Моим ровесникам с душевным сочувствием
Хоть мы увяли, но живём ещё,
взирая сумрачно и праздно,
как несусветное уёбище
цветёт вокруг разнообразно.
Будет вечер памяти меня
в зале, где ничуть не будет тесно;
льющаяся патокой хуйня
мне уже сейчас неинтересна.
Вчера во время шумной вечеринки
подумал я, бутылку наклоня,
что скучными получатся поминки
по мне из?за отсутствия меня.
Я всё живу, как будто жду чего?то.
События? Известий? Благодать?
С утра уже томит меня забота
не просто жить, а слепо ожидать.
Как будто я повинность отбываю,
как будто я копаюсь в нудном томе,
как будто я вколачиваю сваю…
А я сижу в гостях в культурном доме.
Я чувствовать начал и стал понимать,
что, кроме отсутствия сил,
я всё, в чём меня родила моя мать,
дотла на себе износил.
Чтоб легче было старость пережить
и сутки ощущались не пустыми,
нас годы научают дорожить
житейскими привычками простыми.
Бездельник, шалопай и лоботряс,
не думая о грустных перспективах,
по?моему, умней во много раз
ровесников усердных и ретивых.
На жизненной дороге этой длинной,
уже возле последнего вокзала,
опять душа становится невинной,
поскольку напрочь память отказала.
Весьма печальны ощущения
от вида сверстников моих:
их возрастные превращения
не огорчают только их.
Напрасно языком я не треплю,
мою горячность время не остудит:
ещё я с кем угодно пересплю,
пускай только никто меня не будит.
Во мне ещё мерцает Божья искра,
и крепок ум, как мышцы у гимнаста,
я всё соображаю очень быстро,
но только, к сожалению, – не часто.
Был жуткий сон: почти что обнажён
и, чувствуя себя в руках умелых,
лежу среди толпы прелестных жён –
врачей и медсестёр в халатах белых.
На пути к окончательной истине
мы не плачем, не стонем, не ноем;
наши зубы мы некогда чистили,
а теперь мы под краном их моем.
Всё, что имел, я сжёг дотла,
и дар шута исчез.
«Его печаль ещё светла?» –
спросил у беса бес.
Где души обитают в небесах?
Зачем вершится битва тьмы и света?
Кто стрелочник у стрелок на часах,
тот нам и объяснит однажды это.
Шуршанье шин во тьме слышней,
и жизнь во тьме видней былая;
я ночью думаю о ней,
за всё простить себя желая.
Хотя болит изношенное тело,
мне всё?таки неслыханно везёт:
моя душа настолько очерствела,
что совесть её больше не грызёт.
Я это давно от кого?то услышал,
и сам убедился не раз:
несчастья на нас насылаются свыше,
а счастье – зависит от нас.
Мир катится у Бога под рукой,
наращивая кольца годовые,
покойники вкушают свой покой,
иллюзиями тешатся живые.
Текут последние года,
и мне становится видней:
смерть не торопится туда,
где насмехаются над ней.
Легко творит во мне вино
не ощущение, а знание,
что я не с веком заодно,
а с кем?то из ушедших ранее.
Весьма мне близок тот задор,
с каким старик воспламенившийся
несёт в запале дикий вздор,
когда?то в нём укоренившийся.
Стало от усталости мне грустно,
душу безнадёжно утомили
всюду перемешанные густо
запахи цветения и гнили.
Не сплю я от зова тлетворного,
бунтует мой разум пустой:
я принял пять рюмок снотворного,
и он возмечтал о шестой.
По части разных персей и ланит
немало было всяческого фарта;
теперь мой организм себя хранит
и ленью защищает от азарта.
Когда я был весьма уже в летах,
душа сыскала чудное решение:
отчаявшись в надеждах и мечтах,
обрёл я в оптимизме утешение.
Заранее у Бога я прощения
просить остерегаюсь потому,
что многие в морали упущения
грехами не покажутся Ему.
Жизнь моя – кромешная аскеза,
но беда – в ещё одной беде:
два уже сидят во мне протеза,
третий хорошо бы – знаю где.
Хоть не спешу я в мир иной,
но верю, страху вопреки,
что фарт о’клок наступит мой,
когда откину я коньки.
Ещё текут часы песочные,
я выжил, жив и не устал,
и только планы долгосрочные
теперь я строить перестал.
Весьма смягчить надеюсь Бога,
когда придёт моя пора:
хоть я и пил безбожно много,
но пил – во здравие добра.
Трезвонит утренний будильник,
у дня – забот густой пунктир,
духовно?умственный светильник
вальяжно шаркает в сортир.
Сейчас, живя уже в халате,
я часто думаю о том,
на что я жизнь мою растратил
и чем я сделаюсь потом.
Забавы мне уже не по плечу,
природа гасит нас весьма искусно;
я праведную жизнь теперь влачу,
что стыдно, унизительно и грустно.
На склоне лет нельзя резвиться –
ни в пиджаке, ни в неглиже:
душа ещё поёт, как птица,
но кости – ломкие уже.
Дурацким страхом я томлюсь:
во время даже похорон
речей высоких я боюсь –
а что как пукнет Цицерон?
У старости несложные приметы –
советовать охота старикам,
и, сидя на корриде, мы советы
даём и матадорам, и быкам.
Глотками чтения и хмеля
я тьму в душе моей лечу
и видеть свет в конце тоннеля
ещё покуда не хочу.
Когда завершится обряд поминальный,
и плотский мой облик забудется мигом,
останется дух мой, святой и охальный,
бесхозно гулять по написанным книгам.
Пускай здоровье губим,
но пьём в полночный час
за тех, кого мы любим,
и тех, кто любит нас.
Настолько я красив и гладок,
что с дивной лёгкостью могу
без пудры, грима и накладок
в кино играть Бабу?ягу.
В памяти грядущих поколений
буду я овеян уважением:
памятник беспечности и лени
высекут с моим изображением.
День был сумрачный, мутный, смурной,
но душа (а душа не растрачена)
мне шепнула, что в жизни иной
нам похуже погода назначена.
Без компаса, руля и парусов
по прихоти менял я направление,
а нынче двери запер на засов
и с памятью делю своё дряхление.
Ещё меня житейская инерция
порою вовлекает в суету,
но выбросил давно уже из сердца я
высоких побуждений хуету.
Уходят в измерение иное
те люди, знал которых очень близко,
вослед их теням кланяюсь я низко
и пью своё прощальное спиртное.
В раздумьях я периодических:
зачем тяну я этот путь?
Нет сил душевных, нет физических,
и только умственных чуть?чуть.
Надолго выписал билет
нам Бог в земной бардак,
и вот качусь по склону лет
и не скачусь никак.
Забавно мне, что струйки строк
и рифмы спаренные эти
мне продлевают Божий срок
существования на свете.
Людям уже очень пожилым,
плюнув на опасности злословья,
хвастаться блистательным былым –
нужно и полезно для здоровья.
Я в жизни играл очень разные роли,
и всякой достаточно всячины,
чтоб горестно думать, какие гастроли
душе моей будут назначены.
Наш век – текучее движение
с рождения и до конца,
отсюда в нас преображение
фигуры, мыслей и лица.
Взошла румяная заря,
плывёт рассвет неторопливо,
и чувство, что живёшь не зря,
зовёт купить бутылку пива.
Весь день читал. Уже стемнело.
Пустой бумажный лист лежит.
Всё, что во мне когда?то пело,
теперь скрипит и дребезжит.
Я стал податливее хмелю
и чушь, как раньше, не порю,
я был дежурным по апрелю,
а нынче стал – по декабрю.
Старость у разбитого корыта
тоже прячет некую коврижку:
столько мыслей мной уже забыто,
что вполне хватило бы на книжку.
Время залило холодными ливнями
наши костры с их высокими искрами,
очень уж были тогда мы наивными,
в равенство?братство мы верили искренне.
Всё в нашей жизни строго предначертано,
и вольной воли слабо проявление;
когда же предначертанность исчерпана,
даруется свободное дряхление.
Высоким духом не томим,
я виски пью и в ус не дую,
я был дурак, останусь им
и всем весьма рекомендую.
Земля раскроет нам объятья,
лафа засветит перьям прытким,
и наши мелкие собратья
нас обольют сиропом жидким.
Каждый смертный умрёт, как известно,
и душа остаётся одна.
Как бедняга живёт бестелесно?
Что умеет и может она?
Таская возраста вериги,
но в жизнь упрямо влюблены,
мы, как истрёпанные книги,
ума и пошлости полны.
Был век бездушен и жесток,
но я – и с тем умру –
хвалю и славлю свой шесток,
берлогу и нору.
Усохла напрочь суета,
легко душа сдалась остуде,
бурлит густая пустота
в моём мыслительном сосуде.
Ноздря к ноздре и ухо в ухо
бегут соратники по хворям,
а возле финиша старуха
ждёт, сострадая вдовьим горям.
Не гневи, подруга, Бога,
а воздай по чести:
жить осталось нам немного,
но зато мы вместе.
Когда болит и ноет сердце,
слышней шептание души:
чужим теплом довольно греться,
своё раздаривать спеши.
Полезно думать о добре:
ко мне вернулось вдруг везение,
и сочинилось в декабре
стихотворение весеннее.
О подвигах в запале вспышки гневной
всё время мы читаем или слышим;
подвижничество жизни ежедневной
по мужеству стоит намного выше.
В духовность не утратили мы веру,
духовность упоительно прекрасна,
но дух наш попадает в атмосферу,
а это ей совсем не безопасно.
За душу, мне когда?то данную,
уже незримый бой кипит,
и слышу я то ругань бранную,
то шелест крыл, то стук копыт.
Покой житейский неустойчив,
отсюда пьянство и бессонница:
едва нальёшь, ремонт закончив,
опять покой трещит и клонится.
Мы все – особенно под мухой –
о смерти любим чушь нести,
кокетничая со старухой,
пока она ещё в пути.
Я старился, нисколько не взрослея, –
ни ум не обострялся мой, ни бдительность,
что стыдно и позорно для еврея,
которому пристойна рассудительность.
Сменилось легковесное порхание
тяжёлой стариковской хромотой,
храню я только лёгкое дыхание,
с упрямой изъясняясь прямотой.
Я часто думаю о смерти,
поскольку жизнь весьма ценю,
а смерть означена в десерте
земного нашего меню.
Читаю предпочтительно о древности
и в этом увлечении не каюсь;
от мерзких дуновений современности
я кашляю, чихаю и сморкаюсь.
Что осталось от разных возможностей?
Я уже не расстанусь с бумагой,
избегать буду жизненных сложностей
и беспечным не стану бродягой.
Всё мерзкое, больное и гнилое,
что было, ощущалось и текло, –
когда перемещается в былое,
то помнится душевно и тепло.
Мной выпито не больше, чем воспето,
скорее даже меньше, если честно,
однако длится жизнь, и неизвестно,
сколь часто она будет подогрета.
Давно уже я чтению запойному
предался, бросив писчее перо,
и знаний накопил в себе, по?моему, –
огромное помойное ведро.
Душа пожизненный свой срок
во мне почти уже отбыла,
была гневлива, как пророк,
и терпелива, как кобыла.
Мой закат утешительно светел:
каждый вечер сижу я с женой
и наследство, которое детям,
пропиваю, покуда живой.
Течёт наш постепенный эпилог,
и больно всем, когда уходит каждый;
желание увидеться – залог
того, что снова встретимся однажды.
Я остро ощущаю иногда
(в ровесниках я вижу это с нежностью),
что самые последние года
овеяны высокой безмятежностью.
Про мудрость преклонных годов,
про старческий разум пронзительный
наврал, не жалея трудов,
какой?то мудак омерзительный.
Страшней и горестней всего
из испытания дряхлением –
окостенение того,
что гордо названо мышлением.
Вижу некий жизненный курьёз,
как документальное кино:
те, кто принимал себя всерьёз, –
все уже несчастливы давно.
Жестоко всё устроено в природе:
мы жили, мы ругались, мы дружили,
а нынче все уходят и уходят,
а новые вокруг – уже чужие.
Пора, мой друг, пора, ничуть не рано,
ушли уже напор, накал и прыть,
стишки текут из некоего крана,
который надо вовремя закрыть.
Когда, укрывшийся халатом,
я сладко сплю средь бела дня,
судьба, фортуна, рок и фатум
лелеют бережно меня.
Я голым был, издавши первый крик,
умру зато в излюбленном халате
и, я надеюсь, – дома, где привык,
а не в больнично пахнущей палате.
Я ценю репутацию пьяницы,
потому что она худо?бедно
любопытным потомкам останется
как живая о предке легенда.
Всё в мире этом туго скручено,
увязано и предназначено,
и если нами что получено,
то как?то нами же оплачено.
Нет, мы не случайно долго жили,
к поросли ушедших мы привиты,
время к нашим жизням доложили
те, кто были смолоду убиты.
Поскольку нам выпало счастье родиться
в кошмарной империи, канувшей в Лету,
по полному праву мы можем гордиться,
что мы пережили могильщицу эту.
Есть люди – кругозор их необъятен,
а мыслят они здраво и логично,
и мир вокруг им полностью понятен.
Зовут их идиотами обычно.
Конечно, так должно было случиться,
что острого лишусь однажды смысла:
усох мой уксус, выдохлась горчица,
шампанское от возраста прокисло.
Пласты культурных наслоений –
планеты гордость и балласт,
по мере смены поколений
и мы войдём в такой же пласт.
Всегда жила во мне уверенность –
а к ней и фактов было множество, –
что аккуратность и умеренность –
приметы скрытого убожества.
Одно лишь меня крепко тяготит:
хватает на день сил уже в обрез,
и к жизни неуёмный аппетит
сменился на прохладный интерес.
Когда вполне мы на плаву
и в жизни всё благополучно,
то слёзы каплют на халву,
поскольку делается скучно.
Умы бездонной глубины
и долговременная прочность –
большая редкость. Нам даны
лишь мизерность и краткосрочность.
Память вытесняет в никуда
преданность мою вранью и блуду,
я к моменту Страшного суда
помнить ничего уже не буду.
Когда сбылась удачная карьера
и ровно продвигаются дела,
всегда томит вопрос: какого хера
на это жизнь потрачена была?
Уже не осень – поздняя зима
берёт меня в объятия холодные,
а у меня – кружение ума
и мысли, по?весеннему свободные.
Я чую запах личности на слух:
слова текут, и запах есть у них,
сменяется пивным коньячный дух
ушедших современников моих.
Забылся карнавал утекших дней,
истёрлась жизни тонкая тесьма,
и ночь теперь царит в душе моей,
но – звёздная пока ещё весьма.
Что я скажу про стариканов,
давно лишившихся огня?
Жена боится тараканов
гораздо больше, чем меня.
Не согнут я ещё пока
и не ломаюсь,
я то валяю дурака,
то дурью маюсь.
Моя догадка, внятная уму,
кого?то приведёт, возможно, в ярость:
мы живы до сих пор лишь потому,
что Богу любопытна наша старость.
Я и двигаюсь теперь еле?еле,
и не хочется идти никуда,
и душа почти не держится в теле,
а с умишком – так и вовсе беда.
Когда я досмолю окурок мой
и тело неподвижно в землю ляжет,
душа моя воротится домой
и лишнее чего?нибудь расскажет.
Нет ничего на свете гаже,
чем рано руки опустить,
а если нас Господь закажет,
Он должен нас оповестить.
Обильно сдобрен мёдом и елеем
похоже спотыкающийся слог:
кого?то поздравляют с юбилеем,
о ком?то прямо рядом – некролог.
Стезя у всех вполне сквозная
и непостижная уму,
и мы бредём по ней, не зная –
куда, а главное – к кому.
Надеюсь, что весьма ещё не скоро
на суд я попаду – уже вторично,
небесного узрею прокурора
и сяду на скамью вполне привычно.
Кого ни спросишь, как дела,
одну и ту же слышишь весть –
что ноша жизни тяжела,
но где?то свет в тоннеле есть.
Сегодня сильно плох я, просто плох
и в силах разве книжку полистать,
не то чтобы мышей, но даже блох
уже я не ловлю, чтоб не устать.
Забавно мне скользить по склону лет
и слушать наше пение пропащее,
былое сплыло, будущего нет,
но длится и гуляет настоящее.
Я смолоду вертелся так и эдак –
вертелся, а не гнулся и вилял,
и понял очень ясно напоследок,
что так я жажду жизни утолял.
Мы то кипим, то вмиг бессильны,
то гневны попусту, то благостны;
капризы возраста обильны,
непредсказуемы и тягостны.
Та живость, в нас когда?то бывшая,
ослабла в мимике и звуке:
у стариков душа притихшая –
она готовится к разлуке.
Сначала длится срок учебный,
потом – рабочий длинный срок,
за ним – короткий срок лечебный,
а дальше – выход за порог.
Загадочны души моей изыски,
причина в постарении, наверно –
томит меня любовь к родным и близким,
что вовсе для меня не характерно.
Во мне сейчас кипит игра,
спор за земную благодать:
душа гундит, что ей пора,
а тело просит подождать.
Близится пьеса к негромкой развязке,
тянутся дряхлые сутки;
раньше любил я анютины глазки,
были меж них незабудки.
Сердце, печень, почки, уды,
нервы, мышцы и сосуды,
содрогаясь от усталости,
служат нам из чистой жалости.
Потоком лет легко несомый,
уже зажился я слегка,
и скоро струйкой невесомой
душа взовьётся в облака.
Я – праведник, и это все заметили,
а я об этом Бога не просил,
но старость – это время добродетели,
поскольку на пороки нету сил.
Я дожил до лет, когда верю вполне,
что счастье придёт не снаружи,
что тихий покой воцарится во мне,
поскольку я слышу всё хуже.
Из разных свежих новостей
одна – дурного качества:
пожары низменных страстей
во мне погасли начисто.
Я трудно хожу, еле?еле,
и сердце колотится глухо –
похоже, ему надоели
метания праздного духа.
Когда весь день живёшь недужно,
и труден даже мелкий быт,
вдруг дарит весть былая дружба,
что ты не всеми позабыт.
Живу не тускло и не пресно,
в реальной жизни не участвуя,
мне всё на свете интересно,
и дышит этим старость частная.
Дожив уже почти что до предела,
копаюсь я слегка в себе самом:
за то, что много глупостей наделал,
Создатель наказал меня умом.
Всё время в области груди
дурные чувства душу студят –
то стыд за то, что позади,
то страх того, что дальше будет.
Теперь весной кусты и ветки,
покрытые цветочным пухом,
напоминают мне, что ветхий
уже и телом я, и духом.
Хотя страшит не смерть сама,
а ожидание её,
но вдруг и правда там не тьма,
а всякое хуё?моё?
По прихоти Творца или природы,
но мне и время старости дано;
порядочные люди в эти годы
лежат уже на кладбищах давно.
Куда исчезли стать и прыть?
И не вернёшь утрату эту.
Как раньше было их не скрыть,
так их сейчас в помине нету.
Ещё хожу, почти не шаркая,
легко тяну телегу дней,
но кровь моя, когда?то жаркая,
заметно стала холодней.
Уже я слаб, весьма недужен –
конец мужицкому зазнайству,
хотя жене ещё я нужен
для шебуршений по хозяйству.
Грохочет поезд многотонный,
мой быстрый век насквозь железен,
я устарел, как транспорт конный,
но, как и он, душе любезен.
Я всей текущей жизни рад,
хотя храню в углах сердечных
саднящий перечень утрат,
разлук жестоких и навечных.
К доходам нет во мне любви,
я понял, жизни в результате,
что деньги истинно мои –
лишь те, что я уже потратил.
Достойно жили мы навряд ли,
и мы чисты душой едва ли –
мы слишком часто разной падле
учтиво руку подавали.
В наши старческие годы
каждый день и каждый час
мы зависим от погоды –
на дворе и лично в нас.
На старости приятно похвалиться,
надеясь на взаимопонимание,
как некие значительные лица
являли нам завидное внимание.
Вода забвения заплещется,
душа смешается с туманом,
но долго буду я мерещиться
неопалимым графоманам.
Подвержен я забавной порче –
наверно, духом я нищаю:
я разбираюсь в людях зорче,
но всех и всё легко прощаю.
Поставить хорошо бы кинокамеру,
снимающую фильмы про итоги, –
как мы усердно движемся к Альцхаймеру,
но хвори ловят нас на полдороге.
Легко придя на самый край
и на краю живя легко,
шепчу душе: «Ведь вот же рай,
зачем лететь так далеко?»
По жизни было множество историй,
равно к добру причастных и ко злу,
но память – обветшавший крематорий –
хранит уже лишь пепел и золу.
Нет, я смотрю на мир не пьяно,
однако выпив основательно,
и долгой жизни фортепьяно
во мне играет сострадательно.
В себе не зря мы память гасим –
не стоит помнить никому,
что каждый был хоть раз Герасим,
своя у каждого Муму.
На мякине меня проводили не раз,
много сказок я слушал как были,
но обидно, что часто меня и сейчас
на кривой объезжают кобыле.
Гоню чувствительность взашей,
но чуть погладь меня по шерсти –
теку из носа, глаз, ушей
и прочих жизненных отверстий.
Пришла осенняя пора,
и выпить хочется с утра.
Но я креплюсь, имея волю
сильнее тяги к алкоголю.
В гостях побыв, отбыли дети –
потомков буйственная ветка;
большое счастье – жить на свете,
любя детей и видясь редко.
Погода на душе стоит осенняя,
мне думается медленно и туго,
надежды все мои и опасения
уже неотличимы друг от друга.
Заметил я по ходу дня –
пошляться довелось,
что девки смотрят на меня,
но как бы просто сквозь.
Рубивший врага на скаку
и сыром катавшийся в масле,
мужчина в последнем соку
особенно крут и несчастлив.
Сегодня я с разумом в полном союзе,
меня не обманет горластый герой,
но мелкие дребезги бывших иллюзий
меня глубоко ещё ранят порой.
Пою теперь один мотив,
хотя ничуть не жду развязку,
однако веер перспектив
сложился в наглую указку.
Транжира, мот и расточитель
разгульной жизни под конец –
уже умеренный скупец
и воздержания учитель.
Притупилось любопытство
к каждой встреченной судьбе,
обостряется бесстыдство
говоренья о себе.
Мысли в голове одутловаты,
а в душе – угрюмый неуют:
либо в этом годы виноваты,
либо в эти годы так не пьют.
Мы с ленью счастливы вдвоём,
она с наукой тесно связана:
трудиться в возрасте моём
наукой противопоказано.
Кокетливы, но не упрямы,
вихляя себя равнобедренно,
изрядно пожившие дамы
согласны всегда и немедленно.
А жалко, что не сделал я карьеры:
я вдосталь бы деньжат наворовал,
ко мне на дачу мчались бы курьеры,
и был набитый выпивкой подвал.
Из шумной жизни устранясь,
я духом вял и плотью слаб,
но сам себе слуга и князь,
но сам себе и царь, и раб.
Без горечи, без жалоб и стенаний
заметил я естественную скверность:
уже я в большинстве воспоминаний
ручаться не могу за достоверность.
Потомство немедля забудет
о нашей оглядчивой дерзости,
потомкам достаточно будет
печалей от собственной мерзости.
Кровь покуда струится вдоль жил
и творит мою жизнь молчаливо,
я умру от того, что я жил,
и расплата вполне справедлива.
А душа, летя за облака
и земной истерзанная болью,
всё?таки грустит наверняка
по земному пьяному застолью.
Состарясь, я живу весьма осмысленно
и время проживаю не впустую,
поскольку я записываю письменно
своих переживаний муть густую.
Я сижу, почти не слыша
рядом разговора:
прохудилась, видно, крыша
и поедет скоро.
Когда я паду, как подбитая кегля,
займутся моей биографией,
но слава посмертная – просто ведь ебля
юнцов под моей фотографией.
Уже уходим друг за другом мы,
дав жизни следующим людям;
потомкам, сытым и непуганым,
навряд ли мы понятны будем.
Хотя по возрасту давно
сошёл я с общего трамвая,
но жизни чудное кино
смотрю, ничуть не уставая.
В заботах суетного дня
кишит и тонет каждый,
но соберётся вся родня
вокруг меня однажды.
Я слежу за здоровьем моим
очень пристально, страстно и строго:
если вдруг я недугом томим,
то под вечер пью больше намного.
Болит и ноет поясница,
и сердце явно с ритма сбилось,
а всё равно под утро снится
всё то, что в молодости снилось.
Гляжу вперёд я без боязни,
промчались годы скоростные;
чем дальше, тем разнообразней
текут печали возрастные.
Теперь живу я, старый жид,
весьма сутуло,
и на столе моём лежит
анализ стула.
Всё естественно более?менее,
но таится печаль в этой драме:
потолок моего разумения
явно сделался ниже с годами.
Последняя ночная сигарета
напомнила тюрьму, сгорев дотла,
тем дымом сигаретным обогрета
вся жизнь моя дальнейшая была.
Полезно в минуты душевной невзгоды,
когда огорчён или гнусностью ранен,
подумать, что всё же дожил до свободы,
и целым ушёл, и рассудок сохранен.
Сейчас я всё время читаю,
листая сюжетов меню,
и мыслей о старости стаю
бумажным шуршаньем гоню.
Возможно, что этим и век я продлил,
и ныне на том же стою:
на все неприятности лью, как и лил,
усмешки крутую струю.
Звонок, разговор, и подумал я вдруг,
что старость меняет мужчин
и что размыкается дружеский круг
не только от смертных причин.
В небесную мы взоры тянем высь,
надеясь присмотреться, что там, как,
и каждый слышит голос: «Отъебись,
не суйся раньше времени, мудак!»
Жизнь оказалась интересной,
меня пасли судьба и случай,
и птицей реял я небесной,
и тварью вился я ползучей.
Склероз, явив ручонки спорые,
сегодня шутку учинил:
я сочинил стихи, которые
давно когда?то сочинил.
Тот бес, который жил во мне –
его кляли мои родители, –
с годами сделался умней
и вырос в ангелы?хранители.
Конечно, это очевидно –
стихает нашей жизни пляс,
но только грустно и обидно,
что внуки вмиг забудут нас.
Мы от рождения до кладбища
живём, как любим и умеем,
поскольку мы помимо пастбища
ещё и зрелища имеем.
Ещё пою, как утренняя пташка,
и душу страх почти не бередит,
и каждый вечер каждая рюмашка
о жизни убедительно твердит.
Питаюсь я земными соками
и потому ещё живой,
поэты пишут про высокое,
а я – в системе корневой.
Жизненная легче нам дорога,
если есть о ней благая весть,
очень помогает вера в Бога,
ибо дьявол тоже, значит, есть.
Увы, но выдохлись таланты,
творить почти ушла охота,
теперь мы только Россинанты
из?под останков Дон?Кихота.
Для старости публичное присутствие
опасно даже с теми, кто нам рад;
не так тому причиной самочувствие,
как пукательный стыдный аппарат.
Ведь это счастье, стариканы,
что нам по?прежнему близка
забава сесть, налья стаканы,
и ими чокнуться слегка.
Заметно приближается финал,
а мне, глухому старцу завалящему,
всё кажется, что я не начинал
ни думать, ни писать по?настоящему.
Потомки нас нисколько не осудят
за промахи в годах, уже глухих,
поскольку наплевать потомкам будет
на всё, что было некогда до них.
Потеря, глупость, неурядица –
они фонарь в дороге дальней,
поскольку жареная задница
гораздо интеллектуальней.
Нет, я отнюдь не хладный стоик,
и мне страшнее год от года,
что в жизни этой ждать не стоит
благополучного исхода.
Шла пьянка, тлели искры спора,
а я гадал в тоске обвальной,
кому кого придётся скоро
уважить рюмкой поминальной.
На склоне жизни всё былое,
что вспоминается и помнится,
уже лихое, удалое
и залихватское, как конница.
Сегодня мне подумать удивительно
в уютности закатного тепла,
что жизнь моя, мелькнувшая стремительно,
всегда весьма медлительно текла.
Ни в чём на свете не уверен,
лишён малейших упований,
теперь я начисто потерян
для всех общественных деяний.
Я по кругозору – обыватель,
мне уютен узкий кругозор,
а наружу выглянешь некстати –
срам повсюду, мерзость и позор.
Хоть и редки во мне воспарения,
на земле я недаром гощу:
в этом мире, где три измерения,
я четвёртое нагло ищу.
Мой поезд уже, в сущности, ушёл,
покоем я дышу на тихой станции,
а будет ли мне завтра хорошо,
решат на небе высшие инстанции.
Житейский путь отнюдь не гладок,
убог без воли и желания,
а духа пакостный упадок –
опасней тягот выживания.
С возрастом хотя немало сложностей,
жаловаться глупо и негоже:
старость – ущемление возможностей,
но зато обязанностей – тоже.
Какой мечтой себя ни грей,
а не исполнишь ни одну;
срываться поздно с якорей,
когда уже прирос ко дну.
Куда от современности уйдёшь –
от шума, балагана, пантомим?
А бал повсюду правит молодёжь,
размахивая либидо своим.
Сочиняю стихи как могу и хочу,
назиданий в них нету нигде;
то, что я никого ничему не учу,
мне зачтётся на Страшном суде.
Увяли нынче хрупкие цветы,
а ты ещё никак не веришь в это;
наивность – это признак чистоты,
однако же и глупости примета.
Что оставили мы для внучат
в их нелёгком житейском пути?
Всюду клумбы прогресса торчат,
но цветочки на них – не ахти.
Люблю любые торжества:
в угаре пьяного приятельства
во мне гуляют вещества
покоя и доброжелательства.
Подыскал я кино, где счастливый конец,
после выпил с любимой женой,
и подумал: дурак, а живу как мудрец –
мало надо мне в жизни земной.
Нас тянет – это старости печать,
буравя равнодушия броню,
советовать, учить, и поучать,
и даже проповедовать херню.
Состарясь, не валяюсь я ничком,
а радость я несу себе и людям:
вот сядем со знакомым старичком
и свежие анализы обсудим.
Мне фактов и мыслей вязанку
собрало житейским течением,
и многих событий изнанку
я вижу теперь с огорчением.
Пофартило и мне виды видывать
с той поры, как я хвост распушил,
а теперь моя участь – завидовать,
но кому – я ещё не решил.
Какой?то простенький мотив
поёт во мне глухая жалость,
что из житейских перспектив
уже всего одна осталась.
Что делал я? Дружил с подушкой,
пил жизни мёд
и убирал в часах с кукушкой
её помёт.
Мы между предков и потомков
живём сейчас на белом свете,
число развалин и обломков
ещё умножат наши дети.
Пускай старик занудно тянет нить
любого о себе повествования:
он жаждет как угодно застолбить
реальность своего существования.
Я пью с изрядно пожилыми
людьми, весьма ещё живыми,
но зябко мне, услыша речи
о нашей следующей встрече.
Мои года – изба корявая,
сухим повитая плющом,
и крыша вся уже трухлявая,
но печка топится ещё.
Я вовсе не безвыходно сижу,
мыслительными мучаясь попытками,
я часто с удовольствием хожу
на встречи с алкогольными напитками.
Телега жизни скособочена,
она трясётся всё сильней,
но вдоль дороги есть обочина –
плетусь по ней.
На склоне лет я тем горжусь –
помимо редких горьких шуток, –
что в собутыльники гожусь
почти в любое время суток.
Не имея к Богу доступа
и ввиду Его отсутствия,
крайне глупо ждать от Господа
милосердного сочувствия.
Сеять разумное, доброе, вечное
право от Бога дано
только тому, кто в лукошко сердечное
чистое всыпал зерно.
Судьба мне подарила долгий вечер,
и я живу – неспешно и теплично;
мне говорят сочувственно при встрече,
что я – тьфу?тьфу – и выгляжу отлично.
В земной недолгой круговерти,
куда ни ступят наши ноги,
мы все идём навстречу смерти.
И веселимся по дороге.
Судьба ничуть не поломала
хребет устройства моего:
для счастья нужно очень мало –
способность чувствовать его.
Приемлю я незамедлительно
спор по любому пустяку,
поскольку мыслям погубительно
вариться в собственном соку.
Я вижу по себе и по друзьям,
а также – наблюдая население:
мы все произошли от обезьян,
особенно – общественное мнение.
На мир уже по?старчески гляжу:
жесток, несправедлив, необъясним,
но я его прекрасным нахожу,
и жалко расставаться скоро с ним.
Нынче думаю чаще и чаще
с острым чувством гуляки гулящего:
человек, никуда не спешащий,
несравненно умнее спешащего.
Я перечёл вагон литературы,
умел я устно кружево плести;
я мог бы стать носителем культуры,
но я ленился что?нибудь нести.
Вчера заговорили про французов –
была какой?то крупной битвы дата, –
и ясно вдруг я вспомнил, как Кутузов
держал со мной совет в Филях когда?то.
Живу теперь малоподвижно
и даже чуть иллюзионно,
то есть компьютерно и книжно,
а также телевизионно.
Забавно думать о порядке,
который в мире вдруг узрел:
я мелкий овощ с Божьей грядки
и, кажется, уже созрел.
Светло и уютно старение,
когда бы не призрак опасности:
старение – это прозрение
своей пустоты и напрасности.
Давно я водку пью, а не вино,
давно курю, на баб ещё кошусь,
а что помру, я понял так давно,
что этого уже и не страшусь.
Воспроизводство населения
и обрюхачиванье девушек
волнует наше поколение
уже как бабушек и дедушек.
Теперь я даже думаю с одышкой:
поспорив чуть, устало затихаю,
а если посижу над умной книжкой,
то вообще неделю отдыхаю.
Выцвело цветение заката.
Сумерки опасливо ценя,
я всё время помню, что когда?то
был рассвет и полдень у меня.
Прозрениям души я очень верю
и голос её часто слышу вещий:
за запертой от нас незримой дверью
творятся удивительные вещи.
На старости пришло благополучие,
живу я в обеспеченности даже;
Ты, Господи, прости меня при случае,
и я – клянусь – прощу Тебя тогда же.
Печально тем ещё старение,
что мучит острый зуд сомнений:
несут нам годы несварение
текущих в мире изменений.
Думаю спокойно и рассеянно,
что в культурном слое нашем тонком
много зла зарыто и посеяно –
всё оно достанется потомкам.
Течёт незримо времени река,
оглядываюсь я, плывя по ней:
величие видней издалека,
убожество и мрак – ещё видней.
Возможно, эти домыслы нечисты,
но если есть на свете справедливость,
то все энтузиасты?активисты
окажутся в аду за суетливость.
Я спокойно закрою глаза
и земные сниму с себя вожжи:
всё, что мог, я уже рассказал,
мир иной опишу я чуть позже.
Свои дела и дни перебирая,
готовясь к неприятностям заранее,
решил собраться с мыслями вчера я,
но мысли не явились на собрание.
Холодно зимой, а летом жарко,
осень и весна – для настроения,
и хранит Господь нас, только жалко –
малый срок у нашего хранения.
Уже я давно не спешу никуда –
за это я старость люблю,
а редкие мысли о пользе труда
я в рюмке злорадно топлю.
Сполна мне достаточны дом и семья,
и, душу в покое купая,
в общественной жизни участвую я,
лишь разве еду покупая.
Бурлил, кипел, перекипел,
вошёл в пространство пожилое –
однако жил, однако пел
и трогал женщин за живое.
Ничтожная участь нам как ни грози,
а небо в ночи как ни звёздно,
мы так извозились в житейской грязи,
что нам воспарять уже поздно.
Невежество моё разнообразно –
не зря себя на книгах мы пасём,
поэтому я к возрасту маразма
знать буду ничего, но обо всём.
Должно быть, видит Божье око,
сыскав меня в пустой пивной,
что мне нигде не одиноко,
поскольку всюду я со мной.
Когда небо подёрнулось тучами
и на душу надвинулась мгла –
хорошо в этом пакостном случае,
чтобы выпивка в доме была.
Сегодня долго думал я о том,
что всяко было, даже приключения,
но делается жизнь пустым листом
в конце её бурливого течения.
Надо срочно проблемы житейские
разрешать, собираясь в дорогу,
ибо жадные воды летейские
ощутимо прилили к порогу.
Я в юдоль эту вжился земную,
я купаюсь в её новостях,
но и к тем уже нынче ревную,
кто сидит у Хайяма в гостях.
Хотя давно оставил я работу
и чистой ленью дышит моя келья,
из разных дней недели я субботу
люблю за узаконенность безделья.
Поскольку мыслю я несложно,
то принял с возрастом решение:
улучшить мир нельзя, но можно
к нему улучшить отношение.
А когда мы исчезнем, как не были –
нету чуда в обычном явлении,
то сродни безразличию мебели
будет память о нас в населении.
А если думать регулярно,
то вдруг заметишь в декабре,
что нынче думаешь полярно
тому, что думал в ноябре.
Сижу, смотря в окошко невнимательно,
то небо наблюдая, то траву;
безделье мне полезно и питательно,
в самом себе неслышно я живу.
Уже я в игры не играю,
поскольку сильно похужел
и равнодушно озираю
дезабилье и неглиже.
Высветляя нам то, что утрачено,
крутит память немое кино;
мы писали судьбу свою начерно,
а исправить уже не дано.
Моя отдохновенная нирвана –
не роща вековых деревьев лиственных,
а ложе одряхлевшего дивана,
и рядом – стопка книг, ещё не листанных.
Хотя живу лениво я и праздно –
трудом не заслужу себе медали я;
живу я очень целесообразно,
поскольку собираюсь жить и далее.
Подумал я, хлебнув из фляги:
душа взаправду если странница,
то помоги, Господь, бедняге,
кому душа моя достанется.
Этой жизни последнюю треть
уделял я уже не потехам,
а искусство беспечно стареть
постигал с переменным успехом.
Хоть я заядлый книгочей,
мои познания убоги:
бежит годов моих ручей,
глотая мусор по дороге.
Прошла пора гуляний шалых,
теперь тусуюсь в туфлях разных
между старушек обветшалых
и стариков грибообразных.
Склероз густел, но я с тоской
сам заполнял пунктир в анкете:
насколько помню, пол мужской,
а были, кажется, и дети.
Теперь я грустный оптимист,
не обижаю никого,
моральный облик мой так чист,
что плюнуть хочется в него.
Поскольку я дружу с бутылкой
и дружба с ней любезна мне,
то я смотрю на мир с ухмылкой,
хотя сочувственно вполне.
Старость – это быстрая усталость
и невнятной горечи микробы,
всё хотя сложилось, как мечталось,
и гораздо лучше, чем могло бы.
Если услышу сужденье надменное,
я соглашусь и добавлю неспешно:
сеял я глупое, бренное, тленное,
сеял и доброе, но безуспешно.
Бросил хорохориться теперь я
и не разглагольствую площадно;
время нам выдёргивает перья
и кураж изводит беспощадно.
Я строки ткал, и ткалось худо?бедно,
в усердном ремесле прошли года;
ткань жизни расползается бесследно,
ткань текста – остаётся иногда.
Эрзацы, фальшь и суррогаты
питали нас в былые дни,
и если чем?то мы богаты,
то это именно они.
А к вопросу о культуре –
был я шут и безобразник,
но, по?моему, без дури
жизнь – не праздник.
И прощусь я с повсюдным поганством,
и очнусь на другом этаже,
где сливается время с пространством
и где нет их обоих уже.
Это много, а не мало –
жить без бури и пурги,
трудно двигая и вяло
две отёкшие ноги.
Абстрактных истин, истин вообще
я не люблю, поскольку не философ,
люблю я мозговую кость в борще –
она лежит, и нету к ней вопросов.
У старости какие удовольствия?
Ничем не нарушаемый покой,
обильные запасы продовольствия
и кнопки от экрана под рукой.
Пишу об увядании своём,
поэтому и старюсь немучительно,
хотя когда?то пел я соловьём,
а нынче только каркаю значительно.
В некой рыхлой школьной хрестоматии
хер нарисовав исподтишка,
мысленно послав меня по матери,
выучат потомки два стишка.
Наш разум, интуиция, наитие
ничуть и никогда не замечают,
насколько уже близко то событие,
когда их воедино выключают.
Мы пьём непрерывно и много едим,
соблазны внушает нам бес,
и то, что пока организм невредим, –
одно из Господних чудес.
Повадки больше нет во мне упрямой,
всё взвешивает разум на весах;
я думаю, теперь и папа с мамой
спокойны за меня на небесах.
Блаженно тихое безделье,
в нём хорошо и свеже дышится,
в моей почти монашьей келье
возле дивана лень колышется.
Влился в мёртвую природу
закадычный давний друг;
Бог готовит нас к уходу,
близких душ сужая круг.
Уж ни одна колода карт
с цыганкой наравне
совокупительный азарт
не нагадает мне.
Во время Страшного суда
надеюсь я не унывать,
а посмотрев туда?сюда,
родным и близким покивать.
По жизни много раз терпя убытки,
я волосы не рву при каждом бедствии:
судьба не разоряет нас до нитки,
а часть и компенсирует впоследствии.
Мы живём в густой бурлящей каше,
мало что в ней толком разумея;
многие моменты жизни нашей
мы поймём не здесь весьма позднее.
В нас часто состояние тревожности,
мы чувствуем её немую речь,
она бормочет нам о безнадёжности
себя предохранить и уберечь.
Такого у судьбы я не просил
и горечи своей не утаю:
не только для работы нету сил –
я даже отдыхая устаю.
Мне чтение – вроде питания,
поэтому дух мой не бедствует;
среда моего обитания
с реальностью – просто соседствует.
Весьма кудряво мы живём,
и нету привкуса плачевности,
но годы в паспорте моём –
живая справка о никчемности.
Старение – оно отнюдь не плавное,
оно скорей как лестница большая,
оно идёт ступенями, а главное –
сознание и чувства приглушая.
Моя житейская лампада
заметно стала иссякать,
но много света и не надо,
чтоб на столе стакан сыскать.
Усохла трахалка, иссякла сочинилка,
соображалка стала уставать –
но живы мы. А в будущем училка
нас будет сквозь очки преподавать.
У слова – изобилие значений,
и многие – желанью вопреки;
храни меня, Господь, от поучений,
которыми богаты старики.
Это странное время – старение,
предисловие расставания;
изнутри раньше плыло горение,
а теперь – лишь тепло остывания.
Вчера я на могиле брата
вдруг понял очень ощутимо,
что нет у времени возврата
и всё течёт необратимо.
В руках кого сегодня палка,
кто где сегодня на коне?
Жизнь коротка, и тратить жалко
её на мысли о говне.
Хотел сегодня про любовь я
вновь написать чего?нибудь,
но мудрости богиня Софья
шепнула мне: «Уже забудь».
В жизни этой, чувствами обильной,
после целодневной суеты
ясно вижу холмик мой могильный
и в бутылке – жухлые цветы.
Недаром так тоскливо я пишу,
что старость – это сумерки кромешные:
теперь уже я с лёгкостью гашу
кипящие во мне порывы грешные.
Давно я срок тяну земной,
а время льётся.
Охрана памятников мной
вот?вот займётся.
Ох, непрерывность похорон
хотел бы я притормозить;
уж очень часто стал Харон
моих друзей перевозить.
Никаких у меня уже дел,
ни трудов, ни долгов, ни забот,
нынче в зеркало я поглядел –
лучезарный седой идиот.
Ведут по жизни нас
надежды и стремления,
а если жар угас,
то – прелести дряхления.
С утра едва проснусь,
компьютер я включаю
и всю земную гнусь
за чаем изучаю.
Не дай ни грусти, ни тоске
гнать волны мрака,
весь мир построен на песке –
стоит, однако.
Кажется, насколько понимаю,
свой чердак я доверху заполнил:
вроде бы я всё запоминаю,
но уже не помню, что? запомнил.
Имеет нашей памяти дурдом
лихое качество:
про всё, что вспоминал бы со стыдом –
забыто начисто.
Когда идут осенние дожди,
мне разное в их шелесте сочится:
то «больше ничего уже не жди»,
то «может ещё многое случиться».
В былое тянутся ступени
уплывших лет,
а на ступенях – тени, тени
тех, кого нет.
Мне возраст печали принёс,
которыми надо делиться:
мне нравилось жить на износ,
и он не замедлил явиться.
Между рожденьем и кончиной,
в любой из жизни день и час,
необходимо быть мужчиной –
Бог это очень ценит в нас.
Текут остатки от остатка,
плывут года и облака,
но жизни тёмная загадка
мной не разгадана пока.
Я дней уплывших череду
порой так ясно вспоминаю,
как будто вновь по ним иду
и много в жизни понимаю.
Я на восьмом десятке лет –
печально, радостно, обидно –
вдруг ощутил души расцвет.
Перед разлукой, очевидно.
Редеет облаков летучая гряда,
подумал я привычно и цитатно;
уже не тороплюсь я никуда
и слышу жизни шум уже невнятно.
Здесь неудача, там беда,
но есть и радостные факты,
и по дороге в никуда
бывают чудные антракты.
Сегодня очень остро я почувствовал,
какой я в этой жизни гость случайный,
как будто ненароком поприсутствовал
на собственной кончине беспечальной.
Порывов дурачиться более нет,
серьёзность со мной неразлучна;
я сделался взрослым на старости лет,
а это обидно и скучно.
Я людей неохотно прощаю –
удивительный старческий грех,
но на небе зато – обещаю,
что ходатаем буду за всех.
Приблизившись к таинственному краю,
храним покуда промыслом Господним,
я тихо сам с собой в снежки играю
запомнившимся снегом прошлогодним.
Не надо глубоко в себе копаться,
отыскивая сумерек явление:
люблю я засыпать, а просыпаться
теперь уже люблю гораздо менее.
Жить на свете я очень люблю,
но не шляюсь по скользким эльбрусам,
ибо дома здоровье гублю
с удовольствием я и со вкусом.
Как ни живёшь, а в результате,
когда, по сути, песня спета, –
на что я жизнь мою потратил?
И нету связного ответа.
Скит, затвор, берлога, келья –
я сюда хотел давно,
есть запас еды и зелья,
книги, мысли и окно.
Ещё живу, отбрасывая тень,
и я её достойно наградил:
она одна выходит за плетень,
которым я себя огородил.
Когда наступит мой черёд,
я вспомню только всё хорошее.
«Он даже после смерти врёт», –
заметит ангел огорошенно.
Уже я для экскурсий не ходок,
не шляюсь вдоль фасадов с ротозеями,
и горестно?обидный холодок
явился в отношениях с музеями.
Что люблю себя, я не таю,
и любовь эту глупо гасить;
только жаль – на могилку мою
не смогу я цветы приносить.
Конечно, слабость, вялость, квёлость –
вполне сезонная беда,
но жаль душевную весёлость,
ушла мерзавка и балда.
А жизнь моя была весьма легка,
отвержен и гоним я сроду не был,
и густо покрывали облака
высокое безоблачное небо.
Когда существование плачевное
заметно приближается к концу,
то средство наиболее лечебное –
прильнуть после стакана к огурцу.
Я вставить хочу эту строчку
в заветный житейский канон:
бедняга, кто пьёт в одиночку, –
умрёт в одиночестве он.
Есть у любого старикашки,
то стопкой высясь, то горой,
разнообразные бумажки,
что он мыслитель и герой.
У старости прекрасна безмятежность,
любовь к заплесневелым анекдотам
и душу разрывающая нежность
к потомкам – фраерам и обормотам.
Светясь остатком силы и огня,
пою свои сомнительные арии,
но ордер на изъятие меня
уже лежит в небесной канцелярии.
Не двигается время наше вспять,
но в некие преклонные года
к нам молодость является опять
и врёт, как лихо жили мы тогда.
Мы содержимся в холе и неге,
мы хранимы семьёй, как алмаз,
только мха молодые побеги
всё равно прорастают из нас.
Мой дом зарос холмами книг,
и душно спать к утру,
но окажись я вдруг без них,
я ссохнусь и умру.
Ужели допалил я мою свечку
и кончились пути мои кривые?
Но времени шуршащую утечку
недавно я почувствовал впервые.
Смешно в закатной нашей драме
играть надрывно и всерьёз:
уже маразм не за горами,
и гнусно ширится склероз.
Нет, мы у судьбы не слепые рабы,
устроено так мироздание,
что если не ждёшь ничего от судьбы,
она утолит ожидание.
Прощусь покуда с мыслями угрюмыми
и стану о былом писать моём:
былое, разукрашенное думами,
роскошным выливается враньём.
Сезоны тянутся, меняясь,
бесшумно шар земной вращается,
и, год от года удлиняясь,
моя дорога сокращается.
Мне часто снятся умершие люди –
знакомые, приятели, родня,
как будто тени кончившихся судеб
о чём?то упредить хотят меня.
В давние мальчишеские лета
я читал запойно и подряд,
и в меня втекла отрава эта,
и в судьбу залился этот яд.
Изрядно время обломало
лентяя, пьяницу и лоха:
я хоть и знаю очень мало,
но я и это помню плохо.
Я легко погружался в туман,
был решителен в жизненных сложностях,
и сложился бы дивный роман
об упущенных мною возможностях.
Не скурвился, не спился и не спятил,
не вылинял от жизни ежедневной,
а всё, что потерял или утратил, –
пустяк на фоне целости душевной.
Внучата со мной снисходительно дружат,
мы видимся кратко и редко,
потомки, быть может, потом обнаружат
во мне интересного предка.
Про мир и дружбу пылкие доктрины
при взгляде с моего простого ложа,
с дивана моего, с моей перины –
пусты и пустотой меня тревожат.
В день святого Валентина,
в день венериных оков
серебрится паутина
на паху у стариков.
Уже Москва почти пуста,
а Питер вовсе стих,
друзья отбыли в те места,
где я не встречу их.
Дела мои грустно меняются,
печальны мои ощущения:
теперь даже мысли стесняются
являться ко мне для общения.
На исходе, на излёте, у финала,
когда близок неминуемый предел,
ощущается острей, насколько мало
получилось из того, что ты хотел.
Недавно я подумал, что в чистилище
огромная толпа теней клокочет:
оно ведь наилучшее вместилище
для тех, кто даже в рай не очень хочет.
Поскольку я здоровье берегу,
то днём не лечь поспать я не могу,
и только после близости с Морфеем
я снова становлюсь былым Орфеем.
Однажды выпадет мой фант,
и в миг успения
навеки сгинет мой талант
хмельного пения.
Старение – это худая лошадка,
неспешно везущая хворостей воз;
года наши тянутся хоть и не гладко,
но страх и печали врачует склероз.
Восходит новая заря
и там и тут,
и стаи нового зверья
везде растут.
И в неге жил я, и в говне,
и что?то удалось,
но больше умерло во мне,
чем родилось.
Я в телевизор пялюсь временами;
плёл диктор о наследии нетленном;
а жаль, что оставляемое нами
шакалам достаётся и гиенам.
Друг болен и готовится уйти –
спокойно, как отважится не каждый;
ну что ж, душа, счастливого пути,
а там ещё мы встретимся однажды.
Без устали крутился мой волчок;
доселе кружит;
из мальчика случился старичок;
и пьёт, не тужит.
Всё ближе дня рождения порог,
не праздновать его никак нельзя,
халвой хвалы украсят мой пирог
на выпивку пришедшие друзья.
От канувшего времени лихого
остались голубые небеса,
не помню ничего уже плохого –
особенно того, что делал сам.
Смешно мне слушать, горестно и скучно,
что всё уже постигнуто научно,
и с кафедры вещает сивый мерин,
что мир трёхмерен.
На старости я больше пью под вечер,
и к ночи ближе льётся благодать,
поскольку мне заняться больше нечем,
а время как?то нужно скоротать.
Хороши мои дела,
всем они наука:
дочка внучку родила,
сын добавил внука.
На кладбище всегда полно гостей,
здесь отдых от забот и дел кипучих,
оно не только лежбище костей,
оно и космодром для душ летучих.
Умерли, ушли, скончались,
распылились, как пыльца,
и теперь уже в начале
те, кто двигался с конца.
Я сам себе создал устав,
Библиотека электронных книг "Семь Книг" - admin@7books.ru