Посвящается А., подарившей мне Э.
Я не умру: у меня есть сын.
Арабская пословица
Ее нашли на пляже вот такой. Голой и мертвой. На пляже одной из арабских стран. С блестками соли на коже.
Что это – вызов?
Или призыв?
Чтобы написать эту книгу для тебя, мой сын.
Все началось с твоего рождения. Для тебя.
Все кончилось с твоим рождением. Для нас.
Для меня, твоего отца. Для нее, твоей матери. Твоя жизнь стала нашей смертью. Смертью нашей пары – того неразделимого плотского и духовного союза, что предшествовал твоему рождению, союза мужчины и женщины, любивших друг друга.
Абсолютная правда… ее не существует, как и прочих абсолютностей, безнадежно недостижимых.
Я могу поделиться с тобой только своей правдой. Несовершенной, неполной, но разве есть у меня другая?
Никто никогда не узнает ее правды, ее версии случившегося, ее ощущений, тембра ее голоса – если бы она могла рассказать тебе эту историю; ее жестов, ее стиля – если бы она предпочла тебе написать. Насколько мне известна последняя часть ее жизни, не осталось никаких аудиозаписей, писем или дневников. Ничего – если не считать (хотя и это немало) ее картин, вышитых синими нитками. В их глубине ты когда?нибудь, возможно, увидишь истину.
Буду с тобой предельно искренним: я любил твою мать, и я ее ненавидел. Может, это тебя и не касается, но мы были парой. Пара – всегда война. Поймешь, когда влюбишься сам.
Как странно писать это сейчас: ведь когда я поднимаю голову, встаю из?за стола, иду в детскую, склоняюсь над кроваткой и вдыхаю теплый запах твоего разомлевшего тельца в пижамке с разводами «под зебру», само представление о тебе взрослом и влюбленном вызывает только улыбку! Ибо в эту минуту ты влюблен всего лишь в свою любимую игрушку да в «волшебный фонарь», который она купила еще до твоего рождения; он отбрасывает на стены отражения золотых рыбок, шныряющих между кораллами. С первых недель твоей жизни и до сегодняшнего дня ты улыбался, разглядывая их, и улыбка твоя могла осчастливить кого угодно.
Кого угодно, кроме нее, кроме твоей матери.
Наверное, это слишком жестоко с моей стороны – швырять камни в мирное озерцо счастья, называемого рождением ребенка? Может, и так. Но плакать нельзя. О, только не плакать. Иначе я никогда не закончу это письмо. А мой долг перед тобой – написать все до конца.
Итак, начнем, мой крошечный сын. И начнем с самого важного в истории события, поскольку с него?то все и пошло. С твоего рождения.
«Мы его теряем!»
Именно таким криком они разбудили меня. Обнажив в этой ужасающей метаморфозе свою подлинную натуру. Поначалу эти женщины выглядели добрыми феями: они обступили родильное ложе, изрекая советы и утешения, как вдруг обернулись мрачными Парками[1], объявив, что скоро, минуты через три, нить твоей жизни оборвется, еще не успев размотаться. «Мы его теряем!» Три девицы, молоденькая блондиночка и пара молоденьких брюнеток, на вид вполне вменяемых – вплоть до того момента, когда они взяли в свои белые ручки страшные острые инструменты. Да, именно Парки, объявляющие всем, у кого есть уши, – может, и тебе самому, терпящему адские муки всего в метре от их уст, в своей родовой оболочке, в самой глубине чрева твоей матери: «Мы его теряем!»
И они засунули ей между ног какие?то прозрачные пластиковые трубки. Я увидел, как из них хлынула черная кровь; одна из девиц прижала ей к лицу кислородную маску. Ее глаза помутнели; теперь она, как и я, не сознавала, что дело оборачивается трагедией.
За миг до этого они сказали: «Все пройдет благополучно, не волнуйтесь, сердцебиение у плода нормальное». Лгуньи. Твое сердечко, которое в этом возрасте не больше вишенки, билось ненормально уже тогда. Оно свидетельствовало об изнеможении твоего тельца, сжимаемого слишком сильными потугами.
«Сердцебиение зашкаливает, – признали они наконец и тотчас добавили: – Он этого не перенесет, мы его теряем!»
Я вскочил и рванулся к вам, но глаза мне застлал туман. Он скрыл от меня происходящее, словно занавес театра смерти. Меня обдало внезапным жаром.
За миг до обморока я увидел, как одна из них схватила ножницы.
Облегчение наступило после перидуральной анестезии – ох, не нравится мне это слово, сегодня еще меньше, чем тогда. Но все прошло хорошо: игла вонзилась точно между позвонками, впрыснув обезболивающее куда надо. Меня попросили выйти, как и всех будущих отцов. Размеры иглы шприца, ручка младенца, показавшаяся из материнского чрева, – все это ужасное испытание для мужской психики, и без того истерзанной вконец. Сама женщина ничего не видит, ибо у женщин нет глаз на спине, вопреки известной легенде, распространяемой неверными мужьями. В общем, все было сделано как полагается. Теперь она спала. Красивая, точно ангел, с туго стянутыми волосами, в зеленой блузе, и я в такой же зеленой больничной блузе, с книгой в руке – с «Илиадой», из?за твоего имени… нет, вернее, с твоим именем, из?за «Илиады». Гектор, который «между сынов Илиона любезнейший был Олимпийцам»[2], – самый прекрасный герой «Илиады». И пусть мне не говорят об Ахиллесе – этом воине?холерике, опьяненном собственной славой полубога![3] И пусть не говорят также о «хитроумном» Улиссе, этом первостатейном двурушнике, который искупил свои гнусные выходки двадцатилетними странствиями[4]. Все?таки в мире есть справедливость. То ли дело Гектор – Гектор «шлемоблещущий», Гектор – «укротитель коней», отважный и стойкий, любивший своих престарелых родителей, свою жену, своего сына, неспособный ни на малейшее недостойное деяние. Зато его врагам достоинство было неведомо: убив Гектора, Ахиллес обмотал его ноги веревкой, привязал ее к своей колеснице и, нахлестывая коней, поволок труп вокруг стен Трои, на глазах у престарелых родителей, жены и сына, слишком маленького, чтобы понять происходящее. Гектор был неповинен в своем поражении: Ахиллесу помогали сами боги, Афина даже тайно возвратила ему копье, после того как он метнул его в Гектора, не сумев попасть в цель. Гнусная баба эта Афина! Гектор – самый прекрасный герой «Илиады». И тебя будут звать его именем – вот почему я ждал твоего рождения с «Илиадой» в руках.
– Теперь вы свободны часов на шесть, – сказала мне одна из фей. – Отдохните!
Я улыбнулся, поцеловал твою мать в лоб, и мы уснули. Она со своим огромным животом – на широкой кровати. Я – уронив голову на стол, щекой на свернутом вчетверо пальто.
«Мы его теряем!»
Кровь брызжет фонтаном, мне дурно, затекшие ноги болят так, словно настоящие красные муравьи впрыскивают мне в мышцы жгучую кислоту. Аппарат, измеряющий сокращения матки, подобен сейсмографу: стрелка мечется как безумная. «Слишком сильные сокращения. Сердце не выдержит, мы его теряем!»
Твоя мать искала меня глазами; нижнюю половину ее лица скрывала вздувшаяся маска. Моя тоже вздымалась от дыхания. Злой гений медицины, вознамерившись лишить нас твоего рождения, грубо вмешивался в поэзию появления на свет. Меня захлестнул гнев. Но ее уже увозили на каталке, – ее и ее умоляющий взгляд. Я рванулся к ней за миг до того, как рухнуть на пол. «Нашему папе плохо!» – бросила одна из Парок. Колеса каталки повизгивали на линолеуме коридора. «Вам нельзя ее сопровождать», – отрезала вторая, словно гроб заколотила.
И вот она исчезла, осталась одна – может быть, со смертью в животе. С твоей. А я сидел на полу – греческий герой, поверженный невидимой силой. Наверняка какой?нибудь злобной богиней, той же Афиной, предавшей нового Гектора.
Твоя мать нуждалась в моем присутствии, а я сидел пришибленный, изнемогший, в этой никому не нужной родильной палате.
Иные мгновения тянутся как жизни.
Уборщица, протиравшая пол, посоветовала мне пойти выпить кофе. Выпить кофе – и это в те минуты, когда мой сын боролся со смертью! Двойная дверь, ведущая в соседний блок, выпустила медсестру, которая, перед тем как исчезнуть в другой палате, бросила, не замечая меня: «Никак не разродится».
Мы приехали сюда, чтобы дать жизнь, а мне предстояло увезти отсюда коробку с прахом. Я открыл книгу.
Рано, едва розоперстая вестница утра явилась,
К срубу великого Гектора начал народ собираться.
И, лишь собралися все (несчетное множество было),
Сруб угасили, багряным вином оросивши пространство
Все, где огонь разливался пылающий; после на пепле
Белые кости героя собрали и братья и други,
Горько рыдая, обильные слезы струя по ланитам.
Прах драгоценный собравши, в ковчег золотой положили,
Тонким обвивши покровом, блистающим пурпуром свежим[5].
Чем же мы?то провинились? Я сидел на линолеумном полу, в полной прострации. А ты был в том блоке, вместе с ней, в ее животе. Ты был там… а я не знал, можно ли еще числить тебя среди живых.
– Месье, вы можете войти.
Голос ее снова звучал мягко, и в руках уже не было ножниц. Парка снова стала феей. Стоя в конце коридора, она приглашала меня идти за ней. Неужели она улыбалась? Кажется, да.
Некоторые коридоры выглядят тоннелями. С гудящей головой, я молнией проскочил по зеленым и голубым плитам, нацелившись на дверь палаты, откуда бил в глаза неоновый свет.
Врач?акушер стоял еще в маске, наклонившись над тобой. Он вслушивался в твое дыхание, дыхание крошечного розового существа с черными волосиками и прелестными чертами лица. Мой сын…
– Все хорошо? – спросил я сипло.
– Да, все хорошо.
– Я хочу сказать… Он не слишком намучился?
Врач протянул мне ножницы. Я испуганно отшатнулся.
– Хотите перерезать пуповину?
Я сказал было «нет», но тут же схватился за металлический инструмент. Ко мне возвратилась уверенность. Я уже мог преградить путь Паркам, которые чуть не отняли у тебя жизнь. Пуповина была стянута желтым пластмассовым зажимом. Я перерезал ее у самого основания. Из ранки потекла черная жидкость. «Она такая темная, потому что насыщена кислородом», – объяснил врач. Ты посмотрел на меня голубыми глазами, светлыми, как у всех новорожденных. Врач приподнял тебя, словно хотел поставить на ноги. Я запротестовал, сказав, что это еще успеется, что ты, наверное, очень устал, но ты все же пошел, перебирая ножками в воздухе, словно космонавт в невесомости.
«Потом он это забудет и ему придется снова учиться ходить», – сказал врач. Он измерил тебя, взвесил и попросил меня записать твои данные на белой доске фломастером, пахнущим спиртом.
– Все хорошо, – повторил он, и только теперь я поверил ему.
– А его мать?
– Операция заканчивается. Вы увидите ее через полчаса.
Я не заплакал: я знал, что жизнь победила.
– Как вы его назовете? – спросила медсестра, готовясь записать имя на твоем браслетике для новорожденных.
ЭКТОР блистал перед моим мысленным взором всеми своими пятью буквами, но я чувствовал, что не имею права произнести это имя – драгоценное, окончательное – в одиночку, без нее, наспех, в предбаннике операционной. «Я дождусь его мамочку», – ответил я, прибегнув к этому детскому слову, которое так часто звучит в Храмах появления на свет.
Сестра удивилась:
– Как, вы еще не придумали имя ребенку?
Я взглянул на тебя. И сказал себе: пожалуй, не стоит ждать. Лучше просто схватить тебя в охапку, прижать к себе покрепче и унести в мир жизни, в мир семьи, которая у нас теперь образуется. И еще я сказал себе, что принимаю тебя, как принимают корону на царство, и тогда произнес ритуальное слово, звуковой талисман твоего прекрасного имени. И назвал его тебе – тебе, потому что ее это не касалось.
– Тебя зовут Эктор.
Сестра попросила меня снять рубашку. Я удивленно воззрился на нее. Она с улыбкой сказала: «Нужен телесный контакт».
У меня поползли вверх брови.
– Его необходимо согреть, – объяснила она, – и познакомить с вами поближе.
Я снял рубашку. И вот так, лежа полуголым в этой больничной палате, я прижал к себе твое крошечное теплое тельце. Ты искал материнскую грудь, но у меня ее не было. Зато было все остальное: у меня был ты.
Нижеследующий текст – не для Эктора. Ему достанутся другие. Да и то не все. Я не могу рассказать ему все до конца. Нельзя говорить все подряд сыну о его матери. Многое – можно. Почти все – можно. Но не все до конца. Пока я пишу это, потому что должен изобразить во всей полноте нашу трудную любовь. Но потом я сделаю купюры. Правда заключается в том, что я ненавижу его мать за то, что она так безжалостно со мной обошлась. Мне позвонили из посольства: «Нужно опознать тело». Значит, они не вполне уверены, что это она? У них есть ее паспорт, но все же они не уверены. Я убит этим известием и жестоко виню ее во всем. А ведь поклялся себе, что покончу с этим – никогда не вернусь в те края, вдали от Европы, никогда ноги моей не будет там, где люди не знают, отчего умер тот или иной человек.
И я виню ее. Господи, какая бессмыслица!
Меня попросили снять брючный ремень. У меня болит живот. Но я подчиняюсь с покорностью осужденного. И делаю это только ради тебя, сын, – за последние годы я пережил и не такие потрясения.
Я стою в аэропорту, перед рамкой металлоискателя. Это холодное божество охраняют два аэропортовых стража, с бейджами на груди, в полицейских мундирах со всеми знаками отличия. Приглядевшись, я устанавливаю их имена. Никола и Карима. Карима, вполне хорошенькая девушка, смотрит на меня с пристальным вниманием, которое вряд ли можно объяснить эротическим интересом или обостренным любопытством. Во?первых, потому, что на часах семь утра. Во?вторых, по моему лицу, истерзанному бессонницей, нервным напряжением и слезами, Карима догадалась, что со мной не все ладно. Зато Никола этого не видит – слишком занят разглядыванием Каримы.
– Что?то не так, месье? – спрашивает она с гортанным акцентом жителей Сены?Сен?Дени[6].
У нее красивые светло?карие глаза, правда, чересчур сильно накрашенные. Как и пухлые губы, – наверное, у нее чудесная улыбка, если уж она до нее снизойдет. Но сейчас не тот случай. Она на меня не просто смотрит – она сверлит меня взглядом. Я чувствую, как она насторожилась. И знаю, о чем она сейчас думает, – это можно выразить одним словом. Я сглатываю, и ее взгляд становится прямо?таки хищным. Как у тигрицы.
– Не угодно ли вам снять обувь.
Вообще?то это должно звучать как вопрос, но здесь вопросительной интонацией и не пахнет. Карима не спрашивает, она утверждает, так ее обучили. Карима уведомляет, что мне угодно снять обувь. Меня охватывает гнев. Я чувствую, как он душит меня. Я мог бы сказать «волна гнева», но в голову приходит совсем не этот образ. Электрошок ярости – так будет вернее. Конечно, эта реакция – перебор, происходящее никак не тянет на унижение или насилие, но задатки уже намечаются.
И за это я ее смертельно ненавижу.
Я лечу, чтобы опознать тело. Они нашли паспорт, но все же не уверены. Слева, в полуметре от меня, едет по резиновой ленте транспортера мой верный товарищ по путешествиям – маленький брезентовый рюкзак, который мирно спал на антресолях целых пять лет. Через мгновение поток гамма?лучей заставит его выдать все свои скудные тайны: ее фотографию, пару книг, которые я взял в поездку – «Илиаду» и «Одиссею» – и мобильник – средство связи с тобой, единственным реальным оправданием моей жизни.
Нагнувшись, я развязываю шнурки и выкладываю на черную резину свои ботинки, и они уезжают вслед за рюкзаком. Вместо них на ногах у меня голубые целлофановые бахилы, присборенные мешки, мало соответствующие форме человеческих ступней. Я колеблюсь между двумя видениями: уродливые, распухшие ноги со вздутыми сосудами, сочащиеся сукровицей, – в общем, пораженные ужасной болезнью, которую нужно скрывать, или же ноги смурфов[7], голубых озорников во фригийских колпаках из знаменитого современного мультика. Только у них, кажется, ноги были белые… или нет?… Ох уж эта амнезия взрослых! Клянусь тебе, Эктор, я постараюсь исправиться. Чтобы всегда быть в курсе твоих интересов из области культуры. Чтобы никогда не отгораживаться от твоего мира, даже если ты станешь насмехаться надо мной.
Карима знаком велит мне пройти через рамку металлоискателя, усеянную лампочками. Роковой момент.
Она кусает свои красивые губы. Я предчувствую, что обязательно зазвеню, усилив подозрения Каримы. Угроза, которую я представляю для нее, выражается в одном слове. По спине у меня стекает пот. Ее пальцы крепко стискивают служебный телефон.
Закрыв глаза, я прохожу через рамку и успеваю в какую?то долю секунды измерить – как измеряют, сколько выпито из чашки, – все, с чем расстаюсь: красоту нашей Европы, лицо моего ребенка и черты той Мадонны Липпи[8], которую я увидел две недели назад во дворце возле Люксембургского сада, – она была так похожа на твою мать. Моя последняя выставка. Последний смотр в благосклонных, волшебных лучах цивилизации, которую я покидаю. Не могу сдержать дрожи. Не могу отделаться от образа выпитой чашки кофе, который жидким шаром перекатывается между стенками моего желудка.
Открываю глаза: я уже по другую сторону рамки, она не зазвенела, еще более усилив тревогу в прекрасных глазах Каримы.
Что возбуждает подозрительность? Каким признаком человек выдает себя?
– Минутку, месье! – Карима выставляет ладонь между собой и мной, на манер щита. Она кого?то ищет глазами, не находит и взмахом руки подзывает мужчину, сидящего за контрольным экраном, на котором в вынужденном стриптизе дефилируют чемоданы, рюкзаки и баулы. – Жером, можно тебя? – просит она, нервно заправляя за ухо прядь волос, выкрашенных в красновато?каштановый цвет.
Жером нажатием кнопки останавливает ленту конвейера и подходит к нам. Она что?то шепчет ему. Он оборачивается, сканирует меня взглядом, словно я чемодан, и делает знак еще одному служащему, который и направляется ко мне.
– Расставьте руки, месье.
Под озабоченным взглядом Каримы он ощупывает мои бока, внутреннюю сторону ляжек, щиколотки. На миг задерживает руку у моего сердца, которое колотится все чаще и чаще, затем начинает досмотр сызнова. Наконец он выпрямляется и отрицательно качает головой, глядя на своего сотрудника. Тот снова садится к экрану и приводит в движение конвейер.
Карима колеблется. Поглядывает на свой телефон. Ее напряженные нервы сейчас, наверное, вибрируют, как струны арфы; ее бросает в жар, и поры на коже расширяются так, что я впервые ощущаю ее запах, пряный запах тела. Она прекрасно знает, как нужно себя вести, столкнувшись с подозрительным пассажиром, но не решается запустить эту процедуру. Ох, лучше бы она бросила меня на съедение полицейским собакам или выбила глаза ударами каблука в потайной камере подвалов Руасси![9] Пусть делает что угодно, лишь бы не пропустить меня в этот самолет!
И тогда можно было бы сказать своему сыну: «Я хотел улететь, но не вышло – они мне помешали».
Я сел на одну из металлических, обтянутых искусственной кожей скамеек, какие можно увидеть во всех аэропортах мира. Напротив меня устроился какой?то бородатый тип в колоритном наряде кремового цвета, никогда не выходящем из моды: круглая шапочка, безрукавка на голое тело и шаровары, не доходящие до щиколоток, – такие еще в VII веке носил Пророк[10]. Нужно во всем подражать Пророку! Правда, тот не летал на самолетах, но это уже мелочи.
Я думаю о Бейруте, и воспоминание, проскользнувшее змеей вдоль моего позвоночника, обдает меня неприятным холодком.
– Извините, ради бога…
Это Карима. Она мне улыбается, и ее улыбка благодетельным светом озаряет сумерки моего горя. Улыбка сильнее смеха – она врачует душу.
– Извинить вас… за что?
– Вы так нервничали. Вот я и подумала… – Она колеблется, потом продолжает: – Конечно, мы действуем по инструкции, но, по?моему, с вами я слегка пережала.
Я возражаю:
– Нет?нет, вовсе не пережали. Вы просто выполняли свои обязанности.
Вот теперь она расслабилась. Странное дело: до чего же легко профессиональный жаргон успокаивает людей, когда совесть подсказывает им, что они «пережали». И вдруг – нате вам! – она садится рядом со мной – совсем уж неуместный поступок для сотрудника службы безопасности.
Садится и вздыхает.
– Что?нибудь случилось?
– Мне так хотелось бы задержать хоть одного! – вырывается у нее.
– Кого одного?
– Террориста. Они убили моего отца там, в Алжире. – И она прячет лицо в ладонях.
– Сочувствую вам, – говорю я. И пытаюсь продолжить разговор, внеся в него свой, личный мотив (все равно мы вряд ли еще когда?нибудь встретимся): – Из?за них мой сын тоже чуть не лишился отца.
Она опускает руки:
– Но… отец вашего сына – это же вы?!
– Да, я.
Карима ошарашенно смотрит на меня. И чтобы не доискиваться объяснений, не пережать еще раз или просто больше не думать о смерти, встает и не оборачиваясь уходит, оставив меня одного на псевдокожаной скамье. Бородач провожает ее похотливым взглядом. Я его тут же возненавидел.
Точно так же я ненавидел твою мать, когда она заставляла меня делать то, что я поклялся себе не делать.
Я встретился с твоей матерью в полночь – одной теплой июньской ночью. В бакалее четырнадцатого округа Парижа. Сам я жил на другом конце города. Наверное, речь шла о каком?то волшебном эликсире, никак не меньше, если бакалейщик согласился ради него перевернуть вверх дном весь свой магазин. Наверное, и эта девушка была немного волшебницей, если он пошел на это ради нее.
Незнакомка была одета в толстовку, распахнутую на груди, с надписью затейливой кельтской вязью «I LOVE ASTURIAS»[11]. Я тогда еще подумал, что это название рок?группы. Она выглядела лет на пятнадцать моложе меня. Бакалейщик стоял на стремянке. Девушка называла его по имени, и мне очень понравилась эта дружеская фамильярность. Взгляд бакалейщика выражал покорность судьбе, смешанную с симпатией к этой взбалмошной особе, которая вынуждала его, в столь почтенном возрасте, корячиться на стремянке и обшаривать полки, заставленные морожеными пиццами «Италия у вас дома», охлажденными камамберами с золотым леопардом на упаковке, брикетами супов?пюре «Солнечные овощи» и целлофановыми, запотевшими изнутри пакетами со скукоженным салатом?латуком.
– Уверяю тебя, Малик, они должны тут быть, я их недавно видела…
Она произнесла это с испанским акцентом.
– Да их больше не производят, клянусь тебе, Паз!
Паз… Это имя напомнило мне любимые конфетки моего детства – «PEZ»[12]. Я тут же в него влюбился.
– Нет?нет, смотри хорошенько, Али заказал для меня последнюю партию.
Она сказала «партидо» вместо «партия». И звучало это очаровательно.
Внезапно толстяк на лесенке издал торжествующий вопль, воздев кверху металлический баллончик. Она так и впилась в него черными блестящими глазами.
– Их тут четыре, берешь?
– Беру все!
Хозяин выставил на прилавок четыре баллончика. Девушка достала кошелек, вернее, маленькую сумочку из разноцветных бусин. Но бакалейщик затряс головой.
– Тц?ц?ц, не надо, я запишу на твой счет, – сказал он, запустил руку в стеклянную вазу и протянул ей шоколадного медвежонка: – Подарок от фирмы!
– Ты душка! – ответила она, вонзив зубы в сладкую массу. Затем чмокнула его в щеку и, даже не взглянув на меня, скрылась в темноте.
Я успел прочесть красную надпись на драгоценном баллончике: ПЫЛЕОЧИСТИТЕЛЬ.
Это еще больше украсило незнакомку в моих глазах. Интересно, почему она так настойчиво требовала именно эту марку? Что в ней особенного? Мне уже не терпелось разведать причину. Но тут вошел подросток в бейсболке, стоявшей колом на его бритой голове, и в широченной, не по размеру, майке со многозначительным изречением: «Если жизнь – шлюха, я ее кот».
– А эта штука – она с чего удаляет пыль? – спросил я у бакалейщика, протягивая ему бутылку бордо, взятую с полки.
– Не знаю, месье, – ответил он, глядя не на меня, а на свой кассовый аппарат.
«Месье»… Н?да, пройдет немало времени, прежде чем мы с ним начнем величать друг друга по именам. «Кот», торчавший у меня за спиной с банкой зеленого горошка в руке, нетерпеливо приплясывал. Зеленый горошек как?то не очень сочетался с его непотребным жизненным девизом. А лесенка все еще стояла у полки. Меня вдруг осенило.
– Прошу вас, проходите, господин Кот!
Парень взглянул на меня, злобно ощерившись:
– Ты откуда такой шутник взялся?
Я ответил широкой улыбкой, указав подростку на его майку. Радостная энергия ночной покупательницы передалась и мне.
Он только пожал плечами. А я взобрался на стремянку и внимательно обозрел выставленные товары. За одной из коробок стоял одинокий баллончик того самого пылеочистителя. Я схватил его.
Хозяин устремил на меня свирепый взгляд:
– Вы что, собираетесь это взять, месье?
– Да.
Он заколебался. Я знал, что он хочет сказать, и знаком поощрил его.
– Тамолодая женщина, которую вы видели… Он может ей понадобиться…
– Она же купила целых четыре, разве нет?
– Да, но эту марку сняли с производства. А ей нужна только такая.
– Тогда почему же вы ей не продали и этот, пятый?
– Я его не заметил.
– А жаль.
Он отвел глаза. Ему было явно не по себе.
– Давайте так: если вы мне скажете, как ее зовут, я оставлю вам этот баллончик.
– Вы смеетесь надо мной, что ли? – сердито огрызнулся он.
– Тогда сколько я вам за него должен?
Он снова нерешительно помолчал.
– Ладно… ее зовут Паз[13].
– И чем же она занимается, эта Паз?
– Она фотограф.
Ага, теперь понятно: она чистит этой штукой свои объективы.
– Значит, Паз… а фамилия?
Он обжег меня суровым взглядом, выражавшим уже не антипатию, а недвусмысленное предостережение отца, охраняющего свою дочь: «Охота запрещена!» Но я лишь улыбнулся в ответ. За считанные минуты незнакомая девушка вернула мне радость жизни, утраченную, как я считал, много лет назад.
– Ну, так как же фамилия этой Паз? Я хотел бы посмотреть ее работы.
– Десять евро пятьдесят, – бросил он, не глядя на меня.
«Да ты у нас ревнивец, Малик», – подумал я, расплатился и вышел. Со всех сторон мне улыбались городские огни.
Я шел и размышлял о том, что постоянно говорила мне Тузар, моя массажистка. Эта женщина, доставляющая мне столько приятных минут своими манипуляциями, вынесла из горного края Шан[14], где родилась и выросла, немалое количество мудрых истин, которым я порой верил. «Наше тело не ограничивается нашим телом», – говорила она, впиваясь пальцами в мой позвоночник, скрученный современной жизнью в вялый узловатый жгут. По убеждению Тузар и ее предков, за нашей телесной оболочкой скрываются как минимум еще семь дополнительных; их не увидишь человеческим глазом, но они излучают свет, подобный солнечному ореолу. Увеличивая наше тело в пространстве, они определяют, каким будет отношение к нам окружающих, еще до встречи с ними. Ее теория, которую она излагала мне, одновременно прощупывая своими пальцами азиатского Шампольона[15] болезненные иероглифы моего стресса, объясняла и харизму, и любовь с первого взгляда, и тот загадочный феномен, с которым ты сам, Эктор, столкнулся в первый день твоей детсадовской жизни, сказав: «Вон тот белобрысый – злой!» – хотя не успел еще и словом с ним перемолвиться…
Эта шанская премудрость подтверждала инстинктивную природу подобной несовместимости: так, о некоторых людях беспричинно говорят: «Я его не выношу». Что это – отрицательные волны? «Конечно, – соглашалась Тузар. – Иначе почему один человек прямо?таки притягивает к себе агрессию, а другой – никогда?» Лежа на животе голышом, если не считать тряпицы из шелка?сырца, и наслаждаясь немым языком массажа, согревающего мои ромбоидальные мышцы, я возражал ей: громила с накачанными мышцами гораздо меньше рискует стать жертвой агрессии, чем замухрышка. «Это верно, только заметь: в мире есть множество тщедушных людей, на которых никогда не нападают. Потому что от них исходит невидимое сияние. А другие привлекают злодеев, ибо от них пахнет страхом и сразу видно, как легко их одолеть».
Тузар, по ее словам, врачевала людей «без разбору», даже тех, кто уже не излучал никакого света, кто погас, как гаснут звезды. Такие опустошали ее своей пустотой, оставляли без сил после каждого сеанса массажа. Своими манипуляциями она пыталась навести порядок в их энергетических полях. К моим она относилась очень нежно. Я жмурился от блаженства. Ну почему в XXI веке, который восхваляют как вершину цивилизации с ее всемогущим интернетом, не все имеют возможность регулярно подставлять спину таким вот благотворным рукам?! Я мечтал о новой всемирной декларации: «Все люди от рождения свободны и имеют равные права на массаж». Я погружался в дремоту, я грезил. «Наше тело не ограничивается нашим телом». Мне хотелось верить в это поэтическое представление о мире. Иначе как объяснить то неодолимое обаяние, которым твоя мать взяла меня в плен? Притом буквально за несколько секунд.
Просто наши энергетические поля вошли в соприкосновение – и совпали.
Она была фотографом, – значит, в своей редакции я наверняка сумею отыскать ее. И я начал охоту. Охоту на Паз.
Ты должен знать, Эктор, что я не только был твоим отцом, но имел и другую специальность – работал журналистом.
А еще я писал романы. Правда, в те дни я с ними завязал, ибо роман – это марафон, а я предпочел перейти к спринту.
Такие были времена – они требовали скорости. Все разладилось. Говорили даже, что от культуры больше нет толку, что она обращает нас в музейные экспонаты, отрешает от современности. Говорили, что сама наша эпоха несет смерть книгам. Почему? Мои современники слишком много работали, ни на что другое времени у них не оставалось. И читать они могли лишь где?нибудь на пляже. Но, поскольку денег на то, чтобы валяться на пляжах, у них не хватало, они не читали вовсе.
Или читали самую малость. Однако послушать их, ничто не сравнится с удовольствием от книги, когда они позволяли себе роскошь открыть ее. Они говорили это, как старые наркоманы вспоминают о своих былых «улетах». И кто, как не я, мог бы им напомнить, что они могут позволить себе это удовольствие и сейчас: ведь такие радости – единственное, что нам остается к концу жизни. Великие горести забываются. Но разве можно забыть, как ты впервые увидел мраморный шедевр скульптора и, хотя понимал, что это не ты его создал, все равно твоя душа вспыхнула от восторга перед этим творением рук человеческих? И разве когда?нибудь умрет в тебе воспоминание о прохладной воде, в которую ты решил окунуться знойным летним днем, или о глотке пьянящего вина, которое ты позволяешь себе в минуты крайней усталости, и как оно огнем пробегает по твоим жилам, вновь делая тебя победителем?
Кстати, позволь дать тебе совет, мой маленький четырехлетний Рикки?Тики?Тави: заботься о своем теле! Это твой инструмент. Заставь его вибрировать, дарить тебе самые яркие ощущения. Совершенствуй его, чтобы сделать прекрасным, цветущим, стройным, чтобы оно могло проникать повсюду, выдерживать прикосновение любых других тел, купаться в любых водах. Преврати его в своего надежного союзника. Добейся, чтобы оно излучало сияние. Требуй от него невозможного.
Я чувствовал себя крестоносцем на службе у культуры, хранителем памяти о моем былом мире, только глядящим в будущее.
Штаб?квартирой мне служил кабинет, забитый штабелями книг – подобиями башен, которых больше не строят (веление рецессии) в Дубае. Широкий эркер выходил на длинный жилой дом, стараниями одного фотографа превращенный некогда в произведение искусства. В его многочисленных окнах я наблюдал с наступлением темноты, как живут люди. Я пекся и о них тоже. Я хотел, чтобы на страницах газеты они находили для себя самое лучшее, находили образы, которые вновь пробудят их мозги, иссушенные техническим прогрессом, вернут им человечность. Картины, фильмы, книги, спектакли… Я умел видеть зарождение красоты, которой только предстояло расцвести, чтобы преобразить мир своим сиянием.
У меня под рукой были неоценимые сокровища – книги, чье великолепие, стоило их открыть, ослепляло. Да что там, я испытывал счастье при виде одних только названий: «Бесполезная красота», «Бесы», «Механика женщины», «Шум и ярость», «Химеры», «Моралии», «Алкоголи», «Герой нашего времени», «Книга песка», «Мораважин», «Письмо о слепцах в назидание зрячим», «Желтая любовь», «Тридцатилетняя женщина», «Супружеская любовь»… О эТамагия названий!
А еще я любил изобразительное искусство. Монографии художников, умерших или современных, будоражили меня. Обнаженные боги в шлемах, угрюмые крестьяне с выпирающими гульфиками, чудовища с бычьими головами, кровавые баталии, крутобедрые красавицы, призрачные феерии, грозовые небеса с аллегорическими фигурами, изящные бронзовые статуэтки из Бенина. А еще великое множество поэтических сборников – недаром сказал поэт: «Приветствовали мы кумиров с хоботами; С порфировых столбов взирающих на мир; Резьбы такой – дворцы, такого взлета – камень; Что от одной мечты – банкротом бы – банкир»[16]. И кто посмеет заявить, что литература мертва? Нет, она просто спит. А я бодрствовал, охраняя ее, вот так?то. Она просто «укрылась в подполье», по выражению одного эссеиста, проведшего молодость в пампе вместе с неким любителем гаванских сигар, я втайне восхищался его способностью запускать поверх нашей эпохи словесные шутихи чрезвычайной яркости. «Ностальгия – это пинок в задницу», – сказал он мне во время нашей последней встречи, стоя посреди своей гостиной, между стальными подпорками, державшими потолок, который грозил вот?вот обвалиться.
Да, ностальгия и впрямь была пинком в задницу: она вынуждала нас шевелиться, чтобы не разочаровать Древних, которые, я надеюсь, ликовали в своих эмпиреях, видя, что мы еще верим, будто не все потеряно. И если литература укрылась в подполье, значит, когда?нибудь она оттуда выберется. Подобно первым христианам, которые, пересидев гонения в катакомбах, выбирались наружу и назначали друг другу встречи, рисуя мелом на стенах Рима крошечных рыбок, и в конечном счете вот так, тихой сапой, завоевали весь мир.
Огонь был готов вспыхнуть. Вулканы вот?вот должны были извергнуть лаву.
Но мне нравилась и головокружительная реальность. Я уже говорил тебе, что предпочел спринт. Телевизионный. Я вставал на рассвете, чтобы успеть на макияж перед эфиром. Садился в такси, похожее на огромную черную акулу, и с удовольствием отдавался мягкому скольжению машины по асфальту, слушая музыку. Музыку, уверявшую меня, что я так молод и хочу, чтобы меня обожали[17], музыку, которую я слушал в двадцать лет, которая из эпохи сорокопяток прорвалась в наши дни, наглядно олицетворяя «возврат к былому». И мне было приятно, что эТамузыка меня молодого сопровождает меня старого на пути к телестудии. Да, я любил эти рассветные минуты в павильоне, где меня гримировали, отглаживали мне рубашки, предлагали крепкий кофе, цепляли к вороту микрофон. К тому времени я уже не писал, пожертвовав творчеством ради своей миссии. И, сидя в лучах софитов, я рассказывал о книгах других писателей, о фильмах других режиссеров, о произведениях других творцов.
В моем святилище хранились сотни записей – в том числе история одного парня, которую он изложил в своей песне «Rape my!»[18]. Абсолютный хит номер один, доказательство, что социальный протест, если его правильно подать, можно превратить в ходкий товар, пусть и нематериальный. У меня сохранились все его альбомы, я тебя с ними познакомлю. Если захочешь. Если меня оставят в живых.
Я трепетно охранял мои магические кассеты, этот корм для души, эти ингредиенты моего волшебного зелья.
В мире царил хаос, для прессы настали трудные времена. Информация била ключом, отовсюду и притом бесплатно, а нам приходилось ее продавать. Но я был крестоносцем, как уже тебе говорил. Впрочем, без всяких усилий. Эти вавилонские башни текстов, которые я ежедневно просматривал по диагонали, эти залежи образов, которые сортировал, отбрасывая сомнительные, все это стало для меня наркотиком, вздергивающим нервы, стало моей жизнью.
Я любил свою Фирму. Здесь царила доброжелательная атмосфера, хотя иногда случались и подставы, и сплетни. Среди коллег у меня были друзья, я считал нашу профессию увлекательной. Правда, она требовала тяжкого труда, нужно было знать более или менее все обо всем, никогда не расслабляться и, несмотря на постоянное напряжение, делать свое дело с энтузиазмом. Зато в нем был смысл.
Но вернемся к твоей матери. Которую я пытался разыскать…
Сидя у светящихся экранов, бильд?редакторы отсматривали десятки изображений, стекавшихся из агентств со всего света, выбирали и сохраняли те, что могли пригодиться Фирме. Чтобы показывать их миру, час за часом.
Я спустился к ним, чтобы поговорить с главным. Его звали Антон, и он мне очень нравился. Более того, я чрезвычайно ценил его как профессионала. У Антона был нюх на фотографии, да простится мне эта фигура речи. Конечно, куда важнее зоркий глаз, однако Антон никогда не выбился бы в боссы, обладай он лишь острым зрением. Но этот парень обладал еще и нюхом – безошибочным, поистине звериным обонянием, позволявшим ему выхватывать из потока фотографий настоящее.
Он стоял, склонившись над столом и разглядывая серию портретов известного политического лидера, любителя chili com carne[19].
– Привет, Антон, как жизнь?
Не оборачиваясь, он ответил:
– Да вот разбираюсь в политической фауне…
– Мне нужно разыскать одного фотографа.
– Фамилия?
– Только имя, Антон. Это женщина?фотограф. Зовут Паз.
Вот тут он и обернулся. Антон – большой любитель женщин, правда, чисто теоретически. Отловить на экране коллегу?незнакомку – такая задача сулила ему двойное интеллектуальное удовольствие.
– Как, ты сказал, ее зовут?
– Паз. Пэ?А?Зэ.
– Из какого агентства?
– Понятия не имею.
Он забарабанил по клавиатуре.
– Какую тему она разрабатывает?
– Ничего не знаю, Антон. Знаю лишь, что она покупает баллончики «Средство от пыли».
– Опиши поточнее.
– Что – баллончики?
– Да нет, твою фотографиню.
– Она очищает от пыли.
Он улыбнулся:
– Приятно видеть, что тебя зацепило. Похоже, ты встрепенулся.
– А вот это когда рак на горе свистнет.
– Сезар, оставь в покое прошлое. Его уже нет.
– Ну… смуглая, глаза черные, и в них будто огонь пылает – такой же черный, как ее волосы, – сказал я, пытаясь выразить главное. – Носит толстовку с надписью «I LOVE ASTURIAS», бюстгальтером пренебрегает – расстегнутая молния на толстовке не оставляет в этом сомнений.
– Н?да, ценная информация, ничего не скажешь, – пробормотал он с недовольной миной, явно притворной.
– Найди мне ее!
И я поднялся в свою светелку под стеклянной крышей. Чтобы отослать кое?какие статьи и просмотреть парочку специально отложенных каталогов известных фотографов. Скоро открывалась выставка, и я прикидывал, сгодится ли она как сюжет для глянцевого журнала. Одного звали Питер Хьюго; я встречался с ним в Бамако много лет назад, еще до моей «передряги». К ней я вернусь позже, мой мальчик. И все изложу спокойно, так, чтобы ты правильно меня понял. Понял мои мотивы. И причины той драмы. Питер снимал Нолливуд – нигерийский Голливуд. Фотографии из Лагоса, супержестокой столицы этой страны, захлебнувшейся в нефти, обескровленной коррупцией и убийствами, были сделаны торопливо, тайком, а может, благодаря подкупу и отражали дух земли, на которой вырос этот кино?Гулливер, – черную магию, секс, кровь и нефтедоллары. Я листал страницы, на которых убийцы в ритуальной раскраске сменялись полногрудыми девушками с безумными глазами. А что же снимает Паз? О, ради бога, только не смерть!
И тут в дверь постучали. Да, у меня была дверь – привилегия, которой мне недолго оставалось пользоваться, но которая пока что отгораживала меня от вторжений из open space[20].
Вошел Антон и протянул мне картонную папку.
– Уже?!
Мне даже стало слегка не по себе.
– Похоже, что так.
Я схватил папку.
– Думаю, тебе понравится, – добавил он.
Я развязал тесемки. Пляжи, песок, скалы, шезлонги, люди в купальниках, снятые издалека и как бы сверху. Копошащиеся, словно муравьи. Беззащитные и одновременно трогательные.
Я был в недоумении. Этот жанр, эти тривиальные сценки были слишком далеки от меня. И однако от снимков, пронизанных ярким солнечным светом, исходило какое?то странное очарование. Антон, вероятно, прочел это на моем лице.
– Она работает на пляжах – довольно оригинально, не правда ли?
– Н?да… А почему ты сказал, что мне должно понравиться?
– Ты что, предпочел бы военную тематику? – Но, заметив, как я съежился, поспешил добавить: – Вот видишь…
– Откуда ты узнал, что это ее работы?
– Очень просто: они подписаны – Паз.
– А может, их несколько таких.
– Да, есть и другая.
– Другая Паз? Тогда покажи, что снимает та, другая.
Но он покачал головой:
– Не стоит… Это она.
Он замолчал. Потом смущенно усмехнулся. Я заподозрил что?то неладное.
– На, смотри… Это я оставил на закуску.
В папке лежал еще один конверт потоньше, небесно?голубого цвета.
Затаив дыхание, я открыл его. И даже подпрыгнул от изумления: передо мной во всей красе предстал… зад. Женский зад. Женщина сидела спиной, на краю постели; изящная линия округлых бедер плавно переходила в тонкую талию, в изогнутую спину, а выше прекрасные руки, поднятые над головой, удерживали, словно в ромбовидной раме, густую массу черных волос.
– Где ты это раскопал?
– Студенческая работа. Каталог Школы изобразительных искусств, выпуск 2000 года.
– И какое отношение?…
– Ты хорошо видишь?
– Прекрасно. Хоть сейчас в летчики?истребители.
– Тогда приглядись к левой ягодице, вон там, в самом низу.
– Родинка, что ли?
– Тату.
– Ненавижу девиц с тату.
– Ну так брось это дело, разве что захочешь накатать статейку про ее работы. Потому что вот этот снимок действительно интересен, ты уж поверь мне, я в этом разбираюсь.
– Но я ничего не вижу.
– Я его увеличил. Смотри следующий кадр.
– Ты… увеличил ее ягодицы?
– А кто тут просил: «Найди мне ее»?
– И при чем здесь…
– А при том, что ее татуировка доказывает: это она. Разве не ты говорил мне об Астурии?
– Я даже не знаю, что это такое.
– I LOVE ASTURIAS. И разве не ты рассказывал мне про ее толстовку?
– Да, верно.
– Астурия – это одна из провинций Испании.
– Чего не знаю, того не знаю.
– И в этой испанской провинции пьют сидр.
– Ну, тогда понятно, почему я этого не знал: такого просто не существует[21].
Я внимательно рассмотрел увеличенный кадр – несколько квадратных сантиметров матовой кожи, изящная выпуклость… И на этой коже темно?синяя татуировка – крест. Все четыре его оконечности расширялись по мере удаления от центра?сферы. С обеих горизонтальных перекладин свешивались на искусно вытатуированных цепочках две буквы – альфа и омега.
– Это эмблема Астурии, – продолжал Антон, – крест Ангелов, или, иначе, крест Победы, Cruz de la Victoria.
– Господи, какой жуткий акцент!
– Это крест короля испано?вестготов Пелайо, вдохновителя Реконкисты, то есть освобождения Испании от мавров христианами[22].
Я восхищенно покачал головой:
– А ты и впрямь знаток!
– Я всесторонне изучил этот вопрос. И могу также сообщить тебе, что прежде Пелайо был телохранителем последнего короля вестготов Родериха, разбитого армией Тарика ибн Зияда, военачальника Омейядов, в битве при Гуаделете, что и позволило арабам завоевать Иберийский полуостров…
– Ай да эрудиция!
– Спасибо интернету. Кстати, у Паз через четыре дня открывается выставка.
– Где?
Антон сообщил мне адрес и выскочил за дверь. Но я, не будь дураком, его догнал:
– Антон, фото оставь, пожалуйста!
Вот так, мой мальчик… Тебе не суждено узнать, что я увидел ягодицы твоей матери прежде, чем все остальное. А ведь надо было мне уже тогда понять, что даже начало этой истории было отмечено хаосом.
Как описать тебе в нескольких строчках галерею начала XXI века? Обширное белое пространство – white cube, говоря по?английски. Запах шампанского; люди, претендующие на звание законодателей мод, а на самом деле просто лысые старперы; девицы, хохочущие на весь зал, чтобы скрыть бессмысленность своих сплетен о личностях, известных только им одним, и мечтающие о знаменитых художниках, чьими музами они никогда не были и не будут.
Но здесь все оказалось совсем иначе.
Я открыл дверь бывшей портомойни восемнадцатого округа. Кстати, о портомойне: вот тебе и символ – вода против нечистот.
Внутри я не обнаружил ни лысин, прикрытых кокетливыми зачесами, ни старушек, хихикающих по?девчоночьи, – здесь безраздельно царила молодость. Юные красавицы со сверкающими улыбками из?под львиных грив, в диадемах, в белоснежных платьях – и при этом босиком или в байкерских сапогах; парни в мятых майках или в цветных рубашках, застегнутых на все пуговицы, и узких брюках с закатанными штанинами над грубыми солдатскими берцами. Густые шевелюры на макушке, сбритые по бокам и на затылке, очки в черепаховой оправе. В общем, типичная школа изобразительных искусств. И в центре – твоя мать, королева этого бодро гудящего улья. Цветное платье; в волосах, уложенных в высокую затейливую прическу, всего один цветок – кроваво?красная орхидея.
В любой галерее шестого округа, одной из современных бонбоньерок на улице Сены или Мазарини, ко мне незамедлительно кинулись бы с расспросами: как поживает Фирма? Здесь – ничего подобного. Мне было за тридцать, и я был журналистом, а значит, стариком и незваным гостем.
Да и подавали здесь не шампанское, а сложные коктейли с названиями фотокамер. Эти люди искренне веселились – странное явление в наши дни. Может, оно означало, что новое поколение спасет нас от прежнего, того, что предшествовало моему и оставило нам в наследство Францию, половина граждан которой, согласно недавним опросам, живет в страхе нищеты?
Я смотрел на твою мать, такую красивую в окружении всех этих красивых людей. Юность… она согревала мне душу. Я взял коктейль Leika – он оказался с водкой.
Она выставила свои работы длинными сериями, позволявшими глазу долго обозревать кадр за кадром. Средиземноморские пляжи, адриатические бухточки, изобилующие деталями. Вот старушка в очках по моде movie star[23] 50?х годов вяжет носки. Ребенок плавает на надувном круге под бдительным присмотром пышнотелой африканской няньки. Его отец, притворяющийся, будто читает газету, а сам пялящийся на няньку. Спасатель, мирно спящий на своей вышке. Солнечные блики на скалах. Гербы футбольных клубов на махровых полотенцах. Пляжные Венеры, возлежащие спиной кверху на мягких матрасиках, с заботливо спущенными бретельками купальников, чтобы загар не обошел белые полоски кожи. И другие, щедро подставившие обнаженные груди солнцу и жадным взглядам подростков, замученных бурлящими гормонами, о чем свидетельствуют их оттопыренные плавки. В этих фотографиях была настоящая жизнь. Да, моя астурийка обладала острым взглядом. Я глубоко вздохнул, мне было хорошо. Глядя на эту красоту жизни, я и сам чувствовал себя живым.
Я выбрал фотографию с группой утесов, уступами сбегавших к морю, словно каменные трамплины для прыжков в воду, и окруженных пенными гейзерами волн. На плоских каменных верхушках лежали тела. А на переднем плане, спиной к зрителю, стоял маленький мальчик – тонкие ножки, светло?зеленые трусики, гладкая матовая кожа с детским пушком на позвонках (на снимке были видны даже такие подробности). Он держал руку козырьком, прикрывая глаза от солнца. Мне тогда вспомнилось детство. Но теперь, когда я смотрю на этот снимок, то думаю о тебе.
Я подошел к галеристам, их было двое. И сказал, что хочу купить эту фотографию.
Они наклеили красную этикетку на картуш, прямо под названием «Счастье жить в этом мире». Я улыбнулся: слава богу, что не «Эксперимент?I», «Эксперимент?II» и прочие концептуальные обозначения. Паз обернулась и посмотрела на галеристов. Мне показалось, что на ее лице отразились гордость и страх.
Страх лишиться своего взгляда – ибо любая фотография есть взгляд, а теперь им завладеет кто?то чужой. Похоже, она не узнала во мне человека, встреченного в бакалейной лавке. Я попытался привлечь к себе ее внимание, и мне это как будто удалось, но она тут же отвернулась.
Я спросил цену и, вынув деньги, протянул пачку банкнот одному из галеристов. Только не чек – из него можно было узнать мою фамилию. А это я счел слишком легким путем к знакомству. «Завтра пришлю за ней кого?нибудь», – сказал я. И вышел на темную улицу, мечтая о том, чтобы ночную тишину нарушил незнакомый голос: «Господин покупатель, кто же вы? Вам понравились мои пляжи? Тогда вам наверняка придется по душе моя вестготская татуировка…» Увы, ничего такого не произошло. Никто за мной следом не вышел.
Целую неделю меня одолевала грусть.
Эктор, я должен тебе объяснить: когда?нибудь ты тоже влюбишься. Я подумал об этом в день твоего рождения, увидев молодую пару, вошедшую в автобус, – он увозил меня от клиники, где ты только что открыл глаза. Автобус останавливался ровно напротив родильного отделения; колокола звонили в твою честь, мне не хотелось возвращаться домой. Было пять часов утра, заря только собиралась взойти над городом, и я притулился на заднем сиденье большого пустого салона с одним желанием: пусть меня везут и везут – в ритме улиц, огней, дверей, которые то открываются, то закрываются. И вот на следующей остановке в автобус вошли двое влюбленных. Парень и девушка. Она – хорошенькая, с короткой стрижкой, с веснушками вокруг дерзких глаз, – такие нравились мне, когда я приехал в Париж. Он, наоборот, длинноволосый, в потертых замшевых ботинках, с аристократично?небрежной осанкой. Он обнимал ее за плечи, она прильнула головой к его плечу, они смотрели в одну сторону[24]. Свет за окном менялся с каждой минутой, город просыпался. Им было тепло в этом тесном объятии. Я представил себе, как они вернутся в свое гнездышко, как их обнаженные тела будут лежать, прильнув друг к другу, на постели комнатки?мансарды; хорошо бы заснять эту сцену сверху, из чердачного окошка.
И я подумал о тебе. О том, что одно из счастливейших состояний этой жизни – такая влюбленность. Что судьба обязательно подарит ее тебе. По крайней мере, я тебе ее уже подарил.
У меня не выходил из головы ее взгляд, ее цветок в волосах, ее дурацкий крест. Тот самый крест на ягодице, крест Победы, ставший моим распятием. Сволочь он, этот Антон! Зачем было показывать его мне?! Испано?вестготский король навел на меня порчу, внушил желание переселиться в Астурию, в этот уголок Испании, где пьют сидр моей Нормандии. А может, там еще и куриную корриду устраивают?
Для ближайшего выпуска я написал статейку в пятнадцать строчек о ее работах. Заранее знаю, что ты скажешь, – это, мол, использование служебного положения в личных целях. Так вот, напоминаю тебе, что в области искусства любят всегда только в личных целях. Потому как произведения искусства, что в кино, что в графике, много чего переворачивают в душе. Свою статью я озаглавил так: «Женщина. Пляжи».
Мужчины, женщины, дети, которых застали в момент радости. Радости купания в море, самого факта бытия. Радости от ласкового касания ветра, от веселых криков окружающих. Радости быть вместе – в этом месте, где можно беззаботно валяться в песке. Фотограф Паз Агилера?и?Ластрес раскрывает нам суть пляжа, но она не пляжный фотограф, она – «нимфа побережья» Фредерика Лейтона[25], постмодернистская Актэ, перенесенная в эпоху повального отдыха; ее взгляд охватывает горизонт на 360 градусов, фиксируя все ритуальные действа, происходящие на береговом пространстве, вокруг шезлонгов, торговцев сладостями, полотенец, позолоченных солнцем. Вот ребенок, которого другой толкнул под руку, роняет шоколадное эскимо. Рука отца поднимается, чтобы дать тумака, рука матери – чтобы утешить. Вот пара подростков обменивается поцелуем, – им так давно хотелось узнать вкус чужих губ. Вот старик продает воздушные шарики в виде рыбок, блестят нарисованные чешуйки. По его усталой улыбке из?под выцветшей панамы видно, что он думает совсем о другом. Паз Агилера?и?Ластрес – Депардон пляжного отдыха, Уиджи прибрежного быта[26]. Ее пляжи – это одновременно пространства жизни и пространства времени. Времени, нацеленного на вечность, где это человечество в плавках с надеждой ищет на горизонте потерянный рай.
Мне очень хотелось добавить что?нибудь по поводу слишком яркого света ее композиций, пробуждавшего во мне глухое беспокойство, которое я никак не мог себе объяснить.
Антон выбрал в качестве иллюстрации один из ее снимков, где битком набитый пляж соседствовал с заводом. Две полосатые красно?белые трубы возносились в ослепительное небо, точно две ракеты. Картинка оплачиваемого отпуска… но и ее заливал тот же резкий, слепящий свет. Статья была опубликована.
Со дня вернисажа у меня постоянно гудела голова, а желудок отказывался принимать пищу, которую я в него пихал. Мне хотелось войти в эту фотографию, встретиться с ней в этом пейзаже. И пусть она мне объяснит, что творится у нее внутри, пусть обласкает меня взглядом, полным того же сопереживания, какое вкладывала в свои снимки. Я ругал себя за то, что не подошел к ней на вернисаже, подчинившись своим дурацким принципам, доводам своего зрелого возраста, а не социального положения. Ведь это было так просто – попросить кого?нибудь меня представить. Черт подери! Жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе подобные колебания, а мне уже вот?вот стукнет сорок.
Я погрузился в черную меланхолию; мне казалось, что жизнь безнадежно разбита, что она разлетается во все стороны гаснущими искрами и что дальше будет еще хуже, если я больше не увижу Паз. Отменив все назначенные встречи, я торчал в интернете, разглядывал ее фото, выискивал посвященные ей статьи – мне хотелось покопаться в ее прошлом, о котором я ничего не знал. Но у нее не было сайта, не было страницы в Фейсбуке. Только сайт галереи выдавал о ней скупые сведения. Которыми я и без него уже располагал. Испанка, двадцать три года, уроженка Астурии, диплом парижской Школы изобразительных искусств, тематика работ – пляжи. Мне так и не удалось найти то фото, где она сидела обнаженной. Конечно, я мог расспросить Антона, но боялся, что он раскопает еще что?нибудь похуже. Нет, пусть она останется для меня девушкой с орхидеей, коллекционирующей баллончики пылеочистителя. В результате своих бессмысленных изысканий я стал большим знатоком Астурии, ее horreos, ее gaita[27], премии Принца Астурийского[28] и футбольного клуба «Спортинг» из портового Хихона. Я затерялся в пейзажах, которые она, несомненно, видела своими глазами. Да что там пейзажи – я терял время, терял самого себя.
Через три дня после выхода статьи я получил письмо.
Конверт был маленький и ничем не пах. Поистине, новый век утратил всякое представление о романтике.
Почерк небрежный и мало похожий на женский. Внутри листок с несколькими строчками.
Вы ничего не поняли в моей работе, но ваша статья написана красиво. Если вы и есть тот элегантный господин, который купил мою фотографию, я считаю нужным исправить ваше заблуждение, которое наносит серьезный ущерб моей профессиональной репутации.
Пас
И ниже – номер телефона.
Какая жесткость и какой класс! Я назначил ей встречу в своем любимом отеле «Лютеция»: для некоторых – место печальной памяти, так как во время войны в нем располагалось гестапо, а после войны – служба регистрации бывших узников нацистских концлагерей. Но я ценил его, во?первых, за то, что там смешивали лучший мохито в Париже, а во?вторых, там можно было встретить писателей – ту разновидность человечества, которая, очень надеюсь, не исчезнет, когда ты будешь читать эти строки, Эктор. Иначе наш мир заскучает еще сильнее…
В «Лютеции» у меня были свои друзья и свои привычки. Среди первых, например, тот, кого я прозвал Волком, – один из лучших французских писателей, орфический автор[29], который возвращал женщин из небытия, облекая память о них в мерцающую плоть слов. Хотел бы я обладать этим его талантом. И другой, этого я звал Лисом; он обожал бассейны и суфийские тексты[30], публиковал эссе, романы, стихи и вдобавок потчевал нас отличными ужинами. И тот и другой были моими друзьями, их отличали достоинство и аромат прекрасных мертвых вещей, тех, о которых скорбишь всю жизнь. Тех, что никогда не возвращаются. В этих людях было некое сходство с тропическими кораллами. Цивилизация потратила многие века на их создание, они были синтезом ее усилий, вернее сказать – фотосинтезом, но отличались хрупкостью коралла. При малейшей перемене в современной экономической ситуации, при любом ухудшении финансового климата они погибали. Ибо счастье, которое они дарили читателям своими красками, своей изысканной стилистикой, было малорентабельным.
Но пока еще «Лютеция» служила им домом, и «Лютеция» держалась на плаву. Этот отель вполне соответствовал своей репутации литературного клуба. Красные портьеры, диванчики с обивкой кричаще?яркого, прямо?таки бордельного цвета, люстры арт?деко, бронзовые скульптуры и приветливый персонал – все мне нравилось.
Словом, я чувствовал себя здесь как дома.
Что совершенно необходимо при встрече с такой фурией.
Разумеется, она явилась с опозданием. Твоя мать всегда опаздывает, из чистого принципа. На дворе стоял июль. Она пришла, точнее, пожаловала (пришла – слишком обыденное слово для ее появления) в скромном сине?белом полосатом платьице, напоминавшем о море. Влажные волосы были распущены, на шее поблескивала цепочка из крупных золоченых звеньев. Очень изящная, еще более независимая и матово?смуглая, чем в прошлый раз. Она опустила на пол плетеную сумку, из которой торчало банное полотенце. От него исходил сильный запах хлорки.
Я встал. Она знаком велела мне сесть и уселась сама. Ее угрюмое лицо не сулило ничего хорошего.
– Значит, это ты, – начала она, с ходу обратившись ко мне со своим испанским «ты», таким же свирепым, как миурский бык[31], вырвавшийся из загона (знаю, что это избитое сравнение, но что поделаешь, я впервые имел дело с испанкой).
– Я…
– Ведь это ты купил мою фотографию?
– Да.
– Я не была уверена – там, в темноте, мне не удалось тебя разглядеть…
Она прищурилась, безжалостно кусая губы. Я почувствовал, что сейчас она заговорит и изничтожит меня. Я выпрямился. Еще немного, и я бы распахнул рубашку, чтобы показать ей, куда целиться. У меня бешено билось сердце. А лицо пылало от выпитого рома. И только потолочный вентилятор приносил спасительную прохладу.
– Ладно. Я хотела тебя увидеть, чтобы поблагодарить за добрые намерения. Но в своей статье ты понаписал столько tonterias…
Она говорила так же, как в бакалее – отрывисто, словно разрубая слова на части, и, слушая ее, становилось боязно: уж не настанет ли после этого и твой черед. Это последнее слово – tonterias – она произнесла с такой брезгливой гримасой, будто имела в виду что?то в высшей степени отвратное. Какая?то помесь «banderilles» и «tortilla»[32].
– И что же это означает?
Ответ последовал молниеносно:
– Это означает – идиотство.
Меня словно оглушило. Никогда еще я не получал таких оплеух. Какая?то дебютанточка, которую удостоили пятнадцати строк в одном из трех крупнейших французских изданий… Ну и наглость! Я плевать хотел на ее благодарность, но это уж слишком! Мне захотелось встать и уйти, не прощаясь, но я удержался. И вместо этого ответил ей ее же «тыканьем»:
– А ну?ка, придержи язык!
– И не подумаю!
Она повысила голос, и завсегдатаи этого бесшумного мирка удивленно воззрились на нас. Я улыбнулся, чтобы успокоить их. Но Паз не унималась:
– Если ты строчишь статьи в газетах, если ты такой всемогущий, это не причина, чтобы писать всякую чушь о работе других людей!
– А тебе никогда не объясняли, что во Франции принято обращаться на «вы» к незнакомым людям?
– Vale![33]
Махнув рукой, она встала, взяла с пола свою сумку и повесила ее на плечо. Из сумки выпали очки для подводного плавания. С голубыми стеклами. Я поднял их и, протянув ей, сказал:
– Сядь. Это ты хотела меня видеть, значит, сядь и слушай. Я слишком занят, чтобы встречаться с тобой еще раз, ясно?
Она села, поставив сумку на колени. Ее замкнутое, напряженное лицо выражало нескрываемую злость.
– И положи куда?нибудь свой мешок! – приказал я.
Она повиновалась. Я окликнул официанта:
– Жюльен, два мохито! – Затем, повернувшись к ней, заметил: – Тебе не подходит твое имя, Паз.
– Пас.
Что это значит? Пасует она, что ли?
– Прости, не понял?
– Вы неправильно произносите. Мое имя – Пас.
Меня укололо это ее «вы». Звук «с» она произносила чуть шепеляво, на испанский манер, так что между зубами мелькал кончик языка. Словно юркий розовый червячок.
Но тут она улыбнулась, и я растаял. Нам как раз принесли мохито, и я предложил ей чокнуться. Но она покачала головой.
– Ладно, но ты все?таки объясни мне, что я такого неправильного про тебя написал?
Она вздохнула:
– Да все или почти все с точностью до наоборот. Ты выискал удовольствие там, где у меня одно только неудовольствие, сходство – там, где одно сплошное несходство. Вот ты написал «пляж жизни», а я вижу в нем пляж отсутствия жизни.
Я пристально смотрел на Пас. Ее глаза были мрачны, как грозовые облака. Помолчав, она припечатала меня словами:
– В твоей статье есть лишь одно верное выражение: «раскрывает суть». – И отпила мохито. – Вкусно, – сказала она, и ее глаза блеснули от удовольствия.
– Весьма сожалею, – ответил я, чувствуя внезапную меланхолию. А интересно, меланхолию можно назвать чувством? Можно ли сказать: «Я чувствую к тебе меланхолию»?
Но Пас прервала мои раздумья жестким вопросом:
– Ты находишь их счастливыми – людей, которых видишь на моих фото?
– Да, такими они мне и кажутся…
– Тогда больше не о чем говорить.
Она произнесла «не о тшем». Наступило молчание, которое, впрочем, она скоро нарушила:
– Тебе не становится душно, когда ты смотришь на эти фото? На эту людскую массу, заполонившую пространство…
– Нет. Хочу тебе напомнить, что я купил одну из твоих работ.
– Это как раз единственная, от которой не задыхаешься. И где море – живое. Где оно дышит. Где оно рассказывает о себе.
Я был не уверен, что до конца понимаю смысл ее слов. Конечно, сегодня они звучат для меня совсем по?другому. Девушка, чьи глаза неотрывно созерцали берег, неизбежно должна была когда?нибудь с ним расстаться. Отчалить.
– Значит, название «Счастье жить в этом мире» – это ирония?
– Ну слава богу, до тебя дошло. Жаль, что так поздно – твоя статья уже написана.
– Я же сказал, что сожалею.
– Будь я знаменитостью, ты бы опозорился на весь свет.
– Будь ты знаменитостью, я бы не допустил такого промаха, – отбрил я со смехом.
Черные глаза Пас просветлели.
– Это первая статья о моих работах. Она послужит мне визитной карточкой, – сказала она, мешая соломинкой лед в своем бокале.
– Ты мне льстишь, – ответил я. – И потом, так ли уж это плохо – любить род человеческий? Или хотя бы делать вид, будто любишь?
– И вдобавок они после этого распродали все остальные фото…
Я улыбнулся:
– Значит, ты должна быть довольна.
– И все они будут уверены, что купили кусочек человеческого счастья. «Пляж жизни»… – Пас грустно улыбнулась и добавила, пристально глядя на меня: – Но все?таки твоя статья написана красиво.
Я растрогался. Но тут она взглянула на часы и меня охватил страх. Я не хотел ее отпускать.
– Спасибо, но это твой талант меня вдохновил на такую статью. В твоих фотографиях есть душа. Они говорят… Они много чего рассказали мне.
Разумеется, все это было чудовищной банальностью. Я подумал об Антоне, который первым почуял, что в этих пляжах что?то кроется. Он назвал ее снимок «интересным», а в его устах это всегда было высшей похвалой.
Пас сжала губами конец соломинки. Я следил, как жидкость поднимается по тоненькой пластмассовой трубочке. Смесь рома и мяты.
– Теперь я смогу поехать в Испанию, повидаться с родными, – сказала она.
– И когда ты уезжаешь?
– В понедельник.
Я подхватил, наконец?то вернувшись к реальности:
– Вот забавно, и я тоже!
Это звучало глупо. Ну что такого «забавного» в том, что двое людей едут в одну и ту же страну? В лучшем случае обыкновенное совпадение. А если драматизировать ситуацию, то можно сказать «вот странно». Но «забавно»… Какой же я идиот…
– Ты едешь в Хихон?
Она расхохоталась, и это меня уязвило. Несмотря на красоту ее лица. И на прелесть этого смеха, звучного, как ее голос.
– Да, я еду в Смехихон, – ответил я, подражая ее интонации.
Она затрясла головой:
– Незачем, там нет ровно ничего интересного.
– Я должен сделать репортаж.
– Вот как? И о чем же?
Я был застигнут врасплох. И ляпнул первое, что пришло в голову:
– О сидре.
– О сидре? Tonterias! – И она снова рассмеялась. Вслед за чем опять взглянула на часы, – до чего же меня раздражал этот ее жест!
– Ты по какому адресу там будешь жить? Хорошо бы нам…
– Хорошо бы нам – что? – прервала она, отбросив назад прядь черных волос.
В ухе качалась «креолка»[34]. Я покраснел.
Вот так я и очутился в Астурии. На родине твоей матери. А значит, наполовину и твоей, Эктор.
Вся суть характера твоей матери воплощена в Хихоне. Значит, это и твой город, мой милый Эктор, и я должен тебе о нем рассказать. Только начну вот с чего: никогда не жди, чтобы судьба первой позаботилась о тебе. Она следит за тобой. Она проявит благосклонность, только если убедится, что ты действуешь самостоятельно, и уж тогда станет тебе доброй подругой и помощницей. Но первый шаг ты обязан сделать сам. Даже если он кажется бессмысленным.
Заметь, что это не всегда так. Например, ясно, что переход через Альпы на слонах – абсолютная бессмыслица, и тем не менее Ганнибалу это удалось. Или вроде бы совершенно бессмысленно искать Индию, плывя через Атлантический океан, и все же Колумб это сделал. Ты скажешь: но ведь он не нашел Индию. Да, верно, но зато он нашел индейцев, а это уже немало.
Я хочу тебе объяснить, малыш, что твой первый шаг зависит только от тебя самого. И обычно люди это чувствуют. У греков есть для этого особое слово «kairos» – благоприятный случай. Нечто вроде открывшейся двери, в которую ты должен войти не раздумывая. Я ждал, когда мне откроют такую дверь. И твоя мать стала моим kairos.
Наше свидание завершилось без ритуального обмена телефонами. Я счел, что просить ее об этом слишком банально.
Итак, Хихон, настоящая столица Астурии, этого региона, зажатого между страной басков и Кантабрией. Я пишу «настоящая», потому что есть еще и официальная – Овьедо, родной город супруги каудильо Франко, оплот Средневековья, с кафедральным собором, где хранятся сокровища христианских королей. Овьедо можно уподобить богатому графу?католику. Он может вызвать восхищение. Именно может. Зато Хихон просто вызывает восхищение: он – сын народа, город?анархист, которому плевать на законы, который попирает законы и живет своей жизнью. Для меня Хихон – это твоя мать, он так же волнует, будоражит, бушует, он открыт самому беспокойному из морей – Кантабрийскому, ветреному, горько?соленому, буйному, хоть сейчас на почтовую открытку. Старый город, чьи улицы насквозь пропахли сидром, защищен от моря трехкилометровой стеной разностильных, ветхих фасадов, относящихся к 60?м и 70?м годам прошлого века, что уподобляет его атлантической Копакабане[36]. С серферами, взлетающими на гребни волн, с красивыми блондинками и брюнетками, которые любуются этими героями в кипящей пене, с мальчишками, щлепающими по мелководью. Овьедо вас лениво очаровывает, а Хихон вызывает желание заняться любовью.
Я остановился в четырехзвездном отеле «Принц Астурии». Это титул сына короля Испании. И самая престижная литературная премия страны носит то же имя. Я выбрал номер на верхнем этаже этого длинного, уже несколько устаревшего, «винтажного» здания. Из широких окон была видна как на ладони бухта Сан?Лоренцо с пляжем, пестревшим разноцветными тентами, где сидели за шитьем бабули, болтая на местном диалекте – bable – и бросая время от времени покровительственные взгляды на внуков, которые смело шли на приступ высоченных волн. Хихонский серфер не похож на других, тех, что заигрывают с морем, подставляя ветру выцветшие на солнце шевелюры и кокетничая своими татуировками. Он суров и бесстрашен, он одет в гидрокостюм, так как море здесь ледяное. Астурийцы – потомки кельтов. Их предки – астуры – были непокорным народом, который первым поднялся на борьбу с маврами, изгнав их в VIII веке из Испании. А потомки тех воителей первыми восстали против генерала Франко. Знаменитые астурийские dinamiteros – бойцы?взрывники, запечатленные в 1937 году Робертом Капой, Кимом и Гердой Таро[37], стали дедами нынешних серферов, да и твоей матери тоже. Я смотрел, как дюжина мальчишек, не старше десяти лет, по команде инструктора падала на песок и мгновенно вскакивала, запрыгивая на свои серфы. Сегодня, вспоминая об этом, я думаю, Эктор, что тебе понравится серфинг, когда ты откроешь для себя страну твоей матери. А я стану оберегать тебя взглядом с пляжа. У тебя будет детский гидрокостюм и черные блестящие волосы, как у твоей мамы. И ты полюбишь эту страну, этот край и этот город, которые приводят меня в восторг с тех пор, как я узнал, что она родилась здесь.
В отеле был приятный обычай преподносить каждому новому постояльцу бутылку «риохи», красиво запеленатую в золотистую сеточку с многообещающей надписью «Victoria» на этикетке.
«Наконец?то я в Испании», – подумал я, смакуя первый глоток «риохи». Приключение началось. Я был счастлив. Я хотел увидеть ее снова. И я увижу ее снова.
С чего же начать? День клонился к вечеру. Солнце погружалось в океан, просоленный воздух щекотал мне ноздри. Все было хорошо. Я шел по приморскому бульвару, выложенному плиткой. Тебе доведется произвести этот эксперимент, милый Эктор, когда ты будешь искать девушку в незнакомом городе, не имея никаких ориентиров, но нюхом чуя, что она здесь, ибо она – дочь этого города. Ты это чуешь, но одновременно тебя мучает страх, что ты можешь пройти мимо, даже слегка задеть ее на ходу и – не увидеть. И тогда ты, как я, обратишься в пса, который зализывает свои раны, чтобы умерить боль, и будешь, как я, беззвучно молить духов, чтобы они просветили тебя. Kairos. Kairos – вот что я твердил на ходу.
Мамаши катили коляски с младенцами. Пожилые астурийцы забрасывали в волны удочки с извивающимся песчаным червяком на конце лески. Детишки носились с тающим мороженым в руках, подростки отправляли эсэмэски со своих навороченных смартфонов. Послать эсэмэску – новый универсальный жест. Отличительный признак человеческого существа. Молодежь 1968 года[38], ввергнувшая нас в долги, победила: людям больше нечего друг другу сказать, но они «общаются». Фейсбук забит группами по интересам – «Я люблю чипсы» или «Я не люблю евреев», и большой разницы между ними нет.
Я вздохнул. Мне хотелось воздуха. Я бога молил, чтобы она возникла из летнего тумана, вздымавшегося впереди. Но ее не было. Я дошел до самого знаменитого места для серфинга на побережье, называемого «El Mongol», где гигантские волны разбивались о стену психиатрической лечебницы, выходившую к морю. Интересно, подумал я, неужели грохот воды, раздающийся каждые тридцать секунд, способствует успокоению больных мозгов?
Я остановился, чтобы полюбоваться морем. Бульвар был огорожен красивым, безупречно белым барьером на столбиках, через каждый метр на нем красовался герб города Хихона с изображением короля Пелайо.
На его щите был изображен тот самый крест с подвешенными к нему буквами альфа и омега. Знаменитый крест Ангелов, который Антон продемонстрировал мне на фото, изображавшем Пас со спины. А впрочем, точно ли это была она? И к чему было татуировать этот крест, относившийся к былым религиозным битвам? Я читал, что король Пелайо изгнал неверных после того, как в одном из горных астурийских гротов ему явилась Богоматерь. Может, она была ревностной патриоткой своего края, желавшей иметь дело только с астурийцем? От запаха йода – или «риохи» – у меня кружилась голова.
Я хотел есть и пить. После «риохи» – правду сказать, не вполне астурийской – пора было перейти к сидру, и я зашагал прочь от моря, к центру города, чувствуя, как властный аромат сидра берет верх над йодом.
Я хотел есть и пить, и я верил в мою звезду. Я расположился в ресторане «La Galana», наполовину каменном, наполовину деревянном здании. Девушка с посверкивающей в ноздре сережкой принялась таскать на мой стол бесчисленные tapas[39], одна аппетитнее другой; в основном морепродукты: Anchoas des Cantabrico; chopa a la sidra con almejas; arroz con pixin; calamares fritos[40]. Впрочем, попадались и сухопутные – jamon iberico cortado a cuchillo cecina de Leon[41]. Вообще?то выражение «национальные блюда» полагается презирать. Но, пока оно существует, мы можем быть уверены, что мир вокруг нас еще сохранил свое многообразие.
Я рассматривал девушку – конечно, не забывая при этом о Пас; рассматривал во все глаза, без намека на похоть, просто желая исцелить душу ее красотой, и начинал убеждаться, что этот народ действительно красив. Потом, оставив море по правую сторону, поднялся к Cimadevilla – вершине города. Мне нравилось это слово – cimadevilla, напоминавшее о том, что город не джунгли, что он подобен гигантскому дереву с мощным стволом, с двойной системой ветвей и корней. В отношении Хихона у меня не было никаких сомнений насчет породы этого дерева – яблоня, конечно яблоня. Аромат ее плодов так победно заполнял ноздри, что кружилась голова.
Я был не в Испании, я был в Астурии. Открыв дверь какой?то sidreria, я вошел. Внутри было полно народу, посетители галдели на весь зал, возя ногами по деревянным опилкам. Ими был засыпан весь пол – видимо, чтобы поглощать запах яблочного спирта. Официант наливал сидр, воздев бутылку над головой горлышком вниз, так что мощная струя низвергалась в подставленный широкий стакан с полутораметровой высоты. Половина сидра проливалась на опилки, вторую, пенящуюся в стакане, клиент тут же заглатывал, и операцию повторяли для следующего клиента. Наливая в тот же стакан. Я спросил официанта, в чем смысл этого фокуса. Он объяснил, что здешний сидр не пенится и это единственный способ обогатить его кислородом. Эта сидровая тавромахия[42]была не лишена своеобразного изящества: я с большим интересом наблюдал, как бутылки переворачиваются в воздухе вверх дном, чтобы выпустить в кружку струю золотистого напитка. И еще я узнал, что такой стакан называется culin – донышко[43].
Я вышел из ресторана слегка охмелевшим. И очутился на маленькой оживленной площади в форме амфитеатра; на ее уступах кучковалась молодежь. Culin переходил из рук в руки. Девушки и парни смеялись, курили, целовались. Я прислонился к стене, сложенной из древних камней. Я был счастлив. Я думал о Фирме, об этом храме информации, куда потоками стекались новости, все более тревожные, если они приходили из Брюсселя и пророчили близкий конец света. И убеждал себя, что, может, Европа и впрямь на последнем издыхании, но все же у нее в запасе еще осталась жизнь со всеми ее сокровищами. Цивилизация.
Я был счастлив. Вернувшись в ресторан, я протиснулся сквозь жизнерадостную толпу девушек с темными, голубыми или зелеными глазами и громкоголосых парней с кольцами в ушах, схватил бутылку сидра, стакан и вышел со своей добычей обратно на площадь. Там я попытался наполнить стакан, но мне это плохо удалось – половина сидра вылилась на землю. Да и бог с ним! Мне все равно было хорошо. Я улыбнулся звездам, сиявшим на черном бархате астурийской ночи, и тут услышал свое имя. Я обернулся и увидел ее.
Она протягивала мне culin.
Она.
Пас.
Представляю, как ты, Эктор, слушаешь меня и говоришь: слишком уж все легко получилось, таких случайностей не бывает. Но при чем здесь случай? Я приехал сюда, в этот город, прекрасно зная, что она здесь. Та к ли уж невероятна была наша встреча?
– А я думала, ты шутил тогда, в отеле, – сказала она, пристально глядя мне в глаза.
Я осушил до дна ее culin. Она пришла сюда с друзьями. С девушками – красивыми, но не такими красивыми, как она сама. И с парнями, которые уставились на меня – одни с любопытством, другие враждебно.
– Ну, как твой репортаж, продвигается?
На самом деле я еще не описал как следует ее беспощадный взгляд, хотя он поразил меня уже при первой нашей встрече. Взгляд, в котором сверкали стальные отблески, словно под ее длинными шелковистыми ресницами скрывалась пара кинжалов.
У тебя точно такие же ресницы, мой Эктор, и я не могу смотреть на них без дрожи.
А еще я не описал ее пухлые сочные губы, ее скулы с крошечными родинками, такими отчетливыми на матовой коже, и круглый вздернутый носик, мягкие очертания которого противоречили острому подбородку. Зато я уже говорил о ее густой гриве, такой черной, что она отсвечивала синевой. Наука утверждает, что черное поглощает свет. А мне плевать, отвечает женщина. Впрочем, тем вечером никакой гривы и в помине не было, вся масса блестящих черных прядей была забрана в тугой пучок, какие носят танцовщицы. И только одна прядь выбилась на волю, лаская шею, наверное, такую же просоленную, как и волосы. Она только что вышла из воды. Всякий раз, как я ее видел, она выходила из воды. Это был знак судьбы.
В широком вырезе ее темно?синего платья виднелись бретельки купальника.
Я вытер с губ пену от сидра.
– Да, похоже, мой репортаж продвигается.
Она усмехнулась, явно не поддавшись на обман, и представила меня как «французского друга». Это мне понравилось: с такой рекомендацией я выглядел единственным в своем роде. Потом она сказала, что рада меня видеть, – не помню, чтобы за последние пять лет меня что?нибудь так обрадовало. Компания собиралась на какой?то концерт, и она спросила, не хочу ли я их сопровождать. Я ответил: «Con mucho gusto»[44], и это ее рассмешило.
Я нес ее пляжную сумку. В «Лютеции» от нее пахло хлоркой. Здесь она благоухала йодом.
В машине, которую на сумасшедшей скорости вел один из ее друзей, я все время ощущал жар ее ног, вплотную притиснутых к моим узким джинсам.
Не стану описывать тебе ее друзей – я с ними почти не говорил. О концерте тоже говорить не буду. Там выступала группа, которую я обожаю и назову, быть может, в самом конце этого романа, не предназначенного для публикации. На самом деле я не думаю, что наше время возможно описать в форме романа. Сейчас от любого повествования требуется краткость: современный мир, постоянно прерываемый получением эсэмэсок или мэйлов, не способен что?либо поведать медленно и связно. Его единственная типичная черта – прерывистость.
Поэтому скажу тебе коротко, Эктор: твоя мать любила танцы и танцевала она великолепно. Гибкая и сильная.
Я держал ее пляжную сумку. Смотрел на нее. И сходил по ней с ума – еще сильнее прежнего.
Она была вся в испарине, когда спросила, уже на выходе из зала: «Куда тебя подвезти?» Я назвал свой отель. И мою душу сковал смертельный холод.
Что делать человеку в два часа ночи, в городе, где он нашел ту, которую искал?
Я опустошил свой мини?бар. Попытался читать Чорана в плеядовском издании[45], прошелся по всем телеканалам, от Animal Planet до порнухи, и, наконец, рухнул на постель, сбитый с ног усталостью и спиртным.
Из глубокого забытья меня вырвал телефонный звонок. Было девять утра. Портье сообщил, что меня ждут внизу.
Она сидела в холле, одетая в желтое платье и сандалии. Если у меня сегодня не назначены встречи и если я не против, она приглашает меня на прогулку, до вечера. Моя статья о ее работах сделала свое дело: она решила позаботиться о том, чтобы я не понаписал глупостей о ее родине. В салоне ее маленькой машины звучали скорбные песнопения моцартовского «Реквиема». Странный выбор для летней прогулки по морскому побережью.
Она села за руль. За окном проплывали пейзажи: с одной стороны плавные очертания зеленых приземистых холмов, с другой – бескрайняя голубая гладь моря.
Она вела машину быстро и ловко, награждая званием «cabron»[46] водителей грузовиков, не позволявших ей обгонять себя. Мы свернули на дорогу, обсаженную соснами, она вдруг дала задний ход, свернула направо и поехала прямо через лес. В конце дороги возвышался какой?то завод с двумя трубами, похожими на фаллосы. Он был заброшен. Надпись масляной краской на фронтоне здания с осыпавшейся плиткой гласила: «Металлургическая фабрика Луарки»[47]. Красно?белый шлагбаум, задранный кверху, уже не загораживал въезд. Машина полавировала между разрушенными корпусами, потом снова углубилась в сосновую рощу. Вскоре земля сменилась песком. Пас проехала еще немного, заглушила мотор, схватила свою пляжную сумку и вышла из машины, хлопнув дверцей. Я догнал ее на вершине дюны.
И при виде открывшегося зрелища у меня перехватило дух.
Пустынный, бескрайний берег жадно облизывали длинные пенные волны.
– Vamos![48] – сказала она. И я побежал за ней.
Под ее ногами поблескивали искорки слюды. Остановившись, она вытащила из сумки два купальных полотенца. Потом расстегнула платье. Я приготовился увидеть знаменитую татуировку. Не тут?то было, – под платьем оказался купальник.
– Ну, ты идешь? – спросила она, обернувшись.
Море открывало ей свои объятия. Мне тоже, но, увы, я не взял с собой плавки. На пляже никого не было, но я все же не решился, для первого раза, изображать сатира.
Тем хуже, пришлось отказаться от купания. А она исчезла в море, преодолев первую линию пенного прибоя. Плавала она потрясающе! Я снял майку и матерчатые кроссовки. Солнце обжигало кожу, воздух был насыщен возбуждающими лесными ароматами древесного сока и папоротников, гумуса и пыльцы. Это было великолепно. Твоя мать плавала. Мы совсем не знали друг друга. У меня была одна из ее фотографий. Вот и все. Прекрасная астурийка. Переполненная энергией. А я следил за ее уверенным кролем, стоя столбом на берегу, как последний дурак. Ах, черт возьми! И тут мне вспомнились слова Оскара Уайльда: «Чтобы стать настоящим средневековым человеком, не нужно иметь тела. Чтобы стать настоящим современным человеком, не нужно иметь душу.
Чтобы стать настоящим греком, нужно быть обнаженным»[49]. Я торопливо скинул с себя оставшуюся одежду и шагнул в кипящую пену, не стесняясь своего напруженного члена. Нырнул в буйные прибрежные волны и, поднапрягшись, выбрался в открытое море. Вода скользила по телу, как ртуть, смывая усталость и похмелье. Эта девушка завладела мной, и все мое существо преобразилось от одного осознания ее власти. Я попытался думать о другом, о чем?нибудь очень уродливом, далеком от эротики, чтобы обрести прежнюю уверенность в себе. Вернувшись на пляж первым, я вытерся и оделся. Она вышла из моря такой, какую ты теперь легко сможешь представить себе: с распущенных волос струилась вода, фигурка, словно обточенная долгим плаванием, выглядела еще более грациозной. Сидя на полотенце, она набрала в руку горсть почти белого песка и, расставив пальцы, дала ему стечь обратно.
– Нравится тебе здесь?
– Да, великолепно.
– Вот тут я и начала делать свою пляжную серию. Этот пляж называется La Xana – на bable означает «колдунья».
– Почему?
– Говорят, жила здесь такая. К пляжу близко подходит лес, в нем?то она и обитала, эта колдунья. А может, фея, кто ее знает… Во всяком случае, люди до сих пор ее боятся. Смотри, здесь ни души – вот это мне и нравится. Именно потому ты и ошибся, когда написал в своей статье о «пляжах жизни». А для меня жизнь – это природа без людей с их тентами, рожками мороженого, пивом и бутербродами. Природа, избавленная от человечества.
– Но ведь кто?то же должен ею любоваться, этой природой.
Она не стала отвечать. Очередная глупая реплика.
– Ну, извини еще раз за статью. Это была моя интерпретация. Журналистика – это всегда интерпретация и ничего другого. Только слегка приукрашенная стилем автора, чтобы замаскировать свое недопонимание сути дела.
Она переменила позу, уперлась подбородком в согнутые колени. Я смотрел на ее крепкие ноги пловчихи.
– Из?за тебя моя жизнь переменится, – вдруг сказала она.
Я предпочел бы услышать «благодаря тебе…».
– Почему ты так думаешь?
– Про меня написали еще несколько статей. Похоже, я пользуюсь успехом.
Я уже знал об этом из интернета. Знакомясь с очередной девушкой, я с удовольствием залезал в сеть и читал все, что о ней там говорилось. Мне нравилось сравнивать эту информацию с тем представлением, которое я сам составлял о ней. После появления моей статьи о Пас информационная машина заработала вовсю, клише «Депардон пляжного отдыха», «Уиджи прибрежного быта» стали ее визитной карточкой.
Она вздохнула и растянулась на песке. Что означал этот вздох – облегчение, недовольство или чисто физическую реакцию тела на прилив эндорфинов?
– Разве это тебя не радует?
– А что меня должно радовать – успех, построенный на недоразумении? Поклонение людей, которые ничего не понимают? Я не люблю рассуждений об искусстве. Не хочу размышлять о том, что такое ванна – место для мытья или произведение искусства. Мне это обрыдло еще в Школе живописи. Я хочу просто фотографировать. Запечатлевать то, что мой собственный взгляд побуждает меня фиксировать.
Остальное – например, что потом станет с моим снимком, купят ли его люди, которым он понравился, или те, кому просто посоветовали его купить, – меня не интересует. Что же касается прессы, критики, то это, извини меня, проблема восприятия, а восприятием других людей я управлять не могу.
Она помолчала, потом продолжила:
– Знаешь, мне совершенно безразлично, что говорят о моих работах. И вообще говорят или молчат. Мои фотографии похожи на мыльные пузыри, они живут недолго. Секунда – и их уже нет…
Мне показалось, что по ее щеке скатилась слеза, но, может, это просто упала с волос капля морской воды. И снова я подумал о своей профессии. Такой же эфемерной. Писать о том, как ты воспринял то или иное произведение, какие чувства оно пробудило в тебе, – есть ли в этом хоть какой?то смысл? Она права: пузыри, мыльные пузыри и ничего больше.
Она перевернулась на спину. Я смотрел, как вздымались и опадали ее груди в зависимости от того, наполнял или покидал воздух ее легкие. Потом она заснула. Мне нечем было заняться, и я подумал: а не поговорить ли с самим собой? Ну что ж, сказано – сделано.
– Как поживаешь, Сезар?
– Прекрасно, Сезар!
– Откуда ты знаешь, что прекрасно?
– Потому что я сижу на прекрасном пляже, возле прекрасной женщины. Правда, я мог бы добавить, что не все так уж прекрасно, потому что она меня слегка пугает. А тебе она тоже кажется столь же красивой, сколь и пугающей?
– Это потому, что у нее такой острый взгляд?
– Да, и это тоже. И еще потому, что я не знаю, нужен ли ей.
– А о себе самом ты что?нибудь знаешь?
– Мне кажется, да.
– И что же именно?
– Я знаю, что мне хочется как можно больше насладиться красотой.
– Считаешь себя эстетом?
– Ненавижу это слово, оно звучит ненатурально, не по?мужски, пошло, тогда как наслаждение красотой – это действие, вид действия.
– И значит, ты у нас человек действия?
– Перестань иронизировать. Тебе ведь известна моя история. Ты знаешь, что я оставил там. И знаешь, что я решил больше не покидать Европу.
– Значит, ты трус?
– Совсем наоборот. Просто есть вещи, которые перестали меня забавлять. Тебе известно, что я люблю Стендаля, но когда он пишет: «Искусство цивилизации состоит в том, чтобы объединять самые тонкие наслаждения с постоянным присутствием опасности», мне кажется, что это слова глупого подростка. Почему опасность так уж необходима?
– Потому что, если хочешь дорожить чем?либо, нужно чувствовать, что ты можешь это потерять…
– Заткнись, перестань говорить пошлости!
– Ты же знаешь, Сезар, иногда мне не хватает действия. Той жизни, которую мы вели прежде, в Азии… Рубины, девушки?наркоманки, каторжники, которых фотографировал твой гид… Восток…
– Ладно, об этом давай позже. А сейчас я сижу здесь, на пляже, как вдовец, который потерял жену тысячу лет назад и который чувствует, что у него есть шанс возродиться к новой жизни.
– А тебе казалось, что ты не живешь?
– Мне казалось, что время проходит мимо меня. Что я заполняю свой ежедневник, как кочегар, подбрасывающий уголь в топку своего свихнувшегося паровоза, а паровоз катит неведомо куда.
– Ты говоришь о Фирме?
– Да, и еще о жизни, которую все мы, мужчины и женщины, ведем в начале этого века. Обрати внимание: с тех пор как я нахожусь здесь, в Астурии, я ни разу не посмотрел на экран своего смартфона. Разве только для поиска информации о Пас в Google. И это мне жутко нравится.
– Google… Какое мерзкое слово. «Эстет» тебе не по вкусу, а это – куда хуже.
– Верно, но Google победил. Целые империи гибнут, погибнет когда?нибудь и Google, но сейчас еще время не пришло.
– И что же ты там нарыл?
– Что у нее все идет прекрасно. Что она стала знаменитой. Что ее фотографии с каждым днем набирают силу. Что ей пришлось сменить галериста. Что она много зарабатывает, и у нее нет денежных затруднений, что я тоже приложил к этому руку, и это меня несказанно радует.
– Да ты просто Нарцисс!..
– Нарциссизм следовало бы сделать обязательным для всех, он помешал бы вам распускаться и быть обузой для окружающих.
– Ну вот, теперь и ты изрекаешь пошлости. Кроме того, эта фраза принадлежит не тебе.
– А кому же?
– Неважно. Ты меня утомил. Иногда ты бываешь таким глупым…
– Да, я глуп, и мне от этого легче живется. Но позволь мне тоже задать тебе вопрос. Чего ты хочешь от этой жизни?
– Любить.
– И ты собираешься любить ее.
– Я уже ее люблю.
– Значит, нас таких двое…
Спустя какое?то время она открыла глаза и несколько секунд молча смотрела на меня. Не улыбаясь. Потом потянулась, распрямив смуглые мускулистые ноги, и спросила: «Ты голоден?» Я кивнул. «Сейчас переоденусь и поедем». Мы были одни, совершенно одни на пляже, и я надеялся, что она без церемоний снимет свой купальник. Но нет. Твоя мать была стыдлива. Она накинула платье и только потом сняла и спрятала в сумку купальные трусики и лифчик.
– Идем! – сказала она.
Мы снова поехали через лес.
И вот мы сидим лицом к лицу за длинным деревянным столом, под деревьями. А на столе перед нами омлет, желтый, как солнце, маринованные перцы в сладком оливковом масле, аппетитный, сочный jamon bellota[50], вкусный хлеб и, конечно, сидр, который Пас наливает мне, стакан за стаканом, из бутылки зеленого стекла, такого же зеленого, как хвоя окружающих нас сосен, что колышется под мерные вздохи волн.
– Как?то странно видеть тебя здесь, – говорит она.
– Почему?
– Мне кажется, я посвящаю тебя в свое детство… Посвящаю в себя…
– Ну и как ты думаешь, посвящение проходит удачно?
Пас улыбается. У нее белоснежные зубы. Вполне могла бы стать «лицом» рекламы яблок. На ее щеках, усеянных крошечными родинками, море оставило белые соляные разводы.
– Это только начало. А сейчас я тебя повезу вглубь.
«Я повезу тебя вглубь…» Конечно, сегодня эта фраза облечена для меня грозным, трагическим смыслом. Но в то время я воспринял ее буквально: посвящение в суть. Ключевой момент инициации.
Она молча вела машину. И по?прежнему салон оглашали мрачные мотивы моцартовского «Реквиема». Requiem… от этого слова позже произойдет другое – requin, акула. «Requiem есть крупная морская рыба, которая пожирает людей, – писал Фюретьер[51], – и которую окрестили так потому, что человеку, ею укушенному, не остается ничего иного, как спеть реквием по себе…»
Городок, в который мы приехали, назывался Мьерес. Черный, унылый, весь в саже, он притулился у подножия обступивших его гор. «Los Picos de Europa», – сказала мне Пас. Пики Европы[52]. Барочная церковь, дома с деревянными балконами, но без окон. Мы оставили позади предместье и заводы, чьи трубы давно уже не дымили. Лицо Пас было серьезно, взгляд сосредоточен. Она остановила машину перед огромным строением в кольце черных холмов, местами покрытых растительностью. В воздухе витал горький запах угля. Закопченная металлическая башня венчала красное кирпичное здание в форме ротонды, сбоку прилепились административные пристройки. Это была старая шахта, превращенная в музей. Внутри с потолка свисали шахтерские робы, на полу выстроилась целая батарея зубчатых колес, между ними зияли пасти старинных обжиговых печей. Мое внимание привлек старый плакат на стене, с которого на меня смотрела женщина. Я до сих пор вижу в ней образ твоей матери. Глаза той женщины – ее глаза. Рот и нос не похожи, но эти глаза, в которых сверкал вызов, этот беспощадный взгляд… На плакате Испанского союза взрывников, созданного в 1924 году, молодая женщина в зеленом платье, улыбаясь, поджигала с помощью своей сигареты фитиль, ведущий к бруску динамита; на заднем плане брызгами разлетался взрыв в глубине штрека.
Пас всегда была для меня взрывной натурой, живой гранатой. Позже я навел справки: художника, нарисовавшего плакат, звали Хулио Ромеро де Торрес, а моделью ему послужила севильская танцовщица Элиза Муньис по прозвищу La Amarinta.
Пас купила два билета. Я покорно шел за ней. Группа экскурсантов готовилась войти в музей. Пас достала из металлического ящика две шахтерские каски и протянула мне одну. Мы зашагали по штрекам. Температура упала по меньшей мере градусов на десять. Всем экскурсантам было велено включить фонарик на каске. Пас переводила мне то, чего я не понимал. Гид рассказывал о восстании астурийских горняков в октябре 1934 года, с трудом подавленном войсками Франко. Ему пришлось вызвать сюда Иностранный легион и арабские войска из Марокко. Астурийцы решили, что мавры снова завоевали их страну. Борьба велась со страшной жестокостью. «Они были шахтерами, а значит, все подрывные работы были им хорошо знакомы. Этих людей – dinamiteros – почти невозможно было одолеть. Тысячи погибли. Тысячи подверглись пыткам». Гид шагал впереди, посетители за ним. Мы шли последними. Я с почтительной робостью поглядывал на сваи, держащие земляной свод высоко над нашими головами.
«Астурийцы восстали, и через два года восстание повторилось. На этот раз в помощь правительству были вызваны немцы, фашистские самолеты сбрасывали на Хихон зажигательные бомбы, апробированные ими в Гернике»[53].
Почему взрослые непременно хотят передать детям свои воспоминания, свои неизжитые чувства, словно им необходимо сохранить горящим факел мести?! Позже Пас расскажет мне, что в детстве ей читали сказки про Белоснежку, про Золушку и прочие волшебные истории. А во время гражданской войны старший брат ее деда – шахтер, член ПОУМ[54] – скрывался в горах. Через день две его младшие сестры, двоюродные бабки Пас, носили еду брату и его товарищам. В тех местах водились волки, и девочкам чудились в темноте их горящие глаза и хриплое дыхание. Им было по десять лет, тяжелые узлы с едой оттягивали руки. Однажды вечером франкисты обнаружили убежище. Но они понимали, что потеряют много людей, если попробуют взять бунтовщиков живыми. И они подожгли их дом. Двоюродный дед Пас сгорел заживо, вместе со своими соратниками. Прямо на глазах девочек, которые смотрели на это, спрятавшись в лесных зарослях. Наверное, в зареве пожара ужас на их перепуганных лицах отсвечивал желтым сиянием.
Мы шли все дальше. Впереди, метрах в двадцати от нас, слабый свет налобных фонариков указывал, что мы здесь не одни. Стало не так холодно. Из глубины земли тянуло теплом, а воздух, казалось, сделался более разреженным. Группа экскурсантов была уже далеко, хотя я еще мог разглядеть свет. Штрек сворачивал вправо. «Идем», – сказала Пас, взяв меня за руку в темноте. Мы шли еще несколько минут – уж не знаю, как она ориентировалась в этом мраке. Свет впереди исчез. Здесь было жарко. Пас открыла сумку, откуда пахнуло соленым запахом моря, странным в этой духоте. Меня вдруг одолел страх, я задыхался. Она подняла руку и загасила свой фонарик. Потом сделала то же самое с моим. «Зачем?» – спросил я. «Молчи», – тихо ответила она. Воздух – влажный, обволакивающий – становился все горячее. Мне казалось, что мои легкие забиты угольной пылью. Пас потянула меня за руку, усаживая, опустилась на колени рядом со мной. Я почувствовал на губах прикосновение ее горячих губ, а потом кончика языка.
В моих ладонях округлости ее грудей, освобожденных от купальника. Ноги придавлены мягкой тяжестью ее бедер. Мое первое соитие с Пас.
И ощущение – может быть, никогда доселе не изведанное, – что я приплыл в надежную гавань.
Не помню, заснули ли мы потом.
Нас привел в чувство резкий свет. Словно двух бабочек, попавших в свет фар. Она лежала в моих объятиях, я прижимал ее к себе. Она обернулась. Сквозь ее растрепанные волосы мне в глаза ударил слепящий луч. Пас выпрямилась, встала на ноги, и человек отвел в сторону свой фонарь.
– Que haceis aqui?[55] – гневно вопросил мужской голос.
– Hacemos el amor[56], – серьезно ответила она.
Я вышел из шахты с пылающим лицом.
– У тебя назначены какие?нибудь встречи? – спросила она.
Я покачал головой.
– Хочешь остаться со мной?
Вместо ответа я крепко обнял ее.
Она сказала: это потребует времени.
Cangas de Onis[57]. Название звучало величественно. Пас хотела что?то купить и попросила меня подождать ее. Деревню разделяла бурная речка, через которую был перекинут непомерно большой мост из темного камня. С моста, почти касаясь воды, свисал также явно великоватый трехметровый астурийский крест. Меня восхищал этот символ, эти цепи, державшие альфу и омегу. Начало и конец. Я неотрывно думал о наших объятиях там, в шахте, о ее теле, которое я не видел, но осязал, чувствовал, постигал. Автомобильный гудок вырвал меня из задумчивости. Пора было ехать.
Машину окутывал поднявшийся туман. Мы очутились в самом сердце гор; казалось, плотные тучи стремятся заполнить пропасть, разверзавшуюся справа от нас. Я с трудом различал в салоне темный силуэт – профиль Пас с волевым подбородком. На сей раз она выключила магнитолу.
– Этот туман впечатляет… А ведь сейчас лето в разгаре.
– В детстве у меня была книга – сборник местных легенд. Там рассказывалось про Nuberu – повелителя облаков. Он мог насылать грозу.
– А Xana здесь не живет случайно?
Пас засмеялась:
– Ты хорошо усваиваешь мои уроки.
– Ну, ты же говорила о посвящении.
– Таких колдуний, как Xana, всюду полно, не только на побережье. Но здесь, в горах, есть еще и Cuelebre – крылатый змей, он охраняет сокровища, которых никто никогда не видел. Говорят, он околдовывает женщин и потом живет с ними.
– Женщины всегда были неравнодушны к змеям, – заметил я.
– Здесь это имеет чисто эротический смысл, – ответила она и, помолчав, продолжала: – А еще очень важно не забывать о trasgu – астурийском домовом. Он довольно страшненький и способен на любые каверзы. Обожает прятаться в домах. Когда я теряла игрушку и мне не хотелось ее искать, я шла жаловаться маме, а она говорила, чтобы подразнить меня: «Ты ее никогда не найдешь, наверное, ее забрал trasgu». И я так злилась, что все переворачивала вверх дном и находила?таки потерю.
Я спросил ее о родителях, но она уклонилась от ответа. Обронила лишь: «Это сложно».
Уже стемнело, а мы по?прежнему ехали вверх по серпантину. Мотор натужно ревел. Заметив мое беспокойство, Пас бросила:
– Я доверяю своей машине.
Наконец лучи фар высветили решетку, за которой угадывался дом.
– Подожди, – сказала Пас, выбралась из машины, прошла в ворота и скрылась в темноте.
Спустя минуту она возникла в круге света, очерченного фонарем на стене дома. Залаяла собака. Пас ждала у двери, ей отворила какая?то старуха, и она скрылась в доме. Вокруг стояла непроглядная тьма, я не знал, где нахожусь, да и с кем – тоже, мне только и было известно, что она фотограф и что она помешана на пляжах. Но вот она вышла, села в машину, бросила сумку на заднее сиденье.
– Все хорошо? Потерпи, уже совсем близко.
Она включила мотор, проехала еще немного вверх по дороге и у самой вершины горы свернула на земляную тропу, в конце которой и остановилась. Фары осветили дверь домика. Странную дверь – двустворчатую, какие бывают в хлевах.
Я вошел следом за ней. Она нашарила выключатель, вспыхнул свет. Длинный деревянный стол был почти единственным предметом обстановки этой комнаты. Она выложила на него свою драгоценную ношу. В глубине помещения виднелась ниша, служившая кухней. Деревянная лестница у противоположной стены вела наверх – видимо, на чердак?спальню. Пол был вымощен черной плиткой.
– Ты здесь у меня в гостях. Действительно у меня.
Я увидел камин.
– Ты не замерз? – спросила она.
И, знаешь, этот вопрос – он умилил меня так, как давно уже ничего не умиляло. Я взял ее руку и поднес к губам. Она вздрогнула.
Потом я развел огонь в камине. Ночная температура в европейских горах даже летом близка к полярной. Я смотрел, как пламя лижет потрескивающие поленья, изгибаясь с грацией Саломеи под семью покрывалами[58]. Десятки таких «саломей» озаряли комнату пляшущими отсветами, наполняя ликованием мою душу. Я с боязливым почтением поглядывал на деревянную лестницу, которой предстояло нынче привести меня в рай для живых. Рядом, в кухне, хозяйничала Пас, и оттуда на меня накатывали жаркие волны любви. Ибо тот, кто готовит для вас еду, наверняка желает вам добра. Девушка XXI века, которая – после десятилетий феминизма – не сует в микроволновку полуфабрикаты, а экономно срезает тонкую кожуру с красивых овощей, обнажая их оранжевую, красную или солнечно?желтую плоть, потом режет их остро наточенным ножом и подрумянивает в сковороде на оливковом масле; девушка, готовая плакать от запаха лука, который никогда не сдается без боя; девушка, которая выкладывает – как она сейчас – круглый хлеб на блюдо, ставит на стол тарелку салата из помидоров, таких же пунцовых, как ее щеки во время любви, и ломти окорока pata negra с ореховым привкусом, – эта девушка влюблена.
Точно так же, как влюблен мужчина, который протягивает ей бокал вина, спокойно улыбаясь и не вкладывая в эту улыбку никакого расчета – только всю свою душу.
Я любил Пас. Я и сегодня люблю ее. Что я могу тебе рассказать о случившемся в этом бывшем хлеву, высоко в горах? Что мы тогда сказали друг другу? Не так уж и много. Больше неотрывно смотрели – я на нее, она на меня – почти в полном молчании. И, поскольку она посвятила меня в свое детство, я посвятил ее в свое. Описал ей Этрета, окаменелые аммониты[59], которые я разыскивал там вместе с отцом, коробку с моими сокровищами, где покоилась медаль Святого Христофора, засушенный морской конек и акулий зуб, найденный в меловых скалах Брюневаля. Вспомнил про своего обожаемого деда, который рассказывал мне легенды о корсарах, объяснял, что такое «марсовый», что такое «морской разбойник». Я поцеловал деда в ледяной лоб перед кремацией его тела. А душа его бессмертна, она живет во мне.
Она спросила, довелось ли мне попутешествовать. Я ответил: да. Рассказал о бирманском опиуме и женщине?тигрице, о старике?курильщике, лежавшем на циновке, о длинной черной трубке, которую готовила ему внучка, о звездах, суливших мне счастье в этом небе над Золотой триадой[60], о ночах, проведенных среди икон, под строгим взглядом Христа Вседержителя, под шум волн Эгейского моря у подножия горы Афон, в сТаметрах от монастыря[61]. Рассказал о деревнях Паншира[62] и о Salto Angel[63]– самом высоком водопаде на свете; о крышах Каира, на которых я спал, обливаясь потом; о тайной индийской секте близ Тривандрума, в Керале[64], куда по ошибке привез меня мой друг Жюль и откуда я сбежал с семнадцатилетней девчонкой, когда мне самому было восемнадцать.
Она сказала, что тоже любит путешествия. И тогда я сообщил ей, что покончил со странствиями, решив, что отныне Европа и только она будет моим пристанищем и моей могилой. Ведь тут есть все, о чем только можно мечтать. Она улыбнулась – той Джокондовой улыбкой, по которой никогда, никак нельзя понять, что за ней кроется.
На этом чердаке мне выпали самые волшебные наслаждения в моей мужской жизни. Казалось, тело Пас готово принять и прочувствовать все мыслимые ласки. Оно щедро отдавалось мне, все целиком, без остатка, от кончиков волос до кончиков пальцев ног, и я не знал, почти не знал, что с этим делать. И тогда я обратился в орудие наслаждения. Колдунья Xana – вот кем она была при свете каминного огня, преображавшего ее лицо. Спереди, сзади, сбоку, на спине и на животе… я уже не помню и не хочу вспоминать, как это было. Знаю только одно: я выпивал ее до дна, уста к устам, и проникал в ее жаркую тьму, в ее пылающие тайники, и медлил там, и заглатывал ее, и кусал, и она – она тоже ласкала и терзала, мучила и ублажала мое тело, каждый его квадратный миллиметр. Я был распят ею, исцарапан, избит, натянут как струна, а потом вдруг расслаблялся, точно сломанный паяц, чувствуя, как захлестывает и уносит меня волна наслаждения. Я был ее покорным рабом, я был отдан на милость и растерзание ее любви. Следом за душой заговорило мое тело: я ее любил.
Я открыл глаза. Первое, что мне захотелось сделать, это сдернуть с нее простыню и увидеть наконец крест, вытатуированный на ее коже… но я был один. Натянув джинсы, я сбежал по лестнице. Внизу ее тоже не было. Я отворил дверь, и меня ослепило солнце. Когда мои глаза свыклись с его сверканием, я чуть не упал на колени, так это было прекрасно. «И вдруг сиянье дня усугубилось, как если бы второе солнце нам велением Могущего явилось», – писал Данте о Рае[65]. Неужто этой ночью я умер от наслаждения, а теперь пробудился в стране блаженных теней?!
Каменная крепость возносилась в небосвод, словно брала его приступом. Эта стена напоминала челюсть, отгородившую нас от остального мира. Ее клыки и резцы впивались в голубой окоем, где плавал золотой диск солнца. А передо мной лежал ковер из травы и мха, спускавшийся к гигантскому природному зеркалу. К озеру, в котором повторялись горы и Пас в бикини, готовая нырнуть в воду. «Подожди!» – заорал я и побежал к ней прямо по росе, босиком. Она обернулась:
– Что с тобой?
– Извини, – ответил я, не в силах больше ждать.
Стянув с нее трусики, я высвободил ее ягодицы и – ох, наконец?то! – увидел татуировку. «Сумасшедший!» – воскликнула она, смеясь. Крест Ангелов, альфа и омега. Это был он! Я поцеловал татуировку, сжал руками ее бедра.
– Да, я сумасшедший.
Пас легла рядом со мной. Я стал целовать ее веки, ее запястья. Этот фильм о любви наконец?то можно отмотать к началу, к компьютеру Антона. Спасибо, Антон! Ты был прав, когда сказал, что я должен начать жить заново!
– Нас могут увидеть…
– Ну и пусть, они нам только спасибо скажут.
Я с умилением глядел, как бьется кровь в тонких голубых жилках на ее маленьких ступнях.
– Я люблю тебя, Пас, – прошептал я.
Она ответила:
– Это очень серьезно – то, что ты сказал.
Вскочила на ноги, бросилась в озеро и исчезла под водой.
Я нырнул следом, спеша нагнать эту русалку.
Зажав пальцами нос, я набрал побольше воздуха в легкие и с открытыми глазами ушел в глубину. Солнечные лучи пронзали зеркальную поверхность, лаская донные травы этого горного озера, называвшегося Энол[66]. Энол – твое второе имя, малыш.
Мы провели там много дней, объезжая регион, его горы и побережье – от Бульнеса до Торимбиа, от Гульпиури до Кангас дель Нарсеа[67]. Останавливаясь на привал в амбарах или в стогах сена на только что убранных полях, плавая в реках с зеленой водой и упиваясь сидром в merenderos – ресторанчиках под открытым небом, где люди целыми семьями сидели за длинными столами, отмечая воскресенье.
Мы все пробовали. Мы все делали. Даже хранили молчание в старинных, пустующих до?романских церквях, жемчужинах архитектуры, – Санта?Мария?дель?Наранко или Сан?Сальвадор?де?Мальдедьос, где астурийский король окончил свои дни и был похоронен сыновьями.
Мы разыскивали затерянные пляжи в бухтах с такой фантастической топографией, что казалось, будто их вырубили в скалах великаны. Некоторые из этих пляжей, где мы бродили в отлив босиком, щетинились гранитными остриями, похожими на зубы дракона. Когда в сумерках пена волн смешивалась с туманом, зрелище становилось поистине космическим. Заходя в воду, мы чувствовали, как наших обнаженных тел касаются рыбы. Рыбы, которых она со здоровым аппетитом ела по вечерам в маленьких закусочных, лепившихся по берегам бухт.
Каждое ее движение было полно очарования: то, как она откидывала назад прядь волос, как потягивалась по утрам, выгибая дугой спину, как резко подносила зажигалку к сигарете – напоминая мне женщину с плаката в шахте, словно ей не терпелось взорвать всех, кто угрожал ее свободе.
В конце концов я все же задал ей вопрос о татуировке. Она лежала ничком на песке, в тени утеса, положив голову мне на колени. Начался прилив, и море уже подступило к нам вплотную, облизывая ее обнаженное тело. Я обводил пальцем контуры креста.
– Скажи мне, Пас… эта татуировка… что она означает?
– Вот балда, с чего это ты вдруг? Ты уже целую неделю на нее смотришь.
– Да, я знаю… Это крест Реконкисты.
Повернув голову, она исподлобья взглянула на меня:
– И что?
– Почему ты выбрала именно его?
– А ты бы хотел, чтобы мне изобразили какого?нибудь горбатого длинноносого trasgu? Или дельфина, какими украшают себя сопливые девчонки? Или призыв «Восстань!» готическими буквами? Мой крест выглядит здорово, разве нет?
– Да, но у тебя только одна татуировка – этот крест. Почему? Ты придаешь ему какое?то особое значение?
– Он мне нравится, вот и все, обалдуй… Да что с тобой, у тебя такой серьезный вид.
– А это не связано с политикой? – осторожно спросил я.
– С политикой?
– Ну да… чтобы заявить о своей тяге к независимости… или к фундаментализму…
Она расхохоталась, да так звонко, что мне хватило стыда на целых три следующих дня.
– Значит, если ты видел меня растроганной в церквях, если я ношу крест на попе, я фундамента?листка? Ну и воображение! А может, я из марранов[68]и ношу этот крест, чтобы отличаться от других? Кстати, ты знаешь, кто такие марраны?
Я пристыженно потупился. Она сжалилась надо мной:
– Ладно, если уж хочешь знать, я сделала ее еще в школе. Могу и свести, если тебе угодно.
– Нет, не вздумай!
– А кроме того, мне нравятся кресты, Христы, распятия, Пречистые Девы, которых носят по улицам; нравятся потому, что все эти муки, выставленные напоказ, кажутся непристойными… и вдруг становятся прекрасными. Подумай, как интересно: орудие пытки стало символом религии. Ты со мной согласен?
– Да, конечно, ты права.
– Ну, я тебя успокоила, мой бестолковый gabacho?[69]А теперь займись наконец делом, мне захотелось по?наслаждаться.
По вечерам она любила уединяться в своем horreo – бывшем амбаре, тысячу лет назад поставленном на четыре каменных столба, чтобы помешать грызунам лазить туда. Амбар примыкал к дому. В нем она обустроила себе фотолабораторию. Помещение было невысокое, метра полтора с небольшим, и она работала, сидя в позе Будды, в красном свете, в окружении своих ванночек и целой батареи пузырьков с реактивами, чьи едкие запахи были сродни образам, которые фиксировал фотоаппарат, повинуясь ее цепкому взгляду. На снимках были мы с ней, фрагменты пейзажей. Шрам у меня на плече, нахмуренная бровь, камень, похожий на языческого идола, ребенок, бегающий по песку во время отлива, складка в паху, взметнувшаяся волна…
Я забирался в амбар следом за ней, клал голову ей на плечо.
– Хотелось бы мне жить в таком horreo…
– Тебе пришлось бы жить лежа. Не очень?то это удобно.
– Да мы и так почти не встаем, – отвечал я.
– А знаешь, этот амбар построен без единого гвоздя, то есть он полностью разборный. Такой давали девушке в приданое, когда она выходила замуж в другую деревню, и его собирали вновь там, где жил жених.
Да, мне решительно нравился этот уголок. И я высказывал свое потаенное желание:
– А как ты думаешь, он хорошо смотрелся бы на Монмартре?
Я жил в приятной, но несколько эксцентричной квартире. В нее попадали через второй этаж (вход в глубине двора) и сразу оказывались на пятом, над океаном листвы. Этот лес в самом сердце Парижа назывался «маки»[70]. В конце XIX века он укрывал в своих зарослях убогие домишки художников, нынче же от него остались считанные островки зелени, один из которых и шелестел под моими окнами. Мне очень нравилось ощущать себя макизаром в центре Парижа, а главное, принимать у себя хорошеньких макизарочек. У каждой из которых было не меньше семидесяти пар обуви – туфли, сапожки, сандалии, балетки и прочее, на каблуках, шпильках и плоской подошве.
Прошло два года. Два года безоблачного счастья. Мы разъезжали по Европе, поскольку я старался держать руку на ее культурном пульсе. Артерии, которые я обследовал, назывались Лондоном, Флоренцией, Мадридом, Берлином, Афинами. В них еще текла кровь, темная и густая. И я говорил себе: «Пока все мы на плаву». От окончательного падения в пропасть нас отделял этот слабый огонек надежды.
Экономически мы уже шли ко дну. Политически очутились на самом дне, угодив в тиски между всемогущей Америкой, преподавшей нам убедительный урок своими выборами прагматичного денди с африканскими корнями, и Россией, с ее имперскими замашками и новым царем, который охотится на медведей с помощью ракетных установок, ездит верхом и заявляет, что врагов нужно «мочить в сортире».
Что же касается стран, стыдливо именуемых «развивающимися», то они не просто вынырнули невесть откуда, но при этом потопили нас самих. Я скрипел зубами, когда думал – а я об этом думал! – что если когда?нибудь у меня будет сын, ему суждено стать элегантным мажордомом в богатой китайской или индийской семье, освоившей искусство «жить по?французски». Впрочем, в этом грядущем, но уже весьма близком мире такая судьба может даже оказаться завидной по сравнению с уделом тех несчастных, которые тысячами побегут с европейского континента в утлых суденышках, эдакими анти?Улиссами, сжигающими свои паспорта – коричневые, красные или бордовые. Они не побоятся средиземноморских штормов, лишь бы достичь берегов Северной Африки, а там и знойной пустыни – в надежде найти свое катарское Эльдорадо. Да, завидная участь, ничего не скажешь… И кто знает, Эктор, может, ты обретешь счастье в объятиях какой?нибудь матроны из Шанхая, которая будет считать тебя не только красивым экзотическим довеском к своей супружеской жизни, но и носителем некоей чужеродной романтики? Или в объятиях хорошо образованной наследницы бомбейского раджи, которая, в целях расширения своей эрудиции, попросит тебя в сезон муссонов, когда бывает прохладнее и легче дышится, почитать ей «Отверженных» Виктора Гюго…
Ибо в плане культуры мы еще подавали слабые признаки жизни. За нами стояло время, долгие века, породившие множество шедевров, которым окружающий мир, казалось, не устает завидовать, – от «Кувшинок» Моне до наших знаменитых круассанов. Поэтому новые хозяева мира – бразильцы, китайцы или казахи – осаждали наши кафе, где посиживали на террасах, лакомились французской выпечкой и разглядывали снующих мимо парижанок, пребывая до поры до времени в полной уверенности – некоторые мифы так долговечны! – что это и есть самые обольстительные, самые сексуально изощренные представительницы женской половины рода человеческого…
Разумеется, долго это не может продолжаться, даже если большинство европейцев рассуждают, как византийцы в XV веке, которые спорили о половой принадлежности ангелов в тот самый момент, когда войска Мехмета II осаждали стены Константинополя. Европа стала одним большим музеем, запасником былых времен, передвижной выставкой, которая все никак не кончалась. И ее пупком был Париж – город без небоскребов. Но мы?то знали, что дни нашей цивилизации сочтены. И я, сидя в стеклянной клетке своей редакции, наблюдал – хладнокровно, точно капитан с мостика, – за надвигавшейся катастрофой.
Мир, который я так любил, доживал последние дни.
В то время меня поразило одно произведение искусства, настолько выразительное, что от него просто в дрожь бросало. И, представь себе, ты его тоже видел, я взял тебя с собой на выставку. Тебе исполнился тогда месяц, от силы два. Его выставили в часовне Школы изобразительных искусств, где когда?то училась твоя мать. Это была инсталляция китайского художника Хуана Юнпина[71]. Ты был слишком мал, чтобы запомнить эту вещь; будь ты постарше, тебе очень понравилось бы то, что издали можно было принять за плюшевые игрушки в натуральную величину. Я же пришел в ужас. Это было монументальное сооружение. Ковчег. Ноев ковчег. Пятнадцать метров в длину, с десятками чучел животных на борту: змея, обвившаяся вокруг носовой мачты; попугаи?неразлучники, дрозды и малиновки в подвешенной к рее клетке; сморщенные мартышки, дразнившие этих птиц. На палубе ждали отплытия другие животные – тигры, слоны, серны, все парами. Но этот ковчег был обречен на гибель. От него несло смертью. Молния расщепила главную мачту, и если приглядеться, то можно было заметить, что большинство зверей словно опалены этим небесным огнем. Перья порыжели, шкуры прохудились, местами обнажив железные каркасы, на которых держались чучела. От жара звери скукожились и застыли в жутковатых позах. Обугленные белые медведи слепо тянули вперед лапы?култышки. Стеклянные шарики?глаза под воздействием огня лопнули и рассыпались на мелкие осколки. Разинув уродливые пасти, воздев к небу обожженные головы – та с гривой, эта с рогами, – они выглядели в полумраке часовни зловещим бестиарием, творением какого?то безумного демиурга. Для воплощения своего замысла художник закупил большую партию чучел у фирмы Дейроль; ее хозяин, знаменитый таксидермист, приводивший в восторг сюрреалистов и многие поколения парижских детей, продал ему свои изделия, обезображенные пожаром. Звериные чучела, избежавшие полного уничтожения, заняли места на палубе ковчега.
Этот китаец, художник Нового Света, избрал для своей выставки Старый – Европу, а посреди Европы – Париж, дабы отправить миру свое послание: «Апокалипсис близится, и спасения от него нет. Так подумайте же, дамы и господа, каким образом вы проживете эти последние мгновения».
Я сделал выбор – остаться в прошлом, никуда не двигаться. Мне было уютно в роскошно убранных залах гигантского музея, называемого европейской жизнью. В этом футляре, где повсюду – на стенах и потолках учреждений, министерств, университетов и в городских садах – можно было увидеть статуи – обнаженные тела мифологических существ, принадлежащих вечности, которые словно защищали нас. Статуи, которые в других частях света были бы преданы проклятию за оскорбление нравственности. Этот мраморный народец, обитающий во всех городах, которые я посещал, наполнял мое сердце радостью и гордостью, воспламенял душу и избавлял ее от страхов куда лучше, нежели живые лица. Застывшие в своей безупречной красоте, эти выходцы из прошлого понимали, как я счастлив, как рад жить в этом мире и как боюсь того, что он, этот мир, стоит на краю гибели.
Лично я хотел провести эти последние мгновения с Пас. Когда она была рядом, мне казалось, что мир не погибнет никогда. Она была жизнерадостна, энергична, строила тысячи новых планов. В те дни ее переполняли творческие идеи. Она сменила галериста. Сменила аппаратуру. Снимала теперь на допотопную камеру, подобие большого аккордеона на треноге, с объективом в конце этой черной гармошки. Словом, так, как фотографы работали прежде. Что это было? Не знаю, я в технике не силен. Помню только, что эта штука была жутко тяжелая и Пас требовался помощник – таскать и устанавливать ее. Ассистент. А то и двое. Ее новый галерист Тарик выставлял работы самых знаменитых мэтров фотографии – Яна Саудека, Питера Берда, Мартина Парра, японского фотохулигана Араки[72]. Запуск Пас на ту же орбиту был неминуем. Ее пляжные микротрагедии пользовались стремительно возрастающим успехом. Сравнимым даже с известностью нашей Фирмы. Сколько раз, присутствуя на тех тусовках, где людям присваивают номера в их профессиональном рейтинге, я убеждался в популярности Пас. В светских салонах, где нас принимали, можно было все чаще видеть ее работы. Конечно, в тамошних библиотеках попадался и какой?нибудь из моих романов, но это было совсем другое дело. Я хочу сказать, не так уж бросалось в глаза. И выглядело не так безжалостно, как то, что фиксировал ее взгляд. Возле Пас я чувствовал себя карликом.
Мне очень нравилась эта роль: она действовала, а я смотрел, увековечивал, был свидетелем ее взлета. Шел в ее фарватере. Впечатление, наводка, спуск.
Почему так случилось, что она потеряла голову? Почему оставила у меня на руках это крошечное существо, которое я обожал, которое, если понадобилось бы, стал кормить собственной кровью, но которому, увы, нужна была также и мать. Смогу ли я довести до конца этот рассказ?!
Пас сопровождала меня во всех моих разъездах. Концерт в Осло, выставка в Лиссабоне, дефиле в Милане, новая экспозиция в амстердамском Rijksmuseum[73]. Она всюду следовала за мной. Но в конечном счете это я следовал за ней, ибо все дороги вели на пляж, на ее драгоценный пляж.
В Сорренто, где сирены по?прежнему были предметом поклонения, она обнаружила в лимонно?желтом цвете шезлонгов, обрамлявших изумрудное море, те переливчатые нюансы, которые так стремилась запечатлеть на фотопленке. В Пуйесе отобразила контраст между ослепительно белой скалой и смуглыми ногами сотен ребятишек, что бегали по песку или бросались в море, как живые гранаты, – это зрелище возродило через ее камеру Италию Пазолини[74], нищую и насмешливую, больную и щедрую на эмоции. Пляж Позитано, где у подножия живописнейшей амальфийской скалы высилась Санта?Мария Ассунта – церковь с фаянсовым куполом[75], она изобразила как роскошный концлагерь с рядами зонтиков, в чьей дорогостоящей тени лежали вповалку, спасаясь от адской жары, тела отдыхающих.
Она покидала отель в первой половине дня, пешком или в арендованном нами автомобильчике. Устанавливала на песке свою «гармошку» и сверхлегкую скамеечку, на которую водружала доску со своим оборудованием. Ей помогал паренек из местных, который вечером уносил с собой деньги в кармане, улыбку Пас и радость от ежедневного созерцания красивой женщины.
Мы встречались за обедом. Обычно я приходил после нее. У меня были всякие мероприятия в городе, затем я работал у себя в отеле, после чего мне требовалось бодрящее купание. Из воды я наблюдал за ней: она стояла на двухметровой платформе, в широченной соломенной шляпе, защищавшей ее от солнца. Иногда она спускалась со своей «башни», скидывала панцирь одежды и входила в море. Ее купальник – если можно так назвать несколько сантиметров тоненькой лайкры – весьма условно прикрывал вызывающую наготу. Парню она платила за охрану ее техники, но он только и делал, что пялился на нее. Вернувшись на берег, она ему улыбалась и ложилась на пляжное полотенце, презрительно игнорируя шезлонги со складными зонтами, без которых Италия не была бы Италией.
По ночам ее тело все еще пылало впитанным за день солнечным жаром.
Отель, с его холодными оштукатуренными стенами и металлической балконной решеткой, примыкал к скале. Наш номер походил на монашескую келью, где я молился – на Пас. Ей часто снились кошмары, она металась во сне, что?то бормотала по?испански, и тогда я бережно обнимал ее, стирал мокрым полотенцем пот с ее горячего лба, убаюкивал. В особенно жаркие ночи мы ложились прямо на плиточный пол, чтобы охладить наши разгоряченные тела. И, стараясь поскорее уснуть, смотрели на звезды, мысленно соединяя их между собой, чтобы они образовывали в черном небе фигуры животных, как это делаешь ты, рисуя карандашом в своих детских книжках.
За завтраком она не любила говорить. Молча поглощала свои тосты, пряча глаза за темными манхэттенскими очками.
Первое слово она произносила в 9.55, когда воды Тирренского, то есть «этрусского», моря принимали в себя ее смуглое, цвета капучино, тело. Двести девяносто ступеней вели к вершине утеса, откуда она бросалась в волны под взглядом призрака знаменитого американского писателя[76], чье орлиное гнездо высилось над нашим отелем. Ела она только меч?рыбу. В крайнем случае, spaghetti alle vongole, которые называла almejas[77].
Когда я вернусь из этого путешествия, Эктор, я буду приходить к тебе в детскую вечерами. И, если ты никак не сможешь заснуть, стану вполголоса перечислять тебе названия итальянских блюд: pappardelle, rigatoni, tortellini, conghilie, casarecce, penne, mezze penne, pennette… Тебя это убаюкает так же безотказно, как мой рассказ о том, как в теплом спальном вагоне транссибирского экспресса ты будешь мчаться сквозь тундру. Тундра… это слово всегда тебя смешило. Вот и эти итальянские слова тоже тебя развлекут своими певучими звуками, прежде чем усыпить.
Что еще нужно для счастья?! Все было прекрасно, все было чудесно. Мы выбирали уютное местечко с красивым видом, чтобы продегустировать цветное содержимое бокала, который был просто бокалом и ничем больше. Если названия всех видов кофе кончаются на «о» (espresso, cappuccino, latte macchiato), то коктейли оканчивались на «i» – bellini, rossini, negroni. Заметь: сплошь имена творческих личностей. Да, даже Негрони и тот был художником – писал Мадонн в пятнадцатом веке. Мы внимательно следили за тем, как струйки вина скользят между пузырьками сельтерской и кружочками лимона; нас восхищали неустойчивое равновесие между горечью и сладостью напитка, изящная форма бокалов, удобная для пальцев, герб отеля на блюдечках, мраморные столешницы, бархат кресел, складки портьер…
Так почему же я не заметил приближения грозы?!
Мне не нравится фраза Моравиа[78]: «Чем вы счастливее, тем меньше думаете о своем счастье». Я считаю ее неверной. Во всяком случае, для себя. О своем счастье я думал каждую минуту, восхваляя богов за то, что они создали эту женщину. И, не будь это запрещено европейскими законами, я ежедневно совершал бы жертвоприношение в благодарность за это счастье.
Теперь я знаю: меня обманула видимость. Мы огибали берега Европы, держась за руки. Пересекали континент в надежных воздушных лайнерах, приземляясь в странах уже знакомых нам, но еще не до конца изученных, стремясь приобщиться к их жизни, к их красоте. Она была моею гаванью, моим оплотом. И я знал, что отныне без нее мне уже не будет счастья.
Был у нас с ней один тайный замысел, который возник в Тоскане, в башне дома?крепости XV века. Это здание, окруженное кипарисами, построенное каким?то банкиром в правление Лоренцо Медичи, превратили в гостиницу. Сплошь цветы, канделябры да кожаные кресла, еще хранившие форму тел давно ушедших людей. Мы пили местное вино, погружаясь в задумчивую серьезность. И однажды принялись обсуждать такой вопрос: что мы любим по?настоящему?
Твоя мать ответила не раздумывая: «Ванну с пеной, вдвоем с любимым человеком, в старинном итальянском доме, при свете ароматизированных свечей». Потайной ход вел из гостиничной библиотеки в так называемые «апартаменты Аффреско». Там мы и нежились в античной мраморной ванне, любуясь расписным потолком, где ангелята дрались за красную ленту, а почти обнаженные нимфы ожидали вечернего возлюбленного.
Сидя в воде, при свечах, мы продолжали размышлять. Называли прекрасные места, соблазнительные запахи, все, что нам некогда нравилось делать, и то, чего мы не сделаем никогда.
И вот эти воспоминания мы намеревались собрать вместе, объединив их в книгу. Пас занялась бы фотографиями, я – текстами. И составили бы список, ибо в наш прагматичный век, когда людям уже некогда читать, а авторам некогда подробно описывать, перечень стал высшей литературной формой.
Да, именно перечень: для твоей матери и для меня настало время перечислить все, что нам предстояло потерять.
«Книга о том, чему суждено исчезнуть» – так мы окрестили свой тайный проект, задуманный как сентиментальное путешествие по Европе.
В раздел «ЖИДКОСТИ» попало вот что:
– Горячая целительная вода, извергаемая из пастей бронзовых зверей в купальне Геллерта (Будапешт).
– Красное вино, почему?то называемое «Carbone 14», которое подают в ресторане «Шассаньет» на камаргских болотах. Там ужинают на террасе, под противомоскитной сеткой. Такое впечатление, что ты – бабочка, угодившая в сачок. Поэтому после ужина возникает идея: насадить на булавку свою спутницу (Арль).
– Прозрачная вода, в которой видны все до одного белые камушки. Зеленая травяная дорожка, ведущая к пляжу Тийоле, сочная ежевика рядом – только руку протяни, и внезапно впереди – голубое веко моря, которое то поднимается, то опускается, мигая ресницами?волнами (Этрета).
– Коктейль «Vesper» с Wurgeengel – Ангелом?губителем (Берлин).
– Брызги воды из фонтана в одном из сквериков Монмартра, где святой Дени держит в руках свою отрубленную голову (Париж).
– Аперитив на закате в Дорсодуро, напротив церкви Джезуати[79] (Венеция).
Здесь я остановлюсь. Мы планировали посвятить большую главу Венеции, но до этого дело не дошло, ибо наша пара начала распадаться. И это было непоправимо.
Сейчас, размышляя об этом, я понимаю, что конец начался чуть раньше.
Когда Пас придумывала, чем еще можно пополнить страницы нашей книги. Например, для раздела «ЖИДКОСТИ» она предлагала:
– Мятный чай в кафе «Hafa de Tanger», с видом на ветряки Тарифы (Испания).
– Бутылка кутуку в Бамако, под аккомпанемент альбиноса?музыканта, играющего на балафоне, – перед тем, как пойти танцевать купе?декале, ввезенный с Берега Слоновой Кости (Мали)[80].
– Настойка из гибискуса на каирском базаре Ханэль?Халили (Египет).
Забавно было ее слушать. Но она не унималась.
– Как мне хотелось бы совершать вместе с тобой такие длинные путешествия.
Я отвечал, что больше не хочу ездить по свету.
– Но ведь прежде ты это делал.
– Верно, но это было прежде.
– Кончай! Ты говоришь как старик.
– Знаешь, а я и есть старик, и каждый прошедший день усугубляет эту ситуацию.
Достаточно было заговорить о разнице в возрасте, чтобы она тут же начинала желать меня. Может быть, это наводило ее на мысли о смерти и о том, что спасение – в любви?
Но сразу же после этого, когда наши тела отдыхали в приятной истоме, в теплом мраке амальфианской ночи, обдувавшей нас легким бризом, она снова заводила свою песню:
– Я все?таки повторяю свою просьбу. Представь себе, что мы занимаемся этим в номере какого?нибудь могольского палас?отеля, с видом на Тадж?Махал. Или в старинном арабском доме в Александрии, если ты не предпочтешь Алеппо с запахом его чудесного мыла…[81]
– В Алеппо, если мне не изменяет память, идет война. В Алеппо влюбленные плачут, – отзывался я.
– Ладно, отставим Сирию, ну а как насчет Иордании?
Если она настаивала на своем, как в тот вечер, когда мы вернулись с Монмартра и ужинали кантабрийскими сардинами, я приводил ей статистику, взятую из доклада Брюса Хоффмана, вице?президента RAND Corporation[82], или из статьи Роберта Э. Пейпа «Dying to win. The strategic logic of suicide terrorisme», опубликованной в «American Political Science Rewiew»[83].
В 1980?х годах произошел 31 теракт, осуществленный смертниками. В 1990?х годах их было уже 104, за один только 2003 год – 188. С 2000 по 2004 год в 472 терактах с участием смертников погибли 7000 человек в 22 странах. И вот самый интересный факт: 80 % таких терактов в мире начиная с 1968 года состоялись за десять последних лет, после 11 сентября 2001?го. Разумеется, жертвами становились в первую очередь жители западных стран. И конечно, самыми уязвимыми были туристические центры и транспорт. Мир становился все более опасным именно для путешественников, – что я мог тут поделать?!
Но она стояла на своем. Тщетно я пытался урезонить ее мрачными цифрами, обширной географией мест, где гремели взрывы, оставлявшие десятки, сотни трупов, черным списком погибших, расстрелянных, взятых в заложники людей, взорванных машин…
– Индия, страна шелков и Камасутры? Ладно, слушай: 13 мая 2008 года – 80 убитых и 200 раненых в индуистском храме Джайпура. 26 июля 2008 года – взрывы в Бангалоре и Ахмедабаде, 51 погибший, 171 раненый. 27 сентября 2008 года, на цветочном рынке в Дели, – 2 погибших, 22 раненых. В ноябре 2008 года, с 26 по 29 число, взрывы в Бомбее – 173 убитых, 312 раненых. 13 февраля 2010 года – взрыв бомбы, пронесенной в рюкзаке, – 9 убитых и 57 раненых на террасе German Bakery в Пуне. 28 мая 2010 года – взрыв в Наксалите, Западная Бенгалия, в результате которого сошел с рельсов поезд, – 148 погибших. Ты говорила о Египте? Пожалуйста: 17 ноября 1997 года – перед храмом Хатшепсут в Дейр?эль?Бахари 36 туристов погибли под пулями шести коммандос. На их налобных повязках было написано по?арабски: «До смерти!» 23 июля 2005 года – взрывы в Шарм?эль?Шейхе, 88 жертв.
– Кажется, это было устроено правительством.
– И что это меняет? Погоди?ка, вот тебе Турция, теперь и там опасно. 9 июля 2008 года – стрельба возле американского консульства, 6 погибших. 27 июля 2008 года – 17 погибших и 154 раненых в Стамбуле.
31 октября 2010 года – 32 раненых в результате взрыва, произведенного смертником. А вот твоя любимая Иордания: 9 ноября 2005 года – тройной взрыв, 57 погибших и 300 раненых.
– Но у нас еще есть Латинская Америка.
– Ну да, и там количество убийств превышает число жертв войны. Согласно данным ООН, 45,5 погибших на 1000 жителей в Гватемале. А в Гондурасе и вовсе 60,9…
– Да, но это же дело рук гангстеров. Так что не преувеличивай.
– Ах, вот как?!
И я напомнил ей о недавней гибели двух француженок, Урии и Кассандры, в самой что ни на есть туристической зоне Аргентины. И добавил, что Мексика по?прежнему удерживает рекорд по нападениям на иностранцев.
Пас примолкла. Но я решил довести дело до конца. Чтобы она больше не приставала ко мне с этим. Чтобы поверила в мою правоту.
– Возьмем Азию? Я опускаю подробности трагедии 2012 года в Таиланде, так как это произошло на крайнем юге страны, в районе, куда туристы заглядывают нечасто, но хочу напомнить тебе про Индонезию: взрывы в Paddy’s Bar и Sari Club на Бали – «всего?навсего» 202 погибших и 209 раненых…
Пас прервала меня:
– Сезар, это же было десять лет назад.
Она встала и обняла меня. Мне сразу расхотелось продолжать. Я избавил ее от рассказа об Израиле – чудесная страна, но при условии, что вы запасетесь надежным зонтиком. С января по ноябрь 2012 года из Газы на израильскую территорию попало 2556 ракет, в среднем 6,83 в день. Ответные действия Израиля были на высоте, и в таких условиях мне как?то не хотелось думать о клубном отдыхе в районе Рамаллы. Мне только хотелось, чтобы она поняла: жизнь слишком коротка, чтобы по своей воле укорачивать моменты счастья, они и так слишком редки. И еще я хотел объяснить ей, что уже имел печальный опыт в этом вопросе, что счастье – в нас, а не в других местах.
И что для счастья мне вполне достаточно скитаться вместе с ней по пляжам, по этим песчаным дорогам Европы, от берегов Шотландии или Германии до Франции или Греции; я искренне полагал, что и ей должно хватать того же.
На заре или вечерами, когда свет не годился для съемки, а ее персонажи не попадали в кадр, она складывала свое оборудование и мы оставалась единственными хозяевами берега. Плеск волн, запах водорослей, прозрачность воды, мягкость песка, линия горизонта – вот где была настоящая жизнь. То есть мне казалось, что это и есть настоящая жизнь…
– Любые пляжи, какие ты хочешь, – сказал я Пас.
И тогда она заговорила со мной о Мальдивах.
Мы приняли ванну. Накинули махровые халаты. Под растворенными окнами шелестели деревья маки, день медленно клонился к вечеру. Нам было хорошо. Мы собирались на ужин к Тарику.
– Я вот что подумала… Там ведь совсем не опасно. Только природа, ты и я, да еще несколько полуголых бездельников?новобрачных…
Пас хотелось запечатлеть цветовой диалог между желтым, почти белым песком и двумя разными оттенками синего – моря и неба. И вдобавок все оттенки белого – «от кокосового молока до мяса лангуста»…
– Совсем не опасно? Да этим островам грозит затопление!
– Не раньше 2025 года. У нас еще осталось немного времени.
– А последнее цунами, когда погибли три тысячи человек?
– Но ведь оно уже произошло. С точки зрения статистики все в порядке.
– С точки зрения статистики – да, ты права. Но не забудь о плачевном состоянии нынешних авиалайнеров, уж оно?то всем известно… А теперь посмотри?ка, что прислала мне Сесиль.
И я показал ей на своем смартфоне замечательный видеофильм, присланный одной из наших сотрудниц.
Это была съемка эпизода медового месяца. Парочка розовощеких молодоженов в белых одеждах и цветочных гирляндах, преподнесенных персоналом отеля, позировала на фоне лагуны и пальмовой рощи. Хрустальная мечта среднестатистического европейца, полагающего, что одной Европы ему мало; от такого зрелища у любого слюнки потекут. А ведь это была только прелюдия.
Мальдивец в черном парео объяснял по?английски нашим голубкам, что, согласно местному обычаю, его подчиненные должны исполнить песнь с пожеланиями счастья в честь молодых супругов. Которые слушали их, растроганные до слез.
И вот торжественный гимн вознесся к тропическому небу. Распорядитель сменил английский на divehi – местное наречие, напоминающее птичий щебет, а служащие отеля хором подхватили его песнь. Картина была весьма впечатляющая. Проблема состояла лишь в том, что субтитры, появившиеся на экране, жестоко противоречили их сладкозвучной эпиталаме. В переводе это был сплошной кошмар: «Вы – свиньи. И дети, родившиеся от вашего брака, будут свиньями и ублюдками, потому что вы неверные и неверующие». И все это пелось в лицо молодой парочке, которая не понимала ни слова и только радостно улыбалась. А служащие повторяли еще и еще: «Ублюдки… ублюдки!»
Пас прыснула.
– Как тебе не стыдно, Пас, ведь это ужасно!
– Молчи, молчи, дай послушать…
Она была в полном восторге.
Распорядитель подошел к влюбленным, соединил их руки, сжал их в своих ладонях наподобие створок раковины и торжественно провозгласил: «Перед тем как сунуть палец в куриную гузку, удостоверься, что в куриной гузке не застряла пуговица!»
Новобрачная в белоснежном платье слушала это со слезами умиления. Пас зашлась от хохота.
Распорядитель добавил: «Относись к своему директору с почтением!»
– Это еще что такое? – удивилась Пас.
– Он декламирует ей устав гостиничных работников и выдает его за священные брачные формулы.
– Да это просто гениальный фильм!
Церемония продолжалась. Новобрачным предложили посадить на пляже молодую пальму. «Да родится из члена твоего хаос!» – воскликнул распорядитель.
– Потрясающе! – воскликнула Пас.
– Ты находишь это потрясающим?
– «Да родится из твоего члена хаос» – это же вылитый девиз панков.
– Вот как? Ладно, послушай, что он говорит дальше: «Да выползут из члена твоего черви!»
– Н?да, до этого даже панки не додумались, – признала Пас.
Фильм закончился.
– Ну и потеха! Только не говори мне, что это тебя напугало.
– Знаешь, от их проклятий в адрес «неверных» мне как?то не по себе.
– Да они просто дурака валяли. А у твоих туристов такие глупые рожи.
– На их месте могли бы оказаться мы.
– Ну уж нет. Во?первых, я вовсе не стремлюсь за тебя замуж. И потом, они ведь не глотки им перерезали.
– За этим дело не станет.
Ее взгляд помрачнел. Мне открывалась ранее неизвестная черта ее характера – быстрая смена настроений. Она мгновенно переходила из одного эмоционального состояния в другое. В профессиональной сфере это должно было ей помогать, но в повседневной жизни создавало для ее партнера впечатление, будто он участвует в родео. Она резко встала и ушла в кухню. Я услышал, как хлынула вода из крана, хлопнули дверцы шкафа, со стуком упала крышечка от коробки с зеленым чаем. Потом раздался ее голос, в котором звенел металл:
– На самом деле ты трусишь. Ты попросту трус!
Это слово, «трус», донесшееся из кухни, обожгло меня как пощечина. Она обдавала меня презрением, словно ледяной водой. Но я не сдался, а ответил:
– Я не трус, дело совсем в другом.
– А ведь ты объездил весь свет… даже в Афганистане был!
– Вот именно.
Она внесла в комнату поднос, поставила его на стеклянный столик, подошла к дивану и села, подобрав под себя ноги. Села – и прижалась ко мне.
– Очень жаль. Знаешь, мне так хотелось совершить длинное путешествие.
– Да мы только и делаем, что путешествуем.
– Нет, мы скачем с места на место, как блохи. Это не по мне. Ты все повидал, а я ничего.
– Зато ты видишь гораздо лучше меня. Это доказывают твои фотографии.
Я гладил ее волосы. Пьянящий запах древесного сока кружил мне голову, возбуждал желание внедриться в эту женщину, как корни внедряются в почву… но она резко пресекла мои эротические позывы. И снова вскипела:
– Знаешь, я считаю, что ты подтасовываешь факты. Твои доводы абсолютно нелогичны. Ты без конца талдычишь о том, что здесь мы в безопасности. А вспомни?ка, что случилось в Норвегии в июле 2011?го, когда этот белобрысый фундаменталист расстрелял десятки людей. И ведь Норвегия – вот она, совсем рядом. Она даже член ЕЭС – эта самая Норвегия!
– Да, правда.
– А бойня в Лионе, на рождественском базаре?
– Я согласен с тобой, Пас, но если у нас и тут полно психов, то зачем нам ехать за границу, к тамошним?
Наступило долгое молчание. Пас потянулась к столику, чтобы налить чай. Потом взглянула на меня:
– С каких это пор ты стал всего бояться?
Я ничего не хотел ей говорить, это отняло бы слишком много времени. И было бы похоже на воспоминания старого бойца о былых сражениях. Вот тебе, Эктор, я бы все рассказал, но… ладно, там будет видно. Я посмотрел на маленькую бирманскую статуэтку, танцевавшую на снимке Малика Сидибе. И решил несколько изменить тему.
– Знаешь, что говорит Вирильо, наш философ скорости?[84]
– Нет.
– «Всякий раз, как человек что?то изобретает, он изобретает и катастрофу, сопутствующую его творению». То есть если ты строишь самолет на триста пассажиров, у тебя будет триста потенциальных мертвецов. Если возводишь небоскреб, то создаешь возможность его обрушения…
– Да ты отъявленный пессимист.
– Нет, Пас. Просто мир кажется мне все более и более хаотичным, нестабильным, уязвимым. Люди сходят с ума, климат совсем обезумел.
Ее взгляд застыл: она уже отрешилась от меня. Отхлынула, как волна, ушла в глубь себя.
Нет, это был не страх. Просто я слишком хорошо знал, чего не хочу, вот и все. И теперь виню ее за то, что мне приходится сесть в этот самолет. Пункт назначения указан над стойкой. Карима берет микрофон и объявляет начало посадки. Мне страшно потому, что я думаю о тебе, Эктор. Кем ты станешь, когда вырастешь? В какую сторону повернется мир? Надежно ли ты будешь вооружен против зла? Во что превратится культура, к которой я пытаюсь тебя приобщить? А красота? А сам человек? Неужели со всем этим уже покончено?
[1] Парки – три богини судьбы в древнеримской мифологии. Соответствовали мойрам в древнегреческой мифологии. Их имена: Нона (то же, что мойра Клото) – тянет пряжу, прядя нить человеческой жизни; Децима (то же, что мойра Лахесис) – наматывает кудель на веретено, распределяя судьбу; Морта (то же, что мойра Атропос) – перерезает нить, заканчивая жизнь человека. – Прим. перев.
[2] Гектор – воин?троянец, прославившийся своими подвигами при обороне Трои. По?французски произносится «Эктор». Илион – старое название Греции. (Здесь и далее цитаты из «Илиады» в переводе Н. И. Гнедича.) – Прим. перев.
[3] Ахиллес (Ахилл) – греческий воин, участник осады Трои, сын царя Пелея и богини Фетиды, считавшийся полубогом. – Прим. перев.
[4] Улисс (лат.) или Одиссей (греч.) – в древнегреческой мифологии царь Итаки, сын Лаэрта и Антиклеи, прославился как участник Троянской войны, был умным и изворотливым оратором (отсюда его прозвище «хитроумный»). Одиссей – один из ключевых персонажей «Илиады» и главный герой поэмы «Одиссея», повествующей о долгих годах его скитаний и возвращении на родину. – Прим. перев.
[5] «Илиада», книга XXIV (похороны Гектора). – Прим. перев.
[6] Департамент к северо?востоку от Парижа, в настоящее время заселенный в основном иммигрантами из Северной Африки. – Прим. перев.
[7] Смурфы (англ. The Smurfs) – персонажи мультипликационного фильма, придуманные и нарисованные бельгийским художником Пьером Кюллифором, работавшим под псевдонимом Пейо. – Прим. перев.
[8] Фра Филиппо Липпи (1406–1469) – флорентийский живописец, один из самых заметных мастеров раннего итальянского Возрождения. Первым из дошедших до нас произведений Филиппо Липпи является «Мадонна из Тарквинии», написанная в 1437 г. (т. н. «Мадонна Липпи»). – Прим. перев.
[9] Руасси (или Шарль де Голль) – название парижского международного аэропорта. – Прим. перев.
[10] Имеется в виду пророк Мухаммед (Магомет или Магомед) (570??632) – арабский проповедник единобожия и пророк ислама, центральная (после единого Бога) фигура этой религии. Согласно исламскому учению, Мухаммеду Бог ниспослал свое священное писание – Коран. – Прим. перев.
[11] Я люблю Астурию (англ.). Астурия, или Астурийское княжество, – автономное сообщество и провинция на севере Испании, на побережье Бискайского залива.
[12] «PEZ» – конфеты, состоящие из механического дозатора?игрушки и собственно конфет?пастилок, пользующиеся популярностью во всем мире, производятся с 1927 г. – Прим. перев.
[13] Пас (Paz) – в переводе с испанского – мир, покой. Здесь произносится «Паз» по правилам французской фонетики.
[14] Шан – район в Юго?Восточной Азии, в который входит современный штат Шан в Бирме, а также прилегающие районы Китая и Таиланда. Население бирманского Шана ведет долгую войну за создание собственного государства. – Прим. перев.
[15] Шампольон Жан Франсуа (1790–1832) – французский ученый, основатель египтологии, которому удалось после многолетней работы расшифровать иероглифическое письмо древних египтян. – Прим. перев.
[16] Шарль Бодлер. «Плаванье», пер. М. Цветаевой («Цветы зла», CXXVI). – Прим. перев.
[17] Имеется в виду песня «So young» – рок?группы The Rolling Stones с пластинки 1978 г. «Some Girls» и песня «I wanna be adored» – рок?группы The Stone Roses из дебютного альбома 1989 г. – Прим. перев.
[18] «Rape my» («Насилуй меня») – наверное, самая знаменитая песня Курта Кобейна и группы Nirvana с их третьего альбома «In Utero». – Прим. перев.
[19] Чили с мясом (исп.) – национальное испанское блюдо.
[20] Открытое пространство (англ.).
[21] Французы считают сидр истинно французским напитком, производится в основном в Нормандии. – Прим. перев.
[22] В VIII в. мавры завоевали большую часть Иберийского (ныне Пиренейского) полуострова, за исключением лишь узкой полоски на севере – современной провинции Астурия, – где укрепились остатки вестготской знати. Летом 718 г. знатный вестгот Пелайо был избран первым королем Астурии и возглавил борьбу за освобождение (Реконкиста) иберийского полуострова от захватчиков?арабов. С этого момента историки отсчитывают начало Реконкисты. – Прим. перев.
[23] Кинозвезда (англ.).
[24] Отсылка к известным словам Антуана де Сент?Экзюпери: «Любовь – это не тогда, когда влюбленные смотрят друг другу в глаза, а когда они смотрят в одну сторону». – Прим. перев.
[25] Барон Фредерик Лейтон (1830–1896) – английский художник, яркий представитель викторианского академизма, в некоторых отношениях близкий к прерафаэлитам. – Прим. перев.
[26] Депардон Раймон (р.1942) – французский фотограф, режиссер, журналист, сценарист, один из мэтров документального кино. Уиджи (настоящее имя Артур Феллиг; 1899–1968) – американский фоторепортер, мастер уголовной хроники. – Прим. перев.
[27] Horreo – тип зернохранилища на севере Пиренейского полуострова. Представляет собой строение, поднятое над землей с помощью колонн. Gaita – музыкальный инструмент, разновидность волынки (исп.). – Прим. перев.
[28] Принц Астурии – исторический (и до принятия конституции – официальный) титул, который носил наследник испанского престола с 1388 г. Сейчас принцем Астурии является дон Фелипе, сын короля дона Хуана Карлоса I и королевы доньи Софии. В 1980 г. Благотворительным фондом принца Астурийского была учреждена Премия принца Астурийского, присуждаемая в восьми категориях: за достижения в искусстве, общественных науках, социальных науках, гуманитарной деятельности, международном сотрудничестве, спорте, научных и технических исследованиях. – Прим. перев.
[29] Намек на легендарного певца Орфея, возжелавшего вернуть из ада свою умершую жену Эвридику. – Прим. перев.
[30] Суфизм – одна из трех принципиальных школ философии Востока (наряду с ведантизмом и буддизмом). Суфийская школа считала пророками Авраама, Моисея, Давида, Заратустру, Христа, Мухаммада и др. – Прим. перев.
[31] Боевые быки из Миуры, хозяйства по разведению быков для корриды, известны как быки?убийцы. – Прим. перев.
[32] Banderilles – бандерильи. Tortilla – омлет (исп.).
[33] Ладно! (исп.)
[34] «Креолки» – серьги большими кольцами. – Прим. перев.
[35] В выражении скрыт двойной смысл: «Пас?астурийка» и «Астурийский покой». – Прим. перев.
[36] Копакабана – приморская часть города и всемирно известный пляж в Рио?де?Жанейро. – Прим. перев.
[37] Роберт Капа (1913–1954) – фоторепортер, классик фотографии. Ким Филби (1912–1988) – советско?британский двойной агент, якобы планировал убить генерала Франко при помощи фотографа, спрятавшего пистолет в фотоаппарате. Этот эпизод включен в документальный фильм «Те, кто пытались убить Франко», посвященный двенадцати покушениям на генерала. В 1960?х гг. Филби бежал в Москву, где и умер в 1988 г. Он называл сообщения о своей причастности к заговору «абсурдными». Герда Таро (1910–1937) – немецкий фотограф?антифашист; была близкой подругой Роберта Капа, погибла в Испании. – Прим. перев.
[38] Имеется в виду студенческая революция 1968 г. во Франции. – Прим. перев.
[39] Закуски (исп.).
[40] Кантабрийские анчоусы; атлантическая сельдь, приготовленная в сидре с мидиями; рис с кусочками рыбы морской черт, зажаренными в панировке (одно из самых популярных блюд); жареные кальмары.
[41] Рубленый иберийский хамон (окорок) с копченым мясом по?леонски.
[42] Тавромахия (в переводе с греческого «борьба с быком») была известна в странах Средиземноморья с очень давних пор. Требует от тореро бесстрашия и ловкости. – Прим. перев.
[43] Второе значение слова culin – порция сидра, которую нужно выпить за один раз, залпом, оставив чуть?чуть на донышке. – Прим. перев.
[44] С большим удовольствием (исп.).
[45] Чоран Эмиль Мишель (1911–1995) – французский писатель, мыслитель?эссеист. Выходец из Румынии, где дебютировал книгой «На вершинах отчаяния» (1934). «Плеяда» – название престижной серии французского издательства «Галлимар», в которой публикуются произведения наиболее известных писателей и поэтов. – Прим. перев.
[46] Козел (исп.).
[47] Луарка – рыболовецкий порт, расположенный на северном побережье Испании, в провинции Астурия. – Прим. перев.
[48] Идем! (исп.)
[49] Оскар Уайльд. «Заветы молодому поколению». Это сочинение, своего рода эстетический манифест автора, впервые было опубликовано в журнале «Хамелеон» в декабре 1894 г. – Прим. перев.
[50] Хамон сорта «Иберико бейота» – окорок из свиньи иберийской породы (самый дорогой сорт мяса, для получения которого поросят откармливают только желудями и свежими травами). Обладает изысканным вкусом. Вялится 36 месяцев. – Прим. перев.
[51] Фюретьер Антуан (1620–1688) – французский писатель. С 1662 г. член Французской академии. – Прим. перев.
[52] Национальный парк в Астурии. – Прим. перев.
[53] Город Герника был основан в 1366 г. принцем Тельо Кастильским. Является культурным и историческим центром басков. 26 апреля 1937 г. немецкие самолеты подвергли город разрушительной бомбардировке. Этой трагедии посвящены знаменитая картина Пикассо «Герника» и известная скульптура Рене Ише, созданная в мае того же года. – Прим. перев.
[54] Рабочая партия марксистского объединения (Partido Obrero de Unificacion Marxista). ПОУМ существовала в Испании в 1930?е годы. – Прим. перев.
[55] Чем вы здесь занимаетесь? (исп.)
[56] Занимаемся любовью (исп.).
[57] Кангас?де?Онис – населенный пункт и муниципалитет в Испании, входит в провинцию Астурия. – Прим. перев.
[58] Саломея (5?й или 14?й г. н. э. – между 62?м и 71?м г. н. э.) – иудейская царевна, дочь Иродиады и Ирода Боэта, падчерица Ирода Антипы. Согласно синоптическим Евангелиям, танец «с семью покрывалами» юной Саломеи на праздновании дня рождения Ирода Антипы очаровал его так, что он согласился выполнить любое ее желание. Будучи научена своей матерью, Саломея потребовала убить пророка Иоанна Крестителя, и ей была принесена на блюде его голова. – Прим. перев.
[59] Этрета (Etretat) – одно из самых живописных мест на Алебастровом Берегу (C?te d’Alb?tre) Франции (Верхняя Нормандия). Аммониты – ископаемые морские моллюски. – Прим. перев.
[60] Триада – форма тайных преступных организаций в Китае и китайской диаспоре. В настоящее время триады известны в основном как преступные организации мафиозного толка, распространенные на Тайване, в США и других центрах китайской иммиграции, специализирующиеся на торговле наркотиками и другой преступной деятельности. – Прим. перев.
[61] Имеется в виду Пантократор – один из православных монастырей на горе Афон. – Прим. перев.
[62] Паншир (или Панджшер) – одна из провинций Афганистана. – Прим. перев.
[63] Венесуэльский водопад Salto Angel («Прыжок ангела») считается самым высоким в мире. Его высота – 979 м, которая складывается из расстояния от края обрыва до первого препятствия (807 м) и как бы нового прыжка (172 м). – Прим. перев.
[64] Тривандрум – столица штата Керала (Индия). – Прим. перев.
[65] Данте Алигьери. «Божественная комедия» (Рай, песнь первая, стих 61). – Прим. перев.
[66] Озеро Энол находится на севере Испании, в Астурии, в национальном парке «Пики Европы». – Прим. перев.
[67] Бульнес – высокогорное селение в Астурии. Торимбиа и Гульпиури – популярные астурийские пляжи. Кангас?дель?Нарсеа – город в Астурии. – Прим. перев.
[68] Марраны (или мараны) – термин, которым христианское население Испании и Португалии называло евреев и их потомков, принявших христианство и втайне сохранявших верность иудаизму (конец XIV–XV в.). – Прим. перев.
[69] Презрительная кличка французов, вошедшая в обиход после оккупации Испании (1807–1817) армией Наполеона, который истребил тысячи сопротивлявшихся ему испанцев и назначил королем Испании своего брата Жозефа. – Прим. перев.
[70] Маки – труднопроходимые заросли кустарника в Южной Европе, где люди издавна скрывались от правосудия. Французские партизаны, борцы Сопротивления во время Второй мировой войны называли себя в память об этом «маки» или «макизарами». – Прим. перев.
[71] Хуан Юнпин (р. 1954) – современный художник, родился в Китае, живет и работает в Париже. – Прим. перев.
[72] Ян Саудек (р. 1935) – культовый чешский фотохудожник. Питер Берд (р. 1938) – американский фотограф, известен своими работами, сделанными не только в Африке, но и в мире моды, политики и Голливуда. Мартин Парр (р. 1952) – современный английский фотограф и фотожурналист. Нобуеси Араки (р. 1940) – японский фотограф. Широкую известность получил благодаря работам на стыке эротики и порнографии, зачастую провокационным и нарушающим табу японского общества. – Прим. перев.
[73] Государственный музей (Rijksmuseum) – художественный музей в Амстердаме, основан в 1808 г. братом Наполеона I, королем Голландии Луи Бонапартом. – Прим. перев.
[74] Пьер Паоло Пазолини (1922–1975) – классик кинематографа, итальянский режиссер, драматург, актер, теоретик кино. – Прим. перев.
[75] Позитано – излюбленный итальянскими богачами курортный городок на амальфианском побережье Южной Италии, включенный в список памятников Всемирного наследия ЮНЕСКО. Церковь Санта?Мария Ассунта, с ее красочными куполами, зеленой и желтой плиткой, расположена прямо у моря, от которого ее отделяет лишь фешенебельный пляж. – Прим. перев.
[76] Имеется в виду Юджин Лютер Гор Видал (1925–2012) – американский писатель, сценарист и драматург. – Прим. перев.
[77] Спагетти с двустворчатыми моллюсками, которые называют морскими петушками (ит.). Almejas – съедобные ракушки (исп.). – Прим. перев.
[78] Альберто Моравиа (1907–1990) – итальянский писатель, новеллист и журналист. – Прим. перев.
[79] Дорсодуро – один из шести исторических районов Венеции, расположен между центром города и лагуной, там находится церковь Джезуати (или Санта?Мария?дель?Роса?рио) – на канале Джудекка. – Прим. перев.
[80] Кутуку – очень крепкий пальмовый ликер родом из Кот?Д’Ивуар. Бамако – столица соседнего Мали. Балафон – африканский ударный музыкальный инструмент, идиофон. Купе?декале – танец с Берега Слоновой Кости, появившийся в 2003 г. и распространившийся затем во Франции среди иммигрантов из Африки. – Прим. перев.
[81] Алеппское мыло известно много веков. Для него характерен мягкий запах лавра и оливкового масла. – Прим. перев.
[82] Рэнд?корпорейшн (RAND – аббревиатура от Research and Developmen, Исследования и Разработка) – американский стратегический исследовательский центр. – Прим. перев.
[83] «Умираю за победу. Стратегия террориста?смертника» (англ.). American Political Science Review (сокр. APSR) – ежеквартальный научный журнал, издаваемый Американской ассоциацией политических наук.
[84] Поль Вирильо (р. 1932) – французский философ и архитектурный критик. Тексты Вирильо выстраиваются вокруг тем техники, коммуникации и скорости. Его книги изобилуют отсылками к физике, особенно к теории относительности. – Прим. перев.
Библиотека электронных книг "Семь Книг" - admin@7books.ru