Наталья Костина

Билет в одну сторону

 

 

Предисловие автора

 

Эта книга является романом – то есть художественным вымыслом автора. Но одновременно это – документальное свидетельство той войны, которой ни мы, ни наши дети не предвидели, но в которой нам всем пришлось жить. И реалии этой странной и парадоксальной войны, которые послужили канвой для сюжета романа, порой настолько чудовищны, трагичны и одновременно бессмысленны и похожи на фарс, что даже человеку с богатой фантазией было бы сложно выдумать более страшные и алогичные события, чем те, что происходили на наших глазах. Совершались вещи, которые не укладываются ни в какие законы чести и логики, поэтому даже мне, автору многих детективных романов и человеку с несомненно богатой фантазией, временами было трудно, а иногда даже невозможно представить, что настоящее, с которым я как в жизни, так и в процессе написания романа сталкивалась каждый день, окажется еще более жестоким, жертвенным и героическим, чем выдуманные события.

Я говорю спасибо многим людям, бывшим рядом со мной и помогавшим мне пережить тяжелые минуты этого года: моим замечательным друзьям и единомышленникам – и тем, с кем дружу много лет, и тем, с которыми познакомилась относительно недавно и еще никогда не виделась вживую, друзьям реальным и виртуальным. Я низко кланяюсь людям, помогающим раненым и беженцам, волонтерам всех стран и тем, кто хоть однажды принес передачу в госпиталь или перечислил деньги в фонд помощи армии. Спасибо вам всем за поддержку, добрые дела и за то, что просто не остались равнодушны. Слава Украине! Героям слава!

 

Мой мир сошел с ума. Город, область, мои соотечественники, друзья, коллеги, обезумев, разрывая криком свой собственный рот, доказывали свою правду нам, гражданам Украины, вдруг ставшим инакомыслящими. Они прикладами вбивали в нас свою веру и мечту, а нам казалось, что эта русская мечта вползала в этот перекошенный безумием рот черной степной гадюкой.

Олена Степова. Дорога в Гуково

 

Самые жаркие уголки в Аду оставлены для тех, кто во времена величайших нравственных переломов сохранял нейтралитет.

Данте Алигьери

 

Ой ти, дівчино, з горіха зерня, Чом твоє серденько – колюче терня? Чом твої устонька – тиха молитва, А твоє слово гостре, як бритва? Чом твої очі сяють тим жаром, Що то запалює серце пожаром?

Іван Франкo

 

 

Аня

 

– Вот ты мне объясни, ради бога – для чего все это? Что, нормальной работы нельзя было найти с ее красным дипломом?

– Рит, давай не будем сейчас, а?

– Я что, поговорить с дочерью даже не могу? Мы тут ее кормим, а она опять со своими закидонами! Сколько предложений уже пропустила! А нервов мне сколько извела! Как будто мало нам было одного ее Майдана!..

– Ритуль, ну давай мы ее еще немного потерпим и покормим, а? Смотри, она совсем худющая стала… – Папа деликатно загораживает меня спиной, переводя стрелки с наболевшего на актуальное сейчас.

Но от ма буквально летят искры, и сбить ее с намеченной цели так же невозможно, как загнать в безопасный тупик тяжелый, разогнавшийся с горки товарняк, у которого отказали тормоза. Крушение будет неминуемым и страшным.

Я, на свою беду, как раз ем. В меню домашнего благотворительного ужина сегодня макароны с котлетой, политые соусом, и салат. Еда, уютно сервированная и невинно дожидающаяся меня на столе, разумеется, была лишь вкусно пахнущей приманкой в капкане. И вот теперь я давлюсь всем этим наспех, по?птичьи заглатывая огромные куски, чтобы побыстрее покончить с приемом пищи и удрать к себе.

– Да мне?то что! Одну дармоедку кое?как прокормить смогу! Пусть хоть до конца жизни сидит на нашей шее! Пока мозоли не натрет! Неблагодарная!

Неблагодарная – это, разумеется, я, продолжающая молча жевать, не отрывая глаз от тарелки. Все, наверное, очень вкусно, как всегда – мама умеет готовить. Но сейчас я просто механически кладу пищу в рот, делаю несколько судорожных жевательных движений и глотаю. Я не чувствую вкуса. И даже не потому, что мне стыдно или от огромной, просто переполняющей меня усталости, а потому, что все еще ощущаю тот страшный, больничный запах, которым насквозь пропитано отделение. Весь этаж. Госпиталь. Мне кажется, что этим запахом наполнен не только он, но и весь город, – хотя я знаю, что это не так. В городе исход лета. Цветут на клумбах петунии, источая пряный аромат августа, но для меня даже они изливают запах хлорамина, присохших кровавых бинтов и разлагающейся плоти. Страшный запах войны.

Ма, в этот раз так и не сумев пробить мою глухую оборону, покидает кухню, напоследок выразительно хлопнув дверью. Папа вздыхает и зажигает под чайником газ.

– Ну что, Мурзик, – чай, кофе?

Уйти к себе и упасть лицом в подушку хочется настолько, что я игнорирую заманчивое предложение, равно как и свое милое детское прозвище, и наливаю кружку воды прямо из?под крана. Там же, у мойки, водой, пахнущей все тем же хлорамином, я поспешно заливаю макароны и прочее.

Я не поворачиваюсь, потому что снова боюсь увидеть свою родительницу, готовую выплеснуть очередную порцию наболевшего – того, что она думает о моем поведении. А я… Я понимаю, что, наверное, где?то была неправа, где?то перегнула, а местами даже не оправдала, но… Сегодня я отчаянно не желаю продолжать этот разговор, потому что о госпитале, красном дипломе и моей более чем странной позиции можно, оказывается, рассуждать бесконечно. Слава богу, хотя бы не каждый день или каждый вечер – а только когда я своим нелогичным поведением совсем достану мамулю. Но… я не могу измениться, и она – тоже. Менять поведение и привычки сложнее, чем кажется. Тем более когда твоя всю жизнь послушная доченька начинает выкидывать такие коленца. Поэтому я ее понимаю. И знаю, что долго она не выдержит. Она снова поведет атаку – может быть, не напрямую, как сейчас, а пользуясь иными словами и методами, метя не в лоб, но все равно при этом попадая туда, куда целила, – так, чтобы я непременно почувствовала себя взрослой неблагодарной скотиной, неправедно сожравшей ужин, в который не вложила ни копейки. Спагетти, котлета и грибная подлива лежат у меня в желудке тяжелым камнем – может быть, это и не еда была вовсе, а моя совесть, к которой родители не первый месяц тщетно взывают?

Я давлюсь водой, и… неожиданно папа меня обнимает. Это случается так внезапно, что я с грохотом роняю кружку, порывисто поворачиваюсь – и тоже обнимаю его. Оказывается, я могу сколько угодно выносить попреки, но родительской любви я не выдерживаю. Слезы мгновенно заливают лицо – наверное, они брызжут так, как у клоуна в цирке, – потому что я очень долго, просто вечность их сдерживала. И теперь они прорвались и текут, размывая во мне какие?то мной же возведенные плотины.

Оказывается, это так приятно – плакать, когда тебя обнимают… Я утыкаюсь лицом прямо в папину футболку, которая – слава богу! – пахнет не больничным коридором, а таким родным, что влага из моих глаз, льющаяся неиссякаемым потоком, тут же промачивает ее насквозь. Папа молча гладит меня по голове, совсем как маленькую, а затем осторожно усаживает на мое излюбленное место печалей – в тесный закуток за пеналом. Я уже плохо помещаюсь здесь, но все равно еще втискиваюсь – потому что от природы я ужасно худая. Тонкая?звонкая, как говорит па. Еще всхлипывая, я опираюсь спиной о холодную кафельную стену, подтягиваю колени и охватываю их руками, стараясь не соскользнуть со старого квадратного пуфа с облезлым, потрескавшимся, но все еще мягким дерматиновым сиденьем – хотя, собственно говоря, падать здесь, в этой узкой щели, совершенно некуда.

– И что ж ты воду?то сырую хлещешь? Мы вот сейчас чайку с лимончиком…

Пить чай в пространстве, куда и кошка поместилась бы с трудом, да еще и в позе эмбриона невозможно, поэтому я вытягиваю ноги – как раз до середины кухни – и принимаю чашку, исходящую паром.

– Анют, а хочешь, я у себя в отделении поговорю?

Я опускаю глаза. Протестовать и объяснять – почему я делаю то, что делаю, и как долго это со мной будет происходить – сегодня у меня уже нет сил. Хуже всего то, что я не упряма и никогда такой не была. Просто… просто так получилось. И все. Я сама не знаю, как это растолковать.

– Нет, в общем и целом я тебя как раз понимаю… Не обижайся, знаешь, это у меня уже по инерции вырвалось. – Папа с покаянным видом пожимает плечами. – Печеньку хочешь?

В этот раз плечами пожимаю я. Чашка клонится, и чай проливается на джинсы. Он еще горячий, поэтому я дергаюсь и обливаюсь еще больше. Орать нельзя – иначе на кухню сразу же ворвется утихомирившаяся ма и начнется снова?здорово: что жить так дальше нельзя и все прочее – короче, типа того, что нужно бросить глупости и найти настоящую работу. Что они меня растили?кормили?одевали. Что когда у меня будут свои дети, я ее наконец пойму… Во избежание всего вышеперечисленного я только утробно сиплю, выпучив глаза. Па с ловкостью детского врача с тридцатилетнем стажем, привыкшего переворачивать младенцев с животика на спинку, даже не разбудив, вынимает чашку из моих покрасневших пальцев, одновременно промокая полотенцем все, что в этом нуждается: мои застиранные штаны, руки и лицо – мокрое не от чая, а все еще от слез.

Печеньки вкусные, мои любимые и куплены явно для меня той самой ма, которая так бушевала в кухне десять минут назад. В госпитале я до сих пор ничего не ем, поэтому вечером, несмотря ни на что, аппетит у меня зверский.

Организм желает восполнить потерянные калории, совершенно не считаясь с тем, что личность внутри него протестует: личности не до еды, не до парка с петуниями, не до книг, подруг, свиданий… хотя Макс сегодня снова звонил не меньше пяти раз.

На второй печеньке я, кажется, засыпаю, потому что в следующий проблеск сознания обнаруживаю себя уже в кровати, без джинсов и футболки. «Оказывается, мой родитель ловок не только с младенцами», – успеваю подумать я и мгновенно проваливаюсь в черноту – без прелюдий и, слава богу, в этот раз без сновидений.

Утро. Я привычно переодеваюсь в больничную робу, открываю кладовку и вытаскиваю оттуда «свои» ведро и тряпку. Надеваю перчатки и, соблюдая заведенный порядок, начинаю с дальнего конца коридора. Говорят, физическая работа не оставляет места для размышлений. Какой дурак это придумал? Наоборот, когда руки заняты, голова начинает работать в особо продуктивном режиме.

Я остервенело шваркаю тяжеленной, налитой грязной водой тряпкой по полу, затем сдвигаю скамейки – на них всегда сидят люди, с глазами, полными боли, – и еложу шваброй вдоль стен. Мне легче, чем им – этим покорно стоящим и ждущим, пока я делаю свое дело, потому что здесь, за наглухо закрытой дверью реанимации, помещаются те, кто им дороги. А я… я просто мою пол и молюсь. Чтобы сегодня там, за этой дверью, никого не прибавилось.

Я не знаю, есть ли во Вселенной тот, кого верующие называют Богом. Вполне возможно, что он, этот всемогущий разум, создавший ради собственного развлечения из конструктора имени периодической системы Менделеева все на свете, включая гангрену, столбняк и прочие радости, существует. Но очень глупо надеяться на то, что он исполняет просьбы и желания, потому что это – вообще не его работа. Для нас он сделал максимум возможного: очистил планету от динозавров, которых, наверное, сотворил исключительно затем, чтобы они сожрали заполонившие все пространство гигантские хвощи и удобрили Землю под будущие леса и пажити. А затем Бог опрометчиво заселил планету нами. Неблагодарными. Которые тут же пожелали петуний соседа своего и начхали на мирное сосуществование друг с другом. Мы, несомненно, куда хуже динозавров, убивавших исключительно пропитания ради. Мы загадили свой мир той самой таблицей Менделеева, с которой так и не смогли разобраться культурно. Заполонили океаны мусором и вырубили леса. Мы непоследовательно истребляем животных, а затем так же непоследовательно пытаемся их восстановить. Из остатков других животных, которых случайно недоистребили. И при этом мы постоянно что?то клянчим у Бога. Нет, мы даже не просим – мы требуем, как я час назад. Но разве в его силах остановить войну, которую развязали люди? Мы сами? Почему он должен исправлять НАШИ ошибки?

Я тоскливо прислушиваюсь к дальнему завыванию сирен «скорой» и упрямо твержу про себя: «Только не к нам, только не к нам…» И одновременно знаю, что это бесполезно. Оглушительный вой обрывается под самыми окнами, и в то же мгновение раздается грохот колес тех каталок, которые рысью ввозят в приемное отделение.

Я зачем?то бросаю недомытые полы и больничное имущество и тоже бегу по коридору. А «скорые» все причаливают и причаливают – сколько же их сегодня?! Я не хочу их считать, я не хочу смотреть на лица людей, сидящих под отделением реанимации, я не хочу видеть тех, кто лежит в этом отделении… кажется, я ничего больше не хочу. Кроме одного – чтобы война закончилась. И ни в одного человека больше не стреляли. Никогда.

 

Егор

 

Я приехал сюда воевать за правое дело. Бить украинско?фашистских гадов и освобождать ни в чем не повинных русских людей, которые будут бросать цветы на броню наших танков и плакать от радости. Да, и танки, и броня, и все прочее здесь если не в избытке, то в количестве, вполне достаточном для того, чтобы поддерживать уверенность в нашей силе хотя бы в нас самих. Тех, кто говорит исключительно по?русски, тут тоже навалом – совсем как в каком?нибудь Тамбове или Пскове.

Вот только я пока никак не могу взять в толк: кто и каким образом запрещал им пользоваться языком – хотя бы потому, что все школы тут почти исключительно русские, и речь вокруг тоже русская, и даже вывески на магазинах? Попадается, конечно, что?то придурочное, типа «Ковбаси» или «Квіти» – какие такие «квіти»? Я знаю выражение «теперь мы квиты» – но к магазинчику, по обгоревшей витрине которого теперь уже не понять, чем тут торговали до того, как внутри разорвался снаряд, это вроде бы не имело никакого отношения.

Несколько раз со мной даже случалось дежавю – когда ноги заносили меня вглубь районов, как две капли воды похожих на тот, в котором жил я сам. И, расслабившись, покуривая на какой?нибудь лавочке, я внезапно ощущал себя дома… и даже слышал, как у подъезда переговариваются мамочки с колясками. Однако вскоре прогуливающиеся с колясками стали исчезать со дворов и улиц – теперь они или беженцы, или отсиживаются в подвалах. А плач младенцев сменил минометный вой и постоянная канонада. Город начали раз…бошивать в хлам.

– Ну с…уки, укры… по своим же палят, п…расы гр…баные!.. Дойдем до Киева – зубами рвать буду! – орал, бешено брызгая слюной, в первые дни обстрелов тот самый Псих, с которым я кантовался в ростовской учебке.

Били действительно по жилым кварталам. Часами, методично разбивая дом за домом. Бетонные конструкции не обрушивались, как в тех домах, которые показывали по телику после терактов; да будь они прокляты, и эти фашисты, и гр…баные мусульмане?фанатики, которые после Чечни никак не могли успокоиться.

Мирные многоэтажки спальных районов, куда меня по приезде почему?то постоянно тянуло, еще недавно весело пестревшие занавесками, увешанные по балконам бельем и спутниковыми антеннами, сегодня производили жуткое впечатление своей беспомощностью и заброшенностью. Чьи?то вещи, и по сей день сиротливо болтающиеся на провисших веревках – то вереница детских ползунков, то спортивки вперемешку с женским бельем – забытые впопыхах или же оставленные за ненадобностью – много ли унесешь в руках? – только усиливали впечатление разора и неприкаянности.

Кондиционеры, спутниковые антенны, пластиковые окна – все эти свидетельства некогда налаженного быта и даже достатка соседствовали с ужасающими закопченными дырами. Местами вместо стен остались только груды бетонного крошева с обнажившимся скелетом арматуры. Жутко было смотреть на брошенные детские кроватки, игрушки, серый от пыли и копоти тюль, трепавшийся на ветру, как флаги капитуляции… позорной капитуляции счастья.

Трясясь в грузовике с поста в казарму, я буквально скрежетал зубами: мерзавцы, нелюди, что наделали! Мне, как Психу, вдруг тоже захотелось орать, лупить ногами, схватить за шиворот первого попавшегося, подозреваемого в сочувствии к проклятым украм, сбросить на грязный пол мордой вниз и бить, бить, бить… убивать. Если бы передо мной в тот момент поставили шеренгу пленных и дали команду, я без всяких угрызений совести положил бы их всех. Уже не за обещанные деньги – а за само унижение: как же они посмели вот так – только за то, что люди выбрали не тот язык?! Сволочи, трусливые, поганые сволочи… салоеды. Вместо того чтобы, по законам логики, лупить, скажем, по нам или по значимым объектам, которые мы контролировали, – тому же аэропорту, электростанции, вокзалу, они шмаляли по беззащитным жилым кварталам.

Я зажмурился, представив лишь на секунду, что снаряд попадает в нашу с мамой квартиру: одно мгновение – и нет больше ни жилья, ни того, что привык называть домом: вечного бардака в моей комнате, педантичного порядка в маминой, вкусного запаха из кухни, миски кота на полу… И фотографий на стенах тоже больше нет. Старых фотографий, где мой прапрадед в кубанской папахе, с саблей на боку, стоит, гордо демонстрируя два Георгия, а дождавшаяся его с фронта жена, видимо, больше свыкшаяся с другой обстановкой, нежели в ателье фотостудии, напряженно сидит на краешке непривычного кресла. Прадед, также с орденами во всю грудь – но уже после другой войны.

Воевали… все в нашей семье воевали! – неожиданно понимаю я. И отец служит – только по?своему – всю жизнь пашет в какой?то секретке. Одному мне приспичило податься в актеры… пользы от этого никакой. Лучше б действительно выучился если не на инженера?компьютерщика, как папашка советовал, – с математикой я не дружу с детства, – то окончил хотя бы военное училище. И работа была бы, и пенсия.

Россия?матушка воевать горазда! И, судя по генам предков, вояка из меня мог бы получиться неплохой. Не зря инструктор в Ростове хвалил меня – по его словам, я прирожденный снайпер. Только здесь мои способности еще никак не пригодились. Настоящих вылазок пока не было – так, держим районы, патрулируем…

Полноценные бойцы – это, конечно, наемники – в основном кавказцы. На них тут все и стоит – да еще на тех, в которых, несмотря на почти актерский прикид, с первого взгляда угадываются кадровики. Они смотрят на нас пренебрежительно?свысока – и к тому же меня запихнули в бригаду к этому Венику… да еще и вместе с Психом!

Но это ничего… главное – принести пользу этим несчастным людям, избавить их от нависшего кошмара захвата города бандами нациков и правосеков, насилующих беременных женщин, убивающих детей и оставляющих после себя выжженную пустыню. «Не бойтесь, – хочется мне сказать людям, которые иногда буквально шарахаются от нас на улице. – Это мы – ваши защитники из России, а не бандиты. Мы вас не бросим».

 

Аня

 

Сегодня Макс меня поймал. Наверное, его таки достало мое постоянное «сегодня никак не смогу, давай завтра, а?». Когда я вышла на улицу, в невозможный, мирный и идиллический летний вечер – с томным закатом, смолистым запахом разогретой за день тополиной листвы и праздничным ором воробьев, устроивших бои без правил за покрошенную за чье?то здоровье булку, – я словно бы выпала в другой мир. Мир без боли. Без сквозных ранений легких. Без ожогов восьмидесяти процентов тела. Без мяса, срезанного с ноги осколком так, что хоть анатомию изучай – все ткани до самой кости видны послойно. Прямо на живом человеке, который, когда ты моешь пол и случайно задеваешь шваброй ножку кровати, старается даже не морщиться. Тут начинался мир без трубок, торчащих из всех частей тела, и без перевязок, от которых зачастую падают в обморок не раненые, а сами сестрички.

Этот мир, несомненно, был лицом. Тот же, оставшийся за моей спиной, – изнанкой. На изнанке все далеко не так ярко и гладко, но именно на той стороне упрятано все важное: там все скреплено, сшито, там важные узелки и там же бирки – что из чего сделано, где и кем.

Одних, согласно их изнанке или нутру – называйте, как больше нравится, – можно стирать, вываривать, прессовать горячим утюгом – они все стерпят, выдюжат; с лохмотьями, оставшимися от ноги, доползут до своих да еще и доволокут на себе напарника. Для других, не обладающим таким запасом прочности, показана только сухая чистка. При вываривании и глажке – сиречь в бою, они паникуют и если не погибают от собственной оплошности в первых же рядах, то потом стараются не высовываться…

Впрочем, я, наверное, все же плохо представляю себе тот ад, из которого они все возвратились. Я только знаю, что существуют и третьи – вовсе одноразовые, бутафорские, как бумажные карнавальные костюмы. Они?то и составляют основное, самое многочисленное войско страны – сидящее в теплом углу и усердно строчащее комменты в сетях. От них также бывает польза, и временами большая: от диванной сотни периодически отпочковываются волонтеры и даже иногда добровольцы – в основном из тех, которые во время оно картинно подкуривали сигареты повестками из военкомата. Сейчас же они идут на передовую сами – все?таки, что ни говори, а Великий Предводитель Стерхов, он же теперь кратко, но весьма емко именуемый просто Х…йлом, сделал свое дело – мы не разбежались с воплями по кустам, а сплотились воедино так, как и сами даже не ожидали. Тем более не предвидели такого эффекта те, кто посылают к нам невидимые и не существующие ни в каких отчетах войска, которым – невидимым, но вполне существующим – мы, украинцы, дали неожиданный отпор. Вот только воевать бы научиться с меньшими потерями…

Те, кто остался за моей спиной – в другом мире, для которого был неважен ни с чем не сравнимый аромат вечерней листвы, ни тоненький серпик молодого месяца, скромно соседствующий на небе с оранжево?спелым, вальяжно валящимся за горизонт солнцем, несомненно, принадлежали к первому сорту.

Они все были настоящими бойцами – и раненые, которых язык не поворачивался именовать словом «больные», и врачи… все, до последней санитарки, перемывающей банки для анализов.

Я очень надеялась, что тоже смогу так называться – и не только называться. Что я смогу состояться. Что меня не вышвырнет навсегда на глянцевую лицевую сторону, где царствует гламур, он же непреходящее и вечное мещанское счастье. Я чувствовала себя не городской сумасшедшей с высшим образованием, бесплатно делающей самую черную работу, и даже не волонтером – нет, я была иголкой, сшивающей миры в единое целое, и никак иначе – но как объяснить это другим? И главное – как убедить себя, что не нужно ежедневно и ежечасно оглядываться на этих самых других, оправдываться и объясняться?

Макс стоял, надежно подпирая стену приемного отделения, которая, впрочем, не завалилась бы и без него. Наверное, он торчал тут уже вечность и настолько прикинулся ветошью, что даже воробьи не обращали на него ни малейшего внимания, бесстрашно утаскивая булку прямо из?под ног. Я хотела было состроить недовольную мину – устала, кроме того, вчера ясно дала понять, что на этой неделе не желаю никаких встреч – ни с ним, ни с кем?либо еще. Но то ли луч предзакатного солнца упал по?особенному, то ли мне сегодня было слишком скверно после десяти часов упражнений с половой тряпкой, утками и огромными мусорными мешками, полными пустых упаковок от лекарств, кровавой ваты, шприцев, использованных систем – всего того, что сопутствует ежедневной и ежечасной госпитальной борьбе, – что я взглянула на своего настойчивого поклонника иначе.

Внезапно я поняла, кто крошил тут булку и почему галдящие пернатые разбойники так нахально выхватывают оставшиеся крошки. Пока я мыла, чистила, скребла, подтирала, он терпеливо ждал, находя мирное применение своей бурлящей энергии – в данном случае мой боевой товарищ решил облагодетельствовать городских летунов.

– Привет!

Я разрушила идиллию, недовольные попрошайки порскнули во все стороны, но вот их кормилец, похоже, только обрадовался.

– Привет. Я тут мимо проходил, подумал – может, ты еще здесь?

– Пицца, пирожки с мясом, булочки с корицей… что это было? – Я кивнула на останки пиршества.

– Обыкновенный батон, Мурзик, всего лишь батон! – рассмеялся Макс. – Получил море удовольствия так сказать по дешевке. Все равно как сходил в цирк и зоопарк одновременно. Ну а ты сама чего хотела бы? Пиццу, булочку с кофе? Пирожков в парке, в конце концов?

– Богатый выбор. Подумать можно?

– Анька, ты ужасно худая и еле на ногах стоишь, – вдруг сказал он.

И тут я заметила, что Макс уже не улыбается. Что лицо у него такое же мрачное и сосредоточенное, как тогда, когда мы в четыре руки разбирали брусчатку в киевских переулках или, как бурлаки на Волге, волокли к Майдану старые покрышки, связав их веревкой. Тогда он точно так же ни к селу ни к городу обнаруживал, что у меня в кровь содраны пальцы или промокли ноги – хотя ТОГДА у всех у нас были мокрые ноги и израненные руки, полные заноз от деревянных щитов, ящиков, поддонов, но это никого не волновало. Только Макса и только в отношении меня. Может быть, это и есть любовь? Настоящая, а не та, когда имеет место только оздоровительный пятнадцатиминутный секс, а потом двое снова разбегаются и сидят пусть и в одной комнате, но каждый у своего компа.

Я ведь знаю, что Макс относится к той категории, перед которой сама я благоговею – к самой высшей, не признающей компромиссов с собственной совестью. Я, к сожалению, оказалась на это не способна. А Макс… Он был рядом, когда я готова была отступить и уступить, когда мне показалось, что все кончено… пускай на какой?то паршивый миг – но все же показалось. Не потому ли я сейчас так упорствую в своей поломоечной епитимье? Не я ли сама наложила на себя это наказание в виде неприятной, неквалифицированной работы, причем совершенно бесплатной? Да, я из тех принципиальных дур, которые не то что деньги – шоколадку не могут взять! Как раз сегодня мама одного из раненых пыталась сунуть ее мне в карман – разумеется, не для того чтобы я лишний раз шваркнула тряпкой у кровати, а просто так… Но я закусила губу и молча выложила подношение на тумбочку – хотя я сама из семьи потомственных медиков и к «барашкам в бумажке» отношусь совершенно спокойно, но… ее мальчику или ей самой это сейчас было нужнее.

На практике мне не раз приходилось наблюдать, как родственники, смущаясь, заталкивают деньги в карманы врачебных халатов – но я, выросшая в семье, где периодически то мама, то папа выкладывали на стол коробки конфет с засунутыми под целлофан аккуратными бумажными конвертами, в отличие от многих, всегда считала это чем?то само собой разумеющимся. Человеческой благодарностью, дополнительной оплатой, бонусом за качественно проделанную работу, премией по результату – назовите это как угодно, но не взяткой.

Настоящие взятки и откаты, как и весь наш многоэтажный, уходящий корнями в незапамятные времена, необъятный институт взяточничества, я просто ненавижу лютой ненавистью. Все общественные надстройки у нас прочно стоят на фундаментах под названиями: «не подмажешь – не поедешь», «сухая ложка горло дерет», «с переднего крыльца отказ, а с заднего – милости просим!». И медикам, как и юристам, устроиться на престижную и денежную работу без огромной взятки просто невозможно – каким бы хорошим специалистом ты не был.

Моя подруга Ника, окончившая в прошлом году с красным дипломом юрфак, до сих пор мыкается по случайным заработкам. Сейчас она ведет документацию в одной хилой конторе, а ее сокурсница, знаниями отнюдь не блиставшая, уже помощник судьи и раскатывает на собственном авто. Вот поэтому я и не переношу никаких леваков – даже в виде невинной шоколадки. Разве не в борьбе за это мы вышли всей страной на Майдан? Мы стояли под ледяными струями брандспойтов, а потом и под пулями ради того, чтобы никто больше не смел воровать и брать то, что ему не принадлежит, – даже по мелочи. Чтобы власть исполняла свои обещания. Чтобы огромный корабль коррупции наконец дал течь и затонул вместе с грязными политическими крысами. Вот почему я сегодня не взяла этой шоколадной плитки, положенной мне в карман от чистого сердца…

Я бреду рядом с Максом и мрачно размышляю: выжили бы мои родители, родившие меня в голодные девяностые, не приноси папа домой после операций деньги? Эти несколько купюр, которые, смущаясь, клали ему на стол родители больных детей, от которых уже отказались другие врачи, символизировали не взятку – какая может быть взятка за жизнь ребенка! – но простую человеческую благодарность. Да, возможно, он не брал бы их, этих подношений в мятых конвертах, не будь постоянных задержек в зарплате, маминого декрета и меня – которой нужно было и качественное питание, и фрукты, и детский велосипед… У нас испокон веку принято благодарить врачей чем бог послал – в сельской местности бытовал обычай отдариваться натурой, в городе же врачу клали на стол конверт. Да уж… выходит, я склонна оправдывать издержки собственной профессии, называя их «традицией», и при этом нетерпимо осуждать других? Стоит ли после этого удивляться тому, что те, другие, поступают точно так же, как и мы, мыслящие иначе? Нет, но это действительно свинство – давать деньги за то, чтобы юриста устроили на хлебное место, а он, в свою очередь, создавал бы вокруг себя клан оправдывающих или осуждающих за деньги – и так от самого верха до самого низа – вот это и есть самая сущность, гнилая сердцевина взятки! Это – взятка с большой буквы, взятка в квадрате! Да, хорошо было бы обсудить все это с Максом, только, боюсь, он…

– Эй, о чем так задумалась? Ужин проворонишь!

Все мои рассуждения о правых и виноватых тут же испарились из моей головы – так вкусно пахло там, куда меня, двигающуюся как сомнамбула, приволок мой друг. И не только приволок, но даже усадил в весьма удобное кресло! Значит, все?таки не какие?нибудь студенческие пирожки в парке, а пицца в приличном кафе.

Он сидел напротив – красивый молодой мужчина, мой друг, любовник и соратник в одном лице – и нетерпеливо вертел в руках салфетку.

– Ну что, Мурзик, поведаешь мне, почему у тебя все время такой вид, как будто ты… – Макс пощелкал пальцами и радостно выдал нужное определение: – зависаешь!

Да, наверное, я зависаю… точно. Не могу ни на чем сосредоточиться. В таком состоянии я действительно не врач, а так… работник ведра и швабры. Ладно, это мы как?нибудь преодолеем… но вот скажите вы мне, отчего это нашим самым близким людям, которые знают нас как облупленных, иногда может до чесотки приспичить узнать ход чужих мыслей? Для чего им это нужно? Бесцеремонно влезть на охраняемую территорию? Забраться в самое что ни на есть личное – все равно как в комод женщины, которую видишь в первый раз в жизни, и рассматривать там ее нижнее белье. Я сама никогда не задаю таких вопросов – жду, когда человек просто созреет для откровений, а вот Макс терпением отнюдь не обладает. Очень хочется вот так, по ходу отбояриться от него замечательно прокатывающей формулой: «Да ни о чем я не думаю. Просто сижу». Но… Пусть он не слишком деликатен, но кому, как не Максу, можно рассказать все? Лишь ему, не знающему сомнений и умеющему отличать белое от черного и плевелы от семян разумного, доброго, вечного, я могу поверять свои сумбурные мысли. И почему, почему я так от него отгораживаюсь, хотя совершенно точно знаю, что меня поймет только он? Не потому ли, что Макс – это моя совесть… а от совести мы предпочитаем прятаться. Не давать ей воли, потому как совесть – это такая штука: только выпусти ее на свободу – вмиг сгложет до костей. Да, стоит мне озвучить свои невеселые размышления, как прямодушный Макс, который всегда знает, как жить правильно, тут же даст мне указания, куда и каким курсом идти… После этого мне останется только одно – снова залечь на месяц на дно, потому что следовать советам Макса сегодня я не могу. Я упрямо сворачиваю с прямого шоссе на свою путаную и извилистую дорожку… которая меня пока никуда не привела. Только бурелом, трясина и шишки, валящиеся на мою несчастную голову. Может быть, действительно пора поменять ее на верный путь, а не то она и вовсе заведет меня в тупик? Но… иногда в тупиках открываются двери в иные миры и новые пространства. Только я не хочу сейчас обсуждать это все с Максом. Не хочу, и все. Баста. Край. Именно потому, что для него белое – это всегда белое, а черное – это тьма, Мордор, и нет никакой середины… Мой верный поклонник не мучится дурацкими, яйца выеденного не стоящими вопросами и ненужными рефлексиями – но почему же тогда он выбрал меня? Меня, способную плакать и смеяться одновременно, унаследовавшую взрывной характер матери и романтические стороны натуры отца – странную смесь, плохо совмещающуюся в одном флаконе даже при длительном взбалтывании. Холерический темперамент, астения, быстрое нервное истощение… это я сама, как дипломированный медик, предупреждаю его – но прежде всего себя. Удивительно, как при этом я еще так долго продержалась в госпитале! Да и на медицинский я, наверное, зря пошла…

Макс продолжает вопросительно смотреть, а официант – проклятье! – все не несет эту неизвестно зачем заказанную мной пиццу. Нет, сейчас я точно не способна все это озвучить, поэтому лишь пожимаю плечами:

– Сама не знаю. Просто усталость…

Ну вот, вполне удачно соврала. Вернее, решила затихариться. Отмазалась – хотя бы на время. Как всегда – не здесь, не сейчас. Но, как ни крути, объясняться все равно придется… хотя бы потому что уже наболело. Но где? У Макса? Он как будто слышит мои мысли:

– Давай сегодня ко мне, а, Мурзятина? А утром я тебя на работу на такси отправлю. С комфортом.

Если честно, очень заманчивое предложение. Расслабиться, знать, что, кроме нас двоих, в квартире никого нет. Что никто не постучит в комнату и не станет вести с тобой долгих и ненужных бесед… И можно молчать, сколько влезет… слушать музыку, заниматься сексом. Секс прекрасно снимает стресс… А не написать ли мне детские стишки на эту тему? Или даже недетские. Для папиного отделения младенческой хирургии это, пожалуй, слишком, а вот для поликлиники маман, пожалуй, вполне бы подошло. У них там до сих пор действует негласный закон о пропаганде здорового образа жизни, и главный постоянно спускает план на вывешивание плакатов: о пользе сырой морковки, о том, что надо остерегаться мух или незнакомых грибов в лесу.

Я тут же начинаю рифмовать: секс, кекс, лес… фекс, пекс, крекс! Я оживляюсь и, кажется, даже хихикаю – и Макс немедленно приписывает это своему удачному предложению:

– Ну что, после ужина ко мне, да?

Вариантов не остается, и я киваю, набив полный рот свежей, хрустящей, одуряюще пахнущей пиццей. Только сейчас я ощутила, как зверски хочу есть. Мои слюнные железы фонтанируют так, что едва на скатерть не течет. Наверное, со стороны я похожа на вампира, намертво вцепившегося в первую попавшуюся добычу после трехсот лет воздержания. Нужно остановиться, иначе я неприлично сожру все сама – и свое, и то, что лежит на Максовой тарелке.

– Ну что, классная пицца? Мурзик, я на днях весьма неплохо заработал, так что кроме пиццы можешь рассчитывать еще и на телятину под соусом. Хочешь?

Однако у меня уже пропал аппетит.

– Что?то меня не тянет на мясо, – бормочу я.

Меня не тянет не только на мясо. Меня вообще ни на что не тянет. Разве что секс… кекс, крекс, пекс… С лесом секс не рифмуется, это точно. В лесу темно, водятся волки, медведи, вампиры… Лес – это темное начало. Там безвозвратно пропадают Красные Шапочки и Спящие Красавицы – а потом ищи их в чужих животах или хрустальных гробах! И за сто лет не найдешь. Кроме того, в лесу разгуливают Серые волки и без толку бродят Принцы?которые?никого?не?спасут. Хотя, наверное, я несправедлива к лесу, потому что сейчас нужно остерегаться совсем другого – не Серых волков, а Зеленых человечков. Появляющихся повсюду – как в лесу, так и в городе. Крупном или мелком населенном пункте, поселке, деревне, переходящей из рук в руки под огнем из оружия, на которое даже смотреть страшно! – а оно лупит взрывной волной, огнем, стальными, острыми как бритва осколками, прошивающими непрочную человеческую плоть насквозь. Отрывающими от нее части. Части целого. Совершенного целого. А целое – пусть даже и несовершенное! – оно не может без своих частей. Совершенно, абсолютно не может! И смотреть на это, бывшее некогда единым и безукоризненным организмом, сделанным по образу и подобию, а потом безжалостно, бесповоротно искореженным, искромсанным, просто уже нет никаких сил. Но я все равно буду приходить каждый день и смотреть… потому что однажды я могла спасти. Уберечь. Вытащить. Нет, не вытащить – но ПРЕДОТВРАТИТЬ. Но почему?то я не сделала этого… И теперь мучаюсь каждый день. И не хочу ничего – ни телятины, ни теплого вечера с молодым месяцем, ни прогулок в парке у фонтана. Хотя, может быть, всему этому есть и другое, более прозаичное объяснение: я просто стерва, так сказать – стерва вульгарис, и Макс мне просто надоел? Он был вполне хорош, когда наши чувства подогревала опасность. Я сама первой тянулась к нему, рядом с ним я чувствовала себя защищенной, нужной и, несмотря на грязные волосы, ногти с траурной, невымывающейся каймой, неизменно желанной и единственной. Почему же теперь, когда мы оба вернулись домой, я его избегаю, мучаю, вожу за нос?

Макс не изменился – похоже, радикально изменилась только я. Почему, когда и как это произошло? Отчего я закрылась в своем мире, отгородилась ото всех, в том числе и от человека, которому, в отличие от родителей, всегда могла рассказать что угодно? Почему Макс до сих пор со мной откровенен, а я перестала платить ему той же полновесной монетой? Как получилось, что я стала насквозь фальшивой с ним? Да, вне всяких сомнений, это и называется неприятным, но весьма емким словом «стерва». Потому что сегодня я предпочла бы ужин не с Максом, а с кем угодно – пусть даже и вечер с сомнительным «продолжением». Только бы не сидеть в своей наглухо задраенной девятиметровой клетушке, где через стену явственно сочится мамино негодование – но, как ни странно, к Максу я сегодня тоже не хочу. Потому что мне больше нечего ему дать. Когда двое вместе, они должны не только брать, но и отдавать – без этого никакой союз не имеет смысла. А моя душа просто выгорела, осталась лишь оболочка… Впрочем, именно ее, эту оболочку, Макс сегодня вечером жаждет так, что у него даже пальцы подрагивают. Ну что ж! Пускай я стерва, но даже стерве нужно уметь быть благодарной. За все: за ужин, за его участие, за постоянные мысли обо мне, за трогательные эсэмэски, за ожидание у серой, шелушащейся стены, за воробьев, накормленных булкой, в конце концов… Плевать, что я уже ничего этого не хочу, – меня хочет Макс. И еще: раньше рядом с ним я легко выключалась на какое?то время, не думала, не боялась. Время останавливалось – и за те несколько часов, что мы проводили наедине, исступленно отдаваясь друг другу, казалось, никого больше не могли ранить или убить. Может быть, если сегодня я останусь у Макса, завтра к нам не причалит ни одна «скорая» и никого больше срочно не понадобится резать, шить и складывать по частям?

 

Егор

 

День не задался с самого утра: мой непосредственный начальник, Веник, он же местный конченый укурок с эпическим именем Вениамин, от дежурства отмазался – наверняка снова сейчас шныряет по городу, вынюхивает, где что плохо лежит, – поэтому едем на точку без него. На очередной выбоине я не выдерживаю и озвучиваю то, что наболело за эти дни:

– П…оры… Значит, по своим стрелять можно, а по военным, которые и ответить могут, – кишка тонка?

Псих, сидевший рядом, тут же встрепенулся – однако вместо того чтобы поддержать тему, вдруг окрысился на меня как на умственно отсталого:

– Ну ты, Грек, ваще! Не проснулся или среди шахтеров мозгами е…анулся?

Сегодняшний старший нашей сборной бригады, Веников дружбан Толик – такой же, как и наш сдернувший со службы начальничек, типичный нарк, только к тому же еще и женатый – двоих детей настрогать успел – снисходительно потрепал меня по плечу:

– Не, Грек, в натуре! Ты точно пальцем деланный! Тебе там, в твоем Тамбове, сидеть надо было. Вместе с волками. Гы?ы… Ты чё, совсем не врубаешься? Ты сколько уже здесь? Две недели? Месяц? Ну?у?у… мальчик из хорошей семьи, понимаю! – Толик раскрыл пасть и загоготал. – А мы тут все как один плохие мальчики! Зато хитрожопые. На войне иначе нельзя. Учись, сынок, а то вместо того, чтоб здесь бабки заколачивать, придется клоуном в цирк поступать! Га?га?га… Это ж наши… Допетрал, нет? Ох, ты, мать твою… по ходу фишку не рубит! Ты сам посуди: чем больше отсюда народу побежит, тем больше шороху! Врубился? Нам и не надо, чтоб они сами стреляли. У них, млять, снаряды кончились – а у нас нет! Подвоз свежий каждый день! А если никто стрелять не будет, за что, спрашивается, нам бабло отстегивать будут? За хрен собачий? Раскачивать, раскачивать регион надо! Это НАМ сейчас выгодно, чтоб укры стреляли по русским, понял, млять? Без этого на войне никак! А тут – хопа, журналюги с камерами наезжают снимать этот кошмар. Утром в Рассее?матушке только сядут кофий пить, а тут в новостях – блямс! Кровянка, бабы орут, кишки на гусеницах, укропы долбаные детей расстреливают! Бандерштат со всей дури е…ошит по мирному, млять, населению! А вечером нам опять бабло, танки, соляра, все что надо через границу! А ты как думал! Военная хитрость такая, понял? Нам, в натуре, надо, чтоб Путин сюда вошел. Быстро вошел. Спас нашу Новороссию. Не получилось у нас по?тихому, как в Крыму, получится по?другому, это я тебе обещаю! Теперь стрелять надо, план такой, сечешь? Пусть даже как в Чечне – расх…ячили все на хрен – зато потом такие небоскребы отгрохали – мама не горюй! Мы тут себе зону свободной торговли организуем – нам бы только от укров избавиться. Сами себе хозяева будем, млять! Своя валюта, свои законы – все свое! И как Россия твоя войдет, прикроет нас, так все станет хорошо! Усек? Ни стрельбы не будет, ничего. Мир, одним словом. А укры сюда не сунутся, у них и армии?то нет, х…йня у них, а не армия… А кого расхреначили, те поедут опять?таки в Россию. И там тоже расскажут на камеру, как их тут всего лишили! А обиженными не будут, сто пудов! А чё – всем беженцам по квартире обещали, в Москве, в Питере… я и сам своих отправлять собираюсь! А чё? Переберемся в белокаменную, помощь там получим эту… матерьяльную. На беженцев там столько обещали отстегивать, что даже работать не надо будет. А тут все равно работы ни хрена нет. Наши ездят в Гуково – ну, кто там ишачить по?черному в три смены может. А тут все позакрывают скоро совсем на хрен, убыточный регион, да. А ваш президент – он не дурак, он сечет фишку: пообещал всем кредиты простить! Даже если на миллион! Прикинь, круто? А чего ему не прощать – банки?то все равно укропские! Я, дурак, не успел ничего взять – ну, потому как безработный был… временно. А без справки с работы не давали. А у меня еще и баба с детьми, тоже не работает, в декрете сидит. Не знаешь, у вас там много на детей дают? Мы тут с Ленкой ничего так за второго получили, можем и третьего сообразить, если что…

Ехать было еще далеко, поэтому Толик поправил калаш и продолжил:

– А мог, млять, если б знал, справку эту гр…баную купить и тачку крутую в салоне оформить! Щас бы перегнал ее отсюда к куму – у них на хуторе тихо вроде пока. Я, млять, считаю – войной пользоваться надо. Другого такого момента, может, во всю жисть больше не будет. Нам с тобой, Грек, под пули не надо лезть – мы чего, помирать с тобой записались в это ополчение? Человек всегда ищет, где лучше… А ты говоришь – чего по нам не стреляют? Млять, чего нашим по своим?то бить? Не, по нам бить не надо… И мы всегда знаем загодя, куда сегодня долбать будут, нам всегда в другую сторон?…

Из полубессвязного монолога Толика, большей частью состоявшего из родного, отборного и крайне незатейливого русского мата, я пока сумел сделать только один, но весьма верный вывод: если опустить его постоянные вздохи об упущенных возможностях обогатиться за счет фиктивных кредитов, в остальном этот простой, как шахтерская вагонетка, любитель халявы был прав. У тех, кто задумал освобождение этих областей, был свой, может быть примитивный, но тем не менее весьма эффективный и четко работавший план. Беженцы действительно валили из опасного региона толпой. Я не военный, что и говорить… Меня просто захлестнули эмоции – а на войне им не место. Здесь всегда кровь, слезы, разруха – и все это настоящее. Это не съемочная площадка фильма, о котором я, уезжая, так вдохновенно врал матери. Это полновесная, пусть и небольшая война. Справедливая война. И, как говорит этот вечно обкуренный урод, на войне действительно хороши все средства. И мне ли, безработному актеру, судить – что правильно, а что – плохо? У войны свои законы. Вот победим – и люди вернутся. И город мы отстроим. Только вчера в новостях говорили: на Крым будут выделяться огромные средства – дадут и на это захолустье. Подумаешь, увидел в развалинах мишку с оторванной лапой – и сразу запаниковал. Да выехали эти люди! Собрали свои вещи и спокойно уехали. Наверное, сейчас даже рады, что из этой дыры выбрались. Найдут себе работу в Питере, Москве… да хоть бы и у нас, в Тамбове. Это только актерам с работой не везет, а тут все сплошь работяги, соль земли. Русские. И земля эта вся русская – от краю до краю. И Киев – испокон веку русский город был. Так и назывался – Киевская Русь. Русь! А Киевская она, или Московская – какая, к черту, разница! Русь – она и есть Русь. Великая. Непобедимая. Огромная. Собирательница земель.

 

Дневник женщины, оставшейся неизвестной

 

Оказывается, сидя в погребе, можно делать кучу разных полезных вещей: распускать старые свитера и вязать носки, перебирать крупу к ужину или щавель на закатку, учить ребенка писать?читать к школе… хотя я совсем не уверена, что Женька пойдет в этом году в первый класс. В конце концов, можно, никуда не торопясь, просто читать самой. Давно забытое прекрасное ощущение! В обычной жизни на это никогда не хватало времени: зимой отчеты, подготовка к урокам, проверка контрольных, летом – то заготовки, то огород, и в любое время года – посиделки с подружками вживую или же посиделки виртуальные, у компа – однако оттого не менее затяжные. Только и пользы, что не напиваешься с френдами по сайту домашней наливки, а голова наутро болит все равно – не от вина, так от недосыпа. Здесь же я успеваю и книгу прочесть, и даже записать свои мысли и некоторые размышления. Может, Женька вырастет и прочтет когда?нибудь… если мы, конечно, уцелеем.

Поначалу было очень страшно: вой мин и снарядов я до этого слыхала только в кино. В реале же у меня поперву просто ноги подкашивались, я орала благим матом, призывая непослушное дитё, и при первом же «ви?и?иу?ба?бах!» хватала Женьку в охапку и тащила в погреб, аж спотыкалась. Мы вначале даже настольную лампу не включали – боялись выдать свое местопребывание противнику! Зажигали тоненькую восковую свечку в самом углу и сидели тихо, как мыши, прижавшись друг к другу и прислушиваясь – не рванет ли прямо у нас над головой? И не обрушится ли наша капитальная крыша – со всеми тяжеленными балками, шифером и прочими частями незамысловатого строения, называемого в наших краях летней кухней? Я прикидывала, сколько тонн будут весить обломки и успеют ли нас с Женькой откопать, пока у нас не закончится воздух… хотя воздух, наверное, в погреб каким?то образом должен поступать? Вон, в потолке дырка, она же отверстие, а снаружи торчат трубы. Но если и они рухнут? Если рванет прямым попаданием, хлипкие жестянки завалятся как пить дать…

Мне, как чистому гуманитарию, сейчас отчаянно не хватает технических знаний и навыков. Даже электричество в наше импровизированное бомбоубежище я не смогла провести, как сделали на нашей улице почти все. Я же просто скинула туда несколько соединенных разом с помощью скотча удлинителей, пыхтя, затащила старые диванные подушки, потеснила банки с закатками – и теперь мы с Женькой располагались в подземелье даже с некоторым комфортом. И когда начинался обстрел, я делала, что называется, хорошую мину при плохой игре: открывала книгу и старалась погрузиться в нее как можно глубже, не думая ни о тоннах кирпича, дерева и железа над головой, ни о том, что вся наша улица составила планы дворов, на которых крестиками были помечены погреба, и наш с Женькой в том числе. Я с нехорошим чувством смотрела на эти жирно наведенные черным кресты и боялась сказать вслух – что кресты… кресты обычно на могилах ставят…

Однако понемногу страх развеивался, и Женьку при далеком тах?тах?тах или пиу?пиу частенько было и не найти. Дитё отмахивалось от меня, как от назойливой мухи, и упиралось руками и ногами, желая играть в дальнем углу сада или в своей комнате – но никак не в заросшем паутиной подвале, в котором к тому же, несмотря на мои мещанские ухищрения в виде старого коврика, криво прибитого на стену, неистребимо пахло сыростью и прошлогодней картошкой:

– Да ну… мам… Сама иди, если хочешь!

Мне тоже порой было неохота бросать полуготовые котлеты, или булькающие в выварке на плите банки с тушенкой из стремительно убывающего поголовья кур и уток, которую с маниакальной настойчивостью заготавливали все жители нашей почти сельской окраины, или Женькины любимые печеньки, только?только сунутые в духовку, но… страх, что снаряд шарахнет прямо сюда и мы будем долго и мучительно умирать под развалинами того, что когда?то было родным домом, постоянно брал надо мной верх. Я решительно совала фарш в холодильник, а печенье оставляла в духовке предоставленным самому себе – авось, когда очередной обстрел закончится, оно как раз и испечется. Пару раз мне все же пришлось выскакивать из погреба; я бежала, приседая от страха, чтобы спасти раскаленный лист с румяными песочно?рассыпчатыми коржиками. Ну а потом и муки, и сахара стало так мало, что о печенье можно было только мечтать. Остатки сахара я берегла, чтобы добавлять его по ложке в манную кашу – благо, соседская корова доилась, несмотря ни на какие «виу?у?у?у!!» или «тах?тах?тах?тах!!» И даже «ба?бах! – бах! – бах!!!» ее не слишком смущало.

Писать дневник я начала совершенно случайно: разбирая на чердаке старые книги (ну совершенно все, стоящее в книжном шкафу, в погребном заточении уже было перечитано!), я наткнулась на толстую и абсолютно чистую тетрадь в твердом переплете. Тут же и вспомнилось, что когда?то, покупая эту самую тетрадь с чудной звенящей витой пружинкой, кремовыми плотными листами и Эйфелевой башней на обложке, я мечтала о том, что буду описывать в ней все важнейшие события своей жизни. Каких только глупостей не приходит в голову в шестнадцать лет! В отличие от моей рухнувшей личной жизни, которую я так и не удосужилась живописать во всех душераздирающих подробностях, тетрадь замечательно сохранилась: и пружинка не поржавела, и тренькала все так же мелодично, и даже Эйфелева башня не померкла, несмотря ни на какие катаклизмы. Да и что ей, башне, сделается? Порывшись в пыльных сундуках своей памяти, я извлекла оттуда любопытный факт: сию самую узнаваемую и растиражированную архитектурную достопримечательность города Парижа французы оставили в живых по чистой случайности. Построили железного монстра, изящно расставившего огромные диплодочьи лапы, по случаю очередной Всемирной выставки в конце XIX века – и по окончании выставки собирались снести как нечто архитектурно чуждое и уродующее изысканное лицо столицы любителей молодого вина и абсента. Негодующие ценители прекрасного даже подписи собирали под петицией! Разрушить железную трехсотметровую дуру требовали такие столпы искусства, как Мопассан и Дюма?сын. Всего триста писателей и художников – выходит как раз по одному мэтру на каждый метр ненавистного сооружения (хи?хи! Кажется, эта занимательная арифметика мне первой в голову пришла!). Кстати, мсье де Мопассан сам регулярно приходил обедать в ресторан на башне. А когда его там засекли, он заявил, что это единственное место во всем Париже, откуда ее не видать! Вот так она и выстояла… Авось и мы как?то выживем, переживем… хотя не похоже, что эта странная война закончится хотя бы к осени. Что будет с нами зимой, даже думать не хочется. Вот и не буду думать. Буду просто открывать эту тетрадь, в которой я за двенадцать лет относительно спокойной жизни не написала ни строчки, щелкать ногтем по пружинке: тен?н?нь… И, за неимением более достойного занятия, стану описывать наше с Женькой военное и осадное житье?бытье.

Сегодня мои семейные перипетии, о которых мне раньше так хотелось рассказать сочувствующим, совершенно померкли – особенно на фоне того, что происходит в стране. Поэтому я лучше буду записывать просто свои рассуждения и мысли, а где?то – даже мечты и чаяния. И пусть эти слова прозвучат высокопарно, я все же надеюсь, что добро и разум победят. Несмотря ни на что. И что в мире больше хороших людей. Сейчас я достану с полки бутылочку вишневой наливки, которую делал еще мой папа, и, пока Женька тихо сопит под боком, выпью – и за хороших людей, и за сбычу всех их заветных мечт. Вот так и запишу – и буду упорствовать в своих заблуждениях до самой победы добра над злом, как некий Иешуа Га?Ноцри… хотя он, кажется, говорил, что плохих людей на свете и вовсе не бывает? Кстати, потрясающий же роман, нужно найти и перечитать!

 

Аня

 

Сегодня я впервые за месяц не пошла на работу. Вот так – просто взяла и забила на все свои высокие принципы: ни дня без дела, полезного обществу… Наверное, общество кое?как справилось и без меня, а скорее – даже не заметило моего отсутствия. Да и вообще, когда я проснулась, идти туда, куда я собиралась, было уже поздно – оставалось только валяться и цинично рассуждать о том, что мыть полы и выносить утки в госпитале сегодня будут без моего участия. К тому же я, наверное, все же заслужила один выходной за полтора месяца, пусть ни с кем и не согласованный?

Я периодически просыпалась, пинками загоняла совесть в самый дальний угол сознания – и тут же снова закрывала глаза. Вернее, веки мои падали сами, как у того гоголевского Вия, который без посторонней помощи был просто никуда. Вот так и я – сегодня я способна была только валяться куском вяло мыслящей протоплазмы, из которой местами периодически выпирали ложноножки долга, обязанности, стыда, вины… Не найдя должной опоры в виде моей немедленной реакции, эти блуждающие фантомы втягивались обратно – прямо в студенистую массу моих наработанных и врожденных комплексов. А я – я тут же снова проваливалась в продолжение странного состояния – полудремы?полубодрствования, в которое то и дело вклинивались сны с бесконечными лестницами – почему?то всю сегодняшнюю ночь я то поднималась, то летела вниз и бежала, бежала, бежала по нескончаемым ступеням…

Когда я в очередной раз очнулась – в кратком промежутке между обморочными засыпаниями?просыпаниями, было далеко за полдень. Утреннее солнце ушло, и ни оно, ни мой бойфренд мне уже не мешали. Макс, добрая душа, позаботился обо всем: тщательно завесил и законопатил от яростного светила все щели и перетащил свой комп в кухню, где бодро щелкал клавишами, негромко бубня, по привычке, что?то о своем сокровенном, айтишно?хакерском.

Удивительно, но на спартански твердом Максовом лежбище, устроенном прямо на полу, я почему?то высыпаюсь гораздо лучше, чем на своем уютном диване. Несомненно, в этот раз главные роли в моей полной отключке сыграли не секс и не чинзано, которое Макс держит в шкафу исключительно для меня. Я спала как убитая просто потому, что из?за стены за моей спиной в комнату не просачивались ни мамино явное недовольство, ни папино скрытое сочувствие. Именно эти эманации, которые дома я улавливала, как антеннами, остями позвонков, торчащими из моей худой спины, и не давали мне покоя на диване, даже когда я пыталась свернуться калачиком, приняв классическую позу эмбриона и натянув на голову одеяло.

Я пошарила по своим сброшенным рядом с матрасом штанам в надежде добыть оттуда мобильник и глянуть, который час, – но то ли Максово итальянское пойло меня так подкосило, то ли я действительно наконец смогла по?настоящему расслабиться – и потому я бросила это зряшное занятие, так и не поинтересовавшись течением времени, и предоставила ему делать что заблагорассудиться, пока без моего участия.

Наверное, я не меньше десяти раз проваливалась в то, что кто?то остроумно, но мрачно назвал «маленькой смертью»; мне же этот сон в душной Максовой конуре больше напоминал полет Алисы в кроличью нору – вот только я, в отличие от любимицы Льюиса Кэрролла, никак не могла достичь дна. Когда я окончательно разлепила глаза и выползла из комнаты, то обнаружила, что время скорее уже вечернее, а на кухне взъерошенный Макс с космической скоростью барабанит по клавишам ноутбука и одновременно прихлебывает из чашки.

– Кофе хочешь?

– Кто?то мне такси обещал… – неопределенно протянула я.

– И зачем тебе такси на ночь глядя? – деланно невинно поинтересовался он, отставляя в сторону свое пойло.

– А зачем мне кофе на ночь глядя? – проскрипела я сварливо.

Он не заслуживал ни такого тона, ни того, что я просто его использовала… Да, теперь, когда я встретилась с ним глазами, у меня не осталось в этом ни малейших сомнений. Мне стало стыдно.

– Ты так сладко спала, Мурзик… Только отъявленный негодяй посмел бы отправить тебя к швабрам и мусорным мешкам с меня размерами. Конечно, я не волшебная фея и не могу превратить тыкву в карету, а себя в принца, но ты хотя бы выспалась. Полноценный сон – основа душевного здоровья. Тебе ли, как медику, этого не знать?

Мой бойфренд, он же программист, он же препод в университете Соломона, он же надежда и опора моих родителей – в том смысле, что, как мне кажется, в своих полноценных и правильных снах они синхронно видят одну и ту же отрадную картинку: сбагрить свою дочь вместе с ее закидонами к Максу навечно, – скинул с соседнего табурета ворох каких?то бумаг и галантно подпихнул его ногой, сопроводив это действо предложением:

– Ну, если не хочешь кофе, можешь заварить чай. И сделать бутерброды. И мне тоже. Давно тут сидим! – многозначительно протянул он с интонацией персонажа «Белого солнца пустыни». – Сыр, колбаса в холодильнике. Черт, хлеба?то и нет! Когда работаю, у меня жуткий жор какой?то развивается…

– Тебе нужен специальный корм. Знаешь, такой, в пакетиках. «Для программистов крупных пород». Я тебе куплю сразу ящик. Там и витамины, и хорошее настроение, и шерсть прекрасно растет!

Легким трепом я попыталась сгладить возникшую между нами неловкость, растущее напряжение… или все это чувствовала я одна? Потому что Макс, как ни в чем не бывало, притянул меня к себе, ухватив за подол майки, в которой я и спала.

– Сгоняй за хлебцем, а, Мурзятина? – попросил он так жалобно, что я сдалась. Приникла к нему всем телом, совсем как когда?то… когда мы были единым целым. Но были ли? Или это мне лишь казалось? Нет, к черту все рассуждения… Если он этого хочет – то почему бы и нет? Выключить мозги, выключить все, кроме темных, первобытных желаний… зова тела. Если при этом еще полностью расслабиться, как это делают йоги, и закрыть глаза, то…

Умыться у меня получилось только тогда, когда Макс распахнул окна во всю ширь, впуская в накаленную за день комнату целительную вечернюю прохладу. Я плескалась под душем, сетуя, что никак не заведу здесь собственной зубной щетки… А может, и хорошо, что я до сих пор этого и не сделала? Потому что за ней непременно последовали бы тапки, любимая чашка, халат… потом я бы перетащила к Максу свой ноутбук, прокладки и плюшевого зверя неизвестной породы, чудом выигранного мной в автомате за пятерку и с тех пор считающегося моим талисманом. Моя косметика валялась бы у него на рабочем столе, лифчики – на книжных полках, и ему быстро перестало бы это нравиться. Расставаться нужно легко, а не начинать ждать, кому первому надоест груда грязной посуды в мойке и куча грязного белья в углу ванной.

Почему нам нужно распрощаться именно сегодня, я не додумала – и не потому что мой пессимизм внезапно иссяк, а оттого что внезапно обнаружила себя стоящей в ступоре посреди супермаркета. По?вечернему оживленная толпа обтекала меня, как камень, брошенный в ручей. Как у меня не умыкнули увесистый Максов бумажник, просто не знаю. Стащив со спины расстегнутый рюкзак и накрепко зажав его под мышкой, я наскоро накидала в тележку того самого обещанного корма для крупных пород гомо сапиенс – сыра, колбасы, молочки. Соблазнилась чипсами и крупной глянцевитой черешней – хотя сезон на нее уже давно прошел. Мне почему?то захотелось не любимых мною узбекских дынь с узорчатой, одуряющее пахучей кожурой, а именно этой, пластмассово?безупречной черешни. Шоколад, сгущенка, пельмени… Меня внезапно обуял приступ хозяйственности. У Макса вечно пусто, даже церковные мыши возмутились бы таким положением дел! И если в госпитале от меня все равно сегодня не было никакой пользы, то хотя бы для друга я постараюсь. Ну а завтра – завтра я снова буду бойцом веника и швабры и все наверстаю.

Пакет получился увесистый. Часть продуктов я свалила в рюкзак – но только добредя до кухни и вывалив все на стол, обнаружила, что хлеба – того, за чем, собственно, меня и посылали, – я не взяла. Растроганный тем, что я так о нем позаботилась, Макс натянул штаны и отправился в хлебобубличный ларек сам, оставив меня стряпать. Сдуру я заявила, что сейчас приготовлю такой ужин, какого Макс не пробовал никогда в жизни. Ужин действительно удался на славу: пока я сидела в комнате в наушниках, картошка сгорела вместе с кастрюлей. Салат же я нещадно пересолила. В результате единственным съедобным компонентом остался принесенный хозяином хлеб.

– Мурзик, ты явно влюбилась!

С Макса все было как с гуся вода: он отскреб и накрошил в салат пахнущей горелками картошки и умял эту адскую смесь за милую душу. Я же довольствовалась черешней – оказавшейся красивой только с виду. Я сидела на подоконнике и меланхолично пуляла в окно косточки. Затем повторился вчерашний ночной сценарий – только, пожалуй, уже без энтузиазма с моей стороны.

Несмотря на то что отношения исчерпали себя и нам явно пора было расставаться – так мне казалось, я все же прожила у Макса три дня. Вернее сказать, я не жила, а просто находилась на определенном для меня месте – совершенно как Максов пыльный кактус, который он держал на подоконнике для «защиты от вредного компьютерного излучения». Не знаю, была ли от кактуса реальная польза, кроме сомнительного украшения интерьера, но и ему от хозяина перепадало немногое: поливали несчастного только в том случае, когда в стакане неподалеку оставалось чуток воды, а не пересаживали, по?моему, никогда. Но кактус – растение живучее. Он вполне довольствовался редкими всплесками заботы, а уж колючки нарастил такие, что мама не горюй! Я точно так же не требовала от Макса ничего сверх того, что он мог мне дать; попросту пользуясь его жилплощадью, я, пока он мотался по своим трем работам, ела, пила и отсыпалась. Брала, что дают, а отдавала… С отдачей, честно говоря, было туго: если в госпитале я с утра до вечера блюла чистоту, то здесь даже не посмотрела в сторону тряпки или средства для мытья окон, хотя Максова берлога заросла грязью по самый потолок. Но меня не хватало даже на то, чтобы стереть пыль с книжных полок. Честно говоря, после своего единственного турне в гастроном я даже на балкон не выходила. Слава богу, Макс ничего особенного и не желал: незатейливые постельные упражнения, которые я также проделывала машинально, кажется, вполне его удовлетворяли.

Сидя на полу, на матрасе, с наушниками в ушах, я смотрела, как он работает, и понимала: Майдан отпустил Макса. Он все реже вспоминал о том, как мы стояли там зимой, в мороз, согреваемые изнутри каким?то бешеным нетерпением все изменить. Перевернуть старый замшелый мир, обнулиться, начать все сызнова… Макс понял одну непреложную истину: мир все равно остался прежним. Он почти не изменился, кредит не перекрыл убытки, на смену одним проблемам пришли другие плюс война и неопределенность. Этот мир по?прежнему принадлежит не нам. Только Макс смог принять это и пойти параллельным курсом, с удовольствием работая – для себя, над собой – и одновременно для мира. Он, в отличие от меня, которая быстро загорается и быстро разочаровывается, стайер. Макс хорошо понимает, что мир можно изменить только одним способом – радикально измениться самому. И если таких, как Макс, будет много, то мир… рано или поздно он прогнется. Только таких Максов – идеальных людей – должно быть очень много. Тысячи. Десятки тысяч. Миллионы. Наверное, мне было так плохо именно потому, что все это время я не могла принять эту истину. Или же попросту, как ребенок, ожидала чуда – что мир изменится только оттого, что мы очень этого хотим.

Уйдут плохие и придут хорошие, но… фокусник не достал зайца из шапки и голубя из рукава. Плохие никуда не делись – не сгинули, не растаяли, и они по?прежнему держат в своих руках почти всю полноту власти. А мы… мы разошлись по домам. Потому что стоять на Майдане уже не было смысла. Сегодня у каждого из нас свой Майдан, собственный и индивидуальный. Нам нужно работать и на войну, и против войны одновременно.

Макс сориентировался, пошел в нужном направлении, а я… Я чувствовала, что делаю что?то не то, скатываюсь в какой?то тупик, откуда потом в лучшем случае можно будет только сдать задним ходом, но у меня выключена эта опция – а может быть, и не была включена никогда. Наверное, я родилась ущербной, и, сколько бы Макс не твердил о моей какой?то исключительной способности сопереживать или о том, что ему хорошо, если я просто молча сижу рядом, скорее всего, он просто жалеет меня. Упрямую, стоящую на своем даже тогда, когда все понимают, что я не права. Все, и я в том числе. Такое упрямство обычно не доводит до добра – я это знала, но…

Я валялась на сбитой простыне на полу, с наушниками в ушах, и слушала все свое любимое: Вакарчука, «Скрябина», Чичерину, Земфиру, а затем снова то, что рвало сердце сильнее всего: «Люди як кораблі», «Пливе кача»… Я шевелила губами, повторяя: «А вона, а вона, сидітиме сумна… буде пити, не п’яніти від дешевого вина…» Я беззвучно пела, пила дешевое вино – потому что Максово качественное пойло давно закончилось, и плакала. Слезы лились сами. «На запасному колесі ще залишився сніг. Чи зможе хто довести мене до літа на ньому? Де я? В цьому світі… Вимкніть світло – вам не чути власних слів. А я так хочу випити трохи з дому вина, а не чужої водки, яка нам пахне лиш гасом»…

Потом я, наверно, уже ревела в голос, потому что Макс сел рядом, обнял меня за плечи, баюкая и приговаривая:

– Ну что ты, малыш… Не надо… Все хорошо. Давай вытрись. Нам нельзя плакать. Мы с тобой сильные. Мы с тобой можем все.

Он действительно мог все. А я… я просто держала его за руку – и знала, что уже завтра я предам все его ожидания.

 

Дневник женщины, оставшейся неизвестной

 

Я не написала ни строчки ни когда выходила замуж, ни после рождения Женьки… Все было недосуг: работа, декрет, праздники, семейная жизнь… Оказывается, война высвобождает кучу свободного времени: электричества скорее нет, чем есть, мобильная связь тоже практически отсутствует. Слава богу, вода у нас тут своя, и старый колодец в конце огорода мы не засыпали, даже когда пробили скважину. Так что хоть воды у нас с Женькой вдоволь. Не то что у моей свекрови, с которой мы до сих пор периодически общаемся. У них в городе с водой большие проблемы: и если на первых этажах Донецка живительная влага, без которой ни помыться, ни еду приготовить, худо?бедно идет самотеком, то на третий уже не поднимается. С продуктами плохо что у нас, что у них, то же самое и с электричеством. Однако больше всего напрягает даже не это, а то, что, когда вдруг начинает работать связь и телефон взрывается от звонков буквально каждые пять минут, нужно угадать, как правильно ответить на вопрос: «Не знаешь, это НАШИ стреляют?» По голосу и интонации надо безошибочно определить, кто звонит, и догадаться, кто для этого человека «наши» – мы, то есть те, кто считает себя украинцами, или носители черно?оранжевых колорадских ленточек и идей присоединения к матушке?России.

Когда я мечтала стать журналистом, то никогда не думала, что у этой профессии могут быть такие страшные издержки. И что, когда одни люди бьют других, третьи, хладнокровно выбирая выгодный план, деловито снимают это на камеру. При этом речь идет вовсе не об уличной потасовке или разборках футбольных фанатов и одни не просто бьют других для унижения или острастки. То, что с упоением снимается на камеру, – это не благородная пощечина или уничижительный подзатыльник. Нет, тут бьют смертным боем, тяжелым армейским ботинком в живот, так что дыхание вон и глаза из орбит. Бьют в живот, в лицо, в хрупкие виски, под ребра… даже с десяти безопасных операторских метров кажется, что слышен хруст ломаемых костей. Избиваемые выплевывают черную кровь прямо в пыль, под ноги снимающим крупный план. Осмелевшие акулы… нет, скорее гиены пера уже валят вперед всей толпой, а оттесненные в сторону ропщут: ракурс будет не столь удачен, как у более напористых коллег.

Как хорошо, что я все же не нашла полноценной журналистской работы здесь, в краю степей и терриконов, и стала просто учителем истории в маленьком городке на самой окраине! Хотя и историю здесь, похоже, вскоре начнут перекраивать – если начнут править те, которые бьют и снимают… а потом показывают в центральных новостях, как «народное ополчение» расправляется с «нациками» и «фашистами». Вся наша жизнь здесь в одночасье превратилась в сплошной бред, фарс. Нужно иметь очень здоровую психику и держать себя в ежовых рукавицах, чтобы не броситься на тех, кто бьет, да и на тех, кто снимает с криком: «Фашисты!» – потому как это, несомненно, они самые и есть…

Талант не то что не пропьешь, но, даже, размахнувшись, не выкинешь – как обручальное кольцо бывшего мужа – в степной ковыль, чтобы потом, ползая на коленях и плача, два часа кряду искать – но так и не найти. Словом, я как была журналистом где?то в глубине души, так, видимо, им и осталась, несмотря на всю свою тихую домашнюю и школьную деятельность. И сейчас все журналистское во мне восстало – я хочу писать как никогда. Писать об этой странной войне, которую некоторые упорно именуют гражданской. Я согласна с этим названием – но хочу вставить и свое лыко в строку: гражданская она потому, что к нам понаехало граждан других стран, больше всего, конечно, российских наемников и военных. Вот они?то и воюют на нашей «гражданской войне», за милую душу убивая тех, кого недавно называли «братским народом» и «добрыми соседями». Самое ужасное, что мы говорим на одном языке… поэтому не всегда сразу можно отличить друга от того, кого следует бояться. Язык мой – враг мой… и всеобщий враг. Потому что мы склонны слишком доверять тому, что говорят нам на этом, таком родном языке. Нам, живущим в этой части страны, зачастую даже украинский было выучить недосуг – да и зачем? Никто не требовал, новости, фильмы – все преимущественно шло по?русски. А теперь этот самый, родной с детства язык стал страшным и скрытым орудием войны. Иногда мне хочется кричать: да выключите же вы наконец российские каналы! Не слушайте! Не травите себя, своих близких ложью, не душите ненавистью, сочащейся из каждого кадра об Украине. Господи, и в самом жутком ночном кошмаре не приснится то, что транслируют каналы, гордо именуемые центральным российским телевидением. Факты перевираются, передергиваются, а то и откровенно фабрикуются. Сегодня нет ужасов из Украины – так не сиди, сделай их сам! Картинки, которые дают к сюжетам, и вовсе не выдерживают никакой критики. У меня профессиональная память хоть и не состоявшейся, но все же журналистки: вместо нашей родной Луганщины я вижу то Чечню, то горящую Югославию… потом идут постановочные кадры с «беженцами», размазывающими глицериновые слезы по откормленным физиономиям. Слишком правильный выговор, хорошо поставленная сценическая речь и выразительная мимика говорят сами за себя: в кадре пусть и невеликого пошиба, но все же профессиональные актеры. Кроме того, некоторые лица уже и примелькались, вот эту мордатую бабу я видела по крайней мере в трех душераздирающих сюжетах: она и несчастная солдатская мать, и пострадавшая от «правосеков» на Майдане, а теперь вот она же – «беженка с Данецка». Да уж, кризис типажей налицо… и что, никого другого, кроме этой толстомордой, нельзя было найти? Тоже мне, звезда экрана, пробы негде ставить – правда, рыдает она очень натурально! Но уж слишком рожа продувная и запоминающаяся…

Ну вот, обещала себе скрупулезно записывать нашу с Женькой жизнь, чтоб потом оставить ребенку роман о войне, а саму снова снесло в критику чужой работы. Но что поделаешь, если меня корежит и колбасит от вида чужого непрофессионализма, но больше от вранья – ежедневного и ежечасного, бесстыжего, откровенного вранья, от чудовищного потока грязи, ежедневно выливающегося на нашу страну!

– Слышь, Кистинтиновна, ты где? У меня к тебе, как говорится, предложение, от которого ты не сможешь отказаться…

Я вылезла из подвала, с непривычки щурясь на яркий дневной свет. Обстрел давно закончился, Женька незнамо где, а я так увлекалась своей писаниной, что продолжала сидеть в погребе и строчить!

Невидный, тщедушный мужичонка с соседней улицы, с которым я, пробегая в школу, на ходу раскланивалась, приседая от натуги, втащил в мой двор тачку, груженую какой?то зубастой штуковиной.

– Давай, Кистинтиновна, я тебе орех спилю! Орех твой старый и никуда не гожий – это первое. Пол?огорода тени дает – это как бы во?вторых, а в?третьих – я тебе вместо него вишняка по осени накопаю, будет твоему дитю ягода опять?таки ранняя!

Предложение было крайне неожиданным. Я крутила головой, глядя то на мужичка с его штукенцией, которая оказалась бензопилой и которую он тут же запустил, наполнив наш двор вонью и грохотом, то на орех. Орех и в самом деле был очень старым – но отнюдь не «никуда не гожим». В его глубокой тени мы с Женькой в самую жару обедали, тут же валялись игрушки, да и гамак так удобно цеплялся за его толстенные мощные ветки! И все эти несомненные плюсы дополнялись еще и несметным количеством орехов, которые мы просто не знали, куда девать по осени. Правда, под огромным деревом, напоминающим тропический баобаб, не выживали ни цветы, ни тем более овощи, зато и мух не водилось – не любили они терпкого орехового духа.

Между тем настойчивый сосед с пилой наперевес, имени которого я не помнила, но знала, что вся округа называет его почему?то Полканыч, подступил почти к самому стволу:

– Сымай свою снасть рыболовную и енто все скоренько прибирай, шоб ничё не подавило! Щас мы его заделаем… по?быстряку!

Я, словно бы под гипнозом, ошарашено потянулась к гамаку, однако, к счастью, снять его не успела: через забор перевесилась соседка, тетя Люба:

– Чего тут у вас завывает, а? У меня утки только спать полягали!

– Да вот! – Я пожала плечами и, стараясь перекричать нетерпеливо вздрагивающий в руках Полканыча агрегат, пояснила: – Говорит, орех надо спилить!

– А на кой? Мешает он тебе, что ли? Ты, Полканыч, чего по чужим дворам со своей пилой шастаешь?

Звук неожиданно затих, и я чуть не оглохла от собственного крика:

– Говорит, вишняка нам осенью накопает! И огород тут не растет, говорит!

– Щас! – Тетя Люба сняла проволочку с калитки в заборе, соединяющей наши дворы, и в позе «руки в боки» пошла на Полканыча грудью. – А ну, сепаратист хренов, забирай свою вонючую тарахтелку и иди, откуда пришел! У нас тут у самих вишняка как грязи! Ишь ты! У него дрова на зиму будут, а у учителки кукиш с маслом!

– Да ладно… чё орать?то? Я по?хорошему хотел… по?доброму!

– Ты по?доброму иди, а то я могу и по?плохому лопатой навернуть!

На зычный голос тети Любы уже стали собираться любопытные: кто у калитки тормознулся, кто перевесился через забор напротив.

– Что, Полканыч, копанку затопило, уголь воровать нельзя, так ты решил по чужим садкам? Правильно… угля не будет, так мы дровишками на халяву разживемся!

Невзрачный мужичок плюнул, кинул свое добро в тачку и поволок к калитке.

– Иди?иди! – напутствовала его тетя Люба. – Надо будет, и без тебя спилим!

– Спилят они, – бурчал Полканыч, цепляясь кладью за узкий проем. – Как же! Орать много ума не надо… А вот смерзнете зимой, как цуцики, сами позовете!

– У нас – газ! – гордо бросила моя спасительница, потому как газом у нас топили далеко не все.

У нас с Женькой в доме была и обычная печка, оставшаяся еще с тех времен, когда газа здесь и в помине не было. Я до сих пор люблю запах зимней печки, топящейся углем. Этот запах ассоциируется у меня с детством, бабушкой и дедушкой, жившими в этом доме, фиолетовыми январскими сумерками, крупитчатым снегом, каникулами и раскаленной верхней чугунной плитой беленой печки, которая грела сразу три комнаты и на концентрические круги которой бабушка ставила чайник. И даже вкус у этого чая был особый. Вечером я ложилась у разогретых кирпичей прямо на пол, на старый вытертый дедов тулуп, и зачарованно смотрела, как в поддувале растет горка мелких мерцающих угольков… Иногда я так и засыпала прямо там, на тулупе, убаюканная теплом и этим феерическим зрелищем. Отчего?то в самый момент перехода ко сну мне всегда представлялось, что это светит бесчисленными огнями далекий город на холме – и стоит этот город у моря. Казалось, ст?ит мне сделать еще одно усилие – и я войду в этот сказочный город, празднично освещенный фонарями и подвесными гирляндами, отражающимися в черной воде залива. Я пойду по набережной и услышу плеск мелких ласковых волн и запах кипарисов…

Слава богу, при косметическом ремонте, сделанном перед рождением Женьки, печку не тронули – и теперь, чем черт не шутит – возможно, зимой именно она будет нас согревать? Я еще помню, как правильно ее растапливать – сначала кирпичное нутро нужно прогреть дровами, а потом, прямо на толстые горящие поленья, сдвинув кочергой в сторону все тяжелые концентрические чугунки, высыпать полведра угля. Да, и уголь обязательно нужно полить водой! Странно – но так он горит сильнее и дольше. Полведра угля нам как раз хватит, чтобы до утра было тепло. Я и Женьке покажу этот фокус с мокрым углем – благо, в сарае его осталось еще много. Все эти годы уголь так и пролежал в огромном закроме, откуда покойный дед все грозился его выкинуть или соседям отдать – но к тому времени в нашем пригороде уже почти у всех был газ, и уголь так и остался на месте.

– Газ… – презрительно бубнил Полканыч, все никак не попадая огромной тачкой, явно предназначавшейся для перевозки частей нашего ореха, в узкий проем. – Ка?а?ак расхреначат бандеровцы к едрене фене газопровод, будет вам тут газ!

– А с чего бы они свой газопровод сами хреначили? – подозрительно спросила тетя Люба, с довольной усмешкой наблюдая мучения уходящего несолоно хлебавши Полканыча.

– Да потому что мозгов нету! – рассердился тот. – Вон, по телику вчера сказали, что они теракты кругом будут готовить!

– Да?а?а? – деланно удивилась моя соседка и наподдала тележку с пилой так, что та наконец вылетела на дорогу. – Я сама жидобандеровка с Одессы, и я тебе так по секрету скажу: никаких терактов тут у нас не будет! Если ты еще раз сюда не заявишься, конечно! А если надумаешь, то теракт, конечно, не обещаю – у меня здоровье не позволяет – но несчастный случай еще вполне могу! И даже с инвалидностью!

– Дура ты, прости господи! – не выдержал Полканыч. – Мозги куриные, что тут возьмешь!

– А у тебя гусиные, как я погляжу! И за Лугандон ты голосовал, как пить дать!

– Да, голосовал! – не выдержал Полканыч, тоже переходя на крик. – Голосовал! А ты тут пропаганду фашистскую разводишь! Я вот стукну куда надо, что у тебя во дворе «Правый сектор»! От тогда ты у меня закопошишься!

– Под одеялом у меня «Правый сектор»! Хто той «Правый сектор» видел, де те ребята? А ты, лугандонский недоносок, токо и делаешь, шо по чужим дворам шатаешься, а в ополчение чего не идешь? Больно?о?ой? – ядовито поинтересовалась тетя Люба, размахивая перед самым носом Полканыча Женькиным сачком для ловли бабочек. – Как уголь в копанке по ночам тырить, так оч?чень даже здоровый! Ты ж, кажись, самого призывного возраста, Полканыч! То бегал как скаженный, агитировал за свою Луганду… «Расея, Расея! Путин, приди! Путин, введи!» Ввели тебе? По самые помидоры! Работы нет, пенсии нет, воды нет, и ты ерзаешь – то с пилой, то с автогеном! Шо ж ты, гад, звал всех сюда, аж надрывался, а теперь прячешься? Дезертир! Я вот сама стукну! Сёдня прям и позвоню! Прямо щас! Они как раз списки составляют – и кто голосовал, все теперь должны служить! А ты как раз голосовал – весь лентами перевязанный, чисто колорадский жук, шлялся! На хер себе токо не прицепил – а может, и прицепил, не знаю – меня такая мелочь не интересует! Орал: «Услы?ы?ышьте Да?а?анецк»? Доорался? Услышали? По погребам все сидим, как мыши, шахта не работает, завод стал, пенсию свекрухе уже второй месяц не несут, в магазине шаром покати, хоть сдохни! Расея твоя нас кормить будет? Щас, разбежалась – шоб пинка тебе под твой тощий зад дать! Мы им нужны, как болячка во рту, они в крымнаш посуху попасть не могут, им железка наша нужна, чтоб ехать и тебе с окна платочком махать: мол, желаем тебе, Полканыч, счастья в личной жизни! А ты, если на то пошло, сейчас должен в армию идти, раз орал, а не ошиваться, где попало, и самогонку хлестать! Сёдни ж позвоню – пусть приезжают и заберут тебя, агитатор хренов!

Полканыч стал зеленее незрелых ореховых завязей, из которых тетя Люба варила вкуснейшее варенье. Проиграв ближний бой, он молча повернулся к противнику спиной и загрохотал по переулку.

Тетя Люба аккуратно прислонила сачок к забору и сплюнула:

– Вот же зараза такая! Так и смотри за ним. Он в прошлом году у меня со двора лестницу алюминиевую спер и пропил! Он во двор прошмыгнет – то молоток попросить, то десятку занять – а сам так по сторонам и зыркает. Аккурат после его визита лестница и пропала! И вечно кости вонючие в карманах таскает – чужих собак прикармливает, чтоб не гавкали. Вот и наша молчала.

– А действительно, чего это утки не орут? – поинтересовалась я. Обычно соседские утки при малейшем шуме начинали громко возмущаться, а тут и не слышно их.

– Я ж говорю – спать их положила! – Тетя Люба выразительно мне подмигнула. – Всех разом. А то уже и линять собрались – щипать их тогда не перещипать! Утенка возьмешь? Для Женьки стушишь.

– Денег нет, теть Люб. – Я вздохнула.

– Да так бери! – Соседка махнула рукой. – А я у тебя орехов возьму на варенье. Лады?

В соседском дворе возвышался точно такой же орех, да и варенье она явно варить не собиралась – все мы экономили и сахар, и лекарства, и скудные денежные средства: в наш банкомат у магазина денег больше месяца как не завозили, и надеяться на то, что ситуация изменится к лучшему, уже не приходилось. Чтобы снять с карточки остаток зарплаты, нужно было ехать туда, где люди с автоматами еще не появились, а деньги не пропали…

Я сидела, записывая разговор с тетей Любой и Полканычем, стараясь уловить все нюансы, оттенки речи, чтобы диалог вышел таким же живым, как и в жизни. Я даже похрюкивала от удовольствия, вспоминая, какое у Полканыча было лицо, когда он услыхал про ополчение.

Женьки до сих пор не было, но я не беспокоилась, потому что было совершенно тихо. Ощипанная утка уже томилась в казанке вместе с картошкой, луком и морковкой – словом, всем, что мог дать наш огородик, совсем даже не затененный орехом – потому как располагался он на задах участка и выходил прямо в степь. В двухстах метрах за огородами нашей окраины начиналась железная дорога – но Женьку она не манила – так что здесь я была спокойна. Внезапно мне пришло в голову: зачем я описываю в дневнике это происшествие, когда обещала себе писать только об эпохальном? О значимых, весомых событиях, в которые Полканыч с его бензопилой и полосатыми ленточками, навешанными в таком количестве, что издали он действительно напоминал жука, и утки за соседским забором не вписывались никак. Ответ пришел сам собой: когда все это закончится, я напишу книгу. А книга – это не только эпохальное. Не одно лишь «встретились?договорились?ввели санкции». Это и Полканыч, и соседское братство с крестиками на местах погребов, чтоб можно было раскопать и спасти, ежели что. Это и тетя Люба, тыкающая в нахала сачком для бабочек, и даже жирная наваристая утка, которой нам с Женькой хватит дня на три?четыре. Это вечерние посиделки в степи, у ставков – прудов, образовавшихся на месте провалов старых затопленных шахт, с неизменными шашлыками, домашней наливочкой, помидорами прямо с грядки, полевой кашей, пахнущей костром и щедро посыпанной укропом. Это полынь, ковыль и огромные степные звезды, высыпающие на черном бархате неба. Это маттиола, несмотря на войну, одуряющее пахнущая вечерами – никто ее не сеял, не до нее было – а она взяла и выросла! Это простые, ежедневные заботы, радость от того, что сегодня стреляли меньше и что наш дом до сих пор не пострадал, да и сам поселок в целом пока стоит без особых потерь. Это… долго перечислять. Кажется, все это и называется словом ЖИЗНЬ.

 

Егор

 

– Слышь, Грек, ты там как, не передумал бабла по?легкому накосить?

Спать хотелось ужасно. Я уже привык засыпать не тогда, когда положено, а когда выпадает возможность – поэтому отрубался и под заунывное пение под гитару, которым злоупотреблял Псих, и под дикие гортанные крики чеченов, каждый вечер до полусмерти избивавших кого?то в подвале, и под вопли их жертв… хотя привыкнуть к этому, скажу прямо, было непросто. Да, может, я и не привык. А просто научился выключаться. Облокачиваться, как выражался тот же Веник, который снова меня затеребил:

– Эй, Грек, ты чё, опять закемарил, что ли?

– Нет… я не сплю.

На самом деле мне снился дом, мама, Юлька, которые сидели почему?то в одной комнате, хотя они и знакомы не были. Тут же я вспомнил, что наврал маме. Уезжая сюда, я сказал, что подписался на проект в сериале, который будет все лето, а может, даже и осень сниматься на натуре в Сибири. «Мам, ну, сама понимаешь – иногда звонки оттуда не будут проходить. Так что ты не волнуйся. Я буду жив?здоров, к тому же мобилы на съемках просят выключать», – вдохновенно блестя глазами, фантазировал я.

Сейчас, во сне, я снова вспоминаю наш разговор и думаю: поверила она мне тогда или нет? А может быть, я ей просто надоел? Поэтому она меня и отпустила без обычных подробных расспросов? Ей набили оскомину мои вечные измышления, мой непростой характер, то, что я мог пропасть на несколько дней и не позвонить… Наше сосуществование в крохотной квартирке давно уже стало невыносимым, но неужели она вот так просто взяла и сказала про себя: «Знаешь, что – иди куда хочешь и живи как знаешь»? Ничего не почувствовала, ничего не спросила… Стоп, стоп, я же ей ничего не сказал, даже не намекнул! И потом, когда пару раз звонил, – ни словом не обмолвился ни про Ростов, ни про учебку, где меня, как человека сугубо штатского, не отличающего подствольного гранатомета от фауст?патрона времен Второй мировой, наспех научили стрелять. Показали, как ставить растяжки, и натаскали на простейшие приемы рукопашного боя, намекнув на то, что бои нам предстоят в основном уличные – так что нужно будет суметь воспользоваться любыми подручными средствами. Почему?то я представлял, что там нас будут гонять, как сержанты в американских фильмах гоняют новобранцев, но… Сначала вялая медкомиссия признала годными всех, включая даже тех, которых на выстрел нельзя было подпускать к оружию. Один из таких откровенно душевнобольных, заловив меня в первый же вечер в углу столовки, долго и сладострастно рассказывал, как он будет вырезать трезубы на спинах пленных, а потом насиловать трупы. Больше всего, если честно, я боялся не уличных боев и не зверствовавший «Правый сектор», результаты «работы» которого с мирным населением в порядке политинформации нам показывали каждый день, а спать рядом с этим придурком.

«Давайте я со стола приберу?» – говорит Юлька. Она почему?то вся в белом. Женимся мы с ней, что ли? Вполне может быть – потому что слышно, как совсем рядом оглушительно хлопают петарды. Наверное, это фейерверк в нашу честь. Мама улыбается. Я смотрю на Юльку в фате и недоумеваю, почему я при этом в трусах и майке. Тут же я вспоминаю, что это – всего лишь сон, я уехал на войну, а моя мама меня почему?то отпустила, хотя она женщина недоверчивая от природы. Не знаю, как она вверила самоё себя моему ветреному отцу, которого я, собственно, и не помню, но который сейчас тоже здесь, в нашей кухне. И как это мы все тут помещаемся? Точно, это он – тот, от которого я унаследовал все свои вредные привычки и дурные черты характера – так, во всяком случае, ма талдычит мне при каждом удобном случае. Однако и сама она постоянно подпадает под чужое влияние… О чем они там шепчутся с Юлькой? Чего прикупить – выгодно, полезно, недорого – нужное подчеркнуть? Мне холодно – блин, надо пойти одеться. Папаша в костюме с галстуком, но на поясе у него почему?то болтается противогаз, Юлька уже не в белом платье – успела переодеться. Теперь на ней камуфляж, местами заляпанный кровью. Мама чего?то говорит ей – очень громко… а?а, втолковывает, чтобы мы не тратили деньги, которые я привезу, куда попало, а подумали о здоровом питании… бу?бу?бу… мгновенном избавлении… бу?бу?бу… огромных дивидендах… Черт, да выключите же кто?нибудь рекламу!

– Так что, и по телику покажут? – сомневающимся, но уже смягченным голосом спрашивает мама.

– Ну! А зачем бы снимали?

– А у тебя какая роль?

– Да так… эпизодическая пока. Ну, в массовке может еще подзаработаю. Но вообще обещали платить хорошо.

– А кормить? – спохватывается она и почему?то смотрит на Юльку. Та что?то деловито помешивает на плите – я пытаюсь разглядеть что, но отсюда, от стола, мне не видно. А мама продолжает наседать: – Кормить будут?

– Трехразовое питание!

– Ты, ради бога, ешь там, что дают. А то знаю я тебя – манной каши тебе не вари, яичницей ты сыт по горло… будешь спускать денежки по кафешкам!

– Мам, ну какие в Сибири, в самой тайге, кафешки?

Веник, он же Вениамин, пихнул меня локтем в бок, и я проснулся окончательно. Ф?фу… ну и приснится же такое! Наш последний разговор с мамой неожиданно преобразовался в нечто странное, местами даже пугающее. И этот инструктор из Ростова, который вдруг стал моим отцом… Там, в Ростове, я впервые почувствовал себя белой вороной – потому что не вписывался ни в одну из группировок, сразу же возникших на нашем двухнедельном «курсе». Именно здесь красочная картинка моего поэтического «русского мира», который я всеми силами хотел защитить, спасти и отстоять – даже ценой собственной жизни – вот какой я был дурак! – впервые начала терять свои яркие краски. Другие ехали с вполне определенной целью, а я – теперь я вынужден в этом признаться себе самому – поперся сюда не в погоне за длинным баксом, а потому что как актер оказался никому не нужен.

Я был не востребован – даже на роли новогодних зайчиков меня не приглашали. И это после того, как в дипломном спектакле я блестяще сыграл Гамлета. Но… в Москве такого добра, как я, было навалом, а единственное, что мне после получения диплома предложил родной Тамбов, – это роль огромного банана на открытии супермаркета. Толстый, тяжелый поролоновый костюм, сверху крытый безумно нагревающейся на солнце синтетикой, и внутри я – потный, усталый и злой. Может быть, именно после этого унизительно?бананового дебюта в родных пенатах мне и захотелось побыть Защитником Отечества? Этаким Светлым Рыцарем, Джедаем и Дедом Мазаем в одном лице? Или же права была моя вечно озабоченная ма, утверждавшая, что я никак не вырасту из детства? Что я не живу, а именно играю, всегда и везде?

Однако даже здесь, в Ростове и далее, роли были распределены заранее, и Защитниками должны были стать те, с татуированными бицепсами, которым явно нужно было постоянно выплескивать адреналин. Они сбивались в кучки и, за неимением неприятеля, задирали друг друга. Они картинно подтягивались на турнике или отжимались на спор под одобрительный гогот казармы, они же первыми выходили против инструктора в рукопашном, а вечерами не сидели с электронной книжкой в руках – разве что мочили троллей на телефоне. И сейчас они где?то на передовой, а я, вечный лузер, трясусь в вонючем грузовике с местным полудурком Веником. Может быть, дело совсем не в бицепсах, которые у меня хотя и не были так показушно накачаны, но в общем и целом я выглядел ничем не хуже этих тестостероновых самцов? Скорее всего, проблема действительно было не в них – а в моем слишком неподходящем для военного дела выражении лица?

– Слышь, Грек… щас приедем и в кустики отойдем – как бы отлить. Перетереть надо окончательно – чего и как. Понял?

– Союз нерушимый! – доказывал кому?то тем временем закадычный Веников друг Толян, которого тот почему?то к мероприятию «бабла по?легкому накосить» привлекать не захотел. – Только так! А то придумали херню какую?то. Европу им подавай. От, млять, будет им, п…дарасам, гейропа по полной программе! Вместе с, млять, на хер, бородатыми бабами!

– А ты сам за бугром где был? – вяло поинтересовался я, чтобы поддержать разговор и снова не уснуть – хотя уснуть в машине, съехавшей с относительно целой городской магистрали на вдрызг раздолбанную боковую дорогу, было практически невозможно. Мы болтались по кузову, как горошины в высохшем стручке, машину бросало из стороны в сторону так, что даже Веник не выдержал – застучал в кабину:

– Эй, вы там… двухсотых, что ли, везете!

Толик между тем невозмутимо продолжал:

– Не, млять… не ездил. И чего лично мне там на хер делать, в этой с…аной гейропе? Оттянуться нехило и на Азове можно – девки там местные недорого, шашлыки… Да и море по колено – по пьяни не утонешь!

Веник загоготал, и поощренный им кореш подытожил:

– А ты – Европа какая?то там… У меня и загранпаспорта?то нет!

– Теперь ДНРовские получим! – хлопнул его по плечу напарник.

– Ага… с ними хоть на Луну, – саркастически заметил до этого всю дорогу молчавший незнакомый мне мужик. – Я вам, пацаны, вот что скажу: заныкайте пока укропские паспорта – вдруг пригодятся? Вон, из Крыма с русской ксивой вообще теперь не выехать! Ну, кроме как по России, конечно.

– А нам, дядя Вася, никуда и не надо. А к укропам вонючим мы тем более ездить не собираемся! – сплюнул Толян.

– Ну, как знаешь. Я сказал – ты слышал. А по мне, чем больше на руках документов, тем лучше. И ДНРовский можно получить – почему ж нет? Хотя с ним уж точно никуда… но получить никому не помешает. И российские, если давать будут. Только прописывать их тут не нужно, верный человек так намекнул. Потому что прописку – ее только в один ставить будут, – продолжал поучать незнакомый ополченец – солидный, уже в годах.

Присутствующие еще яро препирались на тему прописки, когда машина наконец остановилась, и Веник тут же потащил меня в кромешную темноту, спотыкаясь о сусличьи норы и на каждом шагу нещадно матерясь:

– Вышел в степь донецкую, млять… понарыли здесь, суки четвероногие, чуть ногу к е…еням не сломал!

Я брел следом, плохо понимая, чего он от меня хочет и зачем нужно уходить так далеко от лагеря.

– Слышь, я договорился – они без нас подежурят! Сегодня и провернем это дельце, дальше тянуть не хрен!

– А сейчас мы куда?

– Куда, куда… в ж…пу труда! Ты чего, Грек, обкурился на хрен совсем, что ли? В город нам надо! Где?то тут дорога должна быть…

– А зачем в город? Мы ж только оттуда? Не ехали бы…

– Ой, млять, точно, не надо было тебя с твоими мозгами брать! Знаешь такое слово – «алиби»? Мы тут, на блокпосту, были все вместе, если что! Да не свети ты фонариком, млять, сдурел?! Укры стрелять наловчились, п…дарасы… вместо бабла огребем с тобой очередь в башку! Ага! Есть!

Я тоже уже почувствовал под ногами не траву, а твердый асфальт.

– Та?а?ак… связи ни хрена нет! Где?то тут должен стоять…

В темноте внезапно вспыхнули и погасли огни, и Веник обрадовался:

– Ждет! Быстрее давай! К утру все обделать должны и опять сюда вернуться! Понял?

– А куда мы едем?

– Не кудыкай ты постоянно. Дорогу закудыкаешь… Надо спрашивать: далеко? И ваще, меньше знаешь – крепче спишь. Твое дело маленькое будет.

– Ну, знаешь… я на всякую херню не подписывался!

– Да не стремайся ты! Это как два пальца… если все путем пойдет. Сам говорил – бабки нужны. Нужны?

– Ну… само собой.

– Квартиру хотел там в кредит взять, жениться! Говорил?

– Да не темни ты! Чего мы сейчас – на мою квартиру зарабатывать едем?

– А то! – только и сказал Веник. Запихнул меня на заднее сиденье видавшей виды раздолбанной шестерки, и мы снова понеслись по ямам и выбоинам сквозь ночь – но на этот раз в обратном направлении.

 

Дневник женщины, оставшейся неизвестной

 

Как удивительно быстро расслоилось, разделилось по принципу «свой – чужой» все окружающее нас общество. Еще удивительнее то, что я, русская по рождению, выучившая первое украинское слово лишь в школе, считаю себя украинкой и не кем другим! Что со мной произошло и когда: виновата ли в этом степная наша земля, по которой веками меланхоличные волы влекли к солеварням огромные возы, небо или же просто воздух? Гены родной земли, веками просачивавшиеся в нас – тех, кто любит ее и любим ею, – прямо через почву, траву, опавший яблоневый цвет, попавшие внутрь через губы, глаза, ладони, уши… через босые ноги вместе с росой, песком, набивающимся между пальцами, когда, зажав босоножки под мышкой, стремительно сбегаешь вниз, к берегу бездонного провала ставка… Встроившиеся накрепко, намертво – как никотин встраивается в процесс обмена веществ курильщика, и сигарета становится частью жизни… как уголь, проникающий под кожу шахтера, привязывает его к себе крепче любых других пут. Очарование места, где я родилась и выросла, вкралось в меня вместе с вишневым соком, колодезной водой, пронзительно?прекрасной мелодией «Ой, там, на горі, та й женці жнуть», от звуков которой почему?то щипало в носу и слезы наворачивались на глаза. Я вдохнула вольный дух Украины вместе с полынной горечью, степным смешанным говором и душным дымом вечно горящих терриконов.

Земля здесь уже никогда не будет прежней, она изменилась после того, как из ее недр стали добывать «горючий камень» – сначала для местных кузниц, печей, ковки железа, обжига горшков и всякой нехитрой домашней керамики, тарелок, мисок, свистулек… Ветер посвистывал ночью в степи, полировал до алмазного блеска огромные здешние звезды, и ему вторил звук глиняной птички, вылепленной для внука ловкими руками деда. У Женьки в крови честная половина настоящих украинских генов, но не знаю, будет ли мой ребенок чувствовать эту землю своей так же полно, как я, – потому что я не знаю, от чего зависит это острое чувство Родины и почему именно во времена больших перемен оно вдруг возникает – кстати или некстати – жалящее прямо в сердце, колющее, как лезвие ножа, и одновременно сладкое, как степной мед, собранный из разнотравья.

Великое переселение народов… смешение, ассимиляция. Это началось еще три века назад, тогда, когда Петр Великий повелел «как на собственных, так и на чужих землях искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы. И всякие руды земли, и каменья». Вот так здесь и повелось: плавили, варили… смешивали свою кровь с пришлой, получив в результате многосложный, многокомпонентный сплав – судеб, характеров, нравов. Земли угля, крови и железа… Свою лепту в формирование свободолюбивого, бесшабашного, упрямого и, прямо скажем, местами излишне доверчивого и катастрофически внушаемого степного люда внесли и беглые селяне, которые находили здесь тяжкую, но все же такую работу, за которую на руки давались живые деньги, а не «палочки»?трудодни, проставляемые химическим карандашом в колхозном табеле.

Кнутом ли, пряником ли загнанные в колхозы бывшие крепкие единоличники чувствовали себя ограбленными и обманутыми: если раньше, в неурожайный год, они могли взять в руки фанерный короб с инструментом и податься в город на заработки, то теперь они оказались заложниками самого настоящего крепостного права. Паспорта у колхозников отбирались, и перемещаться они имели право лишь в строго определенных начальством пределах. Но тут, на Донбассе, паспортов не требовалось: хочешь работать – надевай каску, бери кайло в руки и спускайся под землю. Наскоро рылись землянки, из подручных средств возводились мазанки. Устраивались, жили, рожали детей, гуляли свадьбы – до или после рождения первенца – это уж как карта ляжет. И надеялись на лучшую жизнь. Сейчас – почти то же самое. Тяжелая шахтерская доля, бесспорно, должна быть весомее. Все они – те, кто спускается под землю, – знают, что в один отнюдь не прекрасный день могут не вернуться домой живыми. Не из этого ли, глубоко упрятанного внутрь предчувствия беды и рождается постоянный надрыв: «Услышьте Донбасс»?

Кроме того, уголь становится нерентабельным. Если повысить зарплату да создать действительно человеческие условия труда, то добывать его можно будет лишь в порядке экстремального реалити?шоу. Всем желающим, купившим билет в ад, выдадут полное снаряжение. Через турникет – и вперед, обратного пути уже нет: тесно, как селедки, впихнуться в гремучую, раздолбанную клеть лифта, а потом, внизу, отработать все положенные восемь часов смены. Восемь, а то и десять, двенадцать – вот как он достается, уголек?то! В стоимость аттракциона кроме собственноручно добытого «черного золота», красивенько запакованного в сувенирное ведро, должно обязательно входить купание в облупленной душевой, где плитка отпала еще во времена Хрущева, и неизменные двести граммов «с устатку» – валящие с ног тех, кого шахта не смогла уходить с первого раза. Таким – респект, зачет, уважение и бутерброды – с салом или соленой килечкой – но это даже таким уже за отдельную стоимость. Ну а кто после дня забоя захочет еще раз – тот герой. Настоящий. Мужик с большой буквы, заслуживающий большего.

И вот этот?то самый мужик почему?то начал считать, что это большее отчего?то весомее, крупнее и слаще в другом государстве. Но не в Европе, нет – умная Европа и свои?то угольные шахты с половины позакрывала – там денежки считать хорошо умеют! Вся надежда шахтерская – на соседей. Эх, Россия, страна?через?дорожку! Что ж ты так замутила, смутила умы? Оно и понятно: рыбку – ее сподручнее ловить в мутной воде. Крым ты уже «отмутила», но наш Донбасс?то тебе зачем? Он же спокон веку дотационный – по крайней мере, на моей памяти. Что ты, великая держава, где и своего с лихвой хватает, с нашим Донбассом делать?то будешь? Его ж кормить, поить, за уши из болота тянуть надо, пенсии повышенные платить, инвалидов содержать! Или права соседка Люба – только сухопутный коридор в Крым их и интересует? Чтобы не мучиться с самолетами, паромами. Черное море неспокойное: помнится, мост через Керченский пролив однажды уже возвели. Просуществовал торжественно, с перерезанием красной ленточки и тушем, громогласно извергнутым из меди духовых, пущенный в эксплуатацию мост всего три месяца – хотя раньше и воровали меньше, и строили качественнее – знаменитый Карлов мост в Праге с четырнадцатого века стоит без единого капитального ремонта. Так что вряд ли россияне поедут в крымнаш по мосту – и не в этом году, это уж точно. Ну а мы… мы с Женькой теперь в Крым ни ногой. Потому что как бы мы не любили это место, но лазить по скалам Фороса и собирать обкатанные морем голыши в Коктебеле нас уже не соблазнишь. Что ж… будем открывать для себя новые горизонты! На учительскую зарплату не слишком разгонишься в Париж или ту же Прагу, которая меня очаровала на всю оставшуюся жизнь, но возить кровные людям, которые, оказывается, всю жизнь были «притесняемыми» и «несчастными» – нет уж… сидите без наших с Женькой сбережений! Обидчивые мы. Хотя, конечно, далеко не все крымчане ходили голосовать на этот дурацкий референдум – да и я больше чем на сто процентов уверена, что результаты его были сфабрикованы. Потому что никто и никогда не запрещал ни в Крыму, ни где бы то ни было в Украине русский язык. Половина страны говорит и пишет по?русски, да и школы в нашем регионе в большинстве своем русскоязычные. В том же Крыму на весь огромный полуостров функционировало всего семь школ с украинским языком обучения! После этого начинайте рассуждать о притеснениях, а мы посмеемся. Да и в Харькове, где я училась, за все пять лет чистую украинскую речь на улицах я также не слышала ни разу – разумеется, колоритный суржик, повсеместно звучащий повсюду, был не в счет. Моя бабушка, которая до замужества жила в «первой столице», рассказывала, что когда?то с певучим украинским языком здесь было куда лучше. Однако потом, после того как началась повальная русификация и русский язык насаждался «от Москвы до самых до окраин», украинский стал забываться, отошел на второй план и даже в семьях люди начали общаться уже только по?русски. Возможно, эта политика огромной империи под названием СССР была в чем?то и верной: ну как иначе могли поговорить чукчи с таджиками или жители Еврейского автономного округа с уроженцами Казани? Разумеется, верной она была только для самой империи, а от национального, родного, кровного во многих местах осталась лишь декоративная составляющая: ансамбли песни и пляски да два урока по сорок пять минут в неделю. Вот и получилось, что язык той половины страны, где я родилась и выросла, так и остался на втором месте. Я сама начала учить его лишь во втором классе общеобразовательной школы. Многие и сегодня выбирают «русские» классы, чтобы их детям было легче: потому как родители, учившие украинский на уровне факультатива, языком также не владеют, а помогать ребенку с уроками все же нужно. Потому?то и не хотят мамы?папы разбираться со всеми этими «шлунками» и «нирками», «лугом» и «кисенем», им легче, как и они учили, – желудок и почки, щелочь и кислород…. Позорище, как говорит наша директриса, слушая некоторых учителей, ведущих обязательные уроки на украинском и при этом безбожно коверкающих язык. Да что говорить об учителях, когда сам бывший премьер Азаров, которого за глаза называли не иначе как «Азиров», каждый божий день вещал с экранов на таком диалекте и с таким акцентом, что граждане родной страны не знали – смеяться им или плакать. Денежки из бюджета, впрочем, и он, и сбежавший в Ростов Янукович при этом воровали очень квалифицированно. Словом, в результате их слаженных действий и наступили те самые обещанные «покращення і стабільність». Нас стабильно обстреливают с территории соседней державы – наверное, для того, чтобы довести начатое сбежавшими к соседям же правителями «покращення» до логического конца и развалить все окончательно. Что?то я сегодня невеселая… А чему радоваться? Связи нет третий день, и даже неизвестно – живы ли те, с кем я общаюсь, не накрыло ли их дом при обстреле, не расстреляли ли их машину на дороге в город, куда все мы периодически выбираемся – потому как жить без некоторых привычных вещей оказалось трудно. У нас с Женькой уже не осталось ни шипучего аспирина, который так хорошо помогает от мигрени, ни любимых Женькиных шоколадных конфет – которые и для, и от. От хандры и для хорошего настроения. А у меня как раз хандра. Наверное, на сегодня буду заканчивать – засиделась далеко за полночь, а завтра будет тяжелый день: накануне прошел дождь, и самое время прополоть и окучить картошку. Может быть, как пессимистически утверждает моя соседка Люба, зимой нам придется надеяться только на собственный урожай.

 

Аня

 

– Дай сюда, безрукая!

На каталке, с лязгом въехавшей по пандусу, виднелось совсем уж пергаментное лицо. Нос заострился, скулы картонно торчали из?под желтой кожи, под глазами залегли тени, которые я про себя так и называла – смертные. Я уже перевидала десятки таких лиц, но именно это меня почему?то цепануло. И тут же бросилось в глаза еще одно: рядом с санитарами, которые стремительной рысью толкали носилки по коридору, семенила какая?то совсем уж нерасторопная квашня, которой полагалось нести пакет с физраствором. Эта, видимо только на днях выпеченная в недрах медучилища, сестра милосердия вела себя так, как будто никогда в жизни не видела ни больных, ни самого простого медицинского оборудования, да и под ноги тоже не смотрела – вот она зацепилась тапкой за перекладину больничной колесницы и в очередной раз так дернула капельницу за трубку, уходящую в вену того, кто умирал прямо сейчас, под ее нерасторопными руками, – что я не выдержала.

Отбросив в сторону свое извечное ведро и стряхнув в него перчатки, насквозь пропитавшиеся хлорамином, я буквально отпихнула от каталки существо в зеленой хирургической робе. Девица обиженно захлопала обильно накрашенными ресницами и что?то нечленораздельно пискнула – но мне уже было не до ее испорченного навек реноме. Одной рукой я перехватила пакет с жидкостью, которая была призвана заменить с каждой секундой утекающую из раненого кровь, а другой умудрилась подправить на место внутривенный катетер, который эта недоучка чуть не выдрала.

Два санитара и теперь уже я одной слаженной упряжкой мчались по коридору к заветной двери реанимации – когда я поняла, что уже поздно. Мы его не довезли. Он, державшийся на волоске, наверное, несколько суток, не дотянул до возможного спасения каких?то несчастных трех минут. Три минуты, которые улетучиваются неизвестно куда, когда ты пьешь кофе, рассеянно болтая ложечкой в чашке, или сидишь в парке, наблюдая, как толкутся и курлычут на весенних тропинках голуби; три минуты – бесцельно потраченные на треп или на сигарету на крыльце института… У него в жизни уже никогда не будет этих трех заветных минут, которые можно израсходовать на что угодно. Этот парень уже не потратит трех минут, чтобы обнять и поцеловать девушку, – потому что он очень устал. Он боролся до последнего – но не отыграл у войны всего три очка.

Я видела все – и последнее трепетание жизни под веками, слышала его последний, хриплый вдох. Все было, как в учебнике, – терминальное состояние завершилось клинической смертью. Его сердце остановилось. Но меня было уже не остановить. К черту учебники! Не дав двоим рядом со мной опомниться, я сделала последний рывок, который не смог сделать тот, чью кровь – вернее остатки крови – сердце уже не качало. Но мозг… Его мозг был еще жив! Он не умер и не умрет еще какое?то краткое время, питаясь запасом кислорода в клетках… Я не стала раздумывать дальше – передо мной и тем, кого почему?то непременно нужно было достать, вернуть с той дороги, откуда обычно уже нет возврата, с грохотом распахнулась последняя, заветная дверь.

– На раз?два?три перекладываем!! – заорала я.

Реанимационная бригада, похоже, нисколько не удивилась моему появлению – или же они видали здесь и не такие виды?

– Заряжаю, три тысячи, – деловито сказал кто?то рядом, и я скомандовала так, как будто вела беглый артиллерийский огонь:

– Разряд!

– Заряжаю, пять тысяч.

– Еще разряд!

– Есть. Бьется.

– Дышит самостоятельно! Давление шестьдесят на сорок!

Господи, это были голоса ангелов: и «есть, бьется» и «давление шестьдесят на сорок». Я сама едва дышала, как будто это у меня было шестьдесят на сорок, – ничего, нормально, даже у живых такое бывает! Что это я мелю – он и есть живой, он не умер, он смог, он вернулся! И теперь он будет жить долго! Очень долго!

Я рывком втянула в себя воздух – с усилием, так, как будто это мои легкие уже начали спадаться… Этот первый вдох после того, как сердце парня, который сейчас лежал на реанимационном столе, забилось, дался мне так же тяжело, как и ему, смертельно раненному, неизвестно как дожившему, дотянувшему до погрузки в аэропорту, до «скорой», несшейся с воем и мигалкой по проспекту и неистово трясшейся по переулкам. Так же непросто дается первый вздох и младенцам – только?только появившимся на свет. И он, беспомощно распростертый на реанимационном столе, сейчас сродни тем, кто впервые пробует жизнь на вкус – входящую в них с первым глотком воздуха планеты Земля. Я наклонилась над его лицом, вслушиваясь, как будто мне мало было показаний приборов. Теперь мы дышали синхронно, вместе. Живи же, живи! Не позволяй смерти снова взять над тобой верх! Ты родился во второй раз, ты должен! Должен!

Я так стиснула его руку – еще не отмытую от земли, копоти, крови, – что он на долю секунды приоткрыл глаза. Может быть, это мне показалось, но я могла бы поклясться, что все это было: и проблеск сознания, и новое видение мира – сквозь боль, сквозь предсмертную агонию, сквозь пространство, которое снова развернулось из точки во всю ширь Вселенной. Время снова затикало, пошло переливаться, пересыпаться, шуршать секундами. Мои пальцы подрагивали в его ладони, сердце бухало так, как будто я сама только что пробежала марафон, – потому как посланный мною мощный импульс желания снова вдохнуть жизнь в того, кому рано было умирать таким молодым, был сопоставим с теми тысячами вольт дефибриллятора, которые только что сотрясали его тело.

Но одного моего желания было мало. Я не Господь Бог, чтобы оживлять мертвых одним мановением руки. У нас, созданных по Его образу и подобию, но все же просто смертных, это далеко не так просто:

– Адреналин, глюконат кальция струйно! Готовьте атропин и верапамил!

Почему они все меня слушаются? Наверное, потому что лицо парня медленно розовело – вопреки всему! – потере крови, раздробленным костям, инфекции, которая для него не менее опасна, чем остановка сердца, и с которой мы тоже будем бороться, – это было уже лицом ЖИВОГО, а не мертвого. Он смог, и теперь он будет жить… наверное. Наверное? Нет, я не приемлю никаких сомнений! Он точно выживет. Потому что я ТАК ХОЧУ!

– Группа крови определена?

– Четвертая.

– Плазма, кровезаменитель, давайте что есть! Готовьте расширенную сердечно?легочную реанимацию.

– Ну, Швабра дает! – изумленно протянул кто?то у меня за спиной, и я опомнилась. Что я здесь делаю? По какому праву распоряжаюсь?

Из меня как будто выпустили воздух. Все, хватит. Наверное, я и так зашла слишком далеко. Дальше они все сделают без меня. Это их работа, да и вообще – кто впустил меня в стерильное отделение в этом халате технички?

Я отвернулась от стола, где бригада реаниматологов продолжала свой кропотливый труд. Они все сделают, как надо: и ЭКГ?диагностику, и анестезию, проверят венозный доступ и все прочее – по инструкции и без моего вмешательства и контроля. Мне же больше не было тут места. И как будто не стало больше и никакого дела – выживет ли тот, которого я только что держала за руку, передавая через эту – отнюдь не медицинскую манипуляцию – страстное желание жизни? Может быть, я заблуждаюсь – и не я перевела его через границу обратно, когда сердце уже не гнало остатки крови по его венам? Это сделал дефибриллятор – никакой магии, ничего запредельного, просто мощные электрические разряды…

Я вяло вышла за дверь – моего ухода как будто никто и не заметил. Мое личное, принесенное из дому ведро и сброшенные технические перчатки валялись там, где я их оставила, – прямо посреди коридора.

– Что, курсы первой помощи закончила? – насмешливо поинтересовался тяжелый, как и рука, властно взявшая меня за плечо, голос.

Однако мне уже было все равно.

– Мединститут, красный диплом! – огрызнулась я, разворачиваясь.

– Что, действительно красный? Нет, ну зачётно же дала джазу, Швабра! – Это снова тот, красивый, с наглой мордой, которого я сразу возненавидела за все: и за прозвище, которое ко мне наверняка прилепится, и за то, что он, скорее всего, большей частью занимается тем, что тискает сестричек по углам днем и трахает ночью. У меня просто зачесались руки заехать своим красным, как и мой без толку лежащий дома диплом, ведром прямо ему по физиономии – но тот, второй, что стоял рядом с ним, похоже, этого не заценит. Да и смотрит он на меня как?то слишком уж странно. Ладно, красавчику нужно, конечно, отдать должное – он был необыкновенно расторопен там, за закрывшейся за моей спиной тяжелой дверью реанимационного отделения. Дверью с тяжелым кодовым замком – и этот код мне, наверное, уже никогда не набирать… сейчас меня вытурят.

– Работаем! – рявкнул на красавчика грузный, с тяжелым голосом, в котором я уже признала самого завотделением. – Бегом ставим на ИВЛ!

Наглый испарился в одно мгновение, так, что я даже засомневалась – был ли он вообще? Не привиделся ли он мне, впрочем, как и все только что происшедшее?

Однако завотделением был более чем реален – наверное, он был всамделишнее, чем мои тряпка, ведро и мокрые перчатки, которые я уже выудила из грязной воды.

– Фамилия как? – не слишком вежливо осведомился он, хотя и имя, и фамилия были проставлены у меня на бейджике.

– Мурза. Анна Мурза.

– Действительно с красным дипломом или так – соврала для красного словца?

– С красным, – упрямо подтвердила я.

– Специальность какая? Не косметолог часом?

О, так мы и шутить умеем! Хотя мне пока не до шуток. Я все еще дрожу, как пружина, которой слишком долго не давали воли и которая вдруг вырвалась на свободу.

– Торакальная хирургия.

– О как! Подходяще. И реанимацию, я смотрю, хорошо знаешь. А полы чего моешь? Или зарезала уже кого?

– Волонтер, – бросила я сквозь зубы. – Веление сердца.

Мне уже хотелось уйти отсюда подальше, снова погрузиться в унылую, рутинную, но такую спасающую от чувства вины работу – однако главный все не отставал:

– Ага! Веление сердца – это прекрасно. А в реанимацию как – тоже оно, сердце? Как ты туда сегодня попала, а?

– Нечистый попутал. Больше не буду.

– Будешь, будешь… талант не пропьешь, даже если тряпкой каждый день махать. А Ваня Мурза тебе кем приходится, красна девица?

Я, наверное, действительно была уже цвета переспелой свеклы – к нашему разговору прислушивались любопытствующие, кто?то бросал откровенные взоры, кто?то просто остановился и смотрел в упор, радуясь бесплатному развлечению. Я нехотя буркнула:

– Анна Ивановна я.

– Ух ты! Анна Ивановна, значит? Ну, привет отцу передавай. Когда?то на одном потоке учились и даже за одной девушкой ухаживали! Так?то вот. Ты, Анна Ивановна, когда то, что тебе сердце велит, домоешь, зайди ко мне… часа через два, пожалуй. Тяжелых сегодня много. Поговорим с тобой за жизнь, покурим.

Ну что ж… покурим так покурим!

 

Егор

 

– Ты, млять, не выеживайся! Тебя, млять, в дело взять предложили, а ты, на хер, млять, благородного из себя строишь! Видали мы таких! Да кто ты такой ваще, млять!

Кто я такой, я действительно стал понимать только сейчас. И кто такие мы все – те, кого здесь называют народной армией, или ополченцами. К народу мы имеем весьма опосредованное отношение. Модное же слово «маргиналы», которое в последнее время стали часто употреблять по отношению к «защитникам Донбасса», подходит всем этим людям, да и мне самому так же, как корове седло. Никакие мы не маргиналы, больше всего мы, пожалуй, похожи на сомалийских пиратов. Отщепенцы, невероятный сброд: с миру – по романтику, с помойки – по отрыжке. Мы кое?как вооружены, наскоро обучены и представляем реальную угрозу только для мирного населения. Так же и с пиратами. Если им дают решительный вооруженный отпор, они, как правило, предпочитают искать более легкую добычу. Однако если не вникать глубоко и не судить строго, то наше, то есть ДНРовское ополчение некоторым может показаться настоящей армией. Не современной армией – до нее нам еще расти и расти – но той самой армией старого совкового типа, в которой мне так и не довелось послужить. Меня признали негодным к строевой по причине давнего компрессионного перелома, полученного еще в детстве, но который в призывном возрасте моя матушка постаралась раздуть до травмы, совершенно несовместимой – нет, не с жизнью, но с пребыванием в том месте, где люди, собранные злою волею военкома, по ее представлению, должны были два года драить унитазы собственными зубными щетками и строить генералам дачи.

Сюда, на Донбасс, мы, ополченцы, явились как бы добровольно. Больше всего, конечно, здесь авантюристов всех мастей, которые как раз спят и видят «бабла по?легкому накосить». Затем идут укушенные бешеной собакой романтики идиоты – и среди них я, ваш покорный слуга, Егор Греков. За романтиками обыкновенными, без особого прибабаха, следуют романтики, поведенные на какой?то одной, но несомненно великой идее: реконструкторы, толкиенисты, псевдоказаки, увешанные с ног до головы шашками, лампасами и жестяными медалями, и прочий двинутый на исторически?истерической почве люд, приехавший сюда в надежде вкусить настоящего – кому дубиной помахать, кому в белогвардейской папахе походить. Таких за версту можно заметить по театральному походняку и позам, принимаемым этими новоиспеченными колчаками?добрынями исключительно на публику. Ну а замыкают сей печальный список – или же, правильнее будет сказать, возглавляют его – настоящие профи. Именно они, циничные и немногословные, точно знают, за что здесь стоит идти под пули. Только за деньги, твердый тариф, прописанный в договоре и скрепленный печатью, – и больше никаких тебе «духовных скреп». Воевать, оказывается, нужно не за «святую Русь», «славянский мир» и прочие отруби, которыми плотно забиты наши головы, а только за лавэ: бабки, они же евро или баксы, рубли – это уж совсем на крайняк. Рисковать жизнью стоит только за твердую, конвертируемую валюту, потому что убивать – это профессия. Престижное, доходное ремесло – не то, что у меня. Однако и мои актерские навыки сейчас, оказывается, позарез кому?то нужны!

– Сто лет в обед ты нам сдался, чтоб с тобой делиться! Чистоплюй!

Действительно, сдался я им как раз сто лет в обед. Но и без меня они не могли. Потому как их, Веника с напарником – или же подельником – с их языком, повадками, жестами никак нельзя было принять не за кого иного, как за тех, кем они и являлись – попросту за бандитов. А расклад был такой: я должен был явиться домой к сыну одного местного нувориша и просто?напросто выманить его за ворота особняка, воспользовавшись темнотой, неразберихой и своим умением разговаривать «по?человечески». Достойная роль, что и говорить. Если бы эти двое выбрали мишенью обыкновенного человека, а не этого укро?фашистского подонка, клянусь, я просто развернулся и ушел бы обратно на блокпост. К тому же меня в самый последний момент обуяли какие?то не то сомнения, не то нехорошие предчувствия – и мое поведение злило Веника до пены на губах.

– Ладно, обещал – значит, сделаю, – нехотя буркнул я.

– За нами тоже не засохнет, – отрезал Веник. – Так, план такой: идешь, звонишь. Скажешь этому нацику недорезанному, что брата его ранили! Лекарства, бабки нужны! Он поедет! Ты его, главное, в «скорую» посади, а дальше – наша забота. И смотри, без этих твоих… вые…онов, как вчера!

– А если не поедет?

– Не, ну ты, млять, в натуре пипец какой тупой! Как, млять, он не поедет, если брат его в этой их майданутой нацгвардии? Скажешь – к нам в больницу его, брата то есть, только сейчас привезли, а он типа по быстряку адрес дал!

Я попытался объяснить этим придуркам всю щекотливость поручения:

– Ну, как же его в больницу положили – он же, выходит, если в нацгвардии, то, по идее, в их форме должен быть?

– Не, ну заманал совсем! Ты чего, действительно такой тупой или просто мозг выносишь? Уй, держите меня сорок человек, тридцать не удержат! У нас половина ихнюю форму надевает, когда стрелять на позиции едет! Сейчас ваще – не разбери поймешь, кто в чем! Хоть в папахе ходи, хоть в бурке, хоть в форме охраны Ватикана! Ты, Грек, или морозишься по?черному, или бабки тебе на хрен не нужны. Ты что, у себя в Тамбове типа крутой был, да? Сын Рокфеллера? У тебя счет в банке, да, и тачка «бентли» на стоянке для инвалидов? Тебе на голом месте двадцать кусков срубить предлагают – просто за не хрен делать – а у тебя, млять, очко играет!

– Да ничего у меня не играет! Просто… аморально это.

– О?о?о… какие мы слова знаем! Аморально! Ладно, Санёк, поехали без него… Как?нибудь сами. Не, ну обидно, млять, – этот бандерштат на нашей крови разжирел, сидит здесь – туда бабло отстегивает – а этот тут ручками разводит и рассуждает: морально, аморально! Крассава! Все мозги на хрен зас…ал! Щас пойду в Красный Крест запишусь и в этот… Армию спасения вот таких вот п…арасов! Вместо того чтобы бабло у него отобрать и по честняку поделить, мы ему под ворота гуманитарку подсунем и серенаду споем: «Я вас любил, любовь еще быть может!» Да военная хитрость это, если хочешь знать! Солдатская смекалка. На войне все средства хороши! Все, хватит языком трясти. Поехали, Саня. А он, млять, как приехал голяком, так и уедет на хрен в свой Тамбов к мамочке!

Я сглотнул набежавшую слюну. Да, все это я знал: и что ополченцы переодевались в украинскую форму, чтобы имитировать «нападение бандеровских фашистов», и, хотя я сам в таких акциях пока не участвовал, поскольку совершенно не владел украинским языком и мог, по выражению того же Веника, «попалить всех на хрен» – но я делал все остальное – что прикажут. Я стрелял, препровождал в комендатуру, готов был применить свои знания и поставить растяжки – прямо там, где ходили люди, или заминировать дорогу… Да – война есть война, и я знал, что на войне нечего оглядываться, а начинать думать, что стрелять в людей аморально, нужно было раньше… намного раньше. «Ты знал, зачем сюда ехал!» – напомнил я себе. Да, я приехал сюда бороться с такими, как тот, что сидел в своем особняке и под прикрытием своих немереных средств спонсировал нацистов. Все это так, но… но людей – людей похищать мне еще не приходилось. Ну а чем занимаются разведчики, когда отправляются в тыл врага и приводят оттуда связанного «языка»? И если поступать как хочется может тот, у которого мы задумали отобрать деньги, на которые фашисты творят свои ужасы: распинают детей, вырезают у людей органы – то почему мы или конкретно я не могу поступать по законам военного времени? Пусть аморально с точки зрения обывателя, но совершенно правильно с другой стороны? И, если захочу, потом могу свою часть пожертвовать… ну хоть на оборону Донецка, что ли…

Я все искал каких?то оправданий своим действиям – но не находил их. Железных, веских доводов. Таких, которые бы действительно убедили и оправдали. Да и времени на это, наверное, уже не было. Я мог бы рассуждать об этом всю жизнь – и не найти ответа. Может быть, все дело действительно в том, что я трус? Самый обыкновенный трус?

– У него вправду брат у укропов? – промямлил я.

– Ты, ёпсель, еще в десятый раз спроси! И брат, и батя в Киеве фашист еще тот, и вся семейка ихняя гнилая насквозь!

– Психа надо было в дело брать, я тебе с самого начала говорил. А не этого… сосунка. Актер погорелого театра! Брось его уговаривать как целку, Веня, поехали сами. Нечего резину тянуть. Время тикает. «Скорую» нам не навечно дали!

– Все, последний раз предлагаю – или с нами, или херачь обратно на блокпост пешком. А если стукнешь кому…

– Я не стукач.

Я действительно не стукач. Я актер – но даже не погорелого театра. Просто неудачник. Не сумевший отпихнуть, пнуть, переступить… не смогший прогнуться под кого надо в нужный момент. В Тамбове у меня мама, наша малогабаритка, Юлька, с которой мы встречались, как она говорила, «по?настоящему», а я… я просто плыл по течению. И если бы не было Юльки – то нашлась бы другая, которой захотелось бы «по?настоящему», и я бы ей подыграл. Красиво бы подыграл. Талантливо. На самом деле у меня в Тамбове была только мама… и никаких денежных и карьерных перспектив. А Юлька… она бы больше подошла этому Саньку или Венику… Потому что она ждала не меня, а деньги, которые я отсюда должен был привезти. И если я приеду пустой, то она просто повернется и пойдет предлагать свою молодость, нежную кожу, синие глаза тому, кто предложит больше, чем малогабаритка в спальном районе в придачу со свекровью. Тому, кто заплатит «по?настоящему». «На расстоянье» видится не только большое, как сказал мой любимый поэт. «На расстоянье» видится ВСЕ.

– Он бабки отстегивает на ихнюю армию, братану чуть не БТР персональный купил, чтоб он нас тут херачил! А в прошлом году пьяный на своем «лексусе» гр…баном девку на переходе сбил. И что? А ничего! Замяли дело – как будто она сама на красный под колеса выбежала. И свидетелей даже нашли. Да купили они всех! У меня сосед все своими глазами видел, так ему сказали – вали отсюда, пока цел. Ничё ты не видел, пьяный в стельку дома лежал, вот, и жена подтверждает! Вот так они с нами, с простым народом…

Я, кажется, читал про этот случай. Нет, точно читал: особо развлечься тут было нечем. Я не ходил на сомнительные «вечеринки» – с доступными девицами, кокаином и виагрой, которую каждый брал сколько хотел – чудодейственный препарат, после приема которого любой импотент мог куролесить ночь напролет, стоял в подвале штаба ящиками. «Давай, поднимай свой боевой дух! Виагра – это наши боевые сто грамм», – как цинично говорил все тот же Веник, рассовывая по карманам таблетки, которые он именовал «колесами», и презервативы. Я отнюдь не собирался блюсти рыцарскую верность той же Юльке, но… девки, которые вешались на шею нашим бойцам сами, были такого разбора, что только Веник бы ими не побрезговал. Интернетом нам пользоваться не разрешали, да его зачастую и в помине не было. Так что мне оставалось либо сидеть в казарме и слушать бесконечное заунывное пение Психа, либо читать все что под руку попадется – в том числе и подшивки местных газет. Собственно, газеты меня как раз интересовали больше всего. «Для того чтобы стать своим в доску и понять, чем живет страна ли, город ли, или захолустная английская деревня, нужно читать местную прессу!» – так говаривал мой любимый учитель – и он наверняка был прав.

– Поехали, – бросил хмурый Санёк, Веников то ли кум, то ли сват – в этом я плохо разбирался, и развернулся ко мне: – Вали по бетонке до окружной, потом налево, до блокпоста. И все: ты нас не видел, мы – тебя.

– Подождите… я с вами! – почему?то вырвалось у меня.

– Ну, крассава! – неподдельно обрадовался Веник. – Я знал, Грек, что ты, млять, не подведешь! Скидывай свое барахло и надевай гражданское, быстро! И халатик сверху! Опа! «Интернов» видал? Не, ну ты в халате чисто этот… в натуре, поп который! А я у тебя типа фершал буду! Га?га?га…

Я быстро облачился в цивильное, а поверх напялил белый халат. На шею мне для пущей важности повесили стетоскоп, а в кармане халата нашлась одноразовая голубая маска.

– Как к воротам подойдешь – наденешь маску. Нечего рожей светить – вдруг у него там камеры? А ты ваще меньше рот разевай, а то еще ляпнешь что?нибудь… не в тему! – велел Санёк «фельдшеру». – Да, на тебе вот это… – Старший нашей «бригады» сунул мне что?то, похожее на банковскую пластиковую карточку. – Ксива липовая, но фотка – настоящая. Кучу бабок за нее отвалил! Скажешь, брателло тебе дал. Вот, мобила его. Позвонишь, и все тип?топ, как договорились. Ну, давайте, давайте, в темпе! Нам его еще обрабатывать надо!

Это слово мне не понравилось. Однако еще больше мне не понравилось лицо на пластике: тяжелый наглый взгляд, выбритая голова, а посередине – этот их чуб, или «оселедець» – да, типичный бандерштат, тут Веник не соврал. Вот суки… И братец у него наверняка такой же – уверенный, что за деньги – они же бабло, капуста, зеленые, баксы – им все с рук сойдет. Ненависть к мажорам – сынкам, папаши которых готовы отмазать своих чад от всего, в том числе и от убийства, у меня, выросшего во дворе панельной многоэтажки на окраине Тамбова, вскипела в крови пьяными пузырьками. Не?е?ет, я пойду… и уговаривать больше не надо! Потому что ЭТИ еще и переворот в стране сделали в свою пользу, чтоб совсем сесть на голову народу. Тупому и одураченному народу. Так что никакое это не ограбление и похищение, а… «А что? – ехидно спросила где?то глубоко моя не до конца подавленная совесть. – Игра в Робин Гуда, благородного разбойника из Шервудского леса?» Я дал своей совести полновесного пенделя и загнал ее в самый темный угол – сиди и помалкивай, не твое собачье дело!

– Слишком чистая. – Я ткнул пальцем в удостоверение личности.

– Чего? – повернул голову от руля Санёк.

Я уже неплохо ориентировался в городе даже ночью – поэтому понял, что мы свернули с центральной магистрали и двигались куда?то в район парка Щербакова. Щербаковка, конечно, не Шервудский лес, но особняки в переулках вполне могли сойти за неприятельские замки.

– Говорю, штука эта слишком чистая!

– Так она ж пластиковая! – удивился Веник. – Чего ей станется?

– Ну, даже пластик трется… а это новье совсем. И потом – он же раненый. Хорошо было бы немного запачкать… для достоверности.

– Дело говорит!

Санёк тормознулся на обочине, забрал у меня из рук удостоверение, наскреб горсть дорожной пыли – с песком и мелкими камешками, высыпал это все на замасленную автомобильную ветошку и несколько раз, сильно прижимая ладонью, провез пластик по тряпке.

– Эй, полегче, мля, а то фотку не разобрать будет! – обеспокоенно посоветовал Веник.

Он подобрал валявшиеся в углу машины использованные бинты со следами присохшей крови, смачно харкнул на них и протер удостоверение еще и этим. Пластик на глазах утратил первоначальный блеск, но приобрел нечто гораздо более важное – достоверность. Бурые кровяные разводы поверх фото – эта фишка прокатила бы «на ура» даже в документальном, настоящем кино.

– Купится, – удовлетворенно кивнул Санёк. – Как с куста – купится! Донбасс порожняк не гонит!

 

Аня

 

Переступив порог родных пенатов, я оторопела: мама плакала. Горько, навзрыд, размазывая по щекам неснятую вовремя тушь и пудру. Сгоряча я подумала было, что причиной огорчения снова явилась моя персона – непутевая дочь, шляющаяся где попало и опять не отзвонившаяся вовремя домой. Наверное, в мамином воображении я сейчас не сижу у Макса или какой?нибудь подруги, а лежу на прозекторском столе холодная, покрытая трупными пятнами, а мое несчастное тело, еще недавно так исправно поглощавшее макароны, после небрежного вскрытия наспех прихвачено крупными стежками патологоанатома и накрыто нечистой морговской простыней.

Ожидая лавины упреков – а я действительно ни разу не позвонила домой во все три дня, что проваландалась у Макса, я хотела было юркнуть в свою комнатушку, чтобы оттянуть неприятности, но… уловив не слишком связные восклицания ма, вклинившиеся между двумя всхлипываниями, я поняла, что дело здесь отнюдь не во мне.

– Лена, она… она запретила мне… МНЕ! МНЕ!! Пользоваться русским языком! Не больше и не меньше! Общайся, говорит, на своей МОВЕ! Мне! Русской по рождению! И вычистила меня! Расфрендилась! В черный список занесла…

– Рита, да не принимай ты все так близко к сердцу!

Я тут же сунула в кухню свой любопытный нос и заняла свободный табурет:

– Здрассь, теть Лен! Мам, я у Макса…

– Анюточка, радость моя! И тебе не хворать! А мы тут с мамой, видишь ли, разговоры разговариваем! Прям на запрещенном к употреблению русском языке! – Мамина утешительница хрюкнула в стакан.

Беседы велись под бутылку «Мерло», которое пилось, судя по всему, на пустой желудок. Впрочем, соседка, приятельница и сочувствующая сторона, была дамой крепкого сложения – чего нельзя было сказать о моей ма, ни ростом, ни весом не переступившую среднюю планку.

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально