был скорее «однонаправленным», чем «ограниченным». В начале своей политической карьеры он относился к коммунизму как к исторической необходимости, даже тогда, когда реальная жизнь противоречила идеям большевиков в 1920?х годах, делая идею коммунизма полной утопией.

Если Сталин и не был тупым, то он не был и интеллектуалом, «умничание», по его мнению, было равнозначно чуть ли не преступлению. Характер его личности в 1920?х годах казался, особенно на фоне Ленина и Троцкого, явно плебейским. Он был груб; часто сквернословил, даже жене Ленина, что дало повод для возникновения приложения к «завещанию» последнего. Привычка к употреблению ругательств изолировала низшие классы коммунистического движения от образованной и благородной большевистской интеллигенции, ставшей редким явлением в среде новой правящей элиты, которой Сталин окружил себя в 1930?х годах. Неспособный выдерживать хороший тон, лишенный социального лоска (на обеде в честь союзников в 1943 году он был вынужден смущенно спросить, как надо пользоваться многочисленными приборами, окружавшими его тарелку), обладая небольшими размерами тела, Сталин уходил в сторону, вместо того чтобы ответить грубостью, пусть даже в автократической манере²⁸. Непритязательный перед теми, кого он хотел ввести в заблуждение, он позволял себе быть вспыльчивым, вульгарным, отчужденным или властным по отношению к подчиненным и безжалостно жестоким к тем, кого он считал своими личными врагами. Очевидно, в силу своей природы Сталин был мстительным и чувствовал себя незащищенным; а культура вендетты, возможно, была им позаимствована из его родной Грузии; Сталин, по воспоминаниям Каменева, во время сибирской ссылки читал и перечитывал Макиавелли; однако о взглядах Сталина на политические взаимоотношения практически ничего доподлинно не известно²⁹. Между тем, как политик, он довел искусство манипулирования людьми и использования их для своих целей до совершенства.

Существует ходячий анекдот, возможно приукрашенный, так как его автором был Троцкий, что однажды после обеда в 1924 году Сталин, Каменев и руководитель службы безопасности Феликс Дзержинский поспорили друг с другом о том, что каждому из них больше всего нравится. Сталин выбрал следующее: «Самое большое удовольствие в жизни – это наметить жертву, тщательно подготовить атаку, нанести мощный удар, а затем лечь в постель и мирно уснуть»³⁰. Так это или нет, но эта история раскрывает центральный элемент политического комплекса Сталина. Его взгляды на других людей характеризовались абсолютным цинизмом и оппортунизмом: полезным ему людям он всячески потворствовал, поскольку нуждался в них, и только если они не стояли на его пути или если у него были возможности их перехитрить. Его методы слежки за людьми напоминали повадки хищника, хорошо знающего свою жертву. Скрытный и нетерпимый, Сталин, однако, умел входить в доверие даже к тем, кого он пытался свалить. «Следите за Сталиным внимательно, – говорят, повторял Ленин. – Он всегда готов предать вас»³¹. У Сталина было мало близких друзей, хотя он и мог, когда того хотел, быть общительным, веселым и дружелюбным. На протяжении всей своей карьеры он был сильно обременен недоверием к другим людям, которое позже стало граничить с патологией. И, как следствие, его инстинкты отличались капризностью и мстительностью, даже если его публичный облик, распропагандированный на плакатах и портретах 1930?х годов, являл, по словам одного из многих иностранных визитеров, очарованных Сталиным, «образ приятного, уважаемого стареющего человека»³².

Несомненно, Сталин был продуктом двадцати лет подпольной политической жизни, в условиях которой не было места доверию, где повсюду скрывались полицейские шпионы и провокаторы. Секретность и необходимость полагаться только на себя стали второй натурой, а опасность предательства – суровой правдой жизни. Он впитал в себя этику подпольного мира и, отшлифовав ее в горниле гражданской войны, перенес в практику высокой политики. В 1930?х и 1940?х годах, будучи диктатором всего Советского Союза, он вел себя так, как будто внедрение, маскировка, предательство и резкие, ведущие к расколу партии аргументы по идеологическим и тактическим вопросам, являющиеся реалиями подпольной жизни, все еще живы и действуют в условиях зрелого однопартийного государства. И все же Сталин позднего периода был более эффективной и уравновешенной личностью по сравнению с озлобленным юношей, скрывавшимся в подполье. Он сполна воспользовался недостатками своей личности. Его угрюмость перешла в невозмутимость, его неуклюжая робость стала непритворной скромностью, его ходульная высокопарная манера речи трансформировалась в замедленное, хорошо продуманное, насмешливое представление, которое могло длиться по три?четыре часа. По выражению его лица было невозможно понять его истинные мысли, затаившиеся в его голове. И только желтовато?коричневые глаза, привычно мечущиеся из стороны в сторону, как будто в поиске уязвимых мест у его собеседника, выдавали гостю беспокойство, прячущееся за его внешним спокойствием³³.

Наряду с эволюцией его личности менялась и манера работать. Он никогда не был тем мягкосердечным служащим, который возникал из распространяемых о нем мифов, эдаким бюрократом, обернувшимся диктатором. Николай Бухарин, редактор «Правды» в 1920?х годах и главная жертва последующих сталинских репрессий, отмечал «лень» как основную черту Сталина, что никак не согласуется с имиджем неутомимого служащего, освободившего своих соперников от тягот административной работы³⁴. Сталин действительно был неутомим, но его работой была политика. Он пренебрегал обязанностями народного комиссара до такой степени, что Ленин был вынужден вынести ему публичное порицание за невыполнение им задачи превращения Рабкрина в эффективное учреждение. Сталину не нравилась бюрократическая работа, и в 1924 году он оставил оба комиссариата. Рутинная работа секретариата была возложена на огромную команду служащих и помощников, набранных Сталиным после 1922 года. Сталин был активистом и революционером и оставался таковым так долго, как это только было возможно. Его персональная обыденность в 1930?х годах часто контрастировала с рутиной Гитлера, но здесь были и сходства. Он вставал поздно и ложился поздно; заседания назначались почти каждый день, ежедневно проходила и работа с корреспонденцией, но он мог и отсутствовать, уехав на дачу, а в 1930?х годах стал брать длинные отпуска. Вечерами он иногда бывал занят ужином, за которым мог последовать фильм в кремлевском кинотеатре, после чего иногда начинались дискуссии, которые временами затягивались до самого поздна. Пил он мало, обычно легкое грузинское вино, но любил наблюдать за тем, как напивались его гости. Любил общество женщин, с которыми мог быть очаровательным до галантности. Однако, как правило, Сталин ужинал скромно в просто обставленной трехкомнатной квартире, специально обустроенной для него в Кремле. Он был женат дважды, но после самоубийства его второй жены в 1931 году, оказавшего на него сильное воздействие, Сталин оставался одиноким на протяжении всего периода его диктаторства, хотя и не соблюдая целибата³⁵. Он никогда не выставлял свою власть напоказ и не любил и высмеивал, когда это делали другие. Его ненависть к привилегиям никуда не исчезла, однако, являясь высшим государственным лицом и политиком мирового уровня в период после 1945 года, он одевался более официально и демонстрировал куда большую респектабельность, чем будучи партийным политиком 1930?х годов.

Любое упоминание о жизни Сталина неизбежно ставит вопрос о том, какие побуждения двигали его вперед. По мнению его первого российского биографа периода гласности Дмитрия Волкогонова, и что вполне соответствует здравому смыслу, это была власть: «Чем больше власти он концентрировал в своих руках, тем большей власти он жаждал»³⁶. Как отмечал Роберт Такер в своей классической биографии диктатора, Сталин жаждал не только власти, но и славы: «Слава… оставалась его целью»³⁷. По мнению Бухарина и Троцкого, Сталиным двигали глубинные пороки его личности: зависть, ревность, мелкие амбиции³⁸. Между тем каких?либо заметок, могущих пролить свет на мотивы, двигавшие Сталиным, почти не осталось. Однажды, во время гражданской войны, когда шла успешная защита расположенного на Волге города Царицына, Сталин заметил, что он бы с готовностью пожертвовал сорока девятью процентами людей, если это «спасет остальные пятьдесят один процент, потому что это будет означать спасение революции»³⁹. Возможно, зависть к более успешным и честолюбивым людям, окружавшим его, толкала его на их устранение, но возможно и то, что ему просто льстили рукоплескания масс (многие, однако, свидетельствовали о том, что он возражал против наиболее экстравагантных форм восхваления его персоны), но единственной нитью, связывавшей все его поступки и дела, была идея спасения революции и защиты первого социалистического государства. Власть для Сталина, по?видимому, не была самоцелью, скорее эта власть была нужна ему для сохранения и развития революции и государства, которые он олицетворял. Цель сохранения революции стала для Сталина личным делом, поскольку в какой?то момент в 1920?х годах, возможно после смерти Ленина, он стал видеть себя в роли руководителя большевиков, который только и был способен пролагать пути революции с достаточной жесткостью и целеустремленностью. Его инстинкт самосохранения, полное бесчувствие, с которым он уничтожал своих соратников по партии, макевиаллистская политика – все это свидетельство не того, что Сталин был полностью поглощенной собой личностью, извращенной садистскими наклонностями, а скорее того, что этот человек сполна использовал доступные ему средства для достижения главной цели, преданность которой он сохранял на протяжении всей своей жизни, начиная еще с подросткового возраста. Советскому обществу такая целенаправленность стоила огромных потерь и имела далекоидущие последствия, однако Сталину такая позиция, очевидно, казалась оправданной высшей целью строительства коммунизма.

Биография Гитлера изучена гораздо лучше. Лучше освещены все подробности его личной и общественной жизни, а взгляды Гитлера по самым разным вопросам нашли отражение в его произведениях и законспектированных беседах. Легенда о Гитлере, сформировавшаяся в 1930?х годах, куда ближе к истине по сравнению с официальной версией прошлого Сталина. И все же мысли, таившиеся в самых глубинных уголках сознания, которые могли бы выйти наружу в дневниках и регулярной личной переписке, остаются за семью печатями, как Гитлера, так и Сталина. Понять личность Гитлера – задача чрезвычайно сложная. Пропасть, лежащая между неуклюжим, ничем не выдающимся, замкнутым индивидом и публичным политиком Гитлером, демагогом и пророком, кажется совершенно непреодолимой, и напротив, личные черты Сталина в полной мере проявились в его публичной карьере. Этот контраст в характере Гитлера казался столь разительным, что многие подозревали его в обладании неким редким, непостижимым физическим и психологическим даром, который помогает ему очаровывать и гипнотизировать как тех, кто находился в непосредственной близости от него, так и стоящую вдали толпу, которую он стал обращать в свою веру с начала 1920?х годов. Но не только в сверхъестественном видели причину. Так, однажды в Берлине в 1934 году, сидя на стадионе буквально в футе от Гитлера за его спиной, два британских гостя гитлеровского съезда наблюдали за тем, как он завораживал слушателей уже знакомой всем нарастающей страстностью и резким голосом. «Затем случилось нечто невероятное, – отмечали они. – [мы] оба увидели вспышку голубой молнии, исходящей от спины Гитлера… Оставалось только удивляться тому, что никто из нас, стоявших совсем близко от него, не были убиты насмерть». Эти люди впоследствии пытались понять, действительно ли Гитлер в какие?то моменты оказывался во власти дьявола, и ответ был: «Да, мы пришли к выводу, что это имело место»⁴⁰.

Адольф Гитлер родился 20 апреля 1889 года в маленьком австрийском городке Браунау?на?Инне четвертым ребенком отца от его третьего брака, хотя его трое старших братьев и сестер умерли в младенчестве. Его отец был служащим таможни, и семья была вполне мелкобуржуазной. Отец Гитлера скончался в 1900 году, а мать Клара – в 1907?м. Он посещал местную школу, где демонстрировал некоторые способности, однако, перейдя в среднюю школу в Линце, юный Гитлер потерял интерес к учебе. Так же как и Сталин, Гитлер отличался исключительно хорошей памятью. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, он покинул Линц и переехал в Вену, где надеялся выучиться на художника или архитектора. Он жил тогда, вопреки его позднейшим заявлениям, не в нищете, а на довольно большое наследство, а также на средства, полученные от продажи своих картин – преимущественно городских ландшафтов, которые демонстрировались в местных галереях. В 1907 году ему отказали в приеме в Академию искусств Вены. Дни он проводил в компании молодых праздношатающихся людей без особых занятий, а по вечерам посещал театры и концерты, куда его влекла музыка его любимого композитора Густава Малера⁴¹. Пять юношеских лет, проведенные в Вене, дают мало зацепок, указывающих на будущего политика; он интересовался текущими событиями, увлекался пан?германским национализмом, однако четких данных о том, что в эти годы его национализм носил отчетливо антисемитский характер, нет. И все же в стеснительном, вежливом, социально пассивном юноше, который временами мог быть откровенно самоуверенным, блуждающим, сконцентрированным на себе и равнодушным к своим друзьям, можно было узнать раздвоенную личность 1930?х годов.

В мае 1913 года Гитлер бежал из Вены в Мюнхен, чтобы не проходить военную службу в Австрийской армии. австрийские органы связались с ним, но ему почти год удавалось избегать депортации, пока в феврале 1914 года двадцатичетырехлетнего художника не вернули в Зальцбург, где медицинская комиссия признала его «непригодным для военной или вспомогательной службы»⁴². В августе этого же года, стоя на Одеонплац в Мюнхене, он услышал о начале Первой мировой войны. Двумя днями позже он пошел воевать добровольцем в составе германской армии, которая нашла его вполне пригодным для военной службы. После краткой двухмесячной подготовки Гитлер был послан на фронт в Бельгию и Францию. Подобно тысячам остальных молодых европейцев, которые рвались на фронт, Гитлер признавался, что был «чрезвычайно взволнован»⁴³. Война сотворили Гитлера так же как революция – Сталина. Через месяц Гитлера повысили в должности до капрала и наградили Железным крестом второго класса («Счастливейший день в моей жизни», – писал Гитлер своему квартирному хозяину в Мюнхен). Железный крест первого класса он наконец?то получил в августе 1918 года. В экстремальных условиях войны, требующих от каждого солдата напряжения всех сил, он проявлял личную храбрость и всегда был веселым: «рисковать жизнью каждый день, смотреть смерти в глаза»⁴⁴. Тот факт, что он после всех четырех лет войны остался жив, тогда как тысячи его товарищей остались лежать на поле брани, был простой случайностью. Война оказала на него куда более сильное влияние, чем годы жизни в Вене. В своей книге «Mein Kampf», вспоминая это время, он пишет, что это было «самое незабываемое время всей моей земной жизни»⁴⁵. Он психологически был полностью погружен в борьбу; Гитлер приучил себя, по его собственному признанию, к парализующему страху смерти. Нет сомнений в том, что для молодого солдата, испытавшего все ужасы войны, находясь в суровых, аномальных условиях фронта, признать поражение было невыносимо. Гитлер, возможно, приукрашивал свой рассказ, вспоминая ночь перемирия, когда в нем зародилась всепоглощающая ненависть к тем, кто привел Германию к поражению перед союзниками, но на протяжении всей последующей карьеры характер его политики свидетельствовал о том, что он был просто неспособен отделять свое собственное психологическое состояние от исторической реальности, которой он пытался противостоять. Он воспринимал поражение его страны как свое собственное унижение. С тех пор Гитлер носил в себе безудержную жажду мести, временами граничившую с явным помешательством⁴⁶.

Свою послевоенную жизнь Гитлер начал армейским агитатором, который должен был информировать демобилизованных солдат об опасностях, исходивших от марксизма и евреев. В сентябре 1919 года он вступил в небольшую политическую партию в Мюнхене, созданную часовщиком Антоном Дрекслером, членом Партии Отечества, основанной в 1917 году на совместном собрании радикальными националистами и политиками?пангерманистами, объединившимися для поддержки войны. Он стал 55?м членом Германской рабочей партии; в ноябре 1919 года его назначили лидером пропагандистов. В феврале 1920 года партия сменила свое название на Национал?социалистическую рабочую партию, тогда же была опубликована ее программа. На следующий год Гитлера избирают председателем партии, и в этом качестве он организовывает впоследствии ставший знаменитым путч, но в результате провала этого путча в 1924 году оказывается заключенным в Ландсбергскую крепость, после чего в одночасье становится политической фигурой национального масштаба. Мировоззрение молодого политика в это время колеблется в самых широких пределах. Те, кому доводилось слышать его или кто был вовлечен в его ближайший круг, характеризуя Гитлера, обращались к терминам, которые были скорее применимы к проповеднику, обладающему даром откровения. Между тем многие из этих свидетельств позволяют предполагать, что Гитлер все же воспринимался как неудачник; его внешность и поведение, когда он был не на публике, были ничем не примечательны и малоинтересны, а его попытки строить из себя трибуна и защитника народа, которого предали, были просто смехотворны. Хрестоматийные неряшливый плащ, узенькие темные усы, свисающая со лба челка, бледное, слегка одутловатое лицо и даже голубовато?серые глаза и временами отсутствующий бесчувственный взгляд делали Гитлера легкоузнаваемым, но от этого не менее беспристрастным. В своем разоблачительном воспоминании о встрече с Гитлером в 1920 году на своей мюнхенской вилле композитор Клеменс фон Франкенштайн подчеркивал отчетливо заметную смесь социальной незащищенности и выспренной демагогии. Гитлер прибыл в сопровождении других гостей, состоявших из театральных деятелей и художников. На нем были гетры и мягкая шляпа, в руке он держал хлыст для верховой езды, хотя ездить на лошадях не умел и использовал его для того, чтобы периодически хлестать им по своим ботинкам. С ним была его собака. Выглядел он как «стереотипный увалень»; уселся с неуклюжей оговоркой в присутствии своих аристократичных гостей. В конце, ухватившись за какую?то реплику, он начал свой политический монолог в том стиле, который он сохранял на протяжении всей своей политической жизни. «Он обращался к нам подобно армейскому капеллану, – вспоминает другой гость – У меня сложилось впечатление, что он был просто тупой»⁴⁷. Его не прерывали, и он, оставив тон проповедника, перешел на крик. Слуги бросились на защиту своего хозяина. Когда Гитлер покинул собрание, гости сидели, как это говорится в воспоминании, с таким видом, как будто они были пассажирами в железнодорожном купе, неожиданно осознавшими, что «пребывали в компании с психопатом»⁴⁸. Ощущение чрезвычайной неловкости или смущения, которое Гитлер мог вызывать у всех, не отмеченное в этом представлении, затрудняло попытки утихомирить его, если он уже начал ораторствовать. Он научился использовать это обстоятельство как способ избегания конфликтов и возражений, добиваясь подчинения своего собеседника. Герман Раушнинг, руководитель отделения партии в Данциге, позже, в 1933 году, отмечал, что гитлеровские тирады представляли собой своеобразные «соревнования в подавлении», что объясняло, «насколько были важны для его красноречия выкрикивания и лихорадочный темп»⁴⁹.

Гитлер каким?то образом преуспел в 1920?х годах в превращении малопривлекательных личных разглагольствований в триумфальные ораторствования перед массами, ставшие самой поразительной чертой его личности как лидера партии, а после – диктатора. Он осознавал, какое впечатление он производит на людей, но у него было слишком мало чувства юмора, чтобы выносить критику, невнимание или смех. По словам Генриха Хоффманна, фотографа Гитлера, которому ни в коем случае не позволялось фотографировать его в очках или купальном костюме, «у Гитлера был страх показаться смешным»⁵⁰. Все его речи были тщательно отрежиссированы и отрепетированы. Сначала он писал все сам, а потом, как и Сталин, начал диктовать. Обычно он произносил свою речь так, как он хотел, чтобы публика услышала ее, и ждал, чтобы его секретари воспроизвели ее в том виде, в каком он ее произнес, без заметок. Речь Гитлера, посвященная десятилетнему юбилею его власти, была написана именно таким образом. Его секретарь напрягся с первой минуты, как только он начал медленно и тихо диктовать, прохаживаясь туда и обратно по комнате. К концу речи он уже кричал в стену, повернувшись спиной к комнате, но так, что его было слышно совершенно отчетливо⁵¹. Он по многу раз проходился по своей речи до тех пор, пока не достигал уверенности в том, какое впечатление она производит. С самого начала своей карьеры он осознал власть своего густого, дребезжащего голоса с сильным австрийским акцентом, сейчас размеренного и даже медлительного, в следующий миг резкого, шумного, негодующего, а иногда, но на очень краткий миг, истеричного. Он полагал, что в политике произнесенная речь всегда превосходит по силе воздействия написанный текст: «с незапамятных времен произнесенное слово было той силой, которое низвергала величайшие религиозные и политические лавины в истории», – писал он в «Mein Kampf». Только «огненное слово, брошенное в массы»⁵², способно разжечь пламя политических страстей.

Среди многочисленных исторических экскурсов в историю Гитлера широко распространено мнение о том, что содержание речей для него имело меньшее значение, чем то, как она была произнесена. Его идеи и взгляды, по общему мнению, вторичны и плохо продуманы, что является следствием его лени и дилетантских вкусов. Его «Mein Kampf» большинством исследователей рассматривается как сочетание самообслуживающей и лживой биографии с напыщенными идеями и взглядами, скорее не собственными, а обильно позаимствованными из разных источников. Как писал бывший министр экономики в 1945 году: «Гитлер был типом полуграмотного человека. Он прочел огромное количество книг, но интерпретировал все прочитанное в свете своих собственных идей… не расширяя своих познаний»⁵³. Но это только половина правды. Он читал, чтобы найти подтверждение своим собственным идеям; его сохранившаяся библиотека свидетельствует о том, что он много читал из области современной популярной философии, политических наук и экономики, делал пометки на полях и аккуратно подчеркивал те места, которые ему нравились или, напротив, не нравились. Среди прочитанных им книг – книги Ленина; он читал Поля де Лагарда, просветителя XIX века, автора «Принципа руководителя», книги Хьюстона Стюарта Чемберлена, возможно наиболее широко известного из поколения расовых теоретиков конца XIX века⁵⁴. Однако истиной является и то, что на основе всех этих многочисленных источников он выработал свое собственное мировоззрение и свои взгляды на реальную политику и поведение. В своей совокупности все это стало его идеей фикс и определило дальнейшую политическую карьеру, так же как творческий марксизм повлиял на Сталина. Тот факт, что Гитлер был ограничен и избирателен, глух к рациональной и объективной критике, интеллектуально наивен или банален, не снижает значения его идей как исторических источников, дающих понимание того, как он поднялся сначала к власти, а потом и на вершину диктатуры. «Mein Kampf» остается бесценным источником для того, кто хочет понять, через призму каких идей Гитлер смотрел на мир.

Взгляды на мир прорисовались очень скоро. Их контуры закрепились на всю жизнь, хотя детали постоянно менялись. Гитлер считал, что он является свидетелем одного из периодов взлета мировой истории, вызванных Французской революцией и последовавшей за ней эрой раскрепощенного индивидуализма и экономического эгоизма. Разделение общества на классы отвечает интересам буржуазии, порождает классовую зависть и поклонение деньгам, отрезает рабочие классы от нации и способствует возникновению революционного интернационализма, угрожающего подорвать европейскую цивилизацию. Ключ к выживанию заключается в признании того, что исторический прогресс лежит не через классовую, а через расовую борьбу и что истинное понимание важности расы (или нации) является ключом к переходу от эпохи классов к провозвестию национальной революции⁵⁵. В первую очередь должны быть сохранены расовые и культурно?социальные институты, рожденные расовыми сообществами. В этом состоит, по мнению Гитлера, центральная задача политики. Его радикальный национализм вышел далеко за пределы простого утверждения национальных интересов, общего для националистов всех видов. Гитлер хотел, чтобы нация представляла особый тип сообщества, не с классами, а «товарищами по расе», экономикой, управляемой во имя людей, общностью крови как основы для выражения преданности; некий конгломерат, охватываемый термином «национал?социализм», обязанный своим рождением в равной мере как австрийскому происхождению Гитлера, так и атмосфере радикального национализма в Германии⁵⁶. Врагами, противостоявщими этим устремлениям, были главным образом евреи. В какой?то момент в конце войны Гитлер схватился за популярный антисемитский тезис, что евреи ответственны за поражение Германии: либо являясь марксистами, проповедующими идеологию социального распада, либо в качестве капиталистов, в руках которых сконцентрированы все нити мирового рынка, либо как биологический вызов, угрожающий чистоте крови. Евреи и еврейство стали для Гитлера исторической метафорой, объясняющей кризис в Германии⁵⁷.

Его взгляды на политическую жизнь отличались цинизмом и носили манипулятивный характер. Толпа, движимая его риторикой, имела для него значение только в той мере, в какой она могла дать революционный импульс политическому движению. Герман Раушнинг вспоминал разговор с Гитлером о секрете его успеха у толпы: «Массы похожи на животных, которые подчиняются инстинктам. Они не способны делать выводы путем логических рассуждений… На массовом митинге мышление отключается»⁵⁸. Гитлер рассматривал человеческие взаимоотношения как борьбу между отдельными личностями: «Господство всегда означает передачу более сильной воли к более слабой», что кроется, как он полагал, «где?то в природе физических или биологических процессов»⁵⁹. Его расистские взгляды были исключительно узконаправленными, отвергающими любой человеческий материал, не прошедший отбор. «Все в мире, кто не принадлежит к хорошей расе, – писал он в «Mein Kampf», – отбросы»⁶⁰. Презрение к большей части человечества смешалось в нем с глубокой ненавистью ко всем, кого он считал врагами. Лексикон Гитлера всегда был приправлен выражениями, отражающими абсолютное качество этой навязчивой злобы: «искоренить», «уничтожить», «разрушить». Любой, кто переходил ему дорогу, становился изгоем; как и у Сталина, у него была длинная мстительная память. В политике, как полагал Гитлер, других людей надо или совращать и подчинять, или же изгонять и уничтожать.

Таким был идейный багаж Гитлера в период, когда происходила его трансформация из радикал?националистического агитатора в главу государства, а затем – диктатора. Будучи зрелым политиком, он демонстрировал больший декорум и осознание своего авторитета, но взрывы ярости не прекращались. Он стал использовать их в качестве политического инструмента, продуманно включая и выключая его и зная, какое воздействие они оказывают во время переговоров, хотя у Гитлера продолжала сохраняться способность полностью отпускать контроль над собой, и это ему удавалось делать совершенно естественным образом. Иногда он демонстрировал величайшее напряжение всей своей нервной системы, что находило отражение в многочисленных медицинских состояниях, как реальных, так и показных⁶¹. Притом что он сам считал решительность большим достоинством политика, его часто наблюдали в состоянии нерешительности и явной неуверенности в себе. Он был в равной степени способным вдруг обрести уверенность и «железную решимость», нисходивших на него внезапно после череды дней пребывания в состоянии колебаний или вызванных импульсом энергии, но в обоих случаях становившихся явно зримыми в проявлении. Умение создавать впечатление, что он обладает необыкновенной способностью к интуитивному суждению, Гитлер использовал как один из методов укрепления своего образа германского мессии в глазах народа. В своем повседневном общении Гитлер играл на контрасте своей внешней заурядности и претензии на исключительную природу личности. Одеваясь скромно, но элегантно, Гитлер мог обезоружить своих гостей и посетителей очевидной и безмятежной заурядностью. За улыбчивым приветствием, а затем рукопожатием – «рука, протянутая прямо и несколько вниз» – следовало молчание, равно неожиданное, как и приводящее в замешательство. В этот момент Гитлер устремлял свой взгляд на визави, не сводя с него глаз, как будто пытаясь проникнуть в глубь его мыслей. Его взгляд мог оказывать гипнотическое воздействие, как в случае с кроликом, оказавшимся во власти змеи. По наблюдениям одного из его переводчиков, Гитлер упорно «удерживал взгляд на своей жертве, и те, кто выдерживал испытание, принимались, а те, кто терял присутствие духа или оставался равнодушным, отвергались⁶².

Разрыв между мессианскими претензиями диктатора и банальным характером его персоны со временем становился все шире. Гитлер, оказавшийся способным разорвать Версальский договор, возродить военную мощь Германии, объявить войну половине человечества и уничтожить миллионы людей, непостижимым образом отличался от того недалекого морализатора и мелкобуржуазного Гитлера, чьей любимой трапезой был ежедневный послеполуденный чай. Обычный Гитлер был суетливым и привередливым буржуа с ограниченными и безопасными художественными вкусами, соблюдавшим размеренный и аскетичный режим. И этот характер углубился еще больше во время войны. После 1933 года Гитлер вел образ жизни, подчиненный банальной рутине. Он ушел в еще большую изоляцию, и стиль его жизни стал привычным и тщательно, а порой и навязчиво, контролируемым. После самоубийства в 1931 году его племянницы Гели Раубаль, к которой он испытывал сильную привязанность, он стал избегать женщин. Отличие от более земного, грубого и общительного Сталина просто поразительное. Гитлер не был склонен к курению, Сталин курил всю жизнь. В обеих резиденциях Гитлера, канцелярии в Берлине и альпийской вилле в баварском городке Берхтесгаден были выделены две отдельные комнаты – для курящих и некурящих, предназначенные для послеобеденного отдыха. Никто не смел свободно курить в его присутствии. Он был почти что трезвенником (позволял себе выпить немного бренди с молоком, чтобы уснуть, и был замечен с бокалом шампанского в то утро, когда Япония напала на Соединенные Штаты в Перл?Харбор); во время еды он предпочитал минеральную воду, в остальное время любил выпить настой ромашки или настой цветков лайма⁶³. Гитлер был вегетарианцем, ненавидевшим охоту на зверей; Сталин поглощал огромное количество мяса, пил вино и водку и, как говорили, находился в самом умиротворенном состоянии духа, когда держал в руке охотничье ружье или удочку⁶⁴. Гитлер мог быть вежливым до подобострастия, джентльменом перед противоположным полом и ругался так редко, что его проклятия, которые он слал итальянцам за то, что они капитулировали перед союзниками в сентябре 1943 года, его секретарша продолжала вспоминать даже в послевоенных мемуарах⁶⁵. Несмотря на то что Гитлер видел себя как художника, в одночасье превратившегося в политика, его вкусы никак нельзя было назвать богемными. Его любимой оперой, помимо Вагнера, была «Веселая вдова» Франца Легара; он наслаждался чтением историй о Диком Западе немецкого автора Карла Мея; среди художественных принадлежностей Гитлера, спрятанных в соляной шахте в 1945 году, была песня «Я капитан, плывущий в моей ванне»⁶⁶.

Чтобы понять ту огромную пропасть, которая разделяла заурядную личность с мещанскими вкусами, которой Гитлер был наедине с собой, и требующую напряжения всех сил публичную жизнь в самой гуще мировой истории, сознательно выбранную им, необходимо понять мотивы, побуждавшие его к борьбе за власть. Для Гитлера, как и для Сталина, власть не была самоцелью. Внешние атрибуты власти, по?видимому, мало значили для него; его хрупкая натура, очевидно, нашла во власти некую психологическую опору после многих лет обидных поражений, но это была власть во имя исключительной цели. Гитлер рассматривал вверенную ему власть как дар Провидения народу Германии для спасения ее от состояния бессилия и позора. «Это истинное чудо нашего времени, – говорил он на съезде партии в ноябре 1937 года, – что вы нашли меня, нашли среди миллионов других людей. А я пришел к вам. Это большая удача для Германии»⁶⁷. Гитлер видел себя спасителем Германии; его личная власть была властью, данной ему мировой историей, его низкое происхождение и скромная жизнь – лишь напоминание о том, что Гитлер «был избран Провидением для выполнения своей миссии» из огромной массы других людей. Вскоре после кризиса, завершившегося путчем штурмовиков под руководством Эрнста Рема в июне 1934 года, он сделал следующее претенциозное заявление в Рейхстаге: «В этот час я беру на себя ответственность за судьбу германской нации…»⁶⁸. Гитлер был зациклен на идее спасения германской нации, так же как и Сталин – на идее спасения революции. Он пришел к убеждению, что является избранником истории, ниспосланным для выполнения своей миссии, так же как и Сталин был убежден в своей незаменимости в деле строительства коммунизма. Эта глубокая убежденность в предначертанности своей судьбы согласуется со всей политической карьерой Гитлера начиная с самых первых лет послевоенного периода, когда его речи и статьи были нацелены на обман простодушных, но неординарных последователей, противореча урокам мировой истории, до его предсмертного завещания, продиктованного в 1945 году, в котором он обозначает свое место в истории: «Я посеял хорошие зерна. Я помог германскому народу осознать значение борьбы, которую он ведет за само свое выживание…»⁶⁹.

Ни Гитлера, ни Сталина нельзя отнести к разряду нормы. Насколько об этом позволяют судить данные о них, можно утверждать, что это были умственно неадекватные, в самом широком клиническом смысле этого слова, личности. Каким бы великим ни был соблазн предполагать, что чудовищные деяния идут рука об руку с безумием, они были людьми, наделенными исключительными личностными качествами и величайшей политической энергией. Ими двигала непоколебимая преданность одной идее, и они, каждый по?своему и по разным причинам, видели себя орудием истории, избранным для достижения этой цели. Осознание своей судьбы привело к тому, что в каждом из них развилась чрезмерная ранимость, сформировался болезненный комплекс. Сталина мучил страх смерти, и по мере старения усиливалась его озабоченность тем, что его смерть будет означать конец делу революции, которую он всю жизнь защищал.

Гитлера тоже снедал страх скорой смерти. «Подавленный мыслью о быстротечности времени, – как замечал лидер партии в Гамбурге Альберт Кребс, – он хотел спрессовать события целого столетия в два десятилетия»⁷⁰. Каждый из них был беспощадным, оппортунистичным, склонным менять тактику. Политическая жизнь обоих бескомпромиссно фокусировалась на собственном выживании. Обоих недооценили их коллеги и противники, не сумевшие распознать в ничем не приметных скромных личностях будущих деспотов с далекоидущими планами, политически беспощадных, освободивших себя от всяких моральных ограничений и, когда дело касалось политики, полных пренебрежения к другим людям. Оба были поглощены ежедневной борьбой с трудностями политической жизни; оба только благодаря собственным усилиям прокладывали себе дорогу к диктаторской власти, преодолевая препятствия и сопротивление. Единство целей и железная воля, продемонстрированная каждым из них в 1920?х годах, не сразу привели их к неограниченной власти, которой они пользовались в 1930?х годах. Никто из них не предполагал установления диктатуры. Остается неясным, когда Сталину пришла мысль о том, что его единовластие может быть более верным способом защиты революции, чем коллективное руководство. Попытка Гитлера, сначала нерешительная, идентифицировать себя как фигуру, ниспосланную Провидением для спасения Германии, была впервые предпринята им во время его краткого пребывания в тюрьме в 1924 году. Однако эволюция этого образа требовала времени, более того, необходимо было убедить в этом широкие круги как внутри партии, так и среди населения. Первейшей для обоих – Сталина и Гитлера, была задача стать во главе руководства своих партий прежде, чем заявить о своих более широких амбициях.

 

* * *

 

«Мы против того, чтобы вопросы руководства партии решались одним человеком, – писал Николай Бухарин 1929 году. – Мы против того, чтобы коллективное руководство партией подменялось руководством одного человека…»⁷¹. В 1920?х годах, после смерти Ленина партия большевиков должна была стать партией, которой руководил ее Центральный комитет. В первое время после 1924 года ни один из лидеров партии не осмеливался претендовать на главенство. Тем временем сталинский секретариат на протяжении двух лет после его формирования в 1922 году был организацией, наделенной наболее широкими полномочиями и большей властью в решении процедурных вопросов, чем это изначально предполагалось, когда этот небольшой обслуживающий отдел создавался в 1919 году. Решения по политическим вопросам принимались после обсуждения их на Центральном комитете партии. Голос Сталина был одним из многих других. Ядро руководства партии состояло из Зиновьева, Каменева, Бухарина, Троцкого и назначенного руководить Совнаркомом и наследовать этот пост, ранее занимаемый Лениным, Алексей Рыков. Но, вопреки всему, к 1930 году все они были смещены с высших постов, а Сталин стал рассматриваться большинством ее членов, как «хозяин», единственная и наиболее весомая фигура в руководстве партии. «Когда он входит, – как отмечается в одной из его ранних биографий, опубликованной в 1931 году, – у всех мгновенно выпрямляются спины, все превращаются в само внимание – аудитория лицезреет великого лидера…»⁷².

Пятилетний период между 1924 и 1929 годами был решающим для сталинской карьеры. За это время ему удалось, воспользовавшись своими полномочиями Генерального секретаря, сместить или отдалить своих коллег по руководству партией. Первым делом ему было необходимо завладеть наследством умершего Ленина. В октябре 1923 года Сталин предложил другим лидерам партии забальзамировать после смерти тело вождя, но был осмеян Троцким, а Бухарин, отвергнув эту идею, сделал ему замечание, отметив, что «это будет оскорблением его памяти»⁷³. К моменту смерти Ленина Сталин добился того, чтобы большинство членов Политбюро поддержали его идею, за осуществление которой весной 1924 года отвечал сторонник Сталина Феликс Дзержинский. Сталин был одним из двух основных людей, которые должны были нести гроб с телом Ленина на его похоронах. Три месяца спустя, на вечере в Коммунистическом университете им. Свердлова, он прочел серию лекций, посвященную вкладу Ленина в теорию марксизма. Опубликованная под названием «Основы ленинизма», эта серия лекций придала определенное направление мыслям Ленина и рисовала Сталина в качестве одного из лидеров партии, наиболее глубоко и правильно изучивших их. Книга была адресована новому поколению молодых коммунистов, вступивших в партию после победоносной революции, для которых единое ясное руководство по основам ленинской теории революционного государства было чрезвычайно важно. Сталин праздновал победу, добившись идентификации своей личности в народном сознании как единственного и истинного борца за воплощение в жизнь революционной теории⁷⁴.

Сталин нуждался в имени Ленина для того, чтобы подчеркнуть особую важность партийного единства и партийного руководства. С этой целью он приступил к нападкам на фракционеров и раскольников, решив таким образом ключевую для себя задачу обеспечения своего главенства в руководстве партии. В своей речи на съезде Советов, состоявшемся всего через два дня после смерти Ленина, Сталин отдал приоритет поддержанию духа бескомпромиссной солидарности: «Покинув нас, товарищ Ленин завещал нам беречь единство партии как зеницу ока»⁷⁵. В своих «Основах ленинизма» Сталин неизменно ссылался на ленинскую резолюцию, принятую на X Съезде партии в 1921 году, «О единстве партии», в то же время и его собственные сочинения периода революции были полны призывов к единой партийной линии. Партии необходимо «единство воли» и «абсолютное единство действий»; это, как писал Сталин, «предотвратит всякую фракционную борьбу и разделение власти в партии»⁷⁶. Сталин, о чем можно утверждать почти с полной уверенностью, сам верил в то, что в этом и заключается краеугольный камень политической стратегии, но нет сомнений и в том, что такой подход вполне отвечал его собственным политическим интересам, его стремлению позиционировать себя как гаранта этого единства. Все руководители, чей авторитет и власть в партии были подорваны Сталиным в 1920?х годах, стали обвиняться во фракционной борьбе. Это обвинение, преднамеренно включавшееся Сталиным во все его речи и статьи, использовалось им для того, чтобы изолировать своих соперников и разрушить основу их сопротивления.

Сталин прежде всего стремился ассоциировать себя с более широкими интересами рядовых членов партии. У Сталина было преимущество своего истинно плебейского происхождения. Он всегда называл партию организацией рабочих и бедных крестьян, несмотря на то что значительная часть его руководства состояла из представителей образованной интеллигенции. Его речь на похоронах Ленина начиналась с утверждения: «Мы коммунисты – люди особой закалки», но при этом он продолжал характеризовать идеальных членов партии как «сыновей рабочего класса, сыновей, нуждающихся и борющихся, сыновей тех, кто испытал невероятную нужду…»⁷⁷. В своих лекциях, посвященных памяти Свердлова, он выдвинул тезис о том, что интеллектуалы и другие мелкобуржуазные элементы, внедрившиеся в партию как оппортунисты, склонные к идеологическому разложению, должны быть исключены из партии истинными пролетариями с помощью «беспощадной борьбы», то есть той стратегии, которой он следовал и безжалостно воплощал в жизнь все последующие годы, уничтожая интеллектуальную элиту партии⁷⁸. Сталин имел возможность осуществлять «пролетаризацию» партии отчасти вследствие усиления его контроля за персональными назначениями в партийном аппарате. Сторонники Сталина получили основные посты в Центральном комитете и Секретариате, ответственном за назначения и выбор кандидатов на высшие должности. Сталин не пропускал ни одной детали, удерживая баланс сил в комитетах или собраниях, вместе с тем степень его контроля над партийной машиной была сильно преувеличена, поскольку многие чиновники в аппарате были, хотя и формально, назначены не Сталиным, а Центральным комитетом. Залогом его успеха среди новобранцев в партийных рядах было умение показаться единственным лидером, всегда ставящим интересы партии выше личных амбиций. Работая в комитетах, он выработал для себя эффективную тактику, позволявшую ему во всех случаях оставлять последнее слово за собой, создавая при этом впечатление, что он является всего лишь рупором партийной линии. «Присутствуя на заседаниях, Сталин никогда не участвовал в дискуссии, пока она не заканчивалась, – сообщал Борис Бажанов, работавший со Сталиным в Кремле. – Затем, когда все уже высказались, он поднимался со своего места и резюмировал несколькими словами то, что являлось мнением большинства»⁷⁹. На более крупных съездах он выставлял себя как голос, выражающий здравый смысл партии, и с неприкрытым удовольствием пародировал, высмеивал и нападал на любой намек на отклонение от партийной линии, которое в действительности, в нужный ему момент, могло стать для него полезным. Сталин добился того, что в сознании большинства членов партии он утвердился как наиболее преданный выразитель партийной линии и надежнейший оплот единства партийных рядов.

Тем не менее еще оставались вопросы революционной стратегии, по которым мнение партийного руководства разделилось. Задолго до смерти Ленина Троцкий командовал войсками Советов в гражданской войне, будучи народным комиссаром по военным делам. Он стал ассоциироваться с политической позицией, ставившей его в стороне от ленинской генеральной линии. Он непреклонно стоял за идеи партийной демократии и считал необходимым проводить открытые дебаты по вопросам стратегии партии; Троцкий выступал против Новой экономической политики, принятой в 1921 году в качестве способа восстановления рыночной экономики в сельском хозяйстве и мелкорозничной торговле, считал необходимым усилить обобществление в системе производства продуктов, выступал за ускорение широкомасштабной индустриализации страны; и наконец, Троцкий верил в интернациональную миссию революционного движения («дать импульс мировой революции») и считал ее важным фактором строительства социализма в Советском Союзе, который в противном случае станет «временным» явлением⁸⁰.

Троцкий, являясь в высшей степени честолюбивым приверженцем партии, начиная с 1924 года стал дистанцироваться от ленинизма, пытаясь принизить роль Ленина в событиях 1917 года, и это происходило в то самое время, когда Сталин всеми силами укреплял свой имидж непоколебимого ленинца. Зиновьев и Каменев, поддержавшие Сталина при объявлении завещания Ленина, стали смещаться в сторону оппозиции человеку, который, как они осознавали, мог подорвать их собственные претензии на лидерство. К концу 1924 года Сталин почувствовал, что его позиции достаточно прочны и можно начать открытую и беспощадную атаку. В своей лекции по теме «Троцкизм или ленинизм?» он обвинил Троцкого в том, что тот сгруппировал вокруг себя «непролетарские элементы», нацелившиеся на разрушение пролетарской революции⁸¹. Через месяц Сталин опубликовал в газете «Правда» письмо, написанное Троцким в 1913 году, обнаруженное в старых полицейских архивах. В письме, адресованном одному грузинскому меньшевику, Троцкий презрительно отзывался о Ленине: «вся система взглядов ленинизма сегодня строится на лжи и фальсификации…»⁸². Письмо нанесло тяжелый удар по моральному авторитету Троцкого в партии, и в январе ему было предписано оставить пост народного комиссара по военным и морским делам.

В следующие два года Сталин не прекращал жестокие преследования как Троцкого, так и своих бывших союзников, Зиновьева и Каменева, которых Сталин и его сторонники в партии окрестили Объединенной оппозицией, стремящейся к расколу партийных рядов путем чрезмерного ускорения темпов экономических преобразований и отрицающих возможность построения социализма в одной стране. Тактическое мастерство Сталина заключалось в пристальном внимании к деталям и настойчивом, расчетливом раздувании их значения с целью дискредитации своих жертв. В 1924 году, например, он организовал кампанию по запрещению впредь давать городам, деревням или заводам имя Троцкого. Он издал приказ убрать имя Троцкого из инструкций, брошюр и учебников по политическому образованию в армии, в которых тот характеризовался как выдающийся командир Красной Армии⁸³. Среди населения распространились анонимные слухи и клеветнические выдумки, обыгрывавшие тот факт, что Троцкий большую часть своей политической карьеры был меньшевиком и в партию вступил только в 1917 году. Ту же тактику Сталин применил против Зиновьева и Каменева – тот факт, что они не поддержали призыв партии к восстанию в 1917 году, был представлен Сталиным как пример саботажа революции. К моменту открытия XIV Съезда партии в декабре 1925 года соперники Сталина были уже вынуждены защищать себя, уйдя в оппозицию, значительно ослабленную тем, что ответные атаки на Сталина со стороны каждого из троих носили сугубо личный характер, в то время как Сталин всегда нападал на них, манипулируя абстрактными понятиями их угрозы делу революции. Когда Каменев начал свою речь, осуждающую Сталина как лидера партии, делегаты съезда криками и возгласами заглушили его выступление, скандируя: «Сталин! Сталин!»⁸⁴ В своей речи, произнесенной год спустя, Сталин отметил с обезоруживающим примечанием, что он по мере сил «будет избегать персональных элементов в полемике», и тут же начал безжалостную атаку своих оппонентов, используя те самые личные элементы⁸⁵. Сталин пользовался очень простым, но действенным риторическим арсеналом, чтобы его демагогия не казалась обычной склокой между рассорившимися претендентами на ленинский трон. Он часто говорил о себе в третьем лице, чтобы еще больше сгладить этот самый «персональный элемент».

Позже оппозиция сделала еще одну отчаянную попытку сместить Сталина, хотя это едва ли был «переломный момент истории», как об этом позже писал Троцкий в своей автобиографии⁸⁶. В октябре 1927 года Центральный комитет, собравшись на свой пленум, исключил из своих рядов уже исключенных из Политбюро и лишившихся всех государственных постов Троцкого и Зиновьева. Троцкий воспользовался случаем, чтобы распространить длинное письмо, касавшееся истории партии, в котором он подчеркнул те части Ленинского завещания, в которых звучали осуждение Сталина и призыв его сместить. Копии письма были размножены и распространялись тайно. 23 октября 1927 года состоялся последний акт драматичной конфронтации, происходившей в рамках пленума ЦК. Троцкий встал и выступил, со всей страстностью, осудив Сталина как реальную угрозу партии, единовластного бюрократического тирана, от которого революционное движение должно избавиться, как того требовал Ленин. Одни стали прерывать его несмолкающими выкриками «Клевета!», «Раскольник!», другие слушали без особого внимания. Сталин, разгневанный и вынужденный защищаться, и зная, что уже возникают неудобные вопросы о том, почему завещание Ленина не было доведено до сведения всех членов партии, ответил, продемонстрировав, вопреки обвинениям Троцкого в том, что он был просто неспособен выразить свои мысли или сформулировать аргументы, необыкновенное ораторское мастерство и хорошо контролируемое негодование, блестяще отразив последний выпад Троцкого. Он согласился с аргументами против его персоны, заметив, обращаясь к делегатам: «Я думаю, было бы странно и оскорбительно, если бы оппозиция, стремящаяся к разрушению партии, стала бы хвалить Сталина, который защищает фундаментальные принципы ленинской партии»⁸⁷. Он безоговорочно согласился с обвинением Ленина в том, что он «слишком груб», но, перевернув все с ног на голову, заявил: «Да, товарищи, я груб, но только с теми, кто вероломно разрушает единство партии». Сталин убедил пленум принять резолюцию, одобряющую «грубость» как неотъемлемый атрибут партийцев, а не их недостаток. Он призвал изгнать всех, кто его осуждал, а затем обратился к пленуму с просьбой сделать ему замечание за то, что он был недостаточно груб с ними. Под восторженные выкрики: «Правильно, мы делаем вам замечание!» и гром аплодисментов Сталин торжествовал, одержав полную победу⁸⁸. Оппозиция была исключена из Центрального комитета, а в последующие месяцы и из партии. В январе 1928 года Троцкий был выслан в изгнание в Среднюю Азию, а через год – в Турцию.

На протяжении большей части борьбы против так называемой «левой оппозиции», Сталин пользовался поддержкой в Политбюро и Центральном комитете со стороны когорты руководителей, объединившихся вокруг партийного экономиста и редактора газеты «Правда» Николая Бухарина. Это была очень популярная в партии фигура, совершенно отличная от Сталина. Спокойный, общительный, с широкими взглядами, вежливый, с выделяющими его рыжими волосами, аккуратными усиками и козлиной бородкой, он отличался необыкновенным умом и энциклопедическими знаниями. Будучи сыном учителя, он изучал экономику в Московском университете, 1906 году вступил в партию, бежал за границу в 1910?м, и после революции вернулся в Россию. Занимая радикальные позиции в 1917 году и в годы гражданской войны и будучи сторонником распространения революционной борьбы и коммунизма в Европе, а также сторонником насильственной экономической мобилизации, он перешел в 1922–1923 годах на сторону более умеренной части партии, стал выступать за Новую экономическую политику и более умеренные темпы индустриального развития, дававшие возможность развития мелкой торговле и сельскому хозяйству, обеспечивающие необходимый баланс, когда «город не грабил деревню»⁸⁹. Бухарин был мало подходящей фигурой для политической деятельности и отличался необыкновенным простодушием, однако в 1920?х годах был многими признан как наиболее выдающийся мыслитель в новой, советской системе и рассматривался в качестве вероятного наследника Ленина. Он был на дружеской ноге со Сталиным, но одновременно был и близким интеллектуальным партнером Троцкого. Круг близких к нему людей включал руководителя Московского городского комитета партии Николая Угланова, лидера советских профсоюзов Михаила Томского и председателя правительства Алексея Рыкова. Это была не четко организованная фракция или платформа, а лишь группа людей, разделявших общую позицию, выступавших за более сбалансированный курс экономического развития и идею более стабильного послереволюционного общества, которое бы представило миру более приемлемый образ российского коммунизма и более предпочтительную альтернативу сталинскому деспотизму⁹⁰.

Вполне возможно, Сталин всегда стремился сбросить Бухарина, видя в нем угрозу собственному положению и с опаской относясь к нему как к стражу ленинской мантии и популярному, располагающему к себе потенциальному главе государства, однако проблема, разделявшая их, касалась не только вопросов доктрины, но и личных отношений.

Сталину никогда не импонировало неявно подразумеваемое изменение в направлении экономического развития, которое вытекало из принятой в 1921 программы. В длинном разговоре с Бухариным в 1925 году о перспективах российской экономики Сталин подчеркнул, что новая экономическая политика «раздавит социалистические элементы и восстановит капитализм»⁹¹. Сталин стоял за ускоренную индустриализацию в целях строительства истинно пролетарского государства, но в споре с идеями Троцкого, выступавшего за «сверхиндустриализацию», он занял промежуточную позицию. Зимой 1927/28 года, когда Объединенная оппозиция уже была сокрушена, Сталин получил возможность двигаться в сторону идеи ускоренной индустриализации, которую он всегда тайно лелеял. А это неизбежно означало отъем огромной доли прибавочной продукции у крестьян; весной 1928 года Сталин, наконец, дал старт чрезвычайным мерам по конфискации зерна, ставшим первым этапом революции в деревне, с которым имя Сталина неизбежно ассоциируется. Эта акция была непреодолимым яблоком раздора в его споре с Бухариным, поэтому в конце концов последний и был уничтожен, а с ним разгромлены и остатки национальных лидеров, группировавшихся до этого вокруг него.

Как правило, наметив жертву, Сталин начинал играть с ней в политические шахматы. Начинал он с того, что регулярно включал в свои речи намеки, указывающие на то, что формируется новая фракция оппозиционеров, не принимающих экономическую революцию. Не имея широкой поддержки и возможности обратиться с призывом к более пролетарским элементам в движении, Бухарин и его сторонники оказались в изоляции. В Москве, где Бухарин имел поддержку, Сталин путем манипуляций на выборах в городской Совет добился большинства, а глава города Угланов был уже низвергнут в ноябре того года. В январе 1929 года Сталин наконец открыто назвал Бухарина представителем платформы, стоящей в «оппозиции к политике партии»⁹². Именно в этом месяце Бухарин допустил серьезную ошибку, вновь напомнив Сталину об оценке, которую дал ему Ленин. В статье в «Правде», озаглавленной «Политическое завещание Ленина», Бухарин разъяснил, каким он видит подлинный ленинизм, и обвинил Сталина в подрыве ленинского принципа партийной демократии. В своем письме, опубликованном 30 января, Бухарин открыто, не страшась, заявил, что «Сталинский режим более не терпим в нашей партии»⁹³. Сталин преуспел, добившись поддержки большинства в Центральном комитете, после чего подавил последние остатки сопротивления. На пленуме Центрального комитета в апреле сторонники Бухарина выступили с обвинениями Сталина, осуждая его беспринципную карьеру в партии. На каждое личное обвинение Сталин бросал: «это тривиально», но, дождавшись конца, перешел в атаку, процитировав то место в завещании Ленина, где он обвинял Бухарина в том, что его марксизм носил схоластический и не вполне марксистский характер. Комитет проголосовал за смещение представителей «правой оппозиции» с их постов. В ноябре 1929 года Бухарин был исключен из Политбюро и потерял должность редактора газеты «Правда». Бухарина, Рыкова и Томского заставили написать покаянное письмо, где те признавались в допущенных ошибках. В декабре 1930 года Томский лишился поста главы профсоюзов, а вместо него Сталин назначил своего близкого союзника Вячеслава Молотова. В действительности «правая оппозиция», объединенная единой платформой, была во многом фикцией. Вместе с тем разногласия в вопросах политической стратегии были реальными. Сталин не верил, что Бухарин действительно понял, в чем состоят движущие силы и основополагающие идеи ленинизма. В пылу спора накануне исключения Бухарина, когда они обменивались гневными обвинениями, Сталин прорычал на него: «Вы все не марксисты, вы колдуны. Никто из вас не понимает Ленина!»⁹⁴ В декабре 1929 года вся страна отмечала пятидесятилетний юбилей Сталина; список членов политбюро, всегда составлявшийся в алфавитном порядке и свидетельствовавший о коллективном характере руководства партией, был изменен, так чтобы подчеркнуть, что Сталин – «первый ученик Ленина и руководитель партии». Это был первый и важнейший шаг на пути установления единовластия в 1930?х годах⁹⁵.

Продвижение Гитлера к вершине власти в партии происходило совершенно в ином контексте. Вопрос о том, готов ли он относиться терпимо к «коллективному руководству» в любом смысле этого слова, никогда не вставал. Когда в декабре 1924 года он вышел из Ландсбергской тюрьмы, его первейшей задачей было восстановление себя в роли бесспорного лидера партии, утраченной им во время пребывания в заключении. В отличие от Сталина, Гитлер должен был возглавить довольно шумную партию, не имеющую никаких перспектив оказаться у власти, тогда как Сталин был одним из высших руководителей правящей партии. Пребывание в тюрьме поставило Гитлера в весьма затруднительное положение. Его партия была запрещена во всех германских регионах, за исключением Тюрингии⁹⁶. В июле 1924 года он полностью оставил политическую деятельность на период до своего освобождения. За пределами небольших групп национал?социалисты разбивались на разные фракции, некоторые из них объединились под крышей радикал?националистов в Северной Германии, другие вступили в ассоциацию с небольшими пангерманскими союзам в Баварии. В отсутствие Гитлера для его замещения, первая из этих групп, Национал?социалистическая партия Свободы, поставила во главе престарелого генерала Людендорфа, но баварское крыло партии не приняло это назначение. Движение, приветствовавшее возврат Гитлера в политику в 1925 году, было очень малочисленным и разрозненным; партийное издательство в Мюнхене, «Эхер?Ферлаг», насчитывало всего три человека персонала⁹⁷. Гитлер произвел реорганизацию партии главным образом по принципу лояльности к своей персоне. Его первое публичное выступление 27 февраля 1925 года состоялось в том самом пивном подвале в Мюнхене, где начался возглавляемый им путч. В тот день тысячи его сторонников заполнили зал, большинству из них пришлось слушать стоя, так как мест для сидения не хватало. Гитлер призвал всех к преданности ему как единоличному лидеру партии. Лидеры местных националистов, сгруппировавшиеся вокруг Гитлера, по окончании его речи «достигли примирения», полностью препоручив себя его «непререкаемой» власти⁹⁸, как писал один из свидетелей.

Последующие два года были переломными для карьеры Гитлера. Началось его новое восхождение с самого малообещающего подножия к вершине власти в партии. Радикально?националистическое крыло германской политики было незначительным и разрозненным. Гитлер мог рассчитывать на поддержку только со стороны разнородной кучки из нескольких тысяч баварских националистов; организация на севере Германии находилась в руках революционных националистов, относившихся к авторитарной власти Гитлера с куда меньшим энтузиазмом; Людендорфф все еще оставался значительной фигурой на обочине движения; на горизонте также виднелись смутные очертания фигуры молодого честолюбивого фармацевта Грегора Штрассера, который в отсутствие Гитлера стал действовать как «доверенное» лицо заключенного в тюрьму фюрера. Штрассер для Гитлера был тем же, что Бухарин для Сталина. Вопреки тому что Штрассера часто называют представителем «северного» крыла партии, в действительности он был баварцем, родившимся в 1892 году в семье правоверного католика. Его отец был мелким государственным служащим. Как и Гитлер, Штрассер прошел всю войну, также был награжден Железным крестом первого и второго класса; как и Гитлер, он считал войну самым главным испытанием своей жизни. Личность Штрассера во многих отношениях была антиподом Гитлера. Он был от природы общительным, веселым, открытым, с большим чувством юмора; его крупная фигура и сильный голос, улыбчивость и обаяние непринужденной властности закономерно сделали его лидером и популярной фигурой как внутри, так и за пределами партии. Его политические взгляды сформировались в окопах: мощный революционный национализм, полностью отвергающий старый имперский порядок в пользу естественного сообщества, основанного не на классах и привилегиях, а на общем стремлении всех трудиться во имя нации. «Мы стали националистами в окопах, – говорил он собравшимся в 1924 году, – поэтому мы не могли не стать социалистами»⁹⁹. Гитлеровское движение стало естественным прибежищем для Штрассера. Он вступил в партию в 1922 году, а в марте 1923 стал во главе баварского полка в полувоенной организации партии – Штурмовых отрядах (СА). В период пребывания Гитлера в тюрьме Штрассер стал одним из ведущих членов блока радикальных националистов, борющихся за победу на выборах, в отсутствие запрещенной Национал?социалистической партии и в декабре 1924 года был избран в рейхстаг. В отличие от некоторых выдающихся праворадикалов, в феврале 1925 года Штрассер решил примкнуть к Гитлеру, но не в качестве «последователя», а равноправного «коллеги»¹⁰⁰.

Гитлер принял предложение Штрассера сотрудничать в возрождении угасающей партии, но он остался непреклонным в вопросе о руководстве ею, считая, что только он один способен вести ее к будущим победам. Эта убежденность Гитлера углубилась в месяцы, когда он сидел в тюрьме, она также подпитывалась подобострастным вниманием к нему со стороны его секретаря и его второго «я», Рудольфа Гесса, сидевшего в тюрьме вместе со своим лидером, которого он называл «трибуном». После встречи, с которой началось возрождение партии, Гесс отметил «непоколебимую веру» своего властителя «в его судьбу»¹⁰¹. Взгляды Гитлера на организацию партии исключали любую партийную демократию, которую хотели внедрить некоторые деятели партии; его концепция движения полностью основывалась на том, что он является потенциальным спасителем Германии и его идеи и политические шаги не могут быть подвержены влиянию идей и советов других. 14 февраля 1926 года Гитлер созвал все старшее руководство партии на конференцию в городе Бамберге на севере Баварии. Среди лидеров были и партийные радикалы, предпочитавшие революционный путь к власти. Они представляли собой слабо организованную рабочую группу, основанную в прошлом июле Штрассером для координации стратегии партии за пределами Баварии; им также была составлена модифицированная версия программы партии, принятой в 1920 году, которая, как он расчитывал, будет одобрена. Гитлер говорил без устали на протяжении пяти часов. Он утверждал, что программа партии незыблема («основа нашей религии, нашей идеологии»); он отмел революционный путь борьбы в пользу движения к власти через победу на парламентских выборах; но в первую очередь он ясно выразил мысль о том, что он сам незаменим и только он может привести партию к победе¹⁰². Пятью месяцами позже, на первом после возрождения съезде партии, созванном 4 июля в Веймаре, личное главенство Гитлера в партии было признано большинством, и его положение в партии в роли F?hrer (титул, официально одобренный в Веймаре) с этого момента стало непоколебимым.

Нет сомнения, Гитлер воспользовался своей притягательностью и личной харизмой для беспощадной расправы над теми, кто вставал на его пути, а также для того, чтобы упростить процесс выработки стратегии партии. И все же в основных вопросах доктрины и тактики имелись реальные различия. Так, Штрассер представлял те круги в партийном руководстве, которые выступали за подчеркнуто «германский» социализм. «Мы, социалисты, – враги, смертельные враги существующей капиталистической экономической системы», – писал он в 1926 году в памфлете, содержавшем перечень задач движения в будущем¹⁰³. Другие лидеры партии были настроены более враждебно к тому, что партия должна сконцентрировать все свои усилия, чтобы стать националистическим представителем городского рабочего класса. Эти различия отражали существующие разногласия по вопросам тактики: «социалистическое» крыло предлагало принять более бескомпромиссную и враждебную позицию по отношению к парламенту, умеренные выступали за легальные формы борьбы за власть. Здесь возникает соблазн сравнить гитлеровский подход к аргументам с тактикой Сталина на дебатах по вопросам индустриализации страны. Оба отвергали радикальные пути решения вопросов, так как они ассоциировались с партийными кругами, представлявшими угрозу их личным политическим позициям. Гитлер во многом разделял и продолжал продвигать в 1930?х годах взгляды Штрассера, утверждавшего, что старый экономический порядок обанкротился и был несправедлив, поэтому должен быть заменен на экономическую систему, основанную на «достижениях» для нации¹⁰⁴. Но Гитлер осознавал, что бескомпромиссный революционизм оттолкнет избирателей и в конце концов может смести и его самого.

Сила оппозиции, как и ее сплоченность, с которой сталкивался Гитлер, возможно, были сильно преувеличены. Реальной «объединенной оппозиции» не существовало, поскольку партийные лидеры пришли к выводу, что без Гитлера партию нельзя будет отличить от других мелких радикал?националистических группировок, соперничавших друг с другом в борьбе за выживание. Разнообразие политических перспектив и идеологий было следствием разнородности множества националистических группировок и ассоциаций, объединившихся в единую партию. Преодолеть возможный раскол и сплотить их могла только безусловная преданность Гитлеру, точно так же, как не меньший разброс политических взглядов и идей в ВКП(б) в 1920?х годах был преодолен, в конечном итоге, только в результате объединения вокруг сталинской партийной линии. Обе партии не были монолитными организациями и состояли из множества разнообразных идеологических, политических и социальных объединений.

Большую часть своей политической энергии в период до 1933 года Гитлер посвятил руководству партией, сглаживая разногласия, избавляя партию от диссидентов, объединяя местных партийных лидеров путем регулярных согласительных визитов, личных встреч и ободряющих бесед. Но оппозиция сконструированному мифу о германском мессии, на которого должна полагаться партия, все еще была жива. Артур Динтер, последовательный оппонент идеи объединения движения вокруг Гитлера и лидер партии в Тюрингии, на конференции большинства партии по вопросам организационной реформы в августе 1928 года внес на рассмотрение резолюцию, предполагающую ограничение власти Гитлера путем назначения партийного сената. При последующем голосовании Динтер оказался единственным, кто поддержал ее. В октябре он был исключен из партии, а Гитлер разослал письма всем партийным лидерам, чтобы те, подписав их, подтвердили свой отказ от идеи ограничения его полномочий. Все письма вернулись с подписями¹⁰⁵.

Другая серьезная опасность исходила от революционного крыла движения, которое усилилось после того, как выборы 1928 года в рейхстаг показали, сколь малый успех сулит законный путь к власти. Национал?социалисты получили всего двенадцать мест в рейхстаге, и их поддержало меньшее число избирателей, чем отдавших голоса за националистический блок в 1924 году. Партийная политика сместилась от борьбы за голоса рабочих, далеких от марксизма, в сторону поисков поддержки среди мелких землевладельцев и мелкой буржуазии небольших городов. Урбанистская стратегия не была оставлена, но социализм стал менее акцентированным. Однако в связи с этим возникли другие проблемы, касавшиеся военизированного крыла движения поскольку в CA входили в основном городские элементы, в их рядах также присутствовало значительное число работников ручного труда. Это крыло было восстановлено после возрождения партии в конце 1926 года под руководством бывшего члена Фрайкора Франца фон Пфайффера, ставшего во главе СА – организации, не зависимой от центрального аппарата партии, разделявшего озабоченность многих руководителей СА чрезмерной личной властью, навязанной Гитлером их движению¹⁰⁶. В 1930 году чаша терпения переполнилась и недовольство вылилось в открытый разрыв. В июле 1930 года брат Грегора Штрассера, Отто, с небольшой группой бескомпромиссных, антикапиталистически настроенных революционеров отделился от партии, открыто заявив, что «социалисты покидают НСДАП»¹⁰⁷. В августе фон Пфайффер ушел в отставку в знак протеста против нежелания партии поддержать стремление СА стать протоармейской силой, альтернативной регулярным войскам. Гитлер преодолел последовавший за этим кризис, заявив, что сам будет руководить СА, и предложил ряд незначительных уступок. Но следующей весной среди восточногерманских членов СА поднялся полномасштабный бунт во главе с Вальтером Стеннесом, который 1 апреля стремительным ударом сверг руководство в Берлине и объявил о том, что СА взяты под его контроль, однако после страстного призыва Гитлера об абсолютной необходимости сохранения преданности ему был низвергнут. Последовавшая вслед за этим чистка привела к временному отстранению тех членов СА, которые должны были пройти политическую проверку. Гитлер взял в свои руки контроль над всеми назначениями в штаб?квартире СА и потребовал от всех руководителей СА клятвы верности лично ему. В конце концов во главе СА встал другой бывший лидер Фрайкора, Эрнст Рем, который был старшим офицером в 1919 году и вместе с Гитлером выступал ответчиком на суде в 1924 году¹⁰⁸.

До того как в январе 1933 года ему был предложен пост канцлера, Гитлер столкнулся с еще одной трудностью. Хотя Грегор Штрассер никогда не отрицал своей личной преданности Гитлеру, он оставался скорее его товарищем, чем помощником. В 1928 году его назначили организационным лидером партии. Находясь на этом посту, он должен был решать организационные вопросы, возникающие в связи с резким увеличением числа новых членов партии после кризиса 1929 года. Штрассер был популярным и пользующимся большим уважением в широких кругах политиком и наиболее эффективной и выдающейся парламентской фигурой в партии. Начиная с 1930 года он начал смещаться в своих взглядах от социалистических позиций в сторону осознания необходимости реальной политической власти. В своей деятельности он пользовался связями с другими политическими партиями и их представителями, в отличие от Гитлера, не признающего никаких компромиссов с другими политическими силами, что не лишало его возможности получить пост канцлера. Штрассер опасался, что упрямство Гитлера лишит партию какой?либо возможности добиться власти, будь то однопартийной или в коалиции с другими политическими силам. Летом 1932 года поражение казалось столь же вероятным, как и успех, и Штрассер стал проявлять нетерпение. В октябре он выступил за блок с профсоюзами и другими националистическими партиями: «Все, кому с нами по пути, присоединяйтесь»¹⁰⁹. Он провел переговоры с Католической центристской партией; вел переговоры с армейскими командирами и в конце концов стал союзником Курта фон Шлейхера, министра обороны, защитника идеи широкого национал?социалистического альянса, к которому бы привлекались, кроме Штрассера, и другие политические лидеры. После полного провала на выборах в ноябре 1932 года Штрассер пошел на открытый разрыв с Гитлером в надежде на то, что сам сможет привнести в партию важные элементы либо сможет убедить Гитлера принять идею создания коалиций и коллективного руководства. 3 декабря Шлейхер предложил Штрассеру пост вице?канцлера в коалиционном правительстве; для последнего, после десяти лет пребывания в оппозиции, такое предложение было очень соблазнительным. Гитлер, пребывавший в личном яростном противостоянии со Штрассером, находясь в отеле «Кайзерхоф» в Берлине, приказал ему прекратить дальнейшие переговоры, и вместо того, чтобы отделиться от партии и вступить в правительство, Штрассер неожиданно 8 декабря подал в отставку и покинул почти все политические посты, в последний момент проявив неспособность отрицать значение Гитлера в национальной революции, к которой он так стремился¹¹⁰.

В итоге Штрассера, как и Бухарина, стали рассматривать как подлинную историческую альтернативу диктаторам, которые сумели отбросить их на обочину. Если бы Штрассеру сопутствовал успех и ему удалось бы сократить полномочия Гитлера или занять его место в национальной коалиции в начале 1933 года, личная диктатура Гитлера могла бы стать невозможной; если бы Бухарин сумел воспользоваться своим положением «любимца партии», как об этом было сказано Лениным в «завещании», достигнув успеха в продвижении своей версии революции, возможно, Сталин был бы смещен или вынужден принять условия коллективного руководства¹¹¹. Не может быть никаких сомнений в том, что истории обоих государств, Германии и Советского Союза, пошли бы совершенно иным путем, если бы те двое получили доверие партий. Однако здесь важно отметить, что предполагаемые выше альтернативы невозможно рассматривать как более приемлемое лицо коммунизма или национал?социализма, слабую тень фанатичной реальности. Штрассер был ярым антисемитом, непреклонным противником марксизма, ревизионистом в вопросах международной политики и противником парламентаризма. Свою карьеру в советской системе Бухарин начал с позиции ультра?революционера, и его приверженность умеренной экономической политике не сделала его большим демократом; будучи членом Политбюро, он оказывал поддержку всем авторитарным решениям, принятым в 1920?х годах. В этом отношении оба они ушли недалеко от Гитлера и Сталина.

В конце концов, ни Бухарин, ни Штрассер не проявили себя достаточно сильными личностями, чтобы преодолеть безмерную слабость всей оппозиции, противостоящей будущим диктаторам. Оба представляли собой прямолинейные и немудреные личности, чье прямодушие было серьезным недостатком в тайной и изощренной политической игре, в которую играли с ними Сталин и Гитлер, наслаждавшиеся искусством политики и являвшиеся совершенно безжалостными и беспринципными личностями. Ни у Бухарина, ни у Штрассера не было ни честолюбия, ни достаточной целеустремленности или силы воли, чтобы взять на себя руководство партией, что стало совершенно очевидным после их неуклюжей реакции на конфронтацию в конце 1920?х годов. Их доктринальные отличия от их главных соперников были сильно преувеличены историками, стремящимися подчеркнуть другие возможности выхода из кризисов 1920?х годов¹¹². Кроме всего прочего, ни один из них не сумел убедить ни партийные массы, ни более широкие слои населения, поскольку не смог успешно донести до их сознания свои обещания. Как Гитлер, так и Сталин через головы других партийных лидеров взывали к рядовым массам, которые в конце концов стали видеть в них незаменимые фигуры для будущего партии. И все же и Штрассер, и Бухарин получили ужасный приговор за то, что стали в истинную оппозицию тому стилю руководства, который был установлен в обеих партиях Гитлером и Сталиным. Штрассера арестовали в его доме 30 июня 1934 года под предлогом того, что он готовил государственный переворот, несколькими часами позже он был расстрелян капитаном СС в подвале штаб?квартиры тайной полиции. Бухарин продолжал цепляться за ограниченную роль в партии, терпя унижения со стороны Сталина на протяжении восьми лет, до тех пор пока в марте 1938 года его не обвинили в контрреволюционной деятельности и в терроризме. Приговоренный к смерти, в ночь расстрела 15 марта 1938 года он написал краткое письмо к Сталину, в котором вопрошал: «Коба, зачем тебе нужна моя смерть?»¹¹³

Стремление взять верх над партией не дает исчерпывающего объяснения, почему надвигалась диктатура, хотя это и было важной предпосылкой. Лучшим объяснением надвигавшихся диктатур были два сильнейших социально?политических кризиса, один в Германии, другой в Советском Союзе. Оба носили исторически четко выраженный революционный характер. В период с 1928 года население Советского Союза пережило огромные социальные потрясения: начало коллективизации, запуск пятилетних планов и непрекращающиеся нападки на культуру, идеи и взгляды, считавшиеся «буржуазными», которые первоначально в 1920?х годах казались режиму терпимыми и пригодными для использования. Так называемая «вторая революция» вернулась на радикальную траекторию и возродила социальные конфликты, бывшие характерными для первых послереволюционных лет гражданской войны, цель преобразований состояла в ускоренном построении социализма. В Германии социально?политический кризис, достигший исключительной остроты, был спровоцирован спадом экономики в 1929 году. Он породил националистическую революцию, полностью отвергающую политическую систему, культуру и социальные ценности республики и ставящую своей целью выбор «истинно германской» модели национального объединения. Революция отметала все «буржуазные» ценности, которые рассматривались как западные, космополитические и сеющие рознь. Возрождение нации трактовалось как возврат к траектории самоутверждения, прерванного войной и последующим поражением.

Гитлер и Сталин возникли в горниле внутрипартийной борьбы 1920?х годов как наиболее яркие представители двух революций и тех слоев населения обеих стран, которые поддерживали и участвовали в них. Ни одно из этих потрясений не возникло по мановению руки ни Сталина, ни Гитлера, хотя оба сыграли важную роль в обострении ситуации и сполна воспользовались представившимися политическими возможностями. Обе революции были порождением определенных социальных сил и обстоятельств, трудно предсказуемых и не всегда управляемых, и сопровождались широкомасштабным насилием и политическими конфликтами. В условиях нестабильности обоих сообществ, агонизировавших в эпицентре глубочайшего кризиса, возникло стремление найти харизматичную политическую фигуру, способную преодолеть хаос, сохранив при этом достижения революции. На своем пути к абсолютной власти и Сталин, и Гитлер опирались на поддержку широких масс, их поддерживало и распространенное даже среди тех, кто не горел желанием перейти в другую веру, мнение о том, что именно вождь сможет стать гарантом политической стабильности и революционного порядка. Ни один из них не имел возможности узурпировать власть с помощью прямого переворота или иным непарламентским путем. Установление обеих диктатур было результатом исторического стечения обстоятельств, когда амбиции двух лидеров слились в единый поток с устремлениями тех, кого они хотели представлять.

«Вторая революция» в Советском Союзе стала результатом очевидного парадокса, возникшего в самом сердце революционных преобразований в 1921 году, после того как Ленин положил начало Новой экономической политике. Решение разрешить частную собственность в сельском хозяйстве и торговле вызвало немедленный отклик в обществе, где четыре пятых всего населения были заняты работой на земле, а большая часть «рабочих» была представлена ремесленниками и мелкими торговцами. Принятое в тот же год решение прекратить фракционную борьбу и ликвидировать все альтернативные политические течения привело к тому, что на политической арене осталась преимущественно городская революционная партия, формально ставящая цель построения современного рабочего государства и создания мощной промышленности, партия, которой предстояло руководить сообществом, трудно поддающимся внедрению осовремененного социализма. Это противоречие вышло на поверхность сразу после того, как большая часть партии столкнулась с непреложным фактом, говорящим о том, что революции нигде больше в Европе в 1920?х годах не намечаются. Выводы, вытекавшие из осознания этой реальности, стали непреодолимым яблоком раздора между Троцким и Сталиным. Троцкий представлял тот узкий круг партийцев, которые придерживались мнения, что революция окончательно погибнет, если ее не распространять. Сталин же выступал от имени всей остальной части членов партии, считавших, что построение социализма только в одной стране – Советском Союзе – может стать вдохновляющей прелюдией революций, которые вспыхнут по всему миру. Победа над Троцким заставила партию встретиться лицом к лицу с логикой своей собственной позиции. Если Советскому Союзу предстояло в одиночестве пройти этот путь и явить всему остальному миру образцовую модель социалистического общества, необходимо было произвести стремительные и радикальные социально?экономические изменения. В своей речи перед руководителями промышленности в феврале 1931 года, вторящей его же пояснениям, изложенным в Центральном комитете в ноябре 1929 года, Сталин назвал экономические преобразования фундаментальным фактором выживания революции: «Мы на пятьдесят или сто лет отстаем от развитых стран. Нам надо преодолеть это отставание за десять лет. Мы сделаем это или просто пойдем ко дну»¹¹⁴. Сталин еще раз напомнил слушателям о том, что преображение Советского Союза станет образцом для пролетариата всего мира, который, вглядываясь в достижения модернизированной страны, воскликнет: «Там наш передовой отряд, ударная бригада, власть государства рабочего класса, мое отечество!»¹¹⁵

Но в реальности строительство образцового социалистического государства сопровождалось жестоким насилием, носило скорее деструктивный характер, а часто управлялось хаотично, что вело к негативным социальным последствиям. Критический момент наступил в 1927?м и 1928?м годах. В течение зимы 1927 года поставки зерна в города резко сократились. В ноябре и декабре они упали до половины уровня 1926 года¹¹⁶. Зерновой кризис был отчасти вызван неспособностью промышленности производить достаточно предметов потребления; крестьяне придерживали зерно, чтобы повысить свои ставки при торге с государством. Ситуация усугубилась тем, что государственные экономические органы в это же время приняли то, что стало первым пятилетним планом, согласно которому общий уровень промышленного производства должен был резко возрасти, в первую очередь в тяжелой промышленности. Разразившийся зерновой кризис привел к компрометации плана индустриализации; правительство столкнулось с тем, что рыночные силы в самый разгар Новой экономической политики стали смещать баланс советского общества в сторону огромного сегмента населения, занятого в мелкой торговле и частном производстве. К весне 1928 года в партии поднялась волна выступлений против спекулянтов и кулаков за ускорение роста промышленного производства. В январе 1928 года были приняты чрезвычайные меры – введена статья 107 Уголовного кодекса, направленная против спекулянтов и ставящая задачу изъятия большего количества зерна у крестьян и наказания тех, кто его придерживал. В 1928 году пятилетний план был запущен и акцент был сделан на тяжелую промышленность, тысячи партийных агентов разъехались по деревням с целью снижения угрозы сокрытия зерна крестьянами, возмущавшимися по поводу отсутствия необходимых товаров потребления. «Мы не можем позволить – заявил Сталин в начале 1928 года, – чтобы промышленность зависела от каприза кулака»¹¹⁷.

Эти меры знаменовали конец сотрудничества между двумя социальными слоями и окончательно похоронили концепцию умеренной экономики 1920?х годов. В сельских местностях партийные активисты, возмущенные тем, что крестьяне могут требовать у революции выкупа, навязали настоящую классовую войну тем, кого они заклеймили капиталистами, часто на весьма шатких основаниях. Для осуществления социальной революции на селе было мобилизовано все беднейшее крестьянство и сельские рабочие. Традиционные собрания деревенского населения, сходы, использовались как инструмент изоляции «зажиточных» крестьян и тех, кто сопротивлялся политике государства и отказывался увеличивать квоту зерна, отдаваемого государству, до такого уровня, которое лишало их конкурентоспособности. В итоге стали поощряться традиционные методы и ритуалы унижения кулаков, состоящие в том, что их проводили по деревенским улицам с обмазанными дегтем воротниками на шее или подвергали публичному избиению¹¹⁸. Стратегия, заключавшаяся в использовании самих крестьян в целях практической реализации того, чего хотела партия, а именно – претворения в жизнь «урало?сибирского метода», названного так самим Сталиным по названию региона, где этот метод был впервые применен, привела к возникновению истинно революционной ситуации, которая перешла в 1929 году в открытую классовую войну, а к концу того года стала исходным пунктом официальной политики «раскулачивания». Всего за один год партия совершила переход к политике коллективизации сельского хозяйства, создания крупных государственных сельскохозяйственных объединений, заменивших мелкие частные хозяйства, и к полному разрушению независимого рынка сельскохозяйственной продукции. Массовая коллективизация началась в октябре, но уже месяцем позже Сталин торжественно объявил о том, что он назвал «великим поворотом»¹¹⁹. В довершении ко всему 27 декабря 1929 года Сталин выступил с бескомпромиссным требованием «уничтожать кулаков как класс». Дух беспощадной классовой борьбы, пронизавший насквозь всю сталинскую политику в отношении крестьянства, распространился по всем деревням и селам огромной страны.

Революционная классовая борьба, воодушевляемая теми партийными руководителями, которые, как и Сталин, боялись того, что эра Новой экономической политики приведет к постепенному восстановлению капитализма, с новой силой возобновилась и на других фронтах. В марте 1929 года Верховный Совет принял самый амбициозный план развития промышленности, знаменовавший собой начало программы, которая физически изменила облик Советского Союза и привела к массовому исходу населения из сельских местностей и перемещению их в новые промышленные центры. Партия воспользовалась произошедшим социальным сдвигом для запуска агрессивной политики пролетаризации советского общества. На всех фабриках и заводах была начата кампанию по привлечению в партию сотен тысяч новых членов, и эта масса новобранцев полностью размыла старую гвардию дореволюционных большевиков. Культура находилась под жестким контролем, так что возможность появления новых, экспериментальных форм творческого самовыражения просто исключалась, а все новое характеризовалось как формалистическое и буржуазное, тогда как все истинно пролетарское всячески поощрялось и поддерживалось. Культурная революция была лишь небольшой частью продолжающейся войны против остатков буржуазного класса и буржуазных ценностей, которая ознаменовалась в марте 1928 года показательным процессом над инженерами угольных шахт в городе Шахты на юге России. Пятьдесят три инженера были обвинены в тщательно спланированном саботаже и разрушительной контрреволюционной деятельности. Большинство были признаны виновными, а пятеро – казнены. Процесс ознаменовал завершение периода, когда так называемых буржуазных специалистов приглашали к сотрудничеству. В апреле 1928 года Сталин заявил, что этот процесс способствовал выявлению новой формы контрреволюционной борьбы буржуазии «против диктатуры пролетариата». Страх возобновления «нападок на советскую власть» со стороны скрытых капиталистических элементов послужил причиной массовых нарушений прав человека, арестов, тюремного заключения и расстрелов тысяч представителей старой интеллигенции, работавших в промышленности, государственном управлении, включая и ряд наиболее выдающихся экономистов и работников статистического управления, сделавших возможным принятие плана развития промышленности в конце 1920?х годов¹²⁰.

В краткосрочной перспективе результаты возобновления революционной классовой борьбы оказались самыми плачевными. Старые специалисты повсюду заменялись наскоро подготовленными пролетарскими работниками. Промышленность расширялась, но это происходило в атмосфере постоянной незавершенности проектов, невыполнения квот и низкого качества выпускаемой продукции, что в свою очередь провоцировало бесконечные гонения и процессы за саботаж и нарушения законов. Наиболее разрушительными последствия этой политики были на селе, где миллионы крестьян продолжали сопротивляться внезапному насильственному изменению их мироустройства, так что часть сельского населения Советского Союза оказалась в состоянии необъявленной гражданской войны с государством. Крестьяне ломали рабочий инвентарь, разрушали и сжигали дома и хозяйственные постройки. Они скорее готовы были погубить свой скот, чем отдать его в руки государства: в период между 1928?м и 1933 годами поголовье крупнорогатого скота на селе сократилось на 44 процента, численность овец – на 65 процентов, число лошадей, жизненно необходимых для сельского хозяйства в век, когда трактора еще не были распространены, более чем на половину. Производство зерна резко сократилось, притом что централизованная закупка зерна возросла, оставив таким образом огромную часть сельского населения без достаточного запаса продуктов питания¹²¹. Сопротивление крестьянства спровоцировало новую спираль насилия, когда члены коммунистической партии, управленцы и милиционеры, оставив города, разъехались по всей стране, чтобы пресекать акты саботажа со стороны крестьян. Число яростных столкновений и террористических актов возросло с немногим более 1000 в 1928 году до 13 794 к 1930 году. В том году было совершено 1198 убийств и 5720 попыток убийства и серьезных правонарушений, большинство из которых были направлены против партийных активистов и крестьян, добровольно примкнувших к колхозам. Также росло число бунтов и демонстраций, достигнув более 13 000 в 1930 году, и они охватили, согласно официальной статистике, в целом более чем 2,4 миллиона крестьян¹²². В сложившейся ситуации власти оказались бессильными, и в марте 1930 году Сталин объявил временную передышку, обвинив коммунистических активистов в «головокружении от успехов». И, как следствие этой передышки, к октябрю того года число коллективных хозяйств в России сократилось с 59 до 22 %¹²³. Тогда режим произвел изменения в тактике своей политики, и коллективизация следующего года проводилась уже с применением силы: более 2 000 000 крестьян были депортированы в трудовые лагеря на севере страны, а 2 000 000 были перемещены в пределах их регионов¹²⁴.

В конце концов, в результате кризиса в 1932 году начался массовый голод. Установлено, что в течение зимы 1932/33 года на огромном пространстве территории от Казахстана, через Северный Кавказ до Украины в результате чрезмерных изъятий зерна, потери рабочей силы и лошадей, деморализации крестьян и их сопротивления погибло от недоедания и болезней, вызванных голодом, 4 000 000 человек. В тот год возникший вследствие «второй революции» кризис достиг своего максимума. Промышленное производство снизилось, инфляция росла. В апреле в ответ на сокращение продуктов питания разразилась забастовка среди промышленных рабочих Москвы. На Украине, где партия настаивала на максимальной квоте экспроприаций в наказание за сопротивление крестьян, ситуация была столь отчаянной, что Сталин был вынужден заметить в своем срочном письме, написанном в августе 1932 года: «Мы можем потерять Украину», хотя это, как уже стало обычным, могло означать указание усилить репрессивные меры против саботажников и преступников¹²⁵. В марте 1932 года группа коммунистов, объединившихся вокруг Мартемьяна Рютина, кандидата в Центральный комитет партии, распространила 200?страничный документ, озаглавленный «Сталин и кризис пролетарской диктатуры», в котором был дан детальный анализ провала «второй революции». В сентябре так называемая рютинская платформа распространила среди членов Центрального комитета «Письмо восемнадцати», в котором звучал призыв ко всем членам партии вывести страну из кризиса и тупика путем «ликвидации диктатуры Сталина и его клики»¹²⁶. В результате всех их исключили из партии, однако, когда Сталин потребовал расстрелять Рютина, Политбюро его не поддержало. Сталин был вынужден отступить и согласился с тюремным заключением Рютина.

Режиму удавалось сохранять контроль над «второй революцией» в течение всего кризисного периода отчасти благодаря тому, что он пользовался поддержкой широких масс населения, воспринимавших все происходящее как реальную попытку вернуть наконец?то революцию к ее истинно социалистическим идеалам. Поэтому массовое сопротивление властям в сельских местностях соседствовало с большим энтузиазмом беднейшей и безземельной части сельских работников, с готовностью сотрудничавших с властями, помогая им низвергать тех, кого заклеймили кулаками. Основу революционных бригад «ударного труда» на заводах и отрядов, объезжавших с благими революционными вестями деревни и села, составили новые партийные кадры более пролетарского происхождения, которые горели желанием осуществления преимуществ, обещанных рабочему классу, и не получившие особых благ от введения Новой экономической политики. Молотов, ставший Председателем правительства в 1930 году, приветствовал «высвобождение революционных сил рабочего класса и среднего крестьянства»¹²⁷. Но главным бенефициаром этого движения был все?таки сам Сталин, предусмотрительно сделавший ставку на новую волну классовой борьбы. Он преуспел в том, что в решающий период революционного переустройства общества его стали воспринимать как незаменимую фигуру в партии и государстве. «Получилось так, – жаловался Бухарин в 1936 году, – что он стал своего рода символом партии и его низовых членов – рабочих, люди верят в него…»¹²⁸. Даже те, кому совсем не нравилось то, что стоит за Сталиным, были воодушевлены исходящим от него революционным духом и оказывали ему всяческую поддержку. «Я не выношу ничегонеделанья, – писал Иван Смирнов, бывший сторонник Троцкого, – я должен строить!»¹²⁹. Сталин достиг огромного успеха в укреплении своего положения на вершине власти, став символом незыблемости в постоянно меняющемся мире. Даже в 1932 году, на пике кризиса, это чувство его незаменимости оказалось сильнее утверждений Рютина о том, что это совсем не так. «Преданность Сталину, – писал Александр Бармин в тот год, – была основана главным образом на убеждении в том, что не было никого, кто бы мог занять его место… остановиться сейчас или отступить означало бы потерять все»¹³⁰. Первая революция ассоциировалась с Лениным; вторая, представлявшая собой широкое движение вперед с целью завершения процесса, начатого первой революцией, стала в конечном итоге идентифицироваться как сталинская революция, претензии которого на верховную власть по мере углубления кризиса все возрастали.

Так как в Германии все в конечном итоге завершилось диктатурой Гитлера, «национальная революция» стала ассоциироваться всеми с Гитлером и национал?социализмом. По этой причине попытки выявить все факторы успеха партии на выборах и определить социальную принадлежность тех, к кому он апеллировал, рассматриваются как ключ к пониманию того, как он поднялся к власти. В действительности же Гитлер был представителем гораздо более широкого националистического движения, возникшего задолго до того, как национал?социалистическая партия обрела вес, достаточный для того, чтобы участвовать и претендовать на победу на выборах, и продолжавшего сотрудничать с национал?социализмом, когда эта партия стала массовой. Значительное число немцев, не относившихся к убежденным членам партии и не голосовавших за нее, приветствовали конец Веймарской республики; ранний этап правления Гитлера был периодом националистической коалиции. Гитлер пришел к власти только благодаря тому, что группа консервативных националистов, объединившихся вокруг стареющего президента фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга, избранного символом нации в 1925 году, посчитала, пусть и с неохотой, Гитлера фигурой, достаточно весомой для продвижения широкой национальной революции к ее успешному завершению. Кризисные годы, последовавшие после 1929 года, национал?социалисты использовали гораздо более результативно, чем какое?либо другое националистическое движение, однако этот успех базировался главным образом на умении партии говорить языком социального возрождения и национального самоутверждения, вызывавшим широкий резонанс в народных массах. В конечном итоге политическая карьера Гитлера всецело зависела от того, насколько широкий отклик получали его призывы.

Течение кризиса при помощи изломанной кривой графика с ее резкими спадами и подъемами можно описать только приблизительно. В процессе четырехлетнего периода кризиса вторая по объему промышленного производства мировая держава испытала падение торговли наполовину, безработица охватила две пятых всего работоспособного населения, остальная часть имела только кратковременную работу или пережила сокращение заработной платы, владельцы магазинов и мелкие торговцы обнищали, а само государство оказалось на грани банкротства¹³¹. Большинство немцев ощущало рост экономики и доходов только на протяжении двух?трех лет, в течение которых их доходы достигали довоенного уровня, но внезапно случившийся экономический коллапс прервал развитие, вызвав глубокое социальное потрясение, затем политический кризис. Коалиция в рейхстаге, состоявшая из либералов и социал?демократов, в 1930 году развалилась из?за несогласий по вопросу о социальных выплатах, и начиная с этого времени и до 1933 года правительство управляло страной на основе чрезвычайных президентских декретов и административных указов канцлера. На выборах в рейхстаг в 1930 году и летом 1932 года был отмечен серьезный отток избирателей от умеренных партий и рост популярности партий, приверженных, с одной стороны, антипарламентской и, с другой – чрезмерно парламентской форме правления: суммарная доля голосов, отданных Национал?социалистической и Германской коммунистической партиям за период между двумя выборами в рейхстаг, выросла с 31 до 52 %. Возрождение коммунизма напомнило населению о послевоенной революции в Германии; экономический кризис породил широко распространившиеся страхи перед перспективой того, что конец капитализма может означать социальную дезинтеграцию и гражданскую войну. «Это было до боли знакомо, – писал один из свидетелей того времени, – мы ощущали запах 1919?го или 1920 годов»¹³². Политика воспринималась всеми как фундаментальная проблема для будущего Германии, а политическое насилие, ставшее знамением времени после 1929 года, – симптомом глубокого национального кризиса. Только в одном 1932 году в политических столкновениях было убито 155 человек, в том числе 55 национал?социалистов и 54 коммуниста¹³³. Тысячи других были ранены или находились под угрозой насилия. Грегор Штрассер был временно отстранен от участия в работе парламента за оскорбление коллеги?депутата. Полиция всячески боролась с нарушителями, пытаясь сдержать насилие. Для разрешения споров постоянно использовалось оружие. Временами Гитлер сам носил заряженный пистолет. Политические сентименты переродились в чувство глубокого негодования и безудержной ненависти.

Националистические силы в Германии все чаще говорили о необходимости революции. Гитлер сам часто обращался к этому слову, когда высказывался о разрушении существующего порядка вещей и о планах партии относительно строительства новой Германии¹³⁴. Националистические политики разделились еще 1920?х годах, не только по персоналиям, но и по различиям в понимании нации. Вплоть до 1929 года национал?социалисты были небольшой партией националистического политического истеблишмента, не пользовавшейся доверием со стороны других националистов. «Большинство людей смотрели на нас как на незрелых сорвиголов, тративших время и деньги ради несбыточной мечты», – вспоминал один из членов СА в своем очерке, написанном в 1934 году для исследователя Теодора Абеля¹³⁵. Гитлер, как вспоминал другой очевидец, «все еще воспринимался многими как некая фигура со странностями и зловещим прошлым»¹³⁶. Электорат, голосовавший за националистов, охватывал Германскую националистическую народную партию, возглавляемую Альфредом Гугенбергом, Германскую народную партию и ряд других, более мелких маргинальных партий, разделявших многие взгляды германских националистов. Имелись также полувоенные группировки и организации ветеранов, насчитывавшие в своих рядах миллионы граждан, старейшей из которых была организация «Штальхельм», или «Стальной шлем», во главе с Францем Зельдте. Существовали также профессиональные ассоциации и союзы, наподобие большого Союза работников торговли, придерживавшиеся широко националистических взглядов. Имелась также влиятельная радикальная националистическая интеллигенция, чьи лидеры лелеяли надежды на национальное возрождение и социальные реформы. Одними из немногих среди них были национал?социалисты. Эти многочисленные группы объединяла враждебность по отношению к республиканским политикам, авторитарные взгляды, милитаризм мышления, стремление к пересмотру условий Версальского мирного договора и, в некоторых случаях, хотя совсем не во всех, желание установить новый социальный порядок. Это было смешение разнообразных националистических сил, стремившихся к поиску политического решения после 1930 года, которое могло бы избавить страну от перспективы возврата к парламентской форме правления, защитить нацию от коммунизма, возродить экономику Германии и восстановить ее военную мощь. В течение 1930?го и 1931 годов национал?социалисты были заняты поиском путей объединения всех этих разрозненных сил и слившихся с ними многочисленных более мелких движений. Кроме того, они были заняты призывом к своим членам голосовать за национал?социалистических кандидатов. К 1932 году эффективная и хорошо организованная пропагандистская работа дала результаты и национал?социализм стал самым многочисленным отрядом националистического движения. Центральный лозунг партии строился на представлении Гитлера как человека, необходимого Германии. В ноябре 1932 года их предвыборные плакаты содержали призыв: «Гитлер – наша последняя надежда». Падение числа голосов, поданных за национал?социалистов на этих выборах, не обязательно было связано со снижением энтузиазма в отношении идеи национального возрождения, а объяснялось лишь неумением Гитлера донести эту мысль до масс. Его спас растущий среди консервативных националистов страх перед насилием на улицах и популистские лозунги движения, говорившие о том, что нерешенные проблемы политического кризиса 1932 года могут открыть дорогу коммунизму и гражданской войне. 30 января 1933 года Гитлеру было предложено сформировать «кабинет национального единства», в котором национал?социалисты должны были получить всего три места. Его назначение еще не открывало пути к диктатуре, но это был уже сигнал того, что национал?революционное движение становится реальной силой. На протяжении следующих полутора лет по всей Германии шел так называемый процесс «координации»; тысячи людей были смещены со своих постов по причине того, что они не участвовали в национал?революционной борьбе, другие тысячи закончили жизнь в тюрьмах и лагерях, став жертвами ничем не ограниченной жестокости и запугивания. В соответствии с духом гражданской войны разделительную черту проводили не между национал?социалистами и другими политическими силами, а между националистами и прочими, и пугающее насилие, характерное для первых месяцев режима, было направлено в первую очередь против предполагаемых врагов нации, главным образом социалистов, евреев и христиан, активно противодействовавших национал?социалистическому движению. Движущей силой национальной революции была коалиция националистических сил, которая, однако, летом 1933 года стала выкристаллизовываться в явно национал?социалистическую разновидность революции, устраняя все другие политические партии. Даже в 1934 году коалиция с консервативными националистами все еще продолжала существовать. Банкир Ялмар Шахт от националистической партии оставался на очень важном посту министра экономики, Зельдте стал министром труда, а пост министра финансов продолжал занимать карьерный бюрократ. Ни один из них не был членом национал?социалистической партии.

Гитлер был явным бенефициаром националистической революции. Развитие массового движения, поддерживавшего партию, по существу узаконило его претензию на то, чтобы олицетворять собою революцию. Поддержка одной трети голосов избирателей на выборах 1932 года дала Гитлеру более серьезные основания претендовать на политическое лидерство по сравнению с другими руководителями движения. Отсутствие твердости у Штрассера в тот момент, когда он бросал вызов Гитлеру в 1932 году, было следствием его личного предубеждения, что возможный раскол в партии может стать угрозой будущему Германии. Так же как и Сталин, Гитлер сыграл на страхах перед классовой борьбой, стремясь расширить свои притязания. Чем больше Гитлер разглагольствовал об угрозе коммунизма, следуя тактике, доведенной им до апогея весной 1933 года, когда он получил в свои руки легальные возможности подавить коммунистическое движение, тем в большей мере он представал в глазах народа спасителем Германии. Кризис оказал ему в этом большую услугу. В 1929 году Штрассер вполне осознавал сложившуюся реальность, когда говорил: «Мы хотим катастрофы… потому что только катастрофа… может расчистить нам путь к решению тех задач, которые мы – национал?социалисты, ставим»¹³⁷. Даже деятели, не доверявшие Гитлеру, как, например, Франц фон Папен, послуживший посредником и убедивший президента назначить Гитлера канцлером, полагали, что ключи к сплочению разрозненных групп националистов в 1933 году находились у Гитлера. На выборах в марте 1933 года националисты получили больше необходимого большинства – 52 % голосов избирателей. Многие националисты сохраняли недоверие к социал?радикализму и расовой ненависти, свойственной последователям Гитлера, но мало кому из них хотелось, чтобы Германия вернулась к экономическому хаосу и политической гражданской войне, которую она пережила в начале 1930?х годов¹³⁸. В этом смысле все возрастающая роль Гитлера в политической жизни, подобно тому, как это произошло со Сталиным, основывалась на оценке ситуации, которая имела как положительные, так и отрицательные стороны. Среди тех, кто одобрил диктатуру, были и те, кто шел на это с энтузиазмом, другие – неохотно, но с преднамеренным расчетом, из страха, что альтернативный выбор может отбросить систему назад и все завоевания «второй революции», а с ними и надежды на спасение нации будут утрачены. Длившийся на протяжении долгого времени кризис был неотделим от этого процесса; в обоих случаях амбиции или чувство предначертанности судьбы, двигавшие Гитлером и Сталиным, позволяли им в критический момент выставлять себя представителем всех тех, кто жаждет перемен при условии сохранения стабильности. Не будь этих кризисов, едва ли оба политика смогли бы трансформироваться в более крупные политические фигуры диктаторов.

В какой момент они почувствовали себя диктаторами? На этот вопрос история пока не дает ясного ответа. Общепризнано, что диктаторство Сталина начинается с того момента в декабре 1929 года, когда на страницах «Правды» помпезно отмечали его день рождения. Это событие определенно указывало на то, что с этого момента он становится полноправным хозяином партийной машины. В глазах общественности Сталин все еще оставался одной из партийных фигур, возможно первым среди равных [primus inter pares], но отнюдь не полновластным тираном образца конца 1930?х годов. Когда в 1929 году одного из вахтеров в здании Московского университета спросили, кого он имел в виду, говоря о «новом царе», тот назвал престарелого советского президента Михаила Калинина¹³⁹. Представление о Сталине как о фигуре, нацеленной на строительство нового социалистического общества, стало формироваться в ходе «второй революции», однако никто и никогда, исключая его хулителей, не называл его «диктатором». Диктатура Гитлера, напротив, имела под собой более твердое основание. Его назначение канцлером Германии 30 января 1933 года часто принимается как исходный пункт гитлеровской диктатуры, хотя он все еще был лишь канцлером в кабинете, состоящем в большинстве своем из националистов, но не национал?социалистов, во главе которого стоял президент, сохранявший чрезвычайную власть, обладавший полномочиями отменить его назначение на пост канцлера или распустить парламент, если на то возникнут серьезные причины. Согласно мартовскому акту 1933 года, правительству Гитлера были предоставлены чрезвычайные полномочия, позволявшие ему принимать законы, однако не было полной ясности – мог ли Гитлер принимать законы единолично или только с согласия правительства как коллективного органа¹⁴⁰. Неограниченная личная власть Гитлера, которой он долгое время пользовался внутри своей партии, также возникла и укрепилась во время национальной революции. При решении вопроса о начальной точке обеих диктатур спор историков вращается вокруг различных дат, однако в случаях обоих диктаторов выбор основывается на предположении о существовании некой исходной точки установления единовластия.

Есть множество причин предполагать, что поворотным моментом стал 1934 год. По прошествии десяти лет после кризиса, в течение которого их политические карьеры могли оборваться, Сталин и Гитлер уже доминировали на съездах своих партий. Каждый воспользовался соответствующим съездом как возможностью подвести итог недавнего революционного прошлого. На XVII Съезде партии, «съезде победителей», собравшемся в январе 1934 года в Москве, Сталин объявил, что антиленинизм повержен: «Не осталось ничего, что требует доказательств, и, по?видимому, не осталось никого, с кем надо бороться. Все могут видеть, что линия партии восторжествовала»¹⁴¹. Продолжая играть в свою зловещую игру, Сталин позволил своим прежним врагам, включая Зиновьева и Бухарина, произнести речи, наполненные подобострастными славословиями («наш лидер и командир», – утверждал Каменев)¹⁴². В сентябре 1934 года национал?социалисты проводили «съезд объединения, съезд власти». Триумфальную речь Гитлера перед возбужденной толпой, собравшейся на поле «Цеппелина» в Нюрнберге, зачитал партийный босс из Баварии Адольф Вагнер. «Германский образ жизни, – вещал Вагнер, – должен торжествовать на протяжении следующей тысячи лет. Для нас неспокойный XIX век наконец?то завершился»¹⁴³.

Между тем о наступлении личных диктатур сигнализировали не эти два съезда, состоявшиеся в 1934 году, а два убийства, совершенные в этот период. Первым было убийство Эрнста Рема, главы СА, который был расстрелян по приказу Гитлера в подвале Штадельхеймской тюрьмы в Мюнхене во второй половине дня 1 июля 1934 года. Вторым было убийство популярного секретаря Ленинградской организации коммунистической партии Сергея Кирова, совершенное 1 декабря 1934 года, когда тот направлялся в свой кабинет в Смольном. В обоих случаях и Сталин, и Гитлер воспользовались этими убийствами для демонстрации того, что они теперь стоят выше закона; это выражение неограниченной личной власти было важнейшим элементом, позволяющим характеризовать этих двух персонажей как диктаторов. Назначение Рема главой СА в 1930 году было связано с желанием Гитлера вознаградить старого партийного бойца и покончить с мятежными элементами в рядах СА. Результат оказался прямо противоположным. Рем сформировал намного более многочисленную и лучше вооруженную организацию и видел себя, подобно Штрассеру, не рядовым лейтенантом, а скорее коллегой Гитлера. В 1933 году СА оказались вовлеченными в целую серию яростных столкновений, официальных и неофициальных, с противниками своего движения. Члены СА рассчитывали на то, что национальная революция вознаградит их офисом или работой, но на деле многие из них так и остались безработными; шли разговоры о том, что СА намеревается взять на себя функции полиции, а может, даже и роль германской армии, которая, насчитывая всего 100 000 человек – количество, разрешенное по Версальскому договору, составляла лишь одну двадцатую часть всей партийной милиции. Гитлер колебался – следует ли ему отстранить своих консервативных союзников по национальной коалиции и летом 1933 года осадил их устремления. Но на следующий год амбиции Рема и его стремление к расширению национальной революции усилились. Он открыто пестовал идею создания армии СА и военно?воздушных сил СА, чтобы взять на себя защиту Рейха; члены СА стали чаще восхвалять культ своего собственного лидера, а не культ Гитлера. В начале лета 1934 года настроение большей части членов СА характеризовалось негодующим радикализмом¹⁴⁴.

Гитлер встал перед трудным выбором, так как численность СА росла вместе с движением, ставшим символом его долгой и кровавой борьбы за власть. Угрозы со стороны армейских командиров в июне 1934 года начать действовать, если Гитлер ничего не предпримет, вынудили его, пусть и неохотно, согласиться с тем, что Рем должен быть устранен. В тайной полиции имелось большое досье на пламенного гомосексуалиста – лидера СА и многочисленные данные о связях Рема с фон Шлейхером, конспиратором, пытавшимся завлечь Штрассера в правительство в декабре 1932 года. Поддержанный другими руководителями партии, Гитлер планировал переворот на конец июня 1934 года под предлогом того, что Рем намеревался свергнуть правительство и отдать Германию в руки иностранных властей (обвинение, достойное сталинских процессов в годы чистки). 30 июня на фоне чрезвычайно драматичных событий в Берлине, Мюнхене и других городах Германии началась расправа над лидерами СА: их затаскивали в тюрьмы и там расстреливали люди из охранных отрядов (СС) – одетые в черную форму охранники Гитлера. В тот же день Шлейхер, Штрассер и горстка других выдающихся критиков и оппонентов Гитлера были расстреляны по обвинению в том, что они также были участниками заговора. Всего было зафиксировано восемьдесят пять убийств, но цифра почти наверняка была выше, поскольку партийные лидеры сводили все старые счеты¹⁴⁵.

Гитлер самолично арестовал Рема. Долетев на самолете до Мюнхена, потом пересев на автомобиль, он доехал до отеля, в котором остановились Рем и Эдмунд Хайнс, лидер СА в Бреслау. Гитлер ворвался в спальню главы СА, размахивая револьвером и крича на него: «Ты арестован, свинья»! Обескураженного Рема передали в руки двух людей из СС, которые набросили на него одежду и, скрутив, посадили в ожидавшую их машину, чтобы отправиться в Штадельхеймскую тюрьму в Мюнхене. Рем был последним, кому было суждено умереть. Гитлеру оказалось непросто сохранять хладнокровие, отправляя на смерть своего очень давнего товарища. Вспоминая то время, когда десятью годами раньше он вместе с Ремом предстал перед судом за государственную измену, он плакался однажды Гессу: «Было время, когда он стоял рядом со мной в Народном суде»¹⁴⁶. На следующий день Гитлер позволил Рему застрелиться. В камере, где он сидел, оставили заряженный пистолет, и Рему дали десять минут на принятие решения. Не услышав ожидаемого выстрела, эсэсовский комендант расположенного вблизи концлагеря Дахау Теодор Эйке вошел в камеру и в упор выстрелил в обнаженную грудь Рема. В тот же день армейский командир полковник Вернер фон Бломберг объявил армии, что Гитлер спас нацию от предательства «с истинно солдатской решимостью»¹⁴⁷. На заседании кабинета 3 июля был согласован закон, по которому смертные казни без суда стали считаться «оправданными соображениями необходимости защиты государства». Министр юстиции Франц Гюртнер, старый юрист и не член национал?социалистической партии, подтвердил, что совершенное Гитлером, безусловно, законно¹⁴⁸. 13 июля в Рейхстаге Гитлер объявил о фантастических масштабах того, что в действительности было несуществовавшим заговором. К этому он добавил: каждый должен знать «на все времена», что того, кто поднял руку на государство, ожидает «неминуемая смерть». Президент рейхстага Германн Геринг, организовавший чистку рядов СА в Берлине, заявил собравшимся делегатам, что «мы все всегда одобряем то, что делает наш фюрер»¹⁴⁹. Гитлер был публично признан человеком, без сомнений стоящим выше закона, которому дано неограниченное право приговаривать других к жизни или смерти.

Убийство Кирова, возможно, было совершено по приказу Сталина, однако имеющиеся на сегодня доказательства свидетельствуют о том, что он стал жертвой убийцы?одиночки. Значение смерти Кирова, подобно смерти Рема, состоит в том, что он представлял собой последний возможный барьер на пути к неограниченному единовластию Сталина. Сын мелкого чиновника, Сергей Костриков, выбравший в качестве своего большевистского псевдонима фамилию Киров, был ненамного моложе Сталина и имел долгую и вызывающую пиетет революционную биографию, которая привела его в феврале 1926 года на пост руководителя Ленинградского комитета партии в качестве сталинского эмиссара, призванного искоренить левую оппозицию. Это был вдохновенный руководитель, живший весьма напряженной жизнью (страдал алкоголизмом), энергичный, с приятной внешностью, широким, по?юношески молодым лицом, и выдающийся оратор, который был, по свидетельству тех, кому довелось слышать его в первые дни его работы в Ленинграде, «страстным, убедительным и вдохновляющим»¹⁵⁰. В 1930?х годах он считался лояльным сторонником Сталина и, как и Рем, временами эсктравагантно демонстрировал эту лояльностью на публике. Его личные взгляды были куда более критичными. Как говорят, накануне «съезда победителей» группа старых большевиков пыталась уговорить его сделать попытку занять место Сталина, но он отклонил это предложение. На самом съезде, однако, он занял место не на сцене, что позволяло его положение в партии, а сидел рядом с ленинградской делегацией. Произнесенная им на съезде речь, разбавленная традиционной гиперболой в адрес Сталина, была спокойной, неэмоциональной и безличной, там где Сталин был тверд и бесстрастен. Речь Кирова приветствовали стоя, наградив ее бурей оваций. Когда прошли выборы в Центральный комитет, Сталин получил 1056 из посчитанных голосов, а Киров – 1055. Но позднейшие свидетельства говорят о том, что, по?видимому, целых 289 бюллетеней, на которых имя Сталина оказалось вычеркнуто, были просто уничтожены. Если бы не это обстоятельство, Киров стал бы явным победителем, а власть Сталина сильно пошатнулась, хотя он вряд ли был бы смещен.

Сталин никогда не выдвигал себя на выборах Генерального секретаря, и с этого времени ни на одном партийном или государственном документе нет ссылки или упоминания этой его должности¹⁵¹.

В течение всего 1934 года Сталин становился все более подозрительным по отношению к Кирову. Овации, которыми встретили его на съезде, в норме полагались только самому Сталину. Несколькими неделями позже Сталин пригласил Кирова в Москву для работы в Секретариате Центрального комитета, что позволяло осуществлять более строгий надзор над ним. Киров, проявив смелость, отказался, и в этом его поддержали другие члены Политбюро. По?видимому, Киров не испытывал большого страха перед Сталиным. В 1932 году он встал на защиту Рютина, когда Сталин требовал его казни. Временами он выражал несогласие с решениями Политбюро. Бывало также, что Киров допускал неосторожные замечания в адрес Сталина¹⁵². В течение всего года Киров был перегружен заданиями из Москвы. Сталин настаивал на регулярных встречах с ним, а в августе, вопреки своим намерениям, Киров был вынужден сопровождать Сталина в его длительном отпуске, который тот проводил на даче в Сочи. Здоровье Кирова ухудшалось. Когда он вернулся из поездки по Казахстану, где проверял ход жатвы в октябре 1934 года, то обнаружил, что его кабинет, находившийся до этого на третьем этаже Смольного института, был срочно перемещен без его согласия из основного коридора за угол, в конец длинного прохода, рядом с небольшой боковой лестницей¹⁵³. Именно здесь 1 декабря, в 16 часов 30 минут, Киров был убит выстрелом в шею почти в упор Леонидом Николаевым, безработным членом партии с неблагоприятной биографией, семья которого страдала от голода и который безуспешно пытался убедить Кирова снова взять его на работу. Это был жалкий убийца, пребывавший в отчаянном положении, чьи дневниковые записи свидетельствовали о том, что он постоянно носился с идеей покушения на убийство в духе Достоевского. Возможно, мы никогда не узнаем правды, но остается факт, что до сих пор нет никаких данных, свидетельствующих о прямой связи Сталина с убийством Кирова. Сталин в тот же вечер помчался на поезде в Ленинград и на следующий день предпринял необычный для себя шаг, самолично допросив Николаева под предлогом желания заставить его назвать имена своих соучастников. Через три недели Николаев был расстрелян¹⁵⁴.

Сталин воспользовался убийством Кирова для издания примечательного декрета. В тот же день, без обычного обсуждения на Политбюро и без подписи президента Калинина, как того требовала конституция, Сталин подготовил и подписал закон, позволявший тайной полиции арестовывать подозреваемых в терроризме, тайно пытать их и вести следствие заочно [in absentia], без участия стороны защиты и без права на апелляцию и приводить в исполнение приговоры незамедлительно¹⁵⁵. Так называемый «Кировский закон», подобно закону, принятому под давлением Гитлера два дня спустя после убийства Рема, Сталин использовал для надежного упрочения своего положения как человека, стоящего над законом, а также как инструмент уничтожения тысяч членов партии, заклейменных «врагами народа», которое происходило в последующие три года. Более чем 1100 делегатов, с таким неосмотрительным энтузиазмом аплодировавшие Кирову на «съезде победителей», через четыре года были расстреляны или заключены в тюрьму. Уже томившийся к тому времени в тюрьме Рютин был расстрелян в 1938 году. Один из близких соратников Сталина впоследствии вспоминал его реакцию на заседании Политбюро на дошедшее до Москвы известие о чистке Рема: «Гитлер, какой молодец! Вот как надо действовать против своих политических противников»¹⁵⁶.

Путь к диктатуре, пройденный обоими персонажами, был непредсказуем и заранее не предуготован. Оба были движимы особым стремлением занять то, что они считали своим местом в истории, но эта безжалостная воля была сплетена с одержимостью тактическими деталями политической борьбы, нечеловеческой жестокостью ко всем, кто компрометировал или стоял на пути их политических амбиций и беспринципного стремления к публичному признанию. Это был воистину чудовищный конгломерат низменных побуждений. Легко сетовать на слабость оппозиций, противостоявших им, но невозможно не признать всю трудность и невыполнимость задачи найти в той ситуации способ преградить им путь наверх, переиграть людей, двигавшихся вперед с ощущением того, что они несут на своих плечах саму человеческую историю, идут, сметая все на своем пути, не колеблясь, уничтожая людей и меняя обстоятельства.

И все же, несмотря на случайное стечение обстоятельств и откровенные подарки судьбы, сыгравшие немаловажную роль в их личных судьбах, Сталин и Гитлер не были случайными диктаторами.

 

Глава 2

Искусство управления

 

Истинная демократия – это не беспомощная капитуляции перед кликами, это добровольное повиновение лидеру, избранному самими людьми.

Макс Вебер, 1922¹

 

Совершенно очевидно, что нет никакого принципиального противоречия между советской демократией и применением диктаторской власти отдельными личностями.

Ленин, Апрель, 1918²

 

В 6 часов 30 минут утра 12 декабря 1937 года жена одного советского профессора, железнодорожного инженера, сделала запись в своем дневнике о том, как она в соответствии с недавно принятой сталинской конституцией проголосовала всего полчаса назад на выборах в Верховный совет. Эта запись в дневнике свидетельствует о чрезвычайно приподнятом настроении, в котором пребывала женщина. Накануне вечером она и ее муж договорились постараться быть первыми в очереди за бюллетенями, но, выйдя из дома незадолго до шести часов утра, они увидели, что улицы уже полны людьми, спешащими к выборным участкам. Выборные пункты были украшены «лозунгами и цветами», тут же рядом лежала разъяснительная литература. Нашим героям удалось попасть в начало очереди из двадцати человек. Двери открылись ровно в шесть. Внутри сновали помощники, разъясняя и помогая избирателям. Во второй комнате раздавали бюллетени для голосования. Всего выдавалось по два конверта, чтобы обеспечить тайну голосования, и по два листа бумаги – один для голосования в местные органы власти, и второй – для выборов в общенациональные органы. На каждом конверте было напечатано имя одного кандидата от единственной разрешенной политической партии. Наша пара вошла в кабины для голосования, каждая из которых была прикрыта ситцевой шторой. Проставив галочки на листах бумаги и запечатав конверты, они бросили их в урны для голосования. Поблизости были организованы ясли, чтобы мамы могли оставить своих деток на время, пока были заняты столь серьезным делом. Супруга профессора испытывала «своего рода волнение в душе». В эту ночь она спала всего два часа в ожидании столь важного для нее и ее мужа события – они хотели быть самыми первыми на самых первых из такого рода выборов в мире³. Вернувшись домой, наши двое героев присели на время, чтобы поделиться своими ощущениями. Сестра жены позднее писала, что ей тоже удалось проголосовать после некоторой толчеи в очереди на регистрацию, имея на руках прописку, которую она получила всего за три дня до выборов. Когда она бросала в урну конверт, в ее сознании всплыли сентиментальные воспоминания об изречениях древних, которые, как ей казалось, звучали в унисон ее мыслям о самом скромном из всех граждан, который отныне будет облечен величайшей демократической властью: «Самая крошечная рыбка способна взмутить бездну океана»⁴.

Легко надсмехаться над простодушием советских избирателей, имевших дело с однопартийной системой и одним или несколькими одобренными свыше кандидатами, не имевшими на выборах альтернативных соперников и за которых покорный электорат голосовал едва ли ни единодушно. Эти образованные русские верили в то, что участвуют в истинно демократическом эксперименте. На одной из дискуссионных групп в Ленинграде, собравшейся накануне выборов, был задан вопрос, а можно ли было в этот день взять с собой избирательный бюллетень, чтобы заранее подумать, прежде чем сделать выбор. Каким бы странным ни был вопрос, но ответ на него был вполне серьезным: «Конечно, вы имеете право пойти домой, сесть и обсудить в течение нескольких часов все варианты…»⁵. Советский Союз с его новой конституцией – «самой демократической конституцией в мире» – заявлял о себе как об истинной демократии, и убедил в этом миллионы людей как в самой стране, так и далеко за его пределами. На протяжении всей своей истории в партии доминировала однообразная процедура выборов, через которую регулярно проходили кандидаты всех уровней государственной власти и партийной организации. Даже сам Сталин должен был проходить через процедуру выборов в ходе избирательной кампании, предварявшей общие выборы в районе, который он представлял. Общие выборы не были достаточно грандиозными, чтобы на них устанавливать трибуны, но они были вполне представительными для того, чтобы пройтись по рядам людей, совершая рукопожатия. На выборах в декабре 1947 года Сталин победил, набрав 131 % голосов⁶. Те выборы стали поводом для широкомасштабных празднований – фейерверков, воздушных парадов и фестивалей.

Подготовка к принятию новой конституции началась в феврале 1935 года с назначения Конституционной комиссии, состоявшей из 31 человека во главе с самим Сталиным. После года разработки проект был опубликован для общественных обсуждений, на которые отводилось пять месяцев. Согласно официальной статистике, было проведено 623 334 собрания по всей стране, в которых приняло участие четыре пятых всех избирателей. Общее число изменений и дополнений, предложенных жителями городов и деревень со всех концов Союза, составило 170 000, однако только 48 из них нашли свое место в принятой конституции⁷. Документ, обещавший всю полноту гражданских прав, включая свободу слова, собраний и совести, вызвал самый широкий интерес у граждан страны. Многие простые люди видели в широком обсуждении проекта конституции искреннее желание вовлечь демократическим путем всех советских людей в строительство своего будущего, и они воспользовались представившейся возможностью, чтобы поднять неудобные вопросы, касавшиеся аппарата репрессий, под властью которого они на самом деле жили⁸. Вопреки очевидным ограничениям, выборы 1937 года воспринимались многими простыми людьми как возможность принять участие в установлении нового конституционного порядка. Общее число проголосовавших достигло 96,8 % от общего числа избирателей. Некоторые бюллетени были испорчены. На одном участке действительными оказались 97 % бюллетеней, остальные были так или иначе испорчены, или на них были вычеркнуты имена. В Новосибирском регионе на одном бюллетене было написано имя Троцкого, на другом: «Я голосую за небесного царя» и «Мы не голосуем» – на третьем⁹. Но подавляющее большинство голосов были признаны действительными и соответствующими процедуре, и, таким образом, демократически избранный Верховный совет несколькими днями позже собрался на свое первое заседание.

Германская диктатура не создавала из демократии такого грандиозного шоу, но даже после последних многопартийных выборов в рейхстаг, состоявшихся в марте 1933 года, когда национал?социалисты победили с 44 % голосов, что было наивысшим достижением по сравнению с любой другой партией с момента образования Германии в 1871 году, парламентские мандаты все еще оставались желанными. В период с 1933 по 1938 год немцы ходили к избирательным урнам еще четыре раза – три раза для выборов в рейхстаг, которые проводились в тот же день, что и плебисцит, один раз в августе 1934 года для участия только в плебисците. Как конституция Веймарской республики, так и национальная парламентская система оставались неизменными после 1933 года. Избирательные кампании представлялись как возможность для населения Германии напрямую выразить свою приверженность новой национальной идее, и, так же как и в случае советских выборов, значительно более 90 % населения регистрировали свои голоса для участия в каждой выборной кампании. В период с 1933 по 1934 год сюда включались и фракции, все еще намеревавшиеся продемонстрировать свою оппозицию. После выборов в рейхстаг 12 ноября 1933 года парламент впервые оказался исключительно однопартийным; в тот же день германский народ должен был одобрить выход страны из Лиги Наций. В выборах приняли участие 95 % избирателей, и 89,9 % из числа проголосовавших сказали «да» плебисциту. Несколько меньшее число, 87,7 %, проголосовали за национал?социалистический парламент; более 3 000 000 бюллетеней были признаны недействительными, так как не содержали простого крестика, который требовалось проставить напротив имени кандидата¹⁰. Для плебисцита, который должен был состояться через год c целью одобрения решения Гитлера объединить кабинеты канцлера и президента и создать единый кабинет фюрера, правила были ослаблены, чтобы для выражения согласия можно было использовать как бюллетени с крестиком, так и бюллетени, содержавшие написанное слово, выражавшее согласие. На этот раз на избирательные участки пришли лишь 84 % избирателей, из них девять десятых одобрили предложение Гитлера, но суммарное число недействительных бюллетеней и тех, кто проигнорировал выборы, достигло 7,2 миллиона, и это были последние выборы, когда столь значительное число избирателей выразили несогласие или апатию¹¹.

Для двух последующих выборов, состоявшихся 29 марта 1936 года и 10 апреля 1938 года, были изменены правила в отношении испорченных бюллетеней. Так, все бюллетени, оставленные пустыми, в отсутствие других партий должны были рассматриваться как голос в пользу национал?социализма. И только те бюллетени, в которых избиратель не поленился написать «нет» или вычеркнуть имя кандидата, должны были считаться как голоса «против». Выборы 1936 года были первыми, в которых было зафиксировано почти полное единодушие избирателей: «за» проголосовало 98,8 % избирателей, а в некоторых районах было зафиксировано стопроцентное согласие, хотя почти наверняка местные деятели не учитывали все испорченные бюллетени. Для избирательной кампании 1938 года правила были изменены снова. На этих выборах выдавали только один бюллетень для голосования за кандидатов в рейхстаг и для ответа на вопрос плебисцита о присоединении Австрии, совершенном насильственно 12 марта 1938 года. На выборах следовало сказать просто «да» или просто «нет» списку фюрера, во избежание опасности, заключавшейся в том, что поддержка национал?социалистической партии могла оказаться меньшей, чем поддержка, оказанная лично Гитлеру. На бюллетене слово «да» было написано внутри большого круга, а «нет» – в маленьком круге. На одном из избирательных участков голосующих просили пройти в кабину, только если они намеревались проголосовать «против». Местные партийные деятели старались заранее изолировать потенциальных избирателей, голосовавших «против», до того как они могли достичь избирательных участков, чтобы не позволить им голосовать. Даже после этого объявление о том, что «за» проголосовало 99 % избирателей, не совпадало с данными (неопубликованными) числа самих избирателей. Наихудшие результаты были получены в коммуне Визбек, где только 68 % электората проголосовали «за»; в одном районе был достигнут 75 % результат, а в восьми других – «за» проголосовали 87 % голосовавших¹². Для верноподданных партии акт участия в выборах и подтверждение своей преданности ей было важнее, чем проявление неподкупности электората. «Наша дорога к избирательным урнам, – отмечал писатель Вернер Боймельбург в очерке о выборах, проходивших в марте 1936 года, – таким образом, является не выбором и не плебисцитом, а это, по сути, радостная, невыразимая декларация судьбы, которой мы верны, и выражение преданности человеку, которому она вверена свыше»¹³. Это было, по сути, то, что, по общему мнению юристов и политологов, было названо германской демократией и что вполне соответствовало политическому порядку, сложившемуся после 1933 года.

Ни гитлеровская Германия, ни сталинский Советский Союз не соответствовали понятию «демократия» в общепринятом смысле этого слова. И тем не менее оба государства полагали себя истинно демократическими и считали свои демократии более высокой формой по сравнению с западной моделью, которая, по их мнению, не только не могла, в силу своей природы, обеспечить эффективное управление, но и была продуктом эгоистичных классов, действовавших только в своих интересах, и характеризовалась абсолютной неспособностью выражать интересы всего общества. «Но что такое демократия? – задавался вопросом Сталин, когда объявлял о принятии новой советской конституции в ноябре 1936 года. – Демократия в капиталистических странах… как показывают последние исследования, это демократия для сильных, демократия для имущего меньшинства»¹⁴. Проблема традиционных парламентских демократий кроется в существовании различных партий и фракций, чьи задачи, как считали Советы, только и состоят в том, чтобы подрывать основы революционного государства и раскалывать общественное мнение или, как в случае с Германией, отторгать или ослаблять нацию, агонизирующую в борьбе за свое возрождение. Советскому народу, продолжал свою речь Сталин, нужна только одна партия, потому что теперь нет разделения общества на «капиталистов и рабочих, помещиков и крестьян»¹⁵. Через несколько месяцев, в апреле 1937 года, Гитлер произнес длинную речь перед руководителями местных партийных организаций, посвященную природе демократии, в которой он также давал раъяснения относительно того, почему обществу, объединенному одной волей, нужна только одна партия. «Но для нас больше всего нетерпима оппозиция, потому что она неизбежно ведет к разложению»¹⁶. Многопартийные системы рассматривались как отражение социальной неустойчивости и разделения интересов, но никак не возможность свободного политического выбора.

В обоих случаях демократия рассматривалась как отсутствие политического размежевания, как истинное выражение интересов народа. Большевистская партия унаследовала ленинскую идею демократического централизма. Этот очевидный оксиморон отражал тезис Ленина, что партия являлась ведущей силой революции, при этом признавалась и необходимость участия в ней широких масс населения, включая как членов партии, так и беспартийных, чьи взгляды и мнения должны были обязательно учитываться при принятии окончательного решения. Сочетание участия и представительства было проиллюстрировано, по крайней мере в теории, на дискуссии вокруг основных положений конституции 1936 года. Сталин воспевал «всеобъемлющий демократизм» новой конституции, так как она давала право голоса всем без исключения, создавая совершенную иллюзию того, что государство воистину отражает интересы всех трудящихся Советского Союза¹⁷. Эта иллюзия подкреплялась утверждением, что партия является представителем всего народа, а не только отдельных заинтересованных групп и социальной элиты, как это имеет место повсюду в мире.

Идея представительства стала центральной и в концепции германской демократии: национал?социализм был представителем никого иного, кроме объединенного народа, Гитлер был идеальной персонификацией этой идеи. Идея регулярных плебисцитов была закреплена в законе от 14 июля 1933 года. Цель, как объяснял Гитлер в своей речи в марте 1933 года, состояла в том, чтобы гарантировать правила, согласно которым акты нового правительства должны были получать окончательное «законодательное заверение» [sic] самого народа в более прямой форме, чем посредством обычно дозволенных парламентских выборов. Народ, руководимый национал?социализмом, должен был почувствовать себя истинным «творцом законов», а в Гитлере видеть человека, призванного воплотить «историческую волю народа»¹⁸. В своей речи, произнесенной в 1937 году, Гитлер противопоставил парламентскую демократию, при которой все имеют право голоса, но ничто не решается, своей концепции германской демократии, при которой над всеми остальными возвышается одна бескомпромиссная фигура национального лидера, сплачивающего воедино весь германский народ, твердой рукой направляя его к великим целям. «В моих глазах, – продолжал Гитлер, – это самая прекрасная и самая германская из всех демократий. Ничто не может быть лучше для людей, чем осознание возможности, выйдя из наших рядов, достичь самых больших высот, независимо от своего происхождения и места жительства или чего бы то ни было еще, и взойти на самую высокую вершину власти»¹⁹. Образ идеального лидера, выходца из народа, олицетворяющего собой единую волю народа, возник еще в трудах Макса Вебера и других немецких интеллектуалов, публиковавшихся до 1933 года. Гитлер претендовал на то, чтобы стать воплощением этого идеала. «Демократия, в своей основе, не означает ничего другого, чем самоуправление народа… Полномочия на лидерство исходят от самого народа», – писал молодой юрист – национал?социалист в 1935 году²⁰.

Попытки представить системы, в которых доминирует воля одного индивидуума, как определенного рода демократии преследовали явные политические цели. Каждый из режимов изображал дело так, будто таким был выбор самих народов, а сами режимы являются лишь представителями или посредниками, выступающими от их имени. «Мы идем гораздо дальше какой бы то ни было парламентской демократии на земле в нашем постоянном обращении к воле народа», – заявлял, как поговаривали, Гитлер²¹. Это было своего рода интеллектуальное ухищрение, которое, однако, заставляло людей верить в то, что диктатуры могут быть выразителями коллективной воли народа, каковыми не могли быть парламентские системы в прошлом и на что никто не был способен сейчас. Между тем узы связи лидера и народа были не столь простыми; ни Гитлер, ни Сталин не использовали свою власть против чьих бы то ни было интересов в открытую. Термины «социалистическая демократия» (изобретение Сталина) и «германская демократия» подразумевали такую форму правления, при которой главной целью становится защита интересов всего общества или, по крайней мере, той ее части, которая в противном случае не была бы признана неполноценной по расовым или классовым признакам. Какой бы благостной не казалось нам эта реальность сегодня, популистские лозунги диктатуры тогда служили мощным инструментом их легитимизации.

 

* * *

 

Озабоченность проблемами отсутствия полномочий у диктаторов высвечивает один важнейший факт, слишком часто упускаемый из виду при анализе двух систем. Он состоит в том, что как Советский Союз, так и Германия на протяжении всего периода диктатур формально функционировали на основе конституционного законодательства. Наличие конституции не обеспечивало эффективной защиты от диктаторов в каждой из описываемых стран, однако личная власть никогда не проявлялась здесь в непосредственном выражении деспотизма, вопреки установленным процедурам или конституционной норме. И Гитлер, и Сталин были вынуждены учитывать наличие конституционного аппарата, поэтому они развивали такие формы власти, которые по существу были надконституционными либо искажали до неузнаваемости действовавшие на тот момент законодательные системы. Именно в этом и кроется источник их полномочий на диктаторскую власть.

Первая конституция Советского государства была опубликована в декабре 1922 года, но она мало значила для реальной деятельности государственных органов, поскольку коммунистическая партия играла ведущую роль и определяла и диктовала политику. Центральный комитет партии был основным источником власти, но на практике, в силу нерегулярности его заседаний, таковым был его политический подкомитет, или Политбюро, который и стал важнейшим элементом всей властной структуры. Образованное в 1918 году и состоявшее из пяти членов, Политбюро быстро стало площадкой, на которой обсуждались и принимались решения по важнейшим вопросам политики. К 1930 году число членов Политбюро увеличилось до десяти. В 1919 году был добавлен второй подкомитет, в функции которого входили организационные и персональные дела, – Оргбюро. В это же время был сформирован и партийный секретариат, состоявший из одного человека; в 1922 году число его членов было увеличено до трех, а Сталин был назначен старшим членом, или Генеральным секретарем. Эта структура сохранилась в неизменности до 1952 года, когда Сталин упразднил отдельные Политбюро и Оргбюро и заменил их единым Президиумом партии. На протяжении всего периода существования Советского государства подразумевалось, что Центральный комитет партии и подчиненные ему органы несут всю полноту ответственности за инициирование и одобрение вопросов политики, хотя баланс власти между партией и государством сместился со временем в пользу государства.

Формально конституционный порядок в стране в 1922 году представлял собой парламентскую республику, основанную на прямых и непрямых выборах. Люди избирали напрямую делегатов Съезда Советов союза; Съезд выбирал Центральный исполнительный комитет, состоявший из 500–600 делегатов, которые подразделялись на Совет союзов и Совет национальностей. Первый представлял все государство, а второй – состоял из делегатов, представлявших все основные национальности Советского Союза, избранных на пропорциональной основе. Съезд также выбирал Президиум, чей председатель автоматически становился главой Советского государства, и Совет народных комиссаров (эквивалент министерств), чей председатель становился премьером правительства страны. В 1920?х годах Совет состоял только из пяти человек, и восьми человек в 1936 году²². Эта структура была усовершенствована в 1936 году в соответствии со сталинской конституцией, которая, по крайней мере, на бумаге, была образцом представительного государства. Съезд Советов был заменен на избираемый напрямую Верховный Совет, состоявший из двух законодательных палат, одна из которых включала делегатов со всего союза, другая – представителей всех национальностей. Обе палаты имели право законодательной инициативы, которая становилась законом после принятия простым большинством в обеих палатах. Верховный Совет, как и прежде, выбирал Президиум, и назначал или «формировал» (на языке конституции) Совет народных комиссаров, обладавшей высшей исполнительной и административной властью в стране. Президиум мог смещать комиссаров, но лишь по рекомендации председателя, смещение которого не было предусмотрено конституцией²³. В марте 1946 года народные комиссариаты был переименованы в министерства и председатель Совнаркома стал председателем Совета министров, у которого было шесть заместителей и более многочисленный кабинет, состоявший из министерских специалистов.

Гитлеровский рейх не удосужился создать и принять собственную конституцию; и на протяжении двенадцатилетнего периода его существования его основным законом оставалась республиканская конституция, ратифицированная в 1919 году в Веймаре. Прежняя структура государственных институтов рейха формально и в целом оставалась неизменной, хотя процессы принятия законов изменились радикально, и распределение полномочий изменилось настолько, что это фактически свело к нулю значение положений конституции. Результатом такого положения вещей стало возникновение «двойственного государства», концепция которого первоначально была разработана немецким юристом Эрнстом Френкелем в 1940 году, через два года после его побега из Германии в Соединенные Штаты. Этот дуализм сильно отличался от того, что было свойственно советской системе с ее разделением полномочий между партией и государством; национал?социалистическая партия никогда не имела центрального комитета или политического бюро, хотя играла все более важную роль в генерировании политики, ниспровергая государственную власть по мере наступления диктатуры. «Дуальное государство» представляло собой сочетание существующей конституционной структуры и системы чрезвычайных административных исполнительных органов, действовавших за рамками и вопреки установленным конституционным нормам. Третий рейх формально унаследовал парламентскую систему, которая основывалась на двух напрямую выбираемых законодательных палатах: рейхстаге, в который входили депутаты, представляющие граждан всей страны, и рейхсрате – национальном совете, состоявшем из представителей отдельных провинций, или земель, образующих Германское государство. Президента избирали в ходе прямых выборов, но его полномочия были ограничены. Ключевой политической фигурой был канцлер, которого назначал президент, но который был ответственен перед рейхстагом. Канцлер был одновременно и премьером и председателем кабинета министров, также подчинявшимся парламенту. Этот министерский аппарат с его разветвленной сетью бюрократических щупальцев продолжал существовать на протяжении всего периода диктатуры, однако реальный политический контекст, в рамках которого он функционировал, был существенно видоизменен.

Этот конституционный механизм был почти на грани коллапса задолго до прихода Гитлера к власти. Начиная с 1930 года почти ни одно решение правительства не получило необходимую поддержку парламентского большинства, в результате чего правительство должно было опираться не на поддержку рейхстага, собиравшегося редко, а на чрезвычайные указы, издаваемые президентом в соответствии с параграфом 48 (II) конституции. Парламент все еще имел полномочия отправить правительство в отставку, но назначение в январе 1933 года Гитлера без одобрения парламентским большинством стало показателем того, что существующая парламентская система больше не работала так, как создатели конституции изначально предполагали. После 1933 года сохранилась только конституционная оболочка. План национал?социалистов превратить рейхстаг в некое подобие консультативного сената (идея, которую Гитлер открыто обсуждал задолго до прихода к власти) был отклонен в 1934 году, и парламент технически оставался ответственным за законотворчество, хотя и утратил право законодательной инициативы и отказался от практики критики законопроектов²⁴. Между тем 30 января 1934 года был издан акт, позволявший правительству «создавать новое конституционное право»; вторая палата парламента – рейхсрат – была распущена Законом о преобразовании рейха, и в то же самое время все региональные парламенты утратили право издавать местные законы. Право издавать законы было, по Законодательному акту о передаче полномочий от 24 марта 1933 года, передано правительству. Самым неуклюжим образом «Закон о регулировании потребностей народа и государства» позволял правительству издавать законы по своему усмотрению вопреки конституционным нормам. Этот закон должен был действовать на протяжении четырех лет. Его принятие сопровождалось острыми дискуссиями среди конституционных законодателей, и, по мнению некоторых из них, сама формулировка закона не меняла конституцию, но приостанавливала ее действие. Между тем право инициировать и принимать законы было ключевым в сложившейся ситуации, поскольку в отличие от советской системы, где формально сохранялось разделение полномочий, германское правительство фактически сконцентрировало в своих руках как исполнительную, так и законодательную власть. Этот акт был провозглашен «Основным законом» нового режима, или, по определению ученого юриста Карла Шмидта, «временной конституцией». Прямое смешение исполнительных и законодательных полномочий стало свершившимся фактом 2 августа 1934 года, когда после смерти президента фон Гинденбурга был провозглашен закон о высшей государственной власти Германского рейха, позволявший Гитлеру взять на себя и роль президента без проведения прямых выборов. Таким образом, функции и президента, и канцлера были объединены в единой должности «вождя», Der F?hrer. Этот простой титул был принят в качестве «шапки» и содержался на всех бланках официальной корреспонденции Гитлера как главы государства (при этом вплоть до 1945 года чиновники канцелярии канцлера убедительно настаивали на добавлении «…и канцлера» на всех документах, которые они готовили ему на подпись)²⁵.

Способы, которыми Сталин и Гитлер ниспровергали существовавший конституционный порядок для достижения своих целей и установления единоличной власти, явно различались: источниками сталинской власти в 1930?х годах были неформальные или внеконституционные факторы; он не занимал высшую государственную должность и не был наделен особыми полномочиями инициировать и утверждать законы. Власть Гитлера, напротив, совершенно очевидно проистекала из того высокого общественного положения и должности, которую он занимал, и статей «временной конституции», одобренных соответствующими законодательными органами. Истинная природа сталинской власти, вытекавшей из его должности Генерального секретаря партии, не поддается точному определению, и тем не менее, начиная с конца 1920?х годов и до того, как он впервые получил высокую государственную должность председателя Совета народных комиссаров в 1941 году, Сталин рассматривался как наиболее важный источник власти. В своей статье в газете «Правда» в январе 1938 года Вячеслав Молотов, предшественник Сталина на посту премьера, характеризуя уникальные взаимоотношения между правительством и вождем, писал: «Во всех важнейших вопросах мы, члены Совета народных комиссаров, ищем совета и указаний от Центрального комитета большевистской партии, в особенности от товарища Сталина…»²⁶. Сам Сталин никогда не признавал себя диктатором. Когда американский репортер Евгений Лайонс задал ему в 1931 году прямой вопрос: «А вы являетесь диктатором?», то получил ответ, который мог бы служить образцом лицемерия: «Нет, я не диктатор… Ни один человек или группа людей не может диктовать. Все решения принимаются партией, а затем выполняются избранными органами – Центральным комитетом и Политбюро»²⁷. По?видимому, слово «диктатура» как?то особенно сильно задевало Сталина. Заметки на полях личных сталинских конспектов работ Ленина показывают его личное неприятие того, что Ленин постоянно или случайно использует термины «диктатура партии» или «диктатура пролетариата»²⁸. В 1930?х годах имя Сталина стало появляться на официальных документах после имени Молотова; он редко подписывал документы единолично, чтобы сохранять фикцию того, что правительство все еще остается коллективным органом.

Именно здесь, в работе Центрального комитета и Политбюро, Сталин получил возможность установить негласно утвердившийся принцип привычного авторитета, на котором, в конце концов, и зижделась его власть. Он не был диктатором в общепринятом смысле этого слова, как в случае с Гитлером, открыто демонстрировавшим свое верховенство; его власть была вверенной ему властью, происходящей скорее из ставшего привычным уважения к его взглядам, а не из формальной необходимости подчинения. Корни этой власти скрывались в политике маневрирования 1920?х годов, уже описанной выше, и способности Сталина строить из себя незаменимого защитника ленинской революции, даже извращая ее смысл. Но это был постепенный и непредсказуемый процесс, и в 1930?х годах Сталин добился консолидации своей власти, которая, так или иначе, основывалась на непостижимом уважении или страхе, возникшем среди его окружения, пережившего политические коллизии 1920?х годов. На протяжении всех 1930?х годов значение основных институтов партии неуклонно снижалось. Пленум Центрального комитета созывался все менее и менее регулярно и все чаще становился не более чем сценой для сталинского спектакля. В 1940?х годах он собирался всего лишь двенадцать раз и лишь в одном случае, в 1947 году, проходил в условиях серьезных политических дискуссий. На период с 1941 по 1951 год пришлось семь лет, когда он не созывался вовсе²⁹. Более ощутимым было снижение роли Политбюро. В Политбюро, созданное в 1930 году, входили в основном преданные сторонники Сталина, и до самой его смерти оно оставалось его личной вотчиной. Задолго до его создания Сталин придумал эффективный метод манипулирования дискуссиями путем контроля над повесткой дня и применением административных мер к ходу дискуссий, так что для обсуждения нежелательных тем отводилось очень мало времени. В 1932 году были произведены важные изменения в процедуре заседания, когда число тем, подлежащих обсуждению на каждом заседании, было сокращено с 40–50 до 15. При необходимости многие вопросы согласовывались за пределами заседаний, но фактически только Сталинским секретариатом. Проводились также дополнительные закрытые или чрезвычайные заседания, когда обсуждения проходили без протоколов, в условиях секретности и только в составе небольших групп. Число регулярных заседаний Политбюро сократилось, объем протоколов заседаний, проходивших за рамками регулярных заседаний, на которых принимались решения, становился все больше, а его распространение охватывало все меньший круг людей³⁰. За период с 1930 по 1934 год состоялось 153 заседания, за период с 1934 по 1939 год – 69, и 34 заседания – в последующие три года. В послевоенные годы Политбюро, являвшееся центральным органом властной системы, быстро скатилось до состояния анахронизма и стало собираться на заседания в среднем по восемь раз в год³¹. Сталин предпочитал формировать небольшие подкомитеты или специальные комиссии, членов которых он мог назначать сам, а также мог следить за ходом обсуждений. Реальные возможности членов Политбюро быть информированными обо всем, что обсуждалось, ограничивались. Единственное исключение составлял лишь сам Сталин, доминировавший в этом органе на протяжении 34 лет, начиная с его создания в 1919 году и вплоть до своей смерти в 1953 году³².

Нельзя игнорировать и сбрасывать со счетов те выгоды, которые Сталин извлекал из опыта непрерывного пребывания на административном посту и которые служили фактором устрашения в условиях его единовластия в политическом жизни 1930?х годов. Недавно опубликованная переписка между Сталиным и советским премьером Молотовым, а также между Сталиным и одним из его ближайших соратников Лазарем Кагановичем показывает, до какой степени все вопросы партии и государства, включая самые тривиальные, находились под неусыпным личным контролем Сталина. Она также иллюстрирует всю глубину подчинения Сталину со стороны советского руководства, установившегося к началу 1930?х годов, когда у всех его членов стало привычным почти по любым вопросам политики обращаться за директивами к Сталину. Письма говорят также о едва сдерживаемом беспокойстве человека, привыкшего получать немедленные и прямые указания Генерального секретаря, но вынужденного покорно дожидаться прибытия почты, если Сталин отсутствовал, находясь в коротком отпуске или пребывая на отдыхе на одной из своих дач³³. По этим письмам также видно, как ключевые рекомендации или решения по персональным вопросам и вопросам политики в реальности принимались без какой?либо оглядки на иерархическую структуру партии и государства. Указания Сталина не имели законной силы, но к началу 1930?х годов игнорировать их стало опасно. Существует рассказ о том, что, когда Сталин пожаловался на сорняки на московских тротуарах, посланные незамедлительно рабочие стремглав помчались вырывать все растения, оказавшиеся на виду³⁴. Практика неформальных методов обсуждения и принятия решений ни в коей мере не является исключительно советским феноменом, но Сталин использовал их для разрушения формальных платформ, на которых прежде происходило обсуждение и принятие решений и где было бы практически невозможно избежать определенной доли критицизма и обсуждений. Ему не нравилось то, что он называл «бюрократизмом», который, по его мнению, замедляет решение проблем и делает работу неэффективной. Сталин отдавал предпочтение обсуждениям в кругу немногих доверенных коллег или, еще больше, разговорам один на один в тиши его кабинета, а не часам, проведенным в комитетах.

Начиная с 1930?х годов он стал все реже и реже появляться на заседаниях, заставляя тех, кто присутствовал, решать трудновыполнимую задачу – пытаться понять, какова его точка зрения. Политическая работа продолжалась на его даче или на кремлевской квартире, за обедом или ужином, скрытно от коллег и, к великому сожалению историков, о ней не осталось никаких записей³⁵.

Эта скрытная форма власти существовала в отрыве от рутинных процедур, обязательных как для партии, так и государства, и опиралась на уникальный контроль Сталина над паутиной тайных связей и над секретной службой, чьи невидимые артерии пронизывали насквозь весь государственный и партийный аппараты. Скрытая структура советской системы служила политическим инструментом огромной важности, она была именно тем объектом, за которым сталинский секретариат особенно жестко следил с самого начала 1920?х годов. Сердцем всей системы было главное здание коммунистической партии в доме № 4 на Старой площади в Москве. Здесь, на пятом этаже, находилось внутреннее святилище сталинского секретариата партии, где проходили все собрания, за исключением заседаний Политбюро. Именно в этом месте Сталин создал секретную канцелярию, находившуюся под его личным контролем. Секретный отдел впервые был создан в 1921 году. В нем были кабинеты секретарей Политбюро и Оргбюро, также здесь хранились архивы всех наиболее секретных документов, книги внутренних кодов, обеспечивающих безопасность связей, здесь же располагались и личные помощники и секретари Сталина³⁶. Документы хранились в огнеупорных стальных сейфах, вход в здание закрывала тяжелая стальная дверь, и весь комплекс был окружен вооруженной охраной. Только несколько избранных, тщательно проверенных людей имели доступ к документам. Секретный отдел готовил повестку дня заседаний Политбюро и следил за исполнением его решений; в его обязанности также входила рассылка директив руководства партии, которая осуществлялась в тщательно запечатанных, особо секретных конвертах хорошо вооруженными курьерами из государственной секретной службы, имевшими к 1930?м годам 1325 центров связи по всей стране; в этих комнатах были собраны тысячи досье на лидеров партии с компрометирующими их сведениями об опрометчивых поступках и недостатках, и они всегда были у Сталина под рукой, если это ему было необходимо³⁷.

В 1934 году вся система была перестроена таким образом, чтобы сделать ее настолько секретной, насколько это вообще было возможно, а сбор секретной информации стал централизованным. Отдел был переименован в Специальный отдел, а его главой был назначен верный страж Сталина Александр Поскребышев. Невысокого роста, без следов эмоций на лице, лысеющий бюрократ, поднявшийся наверх за почти двадцать лет с должности медбрата до помощника секретной канцелярии в 1924?м, как полагают, был выбран Сталиным благодаря его наводящему ужас взгляду. Он возглавлял секретную канцелярию на протяжении почти двадцати лет³⁸. В его обязанности входило составлять повестку дня, готовить документы на подпись Сталину и следить за циркуляцией секретной информации внутри системы. Это была мало популярная среди остальных руководителей партии фигура, потому что он полностью контролировал доступ к Сталину; Сталин же имел обыкновение насмехаться и издеваться над ним. В конце концов Поскребышев завершил свою карьеру, став жертвой каприза диктатора в 1952 году, когда его арестовали по сфабрикованному обвинению в шпионаже в пользу Соединенных Штатов³⁹. Специальный отдел имел разветвленную сеть более мелких отделений по всему Советскому Союзу, которые передавали секретную информацию обратно в Москву и сами получали информацию из центра. В каждом советском учреждении был свой специальный отдел, наделенный теми же функциями. Все нити связей и секретной информации стекались в личную канцелярию Сталина. Принцип функционирования этой системы заключался в том, что никто, кроме самого Сталина, не должен был знать больше, чем это было ему необходимо в данный момент, ситуация, полностью скопированная с административной практики гитлеровского Рейха⁴⁰. Наибольший гриф секретности был наложен на те документы, в которых были зафиксированы случаи нарушения партийной дисциплины и факты проявления оппозиционных настроений. Можно с уверенностью предполагать, что Сталин был хорошо осведомлен обо всем, что происходило вокруг, и был всегда заранее подготовлен ко всем неожиданностям.

Секретная структура способствовала тесному контакту Сталина с системой безопасности, однако истинная природа этих взаимоотношений все еще остается скрытой в архивах. Понимание того, что Сталин имел неограниченный доступ ко всей системе секретных документов, было достаточно серьезным сдерживающим фактором для любого члена политического истеблишмента. В романе Виктора Сержа о сталинских 1930?х годах, обреченный на смерть герой рассуждает о силе секретных файлов: «Он знал… что досье Кондратьева И. Н. переходит из кабинета в кабинет в бесконечном лабиринте самого секретного из всех секретных зданий. Тайный курьер положил на стол секретной службы Генерального секретаря запечатанный конверт. «Наконец?то, – размышлял Серж, посаженный на три года в 1930?х годах, – начальник быстро пробежал глазами страницы донесения…»⁴¹ Никто никогда всерьез не подвергал сомнению тот факт, что власть Сталина в 1930?х и 1940?х годах в конечном итоге полностью опиралась на угрозу ареста, страх оказаться в заключении или страх смерти. Среди целого ряда новых свидетельств травли и гонений 1930?х годов, достигших своего пика в момент расстрела почти 700 000 человек в 1937 и 1938 годах, имеется огромное количество доказательств, свидетельствующих о личной ответственности Сталина вместе с Молотовым и другими деятелями за вынесение смертных приговоров тысячам своих жертв, пусть эти расстрелы и производились после арестов, допросов и судебных процессов, а не были просто актами тайных убийств, совершенных именем государства. Угроза понижения в должности или ареста висела над головами каждого члена партийной или государственной элиты, и эта угроза исходила не только от Сталина: по всей вероятности, его одобрение требовалось, только когда дело касалось устранения кого?либо из старших руководителей. Государственная служба безопасности работала в тесной связи с секретным аппаратом, замыкающимся на сталинской канцелярии и ее многочисленных отделениях в регионах; люди из службы безопасности охраняли здания, кабинеты и офисы, доставляли секретную корреспонденцию и делились секретной информацией, собранной со всех концов страны. Тайные соглашения были обычной практикой. Возможность Сталина давать указания службе безопасности ставили его скорее вне, а не над законом, точно так же, как его ставшее привычным одобрение или неодобрение политики лежало скорее за пределами, чем над формальными требованиями конституции государства. И все же ставшая привычной власть, несмотря на всю ее секретность и произвол, могла осуществляться только при условии подчинения ей со стороны тех многочисленных людей, которые ее признавали. Именно эти обстоятельства служили Сталину в его преследовании личных интересов задолго до разгула насилия в середине 1930?х годов, поэтому можно полагать, что страх был лишь одним из многих факторов, способствовавших установлению его исключительной власти.

Власть Гитлера, возможно, строилась на более прочном фундаменте, состоявшем из формальных основаниях его полномочий, но, так же как и Сталин, он использовал их вопреки существующим законодательным нормам. Гитлеровской диктатуре были свойственны элементы общепринятой власти; в то же время для нее было характерно развитие укромных сфер политики, в рамках которых проходили апробацию идеи и принимались решения, сфер, скрытых от глаз публики, так что о них не осталось никаких зафиксированных исторических сведений. В случае с Гитлером не приходится говорить о какой бы то ни было скромности, хотя Гитлер так же называл себя диктатором без особого удовольствия и в начале 1920?х годов перестал употреблять этот термин. Единственная в своем роде должность фюрера тем не менее описывалась, без ложной скромности, как синоним высшей непререкаемой власти. Это слово было выбрано не только потому, что Гитлер дистанцировался от общепринятых политических постов президента и премьера, но и потому, что оно заключало в себе как понятие «лидера», так и «ведущего» или даже «вождя», а также предвосхищало идею законодателя или пророка, ниспосланного самой историей для осуществления его предназначения – непоколебимо вести народ в будущее. Описывая национал?социалистическую конституцию в 1939 году, Эрнст Хубер писал, что должность фюрера была не «государственной должностью», а «всеохватывающей и абсолютной» властью, вбирающей в себя волю всего народа⁴². Гитлеровская концепция политического руководства всегда была жестко авторитарной. Ему нравилось использовать банальные аналогии – командир полка, капитан корабля, архитектор здания, когда ему хотелось продемонстрировать, что только абсолютная власть бывает рациональной. Лозунг «Власть лидера уменьшается, ответственность его последователей увеличивается» стал определяющим элементом национал?социалистической революции⁴³. Такие взаимоотношения совсем не способствовали установлению деспотизма или тирании, как об этом заявляли некоторые. Здесь подразумевалось существование «безусловного родства» между лидером и его последователями; вера в лидера выражалась в иррациональных понятиях абсолютного, безусловного, мистического подчинения гению, вышедшему из их рядов. Личная связь между лидером и ведомым нашла лингвистическое отражение в добавлении слова «мой» к слову «лидер»: «mein F?hrer»⁴⁴.

Такие абстракции в гитлеровской Германии стали банальными допущениями. Однако им было не дано установить с какой?либо определенностью и юридической точностью практические пределы власти Гитлера. Дискуссии по поводу принятия «Акта о наделении полномочиями» в марте 1933 года вращались вокруг юридических сложностей, связанных с юридической дефиницией факта передачи права принятия законов новому правительству. Окончательная версия закона давала «правительству рейха» право «принимать решения» относительно законов по своему усмотрению, но в первоначальном варианте, подготовленном новым министром внутренних дел, Вильгельмом Фриком, говорилось скорее о «мерах», а не законах, которые наделяли бы правительство еще большими правами законодательной инициативы. В обоих случаях понятие правительства было таким же двойственным. Правительство представляло собой коалицию партий и беспартийных министров с канцлером Гитлером во главе, который был сначала вынужден выполнять функцию председателя кабинета. Принятый в марте 1933 года акт не давал Гитлеру права единолично принимать законы. Через четыре года, в 1937 году, когда рейхстагу предстояло обновить акт, Гитлер стал добиваться такой формулировки, которая давала бы ему право принимать законы единолично. «Законы рейха вступали в силу только с одобрения фюрера и рейхсканцелярии». За этим гитлеровским требованием последовала буря негодования со стороны чиновников фриковского Министерства внутренних дел, стремившихся к тому, чтобы правительство в целом сохраняло большее влияние, а право формального одобрения законов продолжало оставаться за рейхстагом. Гитлер оставил свою идею после того, как его убедили подождать, пока окончательный вариант национал?социалистической конституции не будет готов, и 30 января 1937 года существовавшая на той момент версия «Акта о наделении полномочиями» была принята рейхстагом, а двумя годами позже была вновь, и в последний раз, обновлена. Формальный правовой принцип, заключавшийся в том, что законы должны получать одобрение «правительства рейха как коллективного органа», а не только одного Гитлера, был сохранен⁴⁵.

В действительности же Гитлер задолго до этого прекратил играть комедию коллективного управления государством. Вместо этого он стал самолично издавать декреты и указы, которые сразу же приобретали силу законов, так как остальная часть системы воспринимала их именно в этом качестве. «В формулировке закона, – писал Ханс Фрэнк в 1938 году, – воплотилась историческая воля фюрера». F?hrererlass, или декрет, мог быть издан законным образом в качестве чрезвычайной меры, «не связанной, – продолжал Фрэнк, – ни с какими положениями законов государства». И тем больше регулярное издание административных директив способствовало тому, что такое положение вещей в системе стало восприниматься как постоянное, поскольку Гитлер мог действовать так, как будто он являлся единственным правомочным законодателем, полностью освобожденным от требований закона, предполагавших его обязанность консультироваться с министрами или искать одобрения (безоговорочного) рейхстага. Декрет Гитлера рассматривался остальной частью системы как особая разновидность закона, на практике более обязательная к исполнению, чем любой другой официальный акт парламента. В годы войны из 650 основных законодательных актов только 72 были формально законами, 241 из них был декретом фюрера, и 173 – приказами фюрера. И почти две трети из числа приказов были секретными. Подобная сила закона могла распространяться и на устные приказы Гитлера. Возражения некоторых должностных лиц против геноцида евреев в 1941 и 1942 годах могли быть заглушены простым ответом: «Это приказ фюрера», хотя едва ли можно найти хоть один документ за подписью Гитлера, который бы подтверждал это предположение⁴⁶. Привычка подчиняться Гитлеру продолжала распространяться, переходя из области конституционной нормы к обычным формам проявления почтения перед волей лидера, в какой бы форме оно ни выражалось.

Отказ от «коллективных» норм принятия решений становится очевидным, если учесть серьезное падение роли кабинета. После 1934 года Гитлер все менее и менее регулярно посещал заседания кабинета, и их число с участием Гитлера упало до всего лишь шести в 1937 году, и лишь одного, и последнего, которое состоялось 20 февраля 1938 года. Министры собирались более мелкими группами, но это происходило не регулярно и не так часто. Гитлер чувствовал себя неуютно на заседаниях комитетов и, так же как и Сталин, предпочитал обсуждать дела с одним или двумя лицами, иногда наедине с кем?либо, укрывшись в своем кабинете, но чаще всего в личной резиденции Берхтесгаден в Баварии или же просто за обедом либо ужином. Начиная с 1936 года и позже большая часть дискуссий по политическим вопросам проходила в неформальной обстановке, без протоколов и записей. В конце августа 1936 года, например, Геринг был вызван на юг в Баварию, где и проходило обсуждение его назначения главой нового влиятельного экономического планового агентства. Оно состоялось в ходе длительной прогулки по альпийским окрестностям. В 1938 году национал?социалист Балдур фон Ширах, поставленный руководить Веной после присоединения Австрии, был приглашен на обед с Гитлером. Перед началом обеда Гитлер, гуляя на открытом воздухе, отвел гостя в сторону подальше от присутвующих, чтобы никто не мог их расслышать, и здесь проинструктировал его о необходимости изгнания евреев из Вены⁴⁷. Дневники и календари встреч с основными министрами – Гиммлером, Гебельсом, Шпеером, Герингом – свидетельствуют о регулярных встречах за закрытыми дверями, содержание которых сохранилось, если это вообще было возможно, лишь в отрывочных воспоминаниях некоторых деятелей. Так же как и в случае со Сталиным, большая часть административной управленческой работы вращалась вокруг самой фигуры диктатора; его окружение привыкло к нерегулярности, секретности и фрагментарности политического процесса, ограждавших фюрера от какого бы то ни было ощущения, что он являлся главой правительства. «Я, без сомнений, не председатель Совета директоров», – говорил он партийным лидерам, собравшимся в 1937 году для того, чтобы услышать его мнение о принципах его руководства⁴⁸.

Авторитет и власть Гитлера в меньшей степени, чем в случае со Сталиным, опирались на манипуляции секретным режимом. Он имел доступ к регулярным секретным донесениям, а в партийных канцеляриях в Берлине и Мюнхене хранились обязательные досье на всех членов партии, но его публичный имидж лидера народа, а также его формальные и неформальные законодательные полномочия позволяли ему держать власть в своих руках крепче, чем это мог делать Сталин в 1930?х годах. Его личные канцелярии, одна для выполнения его государственных функций, другая – для партийных, использовались в качестве своего рода фильтров, дававших возможность контролировать объем работы и количество посетителей, но ни в коем случае не с целью создания отдельного секретного штата. По мере консолидации диктатуры партийная канцелярия, первоначально руководимая высоким, аскетичным, угрюмым Рудольфом Гессом, заместителем Гитлера по партии, регулярно подменявшим своего босса на заседаниях кабинета, а затем, начиная с мая 1941 года, тучным, с бычьей шеей Мартином Борманом, стала играть более важную роль в инициировании и организации тех немногих аспектов политики, в частности расовой политики, которые должны были держаться в секрете от остальной части аппарата⁴⁹. Борман был своего рода гитлеровским Поскребышевым, выбранным благодаря его бюрократическим способностям и зловещей личности его недолюбливали большинство людей из когорты министров, вынужденных преодолевать всяческие препятствия, чинимые им, изыскивая обходные пути для встречи с Гитлером. При Бормане партийная канцелярия все больше вмешивалась в руководство правительством, и до начала 1941 года существовало правило, в соответствии с которым все государственные указы должны были сначала одобряться канцелярией, прежде чем их публиковали⁵⁰. Секретариат Бормана стал существенным дополнительным фактором все нарастающей власти Гитлера, так же как и секретная канцелярия в Кремле была незаменимым инструментом укрепления скрытого господства Сталина в Советском государстве.

Но, какими бы различными ни были способы наращивания власти, которые использовались каждым из будущих диктаторов, в том, как Гитлер и Сталин использовали свою власть, было очень много общего. Оба развивали именно те формы управления, которые были связаны с их непосредственным физическим присутствием в нужное время в нужном месте, что во многом напоминало действия монархов в эпоху абсолютизма.

Их власть путешествовала вместе с ними. В сентябре 1935 года весь корпус депутатов рейхстага был физически переведен в Нюрнберг с тем, чтобы они могли ратифицировать законы, о которых Гитлер хотел объявить на партийном съезде в Нюрнберге⁵¹. Когда в конце июня 1941 года, после вторжения германских войск, Сталин на короткое время уехал на дачу в Кунцево, деятельность правительства на какое?то время была дезорганизована, пока коллеги не убедили его вернуться в Кремль⁵². В обоих случаях устного указания было вполне достаточно для того, чтобы оно было неукоснительно выполнено. Закрытые заседания, незапротоколированные телефонные разговоры, случайные и неформальные обмены мнениями, возможно, оставляли едва заметные следы, но можно говорить с уверенностью, что они стали играть значительно большую роль в искусстве управления, чем официальные комитеты и корреспонденции, сохранившиеся в архивах. Это не была «скрытая» власть, поскольку она была вполне реальной для тех, кто научился работать в тени диктатуры, но это была во многом привычная, никем не делегированная и не предоставленная власть, так как она во многом зависела от психологической готовности остальной части официального аппарата правительства и партии воспринимать проявления диктаторской воли как естественную замену нормативных процедур системы управления и законодательной деятельности. Само использование неформальных титулов «фюрер» и «хозяин», подчеркивало, насколько сильно эти взаимоотношения отличались от общепринятых в политике норм, существовавших во всем мире. Привычная власть не была чем?то, что возникло само собой, автоматически. Развитие ее являлось прежде всего процессом, что и подразумевает сам смысл слова. И Гитлер, и Сталин в 1934 году были менее ограничены в своей власти, чем в 1930 году; власть Сталина стала сильней после победы в 1945 году по сравнению с 1941 годом. Этот процесс усиления единоличной власти носил сложный нелинейный характер, и диктаторы играли в этом процессе центральную роль, постоянно идентифицируя достижения режимов со своей собственной персоной с тем, чтобы полностью легитимизировать свои претензии на исключительную власть. Та степень, до которой эта власть была обязана манипуляции общественным мнением и имиджу диктатора или фикции «представительства» народа, политической активности партии или угрозе преследований со стороны государства, и составляет в большинстве своем предмет рассмотрения остальной части настоящей книги.

 

* * *

 

Насколько абсолютной была власть Гитлера и Сталина? Этим вопросом, казавшимся само собой разумеющимся, задавались все первые исследователи обеих диктатур. Тогда они исходили из того, что власть каждого из деспотов была тотальной и неограниченной. Однако парадигма совершенно неограниченной власти, практиковавшейся в рамках взаимозависимого централизованного государственного устройства, полностью отданной в руки исключительно жестокой и бескомпромиссной личности, всего лишь плод фантазии политологов.

Исторические исследования не подтверждают имидж Сталина и Гитлера как единоличных властителей, сконцентрировавших в своих руках всю полноту неограниченной власти и приобретших, таким образом, черты своего рода «слабых» диктаторов. Этот процесс развенчания мифа начался с Гитлера. Факты, говорящие о существовании в Третьем рейхе других центров власти, конкурировавших за доступ к Гитлеру и вовлеченных в бесконечные бюрократические склоки из?за клановых интересов, выступавших с политическими инициативами и решениями, часто более радикальными, чем мог бы того желать сам Гитлер (процесс, названный немецким историком Гансом Моммзеном как «кумулятивная радикализация»), и нацеленных на разрушение установившегося порядка функционирования правительства в своих интересах, свидетельствуют о том, что Гитлер никогда не был абсолютным хозяином в своем собственном доме⁵³. При явном отсутствии какого?либо подобия общепринятой модели управления – центрального правительства или исполнительного комитета – верховная власть часто находилась за пределами Берлина, что приводило к накоплению кип бумаг, остававшихся непрочитанными и неподписанными, непредсказуемый и нерегулярный распорядок встреч, – все это рисует образ беспорядочной, более того, хаотичной диктатуры, откровенно отличающейся от того идеала всеобъемлющей власти, на котором когда?то строился имидж Гитлера⁵⁴. Портрет художника?правителя, который больше интересуется архитектурой, чем управлением партией и государством, встает поздно по утрам, смотрит фильмы до поздней ночи, представлявший собой на самом деле карикатуру на привычки Гитлера, способствовал представлению о Гитлере как о дилетанте, оказавшемся на месте диктатора, чье искусство правления было скорее саморазрушительным, так что в его государстве царил скорее хаос, а не порядок⁵⁵. С момента падения коммунизма в Восточной Европе методы правления Сталина также подверглись критическому анализу. Очевидный хаос и некомпетентность, сопровождавшие стремление к модернизации в 1930?х годах, и разобщенный, полностью дезорганизованный хор голосов, раздававшихся из центрального политического аппарата, в попытке бороться с хаосом открыли новые стороны системы, когда?то хвастливо заявлявшей о единстве своих рядов и чистоте партийной генеральной линии. В итоге Сталин предстает более напуганным, более реактивным и неуверенным в себе политическим магнатом, чем это предполагал традиционный образ безжалостного централизатора и неограниченного деспота⁵⁶.

Многое в новых исторических взглядах на личность Сталина остается бесспорным, но идея «слабой диктатуры» правомерна лишь в той степени, в какой эта история сопоставима с мнимым идеалом абсолютной, всеобъемлющей власти, воплощавшейся в жизнь с непоколебимой последовательностью человеком, одержимым далекоидущими амбициями. Противопоставленная преувеличенным ожиданиям от врожденного тоталитаризма, диктатура должна всегда быть чем?то меньшим: чем больше эти абстрактные понятия абсолютной и неограниченной, заранее спланированной власти рассматриваются как проявление «силы», тем слабее будет выглядеть сама реальность. Дихотомия логически абсурдна.

Диктаторская власть не является несовместимой с децентрализованными системами правления или системами, находящимися в зависимости от масштабного делегирования полномочий, также она не является несовместимой с моделями политических процедур принятия решений, которые нечетко определены, или противоречивы, или чья социальная реальность не соответствует политическим амбициям режима. Диктатуры могут достигать своих целей менее противоречивым или с социальной точки зрения более эффективным способом, но властные взаимоотношения между диктаторами и народами, которым они правят или от имени которых они выступают, длятся так долго, пока они сохраняют способность претендовать на власть, а народы остаются готовыми приписывать им эту власть. Привычная власть может не быть неограниченной, особенно если установившаяся диктатура стремится узаконить свое существование, добиваясь единодушного и прямого одобрения народа, и тем не менее она остается над или вне пределов досягаемости законов, подобно всесильному Левиафану Томаса Гоббса. Ни Сталин, ни Гитлер не были идеальными представителями абсолютизма, и само понятие совершенного диктатора – лишь схема, лежащая за рамками реальной истории.

Черты и характер обеих диктатур были сформированы прежде всего конкретными историческими обстоятельствами, связанными с бурными, динамичными, часто противоречивыми и не взаимосвязанными событиями, происходившими в каждой их двух систем. Обе диктатуры развивались и подпитывались в большей мере теми факторами, которые были вызваны к жизни исключительными по силе кризисами. Сталинская диктатура родилась в горниле так называемой «второй революции» после 1928 года, консолидировалась в период коллективизации и политического террора, затем была ввергнута в войну с Германией и завершилась восстановлением страны, опустошенной в результате этого конфликта, и началом противостояния в «холодной войне» против враждебного Запада. Гитлер был детищем поражения Германии и политической гражданской войны; его режим сначала шаг за шагом консолидировал национальную революцию, затем приступил к массированному перевооружению и военной экспансии, которая завершилась войной несоразмерных масштабов, развязанной в целях претворения в жизнь амбициозных планов перекройки Европы и подчинения ее «Новому порядку», установившемуся в Германии после 1939 года. Некоторые из этих обстоятельств были результатом далекоидущих и экстравагантных претензий самих тиранов, другие – нет; диктаторы посвятили больше времени реагированию на непредвиденные обстоятельства, чем на составление планов и осуществление диктаторских замыслов. Кризис толкал диктатуры вперед, личная власть тиранов при этом все более нарастала. Стратегии того, что сейчас называется «кризисным менеджментом», тесно переплетались с властными структурами обоих режимов, что привело к развитию экстраординарной политико?административной системы, которая была вынуждена гнаться вслед за своими проблемами, искать пути их решения, новаторские, временами противоречивые и часто возникавшие в результате простой импровизации. В Советском Союзе чрезвычайные меры, которые применялись в 1930?х годах, чтобы справляться с экономическими и социальными трудностями, уже в 1928 года приобрели официальный статус⁵⁷. В Третьем рейхе действовавшие прежде институты власти и административные регламенты в своем стремлении угодить Гитлеру или устранить временные трудности соперничали с новыми установлениями и новыми партийными назначенцами. Следствием этого зачастую были беспорядочная свара за приоритетное положение и поиски способов обойти красную черту или избежать широко распространенного явления «Doppelarbeit», или дублирования функций разными ведомствами⁵⁸. Ни одна из двух систем никогда не переживала периодов гармоничного, сбалансированного развития. Ощущение кризиса, перманентных трудностей, которые было необходимо преодолевать, социальные конфликты и военные столкновения держали оба общества в состоянии постоянной мобилизации.

Второе обстоятельство представляется самоочевидным. Оба государства опирались на огромную, сложную, многослойную структуру управления, включавшую правовой, административный, экономический секторы управления, а также систему безопасности. Их задача состояла в том, чтобы трансформировать политику в реальные действия, в рамках которых каждый элемент функционировал автономно. Хотя многое из того, что делалось, в конце концов зависело от принятых политических решений и идеологических установок, спущенных сверху из центра, промежуточные и периферические звенья административной машины должны были сначала интерпретировать эти инструкции, чтобы затем преобразовать их в правовую, социальную и экономическую реальность. При этом существовали огромный простор для субъективизма, возможности для импровизаций, юридических споров и даже для сознательного проявления нелояльности. Подробные данные о выполнении пятилетних планов в 1930?х годах свидетельствуют о том, что во многих случаях местным руководителям не удалось бы достичь намеченных центром целей, если бы они не подкупали, нарушая закон, рабочих, не изыскивали дополнительные неофициальные поставки либо не фальсифицировали статистические показатели в отчетах⁵⁹. Вряд ли можно предполагать, что тот или иной диктатор был бы способен непосредственно контролировать ход формирования всей политики или лично следить за ее исполнением. Избежать этих естественных ограничений было почти невозможно даже в случае с Советским Союзом, где существовала разветвленная сеть контрольных комиссий, в задачу которых входила проверка показателей выполнения планов⁶⁰. В этом отношении оба диктаторских государства не отличались от любого другого крупного современного государства. Конкуренция между отдельными ведомствами, споры по политическим вопросам, пропасть между планами центра и возможностями их реализации на местах, определенная независимость в принятии решений со стороны руководителей, находящихся вдали от центров власти – все это в большей или меньшей степени относится к тривиальным реалиям любого современного государства и в равной степени справедливо как в отношении Америки эпохи Рузвельта, так и Германии эпохи гитлеровской диктатуры. Практические детали функционирования режимов мало чем могут помочь при определении степени власти, которой пользовались наши тираны, но они позволяют понять, почему реализация одних направлений политики оказалась настолько более трудновыполнимой по сравнению с другими.

Одно из обстоятельств, представляющихся более важным при обосновании идеи «слабой диктатуры», заключается в противоречии между централизующими тенденциями диктаторской власти и фактической реальностью, возникающей вследствие широкомасштабного делегирования полномочий. Но к этой конструкции следует подходить с осторожностью. Делегирование полномочий было очевидной неизбежностью, но это отнюдь не означало непременного ослабления личной власти Гитлера или Сталина даже если это обстоятельство заведомо компрометировало их как прямых носителей высшей исполнительной власти. «Сталин не работал в одиночестве, – напоминал Молотов в одном из интервью. – Он собрал вокруг себя довольно сильную группу»⁶¹. Примечательной чертой каждой из систем было то, что диктаторы нуждались в небольшом круге преданных им коллег и подчиненных, которые должны были составить руководящее ядро, в рамках которого они бесспорно доминировали. «Многие из них были очень способными людьми, – продолжал Молотов, – но на вершине пирамиды Сталин был один»⁶². Ближний круг оставался на удивление постоянным на протяжении всей жизни обоих диктаторов, хотя баланс власти среди их приближенных и степень их близости к диктатору отнюдь не отличались такой стабильностью. Внутри правящих клик в ближайшем окружении обеих диктатур шла невидимая борьба за должности и продвижение по службе, которая по своей алчности была сравнима с тем, что происходило при дворе Людовика XIV.

Правящие группировки состояли из одних мужчин; в них привлекали почти исключительно только людей из партийного руководства, впрочем, в большинстве своем эти люди также обладали и министерскими постами либо одновременно работали и в комиссариатах. Партийная принадлежность была ключевым фактором связи с диктатором и, как правило, обуславливала назначение на государственный пост, который вводил их в круг элиты, выделявшейся на фоне официальных правительственных и государственных структур, одновременно указывая на важную роль, которую партия играла, прямо или опосредованно, в управлении режимом. Чаще всего, но отнюдь не всегда входившие в тесный круг приближенных персоны были на дружественной ноге друг с другом. Среди приближенных к Сталину лиц было принято использовать эпитет «друг», но когда речь шла о самом Сталине, было принято использовать «наш большой друг»⁶³. Все члены Политбюро жили недалеко друг от друга в Кремле либо поблизости от него. Приближенные Гитлера пользовалось меньшими привилегиями, они жили более разрозненно. В некоторых случаях он не пользовался фамильярным обращением «ты» даже с самыми близкими коллегами. Его стиль руководства предполагал большую дистанцию между ним и его подчиненными; он был «их фюрером», а не другом. Тогда как Сталин по мере возможности виделся со своими приближенными почти каждый день, Гитлера делал длинные перерывы между встречами со своими коллегами. Они, в свою очередь, рассматривали беседу или обед с фюрером как особое терапевтическое событие, вдохновляющее и укрепляющее их дух, а порой и вселяющее в них благоговейный страх⁶⁴. И Сталин, и Гитлер ожидали от своих приближенных безусловной преданности, такой же, которую те получали в ответ. Даже после смерти обоих тиранов и ужасных разоблачений их кровавых режимов круг их приближенных в целом продолжал сохранять лояльность по отношению к ним. На допросах перед Нюрнбергским трибуналом лишь один из подзащитных, Альберт Шпеер, попавший в ближнее окружение Гитлера позже других, осудил лояльность по отношению к нему, сославшись на его подавляющую власть⁶⁵. В 1970?х годах стареющий Молотов, чья жена еврейского происхождения стала жертвой сталинских репрессий, вопреки всему оставался преданным тирану: «Несмотря на все его ошибки, я вижу в Сталине великого, незаменимого человека! Среди его современников ему не было равных!»⁶⁶

Вячеслав Молотов, сын бухгалтера, был самым старшим в окружении Сталина. Он короткое время в течение двенадцати месяцев работал «ответственным секретарем» партии (предшественник должности Генерального секретаря), до того как Сталин взял его наверх. Большевик с довоенным стажем, использовавший русское слово «молот» для своего революционного псевдонима, он был невозмутимым, начитанным, ведущим довольно пуританский образ жизни человеком, одевавшимся более традиционно, чем другие большевистские лидеры, – костюм и галстук, без чувства юмора, привыкший выражаться жестко и длинно, чтобы избегать возражений, за что был награжден куда менее лестным прозвищем «каменная задница»⁶⁷. Он оставался членом партийного секретариата, когда им руководил Сталин в 1920?х годах, и при его поддержке в 1931 году стал премьером (председателем СНК СССР). В 1939 году он также был назначен Народным комиссаром по иностранным делам и оставался на этом посту до 1949 года, когда капризный и параноидальный Сталин, становившийся все более забывчивым, начал после более чем двадцати лет совместной работы постепенно вытеснять его из круга своих приближенных.

Единственным, кто служил Сталину дольше Молотова, был Климент Ворошилов. Бывший слесарь, вступивший в партию в 1906 году, один из немногих в партийном руководстве, имевший в 1920?х годах истинно пролетарское происхождение. Он был приближен к Сталину после участия в битве за спасение Царицына (позже Сталинграда) в годы гражданской войны под политическим руководством Сталина. В 1925 году его назначили Народным комиссаром по военным и морским делам; этот пост он занимал до того момента, пока не стала очевидной его полная некомпетентность как в вопросах военной сферы, так и в административной области, что привело к его отставке в 1940 году. По общему признанию, он отличался безнадежной тупостью. Его алчущее, улыбчивое лицо, сильно напоминающее небольшого грызуна, выглядывает, осклабившись, из?за спины Сталина на многочисленных фотографиях. Сталин безжалостно надсмехался над ним и обращался с ним почти как с придворным шутом. Ворошилов сильно пил. Его малопримечательная личность и непритязательный ум не помешали ему тем не менее стать героической военной фигурой в глазах общественности.

Он представлял собой слишком незначительную угрозу для Сталина, чтобы стать объектом его преследований, и после смерти Сталина был возведен в ранг «президента» Советского Союза, попав чуть ли не буквально из грязи в князи только благодаря своей абсолютной посредственности⁶⁸.

Третьим лицом, вышедшим из 1920?х годов, кто также начал свою карьеру в секретариате Сталина, был Лазарь Каганович. Сапожник с Украины, вступивший в партию в 1908 году, он был высоким, крупным, трудолюбивым человеком и жестким администратором, с репутацией исключительно грубого чиновника, прозванным за это «железным Лазарем». Он впервые встретился со Сталиным в 1918 году и позже, в 1922 году, вновь соединился с ним в Москве, работая на посту главы организационно?инструкторского отдела ЦК; в 1930 году был включен в Политбюро и оставался в его составе на протяжении всего периода диктатуры. Несмотря на свое мизерное образование и политическую ординарность, он стремительно продвигался наверх и в 1930?х годах стал одним из небольшой горстки руководителей, кто встречался со Сталиным почти ежедневно. Ему пришлось пережить самоубийство старшего брата, которого Сталин обвинил в политическом уклоне в то время, когда террор достиг своего пика в 1930?х годах. Сталин использовал его в качестве своего специального эмиссара, обязанного решать неожиданно возникавшие проблемы и справляться с кризисами, но наделенного большей свободой принятия решений⁶⁹.

Каганович, Ворошилов и Молотов были самыми старыми сподвижниками Сталина, они работали с ним с начала 1920?х годов и надолго пережили его. В 1930?х годах появилась вторая когорта близких сподвижников Сталина, все они, кроме одного, пережили диктатуру: Андрей Жданов, Георгий Маленков, Лаврентий Берия, Никита Хрущев.

Жданов, по мнению Молотова, пользовался исключительным уважением Сталина⁷⁰. Полный, претенциозный, с «маловыразительным взглядом» и перхотью на голове, неумеренно пьющий, Жданов был одним из немногих советских лидеров, кто имел хоть какое?то образование и малейшее понятие о культуре. В 1930?х и 1940?х годах Сталин использовал его для надзора за культурой, пока, всегда напряженный, с излишним весом, страдающий от хронического высокого давления, Жданов не умер в 1948 году от сердечного приступа, как раз в тот момент, когда Сталин начал охладевать к нему и фортуна стала отворачиваться от него⁷¹.

Маленков был еще менее располагающей к себе личностью, чем Жданов: пухленький, с грушевидным лицом, всегда готовый угодить Сталину, он мучился постоянной ревностью к другим приближенным деспота. Маленков начал работать в секретариате Сталина в конце 1920?х годов и оставался приближенным к нему на протяжении всех десятилетий диктатуры благодаря слепой преданности и жестокости, а также в силу своих организаторских способностей.

Берия и Хрущев были в определенной степени новичками в этом кругу, выбранными Сталиным в конце 1930?х годов благодаря их репутации жестких кнутов местных партийных организаций. Оба они выжили, чтобы после смерти Сталина вступить в борьбу друг с другом за его наследство.

Персоны из ближнего круга Сталина жили в непосредственной близости от кремлевских стен. Сталин утверждал, что знает ежедневное местонахождение всех их; он следил за их разговорами и относился с недоверием к любым проявлениям их самостоятельности в времяпрепровождении в свободное от работы время. Атмосфера в Кремле была зловещей и поистине удушающей. Ее, однако, разряжали постоянные, на удивление детские шутки. Так, они развлекались тем, что подсыпали в тарелки друг другу огромное количество перца; подкладывали на сиденье помидоры; вместо воды подставляли водку⁷². Сталин зорко следил за своими приближенными и успешно стравливал их друг с другом, когда это ему было выгодно, лишал или одарял своей благосклонностью, так чтобы никто и не помышлял о доминировании и не имел ни малейшего шанса создать угрозу его личной власти. Он по мере возможности сохранял лояльность к своему ближайшему окружению, которая, однако, уменьшалась после чьей?либо смерти или самоубийства – Кирова в 1934 году, Орджоникидзе в 1937?м, Жданова в 1948?м, престарелого президента Михаила Калинина в 1946?м. Нарисованный образ изобличает в нем человека настолько параноидального, что его общество не мог выдерживать сколь?нибудь долго ни один из других коммунистических лидеров. Анализ выживаемости партийных руководителей показал, что на протяжении всей диктатуры те, кто входил в ближний круг тирана, имели намного более высокие шансы по сравнению с более удаленным кругом молодых, лучше образованных коммунистов, лишь немногие из которых были допущены в святилище ближнего круга и рисковали, как, например, молодой выдающийся экономист Николай Вознесенский, расстрелянный в 1950 году по приказу Сталина, быть обвиненными в утрате доверия или как потенциальные узурпаторы⁷³.

Гитлер, так же как и Сталин, в 1930?х годах был окружен группой партийных лидеров, работавших с ним начиная с 1920?х годов, и эта группа оставалась практически неизменной на протяжении всего периода его диктатуры. Ни один из членов этого круга не был сыном рабочего или крестьянина. В политическом отношении наиболее важной фигурой среди них был Германн Геринг. Сын дипломата, перед Первой мировой войной поступивший в элитный Прусский полк, он отличился в боях и был удостоен высоких наград на войне, в партию вступил в 1922 году, после того как услышал речь Гитлера, во время ноябрьского путча в 1923 году был серьезно ранен в пах. После своего побега за границу он в 1928 году по амнистии вернулся домой, как раз вовремя, чтобы оказаться в числе других двенадцати депутатов рейхстага, избранных в том году. К началу 1932 года он был президентом рейхстага и одним из немногих национал?социалистов, вошедших в январе 1933 года в правительство вместе с Гитлером, сначала в качестве министра без портфеля, затем министра авиации, а в 1935 году – главнокомандующего вновь образованных Германских военно?воздушных сил. Полный энергии, громогласный, не разборчивый в средствах, но безоговорочно преданный лейтенант Геринг был выдающейся политической личностью; он был честолюбивым, но достаточно сообразительным, чтобы утолять свою жажду превосходства, находясь в тени диктатора. В декабре 1934 года его официально объявили преемником Гитлера, и к концу 1930?х годов Геринг стал играть во многом независимую, хотя и с соблюдением субординации, роль во внутренних делах Германии, а также во внешней политике. Во время войны его функции Гитлер все чаще брал на себя, а в последние дни конфликта Геринг был приговорен Гитлером к смерти за то, что осмелился предложить ему передать в его руки полномочия главы правительства, поскольку Гитлер был более неспособен осуществлять руководство страной из своего укрепленного бункера в Берлине⁷⁴.

Другой долгожитель из близкого к Гитлеру окружения, находившийся рядом с ним с начала их движения, Йозеф Геббельс, оставался рядом с ним до самого конца, наступившего тогда, когда он и вся его семья покончили с собой. Сын школьного учителя, небольшого роста, хрупкого телосложения, с ясными чертами лица, имевший физическое увечье – деформированную стопу, внутренне враждебный по отношению к устоявшейся предвоенной элите Германии, Геббельс создал себе репутацию в Берлине в конце 1920?х годов как пропагандист и политический террорист. В 1933 году он был вознагражден портфелем министра пропаганды и народного просвещения. Он встречался с Гитлером более регулярно, чем кто бы то ни было другой из его ближнего окружения, хотя степень влияния Геббельса как одного из наиболее радикальных партийных лидеров определить не так просто. В 1944 году благодаря своей преданности, жестокости и оптимизму он был выбран Гитлером в качестве специального уполномоченного для ведения тотальной войны. Его зависимость от Гитлера была беспредельной, достаточной для того, чтобы привести его к самоубийству⁷⁵.

Третьим из наиболее приближенных к Гитлеру лиц был Генрих Гиммлер, поднявшийся до главы секретной службы всего рейха и руководителя СС, или Schutzstaffel, одетой во все черное элиты движения, которая в конце 1920?х годов обеспечивала личную охрану Гитлера. Гиммлер происходил из респектабельной католической семьи из Баварии, но после поражения Германии в войне он, проскучав на службе лишь в течение нескольких недель, окунулся в радикал?националистическую политику и в 1923 году вступил в партию, где заработал себе репутацию эффективной работой, высшей степенью организованности и навязчивой идеей биологического выживания нордической расы. Это был худой, бледнолицый, ничем не примечательный человек с тихим голосом, безвольным подбородком и губами, растянутыми в постоянной, почти непроизвольной, улыбке, которая окружающим казалась одновременно и сердечной, и угрожающе неискренней. Гиммлер страдал от комплекса физической неполноценности и отсутствия мужественности, стараясь скрыть его под маской преувеличенной жесткости по отношению к стоящему перед ним собеседнику. В 1936 году он стал главой всей германской полиции и службы безопасности, а в 1939?м – специальным уполномоченным по защите германской расы, совмещая две роли и выполняя во время войны одновременно как задачи массовых депортаций, так и геноцида. В годы войны Гиммлер все теснее сближался с Гитлером, по мере того как звезда Геринга меркла⁷⁶.

Круг более мелких лидеров, группировавшихся вокруг Гитлера, не имел значительного политического веса. У них не было тех способностей и жестокости, которые были характерны для его ближайшего окружения. Рудольф Гесс не был готов к борьбе за влияние. Роберт Лей, стоявший во главе Германского трудового фронта, в 1933 году основавший эту организацию, которая должна была прийти на смену профсоюзам, и руководивший партийными националистическими организациями, был еще одним партийным «старым борцом», кто оставался в кабинете на протяжении всей диктатуры, ведя непрерывные споры с коллегами по проблемам политической ответственности. Прибалтийский немец, Альфред Розенберг, один из первых членов партии и партийный философ с собственным стилем, чье лицо с проницательными, обрамленными темной каймой глазами выражало перманентное, никогда не стихающее негодование, выплескивающееся за грань этого круга, временами воспринимался Гитлером с благосклонностью, однако чаще он становился мишенью для интриг своих более успешных коллег. Новобранцы, членство в партии которых начиналось с 1930?х годов, были редкостью в ближайшем окружении фюрера. Иоахим фон Риббентроп, тщеславный, лишенный чувства юмора, непоколебимо уверенный в собственной важности, возглавлял партийный комитет иностранных дел, а в 1938 году стал министром иностранных дел, полностью подчинявшимся Гитлеру, но при этом проявлявшим высокомерие и самодовольство в отношении других. Альберт Шпеер, вступивший в партию в 1931 году, был тем человеком, на которого распространялась особая симпатия Гитлера, так как именно ему было доверено воплощать многочисленные архитектурные замыслы фюрера. В 1942 году он был назначен министром вооружений, что привело к необходимости его регулярных контактов с Гитлером. Он был введен в приватный внутренний круг адъютантов, слуг и секретарей фюрера, имевших привилегию проводить с ним долгие вечера за ужином, просмотром фильмов, а также слушая его монологи. Вместе с тем Шпеер не был близок к другим членам руководящего блока, которые добились в 1944 году снижения его влияния. В завершающие месяцы войны это были «старые бойцы» в свите фюрера. Проработавшие с ним по двадцать и более лет, они все еще оставались во главе системы.

Гитлер до самого своего конца сохранял непоколебимую веру в преданность и способности товарищей по партии, окружавших его. «Мое воображение не может постичь, – по некоторым данным, говорил Гитлер в апреле 1945 года, всего за неделю до самоубийства, – то, что Германия теперь лишилась своей элиты, которая вела ее к вершине героизма…»⁷⁷. В действительности же личность Гитлера абсолютно доминировала над его окружением, которое стало во всех отношениях столь же покорным, как и благоразумные и робкие люди из окружения Сталина. «Одно можно сказать с определенностью, – писал Альберт Шпеер вскоре после окончания войны, – все его помощники, долгое время работавшие в тесном контакте с ним, находились в полной зависимости от него и во всем беспрекословно подчинялись ему». В присутствии Гитлера они становились «незначительными и робкими» и «лишались своей воли». Но как только они оказывались на расстоянии от источника их собственной психологической эмаскуляции, то тут же становились более грубыми и эгоцентричными по отношению к своим подчиненным, чем были до этого»⁷⁸. Гитлер, безусловно, был хорошо осведомлен о конкуренции между его приближенными и, возможно так же, как и Сталин, играл во всем известную игру «разделяй и властвуй», однако достаточных свидетельств того, что он умышленно создавал напряжение в их отношениях, не существует. Пребывая долгие годы в тени Гитлера, Шпеер видел, как тот одаривал людей вниманием и лишал их своей благосклонности, иногда лишь следуя своему импульсивному желанию, а временами полагаясь на свою интуицию, как избавлялся от тех, кто открыто выражал несогласие, и произвольно награждал заслуживших его доверие. Гитлер обладал необыкновенной способностью мгновенно распознавать, откуда исходит угроза его положению, как это было в случае с Ремом, и эта его способность проявилась позже, когда он отказался расширить и без того широкие полномочия Геринга, претендовавшего на освободившийся в 1938 году пост Военного министра. Однако в целом Гитлер оставался довольно терпимым по отношению к своему ближайшему окружению, какими бы временами недееспособными, распутными, малокомпетентными и, наконец, просто безумными ни были некоторые из его членов.

Сегодня общепризнано, что наличие соперничавших группировок в ближайшем окружении Гитлера ставило непреодолимые ограничения его диктаторской власти. Отсюда, при определении возникшей в результате такого положения вещей системы власти используется понятие «поликратического правления», подразумевающего политическую систему со множеством центров власти, которая является антонимом «автократии». Подобная структура, как утверждают некоторые, ограничивает независимость или свободу маневра диктатора, одновременно бросая вызов когерентности всей системы, лишая ее, таким образом, возможности осуществлять свою политику⁷⁹. В этом отношении делегирование полномочий, пусть и неизбежное, было также саморазрушительным, поскольку оно способствовало укреплению отдельных центров власти, чей неослабный политический эготизм, ревностная охрана своих полномочий и институциональная незащищенность подрывали сам смысл делегирования функций. Подобная интерпретация ставит фундаментальные вопросы относительно функционирования диктатуры, которые можно было бы отнести и к Советскому Союзу. И тем не менее ни в том ни в другом случае «поликратию» не так легко рассмотреть. Также нет причин смешивать власть и полномочия. В рамках обеих диктатур не существовало других центров власти, помимо тех, которые были связаны с волей центральной фигуры, чьи полномочия, вмененные, общепризнанные или иные, позволяли ей отменять любое решение, принятое где?либо в рамках системы. Тот факт, что этого обычно не происходило, объясняется сложностью правительственных систем в обеих диктатурах, однако отсутствие регулярного контроля со стороны центра не отменяет самого принципа, позволявшего Гитлеру и Сталину добиваться своего, если они считали, что обстоятельства заслуживали их вмешательства. Ближайшее окружение обоих диктаторов находилось под строгим политическим контролем. Сын Берии наблюдал за придворной жизнью вокруг Сталина более десяти лет: «Сталин добился полного подчинения всех людей вокруг себя… он всех держал в ежовых рукавицах». В своих воспоминаниях Молотов, гордившийся «сильной группой», которую Сталин собрал вокруг себя, признавался, что в его присутствии «мы были как подростки, он вел нас, он был вождем»⁸⁰.

В присутствии Гитлера все люди, по воспоминаниям Шпеера, в иных обстоятельствах демонстрировавшие «уверенность и силу в пределах своих сфер влияния», просто впадали в оцепенение. В нескольких случаях Геринга, всеми признаваемого как наиболее влиятельная фигура в рейхе после Гитлера, видели отбывающим после личного, неприятного для него разговора с фюрером в слезах, в полном расстройстве и с бледным лицом⁸¹. Ни тот ни другой диктатор не выносил серьезного или упорного несогласия с собой; невозможно представить, чтобы кто?либо из них терпел систему правления, основанную на множестве совершенно независимых центров власти.

Здесь необходимо более подробно рассмотреть, чего Гитлер и Сталин ожидали от остальных руководителей. В первую очередь они служили им рупором их идей, одновременно являясь для них и стимулом для генерирования новых идей. Оба тирана нуждались в круге близких им людей хотя бы потому, что ни одна диктатура не существует в изоляции. В Кремле велись дискуссии по самым разным вопросам; Сталин поощрял своих коллег выражать свои взгляды, спорил с ними, требовал от них разъяснений и доказательств. Он любил подводить итоги в конце дискуссий, давая понять, какова была его собственная точки зрения, и отвергая те, что ему не подходили. У Гитлера почти всегда не хватало терпения выслушивать других сколь?нибудь долго, зато он нуждался в других, чтобы иметь их в качестве слушателей. Один из его переводчиков, Ойген Долман, наблюдавший за ним в течение нескольких лет, описывал его как человека, у которого «просто не было никакой способности вести разговор». Он, как правило, неуклюже стоял среди гостей или сидел за столом, не произнося почти ни слова до тех пор, пока тема разговора не задевала его, и тогда он пускался в рассуждения, которые могли длиться по нескольку часов⁸². Шпееру пришлось однажды наблюдать сцену, когда Гитлер непрестанно фланировал по комнате туда и обратно, изматывая своих адъютантов «бесконечными повторяющимися рассуждениями», чтобы прояснить самому себе суть проблемы «во всех ее деталях и аспектах»⁸³. Шпееру посчастливилось быть одних из очень немногих, кто мог противоречить Гитлеру и разъяснять ему свою точку зрения, не вызывая при этом его ответной тирады, но это во многом объяснялось тем, что тема их обсуждений обычно касалась узкотехнических вопросов, связанных с военной продукцией или планами строительства⁸⁴.

Во?вторых, ближайшее окружение служило той политической силой, которая должна была выполнять задачи чрезвычайной важности и искать решения особо важных проблем. Предоставление особых полномочий не означало признания слабости, но было следствием существовавшей формы правления, при которой неспособность, несоответствие или сопротивление общепринятых каналов государственного управления существовавшим на данный момент политическим задачам преодолевалось путем назначения специальных доверенных лиц из ближайшего окружения. Приоритетной задачей для каждого диктатора было не сохранение общепризнанных рациональных процедур управления, опирающихся на уважение к традиционной бюрократии и традициям разделения полномочий: их приоритетом были действия, приводящие к нужным результатам. В ближний круг входили люди со своей твердой позицией, собственными взглядами и политическими амбициями, и им была предоставлена возможность выступать с личными инициативами. Если наделение новыми полномочиями приводило к противоречию с устоявшимися институциональными интересами, то это не имело большого значения, поскольку новая организация и ее организатор могли обеспечить достижение поставленных целей. Именно такая система агентств привела к несколько ложному представлению об обеих диктатурах, которые стали рассматриваться как структуры с хаотичным и неэффективным направлением административных усилий, способствовавших перманентно напряженным отношениям между периферией и центром.

Имеется множество примеров назначений, которые были связаны с определенными целями и исключительными полномочиями. В Советском Союзе Сталин назначил Жданова ответственным за внедрение узких норм культуры в 1930?х годах; в 1938 году Хрущев был направлен на Украину с целью разрушения остатков Украинской коммунистической партии и установления более жесткого контроля Москвы над этим регионом; с этой же целью в Казахстан был направлен Каганович; в 1945 году Берии было дано особо секретное задание организовать производство советской атомной бомбы за три года и для этого не жалеть денег. Советская система унаследовала из времен гражданской войны практику периодических насильственных вмешательств представителей центральной власти, наделенных чрезвычайными полномочиями, но это само по себе не делало этих делегатов самостоятельным источником власти. Власть им была дана взаймы центральной властью и обладала силой только благодаря связи с этой материнской пуповиной.

В Третьем рейхе традиция назначения специальных уполномоченных установилась только в середине 1930?х годов. Моделью послужило принятие второго четырехлетнего плана, ставшего законом 18 октября 1936 года и давшего Герингу, который должен был стать его неограниченным уполномоченным, уникальную форму власти, обозначенную в декрете как «полная власть», устранять любое политическое или институциональное препятствие в процессе реализации этого плана⁸⁵. Эта власть была достаточно реальной, и ее обладатель деспотично пользовался ею, чтобы преодолеть все препятствия, возникавшие из?за руководителей министерств, военного ведомства и бизнеса, и чтобы ускорить перевооружение армии и восстановление экономики. Но тем не менее эта делегированная власть, как это и подчеркивалось в декрете, исходила от самого Гитлера. Последовавшие затем другие периодические назначения были связаны с ключевыми проблемами: Гиммлер был назначен ответственным за расовую политику и переселения; Лей – за политику в области социального обеспечения в условиях «Нового порядка» в Германии; Фриц Заукель – гаулейтером Тюрингии, в задачу которого входила экспроприация трудовых ресурсов Европы для экономики Германии; Геббельс – сторонником ведения тотальной войны. Для всех этих назначений – в некоторых случаях как лиц с неограниченными полномочиями, в других – в качестве комиссаров (должность, сохранившая свое значение даже при условии советских коннотаций), иногда – как просто уполномоченных, – власть, призванная усилить волю правительства, была делегирована центром, а не возникала независимо от него. Эта, во многом импровизированная, не апробированная временем, делегированная власть способствовала установлению напряженности в отношениях в политических кругах, хотя и подкреплялась непосредственно властью самого Гитлера. Новые хозяева кабинетов были тем не менее вынуждены бороться с враждебной бюрократической средой, уже спаянной устоявшимися интересами, для того чтобы выполнять задачи, поставленные центром.

Несомненно, оба диктатора имели возможность, используя аппарат, находившийся под их ежедневным руководством, сами решать эти задачи. Гитлер подписывал огромное количество бумаг, попадавших к нему на стол, не обращая на них особого внимания. Некоторые области государственной политики не имели прямого отношения к сфере его компетенции, однако было бы ошибкой предполагать, что Гитлер игнорировал или не проявлял интереса к ним, когда это касалось вопросов, действительно важных с практической точки зрения. Декреты, законы и приказы, подписанные им во время войны, показывают, что он, несмотря на загруженность работой, связанной с руководством военными действиями, продолжал подписывать и принимать решения по внутренним вопросам. Во время войны Гитлер работал с фанатичным упорством, так что, по мнению Шпеера, в конце концов стал «рабом работы»⁸⁶. Сталин тоже работал по многу часов, но он мог работать только над определенным количеством дел из тех, что ему предоставлялись ежедневно. Число таких дел, как подсчитал один биограф, достигало от ста до двухсот документов. Многие решения принимались без письменного, документального оформления. Как правило, Сталин в случае согласия ставил толстым синим карандашом галочку или свои инициалы либо просто писал слово «согласен»⁸⁷. Молотов вспоминал, как он видел огромные связки неподписанных документов, лежавших на даче у Сталина, оставаясь неоткрытыми «месяцами». Указы публиковались за его печатной подписью. Иначе, продолжал Молотов, «он просто превратился бы в бюрократа», а им он никогда не хотел стать⁸⁸. Гитлер опасался того же. «Я не могу представить себе ничего более ужасного, – вспоминал его слова слуга, однажды подслушавший его разговор, – чем сидеть в офисе изо дня в день, корпя над бумагами, и так скоротать свою жизнь»⁸⁹. Оба человека концентрировали свои усилия на тех проблемах высокой политики, которые, по их собственному убеждению либо по общему мнению, представлялись особенно важными. Когда Сталину приносили документы, он спрашивал: «Это важный вопрос?» – и если получал утвердительный ответ, то «углублялся в него и не оставлял без внимания даже запятой»⁹⁰. Гитлер фокусировал свое внимание на тех областях политики, которые представлялись ему неотъемлемой прерогативой руководителя или вождя: подготовка к военным действиям и военным конфликтам, иностранная политика, сохранение архитектурного наследия, вопросы выживания расы.

Именно в этих приоритетных областях государственной деятельности оба – и Сталин, и Гитлер – сталкивались с широким кругом проблем и трудностей, которые необходимо было решать и преодолевать. Преследуемые ими цели не предполагали легкого решения. Усилия, направленные на установление нового экономического порядка, перестройку общества, уничтожение религии, перевооружение страны для ведения войны и обеспечения победы, когда война уже началась, – все эти проблемы подробно рассматриваются в следующих разделах книги. Результат всегда был ниже оптимального уровня, но, тем не менее, всегда был важен. Совсем не имея достижений, ни один из диктаторов не мог бы подтверждать свои претензии на занимаемую им верховную власть. «Но он сделал большое дело, – отметил Молотов в оправдание Сталина, – и это главное»⁹¹. Путь к достижениям подразумевал решение сходных проблем в обеих системах. Сохранение баланса власти между центром и периферией требовало непрерывных централизующих усилий, чтобы предотвратить, с одной стороны, центробежные силы, а с другой устранить инерцию, препятствовавшую реализации политики. Политическая напряженность в Советском Союзе в 1930?х годах, и спровоцированный ею безумный террор были по большей части следствием усилий сталинского правительства, направленных на устранение независимого влияния местных партийных руководителей и установление надежных коммуникаций между центром и периферией, обеспечение контроля над деятельностью периферийных органов, что должно было привести к большему соответствию между целями государственной политики и конечными результатами.

В гитлеровской Германии проблема усложнялась тем, что диктатура унаследовала от предыдущей эпохи общественную власть и политическое влияние некоторых институтов власти, которые препятствовали установлению приоритетов Гитлера. Политические конфликты 1930?х годов были не результатом предумышленного или произвольного институционального дарвинизма, навязанного партийному руководству, а следствием принципиального конфликта между партийным руководством и силами консервативного национализма и, в целом, всеми консервативными силами общества, сконцентрировавшимися в традиционном армейском руководстве и в той части делового сообщества, которое представляло старый тяжелый индустриальный сектор, а также в дипломатическом корпусе и в сохранившихся не национал?социалистических остатках националистических коалиций, образовавшихся в 1933 году.

Напряженные отношения между этими наследственными институтами и устремлениями национал?социалистического движения представляли собой барьер на пути реализации более радикальной расовой и национальной политики.

Кризис был разрешен в ходе длительного политического противостояния в период между 1936 и 1938 годами. О его начале сигнализировало создание четырехлетнего плана в октябре 1936 года, а конец наступил с формированием Верховного командования вооруженных сил в феврале 1938 года под непосредственной юрисдикцией Гитлера. В обоих случаях целью Гитлера было не умножать преднамеренно или иным образом число институтов, ответственных за одни и те же задачи, а, напротив, централизовать процедуру принятия решений и установить упрощенный механизм реализации политики взамен фрагментарному и конкурентному процессу ее осуществления. Назначение Геринга персонифицировало отход от экономической и военной политики, которую диктовали армейское руководство и министерство экономики, руководимое консервативным банкиром Ялмаром Шахтом, и открыло путь к широкомасштабному перевооружению и милитаризации командной экономики⁹². Решение, принятое Гитлером, назначить себя в 1938 году Верховным главнокомандующим вооруженных сил было вызвано его раздражением сдержанным отношением военного руководства к более активной и жесткой международной политике и необходимостью обращаться к ним за консультациями и вести переговоры по ключевым военно?стратегическим вопросам. Новые полномочия дали ему практически полный контроль над большей частью вопросов военной и международной политики и, таким образом, лишили консервативные круги любых возможностей и далее препятствовать движению к войне⁹³. В течение восемнадцати месяцев Шахта вынуждали, чтобы он ушел в отставку в ноябре 1938 года. В январе и феврале 1938 года в отставку было отправлено все армейское руководство, и в дополнение ко всему, в тот же месяц был уволен не член национал?социалистической партии министр иностранных дел Константин фон Нейрат. Кризис не планировался заранее, но он усиливался изо дня в день в результате скрытой борьбы за власть, истинной целью которой было покончить с формальной коалицией с консервативными кругами и установить политическую систему, в которой бы доминировали люди из руководства партии.

Этот пример ясно указывает на необходимость не рассматривать диктатуры как незыблемые идеальные системы централизованной власти, подорванные впоследствии все более усиливавшимися «ограничениями», которые налагала на них социальная и институциональная действительность, подавляемая ими, а переосмыслить этот подход, перевернув его с ног на голову. Задача диктаторов состояла в том, чтобы устранить те ограничения, которые мешали осуществлению их власти, и начать формирование своей политики с исходной позиции, где их власть пока еще была далеко не беспредельной. Власть Гитлера становилась не слабей по мере развития диктатуры, а, наоборот, сильнее; доминирование Сталина, напротив, по завершении кризиса, вызванного модернизацией экономики, стало более явным, чем в середине кризиса. Процесс централизации предполагал идентификацию, достижение компромиссов и устранение ограничений в процессе формирования политики. В итоге в обществе начинается процесс, ведущий к усилению власти диктатора, которая становится почти неограниченной, а не противоположный процесс, который бы постепенно ограничивал его единоличную власть.

 

* * *

 

Приводимые ниже примеры служат яркой иллюстрацией того, до какой степени оба тирана преуспели в преодолении этих ограничений, сумев устранить все те препятствия, которые затрудняли процесс принятия ими решений. Оба случая приводятся как пример ситуаций, складывавшихся в условиях, когда важные представители политического или военного истеблишмента выражали несогласие с точкой зрения диктаторов, и последующий ход событий подтверждал их безусловную правоту и, напротив, ошибочность позиций диктаторов. Первый из них – решение Гитлера напасть на Польшу в сентябре 1939 года, когда он был абсолютно уверен в том, что конфликт будет локальным.

Второй пример – решение Сталина не предпринимать никаких действий накануне нападения Германии летом 1941 года, так как он был абсолютно уверен в том, что не только военная машина Гитлера не была готова к войне против Советского Союза, но и сам Гитлер не желал отказываться от политического договора, подписанного между ними в августе 1939 года, за неделю до нападения Гитлера на Польшу.

Решение готовиться к войне с Польшей и решение отдать в конечном итоге приказ германским войскам пересечь границу были приняты Гитлером единолично. Эти решения не были приняты в отрыве от анализа международной обстановки, укреплявшего устоявшееся представление Гитлера о тех возможностях, которые вытекали из очевидной слабости Запада в сравнении с волей диктатора; некоторые доводы могут послужить аргументом в пользу того, что германский ирредентизм в отношении приграничных областей Польши побудил Гитлера занять жесткую позицию в отношении этой страны, но и это все равно не отменяет того бесспорного факта, что Гитлер был уверен в том, что война 1939 года будет носить локальный характер, по мере его возможностей, поэтому он оказывал давление на поляков с тем, чтобы лишить их возможности согласиться на урегулирование незадолго до конфликта; детали подготовки к кампании разрабатывались военными, которые на этой стадии развития событий имели возможность влиять на решение проблем, имевших сугубо технический характер. Решение начать войну было тем не менее принято Гитлером совершенно самостоятельно, когда в марте 1939 года, не достигнув успеха в принуждении польского правительства добровольно согласиться на территориальные притязания Германии, он отдал 3 апреля приказ военным подготовить «Белый план» вторжения и оккупации всей Польши в конце лета того года. Война, утверждал он в своей директиве, «искоренит угрозу», исходящую из Польши, «на все времена», однако, прежде чем начинать войну, необходимо было добиться дипломатической изоляции Польши. По убеждению Гитлера, война должна была стать локальным польско?германским конфликтом, а реакция Запада должна была свестись, самое большее, к выражениям протеста и угрозам⁹⁴.

Полная убежденность в том, что Запад не будет вмешиваться в конфликт ради спасения Польши, занимала центральное место в мыслях Гитлера в течение всего лета 1939 года. Войскам было приказано занять позиции 12 августа 1939 года, а день «X» для начала вторжения был назначен на 26 августа. Проблема заключалась не в самой войне с Польшей, которая (война) пользовалась определенной поддержкой некоторых слоев населения, а в том, чтобы удержать ее в рамках локального конфликта. В течение всего лета французское и британское правительства давали ясно понять, что в случае вторжения в Польшу они объявят войну. Как таковую, войну не приветствовали ни германская общественность, ни военное и партийное руководство. Гитлер твердо стоял на своем, полагая, что Запад в военном отношении слишком слаб, политически разобщен и слабоволен для того, чтобы противостоять реальной демонстрации политической воли: «Наши враги – мелкие черви; я видел их в Мюнхене». Разведывательное сообщество снабжало его материалами, в которых он находил нужные ему факты, подтверждающие его предположения⁹⁵. Но в момент, когда кризис достиг своего максимума, неуверенность в позиции Запада захватила даже Гитлера. 23 августа в срочном порядке был подписан пакт о ненападении с Советским Союзом с тем, чтобы обеспечить его нейтралитет. Гитлер воспользовался этим пактом для того, чтобы триумфально заявить своему окружению о том, что у Запада с этого момента нет надежды на предотвращение захвата Польши. 25 августа, когда все ждали приказа о вторжении, он снова засомневался; день «Х» был отложен до 1 сентября. В последние дни перед вторжением приближенные к фюреру лица продолжали выражать сомнение. Геринг говорил Геббельсу, что они недостаточно успешно работали все долгие шесть лет «ради риска потерять все в этой войне». Дневниковые записи Геббельса свидетельствуют о его опасениях, что Гитлер мог ошибиться в оценке настроений, но в то же время они говорят об уверенности самого Гитлера, которую он выражал за день до начала войны: «Фюрер не верит, что Англия вмешается»⁹⁶. 31 августа приказ о вторжении был отдан, и его уже не отменяли; через три дня Великобритания и Франция объявили войну Германии.

Решение напасть на Польшу вопреки очевидным фактам, говорившим о том, что вторжение спровоцирует глобальную войну, к которой Гитлер не был готов (один из военных адъютантов слышал, как Гитлер говорил о том, что война с Францией – «это проблема на будущее» и, что «Польша останется в одиночестве»), можно трактовать как показатель того, как сам Гитлер воспринимал свою власть. Годом ранее он планировал начать другую ограниченную войну – против Чехословакии, но вынужден был оставить эту идею из?за страха вмешательства Запада, отсутствия энтузиазма у населения и вмешательства Геринга на драматичном заседании в рейхсканцелярии утром 28 сентября, и согласиться на то, что стало Мюнхенской конференцией и урегулированием путем подписания договора. Он рассматривал этот исход не как победу, достигнутую путем дипломатических угроз, а как поражение его видов на войну. «Фюрер в конечном итоге уступил, и окончательно», – отметил в своем дневнике один из свидетелей тех событий. В 1939 году Гитлер принял решение, что он, являясь Верховным главнокомандующим Германии, больше не повторит подобное публичное отступление и отмену войны, какой бы страшной ни была угроза. «Я всегда шел на большой риск, когда был убежден в том, что успех возможен, – говорил он командирам. – Теперь тоже существует большой риск. Стальные нервы. Стальная решимость». В августе 1939 года все видели, что он находится в состоянии «исключительного раздражения, крайне ожесточен, и резок» в отношениях со всеми, кто был рядом, предупреждая быть осторожными⁹⁷. Когда в день вторжения Германии в Польшу Риббентроп сообщил ему о поступивших из Франции предупреждениях о том, что Франция будет воевать, Гитлер заявил: «Я наконец принял решение действовать, не спрашивая мнения тех людей, которые снабжали меня ложной информацией в стольких случаях… Я буду полагаться на свое суждение»⁹⁸. В сентябре 1939 года он игнорировал очевидные факты, говорившие о том, что всеобщая война стала неизбежной, переступая таким образом через все барьеры, которые сдерживали его власть и были установлены партией, военными, общественным мнением и иностранными деятелями. Война против Польши была классической демонстрацией своеволия диктатуры.

Те же слова можно отнести и к настойчивому утверждению Сталина весной и летом 1941 года о том, что угрозы германского нападения не существует. И в этом случае суждение представлялось в определенном смысле рациональным. Гитлер находился в состоянии войны с Британской империей и также оказался вовлеченным своим итальянским союзником в конфликт на Балканах. Сталин, по словам будущего советского посла в Вашингтоне Максима Литвинова, полагал, что нападение на «такую мощную страну, как наша» пока он не закончил войну на западе, для Гитлера было просто «сумасшествием».⁹⁹ В апреле 1941 года Советский Союз заключил договор с Японией с тем, чтобы гарантировать ее нейтралитет и получить возможность сконцентрировать больше сил на западе страны. Сталин приказал осуществлять поставки в Германию, которые должны были совершаться в соответствии с торговыми договорами, заключенными в 1940?м и 1941 годах, пунктуально и в полном объеме, а также оказывать некоторую военную помощь. Однако, вопреки благовидной интерпретации своих намерений Германией, имелось огромное количество разного рода свидетельств того, что она готовится к массированным атакам. Германия тщательно скрывала свои истинные планы с помощью хорошо разработанной дезинформации, однако постепенное передвижение трех миллионов людей в полном вооружении в направлении конечных пунктов дислокации, где должны были происходить военные действия, скрыть было невозможно. Кроме того, имелось большое количество секретной информации, часть которой поступала от немецких коммунистов, симпатизировавших Советскому Союзу и перешедших на советскую территорию, говорившей об истинных намерениях Германии. В Москву поступило по меньшей мере 84 таких предупреждения, но они воспринимались по указанию Сталина, как умышленная провокация или дезинформация, распространяемая англичанами, пытавшимися втянуть Советский Союз в войну. На заседании советского партийного и военного руководства, состоявшегося 21 мая, секретные донесения были восприняты с такой нервозностью, что все его члены просто?напросто забыли привычно зааплодировать, когда прозвучало имя Сталина. Но все попытки людей из окружения Сталина убедить его отнестись серьезно к разведывательным данным, им грубо отвергались¹⁰⁰.

Убежденность Сталина переросла в навязчивую идею. По некоторым сведениям, он испытывал непреодолимый страх перед мобилизацией, необходимой для отражения германской угрозы, так как царская мобилизация в июле 1914 года спровоцировала кризис, завершившийся началом Первой мировой войны. Он отверг предложение начальника Генштаба генерала Георгия Жукова объявить в войсках состояние боевой готовности к 14 июня, которое он сопроводил восклицанием: «Это война!»¹⁰¹ К этому времени советские разведчики и иностранцы, симпатизировавшие Советскому Союзу, сообщили точную дату нападения Германии, размеры и масштабы вторжения. Даже у Сталина, так же, как это было у Гитлера в августе 1939 года, появились сомнения. Но чем больше эти сомнения одолевали его, тем сильнее ему хотелось утвердить свою власть. И, вопреки тому что советские солдаты, дислоцированные на границе, могли к середине июня видеть воочию признаки сосредоточения сил на сопредельной стороне, а советские наблюдатели зафиксировали 180 разведывательных полетов германской авиации в глубь советской территории, Сталин оставался слеп и глух, и его в этом поддерживали те, кто искал его одобрения. Годы спустя Молотов все еще продолжал защищать Сталина: «Всюду было бесчисленное количество провокаторов. Поэтому вы не можете доверять разведке». Сама природа сталинского единовластия провоцировала самоуничтожающие последствия. Берия, в задачи которого, как главы секретной службы, входило уничтожение провокаторов и людей с пораженческими настроениями, сеющими ложные слухи о германской воинственности, 21 июня, буквально за несколько часов до начала самого масштабного за всю историю вторжения, писал Сталину: «Мой народ и я твердо помним ваше, Иосиф Виссарионович Сталин, мудрое предсказание – Гитлер не нападет в 1941 году!»¹⁰²

Решение Сталина было такой же публичной демонстрацией его диктаторской власти, какими были для Гитлера события, происшедшие двумя годами раньше. Оба решения были связаны с вопросами наивысшей важности; оба решения были приняты вопреки очевидным фактам; оба решения были приняты вопреки сомнениям, высказывавшимся руководителями армий и гражданскими лицами; оба были приняты, несмотря на или, возможно, по причине мучительной неуверенности в себе. Последствия этих решений были самыми трагическими, однако ни в том ни в другом случае эти всем очевидные просчеты, допущенные из?за своевольного упрямства, не привели к ослаблению диктатур. «Сталин, – отмечал позже Молотов, – все равно был незаменим». Гитлер был потрясен до глубины души. «Было очевидно, насколько он был шокирован», – писал один из свидетелей¹⁰³. Гитлер был в бешенстве от того, что он считал тупостью и высокомерием Запада. Его приближенные благоразумно демонстрировали «недоумевающий испуг»¹⁰⁴. Сталин, получив сообщение о вторжении, пришел в ярость, но, как и Гитлер, не забывал о необходимости лицемерия, даже наедине с самим собой. «Ленин основал наше государство, – бормотал он, покидая краткое совещание, посвященное анализу катастрофических поражений армии через неделю после начала вторжения, – а мы его предали»¹⁰⁵. В обоих государствах общественность и армия объединились в едином порыве. Войну изображали как некое событие, за которое следует винить кого?то другого: Великобританию и Францию за то, что они снова окружили Германию и развязали несправедливую войну, Германию – за то, что она начала неспровоцированную фашистскую агрессию. Некоторые люди в Германии из числа старших офицеров забавлялись идеей свержения Гитлера путем государственного переворота, но были вынуждены отказаться от нее по причине его очевидной и широкой популярности. Трансляция 3 июля обращения Сталина к советскому народу, его первой публичной речи с момента начала вторжения, в которой он называл всех «братьями и сестрами», призывая направить все силы на сопротивление агрессии, была встречена всем населением с большим облегчением. Гитлер продиктовал свое обращение сразу же, 3 сентября. Он начал, возможно непреднамеренно, словами: «Дорогие товарищи по партии», – но впоследствии это обращение было заменено на «Народ Германии». В нем содержался призыв вести войну до смертельного конца¹⁰⁶. Ни один из диктаторов не упал в глазах общественности после допущенных ими провалов, что свидетельствует о том, насколько неограниченной была их власть даже в самых неблагоприятных для них обстоятельствах.

Далеко не все решения, принятые каждым из тиранов, однозначно были их собственными, исходящими лично от них. Важным моментом истории двух диктаторов, изложенной в данной книге, является тот факт, что они служат своеобразным тестом, указывающим на пределы диктаторской власти. Ни Гитлер, ни Сталин не могли сойти с того пути, который они избрали, не разрушив имидж своей власти, однако тогда не существовало и личностей или институтов, которые бы обладали достаточными средствами, необходимыми для их сдерживания, если бы те были способны прислушиваться. Оба кризиса демонстрируют подавляющее влияние власти, когда ее не слишком мало, а, наоборот – слишком много. Если обеим диктатурам и была присуща слабость, она проистекала не из неспособности центра осуществлять «тотальный» контроль над подвластными им обществами, невозможность которого была очевидна, но из факта экстраординарности той власти, которая полностью находилась в руках диктаторов, власти, позволявшей им навязывать свою волю во всех сферах жизни и политики, влиять на ход событий в нужном им направлении. Диктаторы, обладая непосредственной привычной властью, основанной на широкой, открыто выраженной народной поддержке, демонстрировали пример исключительной формы правления, уникальной для истории обеих стран, которой не было ни до, ни после них, и сами они видели себя исключительными фигурами, призванными в момент острейшего кризиса исполнить свою историческую миссию.

Описание этих форм власти требует особого политического словаря, не похожего на общепринятые. Способы правления диктаторов противоречили общепризнанным нормам процессов принятия решений и путей формирования политики; большая часть процедур осуществлялась тайно и скрытно, так, чтобы не осталось никаких письменных следов в архивах; при этом навязывание политики обществу зависело от степени возможностей использования чрезвычайного положения и исключительной, как правило принудительной, власти для того, чтобы транслировать волю диктаторов в сферу реальной политики и практических действий. В обоих случаях диктаторы оказались способными воспользоваться отсутствием четко обозначенных границ власти в период, предшествовавший установлению диктатуры. Фундаментальная слабость марксистской политики заключалась в том, что в рамках основных ее концепций и основных ее постулатов было невозможно с достаточной определенностью охарактеризовать природу власти. Даже ленинское утверждение о «диктатуре пролетариата» при «руководящей роли» партии оставляло открытым вопрос о том, как эта власть может быть установлена и каковыми должны быть формы ее функционирования. Сталинская диктатура стала первой в ряду многих последовавших за ней коммунистических государств, где власть строилась искусственно на основе доктрины, в рамках которой проблема власти целенаправленно игнорировалась. В случае с Гитлером концепция политической власти переживала кризис в 1920?х годах, когда миллионы немцев отвергали республиканскую систему как изначально неспособную осуществлять решительную политику. Оба тирана воспользовались возникшим в 1920?х годах вакуумом власти, установив такие ее формы, которые получили поддержку большинства населения и были абсолютными по своей сути и с которыми большая часть населения могла идентифицировать себя.

Ни один из лидеров не испытывал никаких серьезных ограничений в осуществлении своей власти. Однако на практике это не означало, что они повсюду вмешивались во все детали окружающей действительности, напротив, они принимали советы, иногда прислушивались к возражениям и оба внимательно следили за общественным мнением. И все же ни одного из этих обстоятельств не оказалось достаточно, чтобы заставить их изменить решения по вопросам, имевшим для них какое?либо значение. Несмотря на то что традиционный образ всемогущего, всевидящего деспота, воцарившегося в самой сердцевине хорошо смазанной политической машины, был существенным образом дискредитирован, оба человека тем не менее обладали потенциально неограниченной властью (и средствами, позволявшими им гарантировать себе эту власть, получая народную поддержку и по своему усмотрению делегируя полномочия). Не существуй этой власти, невозможно было бы понять причины их мрачных достижений. Уникальная природа этой формы власти становится очевидной, если отталкиваться от проблемы ее репродукции. Гитлер в 1930?х годах много думал о проблеме преемственности власти, то же самое, возможно, происходило и в системе, где «решающим фактором считалась не «должность», а «личность». В 1934 году он издал указ, согласно которому в случае его смерти или убийства его преемником становился Геринг; к этому имени в 1939 году он добавил маловероятную в этой роли фигуру Гесса («одного из величайших оригиналов Третьего рейха», – по мнению Шпеера), на тот случай, если что?либо произойдет с Герингом¹⁰⁷. Однако преемственность ни в коем случае не носила наследственный характер: Гитлер настаивал на том, чтобы следующий фюрер был одобрен партией и народом на всеобщем плебисците и специальной партийной выборной коллегии. Он верил, что будущие лидеры, так же как и он сам, могут выйти из народа, и такими путями, которые не прописаны никакими конституционными правилами¹⁰⁸. Ситуация в Советском Союзе всегда рассматривалась как отличная от той, что была в Германии, поскольку авторитарное государство, в котором доминировала партия, предшествовало сталинской диктатуре. Но и в этом случае особая власть, принадлежавшая Сталину, завершила свое существование с его смертью. Уже в преддверии его ухода потенциальные преемники его власти начали разбор инструментов, обеспечивших личную диктатуру Сталина. Секретная канцелярия была превращена в официальный департамент, должный обслуживать всю систему, а не только Первого секретаря партии.

В 1952 году Сталин был вынужден созвать съезд партии, первый с 1939 года, а заседания Центрального комитета начали проходить более регулярно. Сразу после смерти Сталина была достигнута договоренность о коллективном характере руководства. Когда в 1953 году в качестве преемника Сталина на посту Первого секретаря партии оказался Хрущев, ему были предоставлены хотя и широкие, но отнюдь не неограниченные полномочия. Одиннадцать лет спустя он был смещен Центральным комитетом¹⁰⁹. Ни в Германии, ни в Советском Союзе привычная власть, которой обладали Гитлер и Сталин, и то искусство правления, которое они демонстрировали, оказались неспособными к воспроизводству. Обе диктатуры были продуктом особого момента в истории двух обществ, положившего начало развитию уникальной связи между населением и его лидером, которая могла существовать, пока были живы сами лидеры.

 

Глава 3

Культ личности

 

На планете нет другого такого имени, как имя Сталина. Оно светится подобно яркому факелу свободы, оно развевается как боевое знамя миллионов трудящихся всего мира; оно гремит, как гром, предостерегая обреченные классы рабовладельцев и эксплуататоров… Сталин – это Ленин сегодняшнего дня! Сталин – сердце и мозг партии! Сталин – это знамя миллионов людей в их борьбе за лучшую жизнь.

«Правда», 19 декабря 1939 года, в честь 60?летия Сталина¹

 

Мой фюрер! Я стою в этот день перед вашим портретом. Каким мощным, сильным, прекрасным и воодушевленным он предстает! Сколько простоты, доброты, теплоты и скромности! Отец, мать, брат, все в одном образе и даже больше… Вы вождь, даже если не произносите ни слова. Вы живы, и вы – Закон. Вы любовь, вы – сила.

Das Schwarze Korps, апрель 1939, в честь 50?летия Гитлера²

 

Когда 5 марта 1953 года Сталина не стало, вся нация погрузилась в глубокий траур. Всего через несколько часов после смерти его тело отвезли в лабораторию при Мавзолее Ленина для подготовки к церемонии прощания. Было решено забальзамировать его так же, как и Ленина, и положить в саркофаг рядом с отцом революции. Огромные толпы людей с пепельно?серыми от горя лицами, заплаканными глазами собрались вокруг Дома Союзов, чтобы взглянуть на безмолвный труп. Толпа была такая огромная и плотная, что сотни людей оказались задушенными в толчее, а многие были просто задавлены до смерти милицейскими лошадьми. Даже те, кто ненавидел Сталина, осознавали всю мощь власти культа личности, которая служила им опорой. «Непостижимым образом, – писал Андрей Синявский, – мне удавалось мысленно сопротивляться этому невероятно мощному магниту, смертоносные лучи которого распространялись из этого эпицентра по всему городу… в эту ночь его присутствие было более осязаемо на улицах, чем у его гроба, огороженного венками и почетным караулом»³. Для истинно верующих в него, как, например, Петра Григоренко, смерть Сталина была «настоящей трагедией». Вождь оставался «безупречным» посреди стаи коррумпированных и злостных советчиков. Молодой Петр Дерябин вспоминал позже отчаянный вопрос его свекрови, после того как она услышала о смерти Сталина: «Что мы будем теперь делать, когда Сталин не стало?»⁴

Гитлер покончил с собой 30 апреля 1945 года, выстрелив себе в рот. Его тело было бесцеремонно выброшено на заднем дворе канцелярии, облито бензином, подожжено и обгорело до неузнаваемости. Эсэсовские охранники бункера в Берлине были пьяны, использовав весь запас алкоголя. Альберт Шпеер, подчинявшийся Гитлеру и ответственный за вооружение, за несколько недель до этого размышлявший о покушении на Гитлера, чтобы предотвратить полное разрушение Германии, но не решившийся на это, узнав о смерти вождя, достал фотографию с автографом, подаренную ему когда?то Гитлером, и, не сдерживая слез, разрыдался. «Только теперь чары развеялись, магия улетучилась», – писал он позже⁵. Похорон не было, не было и памятника. За следующую неделю вся Германия узнала об ужасах, творимых режимом. Опасения союзников, что культ Гитлера не исчезнет и после поражения, оказались не напрасными. Так в переписке между немцами, перехваченной британскими цензорами в конце войны, выражалась надежда на то, что он может быть еще жив, а в другом письме говорилось о безумной надежде на то, что «где?нибудь в эту минуту в Германии рождается на свет ребенок, который, встав на ноги, отомстит за Германию»⁶. Исследования, проведенные среди немецкой молодежи в октябре 1945 года, показали, что 48 % молодых немцев верили в то, что новый фюрер станет залогом возрождения Германии; и в 1967 году треть западных немцев продолжали считать, что Гитлер мог бы оказаться в ряду величайших немецких государственных деятелей, если бы не война⁷. Во время войны миллионы немцев погибли за фюрера и «фатерланд», еще больше миллионов погибло за Сталина и родину. Диктаторы умерли разной смертью, но в жизни каждый из них – и Гитлер, и Сталин, познал в равной степени огромную, исключительную преданность своих народов.

Источником столь всепоглощающей общенародной любви в значительной мере служило явление, впоследствии обозначенное как «культ личности». Систематическое низкопоклонство перед обоими лидерами стало определяющим фактором двух диктатур, и это понимали уже тогда. Поэт Уиндхэм Льюис писал о «Культе Гитлера» в 1939 году; в 1937?м в Цюрихе появилась книга под названием «Der Mythоs Hitler» или «Миф Гитлера», в которой Гитлер сравнивался с Мухаммедом, а его последователи – с мусульманскими фанатиками⁸. Современные критики сталинского режима фокусировались главным образом на нелепом до смехотворности преувеличении личности Сталина, «легендарного вождя»⁹. Эти экстравагантные формы низкопоклонства, столь же очевидные и в случае с Муссолини, стали отличительной чертой таких диктатур, которая выделяет их на фоне других форм авторитаризма, например военных диктатур или неконституционных монархий, поскольку последние процветали на почве фактических политических уловок, с помощью создания и распространения культа, но не с помощью силы или привычного выражения уважения. Возникновение феномена «сверхличности» было как причиной, так и следствием их власти.

Оба деспота приближались к культу личности с разных сторон. Для Гитлера сама личность была определяющим критерием лидерства; эта предпосылка находилась в центре всего его политического мировоззрения. В своей «Майн Кампф» этой теме он посвятил целую главу. Гитлер считал, что главной целью государства является продвижение на властные позиции высших личностей: «Оно строится не на идее большинства, а на идее личности». Эффективное современное государство «должно положить личностный принцип в основу своей организации». Гитлер исходил из предположения, что «сверхумы» не выбираются, а тем или иным способом сами поднимаются наверх из гущи своего народа в процессе борьбы за существование, и «только сама жизнь» проверяет их на прочность. Сама природа этих высших существ выделяет их из общей массы: «Величайшая одаренность делает их свободными от мнения обычного человечества». В самом начале движения Гитлер тоже был не вполне уверен, является ли он той самой исключительной личностью. «Нам нужен диктатор, который должен быть гением», – заявил он в 1920 году¹⁰. Только после провала путча в 1923 году он уверился в том, что был прав и он и есть та самая персонификация идеи о том, что великие люди выдвигаются из общества в моменты его кризиса. «Майн Кампф» была выражением идеи: борьба – это школа для гениев. В 1926 году, став фюрером партии, он начал позиционировать себя как живое свидетельство того, что личность, а не склонности и способности, богатство и титул является ключевым фактором верховной политической власти. Во времена Третьего рейха культ личности был для Гитлера естественным следствием его личности, а не исторической аберрацией.

Гитлер считал идею фюрера уникальной формой руководства, соответствующей современной эпохе, когда все люди должны иметь право выбора, чтобы решать, кого они хотят видеть своим лидером. Сохранившиеся записи разговоров Гитлера, которые он вел во время войны, свидетельствуют, что он неоднократно возвращался к вопросу о том, как лучше охарактеризовать личность лидера. Ему не подходил термин «канцлер», так как это слово подразумевало существование кого?то, стоящего выше него.

От термина «президент» он тоже отказался: «Вы можете себе представить! Президент Гитлер!» Идея же королевской власти была ему глубоко враждебна, и он с большим удовлетворением относился к тому, что, приняв народное звание «фюрер», он покончил с «последними остатками низкопоклонства, сохранившимися с феодальных времен». Судьба последнего кайзера Вильгельма II была для него свидетельством того, как «один плохой монарх может погубить всю династию», поэтому после 1933 все предложения позволить кайзеру вернуться в Германию из ссылки в Нидерландах им отклонялись. По мнению Гитлера, наследственная монархия была «биологическим отклонением»; более слабые связи в наследственной линии неизбежно вели к «ослаблению и распаду» государства. «В наследственных монархиях, – говорил Гитлер на обеде в марте 1942 года, – по крайней мере каждый восьмой из десяти королей не смог бы… успешно управлять даже бакалейной лавкой»¹¹. Враждебность была взаимной. Вильгельм II в своей книге о восточном символизме, опубликованной в 1934 году, заметил, что свастика с лучами, повернутыми против часовой стрелки (как это было в гитлеровской Германии), символизирует ночь, поражение и смерть¹².

Сталин вышел из революционного движения, ставившего цель уничтожения единоличной власти царя и создание диктатуры массовой партии, действующей, по крайней мере формально, в интересах простых людей. «Советская власть, – писал Сталин в 1924 году, когда Гитлер был занят диктовкой своей «Майн Кампф» в Ландсбергской тюрьме, – носит самый массовый характер и имеет самую демократичную государственную организацию, какая только вообще возможна…»¹³. Некоторые пассажи в его писаниях, посвященные вопросам руководства, прямо противоположны тому, что писал Гитлер. Они фокусируются на роли партии в подготовке масс рабочих, занятых тяжелым ручным трудом, а также крестьян к переходу к коллективистскому и демократическому будущему и на коллегиальности принятия решений. Это был ортодоксальный ленинизм. Единственным намеком на будущее положение Сталина как объекта всеобщего поклонения, по?видимому, может служить риторический вопрос, заданный им самому себе в том же пассаже о советской власти: «Кто может дать верное руководство миллионам пролетариев?» В своем ответе Сталин опирался на ленинскую идею большевистской партии как авангарда или направляющей силы, но отсюда он пошел дальше, полагая, что партия должна также сформировать свое внутреннее ядро, которое будет управлять всей остальной партией. Возможно, здесь и были зарыты семена его будущего бескомпромиссного личного доминирования даже над этим надпартийным ядром руководящих кадров. Во времена кризисов, продолжал он, история требует «концентрации всех сил пролетариата в одном пункте, сосредоточения всех нитей революционного движения в одном месте…»¹⁴.

Акцент во всех теоретических трудах Сталина на необходимости единой партийной линии, железной дисциплины, полной централизации руководства, несомненно, предопределяет появление идеи о том, что на каком?то этапе должен появиться единственный лидер, однако достаточных данных, что мысли Сталина двигались именно в этом направлении, не существует. Когда в 1931 году немецкий биограф Эмиль Людвиг в ходе интервью задал Сталину вопрос, как тот может объяснить свое более высокое положение в коммунистической иерархии, Сталин ответил, что марксизм «никогда не отрицал роль героев». Хотя он к этому скромно добавил, что «любой другой мог бы оказаться на моем месте», он не отрицал необходимости героической фигуры, добавив совсем обратное: «кто?то должен был стать им»¹⁵. Сталин не пытался теоретически обосновать необходимость культа героической личности. Известно, что он много читал об истории великих правителей России, особенно об Иване IV (Грозном) и Петре Великом, которые в 1930?х годах были реабилитированы и в угоду Сталину стали изображаться русскими историческими героями. Он увлекался Достоевским, в романе которого «Преступление и наказание» исследуются идеи, дающие мировым историческим личностям право действовать по своему усмотрению, вопреки общепринятой морали и идеологическим барьерам. Многим запомнилось его совсем не теоретическое замечание – «людям нужен царь», которое часто трактуется как объяснение причин резкого перехода от коллективного руководства к единоличной власти¹⁶.

И все же имеется много свидетельств того, что в годы своего диктаторства Сталин чувствовал себя явно не в своей тарелке, когда ему приписывали статус культовой личности. «Во?первых, – вспоминал позднее Молотов, – он сопротивлялся культу личности… ему совсем не нравилась эта лесть». И только позже, после войны, это «стало ему немного нравится». По мнению Молотова, более поздний Сталин был довольно «тщеславным»¹⁷. В своей речи, произнесенной в ноябре 1937 года, Сталин настаивал на том, что «личность не является главным вопросом» и, что он не «выдающийся человек», а трудолюбивый и добросовестный слуга народа¹⁸. В письме, адресованном в феврале 1938 год детскому издательству, Сталин жаловался на то, что в намеченной к публикации книге «Рассказы о детстве Сталина» было много фактических ошибок, вымыслов, преувеличений и «незаслуженной похвалы». По его мнению, это было не самое худшее: «книга имела тенденцию запечатлевать в памяти детей (и людей в целом) культ личностей, руководителей, безгрешных героев». В итоге он приказал сжечь книгу¹⁹. Важно здесь то, что причина культа личности Сталина состоит не в идеологических оправданиях его существования, а в том, что он гарантировал ему роль главного преемника ленинской революции и удовлетворял народную тоску по сильному лидеру. Нет никаких оснований полагать, что ему были невдомек те очевидные политические дивиденды, которые обещало развитие культа, просто его взгляды на культ характеризовались полнейшим оппортунизмом и холодным цинизмом, в отличие от Гитлера, который в этом отношении был совершенно искренен.

Чтобы найти историческое объяснение этому феномену, необходимо рассмотреть его в более широком культурном и политическом контексте эпохи, так как идея «личности» была критически важным открытием Европы на исходе века. В трудах немецкого философа и поэта Фридриха Ницше 1870?1880?х годов автор отвергает то, что он описывал как преобладающее «стадное мышление» современного массового индустриального общества. Он воспевает отдельные личности, способные преодолеть доминирующие черты характера, свойственные бездвижному социальному порядку и удушающему консерватизму, и проявить свою моральную автономию и психологическую независимость перед ценностями и институциональными нормами современного мира. По его мнению, такие уникальные люди были «?bermenschen», или «сверхличностями». В начале XX века это понятие приобрело особый смысл. Однако вскоре в результате вульгаризации идей Ницше его концепция была спроецирована в область социальной теории и политики, что совершенно не соответствовало намерениям самого автора. По убеждениям многих европейских интеллектуалов, современные общества должны отвергнуть грубый эгалитаризм левых и либеральных движений и попытаться создать социальные инкубаторы для взращивания выдающихся «личностей». В своей книге «Ницше, попытка мифологии», впервые опубликованной в 1918 году и в 1920?х годах переиздававшейся семь раз, Эрнст Бертрам привлек внимание к идее пророка, ниспосланного во имя спасения нации от самой себя²⁰. Другой немецкий теоретик социологии, Макс Вебер, один из наиболее влиятельных мыслителей своего поколения, предложил идею истинно аутентичной формы власти в современной эпохе, вытекающей из выдвижения на передний план так называемой «харизматичной личности», взамен власти, основанной на передаваемом по наследству пиетете или опирающейся на общепризнанные заслуги²¹.

Вебер считал эти черты существенными характеристиками такой формы руководства. Он верил, что успешный лидер должен быть независим от ограничений, налагаемых обстоятельствами, и должен полагаться только на мощь своей собственной воли и психологическую силу. «Он знает, – писал Вебер, – только внутреннюю уверенность и внутренние ограничения»²². В своих помыслах и деяниях он должен выходить за пределы эгоистичных интересов отдельных классов и корпораций и действовать, пользуясь вверенной ему властью, со всей решительностью, прислушиваясь только к своей воле. По мнению Вебера, ярким примером такого лидера служил британский премьер?министр XIX века Уильям Гладстон. В своей книге «Природа харизматического доминирования», опубликованной в 1922 году, Вебер утверждал, что сильный, популярный лидер, вышедший из народа, но не сливающийся с ним, был продуктом кризисного периода: «врожденные» лидеры, поднявшиеся наверх во времена духовного, физического, экономического, этического, религиозного или политического подъема, были… из тех, кто обладал особым духовным и физическим даром, многим представлявшимся сверхъестественным²³. Такая власть, будучи единственным источником легитимности, должна была признаваться народными массами. Вебер понимал, что в современном мире сильная воля исключительной личности способна трансформироваться в политическую власть только, если «она подкрепляется верой ее последователей и признается ими как харизматичный дар», и встречает всеобщее одобрение. Когда массы, во имя спасения которых низошел новый «мессия», не признают его, он остается на обочине. Будучи же принятым, «он остается их властителем» так долго, пока свидетельства его исключительной власти будут сохранять силу. Вебер заключил, что такая форма власти, «отличается нестабильностью»²⁴.

Идея исключительной волевой личности заняла центральное место не только в политических дисциплинах, но и во многих других гуманитарных областях. Опираясь на эти идеи, ученые?евгеники строили теории формирования рас; авторы социальных теорий – Вильфредо Парето в Италии, Йозеф Шумпетер в Австрии – использовали ее для объяснения путей возникновения современных политических и промышленных элит; экстраполируя идеи Ницше, психологи утверждали, что истинно великая личность может быть взращена и выпестована только среди немногих исключительных индивидов. В 1934 году, когда и Гитлер, и Сталин занимались консолидацией личных диктатур, швейцарский психолог Карл Юнг опубликовал свое эссе «Развитие личности», в котором утверждалось, что интерес к личности со стороны масс объясняется историческим фактом, свидетельствующим о том, что самые великие свершения в мировой истории претворялись в жизнь «под руководством личностей» и никогда – самими «инертными массами». По убеждениям Юнга, многократно им подтвержденным, истинно великих людей немного, они появляются на свет крайне редко, и ими движет «суровая необходимость» самоутверждения в собственном величии и их осознанное предназначение стать в конечном итоге лидером²⁵.

Идея личности в общественном сознании Германии отвечала глубокому неприятию западной концепции индивидуализма, воспринимавшейся как слишком поверхностная и материалистичная. Первая мировая война способствовала фрагментации взглядов либеральной буржуазии на мир с их акцентом на равенство и единство, гражданскую активность населения. Из опыта войны, поражения и коллапса монархии она вынесла страстное желание национального возрождения, вдохновляемого героической личностью, «человеком, который должен прийти», – как писал Франц Хейзер²⁶. Большого желания вернуть дискредитировавшего себя императора в народе не ощущалось. Та часть населения, которая страждала прихода германского мессии в 1920?х годах, фокусировалась на идее личности, вышедшей из простого народа. Это желание укреплялось в народе вне зависимости от Гитлера, который мог воспользоваться ею в своих целях. Произошедший после 1929 года резкий спад в экономике был воспринят большинством населения не как простое банкротство безудержного экономического индивидуализма (еще один фетиш либеральной эпохи), но как провал традиционной парламентской идеологии и господствующей буржуазной элиты. Экономист Вернер Сомбарт, один из основателей Германской демократической партии, в 1919 году, выступая перед деловыми кругами Германии, говорил о необходимости поиска одного сильного лидера, «без которого мы все погрязнем в хаосе»²⁷. Из сказанного выше следует, что культ личности Гитлера не был чем?то привнесенным в германскую политическую культуру извне, напротив, стремление к сильной личности вызрело внутри общества из широкого, хотя и не всеобщего ожидания спасителя Германии.

Влияние Ницше в России было в равной мере глубоким. Его идея героического неприятия настоящего нашла страстных приверженцев в среде русского марксистского движения. Страстное желание прихода российского «сверхчеловека», который навсегда сметет старый порядок, выражал в своих трудах писатель Максим Горький. Идея героической личности, всецело посвятившей себя борьбе против пороков старого мира и пассивности масс, взывала к революционному движению, партийному активизму²⁸. В литературе предреволюционной России были сильны апокалиптические настроения; ожидания революции в ней смешались с романтическими идеями освобождения и идеализацией личности. Идея спасителя, освобождающего Россию от когтей загнивающего царизма, имела другие корни в народной мифологии: крестьяне ждали прихода «Белого царя», надеясь, что он спасет их от нищеты и даст землю; христианские сектанты жили в ожидании второго пришествия; радикальные интеллектуалы, отброшенные научным социализмом, связали свои революционные устремления со старой традицией мессианской веры. Поэт символист Александр Блок в своей поэме о революции «Двенадцать», написанной в 1918 году, вторил библейским апостолам: «Впереди – с кровавым флагом, и за вьюгой невидим… в белом венчике из роз – впереди – Исус Христос»²⁹. Даже большевистская партия не осталась в стороне от влияния символизма, создавшего культ и миф об исключительной личности. Так, Анатолий Луначарский, ставший первым народным комиссаром просвещения в 1917 году, был наиболее выдающимся представителем так называемого «богостроительного» направления в партии, пытавшегося соединить русскую религию с российским социализмом на основе постулата о создании «совершенного организма», или «сверхчеловека», богоподобного героя революционного движения, согласно концепции Луначарского, «самого религиозного из всех религий»³⁰. Хотя книги Ницше были запрещены и изъяты из советских библиотек в 1922 году под предлогом того, что они проповедовали буржуазный мистицизм и идеалистический взгляд на личность, его приверженцы сохранились среди «богостроителей».

В России тоже был царь. Традиция систематического низкопоклонства существовала здесь задолго до 1917 года. В народе, особенно среди большинства крестьянства, были популярны монархические взгляды, в соответствии с которыми царь воспринимался главным образом как добрый и справедливый, строгий и наказующий по отношению к врагам, поборник народа, «отец?батюшка», защищающий своих детей от коррумпированных чиновников и алчных помещиков³¹. В период, предшествовавший 1914 году, этот образ значительно померк и продолжал стремительно разрушаться в годы Первой мировой войны, однако культура народного низкопоклонства пережила революцию, в ходе которой она изменила свое направление, взяв своим объектом революционных лидеров. Идея «царя» трансформировалась в революционную метафору; на месте монарха в далекой Москве теперь восседали лидеры революции, денно и нощно думающие о своем народе, вершащие безжалостное правосудие над классовыми врагами, эдакие отцы?батюшки, адвокаты детей в новой России. «Спит Москва, – говорилось в поэме, опубликованной в 1939 году по случаю дня рождения Сталина, – В ночной столице / В этот поздний звездный час / Только Сталину не спится – / Сталин думает о нас. <…> Даже песню Сталин слышит, / Что в степи пастух поет. / Мальчик Сталину напишет – / Из Кремля ответ придет»³². Ленину глубоко претил этот дореволюционный образ мышления, однако события показали, что даже его соратников этот недуг не обошел стороной. «Лидер божьей волей», – писал о Ленине Зиновьев в 1918 году³³.

Первый культ личности в постреволюционной России возник вокруг имени Ленина. И это не удивительно. Его личность – аскетичная, усердная, естественным образом выделялась из среды множества свободомыслящих (и более свободомыслящих) деятелей в социалистическом движении. Его всепоглощающая убежденность в том, что он лучше, чем кто?либо другой, знает цель революционной борьбы, проявлялась в его страстной борьбе за самоутверждение в рядах социал?демократического движения и твердой непримиримости ко всему, что он рассматривал как схоластику или интеллектуальную ограниченность. После Октябрьской революции Ленин был движущей силой новой системы. В своем кабинете в Кремле в Москве он встречался с рабочими и крестьянами, которых всегда пропускали к нему, предварительно проведя через дезинфекционную комнату³⁴. Вопреки его собственному убеждению, Ленин приобрел имидж доброго царя – простого, скромного, не чурающегося встреч с простыми людьми и понимающего их проблемы, оставаясь при этом богоподобным основателем нового порядка.

Он был первым, по отношению к которому в 1918 году применили термин «вождь» (традиционно применяемый по отношению к военным командирам), широко использовавшийся в 1920?х годах, когда его начали относить ко всем высшим партийным руководителям – «вождям»³⁵. Проявления огромного уважения, которым пользовался Ленин среди широких масс, невозможно было контролировать, а в кризисные годы гражданской войны партия стала использовать развивающийся культ в целях своего выживания.

Символичный мир, создававшийся в первые пять лет революции, находился под огромным влиянием религиозного прошлого России. Гражданская война представлялась своеобразным манихейским единоборством сил добра и зла, когда революционные святые сражались с контрреволюционными демонами. Лишь постепенно стал вырисовываться образ Ленина как первого среди святых, автора, как об этом писал один поэт в мае 1918 года, «Святой библии труда»³⁶. После покушения на его жизнь в августе 1918 года культ Ленина стал обретать более четкие очертания. Неделю спустя в Петрограде Зиновьев говорил о Ленине как об апостоле и евангелисте российского социализма: «Он воистину был избранником, один из миллионов… Он истинный образец вождя, которые рождаются в истории человечества один раз в пятьсот лет»³⁷. Начиная с этого момента и до самой его смерти в 1924 году Ленину удавалось сдерживать официальную пропаганду, склонную к излишней религиозности, все более свойственной отношению народа к его персоне как христоподобному спасителю; между тем после его смерти народный культ стал переплетаться с официальным культом, который просуществовал весь советский период.

Апогеем официального культа стало решение забальзамировать тело Ленина и поместить его в огромном коммунистическом мавзолее на Красной площади. По некоторым сведениям, автором этой идеи в октябре 1923 года, за несколько месяцев до смерти Ленина, был Сталин, хотя никаких письменных свидетельств заседания, на котором принималось это решение, не сохранилось. В день смерти Ленина Центральным комитетом была создана особая «похоронная комиссия», и намерение сохранить останки почившего вождя уже было внесено в повестку дня дискуссий, которые должны были решить судьбу тела Ленина. Комиссию возглавлял Феликс Джержинский, глава секретной полиции, в нее также вошли все руководящие члены партии (в списке, однако, не было Сталина). Дискуссии о том, что делать с останками Ленина, которые после вскрытия были временно выставлены для церемонии прощания, были очень жаркими. Комиссия к тому времени уже разослала по всему Советскому Союзу «траурное извещение», в котором для публичного потребления была представлена не самая правдивая интерпретация жизни Ленина. Спор разразился вокруг вопроса об использовании смерти вождя для пропаганды революционных достижений среди всего населения либо создания такого образа Ленина, который, возможно, способствовал бы возникновению народного культа³⁸. Мнения разделились по вопросу о бальзамировании.

Те, кто выступал за бальзамирование, исходили из политической целесообразности. Дзержинский предлагал выставить тело Ленин на обозрение советских масс в качестве символической инкарнации революции. Другие возражали против столь явного религиозного символизма, связанного с типичным для России культом святых и реликвий, с которым сам Ленин боролся и который хотел устранить. Пока партийные руководители дискутировали, рабочие, преодолев с помощью динамита сопротивление прочного, как камень, грунта, создали фундамент временного деревянного мавзолея на Красной площади. Вскоре на теле стали заметны следы разложения; кожа потемнела и сморщилась, губы начали сжиматься. Запаниковавшая комиссия, переименованная в «Комиссию по увековечиванию памяти Ленина», бросилась на поиски ученых, обладавших знаниями, достаточными для того, чтобы спасти разлагающееся тело. В марте проблема была решена, двое ученых были найдены, и решение наконец?то было принято – навечно выставить тело Ленина в новом, более обширном мавзолее. Новое деревянное сооружение, построенное в 1924 году, в конечном итоге было заменено в 1930 году на величественное гранитное здание³⁹. Ленин был воскрешен почти как Христос; мученическая смерть и воскресение на вечную жизнь стали главной темой ленинского культа, «Ленин жив!» – таков был основной лозунг этого культа. Первые гигантские статуи Ленина появились в Сталинграде в 1925 году и на Финляндском вокзале в Ленинграде в 1926 году. Сразу после смерти Ленина в феврале 1924 года во всех учреждениях, на заводах, фабриках и в деревнях по всему Советскому Союзу были обустроены небольшие святилища, или так называемые «Ленинские уголки», оформленные в соответствии с указаниями партии. Дни рождения Ленина отмечались проведением Ленинских вечеров. Во всех магазинах страны появилось китчевое изображение Ленина, ставшее сувениром для тысяч коммунистических паломников, из года в год обходивших медленным шаркающим шагом воскоподобное тело великого вождя⁴⁰. Партия всячески поощряла это ритуальное благоговение перед памятью Ленина, которое десятью годами позже стало отличительной чертой культа личности Сталина.

Очевидно, что Гитлер и Сталин были политическими бенефициариями двух различных направлений политического мессианства, восходящего к XIX веку. Современные рассуждения по поводу уникальной, стремящейся к власти личности трансформировалась в постреволюционной России и послевоенной Германии в метафору освободителя и спасителя, но такого, кто вышел из гущи народа, разделяющего и сочувствующего его страданиям, борющегося с инертными злобными историческими силами. «Герой, вождь, спаситель, – писал в 1934 году Юнг в своем эссе, – тот, кто открывает новые пути к более великой реальности»⁴¹. Не имея такой благоприятной культурологической почвы, культы вокруг личностей Гитлера и Сталина едва ли могли достичь таких высот.

Все культы личностей в той или иной мере являются фикцией. Для их формирования требуется прежде всего создать приукрашенный образ диктатора. Но это отнюдь не означает, что без подобного рукотворного имиджа и Гитлер, и Сталин были простыми ничтожествами, поскольку из описанной уже истории их возвышения к власти, происходившей в то время, когда их культы находились в самом зачатке, следует, что уже тогда оба будущих диктатора обладали многими политическими и личностными качествами, которые хорошо послужили им независимо от культа вокруг их личностей. Их проблема заключалась в том, что это было все, чем они обладали. Они не были монархами, или успешными военными деятелями, или людьми, достигшими больших высот на общенациональном уровне, чьи претензии на руководящую роль были бы самоочевидными. Оба вполне осознавали, что, какими бы сильными или волевыми личностями они ни представлялись, их заявка на высшую, освященную традицией власть должна быть обоснована и получить некий импульс, в определенном смысле «больший, чем жизнь». Осознанное конструирование политического имиджа, ставшее общим местом в эпоху телевидения и эру манипуляций общественным сознанием, в 1930?х годах было новшеством. Между тем для двух лидеров, чьи претензии на власть опирались на шумное всеобщее народное одобрение, имидж имел первостепенное значение. Они никогда не являли общественности свою истинную натуру. «Этот маленький смугловатый человек, господин Адольф Гитлер, – писала Марта Додд, дочь американского посла, – просто выдумка»⁴². Эта фикция была сконструирована совершенно тривиальными методами. Хорошо известно, что Гитлер часами репетировал свои речи, которые он должен был произносить по случаю особых событий. Его преувеличенная театральность никогда не была спонтанной, как она всем тогда казалась. Одна из его секретарш, Криста Шодер, которая была допрошена после войны, вспоминала, как Гитлер по многу раз репетировал свои речи, вновь и вновь возвращаясь к их лингвистическим аспектам, останавливаясь, чтобы снова отрепетировать некоторые места с «тем же тембром голоса и совершая те же действия», которые он будет совершать, когда наступит время действительно произносить речь⁴³. Многое из того, что он делал на публике, заранее просчитывалось. Он не хотел, чтобы его видели или чтоб его сфотографировали в очках (сохранилась только одна такая фотография), так как у него была высокая степень дальнозоркости. Документы для Гитлера печатались на большой печатной машинке, или так называемой «печатной машинке фюрера». Его личное поведение на публике, лишенное видимой смелости, не отличавшееся важной походкой, с характерной жестикуляцией, которую он позаимствовал у Муссолини, было осознанно запрограммировано⁴⁴. Марта Додд видела, как «хрупкое тело, бледное, мягкое, невротическое лицо, скромная осанка» периода до 1933 года постепенно уступили место «надменной, высокомерной фигуре, с помпезно развернутыми назад плечами, двигавшейся и маршировавшей так, как будто он своими ногами вращал землю…»⁴⁵.

Напыщенные, временами истеричные выступления Гитлера с трибуны перед тысячами собравшихся людей стали апофеозом его имиджа. Эти представления были тщательно отрежисированы во всех деталях и разыгрывались перед возможно большим числом людей. О партийном съезде 1933 года был снят фильм под названием «Триумф веры», и в немецких кинотеатрах его увидели двадцать миллионов зрителей. Это был не самый лучший путь к созданию культа, так как зрители должны были регулярно видеть не одного только Гитлера, поскольку он стоял бок о бок с Эрнстом Ремом, а финальная сцена с заключительным обращением фюрера к народу по техническим причинам вообще не была снята⁴⁶. На следующий год для создания фильма о партийном съезде 1934 года пригласили молодую актрису и режиссера Лени Рифеншталь. В следующем фильме, «Триумф воли», Гитлер больше не был обычным человеком. Фильм завершался заключительной речью Гитлера, которая сопровождалась сценами, достигавшими огромного драматизма и эмоциональной напряженности. Во втором фильме удалось создать более убедительный, чем в первом, ритуальный образ толпы, преклоняющейся в ожидании вождя и ее единственного героя?спасителя. Такое непосредственное сопоставление стало шаблоном в изобразительной трактовке культа на протяжении всех 1930?х годов. Американская журналистка Виргиния Коулз, свидетельница тех лет, оставила записи о своих впечатлениях от этих съездов, которые собирались на огромном стадионе, вмещавшем до 200 000 человек: «По мере приближения времени прибытия фюрера волнение толпы усиливается. Минуты бегут, и ожидание кажется бесконечным. Внезапно дробь барабанов становится громче, три мотоцикла с желтыми штандартами, развевающимися у их лобовых стекол, стремительно мчатся через входные ворота. Несколько минут спустя вереница черных машин въезжает на арену: в одной из них, стоя перед передним сидением, с рукой, вытянутой в нацистском приветствии, сам Гитлер. Он на трибуне, начинает говорить. Толпа стихает, но барабаны продолжают свою непрерывную дробь. Голос Гитлера скрежещет в ночи, а толпа периодически взрывается ревом одобрения. Некоторые из собравшихся начинают раскачиваться вперед и назад, снова и снова скандируя «Sieg Heil» (Зиг хайль!) в угаре безумия. Я посмотрела на лица людей, стоящих вокруг меня, и увидела, как по их щекам текут слезы».

Успех в создании подобающего имиджа Гитлера, и так приведший к тому, что он стал казаться всем непогрешимым, больше чем сама жизнь, всепобеждающим мессией, еще больше укрепился ввиду разительного контраста между этим публичным образом лидера и обыкновенным человеком, спускавшимся после грандиозного зрелища с трибуны. Коулз видела, как публичная звезда внезапно превращалась в «дряблую и ничем не приметную фигуру»⁴⁷. Как заключил Уиндхэм Льюис, хотя Гитлер был способен входить в образ «грозного предостережения», вне сцены и без микрофона все видели в нем «персону, прозаичнее которой было бы трудно найти»⁴⁸.

Публичный образ Сталина был далек от того драматичного, наполненного эмоциями образа, возникавшего в сознании людей после театрализованных зрелищ, устраивавшихся в Германии при участии лидера и ведомых. Он редко появлялся на публике, а когда это происходило, атмосфера встреч была куда менее впечатляющей. На встречах Сталин предпочитал сидеть у края комнаты, превращаясь скорее в скромного наблюдателя, а не prima donna. Он часто предпочитал выступать последним, но это был не триумфальный финал, а тихая кода. Сталин довел до совершенства стиль добродушного хозяина (впрочем, только американцы называли его «дядя Джо»), усилив этот образ густыми усами, и трубкой, и манерой говорить медленно, тщательно подбирая слова. Существует предположение, что в 1930?х годах он консультировался с деятелями Московского художественного театра по поводу уроков, связанных с его стилем и диктаторским имиджем. В итоге он получил совет придерживаться наиболее яркого варианта образа своей личности, пользоваться трубкой в качестве вспомогательного средства, говорить медленно, делая длинные паузы, чреватые остановкой, и периодически демонстрировать сардоническую улыбку⁴⁹. Выступая на публике, он никогда не спешил, иногда колебался. В стенографических записях нет отметок о раскачивающихся в экстазе, толпе плачущих, но есть отметки о «смехе» или «громком смехе» и, периодически, «громких и продолжительных аплодисментах». («Свиньи», – послышался голос сочувствующего слушателя, когда говорилось о сопротивлении кулаков».) Кадры кинохроники запечатлели сцены, когда Сталин после произнесения речей аплодирует слушателям, а они, стоя, аплодируют ему⁵⁰.

И все же в некоторых важных аспектах способы создания собственных образов у обоих диктаторов были очень схожи. Оба выставляли себя скромными, простыми людьми, вышедшими из гущи народа. Оба одевались неброско, в простые «туники» и пиджаки. На груди у Гитлера висел только Железный крест первого класса; у Сталина – знак Героя Социалистического Труда. И только их положение Верховных главнокомандующих во время войны вынудило их изменить своим привычкам. Тогда оба наших героя стали одеваться в официальных случаях в полный военный мундир. Однако Сталину никогда не нравились ни его звание Маршала Советского Союза, которого он был удостоен в 1943 году, ни его соответствующий этому званию великолепный белый мундир. «Зачем мне все это?» – спрашивал он Молотова. Когда в 1939 году ему присвоили было звание Героя Советского Союза, он отказался⁵¹. Сталин не любил показные шоу и особое внимание публики и демонстрировал свою непритязательность как достоинство. Гитлеру нравилось, выступая перед толпой немецких рабочих, создавать впечатление своей близости и своего понимания жизни простых трудящихся. Он избегал всего, что создавало бы о нем впечатление как о яркой, привилегированной личности, которой все потакают.

Имидж простодушного человека из народа был заведомо проработан и почти наверняка соответствовал действительности. Такая поза позволяла обоим на публике казаться одновременно доступными и в то же время отдаленными, находящимися на расстоянии. С одной стороны, люди могли идентифицировать себя с фигурой лидера как с тем, кто разделяет их проблемы и сочувствует их нуждам; с другой – оба диктатора целеустремленно внедряли в сознание людей идею о том, что, вопреки политической смиренности, они были вынуждены отделить себя от потока повседневной жизни, так как им было предначертано решать глобальные проблемы нации. В 1930?х годах Гитлера могли лицезреть гораздо большее число его «подданных» по сравнению с тем, кто видел живого Сталина, но во время войны оба диктатора постепенно свели на нет свои контакты с населением. Их частная жизнь была тщательно скрыта от глаз публики. Гитлер сознательно вел одинокую жизнь, отчасти в силу своего желания продемонстрировать всем, что он обручен со своей исторической миссией возрождения Германии, но частично в расчете на то, что немецкие женщины затаят слабую, несбыточную надежду на то, что одна из них станет его избранницей⁵². Его любовница Ева Браун была вынуждена вести прозаическое существование, находясь постоянно в его тени. У Сталина была семья, но он четко разделял свою личную жизнь и свою роль диктатора, так что даже пожертвовал одним из своих сыновей, попавшим во время войны в плен к немцам.

Это сочетание доступности фюрера и дистанции, которая отделяла его от толпы, хорошо видно на примере строительства здания для новой рейхсканцелярии, начавшегося в середине 1930?х годов и завершившегося в январе 1939 года. Сердцевиной монументального здания был обширный кабинет с огромным, не обремененным никакими излишествами столом. Этот, по существу, огромный зал едва ли можно было назвать рабочим кабинетом. Это было место, где Гитлер принимал отдельных гостей. По прибытии гость проходил по длинному коридору с высоким потолком ко входу в кабинет, здесь его взору представала одинокая фигура Гитлера, почти затерявшаяся в огромном пространстве комнаты, где, как говорили, он неутомимо работал ради будущего Германии. Гитлер вставал, шел навстречу и приветствовал нового посетителя, чтобы тот почувствовал себя непринужденно. Театральный эффект был просто поразительным, атмосфера встречи была интимной и устрашающей одновременно. Двойственность этих ощущений была отражением идеи представления в единой фигуре разных аспектов власти. Гитлер был одним из множества людей, но в то же время больше, чем один из многих. Выступая перед рабочими, строившими его новую резиденцию, он говорил: «…когда бы и кого бы я ни принимал в канцелярии, я не просто человек по имени Адольф Гитлер, принимающий его, я вождь германской нации и, следовательно, это не я принимаю гостя, через меня это делает сама Германия»⁵³.

Эти вычурные идеи составляли ядро в основании фикции культа личностей. Как Сталин, так и Гитлер демонстрировали себя как отдельные, обособленные от текущей мировой политики (в которой они на самом деле ежедневно принимали самое живое и непосредственное участие) личности, являющиеся таковыми в силу их исторической роли лидеров. В действительности они опирались на идею, заключающуюся в том, что они возглавляли государства, которыми правили от имени народа, оставаясь выше политики, не теряя при этом способности понять и выразить волю народных масс. В отношении обоих лидеров использовалось обращение «руководитель», так же как и «лидер». Основным моментом мифа о гитлеровской диктатуре было утверждение о его уникальном родстве с германским народом, глубоко личных взаимоотношениях между ними, делавшими вождя, по словам Карла Шмидта, основным источником конституционного права, который всегда «непосредственно и реально присутствовал» в сознании миллионов немцев, следовавших за ним⁵⁴. Природу этой связи Гитлер сам разъяснил на партийном съезде в Нюрнберге в 1934 году: «Народ для наших руководителей не просто объект их деятельности; они живут в народе, чувствуют вместе с народом и борются ради народа»⁵⁵. Этот «бессрочный неразрывный договор» позволил воле каждого немца стать частью воли вождя. Люди «персонифицировали себя с личностью фюрера», который вел их навстречу исторической судьбе⁵⁶.

Претензии Сталина на роль вождя народа базировались на специфических политических обстоятельствах, сложившихся в стране и ставших ее отличительной чертой. Если Гитлер преднамеренно представлял свое лидерство как явление, коренящееся в чувстве родства и глубокого внутреннего единства фюрера с германским народом, то культ Сталина был связан с сугубо практическими задачами сохранения ленинской революции. Сразу после смерти Ленина в январе 1924 года Сталин стал идентифицировать себя с наследием ушедшего вождя. В серии лекций, прочитанных в Коммунистическом университете им. Свердлова в апреле 1924 года, а позже опубликованных под названием «Основы ленинизма», Сталин выражал свое убеждение в том, что перед партией и ее руководством стоит историческая задача любой ценой сохранить «партию ленинизма», и особо акцентировал и отстаивал все аспекты вклада Ленина в развитие революционной мысли⁵⁷. Установить точно, с какого момента Сталин начал позиционировать себя в качестве наследника Ленина, руководителя партии, видящего намного дальше, чем рабочий класс, продолжая при этом поддерживать миф о том, что он остается истинным представителем простого народа, неким олицетворением революционных устремлений, затруднительно, однако этот подход к персоне лидера был уже хорошо отработан в конце 1920?х годов, когда термин «вождь» стал применяться только к одному Сталину, считавшемуся «руководителем и учителем», подобным Ленину.

К концу 1920?х годов стали очевидными произошедшие изменения. К Сталину уже привычно стали относиться как к преданному ученику Ленина и его долголетнему соратнику. Памятные мероприятия по случаю годовщины смерти Ленина в 1930 году были совмещены с празднованием пятидесятилетия Сталина. В начале 1930?х годов Сталин достиг успеха в утверждении себя как главного интерпретатора ленинской доктрины. В газетах и на плакатах портреты Сталина стали появляться рядом с изображением Ленина, однако постепенно подходы к изображениям обоих деятелей стали меняться. На плакатах 1920?х годов с портретами обоих революционеров Ленин представал более выдающейся личностью, а изображение Сталина, более мелкое, располагалось позади изображения Ленина, а в некоторых случаях частично затемнено. В 1930?х годах два деятеля сначала изображались на плакатах как визуально равные, но к середине десятилетия такие изображения уступают место плакатам и картинам с лицом Ленина, изображенным на знамени или незаметно присутствующим в углу плаката либо изображенным на фоне и улыбающимся своему наследнику, чей бесстрастный облик теперь доминировал на картине. Плакаты с изображением Сталина регулярно издавались тиражом от 150 000 до 200 000, тогда как Ленин редко удостаивался тиража более чем 30 000. На одном из самых знаменитых плакатов, запечатлевших образ диктатора, созданных Виктором Говорковым в 1940 году, «Сталин в Кремле думает о каждом из нас», Сталин сидит за столом, занятый работой, пишет при свете лампы поздно ночью, но изображения Ленина уже не видно. На одном из последних плакатов, посвященных диктатуре, созданных Виктором Ивановым, «Великий Сталин – маяк коммунизма», Ленин удостоился только упоминания своего имени, бросающегося в глаза с обложки книги, которую держит в своих руках Сталин. Единственное имя, которое отчетливо видно на корешках книг, стоящих в огромном книжном шкафу сразу позади Сталина, – это «И. Сталин»⁵⁸.

К середине 1930?х годов под натиском культа Сталина культ Ленина неуклонно снижался и в итоге был практически сведен на нет. «Сталин – это Ленин сегодня», – так звучал партийный лозунг. В первый день нового, 1934 года в газете «Правда» была опубликована статья Карла Радека, бывшего партийного руководителя, утратившего свое положение в период борьбы за власть в 1920?х годах, под названием «Сталин – архитектор советского общества». Близкий друг «богостроителя» Луначарского, Радек изображал Сталина истинным наследником дела Ленина, ставшим всемогущим божеством партии. Статья имела форму памфлета и была опубликована тиражом 225 000 экземпляров, в ней дано было понять широкой публике о формальном старте внедрения нового культа Сталина⁵⁹. В 1930?х годах Сталина гораздо чаще, чем Ленина, называли учителем революции. В 1934 году все школы страны получили копии обращения Сталина к съезду партии, сопровождавшиеся инструкциями разъяснять тот энтузиазм, с которым вся партия «провозгласила приверженность своему вождю товарищу Сталину»⁶⁰. «Вдохновенный вождь всего пролетариата, великий Сталин», – говорилось в передовице «Правды» в 1935 году; «Образец мудрости», «Мудрейший человек нашего времени», – новые эпитеты появились в 1935 году. В фильме 1937 года «Ленин в Октябре» Сталин предстает главным соратником Ленина и дает ему советы по всем поводам⁶¹. Сам Сталин никогда не отрицал полностью своего участия в формировании связи между ним и наследием умершего Ленина, этот факт он использовал как защиту от критики. Сталин отказывался разрешить использовать термин «сталинизм» для описания его вклада в теорию⁶². В то же время он благосклонно принимал всеобщее благоговение, которое в 1920?х годах способствовало укреплению культа Ленина.

Идея, что теперь, после ухода Ленина, Сталин стал главным вождем революции, порождала миф о его всеведении и непогрешимости и создавала основу для его претензий, подобных тем, что сыграли существенную роль в создании мифа о фюрере. Руководитель как вождь, далекий и всевидящий и каким?то образом вездесущий – этот образ усиливался иконографическим статусом обоих властителей. Важнейшим фактором установления культа было создание визуального образа диктатора. Портреты Гитлера предполагалось развесить в каждом общественном здании, а в 1934 году министр внутренних дел Вильгельм Фрик объявил о том, что для покрытия расходов по установке одобренных фотографических изображений фюрера в каждом офисе будут выделены средства из бюджета⁶³. Бюсты, открытки, дешевые постеры – все это делало Гитлера исключительно узнаваемым и создавало ощущение его постоянного присутствия на публике, но лишь в том образе, который был тщательно отобран и выверен. С самого начала своей политической карьеры Гитлер хорошо осознавал всю важность портретных изображений. Его первый официальный портрет в трех ракурсах появился в сентябре 1923 года. Эта фотография, а также большинство последующих фотоизображений Гитлера были выполнены фотографом Генрихом Гофманом, одним из его ближайших соратников. Большое внимание уделялось позе и выражению лица на публичных изображениях фюрера. Отчасти по причине возросшего интереса к вопросам расовой биологии и частично в связи с эстетическими проблемами в Германии в 1920?х годах наблюдался живой интерес к культуре выражения лица. В опубликованном в 1927 году в Германии известном исследовании Эрнста Бенкарда «Вечное спокойствие» изучались образы посмертных масок знаменитых людей, которые были показаны просто на черном фоне, среди них была и маска композитора Рихарда Вагнера. Гитлер позаимствовал эту идею при создании самого впечатляющего постера, использовавшегося во время избирательной кампании 1932 года. На фотографии было только лицо Гитлера на черном фоне с единственным словом «Гитлер», написанным крупными буквами внизу⁶⁴.

Стремление представить Гитлера в качестве олицетворения германской расы сталкивалось с очевидной проблемой, связанной с тем, что Гитлер не обладал строгим профилем, высокой фигурой и светлыми волосами, отвечавшими расовому стереотипу, который, в соответствии с его заявлением, он был призван охранять. После того как он впервые увидел воочию Гитлера, президент Баварской академии наук евгеник Макс фон Грубер писал: «Общий вид и очертания головы характерны для неполноценной, недоразвитой расы. Низкий наклонный лоб, неправильное строение носа, широкие скулы, маленькие глаза, темные волосы»⁶⁵. Стремясь представить Гитлера в наилучшем виде, Гофман фокусировался на его глазах, имевших мечтательное, провидческое выражение, запечатленное на многих картинах и фотографиях. После 1933 года официальные портретисты стали фокусироваться на более самоуглубленном, строгом, неулыбающемся образе государственного мужа, обладающего провидческими способностями, одетого в красивый мундир или элегантный костюм. Художники, изображая Гитлера, не колеблясь жертвовали изображением реального живого человека, в угоду идеализированному образу высокого, более видного и крепко сложенного Гитлера, стоящего в позе солдата, пророка или государственного мужа. В 1936?м году Гофман издал серию фотографий фюрера в форме книги. Было продано два миллиона экземпляров «Фотографий из жизни фюрера». В 1939 году Гофман издал 200 000 экземпляров второй, меньшей по объему книги с простым заглавием «Лик фюрера» с шестнадцатью портретами Гитлера, охватывающими большой период его политической жизни начиная с 1919 года. Фотографии все вместе были впервые показаны на страницах партийной газеты «Illustrierte Beobachter» в 1936 году под заголовком «Лицо, закаленное в борьбе». Сделано было это в ответ на нелестные комментарии о физиономии Гитлера в сатирическом журнале «Simplissimus», однако это мало повлияло на изменение мнения о том, что лицо Гитлера не идеально соответствовало требованиям нового порядка⁶⁶.

Сталинское изображение также сыграло исключительно большую роль в продвижении его культа. Начиная с середины 1930?х годов партийная пропагандистская машина стала наводнять страну портретами Сталина в образе заботливого отца народов, иногда стоящего среди детей или в окружении рабочих, или же в образе партийного философа, сидящего с книгой в руке, или в образе вождя, устремившего взгляд в социалистическое будущее. Лидер должен был быть постоянно на виду, как вездесущий символ культа. Эти образы тщательно прорабатывались с целью достижения максимального эффекта. Уже в 1918 году Ленин выдвинул идею представления народу социалистических героев в форме памятников, бюстов или барельефов, но тогда он имел в виду главным образом погибших героев⁶⁷. Начиная с 1924 года изображения на плакатах, портретах, размещенных в общественных местах, в скульптурах начали охватывать и живущих большевиков. Поворотным моментом в этом отношении был майский парад 1932 года, когда по площади в Москве пронесли рядом одинакового размера колоссальные портреты Ленина и Сталина. С этого момента портреты Сталина стали появляться повсюду во всех общественных местах, а также почти во всех жилых домах (однако тот, кто по недоумию вешал портрет Сталина в туалетной комнате, рисковал быть осужденным). В отличие от изображений Гитлера, на ранних портретах Сталина можно было видеть улыбающимся или в неофициальной обстановке и, естественно, на них не могло быть и намека на оспины на лице вождя или смуглый цвет его лица. И только позже, по мере укрепления диктатуры, на первый план вышли официозные портреты, изображавшие образ государственного деятеля. Так, на многочисленных портретах этого периода Сталин стоит неподвижно, как скала, его взгляд устремлен вперед, куда?то вдаль⁶⁸. В 1935 году в официальном журнале «Искусство» было опубликовано руководство по поводу «Портретов вождя», в котором приводилось подробное описание того, что было разрешено и что нет при изображении Сталина. Подобного рода указания появились также в отношении популярных рассказов и иллюстрированных книг о жизни вождя. Дальнейшие инструкции последовали в 1939 году по случаю празднования шестидесятилетия Сталина: «Что следует писать о жизни и деятельности товарища Сталина»⁶⁹. В 1929 году «Правда» объявила, что вскоре каждому рабочему и крестьянину станет доступной простая популярная биография Сталина⁷⁰, однако в следующие десять лет эта биография так и не появилась. Авторизованная «Краткая биография» наконец?то была опубликована в 1939 году ко дню рождения Сталина. Через восемь лет последовало ее второе издание, эта биография, так же как и книги о Гитлере, содержала фотографии, охватывающие разные периоды жизни вождя, начиная с отрочества и кончая зрелостью государственного деятеля, от серьезного юноши?семинариста до седеющего семенящего Сталина в мундире генералиссимуса⁷¹. Последние семь страниц книги, которую купили миллионы советских граждан, представляли собой обобщение всех аспектов культа личности.

Помимо картин и скульптур, были еще и собственные слова и книги вождей. Так, «Mein Kampf» Гитлера стала бестселлером, партийной библией. Впервые опубликованная в двух томах в 1926?м и 1927?м годах по тогда немалой цене в 24 марки, книга продавалась вяло. Однотомная версия книги была опубликована в 1930?м году за восемь марок, продажи стали расти и к концу 1933?го года достигли миллиона экземпляров. В апреле 1936 года чиновникам было дано указание отпечатать новые экземпляры книги, чтобы обеспечить ими всех новобранцев. К концу Третьего рейха было продано от восьми до девяти миллионов экземпляров книги⁷². Рукописное наследие Сталина значительно обширней по сравнению с наследием Гитлера. Его книги выпускались в дешевых партийных изданиях, и их тиражи значительно превосходили работы Маркса и Ленина. В сезон 1932/33 года было продано 16,5 миллиона книг и брошюр, написанных Сталиным, и только 14 миллионов работ Ленина. В 1934 году было осуществлено официальное издание избранных трудов Сталина в 13 томах. Такой чести до него удостаивался только Ленин. Ко дню смерти Сталина было продано 706 миллионов экземпляров его книг, 279 миллионов работ Ленина и 65 миллионов книг Маркса и Энгельса⁷³. Среди работ Сталина – «История коммунистической партии Советского Союза. Краткий курс», которая была написана под руководством Сталина в 1937 году и опубликована в 1938?м. И хотя в длинном перечне содержания книги имя Сталина не фигурирует, она пестрит длинными цитатами из сталинских работ (в последних ста страницах таких цитат двадцать шесть) и содержит извращение революционной истории, в которой Сталину отводится главная роль в октябрьском восстании 1917 года⁷⁴.

Создание «Краткого курса» наглядно демонстрирует, до какой степени легенды и мифы, окружавшие диктаторов, были обязаны тщательной переписке истории. Культы личностей служили гарантией того, что новая история не только не будет иметь какой?либо связи с реальной действительностью, но установление такой связи, по существу, изначально не предусматривалось. Задача книг состояла с том, чтобы показать, что исключительную историческую роль были призваны сыграть два ординарных человека. Оставаясь частью своих народов, и Гитлер и Сталин в то же время представали людьми, взвалившими на свои плечи непосильный груз верховной власти, трудившиеся неутомимо во имя нации или революции, всевидящими, всеведущими, эдакими добрыми пастырями, нежно пекущимися о благе паствы, находясь на страже ее жизни, поскольку иначе она может прерваться, оказавшись в пасти злых волков. Сами диктаторы превратились в аллегорический символ систем, над которыми они доминировали, хотя сила их культа держалась прежде всего на готовности населения признать и принять извращенную версию их личностей, на которой эта аллегория строилась.

 

* * *

 

Часто можно слышать мнение о том, что народы Германии и Советского Союза были жертвами некоей формы массового гипноза, вынуждавшего людей молча следовать за безбожными лидерами, куда бы те их ни вели. Но эти доводы никогда не выглядели достаточно убедительными. Успех обоих культов личностей был обеспечен активным добровольным участием миллионов людей, которые, отбросив все свои сомнения, одобряли и восхваляли непомерно раздутые личности, сконструированные властями. Как об этом писал Вебер, культы процветают из двух направлений – сверху и снизу. Явно добровольное преклонение перед лидерами в этих, равно как и в других случаях современных диктатур убедительно демонстрирует то, как вообще функционирует классическая диктатура. Существует некий акт о соучастии между правителем, на которого проецируется имидж мифического героя, и его последователями, санкционирующими и поддерживающими этот образ. Эмоциональная зависимость, возникающая вследствие такого акта, связывает обе стороны процесса. Диктаторы уже не могут свободно выйти из представления, созданию которого они так долго способствовали. «Сталин так же не мог отделить себя ни от меланхоличной трубки, ни от его ставших привычными усов», – писал позднее, уже в советское время Андрей Синявский. Обреченный делать все, что «прихожане требуют от своего божества», Сталин перестал быть живым человеком, «он превратился в свой собственный портрет»⁷⁵.

При необходимости найти смысл культа личности мнение Синявского приобретает решающее значение. По убеждению Синявского, диктаторы создали необходимые им метафорические образы своих персон, но эти образы мгновенно стали достоянием всего народа, и именно за ним сохранялось право принимать или отвергать их: «Кто дергает за ниточки? Вполне возможно это делаем мы сами, не замечая того»⁷⁶. Отсюда следует, что именно энтузиазм населения способствовал усилению культа и превращению его в апогее своего развития в настоящий гротеск. Некоторые моменты трансформации диктатуры были, вне сомнений, генерированы пропагандой и партийным аппаратом, рассматривавшим эту работу как часть своих обязанностей, включавших необходимость следить за тем, чтобы формы идолопоклонства перед Гитлером и Сталиным соответствовали установленным стандартам. Сталин ежедневно внимательно следил за тем, что публикуют в «Правде» и «Известиях». Когда юного автора Александра Авдеенко упрекали за то, что он закончил свою речь словами: «Спасибо советской власти», ему также подсказали, что советская власть – «это прежде всего Сталин»⁷⁷. Несколькими неделями позже, в феврале 1935 года, «Правда» перепечатала другую речь, чья доходящая до абсурда льстивость в выборе фразеологии скорее подошла бы менее серьезному политическому жанру, такому, как, например, сатира. «Все поколения людей будут обращаться к вашему имени, сильному, прекрасному, мудрому, удивительному. Ваше имя выбито на каждом заводе, каждой машине, каждом уголке земли, в сердце каждого человека…»⁷⁸. Это экстремальный пример жанра. Но он свидетельствует о степени близости и соответствия культа умонастроениям народа, реакции народа в ответ на культ и понимании им своей роли в формировании мифа.

Принято считать, что культы относятся к феноменам скорее религиозного, а не политического характера. Как в Германии, так и в Советском Союзе различия между двумя явлениями в сознании общества были сильно размыты. Из двух диктатур, по собственному самоощущению, культ Гитлера носил более религиозный характер по сравнению с культом Сталина. Гитлера воспринимали либо как самого бога, либо же как подарок бога. По мнению одного партийного руководителя из Саара, Гитлер был «новым, но более великим и всемогущим Иисусом Христом». Министр вероисповеданий Ганс Керль называл Гитлера «настоящим Святым духом». В программе из тридцати пунктов пронацистского Германского христианского движения, основанного в 1933 году, можно было встретить следующие пассажи: «…книга нашего фюрера «Mein Kampf» – величайший памятник письменности нашего народа. Мы свято верим в то, что в этой книге нашли место не только величайшие, но и самые чистые и верные этические ценности современной жизни нашего народа»⁷⁹. Национал?социалистическое движение разработало свою собственную литургию, включавшую христианские традиции, а также обряды крещения и бракосочетания. В общественных местах и частных домах были установлены небольшие «алтари Гитлера», наподобие Ленинских уголков в рамках советского культа⁸⁰. Похороны общественных и партийных деятелей стали поводом для утрированной демонстрации своей религиозности. Мученики, погибшие за правое дело, которых поминали ежегодно в годовщину ноябрьского путча 1923 года, были возвеличены до ранга святых.

В Советском Союзе, где государственная идеология, по крайней мере формально, основывалась на атеизме, прямые ссылки на христианские образы не практиковались. Тем не менее развитие общепризнанного культа здесь так же, как и в Германии, было пронизано метафорами, бесстыдно связанными с божественным. Идея отношения к Сталину как к спасителю, источнику сверхъестественной силы, пророку или избавителю были позаимствованы из традиций русской народной религии, которые большинству обычных российских граждан все еще были хорошо известны, хотя эти граждане и были настроены по отношению к этим традициям враждебно. На некоторых более ранних изображениях Ленин сильно напоминает иконографический образ, а Ленинские уголки бесстыдно копировали традиции святых углов, которые имелись в каждом доме у православных верующих.

В 1930?х годах Сталина иногда изображали в виде иконы – его рука поднята на красном фоне, как у иконографического образа Христа. Образы Сталина, смотрящего с фотографии в направлении прямо, а не наискось, как это было в 1920?х годах, по?видимому, так же связаны с подражанием религиозным канонам изображений⁸¹. Панегирики в адрес Сталина служили отражением новой религиозности. «Твой несравненный гений возносится до небес», – писал один поэт в 1936 году. – «Но ты, о, Сталин, еще выше них, выше самых высоких мест на небесах», – вторил другой. – «О, великий Сталин, о, вождь народов, ты дал жизнь человеку, ты, кто сделал землю плодородной…» – появилось в «Правде» в августе того же года⁸². В письме, адресованном «президенту» Калинину, прямо так и говорилось: «Вы для меня как богочеловек» или «И.В. Сталин – бог»⁸³.

Религиозная образность процветала еще в одной области традиционной русской культуры – в народных сказках. На протяжении 1920?х годов советские власти относились неодобрительно к русской устной традиции, басням и сказкам, считая их проявлением культурной отсталости. Но в начале 1930?х годов фольклорист Юрий Соколов высказал мнение, что народные сказки могли бы послужить мостом между традиционным обществом и продвинутой партией. В 1932 году он был назначен главой фольклорного отделения Союза советских писателей. Под его руководством фольклор был мобилизован для дела партии. Наряду с традиционными народными песнями [новины] были возрождены в современной советской форме эпические поэмы [былины], а творчество их авторов теперь должно было ориентироваться на новое поколение народных революционных героев. Популярная народная певица Марфа Крюкова была отправлена в тур по стране в поисках вдохновения для создания новых песен о Сталине, в итоге в 1937 году увидела свет национальная антология народных сказок, поэм и песен⁸⁴.

Конечно же, не все новые народные сказки и песни были о Сталине, но все они так или иначе были нацелены на укрепление культа. Так, в одной из новин 1937 года, в которой Сталин встречается с Лениным, чтобы принять решение основать партию большевиков, говорилось: «Вечная слава Сталину». Песня отражала идею, состоящую в том, что хотя Сталин работает далеко в Москве, он всегда со своим народом, среди простых людей: «День и ночь неутомимо, из той башни [из Кремля] вдалеке, со строгим мундиром на своих плечах, с веселой улыбкой и биноклем в руке, он заботливо держит страну в своей доброй руке…». В традиционной жалобной песне бедной вдове дают совет «отправиться в город к Сталину, Ильич [Ленин] дал Иосифу все свои знания, все Иосифу»⁸⁵. Один из наиболее известных баснописцев советского периода И. Ф. Ковалев заставил демонов, волшебников, злодеев и прочих героев сказочного мира окунуться в мир политических сражений. Ленин и Сталин у него сражаются волшебным мечом и ядром весом в 1000 пудов. В сказке о «Черноволосом герое» Сталин ударяет волшебным посохом о землю, чтобы заставить ее вращаться в обратном направлении, и избавляет Россию от царя, священников и солдат⁸⁶.

Для традиционных путей развития культов присущи различные формы, но общим для всех них является культура гиперболизации, опирающаяся на идею существования собственного, независимого от реального объекта поклонения, метафорического сверхчеловека, о которого ломают копья писатели, художники и чиновники, соревнуясь между собой в попытке стяжать славу лучшего создателя его образа. Идолопоклонство перед героем пронизывает все области общественной жизни. В Германии были установлены новые праздники: День Гитлера, 20 апреля, в день рождения фюрера; День германской матери – в день рождения матери Гитлера; День поминовения, 11 ноября, в память о погибших за дело национал?социализма; среди них был и экстравагантный праздник, который отмечался 30 января, в день, когда Гитлер был назначен канцлером Германии. Переименования улиц и площадей, получавших новые названия, связанные с именем фюрера, происходили по всей стране. Также повсюду сажались Гитлер?дубы, названные так в честь Гитлера; тысячам младенцев, которым явно не повезло, при крещении давали имя Адольф, состоящее, в соответствии с теорией одного энтузиаста филолога, из «ath» (божественный или духовный акт) и «uolfa» (создатель)⁸⁷.

В целом культ Гитлера не был столь беспощадным и безыскусным, каким оказался культ Сталина в Советском Союзе. Сразу после того, как был дан официальный старт культу Сталина в СССР, страна испытала приступ экстравагантного, ничем не сдерживаемого, хотя далеко не всегда спонтанного, низкопоклонства. В 1920?х годах в советской литературе все еще можно было найти критические заметки о Сталине, однако с начала 1930?х годов все литературные жанры были приспособлены к культу личности. Лишь некоторые оставались более чем ироничными…..В опубликованном в 1936 году ненецком рассказе «Сталин и Правда» повествуется о том, как царь отправляет юного Сталина в ссылку в тундру из?за того, что тот дружит с «Правдой». Находясь в ледяной ссылке, Сталин ведет себя как истинный герой, он руководит борьбой простого народа за счастливое будущее, в котором не будет царя⁸⁸. В другом романе, опубликованном в том же году, «На востоке», речь идет о более зрелом вожде, поскольку героиня повествования слышит «голос нашей родины, простой, ясный, бесконечно правдивый, безгранично добрый, неспешный, по?отечески заботливый голос Сталина»⁸⁹. По крайней мере отчасти эти славословия имели свои корни в традициях азиатских сообществ, где безудержная лесть правителям имела подчеркнуто символическое значение. Одним из самых первых авторов бесстыдно льстивых поэтических творений, воспевавших культ, был таджикский поэт А.А. Лахути: «Мудрый хозяин, марксистский садовник, твое мастерство пестует вино коммунизма…»⁹⁰. Но даже у лести есть свои границы. В августе 1936 года, на пике первой волны развития культа, появилась редакционная статья в «Известиях», в которой скромно признавалось, что, когда дело касается Сталина, «писатели уже не знают, с кем и с чем сравнивать вас, у наших поэтов уже нет достойных языковых перлов, чтобы достойно описать вас»⁹¹.

Местные чиновники соревновались друг с другом в присвоении деревням, городам, театрам и колхозам имени Сталина. К 1940 году на карте СССР помимо Сталинграда появились Сталинск, Сталиногорск, Сталинабад, Сталинский, Сталиноград, Сталиниси и Сталинаул. В 1937 году были получены письма с предложениями переименовать Москву в Сталинский или Сталинодар [дар Сталина]. Еще один энтузиаст выступил с предложением изменить календарь таким образом, чтобы летоисчисление начиналось со дня рождения Сталина, а не Христа. Сталин счел, что это уже слишком, и оба предложения были отклонены⁹². Перед самым началом войны пропаганда культа заметно ослабела. В анонимном письме от сочувствующего коммуниста, адресованном в июле 1938 года Андрею Жданову, руководившему советским искусством, выражалось недовольство тем, что «везде и повсюду Сталин, Сталин и Сталин… В конце концов это священное и любимое имя – Сталин – может так забить головы людям, что… это приведет к обратному результату»⁹³. Ослабление культа между тем носило временный характер. Когда накануне войны на заседании Центрального комитета было упомянуто имя Сталина, по воспоминаниям очевидца, все присутствующие зааплодировали. Война, а затем Победа привели к новой волне безудержного идолопоклонства. В период между 1945?м и 1953?м годами культ Сталина превратился в своеобразный институт, и уже никто не смел оспаривать образ Сталина как отца своего народа, архитектора Победы, даже тогда, когда продюсеры фильма «Падение Берлина» показали Сталина, в одиночестве планирующим победу над Гитлером, водя рукой по карте в своем кабинете. В зените сталинского культа, очевидно, было не так уж и сложно поверить в то, что Сталин предвоенных мифов превратился в реального послевоенного героического государственного деятеля.

Полнейший иррационализм обоих культов 1930?х годов поднимает вопрос о вере. Даже для тех, кто воспринимал культ руководителя как акт веры, чрезмерный энтузиазм верующих и необыкновенные качества, приписывавшиеся обоим диктаторам, казались очевидной метафорой. Есть веские основания полагать, что оба тирана могли бы удержать свою власть даже при условии меньшего идолопоклонства перед их личностями. Тогда в чем причина того, что и оба актера, и зрители потворствовали развитию этих граничивших с абсурдом форм политического театра? Каким целям служил культ личности?

 

* * *

 

В поисках ответов на эти вопросы в большинстве случаев отталкиваются от личностей самих диктаторов. Мотивы их действий не всегда очевидны. Попытки Сталина ограничить культ своей личности мало кем воспринимаются всерьез, поскольку существуют многочисленные примеры того, как он напрямую вмешивался в дела, связанные с укреплением его культа. Гитлер рассматривал свой культ как форму власти, полностью соответствующую идее того, что новое «государство лидера» должно строиться на принципах личности. Культ личности в Германии понимался как закономерное следствие идеи лидерства (F?hrung) и следования за лидером; абсолютная власть вышестоящих и полное подчинение со стороны нижестоящих⁹⁴. В свете сказанного именно Сталин был полной аномалией.

Существует соблазн объяснить культ Сталина слабостью его личности. Сталина характеризовали по?разному – как страдающего от чувства незащищенности, крайне честолюбивого и тщеславного. В этом плане культ личности представляется скорее феноменом психологического свойства, а не следствием политической системы. Для поднятия своего низкого самоуважения и удовлетворения тщеславия ему были необходимы неприкрытые, грубые формы восхваления. Возможно, в такой характеристике есть своя логика, однако ее трудно обосновать. Сталин, как и Гитлер, вышел из среды малообещающей, чтобы стать во главе одного из самых больших государств Европы, и эта история успеха, возможно, должна была постоянно блуждать в сознании деспота. Вместе с тем исторических свидетельств тому, что культ личности Сталина был отражением психологической ущербности тирана, не так много. Внешние признаки того, что Сталин противился культу, связаны с политическим расчетом преимуществ, которые давало такое поведение. Следовательно, более убедительное объяснение установлению культа можно найти в устройстве политической системы в 1930?х годах и во всевозрастающей в рамках этой системы роли отдельной личности.

И вновь мы находим здесь много общего между Гитлером и Сталиным. Обстоятельства и факторы, определившие установление единоличной власти, так же как и сущностное содержание диктатур, в двух системах были различны – Гитлер выступал спасителем германской нации, а Сталин – хранителем революционного наследия Ленина, но в обоих случаях цель культа была в одном: укрепить и гарантировать доминирующее политическое положение двух деспотов. Способы достижения целей были во многом сходными: ритуальное преклонение, непрерывное нахождение на виду или постоянное «присутствие», сочинение героических мифов, подавление критики, тщательно выверенное сочетание неразрывности связи и сохранения дистанции между идолами и их поклонниками. Культы тщательно конструировались и были продуктом творчества политических мастеров, воспользовавшихся лелеемой долгое время жаждой сильной власти (вспомним еще раз Карла Юнга: «Наша эпоха жаждет спасительной личности, способной освободиться из тисков коллектива»⁹⁵), чтобы легитимизировать это стремление.

Помимо подтверждения права на единоличную власть, мобилизация культа приносила и другие дивиденды. Как Сталин, так и Гитлер были полностью освобождены от любых моральных ограничений. Идея, сводившая суть политики лишь к задаче исполнения воли вождя, привела к возникновению особой моральной среды. Правота обоих диктаторов была изначально задана мифами о непогрешимости и всеведении, порожденными культом личностей. Ремарка – «это приказ фюрера» исключала любые дискуссии в Третьем рейхе (однако она не обязательно подавляла мнение). Хотя Сталин формально продолжал работать через посредство Центрального комитета партии и Совета народных комиссаров, ни одно важное решение не принималось без его личного согласия. Мысль о моральной непогрешимости распространялась и на явно аморальные действия. Так, вмешавшись в производство фильма Сергея Эйзенштейна о царе Иване IV (Грозном), Сталин потребовал от режиссера, чтобы тот «показал, что в то время это было необходимо быть жестоким»⁹⁶. В «Краткой биографии» Сталина «безжалостная суровость» и «чрезвычайная твердость» по отношению к тем, кто подрывал моральное и политическое единство партии, ставились ему в особую заслугу⁹⁷. Готфрид Федер, подготовивший проект программы национал?социалистической партии, описывал природу личности фюрера следующими словами: «…внутренние побуждения; моральная чистота; страстная воля… Диктатор должен быть совершенно свободным от излишних ограничений и сомнений… На пути к цели он не должен останавливаться даже перед кровопролитием и войной»⁹⁸. Культ личности непомерно расширял границы личной власти, оправдывая действия тиранов даже тогда, когда они имели явно порочный и репрессивный характер.

Мифами о непогрешимости можно было также пользоваться как инструментом политической власти и контроля над обществом. Единоличная власть положила конец существованию фундаментальных различий в позициях отдельных фракций внутри партий по вопросам идеологии и тактики и вновь подтвердила идею социального и политического единства. И хотя магистральная линия партии в области идеологии не была выбита в камне, всем было очевидно, что в вопросах идеологии мнения Гитлера или Сталина были истиной в последней инстанции. «Широкие дебаты» по вопросам революционной стратегии в Советской коммунистической партии, проходившие в 1920?х годах, при Сталине никогда не повторялись. Поражение национал?социалистических революционеров в 1934 году, после убийства Эрнста Рема, предоставило Гитлеру полную свободу определять идеологию партии. В действительности культы личностей возложили на обоих диктаторов почти мистическую власть. Те, кто окружал диктаторов, главным образом прислушивались к тому, что они говорили, а не ожидали письменных инструкций или приказов. Такое положение вещей значительно упрощало процесс управления обеими политическими партиями. Члены партий и партийные чиновники, вопреки всем одолевавшим их дурным предчувствиям, в значительной степени способствовали установлению культа личности и внедрению его в сознание общества. И чем выше поднимался статус каждого из диктаторов, тем сильнее становилась необходимость для партий поддерживать и усиливать культ ради сохранения своего собственного положения в обществе; и чем успешней развивался культ, тем уже становилось пространство для маневра, отведенное другим политическим игрокам. «Ясно, что в коммунистических кругах в настоящее время разворачивается борьба за президентское кресло, – заявил один из советских академиков (ошибочно) в момент наивысшего расцвета сталинского культа в 1936 году. Я почти уверен, что президентом будет Сталин, который таким образом трансформируется в Иосифа Первого, нового всероссийского императора»⁹⁹.

Проецирование возвеличенного образа лидера также значительно упрощало взаимоотношения между вождем и ведомым им народом. Приписывавшаяся двум диктаторам роль вождей и спасителей уменьшала необходимость в более традиционных формах политической лояльности и помогала преодолевать парадоксальное несоответствие между ординарностью двух мужчин, сотворенных из плоти и крови, и приписывавшейся им фантастической исторической ролью. Более легковерные сторонники и энтузиасты верили в главный миф о Сталине и Гитлере, состоявший в том, что им можно доверить решение исторической задачи защиты своих стран и сохранения своих народов. Результатом такого положения вещей стал массовый добровольный отказ от своих политических взглядов, очевидный даже среди тех социальных и политических групп, которые прежде относились к новому режиму враждебно. В гитлеровской Германии эти акты отречения были ритуализированы путем введения специального партийного приветствия «Хайль Гитлер». С 13 июля 1933 года это приветствие стало обязательным для всех государственных служащих; оно также было обязательным во время исполнения гимнов – государственного и партийного («Хорст Вессель»). Немцам, которым повезло меньше и они были не способны по объективным причинам поднимать вверх правую руку, позволялось использовать для приветствия левую руку¹⁰⁰. Вся официальная корреспонденция отныне должна была содержать слова «Хайль Гитлер» вместо «с уважением» и «с наилучшими пожеланиями», и сохранившиеся архивы свидетельствуют, что чиновники стали следовать новому правилу почти немедленно после того, как Гитлер вступил в должность канцлера.

Сталин едва ли мог позволить себе пойти так далеко, однако на всех партийных собраниях и публичных мероприятиях непременно звучали ритуальные заверения великому вождю, а отсутствие таковых, будь то преднамеренно или случайно, вызывало упреки и критику. То же происходило, когда на публике звучала критика или шутка. Шутки по поводу обоих диктаторов среди их окружения, несомненно, циркулировали, но они, как правило, не выходили за пределы кабинетов.

К обоим лидерам все должны были относиться с подчеркнутым почтением; несоблюдение этих норм поведения могло рассматриваться не просто как безрассудство или опрометчивость, но и как святотатство. Тот, кто разрушал этот магический круг, говорил вслух о своих дурных предчувствиях или о своем неприятии, подвергался реальному риску быть арестованным или обвиненным в предательской диффамации. Неразрывная связь между культами и системами террора говорила о том, как мало пространства оставалось в обоих обществах для тех, кто сопротивлялся всеобщей атмосфере низкопоклонства.

Общественная реакция на культ была между тем далеко не однозначной. Общее преклонение перед ними скрывало под собой широкое разнообразие мотивов, которым руководствовались те или иные группы людей. При этом поведение циничных оппортунистов и истинно верующих внешне мало чем различалось. Партийным функционерам и рядовым членам партии не требовалось особой интуиции для того, чтобы сообразить, что культ может послужить и их собственным интересам. Мобилизация культа могла быть использована в целях подчинения местных отделений партии или общественных объединений; при должном использовании он мог означать успешное продвижение по карьерной лестнице; по меньшей мере можно было ожидать бурного одобрения (впрочем, регулярные чистки партийных рядов в Советском Союзе говорят о том, что даже молитвенные заверения в верности Сталину не всегда служили надежной защитой). Все эти ухищрения были вполне доступны любому человеку, чье приватное мнение об объекте поклонения в действительности могло быть куда менее лестным.

По мере изменения ситуации в обществе менялось и отношение к культу. В 1930?х годах культ Сталина развивался очень медленно, мощно начавшись в 1933–1934 годах, в момент, когда его личная диктатура была уже гарантирована. Культ достиг своего пика в 1936–1937 годах, в период Большого террора, и стал подниматься с новой силой с 1943 года, по мере того как становилось все более очевидным поражение Германии в войне. В следующие десять лет, до самой смерти Сталина, культ оставался центральным элементом всей системы. Взлеты и падения культа отчасти объяснялись усилиями центра, связанными с необходимостью отводить гнев народа от личности Сталина, вызванный, например, коллективизацией или пактом о ненападении с Германией 1939 года.

Сила гитлеровского культа тоже следовала за кривой подъемов и спадов режима. Своего первого пика культ Гитлера достиг в 1933–1934 годах, затем, в период консолидации общества, последовал его спад, после этого в течение всего периода агрессивной внешней политики, осуществлявшейся Германией, и успехов в военной сфере культ вновь стал неуклонно нарастать, достигнув своей второй вершины летом 1940 года, когда была одержана историческая победа над Францией. С этого момента фанатичная преданность и вера в фюрера продолжали удерживаться на достигнутой высоте, однако бомбежки и непрерывная череда поражений в последние годы войны ослабили его магнетизм и обнажили перед всем миром его уязвимость и несовершенство¹⁰¹.

Как в Германии, так и Советском Союзе существовала оппозиция этому идолопоклонству перед героем со стороны многих граждан. Такая ситуация была более характерна для Советского Союза, где культ не лучшим образом соответствовал направлению политического развития партии в 1920?х годах. Вопреки традициям религиозного мистицизма и преклонения перед царской властью, которые были преднамеренно переодеты в коммунистические одежды для поддержания культа Ленина, а затем и его наследника, факт того, что весь советский эксперимент был так или иначе связан с целью разрушения монархической системы, основанной на культе царя, оставался неизменным. Несомненно, в 1930?х годах в низах народа существовал определенный критицизм в отношении культа Сталина. Так, один из рабочих жаловался, что «все хвалят Сталина, они смотрят на него, как на бога, и никто его ни за что не критикует»¹⁰². В другом случае критик фокусируется на сравнении его с Гитлером или на связи с царскими временами. «Сейчас наступили такие времена, когда вожди превратились в богов и их носят, как иконы», – замечает третий рабочий после выборов в Советы в 1937 году¹⁰³. Некоторые люди, противившиеся сталинскому культу, как, например, поэт Осип Мандельштам, были вынуждены, ради собственной безопасности и наперекор своим наилучшим убеждениям, принять участие в идолопоклонстве. Зимой 1936/37 года поэт сочинил «Оду к Сталину». Позже его жена вспоминала, что, для того, чтобы сочинить эту оду, Мандельштам сначала «настроился на тональность, подобно музыкальному инструменту, преднамеренно впадая в общий гипноз» и «отдавая себя во власть литургических заклинаний»¹⁰⁴. Другие авторы скрывали свои взгляды под маской иронии и басен, хотя бдительные цензоры могли уловить малейшие намеки на неуважение. Единственный из советских писателей, кто осмеливался открыто публиковать критические заметки о Сталине до его смерти, поэт Наум Мандель, избежал сурового наказания только благодаря тому, что власти считали его сумасшедшим¹⁰⁵.

По прошествии тех времен оказывается, что как раз психологию истинно верующих труднее всего понять. Их преданность делу временами кажется сопоставимой с привязанностью поклонников к рок?звезде, феноменом более поздних эпох, но это сравнение слишком тривиально и исторически бессмысленно. Эти люди чаще воспринимаются как светская конгрегация, разделявшая общий энтузиазм и отрицавшая факт того, что они находятся в состоянии религиозного экстаза. Ни один из двух культов не скрывал того, что они оба эксплуатировали религиозную образность; по крайней мере, некоторые пункты веры обоих диктатур имели совершенно очевидный религиозный подтекст. И тем не менее оба культа были далеки от метафизики. Оба культа опирались на связь, реальную или мнимую, которая имела главным образом политический характер, служила отражением властных взаимоотношений между лидером и подвластным ему народом. Это была связь, в прямом смысле непосредственная и физическая, но никак не потусторонняя. Можно взглянуть на дневниковые записи, сделанные свидетелем прибытия Сталина на съезд молодых коммунистов в апреле 1936 года: «И он стоял, немного утомленный, задумчивый, величавый. Ощущался огромный опыт пребывания у власти, ее сила и в то же время что?то мягкое, женственное. Я оглянулся вокруг: все буквально влюблены в это великодушное, воодушевляющее, смеющееся лицо. Увидеть его, просто увидеть его было счастьем для всех нас»¹⁰⁶. Послевоенная картина художника Роберта Стуруа, изображавшая деревенскую девочку в окружении охваченных благоговейным страхом родственников, так и была названа «Она видела Сталина»¹⁰⁷.

Узы, соединявшие народ с Гитлером, так же как и его взаимоотношения с ним имели сугубо политический характер. Отвечая на вопрос о Гитлере в ходе одного из допросов, состоявшихся после войны, Альберт Шпеер рассказывал, как он был свидетелем того, как преданные соратники из ближайшего окружения Гитлера становились в присутствии фюрера «незначительными и скромными… Они оказывались во власти его магнетизма, становились послушными, полностью теряли контроль над собственной волей». Физическое присутствие вождя оказывало, как отмечал Шпеер, магическое воздействие на людей, находившихся на удалении от ближнего круга: «в сознании всех людей доминировало очень мощное убеждение о величии Гитлера и его миссии»; люди приближались к нему «с чувством почтения перед его исторической мощью»¹⁰⁸. В случае с Гитлером наблюдался и элемент сексуальной власти, чего совершенно не было у Сталина. Женщины писали Гитлеру с просьбой стать отцом их детей. Одна из них сообщала о своем распавшемся браке, который разрушился из?за ее преданности вождю: «С первого раза, когда я услышала об Адольфе Гитлере, я обрела новую веру, он дал мне силу, и власть, и любовь. Он мой идол, и я посвящу мою жизнь ему¹⁰⁹. Рассказывали, как в баварской резиденции Гитлера в Берхтесгадене видели женщин, которые горстями ели гравий, по которому ступала нога фюрера¹¹⁰.

Чрезмерный энтузиазм, с которым воспринимались оба человека, был обязан прежде всего тому имиджу, который они проецировали, и той власти, которая следовала за этим имиджем. Объяснение, возможно, скрывается и в том историческим контексте, в рамках которого возникли эти две диктатуры. Оба народа прошли через долгий период политической нестабильности, гражданской войны, насилия и экономической разрухи. Кризис был длительным и носил острый, полностью дезориентирующий характер. Одним из следствий такой ситуации стала страстная жажда спасения. Оба лидера воспользовались как психологической незащищенностью своих народов, ставшей для них опорой на пути к культу, так и чувством определенности, которое давало людям присутствие лидера. В мире, где «нормальные» политики демонстрировали свою некомпетентность, оказывались предателями или просто растерявшимися, культы личностей становились в определенном смысле исторически необходимой фикцией.

В преддверии смерти оба тирана выказывали изобличающее их беспокойство о будущем. В какой?то момент своей карьеры каждый из них стал заявлять о том, что задумывается об отставке, Гитлер – чтобы начать тихую жизнь в Линце, Сталин – чтобы стать простым пенсионером, но тем не менее оба продолжали оставаться пленниками своей миссии. В своем завещании Гитлер задавался вопросом – что будет с Германией, когда не станет ее вождя. После войны Сталин в отчаянии спрашивал своих коллег по Центральному комитету, что будет с ними, когда он не будет больше руководить ими: «Что будет с вами? Империалисты повесят всех вас»¹¹¹. Однако ни в одной из двух стран раздутый культ личности не пережил своих идолов. В феврале 1956 года Хрущев объявил ошеломленному активу партии о злоупотреблениях Сталина и бессмысленных репрессиях советских людей. Центральный комитет принял резолюцию «О преодолении культа личности и его последствий», чтобы гарантировать, что ничего, подобного идолопоклонству личности Сталина, больше не повторится¹¹². В 1961 году тело бывшего диктатора было изъято из мавзолея и без лишнего шума перезахоронено у Кремлевской стены. В гимне Советского Союза, принятом в 1943 году, после того как Сталин внес свои коррективы и одобрил его, была такая фраза: «Нас вырастил Сталин…» После 1956 года гимн исполнялся без слов, и только в 1977 году имя униженного Сталина из гимна было изъято¹¹³. В сельских районах России, бывших полигонами для сталинских экзекуций, в 1960?х годах распространялись мифы о том, что призрак Сталина был источником злых чар¹¹⁴. Низвержение репутации Гитлера в Германии было завершено во время Нюрнбергского процесса в ноябре 1945 года. Впоследствии попытки возродить идеал харизматичного героя больше не повторялись, хотя бледную тень сталинского культа можно было наблюдать в коммунистической Германской Демократической Республике. Безудержное поклонение личности в Германии ограничилось всего лишь короткими двенадцатью годами ее истории.

 

Глава 4

Партийное государство

 

Партия и государство не являются единым целым, и это не одно и то же, поскольку у них различные функции. Партия руководит государством, но сама она не является государством! Партия осуществляет политическое руководство, а государство выполняет административные функции.

Отто Дитрих, сентябрь 1936¹

 

Партия осуществляет диктатуру пролетариата… В этом смысле партия берет власть, партия управляет страной.<…> Это еще не значит, что партию можно отождествить с Советами, с государственной властью. Партия есть ядро власти. Но она не есть и не может быть отождествлена с государственной властью.

Иосиф Сталин, январь 1926²

 

Никакая другая проблема не требовала от двух диктатур такой изобретательности в области семантики и концептуализма, как проблема определения сущности партии и точной характеристики ее взаимоотношений с обществом и государством. Меж тем политическая партия была центральным институтом в обеих системах. Гитлер был фюрером партии на протяжении гораздо большего времени, чем фюрером Германии, в общей сложности двадцать пять лет, если учесть и год заключения в тюрьме; личная власть Сталина проистекала не из занимаемой им высокой государственной должности, а из положения Генерального секретаря партии, положения, который он занимал более тридцати одного года, и в течение большей части этого времени он выступал в качестве ее неофициального «Хозяина партии». И та и другая диктатуры были бы немыслимы без активного соучастия партийных масс, между тем значение самой партии в понимании того, как функционировала диктатура и какие факторы обеспечили ее живучесть, в целом недооценивалось, так как фокус исследований был в большинстве случаев нацелен на доминирующие личности диктаторов или же на формальные структуры государственной власти.

Понятие «партия» вводит в заблуждение. Обе партии возникли как одни среди многих им подобных, борющихся за членов, голоса на выборах и места в парламенте, однако ни Гитлер, ни Сталин не рассматривали национал?социализм или советский коммунизм как партии в общепринятом европейском понимании этого слова. На ежегодном съезде партии в 1934 году Гитлер выступил с продолжительной заключительной речью о политических партиях в Германии. В ней он характеризовал старые парламентские партии, выжившие после 1933 года, как электоральные машины, представляющие лишь узкие конфессиональные или экономические интересы отдельных групп населения, но никак не интересы всего народа. Ни одна из этих партий не была воодушевлена «истинным взглядом на мир»; всегда готовые к идеологическому компромиссу с другими партиями ради того, чтобы получить свой кусок власти, либо проявляя готовность оказаться в оппозиции, они становились жертвами фракционной борьбы и классовых конфликтов³. Сталин также отвергал дореволюционные российские партии, считая, что они не более чем «машины, приспособленные для парламентских выборов и парламентской борьбы», ставившие свои корыстные, властные интересы выше политических принципов и способные привести российские массы лишь к «безнадежному отчаянию и неизбежному поражению»⁴. В чем нуждалась страна, писал он в 1924 году в «Основах ленинизма», так это в партии нового типа, бескомпромиссной, единой, революционной и исключительной, своего рода трансцендентной партии. Гитлер описывал только что зародившееся национал?социалистическое движение (он предпочитал слово «движение», имея в виду «партию»), используя почти те же термины. Это движение было основано, говорил он, обращаясь к делегатам съезда, для того, чтобы не идти ни на какие компромиссы, выражать единую революционную волю и держать власть только в своих руках»⁵.

Оба диктатора говорили эти слова, оглядываясь назад с безопасной позиции, которую обеспечивало им установившееся однопартийное правление, однако их взгляд на то, какими особыми чертами должны были бы обладать обе партии, красноречиво свидетельствуют о преимуществах каждого из них в условиях уже окрепшей диктатуры. Как национал?социализм, так и советский коммунизм были пронизаны чувством глубинной исторической связи с чаяниями народов, из которого и проистекали их претензии на то, чтобы быть представителями всего народа, а не отдельных классов или групп. Коммунизм был «движущей силой» или «авангардом» всех сил, участвовавших в социальной революции в России; в понимании Гитлера национал?социализм был «расовым ядром» всего германского народа, ответственным за будущее всей германской расы⁶. Гитлер исходил из того, что партия привлечет в свои ряды лучших представителей народа, чья преданность и сознательный активизм выдвинут их из общих рядов. Партия, продолжал Гитлер, состояла из меньшинства «достойных элементов», преданных борьбе и готовых жертвовать собой во имя всего народа. По убеждению Сталина, коммунисты были «лучшими представителями рабочего класса», призванными руководить им⁷. В то же время приверженцы партии не должны были отделяться от остальной части населения, напротив, им следовало стать некой формой «передаточного ремня» (термин Ленина) или «связующего звена» (Гитлер) между ядром посвященных и маргинальной частью населения, не состоящей в партии. Через партию, согласно Гитлеру, «весь народ становится национал?социалистом», тогда как партия «вбирает в себя волю всего германского народа»; согласно Сталину, партия пронизывает все население революционным «духом дисциплины и стойкости»⁸. Идеальный образ популистского движения бескорыстных и сознательных политических активистов, вышедших из простого народа и выражающих его самые глубинные и наиболее общие интересы, стал основополагающим мифом обеих партий.

Гораздо сложнее было очертить точные границы взаимоотношений между партией и государством. В обоих случаях не было понимания того, что партия может стать государством, заменив своей собственной бюрократией, процедурами и персоналом унаследованные административные и политические структуры даже там, где они, как это было в России после 1917 года, были развиты слабо или практически не существовали. И все же ни одна из партий не была парламентской в общепринятом смысле этого слова, предпочитающей несколько отстраниться, препоручив управленческие функции небольшим министерским кругам и независимой бюрократии. Дилемма разрешилась тем, что партия стала рассматриваться как источник политического руководства и фактор, вдохновляющий государство, превратившееся в ее исполнительный орган. «Партия управляет страной», – писал Сталин, но «организациями, сплачивающими трудящиеся массы» под руководством партии, являются институты государства, обеспечивающие подчинение народа, когда это необходимо⁹. Необходимость принуждения, осуществления того, что Ленин называл «властью, основанной на применении силы», рассматривалась как отдельная функция государства; было бы абсурдно, считал Сталин, если бы партия рабочих «стала применять силу против рабочего класса»¹⁰. Такое же разделение существовало и в Германии. В гитлеровском рейхе партия позиционировала себя как источник политического руководства и политических лидеров, однако ответственность за административную политику возлагалась на государство, а его чиновники становились, по словам Гитлера, «удостоенными чести и послушными офицерами движения». Обе части единого конгломерата, партия и государство, были наделены явно различными функциями, но в этом тандеме партия, по крайней мере в теории, выступала старшим партнером: «Пока существует Национал?социалистическая партия, ничего другого, кроме как национал?социалистического государства, не может быть»¹¹.

Во всех этих идеалистических построениях был собственный смысл. В обеих системах не существовало никаких других партий, кроме правящей, а внутри партий велась жестокая бескомпромиссная борьба против фракционной деятельности. Политическое руководство осуществлялось верхушкой партии, занимавшей во многих случаях и высшие государственные посты. Обе партии воспринимали себя как представительную элиту. Вместе с тем взаимоотношения с государством и более широкими слоями населения, откуда рекрутировалась основная масса рядовых членов, были как более сложными, так и менее четко определенными, чем это было прописано лидерами партии в отношении разделения ответственности. И сами партии не были просто пассивными актерами, управляемыми только сверху. Со временем, по мере изменения сущности диктатуры, роль, структура, и значение партий также менялись. Разделение функций между государством и партией представляло собой скорее процесс подгонки и поиска компромисса, чем согласованное установление границ полномочий. Социальные узы, связывавшие партию и народ, не всегда были счастливым союзом, а скорее являлись результатом политической агитации, неусыпного надзора, а, когда это требовалось, и открытого принуждения.

 

* * *

 

Обе партии произросли из более чем скромных корней и поднялись до гигантских организаций, в которые была вовлечена огромная часть населения каждой из двух стран. В 1905 году, вскоре после своего основания, фракция большевиков в Российской социал?демократической рабочей партии насчитывала 8000 членов, а в феврале 1917 года, после свержения царя, – 26 000; к моменту смерти Сталина в 1953 году Коммунистическая партия Советского Союза, название, полученное ею за год до этого и заменившее менее звучное наименование Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков), под которым она была известна с 1924 года, число ее членов взлетело до 7 миллионов. Национал?социалистическая рабочая партия Германии, наследница крошечной Германской рабочей партии, в 1921 году насчитывала в своих рядах около 3000 членов, а в 1945?м это число возросло до 8 миллионов¹².

Кривая роста численности двух партий не была плавной, долгие периоды консолидации или медленного роста в ней сменялись периодами стремительной инфляции или дефляции. Обе партии внимательно следили за численностью и качеством претендентов, поскольку членство в ней рассматривалось как привилегия, а не автоматический процесс. Заявки на вступление часто отклонялись. В 1922 году в советской компартии был формально установлен обязательный испытательный срок для «кандидатов в члены», хотя впервые краткий период обязательного обучения и практики появился в 1919 году. Каждый перспективный кандидат должен был быть рекомендован по крайней мере тремя действующими членами партии, имеющими необходимый стаж членства в партии. До 1939 года рабочим и крестьянам отдавалось предпочтение и испытательный срок для них был установлен от шести месяцев до года, в то время как служащим полагалось ожидать решения своей участи два года, а число необходимых партийцев, готовых поручиться за них, достигло пяти. В 1939 году была принята единая система проверки кандидатов и установлен общий для всех испытательный срок в один год¹³. В 1933 году в Национал?социалистической партии Германии для кандидатов был установлен двухгодичный испытательный срок, после успешного прохождения которого все они получали, помимо партийной карточки, желанный партийный билет; все новобранцы проходили проверку на политическую благонадежность, и на каждого счастливца, прошедшего через все барьеры, заводили отдельную папку. В каждой диктатуре партийные билеты выдавали в ходе официальной церемонии, дабы подчеркнуть высокую значимость и торжественность события. В Советском Союзе члены партии в отдельных случаях награждались в знак отличия небольшим полотняным кошельком, которому полагалось висеть на цепочке на шее и в котором должен был храниться бесценный документ. Потеря партийного билета могла иметь самые серьезные последствия, вплоть до исключения из партии, но в некоторых случаях провинившегося могли в наказание за проступок вернуть в статус кандидата¹⁴. Одной из важнейших для члена партии была обязанность платить ежемесячные взносы в кассу партии, без которых ни одна организация не может нормально функционировать. Коммунисты платили 2 % от их доходов сразу после вступления в партию, после чего их регулярные взносы рассчитывались исходя из ежемесячной зарплаты. В 1934 году наиболее низкооплачиваемые члены партии платили по 20 копеек в месяц, наиболее обеспеченные – 3 % от их доходов; в 1952 году была установлена скользящая шкала взносов от 0,5 % до 3 % от доходов¹⁵. В национал?социалистической партии в 1934 году скользящая шкала взносов варьировала от 2 до 5 марок в месяц в зависимости от доходов, но для вступивших в партию до мая 1933 года размер взноса, существовавший до этого периода, – 1,5 марки, сохранялся на прежнем уровне. Неуплата либо несвоевременное внесение этой скромной суммы были наиболее частыми причинами исключения из партии¹⁶.

Рост численности Коммунистической партии в 1920?х годах объяснялся главным образом острой необходимостью в возможном большем числе новых членов из среды рабочих и беднейших крестьян, чтобы демонстрировать ее истинно пролетарский характер. Кампании по набору новых членов 1924 и 1925 годов, проводившиеся под названием «Ленинский призыв», принесли 200 000 новых членов, третий, так называемый «Октябрьский призыв» 1927 года имел более скромные результаты, однако стремительный рост численности партии, в первую очередь за счет поступления более молодых рабочих и крестьян, совпал с первым пятилетним планом, когда более чем за четыре года в партию было спешно принято около 1,8 миллиона новых членов, что привело к удвоению ее численности. Но, начиная с 1933 года, с осознанием того, что процесс отбора новых членов был недостаточно строгим, как это изначально предусматривалось, а также ввиду указания Сталина о необходимости новых технически образованных кадров для осуществления второго пятилетнего плана партия приостановила отбор новых кандидатов и, напротив, инициировала серию чисток, приведших к уменьшению численности партии на 1,6 миллиона. В ноябре 1936 года была разрешена новая кампания по набору кандидатов, однако, ввиду продолжающихся безосновательных чисток, результаты были незначительными. Только с лета 1938?го года численность партии начинает снова быстро расти и, хотя война приостановила этот рост на короткое время, миллионы солдат, отличившиеся в войне, получили в качестве награды возможность вступить в партию в укороченный срок. Формальная рутина, связанная с принятием в партию, сохранялась даже в зоне боевых действий. Даже в осажденном весной 1942 года немецкими войсками Севастополе, подвергавшемся непрерывным бомбардировкам и обстрелу, за первые три месяца было принято в партию 57 новых членов из числа гражданских лиц¹⁷. В январе 1946 года 1,8 миллиона членов партии были отправлены в отставку из Вооруженных сил, они стали гражданскими членами партии, но, поскольку многие из них вступили в партию во время боевых действий, партийные руководители запустили в июле 1946 года кампанию проверки участников войны на благонадежность. Число вступивших в партию едва превышало число исключенных, поэтому в последние шесть лет диктаторства Сталина численность партии росла в среднем на каких?то 1,8 % в год¹⁸.

Изменение численности Национал?социалистической партии не демонстрировало такие резкие колебания, но и этот процесс подвергался периодическим произвольным ограничениям. В 1933 году, когда партия пришла к власти, число ее членов резко возросло, и накануне победы на выборах в марте 1933 года так называемый «M?rzgefallene» заполонил партию, доведя ее численность почти до 850 000 и вынудив партию объявить с 1 мая мораторий на прием новых членов. Партийные чиновники не могли справиться с дополнительной работой, связанной с обработкой документов; прием новых членов, за исключением членов аффилированных организаций (СА, СС, Гитлерюгенд и проч.), был приостановлен до мая 1937 года, когда партийные организации лучше подготовились к этой работе, а партия стала нуждаться в дополнительных средствах¹⁹. Новая волна приема в партию охватила только тех немцев, кто уже продемонстрировал свою близость к движению, участвуя в одной из многочисленных аффилированных или ассоциированных организаций, либо кто уже оказал какую?либо «особую услугу» Рейху. В итоге численность партии выросла с 2,7 миллиона в 1937 году до 3,9 миллиона в 1938?м. В этот год прием документов был вновь приостановлен на короткое время, но уж в 1939 году было решено открыть двери всем желающим, с тем чтобы членством в партии была охвачена по крайней мере одна десятая часть всего населения страны. За два года численность партии разрослась до 5,4 миллиона человек, пока двери в партию снова не были закрыты. В 1942 году новичков отбирали только из Гитлерюгенда с целью изменения возрастного состава движения, и молодые немцы образовали непрекращающийся поток новой крови, вливавшейся в партию до самого коллапса, наступившего в 1945 году, когда численность партии наконец?то достигла почти 10 % от всего населения страны²⁰.

В обоих случаях число тех, кто был вовлечен в партийную работу, было значительно больше, чем можно предположить из суммарных данных. В Советском Союзе в начале 1920?х годов была основана сеть «сочувствующих», потом ее деятельность была приостановлена, а затем вновь возобновлена в 1930?х годах с целью оказания помощи партийным активистам в тех регионах, где желающих вступить в партию было немного. Сходная ситуация наблюдалась и в Германии, где из?за нехватки высококвалифицированных организаторов партия была вынуждена назначить на партийные посты не членов партии²¹. Члены партии могли быть исключены из нее, могли умереть, или быть убитыми, или уйти в отставку. Нагрузка на членов партии была значительной, а неспособность соответствовать высоким требованиям влекла за собой наказание в виде понижения в должности или чего?нибудь худшего. Советская коммунистическая партия находилась в состоянии постоянного самообновления – миллионы новых членов вступали в партию, еще больше миллионов были исключены из партии, или расстреляны, или же убиты на войне. Быстрый оборот членов партии означал, что многие советские граждане становились коммунистами только на короткий период, до того момента, когда все привилегии вновь отбирались. Чистка 1933 года лишила партию 800 000 ее членов; чистки партии после 1934 года привели к снижению ее численности еще на 340 000 человек. К 1935 году, после двухлетней кампании проверки партийных документов, еще 350 000 человек лишились партийных билетов. К концу 1930?х годов численность партии была значительно меньшей, чем в 1933 году, и ее состав во многом обновился. По установленным данным, 40 % всех членов вступили в партию после 1937 года, 1,1 миллиона человек получили партийные билеты только в одном 1939 году²². Цель чисток партии заключалась в том, чтобы исключить из ее рядов большую часть старых большевиков, вступивших в партию до 1917 года. В 1930 году 69 % секретарей партии имели дореволюционный стаж; в 1939 году более чем в 90 % случаев посты секретарей занимали члены партии, вступившие в нее после 1924 года²³. Война способствовала возобновлению массового вливания новых членов. В ее годы погибли 3,5 миллиона коммунистов, а более 5 миллионов новых кандидатов стали членами партии. На 1 января 1946 года лишь одна треть выживших партийцев имела стаж, начинавшийся до июня 1941 года, и из этого числа по крайней мере у половины членов довоенный партийный стаж составлял менее трех лет. Ситуация на Украине, оккупированной войсками Оси, была чрезвычайной. В 1940 году партия насчитывала здесь 521 000 членов, но к моменту освобождения территории от захватчиков осталось всего 16 816 коммунистов и партия была вынуждена начать восстановление своего кадрового состава почти с нуля²⁴.

Война нанесла удар и по национал?социализму, поскольку тысячи партийцев должны были перейти в войска. К 1943 году в армию было призвано почти 40 % партийного «блока», или руководящего состава партии²⁵. Во время войны численность партии выросла примерно на три миллиона, но в силу потерь, понесенных в ходе боевых действий или в результате бомбежек, процент новых членов стал, несомненно, выше. К 1945 году партия по крайней мере на 65 % состояла из членов, вступивших в нее в 1938 и после 1938 года²⁶. Кроме того, она практиковала исключения членов из своих рядов за нарушения партийной дисциплины либо недолжное поведение; в 1934?1935?м годах была произведена масштабная чистка партийных рядов с целью исключения из нее тех, кто поддержал или был заподозрен в поддержке революционных амбиций СА Рема в 1934 году. Пятая часть из 203 000 политических руководителей, состоявших в партии в 1933 году, к 1935 году стали жертвами чисток или покинули партию; а в тех регионах, где симпатии к СА были наиболее сильными, чистки привели к сокращению партии почти на треть²⁷. Баланс между германским эквивалентом старых большевиков, партийных alte Kampfer, и новичков также был сильно смещен в пользу поколения, пришедшего в партию после 1933 года. К 1935 году 71 % всего руководящего ядра партии и 60 % всего политического руководства состояли из тех, кто вступил в партию после прихода Гитлера к власти²⁸. В обеих партиях старые члены, составлявшее ее испытанное ядро, закаленное в политических битвах 1920?х годов, было размыто новыми рекрутами, пришедшими в партии уже при диктатурах.

Обе партии подверглись фундаментальным изменениям в процессе роста и трансформации в массовое движение. Обе начали свой путь с небольших протестных групп, подчеркивавших свою антиправительственную направленность, непримиримо враждебных по отношению к соперничавшим партиям. По мере трансформации в более массовые организации они вовлекали в свои ряды помимо верных сторонников и множество других людей, прежде участвовавших в соперничавших движениях.

Партии были вынуждены вступать в коалиции, поглощая более слабые политические группировки и обращая своих сторонников в верных коммунистов или национал?социалистов. Советская коммунистическая партия в 1920?х годах представляла собой смешение бывших социал?революционеров, меньшевиков, анархистов и националистов, объединенных новой верой в коммунизм. Неимоверные усилия, потребовавшиеся для укрепления единства партии и устранения фракционной деятельности в начале 1920?х годов, были связаны с разнородностью источников происхождения движения. Только к 1930 году в партию стали вступать новобранцы, имевшие, бесспорно, коммунистическое воспитание. Национал?социалистическая партия представляла собой своеобразный коктейль из бывших маргинальных националистических движений, крестьянских партий и ассоциаций, объединявших радикальные анти?республиканские протестные движения. В 1933 году в нее влились члены распавшихся правых партий, Германской национальной народной и Баварской народной партий. Среди волны новобранцев 1933 года можно было обнаружить бывших коммунистов и социал?демократов²⁹. Только к началу войны новые члены партии, привлеченные в основном и целенаправленно из молодежных групп, могли считаться политическими новичками, не запятнанными политическим прошлым.

Находя поддержку во всех социальных слоях и в разных регионах, обе партии в социальном и географическом отношении представляли собой коалиции. Состав каждой партии имел очевидные особенности: советская коммунистическая партия имела более слабое влияние в регионах, чем в городах, Национал?социалистическая партия – наоборот; ни одна из партий не привлекла в свои ряды сколько?нибудь значительное число женщин, впрочем, это больше относится к коммунистам; обе партии к 1940 году имели среди своих членов примерно одинаковый процент рабочих, занятых ручным трудом; в обеих партиях преобладали члены моложе тридцати пяти лет. Самые первые члены партий вступали в них по самым разным причинам – по идейным соображениям, в связи с социальными обещаниями или же воодушевленные сокрушительным активизмом движения, либо оказавшись во власти магнетизма культа личности. Миллионы новичков в определенных случаях разделяли этот энтузиазм, но широта охвата социальных слоев и географических регионов приводила к тому, что в партии вступали и люди с более практичными взглядами и здравыми амбициями, для которых партийное членство было привлекательно по соображениям социальных и политических преимуществ. Однако были и такие, которые вступали вынужденно, в силу занимаемой ими должности или характера работы. На пике первого советского пятилетнего плана всех рабочих и сотрудников одной фабрики попросили подписать коллективное заявление о приеме в партию, на следующий день на заседании местного комитета все они были приняты без какой?либо проверки политической благонадежности в прошлом³⁰. Школьные учителя в Германии находились под постоянным прессом в связи с тем, что их настойчиво убеждали вступать в партию; то же происходило и с бюрократами. Разросшаяся к 1940 году численность партий не могла служить убедительным свидетельством того, что миллионы тех, кто прежде не был коммунистом или национал?социалистом, стали ими в силу своего энтузиазма.

Сохранившиеся статистические данные о социальной структуре обеих партий фрагментарны, а использованные для их описания социальные категории слишком запутаны, но все же позволяют сделать некоторые выводы. Предубеждения, существовавшие в Советском Союзе в отношении кандидатов, происхождение которых не восходило к трудящимся массам, занятым тяжелым физическим трудом, привели к тому, что к началу 1930?х годов большая часть партии была представлена рабочими и крестьянами, которые в 1932 году составили 92 % из общего числа членов партии. Однако надо иметь в виду, что партийная статистика основывалась на социальном происхождении, а не на роде занятий на момент членства в партии; в 1932 году 38 % членов партии не были работниками ручного труда и только 43 % были фактически заняты в производстве. В середине 1930?х годов Сталин инициировал движение привлечения в партию большего количества людей из числа технической интеллигенции под лозунгом «кадры решают все», с тем чтобы очистить партию от многих рабочих и крестьян, принятых в нее по соображениям приоритетов первого пятилетнего плана. Эти изменения в политике постепенно привели к тому, что партия стала преимущественно движением белых воротничков, основу которого составляла когорта образованных технических работников и интеллектуалов. В 1947 году они составляли половину всех членов партии, тогда как рабочие – только 32 %, и эта цифра продолжала сокращаться³¹. К моменту смерти Сталина около половины всех членов партии работали с ручкой в руке, а не стоя у токарного станка. Присутствие партии в советских регионах оставалось малозначимым. Чистки 1930?х годов имели самые негативные последствия для привлечения крестьян в партию, поэтому к 1939 году 243 000 колхозов смогли набрать всего 12 000 партийных ячеек и 153 000 членов. В Калининском районе к северу от Москвы после войны насчитывалось всего 167 партийных ячеек на 6940 колхозов, то есть ячейки имели только 2,4 % колхозов³². Поддержанные центром усилия, направленные на расширение присутствия партии в регионах, увеличило число сельских членов партии так, что они стали составлять чуть больше четверти всех членов, однако многие из новичков, пришедших в партию в сельских местностях, относились к местным руководителям или техническим работникам, посланным в села из городов, и их правильнее было бы считать партийными белыми воротничками.

Коммунистическая партия становилась все менее пролетарской, то же происходило, только в большей степени, и в национал?социалистическом движении. До 1933 года гитлеровское движение искало поддержки во всех слоях германского общества, но численность его членов из рабочего класса стремительно росла во время экономического спада после 1929 года, отражая популистский характер движения. Многие трудящиеся, вовлеченные в национал?социализм, происходили из сельских местностей либо были мелкими ремесленниками или выходцами из менее организованной части промышленного пролетариата, так что усиление поддержки со стороны рабочих было совершенно очевидным. В Саксонии, наиболее густо населенной промышленной области Германии, партия получила и самую широкую поддержку³³. В период между 1930 и 1932 годами процент новобранцев из рабочих, занятых ручным трудом, достигал 36 из общего числа всех членов партии. Этот процент неуклонно возрастал на протяжении всего периода существования Третьего рейха и к 1944 году достиг сорока, а рабочие стали наиболее многочисленной группой в движении. Примерно пятая часть членов была представлена белыми воротничками, 10 % – крестьянами, остальная часть пришла в партию из среды профессиональной интеллигенции и бизнес?сообщества³⁴. Партия в городах была представлена менее широко, чем в провинциях, откуда в 1933 году были набраны 43 % новобранцев, часть из которых была фермерами, другая часть – рабочими и третья – работниками, живущими в сельской местности, но работающими в городах³⁵. Вопреки усиливающемуся плебейскому составу партии, существовала большая пропасть между должностным статусом рядовых членов и партийной верхушкой. Та же пропасть разверзлась и в Советском Союзе. Делегатами съезда 1930 года были в значительной степени работники ручного труда; на съезде 1939 года больше половины делегатов являлись представителями слоев интеллигенции и служащих, а в 1952 году, на XIX съезде партии процент делегатов от бюрократов и интеллигенции достиг 85³⁶. Обеими партиями руководили аппараты, состоявшие из выходцев из чиновничьего сословия, учителей, менеджеров и технической интеллигенции, воспроизводивших в своих политических карьерах унаследованные модели социального разделения.

Возрастной и гендерный профили партий красноречиво характеризуют социальную реальность обеих диктатур. Обе партии были в значительной степени мужскими и преимущественно молодыми сообществами. В Национал?социалистической партии вход женщинам не возбранялся, если они играли какую?либо роль во вспомогательных организациях, но все же к 1935 году в партии на каждые двадцать членов приходилась только одна женщина. Начиная с 1938?го года, по мере увеличения числа молодых женщин, вступавших в партию через молодежные движения, это соотношение стало меняться, и во время войны, с потерей мужского состава партии на фронтах, у женщин появилось больше возможностей, что привело к увеличению их доли в партии. Однако на руководящих постах в партии продолжали доминировать мужчины. Статистика относительно доли женщин в партии лучше известна по Советскому Союзу: в 1932 году эта доля составляла 15,9 %, в январе 1945 года – 17 %, в 1950 году – 21 %³⁷. В Советском Союзе руководящие посты занимали почти исключительно лица мужского пола.

Стремительная смена состава коммунистической партии при Сталине гарантировала, что состав партии никогда не будет стареть. В 1927 году возраст немногим больше половины членов партии был меньше тридцати лет; в 1946 – две трети членов были моложе 35³⁸. В Германии партия началась с молодых членов, однако менее стремительная смена состава означала, что по мере старения диктатуры увеличивался и возраст членов партии. К декабрю 1934 года около 37 % членов партии были моложе 30 лет, а две трети – моложе 40. К началу войны многие члены партии достигли сорокалетнего возраста, и этим усиливающимся старением партии и объясняется возникшее после 1942 года стремление привлечь в ее ряды как можно больше участников Гитлерюгенда. И тем не менее члены партии, занимавшие руководящие посты, были сравнительно молодыми. Средний возраст руководителей региональных отделений в 1943 году был всего 45 лет³⁹.

Организационная структура партий несколько отличалась от структур традиционных европейских массовых партий: она имитировала административные подразделения каждого государства и строилась по строго иерархическому принципу. Национал?социалистическая партия была основана на принципах «руководителей» и «последователей»; приказы вышестоящих должны были выполняться нижестоящими беспрекословно. Коммунистическая партия имела не менее авторитарный характер. В ее уставе была ясно прописана обязательность подчинения указаниям, данным свыше⁴⁰. Первичной структурой в обеих партиях была партийная ячейка, тысячи которых составляли более сложный и крупный организм всей партии. Несмотря на то что первичная ячейка находилась у самого основания партийной структуры, она имела первостепенное значение, отчасти отражая собственные истоки партии, вышедшей из сети мелких, часто изолированных групп. По уставу коммунистической партии минимальная численность ячейки составляла три человека, хотя в действительности в нее обычно входило большее число членов. Каждая ячейка избирала комитет и секретаря (при Сталине кандидатов обычно выбирали заранее и их утверждала партийная иерархия). По мере роста численности партии ячейки, переименованные в «первичные партийные организации», стали подразделяться на три категории: с числом членов меньше 15 человек не имели права выбирать собственные комитеты; ячейки с числом членов от 15 до 500 человек избирали бюро и секретаря; только ячейки численностью более 500 человек могли формировать полную структуру с комитетом и официальным, полностью оплачиваемым секретарем. Каждый комитет первичных парторганизаций подразделялся на четыре отдела, в обязанности которых входили различные функции, один – организационный, другой – связанный с набором новых членов, третий – ответственный за культуру и пропагандистскую работу и последний – ответственный за массовую агитацию. В 1931 году в общей сложности насчитывалось 51 185 ячеек, организованных на фабриках и заводах, в колхозах, советах, университетах и в транспортных организация; к 1950 году всего было более 200 000 ячеек⁴¹.

Непосредственно над ячейками стояли районные и городские организации, каждая со своим комитетом, – райкомы или горкомы. В 1939 году всего их было 10 900. Они занимались регистрацией всех членов ячеек, контролировали процесс принятия новых членов и доводили до сведения провинциальных ячеек директивы вышестоящих организаций. Над всеми ними стояли 137 региональных или областных комитетов, представлявшие основные территориальные организации, ответственные во многих случаях непосредственно перед Центральным комитетом, базировавшимся в Москве. Шесть автономных областей или краев имели свои собственные краевые комитеты, которым подчинялись все области, расположенные на территории краев. Вышестоящие комитеты, в свою очередь, подразделялись на многочисленные отделы, или подкомитеты, занимавшиеся партийными финансами, местной экономикой, образованием, пропагандой или культурой. В 1935 году в партии были введены оплачиваемые должности, чтобы справиться с нагрузкой и довести до профессионального уровня выполнение регулярных функций, однако число таких должностей остается неизвестным⁴². На вершине этой огромной партийной пирамиды восседал Центральный комитет со своим всемогущим секретариатом, от которого тянулись нити управления вниз, к тысячам разбросанным по всей стране партийным ячейкам.

До 1933 года первичным звеном Национал?социалистической партии была Ortsgruppe, или «местная группа», которая могла иметь любое число членов и которой руководил лидер группы. В июле 1932 года в связи с ростом партии и превращением ее в действительно общенациональное движение, а также в связи с возросшим объемом работ первичные группы были реорганизованы. Члены партии, живущие на одной улице или в одном многоквартирном доме, должны были составить один партийный блок, а группа блоков – объединялась в одну ячейку, куда должно было входить от 11 до 50 членов. В сельских местностях, где густота сети партийных организаций была меньшей, блоки должны были объединяться в базу с тем же числом членов, что и ячейка. Таким образом, Ortsgruppe состояла из некоторого числа ячеек или баз с числом членов от 51 до 500⁴³. К 1935 году их насчитывалось 21 283, их поддерживала сеть из 269 501 ячейки, баз и блоков. На региональном уровне местные группы были подчинены 855 крейс?организациям, аналогам районов в советской системе, и 30 партийным гау, руководящим организационным партийным единицам. Каждый крейс и гау имел свой многочисленный штат постоянных сотрудников и отделов, ответственных, подобно областным комитетам, за образование, пропаганду, местную экономику, культуру и организационные вопросы партии⁴⁴. На вершине партийной иерархии находилась партийная канцелярия и небольшая группа из 21 национального партийного лидера [Reichsleiter], каждый из которых отвечал за какую?либо часть работы – пропаганду, организационные вопросы, публикации, идеологию, сельское хозяйство, и т. д.⁴⁵

В майский день 1936 года партия произвела радикальную реформу организационной структуры и функций. Существовавшая до этого структура охватывала всех членов партии и управляла всеми ее делами. В начале 1936 года партия приняла на себя грандиозную ответственность за судьбу всего германского народа. Теперь каждая местная группа, ячейка и блок были приписаны к конкретному территориальному подразделению города или сельской местности и несли ответственность за политические взгляды, образование и состояние морали каждого жителя, независимо от того, является он членом партии или нет. Каждый блок надзирал за 40–60 домовладениями, в ведении каждой ячейки было от 4 до 8 блоков. В предвидении дополнительной работы каждый блок был в дальнейшем подразделен на отдельные организационные единицы, в состав которых входило от 8 до 15 домовладений и которые находились под наблюдением «помощников блоков» или «главных по дому», которые не всегда были членами партии. Согласно новому уставу, принятому в мае 1938 года, на 1500–3000 домовладений формировалась одна Orstgruppe, и многим из них предстояло сокращение в численности, что привело к увеличению их числа с 1941 до 30 601, а общее количество ячеек и блоков достигло огромной величины – 657 411, покрывая, таким образом, всю страну куда более густой сетью, чем это было в случае с советской коммунистической партией⁴⁶. Каждая первичная партийная организация в каждом районе должна была обеспечить необходимое количество членов для выполнения своих функций, однако в действительности, все население Германии отнюдь не по своей воле было втянуто в это всепоглощающее общенациональное движение.

Наблюдение за всем населением страны значительно облегчалось развитием многочисленных массовых организаций, тесно связанных с Национал?социалистической партией, в которые, однако, входили в основном не члены партии. Каждая из двух партий стремилась к установлению самых широких связей со всеми организациями для того, чтобы обеспечить поддержку и лояльность со стороны всех слоев населения Германии и Советского Союза. Безусловно, важнейшей задачей обеих партий был набор в свои ряды молодых новобранцев. В России в 1918 году была основана молодежная организация, не во всем зависимая от партии и характеризовавшаяся радикальными устремлениями. Однако к 1926 году радикализм молодежной организации был взят под контроль, когда она стала Всесоюзным ленинским коммунистическим союзом молодежи, известным под названием комсомол. С 1939 года он стал напрямую подчиняться партии, по чьему образу и подобию строилась его организационная структура. Вступление в эту организацию контролировалось тем же способом, что и членство в партии. Желающие вступить в комсомол должны были получить рекомендацию его действующего члена и пройти испытательный срок в качестве кандидата. Только в 1936 году правила, по которым предпочтение отдавалось детям рабочих и беднейших крестьян, были ослаблены и с этого момента начался стремительный рост численности организации с 4 миллионов до более чем 9 миллионов в 1939 году и 16 миллионов к моменту смерти Сталина⁴⁷. Комсомольцем можно было стать с 15 лет (возраст был снижен до 14 в 1949 году) до 21 года. В 1920?х была основана пионерская организация, охватывавшая детей от 10 до 15 лет, в 1940?х годах в нее были включены почти все дети школьного возраста.

По сравнению с советской системой сеть аффилированных ассоциаций в Германии была более обширной, более разнообразной и менее строгой. В военизированые организации СС и СА входило более двух миллионов человек. Гитлеровская молодежная организация [Hitler Jugend], формально основанная в 1926 году, была интегрирована в структуру партии. В 1928 году молодежные секции были разделены на две возрастные группы: организация гитлеровской молодежи для молодых людей в возрасте от 15 до 18 лет и группы юниоров, куда входили дети от 10 до 14 лет и которые в 1931 году стали называться Deutsche Jungvolk.

С небольшой группы из нескольких девочек, объединившихся в 1920?х годах в «группы сестер», к июню 1930 года выросла официальная организация Лига немецких девочек [Bund deutscher M?del], состоявшая из юниорской секции девочек от 10 до 14 лет. В начале диктатуры молодежные группы охватывали немногим больше 100 000 человек, но по мере того, как другие группы прекращали существование или поглощались партией, численность их стала стремительно расти. В 1939 году они насчитывали 5,4 миллиона членов, 46 % из которых были девочки, а к 1939 году в них состояло уже 7,7 миллиона человек⁴⁸. Подобно партии, они строились по территориальному принципу, однако их внутренняя организация скорее напоминала армию. Процесс набора членов контролировался так, чтобы преимущество имели наиболее здоровые и расово полноценные кандидаты, но тем не менее, к концу 1930?х годов сеть этих организаций распространилась очень широко. В октябре 1931 года партия основала отдельную организацию для женщин – Nationalsozialistische?Frauenschaft, а в 1936?м ассоциацию, под крышей которой должны были объединиться все женские группы Германии – Deutsche Frauenwerk, которая в 1938 году насчитывала 1,5 миллиона человек. Также был национал?социалистический автомобильный корпус, объединявший партийных энтузиастов, владевших собственными автомобилями, а также отдельные профессиональные организации для ученых, студентов, юристов, врачей и дантистов. Второй по величине организацией, стоявшей за спиной молодежных движений, было движение за национал?социалистическое благосостояние (Nationalsozialistische Volkspflege). Основанное неофициально в Берлине в 1932 году, оно в мае 1933 года стало аффилированной организацией партии, превратившись в армию добровольных активистов, агитаторов и сторонников, достигшую к 1943 году численности более 7 миллионов человек⁴⁹. Именно посредством этих многочисленных, разнообразных и охватывающих почти всех граждан страны движений осуществлялся контроль за большей частью населения, организовывались и рекрутировались активисты для дела партии.

 

* * *

 

У партий было много целей, однако главная проблема состояла в том, чтобы организовать, дисциплинировать и просветить своих членов так, чтобы эти цели были ими поняты правильно. Поскольку каждая партия представляла собой коалицию сил, объединяющих миллионы членов с разными взглядами, социальным происхождением и личностными качествами, установление дееспособного консенсуса и ясных правил жизнедеятельности было необходимой предпосылкой для достижения успеха в решении более важной задачи интеграции и контроля за массами населения, находящимися за пределами партии. Поэтому в каждой партии был создан специальный орган, призванный осуществлять внутрипартийное правосудие, следить за тем, чтобы каждый член демонстрировал идеальные качества, соответствующие «лучшим элементам». Ленину принадлежит идея того, что партия должна неусыпно следить за тунеядцами и предателями, которые могут пролезть в ряды движения: «Наш устав, – писал Ленин в 1904 году, – свидетельствует об организационном недоверии со стороны партии по отношению ко всем ее отдельным ветвям…»⁵⁰. Партия перманентно испытывала страх, соответствовавший ее врожденной культуре подозрительности, которая способствовала установлению атмосферы самокритики и непрекращающихся поисков врагов, а также рутинной практике чисток, призванных избавить партию от тех, кто, по ее мнению, был недостоин находиться в ее рядах.

Чистки в коммунистической партии в середине 1930?х годов часто неверно интерпретировались как краткие периоды запланированного кровопускания, необходимого для укрепления позиции Сталина во властной иерархии и усиления соответствия партии своему предназначению быть «монолитной организацией, высеченной из единой глыбы…»⁵¹. Однако на деле формальные чистки практиковались задолго до сталинской диктатуры; чистки были общим термином, обозначавшим особые формы поддержания партийной самодисциплины. Каждый член партии находился под постоянным наблюдением и через определенные промежутки времени должен был, представ перед контрольным органом партии, подтвердить свою неослабную преданность и активность, а также продемонстрировать необходимый уровень политической грамотности. Все члены знали, что это было обязательное требование, и заранее готовились к испытанию. В 1932 году одному американскому гостю, приехавшему в дом к высококвалифицированному рабочему в Москве, пришлось наблюдать, как он каждую ночь усердно читал работы Маркса и Ленина, готовясь к очередной проверке. За несколько дней до волнующего события жена проэкзаменовала его по его версии личной анкеты и помогла вызубрить тест по политической теории. Его соседа по небольшой квартире понизили в статусе с члена партии до «сочувствующего» за незнание теории, но в случае с рабочим все в этот день обошлось благополучно. Успешно прошедший проверку коммунист, которого партийный трибунал отпустил, «поздравив кивком головы», вернулся домой, «став на десять лет моложе», с бутылками вина и водки, и вся семья и его друзья отметили это событие, устроив такой грандиозный пир, какой только можно было организовать. В процессе празднования было произнесено бесчисленное количество тостов за партию и пятилетний план и никто не сдерживал желания пуститься в дикий пляс⁵².

Партийные комиссии также заседали для обсуждения членов, в адрес которых поступили жалобы или порицания со стороны коллег или подчиненных. В 1933 году Центральный комитет дал старт кампании широкомасштабных проверок членов партии, начав их с десяти основных краев и областей, а после распространив и на всю партию. В декрете от 28 апреля 1933 года подчеркивалось, что в партийные ряды в годы коллективизации и индустриализации проникло слишком много карьеристов, «двурушников» и политически безграмотных людей, что, несомненно, соответствовало истине⁵³. Так называемые партийные чистки стали формальным действом, организованным в местных общественных помещениях с участием комиссии из трех членов партии. Местных коммунистов ставили по очереди перед лицом комиссии, чтобы они рассказали о своем социальном происхождении, о том, что они сделали для партии и признались в своих проступках в духе «самокритики». Затем вызывали свидетелей, чтобы они могли подтвердить сказанное или раскрыть ошибки. Комиссия принимала письменные заявления и выслушивала тех, кто жаловался на членов партии, перед тем как принять одно из целого ряда возможных решений – от подтверждения членства до исключения⁵⁴.

На следующий год были произведены различного рода чистки. 13 мая 1935 года Центральный комитет издал второй приказ «о нарушениях при регистрации, выдаче и хранении партийных билетов». Кампания по сверке документов, стартовавшая с тем, чтобы проверить, не используются ли партийные билеты не по назначению и правильно ли поставлена работа по их выдаче, должна была стать кульминацией третьей волны чисток, когда в декабре 1935 года партийное руководство издало приказ об обмене существовавших на тот момент билетов на новые в течение периода между 1 февраля и 1 мая 1936 года. Партийный билет могли отнять по нескольким причинам. Так, в городе Смоленске в 1935 году из партии было исключено 455 человек, некоторые из них – по самым нетипичным причинам («люди, не вызывавшие политического доверия», – 28 %; выходцы из чуждых классов, скрывшие свое прошлое», – 22 %), другие – за какие?либо проступки («вражеский агент» – 1,5 %; дезертирство из Красной Армии – 2,6 %), третьи – из?за морального разложения, казнокрадства, мошенничества или сокрытия криминального прошлого⁵⁵. На основе указаний из центра от 29 июля 1936 года чистки продолжились и в 1937 и 1938 годах и ставили цель выявления политических врагов, симпатизировавших Троцкому и низвергнутой партийной оппозиции. Это были именно те чистки, которые в итоге вылились в массовые убийства, вошедшие в историю как «Большой террор», который мы рассмотрим в следующей главе. Здесь же важно подчеркнуть, что акты чисток не обязательно были сигналом к аресту или расстрелу. Чистка была особой формой партийной самодисциплины, а не юридическим процессом. Ее целью было усиление контроля над местными партийными кадрами и искоренение некомпетентности и коррупции среди руководителей. Исключения из партии продолжали практиковаться на протяжении всех 1930?х годов, как это было и в 1920?х годах, и продолжались в течение всего периода сталинизма. Последующие преследования бывших членов партии осуществлялись агентами государственных служб безопасности и государственными следователями и судами, которые занимались расследованием того, что они рассматривали как настоящее преступление, а не партийный проступок. Огромное множество партийцев – жертв государственного террора были арестованы в то время, когда они все еще оставались членами партии, никогда формально не подвергавшимися чисткам. С другой стороны, член партии мог сначала стать жертвой чистки, но впоследствии его могли восстановить в партии, или же он мог быть исключен из партии за неподобающее поведение, например за пьянство (которое с сегодняшней точки зрения представляется совсем не экстраординарным правонарушением), что, впрочем, не считалось тяжким преступлением. Партийные чистки формально были направлены на поддержание высоких стандартов политической активности и преданности делу партии, которую должны были обеспечить выжившие после безжалостной внутрипартийной чистки члены. В действительности же эти акции были использованы для сохранения ситуации, при которой партийные боссы на периферии, вдали от Москвы, не могли стать угрозой политической монополии центра.

Строжайшая партийная дисциплина, борьба против коррупции, лени и несоблюдения субординации были характерны не только для коммунизма. Уже в 1921 году Гитлер установил партийные суды в своем движении, когда оно еще было крошечной организацией. Они были ответственны за проверку членов движения, исключения из его рядов и чистки, но также играли роль судов чести, чтобы члены движения, обвиненные в неподобающем поведении, могли доказать свою невиновность. Как на уровне гау, так и на уровне крейса имелись свои постоянные суды; подобно советским контрольным комиссиям, они состояли из трех членов, имели право требовать от членов партии оправдания своего поведения, выслушивали свидетелей и расследовали преступления против партии. Они также выносили разные категории заключений: невиновен, виновен и заслужил устное замечание, виновен и заслужил письменное замечание, виновен и должен быть исключен из партии⁵⁶. С 1927 года партийные суды возглавлял отставной солдат майор Вальтер Бух – высокий, аскетичный гитлеровский фанатик, разделявший исключительно антисемитские взгляды партии (он допустил опрометчивость, предупредив в 1928 году Гитлера о том, что у него есть «соблазн гуманности», которое наполняло Буха «чувством глубокого беспокойства»)⁵⁷. Бух не учел путь развития в 1930?х годах национальной системы партийных судов. Закон от 17 февраля 1934 года предоставлял им статус настоящих судов с правом вести расследования и наказания за партийные преступления, включая право заключения в тюрьмы в крайних случаях. Их работа находилась под контролем системы гау?инспекторов, которые от имени национального руководства надзирали за партийной дисциплиной. Партийным судам приходилось иметь дело с сотнями случаев, большая часть из которых был связан с мелкими нарушениями: неоплата членских взносов в трехмесячный срок, аморальное поведение, нарушение закона или просто «потеря интереса» к делам партии⁵⁸.

Однако суды могли заниматься расследованием более серьезных уголовных дел. В 1939 году суд расследовал дело 30 членов СА и СС, обвиняемых в изнасиловании, краже и убийстве, совершенных при погроме 9 ноября 1938 года; 21 из убийц был оправдан по причине совершения преступления из?за провокаций со стороны евреев, но 3 мужчин, изнасиловавшие еврейских девушек, были осуждены, но не за сексуальные преступления, а за заражение своей расы. Эти суды могли привлечь к ответственности даже лидеров партии; в теории даже Гитлер мог оказаться перед этим судом, однако на практике, когда дело касалось его лично, он просто отменял их решения. В 1938 году гаулейтер Вильгельм Кубе был изгнан из своего кабинета и отправлен на два года в лагерь за то, что ложно обвинил жену Буха в том, что она еврейка. В 1940 году перед судом оказался известный антисемит гаулейтер Франконии Юлиус Штрайхер, которого обвинили в казнокрадстве, адюльтере и злостных сплетнях, за что его лишили должности. В 1941 году суд обвинил гаулейтера Южной Вестфалии Йозефа Вагнера за прокатолические чувства, так как он послал своих детей в католическую школу, а его жена?католичка возражала против брака их дочери с мужчиной из СС. И хотя Высокий партийный суд в Берлине счел обвинения недоказанными, Гитлер опроверг вердикт и в конечном счете настоял на том, чтобы Вагнера отправили в концлагерь⁵⁹.

Надзор за соблюдением дисциплины шел рука об руку с политическим образованием. Членов партий в обеих системах регулярно инструктировали по вопросам партийной линии и самосовершенствования для партийной активности. У коммунистов само собой разумеющимся считалось чтение и изучение их политических классиков. Тот мужчина, который устроил пир с танцами после успешного прохождения экзамена в контрольной комиссии, говорил своему американскому гостю: «Без политической теории никто не сможет понять, что происходит в стране. Коммунист должен задавать темп в учебе…»⁶⁰. Образованием членов партии заведовал Отдел пропаганды и агитации Центрального комитета партии. В 1920?х годах на вершине этой системы находились партийные университеты, «вечерние университеты» марксизма?ленинизма, Свердловский коммунистический университет, основанный в 1921 году и пропускавший через себя около 1000 будущих коммунистических лидеров ежегодно, а также Институт Маркса и Энгельса; в 1936 году все они были объединены по эгидой Коммунистической академии, после глобальной реорганизации партийного образования в 1946 году переименованной в Академию общественных наук. Также в 1930?х годах в столице и в отдельных республиках страны были открыты Высшие партийные школы, в которых в течение трех лет будущая партийная элита проходила курсы по организационным вопросам и пропаганде, были открыты и тысячи более мелких политических школ и образовательных кружков политической грамотности. В 1930 году их было 52 000, в к 1933 году – 210 000, они охватывали 4,4 миллиона студентов, включая и сочувствующих партии, но не являющихся ее членами, в них проходили краткие семинары по основам исторического материализма. После публикации в 1938 году «Краткого курса» истории большевизма предполагалось, что этот опус станет для студентов незаменимым руководством к изучению коммунизма. Образовательные кружки, в которые входило от 10 до 25 человек, собирались каждые две недели на протяжении всего учебного года, длившегося 8 месяцев. После войны, вслед за сменой кадров, партия стала повышать уровень партийного образования. После принятия резолюции Центрального комитета в 1946 году «Об обучении и переобучении руководящих работников партии» через Высшие партийные школы прошло около 400 000 человек⁶¹.

Национал?социалистическая партия не имела столь высокоинтеллектуальной регулярной системы образования. Партийные школы преподавали в том числе и большое количество дисциплин, связанных с физической подготовкой, ставя цель формирования биологической элиты, а не погружения в бездны политической экономии. Ответственность за обучение партийных кадров в Германии была возложена на руководителя Организации рейха, бывшего химика Роберта Лея, скаута, темноволосого, громогласного фанатика с репутацией любителя выпить и дамского угодника, захваченного навязчивой идеей создания физически идеальных немцев. Лей организовал тренировочные центры, получившие грандиозные названия «Ordensburgen», или «замки ордена», где партийным руководителям преподавали краткие образовательные курсы по истории Германии и партийному мировоззрению, где всем предписывалось по утрам делать ритмическую гимнастику, учиться стрельбе и бегу. Замки официально были открыты 24 апреля 1936 года, однако тренировочные школы существовали на уровне гау и крейсов задолго до этого и находились в ведении Главного отдела по обучению. В 1937 году трехгодичные школы были включены в «замковую» систему и должны были готовить будущие поколения партийных функционеров⁶². Эти учреждения опирались на выпускников ряда специальных школ для девочек и мальчиков, отобранных по расовым признакам и лидерскому потенциалу. Первым из них был Национальный политический образовательный институт НАПОЛАС, основанный в 1924 году, куда могли поступить только белокурые, умные и атлетически сложенные мальчики от 10 до 18 лет; вторыми были основанные в апреле 1937 года школы Адольфа Гитлера для мальчиков от 12 до 18 лет. Оба учреждения акцентировали внимание на воспитании личности при помощи полувоенных тренировок и спортивных состязаний; политическое образование, так же как и в советском «Кратком курсе», основывалось на знании истории партии. Члены гитлеровской молодежи должны были овладеть определенным количеством тем, знание которых затем проверялось на устном экзамене. Этот набор тем включал «Борьбу за Германию», «Причины поражения Германии в Первой мировой войне», «Народ и источники его крови», «Меры, предпринимаемые национал?социалистическим государством для поддержания чистоты германской крови» и тому подобные⁶³.

Цель политического образования состояла в том, чтобы сформировать лучших коммунистов и национал?социалистов, которые были бы способны понять смысл партийной линии и донести его до широких масс населения. В действительности же задача формирования элиты партии, состоящей из преданных и хорошо образованных функционеров, была не такой легкой. Многие коммунисты были исключены из партии либо возвращены в статус кандидатов из?за политической безграмотности, а некоторые – из?за полной безграмотности. Хотя осуждение членов партии часто носило злостный умышленный характер, местные партийные функционеры могли и действительно часто злоупотребляли своим положением. Криминал, пьянство и карьеризм присутствовали в обеих партиях. Состав их так стремительно расширялся и менялся, что они всегда испытывали дефицит компетентных кадров. В обеих партиях образовалась пропасть между рядовыми членами и основным ядром наиболее преданных активистов. В Национал?социалистической партии в конце 1930?х годов почти треть постов требовала от партийных функционеров ежедневного присутствия. К 1930 году в коммунистической партии пришло осознание того, что так называемый актив, состоящий из тех членов, кто что?либо делал для партии, представляет собой элиту среди элит, занимая партийные посты, собираясь отдельно и куда чаще, чем рядовые члены⁶⁴. Актив также составлял треть всей партии.

Для наиболее преданных активистов рабочий день никогда не заканчивался. «Вот что значит быть коммунистом, – говорила одна женщина, член партии, чья замужняя жизнь в 1930?х годах заключалась в том, что ее постоянно назначали на посты в разных концах страны, вдали от мужа. – Ваша жизнь вам не принадлежит»⁶⁵.

От членов партии ожидали гораздо большего, чем просто быть образцами расового и революционного идеала, сколь бы они ему ни соответствовали. На съезде в 1935 году Гитлер объявил о том, что роль партии, как собрания «активистов и пропагандистов» заключалась в «образовании и надзоре» за остальной частью германского народа⁶⁶. Программа партии, сформулированная на съезде ВКП(б) в марте 1939 года, возлагала на нее руководство остальной частью населения страны в деле строительства коммунизма, продвижения политики партии и «ежедневного укрепления связей с массами» путем объяснения и доведения до их сведения решений партии⁶⁷. Именно в этой приземленной ежедневной рутине, а не в периодически устраиваемых хорошо организованных торжествах и ритуалах скрывалось истинное значение партии. Организация ячеек и блоков в Германии вводила партию прямо в каждый дом. Руководитель местного блока, ответственный примерно за 40–60 домовладений, получал помощь от многочисленных функционеров соседних блоков и помощников, входивших в другие объединения: Германского рабочего фронта, Женской ассоциации (работа которой обеспечивалась в 1938 году 280 000 руководителями блоков) и организации «За социалистическое благосостояние». Для оказания помощи привлекались также местная гитлеровская молодежь и Союз немецких девушек – группы, которые собирали денежные средства и недостающие материалы или распространяли литературу⁶⁸. На членов ячеек и блоков возлагалось несколько задач: они должны были собирать в пределах своих домовладений данные, по словам Лея, об «оппонентах или врагах нашей идеи»; также они должны были распространять пропагандистские и учебные материалы, по возможности лично и ежемесячно посещая всех жильцов своих домовладений; собирать досье о политической благонадежности на каждого жильца, наблюдая за его поведением, отмечая степень его энтузиазма при размахивании флагом; составлять списки евреев по всей округе, реестры их собственности и отмечая тех не?евреев, кто продолжал поддерживать контакты с евреями, живущими по соседству; и, наконец, они рассматривались как бойцы на «домашнем фронте», готовившие народ к войне и заранее мобилизующие их энтузиазм по отношению к ней на тот случай, если война действительно начнется⁶⁹. Этот чудовищный груз задач координировался путем регулярных ежемесячных собраний, «блоковых вечеров» или «вечеров ячеек», где вырабатывался план действий на следующий месяц, анализировалась литература и временами читали лекции⁷⁰. Списки домовладений или индексов карт, ставшие обязательными после организационной реформы 1936 года, также регулярно обновлялись, и семьи, чьи мораль и поведение вызывали сомнения, попадали в список тех, кого следовало навестить повторно, чтобы они заполнили анкету с вопросами об их отношении к новой Германии. Такая система с трудом поддавалась управлению отчасти потому, что партийные организации возложили на лидеров ячеек и блоков слишком много рутинной неполитической административной работы, и даже самые большие энтузиасты из числа местных активистов считали настойчивые повторные обходы жителей, с тем чтобы поднять из уровень морали и получить от них заполненную анкету, довольно неприятной работой. И все же индексы домовладений были бесценным инструментом для партийного социального контроля и достижения расовых целей, а также обеспечения безопасности режима. В то же время они поставляли важную информацию для системы «политического суждения», которую партия неприкрыто использовала для обеспечения гарантии того, чтобы рабочие места как в частном, так и общественном секторе заполнялись кандидатами, симпатизирующими режиму, чтобы социальные пособия выдавались только политически благонадежным заявителям и чтобы лицензии одобрялись только у тех заявителей, кто имел безупречную историю. Суждения основывались на стандартной форме, хранившейся в архиве крейс?офиса, который пополнялся информацией, поступавшей от местных отделений партии, но больше всего от ячеек и блоков⁷¹.

Политическое суждение было универсальным инструментом для партийного аппарата. Как правило, в случае неудовлетворительного решения партии апелляция не следовала. Суждения должны были прилагаться при обращении к любым агентствам, если оно имело значение при принятии решения, связанного с политической репутацией заявителя. В апреле 1939 года соглашение между партией и Министерством экономики открыло путь «суждениям» в сферу частного бизнеса, где они теперь могли играть роль при трудоустройстве людей, так что в некоторых регионах они в итоге составили четвертую часть всех полученных запросов⁷². Помимо персональных данных, каждая форма содержала информацию о прошлых политических наклонностях, религиозных убеждениях, взносах в партийные благотворительные фонды, о текущих политических взглядах и поведении, а последняя графа предназначалась для партийной рекомендации. Суждения часто основывались на внешних признаках. Так, отсутствие приветствия Гитлеру воспринималось как первое доказательство враждебности по отношению к режиму; в одном недружелюбном суждении говорилось о факте умышленного сокращения салюта – «Хайль!» вместо «Хайль Гитлер!». Регулярные посещения религиозных учреждений вызывало подозрения, то же происходило в случае оппортунистического перехода в нацистскую партию из рядов социал?демократов или коммунистов⁷³. Архивы крейса из Берхтесгадена свидетельствуют о том, какие последствия могло иметь неблагоприятное суждение. Человека, имевшего жену?еврейку, лишили лицензии; другого отвергли на почве «политического несоответствия»; было рекомендовано лишить субсидий фермера, суждение о котором было неблагоприятным; учителя не повысили в должности из?за того, что он «не отрекся от своей религии»⁷⁴. Других одобрили, но предупредили о том, что они должны принимать активное участие в одном из многих аффилированных отделений движения. Политическое суждение давало местным партийным организациям исключительные неформальные полномочия включать либо исключать в дело кого им угодно, следить за местными политическими настроениями и изолировать потенциальных возмутителей спокойствия.

Коммунистическая партия была организована не столь обстоятельно на местном уровне из?за того, что ее персонал был разбросан не так густо по всей огромной территории страны и из?за отсутствия навыков, оборудования и времени, необходимых для установления подомового наблюдения или даже выполнения задач по агитации и надзору, предписывавшихся партийными правилами. Многие члены партии покинули работу в администрации или народном хозяйстве, так как она не оставляла им достаточно времени для надзора за более широкими слоями беспартийного населения. Собрания партийных кадров, как правило, носили закрытый характер. Партийные организации в сельских местностях были особенно слабыми, и осуществлять прямой ежедневный контроль здесь было намного труднее, чем в Германии. Многие направления деятельности в деревнях были делегированы ячейкам коммунистической молодежи, которые устанавливали «красные уголки», помогали основывать деревенские Советы и собирать деревенские библиотеки. Но все же образовательная и пропагандистская работа оставались важнейшей сферой деятельности верных партийцев. Партийные инструкторы колесили по фермам и заводам, обсуждая партийные инициативы, предлагая советы и наблюдая за соблюдением правил. Партия также привлекала к работе лекторов не членов партии, прошедших обучение в партийных школах. В 1933 году в стране было 130 000 агитаторов; к началу войны партия заявила о 3 миллионах агитаторов⁷⁵. Их работой руководили местные отделения управления агитации и пропаганды, которые издавали регулярные инструкции и вспомогательные материалы для лекторов. В Московской области после войны они распространялись два?три раза в месяц тиражом 135 000 экземпляров; в каждом из них содержались детальные разработки по трем или четырем темам с указаниями о том, как их преподносить публике. Советские люди сталкивались с этим предметом на встречах, организованных одновременно по всей стране в залах и мастерских, украшенных знаменами, лозунгами и красными флажками. Участие в этих встречах носило обязательный характер, а регулярное отсутствие интерпретировалось как политический протест. Организация собраний была слабая, а пропаганда – примитивной. «Правда» сообщала о одном собрании, созванном для обсуждения Сталинской конституции в ноябре 1936 года, на котором прозвучал единственный вопрос из сонной аудитории, женщина спрашивала: «Почему в магазинах нет галош?»⁷⁶ Даже небольшие дискуссионные кружки, организованные после войны, временами были лишены необходимой организованности. В одном кружке, организованном в городе Торжке, преподаватель учил студентов давать ответы на простые вопросы, связанные с «Кратким курсом»: «Могло ли царское правительство удовлетворять рабочих и крестьян?» – на что класс хором отвечал: – «Нет»⁷⁷.

Рядовые члены партии играли более важную роль в учреждениях, в которых они работали, чем в домовладениях, расположенных в их округе. Партийные ячейки организовывались на отдельных заводах, в колхозах, учреждениях или институтах и именно здесь беспартийные массы населения проверялись на верность коммунизму и общественное поведение. Собрания на заводах служили не только способом передачи сообщений о новых политических инициативах, но и местом исследования взглядов работников, осуждения уклонистов или классовых врагов либо оказания помощи, когда это было возможно, тем, кто нуждается в социальной поддержке или в устройстве ребенка в школу. Эти собрания были, как и пропагандистские и агитационные сессии, во многом постановочными действами. Одному иностранному рабочему, оказавшемуся на предприятии «Электрозавод» в Москве, довелось стать свидетелем того, как на массовом митинге технического инспектора среднего возраста проверяли на знание коммунизма. Инспектор проявил вопиющее невежество. Он думал, что Сталин был президентом Советского Союза; что Коминтерн был радиостанцией; что коммунистический Совет профессиональных союзов был оппозиционной фракцией. Однако, будучи близким другом одного из партийных функционеров, он избежал худшего, вызвав лишь смех экзаменующих⁷⁸. Собрания на заводах или в колхозах давали также возможность беспартийным рабочим высказывать свои жалобы. И хотя система могла прибегнуть к наказанию за несоветское поведение того, кто осмеливался стонать, и отметить его как объект для наблюдения, все же имелась возможность протолкнуть жалобу и даже вызвать ответное действие. Партийная ячейка действовала как главный агент, стоящий между людьми и руководителями, обеспечивающий связь между центром и периферией, мобилизующий поддержку масс, надзирающий за местным общественным мнением и наказывающий тех, кто был отмечен как потенциальный враг или просто неугодный. Во многом точно так же, как в Германии, партия контролировала все происходящее вокруг нее.

Партии стали неотъемлемой частью обществ, которыми они руководили, так как сами были продуктом этих самых обществ. Многие члены партии были близко знакомы со своими районами и местами работы, и информация, поступающая от них, была ключевой для партийного аппарата в деле мобилизации и наблюдения за огромным большинством населения, находившегося за пределами прямого влияния партии. В обеих системах партия очень быстро стала центральным элементом повседневной жизни, который невозможно было обойти или игнорировать, за исключением самых отдаленных окраинных районов Советского Союза. Результатом такого положения вещей было стремление осуществить контролируемую интеграцию общества, усилить давление на него с целью достижения большего соответствия действительности поставленным целям. В рамках сложившейся ситуации сохранялась и задача идентификации и изоляции преднамеренных актов неповиновения или политического сопротивления и наказания тех, кто отказывался принимать новую систему. Система широкого наблюдения за местным населением в Германии действовала более эффективно по сравнению с Советским Союзом, где лидеров ячеек и блоков поощряли встречаться со своими поднадзорными «за кухонным столом»⁷⁹. В Германии партии удалось найти неявные, но очень действенные способы понуждения людей к демонстрации верности партии, независимо от того, какие мысли и чувства на самом деле испытывал каждый человек. Собирая пожертвования либо продавая значки или просто безделушки, сборщики средств для партии ходили от двери к двери, фиксируя имена тех, кто отказывался жертвовать; а дарители вели книгу учета своих взносов⁸⁰. Молодых немцев подвергали идеологической обработке по жесткому графику, с тем чтобы сформировать в их сознании нацеленность на работу во благо партии. К примеру, каждому члену БДМ выдавался отпечатанный «Общий план служения» на четыре месяца с подробными инструкциями о том, как выполнить месячный план партии, текстами песен на каждый месяц, месячными расписаниями социальных вечеров, посвященных определенным темам («Внутренний рейх», «Мы строим рейх» и проч.), списком работ для партии, которые должны выполняться дома, и последней колонкой для особых обязанностей⁸¹. Коммунистическая партия продавала газеты, распространяла листовки, создавала организации советской молодежи, организовывала общественную жизнь в сообществе, насколько это было ей под силу, однако она никогда не достигла того, чтобы на каждые 150 жителей приходилось по одному партийному функционеру.

Эффективность деятельности партии в определенной мере снижалась из?за нехватки образованных кадров и невозможности найти достаточно компетентных организаторов. И сами партии, вопреки преувеличенному публичному имиджу сплоченного и целостного организма, служившего во благо народов, постоянно сталкивались с необходимостью бороться с коррупцией и некомпетентностью в своих собственных рядах, а также необходимостью скрывать факты разногласий и личного соперничества, которые было невозможно избежать в организациях такого масштаба, а также в силу разнородности входивших в них сил⁸². В своих стремлениях сплотить все население вокруг режимов диктатурам было необходимо прежде всего сплотить и дисциплинировать свои собственные ряды. Это была отдельная задача, независимая от развивавшейся по своей собственной траектории необратимой широкомасштабной «партификации» социальной и институциональной жизни двух государств и отнюдь не просто так навязанная сверху. Сведения об обеих системах свидетельствуют о том огромном энтузиазме, с которым многие члены партий брались за мобилизацию тех, за кого они были ответственны. Членство в партии, помимо менее гламурной рутинной партийной работы, сопровождалось и определенными привилегиями, положением и карьерными возможностями, что давало отделениям партии дополнительные стимулы к поддержанию удушающего контроля за жизнедеятельностью локальных сообществ. В обеих системах эти социальные преимущества были вполне реальным фактором, временами восполняющим недостающие стимулы, иногда заменяющим идеализм членов партии, который они должны были демонстрировать. В итоге партия стала инструментом формирования новых структур социальной власти и местного политического влияния, средством ослабления и устранения альтернативных форм идентичности, социального статуса и институциональной автономии.

 

* * *

 

Партия была не менее важным фактором и в сфере жизнедеятельности государства. Характер взаимоотношений между двумя частями единого организма, партией и государством, зависел от исторических обстоятельств. Для советских коммунистов «государство» как комплекс институтов, законов и властных структур, установленных положениями конституции, исчезло после большевистской революции. На деле Россией правила партия, пока постепенно не было завершено строительство альтернативного коммунистического государства, управляемого общенациональной системой советов. Новое государство было очерчено конституцией 1924 года, формально давшей жизнь Советскому Союзу, и было заново институционализировано т. н. «Сталинской конституцией», принятой в декабре 1936 года. Размах государственного аппарата и функции государственных институтов при этом постоянно расширялись.

Ключевую роль в руководстве и управлении новым государством играла коммунистическая партия, однако по мере увеличения значимости государства ее положение менялось. К 1940 году государство, которому партия дала жизнь, стало самостоятельно мыслящим подростком. Напротив, государство, находившееся во власти национал?социалистического режима, представляло собой мощную сеть административных и законодательных институтов, уходящих корнями в устоявшееся здание конституционного права, реализуемого огромным корпусом федеральных и региональных бюрократов с их глубоким чувством коллективной идентичности и моральной целеустремленности, пользующихся тщательно проработанным, проверенным временем сводом процедурных правил⁸³. Перед национал?социализмом встала проблема, как поставить под контроль или ограничить функции государственного аппарата, который оставался вне его подчинения и чьи стандарты объективности, рутинные привычки и институциональная инерция плохо сочетались с более радикальными и утопическими устремлениями партии. На протяжении всего периода существования диктатуры государство все больше подпадало под влияние партии, его функции были извращены либо присвоены, а юридические основания административных процедур модифицированы. К 1945 году «нормативное» государство превратилось в жалкие остатки от государства, полученного в наследство в 1933 году.

В каждой системе взаимоотношения между партией и государством носили патрональный характер. Партии развивали как формальные, так и неформальные способы, обеспечивающие им гарантии сохранения за ними права назначать на государственные должности так, чтобы при этом преимущество имели члены партии или известные им лица, симпатизирующие партии. В Советском Союзе список наиболее желанных должностей был узаконен системой номенклатуры. Происхождение этого понятия восходит к ленинскому утверждению о том, что партия достигнет успеха в строительстве социализма лишь в том случае, если ее сторонники одновременно будут занимать государственные посты. Сердцевиной этой системы была картотека Центрального комитета, содержавшая имена всех членов партии, попавших в этот список после стандартного опроса. Опираясь на этот список, принимались решения относительно того, куда и кого направить. Отдел учета и распределений Центрального комитета (Учраспред) составил каталог всех имеющихся постов в партийных организациях, профсоюзах, советах и комиссариатах. В июне 1923 годы был составлен формальный список тех должностей, на которые могли назначать только центральные органы партии; сходные списки были составлены и в отношении более низких должностей, назначение на которые было ответственностью региональных отделов партии. Сталину хотелось, чтобы партия осуществляла контроль над всеми назначениями во всех сферах административного управления без исключения⁸⁴. В 1926 году Центральный комитет отвечал за назначение в общей сложности на 5100 высших должностей. В 1930?х и 1940?х годах эта система продолжала расширяться, пока в конце концов не охватила все области общественной жизни. В 1936 году члены партии составляли 55 % от всех чиновников в местных советах и государственных предприятиях и 68 % от всех чиновников в регионах и республиках Советского Союза. В сердцевине государственного аппарата – Центральном исполнительном комитете и президиуме съезда Советов – это соотношение достигало 100 %⁸⁵. По мере расширения государственного сектора становилось все более невозможным заполнить каждую вакансию коммунистом; поэтому назначенцы теперь могли сначала занять кабинет, а уже потом подавать заявления о вступлении в партию. Точная цифра руководящих государственных чиновников – членов партии остается неизвестной, известно лишь то, что среди академиков в 1940?х годах члены партии составляли почти треть от общего числа, то же наблюдалось среди старших офицеров армии⁸⁶.

В национал?социализме формальной системы номенклатуры не существовало, но назначения на государственные посты всех уровней также практически стали прерогативой партии. До 1933 года Германия представляла собой децентрализованное государство с министерствами и чиновниками провинциального и общенационального уровня, и именно на нижнем уровне государственной пирамиды в 1933 году местными партийными боссами была развязана стремительная, часто насильственная кампания по отстранению от государственных должностей чиновников, министров или мэров, которые, на их взгляд, не восприняли дух «национальной революции». Так, например, в Марбурге в марте 1933 года мэр города был отправлен партией в отпуск, а затем, в 1934 году, ему нашли замену; пост старшего администратора занял лидер партийной крейс; в Марбургском университете работу профессоров приостановили; муниципальных рабочих, поддерживавших левые партии, уволили; руководителями плавательных и гимнастических клубов были поставлены сторонники партии⁸⁷. Местная администрация Бадена не питала особых симпатий к партии; после выборов в марте 1933 года гаулейтер Роберт Вагнер объявил себя местным комиссаром, уволил всех министров и поставил на их место членов партии, провел чистку полиции, а на освободившиеся места назначил своих сторонников. Высшие должностные лица государства были вынуждены принимать на работу в качестве советников членов крейсов – лидеров, главным образом для решения вопросов, связанных с назначением на новые посты; к 1935 году 15 из 40 административных работников Бадена вступили в партию. К этому же времени почти 14 % членов партии в Бадене состояло на государственной службе⁸⁸. У партии здесь, равно как и повсюду в рейхе, не было необходимости контролировать все назначения; достаточно было поставить своих членов на ключевые позиции и обеспечить гарантию того, чтобы партийные офисы, рассылавшие формальные «политические суждения» всем общественным работодателям, могли осуществлять надзор за кадровой политикой.

Партия запустила в ход политику чисток и дискриминации по всему государственному аппарату на общенациональном уровне в 1933 году. Главным инструментом этой политики стал объявленный 7 апреля «Закон о восстановлении профессиональной гражданской службы». Согласно положениям этого закона, любой профессиональный государственный служащий мог быть уволенным на основе сомнительного обвинения в том, что он не проявлял достаточного рвения в деле строительства нового национального государства. Служащих еврейской национальности можно было увольнять только потому, что они были евреями. Хотя в общей сложности было уволено всего 2 % от общего числа государственных служащих, процент потерявших работу среди чиновников высшего ранга был все же намного выше. В Пруссии на пенсию было отправлено 12 % чиновников высшего ранга⁸⁹. Партия концентрировала усилия на захвате высших должностных постов, так как люди на этих позициях могли влиять на подчиненные им структуры, не прибегая к массовым разрушительным увольнениям младшего персонала. В Пруссии к 1937 году все двенадцать позиций высшего ранга «Oberprasidenten» были заполнены в 1933?м и последующих годах, то же произошло с 31 из 34 нижестоящих позиций «Regierungsprasidenten» и со всеми, кроме одной из 46 позиций вице?президентов, а также всеми 97 позициями «Landrate». К 1941 году 9 из 10 всех высших должностей в Пруссии были заняты национал?социалистами. В целом по рейху 60 % всех бюрократических должностей и одна треть государственных постов, заполненных начиная с 1933 года, достались членам партии⁹⁰. С 26 января 1937 года второй «Закон о германской гражданской службе» распространил влияние главной партии и на назначения на государственные посты, хотя и не в той мере, как этого хотели бы многие партийные функционеры. Этому способствовало также усиление влияния партийных функционеров на местах. Новый закон позволял продвигать на высокие посты только тех, кто удостоился положительного «политического суждения» (он придавал партийному сертификату силу закона); закон также позволял членам партии, являвшимся государственными чиновниками, доводить сведения о проблемах на работе напрямую до своих партийных руководителей, а не до вышестоящих гражданских служащих; и наконец, согласно параграфу 7 этого закона, любого служащего можно было уволить, если он больше не мог подтвердить свою способность «выступить в любой момент за национал?социалистическое государство», хотя на этой стадии развития всей этой истории большая часть чиновников, не отвечавших требованиям нового режима, уже была отстранена от работы⁹¹.

Возможности влиять на назначения на государственные посты в меньших по значению муниципалитетах и районах были также широкими. Сначала совершалось небольшое регулирующее действие сверху, после чего жесткий амбициозный лидер крейса или орта получал возможность осуществить миниатюрный захват власти без каких?либо ссылок на вышестоящих. В Баварии к 1935 году почти половина (44,6 %) всех постов мэров были заняты районными лидерами партии, которые таким образом стали совмещать две должности одновременно⁹². От беспартийных мэров ожидали поддержки нового режима. «Будет бесполезно, – писал один из Баварских крейс?лидеров в 1933 году, – если здесь и там районный… полагает, что он в положении, которое позволяет ему стать мэром, которого не любят в НСДАП»⁹³.

Большая часть мэров немецких городов были членами партии, 69 % в Баварии, 61 % по всему рейху. 30 января 1935 года был принят закон «О структуре германской общины», узаконивший вмешательство партии в первичные структуры городской и сельской администрации. Теперь каждый муниципалитет должен был иметь «партийного уполномоченного», назначенного партийной канцелярией, в компетенцию которого входило утверждать назначение всех руководителей на уровне муниципалитетов и сельских общин. Так же как и в советской системе, отныне партийные лидеры больше не должны были играть роль руководителя, теперь им следовало полагаться на уполномоченных, рекомендуемых ими мужчин и женщин, преданных делу нации. Как правило, уполномоченный был лидером крейса, с этого момента обладавшим законным правом вмешиваться в вопросы назначения на публичную должность и правом выбирать членов консультативного совета каждой общины, в число которых теперь входили преимущественно партийные работники и их друзья⁹⁴. И все же в феврале 1937 года партийная канцелярия запретила местным партийным лидерам одновременно занимать пост мэра или входить в ландрат, чтобы они имели возможность фокусироваться на партийной работе и политическом руководстве. Влияние партийных боссов на все стороны жизни местной общины и муниципалитета во многих случаях стало фактом жизни. Партийная канцелярия подготовила законы, закреплявшие за лидерами крейсов ответственность за все назначения и бюджет их районов, однако они так и не вступили в силу⁹⁵.

Оказывая формальное и неформальное давление с целью проталкивания своих членов или «попутчиков» на публичные должности, обе партии создавали «теневые государства» внутри официальных структур власти. Множество штатных функционеров и чиновников, работавших на каждую партию, представляли собой вторую бюрократическую структуру, противостоящую обычному государству. В 1935 году в национал?социалистической партии, включая все ее многочисленные отделения, было 600 000 функционеров; к началу войны их стало почти 2 миллиона⁹⁶. Сколько?нибудь точное число постоянных функционеров, работавших в коммунистической партии вместе со всеми ее отделениями в сталинский период, остается неизвестным, но к 1960?м годам их было больше 500 000. Некоторые сведения о непрерывной инфляции партийной бюрократии можно почерпнуть из данных о количестве постоянных работников, прикрепленных к Центральному комитету: 30 в 1919 году, 534 к 1929 году, около 1500 к моменту смерти Сталина⁹⁷. Многие из этих функционеров работали над проблемами, являющимися внутренними для каждой партии, но организационная структура партий включала отделы, дублировавшие государственные институты и функции, в пределах которых роль партии не могла быть иной, кроме как руководящей.

Теневое государство начиналось у самой вершины каждой из двух партий. Партийная канцелярия в Берлине физически располагалась в самом сердце правительственного квартала на Фридрих?Вильгельм?штрассе. Напрямую канцелярии подчинялись рейхслейтеры, многие из которых имели дело с государственными делами – вопросами пропаганды, законотворчества, колониальной политики, сельского хозяйства, местных сообществ, безопасности. Несколькими кварталами дальше, рядом с Министерством иностранных дел, располагался офис заместителя Гитлера, где также находились кабинеты глав других офисов, занимающихся основными политическими вопросами: финансами, налогами, конституционным правом, иностранной политикой (ею до 1938 года ведал самоуверенный и избалованный эксперт по иностранным делам Иоахим фон Риббентроп), образованием, строительством (этот офис занимал главный архитектор рейха Альберт Шпеер), технологией, здравоохранением, расовыми вопросами и культурой. Только один из двадцати специализированных департаментов занимался собственно «внутренними делами партии»⁹⁸. Эти партийные офисы не играли руководящей роли, но они не были и чисто декоративными. Глав департаментов и рейхслейтеров регулярно приглашали для обсуждения политических вопросов с коллегами из министерств; позиция партии по политическим вопросам пропускалась через партийную канцелярию и канцелярию заместителя, чей энергичный и жесткий организатор, Мартин Борман, поднялся до одного из наиболее могущественных политических игроков в последние дни рейха.

Рангом ниже канцелярии стояли отдельные структурные подразделения партии разного уровня, каждый из которых имел свои департаменты, ответственные за основные области общественной жизни, так же как и партийного бизнеса. К середине 1930?х годов в крейс?организациях всегда было не менее 30 отдельных департаментов; в их функции входили вопросы политики, здравоохранения, административные вопросы, вопросы образования, законодательства, сельского хозяйства, ремесла, экономики, технологии, вопросы по делами сообществ, то есть они занимались теми областями деятельности, которые были внешними по отношению к партии⁹⁹. В 1936 году в практику были введены регулярные районные партийные конференции и встречи, где местные партийные функционеры встречались с местными лидерами аффилированных групп – гитлеровской молодежи, Ассоциаций немецких женщин, СА и т. д. – и представителями местных органов власти, экономики и культуры. Эти встречи служили инструментом пропаганды и способом обеспечения более тесной связи местных сообществ и партии. На протяжении 1938 года в партийных районах верхней Баварии те или иные формы партийных мероприятий посетили более 1,3 миллиона человек. В числе этих мероприятий были 9 районных партийных конференций, завершившиеся одиннадцатидневной конференцией в Мюнхене. Хотя такие собрания включали и большое количество застолий и пирушек, они преследовали четкие политические цели, напоминая местным чиновникам и элите сообществ с помощью лекций, выставок и множества других обсуждений политических проблем в непринужденной атмосфере о задачах и целях политического руководства партии¹⁰⁰.

Краеугольным камнем теневого государства были гау?организации. Партийные округа имели огромные постоянные офисы, большая часть которых занималась основными направлениями политики, что делало неизбежным регулярные контакты между элитой партийных округов и местными государственными органами. Гаулейтеры во многих случаях занимал пост представителя рейха, установленный законом от 7 апреля 1933 года как инструмент централизации политических структур рейха. Гитлер назначил сам себя представителем рейха в Пруссии, но по закону от 27 ноября 1934 года прусские Oberpresidenten, старшие чиновники региона, обладали теми же функциями, что и другие представители рейха. Они тоже были в основном руководителями Gau. Их обязанности были слабо очерчены, а руководящие функции оставались неясными, но ясной была цель, состоявшая в том, чтобы обеспечить политическую координацию рейха, используя высшее руководство партии для наблюдения не только за партийными организациями и политическими работниками, но и за территориальными органами государства, находящимися под их контролем¹⁰¹. В 1939 году гаулейтеры были назначены комиссарами рейха по обороне, ответственными за координацию трудовой и экономической мобилизации, гражданскую оборону и социальное обеспечение в их округах за счет военных ведомств, которые заранее приняли на себя ответственность за усилия по ведению локальной войны во время Первой мировой войны, но теперь оказались вынужденными работать бок о бок с руководителями партии. Гаулейтеры рассматривались и сами видели себя аристократами политического руководства партии. Их власть на местном уровне проистекала главным образом из их положения в партии; местные офисы гау, подобно многочисленным основным зданиям коммунистической партии, разбросанным по всему Советскому Союзу, были более значительными центрами власти, чем ослабевшие провинциальные органы государственной власти, и этого положения они достигли не путем использования местных административных и руководящих органов, а в силу того, что никакая политическая инициатива, не отвечавшая политике партии или не получившая одобрения гаулейтеры не имела шансов материализоваться в пределах границ его владений.

На общенациональном уровне партийные лидеры устраивали регулярные ассамблеи, на которых обсуждались основные политические вопросы. На этих конференциях присутствовали как гаулейтеры, так и рейхслейтеры. Их организацией занималась партийная канцелярия; Гесс, заместитель Гитлера, всегда присутствовал на этих конференциях до того, как совершил полет в Шотландию в мае 1941 года, после которого был смещен Борманом; Гитлер присутствовал на многих из этих конференций, даже если он не делал там ничего другого, кроме того, что произносил заключительную речь. Со всех участников была взята клятва держать в тайне все происходящее, поэтому об этих событиях не сохранилось никаких письменных свидетельств. За период между 1933 и 1939 годами произошло 27 встреч продолжительностью от одного до трех дней и 19 за время войны. Даты этих конференций во многих случаях совпадали с ключевыми моментами диктатуры – в 1934 году с кризисом партии, с ремилитаризацией Рейнской области, аннексией Австрии в 1938 году и т. д. Сохранившиеся фрагментарные данные позволяют сделать вывод об основных темах этих встреч: в 1937 году Гиммлер делал доклад об угрозе гомосексуализма, а в 1939?м – о роли партии на востоке, в 1941 году Гитлер выступал с докладом о еврейском вопросе. Нет сомнений, эти конференции были поводами для общения, обмена мнениями, демонстрации партийной солидарности, использовались для разрешения конфликтов, а также для умиротворения завышенных эго, однако сама атмосфера секретности, окружавшая эти мероприятия, дает основание полагать, что эти встречи также давали возможность политическому руководству раскрывать их личные политические намерения, обмениваться мнением с наиболее важными лицами в руководстве по наиболее чувствительным вопросам политики и будущей стратегии партии¹⁰². Единственной группой лиц среди партийной и министерской элиты, кто удостаивался чести присутствовать на всех конференциях и съездах на протяжении всего периода существования диктатуры, были гаулейтеры. Невозможно представить, что участники конференций, на краткий миг освободившиеся от груза ежедневной рутины, связанной с их прочими обязанностями, не обсуждали политические вопросы, или назначения, или государственные дела, хотя для этого у них здесь были все возможности.

Организация советской коммунистической партии была не столь четкой, чтобы соответствовать задачам государства, которое она основала в 1920?х годах. Секретариат Центрального комитета скорее был органом руководства партии. Его организационная структура в 1930?х и 1940?х годах постоянно менялась в попытке найти наиболее функционально эффективную форму контроля из центра. Только структура, сформировавшаяся в 1948 году, стала зеркальным отражением структуры самого Советского государства с его отделами, ответственными за профессиональные союзы, тяжелую промышленность, сельское хозяйство, торговлю, финансы, иностранные дела, оборону, транспорт, легкую промышленность и пропаганду¹⁰³. Однако на протяжении всего периода сталинской диктатуры секретариат Центрального комитета надзирал за работой государственных органов, доводил до сведения государственных структур политику партии и назначал коммунистов на ключевые позиции в государственном секторе. Эта функциональная структура воспроизводилась на всех уровнях партийного аппарата. Областные органы партии, подобно германским гау, подразделялись на отделы, ответственные за все сферы государства и экономики: финансы, сельское хозяйство, легкую промышленность, торговлю, экономику муниципалитетов, дороги и тротуары, здравоохранение, социальное обеспечение и связь¹⁰⁴. Но в отличие от партии в Германии в СССР в основных областях партийные руководители несли и ответственность за планирование местной экономики и распределение бюджета; эти прерогативы давали областным секретарям и комитетам широкие полномочия и возможности влиять на деятельность государственных органов. Дублирование обязанностей партийными органами было задумано с тем, чтобы контролировать и проверять действия государственных органов. На всех уровнях Советского государства контрольные комиссии следили за показателями выполнения планов и соблюдением партийной политики. Органы местной цензуры проверяли все произведения, созданные в сфере культуры в их регионе. Несколько сфер публичной деятельности не требовали надзора со стороны партийных функционеров. Родство партии и государства на этом уровне было таким же близким и повсеместным, как и в Германии.

В обеих системах партия играла роль политического портье, наделяя полномочиями и давая разрешение государственным чиновникам, проверяя их характеристики, надзирая за их поведением и взглядами, наказывая за нарушения и отступничество. Это был совершенно беспорядочный и хаотичный процесс. За красивой организационной схемой скрывались бесконечные институциональные разногласия, споры по поводу юрисдикции и протокола, перекрывающихся сфер ответственности и неясно очерченных обязанностей. Стремление партийных работников очертить сферы и границы своей ответственности, сдерживаемые их статусом консультантов и их неясно определенной ролью руководителей, приводили к спорам и разногласиям, создавая таким образом перманентно напряженную обстановку. Партии предполагали, что их члены будут скорее руководить, а не заниматься административным управлением; государственным же чиновникам хотелось бы работать без оглядки на партию, которая неизменно подглядывает из?за плеча. Даже преданные партийцы, поставленные на государственные должности, находились под контролем. Закон о гражданской службе, принятый в Германии в 1937 году, устанавливал право партийных судов расследовать и наказывать за любые проступки и упущения, допущенные членами партии, занимающими государственные должности¹⁰⁵. Коммунисты, назначенные на государственные посты, оказывались на передовой, находясь под непрестанным взглядом своих коллег по работе и почти ежедневно выслушивая оценку со стороны своих партийных комитетов. Степень влияния партии на государственные дела зависела не столько от осознания партией установленных конституцией границ своей компетенции, сколько от результатов борьбы за доведение политики партии до самых низов и принятия этой политики низами. В разных городах, муниципалитетах и селах условия осуществления власти партии и степень ее влияния различались в зависимости от целого комплекса факторов, как то: личных связей, политических амбиций и уровня социального напряжения.

Если взаимоотношения партии и государства на самом низовом уровне были беспорядочными и нечеткими, то это объяснялось, прежде всего, тем, что обе диктатуры были не уверены относительно практического смысла самих взаимоотношений. Обе диктатуры представляли собой гибридные системы, в которых как партия, так и государство должны были играть свои роли, но при этом партии видели себя в качестве старшего партнера в тандеме. Большинство авторов, писавших о советской системе, рассматривали ее как «партию?государство», где государство было абсолютным заложником доминирующей «тоталитарной» партии. Институционализация номенклатурной системы и дублирование партией всех государственных функций установили верховенство партии, в то время как в 1920?х и 1930?х годах государство находилось в процессе становления. Основные политические решения принимались узким кругом партийной клики. Между тем при Сталине наметился постепенный относительный закат партии, так что по мере взросления государства баланс власти начал смещаться, а Сталин ничего не предпринимал, чтобы изменить эту тенденцию, более того, действовал в обратном направлении. В 1920?х годах съезды партии и заседания Центрального комитета происходили регулярно; согласно уставу партии все решения принимались именно этими органами¹⁰⁶. За весь период сталинской диктатуры съезды созывались только три раза, в 1934, 1939 и 1952?м годах, и только на первом из них имела место более или менее серьезная дискуссия по политическим вопросам. Пленумы Центрального комитета, которые по уставу 1939 года должны были созываться три раза в год, в действительности созывались только три раза за период между 1941 годом и 1953?м, годом смерти Сталина: в январе 1944?го, феврале 1947?го и августе 1952 года¹⁰⁷. Влияние партии также значительно снизилось из?за массовых чисток 1930?х годов, когда наряду с малограмотными коммунистами и карьеристами были исключены и репрессированы тысячи политических деятелей, руководившие Советской страной с момента революции. Война ускорила исчезновение поколения старых большевиков. Вырастали новые кадры, но они скорее послушно адаптировались к существующей экономической и административной системе, чем становились архитекторами нового строя.

На местном уровне партия подвергалась в своей практической деятельности огромному множеству трудностей, равно как и регулярным кровопусканиям. Партийные организации были разбросаны по огромной территории, и сеть их была совсем не густой. Даже в 1940?х годах обычным видом транспорта для секретарей партии за пределами городских стен были велосипед или лошадь; телефонов и печатных машинок не хватало. Партийные работники были перегружены работой, в первую очередь для партии, что для них было приоритетом; кроме того, у них было огромное множество обязанностей, связанных с развитием местной экономики, культуры и общественной жизни, включая сбор точной статистики и составление отчетов о сборе секретной политической информации. Эти задачи могли бы потребовать большого количества офисного оборудования и секретарей. Партийные функционеры настолько горели желанием выполнить план производства или достичь целей, поставленных центром, что они сами включались в ежедневное управление местными заводами и колхозами, добиваясь выполнения плана. В 1948 году Хрущев на Украине начал атаковать руководителей областных комитетов партии за их неспособность руководить областями и за стремление брать на себя управление делами, которые лучше оставить государственным служащим¹⁰⁸.

Корни проблемы лежали в огромных размерах государственного сектора. Число служащих стремительно росло в соответствии со стратегией экономической модернизации: в 1928 году их было 3,9 миллиона, к 1940 – 8,6 миллиона, к 1960 году – 15,5 миллиона¹⁰⁹. К 1930 году партия столкнулась с огромными государственными ведомствами, имевшими собственные интересы, которые требовалось защищать с помощью советов, профсоюзов, комиссариатов и системы безопасности. В 1920?х годах с организационной точки зрения они были примитивными и зависели от вливания образованных членов партии, нуждались в реальном политическом руководстве, ими постоянно понукали партийные контролеры, чтобы добиться от них большей отдачи. К 1930 году ведомства значительно разрослись, к этому времени был выработан свод процессуальных норм (нормативные акты, устанавливающие права и обязанности государственных служащих, были впервые составлены в декабре 1922 года), а учреждения были организованы лучше. В 1931 году Сталин обратился к партийным кадрам с требованием сконцентрироваться на «конкретном практическом руководстве», оставив задачу реализации политики государственным органам¹¹⁰. Важно отметить, что именно отделы государственной безопасности НКВД занимались арестами и расстрелами членов партии в период между 1936?м и 1938?м годами. Процесс консолидации государственных институтов не прерывался и во время войны. Начиная с осени 1942 года армейским командирам удавалось добиваться успехов в понижении роли партийных военных комиссаров. Общенациональные комиссариаты подразделялись на еще более специализированные отделы для того, чтобы технически компетентные люди из числа профессиональных чиновников имели возможность влиять на политические решения или даже инициировать свою собственную политику. Как будто подтверждая факт изменений, происходящих в структуре Советского государства, в 1946 году народные комиссариаты были переименованы в министерства. Но что важнее всего, Сталин сам в 1941 году впервые решил занять высокую государственную должность. В итоге последние двенадцать лет своего диктаторства он занимал пост Председателя Правительства и Генерального секретаря партии одновременно, и это новшество в положении диктатора отражало более глубокие изменения в природе Советского государства – основанного коммунистической партией «нормативного государства», отличного от «чрезвычайного государства» ранних лет революции. Хотя партийные органы продолжали играть важную агитационную и надзорную роль во всех областях жизни, они были лишь одними из множества институциональных тяжеловесов – армии, аппарата безопасности и министерств, всех государственных органов, в которых профессиональная компетентность стала цениться так же, если не выше, как лояльность партии.

Имеющиеся сведения о диктатуре в Германии, как правило, свидетельствуют об обратном: партия после 1933 года вернулась на начальные позиции, а ее радикальные политические устремления были в значительной мере подорваны. Гитлер отказался санкционировать широкомасштабную реформу государственного устройства, и прежняя структура министерств и институтов власти сохранилась неизменной. Однако в действительности в этой картине не много истины. Партия не предоставляла своим руководителям площадки для дискуссий, где они могли бы обсуждать и принимать политические решения; и Гитлер сам не соглашался на радикальные реформы структуры рейха, которые привели бы к усилению руководящей роли партии¹¹¹. Однако упадок нормативного государства все же стал после 1933 года реальностью, создав выгодную для партии ситуацию. Это был не заранее спланированный процесс, а результат постепенной эрозии государственных функций, общественной морали и юридических норм. Бюрократия была вынуждена отречься от обета беспристрастности, когда в 1933 году Лига германских служащих была преобразована в новую Лигу рейха, которая должна была отказаться от ясной корпоративной идентичности и учить своих членов беспрекословному принятию национал?социалистических ценностей¹¹². Судей, юристов и солдат заставили дать клятву верности фюреру. Аппарат безопасности, подконтрольный партийному руководству и СС, начиная с 1933 и далее в своей деятельности низвергал постулат о верховенстве права. Местные партийные деятели, хотя, подобно своим советским визави, и испытывали недостаток средств и персонала, не были перегружены партийной работой и были далеко не постоянно заняты формальными процедурами проверок и оценивания, и над ними не висел домоклов меч угрозы исключения из партии или понижения в должности за то, что они недостаточно хорошо помнили «Mein Kampf». Многие из них воспринимали как свою обязанность членов национал?социалистического движения не оставлять в покое или выступать против любого учреждения или лица, не угодного партии; в этом им помогла огромная армия аффилированных организаций, в первую очередь члены Гитлерюгенда и СА, которые имели возможность при необходимости принуждать или оказывать прямое давление.

Конфронтация между партией и государством там, где она имела место, была следствием существования до 1933 года огромного государственного аппарата, полностью независимого от национал?социализма. У партии не было необходимости строить государство, скорее наоборот, перед ней стояла задача сломать его. Советский проект носил конструктивный характер, задача национал?социализма в Германии была преобразующей. Важные области общественной деятельности не вписывались в традиционное государство: Трудовой фронт, СА, СС, Гитлерюгенд, с 1936 года четырехлетний план подготовки к войне, национал?социалистическое женское движение. Ключевые области государственной деятельности были просто проигнорированы партией. Законодательную систему, системы безопасности и полиции некоторое время защищал от вторжения партии национал?социалист, министр внутренних дел Вильгельм Фрик, сам бывший чиновник, однако в июне 1936 года право управлять этой сферой в духе национал?социализма завоевал Генрих Гиммлер. СС была наиболее амбициозной и хищной структурой партии. Во время войны СС консолидировала свои позиции, став по существу самостоятельной политической силой, после чего распространила свою власть и на другие сферы государственной деятельности. Центральным элементом в борьбе против традиций нормативного государства и в стремлении преобразовать сохранившийся министерский аппарат в более гибкий инструмент движения был аппарат безопасности. В 1944 году Гиммлер был министром внутренних дел, эсэсовский судья Отто Тирак – министром юстиции, а высокопоставленный чиновники СС управляли важными отраслями экономики. Гигантская работа по планированию послевоенного германского порядка была передана в руки СС и партийных руководителей¹¹³.

Гитлер опасался возникновения чрезмерно бюрократизированной партийной структуры, но он, как и Сталин, который ничего не предпринимал для того, чтобы остановить нарастающую стагнацию Советского государства, ничего не делал для того, чтобы предотвратить трансформацию или демонтаж прежнего государства. Сталину государство было необходимо, чтобы контролировать партию; Гитлер нуждался в партии, чтобы контролировать государство. Эти различия в политических приоритетах нашли отражение в том, как оба диктатора относились к проблеме конституции. Сталинская конституция 1936 года была по существу описанием государственной власти и институтов государства, в которой руководящая роль партии была упомянута только дважды – и то косвенно¹¹⁴. Попытки создать концепцию формальной реформы государства в Германии натолкнулись на враждебность со стороны лидера, который в отличие от Сталина опасался, что зафиксированные письменно законы могут ограничивать функции диктатуры¹¹⁵. Советский проект был реализован в косном бюрократическом Советском государстве, административная структура которого страдала от избытка чиновников высшего ранга и, напротив, недостатка низовых работников, – государстве, просуществовавшем еще сорок лет; новое Германское государство исчезло с карты мира в 1945 году, все еще пребывая в стадии самоопределения, хотя и времени, в течение которого оно существовало, оказалось вполне достаточно, чтобы продемонстрировать, что структура государства здесь на каждом ее уровне была куда ближе к идее «партии?государства», чем это было в Советском Союзе¹¹⁶.

 

* * *

 

Однопартийное государство было новым явлением для Европы в период между двумя войнами. Ни в одном европейском государстве до 1914 года не доминировала и не была руководящей силой одна?единственная политическая партия. Вопреки уверенным заявлениям о роли партии, оба движения – большевизм и национал?социализм – представляли собой экспериментальные движения, а не заранее спроектированные до мелочей системы. Во главе их стояли преимущественно обычные немцы и русские, обладавшие весьма ограниченными навыками административного управления либо вовсе не имевшие этих навыков, и у которых во многих, если не во всех случаях не было никакого опыта политической организационной работы.

Этим и объясняются те неимоверные усилия, которые направляли на укрепление самодисциплины и образование обе партии в своем стремлении превратиться в более эффективные и сплоченные движения. Этим объясняется и то, что в глазах населения партийные функционеры временами совершенно справедливо казались коррупционерами, продажными и малокомпетентными; некоторым членам партий в обеих системах суждено было оказаться в концлагерях. Обе партии были самоучками; они выжили, пройдя через школу жизни и потому, что любая другая альтернатива была насильственно устранена, и потому, что широкие слои населения разделяли их амбиции.

Логика этих рассуждений может поставить вопрос о том, возможны ли вообще попытки характеризовать какую?либо из двух партий как тоталитарную, как это в действительности и происходит¹¹⁷. Это именно тот термин, который часто используется неверно. «Тоталитарный» не означает, что эти партии были «тотальными» в прямом смысле этого слова, вобравшими в себя всё или владевшими всеми возможными полномочиями; он скорее подразумевает то, что эти партии были озабочены жизнью целиком всего общества, в котором они функционировали. В этом узком смысле слова оба движения действительно выражали тоталитарные устремления и никогда не были обычными парламентскими партиями. В общественной жизни этих стран оставалось очень мало сфер деятельности, которые бы находились вне партийного контроля или не были бы вынуждены координировать свою деятельность с партией, опасаясь того, что в противном случае будут уничтожены. Население находилось, по собственной либо против собственной воли, под непрерывным наблюдением со стороны партии. Характерным примером тому служат партийные мероприятия, организованные в Верхней Баварии в 1939 году, в которых, как было установлено, участвовало до 70 % всего населения региона¹¹⁸. Партийные работники должны были совершать визиты в партийные ячейки и в семьи на регулярной основе. В Советском Союзе районные инструкторы имели приказ посещать партийные ячейки ежедневно, чтобы быть постоянно информированными о жизни каждого населенного пункта. Один инструктор в сельском районе отрабатывал десятидневный цикл визитов, за этот период ему надо было посетить от двух до трех населенных пунктов и останавливаться в каждом из них на три?пять дней, навещая каждую ячейку¹¹⁹. Столь напряженный график требовал от каждого партийца исключительной преданности делу. Эти графики следовали из инструкций партии, желавшей быть непрерывно включенной в процесс мобилизации и организации населения, но прежде всего стремящейся к укреплению уз, соединявших население окраин с политическим аппаратом в центре.

Статистики, позволяющей судить о том, насколько успешно или, напротив, безуспешно протекал этот процесс мобилизации, нет, однако можно не сомневаться, что партия требовала самого широкого и добровольного участия в нем всех своих членов, так же как несомненно и то, что в этом мероприятии без всякого энтузиазма принимали участие и недовольные и инакомыслящие, тогда, когда их к этому принуждали. Не стоит преуменьшать и роль партии в обеих диктатурах. Здесь важно подчеркнуть, что партии имели возможность доминировать на местном и общенациональном уровне вне зависимости от критики со стороны общества и независимо от степени их непопулярности у населения. В обеих системах альтернативы, имманентной партийной жизни, не существовало. Обе партии были открыты для публичных упреков и жалоб, если их члены нарушали свои собственные стандарты поведения или злоупотребляли положением, однако публичное признание нарушений редко следовало автоматически. Когда молодой лейтенант НКВД, находясь в отпуске в деревне в Калининской области, обнаружил, что местными колхозами руководит группа постоянно пьяных коммунистов, распределявших рабочие места среди своих родственников, он немедленно сообщил об этом районным органам партии, но те отказались обсуждать эту ситуацию. Тогда он пошел дальше и обратился в областные органы, где ему рекомендовали отнестись терпимо к пьянству и непотизму, так как колхоз намного перевыполнил свой план¹²⁰. Понятия «мы» и «они», возникшие в процессе формирования, часто ни на чем не основанного, элитного менталитета среди членов партии, несомненно, существовали в среде беспартийного большинства но выхода для выражения более широкого неприятия партийной власти и способов избежать опасных последствий для тех, кто настаивал на своем, не существовало¹²¹.

Нет сомнений, из двух систем тотальность германской системы была более всеобъемлющей. У партии здесь был более стабильный корпус активистов с более высоким уровнем образования; с географической точки зрения германское общество было более компактным; повсюду здесь бурлила яркая и широкая общественная жизнь, привязанная к партийной машине. Для средней германской семьи регулярные контакты с молодежными партийными группами, местными членами СА, партийными сборщиками пожертвований или женскими ассоциациями были неизбежны. Партийные символы и язык проникали во все сферы жизни. Воодушевляющие партийные лозунги и баннеры свисали со стен всех заводов и учреждений, украшали партийные здания. Присутствие партии было видимым и настойчивым. То же можно было бы сказать и о партии в Советском Союзе, за исключением того, что у нее не хватало персонала, чтобы охватить всю огромную территорию СССР. Миллионы людей на окраинах страны встречались с коммунистами в лучшем случае периодически. В городах партия предлагала народу скудный набор, состоявший из политической культуры, образования, работы для молодежи и волонтерства по гражданской обороне, перемежающихся для разнообразия с фестивалями и визитами партийных функционеров. Она была достаточно на виду, однако только начиная с 1950?х и 1960?х годов все более широкая, тщательно спланированная культурная жизнь партии стала реальностью на общегосударственном уровне. Коммунистическая партия находилась в выгодном положении благодаря тому, что на огромном пространстве новой России отсутствовала какая?либо альтернативная культурная и институциональная жизнь; претензии же Германии на тотальность звучали в контексте общества, в котором до 1933 года было огромное множество альтернативных вариантов выхода. В этом и состоит объяснение того, почему национал?социализм был настолько более суровым и требовательным. Коммунистическая Германская Демократическая Республика, основанная в 1949 году, своей организационной структурой была больше обязана структуре и ценностям национал?социалистической системы, которую она сменила, чем советской системе, которой она подражала. Во всех трех системах партии, будучи интегрирующими, надзирающими, убеждающими и понуждающим силами, фактически служили инструментом прикрепления населения к диктатуре.

 

Глава 5

Государство и террор

 

Об этом необходимо помнить и никогда не забывать, что, пока существует капиталистическое окружение, будут существовать у нас вредители, шпионы, диверсанты и убийцы, засылаемые в наши тылы… не старые методы, методы споров, нужно применять, а новые методы, методы сокрушительного удара и полного искоренения».

Иосиф Сталин, 1927¹

 

Одна из важнейших задач движения будет состоять в том, чтобы объявить беспощадную борьбу против сопротивления разрушителей народной власти и вести эту борьбу до тех пор, пока они не будут окончательно уничтожены или покорены.

Адольф Гитлер, 1 сентября 1933²

 

Террор всегда считался неотъемлемой чертой всех современных диктатур. Страх держит в рабстве всех, кого еще не покорили пропагандой. Государственный террор, на что указывают факты, прошелся по всем без разбору и был повсеместным. Германский и советский народы стали узниками аппарата террора. Отсюда возникает соблазн рассматривать эти две системы как общества, разделенные, с одной стороны, на армию тайных сыщиков и огромную массу их жертв – с другой.

Обе системы пережили широкомасштабные насильственные репрессии, но в рамках этих систем их никогда не называли «террором». Напротив, слова «террор» и «террорист» использовались не по отношению к полицейским и агентам безопасности, осуществлявшим репрессии именем государства, а к тем, кто выступал против диктатур. Обе системы позиционировали себя как борцов на переднем фронте борьбы против международного терроризма. То, что сегодня всеми рассматривается как беспощадный террор со стороны государства, Гитлер и Сталин прикрывали выдумкой о защите государства от «врагов народа». Эти очевидные различия в восприятии «террора» служат ключом к пониманию сути взаимоотношений между силами безопасности и обществом в рамках обеих систем. На протяжении большей части времени существования обеих диктатур борьба общественности против террора пользовалась широкой поддержкой, даже сотрудничеством, со стороны обоих народов. Хотя сегодня страх представляется самой рациональной реакцией на то, что, по всем человеческим меркам, было устрашающим режимом, он проецировался и на самих жертв дискриминации и государственных репрессий. Органы государственной безопасности исключали из общества и преследовали «террористов» при активном участии всего населения, которое приходило в возбуждение от хорошо спланированных актов публичного поношения.

Репрессии при Гитлере и Сталине никогда не были самоцелью и не преследовали только цель добиться всеобщей покорности путем нагнетания страха. Они всегда были нацелены на группу лиц или отдельных людей, которые подлежали изоляции как представляющие угрозу основным политическим приоритетам двух систем. В Советском Союзе это означало защиту пролетарской революции от предполагаемых буржуазных элементов и контрреволюционеров; для Германии это значило защищать германскую нацию или расу от очевидной угрозы биологического загрязнения и духовного распада. Оппозиционеров обе системы представляли в образе непримиримых, коварных и злостных врагов, стремясь прибавить вес своей антитеррористической борьбе и оправдать самые жестокие методы подавления. В обоих случаях поддерживался менталитет непримиримости, более присущий гражданской войне.

Гитлер и Сталин, сами бывшие террористы, сыграли ключевую роль в нагнетании напряженности, всячески поощряя поиски врагов. Все политическое мировоззрение Сталина формировалось в атмосфере дуализма, сочетающего добродетели большевика?революционера и его контрреволюционного оппонента. «У нас есть внутренние враги. У нас есть внешние враги, – заявил Сталин в 1928 году во время Шахтинского показательного судебного процесса. – Об этом, товарищи, нельзя забывать ни на минуту»³. Службы государственной безопасности необходимы, утверждал Сталин в своей речи в 1928 году, «для того, чтобы защитить интересы революции от нападок контрреволюционной буржуазии и их агентов…». На своих врагов всегда смотрели как на часть террористической сети: «заговорщики, террористы, подстрекатели и вредители»⁴. Признанные виновными на первом большом показательном политическом процессе 1930?х годов по делу Зиновьева?Каменева в августе 1936 года были обвинены в том, что они якобы руководили «террористическим центром». На судебном процессе в марте 1938 года на вопрос, был ли он сторонником террористических актов, Бухарина вынудили дать положительный ответ: «Да»⁵. Сталин видел в террористах особо опасных для себя оппонентов. В 1931 году в ходе интервью, отвечая на вопросы немецкого биографа Эмиля Людвига, он признавался, что сначала режим предавал интересы рабочего класса, проявляя мягкотелось: «Опыт научил нас, что единственным способом справляться с такими врагами является применение самой жестокой политики подавления»⁶. Свои самые крепкие публичные выражения Сталин оставлял для своих врагов террористов: «Расстреливайте их, уничтожайте их, – призывал он в ноябре 1937 года. – Это всемирные провокаторы, самые подлые агенты фашизма»⁷.

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально