Финнуала Кирни

Ты, я и другие

Не только о любви

Часть первая

Пусть говорят, что лучшим чужд порок,

Однако большинству пойдет на пользу

В себе найти изъян.

У. Шекспир. Мера за меру[1]

Пролог

Мне здесь не место. Я знаю это так же твердо, как свое имя, заученный наизусть номер медицинской страховки, дату и время рождения дочери. Мне здесь не место. Адам Холл… NC100X9T… третье марта тысяча девятьсот девяносто четвертого года, 8 часов 4 минуты утра, Сара‑Луиза Холл, кесарево сечение, первый наш с Бет ребенок.

Вот он, тот дом. Здесь не припарковаться, надо ехать дальше. На пассажирском сиденье автомобиля – красиво упакованный подарок. Сегодня день рождения… у одного человека. Я выбирал подарок долго и вдумчиво. Для меня это важно.

В конце узкой улицы я разворачиваюсь и проезжаю мимо парковки. Она в десяти домах от того дома. Кто‑то выезжает, и мне удается втиснуть автомобиль на освободившееся место.

Там в разгаре вечеринка, дом украшен гирляндами воздушных шариков. Бросаю взгляд на коробку. Когда я ее заворачивал, то сложил скотч вдвое, так что снаружи линии склейки не видно. Как это делать, меня научила Бет. «Спрячь все следы. Смотри, так гораздо опрятнее». Она права. То, что прячешь, гораздо опрятнее.

Открываю окно машины. Из дома доносится громкий смех. Мимо проходит женщина, на плече тяжелая сумка, в руках – небольшой сверток и бутылка вина. Я не имею ни малейшего представления, кто она такая, но женщина шагает быстро, словно опаздывает.

В метре от моей машины, только протяни руку, растет куст жасмина. Вдыхаю опьяняющий аромат, прикрываю глаза. На память приходит цветочный запах маминых духов. Левая рука сжимает рычаг тормоза, – и на ум приходит детская песенка, которую она часто мне пела:

Мишка Тедди, где твой носик? Прикоснись‑ка.

Мишка Тедди, где твой хвостик! Развернись‑ка.

Развернись‑ка.

Я смотрю на подарок. Прикусываю губу.

Мне здесь не место.

Завожу мотор. Больше я сюда не вернусь, никогда. Повторяю это вслух, смотрюсь в зеркало заднего вида и произношу свое обещание четко и медленно.

Уезжая, с нетерпением думаю об ожидающем меня воскресном обеде. Сейчас я приду домой, поцелую жену. Приму душ, смывая безумие сегодняшнего утра, окунусь в милые подробности дорогой мне жизни. И спрячу в самый дальний угол кладовки подарок – искусно завернутый, так, что не видно склеек, – спрячу от людей, которых люблю.

Глава 1

Я отвечаю:

– Мой муж – волокита.

Доктор Каролина Гетенберг сидит нога на ногу и делает записи в линованном блокноте.

– Такое изысканное слово для обозначения бабника. Прямо сейчас он трахает официантку.

На языке остается грязный осадок. Мысленно я прошу прощения у всех нормальных официанток, но продолжаю:

– Меня предали. Это очень больно.

Каролина сочувственно кивает. Широкое лицо, золотистые локоны, темные глаза; длинные стройные ноги обтянуты шелковыми колготками. Интересно, сталкивалась ли она с предательством в своей яркой успешной жизни?… На стенах – множество сертификатов в тонких рамках. Впечатляет.

Похоже, я изучаю ее внимательнее, чем она меня.

– Давайте уточним время следующей встречи, – предлагает доктор.

На моем лбу собираются морщинки. Я ведь разумная женщина. Какого черта я здесь делаю? Что мне нужно от этой ухоженной женщины в этом аккуратном кабинете? Я кошусь на нее и едва сдерживаю приступ паники.

– Это поможет мне лучше вас узнать, – поясняет она. – Кто такая Бет? Что значит для Бет быть Бет? Я бы хотела понять, какая вы и как вы такой стали.

Вдалеке завывает сирена, словно предупреждая меня об угрозе. Я шепчу:

– Я бы тоже.

Смартфон в машине сообщает о трех пропущенных звонках. Один от Джоша, моего агента, и два от Адама. Если бы телефон на самом деле обладал интеллектом, он бы догадался стереть из памяти его номер. Я уже думала об этом, – но удаление Адама из памяти телефона не сотрет его из моей головы. Я подключаю блютуз и перезваниваю Джошу, направляясь к ближайшему супермаркету.

Через двадцать минут выгружаю покупки из корзины на ленту транспортера. Апельсины, тунец, сладкая кукуруза, журнальчики, полуфабрикаты с курицей и две бутылки охлажденного белого вина.

«Как определить, что ваш мужчина неверен?» – вопрошает заголовок на обложке одного из едущих по ленте журналов. Их четыре, все в одном духе. Они успокаивают: ты не одинока, у всех так, измена – дело житейское.

– Карта? – спрашивает меня кассирша, девушка с кофейного цвета кожей и миндалевидными глазами.

– Карта?

– Ну, у вас есть наша накопительная карточка? – Она едва сдерживает зевок. На внутренней стороне запястья кассирши маленькая татушка – инь‑ян.

Мне хочется заорать на Карту Инь‑Ян. Мне хочется завопить, потребовать, чтобы она не задавала тупые вопросы, спросить, заметила ли она, чему посвящены журналы в моей корзине; сказать ей, если не заметила, что сегодня она не получит ни балла от службы работы с покупателями. Я хочу бросить ей в лицо разные гадкие слова – я их уже придумала. Однако затем я напоминаю себе, что она не старше Мег, моей девятнадцатилетней дочери, и вряд ли знает, каково на вкус предательство. Делаю глубокий вдох. И правда, разве мисс Инь‑Ян виновата в том, что мой муж – дерьмо?

Поэтому я просто качаю головой. Нет у меня карточки.

В машине молча считаю до ста, приказав себе не думать, что он в самом деле меня бросил, а я только что провела час в кабинете психотерапевта, желая вернуть остатки разума. Пытаюсь унять трясущиеся руки, даже сажусь на них, затем встряхиваю, включаю зажигание и еду к дому.

У нас прекрасный четырехэтажный дом в престижном пригороде. Это здание в эдвардианском стиле, из красного кирпича, с подлинными окнами‑эркерами. Дома на усаженной платанами улочке стоят вплотную один к другому. Четырнадцать лет назад мы купили свой «под капитальный ремонт». Внутренние стены пришлось снести; мы возвели новые – в каком‑то смысле это похоже на наш брак. За исключением того, что дом сейчас смотрится как с обложки глянцевого журнала, – а я, половинка того брачного союза, напоминаю фото с надписью «до» из рекламы клиники пластической хирургии.

Под колесами шуршит гравий. Я смотрю на дом, который люблю, и думаю, а не продать ли его и не переехать ли в крошечный домишко в какой‑нибудь дыре. Руки уже привычно трут урчащий желудок, и перед глазами встает сцена с официанткой: расплывчатый нечеткий образ. Я не помню, какие у нее волосы – короткие или длинные, светлые или темные, кудрявые или нет. Ей тридцать с хвостиком или сорок? Уж точно не меньше тридцати. Как я выжила, не знаю. А что говорить о Мег? Стремление обожаемого папочки трахать бабу, которая покупает одежду в магазинах для школьниц, – это уже совсем.

Внезапно возникший образ их слившихся тел застает меня врасплох. Она кричит во время секса так же, как я? Он стискивает волосы на ее затылке так же, как на моем?

Катятся слезы. Надо взять себя в руки. Вытираю слезы рукавом, не отводя глаз от сада. Его сада. И довольно быстро прихожу к заключению: это мой дом, не продам! Сначала Адаму придется вынести меня отсюда в гробу.

Сваливаю пакеты с провизией и поднимаюсь на самый верх – здесь я работаю. Студия освещена солнечными лучами; они проникают через три мансардных окна, напротив которых расположено мое рабочее место: экраны, куда компьютерная программа выводит текст и ноты сочиняемых мной песен. Сажусь за стол выполнять задание Каролины. Через минуту готов набросок текста: шесть небрежно написанных строк. Я – воспитанный, послушный, единственный выживший ребенок эксцентричной матери и отца‑алкоголика. Кто еще? Я продолжаю, отчаянно надеясь, что доктор Гетенберг знает, зачем все это нужно.

На странице постепенно проявляется мое прошлое. Ребенок, потерявший отца, которого погубила тяга к выпивке. Жена, чей муж уже однажды признавался, что провел ночь с другой. Мать, испытывающая чувство вины из‑за того, что одного лишь материнства ей мало.

Два исписанных листа. Вот это – моя жизнь? Это просто повседневная суета!

Поможет ли моя писанина доктору Гетенберг? Информация о том, что в шесть лет я потеряла брата, которому было три, – неужели это выявит особенности моей личности, о которых я и не подозреваю? Мое стремление писать хорошие песни и обрести успех позволит что‑то понять? Джош регулярно заверяет меня, что скоро я взорву мир поп‑музыки. Он уверен в этом, а я – нет. Уверена я в одном: мой муж мне врет и изменяет. Замечен в измене как минимум дважды, что позволяет считать его серийным изменником. Именно это, написанное черным по белому, и придется читать доктору Гетенберг. Именно это перекрывает все остальное.

Раздается звонок мобильного, и сейчас, увидев его номер, я смеюсь. Мой муж искренне полагает, что если звонить не переставая, в один прекрасный день я превращусь в прежнюю милую бесконфликтную женушку. В какой‑то мере и я надеюсь, что он прав, поскольку теперешняя злость сжирает меня изнутри, жадно чавкая.

Словно подтверждая это, громко урчит желудок. Я спускаюсь по лестнице, мимо фотографий на стенах.

Целый фотоархив… Пальцы задерживаются над снимками. Вот маленькая Мег – как ее хочется потрогать! – а вот мы с Адамом, молодые, смеющиеся. Старое свадебное фото, полное любви и надежды. А вот его щелкнули на барбекю у соседей: Адам позирует, словно модель для журнала, смотрит прямо в объектив, подбородок вздернут. Загорелые длинные ноги в шортах, русые, коротко остриженные волосы, блестящие в ярких лучах летнего солнца.

Еще шаг вниз по лестнице – и я понимаю: спроси меня кто‑нибудь еще несколько недель назад, счастливы ли мы, и я уверенно ответила бы: «Да, конечно». Вот какой превосходный лгун мой муж.

В кухне я достаю бокал и наполняю до края холодным совиньоном. Копаюсь в одном из принесенных пакетов, достаю печеный конвертик с куриной начинкой и медленно жую, смиренно слушая звучащий в голове голос. Он твердит мне, что надо есть. Я не хочу. А вот выпить – это дело. Алкоголь идет по пищеводу вниз, и мне становится хорошо.

Послеполуденное сентябрьское солнце скользит сквозь двойные двери, ведущие в садик за домом. Я расхаживаю по кухне – конвертик в одной руке, бокал в другой – и попадаю в мелькание света и тени. Откусить, запить вином… В промежутке я мычу слова песни, которую написала вчера. На лице возникает слабое подобие улыбки. Словарь пополнился рифмой для слова «ублюдок». «Нелюдок» – подлый гнусный трус. Адам‑нелюдок. Улыбка на моем лице становится шире и мешает жевать.

Мне надо работать, и я начинаю подъем по лестнице. Уже на четвертой ступеньке сажусь и замираю без движения. Взгляд – в одной точке, мышцы не хотят сокращаться. Отвечающая за познание часть мозга вне игры. Ноги объявили забастовку, руки словно приклеены к коленям. Меня вновь одолевают вспышки воспоминаний: места, где мы были, песни, которые мы пели, общие радости… Цепенею от страха, что все пойдет по кругу.

Как с этим бороться? Отпустит, если глубоко размеренно дышать? Киваю сама себе. Да, надо просто переждать. Вот наступит следующий месяц, а с ним и придет начало новой жизни. Само собой.

Я сдвигаюсь с места, только когда меня окружает темнота. Иду вниз, включаю свет, достаю из холодильника бутылку вина, несу в гостиную. Городской телефон звонит через тридцать минут, когда я пялюсь в плазменный экран огромного телевизора Адама.

– Подите вон! – Сэр Алан, воротила бизнеса, во весь экран наставляет указующий перст на провинившуюся сотрудницу.

– Да, подруга, понимаю тебя, – сочувствую я. – Бет, подите вон!

Я протягиваю бокал с вином в сторону жертвы лорда и поднимаю трубку, уверенная, что в такой час звонить может только Мег.

– Мег?

– Бет, это я…

Это вовсе не Мег, моя замечательная девочка. Это ублюдок, от которого ей досталась половина ДНК, гнусный подлый трус. Как только я слышу его голос, каждая моя клеточка начинает по нему тосковать. Сердце выпрыгивает из груди.

– Как ты? – спрашивает он. – Бет, не бросай трубку. Пожалуйста, давай поговорим.

– Я не хочу с тобой говорить.

Он молчит.

– Ты с ней?

Молчание явно становится виноватым.

– Ты знаешь, что ты нелюдок? – спрашивает выпитое мной вино.

Он вздыхает:

– Да, ты это много раз мне говорила.

– Нет, я много раз говорила тебе, что ты ублюдок, а сейчас говорю, что ты к тому же нелюдок.

Молчание.

Он, вероятно, звонит из кухни: где‑то рядом шумит посудомоечная машина. Домашняя идиллия, покой и уют. Как в кино. А он говорит приглушенным голосом, словно не желая, чтобы его услышали.

– Отвали, Адам.

Я швыряю трубку. Смотрю на бутылку. Похоже, во мне просыпаются отцовские гены.

Глава 2

Разрыв соединения. Она повесила трубку. Снова… И она опять меня обругала. Бет знает, до какой степени я ненавижу ее сквернословие. Прошло уже две недели, как мы расстались, а она не может обойтись без ругани.

Через распахнутую дверь кухни я вижу, как Эмма, наклонившись, тянется к нижней полке посудомоечной машины. Обтянутая черным облегающим платьем фигура… У меня начинает кружиться голова: обнаженная Эмма, обнаженная Бет… все смешивается. Я глубоко втягиваю воздух, стараясь дышать размереннее.

– Твой взгляд во мне дырку прожжет. – Эмма оборачивается, смотрит на меня. Задирает подол и стягивает платье через голову. Теперь на ней только чулки. Трусиков нет, одни подвязки и крошечный лифчик. Она делает всего шаг, и меня пронизывает волна возбуждения. Рассудок велит: спасайся, прочь отсюда! Увы, слишком поздно. Будь я честнее, сделал бы это несколько месяцев назад. Поэтому сейчас я отпускаю на волю первобытные инстинкты, которые подсказывают мне взять ее прямо на стильном белом покрытии кухонного пола. Прежде чем я это осознаю, она уже опускается на колени и расстегивает застежку на брюках. Я зажмуриваюсь. Одной рукой опираюсь на дверной косяк, другой – придерживаю ее голову, мои пальцы впиваются в ее светлые длинные волосы.

В тот миг, когда я только увидел ее, вот тогда проблемы и возникли. Однажды вечером мы с сослуживцами пришли на поздний ужин в ресторан, где она работала. Она начала со мной заигрывать. Подмигивания, улыбочки. Сначала я подумал, мне все мерещится, но Мэтт, мой бизнес‑партнер, зажал меня у туалета.

– Не надо, приятель, – сказал он.

– Что не надо?

– Не ведись. Тебе так польстило, что перед тобой крутит задницей эта белобрысая телка, что ты весь вечер прячешь под столом обручальное кольцо.

– Вовсе нет.

– Не будь козлом, Адам. Подумай о Бет.

К тому времени, когда такси везло нас с Эммой к ней домой, мое обручальное кольцо перекочевало в карман. Выбор был сделан. Я думал о Бет – о моей великолепной, верной, талантливой жене, о женщине, которая ежедневно восхищала и радовала меня; о женщине, которую я любил. Даже сейчас. Я действительно думал о ней – но как‑то урывками.

Из всех женщин на моей памяти Эмма была самой отвязной. На заднем сиденье такси она уселась ко мне на колени и наманикюренными пальчиками уцепила яйца. В ее руках я ощутил себя слабым, беспомощным. И сейчас, по прошествии нескольких месяцев, я по‑прежнему оставался слабым сорокатрехлетним мужчиной, который причинил жене такую боль, что не представляет, как это можно исправить. И поэтому решил просто забить на все и позволить себе радость фантастического, невероятного секса с новой, более молодой любовницей.

Прекрасный сентябрьский вечер. Еще рано, а я уже свободен. Вывожу машину с подземной парковки. Справа, за рекой, колесо обозрения, кабинки с беззаботными туристами. Прежде по пятницам я пересекал реку и ехал домой – после проведенной в городе недели. Восемь месяцев назад мы с Бет решили снять квартиру моего брата Бена на тот год, который он решил провести за границей. Обе стороны остались довольны сделкой. Мы платим за квартиру куда меньше, чем стоит аренда, просто покрываем коммунальные расходы, а Бен спокоен за свое жилье. Мы планировали, что в рабочие дни будем ночевать здесь. Мне не потребуется тратить время на дорогу от дома до работы, а Бет сможет наслаждаться красотами Лондона и писать свои песни. Новая обстановка, новые впечатления – вот что мы планировали.

Сейчас я сворачиваю на восток, направляясь в район доков, к маленькой квартирке на берегу, намереваясь заночевать именно здесь. Я планировал провести ночь без Эммы, дать себе остыть, заказать еду с доставкой, включить спортивный канал и уставиться в телевизор.

Почему же я выезжаю на шоссе и направляю автомобиль в сторону того здания, которое привык называть домом?

Набираю номер. Бет просто убьет меня, если я заявлюсь без звонка. Представляю, как корчусь под лучом ее пронизывающего взгляда. Однако мне нужна эта встреча – чтобы постараться все объяснить. Еще не знаю, что скажу, но мне больше не по силам выносить ее ненависть.

Телефон щелкает, и я слышу голос: «Вы звоните в дом Адама и Бетти Холл. Извините, мы не можем подойти к телефону. Пожалуйста, оставьте сообщение, мы вам перезвоним».

Я набираю другой номер, надеясь, что со мной захочет поговорить еще один человек, которому я причинил боль.

Она снимает трубку на третьем звонке.

– Да, папа.

– Привет, Мег. – Я не рискую назвать ее прозвищем. «Тыковка». – Как дела?

Сердце колотится.

– Хорошо – насколько это возможно, если отец – урод.

У меня перехватывает горло.

– Да, я заслужил. Прости.

– Заслужил. И что изменят извинения? Ты все еще с… этой?

Она очень похожа на меня: мои глаза, мои длинные ноги, волосы цвета, который Бет называет каштановым. Мои гены. Зато все, что касается характера, в ней от Бет. И пустым словам она не верит.

Поэтому я коротко отвечаю:

– Да.

– Отлично. И зачем ты звонишь?

– Ты моя дочь, Мег. Я бы хотел тебя увидеть. Пожалуйста.

– А зачем? Представишь меня своей шлюшке? Будем изображать дружное семейство?

Меня передергивает. Моя дочь тоже сквернословит.

– Я…

– Знаешь, папочка, ты бы не ковырялся в ране! Еще не зажила. Ты не тот человек, за которого я тебя принимала. – Я прямо вижу, как она трясет головой. – Ты просто не тот человек.

Я прикусываю задрожавшую губу. Она права.

– Прости.

– Бла, бла, бла… – И она вешает трубку.

Я съезжаю к обочине. Содержимое желудка оказывается на краю шоссе А13. Достается и дверце моего обожаемого «лексуса». В ушах эхом отдаются слова давно умершей матери: «Надеюсь, ты гордишься собой, Адам». Я вытираю рот рукавом рубашки, смотрю на мчащийся мимо транспорт, а потом на небо. Мег ненавидит меня. Я вляпался. И вляпался всерьез.

Дом ничуть не изменился. Не знаю, почему я ждал чего‑то другого. Отрезок времени, пока меня здесь не было, не дольше обычного отпуска, однако жизнь дала крутой вираж. Машины Бет нет на подъездной дорожке, и я гадаю, использует ли она гараж, когда там освободилось место от моего автомобиля. Закидываю в рот мятную жвачку и, не раздумывая о том, что буду делать, выхожу из машины.

Под пальцами надрывается звонок. Тишина. Набираю номер. Автоответчик. Ключи у меня есть, но… Иду к гаражу, заглядываю в боковое окошечко. Автомобиля нет, выходит, она точно уехала. Тыльной стороной ладони протираю стекло и заглядываю внутрь. По бокам аккуратные ряды полок, все убрано. Никто не посягнул на место для моего любимого авто – того самого, на пассажирской дверце которого сейчас засохла блевотина.

Я достаю ключи и пытаюсь открыть патентованный замок. Безрезультатно. Второй тоже не поддается. Затем меня осеняет: Бет поменяла замки! Внезапно возникает ощущение, что она внутри. И была там все это время. Я пытаюсь приоткрыть почтовый ящик.

– Бет! Открой дверь!

В ответ – молчание. Я стою на коленях и, выкрутив шею, вглядываясь сквозь прорезь для писем.

– Привет, Адам.

Оборачиваюсь. Сильвия, соседка, одна из тех, с кем мы дружили, стоит в проходе живой изгороди.

Я отряхиваю пыль с брюк.

– Сильвия, м‑м‑м, я…

– Замки поменяли, – подтверждает она, глядя в сторону.

– Вижу. – Я ищу ее взгляд. В конце концов, более десяти лет мы ходили друг к другу на ужин. – А ты… – У Сильвии всегда были запасные ключи от нашего дома.

– Не проси меня, Адам, пожалуйста.

Я киваю:

– Не буду. Извини. Ты знаешь, где она?

Сильвия пожимает плечами. В этом движении – печаль и сожаление. Мне отчего‑то не хочется слушать слова осуждения на своем собственном пороге.

– Ладно, не переживай. Я позвоню ей позже.

Кивком прощаюсь с прежней доброй знакомой и ныряю в безопасность заблеванного «лексуса». Боже! Откидываюсь на мягкую кожу водительского сиденья. Куда девалась моя жена? Она может быть у подруги, Карен.

Включаю мотор и выруливаю на шоссе. Бет может вести себя как хочет. У меня больше нет права удивляться, куда она исчезла вечером в пятницу – да и куда отправится в любой другой вечер, если уж на то пошло. В мозгу вспыхивает картинка: она с другим. Мне это не нравится. Впрочем, сам себе я нравлюсь еще меньше.

Глава 3

– Я бы хотела, чтобы ты написала про себя, – говорит доктор, когда часовая встреча завершается. – Не про Адама, не про Мег, не про мать или отца‑алкоголика, не про умершего в младенчестве брата – про себя. Много не раздумывай. Просто сядь и напиши.

Мысль о том, что придется описывать себя… Сжаться бы в комочек и замереть на стуле – как в детстве.

– Принцип матрешки, – подсказывает она и снимает с журнального столика маленькую фигурку.

В прошлый визит я заметила, что ими заставлена целая полка. Каролина открывает матрешку, достает куколок одну за другой. Пять штук, последняя – размером меньше мизинца.

– Вот. – Доктор подносит ухоженный ноготь к центру самой маленькой фигурки. – Слой за слоем, и ты доберешься до себя. До своей сути.

– Не знаю, – говорю нервно. – Не уверена, что понимаю себя настолько глубоко.

Она откидывается на спинку стула.

– Возможно, стоит начать с вопроса: «Кто я?»

Я представляю, как изучаю себя, взламывая слой за слоем, и меня накрывает паника. Пара внешних слоев, больше мне не потянуть.

– Дыши, вот так. Медленно, вдох, выдох, – командует доктор. Я закрываю глаза. – А потом уже можно перейти к вопросу: «Что я чувствую?»

О боже, мне плохо. К горлу подступает тошнота. Сейчас вырвет.

– …а затем: «Что я люблю и ненавижу?»

– Хватит!

Хватит. Я смотрю на доктора и на безмолвно застывшую игрушку:

– Для этих целей потребуется другая матрешка, побольше.

Каролина – а она настаивала, чтобы я называла ее именно так, – предлагает мне несколько дисков и книг по технике релаксации. Указывает точки на кисти, между большим и указательным пальцем, на которые нужно нажимать, если снова возникнет паническая атака. Я‑то думаю, для этого прекрасно подходят песни группы «АББА», – поэтому, подъезжая к Вейбриджу, я громко пою «Фернандо». Середина дня, родители забирают детей из школ; поток машин тянется по дороге, как змея.

«Фернандо» заканчивается, я затягиваю «Победитель получает все» – и уже на середине понимаю, что выбор неудачный. Поэтому беру один из дисков Каролины и вставляю в плеер. Салон заполняют звуки волн, бьющих о скалы, и крики дельфинов. Глубокий вдох через нос, выдох ртом – все как она мне показывала. Через три минуты, когда я торчу в пробке на том же самом месте, раздается трель мобильного. С радостью отвечаю:

– Привет, дорогая.

– Привет, мам. Как дела?

– Отлично.

Я никогда не лгу Мег, но сейчас неподходящее время для признания, что ни «АББА», ни дельфины не сняли мою нервозность. Бросаю взгляд на часы.

– Разве у тебя сейчас нет лекции?

– Ну, да… я не пошла.

– Полагаю…

– Он мне позвонил.

– Вот как.

Машины не сдвинулись ни на дюйм. Я нажимаю на нужную точку левой ладони большим пальцем правой.

– Я так и не поняла, зачем он звонил. Он бросил тебя – я хочу сказать, нас – ради другой женщины. И теперь такой звонит и просто хочет поболтать! Я спросила его. В смысле, с ней ли он все еще. У него даже духу не хватило ответить прямо, юлить начал.

Мег переводит дыхание, и я снимаю ногу с тормоза, подавая машину чуть‑чуть вперед, затем снова давлю точку на ладони. Завтра там будет синяк.

Заставляю себя сказать правильные слова:

– Мег, дорогая, не отталкивай его резко. Это наше с ним дело. Наш брак распался, но он по‑прежнему твой отец. И любит тебя всем сердцем.

Произношу это – и как вижу ее скривленное личико. В последнее время мы обе сомневаемся, что у него вообще есть сердце.

– Он врет, – зло говорит Мег.

– Да, врет, но только мне, не тебе.

– Его ложь касается и меня! Разве ты не понимаешь, мам?

– Прости.

Я киваю. Разумеется, понимаю. Странно было бы не понимать. Но все же мне почему‑то кажется, что эта ее ненависть к отцу пройдет. Она снова научится его любить, и я не хочу, чтобы она нуждалась для этого в моем позволении. Они с отцом всегда были, да и будут, не разлей вода.

– Так что если он снова позвонит, поговори с ним. Прошу тебя, не бросай трубку. Вы друг другу нужны.

Она хмыкает, и я перевожу разговор на другую тему. Спрашиваю о занятиях, уговариваю жить и учиться, словно ничего не случилось. Она обещает прийти на следующей неделе и вешает трубку.

Весь разговор с дочерью занимает несколько минут – я все еще тащусь по Хай‑стрит. Снова давлю клавишу плеера и погружаюсь в шум моря и крики дельфинов.

К возвращению домой я чувствую себя совершенно безмятежно, только слегка подташнивает. Морская болезнь? Паркую автомобиль в нескольких метрах от семейного гаража на две машины. Он расположен отдельно от дома, с той стороны, где соседнее здание подходит не вплотную, и это еще одно любимое местечко Адама: он умирает от злости, стоит кому‑то нарушить там порядок.

Въезжаю через дверь. Внутри по одну сторону – полки от пола до потолка, и на них рядами стоят банки с краской, кисти, валики, чистящие жидкости – все разложено по оттенкам и размерам. Я нахожу флакон золотистого спрея, которым в прошлое Рождество красила сосновые шишки. Сейчас странно представить, что когда‑то мне казалась важной покраска сосновых шишек.

У противоположной стены – отделение для «ухода за автомобилем». Там замша, баллончики с автогрунтовкой, средства для мытья, мини‑пылесос, воск, мягкая протирочная ткань.

Сдвигаю барахло в сторону. Швыряю несколько банок с краской, скидываю на пол замшу и скачу на ней, словно безумный дервиш. Вытаскиваю из пылесоса мусорный мешок и вытряхиваю из него все на эту кучу, затем рву мешок и запихиваю обратно. Путаю большие и маленькие жестянки. Превращаю аккуратное, любовно прибранное убежище Адама в бардак. И обнаруживаю банку краски, которую в прошлом году купила для прихожей.

Адам уперся. Не соглашался ни в какую.

– Ни за что, – говорил он. – Кошмарный цвет.

Тогда я даже спорить не стала.

Возвращаюсь в гараж гораздо позже, уже пообедав сандвичем с тунцом. Вытаскиваю банку краски, прекрасного синего цвета любимого оттенка Тиффани, несколько кистей, валик и принимаюсь за холл. Мне никогда не нравился холодный серый тон, который выбрал Адам. Подготовка – снять все картины, вымыть стены – занимает уйму времени, и я уже почти готова сдаться, но все‑таки достаю самую тоненькую кисточку и макаю ее в краску. Кажется, она живет собственной жизнью, выводя на холодном камне цианово‑голубые строки:

Я Бет. Я сильная. Я среднего возраста. Я люблю шампанское, шоколад, океан, кружевные чулки, фрикадельки из «ИКЕА», шлепанцы, тональные средства «Touche Éclat», музыку и стихи. Я не люблю политиков, колл‑центры, плоских женщин, снобов, панк‑рок, хрен, мерзавцев и женщин, которые спят с мерзавцами.

Любуюсь тем, что получилось. Похоже, я создала на стене своего рода текстовое окно. Обвожу текст рамочкой, подчеркиваю «мерзавцев и женщин, которые спят с мерзавцами». Я не вполне уверена, что, когда Каролина велела мне написать о себе, она имела в виду именно это. Но ведь помогает! Прежде чем отправляться в постель, я еще раз тайком любуюсь написанным. Прекрасно.

Впрочем, со сном возникает проблема. Через час я все еще бодрствую в компании телевизора с отключенным звуком и ноутбука. Ноутбук бодро гудит, его бессонница не мучает. Везучий. Я выбираюсь из кровати: здесь в голову поневоле приходят мысли о сексе.

Дверь в нашу общую ванную комнату ведет прямо из спальни. Иду туда. Смотрюсь в зеркало. Кошмар. Овальное зеркало в изящной оправе над мойкой из орехового дерева подтверждает, что хотя зеленые глаза – по‑прежнему мое главное украшение, они плохо переносят уход Адама. Даже мой сказочный тональный крем «Touche Éclat» уже почти не справляется с темными кругами, горькими следами распавшегося брака.

Еще одно зеркало, справа от ванны, тоже не радует. Ноги коротковаты для туловища. Складка кожи над резинкой трусов напоминает о моем материнстве – словно это нуждается в напоминании. Волосы, в молодости длинные, темно‑коричневые и блестящие, сейчас – в сорок два – стали короткими, темно‑коричневыми и матовыми, – спасибо «Л’Ореаль, ведь я этого достойна». Оглядываю все, что ниже талии. И прилепится муж к жене своей… Да… И без всяких «Свитков Мертвого моря» ясно, что Всемогущий – мужчина.

Еще раз прохожусь по лицу ватным диском и начинаю тихонько петь. Я пою «Тоскующую», последнюю мою песню, которую Джош ухитрился продать – и которая к настоящему моменту принесла мне немыслимую сумму в десять с половиной тысяч фунтов.

Зеркало не лжет – но кто эта отражающаяся в нем женщина и где я?

Иду вниз и вытягиваю из шкафа в прихожей пылесос. Пылесос гудит, а я с наслаждением пою – у меня и голос громче, и тембр голоса приятнее.

Убираю гостиную, столовую, затем прихожую. Поглядываю на свое «творческое послание» и улыбаюсь.

Убираю пылесос, достаю из шкафчика под раковиной чистящую пасту. Натягиваю желтые резиновые перчатки, драю туалеты, все еще распевая, с металлическим ершиком в одной руке и новой порцией вина в другой. Не сразу, но осознаю: со мной происходит то, что Адам считал синдромом навязчивых состояний, а мой психотерапевт назвал бы, вероятно, длиннющим латинским термином. Если бы кто‑то увидел меня в этот момент, то решил бы, что я совсем свихнулась. А если бы за мной явились инопланетяне, вместо меня похитили бы соседку Сильвию. На фиг им такая головная боль, как я?

Глава 4

Я сижу в офисе, локти опираются на потертую старинную столешницу, которую Бет притащила откуда‑то из Бретани. Часы на запястье показывают пол‑одиннадцатого, то есть я сижу так уже два часа. На стене напротив – два больших экрана системы Блумберга: графики финансовых потоков идут вниз, красные стрелки обвиняюще смотрят прямо на меня, – но все, что я сделал за утро, это переложил с места на место несколько документов. Если выглянуть из кабинета в приемную, то можно увидеть на стене огромную вывеску: «ХОЛЛ ЭНД ФРАЙ». Это название в Сити хорошо известно. Оно говорит о том, что мы уважаемая процветающая фирма, надежный бизнес. Если ваша семья располагает средствами, добро пожаловать к нам: мы сохраним их и приумножим. Желаете приобрести произведение искусства? Вложиться в недвижимость? Сыграть на акциях? Мы проконсультируем вас, дадим взвешенный совет. Дьявол, кто бы мне‑то посоветовал!

Как специально, в этот момент без стука входит Мэтт – мой партнер по бизнесу вот уже почти двадцать лет.

– Хреново выглядишь, – говорит он вместо приветствия.

Я потираю двухдневную щетину и оправдываюсь:

– У нас сегодня нет встреч с клиентами.

– А я не человек? Любоваться тут на тебя… – Он кидает на мой стол пару файлов. – Это надо сделать до четырех. И у нас сегодня есть клиенты, братья Гренджер, ты забыл? Может, все‑таки побреешься?

Я игнорирую напоминание о встрече, игнорирую то, как обеспокоенно Мэтт смотрит на экраны, откидываюсь на спинку стула и кладу ноги на стол.

– Чего ты злишься?

– Действительно. – Мэтт поворачивается, смотрит сквозь стекла очков, потом снимает их совсем. Наставляет на меня. – С чего вообще кому‑либо злиться на такого замечательного Адама Холла?

Я снимаю ноги со столешницы.

– Хочешь обложить меня, займи очередь.

Мэтт садится напротив, запускает пальцы в лысеющую шевелюру.

– Что ты творишь, Адам? Сам‑то понимаешь? Так влюбился, что ли?

Встаю, выглядываю из окна, пытаясь переключиться на звуки шумного города под нами. Визг покрышек, сирены, гудки речных буксиров… Мой кабинет выходит на Тауэрский мост; я каждый день любуюсь панорамой с высоты шестого этажа. Я везунчик. По крайней мере, был везунчиком. Сейчас я просто везучий ублюдок. Везучий мерзавец. Везучий ублюдочный мерзавец.

Глаза Мэтта скоро просверлят в моей спине дырку.

– Адам?

– Уже три вопроса. С какого мне начать?

– С любого.

Я поворачиваюсь к нему лицом.

– Я не знаю, что творю. Не влюбился, но к этой женщине меня тянет.

Мэтт хмыкает.

– Это называется похоть, – сухо констатирует он.

Я отрицательно качаю головой. Мэтт не отступает:

– А если не похоть и не любовь, что еще? Адам, что у тебя общего с этой?…

– Эту зовут Эмма.

– Эмма так Эмма. – Мэтт пожимает плечами и тянется за другими очками. – Так что у тебя общего с этой… Эммой?

– Она… – Я слишком долго подбираю слова.

– Шикарная? – подсказывает он.

Она на десять лет моложе меня. Мы из разных социальных кругов и ведем разную жизнь. Она даже не слышала про группу «Иглз», а я не пропустил ни одного их концерта в Великобритании. Она не может подпевать вместе со мной Брюсу Спрингстину. Она живет в вылизанном, белом, стерильном доме, а мой дом – я имею в виду дом Бет – завален барахлом.

– Шикарная, – соглашаюсь я. – И, если откровенно, у нас совершенно сказочный секс.

Он выходит из кабинета, и я смотрю вслед его обтянутой пиджаком спине.

– Похоть. – Он оборачивается через плечо и ухмыляется. – Если уж на то пошло… У тебя сегодня обед с предметом моих вожделений.

Я, прищурившись, смотрю на закрывающуюся дверь.

Черт побери. Карен. У меня назначена встреча с женщиной, на которую Мэтт западает уже многие годы. Карен, наш внештатный специалист по информационным технологиям и лучшая, закадычная подруга Бет.

По мере того как Карен приближается, к ней прилипают взгляды всех присутствующих мужчин. Она сногсшибательная: высокая, длинноногая, гибкая, стройная. Рыжеволосая. Прямые короткие, уложенные острыми прядками волосы, большие карие глаза под длинными ресницами; изящный носик и полные губы. Пиджак по фигуре и свободные брюки‑клеш. Карен игнорирует мой воздушный поцелуй и неохотно входит в забронированную кабинку. Я протягиваю ей конверт:

– Прости. Я мог просто перевести тебе на счет, но хотел извиниться лично. Так что вот.

Она кивает, не глядя на меня, и начинает выбираться из‑за столика.

– Что? И все? – Голос подрагивает, словно мне снова четырнадцать.

Она окидывает меня взглядом.

– Адам, я согласилась на встречу, когда вы, мальчики, задолжали мне шесть грандов. Думала, придется тебя умасливать, чтобы получить свои деньги. Думала, мне на уши начнут вешать лапшу о плохих временах, последствиях кризиса и прочих печалях. Что ваши клиенты вам еще не заплатили, поэтому вы тоже не можете расплатиться с контракторами… И что я вижу? – Она выразительно машет рукой и закидывает на плечо дизайнерскую сумку. – Раз, два – и денежки у меня в кармане!

– Пообедай со мной.

– Да я лучше с голоду умру!

– Пожалуйста. – Я встречаю взгляд ее прищуренных глаз. – Мне нужно поговорить, хоть с кем‑то поговорить!

– Зайди на сайт «Разговор по душам». Рубрика «Советы для говнюков». – Она по‑прежнему стоит.

– Пожалуйста, Карен. Бет не хочет со мной разговаривать.

Краткий миг колебания, и она садится на самый краешек, готовая уйти в любой момент. Мне и это сгодится.

– Выпьешь?

Она отрицательно качает головой.

– Не возражаешь, если я закажу себе?

Легкое движение головы. Я машу официанту, указываю на свой пустой бокал из‑под джин‑тоника и прошу повторить. Карен смотрит в пол.

Опираюсь ладонями о столешницу:

– С чего мне начать?

– Можешь объяснить, например, зачем ты спутался с белобрысой официанткой?

Я возражаю:

– Она не официантка, а совладелица ресторана. – Я и сам недавно об этом узнал.

– Просто зашибись. Объясни тогда, зачем ты спутался с белобрысой совладелицей ресторана? Опять…

Она буквально выплевывает последнее слово. На мгновение я теряюсь. Потом до меня доходит. Бет все рассказала подруге. О том, что случилось много лет назад.

– Это же было давным‑давно, – шепчу я.

– Что? Не слышу! – Она подносит ладонь к уху. – Полагаю, сейчас прозвучало извинение за то, что ты разбил Бет сердце. Опять.

Я почти хватаю джин‑тоник с подноса официанта.

– Мне жаль. Конечно, мне жаль. Каждый день…

– Слова, Адам, это все слова… Спасибо за чек.

Она встает, поправляет сшитые на заказ брюки и смотрит на меня в упор:

– Я все‑таки надеюсь, что у нас выйдет сохранить рабочие отношения. Но в том, что касается твоих с Бет дел, не жди, что я буду на твоей стороне.

Тянусь к ней и касаюсь руки:

– Я и не жду, Карен. Слушай, я лишь хочу с ней поговорить. Просто поговорить, объясниться.

– Ты причинил ей дикую боль. Какие к чертям объяснения?

– Но мы женаты уже…

Карен громко фыркает, стряхивает мою руку и уходит. Мужчины снова таращатся ей вслед, а потом переводят взгляд на меня. Вся сцена напоминает размолвку любовников, и злодей в этой пьесе я. Отлично. Они не так уж и ошибаются.

– …уже двадцать лет. – Я договариваю фразу бокалу джина с тоником. Одним глотком допиваю остатки, впервые по‑настоящему осознав положение дел. Неужели моему браку конец?

Какого дьявола он заканчивается так нелепо? Хотя чего я ждал? Что могу слегка развлечься, потом признать свою ошибку, и Бет примет меня назад? Вот дерьмо! В голове мысли двигаются по кругу, и я понимаю, что сквернословлю так же, как Бет.

Выхожу из ресторана. Через три часа Эмма ждет меня на ужин. Дерьмо‑дерьмо‑дерьмо!

Я слегка пьян. С белой тарелки взирает тушеный ягненок. Белая столешница, белый стул, ковер тоже белый. На коленях – белая льняная салфетка. Белый Дом.

– Ты не совершенство, знаешь? – Я наставляю на Эмму вилку. – И все это… – Тычу вокруг, подыскивая точное слово. – Белое.

– Еще вина?

– Ты не безгрешна. Вовсе нет. Ты ведь знала, что я женат. Да, ты знала.

Она отпивает из бокала. Соглашается:

– Знала.

– И все это белое… – Я обвожу вилкой комнату, капая соусом на белый ковер. – Упс! – У меня что‑то с координацией, и я подношу слегка дрожащую руку ко рту. – Грязь. Эмма, у тебя грязь.

Она встает, выходит в кухню и возвращается со средством для чистки и тряпкой. Нагибается и начинает тереть ковер.

– У меня тоже грязь… на душе, – шепчу я. – На самом деле два пятна. Два больших уродливых черных пятна.

Она смотрит на меня снизу вверх, кивает и возвращается к ковру под ногами.

– Тебе так идет… враскорячку.

Смеюсь во весь голос. Я в ударе, я капец какой остроумный. Просто капец.

Глава 5

– Не будь к себе так сурова, – говорит она.

Я рассказываю о работе. Об ощущении, что я недостаточно хороша в своем деле, что, возможно, никогда не добьюсь успеха.

Каролина интересуется:

– А если ты достигнешь всего, к чему стремилась, то все равно будешь подвергать свои успехи сомнению?

Я моментально прихожу в ужас:

– Подвергать сомнению?

Громко выдыхаю. Это именно так выглядит? Обдумываю ее вопрос и вжимаю голову в плечи.

Она подается вперед:

– Вот слушаю я тебя… Уж слишком ты по отношению к себе сурова. Если бы кто‑нибудь другой так с тобой обходился, ты подала бы судебный иск за издевательство.

Я поглядываю на экземпляр своего скомканного жизнеописания. Что не так, спрашивается? Тянет громко завизжать и во всем обвинить Адама, но я не могу. Подозреваю, что без моего собственного участия в том, что сегодня я сижу здесь, не обошлось.

– Он уже поступал так. – Я начинаю плакать. – Давно. И я его простила.

Каролина участливо спрашивает:

– Что тогда случилось?

– Клиентка… – Я тереблю ниточку на своей блузке. – Женщина, с которой он вел дела. Я так и не узнала, кто именно. Мег тогда было всего девять. Я и не желала знать, просто хотела, чтобы все кончилось. Мы оба старались восстановить наши отношения. – Ниточка обрывается, но я все еще тереблю рукав. – Хотя… на самом‑то деле я одна из кожи вон лезла, а он делал вид и подыгрывал. Да пошел он в задницу! Давай обо мне.

– Ладно. Тогда домашнее задание. Попробуй снова наполнить жизнь радостными мыслями. Можно декламировать позитивные заявления, наподобие мантры…

Я обозначаю улыбку. Без проблем.

– Постарайся, чтобы это было спонтанно. Представь, что делаешь нечто незапланированное.

Я ничего не делаю с ходу, у меня бзик на планах, списках и расписаниях.

– Не уверена, – осторожно говорю я.

– Ты чего‑то боишься?

Всего. Я боюсь всего.

Я подъезжаю к дому и вижу на дорожке знакомый автомобиль. Карен сидит на пороге с большим букетом яично‑желтых гербер, моих любимых цветов, и бутылкой с яркой этикеткой. Ее лицо обращено к утреннему солнцу.

Мы обнимаемся.

– Десять утра, почему ты не на работе?

– Я сама себе хозяйка. Могу потратить несколько часов на подругу? – Она взмахивает бутылкой.

Я открываю дверь и улыбаюсь:

– Десять утра.

– И что? Здесь совсем чуть‑чуть, и еще я принесла апельсиновый сок – если тебе приспичит испортить вкус.

Она смешно морщит нос и надувает губы: конечно, ничего страшнее и вообразить нельзя. Я тянусь и снова ее обнимаю, шепчу на ухо «спасибо!». Как я рада, что у меня есть Карен! Карен и ее невероятная интуиция – знать, когда мне без нее не обойтись. И словно в подтверждение этого, когда мы заходим на кухню, она вытаскивает из своей стильной сумки маленький пакетик со свежими рогаликами с лососем и сливочным сыром.

– Хоть поешь нормально, – говорит она и разливает шампанское. Угу, в десять утра, самое время. Однако мы жуем, пьем и болтаем. По крайней мере, Карен жует, а я пью и болтаю. Временами она просто качает головой. Я рассказываю ей про утренний сеанс с доктором Гетенберг.

Она хмурит брови.

– И чего ты боишься?

Я колеблюсь всего секунду, а потом из глаз начинают литься слезы.

– Всего. Всегда.

Она отодвигает пустой бокал и берет меня за руку:

– Рассказывай.

– Остаться одной… принять его назад… что что‑нибудь случится с Мег… что появится другой… и у меня с ним ничего не выйдет.

Карен фыркает и идет к раковине. Набирает чайник, включает его.

– Если уж дойдет до этого… Поверь моему опыту: один член мало чем отличается от другого.

Я пожимаю плечами. Она смеется.

Загибая пальцы, я продолжаю перечислять свои страхи:

– Дьявола, ведьм, пришельцев…

– Да не сочиняй.

– Правда, Карен. Так и есть.

Она усмехается:

– Офигеть.

– Однажды потерять… – Я напрягаюсь.

– Что потерять?

– Себя… контроль над собой… Если люди увидят, какая я злая, они запрут меня на замок и выбросят ключ.

– Я куплю тебе боксерскую грушу. Еще?

– Я беспокоюсь за Мег, как на ней скажется вся эта история. Она обожает отца.

– Не бойся. Она молодая и сильная, в ней слишком много от тебя, чтобы это ее сокрушило.

– Не сокрушит, но, возможно, повлияет на то, как она будет воспринимать мужчин.

– Глупости!

– …заболеть раком. Вдруг выяснится, что пептиды, которые в косметике, – канцерогенные? Что, если я слишком много пью? Что, если сработала отцовская наследственность?

– Что, если ты просто принимаешь все слишком близко к сердцу?

Я ее не слушаю.

– Еще боюсь темноты, летать на самолетах… У меня точно завелся внутренний диверсант.

Карен тихо стоит рядом с плюющимся чайником и о чем‑то сосредоточенно думает. Я встаю, отвожу подругу к стулу и завариваю две чашки «Ахмада».

Ее руки плотно обхватывают чашку.

– На прошлой неделе мы с ним виделись.

Я замираю.

– Он задолжал мне деньги, и я зашла за чеком. Он хреново выглядит.

– Надо полагать, если трахаешь официантку. Хреново выглядит? Поделом. – Присаживаюсь на стул напротив.

– Он говорит, она не официантка, а совладелица ресторана.

– Да хоть единоличная хозяйка! Да хоть владелица целой сети! Она тварь, сука, укравшая у меня мужа!

Карен смеется.

– Обо мне спрашивал?

Не знаю, почему я интересуюсь. Интересуюсь, и все.

– Само собой. Выяснял, готова ли я защищать его перед тобой. Я посоветовала ему пойти подрочить. Мерзкий ублюдок… И хорош о нем! – Карен внезапно стучит ладонью по буфету. Я вздрагиваю. – Давай я приеду в следующие выходные? Переночую, закажем еды, может, сходим в бар. Не уверена, что ты созрела, но вдруг ты кого‑нибудь подцепишь, ну, так… просто пообжиматься…

Издаю громкий стон и прячу голову в руки.

– Я сказала – просто быстренько пообжиматься. Для здоровья. Никто не предлагает тебе свадьбу и флердоранж.

– Знаешь что? Надоело. Давай поговорим о твоей личной жизни.

– Ну‑у, – тянет Карен. – Ничего нового. Разве что я приняла решение.

Вопросительно смотрю на нее.

– Я решила, что мне нужен мужчина постарше. Состоятельный, немолодой, зрелый, любящий.

Я улыбаюсь:

– Отлично! То есть сорока с чем‑то.

Карен показывает мне язык, игнорируя намек, что ей в этом году исполняется сорок.

– Как бы то ни было, теперь мы отправимся на съем вместе.

– Без меня. Ничего противнее я представить не могу.

– Никогда не говори «никогда».

– Я рискну.

– Рискнешь? – Она подливает мне в стакан, не замечая свой собственный. – Бет, к черту страхи! Бойся, но делай! Никогда – это слишком долго. Уж я‑то знаю. Тебе нужна интрижка. И побыстрее. – Она добавляет последние два слова, словно вся моя жизнь зависит теперь от того, начну ли я поскорее целоваться с чужим мужчиной.

Меня передергивает. Мы встречаемся взглядом и начинаем хохотать.

А потом она смотрит на часы и спохватывается.

– Прости, мне пора.

Мы обнимаемся. Я надеюсь оставить за собой последнее слово:

– Одолжить тебе мой вибратор?

Она натягивает в прихожей пальто.

– Не наступи на мои грабли. Пожалуйста, не наступи.

И когда мне кажется, что Карен уже выходит, она притормаживает, щурится и вопросительно тычет пальцем в стену.

– А, да, – говорю я. – Так, красоту навожу… Нравится цвет?

Карен изучает текст, и на ее полных губах появляется слабая улыбка.

– Кошмарный цвет, – говорит она наконец. – А разве есть слово «нелюдок»?

В тот же день, позднее, когда я поднимаюсь наверх поработать, приходит письмо. У меня холодеет в животе.

Тема: Ты (и я)

Кому: bhall@intranethalluk.net

От: ahall@hall & fryuk.net

Отправлено: 23 сентября 2014 15:37 PM

Привет!

Уверен, ты не хочешь обо мне и слышать, но мне очень надо с тобой поговорить. Надеюсь, у тебя все в порядке. Думаю о тебе. Скучаю. А. Х.

Живот по‑прежнему крутит, когда я набираю ответ.

Тема: Твое письмо

От: bhall@intranethalluk.net

Отправлено: 23 сентября 2014 15:45 PM

Кому: ahall@hall & fryuk.net

Я по горло сыта твоими «надо». Ты захотел бросить меня и поиметь другую женщину. Теперь ты хочешь со мной поговорить. Скучаешь? Ты же сам меня бросил! Совсем съехал? Свое «Х» можешь засунуть себе прямо в задницу. Бет.

Я отправляю свое письмо, и в то же мгновение хлопает входная дверь. В желудке набухает ледяной ком. Черт. Крадусь к двери и прислушиваюсь. Я не готова сейчас с ним встречаться. В голове как угорелые носятся мысли. Сердце бьет в виски. Я вспоминаю, что поменяла замки, только после того, как на лестнице раздаются шаги и доносится голос: «Мам?» В этот миг я осознаю, что все это время задерживала дыхание. Сажусь и нажимаю точку между большим и указательным пальцем.

В комнату входит Мег.

– Вот ты где! Так я и знала! Господи, мама, тут нечем дышать! – Она обнимает меня, а потом идет к окну и толкает створку. – Как ты работаешь? Не комната, а гроб. У тебя есть еда? Эй, отомри! – Она дергает меня за руку. – Я проголодалась.

– Тебе повезло, – говорю я, спускаясь с ней вниз. – Вчера я закупилась. – Ложь легко слетает с губ. – А почему ты здесь? Я не ждала тебя до завтра.

Мег разворачивается, и я вижу глаза Адама.

– Посмотри на себя. Я просто почувствовала.

Вот и все объяснение.

– Что?

Я даже немного обижаюсь. Если отбросить случай с тягой к генеральной уборке, охватившей меня в полночь, я чувствую себя вполне прилично. Бессознательно подправляя поношенный спортивный костюм, провожу рукой по тусклым волосам.

Мег кивает на дивное художественное произведение у входной двери:

– Вот что. Сейчас я приму душ и немножко отдышусь, а потом ты пригласишь меня поужинать у Гвидо. А я за это не буду комментировать, что обо всем этом думаю.

– Заметано, – говорю я.

Господи, как хорошо, что она здесь!

– Я по нему скучаю, – признается Мег, глядя в опустевшую тарелку.

– Солнышко, это же меня он разлюбил, не тебя.

Ее глаза смотрят в упор.

– Мама, отец никогда тебя не разлюбит. Просто себя он любит больше.

Мудрые слова.

– Но тебя он любит еще больше, – говорю я. – Не забывай об этом.

Мег старается сдержать слезы, отламывая каждую секунду по крошечному кусочку чесночного хлеба. Как будто, пока она жует, слезы не потекут.

– До сих пор в голове не укладывается, – признается она. – Просто нет слов.

– Так про любого можно сказать. – Я глубоко вздыхаю. – Ешь, остынет.

Я смотрю на дочь и мысленно возвращаюсь далеко назад. Мег три года. Ее нижняя губа дрожит так же, как начинает дрожать сейчас. Глубокий вдох – и что последует за ним? Она завоет, будто дикий лис, – или будет кусать трясущиеся губы, но упрямо не позволит себе разреветься?

Сегодня никаких завываний. Мег молчит, по лицу медленно катятся слезы. Отворачивается, готовая сбежать в дамскую комнату. Я беру ее за руку и крепко сжимаю.

– Ну, будет, – прошу я. – Не плачь.

В ресторане кроме нас только четыре посетителя, и мы сидим достаточно далеко от них. У меня слезы тоже подступают к горлу. Стараясь не выдать себя, протягиваю дочери салфетку и шепчу:

– Все будет хорошо.

Для меня это пустые слова. Может, хоть ей поможет.

Она шмыгает и вытирает глаза.

– А ты… ты примешь его назад?

В ее глазах отчаянная надежда. Дыхание перехватывает, когда я понимаю, о чем она спрашивает. Невзирая на гнев и обиду, она жаждет, чтобы эта полоса жизни кончилась и семья воссоединилась. Мне хочется убить Адама. Убить за то, что он сотворил со мной и с ребенком.

Я медленно качаю головой:

– Не знаю, Мег. Просто не знаю.

Она отводит глаза и медленно жует остывшие ньокки. Накалывает на вилку следующий кусочек. Потом еще. Я смотрю на нее. Убираю свою ладонь с ее руки, тоже беру вилку и накручиваю спагетти. В соусе болоньезе слишком горчит чеснок; я вспоминаю, как Адам не любил «чесночные» поцелуи. Поэтому в моем жесте, когда я подчищаю тарелку кусочком хлеба, есть что‑то от желания поступить ему назло.

Мы болтаем о пустяках, не касаясь больных вопросов. Ее курсовая работа, соседи по квартире, преподаватели, треснувший кафель в душевой… Постепенно слезы высыхают, и Мег начинает смеяться. Мы обе улыбаемся. Она встает, пересаживается на мою сторону стола и обнимает меня. Крепко. Слова больше не нужны. Она сильная. Она справится. А если справится она, то справлюсь и я.

Позже, когда уже дома мы пьем какао, Мег снова извиняется, что не может остаться на ночь. Натягивает джемпер поверх футболки.

– Прости, мам. У меня важная консультация первой парой. Ты нормально?

Я беру ее лицо в ладони. Непростое дело, учитывая, что она на голову выше меня. Глажу чудесные каштановые кудри.

– Если ты нормально, то и я тоже, – шепчу я, уткнувшись ей в волосы.

– Я на букву «х», мам. Ничего, прорвемся.

На букву «х» – это «хорошо». Или иначе. Так мы говорим, когда нам тревожно и нервы ни к черту.

Она меня целует, легко касаясь губ:

– Пусть у тебя все будет хорошо, мама.

Я хочу продлить объятие, обхватить ладонями, спрятать в карман – подальше от всех бед и тревог. Едва она уходит, бегу к сумке, вытаскиваю блокнот и диктофон. Пишу слова и одновременно напеваю мелодию. Я назову это «На букву „х“».

Мне совсем не хорошо.

На сей раз точно не хорошо,

Настолько, что я даже не могу об этом говорить.

Закрываю глаза и представляю всемирно известный зал и сцену. И звучащую на ней песню:

Сотня частей,

Я разъята на сотню частей.

Было хорошо. Смешон

Каждый мой час без тебя,

Вздох без тебя. Прости.

Поднимаюсь в спальню, долго и сладко зеваю. Мне так легко, что я заползаю под покрывало, даже не раздевшись. И вижу сон – в моей кровати лежит знаменитый шеф‑повар Гордон Рамзи. Его телепередача тоже называется «На букву „х“», только для него «х» – это «харч».

– Нельзя назвать песню «На букву „х“», – говорит он.

– Как ты здесь оказался? – удивляюсь я.

Он не отвечает. Однако приходится признать, что его голова на подушке Адама смотрится… соблазнительно.

Я приподымаюсь на локте.

– Поскольку уж ты здесь, объясни‑ка: на букву «х» – это «хорошо» или наоборот?

– В нашем доме это точно наоборот. В нашем с тобой доме.

– Но это мой дом, – протестую я.

Во сне я капризно надуваю губки, такой алый бутон.

– Какая разница, – бросает он и целует меня. Похоже, Гордона Рамзи не смущает чесночный привкус моих поцелуев.

Глава 6

У Эммы есть четырнадцатилетний сын по имени Гарольд. Не Гарри – Гарольд. Представляю, как патологически он ненавидит и свое имя, и разведенных родителей.

Поскольку я посещаю Белый Дом по выходным, когда Гарольд проводит время со своим отцом, Аланом, мне обычно удается избегать встречи с парнем. Но вечер среды оказался исключением из правила. В среду Алан забрал Гарольда в кино прямо из школы, после теннисного матча. Соответственно, меня пригласили. Эмма не ждала их до десяти вечера; а к тому моменту, насладившись тушеным ягненком, я должен был уже отбыть. Так все выглядело в теории. Подобно всем тщательно выстроенным планам в моей жизни, этот не сработал, вот почему я сижу сейчас в приемном покое больницы Святого Фомы, где мне обрабатывают рану головы. Я не виню Гарольда. Они с отцом поругались, поэтому он вернулся домой раньше времени. Любой четырнадцатилетний парень, обнаруживший дома незнакомца, оседлавшего мать на белом кухонном коврике, отреагировал бы точно так же. Схвати он теннисную ракетку, было бы еще хуже.

– Как ты себя чувствуешь?

Это Мег. Я даже не объяснил ей, что случилось.

– В порядке. Выглядит страшнее, чем на самом деле. – Я касаюсь бинтов.

– Не трогай, – говорит она. – Еще кровит.

Я осматриваюсь. Где‑то тут должен быть доктор с результатами рентгена. Нет, не видно.

– Это твоя мадам тебя сюда привезла?

Я слабо киваю.

– Ну, и где она? Почему ты вызвал меня?

– Ей пришлось уехать к сыну.

– А у нее есть сын?

Я снова киваю.

– Большой?

– Четырнадцать. С отлично поставленным ударом справа.

Мег морщится. Осматривает меня снизу вверх, хмурит брови, сразу становясь невероятно похожей на мать.

– Только не говори, что это он тебя приложил.

Я молчу. Меня тошнит; пронизывающий все вокруг запах антисептика не отвлекает, и в горле стоит мерзкий привкус.

– Ты уже довел маму до психотерапевта. Теперь еще этот несчастный ребенок будет на учете до конца жизни. Ты омерзителен, – говорит она, глядя вдаль.

Я опять согласно киваю, и это движение вызывает приступ тошноты.

– Мистер Холл?

Мы с Мег поворачиваемся к докторше, которая разговаривала со мной раньше. Я поднимаю руку.

– А, вот вы где. Ну, все вполне прилично. Ничего не сломано, трещин нет. Только небольшое сотрясение. Возможна тошнота, даже рвота; если за сутки не пройдет, сразу к нам. – Она смотрит на Мег с улыбкой. – А вы, мисс?

– Дочь. – Мег кривится.

– Не следует оставлять его без присмотра, понимаете?

Мег кивает, тянет меня со скамьи и подталкивает к выходу.

– А где одежда?

Докторша, заметив, что я почти раздет, осматривает коридор. На мне нет ни носков, ни обуви, ни рубашки; только забрызганное кровью белое банное полотенце, вероятно, оно принадлежит Эмме.

– Он не заслужил одежду, – цедит сквозь зубы Мег, и меня протаскивают сквозь крутящиеся двери к парковке в холодный ночной воздух.

Я просыпаюсь от птичьих трелей. Мег стоит надо мной со стаканом воды.

– Пей, – велит она.

Делаю, что сказано. Английская водопроводная вода льется на мой шершавый язык. Становится легче. Я у дочери в комнате, в квартирке в Клэпхеме, которую она делит с двумя другими девушками.

Сажусь на узкой кровати.

– Почему я здесь? И где спала ты?

Она кивает на брошенные на пол одеяла.

– Ты заснул в машине. Сюда было ближе, чем до квартиры Бена. Ты что, совсем ничего не помнишь?

– Нет. Прости, Мег.

Пытаюсь встать; голову пронзает острая боль – словно череп пробили кинжалом. Я борюсь с позывами к рвоте.

– Не шевелись. А то вся вода хлынет наружу.

– Надо позвонить на работу. – Я ищу взглядом пиджак и телефон.

Мег пожимает плечами:

– Полагаю, все твои вещи по‑прежнему у нее. Я уже связалась с Мэттом и сказала, что ты сегодня не придешь.

– Связалась? – Я прикрываю глаза и откидываюсь на тонкую подушку. В висках стучит. – Каким образом?

– Позвонила маме и спросила его номер.

Я громко сокрушаюсь:

– Мег, надеюсь, ты…

Она отмахивается:

– Прекрати, папа. Я ничего ей не рассказала. Доволен? – Она встряхивает длинными волосами, совсем как в рекламе шампуня. Только злость в ее глазах совсем не рекламная. – Ты вынудил меня врать маме. Господи, ну что ты за гад такой!

– Что ты ей сказала?

– Что ты поранился. Я просто умолчала про обстоятельства. Сказала, на тебя напали.

Мои губы изгибаются в улыбке.

– Ну, в некотором роде.

Она пытается сдержать усмешку:

– Напали… ревнивый сопливый пацан. Нет, я не стала ей этого говорить.

– Спасибо, Тыковка.

Я тянусь погладить ее. Она совсем рядом… И комната такая маленькая…

Мою руку резко сбрасывают.

– Я промолчала не ради тебя. Ради нее, – говорит Мег.

– Знаю. Все равно спасибо.

Она пожимает плечами.

– Ну, если в ближайшие пару часов тебя не потянет блевать, я рискну сходить на лекцию. Не помрешь здесь без меня?

– Конечно. – Я вытягиваюсь на кровати. Часы на стене показывают полдвенадцатого. Мне следует быть на работе. – Кстати, что сказал Мэтт?

Мег улыбается.

– Я не стала врать Мэтту, папа. Сказала, что сыночек твоей любовницы проломил тебе голову.

Живот, и без того пустой, скручивает спазмом.

– Ч‑черт!

– Угу. – Мег смеется и садится к столу. – Он ровно так и сказал. Ладно, спи. Мне надо заниматься.

– Я пойду. – Пытаюсь выбраться из постели.

– Лежи, чтоб тебе! – рявкает она, и ее глаза вновь сверкают. – Тебе велено оставаться в постели до вечера. А потом мне придется отвезти тебя домой: ты ведь голый.

– У меня все хорошо. – Упрямо сажусь на край постели, не обращая внимания на молотки в голове.

– Папочка, ты, конечно, на букву «х», но это совсем другое слово. Поэтому будь послушным мальчиком и ляг, наконец! – Ее голос смягчается. – Ложись, а?

Я подчиняюсь. Голова плывет, в ней, как в калейдоскопе, мелькают картинки. Бет разговаривает с дочерью по телефону; Эмма не знает, куда мне позвонить, ведь мой телефон по‑прежнему у нее; Гарольд, чтоб ему было хорошо, бросается на меня, любовника его матери.

Мег действительно говорила вчера что‑то насчет того, что Бет лечится у психотерапевта?

Дочь сидит за столом, обложившись книгами по криминологии, ее специальности. Лица знаменитых серийных убийц таращатся на меня с разворотов толстенных томов. Странная у нее комната: кровать под розовым покрывалом с китайскими фонариками в изголовье, каждый миллиметр свободного пространства забит книгами с пугающими названиями. Я смотрю на Мег. Она прямо держит спину – многолетние уроки матери не прошли даром – и делает вид, что штудирует толстый фолиант, но я вижу, что мысли ее витают далеко.

– Ты видишься с мамой?

– Когда ты вчера позвонил, я как раз возвращалась от нее, – отвечает Мег, не поднимая головы от страницы.

– Я послал ей е‑мейл. – Я умалчиваю о том, что именно получил в ответ и куда мне посоветовали засунуть мои поцелуи. – Как она?

– Лучше, чем в прошлый раз. Она сильная. Выдержит и это.

И это?

– Она простит меня когда‑нибудь, как ты думаешь?

Мег словно не слышит.

– Мег?

Она поднимает на меня глаза.

– А ты бы простил?

– О чем ты?

– Это ведь не в первый раз, верно, папочка?

Я вздрагиваю. Мое прошлое полощут все, кому не лень, но я не нахожу в себе силы ответить на вопрос дочери. Пытаюсь представить, как бы чувствовал себя, если бы роли поменялись. Хорошего мало. Живот опять крутит, и я задумываюсь, зачем делаю то, что делаю. Зачем я причиняю боль людям, которых люблю, почему жду, что меня простят по первой просьбе. Я вспоминаю родителей. Они тоже вечно ждали от меня прощения. Закрываю глаза…

– Не в первый.

Мег возвращается к серийному убийце Теду Банди, предпочитая иметь перед глазами его искривленную рожу.

Я думал, что ниже упасть в глазах дочери уже невозможно, – но выражение ее лица, когда она запасным ключом открывает дверь квартиры моего брата Бена, уверяет меня в обратном.

Там уже находится Эмма.

– Милый! Я так волновалась!

Она поднимается с дивана, который видно от входной двери. Видит Мег. На ее лице отражается работа мысли, она складывает два и два.

– Ключи… – Она показывает на пиджак и остальную привезенную одежду; мои минималистичные плавки венчают вершину пирамиды. – Ключи были в кармане. Я надеюсь, ты не возражаешь?

– Ну, дальше без меня. – Мег разворачивается к двери.

– Не уходи. – Я тяну ее за джемпер.

– Убери руки! – шипит она.

Мои пальцы разжимаются.

– Было приятно познакомиться, Мег, – говорит Эмма. – Очень жаль, что при таких нелепых обстоятельствах. – И пожимает плечами.

Мег делает неопределенный жест и уходит.

Когда дверь хлопает, Эмма снова повторяет:

– Милый! – Утыкается носом мне в шею. – Прости, прости. Я не знала, что Гарольд придет. Я отправила его с Аланом, велела подумать над своим поведением; надеюсь, он перед тобой извинится.

В высоких окнах гостиной отражаются наши силуэты. Раздвижная дверь на крошечный балкон открыта; снизу доносятся звуки улицы. В отражении высокая фигура Эммы нависает над моей. Там, в стекле, я – сорокатрехлетний придурок со ссадиной на голове.

Глава 7

– Просто я все время злюсь. Все время, – пытаюсь я сформулировать. – Злюсь, пугаюсь, теряюсь.

И рассказываю, как Карен попросила своего брата Брайана, он строитель, и они приехали и установили в моем гараже боксерскую грушу.

Доктор ухмыляется.

– Уже опробовала?

– О да! – Я поднимаю руку и демонстрирую небольшой синяк на костяшках пальцев. – Я говорила себе, что это просто выброс энергии, но на самом деле представляла Адама.

– А почему все‑таки ты злишься, Бет? – Она спрашивает об этом так запросто, что я испытываю вспышку раздражения и к ней тоже.

– Я злюсь потому, что мой подонок‑муж мне изменил. И по своей тупости считает, что влюбился. Я злюсь, поскольку трепетное сорокатрехлетнее мужское эго моего муженька требует, чтобы его гладила по шерсти другая женщина. Злюсь оттого, что он жадный, инфантильный и самовлюбленный. Потому что я для него – всего лишь одна из. – На глазах выступают слезы, и я тянусь за салфеткой. – И еще та давняя история, я тебе говорила… Одна ночь, – по крайней мере, он меня в этом уверял, – а сколько времени понадобилось, чтобы вернулось доверие.

Каролина протягивает мне салфетку.

– Исследования показывают, – говорит она, – что требуется от года до трех, чтобы затянулись шрамы от измены в браке; так почему же, по‑твоему, он сделал это снова?

– Потому что имел возможность? Потому что ублюдок? Не знаю. Или ты пытаешься сказать, что тут и моя вина и есть что‑то, чего я не замечала?

– Нет, нет, конечно, нет. Но если уж ты сама затронула этот вопрос… действительно не замечала?

Я прихожу в бешенство. Борюсь с желанием встать, уйти отсюда к чертовой матери и никогда не возвращаться. Но что‑то удерживает меня, приковывает к стулу; по крайней мере, Каролине хватает такта, чтобы отвернуться.

Молчание.

А ведь по сути она права. Признаки – они были. Мы стали не так физически близки, как прежде, он начал вести себя замкнуто, держался отчужденно. До той последней ночи. Но я убеждала себя, что все по‑прежнему.

Краска заливает лицо, ползет к шее. Это что, я виновата, что у мужа застежка на штанах не держалась?

Прерываю молчание:

– Как известно, от пятидесяти до семидесяти процентов женатых мужчин время от времени заводят интрижку на стороне, а замужних женщин – от двадцати до сорока процентов. Большинство браков сохраняются, а из распавшихся до восьмидесяти процентов супругов, подавших на развод по причине измены, сожалеют о своем решении.

У меня есть собственные аргументы, спасибо статье в желтом журнальчике.

Каролина глубокомысленно кивает.

– Так скажите мне, доктор Гетенберг, только без всей этой зауми про Марса и Венеру, почему мужчины чаще ходят налево, чем женщины? В прямом смысле слова.

Намек на улыбку.

– Ну, эволюционная психология утверждает, что мужчины предрасположены к распространению своего семени. Однако, если уж говорить об эволюции, исторически женщины больше опасались сексуальных отношений из‑за риска забеременеть. Возможно, они просто не поощряли своих партнеров, кто знает? – Она покачивает головой.

– Или, возможно, партнеры были жадными, инфантильными и самовлюбленными? – продолжаю я, и мы вместе смеемся.

Мой агент Джош снимает офис рядом с площадью Сохо. Он арендует помещение на втором этаже ветхого старого дома, утверждая при этом, что чем здание более запущенное и менее гламурное, тем лучше для занятий «творчеством».

Мне предлагают кофе, к которому добавляется добрая порция болтовни на тему «Как быстренько сделать рывок в карьере». Я сижу напротив в старом кожаном кресле, его любимом. О том, что кресло создано самим Теренсом Конраном, я знаю только от Джоша. Между нами – низенький кофейный столик, на котором предсказуемо красуется поднос с крошечными пирожными. В руке – горячая чашка арабики с молочной пенкой. За те тринадцать лет, что мы знакомы, он угощал меня исключительно кофе и сладостями.

Джош начинает «болтовню» с разговора о продажах «Тоскующей», которые выше, чем я ожидала. Подтверждает, что пара американских издателей приобрела опцион еще на три песни. Я удивлена: ведь это хорошие новости, реально хорошие. Поэтому я расслабляюсь и тянусь за плюшкой.

И тут он спрашивает: как тебе идея написать песню для кино? Я быстро прожевываю то, что откусила, и начинаю слушать.

– Пока это строго между нами. – Джош делает замысловатый жест. – Но киношники присматриваются к трем британским композиторам, и ты – одна из них.

Я возбужденно киваю и продолжаю жевать. У пирожного вкус сахарной ваты, голова кружится. Такое уже было: и присматривались, и просили «что‑нибудь из новенького», – а потом я слышала: «Это не совсем то, что мы ищем, в другой раз».

– Вот, например, «Сумерки». – Джош расхаживает по кабинету, копается в горах документов, что‑то ищет. Этажом выше гремит музыкальная тема из дневного сериала – Что, собственно, это за фильм? Ну, знаешь, Белла, она еще выходит замуж за Дракулу?

Я улыбаюсь:

– Не за Дракулу. За Эдварда.

– Ну, Эдварда, какая разница. Помнишь, там песня, мол, он тысячу лет ее любит. Или наоборот, она. В общем, про вечную любовь.

Я киваю.

– Вот и подумай! – Он грозит мне пальцем. – Только не совсем в том же духе, разумеется. Мы должны их перещеголять. – Джош протягивает мне красную папку. – Сценарий. Триста двенадцатая страница – там, где песня. Потянешь?

Я не обращаю внимания на просительные нотки в его голосе.

– Угу. Песня про любовь. Свадьба. Может, и потяну.

Он чешет затылок.

– Ты посмотри сценарий. Там не про свадьбу. Про любовь. Типа «я люблю тебя навеки и никогда не разлюблю». А вообще – история про пару, которая разбежалась, потом опять сошлась и… – Джош таращится на меня. – Ну, они сошлись и…

– Жили долго и счастливо? – Я громко фыркаю, затем отпиваю остывший кофе. – Кино. Такое бывает только в кино.

– Напиши песню. – Он пристально смотрит на меня. – Напишешь?

– Угу.

– Бет, вы с Адамом так и не объяснились?

Он уходит в угол, к блестящей красной кофеварке, и доливает чашку.

Я смотрю в сторону. Его американский акцент и то, как он произносит мое имя… Уроженец Нэшвилла, штат Теннесси, он единственный из моих знакомых способен гнусавить, даже если в слове один слог.

Джош внезапно оказывается прямо передо мной.

– Бет?

Вот, опять. Я поднимаю на него глаза:

– Джош, мне совершенно не о чем разговаривать с Адамом.

– Ты ведь так и не сказала мне, что у вас стряслось. В смысле, как ты узнала? В смысле, он завел любовницу и ушел, и это не впервые, – но случилось‑то что?

Он произносит все это на одном дыхании. И я осознаю, что тоже задержала свое: память рисует события той ночи, рисует черными тонами.

– Почему так поздно, Адам?

– Мы с Мэттом заработались над новым проектом, потом зашли перекусить.

– Разве нельзя было позвонить?

– Я просто не заметил, что так поздно. Прости, Бет.

Он уходит в ванную и раздевается. Чистит зубы. Нет, не чистит – драит. Принимает душ.

– Устал? – спрашиваю я, когда он ложится в постель.

– У‑у‑у. Ужасно.

Он чмокает меня в щеку и отворачивается. Я встаю и иду в ванную. Он затолкал свою одежду в глубь бельевой корзины, в самый низ. Я сажусь на крышку унитаза и вытаскиваю все обратно. Нюхаю его рубашку. Пахнет лимоном – парфюм с запахом цитрусовых. Глядя сквозь дверной проем, я растираю правую руку – там, где бьется пульс. Массирую его, словно не позволяя остановиться сердцу. Смотрю на мужа: он уже откатился на свою сторону кровати.

– Адам, кто она?

Я мотаю головой.

– Случилось? Ничего особенного. Я уловила запах чужих духов на его одежде, спросила, он признался. И я попросила его уйти. Конец истории.

Джош тянется ко мне, берет за руку и долго смотрит на безымянный палец, на котором больше нет кольца.

– Ты пишешь песни, – говорит он. – Какой уж тут конец истории?

Вернувшись к трем часам домой, я проверяю автоответчик и обнаруживаю сообщение от матери. От звуков ее голоса мне хочется вдохнуть побольше воздуха. А от смысла сказанного – болезненно поморщиться. «Элизабет! Если ты не перезвонишь, я сяду в машину и приеду. Предпочла бы без этого обойтись, но ты не оставляешь мне выбора».

Набираю ее номер: если буду долго раздумывать, то никогда не решусь. О чем говорить? Очередное кружево из вранья. Я не могу ей сказать, что Адам меня бросил, вот и приходится врать автоответчику.

С моих губ легко слетают слова. Прости, опять говорю я магнитофону, я ужасно занята новым замечательным проектом и потому не выхожу на связь.

Мне стыдно, правда. Но в конце концов, это вопрос выживания. И ни к чему не обязывающее предложение «как‑нибудь вместе пообедать» в конце разговора – то, что надо.

По телику крутят очередную серию «Места преступления». Я ставлю ее на запись и через айпад выхожу в сеть. Ищу в «Гугле» все, что имеет отношение к изменам. Обнаруживаю кучу душераздирающих историй. Мне еще повезло. По крайней мере, мой мерзавец‑муженек дерьмовый лжец – признался, когда его спросили в лоб. Еще хорошо, что он не завел себе трех жен одновременно (такие случаи я тоже нашла!) и что не напяливал мои трусы, когда драл очередную телку. Я захожу на сайт для тех, кому изменили; там полно вопросников, которые, как утверждается, помогут пережить предательство.

Заполняю уже третий. И вправду помогает.

Вопрос 1. Было ли у вас ощущение, будто что‑то идет не так, прежде чем вы обо всем узнали?

Ответ: Нет. (Там всего два возможных варианта, «да» и «нет». Почему‑то отсутствует «ну, может, что‑то такое и было».)

Вопрос 2. Был ли партнер прежде неверен, в этих или других отношениях?

Ответ. Да. (Ублюдок!)

Вопрос 3. У вас вызывает отвращение именно физическая измена?

Ответ. Да. (Адам входил в другую женщину – я не могу об этом не думать.)

Вопрос 4. Вам трудно сдержать гнев?

Ответ. Да.

Вопрос 5. Вы верите, что ваш брак можно спасти?

Да чтоб его!.. Роюсь в сети дальше и натыкаюсь на позитивные мантры, здесь их полно, вроде тех, что подсовывала мне Каролина. Отправляю файл в печать. Завтра развешу по всему дому – обязательно приклею к стенам на скотч. Представляю, как он взбесится!

А затем натыкаюсь на чат – для женщин, кому изменили.

Кто у нас онлайн? Ага, Эми из Гулля. Она пишет:

Иногда мне хочется позвонить ему и сказать: «О’кей, очко засчитано. А теперь давай домой». А иногда мне хочется разбить ему морду.

Ей отвечает Пэтси из Сиэтла:

О, я с таким сталкивалась! Моя лучшая подруга так злилась на своего бывшего, что отправляла ему мороженых креветок, когда знала, что он ночует не дома. Каждый день. Мой бывший хоть и засранец, я так не психовала.

Хохочу и набираю на клавиатуре:

Привет! Я Бет, и я почти алкоголик.

Надеюсь, они уловят иронию, а не примут сказанное за чистую монету. Беру бокал – он почти пуст – и ставлю рядом с собой. На самом деле я как раз считаю, что пью слишком много. И уже не могу без спиртного прийти в норму.

Привет, Бет, ха‑ха‑ха! Добро пожаловать! Что у тебя за история? – Это Салли из Манчестера.

Черт! Как же начать?

Мой муж изменил мне с молодой. Он инфантилен и эгоистичен. Я так на него злюсь, что хотя не испытываю желания разбить ему морду, считаю, что с креветками – отлично придумано.

И отсылаю ответ.

Она красивая? – спрашивает Салли. – Мой муж трахается с бывшей «Мисс Великобритания». А я родила ему наследника, всего полгодика малышу, и после родов поправилась на восемь кило. Он изменяет мне с молодой стройной девицей с плоским животом без шрамов и с упругими сиськами.

Да ладно, Салли, – пишет Бриана из Куинса. – Мой ушел от меня к мужику. Прости, но, по мне, пусть бы лучше была красотка.

Господи. Это уже чересчур. Делаю перерыв, завариваю чай, устраиваюсь на диване, потом читаю еще несколько подобных историй.

И решаю, что нужно быть активней. Я охотилась в джунглях Всемирной паутины так, что даже пропустила целую серию «Места преступления». Теперь я знаю об изменах все! Я вооружена и очень опасна. Так что посылаю Адаму е‑мейл.

Тема: Ты

Кому: ahall@hall & fryuk.net

От: bhall@intranethalluk.net

30 сентября 2014 21:42 PM

Нам не о чем разговаривать, я просто опишу, что чувствую. Словарь утверждает, что моногамия – это «состояние, когда у мужчины только одна пара». Внимание, Адам, вопрос: «Что у тебя общего с гиббонами, волками, лебедями, совами, бобрами, черными грифами, китами и термитами?»

Ответ: «Абсолютно ничего. Они имеют только одного партнера. А ты… Ты находишься на уровне ниже уровня термитов. Как тебе живется? Гордишься небось?»

Я сказала все, что собиралась. А теперь шуруй к дьяволу.

Бет.

P. S.  Тебя, говорят, избили? Я бы посочувствовала, но это, наверное, карма. Мег утверждает, что все обошлось. Так что я вполне могу отправить тебе письмо. И больше не желаю иметь с тобой ничего общего.

Жму кнопку «Отправить», иду в гараж и отрабатываю на боксерской груше удар левой.

Глава 8

Я делаю первый сегодня глоток кофе, сидя за маленьким столиком из кованого железа на балконе квартиры Бена. Хотя доносящийся снизу уличный шум порой раздражает, сегодня он меня успокаивает, отвлекая от шума внутри головы. Пора отправляться на работу, а мне хочется всего лишь заползти в постель.

В постель нельзя, снова начнет сниться… разное. Родители – они еще живы; Бет и я – мы еще молоды и любим друг друга…

Мозг наотрез не желает спать. Стоит голове коснуться подушки, он идет вразнос. Прошлой ночью матушка обругала меня за сломанную гитару Бена: это‑де я виноват. А потом она забацала песню, что‑то вроде «Звуков музыки». А потом Бет обозвала матушку термитом. Я спросил: может, это ты про меня? Может, это я термит? Прямо перед тем, как я проснулся, Бет превратилась в гигантского насекомого и откусила у матери голову.

В кухонной хлебнице я нахожу недельной давности круассан. От него пахнет плесенью, но другой еды в шкафу нет. Прежде мне никогда не приходилось ходить в магазины за продуктами. Закупками и готовкой всегда занималась Бет. Как у нее дела, кстати? Уже готова поговорить?

В письме она утверждала, что не хочет иметь со мной ничего общего. Видимо, здесь и кроется корень моих ночных кошмаров. Письмо пришло неделю назад. Меня так и подмывало написать ей: проваливай и сама плати за все, если хочешь независимости, – но я удержался.

Ставлю тарелку и кофейную чашку в раковину и отправляюсь в ванную чистить зубы. Голова звенит. Касаюсь затылка, провожу пальцами по шраму, которым одарил меня Гарольд. Отек еще не сошел. Копаюсь в аптечке, которую Бет привезла сюда из дома: пластырь, антисептик, марля – и ничего от головы. Болит зверски; я таращусь на себя в зеркало и прихожу в ужас.

Сижу на краю ванны, по щекам текут слезы. Последний раз я плакал двадцать два года назад, когда одновременно потерял мать и отца. Замерев у могилы, я обнимал Бена, зная, что жизнь никогда не будет прежней.

«Большие мальчики не плачут, Адам».

Стоит вспомнить любимую присказку мамы, голова начинает болеть еще сильнее. Не знаю, что сделала бы сейчас Бет, – возможно, волшебным образом достала бы из кармана обезболивающее; одно я знаю наверняка: она бы все исправила. Точно так же, как наладила мою жизнь тогда, через год после похорон.

А я не могу попросить ее о помощи: она заявила, что не хочет со мной разговаривать, пожелала мне убираться из ее жизни, убираться к чертовой матери. Судьба, которую я, вероятно, заслуживаю.

Я смотрю на дверь противоположного кабинета и улыбаюсь самой лучезарной из своих улыбок.

– Джен!

Джен, наша общая на двоих с Мэттом секретарша уже много лет подряд, смотрит на меня снизу вверх, сидя на полу в окружении трех плотно набитых архивных коробов.

– Ох! – Она замечает меня и морщит лоб. – Не спится?

– Не особенно. Джен, ты здесь самая главная. У тебя ведь точно есть парацетамол? Скоро придут Гренджеры, а у меня голова как котел.

Она встает и потягивается.

– Сходи к доктору, попроси, пусть выпишет снотворное.

Открывает аптечку, и я слежу за ней, как наркоман в ожидании дозы.

– Адам, ты меня слышишь?

– Да. Пройдет. Слишком много проблем.

– Ты плохо выглядишь.

– Есть с чего. – Я выжимаю улыбку. – Ладно, наладится. Мэтта еще нет?

– Пьет вторую чашку кофе. Принести тебе? – Она протягивает мне упаковку парацетамола.

Я снова улыбаюсь:

– Спасибо, Джен. Я буду у него. Дела не ждут.

Передавая таблетки, она задерживает мою руку:

– Мы ведь сто лет знакомы, верно?

Я настораживаюсь. В голове мелькает картинка: Джен объявляет о своем увольнении, Мэтт орет и обвиняет во всем меня.

– Ну, ты должен теперь сам за собой следить. С тех пор как вы с Бет разбежались, ты на глазах превращаешься в засранца.

Я удивленно смотрю на нее.

– Ничего себе припечатала, мисс Манипенни. Я подумаю.

Она смеется.

А я отправляюсь в офис Мэтта готовиться к встрече с самым крупным нашим клиентом.

Второй раз за месяц моя машина движется в сторону Вейбриджа, словно сама по себе. Рабочий день пролетел, я и не заметил; сейчас надо разобраться с тем хаосом, который возник в наших с Бет отношениях. К тому же мне отчаянно нужна свежая одежда. Я не стал загодя звонить. Если она дома, она дома. Если нет…

Во время встречи с Гренджерами я кое‑что обнаружил. Случайно. Трудная вышла встреча, и клиенты вели себя упрямее, чем обычно, да и рынок в последние месяцы неспокоен. А я, проявляя должный энтузиазм, нащупал в кармане ключ от задней двери. Поменяла замки, ха! Ей не удастся выжить меня из дома!

План очень простой: поговорить с Бет, если она дома, – или зайти в дом, если ее там нет. Собрать одежду, пройтись по комнатам – просто так. Возможно, дождаться ее возвращения, устроившись на гигантском диване в гостиной со стаканом красного вина…

Большую часть дороги от поворота до дома я еду, сдерживая дыхание. Вот и Вейбридж. Автомобиля Бет нет на месте, я паркуюсь неподалеку за углом.

Не выходя из салона, набираю домашний номер. Автоответчик… Медленно приближаюсь к двери и тихо нажимаю кнопку звонка. Определенно ее там нет.

Стараюсь производить как можно меньше шума. Совсем ни к чему, чтобы любопытная Сильвия вновь подглядывала через изгородь. Обойдя дом, вставляю ключ в замочную скважину задней двери и быстро проворачиваю. Улыбаюсь. Вхожу, чувствуя себя ночным воришкой. Прислонившись к двери, загадываю, чтобы Бет забыла поставить ее на сигнализацию. Как обычно. Мы вечно из‑за этого цапались. Дикое завывание сирены и мигающая лампа на парадной двери сейчас совсем некстати. Сердце стучит как бешеное.

Тишина. Опять забыла. Я испытываю облегчение и раздражение одновременно.

Пульс постепенно замедляется. Вхожу. Сейчас октябрь, и, по‑хорошему, следует включить свет, но я не рискую и пробираюсь вперед, подсвечивая путь телефоном. В кухне провожу рукой по гранитной поверхности разделочного стола. Все так же, как прежде. Пожалуй, даже лучше прибрано – кухней стали пользоваться реже?

Я медленно поднимаюсь наверх, в спальню. Открываю стенной шкафчик в примыкающей ванной. Все на своих местах: пена после бритья, бритва, ножницы для ногтей. На задней стороне двери по‑прежнему висит мой синий халат – рядом с халатом Бет.

Подхожу к постели. Просто сказка про Спящую красавицу, только целовать некого. Сажусь на краешек с ее стороны, затем ложусь и вдыхаю аромат. Замираю, уставившись в потолок.

Здесь был мой дом. Мой и Бет, общий. Это ощущение никуда не исчезло. Единственное, что изменилось, – то, что меня здесь больше нет. Сажусь, переполняемый чувством вины.

Спускаясь вниз, смотрю на часы – не верю глазам. Прошло больше часа.

И в этот миг слышу, как открывается передняя дверь.

Мчусь в гостиную, к задней двери. Она на запоре. Черт! Это я закрыл, когда зашел? Где ключи? Слышно, как Бет возится в кухне и напевает. Вот хлопнула дверь холодильника, потом – шкафа с посудой. Значит, наливает себе вина. Черт! Она не останется с бокалом в кухне – придет сюда, в гостиную. Я лихорадочно копаюсь в карманах джинсов. Черт!

Слышу шаги Бет по мраморным плиткам прихожей и делаю единственное, на что хватает времени, – прячусь за шторы. Когда пять лет назад Бет заказала их, я пришел в ужас: огромные, от пола до потолка, а уж цена! Шут с ней, с ценой, – сейчас я благословил их гигантский размер. Мои ключи. Я оставил их на раковине в ванной комнате, когда инспектировал туалетные принадлежности. Черт!

Бет смотрит сериал, а я топчусь за занавеской. Пошла реклама, и я от всей души прошу господа, чтобы Бет сходила в кухню за вином. Давай, ты же никогда не останавливаешься на одном бокале, верно? Или сбегай в туалет. У тебя слабый мочевой пузырь, неужели ты не хочешь по‑маленькому?

Словно угадав мои пожелания, она отправляется на кухню. Льется вода, шумит чайник. А потом – наконец! – щелкает замок туалета.

Выскакиваю из гостиной и несусь наверх. Хватаю ключи, замираю на верхней площадке, прислушиваюсь. Пора! Бегу по ступенькам вниз.

До передней двери остается последний рывок – и Бет выходит из туалета. Я вжимаюсь между дверью и шкафом в прихожей. Оттуда ей меня не увидеть. Ну, давай, шагай уже!

Если она снова отправится в гостиную, я успею выскользнуть. Проходя почти вплотную ко мне, она притормаживает и включает в прихожей лампу. Помещение теперь ярко освещено; сдвинься она всего на полметра вправо – и обнаружит за шкафом беглого мужа, скрюченного, как прописная буква «S».

Фу‑у… Она садится на диван – на этот раз с ноутбуком и чашкой чая. Я ловлю доносящиеся из гостиной звуки. Ирония ситуации в том, что я так и не увидел Бет. И не знаю, как она сейчас выглядит. С облегчением перевожу дух. Теперь, когда прихожая залита ярким светом, надпись, сделанная на стене краской, становится хорошо заметна:

Я Бет. Я сильная. Я среднего возраста. Я люблю шампанское, шоколад, океан, кружевные чулки, фрикадельки из «ИКЕА», шлепанцы, тональные средства «Touche Éclat», музыку и стихи. Я не люблю политиков, колл‑центры, плоских женщин, снобов, панк‑рок, хрен, мерзавцев и женщин, которые спят с мерзавцами.

Выскальзывая из дома через переднюю дверь без свежей одежды, без единой необходимой вещички, я не могу не улыбаться. Хрен… Надо же…

Глава 9

Сегодня в ее офисе холодно. Я сижу в кресле и растираю руки. Не поднимаясь со своего места, Каролина поворачивается и дотягивается до терморегулятора на стене.

Мы начинаем с разговора о разной ерунде, которая случалась в моей жизни. Затем, без паузы – словно удар в солнечное сплетение:

– Расскажи мне о Саймоне. Что ты чувствовала, когда он умер?

У меня перехватывает горло. Мой маленький братик… Темные кудряшки, крошечные пятки, которые так весело щекотать, его смех…

И я осознаю, что не думала о Саймоне уже очень давно.

С трудом сглатываю образовавшийся в горле комок.

– Он был самым замечательным ребенком… Ангелочек… Звенел, как колокольчик, что‑то рассказывал, смеялся не переставая… Он меня любил. А потом менингит… умер от менингита.

Каролина слушает и вроде бы записывать не собирается. Я на секунду удивляюсь, что это у нее за новая тактика.

– Что ты помнишь о времени, когда он умер?

Я закусываю верхнюю губу.

– Просто помню, что его не стало. Дом опустел. Да, вот так. Вакуум. Пустота…

– Что тебе сказали родители?

– Ну… что он заболел… Что вознесся на небеса. Папа рассказывал о небесах, как там хорошо. Я еще думала: а почему мы тоже туда не вознесемся? Все вместе… – Стискиваю зубы, вдыхаю воздух носом и выдыхаю через рот. – Сто лет об этом не думала.

– Разумеется. Об этом вспоминать больно: такая потеря в столь юном возрасте. Кто‑то, кого ты любила, кто был с тобой половину твоей жизни. Был – и его больше нет. Это оставляет глубокую рану.

Я изумленно смотрю на нее.

– И конечно, родители после смерти твоего брата изменились.

Она не спрашивает, утверждает. Я молча киваю. Я не готова сейчас говорить о своих родителях и о том, как их брак почти распался после смерти Саймона. Я не понимала этого тогда, не очень понимаю сейчас. И потом, я ведь здесь, чтобы обсуждать распад своего собственного брака.

Каролина чувствует, что почти утратила со мной контакт.

– Притормозим с этой темой, если хочешь?

– Хочу. Но оставлять разговор в подвешенном состоянии тоже плохо. Родители не могли прийти в себя долгие годы. Жили вместе, но… порознь. Я стала для них всем – и ничем.

Ох, черт, у Каролины в руках снова появилась ручка. Возникла будто из ниоткуда. И она уже снова что‑то черкает.

– Это сильное заявление. Всем и ничем… Ты можешь объяснить подробнее?

– Я была тихой, спокойной, задумчивой – их единственный выживший ребенок. Однако я была совсем другой, не такой, как он, понимаешь? Моя непохожесть постоянно напоминала им о потере. Саймон наполнял дом смехом и радостью, а потом все это закончилось. Вообще все.

– Ты испытывала чувство вины?

Я вздыхаю:

– Думаю, даже в детстве я понимала, что это бессмысленно, поэтому нет. «Вина» – неточное слово. Но я действительно ощущала, что все мы осиротели, и они, и я. Я потеряла брата и знала, что эта пустота никогда не заполнится.

– Вы… – Каролина постукивает по столу колпачком ручки. – Вы осиротели.

Минуту тянется молчание.

– Ты видишь параллель между своим браком и браком родителей?

– Если не считать того, что оба брака в какой‑то момент пошли вразнос, – нет.

– Кто из них мысленно поставил крест на супружестве, если можно так выразиться? После смерти Саймона – мать или отец?

А и правда? Иногда эта женщина ухитряется выводить меня из равновесия своими вопросами. Я не отвечаю; по крайней мере, не отвечаю вслух. Хотя теперь ход ее мыслей мне понятен. Да, подонком оказался отец. Да, подонком оказался Адам.

Я наклоняюсь вперед:

– Так ли уж это важно, Каролина?

Она пожимает плечами:

– Возможно, и нет. А возможно, стоит разобраться.

– Давай притормозим с этой темой. – Я использую ее собственное выражение. – До поры до времени.

– Конечно, – кивает она.

И смотрит на меня в упор. Ты просто прячешь голову в песок, говорит ее взгляд.

На прощание Каролина заверяет меня, что от большей части приобретенных привычек можно отучиться, от дурных в том числе.

Шесть часов вечера; я выпила пол‑литра минералки, почистила зубы, забросила в рот жвачку – все это в попытках убедить себя, что вовсе не хочу картофельных чипсов. Зачем они мне? Только лишние калории. Смотрю в настенное зеркало над тумбочкой в прихожей – вот же они, выпирают. Медленно наклоняю голову вправо, потом влево, снимая напряжение мышц.

– Любуешься, дрянь? Нравится? – спрашиваю я свою внутреннюю диверсантку.

– Есть чему нравиться? – раздается у меня в голове.

– Ты мерзкая. Ты ведь сама это знаешь?

– Ты хочешь чипсов. Ты ведь сама это знаешь?

Звонит телефон. Я хватаю трубку. Это мама. Она только на минуточку; только убедиться, что у меня все в порядке и планы на завтра остаются в силе.

У меня не все в порядке. И насчет завтрашних планов… Каролина будто содрала с меня слой кожи, и я особенно болезненно ощущаю материнские заходы. Но как бы я ни хотела отменить встречу, подтверждаю: все в силе.

Как и ожидалось, встреча вышла непростой. Я предложила увидеться на нейтральной территории. Лучше держать маму подальше от дома. Стоит ей оказаться внутри, и она будет вынюхивать следы Адама. Или их отсутствие. Как ищейка. Лучше уж пересечься в Хай‑Уиком, вместе пообедать и побаловать себя шопингом в универмаге Джона Льюиса.

Как ни странно, матушка в основном говорит о себе. Курсы маникюра, которые она недавно окончила в образовательном центре для взрослых; подруга Триш, которая мухлюет при игре в карты; жена викария, которая встречается с торговцем алкоголем… Я слушаю, улыбаюсь и хихикаю в нужных местах.

Я трепетно люблю свою матушку. У Сибил Мойр снежно‑белые волосы, в отличие от большинства, она отказывается их красить. Волосы уложены в локоны, оставляя лоб открытым. Несколько морщинок показывают, что ей за шестьдесят, но серые глаза по‑прежнему ярко сияют. Если глаза могут освещать лицо улыбкой, то это про мамины: лучистые, в бахроме густых серебряных ресниц. И как уж там при этом изогнуты губы, совсем не важно.

На ней джинсы, кофта с воротом поло и жакет «Барбур». Как всегда. Сегодня кофта бутылочно‑зеленого цвета. Черные джинсы, невысокие черные кожаные ботинки в стиле челси – мама не носит каблуки – и черный жакет с подкладкой – он сейчас висит на спинке стула.

Хотя телефонное вранье зашло слишком далеко, я продолжаю в том же духе. А потом, опустив глаза к чашке кофе, мама спрашивает, как дела у Адама. Как у него на самом деле дела. Поднимает взгляд и смотрит прямо на меня.

Я собираюсь с духом. Вспоминаю самую маленькую из матрешек Каролины, самую глубокую внутреннюю суть, смотрю матушке прямо в глаза – и говорю, что у Адама все отлично. Правда. Правда, отлично. И это даже не ложь. По всему судя, так и есть. Он упоенно занимается сексом с женщиной намного моложе меня. О чем еще может мечтать мужчина?

– А ты? – спрашивает она. – Полагаю, у тебя все тоже отлично?

– Да, конечно. И у Мег, она…

– Да, я знаю. Мег на мои звонки отвечает.

Я перевожу дух.

– Ну, раз у всех все отлично… – Она легко хлопает ладонью по краю стола. – Пойдем посмотрим, что может предложить нам Джон Льюис.

Несколько часов мы занимаемся шопингом, и довольная матушка отбывает к себе в Котсуолд‑Хиллс. Я машу ей вслед, забираюсь в автомобиль и прикусываю щеку. Мне удалось увернуться только от первой подачи. Она как Арни, моя матушка. Она вернется.

Ночью я почти не сплю, а утром окончательно просыпаюсь от дроби дождя по стеклу. В голове звучит мотив. Мозг и прежде по утрам приветствовал меня какой‑нибудь песней, всякий раз разной. Адам каждое утро интересовался, что на сегодня в программе. Он считал, что по характеру музыки можно предсказать мое настроение на день. Сегодня певица – не помню, как ее зовут, – уверяет меня, что нужно прожить жизнь как хочется и делать то, что желаешь.

Иду в душ, живот сводит. Стоит подумать о том, чем сейчас занимается мой муж, накатывает очередной спазм, все внутри сжимается так, что это причиняет физическую боль. Закрываю глаза, засовываю голову под обжигающие струи, беру мыло. И – выгоняю все лишнее из головы. Ничего, сегодня займусь работой и прочитаю наконец сценарий, который дал мне Джош. Я уже пыталась. Но любая история чужой любви кажется мне сейчас слишком слащавой.

Три часа и четыре чашки кофе спустя я сижу в студии перед сдвоенным монитором. Левый экран показывает набросок текста, а правый – то, что вышло из попыток слепить мелодию. Голова гудит; открываю Ютуб и слушаю тему из «Сумерек», о которой говорил Джош. Меня берет зависть: ухитрилась ведь Кристина‑как‑ее‑там такое сделать! Смотрю клип еще несколько раз и снова берусь за сценарий. Мне это по силам, твержу я, сжав голову руками. Меня выбрали. Я одна из трех, к кому обратились, – и я смогу.

По стенам развешаны вдохновляющие мантры: я нашла их еще несколько недель назад и распечатала багровым готическим шрифтом. Некоторые даже моего собственного изготовления. Вот, например: «Я ГЕНИАЛЬНЫЙ ПЕСЕННИК!!!»

Таращусь на плакат. Почти верю. И берусь за работу.

Я пропускаю обед и выбираюсь из‑за компьютера, только когда в животе начинает урчать от голода. Схожу вниз, дожевывая пакетик чипсов. Внутренний голос уговаривает меня дойти до продуктового магазина. Я не слушаю его и просматриваю сегодняшнюю почту.

Извещение из банка. В начале прошлой недели Адам перевел мне деньги. Ровно ту же сумму, что переводил ежемесячно на протяжении многих лет. На оплату коммунальных услуг, счетов, на покупку продуктов и т. д. Я облизываю с пальцев крошки чипсов, и меня снова ослепляет страх. Вдруг он перестанет платить? Просто решит, что хватит. У нас нет детей‑иждивенцев, Мег уже взрослая. Когда я предлагаю Адаму убираться к чертовой матери, это, конечно, здорово, – но что это означает практически? Дом у нас в совместной собственности, он не заложен и не под ипотекой, и я хочу жить здесь, как прежде.

Меня охватывает паника.

Содержать дом в одиночку мне не по силам. Даже с учетом того, что в последнее время гонорары выросли. А значит, мне придется искать работу – настоящее рабочее место с регулярной зарплатой. Это пугает до колик. Мне сорок два. Страна в глубоком кризисе, тысячи выпускников вузов и высококвалифицированных специалистов не могут устроиться.

Зажмуриваю глаза. Может, с последним письмом я переусердствовала? Может, стоит успокоиться? Нам и вправду нужно поговорить.

Опасаясь передумать, отправляю Адаму эсэмэску с просьбой зайти.

Ответ приходит почти сразу.

Бд вчром.

Я немедленно прихожу в ярость. Ненавижу эти дурацкие сокращения! Любой, кто меня хоть немножко знает, пишет эсэмэски нормальным языком. Но Адаму, видите ли, лень. Сколько раз я ему говорила!

Нет, не буду. – Я вру. – Уйду по своим делам.

Тогд когд? – приходит ответ.

Ты, мерзкий бездельник! С каких пор ты забыл, как я это ненавижу? Я не твоя тупая блондинистая шлюха! И да, в слове «шлюха» пять букв.

Звонит домашний телефон, но я не обращаю внимания. Как этот подонок умеет меня бесить!

Теперь звякает сотовый. Очередная эсэмэска.

Бездельник?! Ты называешь бездельником меня? Интересно, кто из нас работает круглые сутки и ЗАРАБАТЫВАЕТ на жизнь?

Машинально зажимаю ладонью рот. Черт. Перевожу взгляд на банковское извещение. Набираю ответ:

Прости. Тогда увидимся в пятницу?

Буду птн 8

Я втягиваю сквозь зубы воздух и отшвыриваю мобильник.

Днем я откладываю идею написать достойную «Оскара» песню к фильму и решаю заняться разбором бумаг в письменном столе Адама. Странно – а куда подевались справки о состоянии его счета, которые банк высылает ежемесячно? Он вечно разбрасывает документы – но нигде ни одной выписки.

Открываю его компьютер, выхожу оттуда на страницу банка и в личный кабинет. Пароль я знаю: он всегда использует в качестве пароля «Прекрасная Мег».

И передо мной открывается информация – в полном объеме.

Так, обычные расходы: страховки, обслуживание автомобиля и т. д. и т. д. А вот отдельная вкладка, здесь все куда интереснее.

Счета из ресторанов, куда он водил свою белобрысую шлюху. За прошлый месяц – примерно пятьсот фунтов.

Счет на двести девяносто фунтов из элитного магазина нижнего белья.

Я кладу ручку на стол мужа и застываю, уставившись на экран. Смотрю, пока буквы не начинают расплываться.

Перед глазами мелькают одна за другой картинки: сплетенные тела Адама и полураздетой женщины. Ее лица я не вижу. Сцена в духе шведского порно. В голове звучит саундтрек. В этот миг во мне что‑то перегорает. Гнева больше нет. Теперь я просто хочу знать, как долго мой муженек врал мне и в чем конкретно. Просмотрев счета за последние полгода, отправляю информацию на принтер.

Скрючившись за его столом, думаю: а как, спрашивается, мне сейчас писать о любви, когда все, что я ощущаю, – дикая ярость от того, что меня держали за полнейшую идиотку. Иду в прихожую, хватаю с тумбочки ключи от машины и выхожу из дома. Пройдусь‑ка я в магазин при гараже, здесь, по соседству. Мне требуются чипсы – много чипсов.

Сильвия держит на поводке Теда, своего йоркширского терьера. У калитки она меня окликает:

– Привет!

Я машинально ее обнимаю.

– Привет. Прости, мне тут было не по себе, раны зализывала.

– Бывает. Куда ты на ночь глядя?

– За чипсами.

Она хихикает:

– Схожу с тобой за компанию. Выгуляю Теда.

– Как Найджел и дети?

– Отлично. Ты сама‑то как? Хватит уже отмалчиваться.

– Держусь за счет той еды, что ты мне приносишь. – Я на секунду касаюсь ее руки. – Серьезно, без тебя я бы совсем пропала.

– Такое ощущение, что ты и так… не очень‑то. Сколько килограммов скинула? Нет, лучше не отвечай. Пожалуй, стоит уговорить Найджа бросить меня на время. – Она дергает поводок и подтягивает пса поближе. – Неудачная шутка, да? Прости!

Я качаю головой, выдавив улыбку.

Через несколько минут неспешным шагом мы доходим до поворота на основную дорогу, и в нос бьет запах выхлопных газов.

– Приходи к нам сегодня ужинать, попозже, когда дети угомонятся, – предлагает Сильвия. – Только ты, я и Найдж. Ни словечка про Адама, обещаю. Накормлю тебя домашним цыпленком.

При мысли об этом чувствую, как рот наполняется слюной.

– Заманчиво… Увы, не выйдет. Мне правда надо работать. И я еще не гожусь для дружеского общения. Уже скоро, честное слово. Позови потом еще раз, хорошо?

– Конечно.

Она подталкивает меня ко входу. В нос снова бьет бензиновая вонь. Сильвия командует парню за прилавком:

– Чипсы с солью и уксусом. Большой пакет. Большой, в котором много маленьких, знаете?

Продавец по имени Себ, как значится на бейджике, смотрит на Сильвию, как на помешанную.

– Это вам надо в супермаркет.

И теряет к нам интерес.

– Ну, тогда насыпьте пластиковый пакет доверху чипсами в маленьких пачках. – Она косится на меня.

А я уже не уверена, что по‑прежнему хочу чипсов. Меня трясет. Господи, я что, заболела?

Сильвия видит, как я дрожу, и интересуется:

– Ты вообще по сторонам смотришь?

– А что? – Я достаю из кармана кошелек, чтобы расплатиться с Себом, который послушно набивает пакет.

Она дергает меня за хлопчатобумажную кофту.

– А то, что сейчас середина октября. Деревья скоро облетят, будут стоять нагие и печальные. Темнота начнет рано нисходить на землю, небо закроется доспехами туч до прихода веселой весны. Уже повеяло холодом.

Сильвия произносит свой пассаж вполне в шекспировском стиле; а последнее слово «холод» звучит громко и чеканно.

Я вздрагиваю и киваю.

– Для особо задумчивых. Летнюю одежду пора убирать в шкаф. А чтобы выскочить за чипсами после обеда, следует надевать теплый пиджак…

По дороге домой Сильвия развлекает меня историями про детей и мужа; стоит нам остановиться у ограды, Тед наваливает огромную кучу прямо в центре моей подъездной дорожки. Сильвия собирает все в пластиковый пакет и интересуется, не желаю ли я отправить Адаму посылочку.

– Дерьмо к дерьму, – поясняет она. – А что? Логично.

Я не спорю. Мы обнимаемся на прощание. Я захожу в кухню, на ходу раздирая пакет с чипсами. Включаю маленький телевизор и бездумно щелкаю пультом, переключая каналы, пока не натыкаюсь на повтор «Игры Престолов». Прислонившись к столешнице, облизываю соленые пальцы, а в это время Кейтилин Старк мрачно извещает меня, что «зима близко».

Глава 10

– Почему ты не снимаешь кольцо?

Я перестаю крутить его вокруг пальца и смотрю на Мэтта.

– Потому что я женат. Женат до тех пор, пока Бет не расторгнет брак.

– Ты считаешь, она может?

Мэтт смотрит в сторону. Видно, он больше не хочет переть напролом и решил попробовать зайти с другого конца.

– Давай не будем сейчас о моем обручальном кольце. Надо согласовать тактику. До их прихода осталось меньше часа.

Теперь я вижу, что он действительно волнуется: Мэтт прикусывает нижнюю губу. Помню такое еще по университету: тогда его бросила Шелли Льюис. Впрочем, воспоминание о Шелли Льюис бледнеет перед перспективой встречи с нашим крупнейшим клиентом братьями Гренджер, которые, похоже, намерены нас послать.

– Мы дали им прямой и однозначный совет, да. Они потеряли на этом хренову кучу денег, да. Конечно, они не в восторге. Дерьмо, так и я не в восторге! – Мэтт проводит рукой по редеющим волосам. – Мы действовали со всем должным вниманием. Инвестиция казалась совершенно надежной. Однако возникли новые обстоятельства.

Он выходит из‑за стола и теперь смотрит в окошко моего кабинета.

В коридоре звучит смех, а у меня внутри все почему‑то обрывается.

– Я‑то хочу, чтобы мы встретили их вместе и спокойно все обсудили, – слышу я голос партнера. – Но Гренджеры требуют, чтобы тебя не было. И на встрече, и в бизнесе. Такие дела. Прости.

До меня постепенно доходит смысл сказанного, и лицо застывает. Братья Гренджер не хотят иметь со мной дел? Здесь какая‑то ошибка. Именно я нашел их давным‑давно и вел бог знает сколько лет.

– Не понял…

Мэтт перебивает:

– Да, вот так. Ты последние месяцы носа здесь не показывал. Я все понимаю, с любым может случиться, но этот… – он вздевает руки к небесам, – кризис среднего возраста, или что там у тебя… Ты уже совсем меру потерял. Тебе просто на все плевать!

– Не плевать. – Я заливаюсь краской и машинально ослабляю узел галстука. – Совсем не плевать… – Я тычу пальцем в циферблат, показывая, что времени договориться насчет тактики на переговорах с Гренджерами почти не осталось. – Они нас пошлют?

– Скорее всего. Не знаю…

У меня перехватывает голос.

– Это же почти треть нашего бизнеса!

– Знаю. – Мэтт снимает очки и трет глаза.

– И что? Ты думаешь, виноват я? Или это они так думают? Ситуация на рынках не от меня зависит!

– И это знаю. – Он успокаивающим жестом поднимает руку. – Они тоже знают. Но еще они знают, что во время совещаний ты ворон считал, а сейчас… Им нужен козел отпущения.

– И они выбрали меня. Адам и его кризис среднего возраста, верно? Ловко.

Я встаю и стягиваю со спинки стула пиджак. Иду к выходу.

– Ты куда? – спрашивает Мэтт хрипло.

– Ты в моих услугах не нуждаешься. Хочешь, чтобы совещание прошло без меня. Они требуют, чтобы дальше бизнес шел без меня. Я уверен, вы договоритесь.

– Адам. Не уходи.

Для пущего эффекта я хлопаю дверью, и сидящая в приемной Джен отводит глаза. Мэтт окликает меня. Я не обращаю внимания и давлю кнопку лифта. Делаю глубокий вдох. Что мы имеем? Вероятно, потерю примерно тридцати процентов бизнеса. Я прижимаю ладонь к зеркальной стене лифта и велю себе дышать медленно. Вдох… Выдох… Все летит в тартарары.

Выйдя из лифта, я делаю то, что сделал бы любой мужчина на моем месте. Звоню Эмме.

Когда я еду в Вейбридж в ожидании второго за день скандала, я уже спокоен. После сандвича со стейком, который ждал меня в Белом Доме, после расслабляющего массажа – чтобы снять стресс, после секса – да, я спокоен. Бурное времяпрепровождение лишило меня физических сил, но помогло прийти в себя. В душе пусто. Достаточно пусто для того, чтобы снимать напряжение сексом, когда все идет к чертовой матери. Достаточно пусто, чтобы навещать Эмму – она единственная, кто считает меня необыкновенным.

Приходит сообщение от Мэтта: «Позвони мне. Немедленно».

Через блютуз набираю номер.

Он снимает трубку практически сразу:

– Наконец! Где тебя носило?

– Я отказываюсь давать показания на том основании, что это определенно нанесет мне ущерб.

– Ладно… Мне надо ввести тебя в курс событий. Адам?

– Слушаю.

– Ну, отставку мы не получили. – Он вздыхает. – Но встреча прошла трудно. И от твоих услуг они отказались.

Я молчу.

– Ты где, спрашиваю? Надо увидеться.

– Не выйдет. Я в пяти минутах от Вейбриджа. У меня встреча с Бет. Не знаю, когда освобожусь.

– Тогда с утра в «Старбаксе»? Вместе позавтракаем. Нам действительно нужно поговорить.

– Полагаю, ты сказал уже достаточно.

– Адам, может, хватит сердиться? О деле подумай, у нас в бизнесе прореха! Задницу свою подними, наконец!

Не вижу смысла отвечать. Поведение Мэтта бесит – даже если он прав. Наверное, именно оттого, что он прав.

– Семь тридцать утра в «Старбаксе». Включай пропеллер и несись, как Карлсон.

Телефон щелкает, разъединяясь, и я не могу сдержать улыбку от его попытки разрядить напряжение шуткой. Через секунду улыбка тает; я сворачиваю на проездную дорожку к зданию, которое было моим ненаглядным домом. Похоже, что теперь это ненаглядный дом Бет.

Она отвечает на звонок так быстро, что я не успеваю собраться с мыслями.

– Привет.

Бет пропускает меня внутрь.

Она выглядит хорошо. Легкий макияж: чуть подведены глаза, губы покрыты блеском, на скулах – немного румян. На ней джинсы в обтяжку, блуза; все это сидит на Бет прекрасно.

– Никогда не знал, – говорю я, когда она забирает мой пиджак.

– Не знал что?

Я киваю на стену:

– Что ты не любишь хрен.

Она пожимает плечами:

– Теперь знаешь.

Мы заходим в кухню.

– Вина?

– Нет, спасибо. Кофе, если можно.

На стене старое фото: мы с Бет на лыжной прогулке. Улыбки на лицах и столько любви в глазах, что это как удар наотмашь.

Она включает чайник, достает две кружки. Обычная сцена. Я по ней соскучился? Секс средь бела дня, которого у меня было завались в последние месяцы, вылетает из памяти, когда я смотрю на наше с Бет фото, и мы вдвоем в кухне, и она делает мне кофе.

Она спрашивает:

– Как ты?

– Нормально. Кручусь целыми днями как белка в колесе… А ты?

Она молча пожимает плечами. Протягивает мне кружку, наливает себе зеленого чая и садится напротив в уголке. Я ищу ее взгляд.

– Бет, я… – Тянусь к ней. Она отдергивает руку. – Пожалуйста. Мне нужно объяснить.

– Я забыла положить тебе сахар.

Она подходит к шкафу, достает сахарницу и протягивает ее мне вместе с чайной ложкой.

– Мег связывалась с тобой на этой неделе?

– Нет. Я… Слушай, я понимаю, что без толку говорить, что вот так случилось, но это правда! Она сама подошла. Да, я ее не остановил, а следовало. Зря я этого не сделал и себя не одернул зря. Мне жаль. Лучше бы мы просто были с тобой вместе… здесь…

Я произношу все это, стараясь выгнать из головы мысли о сегодняшнем дневном безумстве. Я здесь, я здесь ради Бет, ради разговора с ней. Для того чтобы она меня выслушала наконец. Не имею представления, что собираюсь сказать, – но знаю совершенно точно: здесь и сейчас, именно в этот момент, я готов произнести любую ложь, если потребуется, чтобы сохранить наш брак.

Бет смотрит в пол.

– У Мег скоро экзамены, не забудь.

– Ну, Бет! Это же секс, просто секс, ничего больше. Ты и я, мы…

Бет по‑прежнему рассматривает плитки пола. У нее сейчас такой вид, словно в горле застрял мяч для гольфа.

Я беспомощно пожимаю плечами:

– Секс, ничего больше… Ты больше не хотела меня.

Хватаю себя за язык. Последняя фраза была явно лишней: Бет может решить, что я пытаюсь в чем‑то обвинить ее.

Она поднимает глаза.

– Нам надо обсудить детали. Теперь, когда мы порознь… Я не хочу терять дом.

О господи. Я давлюсь кофе.

– Только поэтому мы и встретились? Только это тебя и интересует? Мой бумажник и дом?

– Ты сам отсюда ушел! И сожительствуешь со своей шлюшкой!

– Я не сожительствую с ней. И не живу. Я живу у Бена. А отсюда меня выкинула ты.

Не время защищать честь Эммы.

– Я не хочу слушать объяснения. – Бет внезапно встает, рука на бедре.

– Ты не хочешь слушать сейчас? Или вообще никогда? Нам придется друг друга выслушать. Мы не можем делать вид, что ничего не произошло, и просто говорить о расходах!

– Почему нет? – Она наконец смотрит на меня в упор.

Внезапно меня одолевают усталость и безнадежность:

– У нас разлад, Бет. Знаю, что виноват я, но, пожалуйста…

– Адам, ты ведь все еще с той женщиной?

Обе руки уперты в бедра. Она хочет сказать, что пока Эмма не исчезла с горизонта, все разговоры бессмысленны.

Я вспоминаю сегодняшний секс, прикидываю, не соврать ли, и решаю этого не делать.

– Смотря что ты имеешь в виду. Но, полагаю, ответ – да, я по‑прежнему встречаюсь с Эммой.

Бет медленно качает головой.

– Встречаешься… Как интересно. Ты подразумеваешь, что секс с ней дает тебе острые ощущения? Она ублажает тебя в чем‑то из того белья, что ты ей накупил? – Второй раз за сегодня я чувствую, как щеки заливает краска стыда. – Ведь все ясно до полной прозрачности. Что ты собирался обсуждать? О чем «разговаривать»?

Бет отворачивается к мойке, ставит туда свой зеленый чай и идет к холодильнику. Достает бутылку вина и наливает бокал. Делает большой глоток. Говорит, не поворачиваясь ко мне:

– Дома ты этого не получал? Впечатлений недоставало? Вот о чем нам следовало поговорить. Тогда. Пока не стало поздно. Ты ведь мог, ты должен был сказать.

– Ты права, – говорю я ее спине. – Прости.

Она смотрит в окно кухни и спрашивает у моего отражения:

– Когда это началось?

– Бет…

– Мне нужно знать, Адам. – Теперь она смотрит прямо на меня. – Как долго ты мне лгал?

Я замираю. Это очень трудный вопрос; и на него так много возможных ответов. Я быстро решаю: должно быть, она имеет в виду только Эмму.

– Недолго.

– А точнее?

Я знаю, что должен сказать: «Пять месяцев». Но слышу свой голос, он произносит:

– Три месяца.

Она часто моргает и отворачивается. Я знаю, она старается сдержать слезы. Достает из кухонного шкафчика сложенную в несколько раз бумажку. Делает еще глоток вина и машет бумажкой перед моим носом.

– Распечатка банковского счета. Я просто хотела до начала сегодняшнего разговора разобраться, кто за что платит каждый месяц.

В глазах возникает тупая пульсация.

– Здесь больше чем за пять месяцев, – продолжает она. – Уж не спрашиваю, когда ты последний раз водил меня в такое роскошное место, как отель «Лэнгэм», или покупал мне белье в элитных салонах. Но вот удивительно: каждая твоя следующая ложь задевает меня все меньше и меньше.

Сердце замирает, и я мельком думаю, может ли чувство вины воплощаться непосредственно в боль.

Ее глаза полны слез.

– Знаешь, не было почти ни одного дня, чтобы я не плакала. Иногда я злилась. Так злилась, что ненавидела тебя. А иногда мне было просто грустно.

На слове «грустно» она запинается.

– И что ты теперь от меня хочешь? – В моем голосе звучит смирение.

– Для начала прекрати обманывать.

Я тяжело вздыхаю.

– Мне теперь сдавать анализы, проверяться? – спрашивает она отстраненно.

Мотаю головой:

– Нет необходимости. Я всегда использовал… защиту.

– Возможно, все‑таки стоит. Я раньше об этом и не думала. Почему бы? – Она словно обращается в пространство.

– Тебе не о чем волноваться, Бет.

– Мне есть о чем волноваться. Например, о деньгах. – Ее мокрые глаза смотрят в сторону, избегают моего взгляда. – Мне нужно волноваться о том, что из‑за твоего члена я теряю дом. Нужно время подумать, как жить дальше – без тебя. И чтобы ты хоть раз для разнообразия подумал о том, что нужно мне.

Она права. Не знаю, где буду жить я сам, когда вернется Бен, – и потяну ли я на самом деле содержать два дома. Перед глазами на миг возникает картина жизни с Эммой и Гарольдом, и меня пробирает дрожь. Я буду обладателем самой чистой, самой белой и хрустящей смирительной рубашки.

Слышу свой голос: он убеждает Бет, что я по‑прежнему буду оплачивать все счета. Извиняюсь и выхожу в туалет. Бет хотела услышать именно это? Она хочет мне верить? Я хочу, чтобы она поверила моим словам?

Я сижу на унитазе и стараюсь не обращать внимания на внутренний голос. Он говорит мне: остановись, парень, ты ведь и сам не уверен. А значит, давая обещания, ты обманываешь.

Глава 11

– Адам заявил, что я перестала хотеть его. Пустой был разговор.

– А ты? И вправду перестала?

Я все время задаю себе этот вопрос.

Сосредоточенно изучив свои ногти, отвечаю:

– Трудно сказать. Мы очень давно женаты. Наступил период, когда мне хотелось только спать. Спать и спать… Не думаю, что я перестала хотеть именно его; тогда мне просто вообще не нужен был секс.

– А ты ему это говорила?

Качаю головой.

– Теперь я понимаю: мне хотелось, чтобы он сам заметил и завел разговор, спросил, как я себя чувствую. А не я, понимаешь? Вечно все разговоры приходилось начинать мне… – Я поднимаю взгляд. – Это длилось недолго, может, пару месяцев. Мы снова начали спать вместе, как только я сдалась и сделала первый шаг. – Вздох. – Конечно, к этому времени я его потеряла.

– Несколько недель назад мы говорили о твоих страхах, помнишь? – Каролина дует на кофе и меняет тему.

Я киваю.

– Ты говоришь, все проясняется. Так каков твой самый большой страх?

Закрываю глаза. А я вообще смогу жить без Адама? Что мне нужно: может, простить его и попытаться заново что‑то выстроить?… Ребра стискивает мышечным спазмом. То есть вот он, мой страх.

– Принять его обратно, хотя на самом деле ничего не изменилось и я просто прячу голову в песок.

– Еще? – требует она.

– Провести остаток жизни…

Каролина вопросительно приподнимает брови.

– Что, если я не смогу выбраться из своего тесного мирка? Не смогу впустить в него другого мужчину? Или, еще хуже, – впущу, и обнаружится, что у меня на лбу стоит печать: «Давай, обмани меня»?

Она улыбается:

– На твоем лбу нет такой печати. Только в воображении.

Я подаюсь вперед, беру матрешку, которую она показывала мне несколько недель назад, и вынимаю куколок одну за другой. Глажу пятую, самую маленькую, и шлюзы страха распахиваются настежь.

– Я во всем сомневаюсь, – доносится мой голос. – Я знаю, что со мной все в порядке; мой агент твердит мне об этом бесконечно: если я постараюсь, успех непременно придет. А моя внутренняя диверсантка вечно ждет, что я оступлюсь.

Каролина пожимает плечами:

– Найди способ с ней совладать. По‑моему, отлично помогает визуализация. Может, дадим твоей диверсантке имя? Как только почувствуешь, что она заражает тебя негативом, зрительно представь, как она выглядит, что на ней надето, – а потом заткни ей рот кляпом, плотно заткни.

Мне интересно.

– А у тебя тоже есть внутренняя диверсантка?

– Как и у большинства людей. – Каролина усмехается, словно это совершенно обычное дело: вставить кляп части своего рассудка. – Ну вот. Мы ее заткнули, ты успешна и свободна. Даже счастлива. Как по‑твоему, что ты должна привести в порядок, чтобы к этому прийти?

Погодите, как это? Я. Счастливо. Живу одна. Мысль любопытная, но все равно я энергично трясу головой:

– Не знаю.

Каролина берет со стола книгу, открывает на закладке.

– «Силу, смелость и уверенность приобретают тогда, когда смотрят страху прямо в глаза. Надо делать то, чего, казалось бы, вы сделать не сможете».

Она подчеркивает конец фразы интонацией и захлопывает книгу.

– Элеонора Рузвельт.

С трудом сглотнув, собираю кукол‑матрешек в одну и кладу ее обратно на стол, продолжая отрицательно мотать головой:

– Что бы это ни было – я не готова.

– Возьми матрешку с собой, – предлагает Каролина, – легче будет представлять. Вдруг поможет? Ее зовут Бабушка.

Я разглядываю фигурку, потом забираю со стола и кладу в сумку, избегая смотреть Каролине в глаза. Господь всемогущий, я пришла за излечением к специалисту, который затыкает рот своему внутреннему диверсанту и дает имена куклам.

На этой неделе мне удается написать только половину песни. Воздух искрится возбуждением: неужели это именно она, та самая? Моя внутренняя диверсантка, особа, которую я теперь называю Аза Зель, надежно спеленута. В моем разуме поселяется Элеонора Рузвельт. Я слушаю много невероятной музыки, смотрю классику кинематографа и непонятным образом вновь настраиваюсь на мир любви. Я еще не знаю, как назову эту песню, но она про пару, которая словно создана друг для друга. Им просто не найти никого другого – без второй половинки они утратят целостность, распадутся. Пока у меня только самый первый набросок, но в нем точно что‑то есть. Я пересылаю отрывок Джошу, и в этот момент во входную дверь начинают трезвонить.

Звуки пронзают весь дом, бьют по нервам.

– Да иду же, – бурчу я, прыгая вниз по ступенькам. Смотрю в глазок, недоумевая, кому это так приспичило. Плечи опускаются, и я прижимаюсь лбом к белой блестящей двери.

– Прекрати пялиться, Элизабет. Открывай.

Я тяну дверь на себя.

– Дорогая. – Мама целует меня в щеку и заходит в дом, бросив краткий взгляд на мое настенное художество. – На улице моросит.

Она пристраивает длинный кислотно‑розовый зонтик на вешалку рядом с крикетной битой Адама.

– Откуда ты здесь взялась? – спрашиваю я.

– Мне позвонила Мег. – Она приподымает маленький ранец. – Пришла сделать тебе маникюр.

Я теряю дар речи, а мама уже шуршит пакетами, раскладывая что‑то на обеденном столе.

Встаю в дверях гостиной, испытывая нервное и злое возбуждение, гадая, что могла наговорить бабушке Мег.

– Мне не нужен маникюр, я… – Пытаюсь подобрать слова поточнее, но безуспешно: «Пожалуйста, уйди, мам. Мне нужно писать песню, которую номинируют на „Оскар“. Я не хочу рассказывать тебе, что творится в моей жизни. Давай я буду по телефону делать вид, что все в порядке? Уезжай в свой Котсуолд, а?»

– Открой вино, Элизабет, я с ночевкой. – Ее гранитно‑серые глаза ловят мой взгляд; брови приподняты, будто мать говорит мне: «Ну, давай, попробуй, расскажи, как страшно занята».

Она молча продолжает расставлять на столе крохотные разноцветные бутылочки.

Меня бросил муж; я провожу все время в студии и старательно убеждаю себя, что смогу песнями заработать на достойную жизнь. Однако, похоже, – я смотрю на собственные ногти, – что маникюр куда важнее всей этой ерунды.

– Сейчас принесу.

Иду к холодильнику, надеясь, что мать за мной не последует. Выясняется, что в доме из еды – одни чипсы. В техническом количестве. Хотя вот, есть еще тушеная говядина, о которой я напрочь забыла. Сильвия принесла. Мысленно говорю ей спасибо.

Наполнив два бокала, ставлю их на обеденный стол и сажусь. Мать стоит у французского окна. По стеклу стекают ручейки дождя.

– Тебе надо заняться садом, – объявляет она, скрестив руки на груди.

Значит, Мег наговорила достаточно.

– Я собиралась тебе рассказать…

– Интересно, когда? – Она не отводит взгляда от лужайки.

Пожимаю плечами:

– Когда почувствую, что могу об этом говорить.

В саду носятся среди мокрой травы дети Сильвии, их крики наполняют комнату. Я уставилась на старое пятно от кофейной чашки на ореховом обеденном столе. Мать садится, подносит ко рту бокал, и я с удивлением и ужасом вижу на ее глазах слезы. Она достает из пластикового пакетика дезинфицирующую салфетку, наклоняется и берет мою руку в ладони, начинает протирать ее осторожно и нежно.

– Прости, – говорю я. Зябко пожимаю плечами. – Так вышло.

– Что у вас случилось? – Она протирает мою вторую руку.

– Что рассказала тебе Мег?

– Только то, что он ушел. Что была другая женщина. – Мать снова смотрит мне в глаза. – Была? Или есть?

Я медлю с ответом, и ее вопрос повисает в воздухе.

– Да. И да.

– Подонок, – шепчет она и берет со стола самую яркую бутылочку. – Думаю, вот это. Фуксия. Тебе нужно побольше свежих красок.

Я не отвечаю: бесполезно. Если матушке пришло в голову, что мне нужны ногти цвета фуксии, то они у меня будут. Она раскладывает набор и принимается за работу.

И примерно через минуту роняет:

– Ты не одна.

Я нежно касаюсь ее руки.

– Знаю, мам. Спасибо.

– Все мы так или иначе с этим сталкиваемся. У большинства мужья – не подарок. Но большинство – так или иначе – приспосабливается.

Мама, конечно, намекает на любовь моего отца к алкоголю, любовь куда более верную и горячую, чем к ней или ко мне.

– Я любила папу, – говорит она, снова сжимая мою руку, – и он меня любил.

Вспоминаю ее слезы, проливаемые над чашкой кофе, в простыни, над книжкой. От неловкости начинаю ерзать на стуле.

– Отец очень своеобразно демонстрировал свою любовь.

Мама хмурится.

– Не осуждай. – В ее голосе звучит недовольство. – У тебя было не самое веселое детство, но… в мире нет ничего хуже, чем потерять ребенка. Когда Саймон умер, с ним умерла и часть души твоего отца. Тогда‑то он и изменился. Он искал убежище от ада.

Я хочу возразить, но она не дает.

– Раньше люди не говорили о своих чувствах вслух. И не было всяких там консультаций у психотерапевтов. Конечно, отец нуждался в подобной консультации, но даже если бы они уже существовали, он не пошел бы. Чтобы заглушить боль, он пил виски.

Дожидаюсь конца ее речи.

– Я не осуждаю, мама. Просто не понимаю, почему ты с этим мирилась.

– Ты была маленькой. А потом… зачем менять что‑то, что много лет всех устраивало? И, кроме того… – Она улыбается и смотрит на меня. – Мы были счастливы.

Прикусываю губу. И язык. Она права. Мне никогда не приходилось переживать потерю ребенка. Кто я такая, чтобы судить собственную мать? Ведь я и сама однажды уже простила Адама. И тоже убеждала себя, что надо смириться.

– В состоянии ли ты его простить? Просто забыть и не вспоминать? – спрашивает она. Будто подслушала мои мысли, заглянула прямо в душу.

– Нет. – Я стараюсь говорить как можно более уверенно. – Надеюсь, когда‑нибудь рана затянется. Тогда, возможно… Но мне никогда не забыть причиненной боли.

Я не произношу вслух «снова причиненной». О предыдущем случае матушке знать не обязательно.

Она кивает, не желая спорить.

Собственные слова эхом отдаются в голове; плечам, на которые неделями давил тяжкий груз, становится легко. Многочисленные сеансы с психотерапевтом не прошли зря, но именно мама заставила меня произнести это вслух. Я не приму Адама. Мой брак разрушен.

Я почти слышу, как в матрешке плачет самая маленькая куколка. Возможно, мне наконец удастся восстановить сердцевину своего «я», но она болит – словно внутренности кто‑то сжал в кулаке. След от кофейной чашки на столе расплывается; на глазах выступают слезы, губы трясутся. Мама отпускает мою руку с ногтями‑фуксиями и заключает меня в объятия.

Не спится. Слишком сильны были сегодняшние эмоции. Я вымотана и измучена, однако уснуть почему‑то не получается. Сижу на кровати, прислонившись к изголовью, и болтаю в сети с Салли из Манчестера. Несколько месяцев назад мы познакомились в интернет‑форуме и с тех пор поддерживаем связь. По сравнению с ее муженьком мой – чистый ангел; и я поражена ее способностью прощать. Она принимает его обратно. Она просто и без всяких рефлексий его любит; он по‑прежнему ее муж и отец ее ребенка.

«Он ведь снова тебя бросит!» – хочется закричать мне в экран монитора, набить текст на клавиатуре. Но я сдерживаюсь. Желаю ей счастья, а про себя думаю, что «ее Колин», как она его называет, вскоре снова вернется к своей тощей красотке или к кому‑то ей подобному.

Смотрю в пространство остановившимся взглядом. Возможно, моя мать права. Возможно, я спешу судить; возможно, этого делать не стоит. Но затем снова представляю, как Адам дерет белобрысую шлюху. Представляю со всеми подробностями.

Нет уж. Никакого прощения.

Глава 12

После встречи с Мэттом в «Старбаксе» я почти неделю разгребал собственное дерьмо. Он любезно разъяснил мне, какой я козел, и посоветовал хоть немного привести себя в норму.

Сейчас мы снова сидим в кофейне, но я чисто отмыт и выбрит. На мне джинсы после химчистки и накрахмаленная белая рубашка.

– Мне нужны еще несколько выходных.

Отдаю себе отчет в том, что ставлю Мэтта перед фактом. Сдуваю пенку со своей второй чашки латте. Плюх! – и на моих безупречных штанах красуется шлепок.

Мэтт смотрит на меня, положив подбородок на сцепленные руки. За последние полчаса мы заново обговорили всю ситуацию с Гренджерами, и я много чего услышал. Впрочем, заслужил.

– Только до конца недели, – добавляю я. – В понедельник выйду.

– У тебя все нормально?

– Зашибись. Просто надо приучить себя к мысли, что брак разваливается, через несколько недель возвращается в Лондон брат, а мне негде жить. И, да, меня отстранили от работы с партнерами, которых я добыл фирме.

Мэтт глубоко втягивает воздух. Думает, что ответить. Я знаю, сказать ему нечего, все это вовсе не его вина. Однако мне нужен козел отпущения, чтобы было кого обвинить в предательстве Гренджеров. Не я же в этом виноват, правда?

– Через некоторое время они успокоятся, Адам. Пусть все немного уляжется. Почему бы тебе не съездить отдохнуть?

Греться на солнышке – одному? Я ни разу не проводил отпуск сам по себе, не собираюсь и пробовать.

– Может, Эмма согласится составить тебе компанию? – Он как будто читает мои мысли.

Может, и согласится. Но мысль о том, как мы с Эммой весело возимся на песчаном пляже и она вся такая в белом бикини, почему‑то не наполняет меня энтузиазмом.

– Выйду в понедельник.

Мэтт закусывает нижнюю губу, а я ухожу.

Мне здесь не место. Я знал это, еще когда поворачивал машину. Знаю и сейчас, проезжая мимо ее дома; знаю, совершая круг. Привычное действие: так я делаю пару раз в год, – но сегодня все иначе. Сам не понимаю, как здесь оказался; чувствую себя таким неприкаянным, что испытываю потребность хоть мельком бросить взгляд, прикоснуться хоть к крошечному мгновению той жизни. Возможно, даже остановиться, постучать в дверь – и спросить у Киры Гренджер, какого черта ее братья послали меня куда подальше.

Ее дом угнездился между вересковой пустошью и Хай‑стрит. Я паркуюсь в нескольких метрах от массивных ворот конюшни. Это дом, который едва ли когда‑нибудь сможет себе позволить кто‑либо из работающей братии; такой по средствам только денежным заправилам. Вокруг – маленький, но ухоженный садик. По обе стороны полированных дверей растут лавры.

Меня колотит. Я закрываю глаза и представляю, как ступаю на изящную плитку, ведущую к главному входу. Поднимаю хромированный дверной молоток и дважды стучу. Она когда‑то рассказывала, что молоток в форме головы единорога приобретен в антикварном магазинчике неподалеку. Мои глаза по‑прежнему закрыты. Вот стучат ее каблуки, клацают по викторианскому кафелю в черно‑белую клетку. Вот она открывает дверь. Пусть годы будут к ней добры. Несколько мелких морщинок в уголках глубоко посаженных голубых глаз – а в остальном она все такая же: черные прямые волосы, собранные в тугой пучок, обрамляют лицо – по‑прежнему прекрасное. Она ведет меня в дом, заполненный звуками детского смеха. Этот дом совсем не похож на тот, в котором росли Бен и я, – но мы с Бет постарались создать похожий для Мег.

Бет… Мег… Я моргаю и открываю глаза. Кладу голову на руль, ногтем большого пальца скребу посаженное на джинсы молочное пятно.

Приоткрыв окно, вдыхаю воздух, которым пахнет улица. Последний взгляд – и я уезжаю, пообещав себе, что больше никогда…

Звоню Тиму Гренджеру – уже который раз. Я твердо настроен выяснить, почему за особенно тяжелую полосу на рынках они решили обвинить меня.

Сворачиваю на Хит‑стрит. После четвертого гудка до меня доходит, что он и не собирается отвечать. Сбрасываю звонок, настраиваюсь на необходимость париться в душном салоне, плетясь по пробкам забитого машинами Лондона. Ни один из братьев Гренджер не станет со мной разговаривать, мой деловой партнер высмеивает меня, жена едва терпит; любовница, похоже, намерена заездить меня, оседлав член и пользуясь им без передышки, – что, конечно, поначалу замечательно, но сейчас мне больше хочется общения. Поговорить.

Я звоню Мег.

Она сразу отвечает:

– Папа?

– Что у тебя сейчас? Как насчет того, чтобы выбраться на солнышко на несколько дней? О деньгах не думай.

– А экзамены?

– Ох, я и…

– Ну, конечно. Заботливый папочка.

Щелчок. Я представляю, как она швыряет в сторону телефон, и внезапно пугаюсь. Сегодня я не способен ни на что – только расстраивать людей. Неужели теперь весь день пройдет под несчастливой звездой? При мысли об этом я нажимаю на тормоз, разворачиваю автомобиль и еду на северо‑восток в сторону кладбища Хайгейт. Сейчас мне нужны те единственные люди в мире, которые не станут меня судить.

Мои родители похоронены вместе: в смерти они так же рядом друг с другом, как были в жизни. Они почти не обращали внимания на нас с Беном, и я часто думал, что им вообще не следовало заводить детей.

Здесь тихо, только за оградой кладбища еле слышно шумит транспорт. Начало дня, большинство людей на работе. Я тут один – если не считать нескольких местных служителей, сгребающих сухие листья.

Низкое зимнее солнце закрыто облаками; пасмурно и зябко.

Я привычно нагибаюсь, поправляю горшки с цветами. Достаю пластиковый пакет, расстилаю его на влажной земле и, встав на колени, выпалываю сорняки. Кажется, что справа ветер доносит голос мамы, тихий и спокойный. Она говорит, как сильно любит нас с Беном; спрашивает, почему я так и не признался Бет.

Скоро передо мной лежит кучка потемневшей травы и прочего мусора. Под стоящими на пластиковом пакете коленями хлюпает: земля еще не просохла от прошедшего недавно дождя. Я наблюдаю за тем, как на джинсах появляются мокрые бурые круги. Бет смогла бы отстирать эти пятна, и грязь, и молоко. Отстирать пятна на одежде. Пятна на жизни. Бет всегда знает, что делать.

Ветер снова доносит голоса: почему, спрашивают они, ну почему – уж если она всегда знает, что делать, – почему ты ей не признался? Зябко кутаюсь в куртку. Меня ругали так раньше, когда я был ребенком, ругали за то, что я вечно поступаю неправильно. Язвительно улыбаюсь. В самом деле забавно: мои умершие, мои далекие от совершенства родители ругают за ложь меня.

Поднимаюсь и собираю мусор в пакет. Всего лишь навести чистоту за право не слышать осуждений. Ослабевшие ноги тащат тело к скамье; иссеченная непогодой, она прячется под согнутым дубом и, кажется, стонет, когда я плюхаюсь в центр.

Я готов суматошно лупить руками по воздуху, лишь бы изгнать из памяти мамин голос. И пусть работники кладбища полюбуются на придурка, размахивающего конечностями, словно воюющий с мельницами Дон Кихот. Я готов орать: ты несешь чушь! Ты никогда меня не любила! Вы оба никогда меня не любили! Иначе не бросили бы!

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально

[1] Перевод Н. Никитенко.