Конн Иггульден

Война роз. Право крови

 

Война роз – 3

Исторический роман

 

* * *

 

Пролог

 

Льдистый ветер, налетая, злобно и резко кусал за руки, толкал в грудь и сводил скулы холодом. Двое, содрогаясь под его порывами, тем не менее продолжали взбираться по железным ступенькам, от одного прикосновения к которым немели обожженные холодом ладони. И все же эти двое всползали, словно оберегаемые лунатической силой, и без всякой оглядки чувствовали за спиной темную, глухо ропщущую внизу толпу.

Оба были издалека, с юга. Односельчане из Миддлсекса, занесенные сюда бог весть какими ветрами вместе с хозяином, которому поступило указание от самой королевы Маргарет – так что хошь не хошь, а полезешь.

Сюда они прибыли верхом от замка Сандал, где на окровавленной земле лежали сейчас груды бледных, донага раздетых тел. Преодолевая вьюжистые ветры, гости доставили в город Йорк три холщовых мешка.

Сэр Стивен Реддс наблюдал за происходящим снизу, одной рукой прикрываясь от колких мелких снежинок. Ворота Миклгейт‑Бар[1] были выбраны не случайно.

Именно через эту башню в Йорк с юга въезжали английские короли. Сейчас не важно, что троих посланцев со всех сторон хлестко осаживала вьюга или что мглистое предвечернее небо было подобно пыльной туче. Над ними довлела монаршая воля, которой все трое были верны.

Годуин Халиуэлл и Тед Кёрч достигли узкого деревянного выступа над толпой, пробираясь бочком и поминутно припадая к стене из опасения, как бы особо злобный порыв ветра не сорвал их с этой жердочки. Толпа внизу ширилась, чуть поблескивая снежистой присыпкой на волосах и шапках. А из домов, лачуг и ночлежек все сбредалось, все прирастало многолюдство… Кто‑то снизу выкрикивал вопросы тем из местных, что теснились на стенах. Ответных возгласов не слышалось: караульщики сами ничего толком не знали. В дюжине футов над землей торчали железные штыри, дотянуться до которых снизу у друзей казненных не было возможности. Всего штырей было шесть, на совесть вогнанных в раствор римской кладки. На четырех из них все еще торчали полусгнившие головы, зияющие над воротами черными дырьями ртов.

– А с этими‑то что делать? – спросил Халиуэлл, беспомощно кивая на рядок безмолвных «тыкв» между ним и Кёрчем. Как быть с останками преступников, указаний не было. Годуин тихо ругнулся. Терпение было на исходе, а тут еще непогодь словно взбесилась, яростью своей проверяя людей на прочность.

Гневом глуша свое отвращение, Халиуэлл протянул руку к крайней голове, во рту которой вились нетающие снежинки. Вздор, понятное дело, но никак не удавалось унять в себе глухой страх быть укушенным мертвецом: сунешь руку, а он щелк зубищами, как капканом! Поэтому Годуин, как мог, запустил пальцы снизу и, поддев голову, попытался сдернуть ее со штыря. Попытка удалась, но при движении он сам накренился так, что чуть не улетел вслед за головой в клубящиеся сумерки. Ахнув, Халиуэлл вцепился растопыренной пятерней в шершавый камень. Толпища внизу с многоголосым криком раздалась в стороны, в суеверном страхе перед пущенными с воротной башни увесистыми косматыми шарами.

Вдоль стены Халиуэлл переглянулся с Кёрчем. Во взглядах обоих сквозило угрюмое смирение: ничего не поделаешь, кому‑то же надо делать эту неприятную работу на глазах у толпы, судачащей внизу, в безопасном отдалении. Остальные головы не сразу, но тоже поддались. Одна бахнулась прямо о камни внизу, лопнув, как дрянной горшок.

Вообще‑то Годуин думал, что им нет необходимости очищать все штыри. Голов с ними было всего три, в двух мешках, но подумалось, что все же не след помещать эти сановные, добытые в бою головы рядом с обычными преступниками. Мелькнула, правда, и мысль, что Христос на Голгофе был распят бок о бок с двумя разбойниками, но Халиуэлл лишь тряхнул головой, сосредотачиваясь на своей работенке.

Под завывание ветра он снял с плеча мешок и стал рыться в нем, цепляясь пальцами за локоны волос. От крови головы припеклись к мешковине, так что пришлось вывернуть мешок чуть ли не до половины (за этим занятием Халиуэлл чуть снова не навернулся со стены). Натужно сопя от страха и одолевающей его усталости, он наконец, придерживая мешок, выпростал наружу голову Ричарда Невилла, графа Солсбери. Обвившиеся вокруг пальцев жидковатые пряди были серо‑стальными, а глаза не закатились – они словно смотрели с обмякшего лица в упор, бессонно стекленея в колеблющемся факельном свете. Бормоча полузабытые слова молитвы, Халиуэлл сделал неуклюжую попытку перекреститься или хотя бы закрыть глаза. Он‑то считал, что привычен к ужасам от и до, но когда на тебя вот так неотрывно глядит покойник, это все‑таки что‑то из ряда вон. Насадить на штырь голову оказалось не так‑то просто. Разъяснений на этот счет Годуин ни от кого не получал (можно подумать, любому приличному человеку творить такие дела – это «ничего особенного»!). Когда‑то, еще мальчишкой, он с дюжиной ребят целое лето набивал руку на забое свиней и овец, но это был все‑таки скот, а труд имел свою цену: полученный фартинг или лоснящийся кус печенки для домашнего стола. А это… Видимо, где‑то у основания черепа есть место, которым можно насадить голову на острие, но поди сыщи его в почти уже сгустившихся потемках. Стуча зубами и смаргивая на ветру подмерзшие слезы, Халиуэлл непослушными, вконец замерзшими пальцами вершил свое дело. Все это время толпа внизу тихо гудела, наблюдая и выкликая имена убиенных.

Железный штырь вонзился как‑то разом, будто сам собой, пронзив мозг и стукнув изнутри по черепной макушке. Годуин издал облегченный вздох. Внизу в толпе многие закрестились, словно встрепетнули крыльями птицы.

Он вытащил вторую голову с темными плотными волосами, гораздо гуще жидковатых седых прядей первой. Ричард, герцог Йоркский, на момент смерти был чисто выбрит, хотя, как известно, щетина через какое‑то время появляется и у мертвых. Точно, вот она, чувствуется по неприятной шершавости скулы! Стараясь не смотреть на мертвое лицо, Халиуэлл примерился и, плотно зажмурившись, насадил голову на один из пустующих штырей. Ладонью, с которой сочилась жижа, он сотворил крестное знамение. В этом же ряду Кёрч насадил около головы Йорка еще одну голову. Сюда уже донеслась молва, что с ней вышло вроде как неладно. Сын Йорка Эдмунд якобы бежал с поля боя, а барон Клиффорд поймал его и обезглавил просто так, чтобы насолить его отцу. Все головы были еще свежи, с отвисшими челюстями. Годуин слышал о гробовщиках, пришивающих челюсти ниткой к щекам или прилепляющих их куском смолы. Хотя какая разница – мертвец, он и есть мертвец.

Тед Кёрч уже поворачивал обратно к вделанным в камень железным ступенькам. Халиуэлл собирался сделать то же самое, когда услышал снизу властный окрик своего хозяина, сэра Стивена. Слов из‑за ветра было почти не разобрать, но память воскресла, и Годуин злобно чертыхнулся.

На дне мешка у него лежала бумажная корона, заскорузлая и темная от запекшейся крови. Халиуэлл вынул ее и расправил, искоса глядя на голову Йорка. В поясной сумке имелась горстка шпеньков, нарезанных из сухого тростника. Бурча что‑то насчет людской глупости, Годуин нагнулся к голове и поочередно, локон за локоном, примотал темные волосы к шпенькам, а шпеньки вонзил в корону. Возможно, какое‑то время она и продержится (башня какую‑никакую, а защиту от ветра дает), или же бумагу сорвет одним из порывов – и тогда она скорбной птицей полетит над городом, не успеет он, Халиуэлл, еще спуститься с этих окаянных ступенек. Какая, в сущности, разница? Мертвый, он и есть мертвый. Тут уж небесным властителям никакого дела нет до того, из бумаги корона, из золота или из чего еще. А потому сама попытка уколоть этим покойника глупа и бессмысленна.

Осмотрительно, ощупью Халиуэлл подобрался к лестнице и на негнущихся ногах стал одолевать первые ступени. Когда его глаза поравнялись с рядком нанизанных голов, он приостановился, глядя на них. Что ни говори, а Йорк был человеком славным, храбрым – так о нем все отзывались. Да и Солсбери тоже. Меж собой они оспаривали трон – и вот гляди‑ка, лишились всего. Когда‑нибудь можно будет рассказывать внукам, что это он, их дед, нанизал голову Йорка над городской стеной.

На какое‑то мгновение Годуин словно ощутил чье‑то незримое присутствие, дыхание или дуновение на своей шее. Стало не по себе. Даже ветер ослаб. В тихом страхе люто замороженный Халиуэлл взирал на немые головы этих некогда сказочно богатых и властительных, а теперь всего – даже тела – лишенных людей.

– Господь да будет к вам милостив, – прошептал он. – Да простятся вам грехи, коли вы сами не успели Его об этом попросить. Пусть приютит вас у себя. Спаси и помилуй вас всех. Аминь.

После секунды пронзительной тишины Халиуэлл начал торопливо спускаться вниз, в колышущуюся с глухим ропотом толпу и зимнюю стужу, будь она неладна.

 

Часть первая

1461

 

Забавник сей с кинжалом под плащом…

Джеффри Чосер

«Рассказ рыцаря»

 

 

 

1

 

– Нечего сгущать краски, Брюер! – надменно бросил с седла Сомерсет, поднимая лицо навстречу ветру. – «Господь шел пред ними в столпе облачном»[2], не так ли? «Columna nubis»[3], если вы удосужились затвердить Книгу Исхода. Черные нити восходят и тянутся, Брюер! И то, что это вселяет страх Божий в сердца тех, кто еще смеет нам противостоять, вовсе не так уж плохо.

Молодой герцог обернулся через плечо на голый простор слякотных, уже схваченных морозцем растоптанных дорог, змеящихся позади.

– Людей надо кормить: к этому нечего ни прибавить, ни убавить. Что значат несколько деревенек с крестьянами после всего того, что мы уже осуществили? Да я бы само небо спалил дотла только за то, чтобы мои парни как следует поели! А? В эдакую холодину они б не возразили погреться хотя бы от пожара.

– Тем не менее новости спешат впереди нас, милорд, – упрямо заметил Дерри Брюер, игнорируя темный юмор.

Он по‑прежнему стремился блюсти каноны сдержанности, хотя у него у самого от голодухи живот, казалось, прирос к спине. В такие минуты Дерри жалел, что рядом нет старого Эдмунда Сомерсета с его утонченностью и проницательностью. Сын прыток умом и сметлив, но в нем нет глубины. В свои двадцать пять Генри Бофорт обладал непререкаемой уверенностью вояки, которая привлекает и за которой следуют. Капитан из него вышел бы отменный. Но, к сожалению, он командовал всем королевским войском. Памятуя об этом, Брюер попытался еще раз довести суть своих слов:

– Милорд, наши посыльные бегут к югу с вестями о смерти Йорка, в то время как мы останавливаемся в каждом городке для пополнения запасов. Хватает уже того, что наши застрельщики грабят, мародерствуют и убивают, а армия на марше настигает их только к исходу дня – время, которое местные используют, чтобы примчаться и предостеречь следующую деревушку на нашем пути. Добывать провиант, милорд, становится все трудней и трудней, особенно когда те, у кого мы рассчитываем поживиться, предпочитают свое добро прятать. И я уверен, что вы знаете, отчего происходят поджоги. Если в каждой деревушке, через которую мы проходим, требуется скрывать следы преступлений, то против нас ополчится вся страна, не успеем мы еще дойти до Лондона. Не думаю, милорд, что таково ваше истинное намерение.

– Не сомневаюсь, Брюер: своим красноречием вы способны убедить и родителя отдать вам своих детей. Не сомневаюсь, – снисходительно повторил герцог Сомерсетский. – У вас всегда наготове веский аргумент. Тем не менее что‑то засиделись вы при королеве. И как она вас столько времени терпит? – Сомерсет так был уверен в своем звании и силе, что ему ничего не стоило добавлять в свои слова обидной уничижительности. – Да, в этом, я думаю, корень зла. У ваших замыслов чрезмерно длинное плечо, при вашем… Все это французские шепотки, Брюер, так это называется. Возможно, когда мы доберемся до Лондона, вы будете заставлять нас терпеливо выжидать на всех местных рынках, где божбой, где мольбой вымогая себе миску похлебки или каплуна пожирней. Да, при вас мы заморимся окончательно. – Его голос возрос до чеканности и теперь разносился по шагающим вокруг воинским рядам. – Нынешний день принадлежит вот этим людям, вы меня слышите? Гляньте на этих бравых молодцов, как они маршируют по стране – целые мили лучников и рубак, еще свежих после решающей победы. И оружие у них наготове! Сам их вид говорит о том, что битва их была великолепна. Зрите же их гордость!

Крещендо в его голосе требовало отклика, и люди вокруг победно взревели. Генри Бофорт надменно повел взглядом на Дерри.

– Они проливали кровь, Брюер. И они повергли врага. Теперь мы откормим их говядиной и бараниной, а затем бросим на Лондон, вы понимаете? Мы заставим графа Уорика выдать нам короля Генриха и униженно просить пощады за все содеянное.

Сомерсет рассмеялся каким‑то своим мыслям, видимо, представляя эту сцену в воображении.

– Истинно вам говорю: мы отладим миропорядок, как встарь. Вы понимаете это, Брюер? Ну а если люди слегка порезвились в Грантхэме и Стэмфорде, Питерборо и Лутоне, так это не важно! Если они обчищают по дороге кладовые и закрома, так значит, владельцам того добра надо было просто служить нам, а не своему Йорку! – Генри хватило благоразумия понизить голос до бормотания. – Ну а если они перерезали парочку‑другую глоток или помяли сколько‑то там деревенских девок, то это, наверное, лишь разгонит им кровь. Мы победители, Брюер, поймите ж вы наконец! А вы, я вижу, даже для виду не с нами. Ну так пускай в вас покипит желчь, на пользу вашим злокозненным потрохам.

Дерри глянул на молодого герцога, с трудом скрывая гнев. Генри Бофорт был обаятелен и по‑мужски красив, а говорить мог цветисто и многословно, чтобы согнуть собеседника под свою волю. И тем не менее он был так юн! Сомерсет отдыхал и отъедался впрок, пока принадлежавшие герцогу Йоркскому городки и маноры разорялись и сжигались дотла. Грантхэм и Стэмфорд, припорошенные голубоватым инеем пепла, считай что были стерты с лица земли, а на их улицах Дерри наблюдал ужасы, ничем не уступавшие по жестокости тем, что он видел во Франции. Ишь ты, молодой да ранний отпрыск благородных кровей: поучает старшего! Мародеры, мол, заслужили свою награду…

Дерри поглядел туда, где впереди в темно‑синем плаще ехала королева Маргарет, занятая сейчас разговором с графом Перси. Ее семилетний сын Эдуард трусил с ней рядом на пони, с поникшими от усталости светлыми кудрями.

Перехватив взгляд королевского соглядатая, Сомерсет по‑волчьи оскалился, уверенный в превосходстве юности над зрелым возрастом.

– Королеву Маргарет, мастер Брюер, интересует вызволение мужа, а не ваши женоподобные выкладки насчет поведения мужчин. Может, вы ей хотя бы сейчас, на эту минуту, позволите быть королевой?

Закинув голову, Генри загоготал над собственной шуткой. В этот момент Дерри нырнул рукой к его сапогу и, ухватившись перчаткой за шпору, дернул ее вверх. Герцог, вякнув, исчез за боком своего коня, отчего тот загарцевал на месте, болтая отпущенными поводьями. Одна нога Бофорта теперь торчала вверх почти вертикально, в то время как он прилагал бешеные усилия, чтобы выправиться в седле. Несколько нелепых секунд его голова плясала в виду болтающихся под брюхом кожистых гениталий коня.

– Осторожней, милорд! – окликнул его Брюер, подводя ближе свою клячу. – Дорога крайне неровная.

Изрядная часть его раздражения была направлена на себя самого – за то, что все‑таки не выдержал, сорвался. Хотя и на герцога у него было довольно злости. Источник силы Маргарет, источник ее авторитета состоял в одной лишь правоте. Вся страна знала, что короля Генриха удерживает узником клика йоркистов, изменников роду человеческому. Отсюда искреннее сочувствие королеве и ее сынишке, вынужденным скитаться и искать поддержки своему делу. Взгляд, безусловно, романтический, но находящий отклик в сердцах добрых людей вроде Оуэна Тюдора и выводящий в поле армии, которые в ином случае могли бы отсиживаться по домам. И от этого в конце пришла победа с подъемом дома Ланкастеров, долго уже лежащего вниз лицом.

Позволяя сброду шотландцев и северян убивать, насиловать и грабить в пути до самого Лондона, Маргарет лишает себя поддержки, и ни один человек не встанет под ее знамена. Эти люди еще упиваются своим триумфом, опоенные им, как сивухой. На их глазах герцог Йоркский Ричард Плантагенет был поставлен на колени и казнен. Они видели, как головы их самых сильных и могущественных врагов увозятся в притороченных к седлам мешках, чтобы быть вздетыми на острия над стенами города Йорка. Для пятнадцати тысяч человек, после того как улеглись дикая ярость, рев и лязг сражения, победа была подобна монетам в кошельке. Подошли к концу десять лет борьбы, а сам Ричард Йорк пал на поле брани, сокрушенный вместе со своими претензиями на власть. Победа, давшаяся немалой ценой, была для них всем. И теперь те, кто обезглавил Йорка, жаждали награды: снеди, вина, золотых алтарных чаш – всего, что попадется под руку.

Сзади нескончаемо тянулась колонна – насколько хватает глаз, туда, где в дымке сливается с землей простуженная бирюза зимнего неба. Голоногие шотландцы шагали рядом с коренастыми валлийскими лучниками и рослыми английскими мечниками – все исхудалые, в оборванных плащах, но все еще горделиво шествующие на своих ногах. Ярдах в сорока сзади ехал с пунцовым лицом молодой Сомерсет, которому помог сесть обратно в седло кто‑то из его челядинцев. Оба злобно воззрились на то, как Дерри с шутовской почтительностью приложил себе ко лбу ладонь. У тяжеловооруженных рыцарей принято, проезжая мимо лорда, поднимать забрало и показывать лицо. Как бы в знак приветствия. По всему видно, что негодование у напыщенного молодого аристократа не улеглось. Да, лихо он чуть не сыграл с седла! Брюер в очередной раз проклял свой норов. Опять этот багровый прилив, бьющий в голову столь резко, что рука выхлестывает мгновенно и бездумно… В нем это всегда было слабой стрункой, хотя порой забвение о всякой осторожности оборачивается во благо. Хотя стары мы уже для этого. Не проявлять осмотрительности – значит пасть под клювом более молодого и прыткого петуха, с его помесью чванливости и врожденной гордости.

Дерри не удивился бы, увидев, как Сомерсет мчится на него с требованием сатисфакции, хотя видно было, как один из приближенных что‑то напряженно нашептывает ему на ухо. Благородства и достоинства в мелкой сваре нет, герцогу это не по чину. Брюер мысленно вздохнул: теперь несколько суток кряду надо будет тщательней выбирать место под ночлег, а выходить всегда в сопровождении. Всю свою жизнь он только и делал, что противостоял спесивости лордов, и знал от и до, насколько они почитают за право – можно сказать, чуть ли не основную свою обязанность – требовать сатисфакции за нанесенную обиду, впрямую или исподволь. Ну а обидчики их вынуждены уныривать и увиливать, пока не восстановится естественный ход вещей, по итогам которого их найдут избитыми до полусмерти, а то и укороченными на палец или ухо.

С возрастом запас терпения Дерри по отношению ко всему этому фанфаронству начал как‑то оскудевать. Он знал: если Сомерсет подошлет к нему пару громил, которые намнут ему бока, то ответом будет то, что однажды ночью герцогу перережут горло. За годы войны Брюер уяснил для себя прежде всего то, что титулованные особы гибнут так же легко, как и простолюдины. Эта мысль вызвала перед его внутренним взором облик отца Сомерсета, павшего от меча на улицах Сент‑Олбанса. Старый герцог был поистине львом. Его пришлось сломить, потому что он не сгибался.

– Бог да хранит тебя, старый греховодник! – пробормотал Дерри. – Ладно, черт побери! Ради тебя я его не трону. Но только держи этого расфуфыренного петуха от меня подальше, хорошо?

Он поднял глаза к небу и глубоко вздохнул, надеясь, что душа старого друга расслышала его слова.

В воздухе явственно чувствовался запах гари, от которого где‑то снизу по глотке словно водил навощенный палец. Значит, те, кто шел впереди, подняли в воздух новые столбы дыма и боли, выволакивая из погребов и кладовых мясные отрубы и засоленную дичь, угоняя с подворий скот, чтобы забить его прямо на дороге. К концу каждого дня колонна королевы неизменно приближалась к форпосту из отбросов, что встречал ее на входе в городок или село. После двадцатимильного перехода за один лишь вид хлопающего крыльями каплуна, от которого потом не останется и «кукареку», люди готовы были, теряя человеческий облик, погромить еще несколько маноров и пожечь еще несколько деревень, сокрыв все свои грехи в огне и пепле. Безусловно, пятнадцати тысячам человек требовалось пропитание, иначе армия королевы истаяла бы прямо в дороге, дезертировав и разбредшись по сероватым зимним долам. И все равно это было Дерри поперек души.

Шпионских дел мастер хмуро созерцал дорогу, машинально поглаживая шею Возмездию – одной‑единственной лошаденке, которая была у него за все время. Пожилое животное умно покосилось одним глазом: нет ли там яблока или морковки. Пришлось предъявить пустые ладони, и Возмездие утратил интерес к хозяйской ласке. Впереди вместе со своим сыном ехала королева в сопровождении дюжины лордов, все еще надутых от гордости, даром что после поражения Йорка при Уэйкфилде счет шел уже на недели. Путь на юг представлял собой не напористый бросок отмщения, а плавное передвижение сил, от которого сторонникам и противникам каждое утро высылались уведомления. Впереди лежал Лондон, и королева Маргарет не хотела, чтобы ее мужа по‑тихому умертвили с ее приближением.

Ясно уже сейчас: вызволить короля будет задачей непростой. Граф Уорик потерял при замке Сандал отца. Душу ему рвет от горя и боли, как и сыну Йорка Эдуарду – это столь же верно, как и то, что земля сейчас стылая, а ночи длинные. Двое разгневанных молодых людей лишились отцов в одной и той же битве, а судьба короля Генриха сейчас в их руках.

Дерри невольно вздрогнул, вспоминая последний возглас Йорка перед казнью: единственное, что получится у королевских прихвостней – это поднять на мщение их с Невиллом сыновей. Брюер покачал головой, смахивая рукавом холодную соплю, которая капала на верхнюю губу. Да, старая гвардия уходит с этого света – один за одним, один за одним. Те же, кто остается, уже не так статны. Скудеет порода, мельчает. Лучшие уже все полегли.

 

* * *

 

Порывы ветра били о бока палатки, в то время как Уорик, глядя на двух своих братьев, поднял кружку.

– За нашего отца, – произнес он.

Джон Невилл и епископ Джордж Невилл эхом повторили его слова и выпили, хотя вино было холодным, а день – еще холодней. Ричард Уорик прикрыл глаза в краткой молитве о душе своего отца. Ветер налетал и трепал парусину: братьев как будто атаковали со всех сторон, а они находились в самой сердцевине этой бури.

– И какой же безумец отправляется воевать зимой, а? – со вздохом задал вопрос граф Уорик. – Вино, признаюсь, неважнецкое, но все остальное выпито. Во всяком случае, мне доставляет радость находиться с вами, олухи вы эдакие, несказанно мне дорогие. Говорю это без всякого притворства. А еще скажу, что мне очень не хватает моего старика.

Он намеревался продолжить, но внезапная волна горя сдавила ему горло, и голос сорвался. Воздух комом встал в глотке, так что не продохнуть, а глаза вдруг затуманились. Недюжинным усилием Ричард выдохнул, а затем медленно втянул воздух сквозь зубы, после чего проделал это повторно, пока не восстановился дар речи. Все это время его братья не вымолвили ни слова.

– Мне не хватает его наставлений и его теплой привязанности, – продолжил Уорик. – Не хватает его гордости и даже разочарованности во мне, хотя бы потому, что его нет здесь, дабы ее ощущать. – Двое братьев смешливо хмыкнули, понимая, о чем идет речь. – А теперь все кончено, и ничего не изменить. Я не могу возвратить ни одного своего слова или донести до него хотя бы что‑то, что я совершу его именем.

– Всевышний услышит твои молитвы, – ободрил его Джордж. – Остальное же подернуто пологом священной тайны. Было бы греховной гордыней полагать, что нам по силам раскрыть умысел Божий в отношении нас и нашего семейства. Это, брат, тебе не по силам – и к тому же, незачем горевать по тем, кто уже испытывает безраздельное блаженство.

Уорик, потянувшись, приязненно потрепал епископа за шею. Слова подействовали неожиданно успокаивающе, и он испытал гордость за своего младшего брата.

– Есть ли у тебя какие‑то новости о Йорке? – с кроткой невозмутимостью спросил Джордж.

Из троих сыновей Невилла епископ воспринимал смерть отца, пожалуй, наиболее спокойно, без ярости, которая поедом ела Джона, или мрачной озлобленности, с которой открывал по утрам глаза Ричард. Что ни уготовано им впереди, в нем непременно заложена цена за все беды, все страдания, которые им пришлось вынести, считал Джордж.

– Эдуард ничего не пишет, – сказал Уорик с нескрываемым раздражением. – Я бы даже не узнал о его победе над Тюдорами, если б не их собственные пораженцы, все в рванине, которых поймали и допросили мои люди. Последнее, что я слышал, – это что Эдуард Йоркский сидел на горе битых валлийских лучников и заливал свое горе по потере отца и брата. Мои послания насчет того, как я отчаянно нуждаюсь в нем здесь, остались без ответа. Я знаю, что ему всего лишь восемнадцать, но в его возрасте… – Ричард подавленно вздохнул. – Иногда я думаю, что в его медвежьих габаритах по‑прежнему кроется мальчик. Не понимаю, как он может мешкать в Уэльсе, предаваясь своему горю, когда на меня сюда движется королева Маргарет! Он озабочен только самим собой, своим благородным горем и яростью. Ощущение такое, будто до нас или до нашего отца ему и дела нет. Поймите меня, парни: я говорю это только вам, и никому другому.

Со смертью своего отца Джон Невилл сделался бароном Монтегю. Возвышение сказывалось богатством нового плаща, толстых шосс[4] и сапог хорошей выделки, купленных в кредит у портных и обувщиков, которые могут ссужать лордам, но рыцарям – никогда. Несмотря на слои теплой одежды, на взбухающие стены палатки Монтегю смотрел с содроганием. Сложно представить себе хоть какого‑то лазутчика, способного подслушивать сквозь гул и свист ветра, хотя осторожность, как известно, монет не требует.

– Если этот ветрина распояшется еще немного, нашу палатку схватит и понесет над всей армией, как знамение, – невесело пошутил Джон. – Брат, при всей своей юности этот мальчик Йорк нам нужен. Нынче утром я сидел с королем Генрихом, пока тот распевал под дубом псалмы. Тебе известно, что какой‑то кузнец обвязал ему ногу веревкой? – Уорик, отвлекаясь от раздумий, поднял голову, на что Джон Невилл успокоительно выставил вперед обе руки. – Боже упаси, брат, не кандалы! Просто веревку с петлей, вроде конских пут, чтобы наш блаженный не убрел невесть куда. Ты вот рассуждаешь о мальчишке в Эдуарде, но он, по крайней мере, хороший, сильный малый, с норовом и способностью на действия. А этот Генрих словно дитя малое. Я даже не разобрал, что он там такое мямлит.

– Перестань, Джон, – перебил брата Ричард. – Генрих – помазанник Божий, будь он хоть слеп, хоть глух, хоть… блажен. Зла в нем нет. Он словно Адам перед грехопадением. Вернее, нет – скорее как Авель перед тем, как его из злобы и зависти убил Каин. Стыд‑то какой для всех нас, что он связан! Я нынче же прикажу, чтобы его освободили.

Уорик прошел к выходу из палатки и потянул за шнур, на что не замедлил хлопнуть крылом клапан входа, впуская льдистый ветер. Тут же птицами взвились в воздух бумаги в углу, вырвавшись из‑под свинцовых грузиков, что прижимали их к месту.

Когда распахнулся вход, братья выглянули наружу, охватывая глазами ночную сцену, похожую на сумрачные полотна ада. Непосредственно на юге лежал Сент‑Олбанс. А перед городком во тьме, разреженной мятущимся светом факелов, шла работа: десять тысяч ратных людей, разбитых на три «войска», возводили укрепления. Огни и жаровни тянулись во всех направлениях, зияя во мраке несметными огненными глазами, хотя свет их был скуден. Ветер наискось бросал промозглое сеево дождя, словно в насмешку над людскими потугами мало‑мальски осветить окрестность. Над шумом ветра слышны были разрозненные крики людей, согнутых под весом балок и корзин с землей. Изможденных быков, приседающих под непомерной тяжестью груженых телег, поминутно застревающих в грязи, гнали бичами.

Уорик чувствовал присутствие обоих своих братьев, которые подошли и теперь вместе с ним смотрели наружу. Сердцевину лагеря образовывали примерно две сотни палаток, все лицом к северу, откуда неизбежно должна была подступить армия королевы Маргарет.

Весть о гибели отца под замком Сандал настигла Ричарда при возвращении из Кента. С того скорбного дня у него оставалось полтора месяца, чтобы изготовиться встретить армию королевы. Она шла отвоевывать мужа, это вполне понятно. При всей своей хрупкости и отрешенности во взоре, Генрих по‑прежнему оставался монархом. Корона в наличии всего одна, и править страной суждено одному человеку, пусть он даже сам того не сознает.

– Всякий раз, когда солнце садится, я вижу новые ряды шипов, рвов и…

Епископ Джордж Невилл махнул рукой, не имея слов для описания машин и орудий убийства, собранных его братом. Ряды пушек и кулеврин были лишь частью всего этого. Уорик совещался с оружейниками Лондона, выискивая любое коварное приспособление, от которого будет прок на войне – вспять ко временам Семи королевств[5] и римских завоевателей. Взгляд его скользил по унизанным шипами заграждениям, рвам‑ловушкам и угловатым приземистым башням с прорезями бойниц. То было поле смерти, уготованное тьмам ратников, которые на него ступят.

 

2

 

Маргарет стояла у входа в свой шатер, наблюдая, как ее сын сражается с каким‑то мальчишкой из местных. Никто понятия не имел, откуда здесь взялся этот черноглазый оборванец, но он как‑то быстро увязался за Эдуардом, и теперь они скакали по мокрой земле с палками, держа их как мечи, и с кряхтеньем колошматили ими друг друга. Вот сражающаяся парочка прибилась к составленному оружию и щитам, в сумраке кажущимся кричаще яркими, над которыми сверху колыхались знамена дюжины лордов.

Королева издалека завидела приближение Дерри Брюера, который трусцой сноровисто подбегал по длинной траве. Под стоянку для лагеря была выбрана долина возле реки меж пологих холмов. Пятнадцать тысяч человек со всеми своими лошадьми и палатками, оснащением и повозками представляли собой кочующий город, занимающий изрядно места. На исходе лета его обитатели обчищали бы огороды и обкладывали сады, но в начале февраля умыкнуть было нечего. Мертво темнели поля, вся жизнь в них затаилась где‑то на глубине. Люди в своей изношенной и изорванной в тряпье одежде, с подведенными животами и истощавшими мышцами все больше напоминали нищих. Обычно зимой никто не воюет, если только речь не идет о спасении короля. Так что причина войны зиждилась здесь решительно всюду, в самой этой схваченной холодом земле.

Подоспев к входу в шатер королевы, шпионских дел мастер застыл в куртуазном поклоне. Маргарет на это чутко подняла руку – дескать, не отвлекай, – и, обернувшись, Дерри увидел, как принц Уэльский одолевает своего более слабого противника. Он сшиб его на спину, и тот теперь шипел на земле и извивался как кошка, которую душат. Ни Брюер, ни королева в ход схватки не вмешивались, и принц Эдуард, перехватив сподручней палку, метким движением жестко ткнул ею мальчишке в грудь. Тот, свернувшись калачиком, поджал ноги к груди и покорно замер; принц же вскинул палку, словно пику, и, потрясая ею, приложил вторую руку ко рту и изобразил волчий вой – звук в детских устах довольно забавный. Дерри широкой улыбкой выказал и похвалу, и удивление. Венценосный отец мальчика за всю свою жизнь не обнаружил боевого пыла ни на унцию, однако сын его сейчас демонстрировал победное волнение от того, что стоит над побежденным. Чувство, что и говорить, отрадное. Ребенок наверняка его запомнит и усвоит.

Эдуард нагнулся для того, чтобы помочь мальчугану встать на ноги, но Дерри бдительно встрял:

– Принц Эдуард! Наверное, будет лучше, если вы дадите ему подняться самому.

В этот момент он вспоминал бойцовые ямы Лондона, где поединщики дерутся за деньги, и слова вырвались у него сугубо машинально.

– Мастер Брюер? – Королева взглянула на него глазами, лучащимися гордостью.

– Ах, моя госпожа, прошу прощения! Мужчины смотрят на это несколько двояко. Некоторые помощь поверженным считают благородством. Я же усматриваю в этом лишний повод гордиться собой.

– То есть они бы предпочли, чтобы мой сын поднял этого побродяжку на ноги? А ну, ты, оставайся там на месте!

Последнее, вместе с указующим перстом, адресовалось мальчишке, который барахтался в попытке встать. От внимания столь знатной особы, настоящей королевы, он густо и виновато покраснел. Секунда – и пацан послушно шлепнулся спиной обратно в грязь.

– Определенно да, миледи, – улыбчиво кивнул Дерри. – Они бесстрашно сошлись бы с врагом в бою, но затем явили милость, простив ему прегрешения против себя. Отец вашего мужа обыкновенно поступал именно так, моя госпожа. И люди его за это действительно чтили. Таким поступкам присуще великодушие – нечто, большинству из нас непосильное.

– Ну а вы, Дерри? Как бы поступили вы? – тихо спросила Маргарет. Глаза ее горели ярко и нежно.

– Гм… Я, признаться, птица не такого высокого полета. Сломал бы кость или пощекотал ножом – в теле человека есть места, ранить которые не смертельно, но сидеть на них потом весьма неуютно вплоть до года. – Шпион улыбнулся своему каламбуру, но под взглядом королевы посерьезнел. – Видите ли, миледи, в случае моей победы дать ему подняться было бы неосмотрительно: ведь он, кто знает, может затаить на меня недюжинную злость. Так что пускай лучше остается поверженным. Оно как‑то надежней.

Маргарет степенно кивнула, довольная его честностью.

– Вот потому я вам, пожалуй, и доверяю, мастер Брюер. Вы разбираетесь в подобных вещах. Проигрыша своим врагам я не допущу никогда, ну а если на кону честь, то ее я буду держать превыше всего. Так что я выбираю победу, и за ее ценой не постою.

На секунду Дерри прикрыл глаза, кивком усваивая сказанное. Маргарет он знавал совсем еще юной девушкой, но все эти заговоры, баталии, обманчивый этикет и вероломная игра в союзы закалили ее, превратив в скрытную и искушенную мстительницу.

– Я полагаю, миледи, что у вас был разговор с лордом Сомерсетом?

– Так и есть, Дерри. Я поставила его во главе моей армии – и не думаю, что доверила ее глупцу. Да, мне известно: он не склонен спрашивать моих советов, но если надавить, он им следует. Юный Сомерсет по‑молодому ретив и лют, крепок телом и горяч сердцем. Люди рады повиноваться его львиному рыку. Хотя смотрится ли он умнее своего отца? Определенно нет. Он считает, что из‑за вас мы застряли бы на севере, скапливая провизию вместо того, чтобы брать ее по дороге. Такое вот в целом беспокойство. На уме у милорда Сомерсета одно: достичь Лондона, сохранив в армии силу. Не вижу ничего дурного в таком радении о моем войске, Дерри.

Слушая королеву, ее собеседник тайком удивлялся. Вопреки ожиданию, герцог Сомерсетский проглотил свою молодецкую спесь и попросил рассудить этот чувствительный вопрос Маргарет. Проявление верности и зрелости, которое, как ни странно, вселяет надежду.

– Миледи, прочней всего Уорик чувствует себя на юге, – сказал Брюер. – За него стоят Кент и Сассекс – захолустные графства, известные своим неуемным бунтарством. Мы должны одолеть их и вызволить вашего мужа. Или же…

Дерри повел глазами туда, где внезапно снова стукнули друг о друга палки. Юный принц, истомясь без дела, по новой сцепился с маленьким оборвышем. Если король Генрих божьим попущением не уцелеет, то весь дом Ланкастеров – или почти весь – воплотится в семилетнем ребенке, который сейчас с измазанной грязью физиономией азартно пытается придушить своего противника. Туда же обернулась и Маргарет, но ненадолго – затем она опять с вопросительно поднятыми бровями обратила взор на своего шпионских дел мастера.

– Уж как там управит Господь, – сказал Дерри, – но с того самого дня, миледи, король должен будет править Англией с миром, твердой рукой. Если правильно довести до людских ушей, то король Генрих в глазах народа мог бы предстать… вернувшимся с Авалона Артуром[6], прибывшим из Святой земли Ричардом[7]; Помазанником Божиим, вновь утвердившимся на своем престоле. Или же еще одним Иоанном Безземельным[8], по следам которого черными змеями ползут слухи. Через половину Англии протянулась полоса наших разрушений. Сотни миль смертей и расхищения – и при этом те, кто нас проклял, теперь обречены на муки голода. А дети вроде этих ребят неминуемо умрут, потому что наши люди свели со двора их скот и поели даже посевные семена, так что им теперь нечего даже высаживать весной!

Брюер прервал свою гневливую тираду, почувствовав, как предплечье ему сжимает рука Маргарет. Наблюдая за возней мальчишек, он смотрел в основном на них, а не на свою госпожу. Между тем она взирала на него царственно‑строго, и брови ее повелительно срастались.

– Я… Платить людям мне нечем, Дерри. Во всяком случае, пока мы не дойдем до Лондона, да и там это, по всей видимости, останется под вопросом. А ведь им предстоит лить кровь, и не раз, пока я отсыплю им в кошельки достаточно монет, – и кто сейчас знает, чем все завершится? Ну а пока им не платят, они чувствуют себя спущенными с поводка гончими псами. Нет оплаты – берут, как могут, грабежом и мародерством. Не будем этого скрывать.

– Это, наверное, Сомерсет сказал? – холодно спросил Брюер. – Что ж, если он такой хороший хозяин, то пусть ухватит их за загривок…

– Нет, Дерри. Вы мой самый доверенный советник, и вы это знаете. Но сейчас даже вы просите непозволительно много. Я зашорена, Дерри. Да, именно зашорена. Перед собой я вижу только Лондон, и ничего более.

– Стало быть, вы не чувствуете запаха пожарищ, не слышите испуганных воплей женщин? – спросил Брюер.

Вообще, несмотря на долгие годы своего служения, вел он себя неосмотрительно и даже вызывающе. Королева, пятнисто алея лицом и шеей, неотрывно смотрела на него широко раскрытыми, ждущими глазами, словно он ведал все тайны этого мира. А затем с грустной покорностью вздохнула:

– Как трудна эта зима, мастер Брюер! И конца ей все нет и нет. Но если я хоть на мгновение спасую, отвернусь от зла, чтобы отвоевать своего мужа и его трон, то ослепну и оглохну. А вы онемеете.

Дерри в ответ протяжно вздохнул.

– Моя госпожа, я старею. Мне порою думается, что мое занятие уместней для кого‑нибудь помоложе, попроворней.

– Дерри, что вы такое говорите? Я ничуть не хотела вас обидеть.

Главный соглядатай устало приподнял руку.

– Что вы, миледи, разве смею я обижаться на мою королеву? Ни за что не оставлю я вас и без сети, которую плел столь долгое время. Не скрою, что порой по роду занятий я сталкиваюсь с немалыми опасностями. Я ни в коей мере не бахвалюсь, а просто вынужден быть верен скромной правде. Встречаться мне доводится с людьми жестокосердными, черствыми и в темных местах, чуть ли не каждодневно. И вот что я хочу сказать. Если – всякое возможно – наступит день, когда я уйду и не вернусь, вам следует знать: я предусмотрел себе замену.

Он стоял перед правительницей, как нервный школяр, теребя пальцами кожаный пояс, и с потаенным очарованием встретил блеск ее ждущих глаз.

– Нельзя исключать, миледи, что если меня так или иначе устранят, то в опасности окажетесь и вы. Но на этот случай знайте: на мое место придет другой, сказав вам слова, которые вы непременно узна́ете.

– Как же он будет выглядеть, этот ваш человек? – тихо спросила Маргарет.

– Сказать вам этого не могу, миледи. Всего этих людей трое. Молодые, быстрые во всех смыслах и безоговорочно преданные. Если я выроню поводья, то один из них, пережив остальных двоих, их подхватит.

– То есть, чтобы один из них оказался возле меня, двум другим придется друг друга… умертвить?

– Безусловно, миледи. Ничто не имеет ценности, если оно не достигнуто тяжким трудом.

– Что ж… И как же я узнаю, что этому вашему человеку можно доверять?

Дерри улыбнулся проворству мысли собеседницы.

– Всего несколько слов, миледи, которые для меня имеют некоторую значимость.

Он сделал паузу, глядя через прошлое Маргарет в ее будущность одновременно с тем, как представлял собственную кончину, а потом с задумчиво‑грустной улыбкой продолжил:

– Все еще жива Элис, жена Уильяма де Ла Поля. Дед ее был, пожалуй, первым истинным стихотворцем во всей Англии. Сам я, увы, со стариком Чосером в жизни не встречался. Так вот, однажды Элис всего одной строкой из его произведения описала всю мою суть. Когда я спросил, что это значит, она ответила, что, мол, просто пришло на ум, не обессудь. А та строка так со мною и осталась. Приросла намертво. Элис сказала, что я «забавник с кинжалом под плащом». Мне кажется, миледи, это весьма точное описание моих трудов.

Теперь уже Маргарет нервно потерла одну ладонь о другую.

– Строка такая, что морозец по коже… Но будь по‑вашему. Если кто‑то приблизится ко мне и произнесет эти слова, я буду ему внимать. – Ясный блеск глаз придавал лицу королевы твердость. – Вместе с тем, Дерри Брюер, честь вам и хвала. Вы завоевали мое доверие, а это ох как непросто!

Дерри склонил голову, вспоминая юную француженку, приплывшую через Ла‑Манш для замужества с королем Генрихом. Теперь, в свои тридцать, Маргарет была по‑прежнему стройна и белокожа, со светло‑каштановыми волосами, перехваченными муаровой лентой. Единственная беременность пощадила осанку этой женщины, не превратив ее в заезженную кобылу, в отличие от многих в ее возрасте. Она не утратила тонкости и гибкости стана. Для женщины, перенесшей столько боли и утрат, Маргарет, бесспорно, сохранилась великолепно. Вместе с тем, проведя подле королевы шестнадцать лет, Дерри все прозревал глазом сведущего. В ней появилась жесткость, за которую он не знал, огорчаться ему или радоваться. Потеря невинности – сама по себе вещь очень сильная, особенно для женщины. Искушенность, она, как подбой к плащу, делает его плотней и надежней. И помогает скрыть кровавые пятна на исподе. Женщины, как известно, прячут их от взоров каждый месяц. Может, в этом и есть сердцевина женских секретов, тайна их сокровенной внутренней жизни? Им приходится скрывать кровь – и они ее понимают.

 

3

 

Чувствовалось, как подогретое вино со специями блаженным теплом растекается по телу, отрадно приглушая нытье натруженных мышц. Рыцарь, сидящий напротив Дерри, неторопливо кивнул и слегка откинулся на табурете, словно под весом важности доставленных новостей. Они сидели в углу грузно рокочущей многолюдством таверны, где в общей тесноте спинами жались друг к другу солдаты. Запас выпивки здесь сошел уже до кислой браги с осадком, а ратный люд с надеждой все заглядывал сюда с дороги.

Брюер специально выбрал для встречи этот постоялый двор, догадываясь, что высокородные хозяева мало смыслят в тонкостях его работы. До них словно не доходило, что люди для передачи важнейших сведений могут вот так запросто курсировать между двумя враждующими армиями. Сейчас он сидел, припав спиной к угловому стыку дубовых бревен, и смотрел на сэра Артура Лавлейса, безусловно, самого ценного своего осведомителя. Под недреманным оком Дерри невысокий кряжистый собеседник, оправляя неопрятные усы, с каждым куском пищи и глотком вина отправлял себе в рот еще как минимум по волосинке. Первая встреча шпиона с рыцарем произошла сразу после битвы при Сандале, где Лавлейс был одним из сотни побитых латников рыцарского звания, которых Дерри отвел в сторонку. Тогда он раздал по нескольку монет тем, у кого их не было, и по короткому совету – тем, кто готов был слушать. Весьма пригодилось то, что представился он не иначе как верным слугой короля Генриха. В преданности Брюера усомниться никто не мог, и уж тем более никто не мог оспорить правоту его дела – после такой‑то победы!

В результате поощрения Дерри заметное число ратников Йорка вняло уговорам дождаться и влиться под Шеффилдом в армию королевы, то есть пополнить ряды противника, с которым они еще недавно сражались. Но было бы безумством ожидать, что они станут воевать без провианта и оплаты. То, что это безумство, выявилось немного погодя, когда стало ясно, что платить им не собираются. И тогда они вместе со сторонниками королевы начали участвовать в разграблении городков и маноров, верных Йорку, чтоб хотя бы этим набить живот и кошель.

Явился Лавлейс без сюркота и доспехов, способных своими цветами так или иначе выдать его изначальную принадлежность и вызвать подозрение, а чего это он тут ходит‑бродит. Вообще, у него был пароль и он знал, что спросить нужно Дерри Брюера. Этого было бы достаточно для прохода мимо пытливых караульщиков, однако пикантность ситуации заключалась, в том, что в самое сердце королевского лагеря сэр Артур пробрался, не будучи спрошенным никем и ни разу. В другой какой‑нибудь день разгневанный Брюер тотчас созвал бы армейских капитанов и еще раз втемяшил в их головы задачу неукоснительно стеречь лагерь от шпионов и подосланных убийц, способных нанести непоправимый урон.

Лавлейс, подавшись вперед, взволнованно тараторил. Тело его дышало потным жаром, ощутимым буквально на ощупь. Чтобы добраться со своими сведениями до королевского шпиона, он одолел верхом не один десяток миль.

– То, что я вам сообщаю, мастер Брюер, являет собой первостатейную важность, вы меня понимаете? – мрачно гудел он. – По сути, я сдаю вам Уорика в связанном, ощипанном и намасленном виде, остается лишь насадить его на вертел.

– Во‑первых, нужно говорить Моряк, – назидательно, вполголоса заметил Дерри. – А во‑вторых, не забывайте о посторонних ушах.

Ричард Уорик в свое время несколько лет пробыл Капитаном Кале и, по слухам, настолько любил море и бороздящие его корабли, что, дай ему волю, – прибирал бы их к рукам все подряд. С Артуром было условлено не называть имен впрямую, но он то и дело забывал об этом. В такие моменты Дерри тревожно озирался, как будто бы где‑нибудь поблизости таился самый опасный из лазутчиков, который мотал сведения на ус.

По мере того как солдаты выжимали таверну досуха, здесь становилось все более шумно и неспокойно. Среди грузной возни и рокота на стол, задев Брюера за плечо, вдруг повалился кто‑то курчаво‑рыжий. Этот человек уперся руками в столешницу и заржал. Отсмеявшись, он хотел было повернуться и обложить словцом того, кто его толкнул, но застыл, ощутив холод ножа, который поднес ему к горлу Дерри.

– Осторожней, увалень, – бешено прошептал шпион рыжему на ухо. – Брысь отсюда, и чтоб тихо мне!

Оттолкнув солдата, он внимательно проследил краем глаза, как тот с круглыми от ужаса глазами затерялся в толпе. Будем считать, что это просто понарошку. Одна из тех роковых случайностей, что происходят по воле Божией – повисеть на острие у самого Дерри Брюера, который, однако, оставил это без последствий, так что можно себе жить‑поживать и припоминать его с добротой и душевностью…

– Брюер, – недовольно произнес Лавлейс, щелкнув пальцами у него перед лицом.

– В чем дело? – покосился Дерри брюзгливо. – Я все услышал. Если сведения правдивы, то они и впрямь могут составить мне пользу.

Сэр Артур подался еще ближе и с напором заговорил, обдавая собеседника луковым духом:

– Этого самого Моряка я сдаю не за просто так, мастер Брюер. При встрече в той шеффилдской таверне вы не скупились на серебро и посулы. – Голос Лавлейса трясся от вожделения. – Мне помнится, вы там упоминали о мятежном графстве Кент, где простаивает местечко для верного человека, что будет собирать королю десятины и подати. И что уготовано оно для того, кто сдаст с потрохами Уорика.

– Понятно, – коротко и хмуро кивнул Дерри.

Секунду‑другую он рассеянно молчал. Отчасти потому, что дурачина‑рыцарь вновь брякнул имя Уорика, несмотря на то что вокруг теснилась такая толпища, что удивительно, как еще никто не плюхнулся задом на их стол.

– Так вот, я все это сделал! – раскрасневшись и ерзая бровями, воскликнул Артур. – Или ваши обещания – не более чем пук соломы?

– Я предостерег вас, чтобы в лагерь вы прибыли без сюркота и щита с вашими цветами, во избежание быть подмеченным. Для того чтобы сюда попасть, вы должны были миновать десять тысяч человек. Из них хоть один схватил вас за руку, потребовал назваться?

Сбитый с толку строгостью его тона, Лавлейс нерешительно качнул головой.

– Добрый мой рыцарь, а вам ни разу не приходило в голову, что если сюда пробрались вы, то это же самое мог сделать и кто‑нибудь другой, еще до вас? А? Что у меня есть молодцы на юге, которые таскают сюзеренам воду и драят доспехи, а сами при этом все высматривают, высчитывают, запоминают? Вы думаете, без ваших глаз я был слеп?

Видно было, как надежда в глазах рыцаря тускнеет – настолько, что бедняга Лавлейс даже как‑то просел на табурете. Возвыситься в графы, приближенные самого государя – несбыточная мечта не только для простого солдата, но даже и для рыцаря с манором и арендными угодьями. Хотя не будем отрицать, во время войны случаются престранные вещи. Быть может, этого сэра Артура ждут где‑то жена и дети, все, как один, зависящие от его жалованья – вот он и не чает заработать, где подвернется удача. А она – дама скупая и капризная.

Бедность и нужда – суровые хозяева. Дерри оглядел приунывшего рыцаря внимательней, вобрал глазами его обтрепанный плащ. Возможно, что и клочковатость этой бороды – от отсутствия грошовой монетки за стрижку. Мысленно Брюер вздохнул. В более молодые годы он бы встал, снисходительно похлопал бедолагу по плечу и оставил его здесь на произвол судьбины – избиение или грабеж на выезде из лагеря.

Но возраст, треклятый возраст изменил его характер: смягчил его острые грани, так что слышны стали скорби и боль других, не вызывая больше злорадного смеха. Может, и в самом деле пора на покой… Трое тех, кто моложе возрастом, готовы вступить меж собою в схватку, стоит тебе однажды не возвратиться в дом. Теоретически имена двоих соперников ни одному из них не известны, хотя можно побиться об заклад, что они все это вызнают. Самый верный способ увернуться от удара – это убить того, кто держит занесенный клинок. Ну а люди в ремесле Дерри знают: сподручней всего убить, когда твой соперник еще не знает, что он тебе враг.

Ни одна из этих мыслей не выскользнула из‑под маски спокойной и бесцельной наблюдательности шпиона и не выдала Лавлейсу, что Уорика он сдал всего за кружку эля. Бросать на стол монету при таком количестве глаз было рискованно. Поступи Дерри так, впустую пропала бы и монета, и сам Лавлейс. Вместо этого Брюер, выставив руку, вдавил Артуру в пятерню золотой полунобль. Видно было, как глаза рыцаря, украдкой глянувшего себе в ладонь, азартно и радостно зажглись. Размером монета была невелика, но ее должно хватить на дюжину трапез, а может, и на новый плащ.

– Ступайте себе с богом, – поднимаясь, сказал Дерри. – С верой в короля вы не оступитесь.

 

* * *

 

Несмотря на узкий серп месяца, ночное небо, казалось, изливало таинственное свечение, в котором Эдуард Йорк явственно различал свои ладони. Он медленно повел ими перед лицом налево, глядя, как пальцы движутся подобно белым крылам. Сидел Йорк на краю валлийского утеса, название которого не озаботился спросить. Ноги его свисали в темноту, и камень, вывернувшийся с кромки, упал вниз без всякого шума, словно пропасть под утесом была бездонна. Может, оно и вправду так? Бездна зияла под ногами, и вместе с тем темень там была такой густой, что по ней, казалось, можно было ступать, как по тверди.

Пьяно улыбнувшись этой мысли, он потянулся носком сапога и стал нащупывать непонятно что – может, мост из теней, по которому можно будет перейти через долину. От наклона центр тяжести сместился, Йорк завалился на спину и судорожно завозился – впрочем, секундный страх мелькнул и пропал. Эдуард знал, что никуда не упадет. Выпил он явно столько, что человек размером поскромнее отдал бы концы, но Господь не даст ему свалиться с какого‑то там валлийского утеса. Не‑ет, конец его ждет не здесь, особенно с учетом того, какие впереди ждут дела! А их много, неоконченных. Йорк кивнул сам себе головой, настолько тяжелой, что она продолжала ходить вверх и вниз даже после того, как ему самому это поднадоело.

Он заслышал шорох шагов и негромкий разговор двоих караульных где‑то невдалеке, буквально в дюжине шагов за спиной. Медленно‑премедленно Эдуард поднял голову, понимая, что в темноте у земли его не видно. А с зеленовато‑белыми под звездным светом конечностями он сейчас, наверное, напоминал бесплотного духа. В ином настроении Йорк вскочил бы с леденящим воем, чтобы те двое обделались со страху, но одежда, увы, под звездами не светилась. Ночной свет впитывался как бы одними руками. Несомненно, это так, и в конце концов ночное свечение заполнит его до краев, а потом станет изливаться наружу. Мысль эта показалась притягательно красивой, и Эдуард, сев, предался ей, пока те двое за спиной разговаривали – причем, кажется, о нем.

– Не нравится мне это место, Брон. Ни горы не нравятся, ни дождь, ни эти чертовы валлийцы. Только и делают, что косятся на нас исподлобья из своих лачуг. К тому же все, как один, ворюги: тащат все подряд, впору веревкой привязывать. Вон Носач у нас позавчера седло потерял: можно подумать, оно само от него куда‑то ускакало… Нет, не место это, где стоит находиться – а мы вот все еще торчим здесь.

– А ты у нас кто, герцог, чтобы командовать? Будь ты им, то, может, и увел бы нас обратно в Англию. Ну а коли нет, то будем ждать, пока мастер Йорк даст приказ выдвигаться. А мне и здесь неплохо. Даже, брат, уютно. По мне, так лучше здесь, чем шагать по Англии да махать мечом. Так что пусть наш парнище заливает свое горе по отцу и брату. Старый герцог был человек славный. Большой. Будь он моим отцом, я б тоже пил днями напролет. Рано или поздно наш парнище оправится, или же у него от горя и возлияний лопнет сердце. То или это – переживать не нам.

Эдуард Йоркский прищурился в направлении той пары. Один из говоривших опирался о валун, сливаясь с ним единой темной тенью. Второй стоял, глядя в сторону и вверх, где в зеленоватом застывшем небе переливчато сияли россыпи звезд. Ночь раскинула свой необъятный плащ, и Йорка вдруг пробило раздражение: какие‑то там латники‑копейщики судачат о его потаенной боли, как о какой‑нибудь погоде или о цене на каравай хлеба! Он завозился в попытке встать, при этом чуть снова не рухнув в пропасть, когда шатко встал и качнулся не в ту сторону. При росте в шесть футов четыре дюйма[9] Эдуард смотрелся исполином – безусловно, он был самым высоким во всем своем войске. Сейчас, при неснятых наплечниках, он загораживал собой изрядный кусок неба, и при виде этого грозного явления, да еще в такой близи, оба болтуна застыли сгустками сумрака на фоне звезд.

– Эт‑то еще что?! Вы кто такие, чтобы трещать тут насчет меня, а? Горе мое обсуждать? – поинтересовался Йорк.

В безоглядной панике сгустки сумрака бесшумно перекатились через гребень и исчезли подальше от греха. Эдуард проорал им вслед что‑то бессвязное, проплелся несколько шагов и тяжело рухнул, запнувшись о незамеченный камень. Изо рта у него струей хлестанула рвота, да такая едкая от смеси вина, эля и браги, что ему ожгло горло и язык.

– Вот я вас разыщу‑у‑у! Найду‑у‑у‑у, сучьи выблядки…

Немного придя в себя, Эдуард перекатился на спину и оцепенел, сонно соображая, как и зачем ему кого‑то искать. Не прошло и минуты, как он уже натужно храпел, распластавшись на валлийском утесе, лицом к безучастной выси с сереющими дымами Млечного Пути.

 

* * *

 

Шел обложной дождь, когда Маргарет созвала своих лордов на совет. С шипением стекали водяные струи, столбики шатра поскрипывали под непомерной тяжестью прогнувшейся парусиновой кровли. Дерри Брюер со скрещенными на груди руками вдумчиво оглядывал лица старших военачальников королевы. Среди собравшихся в этом шатре больше всех претерпел Генри Перси. Граф Нортумберлендский носил на лице неотъемлемую фамильную печать – знаменитый нос Перси, хрящеватый клюв, делающий хозяина заметным в любом собрании. Цена, заплаченная семейством Перси, придавала молодому графу вескости среди всех – в глазах Дерри, потеря отца и брата сделала его зрелым, так что он редко бросал слова абы что‑то сказать, а свое достоинство носил подобно рыцарскому плащу на плечах. Генри мог бы легко повести на Уорика армию, но так уж вышло, что командование ею было доверено менее опытному Сомерсету. Брюер позволил себе взглянуть и на королеву, скромно сидящую в углу, стройную и розовощекую, как девушка. Если правда то, что в месяцы болезни своего мужа она тайно зналась с Сомерсетом, то тайна эта блюлась на редкость неукоснительно. В свои двадцать пять Генри Бофорт был все еще не женат (довольно редкое явление, уже само по себе вызывающее вежливое поднятие бровей). Не мешало бы наставить герцога взять в жены какую‑нибудь вожделеющую нетель, которая наплодила бы ему замечательных пухлых детишек, что хоть как‑то поуспокоило бы злые языки.

На совет были созваны и с полдюжины баронов помельче. Радовало глаз, что лорда Джона Клиффорда поместили среди них на скамье, где они теснились, как школяры перед уроком. Это Клиффорд убил при Уэйкфилде сына Йорка, а затем победно размахивал окровавленным кинжалом над его отцом. Как уважать человека после такого, будь он даже образцом добродетели? Лично Дерри считал Клиффорда напыщенным слабаком, глупцом с полой сердцевиной.

Удивительно, как далеко и быстро – можно сказать, на собственных крыльях – разлетелась молва о зарезанном сыне Йорка, так что сеть осведомителей Брюера спустя некоторое время многократно сообщила об одном и том же на разные лады. Шла весть и о том, что королева идет на юг с войском из воющих и лающих северян, вместе с которыми ступают крашеные дикари с шотландских гор. Что она‑де своими руками взяла отсеченную голову Йорка и окропила его кровью свою рать, радуясь побиению безвинных юношей. Эти россказни звучали так цветисто, что оставалось гадать, не стоит ли за ними чей‑нибудь яркий ум наподобие Дерри, или же это обычная людская склонность к безжалостному украшательству.

Секретарь Брюера закончил излагать подробное описание сил Уорика, собранное и составленное из донесений дюжины людей вроде Лавлейса, из которых постепенно сложилась картина, по всей видимости, довольно точная. К началу битвы расклад, безусловно, поменяется, сменятся и диспозиции армий, но пока можно быть уверенным. Уорик врылся в землю. Позволить себе сместиться он больше не может. Шпионских дел мастер скрытно кивнул своему человеку и поднял глаза в ожидании встречных доводов в защиту и опровержение изложенного.

Первым взялся говорить барон Клиффорд – в нос, лающим голосом, от которого у Дерри невольно сводило скулы:

– Вы изволите двигать нашу армию, как фишки в нардах, Брюер? По‑вашему, так должна вестись война? А вот нам так не кажется!

От Брюера не укрылось это самое «нам», «наши». Шесть лет Джон Клиффорд все пытался протиснуться в ряды ноблей, потерявших своих отцов, встав таким образом на одну доску с графом Перси Нортумберлендским и Сомерсетом. Ни тот, ни другой зуба на него не имели, но и особой приязни к барону, судя по всему, не испытывали. На первые его вопросы Дерри предпочел не отвечать в силу их риторичности. Пусть вначале выпустит пар.

– Это как же понимать? – кипел желчью Клиффорд. – Шпионы, нищеброды и карманники берут на себя право решать, как и каким образом королевской армии выстраиваться на позиции? Ушам своим не верю! Из того, что вы говорите, может показаться, будто Уорику присущи честь и доблесть, в отличие, понятно, от вас! Вы говорите, что он встал на дороге в Лондон, преградив нам путь. Да! Именно так ведут войну люди чести, Брюер: бросают врагу вызов, без всяких там уловок и ухищрений. Я ужасно удручен тем, что мне приходится слышать. Просто ужасно.

Маргарет на это, увы, молчала. У нее самой уже был безрадостный опыт командования – та неудачная битва на севере, – и она предпочитала больше к нему не возвращаться. Более того, у них с Сомерсетом, вероятно, состоялся приватный разговор насчет того, чтобы она не прекословила его воинскому авторитету. Так что если кого и надо убеждать, так это Сомерсета, а не Клиффорда или даже графа Перси. Было бы легче, если б кто‑то из них согласился с изложенной линией.

– Милорд Клиффорд, – начал Дерри (нельзя же сказать, что он напыщенный тугодум), для вескости говоря медлительно. – С вашей выучкой и опытом вы, должно быть, знаете, что бывают битвы, когда одна из сторон перед столкновением предпринимает обходной маневр. Так неоднократно бывало, когда крепости брались с фланга. Вот и все, что я предлагаю. Моя задача и ответственность в том, чтобы обеспечить милордов всеми сведениями, которые могут им пригодиться.

Джон открыл рот, чтобы что‑то сказать, но шпион продолжал, сохраняя льдистое спокойствие:

– Милорд, Уорик сделал крепость из дороги на Лондон, установив там пушки и заграждения, прорыв рвы и насыпав валы, не считая других препятствий, которые нам придется одолевать. Все мои осведомители… – Клиффорд при этих словах спесиво фыркнул, и Дерри с нажимом повторил: – Все мои осведомители в один голос говорят, что он стоит лицом к северу. Да, милорды. И мне кажется, самым разумным было бы обойти его укрепления и избежать таким образом самой коварной части воздвигнутого им рубежа обороны.

– И показать страх перед уступающей силой! – злобно выкрикнул барон. – Показать нашим товарищам, что мы воспринимаем невиллских собак всерьез, что мы уважаем изменников и обращаемся с ними, как с ровней, вместо того чтобы смести их, как дохлых ос, и спалить. По тем же сведениям, мастер Брюер, у нас в поле дополнительно пять тысяч человек! Вы это будете оспаривать? В борьбе с Йорком мы победители! К тому же мы превосходим этих кентских крестьян и лондонскую голытьбу числом – и при этом вы заставляете нас вилять и прятаться, чтобы мы выглядели как мальчишки, лезущие в чужой сад за яблоками! Скажите мне, где здесь честь?

– У вас превосходный набор фраз, милорд Клиффорд, – натянуто улыбнулся Дерри, – но у вас есть еще шанс сберечь жизни вверенных вам людей, нанести урон Уорику или даже вовсе уничтожить его, не сокрушив свои ряды о возведенные им укрепления. Милорд, я усматриваю немного чести в…

– Мастер Брюер, – пробурчал, поднимая руку, Сомерсет, – я полагаю, этого достаточно. Ваш спор не крепчает, а просто повторяется. Я уверен, основные аргументы мы уже уяснили.

– Да, милорд, – потупил голову Дерри. – Благодарю.

Он сел на шаткий табурет, сморщившись от внезапной боли в колене (как бы не судорога!). Чувствовал себя шпионских дел мастер старым, больным и насквозь усталым от споров с помпезными глупцами и старшими по званию молодыми людьми. Он был так далеко от короля Генриха, что источник его авторитета, казалось, пересох. А ведь были времена, когда все страшились Дерри Брюера из‑за его связей с власть имущими и с самим монархом. Ну а нынче он был вынужден выспаривать свою точку зрения у ослов вроде Клиффорда, которым не мешало бы опустить задранные к небу носы.

– Армии Уорика я не страшусь, – сказал герцог Сомерсетский.

– Конечно нет! – азартно поддакнул Джон, но осекся под остерегающим взглядом.

– Правда, что у врага был примерно месяц на то, чтобы подготовить оборону, пока мы плелись на юг с медлительностью прачек. – Сомерсет поднял руку, унимая протестующий рокот. – Спокойствие, джентльмены! Я знаю, нам надо было кормить людей, но сложилось так, что Уорику было дано время – а при его богатстве я не сомневаюсь, что он воспользовался запасами Лондона. Более того, у него, по сути, в заложниках король Генрих, что придает Уорику определенную… влиятельность, что ли. И хотя король у него на положении пленника, я не думаю, что он будет вырываться или пытаться бежать. Тем не менее, несмотря на все это, их общая сила, состоящая из кентцев, лондонцев и кое‑кого из сассекцев и эссекцев, достаточно невелика. Так что эта армия мне не страшна. Но помимо этого, разумеется, есть еще одна.

Генри Бофорт оглядел собравшихся, мимолетно остановившись взглядом на Маргарет, которая, впрочем, не подняла глаз от сложенных на коленях ладоней.

– Я имею в виду сына Йорка Эдуарда. Ясно, что он продолжатель дела своего отца. Будучи графом Марчем, он всего с несколькими тысячами человек отправился в Уэльс, где сподобился сломить силы троих Тюдоров, убив отца и рассеяв сыновей. После той победы Эдуард, возможно, и не стал собирать под свои знамена пополнение, хотя в стране есть множество сердитых людей, готовых, в случае чего, примкнуть к нему. Йорки – это все‑таки королевский дом, и они могут представлять для нас угрозу. Если Йорк сомкнется с Уориком, численностью они с нами почти сравняются, что не может не вызывать беспокойства. – Бофорт покачал головой. – Как и Уорик, я желаю, чтобы мне навстречу открыто вышел враг, с которым я готов сразиться и принять смерть, – но однажды нам неизбежно предстоит встретиться с сыном Йорка, который может ударить нам во фланг.

Сомерсет сделал паузу, чтобы отдышаться, и еще раз оглядел собрание.

– Миледи, милорды, мастер Брюер! Мы не можем танцевать танец с Уориком и оказаться зажатыми между двумя армиями. Не ему править этот бал. Если осведомители доводят до сведения мастера Брюера, что крепость слаба с фланга, моим приказом будет воспользоваться данным нам преимуществом. Не вижу большой чести в том, чтобы посылать тысячи людей на гибель у хорошо укрепленного рубежа. Лорд Клиффорд, мне помнится, сам Цезарь не гнушался маневрировать на поле, причем где‑то в этих самых местах!

Джон улыбнулся и опустил голову. Дерри почувствовал безотчетное раздражение от фамильярности в такой компании. Видимо, сказалось все то же старение, но он не мог пропустить такого момента.

– С вашего позволения, милорд, я хотел бы разъяснить барону Клиффорду, что есть некая разница между убийством убегающего раненого мальчика и штурмом крепости, которая… – начал шпион.

– Брюер, придержите язык! – выкрикнул Сомерсет, в то время как Джон лишь пучил глаза. – Нет, выйдите! Да как вы смеете так говорить в моем присутствии?! Вот вам мое наказание: прочь отсюда!

Дерри отвесил почтительный поклон королеве, кипятясь на себя больше всех в этом шатре. Было некое мрачное удовлетворение от того, как он прилюдно озвучил преступление Клиффорда. Сыну Йорка было семнадцать, и угрозы от его побега с поля под Сандалом не исходило никому. Неизвестно, был ли паренек ранен, но Брюер умышленно добавил эту деталь, чтобы выставить барона подлецом, каким тот, в сущности, и был. Так вот и рождается история.

Шатер Дерри покинул с чопорно выпрямленной спиной, зная, что зашел слишком далеко. На промозглом воздухе гнев его быстро выкипел, сменившись стариковской усталостью. Стало темно и тоскливо. Возможно, от Клиффорда придет вызов на дуэль – а впрочем, вряд ли барон унизится до поединка, тем более с риском дуэли перед свидетелями. Лучшие годы уже позади, это безусловно, но Дерри по‑прежнему мог при случае изметелить барона в кашу, и тот это знал. Нет, если чего и опасаться, то это ножа в темноте или измельченных кошачьих усов в еде, от которых можно измучиться кровавой рвотой.

Брюер в отчаянье поднял глаза на шпиль сельской часовни, построенной на земле двух семейств, Стоккеров и Уайбостонов. Шансов спрятаться от тех, кто будет разыскивать его ночью, негусто. Придется не спать и находиться в чьей‑нибудь компании. За схватку с Клиффордом и даже Сомерсетом Дерри себя не клял. Со смертью Йорка вокруг Маргарет образовалось некое отсутствие силы. Главный ее враг теперь мертв, муж по‑прежнему в плену, а она отчасти утратила ту яростную одержимость, с которой жила последние годы, словно перестала четко сознавать, куда следовать дальше. А в пустоту эту ступили люди вроде Сомерсета – молодые, яркие и амбициозные, смотрящие далеко в будущее. Что же до тварей послабей и помельче, вроде Клиффорда, то им лишь бы прибиться к кумирам, к которым можно подольститься.

Жить без надежды, как известно, сложно. Йорк мертв, Солсбери тоже – после всех тех лет, что они хватались за трон так, будто имеют на это право. Потеря короля Генриха – это, пожалуй, единственное место, которое пока еще зудит. Бедная невинная душа в руках людей, имеющих все основания его ненавидеть. Но правда в том, что если Генриха убьют, то королева долго горевать не будет. Вон как у нее взблескивают глаза, когда она останавливается взглядом на Сомерсете! Можно подумать, со стороны этого не заметно…

 

4

 

С наступлением ночи разгулялся ледяной ветер с крапинами острого мелкого снега, и стало еще студеней, чем днем. Горбясь под его кусачими порывами, армия королевы сошла с лондонской дороги. По приказу Сомерсета люди сворачивали с широких плоских камней, и башмаки начинали стучать по звонкой от стужи земле. Здесь дожидались конные разведчики, размахивая факелами, помечающими нужный путь. Вблизи находился городок Данстейбл. По предложению Дерри за ночь пятнадцать тысяч человек дружно исчезли, оставив лазутчиков Уорика тщетно высматривать появление армии на дороге к югу.

За несколько дней после того, как Брюер довел барона Клиффорда до багроволицей истерики, шпионских дел мастер ни разу не слышал в свой адрес никаких угроз – к нему никто даже не приближался. Однако бдительности он не ослабил, безошибочно зная породу и злобность таких, как Клиффорд. От Сомерсета тоже ничего не последовало, как будто молодой герцог предпочел просто отмахнуться и забыть о дерзкой выходке Дерри. Если бы Бофорт передумал, результат мог быть чем‑то вроде публичной порки – со смаком, на виду у всех. Ну а у Клиффорда для чего‑либо подобного не имелось ни полномочий, ни мужества. От него можно было ожидать нападения врасплох. Как результат, Брюер начал вполсилы тешиться мыслью, как бы бесшумно устранить Джона. Хотя даже для шпионских дел мастера выжить королевского барона со свету было бы задачей непростой.

Ряды марширующих перебудили всполошенных обитателей Данстейбла факельным шествием и уже обыденным, усталым требованием «выставить провизию или домашний скот». Нельзя сказать, что у горожан много чего осталось под конец зимы. Основная часть припасов была израсходована за нелегкие холодные месяцы.

На этот раз за проходом армии через городок наблюдала с седла королева Маргарет со своим полуспящим сыном. В ее присутствии бесчинства были исключены – во всяком случае, там, где светили факелы. В результате таких мер разверстка обещала быть гораздо более скудной. Где‑то на задворках стали слышны крики, и Дерри готов был отрядить туда нескольких молодцов с дубинами, если распоряжения на этот счет не успел еще сделать Сомерсет. К обочине дороги были доставлены с дюжину мародеров, которых тут же взялись сечь под их крики. Некоторые пытались роптать, но один из капитанов свирепым голосом сказал, что при желании может обойтись с ними, как с дезертирами. Это подействовало как удар плетьми. Кара за дезертирство была суровой и направленной на то, чтобы люди хорошенько думали, прежде чем что‑то вытворять холодными темными часами, когда не спят разве что часовые. В качестве меры упоминалось каленое железо, а само уложение люди, не умеющие читать и писать, должны были запоминать наизусть и по требованию воспроизводить на память.

Кстати сказать, протяженность февральских ночей вполне позволяла скрыть большинство грехов. И к той поре, как армия протащилась через Данстейбл, все лавки и кладовые вдоль главной улицы оказались обобраны дочиста. Призрачный вой носился по ветру, провожая супостатов, а замыкающие в строю, сгибаясь под ветром, были вынуждены ступать спиной вперед, сжимая закоченевшими руками оружие.

За городом в синей тьме морозной ночи наметился просвет. Древний лес из дубов, остролиста и берез был здесь густ и обширен, так что без труда поглотил даже такое немалое воинство. Под сумрачным навесом крон и ветвей людям было позволено остановиться на отдых и прием пищи, потому как иначе на бой у них просто не оставалось бы сил. Кто‑то вострил клинки и промасливал кожу, а кузнецы черными железными щипцами дергали гнилые зубы. Слуги из обоза развели костры под котлами, где кипело варево из лука и жгутов сушеной говядины и оленины с добавлением всякой доступной всячины, вплоть до кореньев и коры. За раздачей порций – не более чем жидкой жирноватой водицы – наблюдали старшие солдаты. Это они с ревнивой дотошностью наполняли ею кружки и плошки, следя за каждой упавшей с черпака каплей.

Те, кто умел охотиться, пустились трусцой на поиски перепелок, кроликов, лисиц и даже пребывающих в спячке ежиков – словом, какой угодно съедобности. Услуги охотников оплачивались заранее. Когда иссяк запас монет, они продолжали свой труд за добавку к положенной порции. Один из охотников, когда перестали давать деньги, начал скопидомить добытую еду. Однажды вечером на глазах у всех он у отдельного костерка уписывал нажористого зайца. Наутро тело скопидома нашли в петле, и стоит ли говорить, что слёз по нему никто не пролил? В долгом походе многие лишались сил и гибли – падали или убредали прочь с пустыми от голода и изнеможения лицами. Кое‑кого силой загоняли обратно в строй, иные оставались там, где упали, сипя напоследок, в то время как остальные проходили мимо, без стеснения косясь на дармовое придорожное зрелище.

Едва похлебав скудного варева, армия королевы снялась с места и двинулась в серой редеющей мгле, где над горизонтом готовилось взойти красноватое низкое солнце. Сил, в том числе и для натиска, по‑прежнему хватало. Еще в ночи войско справа обогнуло Сент‑Олбанс, так что теперь выход намечался с юго‑запада. Кто‑то на ходу тихо зубоскалил, предвкушая удивление Уорика и его людей, когда те запоздало обнаружат армию неприятеля у себя за спиной.

 

* * *

 

С седла откормленного вороного мерина граф Уорик взирал на протянувшуюся к северу дорогу. Утреннее небо было ясным, хотя студеный ветер все так же пронизывал до костей. Позади лежал холм с городком Сент‑Олбанс, над которым возвышалось аббатство. Отчего‑то в душе шевельнулось раздражение: вспомнился аббат Уитхэмпстеда со своими высокопарными советами наблюдателя, шесть лет назад смотревший за битвой с холма своей обители. В голове не укладывалось, как этот индюк мог столь напыщенно читать на этот счет лекцию ему, Ричарду, по сути, принесшему Йорку победу своим подвигом, и при этом с благостным видом описывать имевшие тогда место изуверства.

Уорик сердито тряхнул головой, избавляясь от этих мыслей. Сейчас единственная забота – это королева и ее армия, идущая с юга. К несказанному удивлению графа, неприятеля все еще не было. Маргарет каким‑то образом дала ему время, и он его использовал, вбив свою ярость и горе в созданные валы и рвы. Дороги на Лондон больше не существовало. Армия Уорика врылась в глубокие расселины, намереваясь сорвать любую атаку всадников. В сетях из вервий, поставленных лондонскими оружейнями, каждое острие было надежно закреплено вручную. Назвать эти укрепления неприступными было нельзя, но при штурме силы и уверенность врага, безусловно, пошатнутся. В замысел Уорика входило поистрепать армию королевы, ряд за рядом уменьшить ее численность, пока изможденные ее остатки не начнут истекать кровью. И только тогда он пошлет на нее три рати общим числом десять тысяч человек, которые окончательно сломят волю и надежды Ланкастеров. При этой мысли Ричард нахмурился, взвешивая, сколь немногое осталось от самого короля Генриха. Монарх, собственно, находился невдалеке от места, откуда Уорик с царственной строгостью озирал свой раскинувшийся лагерь. Король сидел в тени раскидистого дуба, глядя вверх сквозь переплетение ветвей. Глаза Генриха были ласковы и тихи, он был словно околдован. Путы с него сняли, хотя в них и раньше не было необходимости.

Впервые столкнувшись с детской простотой и наивностью короля, Ричард Уорик вначале подумал, не разыгрывает ли его монарх, настолько безупречно тот играл роль блаженного. Пять лет назад ходили слухи, что молодой король пришел в себя с восстановленной силой воли и удалью. При этой мысли Уорик невольно пожал плечами. Если оно так и было, то только тогда, а не теперь. На его глазах внимание монарха привлек какой‑то шум. Генрих схватился обеими руками за землю и зачарованно огляделся на царящую вокруг суматоху. Назвать его совсем уж слабоумным или бесчувственным было нельзя: он мог задавать вопросы и вроде как понимать ответы, но искра воли не могла, пронизав, поднять его с места. Иными словами, он был сломлен, если не сказать поломан. Когда‑то Уорик даже испытывал к нему что‑то похожее на жалость – если б этот разлюбезный дитятя не явился причиной смерти его отца. А потому теперь Ричард испытывал к королю лишь холодное презрение. Дом Ланкастеров не заслуживает трона, если Генрих единственный, кого они могут на него усадить.

Причмокнув губами, граф Уорик дернул поводья и повернул коня. Вдоль оконечности лагеря мелкой бойкой рысью скакали трое, и он выехал им наперехват. Двоих из этой троицы он уже узнал: брат Джон и их дядя Фоконберг – оба преданные делу Невиллы. На третьего Ричард в такой же степени положиться не мог, хотя и подозрений герцог Норфолкский де Мобре тоже не вызывал. К тому же этот человек превосходил Уорика титулом и был старше на десять лет. По матери Норфолк происходил из Невиллов, но то же самое можно было сказать и о братьях Перси, которые выступили в поддержку короля Генриха. Ричард мысленно вздохнул. Война подчас рождает странные союзы. По титулу и опытности Уорик поставил Норфолка над престижным правым флангом – чуть впереди остальной армии, как раз перед растянутыми квадратами пехоты. Да, вышло чисто случайно, что Норфолку доводилось встречать неприятеля первым. И если герцог замыслил измену, он сможет нанести ему минимальный урон и, посторонившись, пропустить врага на центр, обрушивая на него тем самым всю отчаянную силу битвы.

Уорик в сомнении качнул головой как раз в тот момент, как те трое круто осадили лошадей. Со смертью отца краски жизни графа несколько поблекли, отбрасывая тень на то, что он раньше принимал за чистую монету, не подвергая вопросам. Отсутствие старика Йорка образовывало в душе брешь, утрату настолько великую, что из края в край даже не охватить взором. Оглядывая друзей и союзников – да что там, даже братьев своих и дядьев! – Уорик нынче только и усматривал в них, что тайную тревожную цель измены.

Перед лордом Уильямом Фоконбергом он учтиво склонил голову, однако тот притерся на лошади ближе и протянул руку, понуждая Ричарда вначале к рукопожатию, а затем и к неловкому объятию. Видеть в лице дяди сходство с чертами отца не вызывало у Уорика никакого удовольствия. Оно и так‑то малоприятно, а тут еще эти туманные воспоминания дяди о старшем брате, чуть ли не с претензией на более сокровенное, протяженное знание о том, как они вместе росли… В попытке чем‑нибудь утешить племянников Фоконберг рассказывал всякие истории о детстве их отца, которые в силу отсутствия самого Йорка нельзя было подтвердить или опровергнуть, а значит, и принимать на веру. В глазах Ричарда его дядя был человеком явно меньшего пошиба. На людях все трое племянников относились к нему с должным почтением, но насчет глубины их чувства Уильям мог не обольщаться.

Темные глаза этого человека Уорик чувствовал на себе так, как ощущают на лице руку. Прежде к Фоконбергу он относился без неприязни, но со смертью отца влажноглазый дядя Уильям, бывало, вызывал в нем ярость своей слезливой жалостью и всеми этими притрагиваниями. Видя, как в брате копится гроза, Джон Невилл протянул к Фоконбергу руку и грубовато хлопнул его по плечу. Сей жест у братьев означал: хватит, это уже перебор. В самом деле, видеть бледное отражение отца в дяде иногда становилось просто невмоготу. Уильям, конечно же, истолковал это по‑своему: вот как браво, по‑мужски, выказывает ему поддержку семейный круг! По правде говоря, этим самым жестом его уже не раз чуть не сшибали с седла.

Уорик улыбнулся Джону, хотя глаза его оставались холодны. В момент гибели отца на Джона Невилла манной небесной свалился вожделенный титул барона Монтегю – какое‑никакое, а обретение. Что же до старшего из братьев, то он унаследовал титул графа Солсбери, чем во мгновение ока прирастил себе несколько дюжин маноров, замков и имений с огромными, как дворцы, домами. В одном из таких имений, Миддлхэме, прошло его детство, и там по‑прежнему жила его мать, ныне в траурном одеянии вдовы. Уорика эти несметные богатства как‑то даже и не трогали, хотя Джон явно завидовал такому обилию земель, делающему брата самым богатым человеком в Англии – таким, с которым теперь не потягаться даже дому Йорков. Но все это прах – во всяком случае, пока убийцы отца живут, пьянствуют и развратничают, глумливо смеясь. И где справедливость, когда со стен города Йорка на преуспеяние врагов незряче взирает голова Солсбери, отделенная от тела? Такое даже не вымолвить вслух, хотя оно зияет отверстой раной, раздирая душу, словно вопль. А любая попытка вернуть голову отца может обернуться гибелью. И потому она вынуждена оставаться там, под промозглым ветром и дождем, пока сыновья отца ратными своими трудами приближают отмщение.

Взгляд Уорика вновь остановился на отдаленной фигуре короля Генриха, отрешенно коротающего короткий зимний день. Джон, понятное дело, призывал умертвить венценосца – горячность молодого человека, признающего лишь принцип «око за око, отец за отца». Что же до Генриха, то он вряд ли пользуется любовью даже собственных подданных. Пока он жив, у королевы и верных ей лордов есть хоть какое‑то слабое место. Генрих – кусок сала в волчьей яме, поистине королевская приманка, на которую по запаху идут его последователи. Смерть его, разумеется, лишь развяжет руки королеве Маргарет, которая одержимо будет пытаться всунуть на трон своего сына.

Ветер лез в рот, словно чей‑то шершавый язык, и Уорик невольно поперхнулся. Он поглядел на бледное лицо герцога Норфолкского, понимая, что тот уже какое‑то время безмолвно на него смотрит и взвешивает. Их свело вместе в ту пору, когда графа раздирало горе, и никто не мог сказать, что они дружны меж собою. Однако со стороны Норфолка не было и ничего дурного – а это кое‑что, учитывая предательство многих из тех, кого Йорк раньше считал своими.

Герцог был кряжист, с головой скорее, квадратной, чем круглой, от макушки до подбородка выбритой до седоватой щетины. В свои сорок пять он носил на лице отметины и шрамы былых сражений, а во взоре его не было ни намека на слабость, лишь холодная трезвая оценка. Было известно, что этот человек имеет кровное родство как с Йорками, так и Ланкастерами (уж слишком много кузенов и кузин стоит по обе стороны). Мощное его сложение и то, как уверенно он держался в седле, вселяло отрадную мысль о преобладании в герцоге невиллской крови.

– Рад встрече, милорд, – приветствовал Норфолка Уорик.

Герцог в ответ улыбнулся.

– Думал, не повредит сюда подъехать, Ричард, – сказал он. – А то дядя о вас беспокоится.

Напыщенный кивок Фоконберга был встречен лукавым проблеском в глазах Норфолка. Граф Уорик презрительно повел усами. Злонамеренности в Уильяме, безусловно, не было, но напускная сочувственность дяди ничего, кроме раздражения, не вызывала. Норфолк, судя по всему, вовсе не был неотесанным бревном, поскольку заметил то, чего не уловил Фоконберг.

– Есть ли что‑то от разведчиков? – спросил Уорик, кривя рот.

Герцог, мгновенно помрачнев, покачал головой.

– Ничего. Сведений никаких. А на юг течет лишь ручеек из обездоленных, со всеми их сетованиями. – Заметив, что граф собирается что‑то сказать, он опередил его: – Всё, как вы приказали, Ричард. Их кормят, согревают, дают мелких монет и шлют дальше на юг, к Лондону. Для пополнения наших рядов готовят крепких парней, и они остаются с нами. А старики и дети держат путь на столицу с леденящими слухами. Так что королеву на юге ждет не особо радушный прием.

– Неплохой был приварок, – усмехнулся Джон, – увидеть ее такой, какая она есть на самом деле. Вот бы всей стране узнать ее в таком свете, в каком ее знаем мы. Бесчестной вероломной потаскухой.

Уорик чуть заметно поморщился. В принципе согласиться можно с каждым словом, но уж очень простецки резко и грубо говорит и ведет себя младший брат: вылитый Эдуард Йоркский. Ни тот, ни другой, помнится, понятия не имели о сдержанности и скрытности, как будто громкий голос и сильная рука – это все, в чем человек нуждается. Почему‑то вспомнилось о Дерри Брюере: интересно, жив ли он?

– Джон, – обратился Ричард к брату, а затем добавил формальный титул: – Лорд Монтегю. Вам, пожалуй, имеет смысл проследить за обучением ваших людей стрельбе из аркебуз. К нам поступила новая партия из восьмидесяти стволов, а обучать солдат почти некому. Перезаряжают после выстрела непозволительно медленно.

Брови брата заинтригованно поднялись: привозимое из города новое, небывалое оружие неизменно вызывало у него интерес. Серебра Уорик не жалел, а взамен добрая половина кузниц и литеен Лондона не покладая рук работала над снабжением его воинства. В результате по утрам, вызывая благоговейный страх, десятками прибывали возы, груженные всевозможными клинками, разными хитроумными приспособлениями и бочонками с черным порохом. Каждый день с рассветом выходили практиковаться новомодные «стрелки» Уорика, неся на плечах длинные железные стволы с деревянными прикладами. По выходу на рубеж стрелки строились в ряды и засыпали в дула крупнозернистый порох, впихивая следом шарики или кусочки свинца, а сверху всаживая затычки из шерсти, чтобы начинка ствола не выкатилась наружу. По ходу люди уясняли, что дальностью стрельбы это новоявленное оружие значительно превосходит луки и даже арбалеты. Первыми опробовать аркебузы вызвались лучники Ричарда – знаменитые «красные плащи», – но уже к концу первого дня они дружно посдавали стволы и вернулись к своему старому, проверенному оружию. Их настораживали промежутки между выстрелами, неимоверно длинные по сравнению с пусканием стрел, где зазор измеряется одним вдохом. Но у Уорика на аркебузы имелись виды как на новый тип боевыносливого оружия, призванного отражать многолюдную атаку – скажем, сбивать с лошадей отряды всадников. В этих стволах, применяемых строго в нужный момент, он усматривал прок и неплохую будущность. А уж грохот, издаваемый этими стволами вблизи, делал их поистине громом небесным. Помнится, на пробном занятии стрелки первого ряда побросали свои аркебузы и ринулись спасаться в клубах сероватого дыма. Уже за одно это новое оружие обеспечивало себе на поле боя место и ценность.

Лорд Джон Монтегю коснулся пряди на лбу. Уорик в ответ коротко кивнул, втайне завидуя радостному волнению, которое замечалось в брате. После смерти отца спайка между ним и Джоном, бесспорно, окрепла. А в противовес гаснущей привязанности к дяде укреплялась дружба между Ричардом, Джоном и епископом Джорджем. Если уж на то пошло, у них было общее дело.

От звука рога где‑то позади, высоко на холме Сент‑Олбанс, Уорик с Норфолком почти одновременно обернулись. Герцог слегка накренил голову, чтобы лучше слышать, и напрягся, когда над городом поплыл звук колокола церкви Святого Петра.

– Что это значит? – спросил дядю Джон Невилл, еще не настолько опытный, чтобы уяснить потрясенность остальных. Фоконберг бессловесно повел головой из стороны в сторону. Ответил Ричард – нарочито спокойно, изо всех сил превозмогая вязкий страх:

– Это атака. Ни из‑за чего другого колокол звонить не стал бы. Джон, твои люди оттуда ближе всех. Пошли дюжину рыцарей и сотню своих молодцов проверить городишко. У меня возле аббатства всего несколько лучников – раненые, идущие на поправку после болезней и переломов. Ступай, Джон! Просто так колокол звонить не станет. Враг близится. И пока мы не знаем его числа и диспозиции, мы блуждаем впотьмах.

Джон помчался выполнять приказание. Секунду‑другую Уорик растерянно смотрел ему вслед. Целый месяц ушел у него на возведение огромного палисада с шипами, пушечными бойницами и перегородившими северную дорогу построениями, а эти мерзавцы нагрянули с тыла! У Ричарда горело лицо, в то время как Норфолк с дядей молча дожидались указаний.

– Милорды, возвращайтесь на свои позиции, – сказал Уорик. – Приказы я отдам, как только ко мне поступят сведения.

К его несказанному раздражению, дядя подоткнулся на лошади вплотную и схватил его за плечо. В глазах у него блестели слезы.

– Мы будем биться за твоего отца, Ричард! – истово прошептал Фоконберг. – И не отступим.

 

5

 

Сомкнутые ряды королевской армии споро двинулись по холму наверх, в сторону аббатства. В использовании преимуществ, полученных за счет сведений и лазутчиков Дерри, ни Сомерсет, ни Перси колебаний не проявляли. Оживленные возбужденностью боя, люди стряхивали с себя усталость, чуя шанс наброситься на вражескую армию с тыла, прянуть ястребом на приникшую к земле зверушку. Многим из этих людей случалось в жизни нападать без предостережения, не важно, был то негодяй или зазевавшийся купец, не ждавший удара со спины. Чести в этом, может, и немного, но внезапность в войне окупает все – и является, по сути, разновидностью оружия. Брюер, чувствуя взволнованное биение слева и в висках, скакал на своем Возмездии по городской улице. Внизу, на фоне восходящего солнца, раскинулся лагерь Уорика – три большущих квадрата поперек северной дороги.

Люди вокруг шли без остановок, не оглядываясь по сторонам. Их заданием было вгрызаться в пятки арьергарду, стоящему под знаменами лорда Монтегю. Не секрет, что воинство в арьергарде самое бедно экипированное и слабое во всех отношениях. Эту рать впору сравнивать с обозниками: в битву они если и вступают, то самыми последними, хотя до этого вряд ли вообще доходит дело. Для людей, потоком струящихся в их сторону по пустынным, испуганно притихшим улицам Сент‑Олбанса, этот отряд был все равно что хромой олень, отбившийся от стада.

Вообще, следовать за этим потоком Дерри желанием не горел. В сущности, его работа заканчивалась вместе с началом схватки. Сомерсета и графа Перси он вывел к нужному пятачку местности, а уж дальше пусть всаживают нож сами. Можно было, пожалуй, сделать набросок больших квадратов войска, тянущихся от Сент‑Олбанса, или, по крайней мере, зарисовать рвы и основные группы, но от этой мысли Брюера отвлекли настороженные голоса где‑то вблизи, эхом отлетающие от стен аббатства:

– Эй, берегись, бестолочь нерадивая! – услышал он и, натянув поводья, повернул лошадь, ища глазами источник звука. Голос был незнакомый.

– Лучники! Стерегись лучников! – выкрикнул еще кто‑то голосом более высоким и напуганным.

Дерри нервно сглотнул, внезапно осознав, что представляет собой отменную мишень для любого лучника, настроенного пустить в него стрелу. Он сгорбился в седле, готовый дать лошади шпоры и рвануть наутек.

Боковая дверь в стене аббатства, скрипнув, отворилась, открыв взгляду копну темных волос и бело‑сизое мертвенное лицо с рыскающими глазами. Вид конника этого человека, похоже, не смутил, и он тихо свистнул. На глазах у Брюера из дверей, подпрыгивая и прихрамывая, изъявилась дюжина человек с ножами и тисовыми луками наготове. Всех этих людей метили шрамы, швы и окровавленные повязки. Нездоровый румянец и чересчур яркие глаза показывали, что их лихорадит, и не от волнения. Почувствовав на себе их взгляды, Дерри струхнул. Спасаться бегством было поздно. От лучника надо удирать на расстоянии полумили, а не двадцати неполных ярдов.

По всей видимости, раненых в обитель пустил аббат Уитхэмпстед, под опеку и врачевание монахов. А где сходятся люди, огонь и клинки, там всегда жди беды. Осажденный всей этой путаницей, Брюер припомнил, как его старый друг Уильям де ла Поль говаривал, что пятым всадником Апокалипсиса, по книге святого Иоанна Патмосского, завсегда была Глупость. Хотя проверить, правда ли это, можно было, лишь владея греческим или латынью. Под пристальным взглядом неприятельских солдат складывалось впечатление, что именно с этим персонажем, обладателем ослиного смеха, он сейчас и встречается. Дерри передернул плечами. Выйдя наружу целиком, вся эта стая покалеченных насчитывала тринадцать человек, из них восемь лучники (хотя один был без глаза, что наверняка сказывалось на его меткости). В моменты испуга мысли шпионских дел мастера имели свойство сосредотачиваться на мелочах. Простая же правда состояла в том, что эти люди, поняв, на чьей он стороне, в мгновение ока сведут с ним счеты.

– Вы здесь, ребята, не для того, чтобы сражаться, – неожиданно сказал он. – Вам было велено отдыхать и лечиться. Какой прок от вас раненых?

– Все больше проку, чем быть убитыми в постелях, – подозрительно глядя, сказал один из солдат. – Ты кто будешь?

– Мастер Питер Амброз, помощник милорда Норфолка, – ответил Дерри якобы с негодованием. – Имея навыки врачевания, был послан наблюдать за благородными братьями в их трудах, дабы создать с их помощью бальзам или мазь.

Он прервался, понимая, что лжец выдает себя многословием. Сердце в груди оглушительно стучало: как бы полезность таким людям не обернулась чем‑нибудь не тем! Но, во всяком случае, у этих людей не возникнет желания с ним расправиться, если он может помочь с их ранами и повязками.

– Тогда, значит, пойдешь с нами вниз, – хмуро подытожил один из этой стаи.

Правой рукой он придерживал тисовый лук, легонько теребя тетиву, а посередине лука от многолетнего употребления образовалась беловатая потертость. Лучник был готов к тому, что Дерри даст деру, и обернуться почти наверняка значило получить в спину стрелу. Они холодно взирали друг на друга.

– Брюер, пади! – вдруг грянуло откуда‑то справа.

Дерри рухнул с седла, рискуя свернуть себе шею. Слышно было, как всхрапнул Возмездие, и он использовал корпус животного как прикрытие, проворно отползая на локтях в напряженном ожидании, что сейчас его неминуемо пригвоздит к земле стрела. Где‑то за спиной слышались мягкие глухие удары и прерывистые вскрики. Дерри, вжав голову в плечи, продолжал ползти, пока не услышал сзади частую поступь бегущих ног, самой своей легкостью выдающую молодого человека.

 

* * *

 

Дерри Брюер незаметно выпростал из‑под плаща кинжал, подбирая под себя ноги и думая в случае чего напрыгнуть на противника. Выходило как‑то медлительно. Движение, безошибочно‑быстрое в молодости, стало со временем каким‑то неуклюжим, разлапистым и просто замедленным. Сила и ловкость, которой когда‑то впору было бравировать, выродились в свою угнетающую противоположность.

Стоящий сверху солдат поднял обе руки, в одной из которых держал окровавленный топорик. Он был завидно молод и явно позабавлен возней и пыхтением Дерри.

– Полегче, мастер Брюер! Рах[10], или как там оно произносится. Мы с вами на одной стороне.

Дерри посмотрел мимо солдата туда, где лежала груда тел с торчащими наружу стрелами – новыми, добротными, с белыми султанчиками перьев. Один или два человека еще дрыгали на плитняке ногами, как будто собираясь встать. Среди поверженных уже сновали лучники Сомерсета, безжалостно выдергивая черенки стрел. Каждая представляла собою труд умелых рук и чрезмерную ценность, чтобы ее вот так запросто можно было оставить в трупе. В Дерри мимолетно шевельнулось сочувствие к этим погибшим – как‑никак раненые. Хотя, если вдуматься, человек остается жив или погибает в силу единственно удачи или ее отсутствия. Про себя лично Брюер затруднился бы сказать, делает это его жизнь ценнее или нет. Если смерть может прийти к тебе просто оттого, что ты выбрал не ту дверь, ведущую к солнцу, то, наверное, во всем этом и впрямь нет смысла – один лишь пятый всадник. Мысленно Дерри пожал плечами, откидывая подобные рассуждения в сторону. В жизни ему нравилось, пожалуй, одно: до сегодняшнего дня всегда находился кто‑то, желающий умереть прежде, чем он. Не важно, что происходило, но Дерри Брюер стремился умереть последним. Вот она, тропа к счастью, именно в этом – пережить всех ублюдков до единого. А вот его коняге, Возмездию, свезло меньше: ему продырявили шкуру. Стрела, пробороздив, сорвала с крупа кусок кожи, и это место сейчас сочилось яркой кровью. Дерри, поморщившись, ладонью приладил кожу на место, успокаивая животное голосом. Хорошо хоть, зимой нет мухоты, которая облепляет раны.

Мимо маршем шли ряды лучников и мечников, вливаясь в общий вал, что катился с холма к квадратам неприятельской рати внизу. Снизу со склона доносилось бряцание оружия и высокими, напряженными голосами отдаваемые приказы. Когда‑то с этого места Дерри сверху смотрел на гораздо более мелкое воинство Йорка‑отца, а сейчас было слышно, как барабанщики Уорика отбивают дробь, призывая крушить людей королевы, и это смешивалось с воспоминаниями шестилетней давности, в то время как студеный ветер сушил Брюеру холодом глаза.

Барабанщики сдержать натиск не могли – словно туча растекалась внизу, понемногу захлестывая левый квадрат и отъедая от него часть за частью. Войско поподвижней, возможно, и могло бы развернуться лицом к королевским силам, и кто‑то, возможно, так и поступил. Однако половина людей Уорика стояла в ложементах и рвах лицом к северу, не имея возможности быстро перестроиться в другую позицию.

Герцог Сомерсет, граф Перси и даже лорд Клиффорд с остальными баронами повели свое воинство неистовым темпом, понимая и расценивая возможность. Рано или поздно квадраты графа Уорика непременно развернутся, а его лучники вскарабкаются сзади на редуты, чтобы стрелами замедлить продвижение королевской армии. Исход битвы зависит от того, какой сейчас урон и ущерб удастся нанести заднему квадрату до того, как силы Уорика перестроятся для противостояния неприятелю.

Дерри припал щекой к шерстистой морде Возмездия и цепко вгляделся вперед через мили сельской окрестности, благодаря небо, что сам сейчас не находится среди сражения. В блеске низкого солнца сонно и глухо шуршал ветер, а бледно‑ясная лазурь неба придавала пейзажу умиротворенность – так оно, в сущности, и было, если б не две армии, успевшие схлестнуться в открытом поле. На таком расстоянии знамена едва угадывались. Безусловно, было слишком далеко, чтобы различать отдельных людей или что‑то большее, чем общие заходы и броски, словно людские стада топтались сейчас по окрестности.

В молодости Брюеру несколько раз доводилось стоять в подобных построениях. Он невольно дернул головой, чувствуя, как по хребту льдистой струйкой пробежал озноб. Внизу сейчас, безусловно, разворачивается жуткая мясорубка – там слышны последние отчаянные вдохи перед тем, как люди сходятся один на один с топорами, дубинами или клинками и рубятся с неистовым упорством, пока кто‑то один не упадет. А затем снова, снова и снова – и вот вконец изнемогший мечник видит, как к нему с недоброй улыбкой подшагивает кто‑то молодой и свежий, взмахивая роковым мечом, от которого уже не увернуться.

 

* * *

 

Уорик сидел, вцепившись онемевшими пальцами в поводья. Дыхание вырывалось паром, хотя толстая шерстяная поддева под доспехом грела неплохо. Но главный жар телу придавали гнев и смятение. Слышно было, как капитаны гаркают приказы, и в целом уже получалось развернуться и встать к врагу лицом – но сверху было отчетливо видно, как улицы Сент‑Олбанса бурлят потоками солдат, и потоки эти изливаются на равнину и вклиниваются в ряды Монтегю, разъедая их, словно смертельная кислота. Ричард тряхнул головой, столь разгневанный собой и ими, что ему не удавалось даже сплотить мысли, чтобы дать команду. Но он все же ее дал. Его конь и окружение из телохранителей сделались центром для несущихся галопом посыльных, подскакивающих за приказаниями и ускакивающих передавать их, крича встречным, чтобы те расступились. Капитаны Уорика свое дело знали, однако солдаты из кентцев и лондонцев были плохо обучены и непривычны к быстрым перестроениям в поле (одна из причин, отчего Ричард сделал ставку на укрепления, противостоящие более крупной армии королевы). Храбрости его людям было не занимать, но им приходилось постоянно командовать, что делать: когда стоять или отступать, строить фланг или крепить линию, – а когда атаковать. Основные маневры были заботой старших офицеров, а большеруким работягам оставалось повиноваться и решать детали своим острым железом.

Всех своих лучников Уорик отослал вдоль флангов назад, и они грузноватой трусцой припустили к редутам. Сжав кулак, граф наблюдал, как косые тучи стрел летят на воинство, которое все еще сходило с холма. О точности попаданий на такой дистанции не могло быть и речи, но расчет делался на то, что под жужжащим сеевом стрел армия королевы хотя бы замедлит движение.

К Норфолку граф послал с приветом юношу‑скорохода. Неизвестно, по своей или чьей‑то вине, но авангард герцога находился на максимальном отдалении от схватки. По возвращении к своим Норфолк не сдвинулся ни на дюйм. Отчего, сказать было сложно: то ли соратник застыл от потрясения, то ли просто выжидал, когда и каким образом применить свои силы с максимальной пользой. Скороход очумело умчался без всяких наказов, просто в ожидании, что от герцога будет какой‑то ответ.

Управившись с этим, Уорик стряхнул с себя последние остатки вялости, что сковывала ему мысли. Его собственное каре из людей – в целом три тысячи ратников – развернулось, как могло, повылезав из рвов и флешей. Сердце обливалось кровью от вида того, как выставленные врагу препятствия оборачивались неудобством для его собственных людей, вынужденных ступать через них. Разбросанные по земле заграждения частично уходили в землю, что делало их невидимыми для глаза. Лошадей теперь приходилось гнать в обход по широкой дуге, из опасения погубить животных из‑за разбросанных по полю гнутых гвоздей, сцепленных между собой. Все шло невыносимо медленно, и Уорик нетерпеливо продолжал распоряжаться и понукать своих офицеров. Его брат Джон находился в самой гуще сражения, и его знамена, похоже, сдерживали всю прорву неприятеля, угрожающего сомкнуться вокруг и поглотить их. В эту минуту Ричард вспомнил о короле Генрихе. С высоты седла по‑прежнему виднелось дерево, под которым сидел свободный от пут венценосец. Из‑под него он мог без труда пешком перейти к силам королевы, если бы имел на это ум или волю. Уорик поднял и прижал ко лбу боевую рукавицу, зажмурив при этом глаза; он притиснул ее так, что на лбу остался красноватый сетчатый отпечаток. Вблизи неровными рядами построились аркебузиры. Лучники, похоже, действительно замедлили неприятеля. Изготовились к маршу и стрелки.

Со следующим гонцом Ричард направил Норфолку недвусмысленный приказ идти в бой. Неизвестно, удастся ли прийти на выручку брату Джону или хотя бы спасти левое крыло, но все равно жила еще надежда переменить ход битвы и уберечься от разгрома. Уорик в растущем отчаянии пробормотал себе какие‑то слова.

 

6

 

Король Генрих поднялся на ноги среди мерно обтекающего его людского потока. Колени побаливали, но монарха тянуло исповедаться перед аббатом Уитхэмпстеда. Почтенный старец ежеутренне выслушивал его грехи и прегрешения, обставляя это большой помпезностью и великолепием. В основном, он молчаливо и сочувственно внимал, в то время как Генрих покаянно нашептывал ему истории своих провинностей и огрехов. Король ведал, что через слабость свою и расстроенное здоровье лишился хороших верных людей, таких, как герцог Суффолкский Уильям де ла Поль, герцог Йоркский Ричард и граф Солсбери. Каждая смерть ощущалась монетой на весах, тяготящих своим бременем плечи, да так, что ломило кости и гнуло к земле. Вот, скажем, он очень любил Ричарда Йорка, получал большое удовольствие от их бесед. А тот добрый человек, подогреваемый сподвижниками, не ведал опасности противостояния помазаннику Божию. Небо восстало против такого богохульства, и Йорк, безусловно, был покаран за свою гордыню – но вместе с тем в этом был и грех короля, не заставившего герцога вовремя одуматься. Быть может, если б он, Генрих, как подобает светлому воину духа, донес до заблудшего всю правду, выкрикнул ее в полный голос, в самое лицо, то и Йорк был бы еще жив.

Король слышал разговоры в лагере, слышал об участи Йорка, эрла Солсбери и сына Йорка Эдмунда. Он лицезрел боль и ненависть, порожденную этими смертями, чувствовал взбухание нервической озлобленности и жажды мести, которые плыли как гул среди багрового свечения, набираясь яростной стремительности, словно черные листья в столпе вихря. Под бременем своей вины Генрих ощущал себя не более чем слабым дрожащим пятном света среди ревущей пустоты. Вокруг его дуба шагали, ехали, бежали трусцой, лились из города тысячи ратных людей с лицами, еще рдеющими после спуска со склона. После того как ушли вперед ряды Невилла, подле короля остались двое рыцарей, и образовался очажок затишья. Старший из рыцарей, сэр Томас Кайриэлл, напоминал собой седого медведя, загрубевшего в двадцати с лишним годах войн и походов. Усы и борода его были промаслены и столь же тяжелы, как и само лицо, мрачное и непроницаемое.

Генрих неуверенно подумал, не окликнуть ли кого‑нибудь из проходящих латников, чтобы его отвели к аббату. Он глубоко вдыхал холодный воздух, зная, что от него наступает ясность в мыслях. Многие из латников, проходя, поворачивали головы на одинокую фигуру, держащую одну руку на стволе древнего дерева и улыбкой провожающую их на смертоубийство. Некоторые из них, почему‑то серчая на его возвышенно‑грустный взгляд, столь неуместный на этом поле, откликались резкими жестами – чиркали себе по шее пальцем, потрясали кулаком, трогали себя за зуб или наставляли на мелкую троицу растопыренные пальцы. Последнее чем‑то напомнило Генриху его преподавателя музыки в Виндзоре, который перед всякой песней упредительно вскидывал в воздух руки, требуя тишины. Воспоминание это благостно сказалось на нем, и король начал сперва тихо напевать, а затем уже и вслух петь простенькую народную песню, почти под ритм шагающих рядов.

Сэр Кайриэлл прочистил горло, побагровев еще сильнее.

– Ваша милость, песня замечательная, сильная, но, возможно, не очень подходит для сегодняшнего дня. Мне кажется, для солдатских ушей она слишком тонка. Для меня так точно.

Рыцаря прошиб пот, в то время как король рассмеялся и продолжил пение. Припев был близок, а лишать песню припева, как известно, непозволительно – старина Кайриэлл убедится в этом, когда услышит.

– И станут зеленя видны‑ы‑ы, когда раздастся зов весны‑ы‑ы…

Один из проезжающих латников при звуке веселой песни, да еще в таком месте, повернул голову. Бой шел не так уж далеко впереди – крики, посвист стрел, звонкий лязг металла о металл… Эта музыка была знакома всем. А вот высокого тенора с песней о весне оказалось достаточно, чтобы рыцарь натянул поводья и в недоумении поднял забрало.

Сердце сэра Эдвина де Лайза под нагрудником встрепенулось, стоило ему глянуть под разлапистые сучья дуба. Огромное дерево выглядело мертвым, но его извилистые ветви тянулись во все стороны на полсотни футов в ожидании, когда весна даст им вновь зазеленеть. У подножия массивного ствола по бокам от поющего стояли двое рыцарей, уткнув в землю обнаженные мечи. Своим безмолвием и достоинством эти двое напоминали каменные изваяния.

До этого сэр Эдвин видел короля Генриха лишь единожды, в Кенилуорте, да и то на отдалении. Теперь он осторожно спешился и повел коня в поводу. Нырнув под крайние ветви, рыцарь снял шлем окончательно, явив молодое лицо с румянцем благоговения на щеках. Де Лайз был белокур, с не вполне опрятными усами и бородой, ухаживать за которыми в походе не было никакой возможности. Взяв шлем под руку, он приблизился к троице, чувствуя в паре рыцарей, стерегущих безоружную фигуру, скрытое напряжение. От внимания не укрылась грязь, пачкающая одежды тонкой выделки.

– Король Генрих? – уточнил на всякий случай Эдвин. – Ваше Величество?

Монарх, прервав пение, посмотрел на него безмятежным взором ребенка.

– Да. Ты пришел отвести меня на исповедь?

– Ваше Величество, – с быстрой заботливостью заговорил Лайз, – если вы соблаговолите, то я отведу вас к вашей супруге королеве Маргарет и вашему сыну.

Если рыцарь ожидал бурной благодарности, то его ждало разочарование. Генрих, растерянно хмурясь, накренил голову:

– А к аббату Уитхэмпстеду? На исповедь…

– Разумеется, Ваше Величество. Как пожелаете, – ответил Эдвин. Он оглядел рыцарей, остановив глаза на более старом.

Сэр Кайриэлл медленно покачал головой:

– Уступить его тебе я не могу.

Сэру Эдвину было двадцать два, а в придачу к ним уверенность в своей силе и правоте.

– Не делайте глупостей, сэр, – призвал он. – Оглянитесь вокруг. Я – сэр Эдвин де Лайз из Бристоля. А как звать вас?

– Сэр Томас Кайриэлл. А моего товарища – сэр Уильям Бонвилл.

– Вы люди чести?

В глазах Кайриэлла мелькнула гневливая искра, но тем не менее он улыбнулся.

– Да, друг мой, именно так меня называют.

– Ах, вот как! И вместе с тем вы удерживаете полновластного короля Англии узником… Отдайте Его Величество под мою опеку, и я возвращу его семье и его верным лордам. Иначе я буду вынужден вас уничтожить.

Сэр Томас вздохнул. Перед лицом бесхитростной веры молодости свой возраст он ощущал особенно сильно.

– Я давал слово, что не отдам его. Так что по‑твоему не бывать.

То, что схватки не избежать, сэр Эдвин знал уже изначально. Воин более опытный, чем этот юноша, мог бы прихватить себе на подмогу нескольких латников из рядов, а к ним еще и лучников, чтобы сила была непреодолимой. Однако в своей молодости и силе де Лайз не представлял себе будущего, где бы он мог потерпеть неудачу.

Едва сэр Эдвин начал вытаскивать меч, как Кайриэлл, проворно вышагнув вперед, быстро и гладко вонзил ему в горло стилет, вслед за чем отступил с крайне удрученным выражением лица. Меч юного рыцаря так и остался в ножнах. Оба неотрывно смотрели друг другу в лицо, и глаза Лайза потрясенно округлились – он ощутил свою теплую кровь, струящуюся по горлу. С губ падали алые брызги.

– Мне искренне жаль, сэр Эдвин де Лайз из Бристоля, – мягко сказал Томас. – Отправляйся к Богу. Буду молиться за твою душу.

Схватка не прошла незамеченной. Как только Эдвин тяжело рухнул на спину, послышались гневные тревожные голоса. К пятачку под дубом устремились готовые сразиться люди с гневно рдеющими лицами. Словно дикие псы учуяли в воздухе кровь, но не спешили набрасываться на седого медведя в серебристых доспехах, свирепо сверкающего глазами из‑под косматых бровей. Кое‑кто из этих людей спасовал и отвернулся, предпочитая, чтобы с задачей справились другие. Которых оказалось достаточно. Вперед выступили молодцы с кривыми ножами – приблизившись к дереву, они кинулись на рыцаря, дерзнувшего убить одного из их числа. В эту минуту с небес посыпался крупный дождь, моментально промочив всех до нитки.

Сэр Томас Кайриэлл меча больше не поднял. В горе своем и стыде он лишь слегка повернул голову, приоткрывая шею, так что первый же удар лишил его жизни. Его товарищ бился и орал, пока не оказался сбит с ног. Обухом топора ему вмяло в горло латный воротник, и сэр Уильям Бонвилл задохнулся в собственных доспехах.

Все это время король Генрих, припав плечом к дубу, знобко дрожал, хотя пупырышки на его коже были вызваны единственно дождем и холодом. На гибель своих пленителей он взирал то ли с ужасом, то ли с интересом, не бо́льшим, чем следят за ощипыванием гуся к столу. Когда расправа закончилась и присутствующие повернулись к нему, король тихим голосом повторил просьбу отвести его к аббату на исповедь. Выполнять эту просьбу ретиво взялись самые старшие по званию, благодаря судьбу за ниспосланную удачу. Подумать только: весь этот поход затевался ради спасения короля, а он, гляди‑ка, сам свалился им в руки в первые же минуты боя! Что это, как не знак, что Бог на стороне Ланкастеров? Тут и сомнений быть не может.

 

* * *

 

Лорд Монтегю Джон Невилл покачнулся, дыша так натужно, что его легкие, казалось, раздувались, как мехи в кузне. По доспеху темными жилками стекала кровь, скользя и меняя русло на гладкой поверхности. На эти багряные прожилки он взирал в смятении, постепенно припоминая невиданной силы удар, что колоколом гудел у него в ушах. В глазах где‑то по краям вспыхивали белые искорки, и по мере того как они гасли, возвращался шум сражения. На Джона испытующе смотрел один из телохранителей.

– Милорд, вы можете видеть? – спросил он странно приглушенным голосом.

Невилл раздраженно кивнул: ну а как же иначе! Он снова покачнулся, и тут увидел, что его щит лежит на земле. Дождь превращал землю в грязь, но бой не прекращался. Монтегю сморгнул мутноватую дымку, и вокруг вновь проре́зались крики и стукотня оружия. До Джона дошло: кто‑то наотмашь саданул его по шлему. Вот он валяется в ногах, с большущей вмятиной в верхней части, а его защитный гребень расплющен. В ногах лорда, невесть откуда взявшись, затормозил мальчик‑оруженосец. Сквозь ряды сражающихся он пробрался, как кролик сквозь кусты утесника, чтобы поднести своему хозяину запасной доспех. Подавая ему надраенный шлем, запыхавшийся мальчишка склонил голову.

– Спасибо, – выдавил Монтегю.

Водружая шлем на голову, он сковырнул засохшую коросту на щеке, чем снова оживил боль. Джон вынул меч и поглядел на лезвие, сохраняя полную неподвижность, в то время как вокруг продолжали напирать силы королевы.

– Милорд, прошу вас, идемте. Нам следует отступить, временно, – снова заговорил стоящий рядом рыцарь.

Он взял Невилла за локоть и потянул, но тот упрямо отдернул руку – мутная слабость в нем соседствовала со злостью, которая вновь поднимала голову. Лорд Монтегю сглотнул рвоту, чуть не подавившись ее внезапным приливом: вместо горла она попала в нос, обдав его едкостью изнутри. Раны в голову бывают довольно странные. Джон знавал одного человека, который после такого вот удара в голову лишился всякого чувства запаха, а еще один напрочь утратил доброту, даже по отношению к собственной семье. Будучи рыцарем и по духу и выучке, Невилл был наслышан, что ярость порой подвигает человека на умопомрачительные подвиги. Сейчас стоять лицом к вражьему воинству ему было как нечего делать. С ним это уже случалось в том же Сент‑Олбансе, когда пали лорды Сомерсет и Перси. Их сыновья в сравнении с ними мелкотравчаты, так что их Джон не страшился. Что же до внезапного появления войск королевы, то оно действительно застигло его врасплох, несмотря на месяц ожидания и строительства братом укреплений, которые вымотали изрядно сил. А потому слышать церковный набат было чуть ли не облегчением, даже при ввергающем в оторопь известии, что атака грядет с юга, то есть со спины. Джон Невилл крепче обхватил кожаную оплетку рукояти меча, чувствуя, что силы в руке не убыло. Есть еще шанс взмахнуть мечом и рубануть врагу шею по плечи на отвал – может тому самому, который убил его отца. Словно захваченный в дикий вихрь, Джон не забывал орать приказы и послал кого‑то к брату за подмогой. На губах чувствовался металлический вкус собственной крови. Неприятель своим натиском уже успел прорвать первые нестройные ряды обороны. Над смертельной сутолокой стоял жуткий вой.

По склону вниз на позиции Невилла неслись тысячи людей с топорами, мечами и гвизармами[11]. Ярость сменялась леденящим ужасом при виде того, как густые ряды атакующих кромсали фланг. Вспомнился какой‑то гибнущий рыцарь, что стянул Джона вниз, в ревущую людскую бездну, тяжкое колыхание которой помогло стряхнуть с себя тот мертвый вес. Вот на него бросился с разбегу кто‑то еще – полагаясь на накопленную скорость и вес доспехов, этот человек ломанулся сквозь щиты, выставленные для того, чтобы сдержать натиск. Не удалось: рыцарей Джона Невилла расшибло в стороны, хотя дерзеца затем все же вколотили в землю. Следом за ним стремглав ворвалось еще несколько с топорами и глефами, и тут сыпанул чертов ливень.

Этот момент лорду Монтегю помнился так же четко, как и другой, когда небо во всю свою ширь вдруг разверзлось завесой дождя, в сероватом тумане которого холм Сент‑Олбанс, казалось, невесомо колышется. В сырости и слякоти люди, оскальзываясь, падали, а конечности их беспомощно загибались куда попало – зрелище еще более жалкое, чем предсмертный вопль.

Джон вновь встряхнулся, спохватившись, что все это время стоял неподвижно, как одушевленная статуя. В голове тупо пульсировало, но кружение мыслей замедлялось, становясь отчетливей. Он – Джон Невилл. Лорд Монтегю. Он может двигаться. Вот льет дождь и дует ветер, а за спиной ревут рога – это значит, что Уорик поворачивает армию, выводя из рвов и ложементов свой главный центральный квадрат. Конница Норфолка будет сейчас обходить по флангам, чтобы самой не напороться на ловушки и шипы в земле, и так доберется до того места, где располагались лагерь и обоз – самый безопасный участок на всем поле.

Невилл сморгнул назойливые капли дождя и крови. Телохранители куда‑то делись, он как будто остался один. Повернулся он как раз в тот момент, когда вражеский топорщик сшиб его ударом в грязь – при этом топор застрял в прорубленном нагруднике. Чтобы выдернуть свое оружие, вражина наступил тяжелым башмаком Джону на шлем.

– Мир! Я Монтегю! – выкрикнул тот сквозь боль, сплевывая слякотную жижу. – Я Джон Невилл. Мир.

Непонятно даже, сорвался этот призыв к милости и выкупу у него с губ или же просто пустым эхом грянул в голове. Глаза Невилла закатились, и он не почувствовал, как его тело приподнялось вместе с топором в тот миг, как лезвие, скрежетнув, высвободилось из металла.

 

7

 

Привстав в стременах, Уорик в ужасе смотрел, как поглощаются вражьим войском позиции брата. Дальнее крыло терпело поражение, а Джон стоял там один, без помощи. Сцена длилась всего несколько биений сердца, но казалось, что она застыла навек, а сражение бушует вокруг этой застывшей точки.

Телохранители брата сбежали или были перебиты, а знамена Монтегю сбиты и попраны. Ричард часто и мелко дышал, будучи не в силах отвести глаз от того, как решается участь младшего брата. Руки его беспомощно сжимали уздечку. Суета и тревожные возгласы капитанов и гонцов оставались без ответа: Уорик, втягивая зубами морозный воздух так, словно тот был раскален, неотрывно глядел в другую сторону. Слезы жгли ему глаза при виде того, как ревущая орава топорщиков сшибла Джона с ног. На дистанции в шестьсот ярдов их разделяли тысячи солдат, рвы, повозки и орудия. Больше отсюда ничего не различалось.

Граф Уорик плотно зажмурился. Когда он снова открыл глаза, они были красноватыми, а губы его сжались в нитку. Ветер туго обернул его складками намокшего плаща, дождь все усиливался, и конь под Ричардом, встряхивая головой, нетерпеливо всхрапывал.

Обернувшись к капитанам, Уорик увидел среди них подъехавшего Фоконберга, на раскрасневшемся лице которого читался неподдельный гнев. Ричард начал раздавать приказания, одно за другим, держа перед мысленным взором картину поля боя. Каждому отдельному отряду давались свои команды, как крепить оборону. Половина королевской конницы все еще спускалась с холма. Если удастся заткнуть бреши в разорванных рядах Джона, то еще можно будет выровнять линию. Таким образом дикари‑северяне Маргарет уподобятся овцам, бегущим внутрь строя забойщиков. И тогда уже не важно, скольких она сподобилась вывести на поле. Их можно будет перемалывать ряд за рядом, и оружие на это, слава богу, есть.

– Дядя, а вот это указание лично вам, – сказал Уорик Фоконбергу. – Выкатывайте орудия, берите в поддержку моих арбалетчиков и аркебузиров. Определите рубеж и поставьте их строем. Вы меня поняли? Поверяю вам все – жаровни, запас пороха, органные пушки[12], бомбарды, кулеврины. Когда я отдам приказ, нужно, чтобы накал огня не снижался, пока мы не разнесем их в тряпье.

– Здесь мы положим им предел, Ричард! – с жаром воскликнул его дядя. – Клянусь тебе.

Уорик ответил холодным взглядом, под которым Уильям лихо развернул коня и поскакал, собирая за собой младших офицеров и стрелков для выполнения приказаний.

Сражение продолжилось на левом фланге от Ричарда, там, где панически отступающие солдаты Джона были остановлены приказом двигаться обратно, ступая через трупы товарищей. Не в назидание. Эти люди и без того знали, что в йорковской армии они самые худшие – старики, юнцы, слепые на один глаз и преступники. Не трусы, нет, – но никакой командир не стал бы рисковать своей обороной без уверенности, что такие люди будут держаться. У них не было гордости, а гордость здесь важна.

Уорик прислушался, как клацают арбалеты, и вздохнул с облегчением, когда в длинных рядах углядел красные плащи своих лучников. Эти, безусловно, будут проклинать дождь и костерить сырость, от которой коробятся луки и растягивается тетива. Но у них есть запас гордости. Эти будут стоять сколько угодно, в праведном гневе на тех, кто вынуждает их это делать. Граф кивнул сам себе, внутренне ободряясь от немолчного пения стрел.

Приступ замедлялся, увязал, давая его капитанам время, чтобы сформировать орудийный строй. Вне зависимости от того, железо это или бронза, крупные орудия были чудовищно тяжелы. Некоторые пушки катили на колесных лафетах, в то время как другие волокли на деревянных салазках с килем, словно лодки. Тащили их быки, стонущие от натуги. А обслуживала орудия целая прорва пушкарей (иногда на транспортировку, чистку, заряжание и стрельбу всего из одного орудия требовалось до двух десятков человек, которые иначе стояли бы в общем строю с остальными). Обуза колоссальная, и тем не менее эти громоздкие стволы были предметом гордости Уорика.

Ричард отер со лба пот вперемешку с дождем. Несмотря на внешнюю браваду, он все еще смотрел в глаза поражению. Об участи Джона граф не позволял себе даже помыслить. Всего ничего прошло со смерти отца, а тут такое… Нет, вобрать это в себя непереносимо! При виде того, как орудия волоклись по полю, на глаза наворачивались слезы. Сколько сил и сметки ушло, чтобы укрыть их в люнетах из торфа и кирпича, закрепить на месте, навести и окружить навесами для хранения бесценных запасов пороха и ядер… А теперь все это приходилось разрывать и вытягивать орудия обратно. Черные железные и зеленоватые бронзовые трубы стволов были прикрыты парусиной, которая наверняка будет мешать, застревая под колесами и некстати закрывая запальное отверстие в казенной части ствола. И все‑таки дюжина выстроенных рядом крупных бомбард с более мелкими кулевринами посредине смотрелась до ужаса грозно. Жаровни выносились по четыре сразу, на напоминающих весла жердях, где висели железные клети, полные тлеющих углей. С усилением ливня явственно слышалось, как шипят и потрескивают огни. Некоторые из них в спешке выпадали, и тогда по мокрой земле ползли белые султаны пара.

За артелями пушкарей шли сотни стрелков с напряженными лицами, неся на плечах завернутые в холстины аркебузы. Кое‑кто уже успел зарядить те длинные стволы, засыпав в них черного пороха и запалив змеистые фитили, которые оставалось лишь поднести к запалу. Это оружие было гораздо дешевле арбалетов, а на его освоение требовался всего один день. Уорик в смятении покачал головой: дождь все набирал силу, обложной завесой сыплясь с затянутого тучами неба. Лицезреть это новое оружие было бы любо‑дорого, кабы оно еще стреляло в такую непогодь.

Ряд за изломанным рядом армия Ричарда поворачивалась туда, где звенело железо. Красные лучники по флангам отвоевывали им время, а левое крыло Монтегю без своего командира откатывалось, останавливаясь отдышаться, выругаться всласть и бегло осмотреть раны после прохода через линию орудий. В это время на огневом рубеже выстроились стрелки, склонив под дождем головы. Земля раскисла, люди на ней поскальзывались и чертыхались, но дружно приставили к плечам приклады и прищурились вдоль железных стволов.

– Пли, – шепнул Уорик.

Младшие офицеры проревели приказ, и вдоль строя одновременно с тем, как к сыроватому пороху были поднесены фитили, взвились плюмажи дыма. Ряды королевских солдат не замедлили сплоченного движения вперед: стоящая впереди цепь стрелков не вызывала у них опасений.

Нестройный треск напоминал скорее шипение, нежели гром. Тем не менее едкий дым заставил солдат королевы растерянно остановиться, а затем и отпрянуть – уже с брешами в рядах, открывая взору недвижные и корчащиеся тела. Прежде чем неприятель успел опомниться, стрелки Уорика отбежали за линию орудий перезарядить свои аркебузы. Вслед им раздался вой смятения и гнева, но его перекрыл грохот пушечного залпа. При таком ничтожном расстоянии даже подмокший порох толкал ядра с такой силой, что те рвали ряды в клочья, посылая плоть вразлет. В двух шагах от наседающего врага пушкари успели справиться со своим делом и поднесли к запальным отверстиям кто уголек, кто свечку, а затем, зажав уши, просто порскнули одновременно с тем, как незнаемая сила тряхнула землю.

У графа Уорика бешено забилось сердце при виде того, как в гуще королевской рати взнялись темно‑огненные столбы с курчавыми сизыми шапками дыма. Люди в панике кидались на землю, пряча головы кто куда от этого обвального оглушительного грохота, бьющего по ушам словно кулаком. Те, кто находился вблизи орудий и уцелел, метнулись вперед в некоем безумии, с воплями и пустыми мертвыми глазами от занесенных над головами топоров и мечей.

После общего залпа, ошеломившего обе стороны, запоздало пальнуло еще одно орудие (то ли фитиль был длинноват, то ли порох отсырел), и ядро упало позади вражеского боевого порядка, сразив нескольких бегущих. Уорик, сжав кулаки, смотрел, как его стрелков, в оружии которых, если оно не заряжено, проку не больше, чем в палках, безжалостно уничтожают. Примерно три десятка аркебузиров пытались отойти организованно. Напряженно ворожа губами – «Ну же, ну!» – Ричард следил, как они, держа строй, вновь поднимают стволы, прицеливаются и подносят фитили. Сердце его упало: залпа не последовало – так, разрозненные жидкие дымки вхолостую.

Струи дождя сгубили наметившийся было просвет, а королевские силы поняли одно: нужно быстрее подогнать арбалеты и лучников. То был старый, многократно проверенный баланс сил меча, лука и копья – древнее, доставшееся от предков знание, что вблизи все решает рубящий наотмашь клинок.

Ряды королевы зашлись кровожадным воем и ревом, что не сулило ничего хорошего остаткам стрелков, которые все еще судорожно возились с намокшим порохом, тщетно выскребая его голыми пальцами из рогов, кошелей и пороховниц. Те, кто до них дорвался, имели при себе топоры и ножи‑саксы, которые под дождем не подводят. Еще несколько выстрелов и несколько кувыркнувшихся солдат, но от печальной участи стрелков это не уберегло: все они оказались перебиты.

Потрепанные остатки рати Монтегю, кое‑как пробившись, слились с более сильным центром из железных латников Уорика, его кентских ветеранов и капитанов. Сам граф был окружен знаменосцами и дюжиной телохранителей, чьей единственной задачей было защищать своего господина. Он обернулся на всплеск разгневанных голосов откуда‑то справа и, завидев там подъехавшего герцога Норфолкского, призвал пропустить его. С собой Норфолк привел группу всадников – все, как один, в его цветах. Их хозяин был все так же без шлема. Казалось, что эта мощная шея, крепкая тяжелая челюсть и хмурые брови в защите даже не нуждаются.

Ричард жестом подозвал герцога ближе. На своем пятом десятке Норфолк был по‑прежнему в расцвете сил, хотя и до странности бледен. Доверять ему Уорик был бы не против, тем более что к этому располагал сам вид герцога. Но между домами Йорков и Ланкастеров случались и измены. А потому нельзя, никак нельзя было повторно ошибиться, особенно учитывая то, как все звезды сходятся в пользу королевы Маргарет.

– Милорд Норфолк, – первым заговорил Ричард, учитывая свой уступающий по весомости титул. – Несмотря на невзрачное начало, я все же верю, что мы сумеем их сдержать.

Герцог Норфолкский, к его тайному раздражению, ответил не сразу. Он словно прикидывал свою собственную оценку: прорванный тыл, брошенные пушки и неприятеля, все еще валом валящего со стороны города. Подняв лицо навстречу дождевым струям, Норфолк, словно посовещавшись с ними, раздумчиво покачал головой:

– Я бы, пожалуй, согласился, если б дождь не заткнул нам всю артиллерию. И еще, милорд: как там король? Его успели пленить повторно?

Теперь оглянулся уже Уорик – туда, где виднелся дуб, теперь уже глубоко в тылу королевской армии.

– Сам дьявол сделал так, что Генрих оказался как раз у них на пути, – удрученно сказал он. – Я думал, его будет безопаснее держать в тылу, вне досягаемости.

Норфолк, пожав плечами, кашлянул в кулак.

– Гм. Ну, так в таком случае они получили все, чего желали. Эта битва уже окончена. Самое благополучное для нас – это отойти. Потерь у нас всего ничего, полтыщи с небольшим.

– Но среди них мой брат Джон, – напомнил Ричард.

Его собственная оценка потерь была куда более высокой – просто Норфолк намеренно смягчал весть о поражении. Панцирь безразличия и подавленности мешал ощущать праведное негодование, которое, казалось бы, следовало испытывать от такого совета. Дождь не утихал, и оба лорда продрогли и промокли до нитки, сидя друг перед другом на своих лошадях, которые, казалось, тоже стучали зубами от холода. Норфолк говорил правду: вызволение короля Генриха в самом начале значило, что сражение окончено, толком даже не развернувшись. Уорик вслух ругнул погоду, что вызвало у его соратника улыбку.

– Решение отступить, милорд, сохранит вам армию без значительных потерь и в целом без урона для чести, – сказал герцог. – А вскоре к вам подоспеет Эдуард Йорк, и тогда… в общем, тогда будет видно.

Норфолк умел убеждать, но в своей ревнивой внутренней борьбе Уорик ощутил свежий прилив раздражения. Эдуард Йорк, безусловно, будет самым что ни на есть горластым, упрямым, несговорчивым и чудовищно переменчивым в своих настроениях соратником, тут и к гадалке не ходи. Но, как и в его отце, в Йорке течет кровь королей – их претензия на трон обоснованнее всех, кроме разве что самого короля Генриха. Коротко и правдиво говоря, линия крови – это линия силы и власти. И Ричард унял свое раздражение. Если Ланкастер окажется свергнут, то право занять престол будет иметь один лишь Йорк, заслуженно или нет.

Однако на данный момент у Уорика были дела поважней. Он широко оглядел поле боя, болезненно морщась от мысли, что любой отход к северу потребует ярд за ярдом проходить через бесполезные укрепления, которые он сам же воздвиг. Взгляд его остановился на том месте, где на его глазах пал брат. Если Джон, дай‑то бог, все‑таки жив, то его будут удерживать для выкупа. Остается надеяться хотя бы на это. Ричард глубоко вдохнул промозглый воздух, чувствуя по внезапному наплыву облегчения, что решение он принимает, в общем‑то, правильное.

– Отходить, держа строй! – проревел Уорик, ожидая, когда его клич подхватят и разнесут капитаны.

От мысли, что на поле боя останутся его чудесные пушки, граф мучительно застонал, но та часть поля была уже захвачена неприятелем. Нельзя было возвратиться – хотя бы затем, чтобы сокрушить молотами бронзовые стволы. Придется отливать на северных литейнях новые – более крупные, с защищенными от непогоды запальными отверстиями.

Его приказ эхом на сотни ладов разносился по полю. В какой‑нибудь другой день неприятельские ряды, возможно, воодушевились бы и усилили натиск, чуя запах победы. Но под унылым ливнем и в чавкающей слякоти королевская рать остановились и, едва между армиями наметился зазор, взялась устало утирать глаза и лица, в то время как армия Уорика повернулась спиной и двинулась прочь.

 

* * *

 

Маргарет сидела в ласковом уюте гостиничной комнаты, согретой бездымным огнем сухих дров в очаге. Для королевы хозяин гостиницы не поскупился на свиную голову, которая сейчас, булькая, кипела в котле вместе с бобами и овощами. Из темного бульона то и дело, всплывая, высовывалось бледное рыло, словно приглядывая, как там гостья, и уныривало обратно. Это почему‑то приковывало взгляд, и Маргарет неотрывно, чуть щурясь, смотрела на котел. За стеной жили своей обособленной жизнью гостиница и таверна, глухо бубня голосами и стуча шагами свиты. У окошка сидел маленький принц Эдуард – сидел насупленно, потому как получил взбучку за то, что проказливо тыкал свиную голову щепкой.

Для того чтобы освободить гостиницу под королеву со свитой, обычных постояльцев пришлось выставить на улицу. Кое‑кто из местных, понятно, взроптал, ну да их пинками под зад погнали стражники‑шотландцы (делали они это с немалым удовольствием, так как сами рассчитывали затем пристроиться в тепле и сухости таверны). Позже улицы вокруг гостиницы утихли, словно утомившись, и лишь однообразно шумел дождь, тарабаня по крышам.

Где‑то в углу комнаты с грустной беззаботностью запел сверчок. Невнятное бормотанье голосов за стеной, потрескиванье поленьев в очаге – все это повергало в сладкую расслабляющую сонливость. Чтобы не заснуть, Маргарет ногтями одной руки стала чистить другую.

Каково там сейчас на поле брани? Для нее эта битва была не первой – настолько, что не хотелось даже смотреть. Одна лишь память о заунывных воплях погибающих заставляла душу королевы сжиматься. Голоса мужчин, становящиеся в эти минуты высокими, как у женщин, и больше похожими на голоса животных, которых убивают на охоте подчас забавы ради. Во всех других проявлениях жизни такие полные муки возгласы невольно зовут помочь, прервать это мучение. Жена бежит к мужу, невзначай ранившему себя топором. Родители спешат к ребенку, который ушибся или мечется в жару. А вот на поле боя самые жуткие, леденящие вопли и рыдания остаются без ответа, или еще хуже – обнажая слабость раненого, влекут к себе врагов, как кровь притягивает хищников. Маргарет распахнутыми глазами взглянула на вновь всплывшее свиное рыло и отвернулась, чувствуя, как ее кожа покрывается пупырышками.

Снаружи, постепенно нарастая, стал слышен перестук копыт, да не одной лошади, а целой кавалькады. Возбужденные голоса назвали часовым пароль дня. На этом настаивал Дерри Брюер, твердя, что будет чувствовать себя круглым дураком, если допустит, чтобы королеву захватили в плен из‑за отсутствия всего‑то пары детских словечек, сказанных как надо кому надо. Сердце Маргарет кольнула тревога: среди прочих она расслышала и голос своего соглядатая, до срока вернувшегося из Сент‑Олбанса. Что такое? Не бывает же битва выиграна вот так, в одночасье?

Эдуард, вскочив, с гиканьем побежал открывать дверь, но под окриком матери замер, подняв на нее недоуменные глаза. Маргарет поднялась со стула, слыша, как за дверью, стуча латами о булыжники, падают на колени вооруженные рыцари. А поверх этих звуков раздался медный от торжественности голос Дерри:

– Господа, смею возвестить: Его светлое Величество король Англии, лорд Ирландии, король Франции, герцог Ланкастерский Генрих!

Королева прошла к двери, потеснив сына, который так и стоял, озадаченно сунув палец в рот, как какой‑нибудь сельский дурачок. Платье, задевшее при проходе лицо, словно привело ребенка в чувство, и он вместе с матерью выскочил под дождь и ветер.

Маргарет не видела своего мужа вот уже восемь месяцев, с того самого дня, как они с сыном были вынуждены спасаться, оставив Генриха одного в его шатре при Нортгемптоне. Предвидя возможный укор, она тем не менее гордо приподняла голову. Тогда победа была за Уориком и Йорком, взявшими короля Ланкастера в плен. И вот с той нижней точки Маргарет взялась отвоевывать свои позиции и отвоевала их сполна. Йорка и Солсбери теперь нет в живых, а Уорика удалось превозмочь. Ее муж пережил суровые испытания. А это главное.

Нетвердо спешившись, Генрих повернулся и чуть не упал под прыжком своего сынишки, который порывисто обнял отца за ноги.

– Эдуард, мальчик мой! – воскликнул король. – Как ты вырос! А твоя мать здесь? Ах, Маргарет, вот и ты! Ужель не обнимешь меня? О боже, столько времени минуло…

Маргарет шагнула вперед, ощущая порыв ветра как пощечину. Она склонила голову, и король робко, с благоговением поцеловал ее в волосы. Генрих был очень худ и бледен. Он и так‑то не отличался аппетитом (ел только под принуждением), ну а те, кто его стерег, вряд ли об этом заботились. Его тощее меловое тело на вид было немощным, а глаза, как всегда, притихши и пусты.

– Ты просто мадонна, Маргарет, – тихо выдохнул Генрих. – Матерь великой красоты.

Королева, взволнованно дыша, зарделась румянцем. В ее тридцать вокруг было полно ровесниц‑матрон с бедрами такими пышными, будто единственное предназначение этих маток – плодить выводки чад. Свое прегрешение в виде женской гордыни Маргарет вполне сознавала, но велико ли оно в сравнении с грехами других? Так, пустяк.

– При виде тебя, Генрих, сердце мое окрыляется, – сказала она. – Теперь, когда ты в безопасности, мы можем преследовать изменников до полного их уничтожения.

Зная мужа, на его похвалу она особо не рассчитывала, но будучи собой, не могла и не высказать того, что ее переполняло.

– С севера я привела на юг армию, – продолжала она, будучи не в силах остановиться, – аж от самой Шотландии.

Ее супруг чуть накренил голову (ни дать ни взять собака, пытающаяся распознать желание хозяйки). Его недоуменные глаза ярко голубели. Неужели это для него непосильно – обратиться к ней со словами любви и похвалы после выигранной битвы и его чудесного спасения? Сердце Маргарет сжалось при виде его глаз, испуганно‑неразумных, как у человека, в упор не понимающего вопросы, которые ему задают. Чувствуя, как в глазах у нее щиплются слезы, королева подняла голову выше, чтобы они не текли по щекам.

– Идем же, муж мой, – молвила она, нежно беря его за руку. – Ты, должно быть, продрог и проголодался. Там внутри горит очаг и есть наваристая похлебка. Тебе понравится и то, и другое, мой Генрих.

– Спасибо, Маргарет. Как скажешь. Я бы хотел видеть аббата Уитхэмпстеда, чтобы исповедаться. Он где‑то рядом?

Маргарет издала сдавленный звук, чем‑то похожий на смешок.

– О, Генрих, какие ж такие грехи ты мог содеять, находясь в плену?

Удивительно, но рука монарха в ладони ее супруги напряглась. Когда он повернулся, его бескровное лицо было хмуро.

– Мы все исчадия греха, Маргарет, способные на ложь и постыдную слабость даже в самых своих сокровенных помыслах. А умом мы слабы так, что в него закрадывается грех. К тому же мы хрупки телом, поэтому с этого света нас может сдуть в любую секунду – раз, и нет! С несказанными грехами и душою, проклятой на веки вечные! И ты хочешь, чтобы я вот так сидел с неотпущенными грехами пред бездной вечности, зияющей у стоп моих?! Ради чего – теплой комнаты? Чашки похлебки?

Лицо его рдело от страсти. Маргарет притянула супруга к себе и стала легонько, ласково баюкать его, как делала это со своим малолетним сыном, пока дыхание Генриха не выровнялось.

– Мы вызовем сюда аббата, – пообещала она. – Если он не может приехать из‑за битвы, к тебе приведут священника. Ты меня слышишь?

Король кивнул с явным облегчением.

– Но до этого, Генрих, я буду очень рада, если ты поешь и отдохнешь.

– Хорошо, Маргарет, как скажешь, – с вежливым смущением потупился правитель.

От его жены не укрылось, как в ожидании аудиенции переминается с ноги на ногу Дерри Брюер. Она передала своего супруга в попечение дворецкому и одному из англичан‑телохранителей, убедившись, что они оба знают, как обращаться и разговаривать с монархом. Как только Генрих устроился в комнате на стуле, а ноги ему укрыли одеялом, королева поспешила к своему шпионских дел мастеру.

– Спасибо за моего мужа, Дерри. Каковы вести насчет сражения?

– Верх еще не одержан, миледи, хотя начало вышло на редкость удачным. Само провидение разместило короля в тылу. Мимо него прошла уже добрая половина наших молодцов. Между тем жизнь учит меня, что удача приходит лишь после трудной работы, а не валится даром с неба, как считают некоторые.

– Ну а я поняла, что Господь внимает моим молитвам благосклонней, если они подкреплены где монетой, а где замыслами и верными людьми. «Вначале доверься себе, а уж потом взывай к Богу», – так гласит мудрость, Дерри. А ленивых Всевышний не жалует.

На минуту Маргарет замерла с закрытыми глазами, притиснув к ним костяшки пальцев. Брюер терпеливо ждал, хотя многое отдал бы за тепло и запах той похлебки.

– Дерри, у меня просто голова кругом: всё это разом, и всё на меня… Муж мой цел и невредим – во всяком случае, не хуже, чем был. Со мною мой сын, а милорды Сомерсет и Перси успешно мстят тем, кто еще смеет стоять на нашем пути. Мы восстановлены, мастер Брюер! Король в какой‑то дюжине миль от Лондона! Да мы будем там завтра же, и вся страна узнает, что Ланкастеры уцелели и выжили. Народ узрит моего сына и узнает, что у Англии есть достойный престолонаследник. Дерри, это просто в голове не укладывается! Мы проделали такой путь…

– Миледи, к вечеру я узна́ю больше. А до этих пор вам лучше держать вашего мужа в безопасности, тепле и уюте. Для вас он всегда был ключом к замку. И был, и есть. Я полагаю, что…

Стук копыт и звяканье конской сбруи стали слышны еще на отдалении – отряд из, по меньшей мере, шестидесяти всадников на каменной дороге. Слыша, как шум близится, Дерри помрачнел лицом. Данстейбл находился в каком‑нибудь десятке миль от поля боя, и чтобы доставить короля Генриха в безопасное место, Брюер ехал не спеша. Так что не исключалась возможность, что кто‑нибудь из врагов заметил его и послал отряд ожесточенных рыцарей или даже просто бригандов для того, чтобы вернуть высочайшего пленника.

– Миледи, – вставая, отчеканил шпионских дел мастер, – будьте готовы, если что, без шума увезти Его Величество.

Он проворно подошел к двери и выбрался наружу. Под дождем и в клубах тумана щитов близящихся всадников было не разобрать; к тому же все они были облеплены грязью от копыт своих лошадей. Вокруг Дерри ощетинились клинками три десятка рыцарей, готовых биться насмерть за королевское семейство.

– Мир! Всем стоять! Едет Сомерсет! – донеслось от переднего всадника. Как и все остальные, он был забрызган грязью, но на подъезде отер свой нагрудник и поднял забрало, натянув поводья в нескольких футах от тех, кто перегородил дорогу с мечами и топорами наготове.

– Я же сказал: Сомерсет! – услышал Брюер знакомый голос. – Мой пароль – мое имя, а любому, кто обнажит на меня клинок, я голову смахну. Ясно? Где королева?

– Это он, ребята, – кивнул своим Дерри. – Пропустите милорда Сомерсета.

– Брюер, ты, что ли? А ну подсоби, подставь руки!

Дерри оставалось лишь повиноваться. Он приблизился к коню герцога и выставил сведенные ладони, куда тот поставил свой железный башмак со шпорой. Перемахнув ногой через седло, Сомерсет спрыгнул с такой скоростью, что шпион покачнулся и едва не упал. Заодно вспомнилось, как он уже однажды подхватывал этот же башмак возле этого же коня. Генри Бофорт холодно посмотрел на королевского соглядатая, отчетливо сознавая в этот момент свое превосходство.

– Отведи меня к королеве Маргарет, – велел он.

– И ее супругу королю Генриху, – не преминул сказать Дерри.

Перебрасывая поводья оруженосцу, молодой герцог чуть заметно сбился с шага. Н‑да… Похоже, что возвращение короля от всех потребует подгонки действий.

 

8

 

Эдуард Йоркский спешился со всей возможной бесшумностью, привязав поводья к низким ветвям. Тем не менее ремни доспеха чуть слышно скрипнули, а плащ из волчьих шкур, который он с некоторых пор стал носить, негромко хлопнул складками. Некоторые из этих звуков отнес ветер, поглотил лес и погасили гранитные валуны. Впрочем, Эдуард над этим особо не раздумывал – он лишь знал, что обхитрить волчью стаю не так‑то просто. Будучи хищниками, пусть даже занятыми своей охотой, они все равно узна́ют, что он здесь.

Глухое рыканье Йорк заслышал, когда пробирался между выступами обнаженной породы. Местность вокруг Нортгемптона была дикая, необжитая, с седыми, как время, камнями в пятнах темно‑зеленого мха. За два дня своей охоты он не встретил ни одной живой души, а потому не опасался и засады, хотя тропа шла на сужение и постепенно сузилась так, что небо вверху проглядывало не более чем сероватой полоской. В этом тесном пространстве плечи терлись о неровные каменные стены, а впереди все явственней слышались рычание, поскуливанье и лай – первородное сочетание ярости и страха, сущностного признака стаи. Мелькнула мысль о необдуманности: вот так, нежданным гостем, являться такому множеству кровожадных волков, не зная даже, есть ли отсюда еще один выход… Ведь если он перегораживает им единственный путь к отходу, они непременно накинутся на него с такой же свирепостью, как и на всякую другую добычу.

Эта мысль вызвала у Эдуарда улыбку: уж чего, а силы и прыти ему не занимать. Для себя он с некоторых пор уяснил, что риск – это одно из немногих свойств мира, в которых он черпает отраду, в то время как все остальное – лишь тошнотная муть и горе. В опасности Йорк весь обращался в белую кость, без гнетущего веса плоти. И это хорошо.

Между каменными стенами было совсем темно, а потому свет впереди буквально резал глаза. Эдуард зашагал со всей возможной быстротой, пока звуки свары и тявканье не приблизились по громкости к баталии. Постепенно тропа стала расширяться, и он перешел на бег, замерев как вкопанный на входе в округлую ложбину с полсотни ярдов в поперечнике. Здесь рискнул глянуть вверх: пятачка, через который можно было бы отсюда выбраться, не замечалось. Впереди в каком‑нибудь десятке шагов кишела волчья стая, с воем и тявканьем наседая на загнанную ими в горловину охотничью собаку. Та в ответ лаяла, но ее лай терялся во всей этой какофонии. Волки прижимали пса к дальней стене, не оставляя ему возможности улизнуть.

То, что у них за спиной чужак, хищники уже чуяли: это было видно по тому, как они искоса на него поглядывают. В стае были такие, кто пригибал головы в страхе перед запахом человеческого пота. Но вот к пришельцу повернулись три молодых самца, щерясь и прижав уши, и Эдуард ощутил на своем лице свежую испарину. Он ожидал увидеть небольшую стаю из полудюжины, от силы дюжины особей. Однако здесь их было десятка три – все, как один, поджарые, легконогие, клыкастые убийцы. Минуты не прошло, как они уже прониклись к нему интересом.

Черно‑белый пес, которого они загнали в эту ложбину, был чем‑то вроде охотничьего мастиффа, которому сейчас хватало сметки оставаться вблизи стены. В сущности, он находился в западне, и если б не появление человека, стая его наверняка уже растерзала бы. Хотя это, возможно, еще впереди…

Эдуард вскинул глаза: где‑то наверху, на краю каменного карниза, что‑то мелькнуло. Глубина ложбины составляла ярдов шесть или семь, где‑то в пределах двадцати футов. Своей правильной округлостью она походила больше на рукотворную чашу, чем на некогда проточенное русло древней реки. Здесь, в окру́ге, до сих пор попадались кольца и камни времен римлян, и Эдуарду доводилось видеть их своими глазами. Вот и от чаши было примерно такое же ощущение.

Мелькнула мысль, что это какой‑нибудь пастух, а еще опаска, что это может оказаться солдат (в таком случае жди засады). Но увидеть там, среди орляка и плюща, молодую женщину Йорк явно не ожидал. От удивления он приоткрыл рот: в самом деле женщина, стоит под раскидистой рябиной и цепко смотрит вниз, в ложбину. Она занесла над головой руку, в которой был камень размером с яблоко. Вероятно, почувствовав на себе сторонний взгляд, незнакомка посмотрела в ту сторону и тоже вскинулась от изумления при виде бородатого воина, стоящего там в стальном нагруднике и волчьих шкурах.

– Уноси ноги! – выкрикнула она, метнув камень в гущу волчьей стаи. Какой‑то мелкой сучонке досталось по загривку, и та, взвизгнув, извернулась и цапнула себя за хребет.

С упавшим сердцем Эдуард увидел, что женщина поднимает руку снова. Судя по всему, ей хотелось спасти свою собаку, но в итоге это могло обернуться… В теле мужчины волной взбухал гнев. Черт возьми, сын Йорка: ведь ты в доспехах, при плаще и с мечом, даренным твоим отцом специально под твой рост! Длинный клинок со звонким шелестом вышел из ножен, а камни тем временем продолжали с глухим стуком падать на волков. Хищники под ударами подскакивали и метались, на время позабыв о добыче. В эту секунду их тянуло единственно укрыться и спастись.

Но на их пути стоял двуногий. Перемену в настрое волков Эдуард уловил в ту секунду, как на него, обернувшись, уставились матерые. И вот уже к нему устремился первый – большой, с густой шерстью и широкогрудый, по всей видимости, вожак. Йорк нервно сглотнул. Но ему было восемнадцать, а чувства его – распалены. Меч был выкован специально под него – с сужающимся стальным стержнем вдоль трехфутового лезвия. Ворочать таким большинству было несподручно из‑за тяжести, а вот Эдуарду Йоркскому такое оружие было как раз по руке. Он вскинул меч легко, как перышко.

– Ну давай, иди сюда! – рыкнул он зверю. – Посмотрим, кто кого!

До этого Эдуард охотился на волков множество раз, но ему еще не случалось стоять против целой стаи, к тому же ясно сознающей свою цель. Без всякого колебания звери прянули на него с пастями, пенящимися от ярости. Несмотря на рост и габариты, Йорка буквально прибило к скальной стене и чуть не сверзило на колени одним лишь весом этих тварей. Здесь его уберег доспех – выстаивая против мечей, о чем свидетельствовали многочисленные зазубрины, он уж точно справлялся с нажимом когтей и клыков. Волки в мгновение ока, остервенело мотая головами, изодрали на нем плащ. Эдуард упирался, но их натиск оттаскивал его в сторону, норовя свалить с ног. Однако он тоже наносил удары, взмахивая мечом, как косой. Наносили зверям урон и шипастые боевые перчатки.

Все кончилось меньше чем через минуту, едва лишь матерым самцам удалось освободить стае проход к свободе. Упершись руками в колени, Эдуард натужно переводил дух. Рядом на земле лежали четверо волков, двое убитых и двое еще живых. Остальной стаи и след простыл. Исчезла и женщина, что направила их этим путем.

Медленно, морщась от полученных ссадин и царапин, Йорк опустился на корточки возле одного из раненых животных – волчицы с перерубленным хребтом, тщетно пытающейся подняться. Она тоже тяжело переводила дух, скаля зубы и следя за каждым движением двуногого, который шлепнул ее перчаткой по носу. Волчица испуганно тявкнула и стала отползать, протяжно скуля.

Эдуард распрямился как раз в тот момент, когда к нему пришлепал мастиф, утробно рыча на каждое движение волков. Угрозы они больше не представляли, и черно‑белый пес не выказывал страха. Весь в пыли и царапинах, он подошел прямиком к Йорку, припадая на одну лапу, из которой сочилась кровь. Когда Эдуард посмотрел вниз, пес ткнул его головой и стал тереться носом о складки изорванного плаща. Псина был просто‑таки здоровенный.

– Да ты, я вижу, парнище будь здоров, – сказал ему Эдуард, – прямо как я. А там, вверху, твоя хозяйка была? Та, что всю стаю натравила на меня? Что молчишь, а? Хозяйка твоя, стало быть?

К удивлению Йорка, когда он взялся трепать мастифа за загривок, большеголовый пес словно разулыбался, откровенно довольный, что его кто‑то дружески треплет по спине.

Эдуард поднял глаза: откуда‑то сверху сыпались мелкие камешки и листья. Вон она, та самая незнакомка – слезает вниз по камням и поросли, ухватывается за корни и камни, а подол ей мешает и задирается до бедер. Набивший шишек, разгоряченный и порядком раздраженный Йорк опустился на одно колено и продолжил чесать мастиффа, на что тот, внезапно перевернувшись, выставил почти безволосое брюхо, глупо скалясь и перекатывая в пасти длинный язык.

В полузамкнутом пространстве ложбины дыхание женщины было слышнее, чем наверху. За чесанием и похлопыванием собаки Эдуард выжидал, когда восстановится его собственное дыхание. Покалеченные волки тем временем перешли на вой, вызывая желание взять нож и прервать их страдание, но Йорк, подумав, решил этого не делать. Жалость жалостью, но в момент нападения этих тварей он не на шутку сдрейфил, хотя сам в этом никому бы не сознался. Пластины и кольчуга – это, конечно, хорошо, но матерые самцы оказались неожиданно тяжелы и ослепительно быстры. Повались он на спину, ему бы в один миг вырвали глотку. Перед глазами все еще стояли щелкающие желтыми зубьями пасти, да так близко, что кажется, вот‑вот – и тело обожжет смертельная боль.

Эдуард ждал уже, казалось, целую вечность, сознавая присутствие той женщины наверху, но никак на него не реагируя. Та уже наполовину спустилась, но в какой‑то дюжине футов над землей замешкалась на крутой, мшистой гранитной плите. Для прыжка было все еще высоковато, и слышалось, как она в отчаянии барахтается, тщетно высматривая сподручное местечко для того, чтобы поставить ногу или ухватиться рукой. Но такого места не находилось.

Заслышав, как женщина, чертыхнувшись, оступилась, Эдуард поднял голову. Какая‑то призрачная опора неожиданно подвела, и хозяйка мастифа отчаянно забарахталась, после чего в последний миг толкнулась от стены и темным силуэтом на фоне бледного неба полетела вниз, ему навстречу – достаточно было лишь подняться и сделать шаг, чтобы ее подхватить.

Эдуард смотрел, лениво почесывая пса по ребрам, ну а незнакомка, ахнув, грянулась в двух шагах оземь и теперь недвижно лежала, распахнув глаза на небеса. Неизвестно, может, она и впрямь ударилась сильно. Пес с неловкой торопливостью вскочил на лапы, виляя хвостом, подбежал к хозяйке и теперь с громким скулением нализывал ей лицо, тычась носом ей в ладони. У Йорка на поясе висело кольцо бечевы: отмотав кус, он начал вязать для пса подобие ошейника.

– Тебе понадобится имя, парняга, – сказал Эдуард вслух.

При взгляде на женщину ему пришла одна мысль. Летунья все еще лежала с занявшимся дыханием, не обращая внимания на то, как пес пускает слюни и тычется влажным носом ей в щеку.

– Как он у тебя зовется? – спросил Эдуард.

С громким стоном женщина неожиданно села – лицо и руки у нее были исцарапаны и все в буро‑зеленых пятнах лишайника. В длинных волосах застряли листья. Будь это какой‑нибудь другой день – без падений с карниза на землю, – ее бы, пожалуй, можно было назвать красивой. Впрочем, и сейчас ее пристальные, яркие и чуть расширенные в гневе глаза были притягательны.

– Тебе‑то что? – резко ответила она, и в ее глазах мелькнул сквозной зеленый блеск. – Он все равно мой, а не твой. Сейчас сюда по тропе идут мои братья, так что тебе лучше со мной не связываться.

Эдуард беспечно махнул на тропу рукой.

– Подумаешь, братья! Вон у меня где‑то там армия и охотничий отряд из сорока людей. Так что братья твои или отец меня не волнуют. Равно как и ты. А пса я забираю себе – так как ты, говоришь, он у тебя звался?

– Ты что, думаешь его украсть?! – ошарашенно спросила незнакомка, накренив голову. – Ты не подставил под меня руки, а теперь еще и уводишь мою собаку? Почему ты меня не подхватил?

Йорк оглядел ее: волосы светло‑рыжие, утянуты назад в пучок. Сейчас они встопорщились и торчали щеткой. В этих зеленых глазах с тяжеловатыми веками и впрямь было нечто, заставляющее жалеть, что он ее не подхватил. Но решение принято, и отступаться нельзя. Эдуард пожал плечами:

– Ты причинила мне боль этими твоими волками.

– Моими? Какие ж они мои! Я, наоборот, пыталась спасти от них Бе́ду.

Заслышав свою кличку, мастиф навострил уши. Преданно припав к хозяйке, он ждал, пока та не начала почесывать ему спину – тут уж пес буквально застонал от блаженства и, тяжко дыша, улыбчиво высунул язык. Эдуарда кольнуло что‑то похожее на ревность.

– Бе́да – это который ученый муж?[13] Тоже мне, кличка для собаки! Нет, я назову его, пожалуй, Брут.

– При всех твоих размерах, мужчина из тебя никудышный. Меня не подхватил, собаку – и ту называешь не мудреней ребенка… «Брут» – да разве это кличка!

Щеки Эдуарда запунцовели, а губы сжались.

– Ну, не Брут, так Бритт[14]. За его окрас. А, парняга? Бритт – как оно тебе? По глазам вижу, что нравится.

Было видно, как, разговаривая с собакой, Йорк о чем‑то холодно думает: глаза его как будто потемнели, а плечи чуть сгорбились, излучая скрытую угрозу, хотя раньше он казался вполне безобидным, даже добродушным. Угнетенная тяжелым молчанием, женщина смолкла, больше уже не пререкаясь. Плечистость и рост этого юноши поначалу ввели ее в заблуждение. Она вдруг поняла, что на самом деле он гораздо моложе, чем кажется – с еще юношеской, шелковисто‑черной бородой. Плащ на нем изорван волками в лохмотья, что лишь увеличивает его габариты в этой укромной ложбине. Хозяйка мастифа встала, толком не зная, ждать ли от этого человека опасности. И зачем ему эта собака? Хотя ясно, что дело проиграно. Она нахмурилась, чувствуя, как начинают болезненно пульсировать ушибы и ссадины.

– Не к лицу оно тебе, в придачу ко всему еще и красть собаку. Если пес тебе приглянулся, так купи его у меня и дай за него достойную цену.

Эдуард поднялся в полный рост, загородив собой, казалось, небосвод. И причиной тому была не только его вышина, но также объем груди, плеч и рук с буграми мышц, вылепленных за годы ратных упражнений и боев. Борода всклокочена, длинные пропыленные волосы свалялись, но глаза были спокойны. Ощутив у себя в животе и лоне чувственный трепет, женщина услышала его голос:

– Убеждать вы, женщины, горазды. Но я на это не клюну. А ну, Бритт, ко мне!

Здоровенный мастиф послушно подошел и, высунув язык, с широченной улыбкой припал к ногам Эдуарда. Тот набросил псу на шею ошейник из бечевы, обмотав конец ее вокруг левой руки.

– Мой тебе совет: если можешь, взберись обратно на склон, – сказал он через плечо. – Мои люди скоро отправятся на поиски, и встреча с ними не сулит тебе ничего доброго. А твоя собака, миледи, – это плата за мои раны. Доброго дня.

Элизабет Грэй проводила его задумчивым взглядом. Наряду с физической мощью, в этом юном великане она ощущала некую темноту, гладкую, как дымчатое стекло, – сочетание, сказавшееся в ней с его уходом странной слабостью. Мысли ее туманились. Женщина напомнила себе, что она замужем, что у нее двое крепких мальчуганов и муж в рядах у лорда Сомерсета. «Сэру Джону Грэю об этой странной встрече лучше не обмолвливаться», – решила она с потаенным вздохом. Как бы чего не заподозрил. Ну а насчет собаки надо просто сказать, что она издохла. Волки загрызли.

 

* * *

 

Сент‑Олбанс находился в каких‑то двадцати милях от Лондона – меньше дня пути. Все, кто был на марше с королем и королевой, знали, что, выйдя с рассветом, они еще до заката увидят Темзу. Эта перспектива поднимала настроение. Лондон – это значит гостиницы, таверны и эль. Это значит оплата – и все лакомое, что за этим последует. Готовясь к своему последнему переходу, армия королевы, как могла, прихорашивалась, со смехом и прибаутками пакуя оснастку на возы.

Едва Уорик с Норфолком отступили на север, как разнеслась весть о чудесном спасении короля. Важность этого не укрылась от тех, кто за это дрался. Они бурно ликовали, шалея от облегчения. Крики здравиц раскатывались по равнине и по самому городку, волнообразно набирая силу и доходя до хрипоты, чтобы затем начаться снова, в то время как королевское семейство торжественно выезжало на встречу со своими верноподданными. Некоторые из тех людей шли к югу с боями от самой Шотландии. Часть из них прошла через леса и долины, дважды сразившись за короля с самыми мощными его врагами – и оба раза одержав победу, под Сандалом и под Сент‑Олбансом. И вот солнце всходило снова. Впереди лежал Лондон, со всеми своими атрибутами столицы и верховной власти, силы и воздаяния по заслугам, от судов и шерифов до Вестминстерского дворца и Тауэра. Это было поистине сердце королевства. Лондон означал не только оплот силы, но и безопасность, и, что превыше всего, хорошую еду с питьем и отдых.

Маргарет в кои‑то веки не стала для виду совещаться с Сомерсетом, а самолично с рассветом повелела выдвигаться на юг. С мужем и сыном подле себя и почтительно, в пояс, кланяющимися лордами, с лиц которых не сходили угодливые улыбки.

Присутствие короля Генриха – Маргарет это видела – было поистине волшебным талисманом. Те, кто когда‑то хмурился и выполнял приказы через поджатые губы, подуспокоились и неукоснительно, с бесстрастными лицами выполняли распоряжения. Те, кто в ее присутствии позволял себе фамильярность, отошли на должную, подобающую чину дистанцию. Барабанщики отбивали боевитую дробь, люди с рукою на сердце пели походные песни. Настроение было одновременно приподнятым и ломким – смесь пережитых страданий с предвкушением награды, которая еще впереди.

И не важно, что Генрих мало что понимал. Король и королева Англии вместе с принцем Уэльским ехали в свою столицу. А позади за армией, растянувшейся на мили городской дороги, влачилась тяжелая пушка, захваченная при Сент‑Олбансе.

Королевское семейство ехало в одном ряду, с Сомерсетом и графом Перси чуть впереди. При всей победности старшие офицеры сознавали, что армия Уорика по‑прежнему находится где‑то неподалеку. А в таких обстоятельствах, согласитесь, это все же не триумфальное шествие, и потому было непозволительно, чтобы Маргарет и король Генрих держались в передних рядах, где засада из лучников могла бы в считаные секунды поснимать их с седел. Герцог Сомерсетский окружил короля и королеву железными рядами своих самых отборных солдат.

Для голоногих шотландцев планов не строилось, но и они были тут же, вразнобой шагая с разномастным оружием – у кого на плече, у кого сбоку. Эти бородачи без всякого стеснения разглядывали спасенного ими бледного короля, переговариваясь меж собой на своем странном гортанном языке. Настроение царило залихватски‑бесшабашное, как на летней ярмарке, и люди шли со смехом и песнями, сокращая мили оставшейся дороги до Лондона.

 

9

 

Армия, что приближалась к Лондону по насыпной дороге, смотрелась почти как на параде или на Королевском выезде. Купцы и путешественники были вынуждены убирать свои телеги с дороги на болотистую землю, а мимо них по четверо в ряд ехали рыцари с трепещущими флагами на древках. Торговцы и крестьяне замирали, склонив головы и прижимая шапки к груди: еще бы, ведь мимо проезжали король с королевой, возвращаясь наконец в свои владения! Теперь, стало быть, заживем. Кто‑то на промозглом ветру кричал здравицы, и все при этом провожали Генриха и Маргарет долгими взглядами, словно запечатлевая их в своей памяти навсегда.

Сказать по правде, королевские знамена были потрепаны и забрызганы грязью. Бо́льшую часть года их держали сложенными в сундуках, не давая должной просушки. Да и те, кто их нес, после долгого времени в дороге порядком пообносились, – но головы их чутко поднимались при виде массивных стен Лондона, что уже возвышались впереди, бдительно возвещая о приближении монаршего воинства медным ревом труб. За прошлый год столица уже повидала и смуту, и вторжение, когда стены Тауэра проломили ядрами, а против горожан на улицах применялись пушки. Более десяти лет против Богом помазанного короля злоумышлял и злочинствовал дом Йорка.

Но все это позади. Маргарет чувствовала, вдыхала это вместе с чистым морозным воздухом. И пусть в летние месяцы город смердел гнилью и открытыми сточными канавами, но сейчас ветер приносил запахи дерева и штукатурки, кирпичей и дымка коптилен. Невольно воскресало в памяти то, как она впервые увидела этот город, только что прибыв из Франции. Ее тогда понесли на паланкине и сделали остановку на Лондонском мосту, под приветственный гвалт горожан и поклоны ольдерменов в цветастых мантиях[15]. Тогда ее, пятнадцатилетнюю девушку, даже не знавшую о наличии на свете такого количества людей, это попросту ошеломило.

Сердце Маргарет учащенно забилось: рядом, попридержав коня, пристроился Сомерсет, чтобы дальше ехать вместе. С возвращением Генриха они меж собой не разговаривали, хотя молодой герцог всегда держался вблизи, готовый дать совет или выполнить повеление. Граф Нортумберлендский Генри Перси держался чуть сзади, рядом с принцем Уэльским Эдуардом. Интересно, размышляет ли лорд Перси о своих отце и брате, погибших в годы баталий и кровопролития? Быть может, для него и для Сомерсета это шанс оставить все свои семейные трагедии в прошлом? Да и для нее с Генрихом тоже. В конце концов, победа за ней. При всех тяготах и мучениях ее муж остался помазанником на престол Англии – истинным, живым и вновь находящимся под ее опекой. Со времени своего первого знакомства с Лондоном Маргарет многое постигла и многому научилась.

Дорога от Сент‑Олбанса вела прямиком к Бишопсгейт, параллельно с еще одной дорогой до Мургейт, что отстоит всего на несколько сотен ярдов вдоль городской стены. За весь переход это было единственное уточнение, внесенное королем Генрихом. Когда Сомерсет спросил королеву, какой путь избрать для въезда в столицу, глаза короля на мгновение словно оживила искра памяти.

– Я бы въехал через ворота моего отца, – робко промолвил он.

Речь шла о Мургейте – воротах, пробитых в заматерелой римской кладке еще до того, как Генрих появился на свет, поскольку дороги на север вконец запрудили повозки и людские толпища, и с каждым годом положение усугублялось. Генри Бофорт одним лишь взмахом головы отдал свежий приказ, и передовые ряды перебрались на Мургейтскую дорогу – тоже насыпную и местами такую мягкую, что там могла бы увязнуть лошадь со своим седоком. Строилась она на лондонские подати и содержалась вполне сносно, а зимой так и вовсе была сухой. Переход к Мургейту дался вполне удачно. Вот впереди показались уже и сами ворота…

На городской стене виднелись солдаты из лондонского гарнизона. С расстояния полумили они смотрелись темными пятнышками. За годы, проведенные в Англии, Маргарет покидала Лондон и возвращалась в него множество раз, отлучаясь прежде всего в замок Кенилуорт, свое сокровенное прибежище в самые лихие времена. Не было ни единого случая, чтобы эти ворота до заката бывали закрыты, как сейчас. Брови королевы насупились. Она взглянула на своих ехавших рядом лордов, ожидая, что те скажут и как отреагируют.

Роль распорядителя взял на себя Сомерсет, послав вперед строя гонцов, а ход остальной колонны, наоборот, замедлив. У посланных в ушах звенели приказания, отданные разъяренным голосом болванам, которым хватило ума закрыть ворота перед самим королем. Маргарет, вытянув шею, смотрела с седла, как посланцы в тени стены взволнованно обмениваются жестами с теми, кто наверху. Те свешивались и тоже что‑то поясняли. Оставалось лишь в смятении моргать: гигантские створки из дуба и железа оставались закрыты. Больше королевская армия топтаться на месте не могла. Маргарет в растущем гневе наблюдала, как посланцы скачут назад и что‑то докладывают с недоуменным видом. На расстоянии было видно, что лица их рдеют. Примерно такой же цвет проступил и на скулах Бофорта, когда он, выслушав, направил своего коня к королеве. Подъезжая к ней, Сомерсет сердитым взмахом приказал всем рядам остановиться.

Передний ряд и лондонскую стену разделяла какая‑то сотня ярдов, но гигантские створки оставались незыблемы.

 

* * *

 

Эдуард Йоркский плотней запахнулся в плащ, уже загодя серчая. Его призывали обратно к исполнению своих обязанностей – то, что для него ощущалось петлей на шее. Впервые ее затягивание Эдуард ощутил, когда в Уэльсе его нагнал главный дворецкий отца, который пережидал три дня, пока Йорк поносил и проклинал его (гореть в аду было самым скромным из пожеланий). Хью Поучеру, седовласому линкольнширцу, на вид было лет шестьдесят с гаком, хотя точно не скажешь. При распекании поджарый, жилистый распорядитель выглядел пресно, почти болезненно – так, будто б он языком гонял по деснам осу, рассчитывая в какой‑то момент ее выплюнуть. Громы и молнии своего господина Поучер сносил молча, с холодной небрежностью, пока юный великан не согласился наконец его выслушать.

Титул отца означал, что к Эдуарду по наследству перешли десятки имений со всеми их пажитями и жителями, которые исчислялись многими сотнями, если не тысячами. За всеми этими владениями отец бдительно следил, а управлявшие ими люди четко понимали пределы своего суверенитета и ни единого самостоятельного шага не делали из страха лишиться прав состояния. Ко всем этим счетоводческим делам Эдуард не имел ни малейшей тяги, хотя мешочки с золотыми ноблями принял от Поучера весьма благосклонно.

Вместе с человеком отца нагрянули обязанности, сдавливая бременем грудь и навешивая вериги законов, правил и доводов в пользу трезвости. Поучера, конечно же, можно было услать, и Йорк действительно был в шаге от этого, когда узнал, что тот еще и привел с собой из ближних имений целый выводок столоначальников, дабы вразумить и выучить их юного господина. Теперь этот кружок писарей сопровождал Эдуарда всюду: куда бы он ни направлялся, за ним тенями скользили все эти чернильные души с перьями, футлярами свитков и восковыми печатями. И как бы часто он ни устраивал отлучки длиною в несколько дней – на охоту, со своим мастиффом и особо лихими рыцарями, – по возвращении его неизменно ждала кипа каких‑нибудь бумаг, нуждающихся в прочтении и подписании. Вместо читки Йорк предпочитал выслушивать советы клерков, ну а если он и читал, то мысли его забредали далеко‑далеко, чаще всего к отцу и брату Эдмунду.

Вздетых на копье или на кол голов он в своей жизни понавидался изрядно. Так что не надо было напрягать воображение, чтобы представить на стене города Йорка истлевающую голову отца. У Эдуарда с собой было примерно три тысячи людей, а город находился в пределах досягаемости. Временами на охоте, случайно оказываясь на подступах к отцову городу, он раздумывал: не наброситься ли на ту самую стену, или же там уготовлена западня и он сам окажется схвачен? В такие сокровенные моменты молодой человек подчас жалел, что рядом нет Ричарда Невилла. Он ведь тоже милостью королевы лишился отца. Уж Уорик, наверное, знал бы, как поступить.

Бывало, что утрами Эдуард просыпался полный решимости отвоевать отцову твердыню и возвратить его голову. Однако умывшись, отзавтракав и отругав Хью Поучера за очередной ворох подписных бумаг, он вновь проникался ползучим страхом. Ричард Йорк был куда как умен и силен, но это его голова зияла теперь со стены дырявой греческой гримасой. Со смертью отца прежняя дерзкая уверенность в Эдуарде изрядно подточилась, как бы он ни прятал это за нарочитой грубостью и своенравием. Молодой человек знал, что окружающие относятся к нему с осторожностью, и страдал от этого. Не в силах отделаться от неотступного страха, он неуклюже пытался завести новых друзей, что обычно выливалось в кутеж, а наутро выяснялось, что спьяну он опрокинул стол или одним ударом сшиб кого‑то с ног.

Дорога к тому манору выдалась протяженной, и в пути латники Йорка двигались сплошной колонной по трое. Угодья здесь были ухожены и подготовлены к зиме: каждый куст и дерево неукоснительно подрезаны, о чем свидетельствовали беловатые следы на кончиках ветвей. Вспомнился голос отца, напоминающий прописную истину садоводства: «Рост идет за ножом».

Неизвестно, осталась она здесь или перебралась в какой другой дом, а этот велела заколотить наглухо. Элизабет… Еще одна частая гостья блуждающих мыслей Эдуарда, особенно в тепле и во хмелю, когда тот приятно растекался по телу. Эти пронзительные, с зеленым просверком глаза, когда она пристально смотрит из‑под тяжеловатых век. Припоминая их первую встречу, Йорк всякий раз представлял, как подхватывает ее при падении, пока не внушил себе, что так оно почти наверняка и было. Удивительно, как часто он об этом думал.

Дом был большой, добротный, с дубовыми стропилами – жилище рыцаря с добрым именем, но, возможно, не с такой тугой мошной. Отыскать его оказалось непросто, даже под предлогом вернуть хозяину собаку. Эдуард спешился, мягко спружинив о слой павших листьев на давно не метенных плитах перед входом во двор. Его люди тоже или спешивались, или отъезжали проверить, что там по соседству. Приказов на этот счет не было, но, зная норов своего сюзерена, многие из рыцарей старались не тереться с ним поблизости.

Дверь входа вела во внутренний двор, видный сквозь решетку. Пришлось несколько раз вдарить боевой перчаткой по дереву, пока внутри не зашевелились челядинцы – первый признак жизни, поданный этим жилищем. При виде гербов Белой Розы и щитов Йорка засуетился старик‑слуга, послав за хозяйкой и завозившись со здоровенными железными засовами. Пока трясущийся старикан сладил с запорами, подошла и госпожа. Волосы ее уже не были спутаны и растрепаны, а аккуратно лежали в сеточке паутины и под диадемой из листьев. Этим золотисто‑рыжим локонам такая перемена определенно шла. Оказывается, в них даже улавливались иные цветовые оттенки, а глаза… Глаза при этом свете казались, скорее, светло‑карими, чем зелеными. Фигура завидная, а талия…

– Вы привели обратно мою собаку? – спросила она, притомляясь этим молчаливым разглядыванием. – Которую увели?

Дверь отворилась, и преграды между ними больше не было. Эдуард шагнул вперед и крепко обнял ее за талию. Этот момент он предвкушал и просчитывал и в грезах, и наяву. Подтянув Элизабет к себе, он прижал вторую руку ей сзади к лопаткам и, запрокинув ей голову, припал к ее сомкнутым губам грубым поцелуем, так что стукнулись их зубы, заставив обоих поморщиться. Где‑то сзади на внутреннем дворе заплакал ребенок.

Эдуард разжал объятие, и Элизабет Грэй, пунцовая от растерянности, поднесла к губам пальцы и оглядела их, словно ожидая увидеть на них кровь.

– Вы… Ты… самый наглый грубиян из всех, кого я когда‑либо видела! – растерянно и возмущенно выдохнула она.

Несмотря на потрясенный вид, глаза Элизабет были ярки. Ощутив нежность ее пухлого рта, Йорк с некоторым самодовольством отметил, как на ее коже горит румянец. «Слабакам такого не видать! – с какой‑то хмельной веселостью подумал он. – Не проникнуть, не постичь душу красавицы». Всякие там мелкотравчатые шавки могут скулить и жаловаться или в тщетных потугах копировать его манеры, а то и звать его негодяем или самим дьяволом, – но им никогда не видеть того интереса, с каким эта женщина сейчас на него взирала. Взирала долго, со знакомым сквозным блеском в глазах.

Не дождавшись отклика, Элизабет поглядела туда, где поодаль от Эдуарда маялся на тонком поводке ее пес. Стоило ей свистнуть, как он рванулся к ней, чуть не свалив с ног человека, который его держал. Это человек, кряхтя от усилий, беспомощно подволакивался следом за собакой. Эдуард обернулся и, видя рвущегося к хозяйке пса, сощурил глаза:

– Если он так легко идет на зов, чего ж ты дала мне его увести?

– Голова шла кругом от падения. Там, помнится, сидел один здоровенный увалень, который меня даже не подхватил…

– А ведь ты надеялась увидеть меня снова, – плутовски улыбнулся Йорк.

Элизабет снисходительно хмыкнула.

– Я? Вовсе нет. Не хватало еще, чтобы ты распоясался, если б я кликнула собаку обратно… Буян.

Эдуард хмыкнул. Скрывать своих чувств он не пытался, с обезоруживающей честностью ребенка позволяя им играть на лице.

– Да, миледи, я таков. Был и, надеюсь, буду. Но только не к вам, – перешел он на торжественность. – Когда я думаю о вас, то мягчаю.

– Тем хуже для меня, Эдуард Йорк.

При этих словах Эдуард, замешкавшись, моргнул, а на щеках проступил румянец.

– Хуже… чем? Почему?

Снова захныкал ребенок, и лукаво‑кривенькая улыбка сошла у Элизабет с лица.

– Мне некогда, Эдуард. Зовут.

– Мое имя на моих знаменах, – запоздало нашелся он с ответом. – Твое я тоже знаю: Элизабет Грэй.

– Да, теперь это так: Грэй, жена и мать.

Женщина опять смерила его долгим, вдумчивым взглядом, как будто осмысливая и принимая решение. Муж у нее – человек, безусловно, приличный, но он никогда не заставлял ее содрогаться от желания так, как этот бык одним лишь своим неуклюжим объятием. Зардевшись таким своим мыслям, она посмотрела на Йорка – игриво и одновременно вызывающе:

– Буду снова ждать в гости, Эдуард. Приходите, только без этой вашей свиты.

Под его ошарашенным взглядом Элизабет развернулась и беспечно ушла, мягко виляя юбками. Открывший дверь старик смотрел на Йорка с немым восторгом, но тут же, не меняя выражения лица, уставился себе на башмаки.

– Так мне, э‑э… забирать собаку, милорд? А то госпожа чего‑то не сказала…

– Что?.. Ах, да.

Эдуард посмотрел сверху вниз. Черно‑белый мастиф за это время решил улечься на спину и с довольным видом подрыгивал задней лапой. Но глаз с Йорка не сводил.

Молодой человек прерывисто вздохнул. Вместе с тем, как закрылась дверь за спиной Элизабет, он ощутил, как внутри него что‑то неведомым образом изменилось – словно натянулся некий балансир, казавшийся раньше небрежно смотанной веревкой. Унаследованная от отца ответственность поначалу ощущалась бременем. А оказывается, были и есть на свете вещи, которые, кроме как ему, осуществить больше некому. За них в ответе именно он, а то, что он воспринимал как гнетущий вес, было не весом, но силой, необходимой для несения этого груза на своих плечах. Внезапно Йорк осознал, что сила исходит как раз от того веса. Это было откровением.

Впервые за все обозримое время его ожгла вина за содеянное. Не важно, что Элизабет отчетливо дала понять, что принимает его. Приставать к замужней женщине – это из той же области, что напиваться до бесчувствия или драться на кулачках с кузнецами, пока те от побоев уже не могут встать. С почти беззвучным стоном Эдуард, тяжело дыша, поднял голову. Он увидел себя ребенком, бегающим по недомыслию от того, что должен делать, и ему стало стыдно.

Он поглядел на юг, поверх этого дома и деревьев, и представил королеву Маргарет, во всем своем тщеславии поднимающую со своими лордами чаши за победу. Эдуарда по‑прежнему разрывало надвое: расплата звала на юг, а север удерживал мыслью о неотмщенности отца. Уже в пути весна. Как оставить север, если здесь до сих пор не погребена голова отца? Как его не оставить, если все еще живы враги?

– Да‑да, бери, – кивнул Йорк старику, уже встревоженному столь долгим молчанием великорослого гостя. – Я должен на какое‑то время уйти, а он пускай побудет с госпожой. Попотчуй его бараньими костями с мясцом. Он их любит.

– Но вы‑то, милорд, скоро снова к нам нагрянете?

Эдуард посмотрел сверху вниз и улыбнулся. Не то чтобы его горе утихло. Просто оно уже не лишало самообладания, не обескровливало в одночасье. Он знал, что на него взирает отец и что есть долг, который должен быть оплачен. Мысли были ясны, а дыхание медленно и спокойно.

– Может быть, если буду жив. Да и ты если будешь. Столько лет, столько зим перевидал: для тебя, небось, каждый новый день – благословение?

Старикан изумленно моргнул, не зная, что ответить, а Эдуард повернулся и пошагал туда, где уже нетерпеливо переступал копытами его конь. Капитаны, которые все видели и слышали, казалось, тоже ощутили некую перемену, а лошади сами тянули всадников за поводья: в путь.

– Милорд? – обратился к Йорку один из рыцарей.

– Снимайте людей с лагеря, – приказал тот. – Теперь я готов. Скажу свое слово от имени Йорка – да так, что услышат все.

Один из оруженосцев машинально перекрестился, другой расправил плечи. Значит, снова на войну. Все эти люди помнили битву при Мортимерс‑Кросс, где в малиновом страшном небе взошли сразу три солнца, кидая невероятные тени. Там они видели, как по усеянному телами полю разгуливает с мечом Эдуард Йорк – без шлема, в багряных от крови доспехах, обезумевший от горя. Все – и капитаны, и рыцари – ведали, на что способен их господин, и взирали на него с благоговейным ужасом.

 

10

 

Провиант в лагере королевы отсутствовал начисто – ни кусочка солонины, ни даже собачатины, чтобы скормить пятнадцатитысячной рати, – одна лишь затхлая водица, чтобы смочить горло. Последние запасы съестного были израсходованы еще перед битвой в Сент‑Олбансе, а окончательно дочищены на пути к стенам Лондона. Воинству оставалось лишь глазеть на неприступную столицу с желудками, урчащими и стонущими от голода, мучительно представляя себе сытное жаркое, наваристую похлебку, пудинги, пироги и жареные окорока на вертелах, при вращении истекающие собственным ароматным соком.

Уже несколько долгих часов люди, приведенные королевой на юг, топтались на ногах или торчали в седлах, тревожно перешептываясь в благоговейном смятении: подумать только, здесь самого короля держат у ворот, как нищего, заставляя чего‑то ждать! Приказа отдыхать или даже положить оружие Маргарет не отдавала, так что палаток из обоза не разбирали. Не разрешалось даже присесть – те немногие, кто позволил себе это сделать, получали окрик и тумак от начальства, что вынуждало их снова взгрестись на ноги.

Когда солнце, осеяв стены темным золотом, коснулось горизонта, Маргарет приняла просьбы капитанов выпустить людей на охоту и даже разрешила разжиться провизией в деревушках вокруг города, но на расстоянии не более одного дневного переезда. Упор делался исключительно на мелкие группы по полдюжины верховых за раз, хотя отчаянность положения была видна невооруженным глазом. Если ворота останутся закрыты, то армия изголодается и так или иначе придет в движение. Что произойдет, если вся сила и богатство Лондона отвергнут короля с его войском, оставалось лишь гадать. Прежде такого не случалось никогда.

Дерри Брюер с самого момента прибытия ушел в дела, непрерывно совещаясь с Сомерсетом (вся антипатия между ними ввиду общих трудностей была отложена). Сообща они направили к воротам депутацию с требованием пропустить короля. Королевскую печать не нашли, и Генри Бофорт скрепил десяток писем своим восковым оттиском; на лице его при этом читалось глухое отчаяние. Отправил послания и Дерри, но иного свойства – в большинстве своем неписаные и негласные. И ставку он делал на маршруты обходные, менее известные, разослав вокруг окруженного стенами города стайку оборванцев – туда, где имелись лазейки, а караульные, вероятно, были не столь бдительны.

Нельзя сказать, что Лондон совсем уж не сознавал присутствия армии за стенами. Хотя ни Маргарет, ни ее лорды не могли взять в толк, в чем тут дело. Ведь они победители в борьбе с Йорком, именно они вернули державе Ланкастера – теперь уже и отца, и сына. И тем не менее в Лондон они не могли сделать и шагу, а со стен на них нервно поглядывали арбалетчики, как на какую‑нибудь вражью силу вроде мятежников Джека Кэда[16].

Официальное требование пропустить подняли на веревке, и оно исчезло где‑то за стеной. Сомерсет снова сел в седло и изготовился ждать в переднем ряду, все еще уверенный, что ворота откроются – а как же иначе? Красноватое зимнее солнце по правую руку клонилось к закату. Конь Генри скреб дорогу копытом, но всадник не давал ему сойти с места. Как же так: не может же столица державы оставить своего короля и королеву замерзать средь чиста поля? Молодой герцог ждал, а рядом с развернутыми стягами ждали его знаменосцы – ждали, когда можно будет пришпорить коней и въехать впереди всех, звонко цокая копытами, под свод ворот. Но только ворота все не открывались. Быстро густели сумерки, становилось морозно, в темнеющей синеве вечера всходила низкая луна. Сомерсета под пластинами доспехов начинал пробирать озноб. Скрипя ремнями и металлом, он пробовал размять затекшие мышцы, не слезая с седла – получалось не ахти.

– Ищите место под ночлег, – бросил он наконец своим людям. – Ночь на дворе, до утра ворот не откроют. Чтоб их всех оспа изъязвила!

Повернув коня, Бофорт рысцой пустил его туда, где на дороге уже растянулся импровизированный лагерь. То, что земля на прилегающей местности была мягкой и влажной, на пользу не оборачивалось. Стоило человеку немного постоять на ней, как вокруг ног у него уже скапливалась зеленоватая водица. Спать на таком болоте было решительно невозможно, и люди вынужденно подыскивали себе место посуше на самой дороге. Таким образом становище растянулось на целые мили – неудобство жутчайшее, но кто же знал, что их вот так не пустят в город?

Как и ожидал Дерри, сразу после того как Сомерсет прервал свое свирепое бдение у ворот, его вызвали к королю. Сам Генрих вряд ли сознавал причину остановки, но зато Маргарет была не по‑хорошему бодра, рассерженно шагая туда‑сюда по неширокой полоске меж двумя возами, поставленными рядом в качестве пристанища. На случай дождя между ними на столбах натянули навес. К столбам крепились факелы и была приставлена взятая в пушкарском обозе жаровня, отчего под навесом стоял помаргивающий, мутновато‑красный свет. Поднырнув под полотняный клапан, Брюер дождался, пока его опознает часовой, и только после этого двинулся дальше. Этой ночью все были слегка взвинчены, и не хватало еще получить секирой по ребрам из‑за собственной торопливости. Под одной повозкой Дерри приметил знакомого мальчишку‑посыльного и цокнул языком, привлекая его внимание. Одному из часовых хватило проворства ухватить порскнувшего навстречу мальчугана, на что шпионских дел мастер чутко отреагировал:

– Этот из моих. Убери руки.

– Что, мальчатами балуемся? – съязвил караульщик.

Лет двадцать назад Дерри Брюер просто отвесил бы наглецу оплеуху. Но ему шел уже шестой десяток, и он устал. Позади был долгий изнурительный поход, в последний момент позорно прерванный у входа в город – тут любой взъярится. Внезапно Дерри словно прошибло: сбив караульщика на колени, он стал осыпать его короткими точными ударами – как оказалось, прямо перед потрясенно смолкшим собранием. С минуту Брюер даже не сознавал стороннего присутствия, а лишь нещадно волтузил наглеца, пока тот не утих. За этим занятием его никто не останавливал, и лишь выпустив из хватки обмякшее тело, он обернулся и увидел Клиффорда и Сомерсета. Барон был явно не в своей тарелке, а герцог лишь потешливо фыркнул, качнув головой.

Мальчишка‑посыльный хотел возрадоваться, но тут поймал на себе молчаливо‑пристальный взгляд королевы Маргарет. Ее муж сидел сбоку, несколько особняком в этом импровизированном шатре – сидел, свесив голову, словно уйдя в сон или молитву. Лондонский беспризорник замер, онемело уставившись в булыжный пол.

– А ну‑ка выйдем, дружок, – сказал Дерри, подталкивая своего наймита саднящей рукой. К утру суставы как пить дать разбухнут и потемнеют. Но на душе, ей‑богу, полегчало. Через караульщика он переступил не глядя и почти волоком вытащил наружу мальчишку. Здесь было уже совсем темно.

– Ну что, надеюсь, после всего этого ты принес на хвосте хоть что‑то доброе? – нагибаясь к своему осведомителю, спросил Брюер. – Так что скажешь? Чего узнал?

Мальчуган все еще не отошел от того, какую шикарную трепку задал главный шпион тому выродку, и восхищенно блестел на Дерри глазами.

– Я с Джемми говорил, – горделиво сообщил он. – Это он мне помог пролезть.

Мастер тайных дел одним быстрым движением отвесил мальчишке оплеуху. Слушать россказни он был не в настроении – и к тому же существует сотня мест, через которые ловкий сорванец может проникнуть в город. В один или два лаза Дерри, когда был моложе, пролезал самолично (и колени тогда, не в пример нынешним временам, слушались его без всякого нытья).

– Так почему ворота заперты? – спросил Брюер.

Мальчишка, вмиг расставшись со своим задором, насупленно почесал затылок.

– Они там все боятся псов‑северян и дикирей, что жрут младенцев.

– Дикарей, – поправил Дерри.

– Угу. И мэр, и эти его… ольмены.

– Ольдермены, – снова поправил Брюер, словно это имело какое‑то значение.

– Угу. Там целая толпа собралась, всякие там купцы и богатеи. Говорили мэру, что, если хоть кто‑нибудь вздумает открыть ворота, они его сами скинут со стены. Вот он и сидит притихши.

– Так ты видел мэра? – строго спросил Дерри. – Могу я его по шее щекотнуть?

Смысл этой фразы, подразумевающий убийство, мальчуган знал. Он пожал острыми плечами:

– Может быть. Только весь город все равно боится этих ваших супостатов. Тут весь месяц только и разговоров, как они там грабят, убивают да сильничают. И разговор такой… – Мальчуган знал, что его слова Брюеру не по нраву, но, тем не менее, решительно шмыгнув носом, продолжил: – Разговор такой, что… Короче, все в страхе. И любой, кто подойдет к засовам на воротах, получит нож в спину.

– Но ведь сам король Англии… – в истовом изумлении произнес Дерри.

Мальчишка поежился.

– Да хоть сам Господь Бог со святыми! Никого не пустят. Никто не вхож, до весны. По‑любому.

Мальчуган заметил, что шпион, о чем‑то недовольно думая, глядит в сторону, и протянул ладонь. Дерри сунул руку за подклад, где хранились мелкие серебряные фартинги и пенни. Несколько монеток он сунул мальчишке в цепкую пятерню (судя по плохо скрываемой улыбке, вышла переплата).

 

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально

 

[1] Миклгейт‑Бар – главные ворота г. Йорк. Самая старая их часть датируется 1100‑ми гг.

 

[2] Книга «Исход» 13.21. «Господь же шел пред ними в столпе облачном, показывая им путь».

 

[3] Облачный столп (лат.).

 

[4] Шоссы – мужские чулки‑штаны в XI–XV вв., во времена позднего Средневековья приобрели вид штанов‑трико.

 

[5] Семь королевств, или Гептархия – семь государств англов, саксов и ютов, существовавших на территории Англии в VI–VIII вв.

 

[6] Авалон (кельт.) – мифический остров, где вместе с феей Морганой продолжает жить король Артур, собираясь вернуться на престол.

 

[7] Ричард I Львиное Сердце (1157–1199) – король Англии, известен военными подвигами, в т. ч. в крестовых походах.

 

[8] Иоанн (Джон) Безземельный (1167–1216) – брат Ричарда Львиное Сердце, один из самых неудачливых монархов Англии (уступил Нормандию французам; сделался вассалом Папы Римского; по итогам войны с баронами подписал Хартию Вольностей).

 

[9] 196 см.

 

[10] Мир (лат.).

 

[11] Гвизарма (гизарма, гизарда) – вид алебарды с длинным узким, слегка изогнутым наконечником, имеющим прямое, заостренное на конце ответвление.

 

[12] Органная пушка – три‑пять легких пушечных стволов, установленных на колесном лафете.

 

[13] Бе́да Достопочтенный (673–735) – бенедиктинский монах (монастырь Святых Петра и Павла в Нортумбрии); написал одну из первых историй Англии.

 

[14] Зд. пестрый, разный (от кельтск. «brith»).

 

[15] Ольдермены – члены общинного совета в Англии.

 

[16] Джек Кэд – вождь крестьянского восстания в Англии (1450). Выдавал себя за Джона Мортимера, побочного сына последнего графа Марча.