Ник Реннисон

Биография Шерлока Холмса

 

Шерлок Холмс. Свободные продолжения

 

 

* * *

Предисловие

 

Год 1895?й. Лондон окутан плотным желтым туманом. Его жирные клубы ползут по улице и маслянистыми каплями оседают на оконных стеклах, а из съемных комнат в доме 221?б по Бейкер?стрит двое мужчин поглядывают наружу. Один высок и очень худ, с узким лицом, ястребиным носом и высоким лбом мыслителя. Второй пониже, поплотнее, с квадратным подбородком и усами. Снаружи смог обволакивает огромный город, скрывающий тысячи зловещих тайн, но внутри – приют комфорта и холостяцкого обихода.

Внезапно из окружающей тоскливой мглы возникает кэб. Из экипажа выходит молодая женщина и бросает быстрый взгляд на двух мужчин в окне, прежде чем дернуть звонок у двери дома 221?б. Еще один клиент за советом к Шерлоку Холмсу по поводу истории таинственной и, может быть, опасной. Вновь начинается игра, и вскоре Холмс и доктор Уотсон будут доискиваться до истины в еще одном темном деле, забираться в поисках ее в самые темные уголки скрытой сейчас туманом столицы.

Мало личностей в английской истории известны столько же широко, как Холмс. С 1887?го, когда в очерке, опубликованном ежегодником «Битонз Кристмас», коллега и друг знаменитого сыщика доктор Джон Уотсон описал его необычайный талант в области логического анализа и дедукции, он покорил воображение публики. По мере того как Уотсон продолжал играть при Холмсе роль Босуэлла[1], вновь и вновь сообщая о его подвигах и приключениях в журнальных статьях и книгах, слава детектива распространялась все дальше.

Рассказы Уотсона переводились на десятки языков – от африкаанс до идиш, от армянского до вьетнамского. Студенты?суахили могли прочесть «Мбва ва Фамилиа йа Баскервиль», а словаки – перелистывать страницы повести «Пес Баскервильский». Версии этих историй имеются на эсперанто, записанные стенографически по системе Питмена, ну и, разумеется, набранные шрифтом Брайля. Есть даже изложение «Пляшущих человечков» с помощью кода, играющего главную роль в этой истории.

В 1890?х годах начали появляться пьесы о Холмсе, их продолжают ставить и поныне. Едва ли не каждый день каждого года какой?нибудь любительский кружок в Англии или в Америке где?нибудь да играет спектакль, в котором появляется Шерлок Холмс. Он фигурирует в сотнях фильмов, начиная с эры немого кино и по сей день. В 1989 году в Лондоне состоялась премьера мюзикла «Шерлок Холмс» Лесли Брикасса, сценариста музыкального фильма «Доктор Дулиттл». (Правда, спектакль вскоре закрылся и с тех пор ставился очень редко.) В 1953 году в лондонском театре «Сэдлерс?Уэллс» поставили балет «Великий сыщик», и как минимум одна опера потребовала, чтобы тенор Холмс и бас Уотсон с чувством пели о своей взаимно благотворной дружбе и радостях сыска.

Хотя Холмс скончался более семидесяти лет назад, люди со всего мира по?прежнему шлют письма, взывая к нему о помощи. Так что до недавнего времени строительное общество «Эбби нэшнл», чье правление помещается в «Эбби?хаус», здании, построенном на месте былой квартиры Холмса на Бейкер?стрит, было вынуждено держать секретаря, который отвечал на почту, доставляемую по этому адресу.

С момента его кончины в 1929 году растущая армия специалистов?холмсоведов создала целую библиотеку диссертаций и монографий, посвященных его жизни и деятельности.

В половине стран мира имеются «Общества Шерлока Холмса», члены которых посвятили себя детальному исследованию холмсианы: «Особое общество Бейкер?стритской Дюжины» в Калгари, Канада; копенгагенская «Пестрая лента»; «Le Cercle Litt?raire de l’Escarboucle Bleu»[2] в Тулузе; токийский «Клуб Несравненного»; «Уральское холмсианское общество» в Екатеринбурге; «Знатные клиенты» Индианаполиса; «Друзья Ирэн Адлер» в Кембридже, Массачусетс; «Шесть Наполеонов» Балтимора. Все вышеперечисленные и многие другие сосредоточены исключительно на изучении Шерлока Холмса. Даже беллетристы заимствовали основные факты его жизни и переработали их в романы и рассказы разной степени правдоподобия.

Как и другими фигурами?символами из прошлого нации – Робин Гудом, Генрихом VIII, Уинстоном Черчиллем, – им завладела индустрия рекламы. В его честь названы пабы и отели. Экскурсионные автобусы, знакомящие туристов с Лондоном Шерлока Холмса, ежедневно кружат по улицам британской столицы. Холмсианская атрибутика заполняет полки сувенирных магазинов и туристических лавок. При желании можно купить серебряные статуэтки Холмса и Уотсона, магниты на холодильник, кофейные кружки с собакой Баскервилей, настольную игру «Бейкер?стрит, 221?б» и пластмассовую трубку, которая позволяет примерить на себя образ мастера дедукции, не поощряя курения. Имеется даже плюшевый медвежонок Шерлок Холмс, одетый в инвернесский плащ?крылатку и кепку?дирстокер[3].

Тем не менее сам Холмс остается до странности неуловимой фигурой. Если не считать нескольких монографий на загадочно?интригующие темы (типы табачного пепла, полифонические мотеты композитора эпохи Возрождения Орландо ди Лассо, шифры и тайнописи, а также разведение пчел), под своей фамилией он не публиковал ничего.

В одном рассказе[4] Холмс упоминает, что опубликовал две короткие статьи об анатомических особенностях ушных раковин в «Журнале института антропологии», но просмотр номеров этого периодического издания за конец XIX века наводит на мысль, что речь идет о статьях, которые он всего лишь планировал написать. Два рассказа о расследованиях, которые написаны от его лица, были опубликованы в «Стрэнд мэгэзин» в 1926 году за три года до его смерти.

И это все, что известно. Всем средствам общения он предпочитал телеграммы, много более эфемерные, чем теперешняя переписка по электронной почте, и ни единого точно атрибутированного его письма не уцелело.

Для всех исследователей жизни и деятельности Холмса альфой и омегой остаются тексты, написанные его коллегой и другом доктором Джоном Х. Уотсоном. Имеются пятьдесят шесть рассказов и четыре повести, которые все исследователи и холмсианцы признают принадлежащими Уотсону или (в двух случаях) Холмсу. Есть несколько текстов («Дело разыскиваемого человека», «История исчезнувшего экстренного поезда»), которые отдельные комментаторы предлагают включить в канон.

«Где?то в подвалах банка „Кокс и компания“ на Чаринг?Кросс, – писал Уотсон в «Загадке Торского моста», – стоит потертая, видавшая виды жестяная коробка для депеш, на крышке которой выведены краской мое имя и звание: „Джон X. Уотсон, доктор медицины, Индийские королевские войска“. Коробка набита бумагами, в основном содержащими отчеты о загадочных происшествиях, расследованием которых приходилось в то или иное время заниматься мистеру Шерлоку Холмсу». Здание банка «Кокс и компания» на Чаринг?Кросс было разрушено во время бомбардировки Лондона, и если десять лет спустя после смерти Уотсона в подвале все еще находились его бумаги, они погибли в огне.

Никогда не следует забывать, какая малая доля расследований Холмса запечатлена в сохранившихся рассказах Уотсона. В «Собаке Баскервилей» Холмс мимоходом упоминает «пятьсот серьезнейших дел, которые мне приходилось распутывать». Баскервильское дело попало в сферу его внимания более чем за десять лет до предположительного ухода на покой и, как мы увидим, более чем за тридцать лет до полного и окончательного устранения от любых криминальных расследований. Эти тридцать лет ознаменовались множеством новых дел, много более тысячи. Из общего их числа, приближающегося к 1800, Уотсон описал шестьдесят. Иными словами, только три?четыре процента.

Тем не менее хроники Уотсона остаются главным источником сведений о жизни Холмса, хотя, как давно убедились холмсоведы, подходить к рассказам доктора, по самым разным причинам, следует с большой осторожностью, не все принимая на веру.

Часто воду мутил сам Холмс, вводя Уотсона в заблуждение, снабжая его ложной информацией и не относящимися к делу фактами, которые наталкивали доктора на ложный след. Бывало и так, что сам Уотсон сознательно камуфлировал правду, пряча реальных людей под псевдонимами или давая большим и малым городам вымышленные названия. Иногда же он просто ошибается.

Не стоит упускать из виду обстоятельства, при которых создавались его рассказы. Хотя в рассказе «Одинокая велосипедистка» он и утверждает, что «сохранил самые подробные записи всех дел», и, несомненно, эти заметки лежали перед ним, когда он писал, тем не менее законченные рассказы, которые он вручал Артуру Конан Дойлу для опубликования, создавались спустя годы, если не десятилетия, после событий, в них изложенных.

В рассказе «Дьяволова нога» повествуется, например, о том, как Холмс расследовал загадку жутких смертей в семье Тридженнис, пока отдыхал с Уотсоном в Корнуолле весной 1897 года. Но завершена эта история была только в 1910 году. В рассказе «Человек на четвереньках» Уотсон вспоминает события 1903 года, но опубликован рассказ был лишь двадцать лет спустя в мартовском выпуске «Стрэнд мэгэзин». А потому неудивительно, что Уотсон иногда кое?что путал. Даже самые вопиющие ляпы (отнесение одного из рассказов ко времени, когда Холмс считался мертвым, например) становятся до известной степени понятными.

Несмотря на скудность достоверных сведений, мало какая из биографий викторианцев заслуживает изучения в такой степени, как жизнь Шерлока Холмса. А он, безусловно, принадлежал эпохе королевы Виктории. Хотя ему не исполнилось и пятидесяти, когда скончалась эта монархиня, он корнями врос в викторианский мир, где родился и возмужал.

Мы думаем, будто знаем викторианцев. По контрасту с нынешними противоречивыми натурами, бьющимися над сложностями модернизма и постмодернизма, они представляются нам ординарными и прямолинейными. Застывшие в стереотипных позах, которые навязало им наше воображение, викторианцы выглядят неуязвимыми для страхов и тревог, преследующих нас. Взирая на нас с выцветших до сепии черно?белых фотографий, они твердо осознают свое место в окружающем мире и дышат уверенностью в нем, о какой нам и мечтать не приходится. Однако ничего не может быть дальше от истинного положения вещей.

Любой человек, родившийся, подобно Холмсу, в 1850?х годах и взрослевший на закате викторианской эры, жил в период интеллектуальных и социальных сдвигов и переворотов, не менее драматичных и грозных, чем те, что ознаменовали XX век. Религиозные верования исчезали под натиском новых теорий о человеке и его месте в мире. Британская империя, над которой, по присловью, никогда не заходило солнце, могла казаться вечной, но семена ее будущей гибели были уже посеяны. На мировую арену в качестве соперников гордого Альбиона выходили Германия и Америка. Новые идеологии – социализм, коммунизм, феминизм – уже начали сотрясать устои государства и семьи, на которые опиралась викторианская уверенность в своем будущем и в своей безопасности. Достаточно слегка царапнуть поверхность викторианского самодовольства, и под ней тут же обнажится тоскливый испуг перед быстро и непредсказуемо меняющимся миром.

Противоречия в характере Холмса – отражение противоречий эпохи, в которой он достиг зрелости. В высшей степени рациональный и преданный идее прогресса, он оказывался во власти более мрачных видений и гнетущих эмоций. Привлеченный на службу империи, которая, как он признавал, умом во всяком случае, уже миновала свой зенит, он оставался неизменно верным своим обязательствам перед ней. И все?таки, даже борясь за незыблемость и весомость ценностей эпохи, сам он всю жизнь искал перемен, стимулов, чего?то волнующего. Его личные воззрения – социальные, эстетические, научные – часто приходили в прямое столкновение с теми, которые он исповедовал внешне. Прослеживать Холмса через повороты и спирали его карьеры в 1880–1890?х годах – значит наблюдать, как викторианская эпоха сражается с собственными демонами.

 

Глава первая

«Мои предки были захолустными помещиками»

 

Деревня Хаттон?ле?Вереск?а расположена на краю йоркширских вересковых пустошей в десятке миль от городка Пикеринг. Вопреки бешеному движению машин по старому тракту, ныне известному как шоссе А?170 на Скарборо, центр деревни за прошедшие полтораста лет изменился поразительно мало. Три?четыре десятка крытых шифером коттеджей, значительная часть которых старинной постройки (есть даже XVII века), все еще располагаются по обеим сторонам автострады. Паб «Зеленый человек» и деревенская церковь Святого Чэда по сей день остаются сердцем деревни.

В полумиле за старинными коттеджами, на самом краю местечка расположен небольшой квартал муниципальных домов постройки 1950?х годов. Возведены они на земле, которую городской совет выкупил после Второй мировой войны у семьи брэдфордских фабрикантов по фамилии Биннс. До середины 1920?х годов там стоял Хаттон?холл, господский дом XVI века.

Фотографии дома, воспроизведенные в майском номере «Кантри лайф» 1922 года, запечатлели деревянно?кирпичный фасад, окна, разделенные натрое изящными каменными средниками, и венчающие крышу затейливые трубы, столь типичные для той эпохи. На снимках интерьеров можно видеть внушительные дубовые панели по стенам и большой камин, украшенный инициалами «RX», восходивший к эпохе Елизаветы I. Все это было еще цело, когда там жила семья Биннс. И там 17 июня 1854 года родился Уильям Шерлок Холмс.

В записях Уотсона Холмс очень редко упоминает свою семью и воспитание, но упоминания эти достаточно ясны и прямолинейны. «Мои предки, – говорит он Уотсону в «Случае с переводчиком», – были захолустными помещиками и жили, наверно, точно такою жизнью, какая естественна для их сословия». Ничего больше он нам не сообщает. Однако известно, что Уильям Скотт Холмс, отец Холмса, унаследовал остатки солидного поместья в Северном Йоркшире.

Холмсы жили в этой части Йоркшира много веков. Еще в 1219 году в сборнике решений йоркских ассизов (судебных заседаний) упоминается некий Уркель де Холмс, а к концу Средневековья род Холмсов возвысился от фермеров?йоменов до мелкого дворянства (джентри). Уолтер Холмс из Керкбаймурсайда, в восьми милях от Пикеринга, упомянутый среди сражавшихся в войске Эдуарда IV в Таутонской битве 1461 года, почти наверное был прямым предком Шерлока и Майкрофта. Уолтер выбрал верную сторону в Войне Алой и Белой розы и в результате преуспел. Через несколько лет после битвы Эдуард возвел его в рыцари, и семья поднялась еще на одну ступеньку иерархической лестницы. Уолтер уцелел при переходе от монархии Йорков к правлению Тюдоров, сохранив свой статус (по?видимому, он был одним из немногих йоркширских баронетов, вставших на сторону Генриха VII до битвы при Босворте).

Его внуку Ральфу было суждено поднять статус Холмсов еще выше. В середине 1530?х годов сэр Ральф, будучи одним из самых больших соглашателей своей эпохи, принявших протестантство, получил возможность значительно пополнить состояние при роспуске монастырей. Когда земли таких богатейших обителей, как аббатства Фонтейн и Риво, пошли с молотка, сэр Ральф и ему подобные уже поджидали. Большая часть владений Фонтейнского монастыря была продана по бросовой цене предприимчивому сэру Ричарду Гришему. Однако сэр Ральф, приспешник Гришема, получил свою долю добычи в виде земельного владения Хаттон?ле?Вереска, а также других земельных участков, разбросанных по Йоркской долине у края вересковых пустошей. Именно сэр Ральф, разбогатевший на разграблении монастырской собственности, построил Хаттон?холл, дом, в котором триста лет спустя суждено было родиться его самому знаменитому потомку.

При поздних Тюдорах и при Стюартах семья старательно держалась в стороне от религиозных и политических распрей своего времени. Сэр Стэмфорд Холмс был членом парламентов, как елизаветинских, так и якобитских, но ничем не выделился. Есть сведения только о двух его вкладах в их деятельность. В первом случае он выступил в дебатах о ссылке каторжников на Барбадос и высказал мнение, что колонии в Новой Англии также могут послужить неплохим местом ссылки для нарушителей закона. Другой член Парламента напомнил ему, что, поскольку преступников отправляют туда как кабальных работников, их уже используют по назначению. Во втором случае он задал вопрос спикеру, нельзя ли затворить двери в вестминстерской часовне Святого Стефана, где тогда заседал Парламент, поскольку он и другие члены опасаются сквозняков.

Однако ко времени конфронтации между королем и Парламентом в 1630–1640?х годах даже самые апатичные члены Парламента и землевладельцы были вынуждены стать на ту или иную сторону. Хотя Шерлока Холмса, аскета и интеллектуала, пожалуй, можно отнести к прирожденным круглоголовым[5], его предки избрали сторону короля и оставались стойкими роялистами на протяжении всей гражданской войны. Сэр Саймондс Холмс, внук сэра Стэмфорда и праправнук сэра Ральфа, сражался в рядах кавалерии принца Руперта при Марстон?Муре в 1644 году. Семья пострадала за свою верность, хотя, в отличие от многих других, Холмсы во времена правления Кромвеля не были вынуждены отправиться в изгнание.

При Реставрации все хранившие верность монархии, как Холмсы, были тем или иным образом вознаграждены. Сэр Ричмонд Холмс, сын Саймондса, в 1670?х годах переехал после смерти отца на юг, в Лондон, и с той поры проводил больше времени на периферии двора Карла II, чем в своих йоркширских владениях. В попытках сделать придворную карьеру он положил начало постепенной растрате фамильного состояния и запутыванию в долгах, терзавших следующие поколения семьи. Дружба с бесшабашными повесами, вроде поэта и распутника графа Рочестера, была дорогостоящим удовольствием, и ко времени своей смерти в 1687 году сэр Ричмонд задолжал внушительные суммы доброй половине столичных ростовщиков.

Восемнадцатый век стал свидетелем все ухудшавшегося положения семьи. По мере того как один неуемный мот приходил на смену другому, земля продавалась кусок за куском, пока не остался только старый господский дом в Хаттон?ле?Вереска, построенный в 1550?х годах. Сэр Селвин Холмс, по слухам приятель сэра Фрэнсиса Дэшвуда и член гнусного «Клуба адского пламени», был наиболее известным из этих предков Холмса, которые куда больше походили на сэра Хью Баскервиля, чем на своего интеллектуального потомка Шерлока.

Сэр Сеймур Холмс, прадед Шерлока, последний из этих георгианских кутил, который промотал большую часть еще остававшегося имущества, умер от апоплексического удара в 1810 году. И баронетом стал его четырнадцатилетний сын. Дед Шерлока Холмса Шеридан Холмс унаследовал только долги и имя. Юный Шеридан тогда еще находился в Харроу, в школе, где подрастающие Холмсы мужского пола учились из поколения в поколение, и тогда был не в состоянии поправить финансовое положение семьи, однако со временем были изысканы достаточные средства, чтобы он мог поступить в Крайст?Чёрч (Оксфорд), а позже путешествовать за границей (Оксфорд он, видимо, покинул без степени). И в чужих странах он, во всяком случае, обрел свою будущую жену.

Единственной экзотической прививкой к фамильному древу, какую признавал Холмс, была его бабушка, женщина, в брак с которой вступил сэр Шеридан Холмс, «сестра Верне, французского художника». «Артистичность, – замечает Холмс, – когда она в крови, закономерно принимает самые удивительные формы».

Верне, клан французских живописцев, дали в нескольких поколениях ряд именитых художников. Патриархом рода был Антуан Верне (1689–1753), некоторые из его более чем двадцати детей стали художниками.

Один, Клод Жозеф Верне (1714–1789), питал такую преданность своему искусству, что во время бури на море попросил привязать его к корабельной мачте, чтобы вблизи наблюдать игру светотени на бушующей воде.

Самым знаменитым из Верне прослыл внук Клода Жозефа, по имени Эмиль Жан Орас Верне (1789–1863), чья младшая сестра вышла за деда Холмса по отцовской линии; в семье его звали просто Орасом. Он наиболее известен картинами, изображающими военные подвиги и сцены бесшабашной удали. Он постоянно находился в самом сердце художественной жизни Парижа, даже состоял президентом Французской академии с 1828 по 1834 год.

Его сестра Мари Клод родилась в Париже в 1798 году. Ей только?только исполнилось девятнадцать, когда она познакомилась с англичанином, который волей судеб увез ее за Ла?Манш для жизни, какую она, пока росла в наполеоновской Франции, и вообразить себе не могла.

Нам неизвестны обстоятельства, при которых Шеридан Холмс, дед Холмса по отцу, впервые встретил свою будущую супругу. Он, бесспорно, провел в Париже несколько месяцев весной и летом 1818 года – это подтверждают немногие сохранившиеся письма. Вполне возможно, что Шеридан питал честолюбивые мечты стать художником и для осуществления их отправился в Париж, где познакомился с кем?то из многочисленного клана Верне.

Бракосочетание состоялось в Лондоне в церкви Святого Георгия на Ганновер?сквер в начале лета следующего года. Запись в книге регистрации браков этой церкви (с ошибкой в фамилии невесты – «Вернер») все еще существует.

Холмс обязан своим французским пращурам много б?ольшим, чем он когда?либо признавал. Стоит упомянуть, что композитор Мендельсон, близко знакомый с семьей Верне, говорил про Ораса, что ум его был на редкость упорядочен и напоминал полное документов бюро – ему достаточно было выдвинуть ящичек, чтобы найти необходимую справку. Он добавлял, что наблюдательность Ораса была поразительно велика и одного взгляда на позирующего тому хватало, чтобы особенности внешности запечатлелись у него в памяти.

Отец Шерлока, Уильям Скотт Холмс, старший из трех детей, родился в Хаттон?ле?Вереска 26 ноября 1819 года. Сравнение даты его рождения с датой бракосочетания родителей безошибочно указывает, что Мари Клод уже была беременна им, когда шла по проходу церкви Святого Георгия.

Быстро последовали еще двое детей – Мария в 1821 году и Эмили в 1822?м. А осенью 1823 года сэр Шеридан, который, видимо, всю жизнь отличался плохим здоровьем, совсем зачах и скончался от туберкулеза в возрасте всего двадцати семи лет. Ему наследовал четырехлетний сын, будущий отец Шерлока Холмса.

Мари Клод, которой еще не было двадцати пяти, пришлось вдали от родного Парижа приспосабливаться к своему неожиданному положению вдовы, живущей в старинном, насквозь продуваемом доме на краю йоркширских вересковых пустошей.

Новый юный баронет, подобно многим своим предкам, получил образование в Харроу и Крайст?Чёрче, но превзошел отца и окончил колледж с дипломом второй степени по классической литературе весной 1841 года. Как он провел следующие четыре года своей жизни, нам неизвестно. Возможно, подобно отцу, он путешествовал по континенту, но не нашел невесты, которая ожидала бы его в Париже. Жену он выбрал куда ближе к дому.

Уильям Скотт Холмс 12 июля 1845 года вступил в брак с Вайолет Майкрофт в церкви Святого Чэда, приходской церкви Хаттон?ле?Вереска.

Майкрофты были еще одной семьей обедневших йоркширских джентри, веками живших в Мартон?холле, близ деревни Нан?Мартин. Они мало чем отличались от десятков других семей их сословия. Ветвь, к которой принадлежала Вайолет, насчитывает несколько поколений священнослужителей.

Ее отец Роберт Майкрофт, обвенчавший пару, был священником в приходе Святого Чэда, и мы можем предположить, что Уильям и Вайолет знали друг друга с детства.

Дед Роберта, Джордж Райли Майкрофт, более пятидесяти лет бывший приходским священником Ластингема, в Норт?Райдинге, северной области графства Йоркшир, приобрел некоторую известность как автор «Красот Творения, или Новой нравственной системы естественной истории, воплощенной в крайне любопытных четвероногих, птицах, насекомых и цветах Северной Англии», труда, изданного в Йорке в 1727 году.

Джордж Майкрофт, вопреки стремлению подогнать мир природы под собственное моральное представление о Вселенной, был скрупулезным наблюдателем тварей, которых видел в своем вересковом приходе, и в результате его книгу всё еще читали на исходе столетия. Эразм Дарвин, дед Чарльза, в письме 1791 года кратко упомянул «поразительную остроту наблюдательности Майкрофта».

И сама Вайолет родилась совсем рядом с Йорком, в Скелтоне, где ее отец был тогда младшим священником. Произошло это 11 мая 1823 года.

Как?то раз Шерлок Холмс заметил: «Согласно моей теории, каждый индивидуум повторяет в своем развитии историю всех своих предков, и я считаю, что каждый неожиданный поворот в сторону добра или зла объясняется каким?нибудь сильным влиянием, источник которого надо искать в родословной человека. И следовательно, его биография является как бы отражением в миниатюре биографии всей семьи»[6].

Трудно поверить, что, поройся Холмс в собственной родословной, он отыскал бы в ней достаточную поддержку своей теории. Правда, склонности сэра Саймондса Холмса, который жил в XVII веке, сражался за короля в гражданской войне и ставил опыты с микроскопом (он одним из первых подписался на первопроходческий труд Роберта Гука «Микрография» в 1665 году, а в 1660?х – стал членом Королевского общества), в какой?то мере указывают на фамильный интерес к наукам.

Связь эта подкрепляется тем фактом, что прадед его матери питал такое всепоглощающее пристрастие к естественной истории Северной Англии. Позднее это нашло отражение в научном складе его собственного мышления. В остальном же многовековая череда предков Холмса мало чем отличалась от большинства других семей низшего эшелона английского дворянства.

Шерлок Холмс был вторым ребенком в семье и появился на свет семью годами позже своего брата Майкрофта, родившегося в 1847 году. Почему было выбрано имя Шерлок? Конан Дойл, когда давал волю фантазии, настаивая, будто Холмс – его выдумка, утверждал, что заимствовал имя крикетиста, отличавшегося в 1870–1880?х годах, но истина куда более прозаична.

Шерлок, как и Майкрофт, фамилия. Ее носил двоюродный дед будущего сыщика с материнской стороны Джозеф Шерлок, в XVIII веке нотариус в городке Пикеринг, и имя это уже получили несколько мальчиков в следующих двух поколениях.

Манера использовать фамилии в качестве имен была довольно распространенной. Точной параллелью служит друг Холмса и его литературный агент Артур Конан Дойл, который получил свое среднее имя в честь двоюродного деда Майкла Конана, известного издателя и журналиста.

В течение семи лет, разделяющих рождение братьев Холмс, Вайолет – если поверить завуалированным намекам в уцелевших письмах – дважды была беременна, но следовали выкидыши. В подобных делах викторианцы ее сословия предпочитали эвфемизмы, но упоминания о ее «хрупком здоровье» и «двух прискорбных потерях» выглядят более чем ясными. Если предположить, что Шерлок Холмс родился после того, как его мать недоносила двух детей, многое в его раннем детстве прояснится.

У нас практически нет данных, на которых можно было бы построить гипотезы о первых годах его жизни, но то немногое, что есть в нашем распоряжении, указывает, что он с самого начала являлся источником тревог для своих близких. Прошлое Вайолет должно было еще больше усугублять эту тревогу.

Листок, сохранившийся в архиве семьи Верне во Франции и датированный 21 ноября 1854 года, почти наверное представлял собой часть письма, отправленного Мари Клод Холмс из ее йоркширского изгнания брату Орасу, и petit enfant[7], названный «слабеньким», это, вероятно, пятимесячный Шерлок.

Если в первый год жизни Шерлок был «слабеньким», то скоро окреп. Нет никаких указаний на то, что физически его здоровье внушало опасения. С раннего его детства и далее родителей тревожило умственное и эмоциональное развитие младшего сына.

В 1880?х годах Уотсон описывал внезапные смены настроения своего соседа по съемной квартире. «Энергия в нем била ключом, – говорит Уотсон, – пока он был увлечен работой, но время от времени наступала реакция, и тогда он целыми днями лежал на диване в гостиной, не произнося ни слова и почти не шевелясь от восхода до заката»[8].

Поведение для взрослого человека более чем необычное, хотя Уотсон, видимо, приспособился к нему с редкой благожелательностью. В ребенке, однако, такой внезапный переход к полнейшей замкнутости, к молчанию и неподвижности, когда маленький Холмс днями никак не реагировал на окружающий мир, не мог не пугать его родителей.

Еще одно письмо – отца Шерлока старому университетскому другу – упоминает о «странном безразличии (мальчика) к ежедневному укладу нашей буколической жизни» и о невозможности послать его в школу.

Нет сомнения, что Шерлок Холмс был трудным и внушающим тревогу ребенком, но есть ли указания, будто он, как предполагают некоторые хитроумные исследователи, страдал аутизмом?

В середине XIX века аутизм еще только ждал своего клинического определения и описания (термин был пущен в оборот в 1911 году швейцарским психиатром Ойгеном Блёйлером[9], а детальные описания конкретных случаев появились только в 1940?х годах).

Тем не менее и в детстве, и в зрелом возрасте у Холмса отмечались некоторые черты, фиксируемые в современных историях болезни людей, страдающих аутизмом. Странная отрешенность от будничного мира, фиксация на тех или иных предметах и тщательное их классифицирование (вспомните, например, его монографию о ста сорока видах трубочного, сигарного и сигаретного пепла), неспособность к полному пониманию эмоций других людей и эмпатии, чрезмерная обостренность некоторых чувств – все это отражает особенности взаимодействия аутиста с окружающим миром.

Однако окончательный вывод, безусловно, указывает, что Холмс не был аутистом в современном смысле этого слова. Страдающий аутизмом человек не смог бы поддерживать столь разнообразную и требующую такого напряжения деятельность, какой он занимался пятьдесят лет. Аутист не выказал бы такого взрыва подавляемых эмоций, какой обнаружил Холмс в «Трех Гарридебах», когда подумал, что Уотсона застрелили.

Однако, как свидетельствует письмо его отца, родители и помыслить не могли о том, чтобы отдать Шерлока в школу.

В 1860 году тринадцатилетний Майкрофт, которого до того учили дома отец и местный священник Уильям Барнс, был отправлен на юг, в Харроу. Возможно, это покажется удивительным, но он с поразительной легкостью адаптировался к спартанской обстановке школы, и уже вскоре на север Йоркшира регулярно приходили похвальные отзывы о его академических успехах, особенно в математике.

Первые уроки шестилетнему Холмсу, вероятно, давала мать, но вскоре им положила конец трагедия. Вайолет Майкрофт Холмс умерла 23 августа 1861 года. В свидетельстве о ее смерти причиной указана чахотка, и, без сомнения, она много лет страдала этой болезнью, которую викторианцы называли «белой смертью». Более того, состояние ее здоровья вполне могло привести к выкидышам в начале 1850?х годов.

Менее трех лет спустя семья понесла еще одну тяжелую утрату. Бабушка Холмса, урожденная Мари Клод Верне, скончалась от разрыва сердца 18 января 1864 года. Ей было шестьдесят пять, и более сорока лет она прожила в глуши йоркширских вересковых пустошей, вдали от парижских салонов и мастерских художников, где прошли дни ее юности.

Потеря и матери, и бабушки тяжело подействовала на братьев Холмс, но сильнее удар сказался на младшем, на Шерлоке. Четырнадцатилетний Майкрофт пробыл в Харроу меньше года, когда умерла его мать. Он приехал домой на похороны, затем вернулся в школу и в ее бодряще несентиментальной атмосфере был вынужден смириться с горькой утратой ради выживания изо дня в день.

К середине XIX века прославленные школы?интернаты стали лишь чуть более цивилизованными в сравнении с самодостаточными мирами гоббсовской омерзительности и грубой жестокости, какими были до вступления на престол Виктории.

Реформаторское рвение директоров вроде легендарного Томаса Арнольда в Регби принесло свои плоды. Но тем не менее закрытые школы оставались местами, где сильные благоденствовали, а слабыми помыкали.

В 1853 году, всего за семь лет до того, как туда поступил Майкрофт, староста так сильно избил младшего мальчика, тридцать один раз ударив его тростью, что несчастный навсегда остался изуродованным и родители были вынуждены забрать его домой.

Школы, такие как Итон, Харроу и Винчестер (куда вскоре предстояло поступить мальчику по имени Джон X. Уотсон), продолжали оставаться вертепами, где, по словам выпускника Итона, «ребятам приходилось переносить такое, чего не выдержал бы и юнга и что сочли бы бесчеловечным в отношении галерного раба».

Шерлоку, который был на семь лет моложе и жил дома, все изо дня в день напоминало о его потерях. Очень и очень соблазнительно спекулировать и ставить психиатрические диагнозы историческим лицам, но никуда не деться от вывода, что подозрительное отношение Холмса к женщинам коренится в его реакции на смерть матери и бабушки. Маленькому ребенку, каким он был в то время, казалось, будто две женщины, к которым он питал особенную привязанность, почему?то бросили его. Когда в «Знаке четырех» он говорит Уотсону, что «женщинам никогда нельзя полностью доверять – даже лучшим из них», за его словами, конечно же, кроется память об этих травмировавших его психику потерях.

Спасением для маленького Холмса стало чтение. Библиотека его отца была не менее странной, чем ее владелец, и тут мальчик находил тома необычного и темного содержания.

В самом начале их дружбы Уотсон отметил, что познания Холмса в области «уголовной литературы» были «невероятными» и что он словно бы знал «подробности каждого преступления, совершенного в этом веке»[10].

В «Долине Страха» Холмс говорит инспектору Макдональду, что тому было бы полезно для оттачивания профессиональных навыков запереться у себя дома месяца на три и по двенадцать часов в сутки изучать историю преступлений.

В отрочестве, завороженный отцовскими томами «Справочника Ньюгейтской тюрьмы», этой крайне впечатляющей и часто жуткой летописью убийств, грабежей и прочих преступлений, именно так поступал сам Холмс. И, поступая так, он сделал череду устрашающих картин пищей для своего буйного воображения, но, кроме того, заложил основу умственной картотеки преступлений, которая оказалась столь полезной ему позднее.

Одиночество и изолированность юного Холмса привели к тому, что взрослым он стал поразительно замкнутым и яростно независимым.

В «Знатном клиенте» Уотсону предстояло отметить почти невротическую скрытность, с какой взрослый Холмс утаивал свои идеи и мысли. «Его отличительной чертой была почти маниакальная скрытность, которая позволяла ему добиваться внезапных, драматических развязок, но доставляла немало огорчений его друзьям, принужденным гадать, каковы же в действительности его намерения. „Никто не проговорится, если проговориться некому“ – этой аксиоме он следовал неукоснительно. Даже я, который был ближе к нему, чем кто?либо другой, всегда чувствовал разделявшее нас расстояние».

Радости светского общения навсегда остались ему чужды. Его упоминание в «Знатном холостяке» о «тех несносных официальных приглашениях, которые либо нагоняют на вас скуку, либо заставляют прибегнуть ко лжи», показывает всю глубину его презрения к обычному светскому общению.

В значительной мере это одинокое взросление Холмса породило странности, отличавшие его под конец жизни, и то производимое им впечатление, будто он обитает в другом измерении, далеком от остального будничного мира.

Только одному человеку удавалось ломать барьеры, которые юный Холмс воздвиг вокруг себя в детстве. Еще мальчиком он избрал кумиром старшего брата, и отголоски этого преклонения улавливаются, когда он говорит с Уотсоном о Майкрофте. Но и Майкрофт бросил его.

Пока старший брат триумфально переходил из класса в класс в Харроу, получая стипендии и призы и завязывая знакомства, которые оказались столь полезными для его будущей карьеры в коридорах власти, Шерлок, считавшийся слишком нервическим и необычным ребенком для суматошных публичных школ, оставался дома.

В 1866 году, пока двенадцатилетний Шерлок отбивался от домашних учителей, сменявших один другого в Хаттон?холле, Майкрофт поступил в Крайст?Чёрч, чтобы изучать математику.

Крайст?Чёрч, разумеется, был тем колледжем, где училось большинство мужчин из рода Холмсов на протяжении более трехсот лет. Некий Уильям Холмс, возможно брат или кузен сэра Ральфа Холмса, вошел в число самых первых студентов колледжа, основанного кардиналом Уолси в 1524 году и называвшегося тогда Кардинальским. Отец, дед и прадед Майкрофта – все учились там.

В Харроу Майкрофт, старший из братьев Холмс, уже показал себя блистательным математиком и в Крайст?Чёрч вступил овеянный славой школьных лет.

Когда он воспользовался заслуженной им стипендией, колледж как раз переживал период кардинальных перемен и реформ под руководством недавно занявшего этот пост декана Г. Д. Лидделла, и год спустя после его поступления акт Парламента изменил устав колледжа.

Куратором Майкрофта в Крайст?Чёрче был, пожалуй, самый знаменитый в XIX веке тамошний преподаватель Чарльз Лутвидж Доджсон, более известный как Льюис Кэрролл. Застенчивый и сдержанный, Доджсон тем не менее с большой теплотой отнесся к таланту своего нового ученика, и за три года студенчества Майкрофта они очень сблизились. Их объединял интерес к логическим загадкам, а также дар к богатому фантазированию и построению гипотез. После того как Майкрофт, апатичный во всем, кроме этих фантазий, покинул Крайст?Чёрч с высшим отличием, он старался поддерживать связь со своим бывшим куратором еще не один десяток лет.

Однако наиболее значительной стала дружба, завязавшаяся у Майкрофта в Крайст?Чёрче с его ровесником, Арчибальдом Филиппом Примроузом, будущим лордом Розбери, который был тогда студентом.

На первый взгляд может показаться, что дружба между ними никак не должна была возникнуть. Примроуз, наследник графского титула, поставивший себе целью, по собственному его признанию, жениться на богатой наследнице, выиграть Дерби и стать премьер?министром, казалось бы, не мог иметь ничего общего с толстым и ленивым, пусть даже весьма неглупым отпрыском мелкого йоркширского дворянчика. Однако противоположности часто сходятся, и одно время они проводили в обществе друг друга много часов.

Затем Примроуз был поставлен администрацией Крайст?Чёрча перед выбором: или занятия в университете, или скаковая лошадь, которую он держал (вопреки всем правилам колледжа), и он, выбрав лошадь, покинул Крайст?Чёрч. Хотя тогда молодые люди этого не знали, их дружбе было суждено оказать важнейшее влияние на жизнь Майкрофта.

Сам Холмс однажды заметил: «Я часто определял характер родителей, изучив нрав их детей»[11]. Если это так, что мы можем узнать о характерах отца и матери Холмса, окутанных мраком неизвестности?

Как ни грустно, извлечь хоть какое?то представление о натуре Вайолет Холмс из мрака забвения, в которое ее погрузили протекшие полтора столетия, возможности нет. Она остается неясной и расплывчатой фигурой, подобно столь многим женщинам XIX века, видимой лишь через ее отношения с мужем и сыновьями.

Отец Холмса загадочен лишь немногим меньше, хотя о следах им оставленных мы знаем заметно больше.

Уильям Скотт Холмс обладал той же двойственностью, которая отмечала его второго сына. Одновременно и самый обычный деревенский сквайр, и эксцентричный, эрудированный любитель наук, он делил свое время между беспорядочными попытками улучшить унаследованную землю и совершенно не систематическим, но очень широким штудированием истории и философии.

В конце 1840?х годов, вскоре после рождения его старшего сына и наследника Майкрофта, он опубликовал за свой счет трактат о Славной революции, привлекший внимание лорда Маколея[12], который написал язвительный отзыв, указав, что «один непростительный порок, порок скучности, пронизывает эти странные излияния неупорядоченного ума», и предположив, что «лишь очень немногие истомленные дотянут до последней страницы [опуса] мистера [sic] Холмса».

По?видимому, надменное презрение Маколея вполне могло отвратить отца Холмса от других публикаций, потому что тот быстро перешел от изучения английской истории в область спекулятивных предположений. Б?ольшая часть второй половины его жизни была отдана фантастичным розыскам местоположения райского сада.

Кое?как сводя концы с концами в уединении йоркширских вересковых пустошей, он в воображении бродил по всему миру и как будто составлял внушительный ученый труд, призванный безоговорочно доказать, что библейский Эдем находился в Индии. Подобно шедевру его сына, охватывающему все искусство сыска, опус Уильяма Скотта Холмса света дня так и не увидел.

Сходство между отцом и сыном было немалым. Так легко забыть причуды и завиральные идеи самого Шерлока Холмса. Его убеждение, будто древний корнский язык близок халдейскому и во многом заимствован у финикийских торговцев, приплывавших в Корнуолл за оловом, слишком уж близко по духу идеям тех, кто, например, уверен, что англичане – потомки потерянного колена Израилева или что с помощью сложнейших кодов они могут доказать, будто шекспировские пьесы писал сэр Фрэнсис Бэкон. Бесспорно, это не так уж далеко от мании, владевшей его отцом почти тридцать лет.

Эксцентричность отца привела к тому, что Шерлок Холмс получил домашнее образование, кардинально отличавшееся от того, которое вбивали в подавляющее большинство юных членов его сословия публичные школы. На юг, в Харроу, был отослан старший сын, Майкрофт, которому, на взгляд отца, предстояло взвалить на себя заботы о Хаттон?холле и фамильных землях, сколь бы они ни уменьшились. Шерлоку пришлось остаться в Йоркшире.

Это имело колоссальные последствия для развития его экстраординарной личности и странного спектра интеллектуальных интересов. Взрослый Холмс радикально отличался от подавляющего большинства представителей своего социального класса, главным образом потому, что не испытал формирующего влияния публичных школ, которому подверглись они.

В сферу спортивных интересов Холмса, например, не входили командные игры (столь важные для воспитания и становления характера по викторианским представлениям), в которых он мог бы участвовать, случись ему учиться в какой?либо из знаменитых публичных школ.

Бокс и фехтование, в которых, по словам Уотсона, он отличался, – это поприще индивидуалиста и эгоиста. Отец поощрял его занятия и тем и другим.

Во всяком случае, на короткое время Уильям Скотт Холмс договорился с поселившимся в Йорке учителем фехтования Теодором Доррингтоном, что раз в неделю тот будет приезжать с ночевкой в Хаттон?ле?Вереска, чтобы учить Холмса искусству владения холодным оружием. Благодаря этому учителю Холмс соприкоснулся с великой традицией европейского фехтования.

Доррингтон, которому уже было сильно за пятьдесят, когда он скрестил эспадроны с подростком Холмсом, сам учился у знаменитого Генри Анджело, руководившего академией фехтования в Лондоне эпохи Регентства и в своих учениках числившего, например, лорда Байрона и принца Уэльского.

В юном Шерлоке Доррингтон обрел ревностного ученика, который извлекал равное удовольствие как из учебных поединков на шпагах и саблях, так и из упражнений с деревянными рапирами – палками длиной в ярд с гардами на рукоятках, используемыми при обучении.

Фехтование, как нам известно из рассказа «Глория Скотт», оставалось одним из немногих развлечений, позднее скрашивавших его дни в период, который сам он считал тоскливым изгнанием в Кембридж.

Доррингтоновские упражнения на деревянных рапирах принесли свои плоды и более тридцати лет спустя, когда, как записано в рассказе «Знатный клиент», Холмс положился на свой былой опыт, чтобы отбиться от убийц, подосланных к нему Адельбертом Грюнером.

Боксирование считалось для благородных сословий занятием необычным.

В эпоху Регентства у молодых аристократов было в моде встречаться на ринге с профессиональными кулачными бойцами. Байрон, например, нанял личного тренера в лице Джона Джексона, профессионального бойца.

К 1850–1860?м годам мужчины сословия Уильяма Скотта Холмса с радостью отправлялись на порядочные расстояния, чтобы посмотреть, как два человека, сословно много ниже них, мутузят друг друга кулаками, и ставили внушительные суммы на исход боя. Сами они, однако, обычно не практиковали это искусство, не говоря уж о том, чтобы обучать ему своих сыновей.

Однако отец Шерлока, большой оригинал, вполне мог посчитать, что его младшему сыну пойдут на пользу самодисциплина и вера в себя, которые привьет ему умение драться на ринге.

Нам точно не известно, какими были первые шаги Шерлока на этой стезе – не существует никаких указаний на то, что в 1850?х годах в Хаттон?холле подвизался тренер, обучающий кулачному бою, как Теодор Доррингтон учил искусству владения клинком, но нет сомнений, что Шерлок увлекся боксированием не меньше, чем фехтованием.

Хотя Холмс перестал регулярно боксировать в середине 1870?х годов, вскоре после того, как оставил Кембридж, иногда он поднимался на ринг.

Уотсон явно видел, как он дрался, судя по отзыву в рассказе «Желтое лицо»: «В своем весе он был, бесспорно, одним из лучших боксеров, каких я только знал».

В 1884 году Холмс выступил в трех раундах против Макмёрдо, пожилого бойца, в день бенефиса последнего в зале Алисона в Лондоне. Встретившись с Холмсом позднее в качестве телохранителя Таддеуша Шолто в «Знаке четырех», Макмёрдо высоко оценил дарование Холмса как боксера. «Вы из тех, кто зарывает таланты в землю. А то бы далеко пошли, если бы захотели!» – говорит он сыщику.

Единственное другое упоминание о боксерских способностях Холмса, которое нам удалось обнаружить, это несколько сказанных вскользь слов из малоизвестной публикации 1873 года «Боксиана, или Анналы современного кулачного боя». Неустановленный автор, сравнивая силы и достоинства боксеров прошлого и настоящего, упоминает «молодого Холмса из Кембриджа, чья правая рука в перчатке столь же опасна, как могучий кулак покойного и горько оплакиваемого Сейерса»[13]. Где именно пишущий видел Холмса в действии, он, к сожалению, не упоминает.

Два других непреходящих увлечения, музыка и театр, также восходят к детству Холмса.

Первую скрипку Холмс получил от бабушки в восемь лет в подарок ко дню рождения. Позднее Холмс стал знатоком прекрасных инструментов. Его скрипка, когда Уотсон познакомился с ним, была работы Страдивари и стоила «по меньшей мере пятьсот гиней». В «Этюде в багровых тонах» он «без умолку болтал о кремонских скрипках, о разнице между инструментами Страдивари и Амати».

Та первая скрипка, скорее всего, была всего лишь стареньким инструментом, купленным за пару шиллингов в какой?нибудь музыкальной лавке в Пикеринге, но она привила любовь к музыке, которую Холмс сохранил до конца жизни.

Уильям Скотт Холмс любителем музыки не был, и мы можем с уверенностью предположить, что он не нанял учителя музыки, который наставлял бы юного Холмса, пока тот водил смычком поперек струн.

На протяжении всей жизни Холмс оставался весьма эксцентричным скрипачом. В начале их совместной жизни Уотсон описал его привычку устраиваться в кресле по вечерам, когда Холмс «клал скрипку на колени и, закрыв глаза, небрежно водил смычком по струнам. Иногда я слышал торжественные, печальные аккорды. В других случаях они казались радостными и романтическими».

Тот, кто постоянно играет на скрипке, положенной поперек колена, вряд ли учился играть на этом инструменте под руководством учителя?профессионала. Это смахивает на детскую привычку, от которой не пытался отучить преподаватель.

Тем не менее Холмс умел играть, и играть хорошо. По просьбе Уотсона он играл ему «Песни» Мендельсона. В «Камне Мазарини» Холмс исполняет баркаролу из оперетты Оффенбаха «Сказки Гоффмана» настолько хорошо, что слушатели не могут отличить его игру от граммофонной записи профессионального исполнителя.

Музыка воздействовала в первую очередь не на рациональную сторону его личности (хотя анализ полифонической музыки ди Лассо, про который нам поведал Уотсон, несомненно, представлял собой не менее сложное упражнение для ума, чем криминальные дедукции), но на сильнейшие эмоции, которые таились под поверхностью строгой рассудочности Холмса.

Он сам это сознавал. «Помните ли вы, что Дарвин говорит о музыке? – спрашивает он Уотсона в «Этюде в багровых тонах». – Он утверждает, что способность создавать и слушать музыку родилась в человеческом мозгу задолго до того, как начала формироваться речь. Именно поэтому музыка так сильно на нас действует. В наших душах живут смутные воспоминания о далеких веках, когда мир был совсем юным».

Музыка служила Холмсу наилучшим отдохновением от трудов и тех суровых ограничений, которые он наложил на себя ради достижения честолюбивых целей. Это явствует из наблюдений Уотсона, сделанных во время одного концерта. «Весь вечер, – рассказывает доктор в «Союзе рыжих», – просидел он в кресле, вполне счастливый, слегка двигая длинными тонкими пальцами в такт музыке; его мягко улыбающееся лицо, его влажные, затуманенные глаза ничем не напоминали о Холмсе?ищейке, о безжалостном хитроумном Холмсе, преследователе бандитов».

Здесь напрашивается параллель с другим великим человеком, родившимся на четверть века позже Холмса, но также обретшим в музыке отдушину от чрезмерных трудов. Альберт Эйнштейн тоже любил музыку и всю жизнь играл на скрипке.

Если верить Уотсону, Холмс не просто слушал музыку и был скрипачом?любителем. «Мой друг страстно увлекался музыкой, – сообщается нам в «Союзе рыжих», – он был не только очень способный исполнитель, но и незаурядный композитор».

Тем не менее самые тщательные розыски в музыкальных библиотеках и в пожелтевших каталогах музыкальных издателей того периода, таких как Новелло и Шотт, не обнаружили ни единого произведения композитора по имени Шерлок Холмс.

Либо Холмс публиковал свои произведения под псевдонимом (что маловероятно, но возможно), либо (и это более правдоподобное объяснение) преданный Уотсон подразумевал его скрипичные импровизации, когда отозвался о нем как о «незаурядном композиторе».

Любовь к драматическому искусству зародилась у Холмса благодаря игрушечному театру, который бабушка подарила ему, когда он был еще маленьким мальчиком. До того как в возрасте девятнадцати лет он более или менее навсегда покинул Йоркшир, ему выпадало мало случаев увидеть настоящий спектакль, но все?таки он должен был несколько раз испытать силу воздействия театрального искусства.

В одном из немногих уцелевших писем Уильяма Скотта Холмса упоминается поездка в Йорк в начале мая 1869 года, чтобы присутствовать при чтении Диккенсом своих произведений, одном из тех чтений, которые производили столь сильное впечатление на современную великому романисту публику.

Диккенс, чью жизнь, возможно, укоротили эмоциональные и физические нагрузки, которым драматические чтения подвергали его здоровье, был исключительным исполнителем. Когда он разыгрывал сцену убийства из романа «Оливер Твист» (постоянный гвоздь его программы), некоторые впечатлительные зрители падали в обморок, а у иных даже случались нервические припадки, настолько гипнотизирующим было представление.

Некто, сумевший не потерять головы, дал яркое описание гастрольного выступления романиста:

 

Разгоряченный возбуждением, он отшвырнул книгу и сыграл сцену убийства: пронзительно выкрикивал полные ужаса мольбы девушки, рычал, передавая животную ярость убийцы… Затем следовал вопль о пощаде: «Билл, милый Билл! Богом молю!»… Когда мольбы смолкали, вы открывали глаза с облегчением, как раз вовремя, чтобы увидеть, как убийца в изображении писателя хватает тяжелую дубину и ударами повергает жертву на землю.

 

Хотя его отец об этом не упоминает, подросток Холмс почти наверное был в зале и видел на удивление выразительную игру романиста.

Девять с лишним лет после смерти бабушки Холмс вел необычную, уединенную жизнь в господском доме XVI века на краю вересковых пустошей.

Отец, единственный, с кем кроме слуг он общался, б?ольшую часть своего времени отдавал воображаемым путешествиям по долинам Карнатика[14], разыскивая следы Эдема.

Холмс все больше замыкался в царствах собственного воображения, предаваясь чтению, а остаток времени посвящая постоянно расширяющемуся кругу своеобычных интересов.

Помимо Теодора Доррингтона, скрещивавшего рапиры с его сыном, Уильям Скотт нанимал частных учителей, наставлявших его сына в классических языках и литературе, столь любимых им самим. Ни один, однако, не продержался сколько?нибудь долго. Холмс, уже в детстве властный и интеллектуально высокомерный, никак не мог быть покладистым учеником.

Из всех известных нам наставников свыше полугода в Хаттон?холле провел лишь некий Томас Давенпорт, свежеиспеченный выпускник Кембриджа, где он штудировал классиков. Давенпорт, честолюбивый молодой поэт, пока находился в Йоркшире, издал маленький томик «Лирических стихов о любви и жизни», который посвятил – либо из лести, либо в силу искреннего восхищения – Уильяму Скотту Холмсу. В предисловии он упоминает «моего ученика, мистера Холмса?младшего», чей «яркий ум много обещает в будущем».

Если Давенпорт и рассчитывал подластиться к двум Холмсам, отцу и сыну, ему это не удалось. Его пребывание в Хаттон?холле завершилось всего несколько недель спустя после публикации стихов, и с этого момента история о нем умалчивает.

 

Глава вторая

«Этот негостеприимный город»

 

В Михайлов (осенний) триместр 1873 года Шерлок Холмс поступил в кембриджский колледж Сидни Суссекс, чтобы изучать естественные науки. Произошло это вопреки желанию отца. Уильям Скотт Холмс хотел, чтобы его второй сын следом за ним и старшим братом Майкрофтом избрал Оксфорд. Еще он хотел, чтобы младший отпрыск изучал юриспруденцию.

Шерлок, убежденный, что старший брат постоянно его затмевает, несомненно, решил: Оксфорд, где память об академических триумфах Майкрофта еще жива, не для него. Юриспруденцией он также заниматься не желал.

Отец после долгих споров уступил и согласился, что ему следует выбрать Кембридж и заняться наукой.

Неясно, каким образом интерес Шерлока к химии и смежным наукам мог развиться в глуши вересковых пустошей. Отец, уединявшийся со своими книгами по древней истории и географии Индии, вряд ли стал бы его поощрять. Насколько нам известно, никто из частных учителей Холмса, классицистов в первую и последнюю очередь, не смог бы преподать ему даже азы естественных наук. И все же каким?то образом юный Холмс наткнулся на дисциплину, которой было суждено стать увлечением всей его жизни.

Тройной экзамен по естественным наукам в Кембридже ввели только в 1851 году, и в 1870?х годах к нему готовилось относительно малое число студентов. «Занимался я вовсе не тем, чем мои сверстники», – признается Холмс в рассказе «Глория Скотт».

С первых же дней в Кембридже Холмс должен был испытать глубокое разочарование. Он с трудом убедил отца, что ни Оксфорд, ни юриспруденция ему не подходят. Он выбрал дисциплину, которую многие и многие все еще считали бедной родственницей в сравнении с историей и философией, математикой и правом. И когда он огляделся в Сидни Суссекс, то выяснилось, что ни колледж, ни курс наук ему не по вкусу.

Легко довольствующийся собственной компанией, Холмс не присоединился ни к одному студенческому обществу и, видимо, вел почти монашескую жизнь. «Я не был общителен, Уотсон, – признается он в «Глории Скотт», – я часами оставался один в своей комнате, размышляя надо всем, что замечал и слышал вокруг, – тогда как раз я и начал создавать свой метод. Потому?то я и не сходился в колледже с моими сверстниками».

При его любви к театру Холмс мог бы стать членом драматического любительского кружка, которыми изобиловал Кембридж 1870?х годов. Любительский драматический клуб (старейший из университетских драматических кружков в Англии) был основан в 1855 году, но нет никаких свидетельств, что Холмс стал членом его или какого?либо другого из тогдашних обществ почитателей драматического искусства.

Единственное общество, собрания которого он доподлинно посещал (протоколы заседаний сохранились в библиотеке Тринити?колледжа), не может не вызвать удивления. Холмс, архирационалист, человек, который позже посвятил себя сыску как «точной науке», был членом небольшого кружка, состоявшего в основном из студентов, которые сплотились вокруг харизматической фигуры Эдмунда Гарни, молодого профессора Тринити, чтобы заниматься тем, что они называли «исследованием психических феноменов».

Отношение Холмса к религии, загробной жизни и сверхъестественному отличалось двойственностью, вообще характерной для его мировосприятия. В «Знаке четырех» Уотсон отмечает восхищение своего друга «Мученичеством человека» Уинвуда Рида. («Рекомендую вам почитать в мое отсутствие эту книгу – замечательное произведение».) Из чего следует, что Холмс, давно оставивший позади юношеский флирт со спиритизмом и расхожим благочестием, почти, а то и вовсе не находил утешения в религии.

Книга Рида, одна из тех викторианских сенсаций, что в свое время вызывали ожесточенные споры, а теперь почти забыты, вышла в 1872 году, за три года до безвременной смерти автора, постигшей его в возрасте тридцати шести лет. Эта всеобъемлющая и своеобразная интеллектуальная история человека от глубокой древности до нынешнего дня с впечатляющей силой доказывает, что все религии были порождением той или иной культуры, творением человека, а не Бога. Рид, личность не менее примечательная, чем его труд, много путешествовал по Африке и сопровождал английскую армию в качестве военного корреспондента во время войны с ашанти в 1873 году.

По всей вероятности, Холмс прочел «Мученичество человека» еще в Кембридже, вскоре после выхода книги в свет. (Уотсон оказался менее восприимчив к тому, что назвал «смелыми рассуждениями» Рида. Более консервативный, чем его друг, во всех вопросах, включая религию, он к тому же был очарован Мэри Морстен, своей будущей женой, и, по его собственному признанию, сидя возле окна с книгой в руках, главным образом «вспоминал нашу недавнюю посетительницу – ее улыбку, красивый грудной голос».)

И все?таки Холмс, подобно столь многим мыслящим викторианцам, продолжал разрываться между верой и сомнениями. «Что же это значит, Уотсон? – вопрошает он в рассказе «Картонная коробка». – Каков смысл этого круга несчастий, насилия и ужаса? Должен же быть какой?то смысл, иначе получается, что нашим миром управляет случай, а это немыслимо. Так каков же смысл? Вот он, вечный вопрос, на который человеческий разум до сих пор не может дать ответа».

Не мог он избавиться полностью и от веры в загробную жизнь, в которой восторжествует справедливость, чего, как он слишком ясно видел, в этом мире не бывает. «Воистину пути Провидения неисповедимы, – говорит он в рассказе «Квартирантка под вуалью». – Если и потом не будет какого?то воздаяния, наш мир – просто жестокая шутка».

И как энергично ни пытался он подавлять подобные слагаемые своей натуры, ему явно не удалось полностью избавиться от отголосков мистицизма и неортодоксальных верований, которые сбили его с толку в Кембридже.

Вскоре после знакомства с Уотсоном он уже делится с ним своими идеями о живущих в наших душах «смутных воспоминаниях о далеких веках, когда мир был совсем юным», и мало какие дела привлекали его внимание больше, чем содержавшие намек на потустороннее или сверхъестественное.

Однако воинственный скептицизм, с каким он взялся за Баскервильское дело и какой позднее обнаружил при расследовании случаев с «суссексским вампиром» и «человеком на четвереньках», намекает на пыл верующего, попавшего под власть сомнений.

Воспоминания о Кембридже у Холмса остались не самые лучшие. Когда поиски Годфри Стонтона в «Пропавшем регбисте» приводят его сюда через двадцать с лишним лет после расставания с университетом, он угрюмо называет Кембридж «негостеприимным городом».

В 1874?м, через год после поступления в университет, Холмс, ни с кем не посоветовавшись, решает, что Кембридж не для него. Его будущее, приходит он к выводу, не академический мир, но сцена. Следующим известием, какое получил от него отец, была телеграмма, сообщавшая семье, что он оставил Кембридж и теперь подвизается как актер в Лондоне.

Играл он на сцене одного из знаменитейших театров столицы, «Лицеума», вместе с самым прославленным актером тех лет Генри Ирвингом. Как Холмс сумел убедить Ирвинга и дирекцию театра «Лицеум», что достоин быть принятым в труппу, остается загадкой.

Есть небольшая вероятность, что они с Ирвингом встречались до отъезда Холмса в Кембридж. На протяжении 1860?х годов Ирвинг гастролировал в провинции, и подросток Холмс мог присутствовать на каком?нибудь из его представлений. Но, по всей очевидности, Холмс просто явился в театр и силой своего красноречия убедил Ирвинга дать ему шанс.

Осенью 1874 года Генри Ирвингу было около тридцати пяти. Урожденный Джон Генри Бродрибб, он увидел свет в графстве Сомерсет, в маленьком городке, а трудовую жизнь начал клерком в конторе лондонского торговца. Его семья возражала против того, чтобы он избрал сценическую карьеру. (Быть может, решимость Холмса стать актером напомнила ему собственные усилия вырваться из томительной рутины счетоводства.)

Сомнения родных подкрепил полный неуспех первых лет на сцене. Не один год Ирвинг кочевал по провинциальным сценам с разными репертуарными труппами, прежде чем в 1866 году получил роль в лондонской постановке.

Ему пришлось еще пять лет ждать первого настоящего успеха, но когда он обрел его в душераздирающей мелодраме под названием «Колокола», перед Ирвингом открылась карьера, сделавшая его архетипом викторианского исполнителя, первым актером, возведенным в рыцарское достоинство за заслуги перед театром.

Премьера поставленного Ирвингом «Гамлета» 31 октября 1874 года стала гвоздем сезона, но поначалу сдержанная игра актера озадачила зрителей. Как пишет в своих мемуарах Эллен Терри[15], «успех премьеры в „Лицеуме“ в 1874 году не отличался тем электризующим, почти истерическим великолепием, которым сверкает великая игра некоторых актеров». Отнюдь не сразу те, кому посчастливилось присутствовать на представлении, начали воспринимать тонкое искусство этой интерпретации, но уж тогда, по утверждению все той же Эллен Терри, «внимание сменилось восхищением, восхищение – энтузиазмом, энтузиазм – триумфальными аплодисментами».

По прошествии стольких лет трудно установить, какие роли играл Холмс в те несколько недель, что он оставался профессиональным актером. Ведь неизвестно даже, под какой фамилией он выступал, хотя мы точно знаем, что не под своей собственной. Штудирование театральных афиш, программок и театральных обзоров 1874 года искушает высказать догадку, за какой фамилией прятался будущий сыщик, но твердой уверенности в этом нет.

Когда Холмс поступил в «Лицеум», Ирвинг только начинал играть Гамлета, и, возможно, новому рекруту поручили несложную, но важную роль одного из друзей принца Датского – Розенкранца или Гильденстерна. Хотя он мог выходить на подмостки обычным статистом?солдатом.

Создается впечатление, что они с Ирвингом сдружились и время от времени встречались до смерти Ирвинга в 1905 году. В 1897?м расстроенный убийством актера Уильяма Терриса Ирвинг обратился за помощью к Холмсу. И хотя личность убийцы была известна с самого начала и преступление – несмотря на всю сенсационность, которую ему придала слава жертвы, – не заключало в себе интеллектуальной загадки, особенно ценимой Холмсом, сыщик уделил ему время.

Казалось, ничего таинственного в деле не было. Убийца, неудачливый актер Ричард Принс, был схвачен на месте преступления, возле тела умирающего Терриса и никакого сопротивления не оказал. Он не отрицал своей вины перед полицией, заявив, что Террис десять лет всячески мешал ему получить роль и он должен был «либо умереть в подворотне, либо убить» Терриса.

Принс явно достиг такой стадии психического расстройства, что утратил способность разумно мыслить. Все свои неудачи и обманутые ожидания он ставил в вину злополучному Террису, чье единственное реальное преступление заключалось в том, что он преуспевал, а Принс – нет.

Во время процесса медицинские свидетельства убедили присяжных, что Принс душевнобольной и за свои поступки не отвечает. Его приговорили к пожизненному принудительному лечению в Бродмуре, где он стал душой театра и оркестра этого приюта для умалишенных преступников.

Присяжные пришли к выводу, что убийство явилось следствием помрачения ума одного?единственного человека. Однако Ирвинг так не думал. Убежденный, что преступление было отнюдь не таким простым, каким представлялось в суде, он написал Холмсу, взывая о помощи.

Через два?три дня Холмс сумел успокоить слишком впечатлительного сэра Ирвинга, втолковав знаменитому актеру, что дело было именно таким простым, каким и выглядело. То обстоятельство, что сыщик вообще согласился потратить свое драгоценное время на убийство Терриса, указывает, сколь дорожил он воспоминаниями о собственной краткой сценической карьере.

Насколько хорошим актером был Шерлок Холмс? Удалась бы ему сценическая карьера? «Лучший способ хорошо сыграть роль – это вжиться в нее», – однажды сказал Холмс, из чего следует, что он был автором данного метода, опередив свое время. В рассказе «Шерлок Холмс при смерти», откуда взята цитата, он довел свой метод до предела. Чтобы изобразить умирающего и таким образом провести злодея Кэлвертона Смита, Шерлок Холмс голодал, пока чуть было не оказался на пороге смерти. Но метод его не лишен примеси безумия, на что указывает Уотсон с неизменным своим здравым смыслом, и немногое может сказать нам об игре Холмса в «Лицеуме».

Не сохранилось ни одного отзыва кого?либо из тех, кто видел Холмса на сцене. Однако содержащиеся в поздних рассказах Уотсона указания на достоверность образов, которые Холмс создавал в процессе своих расследований (образов столь разноплановых, как итальянский патер, пьяный конюх, трясущийся курильщик опиума и астматический моряк), дают право предположить, что он мог бы стать незаурядным характерным актером. Но его ожидала иная карьера.

В 1874 году Майкрофт Холмс жил в Лондоне. Двадцати семи лет, уже начавший свою туманную карьеру в коридорах власти, он, кроме того, успел обзавестись кругом привычек, которые с годами только укреплялись. Позднее, как замечает Холмс в рассказе «Чертежи Брюса?Партингтона», увидеть Майкрофта где?нибудь, кроме его излюбленных мест, было бы не менее поразительно, чем встретить на проселочной дороге свернувший вдруг с рельсов трамвай.

Возможно, весной того года встреча с ним за пределами Уайтхолла не показалась бы такой же редкостью, как впоследствии, но даже тогда он был человеком сложившихся привычек и установившегося образа жизни. Посещения театров они не включали, и Майкрофт понятия не имел, что его младший брат находится в Лондоне, пока не получил телеграмму из Йоркшира. Он немедленно принял все меры, чтобы убрать Шерлока из «Лицеума» и вырвать из?под влияния Ирвинга.

Задача была не из легких. Шерлок не желал, чтобы его «убирали» из театра. Он упивался пребыванием в актерах и не испытывал желания вернуться в душную атмосферу университета, который, как он чувствовал, не мог дать ему ничего полезного.

Внезапный отъезд Холмса из Кембриджа в погоне за столь романтичной мечтой о жизни на подмостках настолько не вяжется с рациональностью его личности, что позднее он посчитал необходимым этот отъезд объяснить. Хотя в разговорах с Уотсоном Холмс никогда не упоминал про свою краткую актерскую карьеру, он продолжал гордиться своим талантом к лицедейству и пользовался любым случаем, чтобы дать ему волю, подчеркнуть его и привлечь внимание к тому впечатлению, какое производил на окружающих. Так, например, в «Камне Мазарини» он с почти детским бахвальством сообщает: «Старый барон Доусон за день до того, как его повесили, сказал, что театр потерял в моем лице ровно столько же, сколько выиграло правосудие».

Бегство Холмса из Кембриджа на лондонскую сцену и старания Майкрофта его оттуда выдворить более всего напоминают историю с Кольриджем[16], который покинул тот же самый университет на восемьдесят лет раньше, чтобы завербоваться в драгуны под неправдоподобным вымышленным именем Сайлас Томкин Комбербач. Краткое перевоплощение Кольриджа в драгуна обернулось полной катастрофой – в значительной мере потому, что он почти не умел ездить верхом. Его брату Джорджу в конце концов удалось добиться увольнения поэта под предлогом умопомешательства.

Холмс, напротив, был, по?видимому, очень хорошим актером. Уотсону предстояло запечатлеть, как, надевая очередную личину в ходе расследования, Холмс менял не только свой облик, но и самую душу сообразно роли, которую он для себя выбирал.

Объединяет же эти две истории, пожалуй, то, что юноши, наделенные исключительной гениальностью, оказавшись в тисках обстоятельств, губительных, как они инстинктивно понимали, для их дара, в поисках спасения хватались за любую соломинку.

Спорам между братьями положило конец отрезвляющее известие из Йоркшира: Уильям Скотт Холмс тяжело заболел. Холмс и Майкрофт поспешили на север, но к тому времени, когда они добрались до Хаттон?ле?Вереска, было уже поздно. Их отец скончался в последний день 1874 года.

Самой неотложной заботой стал фамильный дом, Хаттон?холл. Шерлок, оставив все мысли о сценической карьере, с неохотой вернулся в Кембридж. Майкрофт, уже заложивший основу своей уникальной роли в коридорах власти, не имел никакого желания вести жизнь деревенского сквайра и стремился вернуться в Лондон[17]. Они приняли решение продать дом, которым их семья владела более трехсот лет.

(Он перешел в руки брэдфордского фабриканта Айзека Биннса, семье которого принадлежал до середины 1920?х годов. Двоюродный внук Айзека Биннса, унаследовавший дом вскоре после Первой мировой войны, вопреки протестам Общества охраны старинных зданий в 1926 году обрек старый дом на снос, поступив как законченный филистер. Нет никаких сведений о том, как Холмс отнесся к сносу дома его детства. Возможно, он даже не узнал об этом.)

Холмс возвратился в Кембридж против воли, а администрацию Сидни Суссекса пришлось убеждать, чтобы ему позволили вернуться в колледж, но, видимо, во второй год пребывания там в жизни колледжа он участвовал еще меньше прежнего.

Где?то к концу 1875 года он покинул Сидни Суссекс без диплома и снова переехал в Лондон. На три года мы теряем его из виду, и только летом 1878 года он вновь выныривает из мрака неизвестности уже как «единственный в мире сыщик?консультант». Чем занимался Холмс в эти безвестные годы и каким образом избрал карьеру, ставшую делом всей его жизни?

У Холмса было свое объяснение на сей счет. Как он сам рассказал Уотсону, на мысль сделать профессией то, что еще недавно было развлечением, и не более того, Холмса навели похвалы его дедуктивным способностям, прозвучавшие из уст отца приятеля по колледжу, Виктора Тревора.

Тревора?старшего поразила пугающая способность Холмса с помощью наблюдательности и логики докапываться до потаенной правды, благодаря которой молодой человек узнал секреты темного прошлого Тревора. Именно это побудило Холмса посвятить свою жизнь сыску.

В рассказе «Глория Скотт» Тревор?старший говорит Холмсу, объяснившему ход своих рассуждений о его прошлой жизни: «Не знаю, как вам это удается, мистер Холмс, но, по?моему, все сыщики по сравнению с вами младенцы. Это ваше призвание, можете поверить человеку, который кое?что повидал в жизни».

К этим случайно сказанным словам Холмс возводит начало своей карьеры. Быть может, к тому времени, когда он посвятил Уотсона в эту версию, Холмс уже и сам в нее уверовал, но факты свидетельствуют, что он кривит душой.

Кажется более правдоподобным, что Холмс занялся сыском мало?помалу, а вовсе не принял сознательного решения стать сыщиком?консультантом.

«Когда я только приехал в Лондон, то поселился на Монтегю?стрит, совсем рядом с Британским музеем, и там я жил, заполняя свой досуг – а его у меня было даже чересчур много – изучением всех тех отраслей знания, какие могли пригодиться в моей профессии»[18].

Вполне вероятно, что в те дни Холмс все еще думал о карьере ученого, но, по своей воле покинув университет и не имея постоянного доступа в какую?либо хорошо оборудованную лабораторию, он не видел способа преуспеть на этом поприще. Дела подвертывались редко и обычно «по рекомендации бывших товарищей студентов».

Холмс всегда старательно подчеркивал уникальность избранного им ремесла. («У меня довольно неординарная профессия. Я – единственный в своем роде. Я сыщик?консультант – надеюсь, вам понятно, что это такое»[19].)

Между тем в Лондоне конца 1870?х годов хватало частных сыщиков. В Крейгс?корте, небольшом дворе на одной из улиц Уайтхолла, находились конторы не более и не менее как шести сыскных агентств.

Похоже, настойчивость, с какой Холмс напоминал, что он не «частный» сыщик, но «консультант», а значит, единственный в своем роде, порождалась известного рода снобизмом и подсознательным убеждением, что человек его происхождения, с его положением в обществе не должен заниматься столь вульгарным делом, как сыск.

Презрение к частным сыщикам, которое выразил Джон Скотт?Эклс, герой рассказа «В Сиреневой сторожке» («На частных сыщиков, как на известную категорию, я смотрю неодобрительно»), разделяли многие и многие. В начале XXI столетия, однако, не так просто уловить разницу между призванием Холмса и ролью других частных сыщиков, избравших местом своего обитания Крейгс?корт.

Хотя интеллектуально он неизмеримо превосходил их, а его представления о ценности работы детектива были более возвышенными, по сути, он делал то же, что и они. Даже сам Холмс, по?видимому, отчасти отдавал себе в этом отчет, поскольку в одном из поздних рассказов Уотсона («Пропавший регбист»), забыв об оговорках, называет себя «частным сыщиком».

Лондон 1878 года, в котором поселился Холмс и где ему было суждено сделать уникальную карьеру, являлся сердцем величайшей империи, какую только видел мир. Его правительственные учреждения и коридоры власти контролировали судьбы четырехсот миллионов людей по всему земному шару. Посетителей столицы она одновременно и поражала, и ужасала. Лондон ошеломлял и завораживал. «Рев его оглушает вас со всех сторон, – писал один наблюдатель. – Он находится в непрерывном бешеном движении… час за часом и день за днем возобновляются могучие пульсации его жизнедеятельности».

Для человека его класса и возраста (ему исполнилось двадцать четыре) Холмс был на удивление далек от столичной жизни. Он рос в йоркширской сельской глуши в полной изоляции, и до нас не дошло никаких свидетельств, что до своего отъезда в Кембридж он когда?либо выезжал за пределы Йоркшира. Даже его появление на подмостках «Лицеума» оказалось кратким.

Почти полное отсутствие клиентов подвигло Холмса взяться за изучение метрополиса, которое сделало его несравненным знатоком Лондона. Граня мостовые от Уайтхолла до Уайтчепела, от Паддингтона до Пекэма, он подробно изучил все улицы и переулки, закладывая основы мысленного топографического справочника, который так удивлял Уотсона («Холмс всегда поражал меня знанием лондонских закоулков»).

В «Пустом доме» Уотсон рассказывает, как шел по Лондону с Холмсом и сыщик «уверенно шагал через лабиринт каких?то конюшен и извозчичьих дворов, о существовании которых я даже не подозревал». Сам Холмс признается в «Союзе рыжих»: «Изучение Лондона – моя страсть».

Разумеется, это было не просто увлечение. В ряде случаев доскональное знание лондонской топографии оказывалось решающим в расследовании очередного дела, а то и спасало ему жизнь.

Холмс полюбил Лондон и даже в дни своего предполагаемого ухода на покой не чувствовал себя счастливым вдали от него. «Ни сельские просторы, ни море никак не привлекали его, – отмечает Уотсон в рассказе «Картонная коробка». – Он любил пребывать в самой гуще пяти миллионов людей, опутанных его широко раскинутой паутиной, которая давала ему знать о малейшем слухе или подозрении, что совершено нераскрытое преступление».

Одно из самых ранних дел досталось Холмсу через посредство Реджинальда Месгрейва, который учился в Сидни Суссексе одновременно с Холмсом и принадлежал к числу тех немногих, с кем тот поддерживал отношения в Кембридже. Но больше они не виделись, пока однажды утром Месгрейв не появился внезапно в комнатах Холмса на Монтегю?стрит с проблемой не менее интригующей, чем те, с которыми сыщику приходилось сталкиваться позднее.

Отправившись в фамильное имение Месгрейвов в Суссексе, Холмс сумел пролить свет на исчезновение дворецкого Брантона, разгадав тайну необычного ритуала, в который один Месгрейв посвящал другого на протяжении многих поколений. Кроме истории о ритуале Месгрейвов, опубликованной Уотсоном в 1893 году, через некоторое время после того, как он услышал ее от Холмса, у нас нет никаких данных о деятельности сыщика в те ранние годы.

Позднее Холмс назовет «своим старинным приятелем» известного преступника Чарльза Писа, что заставляет предположить, будто он был причастен к аресту Писа и суду над ним. Однако трудно соотнести по датам «послужной список» Чарли с тем немногим, что мы знаем о начальном периоде деятельности Холмса.

Чарльз Пис, один из самых выдающихся и печально известных преступников викторианской эпохи, вел двойную жизнь – респектабельного дельца днем и грабителя?домушника ночью – на протяжении большей части 1860?х и 1870?х. Человек разнообразных талантов, он был еще и одаренным скрипачом – настолько, что выступал с концертами. Как?то раз на сцене мюзик?холла, названный в афишах «современным Паганини», он демонстрировал свой талант, играя на одной струне в подражание итальянскому виртуозу.

Однако после убийства в 1876 году мужа женщины, которую он намеревался соблазнить, Пис в октябре 1878?го был арестован полицией в момент ограбления очередного дома. Вначале судимый за кражи со взломом и попытку убить констебля, арестовавшего его, Пис затем был обвинен в убийстве мужа, которому собирался наставить рога, и признан виновным в этом преступлении присяжными на выездной сессии суда в Лиддсе в феврале 1879 года. Его повесили в том же месяце, но не прежде, чем он признался в еще одном убийстве, за которое уже был судим и осужден ни в чем не повинный человек.

Можно с натяжкой предположить, что в самом начале своей карьеры Холмс оказался причастным к делу Писа, однако даты и тот факт, что Пис был схвачен не в результате кропотливой сыскной работы, а по чистой случайности, делает такое предположение неправдоподобным. Быть может, их свела общая любовь к скрипке.

Дело Фаринтош упоминает Элен Стоунер в «Пестрой ленте», чтобы заручиться помощью Холмса, а он замечает: «По?моему, это было еще до нашего знакомства, Уотсон», но если не считать еще одной его фразы, уточняющей, что случай «связан с тиарой из опалов», никаких других сведений об этом деле у нас нет.

Среди других дел, происходивших, по словам Холмса, «еще до того, как у меня появился собственный биограф, вздумавший прославить мое имя» («Обряд дома Месгрейвов»), нет ни одного, которое можно было бы привязать к документированным криминальным расследованиям.

Упоминаемое в том же рассказе «убийство Тарлтона» определению не поддается. «Дело Вамбери, виноторговца», столь же неопределимо, хотя некоторые холмсоведы выдвигали предположения, что, несмотря на расхождение в написании фамилий, речь идет о венгерском ученом Армине Вамбери. Этот последний, известный в первую очередь как специалист по восточным языкам, кроме того, слыл знатоком и коллекционером вин. В 1870–1880?х годах он несколько раз посетил Лондон, так что мог встретиться с Холмсом. А что до «кривоногого Риколетти и его ужасной жены», не исключено, что они были всего лишь плодом лукавого воображения Холмса.

Одно совершенно ясно: в те ранние дни нередко клиентов брату поставлял Майкрофт. Это упоминает сам Холмс. В рассказе «Случай с переводчиком» он признается Уотсону, что многие из самых любопытных дел он получил благодаря Майкрофту.

В Лондоне братья, вероятно, виделись редко. Уже в 1876 году Майкрофт вряд ли уклонился бы от избранных им маршрутов между Уайтхоллом и Пэлл?Мэлл настолько далеко, чтобы оказаться на Монтегю?стрит. Однако вовсе не обязательно, что это мешало братьям поддерживать постоянную связь. Телеграф в викторианском Лондоне работал на удивление эффективно, и оба брата то и дело отсылали телеграммы. Но каким бы образом Шерлок ни поддерживал связь с Майкрофтом, совершенно очевидно, что он был многим обязан старшему брату и в те ранние годы, и после, на пике карьеры.

Какую, собственно, роль играл Майкрофт Холмс при английском правительстве в последние десятилетия девятнадцатого века и первые годы двадцатого?

Вскоре после окончания Оксфорда в 1869 году Майкрофт, не зная наверное, каким должно быть его будущее, и слишком ленивый, чтобы прилагать усилия в поисках работы, проживал в частном пансионе в Блумсбери.

Хотя университет он, как и ожидалось, окончил с высшим отличием, Майкрофт отверг предложенную ему аспирантскую стипендию («студенческую», как она именовалась в Крайст?Чёрче). У него не было никакого желания оставаться в Оксфорде и тем более возвращаться в Йоркшир.

Проводя свои дни за решением шахматных задач или бессистемными изысканиями в области высшей математики, он мог бы годы и годы пребывать в этом приятном безделье, если бы в один прекрасный день не встретил перед входом в Британский музей друга студенческих лет, Арчибальда Примроуза.

Год назад Примроуз после смерти деда унаследовал графский титул и, хотя ему еще не было и двадцати пяти, считался восходящей звездой и в Палате лордов, и в либеральной партии. Роузбери, как он именовался теперь, имел связи повсюду в политическом истеблишменте.

Он высказал предположение, что Майкрофту следует не ломать голову над рядами простых чисел, а применить свою «редкостную способность к цифрам» для чего?нибудь более полезного, и нашел ему место в Адмиралтействе, где Майкрофт должен был следить за финансами и контролировать правительственные расходы.

В начале 1870?х Майкрофт выработал для себя жесткую рутину, которую неизменно соблюдал до конца жизни. Он снял квартиру на Пэлл?Мэлл, а в 1873 году вместе с такими же любителями уединенного досуга основал клуб «Диоген», по отзыву Шерлока Холмса – «самый странный клуб в Лондоне», клуб для не выносящих клубы.

 

В Лондоне, знаете, немало таких людей, которые – кто из робости, а кто по мизантропии – избегают общества себе подобных. Но при том они не прочь посидеть в покойном кресле и просмотреть свежие журналы и газеты. Для их удобства и создан был в свое время клуб «Диоген»… Членам клуба не дозволяется обращать друг на друга хоть какое?то внимание. Кроме как в комнате для посетителей, в клубе ни под каким видом не допускаются никакие разговоры, и после трех нарушений этого правила, если о них донесено в клубный комитет, болтун подлежит исключению[20].

 

Именно там, в клубе «Диоген», Майкрофт всегда чувствовал себя наиболее уютно, сведя до минимума вторжение других людей в свою жизнь. Формально он продолжал ревизовать бухгалтерские книги Адмиралтейства и других правительственных учреждений, но за какие?то несколько лет его влияние распространилось на все департаменты Уайтхолла.

Всякого, кто знакомился с Майкрофтом, поражала его потрясающая способность обрабатывать информацию любого рода, и вскоре его уникальные дарования были востребованы во всех правительственных сферах. Шерлок рассказывал Уотсону:

 

Ему вручают заключения всех департаментов; он тот центр, та расчетная палата, где подводится общий баланс. Остальные являются специалистами в той или иной области, его специальность – знать все. Предположим, какому?то министру требуются некоторые сведения касательно военного флота, Индии, Канады и проблемы биметаллизма. Запрашивая поочередно соответствующие департаменты, он может получить все необходимые факты, но только Майкрофт способен тут же дать им правильное освещение и установить их взаимосвязь[21].

 

Холмс, всю жизнь восхищавшийся братом, мог и преувеличить, но не слишком. Майкрофт действительно во многом сделался незаменимым для слаженного управления империей. В начале 1870?х годов государственный аппарат был менее бюрократизирован, чем в последующие десятилетия, и стоило нескольким влиятельным людям убедиться, что колоссальный интеллект Майкрофта способен раскладывать все по полочкам в его поразительно цепкой памяти и предъявлять по первому требованию, как перед ним открылась дорога, по которой ему предстояло следовать почти пятьдесят лет.

Оба брата были по природе своей анахоретами, и Шерлок, сам охотно посещавший клуб «Диоген» и «ненавидевший своей цыганской душой всякую форму светской жизни» («Скандал в Богемии»), до конца жизни оставался странно отчужденным от остального мира. «Даже я, который был ближе к нему, чем кто?либо другой, всегда чувствовал разделявшее нас расстояние», – признает Уотсон в «Знатном клиенте».

Различие между братьями заключалось в том, что Майкрофт, обзаведшийся полезными знакомствами в Харроу и Крайст?Чёрче и введенный Роузбери в коридоры власти, всегда жил в привилегированном мирке истеблишмента. Шерлок же, вопреки его многолетней причастности к делам национальной и международной важности, приобщался к этому кругу только по приглашению брата.

Несмотря на дела, которые Майкрофт иногда подкидывал ему, нет никаких указаний, что карьера сыщика развивалась стремительно. Совсем наоборот. Когда Холмс познакомился с Уотсоном в 1881 году, он был настолько мало занят расследованиями, что мог уделять много времени химическим опытам, которые начал в Кембридже.

Одна из причин столь большого досуга заключалась в его нежелании сотрудничать с официальными силами правопорядка столицы. Его отношение к полиции достаточно ясно обнаруживается упоминанием о «коряво сработанном мошенничестве со столь прозрачными мотивами, что даже сотрудники Скотленд?Ярда видят все насквозь»[22].

Ярд тогда был деморализован и ввергнут в хаос. В 1877 году его потряс скандал, который поставил под угрозу само существование сыскной полиции. Вслед за арестом Гарри Бенсона и Уильяма Керра, двух аферистов, которые выманили тысячи фунтов у богатой француженки, возник вопрос о том, почему эта парочка столь долго орудовала безнаказанно, а полиции никак не удавалось напасть на ее след.

Бенсон и Керр, которым грозили долгие сроки тюремного заключения, были только рады пролить некоторый свет на эту тайну. Оказалось, что ими подкуплена чуть не половина сыщиков. Инспектор Джон Мейклджон получал взятки от Керра еще с 1873 года, и все больше и больше стражей порядка запутывались в сетях коррупции. К тому времени, когда дело поступило в суд осенью 1877 года, число причастных к нему полицейских выросло настолько, что вся сыскная полиция оказалась безнадежно скомпрометированной.

«Процесс детективов», как его стали называть, с уже арестованными Бенсоном и Керром в качестве свидетелей обвинения, стал сенсацией и завершился тем, что несколько инспекторов были признаны виновными и приговорены к каторжным работам. Все детективы столичной полиции, за исключением двадцати, к этому времени проходили испытательный срок.

Требовалось что?то срочно сделать, чтобы восстановить доверие общественности. Министр внутренних дел согласился на проверку специальной комиссией «состояния, дисциплины и организованности сыскного отдела столичной полиции». По материалам ее отчета в 1878 году было решено создать Департамент уголовного розыска.

Однако год спустя, когда Холмс поселился на Монтегю?стрит и начал свою карьеру «сыщика?консультанта», Скотленд?Ярд все еще не оправился от последствий скандала. Разумеется, многое изменилось, но Холмс не мог избавиться от убеждения, что полиция состоит почти исключительно из некомпетентных тупиц и потенциальных взяточников.

Одним из первых в департамент после реорганизации перевели молодого человека по имени Джордж Лестрейд.

Подобно Холмсу, Лестрейд (как указывает его фамилия) имел в своих жилах французскую кровь. Его семья вела свой род от гугенотов, и его предки бежали из Франции после отмены Нантского эдикта в 1685 году.

Он родился в 1848 году в Спайтелфилдсе в семье ткача, державшего небольшую мастерскую на Принслет?стрит. Оставив школу в двенадцать лет, Джордж начал работать в семейной мастерской, но 1860?е годы оказались очень неблагодарным десятилетием для маленьких ткацких мастерских Спайтелфилдса.

Отрасль все больше приходила в упадок на протяжении века, а торговый договор 1860 года между Англией и Францией, открывший внутренний рынок потоку дешевых и красивых тканей из?за Ла?Манша, нанес ей смертельный удар. В следующие несколько лет тысячи спайтелфилдских ткачей, и в их числе отец Лестрейда, разорились. К 1865 году мастерская на Принслет?стрит закрылась.

Чем Лестрейд занимался следующие четыре года, нам не известно, но в 1869 году в возрасте двадцати одного года он поступил в полицию констеблем. (Когда Уотсон в начале 1880?х упоминает двадцать лет службы Лестрейда в Департаменте уголовного розыска, он явно преувеличивает и возраст инспектора, и его служебный стаж. В начале 1860?х департамент еще не существовал, не говоря уж о том, что Лестрейд был тогда подростком.) Вся его профессиональная карьера развивалась в столичной полиции.

Хотя и малообразованный, Лестрейд был неглуп и целеустремлен, и начальники вскоре заметили эти его качества. Произведенный в сержанты еще до истечения четырех лет, он оказался под рукой как раз вовремя, чтобы извлечь выгоду из последствий коррупционного скандала Керра и Бенсона. Он стал инспектором и был переведен в только что созданный Департамент уголовного розыска.

Неизвестно, встречался ли Лестрейд с Холмсом в 1878 или 1879 году, но в дальнейшем пути их скрещивались множество раз. Холмс отказывал Лестрейду в воображении и инициативе, утверждал, что инспектор «абсолютно лишен логики», но скрепя сердце признавал Лестрейда «лучшим из худших» и ценил его «бульдожью хватку».

Лестрейд, остро сознавая сословное различие между ним и Холмсом, как и несоизмеримость собственного негибкого ума с гениальностью частного сыщика, относился к нему с опаской. Он пытался прятать комплекс неполноценности, который всегда сковывал его в присутствии Холмса, под тяжеловесной снисходительностью к его методам.

Однако к 1902 году, когда возникло странное дело с шестью бюстами Наполеона, отношения между ними можно назвать почти дружбой. Лестрейд, который тогда достиг пятидесяти с лишним лет и подумывал об отставке, завел привычку появляться на Бейкер?стрит без предупреждения, чтобы обсудить расследуемые на тот момент дела. Холмс приветствовал эти визиты, позволявшие ему следить за происходящим в Скотленд?Ярде.

Дни, когда Холмс не привечал посетителей, уже миновали. Былой антагонизм между официальным и частным сыщиками полностью исчез, если верить Лестрейду: «Мы в Скотленд?Ярде не завидуем вам. Нет, сэр. Мы вами гордимся. И если вы завтра придете туда, все, начиная от самого опытного инспектора и кончая юнцом констеблем, с радостью пожмут вашу руку».

 

Глава третья

«Я вижу, вы были в Афганистане»

 

Нам до обидного мало известно про шесть лет, прошедшие после расставания Шерлока Холмса с Сидни Суссексом, однако вскоре ему предстояло сойтись со своим верным Босуэллом, человеком, который во всех подробностях опишет многие из его лучших дел.

Знакомство Холмса и Уотсона словно повторяет первую встречу в мае 1763 года Джонсона и Босуэлла в книжной лавке Томаса Дэвиса на Рассел?стрит, Ковент?Гарден. Сама по себе ничем не примечательная, она, однако, посеяла семена замечательного сотрудничества.

Место их встречи – еще одна перекличка с историей Джонсона и Босуэлла – теперь отмечено мемориальной доской. Надпись на этой доске, прикрепленной к стене вблизи патологоанатомической лаборатории больницы Святого Варфоломея, гласит:

 

На этом месте в день Нового, 1881 года были произнесены бессмертные слова: «Я вижу, вы были в Афганистане», сказанные м?ром Шерлоком Холмсом Джону X. Уотсону при их первой встрече.

 

Джон Хэмиш[23] Уотсон был старше Холмса на два года. Он родился в Саутси 23 марта 1852 года, и, следовательно, ему исполнилось двадцать восемь к моменту прославленной встречи в больнице Святого Варфоломея.

Его отец, Генри Морей Уотсон, был шотландским инженером и сотрудничал со знаменитой семьей Стивенсон в сооружении маяков вдоль берегов его родной страны. В 1849 году он переехал на южное побережье Англии, чтобы участвовать в строительстве маяков уже там[24].

Его мать, Мэри Элизабет Уотсон (урожденная Адам), была дочерью эдинбургского юриста и находилась в дальнем родстве с семьей Адам, которая в предыдущем веке подарила миру архитектора Роберта Адама.

Как и Холмс, Уотсон был вторым из двух сыновей. Его старший брат Генри родился в 1845 году, когда Уотсоны еще жили в Шотландии.

О детстве Уотсона мы знаем даже меньше, чем о детских годах Холмса. Собственно говоря, первые упоминания о младшем Уотсоне относятся к тем временам, когда он уже стал подростком. Знаем же мы следующее: Джон Уотсон?старший в 1860?х уже достаточно преуспевал, чтобы отдать детей в английские публичные школы.

В 1861 году Генри, которому тогда шел семнадцатый год, перевели из местной школы, где он учился, в Регби. Однако, проявив особый дар губить собственные шансы, который он постоянно демонстрировал на протяжении своей короткой жизни, Генри почти немедленно обрек себя на исключение. Что он натворил, чтобы, едва поступив в школу, заслужить столь кардинальное наказание, остается неясным, но, учитывая его будущую судьбу, причиной, возможно, послужило пьянство, а может, женщины или же то и другое сразу.

Три года спустя двенадцатилетний Джон Хэмиш был отдан в Винчестер. Его пребывание в публичной школе оказалось таким же коротким, как и его брата, но по иной причине. В июле отец забрал его оттуда, чтобы увезти вместе с матерью в другую часть земного шара.

Катастрофический по своим последствиям отъезд семьи Уотсон в Австралию объяснить крайне трудно. Джон Уотсон?старший был, видимо, преуспевающим, уважаемым инженером и сумел построить карьеру, успешную и с финансовой, и с интеллектуальной стороны. Почему ему приспичило сорвать с места семью и увезти ее за тысячи миль в другую часть света, в далекую страну, которой еще только предстояло избавиться от репутации свалки для людских отбросов?

Тем не менее Уотсоны – за исключением блудного Генри, который отправился в Лондон и устроился клерком к адвокату, – без сомнения, совершили это долгое морское плавание. У нас есть свидетельство их отплытия на знаменитом брюнелевском пароходе «Великобритания», который в 1860–1870?х совершил тридцать с лишним рейсов между Ливерпулем и Мельбурном, перевезя в Австралию более 20 тысяч пассажиров. И 24 июля 1865 года «Великобритания» отплыла из Ливерпуля с тремя Уотсонами – отцом, матерью и младшим сыном – на борту.

Позднее Уотсон хранил примечательное молчание относительно времени, которое провел среди антиподов. «Нечто подобное я видел на склоне холма под Балларэтом, где трудились старатели», – роняет он в «Знаке четырех», увидев перерытый сад в Пондишери?Лодж. Но больше он нигде не упоминает про свой тяжкий год в Австралии.

Возможных соблазнов для предполагаемых эмигрантов имелось немало. Его отец мог верить, будто в Австралии для него как инженера откроются лучшие перспективы, чем в Англии. Во всяком случае, разные австралийские штаты всего за несколько лет до последней отправки туда каторжников старались привлечь «респектабельных» эмигрантов, имеющих профессии.

Генри Морей Уотсон мог поддаться на сладкие уговоры агентов, нанятых штатами в Англии для восхваления благ, сулимых жизнью в этой такой новой стране. О лучшей жизни там грезил не он один – за два десятилетия между 1851 и 1871 годами население Австралии утроилось.

Но грезы так грезами и остались. Не прошло и года, как семья купила билет домой. По возвращении в Англию осенью 1866 года их встретила новость, что Генри лишился своего места клерка из?за беспробудного пьянства. Удрученные Уотсоны попытались вернуться к жизни, которую так внезапно и таинственно прервали. Уотсон?старший вновь нашел место инженера, и четырнадцатилетний Хэмиш, чьим образованием в Австралии, видимо, в основном занимался его отец, теперь вновь поступил в Винчестер.

Он, должно быть, с замечательной легкостью вошел в жизнь английской публичной школы. Толикой сведений о том, как он провел последующие несколько лет, мы обязаны ему самому, и, видимо, он отыскал способ утвердиться в школьной иерархии. В рассказе «Морской договор» он получает письмо от Перси Фелпса, старого школьного товарища, которому нужна помощь Холмса. Уотсон без малейшего стыда вспоминает, как забавно было «вывалять его [Фелпса] в пыли на спортивной площадке или ударить ракеткой ниже спины». Подросток Джон Хэмиш совершенно очевидно предпочел скорее примкнуть к школьным заправилам, чем стать их жертвой.

Уотсон покинул Винчестер в 1870 году и после краткого пребывания в родительском доме приступил к занятиям в Лондонском университете, где изучал медицину. Наконец, в 1878 году, он получил диплом врача. Что нам известно об этих годах? Мы знаем, что в изучении медицины он был прилежен и прилагал все усердие, чтобы заслужить докторскую степень, которой и удостоился.

Перед его глазами все время маячил пример старшего брата, стремительно катящегося в пропасть. Генри Уотсон, которому еще не было тридцати, не задерживался на какой?либо работе дольше нескольких месяцев. Злоупотребление алкоголем уже сказывалось на его здоровье. Весной 1871 года отец оплатил его поездку на воды в Малверн, надеясь возвратить старшего отпрыска на путь трезвости, но даже в гидропатическом учреждении доктора Джеймса Галли блудный сын находил много случаев ублаготворять себя напитками совсем иного рода, нежели лечебная вода. По завершении «курса лечения» здоровье его стало много хуже, чем до начала.

Джон не питал желания следовать по стопам брата. Мы знаем, что он играл в регби, которым увлекся еще в школьные годы. «Если не ошибаюсь, ваш друг Уотсон и я однажды встретились в матче регби: он играл в команде клуба „Блэкхит“, я – в команде „Ричмонда“», – упоминает Роберт Фергюсон в письме к Холмсу, представляясь ему, в рассказе «Вампир в Суссексе».

Встречи «Ричмонда» с «Блэкхитом», первая из которых состоялась в 1863 году, являются старейшими регулярными клубными играми, и за фразой Фергюсона скрывается история одного из самых скандальных матчей в раннюю эпоху этого спорта. Уотсон и Фергюсон играли в соперничающих командах в январе 1877 года, когда «Блэкхит» встретился с «Ричмондом» перед огромной толпой зрителей, которые, наблюдая игру, приходили во все больший ажиотаж, а затем ринулись на поле. В возникшей свалке несколько человек, включая игроков обеих команд, получили серьезные травмы[25].

Начало карьеры Уотсона заключает в себе еще одну тайну, которая упорно всплывает вопреки стараниям многих комментаторов игнорировать ее. В 1878 году после окончания Лондонского университета он поступил в армейскую медицинскую службу.

Почему столь многообещающий молодой врач пошел в армию? В 1870?х наиболее одаренные представители медицинской профессии, как правило, не были склонны служить в вооруженных силах. Как раз наоборот. Военная медицинская служба становилась уделом тех, кто был слишком ленив и бездарен, чтобы практиковать где?либо еще.

Уотсон же доказал, что врач он отнюдь не заурядный. Получив диплом Лондонского университета, он стажировался в больнице Святого Варфоломея – честь, которой удостаивались только самые одаренные из выпускников.

Объяснением может служить только какой?нибудь скандал, помешавший Уотсону остаться в Барте (как именовали больницу медики) и толкнувший его на путь, который со временем привел доктора через всякие ложные повороты на Бейкер?стрит к Шерлоку Холмсу.

Сложившийся у нас образ Уотсона как солидного носителя викторианских ценностей, эдакого Джона Булля в сюртуке, обманчив. В ранней молодости Уотсон, несомненно, был и волокитой, и игроком.

Лаконичная фраза Холмса: «Прекрасный пол – это по вашей части», более чем оправдывается тем, что нам известно о путаной любовной жизни Уотсона на протяжении десятилетий. Подобно своему брату, он был не прочь поухаживать за привлекательной женщиной и сам благодушно похваляется: «На своем веку я встречал женщин трех континентов».

Финансовая безответственность Уотсона и пристрастие к игре не по средствам отличали его до конца молодости. Он с сожалением упоминает о том, что за свои познания в скачках отдал половину военной пенсии («Происшествие в усадьбе Олд?Шоскомб»). Любопытно и упоминание о чековой книжке доктора, запертой в письменном столе Холмса, в «Пляшущих человечках». Из него следует, что даже в 1898 году друг хранил чековую книжку Уотсона под замком и что доктор должен был просить о доступе к ней. Конечно же, это делалось по взаимному согласию, чтобы Уотсон под влиянием пагубного порыва не обогащал букмекеров, нанеся непоправимый ущерб собственным финансам.

Невозможно точно установить, что именно расстроило многообещающую карьеру Уотсона, но, предположив, что дело касалось либо женщины, либо игорного долга, либо того и другого сразу, мы будем недалеки от истины. Чем бы ни объяснялось решение Уотсона стать армейским врачом, трудно избежать вывода, что к этому его принудили обстоятельства.

Осенью 1878 года он приехал в Нетли, в Гемпшире. Здесь до 1902 года располагалось Армейское медицинское училище, первоначально открытое в 1860 году в Чэтеме. После обучения в Нетли Уотсон был прикомандирован, как он сообщает, к Пятому Нортумберленскому стрелковому полку в качестве младшего полкового врача. Он продолжает:

 

Полк стоял в то время в Индии, но я не добрался еще к месту службы, как разразилась Вторая афганская война. Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой корпус ушел за перевалы и находится в глубине вражеской территории. Я пустился вдогонку вместе со многими другими офицерами, оказавшимися в таком же положении; мы благополучно добрались до Кандагара [sic], где я наконец настиг свой полк и без промедления приступил к новым обязанностям.

Многим эта кампания принесла славу и почести, мне же достались лишь горести и несчастья. Из моей бригады меня перевели к беркширцам, и мне выпало участвовать с ними в злополучном сражении при Майванде. Крупнокалиберная пуля, попавшая мне в плечо, раздробила кость и пробила подключичную артерию[26]. Я непременно попал бы в руки кровожадных гази[27], если бы не преданность и мужество моего ординарца Мюррея – он перебросил меня через спину вьючной лошади и умудрился доставить живым на наши позиции[28].

 

Сражение при Майванде, теперь почти забытое, являло собой одну из бесчисленных стычек между английскими войсками и непокорными туземцами, которыми полна история расширения пределов империи. В то время оно занимало первые страницы газет и рассматривалось как постыдное поражение английской армии. Последовав так скоро за катастрофическим разгромом, который английские войска под командой лорда Челмсфорда потерпели от зулусов в сражении при Изандлване, Майванд явился новым доказательством того, что имперские армии отнюдь не непобедимы.

В июле 1880?го две армии – небольшая английская, под командованием генерала Берроуза, и гораздо более многочисленные силы афганцев, предводительствуемые Аюб?ханом, – вступили в бой у афганской деревушки Майванд, примерно в пятидесяти милях к северо?западу от Кандагара. Для англичан все обернулось скверно.

Доблесть Берроуза явно превосходила его тактический талант, и афганцы легко обошли англичан с флангов, а туземные союзники генерала здраво решили, что осмотрительность – старшая сестра доблести, и начали толпами покидать поле битвы, едва поняли, насколько англичане уступают в численности противнику. Генерал и его полки, включая младшего полкового врача Джона X. Уотсона, были вынуждены отступить к Кандагару. Беркширцы находились в арьергарде и потеряли почти половину состава.

Последний бой беркширцев воспел в своем неподражаемом стиле Уильям Макгонаголл[29], наверное самый бездарный поэт во всем мире:

 

И Аюб на беркширский тут полк навалился всей силой неверной,

Что прийти не могло им по вкусу, наверно.

Гренадеры, Джейкоба стрелки – все смешалось в хаосе без строя.

О Небо! Кто зрелище видел такое?

 

Пусть метрический размер, лексика и способность рифмовать Макгонаголла никуда не годятся, но его краткое описание боя достаточно достоверно. Беркширцы вполне могли бы понести еще более тяжелые потери, если бы кандагарский гарнизон, извещенный о надвигающейся катастрофе бегущими туземными отрядами, не поспешил бы на поле боя. Уотсон был среди тех, кого почти наверное перебили бы воины Аюб?хана, не подоспей к англичанам помощь.

Уволенный из армии по ранению, Уотсон вернулся в Англию в 1881 году, сокрушенный и телом, и духом из?за того, что ему довелось пережить в Афганистане. В Англии у него не осталось «ни единой родной души». Его отец умер от пневмонии в 1875 году, а мать стала жертвой этого заболевания год спустя. О своем брате Генри, которого в 1874 году случайно увидел в Праге друг семьи, он ничего не слышал уже много лет.

Собственное будущее представлялось Уотсону туманным. Он был «свободен как ветер – вернее, как человек с доходом в одиннадцать шиллингов и шесть пенсов», но толком не знал, как распорядиться своей свободой. В результате доктор, естественно, оказался в Лондоне, «этой выгребной яме, куда тянет лодырей и бездельников со всей империи». Поселившись в частном пансионе на Стрэнде, «влача неуютное, бессмысленное существование и тратя свои скромные средства куда менее разумно, чем следовало бы», он достиг самой низшей точки в своей жизни, когда случайная встреча изменила ее навсегда.

Уотсон стоял в баре «Крайтерион» на Пиккадилли, когда кто?то похлопал его по плечу. Это был «молодой Стэмфорд, который некогда работал под моим началом санитаром в Барте». В последовавшем разговоре Уотсон упомянул, что подыскивает себе недорогое жилье. Стэмфорд сказал ему, что знает «одного молодого человека, который возится в химической лаборатории у нас в больнице» и которому как раз нужен компаньон, чтобы разделить на двоих отличную квартиру на Бейкер?стрит и арендную плату. Этим молодым человеком был Шерлок Холмс.

Стэмфорд заранее предупредил Уотсона о холодном рационализме Холмса: «Я легко могу себе представить, как он угостит друга новейшим растительным алкалоидом, не из дурных побуждений, как вы понимаете, а из чистого научного любопытства, чтобы поточнее узнать, как эта штука действует».

Однако при встрече в лаборатории Барта Холмс отнюдь не казался хладнокровным. Он был крайне возбужден. Мимоходом ошарашив Уотсона догадкой, что тот побывал в Афганистане, говорить он был способен только о последнем своем достижении – «самом важном практическом открытии в области судебной медицины за много лет».

Уотсон и Стэмфорд пришли как раз вовремя, чтобы засвидетельствовать момент «эврики». Открытый Холмсом реактив, выпадающий в осадок только при контакте с гемоглобином, позволял точно установить наличие крови на месте преступления, даже если количество ее было микроскопическим. Нетрудно понять, какое горькое разочарование Холмс испытал, осознав, что в силу дремучего консерватизма властей его метод проигнорируют, попросту не заметят.

В то время для обнаружения крови в других жидкостях использовали смолу гваякового дерева, произрастающего в Южной Америке. При добавлении к подвергаемой анализу жидкости спиртового раствора этой смолы, а затем эфира, растворенного в перекиси водорода, жидкость синела, если в ней присутствовал гемоглобин.

Холмс был не единственным, кто считал тест с использованием гваяковой смолы неточным и слишком сложным. Однако, как показывает история, в 1881 году только он и смог предложить лучшую, а вернее, абсолютно надежную альтернативу.

Первым значительным уголовным делом, в котором важную роль сыграли обнаружение и идентификация пятен крови на месте преступления, стало убийство в 1901 году Люси Берлин в Германии. В английских же судах подобные улики стали признавать лишь через несколько лет. Научные доказательства, на которых строилось обвинение в этих делах, были получены благодаря исследованиям бельгийца Жюля Борде и немца Пауля Уленгута, чьи труды восходят к 1890?м годам, то есть по меньшей мере на десятилетие отстают от экспериментов Холмса.

«Меня зовут Шерлок Холмс, – говорит сыщик в «Голубом карбункуле». – Моя профессия – знать то, чего не знают другие».

В данном случае он действительно знал то, чего не знали другие, но ничего хорошего это ему не принесло. Никаких других упоминаний о его поразительном открытии нет. Приходится сделать вывод, что ему не встретился человек, наделенный достаточным воображением, чтобы оценить важность его открытия. Видимо, все разделяли первоначальный скептицизм Уотсона. («Это, безусловно, занятный химический опыт, – проговорил я, – но в практическом смысле…») Вот так открытие Шерлока Холмса пополнило длинный список других новаций, явленных миру прежде, чем тот был к ним готов.

Казалось, та первая встреча мало что обещает и Холмса вряд ли свяжет с Уотсоном крепкая дружба, тем не менее она положила начало отношениям, которые длились до самой смерти Холмса почти полвека спустя.

Уотсон так и не избавился от некоторой опаски, внушаемой ему Холмсом. «Его поразительные таланты, его властность и случаи убедиться в его необычайных дарованиях, – написал он как?то, – внушали мне робость и нежелание пойти ему наперекор». Высокомерие Холмса («Я не согласен с теми, кто причисляет скромность к добродетелям») и его необычные привычки, конечно, делали его трудным соседом. Он по определению не мог быть легким сожителем. Уотсон дает это понять более чем ясно в «Обряде дома Месгрейвов»:

 

Сумбурная работа в Афганистане, еще усилившая мое врожденное пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более безалаберным, чем это позволительно для врача. Но все же моя неаккуратность имеет известные границы, и, когда я вижу, что человек держит свои сигары в ведерке для угля, табак – в носке персидской туфли, а письма, которые ждут ответа, прикалывает перочинным ножом к деревянной доске над камином, мне, право же, начинает казаться, будто я образец всех добродетелей. Кроме того, я всегда считал, что стрельба из пистолета, бесспорно, относится к такого рода развлечениям, которыми можно заниматься только под открытым небом. Поэтому, когда у Холмса появлялась охота стрелять и он, усевшись в кресло с револьвером и патронташем, начинал украшать противоположную стену патриотическим вензелем «V. R.»[30], выводя его при помощи пуль, я особенно остро чувствовал, что это занятие отнюдь не улучшает ни воздух, ни внешний вид нашей квартиры.

 

Холмса же должны были крайне раздражать внешняя положительность Уотсона, его здравый смысл и отсутствие воображения. На них сыщик откликался сатирическими репликами и полетами фантазии. Нет сомнений, что Холмсу нравилось водить Уотсона за нос и что Уотсон служил ему аудиторией, наивно верящей всем самым абсурдным его утверждениям.

Пожалуй, наиболее вопиющий пример готовности Уотсона принимать на веру почти любую историю, которую ему скармливал Холмс, мы находим вскоре после того, как они вместе обосновались на Бейкер?стрит. Уотсон говорит о Холмсе:

 

Невежество Холмса было столь же поразительным, как и осведомленность. Он ровным счетом ничего не знал о современной литературе, философии и политике. Мне случилось процитировать Томаса Карлейля, и Холмс наивно осведомился, кто он таков и чем знаменит. Но больше всего я удивился, когда совершенно случайно выяснилось, что он понятия не имеет о теории Коперника и о строении Солнечной системы. Чтобы цивилизованный человек, живущий в девятнадцатом веке, не ведал о том, что Земля вращается вокруг Солнца, – мне это представлялось настолько невероятным, что я решил было, что он шутит.

 

Даже Уотсон, казалось, почти готов отвергнуть возможность того, что Холмс способен придерживаться средневековых представлений, будто это Солнце обращается вокруг Земли. Любому беспристрастному наблюдателю, знающему почти детскую любовь сыщика к розыгрышам, вполне очевидно, что Холмс прикидывался невеждой и проверял, насколько далеко сможет зайти, прежде чем собеседник поймет, что ему втирают очки.

Невероятно, чтобы Холмс, каким бы плохим студентом он ни был в Кембридже, ничего не знал о Копернике. Собственно говоря, в более поздних рассказах Холмс демонстрирует глубокие познания в астрономии. В «Случае с переводчиком», например, он, бесспорно, выказывает знакомство с феноменом «наклона эклиптики», каким может похвастать не каждый профан.

Его незнакомство с Карлейлем – еще один розыгрыш. Ведь позднее он цитирует книгу Карлейля «Фридрих Великий»: «Говорят, гениальность – это безграничная способность принимать страдания», словно соблазняя Уотсона поймать его на розыгрыше. Уотсон, разумеется, на эту приманку не клюет, а просто помечает знания сыщика в области литературы как «никакие», хотя уж в чем не откажешь Холмсу, так это в начитанности.

Холмс может цитировать Шекспира (ведь, в конце концов, хотя бы одну роль в ирвинговской постановке Шекспира 1874 года он сыграл) и мимоходом упоминает многие его пьесы. Он дважды приводит слова Гёте. Желая скоротать время в пути, сыщик вытаскивает из кармана томик Петрарки. Человек, который ссылается на письмо Флобера к Жорж Санд, опубликованное всего несколькими годами ранее, явно следит за современной литературой, пусть он даже допускает некоторые неточности[31].

Холмс не только знаком с писателями XIX века (кроме Флобера он цитирует Торо и Джорджа Мередита), но он знает и античных классиков. Частные учителя, которых Уильям Скотт Холмс нанимал для замкнутого и трудного младшего сына, отлично выполнили свои обязанности. В их программу, несомненно, входили поэт Гораций и историк Тацит, поскольку Холмс апеллирует и к тому и к другому.

Также вполне возможно, что некоторые из наиболее таинственных дел, упомянутых Холмсом мимоходом и занесенных в анналы добросовестным Уотсоном, просто выдуманы. Мы уже упоминали «кривоногого Риколетти и его ужасную жену». Ну, а «дело двух коптских патриархов»?[32] Или Мерридью, «оставивший по себе жуткую память»?[33] Реальные ли это дела?

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] [Джеймс] Босуэлл (1740–1795) – шотландский писатель, автор знаменитой «Жизни Сэмюэла Джонсона» (1791). Его фамилия стала нарицательной для обозначения преданного биографа и хрониста. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания переводчиков.

 

[2] Литературный кружок «Голубой карбункул» (фр.).

 

[3] Дирстокер (букв. охотник на оленей) – шляпа с отложными ушами и двумя козырьками, спереди и сзади, первоначально получившая распространение в шотландских поместьях для охоты на оленей. Маловероятно, что Холмс носил ее в городе, для этого существовали цилиндр или котелок.

 

[4] «Картонная коробка».

 

[5] Круглоголовые – прозвище пуритан по их коротко остриженным головам.

 

[6] «Пустой дом».

 

[7] Здесь: младенец (фр.).

 

[8] «Этюд в багровых тонах».

 

[9] Блёйлер также придумал термин «шизофрения» для описания психического состояния некоторых своих пациентов и употреблял понятие «аутизм» в связи с отчужденной замкнутостью других больных в этой группе. – Автор.

 

[10] «Этюд в багровых тонах».

 

[11] «Медные буки».

 

[12] [Томас Бабинггон] Маколей (1800–1859) – английский критик и историк; идеолог буржуазии; автор трактата о Славной революции, «установившей гармонию между королем и Парламентом», за которой последовала эпоха сословного мира и сотрудничества. Основной труд – шеститомная «История Англии».

 

[13] Том Сейерс – последний из великих бойцов на голых кулаках, скончавшийся в 1865 году. – Автор.

 

[14] Карнатик – область в Индии между Восточными Гатами и Коромандельским побережьем; в 1801 году включена в состав провинции Мадрас.

 

[15] Эллен Терри (1847–1928) – знаменитая английская актриса, исполнительница шекспировских ролей, награжденная орденом Британской империи; партнерша Ирвинга по сцене. – Ред.

 

[16] [Сэмюэл Тейлор] Кольридж (1772–1834) – выдающийся английский поэт?романтик, представитель «озерной школы». – Ред.

 

[17] После кончины их отца старший брат Холмса унаследовал титул баронета и с ним – право называться «сэр Майкрофт Холмс». Судя по всему, Майкрофт, столь же равнодушный к официальным почестям, как и его младший брат, ни малейшего значения своему титулу не придавал. – Автор.

 

[18] «Обряд дома Месгрейвов».

 

[19] «Этюд в багровых тонах».

 

[20] «Случай с переводчиком».

 

[21] «Чертежи Брюса?Партингтона».

 

[22] «Этюд в багровых тонах».

 

[23] Хэмиш – шотландский вариант имени Джеймс, чем, вероятно, объясняется то место в «Человеке с рассеченной губой», где жена Уотсона называет его Джеймсом, а не Джоном. – Автор.

 

[24] Джон Уотсон?старший был связан с Аланом Стивенсоном, почти его ровесником, и вполне вероятно, что в 1844 году сотрудничал с ним во время строительства Скерривора, который часто называют самым изящным и безупречным маяком в мире. – Автор.

 

[25] Любопытно, что, встретившись с Уотсоном много лет спустя, Фергюсон о данном матче умалчивает и вспоминает более раннюю встречу команд на ричмондском поле в Старом оленьем парке. Возможно, воспоминание о беспорядках в Блэкхите было еще слишком болезненным, чтобы стать темой для спортивных воспоминаний двух бывших игроков. – Автор.

 

[26] Возникало множество вопросов относительно точного расположения раны. Сам Уотсон в «Знаке четырех» утверждает, что ему приходилось нянчиться с «раненой ногой», а не рукой, и Холмс также упоминает «ахиллово сухожилие», беспокоившее его друга. Напрашивается простая разгадка этой мнимой тайны: Уотсон получил не одно, а два ранения и в разных рассказах упоминает разные раны – в зависимости от того, какая напоминала о себе, когда он писал. Но холмсоведы не всегда приветствуют простые ответы. – Автор.

 

[27] Гази – фанатик?мусульманин.

 

[28] Это был не последний подвиг Мюррея. Переведенный во 2?й батальон Коннотских рейнджеров, он был отправлен в Южную Африку сражаться в Первой бурской войне. Джеймс Мюррей участвовал в стычке с небольшим отрядом буров при Элендсфонтейне. После того как он вновь вынес раненого товарища из?под огня, Мюррея наградили крестом Виктории. Подробности можно найти на сайте, посвященном кресту Виктории. – Автор.

 

[29] Уильям [Топаз] Макгонаголл (1825–1902) – шотландский ткач, известный как поэт?любитель и актер. Стихи его до сих пор находят читателей, которых забавляет гротескно?патетический стиль этих виршей. – Ред.

 

[30] От Victoria Regina – королева Виктория (лат.).

 

[31] Холмс в рассказе «Союз рыжих» воспроизводит ее так: «L’homme c’est rien – l’oeuvre c’est tout…» Точная цитата такова: «L’homme n’est rien, Poeuvre – tout…» («Человек – ничто, произведение – все»). – Автор.

 

[32] «Москательщик на покое».

 

[33] «Пустой дом».