Кристофер Прист

Архипелаг Грез (сборник)

Архипелаг Грёз – 2

Большая фантастика

* * *

Как и все мечтатели, я путаю разочарование с истиной.

Жан‑Поль Сартр

Экваториальный момент

Высоко‑высоко, над морями и островами, в синем небе, где воздух разрежен и не пригоден для дыхания, однако достаточно плотен, чтоб удержать в себе железную птицу, порой начинает казаться, что ты постиг самую суть времени.

Но то лишь иллюзия – время постичь невозможно. Столь призрачное понимание посещает почти всех, кто когда‑нибудь там пролетал, – чувство, что тебе одному открылось неведомое, истинная природа «временной спирали». Не стоит верить этому самообману. Она не поддается человеческому осмыслению. Все, что тебе доступно, – войти в нее, использовать ее, покинуть ее.

Ты сидишь в герметичной хвостовой турели реактивного транспортника и несешь дозор на случай вражеских ракет или истребителей. Позади незримо простирается махина фюзеляжа, и равномерная тяга движков не дает ощутить дикой скорости; ты обгоняешь звук реактивного выхлопа, и мерещится, будто самолет гудит еле слышно. В такие мгновения начинает казаться, что вокруг – бесконечная даль, и не видно ей ни конца ни края. В ослепительном свете полуденного солнца все обретает резкие очертания: земля и берега, и море, и острова, и облака, что плывут медленно внизу. Какое‑то странное отчуждение охватывает тебя в высоте, отрешенность от всего сущего. Перестаешь воспринимать себя в небе лишь гостем и сливаешься с ним, и веришь, что целый мир принадлежит только тебе: стоит лишь захотеть, и ты приземлишься в какой‑нибудь точке планеты, став полноправным ее обладателем.

Когда смотришь на мир с такой высоты, понимаешь, что суши на свете не так уж и много. На экваторе в основном видишь небо да море, и только порой в ослепительной пене прибоя замечаешь какие‑то темные пятачки. Экваториальные острова. Предполагается, что на крупных островах вполне можно приземлиться в случае крайней нужды. Правда, нужда эта не возникает – таковы свойства «спирали», она бережет тебя от всякого рода несчастий. Еще никто не слыхал, чтоб самолет разбился, передвигаясь в коридоре времени. Конечно, крушения все‑таки происходят – при взлете или посадке. Бывает, что и ракета настигает самолет – на входе и выходе из «спирали». Находясь внутри, ты совершенно от них защищен: ракеты тоже туда иногда залетают, но они не способны догнать свою цель вне реального времени.

А острова манили, острова соблазняли. Клочки суши, где царил вожделенный нейтралитет. Ведь по большому счету солдаты, на чью долю выпали тяготы войны, мечтали лишь об одном: избегнуть ее. Тот факт, что в мире существует нейтральная зона, напрасно смущал умы молодых и в большинстве своем изрядно напуганных парней, которым довелось уже сходить в бой. Пролетая над островами и глядя на них сверху вниз, им оставалось лишь мечтать о том, как закончится война и не будет больше врага, и можно будет пуститься в плавание с одного острова на другой, греясь на солнышке и пробуя экзотическую пищу, и предаваясь любви под ритмичный плеск волн. А по правде, куда бы ты ни направлялся, тебя по‑любому встречала война. На другой стороне Срединного моря, когда ты долетал до главного южного континента, нейтральная зона заканчивалась, и ты вновь становился солдатом. И начинались все те же союзы, альянсы и блоки…

Возвращаясь на базу, ты опять пересекал дремлющие в полуденном зное нейтральные острова и приземлялся уже на своей стороне, чуть посевернее и похолоднее.

И вот ты себе летишь и летишь, а безмолвный пилот в передней кабине делает свое пилотское дело, сообразует самолет с потоками и ветрами, корректирует ежесекундную потерю высоты, подстраивается под курс пролетающих в небе объектов. И, вновь оказавшись над Архипелагом, ты становишься на время пленником непреходящего полдня и волен погрузиться в мечты.

А поблизости от тебя – хочешь вверх посмотри, хочешь вниз – плывут другие воздушные суда, парят твои попутчики по «спирали времени». За всеми тянутся следы конденсата, и темная синева небес расчерчена меловыми линиями точно грифельная доска. Линии эти сходятся в центре, что образован из многих слоев. Все часы в центре вихря показывают одно и то же время: как правило, экваториальный полдень или, реже, – полночь. Именно там, в самой серединке, смыкаются следы самолетов, парящих друг над другом наподобие стопки бумажных листов. Если тебе повезло попасть на самый верх, то и вихрь откроется перед тобой во всей своей красе. Самолеты летают всегда по прямой, используя поворотное ускорение, которое, вкупе с потоком времени, закручивает белую нить конденсата в некую золотую середину. Все линии в небесах сходятся в центральной точке, названной «глазом времени»; при взгляде сверху та похожа на вихрь белых лент, спиралевидную туманность или дымчатые облака на краях урагана.

Если же окажешься где‑то посередине, а то и внизу многоэтажного ряда воздушных судов, то не оценишь всей прелести белой спирали. Тогда задери голову кверху и взгляни сквозь тонированный купол, покрытый пуленепробиваемым стеклом: ты увидишь пролетающее над тобой судно, чья траектория немного не совпадает с твоей. Самолет словно висит в небе почти недвижимо и заслоняет тебя от застывшего солнца. А выше – другая железная птица, что летит собственном курсом. А еще выше – другой самолет, и еще, и еще… до высот, где воздух так разрежен, что даже мощному транспортнику туда не подняться на раскидистых крыльях.

А если взглянуть вниз, на землю, то тоже увидишь самолеты; иные парят так низко, что едва не касаются кромки воды.

И подо всем этим есть некое место на земной поверхности – чаще всего в самом море, но бывает, что и на островах, оседлавших экватор, – которое на мгновение, в астрономический полдень или полночь, попадает в самый центр «временной спирали».

В небе всегда начинало казаться, что тебя осенила разгадка – все вдруг становилось ясно как белый день! – и будто бы время сдалось, отступило. И если воздушное судно входило в «спираль» и зависало там, то пилоту оставалось одно: двигаться заданным направлением; чтобы вырваться из нее, достаточно было лишь отклониться от курса. По факту же, попадая в «спираль», ты видел ее с нового ракурса, наблюдал во всем величии. Сверху ли, снизу – без разницы. Загадка оставалась загадкой.

Из‑за «временной спирали» все точки земли существовали в едином моменте времени, в едином дне, в едином сезоне. Вихрь распространял по поверхности мира невидимую погрешность, меняя всеобщее восприятие времени.

Где бы ты ни стоял, наблюдая закат, в другой, самой дальней части планеты тот же самый закат наблюдали другие – к северу от тебя и к югу, к востоку и западу – все, кому было не лень взглянуть в предвечерние небеса. И когда в одной части мира наступало утро, во всех остальных частях было то же самое время суток. Ни часовых поясов, ни линии перемены дат; летишь на запад или восток – ты не теряешь времени, не нагоняешь часов; перелеты на реактивных движках не вызывают сбоя дневного ритма. Семнадцать минут второго тут, здесь и там – везде те же самые семнадцать минут.

День сменяется ночью, лето следует за весной, и где бы ты ни находился – та же самая ночь, то же самое лето. Но главное даже не в этом: никто до поры ни о чем таком и не подозревал. Да и с какой стати кому‑то задумываться и сравнивать стрелки часов? Особенно если не знаешь, что происходит в другой части света.

Шли века. Наступила современная эпоха, эра путешествий. Человек стал летать, рассекая небо на реактивных самолетах, и впервые задел алчущими крыльями кромку «спирали». Ты летишь и видишь, что внизу ничего не меняется, летишь дальше, потом опять опускаешь взгляд – как будто ты не сдвинулся с места. Чудеса! Но стоит спикировать вниз, вдруг оказываешься в замешательстве – тебя обмануло чувство времени и пространства, потому что земля под тобой вдруг приходит в движение и мчится с огромной скоростью туда, куда ты и не мечтал долететь, превышая мыслимые пределы скорости, которые способен выжать из себя самолет. И опять, приземлившись, оказываешься совсем не там, где планировал быть, и выясняется, что за два‑три часа полета ты пересек чуть не полмира.

Много людей полегло, и много разбилось судов в тщетных попытках добраться до сути таинственного явления. В конце концов попытки эти оставили, удовольствовавшись тем, что «спираль» поддается измерениям и математическим расчетам, а значит, в ней можно прокладывать маршруты и добираться из одной части света в другую. Ты выходил из конкретного пункта и, поднявшись до точки экваториального полдня, вливался в ряды других самолетов на нужной тебе высоте и летел там какое‑то время, прочерчивая небеса белой линией конденсата. Ориентируясь по ландшафту и сверяясь с приборами, ожидая момента, который, по твоим расчетам, подведет тебя как можно ближе к точке назначения. Тогда ты сбрасывал скорость и, развернув судно носом к земле, начинал снижение поперек градусов времени.

И если ты не ошибся в расчетах, то оказывался в предельной близости к искомому месту, совершив двенадцатичасовой перелет за тридцать минут, шестичасовой – за двадцать, а суточный – за два часа. Полеты стали привычным делом, и для того, чтобы попавшая в зависимость от них экономика существовала без потрясений, они должны были осуществляться регулярно, а значит, в экваториальной зоне необходимо поддерживать нейтралитет. В любой момент парящая сверху махина с могучими крыльями и продолговатыми цилиндрами движков, что отбрасывала тень на тебя своим провисающим брюхом, могла оказаться вражеским самолетом, равно как и летающим судном союзников.

И так ты летишь и летишь, не беспокоясь о прочих, с единственной заботой – поспевать за движением солнца. Ты смотришь вниз, а под крылом – знакомые очертания: и клочья суши, и переменчивые краски моря, где рассекают его течения, отмели и глубины, и выпирающие над поверхностью скалы. Ты узнаешь острова, где доселе ни разу не был, и томишься желанием когда‑нибудь там побывать, ступить на нейтральную землю и отдаться на волю судьбы.

Ведь когда‑то закончится и война, а покуда…

Отрицание

Каждый раз, когда вдалеке громыхали вагоны подходившего к станции поезда, Дик с тоской вспоминал о доме.

Он всегда прислушивался к этим звукам – и в дозоре, и вне службы. Порой, когда горные ветры ненадолго стихали, он улавливал ритмичный грохот колес задолго до прихода состава на вокзал, и шипение пара по прибытии поезда, и пронзительный свист перед его отправлением. Капрал вспоминал мать с отцом и родительский дом в Джетре, где он вырос. Вспоминал школу, друзей и мельчайшие достижения юности, шаг за шагом, как и все свое прошлое, отделенное от нынешней жизни лишь годом, но уже безвозвратно утерянное и далекое. Железная дорога осталась единственной ниточкой, еще связывающей его с утраченным детством, и Дик мечтал о том, что когда придет черед покидать эти стылые, забытые богом места, он сядет на тот же поезд, что привез его сюда темной ночью.

Накануне капрал набросал пару строф, посвященных поезду, – захотелось поверить, что воинская муштра не изменила его полностью. Но стихи получились неудачными, и Дик безжалостно их уничтожил. С начала своей пограничной бытности иных попыток литературного творчества он не предпринимал, а после провала со стихами и вовсе определил для себя писательство пустым делом – во всяком случае, пока не попадет в менее суровые условия.

Последние две недели он прислушивался к поездам с особым трепетом. Потому что знал: вскоре сюда должна приехать писательница Мойлита Кейн. Дику казалось, что он сразу узнает поезд, который доставит ее в здешние края, что он будет звучать как‑то по‑особенному. Хотя, конечно, полной уверенности в этом не было. Забегая вперед, о факте ее прибытия в изолированный гарнизон он все‑таки узнал, но совершенно другим способом. А было так…

Как‑то вечером, возвращаясь из войсковой лавки за полчаса до прибытия поезда, он увидел несколько лимузинов, припаркованных в центре, у здания городского собрания. Двигатели автомобилей работали, водители сидели внутри и ждали команды. Дик медленно перешел на другую сторону улицы под ритмичные всхлипы выхлопных труб. Пахло бензином, вокруг лимузинов вились облачка белого пара, окрашиваясь огнями разноцветных гирлянд, по особому случаю развешенных на карнизах ратуши.

Большие двойные двери распахнулись, и широкий пучок теплого света упал на блестящие автомобили и утоптанный перед зданием снег. Зябко ежась и вжав голову в плечи, Дик продолжил путь к полицейским казармам. Бюргеры выходили из ратуши и шли к машинам. Захлопали двери автомобилей. Через несколько минут кортеж медленно проследовал мимо капрала. Лимузины свернули на накатанную проселочную дорогу и поехали к станции, что находилась чуть дальше на заснеженном склоне. Только тогда Дик догадался, в чем причина торжественной встречи. Подойдя ко входу в барак, он замер и прислушался. До прибытия вечернего поезда еще оставалось какое‑то время, но дул слишком сильный ветер, и с такого расстояния он все равно не разобрал бы стука колес.

В казарме было жарко. Миновав свою комнату, Дик вышел на открытый балкон. Снегопада сегодня не было, и на балконном полу он увидел свои же мерзлые следы со вчерашнего дня. Они доходили до угла и терялись в том месте, где накануне он переминался, пытаясь согреть ноги. Дик направился на привычное место, сунув руки поглубже в карманы, и вскоре зябко притоптывал.

Отсюда открывался вид на узкую улочку, что вела к центру городка. Все будто вымерло. Не считая гирлянд, весело перемигивающихся на домах, большинство окон в зданиях были темны. Из подвального этажа казармы, где находился бар, лились звуки аккордеона, доносились хмельные голоса и развязный смех.

Капрал перевел взгляд на просторную долину – туда, где над крышами дальних домов на фоне звездного неба нависали темные очертания гор. Тонкий серпик луны освещал черные клочья соснового леса на мерзлых склонах. По северному хребту, в нескольких тысячах футов от поселения, тянулась огромная фронтовая стена, оберегая от вражеского нападения долину и подступы к морю. С такого расстояния, да еще ночью с мерзлого балкона, мало что можно было рассмотреть. Зато в патруле открывался великолепный вид на долину и окружающие ее горы.

Дик ждал, поеживаясь от холода и притоптывая ногами. Но вот шипение паровозного пара пронеслось эхом по стылому, ветреному небу долины, и сердце в который раз сжалось от привычной тоски по дому.

Он вернулся в помещение и увидел ребят из своего взвода в зоне отдыха возле бара. Большинству из сослуживцев выпивка была не по карману. Обычно патрульные коротали вечера, подкалывая друг друга и упражняясь в завиральстве и хвастовстве. Гомон, который они создавали, позволял им забыться, отвлечься от мыслей о службе и предстоящем дежурстве. В тот вечер один из парней притащил бутылку домашнего шнапса, и компания передавала ее по кругу, по очереди прикладываясь к горлышку и залихватски вытирая губы тыльной стороной ладони. Вскоре Дик кричал и смеялся вместе со всеми.

Какое‑то время спустя один из товарищей, сидевший у окна, громко вскрикнул и позвал остальных. Все сгрудились кучей и стали смотреть сквозь протертое в изморози пятно. Со станции возвращалась колонна машин. Автомобили ехали тихо, почти неслышно. Под надутыми толстыми шинами уютно похрустывал умятый снежок.

Когда пришла повестка, Дик как раз поступил в университет. Случай вышел спорный, ведь поступление в вуз давало ему трехгодичную отсрочку от службы, которую он и получил через несколько дней тревожного ожидания. Как и все юноши в его положении, Дик счел такое решение вполне удовлетворительным, полагая, что пока он учится, политический конфликт может закончиться.

По несчастному стечению обстоятельств, документы об отсрочке пришли в то же самое время, когда противник нанес целую серию воздушных и ракетных ударов по промышленным районам столицы, а несколько недель спустя началось неудачное вторжение на востоке страны. Все знакомые записались на фронт добровольцами, включая и тех, кто получил отсрочку. Дик продержался ровно столько, столько позволила ему совесть, и в конце концов тоже отправился в военкомат.

До всей этой заварушки он мечтал пройти в университете Джетры курс современной литературы, к чему его подтолкнула книга некой Мойлиты Кейн. За свою недолгую жизнь он прочел массу всякой беллетристики, насочинял кучу стихов, но лишь одно произведение, роман «Утверждение» длиною в тысячу страниц, впечатлил его в полной мере. Знакомство с этой книгой он искренне считал лучшим и наиболее ярким событием своей жизни.

Вот только странно: глубокая, сложная вещь не обрела отчего‑то широкой известности. О ней практически нигде не упоминалось. Более того, в университете о ней даже не слышали – в том числе и члены приемной комиссии. Книга была написана с предельной ясностью, мудростью и страстью, сюжет сводился к бесхитростному противоречию между обманом и романтической истиной, а эмоциональная подача показывала глубокое понимание человеческой натуры.

И даже сейчас, три года спустя, в глубине души теплилось то безыскусное потрясение, что охватило его в первый раз, когда он прочел роман. С тех пор Дик возвращался к нему снова и снова и даже навязывал тем немногим друзьям, которых считал близкими по духу людьми, не решаясь, впрочем, отдать в чужие руки свой драгоценный экземпляр. А еще, по возможности, он стремился исповедовать в жизни философию главного героя и придерживаться его моральных принципов.

Конечно, Дик тут же пустился в бесплодные поиски других книг того же автора, но, увы, те не увенчались успехом. Безотчетно он принял за данность, что писателя нет в живых, – наверное, к этому его подтолкнул ошибочный стереотип, что в букинистических магазинах продаются лишь книги мертвых авторов, – а поскольку две первых страницы его томика были вырваны, ему негде было подсмотреть дату выхода. Наконец, запросив информацию у издателя, Дик получил весьма обнадеживающий ответ: Мойлита Кейн (по какой‑то неясной причине Дик полагал, что автор – мужчина) не только жива, но и пишет второй роман.

Все описываемые события происходили на «передовой» его личной жизни. А в политической жизни страны конфликт с соседними государствами перерос в боевые действия, впрочем, пока еще не ставшие полноценными сражениями. Миролюбивый начитанный мальчик, замкнутый и неуклюжий, болезненно ощущал приближение войны. Его ужасали те перемены, которые она уже привнесла в повседневную жизнь. Он с головой уходил в книгу и погружался в созданный автором воображаемый мир, очень правильный, однако совсем непростой.

Пока Дик прятался в своем удивительном внутреннем мире, внешний мир стремительно изменялся, и не только люди, но и обстоятельства. Пролетело три года, и он попал в суровый край, где тоже развернулся театр военных действий. Бои охватили широкую область прибрежной долины на юге, но к моменту его прибытия в горном секторе поддерживался серый статус боеготовности, то есть все было более‑менее спокойно. Утешала мысль, что он все‑таки на передовой. С прежними мечтами и планами пришлось расстаться – ну, или отложить их, по крайней мере, до окончания войны. Дик захватил зачитанный томик «Утверждения» и носил повсюду с собой. Подобно вечернему поезду из Джетры, чье прибытие оставалось невидимым, но ощутимым, томик стал тонкой нитью, связующей его с прошлым и, в некотором смысле, с будущим.

Через день или два после торжественной встречи на вокзале на доске объявлений в казарменном холле появилось отпечатанное на машинке объявление. Оно гласило, что в городке находится финансируемый правительством военный писатель, с которым любой желающий запросто может пообщаться.

Дик подал заявку и без малейших проволочек получил пропуск.

– Цель посещения? – спросил его взводный.

– Привести мысли в порядок, сэр.

– Увольнений по этому поводу не полагается.

– Я посещу ее в свое личное время.

В тот вечер Дик заложил пропуском страницы любимого романа, в том месте, где описывается первая, мимолетная встреча Орфе и Хильды, пленительной жены человека по имени Кошти, в скором времени неминуемо ставшего соперником главного героя. Эта сцена, полная намеков и обещаний, пронизанная волнительным трепетом и эротическим подтекстом, была одной из любимейших во всей большой книге.

Пропуском он воспользоваться не успел: на следующий день его отправили в горы к пограничной стене нести трехнедельную вахту. Не успел их отряд добраться к месту дежурства, как на границе началась перестрелка. С обеих сторон палили из минометов, закидывали друг друга гранатами. На соседнем склоне погибли шестеро констеблей, нескольких человек ранило. Пока ждали из города подкрепления, небо заволокло тучами, и военные действия временно прекратились. Дика отправили обратно в городские казармы.

Метель продолжалась еще два дня, засыпая улицы огромными сугробами. Дик был на казарменном положении и смотрел на серо‑черное небо и падающий снег. Он привык к погоде в горах, и она больше не влияла на его настроение. Мрачные дни не удручали его, а ясные – не бодрили, как это бывало в детстве. Скорее наоборот, он уже достаточно времени провел на войне, чтобы знать, что атаки противника случались реже, когда небо закрыто снегом, а день, который начался с яркого зимнего солнца, может закончиться ярким цветом крови. Дика волновало, что Мойлита Кейн находится где‑то рядом, и расстраивало то, что он по‑прежнему не может воспользоваться своим пропуском.

Метель улеглась на третий день, и Дика назначили в бригаду по уборке снега, расчищать заваленные улицы бок о бок с идущими тракторами. Натруженные руки кидали снег, болела спина, а мысли сами вращались вокруг одной темы: почему бы бюргерам не проложить мостки с электрическим подогревом хотя бы на главной улице? Ведь обустроили же теплые дорожки позади бруствера на стене. Порой, заработавшись, капрал чиркал лопатой булыжник под толщей снега и льда – там, где тянулась по городку старинная мостовая.

Монотонная работа – монотонные мысли. Зато удалось выпустить пар, избавиться от затаенного раздражения в адрес горожан. Он плохо представлял себе довоенную жизнь городка, но кое‑кто из парней, обитавших тут по соседству, рассказывал про контрабандистов, которые ввозили оружие, про наркодилеров и про то, как теневой бизнес скупал здешние предприятия. О том, как нечистые на руку люди вселились в дома на отшибе и фактически подмяли под себя целый город. Местным же из числа работяг оставалось одно: гнуть спину на лесозаготовках либо кормиться своим огородом. Особый статус городок приобрел благодаря выгодной стратегической позиции: стене, возведенной вдоль горной гряды.

В ту ночь Дик спал крепко, но с утра, забившись в дальний угол трясущегося грузовика, что взбирался к границе по дороге с электрическим подогревом, терпел адскую боль в натруженных мышцах. И все обмундирование, что было при нем – рюкзак на плечах и винтовка, железный шлем и теплые зимние боты, даже веревки, – все, казалось, имело немыслимый вес, как те тонны снега, что он накануне перекидал.

Так и в этот раз не представилось случая повидаться с Мойлитой Кейн. Надежды на встречу пришлось отложить. Дик смирился с потерей, как смиряется с тяготами пути пехотинец, усилием воли продолжая шагать вперед. И еще он заранее принял тот факт, что писательница может уже уехать к моменту его возвращения из очередного дежурства – если, конечно, его не убьют, не ранят и не захватят в плен.

Через несколько дней обстановка на границе успокоилась, и капрал живым и невредимым вернулся в часть. Он с нетерпением ждал увольнения. Положенные ему двое суток он рассчитывал провести с пользой, в отличие от всех прошлых, состоявших из бесцельного шатания по казарме.

Выданный лейтенантом пропуск давал право на посещение заброшенной лесопилки в светлое время суток, без надзора и сопровождения. Дик знал, где находится лесопилка, но никогда в тех местах не бывал. За долгое время дежурства он сотни раз проигрывал в воображении путь до крыльца. На этом его фантазия истощалась, он не представлял себе, что будет дальше и кто как себя поведет. Перспектива увидеть писательницу настолько вытеснила все прочие мысли, что он не способен был просчитать свои действия дальше первых секунд их встречи. Он не знал, что ей скажет, – достаточно было просто увидеть ее, ну, а если совсем повезет, то, может быть, даже пожать ее руку.

Покидая казарму, Дик сунул за пазуху том «Утверждения», решив, что автограф он в любом случае выпросит.

Что удивительно, ближе к окраине города – там, где дорога сужалась, переходя в тропу, – власти додумались проложить «теплый путь», и под ногами хлюпала грязная слякоть. В морозный воздух поднимались клубы белого пара. Дик оскальзывался на ходу: под ногами хрустел ледок – там, где тонкая корочка талого снега успела заиндеветь на морозе.

Наконец показалась старая лесопилка. Капрал уже взбирался по склону, когда в одном из окон под самой крышей мелькнул силуэт. Это была женщина. Увидев чужака, она распахнула окно и высунулась наружу. На ней была пушистая меховая ушанка с болтающимися завязками.

– Что вам надо? – сердито крикнула она, уставившись на него.

– Я хотел повидаться с Мойлитой Кейн. Она дома?

– Зачем она вам?

– У меня пропуск, – ответил он.

– Дверь за углом. Входите.

Захлопнулись ставни, незнакомка исчезла в окне.

Дик послушно отправился куда было велено и, сойдя с теплой дороги, ступил на протоптанную дорожку в колдобинах и ухабах. Свернув за угол, где обнаружилась обещанная дверь, он вдруг подумал, что, наверное, мисс Кейн и есть та самая женщина, говорившая с ним из окна.

Капрал не ожидал, что она выглядит именно так. Он, конечно, не задавался целью в точности нарисовать в воображении ее портрет, и все же ее внешность шла вразрез с его представлениями о писательницах. Дама оказалась немолодой и полной, с суровым, даже сердитым лицом.

Дик воображал себе тонкое, неземное существо – не столько по форме, сколько по содержанию, нечто невесомое и романтическое. Ну конечно! А каким же еще должен быть человек, написавший такую книгу?

Он толкнул дверь и вошел. В доме было темно и стыло. В глаза бросились угловатые очертания лавок и пил, огромные козлы и ленты конвейеров. В углу, под системой колес, приводов и валов затаился массивный проржавленный механизм. Сквозь щели в стенах просвечивал солнечный свет. Здесь еще сохранился дух лесопилки: пахло стружкой, пылью и затхлостью.

Над головой раздались чьи‑то шаги, и на верхней площадке лестницы появилась женщина.

– Вы – мисс Кейн? – спросил Дик, не в силах поверить своим глазам.

– Они что, не нашли записку? – проворчала та, спускаясь к нему. – Я же просила меня не тревожить.

– Правда? Простите, я зайду в другой раз.

Дик попятился, слепо шаря у себя за спиной в поисках дверной ручки.

– И передайте Клерку Трейдану, что вечером я тоже занята.

Она спустилась до нижних ступеней и с нетерпением смотрела на визитера, ожидая, что тот наконец уйдет. Капрал, как назло, не мог справиться с дверью – ручку словно заклинило. Он вытащил из кармана другую руку, и в этот момент книга выпала из шинели и шлепнулась на пол. Пропуск, зажатый между Хильдой и Орфе, вырвался из книги и тоже спланировал на пол. Дик нагнулся, чтобы подобрать упавшее.

– Простите меня, – пробормотал он. Было чертовски неловко: она такая близкая и надменная. – Если бы я знал, то ни за что бы…

Мойлита вдруг очутилась рядом, взяла в руки оброненный томик.

– У вас с собой книга? Зачем?

– Я хотел поговорить с вами о ней.

Не выпуская книги из рук, женщина внимательно посмотрела на Дика.

– Вы ее читали? – спросила она и устремила на него проницательный взгляд.

– Конечно, она просто…

– Но вы же явились от бургомистра?

– Нет. Я думал, что вас может посетить каждый желающий.

– Мне тоже так говорили, – подтвердила она. – Не подниметесь на минутку? Пройдем в кабинет, там теплее.

– Вам же некогда…

– Я думала, вы из ратуши. Пойдемте, я покажу, где работаю, и подпишу вашу книгу.

Она повернулась спиной и пошла вверх по лестнице. Дик растерянно посмотрел снизу на ее ноги в обтягивающих брюках, затем опомнился и стал подниматься следом.

Комната когда‑то была конторой лесопилки. Из окна был хорошо виден городишко, за ним – высокие горы на горизонте. Здесь было грязно и пусто. Из всей мебели – только стол, стул и крохотный электрокамин, который явно не справлялся со своей задачей. Стало ясно, почему мисс Кейн работает в шапке.

Она подошла к столу и, освободив место среди бумаг, взяла черную авторучку и раскрыла книгу. Дик обратил внимание на ее руки – в вязаных перчатках с отрезанными концами на пальцах.

– Хотите, я что‑нибудь напишу вам на память?

– Конечно, – оживился капрал. – На ваше усмотрение.

Несмотря на серьезность момента, внимание Дика привлекло нечто другое. Посреди стола лежала кипа разлинованных листков, причем верхний был заполнен рукописным текстом примерно на четверть. Она действительно что‑то сочиняет!

– Так что же вам пожелать? – Мойлита замялась.

– Просто подпишитесь, этого будет достаточно.

– Но я должна как‑то к вам обратиться. Как вас зовут?

– Э‑э… Дик.

– Просто Дик?

– Да, этого хватит.

Она быстро что‑то написала, развернув книгу, и вернула ее посетителю. Свежие чернила блестели от влаги. Почерк был неразборчивый и размашистый, вся надпись читалась примерно так: «Дих… С наилучшшш пошлашяш, от Мшлиты Кшн». В счастливом недоумении Дик силился расшифровать неведомые слова.

– Ой, как же… – пробормотал он. – То есть… Спасибо огромное.

– Я подписала бы титульный лист, но вы его, видимо, вырвали.

– Не я, – поспешно заверил Дик, стремясь сгладить неприятное впечатление. – Такой она ко мне попала.

– Очевидно, кому‑то до вас она здорово не понравилась.

– Что вы! Не может этого быть!

– Я бы не поручилась. Вы просто не видели, что пишут критики. – Она обошла стол и опустилась в кресло у очага, протянув к теплу руки.

Дик снова мельком взглянул на страницы.

– Вы пишете новый роман?

– Роман? Нет, мне пока не до этого.

– А в издательстве мне говорили, что пишете.

– В издательстве? И в каком же?

– Там, где издана ваша книга. Я отправил письмо, хотел кое‑что выяснить, – начал капрал. – «Утверждение» – лучшее из всего, что мне доводилось читать, и мне хотелось узнать, нет ли у вас еще каких‑нибудь книг.

Она пристально на него посмотрела, и Дик почувствовал, что заливается краской.

– Вы что же, и вправду прочли?

– Ну да.

– Целиком, до конца?

– Я перечитывал несколько раз. Для меня это – самая важная книга на свете.

Она улыбнулась без видимой снисходительности и спросила:

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

– А сколько вам было тогда?

– Когда прочитал в первый раз? Ну, наверное, пятнадцать.

– И вас не смутили какие‑то вещи?

– Постельные сцены? – предположил Дик. – Мне они показались… волнующими.

– Я не об этом, ну да ладно… Просто кто‑то из критиков…

– А‑а, те отзывы?.. Они просто ничего не поняли.

– Так значит, вы читали и рецензии?..

– Да.

– Побольше бы мне таких читателей!

– Побольше бы таких книг! – ответил Дик и немедленно смутился. Ведь он клялся себе, что будет сдержан и вежлив. Однако мисс Кейн вновь улыбнулась ему, как бы вознаграждая за восторженную оценку.

– А что же это тогда, если не новый роман? – вернулся он к прерванному разговору и кивком указал на листки.

– Ничего особенного. Я делаю то, за что мне заплатили. Пишу пьесу про ваш город. Удивительно, я думала, все уже в курсе, зачем меня пригласили.

– Ах да, – пробормотал гость, силясь скрыть разочарование. Он и вправду видел рекламную брошюру, где говорилось, что, согласно утвержденному плану, военные писатели будут создавать произведения о тех населенных пунктах, которые они посетили. Впрочем, на тот момент капрал лелеял необъяснимую надежду, что Мойлита Кейн не опустится до халтуры. В сравнении с масштабом ее прошлой книги какая‑то пьеска о каком‑то городишке заранее выглядела бледно. – Ну а роман‑то вы все‑таки пишете?

– Да, я начала одну книгу, но отложила до поры. Все равно ее не напечатают, по крайней мере, пока не закончится война. Бумаги нет, лесопилки закрыты – не до того теперь.

Дик глядел на нее, не в силах отвести глаз. Как же так! Вот она, та самая Мойлита Кейн, которая уже три года не выходит у него из головы. Странное дело, она не вязалась со сложившимся в его представлении образом, ни внешне, не внутренне. Эта женщина говорила совсем не так, выражалась иначе. Глубокие диалоги героев, тонкая полемика и убедительная аргументация – где все это? Где остроумие и сопереживание, где живость повествования, наконец? Неужели вот это – она?

Первое впечатление о ее внешности оказалось обманчивым. Громоздкая зимняя одежда создавала иллюзию полноты, однако ее пальцы, черты лица были тонкими и изящными. Угадать ее возраст было невозможно, очевидно, что писательница старше его на несколько лет, но насколько? Ах, если б она сняла с себя шапку и показала лицо, слегка прикрытое непослушной прядью темно‑каштановых волос!..

– А над пьесой вам интересно работать? – спросил Дик, не сводя с нее глаз.

– Мне нужно на что‑то жить.

– В таком случаю, надеюсь, вам хорошо за это заплатят! – воскликнул он, опешив от собственной прямолинейности.

– Ох, полагаю, бургомистр получит от проекта куда больше. Сейчас война – это понятно, но я не хочу прекращать писать. – Она отвернулась, как будто решив погреть руки у очага. – В таком положении оказались многие творческие люди. Выкручиваемся, кто во что горазд. Если война не затянется, то небольшой простой даже на пользу.

– А она может скоро закончиться? Как по‑вашему?

– Обе стороны в тупике, пат может длиться вечно… У вас необычная форма. Вы армейский?

– Пограничный патруль. Почти то же самое.

– Может, пройдете к камину, погреетесь?

– Мне, пожалуй, пора. Вы же сами сказали, что заняты.

– Да нет, давайте лучше поговорим.

Она повернула электрокамин и кивком пригласила его поближе. Дик подошел к письменному столу и, неуклюже облокотившись об угол столешницы, придвинул ноги к теплу. В этой позе он мог при желании разобрать пару слов, написанных на листке.

Перехватив его взгляд, Мойлита Кейн перевернула страницу. Дик принял это на свой счет.

– Я не хотел подсматривать.

– Пока слишком сыро.

– Уверен, получится здорово.

– Как знать, как знать… Просто пока не хочу, чтобы кто‑то читал, понимаете?

– Конечно.

– А если я попрошу вас об одолжении, вы мне не откажете? – вдруг спросила писательница.

Дик готов был рассмеяться – настолько нелепой и волнующей показалась ему мысль о том, что он может хоть чем‑то сгодиться.

– Не знаю, – кое‑как выдавил он из себя. – А что нужно делать?

– Расскажите мне о городке. Бюргерам теперь все равно – они свой барыш получили, а мне не разрешают выходить на люди и общаться. Вот и приходится писать лишь о том, что я вижу. – Собеседница показала в окно, за которым простиралась лишь мерзлая пустошь. – Деревья да горы!

– А что, вы не можете выдумать? – поинтересовался Дик.

– Вы прямо как Клерк Трейдан! – Увидев, как переменилось его лицо в тот же миг, она поспешно добавила: – Я хочу написать, как все обстоит на самом деле. Кто здесь, к примеру, живет? Бюргеры с солдатами, и только? Я не видела женщин.

Дик задумался.

– Бюргеры – семейные. Видимо, жены при них. Но я никогда их не видел.

– А кто еще есть?

– В долине живут фермеры. А еще путевые обходчики на железной дороге.

– Н‑да, с таким же успехом я могу сочинять про деревья да горы.

– Но ведь что‑то у вас уже есть, – заметил Дик.

– Да так, все больше раздумья. – Ответ прозвучал крайне туманно. – А что там, на самой границе? Вы бывали когда‑нибудь у стены?

– Да, когда патрулирую. Ради этого мы здесь и служим.

– Расскажите, какая она, эта стена.

– А зачем вам?

– Я не представляю, какая она вблизи, а бюргеры туда не пускают.

– Ее нельзя вставлять в пьесу.

– Почему? Это же центр всего, что здесь есть.

– Да ну, что вы, – запротестовал Дик. – Она проходит сбоку, по самому хребту.

Мойлита Кейн засмеялась. Капрал смущенно поежился, потом тоже улыбнулся.

– Дик, весь Файандленд обнесен стеной. Но много ли обычных людей ее видели? Она – одна из причин этой войны. Любому писателю ясно, что стена – это символ. И здесь, на границе, она обретает свой истинный смысл. Я не пойму, чем живут ваши люди, пока не узнаю все о стене.

– Стена как стена, только очень высокая, – беспомощно развел руками Дик.

– Из чего она?

– Бетон. Да, скорее всего, бетон. Местами кирпич – там, где старая кладка. Позади нее – ров. Стена высоченная, в три человеческих роста, а может, и выше, но за ней – насыпи, мы их зовем тротуаром, они как раз для патрульных. Где идет круто в горку – ступени. В некоторых местах внутри есть пустоты, там проложены рельсы и ходят вагонетки для подачи снарядов. Поверх бруствера все обмотано колючей проволокой, там же – автоматчики и сторожевые башни. У противника повсюду наставлены прожектора, но и у нас тоже есть кое‑где.

– Стена проложена по всей старой границе?

– Да, по всему хребту, – сказал Дик. – Там вроде бы как проходила граница. И стена – ну да, символ, если подумать, – добавил он, прибегнув к ее же словам.

– Стена всегда символ, в любом деле. А что вам приходится делать, когда вы несете патруль?

– Наша задача – следить, чтобы никто не пробрался с той стороны. Происшествий обычно не густо. Ну, бросят гранату или газовую капсулу – мы в таком случае тоже им что‑нибудь зашвырнем. Обычно все тут же стихает. Бывает, затянется на несколько дней. Но чаще всего – тишина, особенно в непогоду. А погода у нас, сами знаете: то снег, то ветер.

– Там страшно?

– Скорее, скучно. Я научился не думать на дежурстве.

– Но ведь какие‑то мысли приходят?

– Так, крутится всякое. В основном про то, что холодно и охота домой. Думаю про книги – про вашу и остальные, что читал или только хочу прочитать. – Она не ответила, и Дик продолжал: – Иногда я пытаюсь понять, кто же там, на другой стороне, чего они добиваются. Скорее всего, там молодые солдатики, такие, как мы. И еще мне кажется, что у них, по ту сторону, нет бюргеров. Ну, это я так считаю. – Она снова не ответила, и ему стало неловко. – Не люблю бюргеров, – добавил он, чтобы избавиться от двусмысленности.

Она слушала его, перебирая пальцами страницы.

– А вам известно, кто возвел эту стену?

– Они же и возвели. Федеративные Штаты.

– А знаете, что они говорят? – продолжала она. – Что это мы ее построили.

– Глупость какая‑то. С чего вдруг?

– Чтобы люди не убежали из нашей страны, так они считают. Говорят, что у нас диктатура и чересчур строгие законы, и нет никакой свободы.

– Зачем же они хотят к нам прорваться? Зачем бомбят наши города?

– Они говорят, что защищаются, потому что правительство Файандленда пытается навязать им свою систему.

– Тогда почему они обвиняют нас в строительстве стены?

– Как же вы не поймете? Не важно, кто ее первым воздвиг. Стена – только символ, пример человеческой глупости. Разве не об этом моя книга?

Дик опешил от внезапной отсылки к роману. Темы, о которых говорила Мойлита, и без того затмевали повседневную жизнь капрала.

– Я не припомню, – проронил он, теряясь в догадках.

– Я думала, что выражалась предельно ясно. Двуличная Хильда врала всем напропалую: и Орфе, и Кошти. А когда Орфе…

– А‑а, понял, – откликнулся Дик, внезапно догадавшись, о чем идет речь. – Когда у них началась любовь, Хильда хотела его измен, потому что ее это возбуждало, а Орфе сказал, что она предаст его первой.

– Да.

– Тогда она вышла из комнаты и вернулась с огромным листом чистой бумаги и попросила его записать только что произнесенные слова. Он отказался, сославшись на то, что лист этот будет незримо присутствовать в их отношениях, как молчаливый укор. Он упрекнул Хильду – мол, она своим листом пытается возвести между ними барьер, но Хильда ответила, что это его бумага, раз лежит в его доме.

Дику было трудно остановиться, он мог рассуждать без конца, сюжет увлек его и захватил, однако Мойлита Кейн перебила:

– Вы и вправду внимательно прочли книгу. Теперь вам понятно?

– Про стену? Теперь – да. Это – та же пустая страница. – Капрал вновь покачал головой. – Но при чем здесь война? Ведь вы написали ее задолго до того, как все началось.

– Стены всегда были и будут, ничего не поделать, так повелось. У каждой медали есть две стороны.

Мойлита вновь заговорила про свой роман, протянув к теплу озябшие руки. Поначалу она разговаривала с опаской, внимательно следя за реакцией Дика, затем, увидев с его стороны живой интерес, убедившись, что роман он читал пристально и внимательно, заговорила свободнее. Заговорила раскрепощенно и быстро, подшучивая над собой и над своей книгой, в который раз объясняя свой замысел, хотя Дик и так уже все понял. Ее глаза сияли снежным отсветом из окна. Дик был взволнован, как никогда раньше, словно еще раз впервые прочитал любимую книгу.

Писательница рассказывала про «стену» из романа, про символический барьер, возведенный меж двух персонажей: Орфе и Хильдой. Это был главный образ книги, пусть и не называемый прямо.

– Кругом одни стены! – восклицала Мойлита Кейн.

Сначала влюбленных разделило замужество Хильды, потом умер Кошти, однако осталась стена, возведенная из предательств. Поначалу то Орфе, то Хильда пытались привлечь друг друга чередой измен, неверность их возбуждала, но стена становилась прочнее и выше. Сменяли друг друга второстепенные персонажи: одни играли на чувствах Орфе, другие влияли на самоощущение Хильды. Каждый из них изменял и формировал свой образец моральных представлений. И все тайное, что случалось в дальнейшем с кем‑то из них, только укрепляло незримую стену, приближая отношения к неизбежному концу. И все же книга соответствовала своему названию. Мойлита Кейн, по собственному признанию, хотела, чтобы книга несла в себе и позитивный заряд. В конце Орфе принял решение стать свободным, под самый занавес стена пала, пусть и слишком поздно для главных героев.

– Теперь вам понятна моя задумка? – спросила Мойлита.

Дик ошарашенно покачал головой, пораженный тем, что в прочитанном от корки до корки произведении вдруг вскрылся совершенно иной смысл, и тут же, придя в себя, уверенно закивал.

Собеседница взглянула на него с теплотой и села в кресло.

– Простите меня. Я совсем заболталась.

– Нет, что вы! Расскажите еще!

– О чем же еще говорить? – проронила она, рассмеявшись.

Настал черед Дика задавать вопросы, терзавшие его с момента прочтения книги. Что натолкнуло ее на мысль о сюжете? Есть ли живой прототип у кого‑то из персонажей? Описывает ли она собственные переживания? Как долго она работала над романом? Доводилось ли ей бывать на Архипелаге Грез, где разворачивается действие романа?..

Мойлита Кейн была польщена столь живым интересом. Она ответила на все вопросы, хотя Дик так и не понял, насколько правдиво и искренне. Эта женщина что‑то утаивала, не откровенничала о себе, как будто нарочно уводя разговор в сторону, едва затрагивалось что‑то личное.

Уловив с ее стороны завуалированный упрек, Дик понял, что пора обуздать любопытство, ибо происходящее все больше напоминает допрос. Не зная, о чем говорить, он умолк, уставившись на засаленную, местами вспученную столешницу.

– Я слишком разговорилась? – спросила Мойлита, к его немалому удивлению.

– Да нет. Я, наверное, замучил своими вопросами…

– Расскажите‑ка вы о себе.

Дик считал свою жизнь вполне заурядной и не думал, что тут есть чем похвастаться. Он рассказал, что ему предложили пройти курс в университете, и он даже хотел воспользоваться этим предложением, чтобы тщательнее изучить ее книгу. Он вдруг осознал, что втайне лелеял мечту стать писателем и при случае создать шедевр наподобие «Утверждения», но таким секретом он никогда не осмелился бы с ней поделиться. Эта мысль овладела им, заслонив все другие, и в дальнейшем он отвечал односложно. Мойлита Кейн не давила.

Наконец Дик спросил:

– А можно проведать вас завтра?

– Если вам представится случай.

– Завтра у меня последний день увольнения, потом мне опять на дежурство. Я загляну к вам, если вы не будете заняты.

– Конечно. Приводите и остальных, ведь вся суть программы к тому и сводится, чтобы люди, такие как вы, общались с писателями, такими как я.

– Ни за что! – поспешно отрезал Дик и, опомнившись, тут же добавил: – Разве что сами попросят.

– Их ведь известили о моем приезде?

– Наверное.

– Для вас, судя по всему, тайны не было. – Она взглянула на книжку, что он держал под рукой. – Кстати, а как вы узнали, что я приезжаю?

– Нам регулярно приходит журнал для патрульных. Ну, я и прочел в нем заметку, – ответил Дик. – Ваше имя было в списках, мне очень хотелось с вами познакомиться.

И он во всем сознался. Программа встреч со знаменитостями действовала во всех населенных пунктах приграничной полосы, суть проекта сводилась к тому, чтобы в условиях чрезвычайного положения пробуждать в людях тягу к прекрасному. В программе согласились принять участие множество ведущих и не самых ведущих деятелей культуры: художников, скульпторов, писателей и музыкантов. А Дик невероятно скучал по всему, что окружало его до войны, и был поражен, когда обнаружил в списках участников ту самую Мойлиту Кейн. Страшно волнуясь, капрал отправил через взводного запрос на участие, и несколько недель спустя на доске объявлений появилась листовка, где разъяснялась суть проекта и куда все желающие могли вносить свои кандидатуры. Дик, которому порой казалось, что, кроме него, никто не подходит к доске объявлений, внес имя Мойлиты Кейн, а затем, для пущей весомости, написал его еще трижды, меняя почерки и авторучки.

На тот момент он не знал, что за участие в проекте администрации населенных пунктов, в данном случае Совету бюргеров города, полагалась неплохая компенсация. Видимо, это и сыграло решающую роль.

Мойлита молча выслушала его рассказ.

– Так это вас я должна благодарить?

– Вряд ли от моего желания что‑то зависело, – соврал Дик, покраснев от стыда.

– И хорошо, – обрадовалась Мойлита Кейн. – Не хотелось бы верить, что по вашей вине я оказалась в столь плачевном положении. – Не снимая перчатки, она обвела рукой мрачную комнату, убогий обогреватель и унылый пейзаж за окном. – Так вы завтра придете?

– Да, мисс Кейн.

– Хм, формально я миссис.

– Простите, я не знал.

– Я тоже. Ну да ладно, бог с ним. Все это в прошлом. Зовите меня Мойлита.

Объяснять свою ситуацию она не посчитала нужным, предоставив Дику богатую почву для размышлений на всю грядущую ночь. И он, конечно, думал о ней – о той, кого полюбил в одночасье со всей нешуточной страстью.

Непрошеным гостем нагрянули размышления. На следующий день, сразу после завтрака, Дик собирался вновь наведаться на заброшенную лесопилку, но на выходе из столовой его перехватил остроносый и длиннолицый капрал и выдал наряд на кухню. Впереди брезжило целое утро рутинной работы, и Дик углубился в себя, спрятавшись за привычной скорлупой внутреннего созерцания. Под монотонное бряканье кастрюль в наполненной густым паром кухне он вдруг по‑иному взглянул на случившийся в заброшенной лесопилке разговор. Пьянящая эйфория минувшей ночи постепенно рассеялась, и он начал разумно осмысливать некоторые вещи, сказанные Мойлитой.

На этапе подготовки к колледжу Дик целенаправленно изучал литературную критику в поисках нового взгляда на любимые вещи. Одна статья произвела на него особенное впечатление. В ней автор сформулировал мысль, что чтение – процесс не менее важный и творческий, чем написание книги. В каком‑то отношении реакция читателя становится единственным надежным мерилом, и то, что понял читатель из текста, независимо от намерений автора, уже само по себе есть достаточно ценное суждение.

Для Дика, которому приходилось постигать истины без какого‑либо наставника, такой подход к чтению стал большим откровением. И лишним тому подтверждением явилась книга Мойлиты Кейн – роман, на который не нашлось не единой путной рецензии. Эта книга стала великой просто потому, что он сам счел ее таковой.

Если взглянуть на беседу с Мойлитой Кейн в таком ракурсе, то он извлек из прочтения что‑то свое, независимо от намерений автора. Более того, самонадеянно с ее стороны было навязывать ему свое видение.

И едва его посетила такая мысль, Дик тут же раскаялся, ведь писательница действовала из благих побуждений. Допускать такие мысли означало считать себя ровней, хотя с самого начала не было ни малейших сомнений, что она во всех отношениях его превосходит. Обуздав собственное высокомерие, Дик решил каким‑нибудь образом загладить перед нею вину за подобные мысли, не распространяясь особенно о причинах.

Он работал на кухне, ожидая обеда, после которого его сменяли с дежурства, а мысль эта все не отпускала.

Должен ли он что‑то вынести для себя из пространных объяснений Мойлиты Кейн? И если да, то что?

Когда Дик шел на лесопилку, навстречу ему попался раскрасневшийся от быстрой ходьбы бюргер. Патрульный шагнул в сторону, уступая дорогу, и почтительно отвел взгляд.

Однако тот вдруг спросил:

– Куда направляешься, парень?

– На встречу с писательницей, сэр.

– Кто распорядился?

– У меня личный пропуск, сэр.

Дик потянулся за пропуском и возблагодарил небеса за то, что вовремя сунул его в карман. Бургомистр пристально рассмотрел документ, повертел его так и сяк, выискивая, к чему бы придраться, и, не найдя неточностей, вернул его патрульному.

– Вам известно, кто я такой, констебль?

– Клерк Трейдан, сэр.

– Почему вы не отдали честь?

– Я не заметил, как вы подошли, сэр. Я смотрел себе под ноги.

Последовала неприятная пауза, которую Дик переждал, уставившись в снег. Бюргер раздраженно сопел, но так и не придумал, к чему бы придраться еще. Потом развернулся и торопливо зашагал к городу. Высокомерно задрав голову, что небезопасно на крутом и скользком склоне.

Дик выдержал почтительную паузу, мысленно показал нос удаляющемуся бюргеру и, ступив на проталину электрической тропки, вновь поспешил к лесопилке. Не дожидаясь ответа на стук, он вошел и, пригнув голову, пробрался мимо ржавых рам и агрегатов к лестнице. Мойлита Кейн сидела за столом. Когда дверь распахнулась, в ее взгляде сверкнула такая лютая ненависть, что ему захотелось сбежать.

Увидев гостя, она тут же опомнилась и приветливо произнесла:

– Ах, это вы! Заходите скорее и закройте дверь.

Мойлита подошла к окну и стала что‑то высматривать. У нее побелели костяшки на пальцах – так сильно был стиснут кулак.

– А вам не попался Клерк Трейдан? – поинтересовалась она невзначай.

– Да, он спросил, куда я иду и зачем.

– Надеюсь, вы все ему рассказали.

– Пришлось.

– Отлично.

– У вас что‑то случилось? – поинтересовался Дик.

– Да так, мелочи. – Она вернулась к столу, села, опять поднялась и стала нервно вышагивать из угла в угол. Несмотря на внешнюю приветливость, в глубине души ее явно что‑то тревожило. Наконец писательница вернулась к столу.

– Сеньор Трейдан повел себя грубо? – предположил капрал.

– Да я бы так не сказала. – Она подалась вперед. – Вчера вы обмолвились, что бюргеры женаты. А вам это достоверно известно или понаслышке?

– Я так думаю. Когда мы сюда прибыли, бургомистр закатил прием в честь командования. Там было полным‑полно женщин в сопровождении бюргеров, я видел их собственными глазами.

– А Клерк Трейдан? Он тоже там был? У него есть жена?

– Понятия не имею. – Внезапно Дик понял, что здесь, по‑видимому, произошло, и ему не хотелось ничего больше об этом слышать. Он сунул руку за пазуху и выудил сверток.

– Мойлита, – нерешительно начал он и замялся, потому что впервые осмелился назвать ее по имени. – Я принес вам подарок.

Она подняла взгляд и приняла сверток из его рук.

– Как красиво! Вы сами это вырезали?

– Да. – Пока Мойлита вертела в руках безделушку, он подошел к столу и облокотился о край, как уже делал раньше. – Это особое дерево, оно растет в здешних краях. Я его отыскал, а дальше уже дело техники.

– Да ведь это же пальцы, и они держат ручку! Никогда не видела ничего подобного.

– Такое вот чудо создала природа, мне осталось лишь подобрать. Простите, что немного топорно. Я его отшкурил, отполировал – и готово.

– Как здорово вышло! А можно оставить его насовсем? – Он кивнул, а она встала из‑за стола и с благодарностью чмокнула в его щеку. Это случилось так быстро и неожиданно, что он даже не отвернулся. – Ах, спасибо!

Дик что‑то из вежливости пробормотал про несоразмерность подарка, хотя был неимоверно польщен ее реакцией. Он выполнил, что хотел, и все‑таки сердце щемила тоска. Отодвинув какие‑то бумаги, Мойлита водрузила поделку на стол.

– Я буду очень его беречь, – сказала она. – Знаете, ведь у меня для вас тоже есть подарок. Хотела отложить на потом, но вручу сейчас.

– Подарок? Для меня? – растерянно переспросил Дик.

– Вчера ночью я кое‑что написала. Лично для вас.

– Да? И что же?

Мойлита извлекла откуда‑то пачку белых страниц. В углу они были собраны под скрепку.

– Вы навели меня на кое‑какие мысли, и я решила написать одну историю. Тут все немного сумбурно, так что и произведением это не назовешь.

– А можно взглянуть?

Писательница покачала головой.

– Не сейчас. Сначала вы должны мне кое‑что пообещать. Дайте слово, что прочтете не раньше, чем я отсюда уеду.

– Почему? – удивился Дик, и тут его осенила догадка: – Она про меня?

– Ну, скажем, там есть персонаж, который чуточку на вас похож. Кое‑что из его рассуждений покажется вам очень знакомым.

– Ну и пусть, что с того?! – воскликнул Дик. – Я прочту его сразу!

И протянул вперед руку.

– Нет, обождите. Сначала я кое‑что вам расскажу – вы должны понимать, чем рискуете. Видите ли, мой главный герой – человек, который живет по другую сторону. За стеной. И если этот текст попадет на глаза бюргерам или кому‑нибудь из офицеров, у них возникнут вопросы. Вы по‑прежнему хотите его прочесть?

– Очень! Ничего, я спрячу – нас не обыскивают.

– Хорошо. И еще… Место действия расположено далеко отсюда, не в горах. И даже не в Файандленде. Все происходит на юге. Вы догадываетесь, где именно?

– В Джетре, – предположил Дик.

– Нет, на южном континенте. По другую сторону Срединного моря.

– То есть даже дальше Архипелага Грез?! – удивился Дик, припоминая фантастические пейзажи, которые она описала в своем романе, вечные перемещения беспокойных персонажей с острова на остров, изнуряющий зной и экзотические краски. Впрочем, то был только вымысел; в жизни мало кому удавалось сбежать на нейтральные острова – разве что в мечтах.

– Вот именно. Я почему вас решила предупредить – для нас с вами это дело пустяшное, выдумка и не более того, однако не все так относятся к книгам. Для некоторых такого сорта литература может стать свидетельством шпионажа. Например, для бюргеров.

Не до конца понимая, что она имеет в виду, Дик оставил притворство и напрямую спросил:

– Я не понял, при чем здесь…

– Послушайте, Дик. Еще до моего приезда в этот ваш городок по Джетре распространились слухи. Кое‑кто из моих друзей, скажем так, не вполне одобряет действия нашего правительства. Они связаны с людьми из других стран, включая Федерацию. Им кажется, что наше правительство ведет тайные переговоры. В двух словах не объяснишь. Мне трудно понять, чему верить и до какой степени вас в это все посвящать. Главное, вы должны понимать: у любой войны есть экономическая сторона, и нынешняя заварушка – не исключение. Просто в нашем случае все это завуалировано идеологией. А между тем кто‑то зарабатывает миллионы, и не только у нас, но и в Штатах. А война‑то реальная: и люди гибнут, и бомбы летят настоящие. Вряд ли они все это предвидели. Короче говоря, с некоторых пор ведутся переговоры, как продолжить войну так, чтобы не разрушать при этом страны друг друга. У нас есть основания подозревать, что сражения перенесут куда‑нибудь дальше к югу, туда, где вообще нет городов.

– Но ведь Архипелаг Грез – это нейтральная зона.

– А они пойдут дальше, в те земли, что за Архипелагом. На южный полюс.

– И что с того? Очень многие пишут о полюсе, – вернулся к рассказу Дик.

– Да, но не в контексте войны, а тем более нашей. Мой рассказ – о таком человеке, как вы, но написать об этом напрямую я не могу, слишком опасно.

Мойлита умолкла и только пристально вглядывалась в его лицо, как будто гадая, что он обо всем этом думает.

– Уверены, что теперь вы хотите его прочесть? – спросила она наконец.

– О‑о, да! – Объяснения показались Дику чересчур туманными, но важно было то, что эту историю она написала исключительно для него.

– Ну что ж. Только, чур, пока спрячьте и пару дней не заглядывайте. Договорились?

Он с жаром кивнул, и, по недолгому раздумью, Мойлита положила на стол тонкую стопку бумаги и пригладила ее ладонью. Дик, к своему немалому удивлению, заметил, что слова отпечатаны на машинке или на принтере. После вчерашнего визита у него сложилось впечатление, что она пишет вручную. Верхний лист автор подписала, согнула листки пополам и вручила ему.

Дик с трепетом принял подарок. Бумага словно дышала и пульсировала жизнью, как свежая шкура, снятая с убитого существа. Казалось, буквы прощупываются насквозь и горят. Он бережно провел по изнанке листа, как провел бы слепец, желавший прочесть пальцами скрытый там смысл.

– Мойлита… А вы не расскажете про символизм этого рассказа?

– А почему вы хотите узнать? – спросила она после недолгой заминки.

Ему вспомнилось, как накануне писательница раскрыла ему смысл своего романа. И если раньше он просто любил эту книгу, то теперь начал ее понимать. Хотелось, чтобы Мойлита все объяснила про новый рассказ, ведь следующая встреча вполне может не состояться и другого шанса спросить просто не будет.

– Потому что я что‑нибудь недопойму, если вы мне не объясните.

– Нет, поймете. Все просто. Я не стала мудрить, усложнять. Речь идет о солдате, который прочел одну книгу и превратился в поэта. Никакого символизма.

– Я в том смысле, что…

– В смысле вчерашнего разговора? Про стены и символизм?

– Да, в новом рассказе… там есть стена, и она на границе?

– Да, стена как стена, – подтвердила Мойлита. – Из кирпича и бетона. Ничего примечательного.

– А тот солдат, поэт, он ее перелезет?

– Дик, наберитесь терпения. Прочтете и сами узнаете. И не ищите смысла там, где его нет.

– Он все равно поднимется на стену, да?

– Как вы узнали?

– Просто…

За дверью раздались чьи‑то шаги, и в помещение ввалился Клерк Трейдан, хлопнув дверью.

– Миссис Кейн, вы не могли бы?.. – Бюргер внезапно увидел Дика, который неловко прижался к стене, и сразу переключился на незадачливого знакомца: – А вы, констебль, как сюда попали?

– Я же сказал вам, сэр, у меня есть разрешение.

Дик сунул руку в карман, стал нашаривать пропуск.

– Не утруждайтесь, я видел. Я спрашиваю, что вы делаете в этой комнате?

– Он имеет полное право здесь находиться, сеньор Трейдан, – вмешалась Мойлита. – Пока я здесь проживаю, солдаты…

– Приграничный патруль находится под юрисдикцией Городского совета, миссис Кейн. И все пропуска, выданные нижестоящим чинам, должны быть заверены мной.

– Вот и заверьте, пока вы здесь. Дик, у вас с собой пропуск?

Во время этой краткой перебранки Дик успел нашарить в кармане нужный клочок бумаги и протянул его бюргеру. Он впервые слышал, чтобы кто‑то разговаривал с ними в таком тоне, и был восхищен храбростью Мойлиты.

Проигнорировав Дика с его пропуском, Трейдан направился к письменному столу и завис над ним, опершись о столешницу одутловатыми руками.

– Я хочу посмотреть, что вы пишете, – сказал он.

– Вы же видели пьесу. Со вчерашнего дня ничего не прибавилось.

– Кое‑кто слышал далеко за полночь стрекот принтера. Он доносился из ваших окон.

– Ну и что? Я писатель, мне надо перечитывать и вносить правки.

– Покажите немедленно.

– Сеньор, вы что, шпионите за мной?

– Миссис Кейн, пока вы живете здесь, на вас распространяются законы военного времени. Это – граница! А теперь показывайте, что написали.

Она сгребла в охапку листки, лежавшие на столе, и сунула ему в руки. Все это время Дик стоял, вжавшись в стену и сжимая в руке заветный рассказ. Он попытался засунуть под шинель предательские листки, шевельнулся…

– Я не об этом, миссис Кейн. Покажите мне, что напечатали… А ну‑ка, что у вас там, констебль?

– Мой пропуск, сэр. – Дик протянул ему пропуск.

– Давайте сюда.

Дик беспомощно взглянул на Мойлиту, но та бесстрастно смотрела на бюргера. Капрал неохотно протянул пропуск, но Клерк Трейдан зашел ему за спину и выхватил отпечатанные листы. Встав у окна, развернул молниеносным движением и принялся что‑то читать.

– «Отрицание». Таков, значит, ваш заголовок?

Мойлита твердо выдержала его взгляд.

– Странноватое имечко для простого рассказа, вы не находите?

– Вам, конечно, виднее. Насколько я поняла, особой симпатии к литературе вы не испытываете. Так что думайте, как вам угодно. Это противопоставление одному роману, изданному еще до войны. Он называется «Утверж…»

– Да знаю я, можете не утруждаться, – прервал ее Трейдан на полуслове. – Наслышан про вашу книжонку. Сейчас меня куда больше интересует вот это.

Бургомистр мельком просмотрел первые строки и с нескрываемым презрением принялся читать вслух:

– «Уже неважно, кто первым нарушил запрет на использование сенсорных газов. Поставлялись они контрабандой и были настолько в ходу, что в их целесообразности давно не сомневались. Все просто привыкли. Кто их изготавливал и продавал – для простого солдата не имело значения. Просто теперь нельзя было верить собственным глазам, ушам, да и всем прочим чувствам, они были безвозвратно…»

Трейдан умолк, пролистал остальные страницы, бегло просматривая строчки.

– Вы это уже прочитали, констебль?

– Нет, сэр.

– Паренек ни при чем. Я хотела дать ему почитать. Рассказ был написан несколько лет назад.

– Скорее, несколько часов. – Сеньор Трейдан, близоруко щурясь, опять принялся просматривать первую страницу. Протянув распечатку Мойлите, он спросил: – Это ваша подпись?

– Моя.

– Хорошо. – Бюргер сунул распечатку во внутренний карман. – Констебль, немедленно возвращайтесь в казарму.

– Сэр, я…

– Я сказал, в казарму!

– Да, сэр.

Дик нерешительно двинулся в сторону двери, то и дело оборачиваясь и поглядывая на Мойлиту. Он подумал, что если существует хоть малейшая надежда исправить ситуацию, она подскажет, как. Что удивительно, надменный и чванливый бюргер писательницу словно побаивался. Она молча взглянула на Дика, не намекнув, что нуждается в помощи. Ее взгляд был спокоен и ровен. Может, она и дала какой‑то знак, но капрал его просто не понял.

Он вышел на улицу, в лицо дохнуло холодом. Пошел было по «теплой» дорожке, однако, пройдя несколько шагов, остановился. Прислушался. Со старой лесопилки не доносилось ни звука. Капрал помедлил в раздумье и, спрыгнув с натоптанной дорожки, устремился по снежной целине прямиком в ближайшие заросли; спрятался за сугробом позади крупной ели и стал ждать.

Прошло несколько минут, из здания вышла Мойлита в сопровождении бюргера. Они явно направлялись в сторону городка. Мойлита шла впереди, опустив глаза, но в ее позе не было и намека на сломленный дух. Под мышкой она несла самодельный подарок капрала…

Остаток дня Дик отсиживался в казарме, ожидая неизбежного вызова в кабинет Клерка Трейдана. Впрочем, как выяснилось, ничего предрешенного в жизни нет: в ратушу его так и не позвали. К наступлению ночи он истомился от неопределенности, и эти муки затмили собой страх самого наказания. Наказание, по крайней мере, положило бы конец этим переживаниям!

Рассказ, написанный специально для него, который ему довелось всего‑навсего подержать в руках, по причинам ему непонятным, обладал чудовищной разрушительной силой – почище противопехотных мин. Мойлита предупреждала его об этом, а реакция бюргера стала тому подтверждением. Теперь ее могут обвинить в шпионаже и предательстве, отправить в тюрьму или выслать из страны, а то и попросту расстрелять.

Мысль о том, что подобное может случиться и с ним, беспокоила Дика в гораздо меньшей степени.

От постоянной тревоги он не в силах был думать о пище и за ужином к ней практически не притронулся, за столом сидел в мрачном безмолвии, не разделяя царящего вокруг оживления. Едва покончив с едой, вышел на улицу побродить.

Ночь выдалась ясная, но сильный ветер сдувал с крыш хлопья снега, и те ранящими иглами впивались в лицо. Дик прошел главную улицу с начала и до конца в надежде хоть краешком глаза еще раз увидеть Мойлиту или найти подсказку, где она теперь. Улица была безлюдной и темной, лишь лоскутки света теплились в окошках под резными скатами крыш. Капрал развернулся и неспешно побрел назад. Ноги привели его к крыльцу Городского собрания. Меж тонких деревянных планок завешенных ставнями окон сочился свет. Не задумываясь о последствиях, Дик поднялся ко входу и открыл дверь. Три необъятных люстры заливали коридор ослепительным сиянием. Стояла неимоверная жара от массивных батарей вдоль стен. В дальнем конце зала, напротив входа, располагались две большие деревянные двери со вставками из стекла, украшенные причудливой резьбой в форме листьев и завитков. Перед ними стоял незнакомый капрал в форме пограничного патруля.

– Вы по какому вопросу, констебль?

– Я ищу Мойлиту Кейн, капрал, – простодушно ответил Дик.

– Кто такая? Вы где служите?

– Команда Кей, кэп.

– Никогда раньше вас не встречал. Здесь нет людей, с которыми вы уполномочены видеться. Только бюргеры. Возвращайтесь в казарму, или я доложу о нарушении устава.

– Тогда я хочу встретиться с бюргерами, – ответил Дик. – Меня вызвал Клерк Трейдан.

– Все бюргеры на заседании и никого не ждут. Назовите мне свое имя и личный номер, констебль.

Дик остановился, отрезвленный превосходством, с каким говорил дежурный. В полевых условиях между ними не было бы особой разницы, но капрал носил на рукаве дипломатическую нашивку, наделявшую его особыми полномочиями. Дик, хотя его и одолевало нестерпимое беспокойство о судьбе Мойлиты, предпочел с ним не связываться – не было смысла терять время на человека, который, вероятнее всего, даже не в курсе дела.

Он ретировался на морозную негостеприимную улицу, мысленно отгородившись от криков капрала, доносившихся вслед. Дыхание перехватывало в порывах ветра. Дежурный не последовал за ним, и, когда захлопнулись двери, его крик так же смолк. То и дело поскальзываясь на мерзлой земле, Дик решил свернуть за угол.

Он оказался на небольшой площади. Днем сюда обычно стекалась толпа, и местные фермеры, спустившись с холмов, обращались с прошениями к бюргерам. До начала войны здесь был местный рынок, продавали животных и овощи. На площади располагались подобия стойл, где держали на привязи скот, пока выслушивались ходатайства. Дик перелез через пару железных перегородок и притаился – погони не было.

Беглец поднял взгляд на ближайшие окна, – там, он знал, находился зал для собраний. Взобравшись на железную перегородку загона и мелко переступая ногами, Дик двигался вперед, пока не коснулся руками края заиндевелой кирпичной кладки. Ухватившись руками за выступы, подтянулся и заглянул внутрь. Снаружи окно прикрывали деревянные ставни со щелями меж плоских досок, за ними располагались другие, поменьше, устроенные по принципу жалюзи, сквозь которые просматривался лишь узенький пятачок потолка, украшенного богатой лепниной и расписанного религиозными сценами в мягких пастельных тонах.

Изнутри доносились приглушенные голоса, и после нескольких неудачных попыток подсмотреть, что творится внутри, Дику удалось приоткрыть один ставень. Прильнув ухом к заиндевелому стеклу, он прислушался.

И тут же узнал ее голос, голос Мойлиты. Она говорила с поспешной горячностью, чуть не крича от злости, а может быть, страха. Какой‑то мужчина ей что‑то сказал, и писательница воскликнула: «Вам же известно, что сенсорный газ вовсю используется на границе! Почему вы не признаетесь?» С нею заспорило несколько голосов, и она вновь повысила тон. Мужчина добавил: «…Мы выяснили, кто ваши сообщники!» Мойлита ответила: «Солдаты имеют право знать! Их сводят с ума! Вы прекрасно знаете, что это незаконно! Они же простые мальчишки, едва закончили школу!» Поднялась суматоха, послышалась пара глухих ударов, что‑то с грохотом рухнуло на деревянный пол. Мойлита взвизгнула.

И тут Дика настиг капрал с дипломатической нашивкой на рукаве.

Чувствуя, что его стаскивают со спасительного подоконника, Дик сопротивлялся, но быстро рухнул в сугроб под окном. Капрал поволок пленника в мерзлую сторожку при входе в ратушу, где опять избил. На этот раз, скрытый от посторонних глаз, бил он нещадно и ловко. Позднее явились два взводных и тоже на нем хорошенько поупражнялись.

Небо заволокло тучами, поднялся ветер, предвестник метели. Когда Дика выволокли на улицу и потащили в казарму, бушевал настоящий буран. Он бросал в лицо хлопья снега, предвещая неистовую бурю на целую ночь, которая завалит дома и столбы, наметет сугробы до самых окон.

Безутешный, побитый, больной, Дик пролежал в своей комнате взаперти, всю ночь и весь следующий день. Тело ломило: живот, голова, ноги, грудь. Его не кормили, хотя попить пару раз принесли. Отопление выключили, а когда он попытался найти утешение в многочисленных книгах, которыми была завалена его комната, внезапно погасили свет.

Думать о Мойлите и о постигшей ее судьбе было страшно. При любом раскладе ее участь казалась настолько чудовищной, что хотелось рыдать. Временами он вспоминал про непрочитанный рассказ, который ему все‑таки удалось подержать в руках хоть несколько злополучных мгновений. Писательница так и не приоткрыла завесу тайны, ограничившись тем, что главный герой в нем – солдат, который потом стал поэтом. Судя по реакции бюргера, лишь вскользь пролиставшего рассказ, дела обстояли куда серьезней. В зачитанных вслух предложениях упоминались сенсорные газы, искажение восприятия и то, что нельзя доверять своим чувствам. В памяти всплывали фрагменты подслушанного разговора: «нужно сказать им», «газы вне закона», «парни сходят с ума».

Мойлита написала рассказ исключительно для него. Она не раскрывала подробностей о главном герое, отметив лишь то, что он поэт. Как странно! Он ни разу не упомянул при ней о своих литературных амбициях, о кипах безвестных стихов, что валялись в столе его комнаты, и о бесчисленном множестве черновиков, которые так и остались неоконченными набросками. Каким образом она сумела об этом узнать? Как догадалась?

Мойлита раскрыла ему суть романа, вероятно, поняв, что его жизнь тесно связана с книгой. Предполагала ли она, что то же самое случится с рассказом?

Дик терялся в догадках. Воинская муштра давным‑давно выбила из него то, что когда‑то с натяжкой можно было бы назвать «поэтом». Изнурительные недели лагерной жизни возымели свой эффект, к тому же нелегко было выкинуть из головы неудачу со стихами, которые он попытался сочинить, приехав на границу. Между задумчивым нелюдимым мальчиком и нынешним Диком начала расти стена в тот момент, когда он, вопреки здравому смыслу, записался на фронт добровольцем.

Драгоценная книга обнаружилась в комнате в целости и сохранности. Он уже не надеялся ее найти; как видно, начальству было невдомек, сколь безвозвратна была бы эта потеря. Когда настал новый день и никто не пришел его проведать, Дик уселся по‑турецки на пол, привалившись спиной к двери, и принялся читать. Читал много и жадно, избрав тот фрагмент, что казался ему наиболее интересным, пять глав развязки.

Там говорилось о том, как Орфе удалось, наконец, разорвать порочный круг, в который его уговорами затащил Эмерден с другими второстепенными персонажами, и с чистым сердцем устремиться на поиски Хильды. Он перемещался по экзотическому Архипелагу с острова на остров, но это стало путешествием и в поисках самого себя. И, как водится, чем глубже герой разбирался в себе и в событиях, предшествующих побегу, тем сильнее отдалялась от него Хильда.

Теперь, когда Мойлита объяснила свой замысел, Дик внезапно увидел ту самую фигуральную стену, идея которой проходила сквозь роман, и снова упрекнул себя в отсутствии проницательности. Орфе путешествовал меж островов, преодолевая преграды и следуя за неведомой чередой подсказок, что оставила после себя сбежавшая Хильда. Эпитеты, диалоги и образы, к которым прибегла писательница, свидетельствовали о том, что героиня спряталась за стену, которую возвел сам Орфе. И даже место финальной встречи – там, где закончились поиски, остров Прахо, на наречии аборигенов означал «огороженный остров». Все вписывалось в задумку.

По иронии судьбы книжная стена, что принесла так много страданий героям романа, в этот раз создала резонанс, который заставил Дика прослезиться. Словно бы его прежнее «я», тот, кем был он годом раньше, протянуло из небытия руку и тронуло его за плечо, напоминая, как жил он, как мыслил, что чувствовал.

А за спиной, в унылом казарменном коридоре кто‑то шагал взад‑вперед, грохоча тяжелыми казенными сапогами.

Чтение книги немного успокоило Дика, и вскоре вновь пришли мысли о потерянном навсегда рассказе. Мойлита стремилась донести до него совершенно конкретную мысль. Достаточно ли у него информации, чтобы строить догадки?

Утверждение – отрицание, две противоположности. Что за стена между ними пролегает?

Орфе не смог преодолеть преграду, когда представился случай, а потом стало слишком поздно. Солдат из рассказа преодолел свою стену и стал поэтом. В начале романа герой видится нам романтичным скитальцем, неумехой и сибаритом, но в результате жизненных испытаний становится странствующим аскетом, одержимым собственной целью и моральными принципами. А что же в рассказе?

Дик много думал над этим и наконец стал пусть не полностью понимать, но чувствовать, что же хотела ему сказать Мойлита Кейн.

На гряде, где пролегает граница, нет худшего наказания, чем патрулировать мерзлое высокогорье. Вот и Дик вскорости был восстановлен в правах и отправлен в дозор, чему нисколько не удивился. Рыжеволосого капрала он больше не видел, а о минувших событиях никто ему так ни разу и не напомнил. К полудню следующего дня он уже мерил шагами отведенный участок близ стены, откуда простирался вид на страну, которую он будто бы защищал. Стояла немилосердная стужа, и временами приходилось снимать и чистить от инея выпуклые очки. Щурясь на ярком свету, Дик соскребал ногтем корочку льда с темных солнцезащитных стекол. Время от времени приходилось передергивать затвор, чтобы тот не примерз.

С утра, поднимаясь на высокогорье, он оглянулся и увидел с высоты городок и заброшенную лесопилку с потушенными фонарями. Вокруг раскинулась снежная целина – здесь никто не ходил, и тропы с подогревом уже не было – ее или выключили, или куда‑то перенесли.

За время вынужденного пребывания Дика в казарме вдоль границы проложили дополнительные укрепления. У сторожевых вышек поставили прожекторы, а на склонах до самой стены протянули электрокабель, намотанный на гигантские бобины. Сюда же приволокли огромные выпуклые цистерны, и те наполовину утопали в снегу. Хитроумные переплетения шлангов и сопел тянулись до самых парапетов. Несмотря на расставленные повсюду плакаты, извещающие о том, что доступ к оборудованию разрешен лишь квалифицированному персоналу, Дик умудрился уже пару раз споткнуться, зацепившись носком сапога о громоздкие трубы, и лишь со временем научился смотреть себе под ноги.

В сумерках ему разрешили ненадолго покинуть пост и хлебнуть горячего. Он поел в сторожке перченого супа и с наступлением темноты вернулся в свой сектор, где в оцепенелом отчаянии принялся расхаживать взад и вперед, считая минуты до окончания дозора.

Ночные патрули считались особо паскудным делом, поскольку приходилось, как правило, сражаться один на один с враждебным содружеством мрака, мороза и целой когортой необъяснимых и жутких шумов. Неподалеку от стены, в теплых казармах дежурили солдаты подкрепления, но в непредвиденных обстоятельствах именно патрулю выпадало принять на себя первый удар.

Отчего‑то в ту ночь не горели прожекторы на вражеской стороне. Стояла кромешная тьма, и смутной громадой высился впереди темный силуэт ограждения. Различалась лишь полоса пешей проталины на фоне белого снега да зловещие, наполовину утопленные в сугробах цистерны.

Каждый раз, проходя мимо сторожевого поста, Дик убеждался, что текущий уровень опасности остается низким и никаких следов вражеской активности не наблюдается.

Как же часто в последние дни он задумывался, где теперь враг, что он делает, каковы его помыслы! Может быть, там, на другой стороне парапета, так же, как он, дрожит от холода паренек, топая взад и вперед, отмеряя шагами пространство и думая лишь об окончании вахты.

Здесь, у стены, где сходились границы двух стран, где сталкивались политические и экономические разногласия, Дик сильнее всего ощущал незримую близость врага. И если внезапно начнется вторжение, завяжется перестрелка, то лично ему придется принять бой и, может быть, пасть. А с другой стороны, граница незримо привязывала его к врагу: солдат по ту сторону подчиняется таким же приказам и сносит схожие тяготы службы. И так же, как он, свято верит, что защищает родную страну с ее строем, чуждым ему настолько же, насколько чужды были Дику бюргеры с их поборами и запретами.

Дик передернул затвор, ветер стих, и в наступившем покое кто‑то другой, по ту сторону, повторил его действие. В патруле часто слышишь подобное. Этот звук будоражит и вместе с тем приносит странное умиротворение.

В кармане лежала любимая книга, которую, в нарушение всех инструкций, он взял с собой в дозор. Сам факт, что Дика вновь поставили на дежурство, не означал, что с него сняты все обвинения, а потому он боялся обыска в казарме. В любом случае, после последних событий держать при себе ее роман было тем немногим, что он мог еще сделать во имя Мойлиты. Он ничего не знал о том, что произошло с ней, но был почти уверен, что ничего хорошего. Она говорила посредством символов, Дик был готов превратить символы в действия.

Наконец‑то Дик понял, чего от него добивалась Мойлита, и знал, что на практике это неосуществимо.

Он поднял взгляд на огромную стену над собой. Она была сумрачной, совсем не символичной и почти наверняка неприступной. На его стороне границы было много ловушек; скорее всего, их было полно и по ту. Здесь были противопехотные мины, и там они тоже были. Минные поля, растяжки и колючая проволока под напряжением… Стоит только руке показаться над стеной, и тебя накроет шквалом огня из пулеметов с радарным наведением. За те неполные пару лет, что идет война, он слышал бесчисленное множество рассказов о гранатометных дуэлях, случившихся из‑за такой малости, как шорох упавшего со стены снежного пласта.

Дик шагал и шагал, вспоминая о Мойлите, порой с оттенком раздражения. Ситуация повторялась. Одно дело – придумывать образы в литературе, другое – ходить вдоль стены на пронизывающем ветру, снося тяготы суровой службы. В «Отрицании» Мойлиты человек мог переменить свою судьбу, подняться на непреодолимую стену и стать поэтом. Дик тоже хотел бы иной судьбы для себя, однако это желание не включало в себя суицидальный прыжок в неизвестность. Так что он тоже способен на свое отрицание.

Потом вспомнился ее голос в зале ратуши. Она написала рассказ, не побоявшись последствий, и сурово за это поплатилась. И опять в нем заговорили совесть и чувство долга, и Дик вновь задумался о том, возможно ли подняться на стену.

Здесь она было довольно высокой, но чуть поодаль располагались возвышенности для стрелков. Иногда ими пользовались.

Вдруг откуда‑то донесся шипящий звук, и Дик сразу замер, пригнулся, взял на изготовку ружье и принялся всматриваться во мрак. Откуда‑то издалека, из долины, донесся пронзительный тонкий звук, искаженный ветром и расстоянием, отразившийся от усыпанных снегом склонов. Это был гудок, возвестивший прибытие поезда.

Дик с облегчением поднялся – ну хоть что‑то родное.

Пошел дальше, передернул затвор. По ту сторону стены кто‑то повторил его действие.

А шипение все продолжалось.

Прошел еще час, близилось завершение вахты, как вдруг он заметил фигуру констебля, направлявшуюся к нему по полосе с электроподогревом. Замерзший к тому времени Дик остановился и с нетерпением стал ждать сменщика. Когда фигура приблизилась, стало ясно, что силуэт поднял руки и держит винтовку над головой.

Незнакомец остановился неподалеку и закричал с иностранным акцентом:

– Не надо стреляешь! Я сдаваться! Сдаваться!

Он был молод – пожалуй, ровесник, рукава и штанины униформы были порваны в клочья – он перелез через колючую проволоку. В немом удивлении Дик уставился на него.

Они стояли возле пузатой цистерны, из которой с шипением вытекал газ; этот звук заглушал собой злобный вой ветра.

В высоте над стеной врубился прожектор: под коленом чужака отливало багрянцем – одежда была пропитана кровью. Дик взглянул на солдата, в изумлении застывшего перед ним, и повторил, на этот раз громче:

– Не стреляй. Я сдаюсь.

Рядом стояла цистерна, и сквозь завывания ветра доносилось шипение газа.

Вражеский солдат сказал:

– Вот, винтовка.

Дик сказал:

– Вот – моя.

Они обменялись оружием, и пленный воздел к небу руки.

– Холодно, – пожаловался солдатик. У него заиндевели очки, и в ярком свете прожекторов не разглядеть было его лица.

– Нам туда, – позвал Дик, указывая на сторожку, притулившуюся на некотором удалении. Махнул в ее сторону дулом трофейной винтовки.

– Нам туда, – повторил молодой солдат, кивнув в сторону сторожки.

Они брели кое‑как, утопая в снегу, против ветра, и Дик смотрел с завистью и восхищением на обтянутый шапкой затылок врага.

Шлюхи

Наконец я получил долгожданную увольнительную. Оставив войну за спиной, я направлялся в порт на северном побережье материка. Задний карман брюк оттягивало портмоне, набитое крупными купюрами, а впереди ждали пятьдесят дней отпуска по болезни, Это время полагалось мне для реабилитации после мучительных недель в военном госпитале, но по всему выходило, что с выпиской поторопились. Рассудок по‑прежнему пребывал под действием отравляющих газов противника, а восприятие действительности было основательно искорежено.

Пока поезд громыхал по унылым безымянным равнинам южного материка, я, кажется, научился различать на вкус музыку боли, привык к пляске разноцветных звуков. Моим единственным желанием было поскорее оказаться на островах.

В ожидании парома на Луис – ближайший остров Архипелага – я пытался, как учили в госпитале, распознать и разложить по полочкам собственные галлюцинации.

Кирпичные дома из местного песчаника благородного бледно‑коричневого оттенка, которые между приступами я воспринимал как старинные и прекрасные, в моих синестетических иллюзиях облекались в самые чудовищные образы. Они презрительно хохотали мне в лицо и испускали низкие пульсирующие звуки, сотрясающие грудь, а их стены на ощупь холодили, как удар закаленным клинком в сердце. Рыбацкие лодки в гавани переносились куда легче: они всего лишь издавали еле различимое на слух гудение. Армейское общежитие, где я заночевал, представляло собой скопище всевозможных ароматов. Коридоры смердели угольной пылью, обои благоухали гиацинтом, а одеяло обдавало дурным запахом изо рта.

Спал я плохо, постоянно просыпаясь от необычайно ярких и осмысленных снов. Один из них давно стал моим привычным кошмаром. Он возвращался ко мне каждую ночь с тех пор, как я оставил передовую. Мне снилось, что я все еще со своим взводом в окопах, мы пробираемся по минному полю, монтируя весьма изощренную систему наблюдения, – фантастически скрупулезная и технически сложная задача, – чтобы тут же ее демонтировать и отступить. Затем возвращаемся, снова ищем путь среди мин, снова устанавливаем систему, снова демонтируем ее, и так до бесконечности.

Утром от синестезии не осталось и следа, и это был хороший знак. Периоды ремиссии случались чаще и продолжались дольше. За последнюю неделю в госпитале меня накрыло только однажды, и врачи заявили, что им удалось победить болезнь. От этого новые приступы пугали еще сильнее. Хотел бы я избавиться от них навсегда, но никто не знал, как это сделать. Тысячи людей страдали от подобных симптомов.

Из общежития я отправился в гавань и вскоре нашел пристань, где швартовался паром. До отплытия оставалось около полутора часов, и я принялся бродить по улочкам вокруг гавани, отмечая про себя, что город, вероятно, был крупным центром поставки вооружений. Никому до меня не было дела, даже вялым охранникам. Я забрел в один из складов, где своими глазами увидел ящики с галлюциногенными гранатами и нервно‑паралитическими газами.

Денек выдался знойным, как дразнящее предвкушение тропического климата островов, куда я так жаждал попасть. Все вокруг говорили, что погода стоит не по сезону и область высокого давления в глубине материка вытесняет влажный тропический воздух на север. Горожане наслаждались неожиданным теплом, распахнув все окна и двери, а хозяева прибрежных кафе вынесли столики на улицу в надежде на невиданные барыши.

Я стоял на причале в толпе, ожидая паром. Это было старое, вонючее судно, вероятно, перегруженное, с неглубокой посадкой. Ступив на борт, я получил полный комплект синестетических ассоциаций: запахи солярки, просоленных канатов и нагретой солнцем палубы немедленно вернули меня в детство, когда я плавал вдоль берегов моей родины. Отравление вражескими газами научило меня распознавать все оттенки собственных ощущений, и спустя мгновение я был готов в мельчайших подробностях описать мысли, надежды и намерения, что владели мною в те далекие времена.

С билетом вышла заминка. Армейские деньги были в ходу, но у меня оказались слишком крупные купюры. Сдачи не хватило, и рассерженный паромщик велел ждать. К тому времени, как я расплатился и смог исследовать паром, мы отошли далеко. Берег раздираемого войной континента холмистой линией чернел на юге. Над нами кружили морские птицы. Палуба вибрировала. Впереди лежали острова.

Я возвращался на Архипелаг, место моих детских грез. В госпитале, истерзанный болезнью, когда мне казалось, что пища выкрикивает проклятья, солнечный свет напевает нестройные мелодии, а мой рот способен извергать лишь боль и страдание, я искал утешения в детских воспоминаниях об островах. На самом деле я был там лишь однажды, когда нас везли на фронт. Полоска зелени на фоне сапфировых волн. Их недоступность манила. Я, как и все мои товарищи, страстно желал туда вернуться.

– Отправляйтесь на Салай, – упрямо повторял санитар в госпитале. – Я был там и никогда не забуду.

– Расскажи мне.

– Нет, я не могу это описать. Сами увидите. Или на Мьюриси, самый большой из островов. Я тут знавал одного, его отправили туда защищать нейтралитет Архипелага или что‑то вроде того. Или на Панерон. Слыхали о тамошних женщинах, о том, что они умеют?

– Зачем ты меня дразнишь?

– Вы ведь собираетесь после выписки на острова?

– Собираюсь.

– Вот там все и узнаете.

Однако пока я не знал ничего. Я плыл на пароме и думал о женщинах с Панерона. Мы должны были проплывать мимо этого острова, который располагался за экватором в северной части Архипелага.

Я изучил карту Срединного моря в кают‑компании, чтобы найти острова, о которых мне рассказали. Салай, острова Серки, атолл Ферреди, Панерон, Обракская группа, Гантен, обширная цепь рифов и утесов под названием Воронка. А еще Виньо, откуда была родом сиделка Сленья. Именно из‑за нее я часто задумывался о путешествии на Виньо. Как глубоко я заберусь вглубь Архипелага, сколько островов сумею посетить в оставшиеся сорок девять дней отпуска? Панерон, Виньо или Мьюриси?

Я нашел место на носу парома и принялся мечтать о женщинах. Я не переставал думать о них с тех пор, как вышел из госпиталя. На пароме путешествовало с десяток женщин, и некоторых мне было видно с того места, где я сидел. В глубине души я хотел каждую из них. Одна расположилась напротив, откинувшись на выкрашенный белым борт и подставив солнечным лучам голые ноги. Я лениво прикидывал, так ли она красива, как мне мнится, или только кажется красавицей мужчине, отвыкшему от женского общества. Заметив мой взгляд, она не отвела глаз, а ободряюще посмотрела на меня в упор. Я отвернулся, не желая лишать себя выбора, бросаясь на первую встречную, ответившую на мой безмолвный призыв.

Она заставила меня вспомнить о Сленье. И я решил ее найти.

Сленья ухаживала за мной в госпитале. Именно она рассказала мне о Виньо, ее родном острове. Несколько ночей подряд, пока я лежал в больничной палате, одолеваемый странными видениями, она сидела рядом и рассказывала о себе. Описывала море, скалы, мелководные лагуны, крутые склоны, поросшие густыми лесами, города, построенные на узкой полоске плодородной земли между морем и скалами.

Присутствие Сленьи стало бальзамом для моих ран: ее голос отдавал мускусом, смех журчал, как весенний ручеек, окрашивая мои чувства в оттенки глубокого багрянца. Сиделка болтала без умолку, понимая, что я не отвечу, да и едва ли ее слышу. Но я внимал каждому слову. Она рассказывала мне о своем детстве: мать умерла рано, отец в поисках лучшей доли отправился на другой остров, оставив ее с сестрами на попечение родни. Чужие дети в чужом доме. Жернова бедности мололи, не зная устали. Когда пришли файандлендцы, стало совсем невмоготу.

Не сразу и без охоты Сленья поняла, как легко заработать, если ты молода, а в городе стоит вражеский гарнизон. И мы стали шлюхами, рассказывала Сленья, а ее смех звенел, словно вокруг меня билось стекло. Все девочки, которых она знала. Этого слушать я не хотел и зажмуривал глаза в ожидании рассказа о том, что случилось, когда войска покинули город. Наконец солдаты и вправду ушли, двигаясь на юг, в сторону от Архипелага, и большинство шлюх оставили свое ремесло. Сленья подрастала, и, как она выражалась, молоко и мед текли с ее губ. Ей хотелось лучшей жизни, и она переехала на другой остров, где выучилась на сиделку. С острова на остров она забиралась все южнее, пока не очутилась тут, у моей больничной кровати, болтая, как заведенная, ночь за ночью. Но однажды Сленьи не оказалось рядом, и никто из сиделок ее не сменил. Позже я узнал, что на ее родном острове неспокойно и ей пришлось срочно вернуться домой.

Я снова взглянул на карту и только сейчас заметил, что Виньо находится в той части Архипелага, которая отмечена как зона оккупации. Но ведь Архипелаг Грез давно демилитаризован!.. Карта была датирована двумя годами ранее. Зная, как переменчива военная фортуна, я решил разведать все сам.

Три дня спустя я добрался до Виньо и первым делом услышал новость, которой ждал меньше всего. Сленья умерла.

Когда‑то остров был захвачен файандлендцами, но потом наши войска его освободили. Положившись на Соглашение о нейтралитете, мы покинули Виньо, однако файандлендцы снова оккупировали его, нарушив все договоренности. Мы опять отвоевали остров, но теперь, наученные горьким опытом, разместили здесь небольшие гарнизоны. Именно в тот период, когда файандлендцы вторично захватили Виньо, Сленья вернулась домой и вместе с другими гражданскими стала жертвой превратностей войны.

Известие о ее смерти не уменьшило моей одержимости; теперь я хотел убедиться, что Сленья действительно мертва. Два дня я бродил по городу, расспрашивая про нее. Сленью многие знали и помнили, но известия были неутешительны: сиделка Сленья мертва, мертва вне всяких сомнений.

На второй день приступ повторился. Бледные стены домов, буйная тропическая растительность и лужи засохшей грязи обратились кошмаром ложных запахов и расцветок, терзающих слух звуков и отвратительных на ощупь поверхностей. Я целый час простоял на главной улице, уверенный, что Сленью съели и проглотили целиком: дома ломило, словно гниющие челюсти, дорога змеилась, шершавая, будто поверхность языка, тропические цветы и деревья напоминали полупереваренные куски пищи, а морской бриз дышал отвратительным запахом.

Когда приступ закончился, я осушил в баре два больших бокала холодного пива и отправился в гарнизон, где разыскал младшего офицера моего звания.

– Вы будете страдать от нее до конца жизни, – сказал лейтенант.

– От синестезии?

– Вас следует комиссовать. Однажды вы потеряете рассудок…

– Думаете, я не пытался? Командование расщедрилось только на отпуск.

– Вы куда опаснее для себя, чем для врагов.

– Знаю, – согласился я с горечью.

Мы прогуливались по закрытому внутреннему двору крепости, где стоял гарнизон. Духота была страшная, внутрь не проникало ни ветерка. Стены патрулировали молодые солдатики в темно‑синих мундирах, медленно ходившие туда‑сюда. Они были в полном обмундировании, включая недавно изобретенные газозащитные капюшоны, покрывавшие головы, лица и плечи.

– Я ищу женщину, – сказал я.

– Здесь их хватает. Какую‑то особенную или любую?

– Особенную. Она работала сиделкой, а раньше была шлюхой. Местные утверждают, что ее убили.

– Вероятно, они знают, о чем говорят.

– А какие‑нибудь документы о жертвах оккупации сохранились?

– Не у нас. Может быть, у гражданских властей. Попробуйте навести справки.

Мы поднялись на одну из башен и теперь смотрели на крыши домов и серебрящиеся под солнцем волны.

– А женщину найдете без труда. Знаете, как их искать? Или возьмите одну из наших. Мы держим в гарнизоне двадцать шлюх. Привлекательные, с медицинскими справками. А от местных держитесь подальше.

– Из‑за болезней?

– Отчасти. Нам запрещено с ними встречаться. Впрочем, невелика потеря.

– О чем вы?

– Идет война. В городе полно вражеских лазутчиков.

Я покосился на лейтенанта, отметив неуверенный тон и то, как он прятал глаза.

– Похоже на пропаганду. А как на самом деле?

– Не все ли равно.

Мы прогуливались вокруг форта, и я решил не уходить, пока не добьюсь от него всей правды. Лейтенант рассказывал о своем участии в военной кампании на Архипелаге Грез и о том, как дважды освобождал остров. Он явно ненавидел это место. Твердил об опасности подхватить тропическую инфекцию, укусах громадных насекомых, враждебности местного населения, невыносимо душных днях и влажных ночах. Я делал вид, что слушаю. Затем он упомянул зверства файандленцев во время оккупации.

– Они проводили эксперименты, – рассказывал лейтенант. – Не связанные с синестезией. Что‑то другое. Мы так и не узнали, что именно. Лаборатории успели демонтировать.

– Военные?

– Нет, гражданские ученые под присмотром штабных офицеров. Это первое, что они сделали, когда мы высадились. Город был закрыт для военных, а затем мы обнаружили, что там творилась какая‑то жуть.

– А что сделали с женщинами?

– Среди местных полно лазутчиков, – ответил лейтенант, и, хотя мы прогуливались под палящим солнцем еще битый час, больше я его не слушал. Когда я уходил из крепости, один из часовых в черном капюшоне потерял сознание из‑за жары и рухнул со стены.

Пока я добирался до центра города, наступил вечер. По улицам медленно передвигались местные жители. Теперь, отказавшись от мысли найти Сленью, смирившись с ее смертью, я мог обратить внимание на город и его обитателей. На остров опустилась влажная безветренная тьма, однако духота не объясняла странности в способе передвижения людей. Все, кого я встречал, с трудом переставляли ноги, шаркая, словно хромые. Казалось, что душная тьма усиливает звуки: работающие краны в порту, дальний шум мотора, печальная мелодия из открытого окна, жужжание насекомых в ветках деревьев, но все эти звуки были не в состоянии заглушить болезненное шарканье огромной толпы.

Стоя посреди улицы, я размышлял о том, что в нынешнем состоянии галлюцинации меня уже не пугают. Меня больше не удивляло, что мелодии видны мне, как яркие световые полосы, что схемы армейских приборов слежения кажутся геометрическими фигурами, что поверхность некоторых слов на ощупь похожа на мех или металл, а незнакомцы источают враждебность, даже не оборачиваясь в мою сторону.

Мальчишка перебежал улицу и юркнул за дерево, откуда уставился на меня. Крохотный незнакомец: при внешней нервозности он излучал лишь игривость и любопытство.

Наконец мальчишка покинул свое укрытие и подошел прямо ко мне.

– Ты разыскивал Сленью? – спросил он, почесывая в паху.

– Я.

Услышав мой ответ, мальчишка бросился наутек – его словно ветром сдуло.

Прошло несколько минут, я оставался на месте. Вскоре я снова заметил его в толпе, мальчишка уворачивался от шаркающих прохожих. Затем подбежал к какому‑то дому и шмыгнул внутрь. Спустя некоторое время из дома вышли две женщины и, взявшись за руки, направились ко мне. Ни одна из них не походила на Сленью; впрочем, я и не надеялся.

– Это стоит пятьдесят, – промолвила одна.

– Идет, – согласился я.

Она открыла рот, и меня неприятно поразили ее зубы. Они торчали острыми безобразными клыками, придавая ей зловещий вид. Пухленькая, с длинными сальными волосами. Я перевел взгляд на вторую, низенькую шатенку.

– Я беру тебя, – сказал я.

– Цена прежняя, – сообщила первая.

– Согласен.

Женщина с кривыми зубами поцеловала подругу в обе щеки и зашаркала назад. Я последовал за шлюхой в направлении порта.

– Как тебя зовут?

– Это важно? – впервые подала она голос.

– Нет. Ты знала Сленью?

– Конечно. Она была моей сестрой.

– В смысле?

– Она была шлюхой. Все шлюхи – сестры.

Миновав порт, мы свернули на крутую боковую улочку. Никакой колесный транспорт здесь не проехал бы – из‑за слишком острого угла в склоне вырезали ступени. Воняло собачьими экскрементами. Молодая женщина медленно поднималась, останавливаясь на каждой ступени и тяжело дыша. Я предложил ей помощь, но она выдернула руку из моей ладони. Ее поведение было продиктовано не враждой, а гордостью – спустя пару мгновений она искоса мне улыбнулась.

Когда мы остановились перед некрашеной дверью высокого дома, женщина промолвила:

– Меня зовут Эльва.

Затем открыла дверь и вошла.

Я собирался последовать за ней, однако мой взгляд привлек номер, грубо намалеванный на голых досках: 14. Из‑за болезни у меня сформировались стойкие цветовые ассоциации с цифрами. Четырнадцать я представлял в бледно‑голубой гамме, а тут цвет был желтовато‑белым. Как ни странно, меня это расстроило. Пока я разглядывал цифру, она еще несколько раз поменяла цвет: от белого к голубому и обратно к белому. Испугавшись, как бы мне не стало хуже, я шагнул вслед за Эльвой и закрыл за собой дверь, как будто исчезновение цифры могло остановить приступ.

Стоило женщине щелкнуть выключателем, как в голове у меня прояснилось, а приступ отступил. Я избавился от навязчивого образа, хотя часть его по‑прежнему оставалась во мне. Вслед за Эльвой я начал подниматься по лестнице. Прежде чем сделать следующий шаг, она останавливалась на каждой ступени, а я вспоминал те багряные волны возбуждения, которые, не ведая о том, разжигала во мне Сленья, пока я валялся на больничной койке. Я даже успел пожалеть, что приступ закончился, не успев начаться, словно моя синестезия могла добавить дополнительное измерение простому акту любви.

Мы вошли в спаленку на самом верху лестницы. Комната выглядела чистой и пахла мебельной полировкой. Беленые стены освещала голая лампочка под потолком.

– Сначала деньги, – промолвила Эльва, заглянув мне в лицо, и я впервые увидел ее зубы. Как и у ее черноволосой подруги, рот Эльвы ощетинился острыми клыками. Я отпрянул. И с чего я вообразил, что она способна на что‑то большее, чем ее подруги? Должно быть, от нее не ускользнула моя реакция, потому что Эльва вскинула голову и обнажила десны в дежурной, нерадостной улыбке. Состояние ее рта объяснялось не запущенностью или болезнью. Ее зубы – верхние и нижние – были аккуратно спилены до треугольников с острыми вершинами.

– Это сделали файандленцы, – сказала она.

– С тобой? С твоими сестрами?

– Со всеми шлюхами.

– И со Сленьей?

– Нет, ее они убили.

Я не знал, что сказать, поэтому полез в задний карман брюк, где лежал бумажник, набитый крупными купюрами, которые я получил в госпитале.

– У меня только сотня, – сказал я, протягивая ей банкноту, а остальные засунул обратно в портмоне.

– Я разменяю, – ответила она. – У женщин, которые работают на улице, всегда есть мелочь.

Она взяла у меня банкноту, отвернулась, выдвинула ящик комода и стала копаться в нем, а я оценивающим взглядом окинул ее тело. Я не знал, что они сделали с ее ногами и отчего она шаркала, словно древняя старуха, но на вид ей было слегка за двадцать. Узкая спина, соблазнительные ягодицы под тонкой тканью. Помня о ее страданиях, я испытывал к ней жалость, одновременно ощущая и первые толчки возбуждения.

Наконец она обернулась ко мне, показала пять серебряных монет и сложила их аккуратной стопкой на комоде.

– Эльва, можешь оставить их себе. Я ухожу, – сказал я.

Я устыдился ее состояния и своих желаний.

Она не ответила, лишь откинулась назад и вставила шнур в розетку над полом. Электрический вентилятор ожил, разгоняя духоту. Эльва выпрямилась, поток воздуха натянул блузку у нее на груди, и я разглядел сквозь тонкую ткань темные набухшие соски.

Она начала расстегивать пуговицы.

– Эльва, я не останусь.

Она замешкалась, теперь ее грудки, полностью обнаженные, виднелись между краями блузки.

– Я вам не нравлюсь? Чего бы вам хотелось?

Прежде чем я ответил, прежде чем пробормотал что‑то жалкое, мы оба услышали глухой стук совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, за которым последовал жалобный детский плач. Эльва резко отвернулась, подошла к двери в дальнем конце спальни и вошла, оставив дверь открытой.

За дверью оказалась еще одна душная комнатенка, гудели насекомые, посередине стояла детская кроватка, сплетенная из лозы. Ребенок выпал из кроватки и теперь лежал на полу, надрываясь от плача. Эльва подхватила младенца, резким движением сдернула пеленку и бросила мокрую тряпку на пол. Затем прижала головку малыша к груди и принялась его утешать. Младенец надрывался от крика, покрасневшее личико блестело от слез и слюны, но Эльва снова и снова покрывала головку сына поцелуями.

Вероятно, ребенок упал прямо на руку. Когда Эльва попыталась пальцами разжать крошечный кулачок, младенец зашелся криком. Эльва поцеловала его ручку.

Она целовала пальчики, целовала ладошку, целовала крохотный пухлый кулачок.

Затем Эльва открыла рот, и в свете, падавшем из другой комнаты, ее зубы неожиданно блеснули. Она поднесла кулачок младенца к губам и принялась пихать в рот крошечные пальчики, пока кулачок не поместился во рту целиком. Все это время она не переставала гладить ребенка по плечам, издавая нежные гортанные звуки.

Наконец малыш перестал плакать и закрыл глаза. Одной рукой Эльва расправила простыню, наклонилась над кроваткой и бережно опустила туда сына. Затем чистой тряпицей ловко подтерла малыша, подсунула под него чистую пеленку и подоткнула одеяло. Ее обнаженная грудь нависла над головкой спящего младенца.

Запахнув полы блузки, Эльва выпрямилась и вернулась в спальню, где стоял я. Дверь за собой она закрыла.

Не дав мне возможности опомниться, Эльва резким движением указала на ремень моих брюк и велела раздеваться.

– Ребенок… – начал я.

– Ребенка нужно кормить. Поэтому я работаю.

Она стянула блузку и уронила ее на пол, за блузкой последовала юбка. Затем она откинулась на подушки и согнула ногу в колене, чтобы я увидел ее целиком. Я сбросил одежду и лег рядом. Мы начали ласкать друг друга. Эльва страстно впилась в меня губами, пока я осторожно исследовал языком ее рот. Об острые края ее зубов легко было порезаться, и Эльва превратила это в игру, прикусывая мою кожу. Она с нежным рычанием проходилась зубами по моему телу, языку и губам, оставляя на руках и груди крохотные порезы.

Впрочем, кусалась она с такой же нежностью, с какой баюкала ребенка.

Когда все было кончено, Эльва заплакала и отвернулась. Я погладил ее по волосам и плечам, и мне снова захотелось убежать. Мне было стыдно, я редко ходил к шлюхам. Наше соитие получилось быстрым, но для меня после долгих месяцев вынужденного воздержания более чем удовлетворительным. Эльва не вызывала во мне той багряной страсти, которую рождала болтовня Сленьи, тем не менее она знала толк в любовных играх. Я лежал с закрытыми глазами, размышляя, буду ли искать с ней встречи после того, как уйду.

Из смежной комнаты донеслось тихое хныканье. Эльва встала с кровати и открыла дверь, но, очевидно, ребенок просто ворочался во сне. Она закрыла дверь и вернулась в кровать, где я сидел, собираясь одеться.

– Не уходи, – попросила она.

– Мое время истекло, – сказал я.

– Мы берем не за время, – возразила она и обеими руками толкнула меня в грудь. Я упал на спину. – Ты заплатил за то, чего хотел, и получил свое. А теперь я получу то, чего хочу я.

И Эльва с шутливой свирепостью взобралась на меня сверху и принялась покрывать поцелуями мою шею и грудь, снова и снова касаясь острыми зубками моей кожи. Она зализывала старые ранки и открывала новые. Кожу болезненно покалывало, я замер в ожидании большего. Ее точеное тело со страстью прижималось к моему.

Очень скоро я снова возбудился и уже хотел перекатить ее на спину, однако она не позволила, продолжая сосать и прикусывать мою кожу острыми, как лезвия, зубами. Затем ее голова опустилась ниже, к моему животу.

Когда ее рот отыскал мою возбужденную плоть, во рту появился вкус лимона, а влажный чавкающий звук, с которым ее губы трудились над моим членом, окатил меня жарким гулом неразборчивых голосов.

Я испугался, понимая, что начинается приступ и скоро я буду не в состоянии отличить фантазии от реальности. Мысленным взором я видел, как рот Эльвы, украшенный крохотными острыми лезвиями, поглощает меня и терзает мое тело, а ее язык, деловито сосущий мой член, сделан из ртути. Ее голова двигалась вверх‑вниз, спутанные волосы разметались по моему животу. В синестетическом кошмаре я представлял ее свирепым чудищем, которое вгрызается в мои кишки. Борясь с безумием своих видений, я протянул ладонь и сдавил затылок Эльвы. Ее мягкие волосы напоминали косматый мех зверя, но я продолжал гладить ее голову и шею, пытаясь сосредоточиться на реальности.

И реальность вернулась. Эльва сосала с величайшей нежностью. Я вспомнил, как бережно она засовывала кулачок младенца себе в рот, бархатное прикосновение ее ужасных зубов, когда она ласкала мою грудь. Она начинала мне нравиться, и я смотрел, как она отстраняется, чтобы мне было лучше видно. Ее губы впились в мой член, щеки втянулись. Я чувствовал, как она слегка сжимает член своими острыми зубками, удерживая головку и усердно работая языком. Когда она подняла на меня глаза, я кончил, бурно и неистово.

Одевшись, я сказал ей:

– Можешь оставить всю сотню.

– Мы договаривались на пятьдесят.

– Не за это, Эльва.

Она лежала на животе, слегка повернув шею, чтобы видеть меня. Прохладный воздух от вентилятора лохматил ее волосы. Я заметил, что кожа на ногах сзади повреждена. Шрамы покрывали внутреннюю сторону каждого бедра и нежную кожу под коленями.

– Ты уже заплатил. Мы договорились заранее.

– Тебе не помешают лишние деньги.

– Я хочу, чтобы ты пришел снова. Не за деньги.

Я бросил взгляд на стопку монет.

– Я все равно не возьму их. Купи что‑нибудь ребенку.

Внезапно резким движением она встала с кровати – там, где бледная кожа соприкасалась с простыней, осталась нежная розовость. Эльва взяла монеты с комода и засунула в нагрудный карман моей рубашки.

– Пятьдесят.

Вопрос был закрыт.

Я услышал, как ребенок снова заворочался в соседней комнате. Эльва стрельнула глазами в сторону смежной двери.

– Не уходи. Я накормлю его, а потом…

– Кто отец ребенка?

– Мой муж.

– Где он?

– Его увели с собой шлюхи.

– Шлюхи?

– Файандлендки. Чертовы стервы забрали его, когда уходили.

Эльва рассказала мне, что во время последней оккупации в городе стояли шестнадцать женских отрядов. Они захватили в плен всех мужчин в городе. А когда наши войска освобождали город, файандлендки забрали мужчин с собой, оставив только стариков и сопливых мальчишек.

– Думаешь, твой муж жив?

– Наверное, жив. Я не слышала о массовых казнях, они просто берут пленных. Впрочем, откуда мне знать? Всякое могло случиться.

Она сидела на краю кровати, все еще без одежды. Я решил, что она снова плачет, но на лице Эльвы застыло суровое, упрямое выражение, в глазах ни слезинки.

Судя по звуку, ребенок в соседней комнате был готов разреветься.

– Почему ты хочешь, чтобы я остался? Ты боишься?

Эльва широко распахнула рот и положила палец на язык, не задевая зубов, колючих, словно лезвия пилы. Затем поводила пальцем по языку и сделала вид, что сосет.

– Тебе понравилось? – спросила она.

– Очень, – ответил я.

– Останься, ты мне нравишься.

Несколько мгновений я смотрел на нее, разрываемый желанием бежать куда глаза глядят, подальше от ее горестной жизни, и куда более глубоким чувством, зовущим меня остаться и убедить ее, что наша встреча больше, чем случайная связь. Тогда мне придется как‑то вмешаться в ее жизнь, помочь ей.

– Не знаю, – беспомощно выдавил я.

– Тогда уходи. Значит, ты сделал свой выбор.

Я сделал выбор.

– Хочешь, чтобы я пришел еще? – спросил я.

– Твое дело. Цена остается прежней. Ни больше, ни меньше.

Эльва потянулась за длинным балахоном, сунув ногу в одну тапку и нащупывая другую. Я открыл дверь и несколько мгновений спустя стоял на грязной улочке, круто спускавшейся с холма.

Наутро я узнал, что нерегулярный паром зайдет в Виньо до обеда, и решил убираться с острова. В ожидании судна я бродил по узким улочкам, гадая, встречу ли Эльву.

Стояла влажная духота, и я расстегнул ворот рубашки. Оказалось, крохотные порезы немного кровоточат, что напомнило мне, как Эльва, дразнясь, водила острыми зубками по моей груди. Я дотронулся до самого длинного пореза. Болело несильно, но в ранке выступила кровь. Не подхватить бы инфекцию. Я принялся высматривать аптеку, чтобы купить мазь с антисептиком.

Город томился, придавленный жарой и безветрием, а влажный воздух душил, словно женская плоть. Я почувствовал, что задыхаюсь и непроизвольно верчу головой, пытаясь схватить глоток кислорода. И только оказавшись на пирсе, понял, что меня накрывает новый приступ. Впрочем, кажется, несильный. Довольный тем, что сумел определить причину недомогания, я почувствовал себя лучше.

Я вышагивал по пирсу, пытаясь нащупать сквозь неверную резину подошв твердость бетона. Рот и горло побагровели, ноги и спину ломило, а гениталии словно зажали в тиски. Ощущение физической агонии было таким неподдельным, что я отправился бы на поиски врача или аптекаря, если бы не боялся прозевать паром.

Опустив глаза, я заметил, что царапины на груди открываются и кровь выступает на рубашке.

Наконец показался паром. После того как он пришвартовался, я вместе с другими пассажирами двинулся к причалу. Потянувшись к заднему карману брюк, я вспомнил о местных трудностях с крупными купюрами. Но у меня еще оставались пять монет серебром, которые дала мне Эльва, и я опустил два пальца в нагрудный карман.

Неожиданно что‑то теплое и мягкое обвилось вокруг них, и я в ужасе выдернул пальцы из кармана.

Рука!

Крохотная детская ручка, розовеющая в солнечном свете, отрубленная у запястья.

Я отпрянул, пытаясь стряхнуть ее.

В ответ она вцепилась в мои пальцы еще сильнее.

Я заорал и принялся как сумасшедший трясти кистью, но когда опустил глаза, отрубленная детская ручка по‑прежнему сжимала мои пальцы. Отвернувшись от толпы пассажиров, я схватил ее свободной рукой и потянул что есть силы. Я тянул и тянул, потея от ужаса, однако добился лишь того, что хватка слегка ослабла. Я видел, что крохотные костяшки побелели от напряжения, а кончики пальцев вокруг ногтей, напротив, покраснели. Мои плененные пальцы пульсировали от боли – с такой силой их сжимал детский кулачок.

Из‑за суеты на причале – с парома сходили приплывшие пассажиры – никто не обращал на меня внимания. Люди толкались, не желая уступать друг другу дорогу. Я встал поодаль, поглощенный ужасом происходящего, испуганно озираясь, уверенный, что не избавлюсь от ненавистной руки до конца моих дней.

Я больше не делал попыток оторвать ее, вместо этого я наклонился, наступил на ужасную руку ногой и навалился на нее всем весом. В ответ детская ручка сжала мои пальцы еще сильнее. Тогда я поднял ногу и со всей силы вдавил крохотную детскую ладошку в бетон.

Руку пронзила боль, но захват ослабел, и я наконец‑то выдернул пальцы!

Детская ручка валялась на причале, крошечные пальчики все еще сжимались в кулачок.

Затем пальчики разжались, и рука ползком рванулась ко мне по бетону, словно раздутый алый паук…

Я занес над ней ногу и принялся топтать ее каблуком, снова и снова, еще и еще…

Крупная купюра опять вызвала недовольство паромщика, и, чтобы не ввязываться в спор, я заявил, что отказываюсь от сдачи.

Я был не в том состоянии, чтобы спорить. Меня била дрожь, рот и горло побагровели, а грудь и гениталии обжигала боль, которая усиливалась с каждой минутой. Я еле ворочал языком.

Договорившись с паромщиком, я уселся на корме, сотрясаемый дрожью. Мы проплывали мимо бетонных стен гавани. Острые горные пики темнели на фоне неба, молчаливо прощаясь со мной. Море было спокойным. Когда я посмотрел за борт – туда, где не пенились волны, – то увидел, как солнечные лучи пронзают зелень воды.

Я понятия не имел, куда плыву.

Сдернув пропитанную кровью рубашку, я попытался найти монеты. При мысли о том, чтобы засунуть в карман пальцы, меня замутило. Монеты не прощупывались. Тогда я перевернул рубашку и потряс над палубой. Ничего.

Паром все дальше отдалялся от берега, оставляя Виньо позади, а я сидел на залитой солнцем палубе голый по пояс и наблюдал, как открываются порезы на моей груди. Время от времени я промокал кровь рубашкой. Я не смел ни с кем заговорить – мой рот представлял собой разверстую рану. По небритым щекам стекали капельки крови. Спустившись в уборную, я обнаружил, что и в паху все пропитано кровью.

Я корчился в агонии, пугая пассажиров.

Паром делал короткие остановки у каждого из островов, но я посмел сойти на берег, только когда стемнело. Это оказался Салай. Ночь я провел в местном гарнизоне, деля комнату с шестнадцатью офицерами, в основном женщинами. Мои сны наполняла боль, зловещие всполохи и неконтролируемая, неутолимая похоть. Меня преследовал рот Эльвы. Проснувшись утром, я решил, что у меня эрекция, но дело было в заскорузлых от крови простынях.

Его след

Кабинет приютился в мансарде под скатами крыши, и повсюду ощущалось присутствие ушедшего хозяина. Прошло двадцать лет с тех пор, как она последний раз здесь побывала, а все оставалось почти как прежде. Еще больше беспорядка, скопление книг и черновиков на письменном столе и двух запасных, которые так и трещали от завалов бумаги. По полу невозможно было пройти, не запнувшись о какие‑нибудь его труды. Во всем остальном в этой комнате мало что изменилось. Окна по‑прежнему не занавешены шторами, за книжными полками не видно стен. В углу затаилась тахта, с которой убрали все, кроме матраса. В ее памяти комната оставалась неприбранной, с клубком одеял – такой она покидала ее, уходя.

Все это, такое родное, казалось пронизанным страшной тоской. Кабинет, что она вспоминала всегда с тайной радостью, стал теперь сиротливым, покинутым местом. Тут по‑прежнему пахло его одеждой, книгами, кожаной папкой для документов и старым потертым ковром. Везде угадывалось его присутствие: в темных углах, в ярких отсветах на полу, на пыльных полках с рядами заваленных наискось книг, на рыжеватых потертостях рам и в пожелтевших бумагах, в потеках чернил.

Она хватала ртом воздух, которым он совсем недавно дышал, и потихоньку немела от горя. Невыносимое по силе страдание, несравнимое с тем шоком, который она испытала, когда узнала о его болезни, о том, что дни его сочтены, охватило ее целиком. Она впала в оцепенение, раскачивалась взад‑вперед и чувствовала, как деревенеют мышцы спины под черным траурным платьем.

Чтобы хоть как‑то отвлечься, она подошла к небольшому дубовому бюро, где он частенько работал. Его высокая фигура наклонялась над бюро весьма характерным образом, и он что‑то царапал ручкой в неизменном блокноте. Как раз в таком положении он запечатлен на своем знаменитом портрете. Картина была написана еще до их встречи и настолько точно отражала суть момента, что позднее она купила для себя крохотную репродукцию.

С левого края бюро, которое он во время работы любил придерживать рукой с неизменной сигарой меж пальцев, темнело пятно, след от пота на полироли. Она провела кончиками пальцев по столешнице и вспомнила тот драгоценный день, когда он на полчаса отвлекся от нее и, встав сюда, принялся записывать внезапно посетившую его мысль.

Этот образ преследовал ее на всем пути к острову Пикай, куда она отчаянно стремилась, едва узнав о его тяжелой болезни. В надежде застать его живым. Родственники беспечно, а возможно, с неким расчетом слишком долго не сообщали ей об этом. Последнее, уже фатальное известие она получила в середине пути, дожидаясь парома на одном из промежуточных островов. Все долгое странствование по Архипелагу она утешалась лишь этой картиной, врезавшейся в память: его длинная худая спина, легкий наклон головы и пристальный взгляд, тихий шорох пера по бумаге и клубящийся дым табака вокруг волос.

Между тем внизу собирались скорбящие, в ожидании приглашения в церковь.

Чужестранка приехала позже всех остальных, измотанная четырьмя днями пути. Хаотичные сборы, нервозность в дороге. Давненько не приходилось ей перемещаться по Архипелагу. Бесконечные порты, длительные задержки по вине опоздавших пассажиров, выгрузки и погрузки багажа… Поначалу она была околдована островами: впечатляло разнообразие красок, ландшафтов, настроений. Вспомнилось, как ей довелось проплывать их в тот, прошлый, раз, много‑много лет назад: Лиллен‑кей, Иа, Джунно, Оллдус Преципитус… Правда, тогда эти берега показались ей не столь увлекательными – душу грело нетерпение скорой встречи на пути к Пикаю, спокойные мысли о доме по дороге обратно.

Очарование воспоминаний быстро увяло. Уже после первого дня путешествия острова стали просто этапами на длинном пути. Паром медленно курсировал от одного клочка суши к другому, повинуясь течению проливов. Порой она стояла у перил и любовалась пенистым следом, бегущим от бортов судна, но то была лишь иллюзия скорости. Стоило поднять взгляд от воды, и за бортом простирался все тот же остров, что и полдня назад, только под немного другим углом. Быстрыми были лишь птицы, что ныряли вверх‑вниз возле палубы и корабельных надстроек, но и они не удалялись чересчур далеко от парома.

В порту Джунно она сошла на берег, решив поискать более быстрый маршрут, а через час бестолковых шатаний по справочным вновь села на тот же паром, задержавшийся из‑за выгрузки древесины. Днем позже, на Мьюриси, ей удалось найти самолет частного аэроклуба и за короткий перелет буквально перескочить три промежуточных острова. Позже большая часть сэкономленного времени была потеряна в ожидании очередного парома.

Наконец она прибыла на Пикай, но, согласно расписанию похоронных мероприятий, полученному вместе с известием о смерти, у нее оставался всего один час. Что удивительно, родственники покойного позаботились о ней и прислали в гавань машину. Возле трапа стоял человек в темном костюме с белой табличкой в руках, где заглавными буквами значилось ее имя. Расположившись в салоне, она глядела на пробегающие мимо окрестности, на бухту и город, потерявшийся средь пологих холмов, и понемногу обычные треволненья пути сменялись пугающей чередой нахлынувших чувств. Раньше, пока она кочевала с острова на остров, до них попросту не было дела.

Теперь эмоции овладели ею в полную силу. Страх перед его семьей, никого из которой она не знала. Опасения, что про нее этим людям могли наговорить, или, напротив, не сказали ни слова. Тревога, что сам факт ее существования может опорочить его репутацию, едва только публике станет хоть что‑то известно. И бездонная скорбь, захватившая ее целиком, после сообщения о его болезни и, позднее, смерти.

Дерзость и гордость остались в прошлом. Так же как и надежды на то, что и ей предназначена толика счастья. Отныне для нее – только одиночество и воспоминания. А сейчас еще и сомнения, связанные с его семьей. Что ими двигало, что заставляло держать ее в курсе дела? Забота? Презрение? Или желание все сделать правильно? А может – она даже боялась об этом думать, – это он не забыл про нее и попросил известить?

Бескрайнее горе обострялось чувством окончательной и бесповоротной утраты. Если последние двадцать лет еще сохранялась неосознанная надежда на возвращение, то теперь наступило время окончательной ясности – дальше придется жить без него.

Водитель молчал, его дело – рулить. После четырех дней морского пути с пересадками, под треск моторов и генераторов, когда над головой ходуном ходят балки, глухой рокот автомобиля казался мягким, неслышным урчанием. Машина неслась по дороге, а пассажирка смотрела в затемненное тонировкой окно на пробегающие мимо луга, виноградники и каменистую пустошь вдали, на полоски песчаной обочины, лишенной малейшей растительности. Наверное, и в прошлый раз она все это видела, просто в памяти не задержалось. Впечатления о давней поездке превратились в размытую вереницу событий, ставших лишь фоном для драгоценных часов, проведенных с ним вместе наедине.

Хотя с тех пор она думала только о нем, той встрече не суждено было повториться.

Ну, вот и дом. Огромная толпа у ворот расступается, пропуская машину. Все глядят с интересом. Какая‑то женщина машет рукой и, вытянув шею, пытается ее рассмотреть. Ворота автоматически открылись, когда водитель нажал на панели какую‑то кнопку, и тут же закрылись вслед за неспешно проехавшим автомобилем. Мощные кроны деревьев, высокие горы и синее море вдали, перемежаемое темными пятнами островов. Она не заплакала, хотя невыносимо больно было смотреть на все то, что ей, казалось, никогда не забыть.

Выйдя из машины, она подошла к группе людей возле дома, чувствуя безмолвное осуждение, хотя никого тут не знала. Опустила чемодан у дверей и вошла в холл, откуда был виден весь зал и широкая лестница в самом конце.

Пожилой мужчина отделился от всех и встал рядом, глядя не на нее, а на ступеньки.

– Все мы знаем, кто вы такая, конечно, – сказал незнакомец, не вполне совладав со своим голосом. Веки его неприязненно подрагивали, он ни разу не посмотрел ей в лицо. Ее поразило их внешнее сходство. Неужели отец? Да нет, не так стар. Он, помнится, упоминал о брате, как раз подходящего возраста; они враждовали. Прошло столько лет… – Он оставил четкие распоряжения на ваш счет, – продолжил человек. – Вы можете пройти в его комнату, если хотите, только ничего там не трогайте.

Она хотела бежать, но спокойно поднялась по лестнице в комнату под самой крышей. И лишь там задрожала.

Едва уловимая сизая дымка колыхалась в воздухе, незримое свидетельство его недавнего пребывания. Уже несколько дней комната пустовала, и все‑таки в воздухе еще оставался неуловимый туман, которым он дышал при жизни.

С внезапно обострившимся чувством потери она вспомнила тот единственный раз, что они переспали. Она лежала голая подле него на этой самой кушетке, свернувшись калачиком, умиротворенная и взволнованная, а он втягивал в себя терпкий дымок чируты и выдыхал его голубыми клубами. То же место, та же кушетка. Она не осмелилась к ней приблизиться.

В углу стола небрежно лежали еще пять сигар, высыпанных из упаковки, – как видно, последние из тех, что он покупал. Она взяла одну из них, поднесла к носу, втянула в себя аромат табака, припоминая то время, когда они выкуривали одну на двоих, и как она смаковала приятную влажность его слюны. Горячечное возбуждение захлестнуло ее, и комната поплыла перед глазами.

За всю свою жизнь он ни разу не покидал этот остров – даже в ту пору, когда звания и почетные степени полились на него рекой. Когда она лежала в его объятиях, наслаждаясь нежными прикосновениями его пальцев к обнаженной груди, он пробовал объяснить ей, почему так привязан к своей родине – острову Пикай, и почему не может уехать и быть с нею вместе. Это остров следов, говорил он, где за тобой следуют тени из прошлого. И если покинуть его, след остывает и ты уже не способен вернуться. Страшно даже попробовать – а вдруг и вправду порвется незримая нить, связующая с родными местами. Она же, чувствуя другое, совсем не мистическое влечение, стала его ласкать, он замолчал, и они снова занялись любовью.

Она бережно пронесла в своей памяти тот единственный день, проведенный вдвоем, но в последовавшие годы молчания порой сомневалась, что он вообще ее помнит.

Ответ все же пришел, слишком поздно, вместе с трагическими известиями. Двадцать лет, четыре дня…

К дому меж тем, хрустя гравием под колесами, съезжались большие роскошные автомобили. Моторы смолкали под окнами.

Она отодвинулась от бюро. Ее взбудоражили воспоминания о событиях, которым не суждено было повториться. Она отвела взгляд от окна и на фоне уличной яркости вдруг ощутила, что воздух сгустился. Как будто что‑то повисло в центре комнаты, нечто вполне осязаемое и ощутимое.

Она подалась вперед, подставила губы. Дымка обволакивала, и женщина попыталась коснуться ее лицом, то прильнув, то отпрянув, словно бы пробуя облачко на ощупь. Спирали старого дыма стали сгущаться, стекаясь в единую форму. Она отодвинулась, чтобы лучше видеть, и вновь приблизилась, коснулась его щекой. Дым попал в глаза, блеснули слезы.

Клубы дыма обретали отчетливые очертания, складываясь в призрачное подобие лица. Но то был не мужественный облик седовласого великого человека, каким его знала широкая публика, а прежнее лицо, которое она хранила в памяти все двадцать лет. Казалось, годы застыли на время разлуки, и душа сохранила его образ в неизменности. Все было как в дымке: в сизом мареве проступали лишь очертания головы. Казалось, это – маска с мельчайшей проработкой нюансов. В клубах дыма обрели форму волосы, губы, глаза.

Перехватило дух! Объятая смешением восторга и страха, она стояла, не в силах пошевелиться.

Слегка склонив набок голову, он смежил веки и раскрыл губы для поцелуя. Она подалась вперед и ощутила легкое касание дымных губ, движение призрачных ресниц. Это длилось лишь миг.

А потом его лицо исказилось в гримасе. Отпрянув назад, стиснув веки, призрак раскрыл рот. Лоб прорезали глубокие складки. Он вновь тряхнул головой и зашелся беззвучным кашлем. Давясь хрипами и жадно хватая ртом воздух, он жаждал освободиться от невидимого препятствия где‑то внизу, от чего‑то, что не давало дышать.

Пурпурная взвесь выплеснулась изо рта призрака. Она машинально отпрянула. Поцелуй был утрачен, теперь навсегда.

Призрак хрипло дышал, борясь с приступом кашля. Приступ стихал, позывы становились все реже, превратившись в усталые, безнадежные покашливания. Он открыл глаза и взглянул на нее, охваченную ужасом и болью. Дым таял, рассеивался, пока не исчез без следа.

Багряные капли упали на пол и стеклись в лужу на оброненном листе бумаги. Припав на колено, она склонилась поближе, коснулась пальцами липкой массы. Поднялась и взглянула на руки – на них алели разводы свежей крови. К тому времени воздух в кабинете очистился. Сизая дымка исчезла, унеся с собой его след. Остались лишь пыль, свет из окон, книги и темные углы.

Она бросилась вон.

В общем холле на первом этаже она присоединилась к родственникам и стала ждать, когда подадут машины для поездки в церковь. Особого интереса к ней не проявляли и даже, казалось, не замечали ее присутствия вплоть до минуты, когда служащий из погребальной конторы произнес ее имя. Даже его брат, с которым она недавно разговаривала, стоял к ней спиной. Все были удручены и подавлены смертью великого человека.

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально