Кэрри Браун

И всё равно люби

 

Amore. Зарубежные романы о любви

 

 

Часть I

Последнее первое сентября

 

Глава 1

 

В то утро Рут, готовясь к вечернему нашествию гостей, выволокла пылесос из чулана в передней. Чтобы добраться до него, пришлось прокладывать дорогу через залежи домашнего скарба – зонты, башмаки, затхлые от древности пальто. Попался даже старый кинопроектор Питера, тяжеленный, будто свинцовый, в чехле цвета болотного мха, и полдюжины коробок с пленками – вся их жизнь в Дерри с самых первых дней. Питер, свежеиспеченный учитель, горел тогда энтузиазмом и снимал все подряд – бесконечные часы вялых футбольных матчей; соревнования по гребле ранней весной, когда ветер задувал так свирепо, что то и дело заставлял каноэ клевать носом о поверхность озера; и тот зимний вечер, когда Роберт Фрост читал свои стихи у них в часовне.

Мистер Фрост держался за ужином весьма отстраненно, едва ли следя за словесными гамбитами, которые разыгрывали в тот вечер школьные попечители – ради которых, собственно, все и собрались. Накрытый стол, не чета привычным блюдам школьной столовой, впечатлял – фаршированные моллюски, омары в тающем сливочном масле, с гарниром из кукурузы и отварной картошки, черничный пирог. Для Питера, организовавшего собрание, вечер стал подлинным триумфом, а для мужской школы Дерри это была большая честь – заведение в то время слыло вполне захолустным, сюда поступали детишки из бедных семей, а вовсе не отпрыски зажиточных аристократов Новой Англии.

Попечители, обеспокоившиеся финансовым будущим школы, начали поглядывать в сторону более богатых учеников, и даже те из них, кто не увлекался поэзией – а пожалуй, других среди них и не было, подумалось тогда Рут, – признавали, что появление мистера Фроста на банкете придает школе Дерри определенное достоинство, наделяет ее репутацией интеллектуально благонадежной, и никакие деньги или состоятельные родители не смогут попасть в это яблочко столь же верно. Любовь к поэзии – читаешь ли ты стихи или сочиняешь сам – считалась признаком патрицианской изысканности. Она, эта любовь к поэзии – сколь бы никчемным, если не вредным, ни казалось это занятие практически настроенным промышленникам и торговцам, составлявшим тогда попечительский совет Дерри, – безошибочно указывала на твою утонченность. А попечителей тогда как раз интересовали длинные родословные и деньги, за ними тянущиеся. И если ради этого придется почитать стишки, значит, так тому и быть.

Мистер Фрост проглотил обед с выраженным аппетитом, но не проронил почти ни слова, склонив голову над тарелкой. Лицо его было непроницаемым, никакого выражения на нем не угадывалось, и Рут уж было заподозрила, что он недавно пережил какую?то глубокую личную трагедию.

Но когда позже в часовне он поднялся на возвышение – шел к нему, медленно переставляя ноги, как идут люди, провожающие гроб в последний путь, – и после вступительного слова Питера принялся читать, голос его оказался неожиданно сильным. И Рут поняла, что даже скептически настроенные обыватели среди попечителей не смогут остаться равнодушными.

«Я с ночью был один знаком!» – начал мистер Фрост.

Свет был направлен на раскрытую перед ним страницу, он положил ладонь на переплет и придавил непослушные листы так сильно, словно желая переломить книге хребет. Он помолчал. Потом поднял глаза и больше не опускал, пока не дочитал стихотворение до конца.

«Я вышел в дождь и возвращался в дождь», – читал он по памяти.

Когда он произнес «оставив позади последний дом», Рут почувствовала, как каждый мальчишка, каждый учитель, сидящий c ней рядом на холодных жестких церковных скамьях – стены часовни покрыты пятнами от дыма, в старых оконных стеклах застыли колючие пузырьки воздуха, а возле алтаря в пузато?вытянутых плафонах пляшут огоньки свечей, – каждый вдохнул многие мили леса вокруг школы, неровный скалистый берег – леса штата Мэн встречаются здесь с морем, с черными беспокойными водами Атлантического океана. И, конечно, в эту минуту каждый из них чувствовал себя бесконечно одиноким, таким же одиноким, как и тот, кто читает сейчас эти стихи, – кто «мимо сторожа в потемках брел и взгляд нарочно в сторону отвел». И понимают, конечно же понимают, что это чувство одиночества жило в них всегда, пусть даже и занимало крохотную точку, укрытую от них благословенной чередой неотличимых один от другого дней.

Их встрече, впрочем, сопутствовала не только торжественность, свершилось и чудо. Строки стихов напомнили всем, что мир вокруг них раскинулся под сводами дома небесного, как называл его мистер Фрост; Рут тут же вспомнились картинки с занятий по истории искусств в Смит?колледже: вот собор Святого Петра в Риме, собор Святой Софии в Стамбуле, золоченые луковки церквей в Москве. Той ночью, как будто вознамерившись осветить свой дом небесный, небо сыпало метеоритным дождем, всполохи света тянулись сквозь ночную тьму.

Когда чтение закончилось и гости вышли на душистую от сосновой хвои улицу, все замерли, не в силах отвести от неба глаз, а кое?кто из мальчишек так и шагнул с тропинки в снег и, запрокинув голову и разинув рот, таращился на звезды. Они казались такими беззащитными, такими доверчивыми и кроткими – словно смиренные христиане, что в износившейся одежде, с обритой головой взбирались на вершины холмов в надежде быть унесенными в Его Царствие.

Вот память высвечивает другую картинку: мистер Фрост с Питером стоят друг против друга, руки оба засунули поглубже в карманы пальто, лица спокойны, но оба внимательно следят друг за другом, вокруг все молчат.

Питер прежде учился в Йеле у профессора, знавшего мистера Фроста, и через него?то – это был какой?то друг детства жены Роберта Фроста – Питер и сумел заполучить знаменитого поэта на этот вечер в Дерри. Собравшиеся стояли в молчании, небо над ними вспыхивало молниями, и Рут обхватила себя руками, завернувшись в пальто. Она была блаженно счастлива за Питера, словно именно он дирижировал парадом метеоритов, желая польстить гостю.

Какой маленькой казалась она себе в тот вечер. Мистер Фрост читал им свои стихи, будто в осуждение, а не в знак расположения – казалось, он и вовсе не замечал никого вокруг. И все?таки она ощутила всю значительность и красоту его слов, но подступило и предчувствие смутной угрозы, будто что?то вот?вот должно случиться.

Позже, листая подшивки в библиотеке, она обнаружила, что просыпавшийся метеоритный дождь – обычное в декабре явление – был назван в честь погибшего созвездия, уже исчезнувшего с карты звездного неба. Метеориты, которые они наблюдали той ночью, были сиротами, летевшими из точки, которой больше нет.

 

* * *

 

Старые круглые коробки с пленками – прохладные на ощупь, гладкие и такие тяжелые в руках – пришлось поднять, чтобы вытащить из чулана шнур от пылесоса. Он уже давно перестал толком втягиваться в агрегат и валялся теперь немыслимо спутанным клубком.

Когда же они в последний раз смотрели эти записи? Она опустилась на колени и принялась перекладывать коробки рядом с собой на пол в коридоре. Да, в последний раз это было по какому?то поводу, было какое?то мероприятие. Столетняя годовщина школы? Нет, не помню. Питер тогда снял в гостиной картину с кораблем, чтобы освободить стену, и они погасили свет. Он боялся, что старый проектор откажется работать, но после минутного колебания бобины медленно тронулись, и на стену устремился луч света.

Сперва пошли одни царапины – бороздки, заломы, помехи на старой пленке. А потом вдруг высветилась сцена: соревнование по легкой атлетике в Дерри, яркий день, огромные дубы шелестят налившимися за лето листьями, густые кроны сливаются в черноту, на траву тянутся косые тени.

Похоже, все в тот день здорово наорались, зрители от души подбадривали бегунов. Наверняка и птицы вовсю свистели, каждая на свой лад.

Но когда Рут вечером уселась на кушетке рядом с Питером, собираясь посмотреть запись, звука не было. Только легкий шорох проектора и знакомый запах разогретого металла.

Питер сначала направил камеру на мальчиков и медленно вел ее кругом – вот на беговой дорожке мелькнул один белый номер на спине, вот за ним другой. Когда финишировал последний участник, Питер направил объектив на толпу зрителей, поджидавших у белого каната на краю поля. Ой, а вот среди радостных лиц болельщиков мелькнула и Рут, хлопает в ладоши, улыбается. Рядом с ней какой?то мальчик, вот он о чем?то спрашивает ее, и Рут наклоняется поближе, чтобы расслышать его в общем гомоне. Питер так и остановил камеру на лице Рут, совсем позабыв о бегунах. А та, словно почувствовав на себе его взгляд через все поле, вдруг обернулась и посмотрела прямо в камеру.

С тех пор прошло столько лет, но и теперь, пересматривая запись, она снова переживает всю силу того мгновения, физическое ощущение на себе его взгляда – Питер в сотне ярдов смотрит на нее сквозь объектив кинокамеры. И снова то же чувство: расстояние исчезло, все вокруг расплылось, и галдящие мальчишки, и тени под деревьями, и полуденные высокие облака. Будто рукой прикоснулся он к нежной косточке у основания шеи на спине и притянул к себе поцеловать.

На пленке она машет Питеру в ответ рукой с другого конца беговой дорожки.

«Ладно. Хватит, перестань», – вот о чем она помахала.

Но он не отводил камеру, даже когда она отвернула лицо.

Через секунду она обернулась. Улыбнулась и изобразила руками прогоняющее движение, губы ее зашевелились, хотя, конечно, с такого расстояния он все равно не услышал бы ее.

Что она тогда сказала? «Перестань! Ты меня смущаешь!»

Сидя теперь в темной гостиной рядом с Питером и пересматривая отснятую тогда пленку, Рут удивленно разглядывала себя в молодости – надо же, как будто на другого человека смотришь. Она всегда была высокой, а на фотографиях рядом с мальчиками кажется поистине гигантской, возвышаясь почти над всеми. Ее рот – мой большой рот, как она называла его – широко раскрыт, она вместе со всеми выкрикивает приветствия бегунам. Темная помада была тогда в моде, но совершенно ей не идет, рот слишком велик для такого оттенка. Волосы прихвачены на затылке в хвост шарфом с рисунком из «огурцов», ей подарила его подруга, доктор Веннинг. Это была ее любимая вещица, Рут просто обожала этот шарф. Тогда ей казалось, что с ним она выглядит очень изысканно и утонченно. А теперь, спустя столько лет, старая женщина, разглядывающая себя молодую, видит лишь великаншу из сказки, крепкую крестьянку. Где же курочка под мышкой? А козочка, привязанная веревкой к поясу на талии? Ведро с колодезной водой?

И что же Питер углядел?то в ней такого?

Это ведь чудо, правда, – загадка, отчего люди любят друг друга?

Но она все равно закрыла глаза, положила голову Питеру на плечо и ясно вспомнила то ощущение его взгляда на себе, его жар.

И ту любовь, что была тогда между ними.

 

Пылесос гудел оглушительно, но она беспощадно тащила его за собой по комнатам первого этажа. Сколько же времени она не прикасалась к нему? Рут никогда не увлекалась домашним хозяйством, особенно летом, когда школа закрыта на каникулы и гостей в доме почти не бывает.

Наверное, со старой развалиной все?таки что?то не так, иначе с чего бы ему так скрежетать. Придется отнести в мастерскую, пусть починят.

Когда?то ей казалось, что настанет день, и подобные обязанности сами собой отпадут от нее. Столько десятилетий прилежного труда – дом директора школы должен содержаться в порядке, и она никогда не увиливала, делала все как следует – только в глубине души надеялась, что когда?нибудь ей все?таки за это воздастся.

Но теперь она знает, что готовить, чистить ковры и протирать пыль она будет всегда, покуда есть на это силы. В конце концов, она ведь должна быть благодарной за то, что у них были средства содержать – пусть и не самый опрятный – дом.

Но уж на второй этаж она пылесос не потащит. Никому из гостей не придет в голову туда подниматься. Она упрятала пылесос обратно в чулан и из мешка для лоскутов, болтавшегося на крючке в дальнем конце коридора, захватила старую майку Питера. Вернувшись в гостиную, пробежалась ею по книжным полкам и видневшимся краешкам столов, оборчатым шелковым абажурам, стеганым спинкам кресел. Пыль укоризненно поднялась в воздух. После шумных рулад пылесоса тишина звенела в ушах. Рут присела к пианино и взяла несколько аккордов – марш Мендельсона. Нога уверенно жала на педаль, но руки не помнили нот, и мелодия потерялась.

Да и некогда мне тут рассиживаться и музицировать, подумала она, поднимаясь. Вон сколько дел еще.

Надо зеркало над камином отполировать, совсем оно потускнело. Рут притащила из кухни древнюю шаткую стремянку и вскарабкалась по ступенькам. Но когда она потянулась к орлу, восседавшему на верхней части зеркальной рамы, стремянка угрожающе качнулась под ней. Отражение в зеркале тоже качнулось – ну да, под таким углом обычно падают со скалы. Рут осторожно переступила и покрепче уцепилась за каминную полку. Нет необходимости ломать бедро, чтобы показать свое усердие на ниве домашнего труда.

На кухне она включила радио, повязала передник и раскатала тесто для сырных пышек, которые обычно готовила ко всяческим школьным мероприятиям. Какое?то название у них есть французское – gougettes? goug?res? А, сырные пышки, и точка. В холодильнике она потеснила кувшинчики с майонезом, горчицей и маринованными огурцами, полупустые склянки с приправами для салатов, баночки йогуртов и водрузила приготовленные противни, обернутые, чтобы тесто не заветрилось, на заставленные полки.

Потом приготовила себе бутерброд с ветчиной. Съела его прямо стоя у раковины, роняя на пол крошки.

За окном щеглы облепили кормушку?башенку. По радио заиграли Шумана. Она узнала пьесу – «Бессвязные сновидения»? Как?то так она называется. Да, на этой станции часто Шумана исполняют.

Она вдруг вспомнила, что давным?давно, еще в Йеле, они с Питером были на концерте Рубинштейна, и он исполнял как раз эту пьесу. У Рут была прекрасная память на музыку, хотя вот таланта, о каком она так мечтала, не хватало. Рубинштейн в тот вечер был немыслимо элегантен – во фраке, в волосах серебро. С их мест были хорошо видны его руки – огромные, как у портового грузчика. Тогда он показался им невозможно старым, хотя, пожалуй, ему было тогда не больше семидесяти. Моложе, чем она теперь…

Кажется, тот концерт был весной. Да, ранней весной. Талая вода бежала по улицам Нью?Хейвена. После концерта они с Питером вернулись домой – в трехкомнатную квартирку, как у всех семейных аспирантов. Раздвижные двери отделяют спальню и крохотную гостиную – тихонько поскрипывающий обогреватель и окно с витражом, которое открывалось вертикально. Коридорчик ведет в узкую кухню – умещается только плита в две конфорки. Туалет и душ спрятаны за шторкой в нише не больше чулана для метел.

Питер в гостиной – положил пластинку Шумана на диск проигрывателя. Рут наблюдает за ним с кровати, натянув одеяло до самого подбородка.

До чего же ей нравится этот звук – пыль чуть шуршит под иголкой.

Вот Питер возвращается к ней под одеяло, прижимает к себе, совсем голый и очень теплый.

Лежа в объятиях Питера, Рут слушает стремительно переливающуюся мелодию. Ей хотелось тогда – да, иногда ей очень этого хотелось – поделиться своими чувствами от музыки, описать их словами. Они с Питером как?то были в гостях у одного друга и по телевизору смотрели первые концерты Леонарда Бернстайна для молодежи. Ее захватило тогда то, как Бернстайн разобрал «Лунную сонату» Бетховена, «На голубом Дунае» и буги?вуги. Ах, как ей нравилось, когда в начале каждой передачи Бернстайн говорил детям: «Я скучал по вам!» Она чувствовала в ответ точно то же, что те счастливчики, оказавшиеся с ним в зале. Бернстайн спрашивал их, видят ли они, как и он, цвета, когда слушают музыку. Звуки ударных представлялись Бернстайну огненно?рыжими, и Рут совершенно точно понимала, что он имеет в виду.

За все эти годы они с Питером какой только музыки не переслушали. Билли Холидей и Герб Алперт, «Роллинг стоунз» и «Джексон Файв», григорианские песнопения и хор ансамбля Красной армии. Но их страсть к классической музыке, особенно фортепианной, перевешивала.

При звуках фортепиано Рут хотелось говорить. Она не могла удержаться.

В тот вечер музыка Шумана наполнила комнату, но Питер – закрыв глаза, он лежал на спине рядом с ней – потянулся и тут же закрыл ей рукой рот, стоило ей открыть его. Потом приподнялся на локте, наклонился над ее лицом на подушке и улыбнулся.

Поцеловал.

«Я и забыла, что собиралась сказать, – проговорила она. – Какое счастье».

«Давай еще разок поставим», – ответил он.

Поднялся и пересек комнату. Какой он высокий, красивый – длинные ноги, подтянутый живот, широкие плечи… Рут смотрела на него, замерев от восхищения.

И снова раздался этот прекрасный звук, игла повторяла его дыхание. Питер словно вдохнул ей ноты прямо в ухо. Кожа покрылась мурашками. И мелодия полилась.

Питер забрался обратно на кровать. Залез под одеяло и покрепче подоткнул его вокруг ее плеч.

«Потрясающе», – думала она, закрыв глаза и наслаждаясь первыми тактами.

Пальцы Рубинштейна, будто молния, летали в тот вечер по клавишам. Как же звучала музыка в концертном зале? Какого она была цвета? Черного и серебристого, подумалось ей. Как океан – с его внезапными каплями света, алмазными всплесками, растекающимися в зеркальные озера на песке.

Рут повернула голову и заснула, пристроив щеку Питеру на руку.

Как же чудесно им было тогда.

 

Она отряхнула руки от крошек и поставила тарелку в раковину.

Радио вдруг замолчало, музыка остановилась. На примолкшую кухню обрушилась гробовая тишина.

Рут отвернулась от окна.

Радиоприемник стоял на полке над батареей. Прозвучало три предупредительных сирены, а потом механический голос объявил штормовое предупреждение – где?то в отдаленном округе возможен торнадо.

Фронт опасных гроз смещался к востоку.

На радиолокационных картах, которыми пользовался Питер, такие бури помечались красными, желтыми и зелеными значками, напоминавшими взрывы в комиксах.

Рут снова выглянула в окно.

Небо было чистым – парадно?голубое, торжественное.

Она отвернула кран, чтобы ополоснуть тарелку.

За годы жизни с Питером, чей интерес к погоде Рут склонна была считать одержимостью, она хорошо выучила повадки штормов. Эти наверняка рассеются, не успев подобраться к побережью – весь их натиск растает под стеной теплого воздуха, движущегося от океана в глубь материка.

Благодаря Питеру она даже знала название этого явления – морское влияние.

Она никогда не видела настоящего торнадо, только по телевизору. Какими же зловещими они кажутся, а их величие… – да библейским кажется, иначе и не скажешь.

Питер наверняка велел бы ей теперь не тревожиться.

Она отвернула горячую воду, ополоснула плошки, время от времени поглядывая на небо.

Всеми приготовлениями для школьных посиделок она всегда занималась сама. Лишних денег на прислугу никогда не было, да она бы и не попросила, даже если б были. У школы всегда находилась уйма других, более срочных забот. А чтобы приготовить сырные пышки, не нужно быть гением кулинарного искусства – так она и объяснила Питеру, когда тот забеспокоился, не переутомится ли она. Да уж так натренировалась, что и во сне их состряпает. Сегодня, правда, ей больше хотелось торта – повозиться, раскатать, испечь, а потом не спеша съесть пару кусочков. Только вот торт не запивают джином, а все сегодня только и думают, что о глотке джина – о чем еще можно мечтать вечером этого первого бесконечного дня, открывающего учебный год.

Рут испытывала особенное удовлетворение, наблюдая, как постепенно все, кто работал в школе Дерри в те годы, что Питер был здесь директором, приучились ждать торта на свой день рожденья. Она пекла несколько видов: лимонный, кокосовый, яблочный, морковный, с немецким шоколадом – каждый раз стараясь угадать и запомнить вкусы именинника. Если у кого?то случилось недомогание или были проблемы со здоровьем, все знали, что на Рут можно положиться – без супа и пирога они не останутся. А ей это было приятно. Такой простой добротой нетрудно было делиться. Летом она развозила по конторам темные гроздья подернутого дымкой винограда – старая беседка за домом была вся увита ими. Виноград был вкуснейшим, старомодно сладким, и Питер не мог видеть, как он пропадает. Пчелы бы налетели и все испортили, не успей она раздать.

Впрочем, он вовсе не считал виноградную беседку своей собственностью. Все их имущество, включая и дом с меблировкой, принадлежало им лишь временно, пока они здесь, в Дерри.

Та служба, которую она несла для общества, не могла сравниться с тем, что делал Питер.

Она знала это, но хотела помогать ему и мальчикам. Она хотела – и часто повторяла это доктору Веннинг – быть полезной миру.

 

* * *

 

Питер и Рут прожили в Дерри чуть больше пятидесяти лет. Летом 1960?го, когда они перебрались сюда, Питер был стеснительным угловатым верзилой двадцати семи лет от роду – выпирающий кадык да острые коленки, на глаза то и дело падает челка. Ему предложили преподавать историю Америки.

Дерри сперва была ремесленной школой. В самом конце девятнадцатого века ее основали родители, потерявшие во время инфлюэнцы маленького сына. После своей смерти они завещали школу епископальной церкви штата Мэн, распорядившись, чтобы сюда принимали мальчиков, обделенных благополучием. Образовательная программа давала в руки надежную рабочую профессию, вооружала полезными знаниями и практическими умениями – включая и опыт лесозаготовки, так что к окончанию школы они крепко стояли на ногах.

Несколько десятилетий питомцы школы Дерри ходили в лес на телегах, запряженных лошадьми, учились искусству отбирать и валить деревья. Традиция сохранилась и когда в школу приехали Питер и Рут, хотя в те дни в ходу были уже и бульдозеры, и всякое механическое оборудование. Но нет, они продолжали работать конными бригадами – считалось, что этот метод более близок идее Дерри: тут и умение полагаться на собственные силы, и дисциплина, и ностальгия по здоровому духу, охотно поселяющемуся в здоровом теле.

Поначалу Рут с Питером ездили вместе с мальчишками и сопровождавшими их лесорубами. Зимой к тяжелой упряжи подвязывали колокольчики, и они звенели в теплом облаке лошадиного дыхания. В этих вылазках всегда было что?то праздничное – термосы с горячим кофе, забеленным молоком, ржаной хлеб с сыром – не пир, конечно, но кое?что за рамками обыденности, как определяла это для себя Рут. Но в конце концов заготавливать лес таким способом стало совсем невыгодно. Теперь просто раз в несколько лет приезжает какая?то компания и аккуратно вырубает участок, а школа получает необходимый доход. А Рут все?таки скучает по прежним дням. Разве забудет она когда?нибудь эти звуки – колокольчиков и дерева, медленно падающего в тишине леса – мягкий шорох, нарастающий хруст и саднящий треск, разрывающий чистый воздух. Они с Питером стояли рядом, она – в красной шапочке, которую связала сама, он – в красном шарфе, который она связала ему, – и всем нутром она проживала это соединение дерева с землей.

Конечно, с годами миссия школы стала звучать иначе. Слово «обделенные» больше никто не употребляет, хотя Питер и любит повторять, что по сути?то ничего не изменилось: родившиеся бедными заслужили свою бедность не больше и не меньше тех, кто родился с серебряной ложкой во рту. Однако затраты на обучение постепенно росли, и попечители все более настойчиво намекали Питеру, что ему следует развернуть школу в сторону платных учеников. Затеяли целую кампанию по обновлению кирпичных корпусов школы – прекрасных, но обветшалых, – чтобы привести их в «состояние, соответствующее современным требованиям к инфраструктуре» (ох и не любил же Питер эту терминологию). Все чаще, особенно в последние несколько лет, ему приходилось в частном порядке докучать своим знакомым – ставшим уже старыми друзьями, – чтобы наскрести денег и защитить мальчишек, нуждавшихся в стипендии. Работа превратилась в постоянную борьбу за принцип и поиск средств на поддержание этого принципа, и Рут оставалось лишь наблюдать, как страдает из?за этого муж.

Теперь?то, когда он провел в школе больше полувека, из них почти сорок лет директором, Питера нельзя уволить – слишком крепко он вплетен в историю школы, слишком любим многими. Финансовые перспективы школы очень уж неопределенны, чтобы можно было пойти на такой риск. И все же в этом половинчатом положении – то ли частная школа для мальчиков из богатых семей Новой Англии, то ли приют для нуждающихся – долго нельзя было оставаться. К тому же очень богатые и очень бедные редко толком ладили друг с другом, какими бы иллюзиями о сочувствии и гражданском долге Питер себя ни тешил.

Питеру стукнуло семьдесят два, Рут лишь на пару месяцев его моложе.

До сего дня он всячески противился уходу на пенсию, но Рут понимала, что это лишь вопрос времени – рано или поздно какая?нибудь неприятность должна будет случиться. И – что?то подсказывало ей – эта минута стремительно приближается.

Куда же они тогда пойдут?

Что будет делать Питер – проработавший каждый день своей жизни, всей своей взрослой жизни, всего себя посвятивший этой школе, – чем станет он заниматься?

Он стар – да оба они стары, и он уже не производит на мальчиков того впечатления, что когда?то. Он по?прежнему носится по классу, выстреливает в учеников вопросами – хоть и прихрамывает, колени уже не те, да и вид не юный, сказываются возраст и хвори. Но энтузиазм скорее напускной, она?то знает. Прежде было иначе. В молодости у него была потрясающая память на имена, а теперь он все чаще прибегает к старомодным уверткам: «дружище», «приятель», «парень», «чемпион». Репутация Питера – вполне отдельная от самого Питера – сродни истории великого короля, сохраняет его образ в памяти большинства мальчишек. Но в прошлом году она однажды заметила, как один мальчик шел за Питером и передразнивал его, размахивая руками, как обезьяна, и горбясь, будто Квазимодо. Не так уж плоха была пародия, и Рут передернуло от боли и гнева. Она едва удержалась, чтобы не налететь на обидчика, не cхватить за руку, не отвесить ему пощечину.

В тот вечер они с Питером поссорились – по ее вине, как водится. Прицепилась к какой?то несущественной ерунде, но вспыхнувшее раздражение переносить было легче, чем печаль.

Ее злил исходящий от него неуловимый душок увечности – как от больного животного, угодившего в капкан. Злило, что в ее сострадание к нему намешалось столько противоречивого.

И все равно он не готов был уйти на пенсию.

Не мог даже говорить об этом.

Не могла об этом говорить и она, потому что любила его.

 

Пообедав, она вышла прополоть клумбу перед домом. Тепло, словно и не сентябрь на дворе, воздух почти не колышется, птицы затихли в деревьях. Казалось, шторма на западе притянули всю атмосферную энергию, оставив вокруг себя пояс неестественного покоя. Да, она ведь за все утро ни с кем не перемолвилась и словом. Даже телефон не звонил.

Два часа Рут проползала на коленках, а когда поднялась на ноги, спина занемела так, что она чуть не грохнулась.

Днем это, конечно, малоизвинительное баловство, но все же она вернулась в дом и набрала себе горячую ванну. До ужина еще есть время, решила она. Затянувшаяся тишина этого дня начинала действовать ей на нервы, а вечер предстоит утомительный. Так что нырнуть в ванну на несколько минут ей не повредит.

Впрочем, отмокала она довольно долго, наблюдая, как вокруг продрогших коленей струйками закручивается вода. Подбородок едва выступал из воды, и под этим углом коленные чашечки казались ей особенно крупными и удручающими. Добрых шести футов когда?то, с сильными от регулярной ходьбы ногами, с возрастом она становилась все короче. После наступления менопаузы она каждый год «садилась» на четверть дюйма, а то и больше, а вес, наоборот, набирала, и набранных фунтов сбросить уже не получалось. Складывая чистое белье, она торопилась поскорее отложить исподнее, очень уж огорчительно оно простиралось вширь.

А вот в зеркало ей смотрелось легко; даже удивительно, как можно так смотреть и не видеть. Но случайно поймать свое отражение в витрине было неприятно – будто какое?то незнакомое одичавшее существо с трудом возвращается в цивилизацию. Старая посудина, вот как это называется.

Доктор Веннинг очень переживала по поводу ее осанки. Это была давняя подруга, профессор психиатрии – Рут работала у нее, пока Питер учился в Йеле.

Рут скрючившись сидела за шатким трехногим столом, перепечатывая записи о пациентах и лекцию доктора Веннинг с желтых листочков, покрытых невообразимыми каракулями.

– Ну не горбись же, Рут! – то и дело взывала она. Неизменный свитер с воротником шалькой, растрепанное седое гнездо на голове и строго нахмуренные брови. – Подбородок вперед, плечи расправить, вот так! – И она показывала, как следует держаться.

– Рут, ты должна быть, как фигура на носу корабля! Грудь вперед! Вот так.

Сама доктор Веннинг была едва ли выше пяти футов ростом. Так что эффект получался комическим – эдакий наполеончик тужился, выпячивая грудь.

Рут прыскала со смеху.

– Давай?давай, смейся, – предостерегающе поднимала палец доктор Веннинг. – Но твой рост, Рут, это вовсе не повод для страданий. В биологическом смысле в нем вообще твоя сила, твой ресурс для выживания. Пользуйся же им!

В такие беспокойные дни – вот как сегодня: сначала утомительная, шумная возня с пылесосом, штормовые предупреждения, потом день в полном одиночестве, а впереди еще долгий вечер, и всё на ногах, как всегда в первый день учебного года, – Рут очень не хватало доктора Веннинг.

Она умерла тридцать лет назад, в Нью?Хейвене. Рут сидела возле ее кровати, в той самой больнице, где доктор Веннинг столько десятилетий с поистине тевтонским педантизмом и обходительностью врачевала вспышки истерики, суицидальные наклонности, буйно помешанных и разбитые сердца.

«Мои друзья» – всегда называла их доктор Веннинг.

Рут просидела в больнице три дня, но доктор Веннинг так и не пришла в сознание.

Взгромоздившись на высокий детский стульчик поближе к окну, чтобы ползущее по небу солнце не проронило мимо ни лучика, Рут перечитывала «Мидлмарч», который, убегая из дому, схватила с полки за увесистость. Время от времени она спускалась позвонить Питеру – платный телефон стоял на первом этаже как раз напротив кафетерия, откуда доносились аромат тостов и салата с яйцом, жизнерадостный щебет и позвякивание вилок, а за ними не столь явно, но безошибочно распознавались запахи больницы, драмы жизни и смерти, которая разворачивалась тут же, совсем рядом, но была скрыта от взора.

Подносы с безвкусной едой появлялись в палате доктора Веннинг с угнетающей, если не сказать жестокой, регулярностью. Рут просто закипала, завидев очередной и поражаясь черствости заведения: ведь стоило посмотреть на доктора Веннинг – глаза закрыты, лицо бескровное, заплывшее, – как становилось понятно, что она никогда больше ничего не съест. У самой Рут, измотанной, перепуганной, не было никакого аппетита, и, сердито стукнув плошками, она торопилась выставить нетронутые подносы поскорей за дверь. Зачем они всё несут и несут их?

Два дня доктор Веннинг беспокойно металась в кровати, веки плотно сжаты, а рот безмолвно кривился так, что у Рут от беспомощности сжималось горло.

Первый наскок рака доктор Веннинг пережила несколько лет назад, сначала одна мастоэктомия, за ней другая. Она знала, что возврат болезни – это конец.

– Я прекрасно понимаю, что будет происходить со мной дальше, – говорила доктор Веннинг, обращаясь к перетрусившему юному терапевту в свой последний визит к нему. Рут сидела рядом с ней, молчаливая, как монашка.

– Все довольно просто, – говорила она. Она даже улыбнулась молодому доктору, но уши его все равно пылали. – Просто не жалейте для меня морфину, вливайте побольше, словно вы вознамерились пустить ко дну морскую флотилию. Не робейте. В конце концов, вас же не может беспокоить, что у меня возникнет зависимость. Рут, ты слышишь меня? – Она протянула руку и легонько сжала ей пальцы, будто желая обратить внимание доктора, что рядом еще один человек, перед которым ему придется отвечать.

Затем голос ее смягчился и вылетело почти веселое:

– Ай, до чего ж вам не повезло со мной. Ненавижу иметь дело с пациентами?врачами. Вы уж меня извините!

И она понимающе покачала головой, и его призывая кивнуть: дескать, куда же нам, связанным клятвой Гиппократа, без здорового скептицизма и самонадеянности.

Доктор Веннинг прижала к себе сумочку.

– Вы же понимаете меня? Уверена, что понимаете. Вот и Рут здесь, она тоже знает, чего я хочу. Так значит… договорились? Мы же мыслим одинаково.

И она похлопала Рут по руке, словно та и произнесла всю эту речь.

Позже, когда они, совершенно вымотанные, вышли от доктора, она извинилась.

– Что поделаешь, пришлось его немного припугнуть. Не перестаралась? Я старалась помягче.

Рут подумала, что никогда и не видела доктора Веннинг иной – только мягкой. Разве что позволяла себе холодок с типами, которых именовала бюрократами и тиранами. На память пришла строчка из Шекспира: доктору Веннинг почти всегда удавалось «своим пением укротить свирепого медведя».

На третье утро больничных бдений Рут показалось, что в теле доктора Веннинг что?то наконец ослабло, будто успокоилось. Рут, не сводившая с нее глаз, почувствовала, как расстояние между ними все увеличивается. Интервалы между вздохами становились длиннее.

День шел своим чередом, Рут рассеянно скользила по страницам «Мидлмарча», то и дело наклоняясь вперед, чтобы убедиться: после долгой тишины жалкая плоская грудь доктора Веннинг снова ритмично, пусть редко, приподнимается.

Поздно вечером она задремала и очнулась от того, что медсестра легонько тронула ее за плечо.

Рут подскочила.

Но доктора Веннинг здесь больше не было, она исчезла. Рут закричала, уронила на пол книгу.

Доктор Веннинг ее покинула, и Рут пропустила это мгновение. То, что осталось лежать на кровати – ввалившиеся, обтянутые кожей щеки, бескровный клюв вместо носа, курья лапка, сжавшая простыню, – почти невозможно было узнать.

Она совсем не так себе это представляла. И поняла тогда, что невозможно спутать сон со смертью.

Прошла ночь. Через открытое окно Рут слышала, как ветер шумит в кронах деревьев, где?то вдалеке гудели автомобили. В палате появились еще нянечки. Их вызвали? Кто?то из них, пробормотав сочувственно: «Ну, ну, ничего не поделаешь, могло быть и гораздо хуже, уж я навидалась», – осторожно подтолкнул Рут к выходу, словно теперь доктору Веннинг предстоят какие?то таинственные процедуры, слишком интимные, слишком неприличные, чтобы выполнять их при свидетелях.

Рут спустилась вниз, ноги ее подкашивались.

Кафетерий был закрыт, свет приглушен. За буфетным прилавком виднелась освещенная кухня, кто?то еще работал, белый поварской колпак то появлялся, то исчезал из виду.

В телефонной будке она повернулась спиной к пустому холлу и приложила к лицу носовой платок. Когда Питер взял трубку, она не смогла ничего выговорить.

– Ох, Рут, – наконец сказал он. – Мне так жаль.

От его сочувствия она разрыдалась.

Он не смог тогда поехать с ней. Это было еще до того, как его назначили директором. Он был тогда просто учителем, и ему не так?то просто было вырваться из школы. Учителей не хватало, и если кто?то увольнялся, хворал или вынужден был отлучиться, нагрузка падала на остальных, а мальчишки могли хулиганить, им требовалась крепкая рука. И в коллективе тут же вспыхивала неприязнь к коллеге, которого подозревали в лени или недобросовестности.

Доктор Веннинг ведь не приходилась им родственницей, хотя на самом деле для Рут она была матерью, отцом, сестрой… да всем.

Кто?то нетерпеливо постучал в стеклянную стену кабинки.

Рут рассерженно махнула рукой, прогоняя назойливого торопыгу и отворачивая мокрое от слез лицо.

 

Прошло несколько недель после смерти доктора Веннинг, но чувство отчаяния не притуплялось.

Как?то вечером, после очередного ужина в молчании, Питер отложил вилку.

– Рут, она по?прежнему с тобой, – сказал он.

Хотел утешить ее. Она это понимала, да. Но его уверенность показалась ей идиотской – да откуда он знает?то?! О чем запальчиво ему и заявила, хотя позже пожалела об этом.

Чувствовала себя скверно – зачем?то нагрубила Питеру, да так жестоко, и неважно, что жестокость – она уже поняла это, наблюдая за другими людьми, – обычно порождена болью.

Не то чтобы ей хотелось так же непоколебимо верить в Бога, как верил Питер – нельзя же насильно проникнуться верой во что?то. Ты просто веришь или не веришь. И все же завидовала ему. А его вера с годами только крепла, хотя он и не мог объяснить, отчего это происходит. Порой он удивительно беспомощен в словах, не может объяснить самое важное. Поначалу они ссорились из?за веры, но и тогда – как всегда – он никогда не начинал первым.

– Это всего лишь фантазия, – сказала она однажды. – Сотворение мира за семь дней, Эдемский сад, говорящий змей, камни у пещеры, вода превращается в вино и все такое прочее.

Он пожал плечами:

– Считай это метафорой, если хочешь.

– Но я не могу! – вскричала она. – Ведь мертвые – мертвы.

И все?таки она испытывала к Питеру благодарность за его веру, за то, что его убежденность порой и ее заставляла довериться, хоть и ненадолго, его восприятию, его миру, в котором ты никогда не одинок. Но ведь это правда: когда она живо представляла себе доктора Веннинг, перебирала воспоминания, ей становилось менее одиноко. Она старалась вспомнить ее лицо: голубые глаза, увеличенные толстыми линзами очков, россыпь черных родинок на шее, будто перец прокатился, невероятно мягкие пухлые ладошки, точно подушечки. Старалась вспомнить в мельчайших деталях, как выглядела доктор Веннинг, когда сидела против нее в их любимом итальянском ресторане в Нью?Хейвене: массивные клипсы – квадраты из аметиста, под подбородком салфетка в красную клетку. Канделябры с гладкими свечами цвета слоновой кости отбрасывали розоватый свет – на белые тарелки, полные спагетти с водочным соусом. Рут и доктор Веннинг здесь всегда их заказывали.

От воспоминаний становилось легче – в те мгновения, когда ей удавалось вызвать ускользающий образ доктора Веннинг, звук ее голоса, ее пронизывало острое ощущение счастья, странным образом смешанного с болью. Странно, как близки могут быть два этих чувства. И как странно, что от счастья можно плакать так же, как и от горя.

 

Первый день учебного года всегда заканчивался одинаково. Сперва общий торжественный ужин в школьной столовой, затем Питер произносит речь для мальчиков – всегда в церкви. А после учителя по очереди – чтобы в первый же вечер не оставлять мальчиков одних – заглядывают к ним с Питером в гости: их ждут напитки и немудреное угощение.

Сегодня она тоже пойдет сперва на ужин, а потом послушать обращение Питера – она делает так каждый год. Нет, она совсем не против гостей. Точнее, она ни за что не отказалась бы от них. И все?таки в начале учебного года всегда накатывал легкий мандраж: как?то оно пойдет… Ночные какао?посиделки с мальчишками, ужины с попечителями, проводы на пенсию, выезды на пикник всей школой… Она выкладывалась полностью, но подобные мероприятия все же не были ее родной стихией.

Делилась с Питером: до чего же нелепо, когда застенчивому от природы человеку, который неуютно чувствует себя на публике, приходится суетиться вокруг этой самой публики, обеспечивая ей душевный комфорт. Нелюдимая одиночка – хоть и тяготящаяся своим одиночеством (в этом она отдавала себе отчет), Рут так и не научилась с легкостью управляться со своими публичными обязанностями, неизбежными для жены директора школы. Вот работать ей всегда нравилось. Работать уж точно не было трудно. Дар же непринужденно щебетать с сильными мира сего ей так и не открылся. Общаться с мальчишками ей было куда легче, чем со взрослыми.

Вода в ванне начинала остывать. Она вытянула ногу и большим пальцем повернула кран, пустив струйку горячей воды. Ох, наверняка забудет она сегодня чье?нибудь имя. Или имена чьих?нибудь детей, как пить дать.

У них с Питером не было своих детей, это их общее горе, ее и Питера, но они никогда больше не говорили об этом. Прежде, давным?давно, она замечала, как менялся в лице Питер, заметив ее с чьим?то малышом на руках. Он тут же отворачивался и старался не встречаться с ней взглядом. Слишком уж горьким для обоих был бы этот взгляд. А дети так и тянулись к ней, выбирая на школьных праздниках именно ее, словно только того и ждали, забирались к ней на руки, по?свойски усаживались на коленях, прижимались и победно оглядывались на своих ошарашенных такой повадкой родителей.

Отчетливо сознавая, сколь глубоким оказывается их воздействие на нее – весь этот заповедный запах чужих домов в шелковистых волосиках и на нежной коже, – Рут всячески крепилась и на подобных мероприятиях старалась не терять сдержанности: словно заботливый слуга, приставленный к благородному отпрыску императорской крови, приносила она утешение, но не позволяла фамильярности.

Они с Питером пережили эту печаль; теперь они уже могут улыбаться друг другу поверх головенки очередного ребенка, Рут невесомо поглаживает его по плечу, а тот оборачивается и прижимается ладошкой к ее щеке или груди. Рут непроизвольно закрывала глаза, чувствуя на своей коже тепло маленькой ручки.

У них всегда была школа, у нее и у Питера. Все эти мальчишки.

У них всегда были чьи?то дети, каких?то других людей.

 

Все годы, что Питер был директором школы, Рут дарила подарки детям учителей – на дни рожденья и на Рождество. Дважды в год она отправлялась в Бостон, всегда одна, останавливалась в отеле, ужинала в одиночестве там же в ресторане и выбирала подарки: лошадей?качалок, кукольные домики, огромных плюшевых медведей.

Питер считал, что эти поездки ей вроде каникул, и, конечно, поощрял ее. Ей не хотелось говорить ему, какая тоска накатывала на нее порой со всеми этими игрушками. Сидит за столиком в ресторане, глотает вино, режет котлетку из ягненка, подцепляет вилкой пюре, а губы дрожат. Тут же и разревелась бы, если бы не надо было жевать и глотать.

Хуже всего было то, что – как она в конце концов поняла – подарки ее воспринимались некоторыми как экстравагантность. Усилий ее вовсе не ценили; кто?то считал, что с ее стороны это лишь акт снисходительности от благородной дамы. Более невероятного объяснения и придумать было нельзя. Их с Питером заработка едва хватало на эдакие щедроты; впрочем, она понимала, что люди этого знать не могут. Но понимала она и то, что живущие стесненно нередко становятся озлобленными. Люди чувствуют себя обязанными как?то отплатить за доброту, их тяготит необходимость писать ответную благодарственную записку. Ее задевало это, ей ведь просто хотелось сделать им приятное. Однако испытывая одновременно разочарование и облегчение, в какой?то момент она отказалась от этой практики.

Ограничилась одними лишь рождественскими открытками – всегда это был снимок Дерри, сделанный Питером: заснеженный Дерри, олень в Дерри, Дерри в осенней листве, мальчишки кувыркаются в Дерри, закат в Дерри – и подпись: от мистера и миссис Ван Дузен, с любовью.

Шли годы, мальчики подрастали, и вместо «мистера и миссис» она стала размашисто корябать: Питер и Рут. А из рождественских открыток, сделанных Питером, набрался целый альбом.

Скоро им стукнет по восемьдесят. Кто?то из ребятишек, родившихся в те годы, что Питер был директором, уже в колледже. Кто?то женился, обзавелся собственными детьми. Уже и не уследить за всеми, хотя многие по?прежнему на Рождество присылают Ван Дузенам поздравительные открытки, прикладывая к ним фотографии супруг и детей – прекрасных незнакомок и незнакомцев.

 

Она чуть не уснула в ванне, но вода наконец остыла окончательно, пора вылезать. Пошатываясь, поднялась, потянулась за полотенцем и замоталась в него.

В спальне бросила взгляд на часы. Почти пять.

Позвонила Питеру на работу – странно, что за весь день он ни разу не заглянул домой, как обычно, – но никто не ответил. Не взяла трубку и секретарша.

Рут села на кровать и набрала его мобильный номер, но и тот не отвечал.

Ну да, первый учебный день, все заняты.

Она нырнула в комбинацию, следом скользнуло любимое синее платье. Остановившись у письменного стола, порылась в шкатулке с драгоценностями и выудила крупную золотую брошь – солнце с расходящимися лучами, подарок Питера. Сам?то Питер не слишком заботился о своей одежде, ей приходилось чуть ли не силой изымать из его гардероба рубашки и брюки, обтрепавшиеся и залоснившиеся от исправной службы. Хотя, при всей его бережливости, он был не чужд спонтанным покупкам – особенно отличался он неожиданным вкусом к вычурным украшениям. То дельфины из мыльного камня на черном шнурке, то увесистые брусочки бирюзы в толстой серебряной оправе – порой они выглядели столь двусмысленно, что люди чувствовали себя просто обязанными похвалить их, пусть даже они и были совершенно уродливы (а среди них встречались и такие).

Ему приятно будет заметить сегодня ее солнце?брошь.

Она достала из шкафа туфли и поставила их возле кровати – в знак своего доброго намерения вскоре их надеть. Она будет готова вовремя.

«Нет?нет, я даже не откину покрывало с подушки. Просто сомкну глаза на несколько минут…»

Она тихонько улеглась на спину, чтобы не помять платье, тщательно расправила материю под попой. Тело еще хранило тепло горячей воды, покрывало грело снизу, солнце медленно скользило по пустой спальне.

 

Проснулась Рут с тревожным чувством человека, который точно знает, что проспал.

За окном плыла золотистая дымка, где?то мелодично звонили колокола.

Она резко села. Через открытое окно донесся запах горелой листвы. На прошлой неделе были грозы, и на дорогу, которая вела к школе, рухнули два прекрасных старых дуба. На лесопилке осталось всего четверо мужчин, к тому же двое из них слишком стары, чтобы справиться с такой работой, подумала она. У них не один день уйдет на то, чтобы расчистить место от упавших деревьев, но деваться некуда, скоро вернутся ученики, надо торопиться. Наверное, жгут мелкие ветки за старыми гаражами сегодня.

Как жаль расставаться с этими деревьями – их с Питером обоих охватила грусть при взгляде на них. Как это странно, просто невозможно видеть их поверженными, вот так беспомощно раскинувшимися на земле.

Она посмотрела на электронные часы, но те молчали. Тут она поняла, что пока она спала, в доме отключилось электричество. Зеркало над комодом было темным и отражало пустую комнату.

Который час?

Ей снился какой?то сон, да, точно, очень явственно. Какое?то ущелье, отвесные охряные склоны, а ниже в долине – огромное одинокое здание, будто склад, только в нем множество окон, и все вспыхивают, освещенные закатом. В холодных сумерках высоко в небе кружатся ястребы. Она стоит на вершине ущелья и смотрит вниз. Пейзаж не здешний, больше похоже на Юту или Неваду – что?то дальше к западу. Странно, она никогда не жила в той части страны, а во сне ей казалось, что она наконец?то возвращается туда, откуда уехала давным?давно, только теперь это место безлюдно. Воспоминания об этом сне что?то всколыхнули, о чем?то напомнили ей гулкое эхо каньона и высота неба.

И, словно в ответ на яркое четкое видение, вдруг разболелась голова.

Рут много лет мучили ночные кошмары, но постепенно они приходили все реже, а теперь и вовсе исчезли.

Наверное, как предположила когда?то доктор Веннинг, точка равновесия в ее жизни наконец сместилась, и счастливые годы с Питером заслонили несчастливое детство. Чаще всего ее сны, как и сегодняшний, были просто загадочными. Хотя, рассудила она, наверное, и у всех людей так: ясно различаешь события и обстановку, но не понимаешь, что они означают. И все же, несмотря на то, что расшифровать сны не получалось – и у нее не было ни малейшего представления, к чему вдруг все это приснилось ей сегодня, – они пробуждали сильные чувства. Чувства, которые трудно выразить словами, но которые после пробуждения длятся в тебе часами, а то и днями. И, поняла она, этот вот сон, столь настойчиво выразительный, останется с ней надолго.

Она уже давно перестала рассказывать Питеру о своих снах. Слушая по утрам ее рассказы – с зубной щеткой по рту, скосив в зеркало глаза на нее, – он силился изобразить заинтересованность, но даже приподнимаемые в такт ее словам брови не помогали скрыть скуку. И когда она поняла, отчего он так реагирует, ей все равно было немного обидно. И хотелось с кем?то поделиться…

Вот интересно, что сказала бы о ее сне доктор Веннинг. Молчаливая, пугающе знакомая равнина, высоко парящие ястребы, окна – сперва отблескивающие багровым, а когда солнце скрылось за горизонтом – черные, погасшие… Что же это означает, если в чьем?то сознании сложились такие образы? И как странно помнить во сне, что ее разум выдумал это место.

Впрочем, для человека, для которого собственное прошлое – тайна, любая мелочь послужит ключом к отгадке… или окажется зряшным пустяком, как и должно. Не стоит так уж придавать значения всему этому.

 

А вот ее дружба с доктором Веннинг – вторая главная удача в ее жизни, вторая после любви к Питеру, и Рут прекрасно это понимала. Все четыре года, пока Питер учился в Йеле в аспирантуре, она каждое воскресенье на велосипеде отправлялась чуть ли не на другой конец Нью?Хейвена к офисам неподалеку от парка Грин, где доктор Веннинг вела частную практику.

Рут помогала ей разбирать книги – раскрытые, они высились горами на полу и на столах, – печатала ее заметки, мыла посуду в крохотной кухоньке, вытряхивала восточные коврики. Иногда заваривала малюсенькие чашечки кофе, как любила доктор Веннинг, и приносила ей за рабочий стол, ставила у локтя. Доктор Веннинг не поднимала глаз от работы, но не забывала благодарно коснуться Рут рукой.

Никогда не видела Рут, чтобы человек бывал так сосредоточен, как доктор Веннинг.

В этой квартире с высокими потолками, где ощущалось былое величие, Рут словно исчезала для остального мира, приподнималась над ним. В окно она наблюдала за автомобилями и пешеходами – те медленно проявлялись, скрытые листьями деревьев. Она воображала, что разглядывает землю сквозь облака, с высоты аэроплана. Непривычная тишина – от электрического чайника на чайном подносе в кабинете доктора Веннинг поднимается пар, бокалы для шерри легонько позвякивают, стрелки часов на каминной полке вкрадчиво отщелкивают минуты – пробуждала в Рут, обычно такой сдержанной, странную говорливость.

Ей хотелось рассказать доктору Веннинг все?все.

Но, похоже, доктор Веннинг и сама поощряла ее к откровенности. Сидя напротив нее – широкая завышенная талия, плотный животик, распахнутые голубые глаза, – казалось, она просто впитает твою историю, какую трагедию ни расскажи, будто тот китайский братец из сказки, который проглотил океан.

Доктор Веннинг родилась в Германии в 1919 году. Но получила стипендию и оказалась в Америке на стажировке, когда страна вступила в войну. Заведующий отделением психиатрии в нью?хейвенской больнице, тоже еврей, помог защитить ее от отправки в лагерь для интернированных или высылки в Третий рейх, однако почти все ее родные погибли в концентрационных лагерях, выжил только старший брат.

Рут познакомилась с доктором Веннинг в 1954 году, уже много лет отдав преподаванию в Йеле, где она стала одной из первых женщин на факультете и получила несколько наград за свои исследования о травме и памяти.

К тому моменту в жизни юной Рут появилась большая любовь, она полюбила Питера с первого взгляда. Но ее любовь к доктору Веннинг была совсем иной: медленная, она накатывала волнами, каждая сильнее и глубже предыдущей.

Суббота, мягкий свет за окном начинает сгущаться к вечеру. «Итак», – произносит доктор Веннинг, поднимаясь из?за стола и с улыбкой глядя на Рут.

Они сидят по сторонам огромного дивана в кабинете доктора Веннинг, в руках держат кружки с чаем или какао. Иногда доктор Веннинг разливает обеим шерри.

– Иди сюда, устраивайся, – всегда говорила доктор Веннинг, взбивая поуютней диванные подушки, как будто совершенно никуда не торопясь. – Выкладывай, все?все?все, ничего не забудь. Не вздумай ничего сокращать. Ты просто олимпийский чемпион по сновидениям. Мне ужасно интересно.

Лишь много лет спустя, когда Рут и Питер давно уехали из Нью?Хейвена, Рут поняла, сколь добра была к ней доктор Веннинг. Она ведь была страшно занята и безумно уставала, тащила на себе груз не только собственной горькой истории, но и печали других людей, обращавшихся к ней. И все?таки она ухитрялась держаться так, что Рут начинала гордиться своими сновидениями, вспоминала их в мельчайших подробностях.

Рут рассказывала ей свои сны, а доктор Веннинг слушала, потирая пальцами подбородок.

– Поразительно, – отзывалась она наконец, как будто Рут раскрыла какой?то удивительный талант: выучила наизусть несусветные цифры или продемонстрировала чудо разума – вроде декламирования алфавита задом наперед. Кстати, это Рут как раз могла делать без труда и однажды поразила этим фокусом доктора Веннинг.

– Батюшки, Рут, вот это номер! – воскликнула та, коснувшись ладонью виска. – Невероятно! Даже эти твои кошмары, и те удивительны, просто на редкость. Прямо?таки высокохудожественные кошмары…

Она наклонилась и похлопала Рут по коленке – та сидела, поджав под себя ноги.

– Думаю, эти сны не навсегда, должны пройти, – успокоила она. – Ну посмотри на себя, ты же просто само счастие во плоти. Образчик счастья!

 

Нет, Рут не всегда была счастливой. Несколько месяцев перед свадьбой ее терзал очередной приступ любопытства – что, ну что же такое таит в себе ее прошлое?! Она совершенно не представляла себе, кем была ее мать, и имела лишь смутные догадки о личности отца. Кто же она такая, откуда взялась? Когда?то ее просто жгло желание это узнать, но с годами оно притупилось, словно рассеялось. Временами накатывало так, что она не могла думать ни о чем другом. А потом приходило облегчение, тайна прошлого будто улетучивалась и больше на нее не давила. Да собственно, какая разница, кем были ее родители?

Но день свадьбы приближался, и для нее становилось все более важным что?то узнать – что угодно, кроху, обрывок, потянуть ниточку.

– Разве для тебя это не важно? – пытала она Питера.

– Да нет, – отвечал он. – Я люблю тебя.

Но, увидев выражение ее лица, немедленно поправлялся:

– То есть да! Конечно, важно!

В конце концов доктор Веннинг предложила ей отправить формальные запросы – в тюрьму, где закончил жизнь ее отец, и в контору, где проходил судебный процесс. Ну и помучилась же она, подбирая слова – сколько бумаги перевела, комкая один корявый опус за другим. Наконец пришел ответ – краткий и сухой, от какого?то мелкого служащего: отделение тюрьмы закрыто, все документы утрачены во время пожара.

Доктор Веннинг только руками всплеснула, услышав такие новости, – красноречивее и не выразить было всю их досаду.

– Ну конечно, они утрачены, – вздохнула она. – И конечно, во время пожара, как же иначе. Да, Рут, в твоей остросюжетной судьбе никак нельзя было обойтись без пожара, который уничтожил все улики.

В протоколах судебных заседаний, которые ранее получила Рут, тоже не было ничего такого, чего бы она не знала: что отец называл себя, скорее всего, не своим именем, что жизнь его от нее так же закрыта, как и смерть. «И все равно. Все равно я хочу знать о нем еще что?нибудь. Что?то связанное с моей матерью».

Доктор Веннинг кивнула.

– Только вот, дорогая, совсем я не уверена, что правда понравится тебе больше, чем тайна. В иных случаях лучше не знать всей правды и самому сочинить историю.

Рут отвернулась.

– Пусть будет счастливый конец, – ответила она, помолчав.

– Рут, ты уж меня прости, но счастливый конец – это пошлятина, дешевая уловка нашей индустрии развлечений. Сначала ты рождаешься, а потом умираешь. Если повезет, то какое?то время ты счастлив. Если очень повезет, твоя жизнь полна веселья. А еще… – тут она вдруг замолчала. Обвела рукой комнату, и Рут догадалась, что она имеет в виду не книжные полки, лепнину по потолку или картины на стенах, а мир за этими стенами, жизнь Рут и Питера, их общее будущее. – Как знать, возможно, у вас и будет счастливый конец.

 

Дом в Дерри. Тишина спальни теперь наполнилась тенями.

Рут пошарила по полу, ища туфли, и заставила себя выбраться из кровати. Ужин уже наверняка в разгаре. Вот Питер?то удивляется, что это с ней приключилось.

Она прошла в ванную. Косой солнечный луч вспыхнул в зеркале над раковиной и высветил половину ее лица – подбородок, высокую скулу, висок, яркое серебро волос. На краю раковины в эмалированной кружке две зубные щетки, треснувший овальчик бледно?зеленого мыла в гребешке мыльницы, влажное полотенце, наброшенное на мерцающий хоботок крана… – солнце коснулось и их.

Удивительно, как прекрасны становятся эти простые предметы, подумала она. Как у Вермейера – стол, кувшин, складки ткани – непостижимым образом они возносятся на ступень сакрального. Она обожала работы Вермейера, эту искусно выписанную простоту.

Свет пополз дальше, в комнате стало темнее. Натюрморт над раковиной рассыпался, увлекаемый уходящим светом.

Она опаздывает. Надо бы поторопиться.

Вернулась в спальню, взяла с комода часики, застегнула их на запястье, прижав руку к груди. Оказывается, всего лишь половина седьмого. Не так уж и долго она проспала, просто сон сбил ее с толку, оставив это непроходящее тоскливое чувство.

Они с Питером жили на краю кампуса в доме, отведенном для директора школы, вот уже сорок лет – с тех пор как Питер получил это назначение. Белый, в колониальном стиле, к парадному крыльцу полукружьем ведет подъездная аллея. Да, пора бы его покрасить наконец. От окна на втором этаже еще летом отвалилась ставня; Питер снес ее в гараж и водрузил на козлы для пилки дров, намереваясь починить, вот только после все никак не успевал, да, признаться, и не было у него таланта к такой работе. Как всегда, все закончилось лишь добрыми намерениями. Оно и к лучшему, они и так немного повздорили из?за стремянки – куда ему в его?то годы на нее забираться.

Силы то и дело оставляли дом. То порыв ветра окажется чересчур сильным, а то – просто так, без всякой видимой причины. Теперь, прежде чем уходить, надо непременно спуститься в подвал и проверить старый короб с электрическими предохранителями.

От дома до здания школы не больше полумили – посыпанная гравием дорожка в окружении деревьев. Сама?то дорога тянется издалека, на многие мили, через пустынный лес, сельская ее часть обозначена лишь номером на карте, а асфальтовое покрытие начинается только в соседнем округе. Машины по ней практически не ездят, ни в ту, ни в другую сторону, соседей поблизости нет. Если не считать церковного колокола да мальчишечьих голосов на игровой площадке, которые иной раз доносит ветер, то покой этого места ничем не нарушается.

Неподалеку проходит Аппалачская тропа. На дальнем конце дороги вырыли ров, а к старой каменной стене прикрепили калитку. Рядом установили знак: «историческая тропа» и «школьный кампус». Эта тропа была проложена за несколько веков до того, как здесь появилась дорога. Несколько миль она вьется параллельно, а потом ныряет обратно в лес.

Иногда по ней молча проходят путники с огромными палками для дальних переходов. Рут разглядывает их в окно или стоя на крыльце – тяжелые рюкзаки, решительность на лице – точно пилигримы. Как отчаянно они рвутся покинуть этот мир и его людей. Не похоже, чтобы эти одинокие странники были счастливы. Изредка кто?то из них сворачивает с тропинки и приближается к их дому попросить воды, спичек или даже еды. Неопрятный вид, явная уверенность в цели своего предприятия – казалось, им не требуется повседневная человеческая суета, презирают они ее, будучи заняты чем?то гораздо более важным. От этого она сразу чувствовала себя глуповато, будто все ее домашние заботы, художественные амбиции, стремление все?таки отыскать свои корни – лишь глупые страхи, выдающие ограниченность ее мирка.

Вскоре после того как они с Питером перебрались сюда, в Дерри, они пару раз тоже хаживали по этой тропе, проходили от калитки в стене пару миль на север. Та часть леса была густой и темной. Рут тяготила его теснота, нагоняла какую?то жуть. Ей больше нравилось идти по обочине дороги – машин ведь почти нет, а чувствуешь себя гораздо уверенней, не так одиноко.

Минутах в двадцати ходьбы, возле крошечного тихого пруда выросла дивная березовая рощица, точно хоровод серебристых привидений.

Питера, никогда не расстававшегося с фотоаппаратом, было не оторвать от этого места. Нежные деревца призраками выделялись на фоне темных елок. Таинственный прудик казался Рут заколдованным, как в страшной сказке, ей хотелось поскорей уйти отсюда.

– Идем! – нетерпеливо потянула она его.

Питер, опустившись на колени, продолжал подыскивать нужный ракурс и не отрывался от объектива.

Да уж, прогулка с Питером может быть не очень?то приятным занятием. Просто с ума можно сойти. Вечно он со своим фотоаппаратом. Иногда ей хотелось рявкнуть на него, чтобы он отложил его наконец и просто поглядел вокруг. Да и вообще, что он собирается делать со всеми этими фотографиями? Смешно, а на прошлое Рождество она сама подарила ему мудреную цифровую камеру, несколько часов кряду пытала молоденького продавца в бостонском магазине, выспрашивая разнообразные параметры и настройки, – тот?то жестикулировал с явным удовольствием, делясь своими познаниями, а вот она все равно почти ничего не поняла.

Восторг, с каким Питер принял подарок, тронул ее. Другим чудесным приобретением, обогатившим его жизнь, стал компьютер: он моментально научился использовать его возможности для упорядочивания всего и вся и завел множество каталогов с файлами, рассортировав наконец и фотографии. Появилась, конечно, отдельная папка с фотоснимками Дерри и с разными школьными мероприятиями – спортивными состязаниями, играми и прочим.

Была и папка с ее именем – вот так, РУТ – заглавными буквами.

– А что в ней? – спросила она однажды.

– Что? Да так, всего понемножку. Кое?какая информация для тебя, бумаги, документы.

Ей не хотелось об этом думать, не хотелось думать о том, что может наступить такой день, когда он не сможет сам рассказать ей о чем?то.

– Подожди, еще минута, – ответил он ей тогда, наводя фокус на березы.

Рут разглядывала лес вокруг, темные неподвижные деревья.

Наконец, еще покрутив объектив, Питер поднялся на ноги.

– Все! Думаю, ухватил. – И он принялся аккуратно упаковывать камеру в специальный отсек своей сумки.

Рут продолжала потерянно смотреть вдаль. Просто мурашки по коже от этого места.

И вот Питер застегнул все застежки, приладил все липучки и закинул сумку на плечо.

– Что такое? В чем дело? – спросил он.

Рут обхватила себя руками.

– Так… Ни в чем. Проголодалась. Пойдем домой!

Пока они вернулись обратно к калитке и еще через несколько минут подошли к дому, спустились сумерки. При виде дома, его освещенных окон ей стало легче, а выложенные полукругом ступеньки у крыльца с первых дней здесь будто улыбались ей. Глупо, но она чуть не бросилась скорей к ним. Ощущение было такое, будто она заблудилась в дремучем лесу, бродила там несколько месяцев или даже лет и вот наконец нашла дорогу домой.

– Я люблю этот дом! – порывисто выговорила она, обернувшись к Питеру, и тут же вспомнила, что дом этот – не их, что когда?нибудь им придется уехать из Дерри, оставить этот дом… А она его так полюбила! Вообще будущее их весьма неопределенно.

А уж представить, что когда?нибудь один из них умрет и второму придется идти дальше в одиночестве… невозможно представить. Невыносимо.

– Да, это хороший старый дом, – откликнулся Питер. – Я очень рад, что ты счастлива здесь, Рут.

Он обхватил ее одной рукой, и она тесно прижалась к нему.

– Да, я очень счастлива.

Она потерлась щекой о его рукав. Не надо ему видеть, как она грустна.

– Давай?ка затопим камин, – предложил Питер. – Что там у нас на ужин?

 

На бегу оглядывая в зеркале спальни свое лицо, она вдруг поняла, что снизу, оттуда, где заканчивается покрытая ковром лестница, не доносится ни звука – тишина и в холле, и в отделенной аркой гостиной, где она уже приготовила подносы с напитками и бокалами и мисочки с орешками и фруктами для сегодняшнего праздника. Да, школьные хлопоты где?то далеко отсюда.

Иногда она очень радовалась расположению их дома, его относительной изолированности. Ей вовсе не понравилось бы вечно торчать в центре событий. Но время от времени бывало и одиноко. Наверное, хорошо работать в конторе, думалось ей порой. Хотя ее представления о такой работе – дружные обеды, «свои» шутки, сюрпризы в день рожденья – пожалуй, далеки от реальности и наивны до глупости. Она ведь знала, учителя в Дерри то и дело ссорятся между собой, сплетничают, да и попечители ничуть не лучше, хотя за годы здесь ей встретилось немало людей, которые вызывали большую ее симпатию, – мужчин, чей ум и опыт восхищали ее, и, в зрелом возрасте, – женщин, которые, как ей казалось, лучше мужчин видят мир: больше оттенков различают, больше связей между ними улавливают.

Чуть раньше сегодня днем, проходя через гостиную и придирчиво оглядывая ее в последний раз, прежде чем отправиться в ванную, через французские окна она заметила несколько первых опавших листьев – ярко?желтые лопасти старого гингко, мягко улегшиеся на террасе. Разметавшиеся по розоватой плитке, они смотрелись изумительно. Но при взгляде на них ей на глаза отчего?то навернулись слезы.

Ее страшило, что в последние дни ее то и дело посещает мысль о собственной смерти – или смерти Питера, причем чаще всего, когда она замечала что?то невыразимо прекрасное… Как тот светящийся в лучах солнца мыльный овал на краю раковины минуту назад или вот как эти яркие остроконечные листья гинкго на кирпичном полу. «Да, я слишком много думаю о смерти, это правда. И до чего же ужасно, что красота мира заставляет ее думать о том, что этот мир придется покинуть навсегда».

Доктор Веннинг наверняка велела бы ей вылезти из меланхолии, сбросить ее с себя. Она обожала дурацкие иронические афоризмы. «Ну же, Рут, выше нос! – тормошила она ее. – Счастье, оно ведь как теплый щенок!»

Рут забавляло, насколько доктор Веннинг тянется к 1960?м. За исключением вьетнамской войны, которой она яростно воспротивилась, доктор Веннинг радостно приняла легкую моду на лозунги того десятилетия.

– «Занимайтесь любовью, не войной». Вот ведь как все просто! – восхищалась она.

Ей нравился символ мира, нравилось желтое улыбающееся лицо, которое однажды появилось повсюду, нравились хиппи – они казались ей прекрасными и невинными (при этом она жестко не одобряла наркотики: «Люди просто не понимают последствий», – говорила она).

– Им хочется сделать мир лучше, этим ребятишкам хиппи, – они думают, что у них это получится. И слава богу!

Ей нравились названия эстрадных ансамблей: «The Monkees». «Herman’s Hermits». «Jefferson Airplane». «The Lovin’ Spoonful».

– Ты либо едешь на автобусе, либо не едешь, – так говорила она Рут.

Рут в ответ лишь удивленно округлила глаза.

– Помнишь автобус? Давай, Рут, забирайся, – любила приговаривать доктор Веннинг, когда ей казалось, что Рут слишком зациклилась на своих печалях.

– Перестань вечно беспокоиться, куда едет твой автобус, не свалится ли он со скалы. В конечном счете ты все равно окажешься по ту стороны скалы, что бы ты ни делала. Так постарайся пока наслаждаться поездкой.

– Да, но что же делать, если я просто не могу ею наслаждаться? – возражала Рут.

– Тогда буду пичкать тебя лекарствами, наркотическими средствами, – ворчала доктор Веннинг. – Но не думаю, что тебе это нужно.

– Ты уверена? – недоверчиво переспрашивала Рут.

– Вполне, – кивала доктор Веннинг. – Доверься мне. Я же врач.

Рут легонько провела расческой по волосам. Никому сегодня нет дела до того, как она выглядит, ей просто надо поторопиться.

И все же она придирчиво оглядела себя – такую чужую и такую привычную – в зеркале. На память пришли слова псалма: «Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей».

У нее всегда был дар – Питер называл его иррациональным – случайно попадать в нужные строки среди церковных догм.

Бог? – Да, возможно. Рай и ад? – Нет.

Ноев ковчег? – Нет, конечно.

Хлебы и рыбы?.. – Что ж, неплохая мысль. Ям Суф, Красное море, воды расступились? – Да, яркий образ, трудно его забыть.

– Знаешь, что мне нравится? – спросила она однажды Питера. – Мне нравится «так». «Так, благость и милость…» Это же вопрос, ты согласен?

Питер, который как раз собирался укладываться спать, натянул на себя белую пижамную футболку и уселся рядом с ней на кровати.

– Рут, ты неисправима – исповедуешь страстные сомнения, – отвечал он. – Пожалуй, да. Вопрос.

– Тогда уж сомнение, – похлопала она его по руке.

– Пусть так, – согласился он. – Сомнение.

И чего же хорошего принесли тебе твои сомнения? – спросила себя Рут, поддернув юбку на платье.

Пора. Некогда предаваться метафизике.

 

* * *

 

Она спустилась вниз, рукой скользя по перилам. На кухне достала из ящика фонарик и распахнула дверь в подвал – шаткие скрипучие ступени уводили в густую промозглую тьму, будто в пещеру. Батарейка садится. И почему эти фонари никогда толком не работают?

В подвале она неуверенно нащупала путь через нагромождение коробок, паутину, завалы какого?то отсыревшего старья. Как же холодно здесь, и противный запах откуда?то доносится.

Наконец добралась до распределительного щитка, пошарила фонариком по переключателям, все надписи на которых давно стерлись, и повернула один из них.

Сперва ничего не произошло. Но спустя пару мгновений она почувствовала, как дом вздохнул и тихонько загудел над ее головой.

Рут взобралась обратно по лестнице, держась рукой за холодную гладкую палку перил. Питер наверняка уже потерял ее, беспокоится.

В холле она снова остановилась перед зеркалом, теперь уж точно в последний раз. На щеке какая?то сажа. Лизнула палец, потерла.

И тут услышала звук где?то наверху. Шаги?

Подошла к подножию лестницы и прислушалась. Позвала:

– Питер? Это ты там?

Никто не ответил.

Показалось, должно быть.

 

Глава 2

 

Через пять минут на лужайке под окнами школьной столовой она остановилась снять туфли. Она редко надевала их, туфли оставались парадными и неразношенными, бежать в них было бы невозможно. И все?таки она надеялась, что никто сейчас не выглянет в окно и не увидит, как жена старого директора, подхватив башмаки и растеряв достоинство, несется босиком в одних чулках вверх по холму.

На пустые лужайки, крыши строений тихо спустился мягкий вечерний свет. Темный блестящий плющ, вившийся по кирпичным стенам, доходил кое?где до второго этажа. По небу проносились птицы, стремительно подлетали к стенам и исчезали в них, словно ныряли в воду. Это зрелище никогда не утомляло ее. То тут, то там листья подрагивали – птицы устраивались на ночлег. Рут нравилось слушать вечерний шорох, исходивший от стен. Они будто оживают. Как зеленые лохматые великаны из кирпича и известки, просыпаются и потирают затекшие конечности.

Здание школы казалось совершенно пустым, но когда она взобралась наконец на вершину холма, из открытых окон до нее донесся приглушенный напев оркестра, позвякивание посуды и мальчишечьи голоса. Мешанина звуков плыла над тихим вечером и производила странное, прямо?таки инопланетное впечатление. Невидимые гости, навечно приговоренные к своему невидимому ужину, подумалось Рут.

Тихий, чистый воздух казался фарфоровым – ничто не напоминало о грозных штормовых предупреждениях по радио; видимо, злобные торнадо перенесли свои коварные планы в другое какое?то место. Рут обвела глазами такой знакомый пейзаж: кольцо зданий на вершине холма, полукружьем поднимающаяся к ним подъездная аллея и на ней – тающий в ранних сумерках белый свет фонарей. На бархатном склоне разлеглись огромные косматые тени деревьев.

Ох, как не хочется в помещение, не хочется уходить отсюда. Вот бы улечься на сочной траве, вдыхать сладкий воздух и глядеть, глядеть, как появляются на небе звезды…

Под вечер стало прохладно, но прогулка бегом разгорячила ее. Мошкара кружила над лужайкой, то сбиваясь в тучи, то рассыпаясь гудящими точками. Рут отерла пот со лба и перехватила туфли в другую руку.

Церковный колокол отбил час.

Спустя мгновение, в тишине, сменившей звон колоколов, она вдруг поняла, что все звуки в столовой внезапно стихли.

Она остановилась. Нет, не показалось – в самом деле, ни звука: ни ножа по тарелке, ни позвякивания бокалов, ни голосов. Тишина накрыла ее плотным капюшоном.

Две ласточки перед ней куда?то торопились, разрезая воздух крыльями, то ныряя вниз, то взмывая вверх, огорошив ее таким внезапным соседством. Но быстро скрылись, потерявшись в кромке темного леса. По коже пробежали мурашки, будто она коснулась чего?то влажного.

Тишину нарушил нежный напев какой?то пташки. Будто вопросительный, а через секунду снова – жалобный.

Что?то случилось! Что?то, отчего все в столовой внезапно притихли.

Она любила прекрасную старинную залу, в которой мальчики и учителя обедали: темные дубовые балки на высоком потолке, свет бьет в продолговатые окна и рассеивается над тобой золотыми лучами. А внизу, в сумраке – морское дно, да и только – накрыто сорок круглых столов: белоснежные скатерти, тихо плывущие тени и две сотни мальчишечьих голов, склоненных над тарелками. От потускневших кофейников, выстроившихся вдоль стены, поднимается пар, нагреватели шипят и пощелкивают, и видно, как над ними подрагивает воздух. Из кухни доносится аромат булочек, мяса, тушеных овощей и чуть тише, из посудомоечной комнаты – запах отбеливателя, крахмала и воды для полоскания.

Зимой Рут всегда срезала несколько еловых лап и остролиста и украшала ими полку над огромным камином. Весной ставила на столы нарциссы и желтые веточки форситии.

С холма снова донесся грустный и нежный пташкин перелив, будто вопрос.

Когда она подошла к гранитным ступеням у входа в здание, ее обогнала сирена «Скорой». Рут понеслась по лестнице, на ходу пытаясь нацепить туфли.

После мягкого сумеречного тепла длинный коридор ударил холодом. Старые портреты, украшавшие стены, с любопытством уставились на нее – мужчины в епископальном облачении, на каждой шее белый воротничок, будто полоска холодного снега на черном поле.

На дальнем конце коридора у входа в столовую молча сгрудились мальчики. Услышав ее шаги, они разом повернули к ней головы.

– Что случилось? – спросила она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

– Доктор Макларен. Он упал в обморок, – ответил один из мальчиков.

Рут непроизвольно прижала к сердцу руку.

Не Питер.

– «Скорая» сейчас будет, – сказала она. В горле застрял неприятный комок, плотный узелок страха, который начал понемногу таять. – Не надо беспокоиться. – Она похлопала мальчика по плечу и прошла в столовую.

Эд Макларен лежал на полу между столами, вокруг него столпились встревоженные гости. «Он ведь лет на десять моложе нас с Питером, – подумала Рут. – Нездоровый румянец, выдающееся пузико поверх ремня, разведен. Что еще она о нем знает? Он проработал в школе всего год, перебрался сюда, когда вышел на пенсию в маленьком университете где?то на юге. Преподавал физику и тренировал ребят?борцов».

Глаза его были раскрыты, но кожа мертвенно?бледная, губы белые.

Питер опустился с ним рядом на одно колено, держит руку на его плече. Рут шагнула вперед, и Питер посмотрел на нее поверх очков.

Наверняка хочет спросить, где же она пропадала все это время, но укора в его взгляде не было. Как всегда – легко прощает, редко обвиняет. Скорей, очень уж легко берет на себя чужую вину.

Однажды в раздражении она бросила ему, что он изображает из себя святошу.

Он согласился и попросил у нее прощения. Ему в самом деле хотелось обогреть мир.

Что ж, могло быть и хуже.

Они обменялись печальным взглядом.

«Не теперь», – глазами показала ему Рут.

«Когда?то – конечно. Но не теперь», – так же взглядом ответил ей он.

 

Десять лет назад Питеру поставили диагноз: позднее проявление какого?то генетического отклонения, которое, среди прочего, ведет к неумеренному росту.

Высоким он был всегда – шести футов в пятнадцать лет, шесть футов четыре дюйма, когда окончил университет, но теперь вдруг вытянулся до шести футов семи дюймов. Рут знала, стоит ему зайти в комнату, он сразу притягивает внимание: густые мягкие седые волосы, тяжело набрякшие веки, длинные руки и все более отчетливо намечающийся горб.

Лицо его, казалось, постепенно возвращалось к исходной своей скульптурной заготовке – выступающие брови, выдающийся вперед подбородок. Характерное огрубление черт лица, тоже часть того же синдрома. В молодости он был необычайно хорош собой. Что?то в выражении его лица – добрая натура? – неизменно заставляло собеседников верить, что он искренне понимает их и всегда встанет на их сторону. Умел он вызывать что мальчишек, что учителей на откровенность, не проронив при этом почти ни слова.

Рут услышала какое?то движение у себя за спиной. Через секунду кружок людей вокруг Эда уверенно и спокойно разорвали чемоданчики «Скорой помощи». Врачей прибыло двое: пожилой мужчина с комически пышными усами и волосами цвета «перец с солью» и молодая женщина с тугим хвостиком коротких волос, мускулистая, как боксер.

– Всем привет! – поздоровалась женщина, доставая стетоскоп. – Прошу всех немного подвинуться. Благодарю.

Люди расступились.

– Все хорошо, – проговорил Эд, и голос его звучал тихо, словно извиняясь за беспокойство, которое он доставил. И тут же чуть не захлебнулся рвотой, будто кто?то прыгнул ему на живот, – едва успел отвернуть голову.

Толпа отшатнулась.

Питер оглянулся на Рут.

Она почувствовала, как холодом сжало ноги, в ушах зашумело.

– Пойду принесу тряпку, – спокойно сказала она и прошла на кухню.

Играло радио. Старший повар – огромный чернокожий мужчина, служил когда?то в военной полиции во Вьетнаме – стоял у большой раковины и повернулся на звук ее шагов.

– Кларенс, мне нужна тряпка и ведро, – попросила Рут.

– Плохи дела, – покачал он головой.

Худощавый молодой человек в заляпанном белом фартуке – Рут узнала его, но не могла вспомнить, как его зовут; он новенький, помощники на кухне слишком быстро меняются, не удержать их – вышел в посудомоечную комнату и вернулся, толкая перед собой ведро в потеках мыльной пены.

Глаза начали слезиться от едкости чистящего средства, но Рут была благодарна, что запах такой резкий.

– Позвольте мне, – Кларенс попытался оттеснить ее.

– Да нет, я сама. У вас и так тут хватает дел. Но спасибо.

В столовой врачи растянули носилки и без церемоний водрузили на них Эда.

На его лице виднелись следы слез.

– Я не могу дышать, – вдруг сказал он, и в голосе его звучала паника.

Девушка коснулась его руки, обернулась и быстро заговорила – ничего не разобрать – в приколотую к плечу рацию, которая отвечала резким стрекотом.

– Все в порядке, – успокоила она Эда и надела ему кислородную маску. – Давление в норме, пульс в норме. Все будет хорошо, сэр. У вас нет диабета? Курите?

Эд кивнул – Рут знала, курит он очень много, – в глазах его сохранялось умоляющее выражение.

Врачи двигались быстро, подхватили носилки, учителя и мальчики с шумом раздвинули столы и стулья, чтобы дать им дорогу. Рации попискивали и потрескивали. Девушка, придерживая рукой изголовье носилок, диктовала какие?то цифры.

Еще несколько мгновений – и они исчезли.

Рут обмакнула швабру в ведро, протерла пол. И внезапно почувствовала, что целый вечер сегодня, целый день приближалась она именно к этой минуте. Да, иррационально. Ведь ничего не случилось сегодня. Абсолютно ничего.

Учителя и мальчики вокруг нее передвигали на место столы и стулья. Она отжала тряпку, снова ощутив прилив благодарности за резкий аммиачный запах чистящего средства. Ладно, убрать за кем?то совсем не так страшно. Вполне можно пережить.

Все те годы, что они здесь прожили, она и Питер… Да, вот такая она, наша жизнь.

Мысль внезапно поразила ее. До чего же нелепо – вдруг это обнаружить. Ну конечно, это их жизнь.

И после ничего нет – нет ничего для нее и Питера.

Она повернула длинную ручку швабры, чтобы еще раз ополоснуть тряпку. Вдруг вернулся тот странный сон: она одна в заброшенном прекрасном месте, которое кажется таким знакомым. Глаза начало пощипывать.

Нет, не стоит быть такой чувствительной. Эд Макларен пережил ужасные минуты, не она. Доктор Веннинг не уставала повторять, что чувствительные люди – самые страшные тираны.

Питер тронул ее за локоть.

Взял швабру у нее из рук – автоматический жест рыцаря – и рассеянно остановился, словно позабыв, что это за предмет.

– Я попросил Энди поехать с ними в больницу, – сообщил он.

Энди Уитмор работает с Питером уже бог знает сколько лет, преподает греческий и латинский. Худой как жердь, невероятно спокойный и уравновешенный, – конечно, Эду будет приятно видеть его рядом. А там, глядишь, и еще кто?нибудь подтянется – не может же быть, чтобы у Эда совсем никого не было.

Питер казался совершенно серым, под глазами залегли темные круги.

«Бедный», – подумала Рут, а вслух спросила:

– С тобой все в порядке?

Питер сунул тряпку в ведро.

– Хочу отвести мальчиков обратно. Пусть закончат ужин. Сядешь за столик к Эду?

В первый день учебного года Питер всегда распределял учителей по столикам. На протяжении года потом такими же группами они собирались «на дебаты»: за ужином обсуждали разные этические вопросы, которые задавал им Питер. Кого при пожаре вы спасете первым – ребенка или старика? Можно ли украсть что?то у того, кто получил это нечестным путем, чтобы помочь кому?то? Когда уместно солгать? Иногда перед сном Питер и Рут лежали в кровати и пытались сочинить новые невероятные ситуации. Это было ох как непросто – выдумать такую дилемму, чтобы она не повторяла ни одну из предыдущих.

– Да, конечно, – ответила она. И добавила: – Я вдруг заснула. Потому и опоздала.

Питер уже отвернулся и, похоже, не слышал ее.

– Пожалуйста, все возвращайтесь на свои места, – громко объявил он. Мальчики стояли группками и тихо переговаривались. – Все в порядке. Пожалуйста, вернитесь за свои столы. Доедайте, а потом нас ждет кофе и торт. Мистер Макларен в надежных руках.

И, улыбаясь, он принялся размахивать руками, словно подгоняя всех к столам.

– Ну же, давай, давай, – он легонько похлопывал мальчиков по плечам, перемещаясь по комнате мягко, но решительно.

«Все снова в порядке. Какие хорошие у нас мальчишки».

 

За столом Эда Макларена сидел очень толстый мальчик – подбородок, шея, плечи, все слилось в одну глыбу, глаза тревожного зеленого цвета, как у ирландского мифического человека?тюленя. И он явно успел вернуться к прежнему занятию – безжалостному террору. На Рут он едва взглянул – не смог поднять заплывшие глазки? – не желая прерывать свою речь о грядущих президентских выборах, как с полуслова догадалась она. Рут с Питером уже многие годы голосовали за демократов. Рут так и вовсе слышать ничего не желала против Барака Обамы.

Другие мальчики за столом сидели, мужественно храня молчание. Среди них был и поразительно красивый негритенок – коричневая кожа, черные глаза и волосы, королевская осанка, молчание его казалось величественным. Почти все афроамериканцы в школе появились стараниями Питера: он подбирал их в государственных школах по всему штату, находил частное финансирование. И постоянно переживал, что слишком мало может для них сделать. Большинство учеников в школе по?прежнему были белыми, и чернокожим здесь бывало непросто.

Выжидая, Рут молча остановилась возле их столика. Иногда ее высокий рост действовал успокаивающе, зарвавшиеся мальчишки сами умолкали. Но жирный продолжал разглагольствовать, как будто Рут здесь не было вовсе. На тарелках оставалась недоеденная еда. Он принялся жевать, взмахнул вилкой, несколько кусочков ляпнулись на скатерть.

– Переговоры для трусов, – заявил он таким тоном, будто кто?то ожесточенно спорил с ним. – Если ты хочешь победить, то не станешь вступать в переговоры.

Резко дернув стул, Рут села. Сидевший напротив прекрасный негритенок избегал ее взгляда, сидел очень прямо и молча глядел в тарелку.

Рут прокашлялась.

– Итак, – оборвала она оратора, – расскажите?ка мне, чем вы занимались летом. Что интересного видели?

В виски снова ударился давешний сон – не больше чем на мгновение, но очень настойчиво. Перед глазами вспыхнули розоватые склоны каньона, повеяло бесконечной тишиной. Зал, болтовня вокруг куда?то отступили. Но вот картинка из сна опять рассыпалась, и столовая вернулась на место.

Она быстро обернулась, ища глазами Питера – почему?то ей остро его не хватало, как будто ей предстояло отправиться в далекое путешествие, – но тот склонился к мальчику, сидевшему рядом, и внимательно, как умеет только он, слушал его.

 

Кое?как они наконец покончили с едой. Принесли кофе и торт, и разговор вдруг сам собой замер. Когда она обернулась, Питер уже поднялся на ноги. Он казался даже более сутулым, чем обычно – ну да, доктора предупреждали, что сколиоз – тоже проявление синдрома.

Пора бы ему все?таки на пенсию. Ну почему он это откладывает, чего тянет? Они ведь все еще могут куда?то отправиться вместе, чем?то заниматься – пока не поздно. Денег у них немного, но все?таки на двоих вполне достаточно. Как глупо, что она позволила Питеру вести все дела самостоятельно – чуть ли не заставила его, как будто сама она ребенок несмышленый.

В мае, на последнем заседании правления Алек Браун, попечитель, который многие годы входил в состав правления и дружил с Питером, попросил Рут переговорить с ним и увел ее в библиотеку, пока гости потягивали аперитив перед ужином.

– Рут, ты же понимаешь, место Питера никому никогда не занять, любому оно велико будет, – сказал Алек.

С минуту они смеялись над удачной шуткой – одни башмаки Питера четырнадцатого размера[1] чего стоили, – но Рут знала, что это только начало разговора.

Алек старался говорить беспечно, но тихо взял ее за руку.

– Рут, посмотри, чем ты могла бы помочь.

Она посмотрела сперва на его руку, потом прямо в глаза.

Вокруг весело разговаривали, в бокалах позвякивал лед. Кто?то догадался опустить длинные жалюзи, и бьющие в глаза лучи заходящего солнца сменила приятная прохлада, окна за шторами были открыты, по комнате вился легкий ветерок.

– Но вдруг он захочет просто остаться здесь и просто преподавать? – спросила Рут, сделав большой глоток. – Он ведь может согласиться на такое предложение.

Алек избегал смотреть ей в глаза.

– А что, если вам поехать куда?нибудь вместе? – предложил он. – Новому человеку будет трудно, пока Питер будет рядом. Да и Питеру будет не легче. И, конечно, – тут лицо его извинительно сморщилось, – вам придется расстаться с домом, перебраться в другое место. Иначе никак.

– Знаю, – отозвалась она. Хотя на самом деле она упорно забывала об этом.

И вот теперь она смотрит на Питера, который стоит около своего места на другом конце зала. Да, ждет, пока мальчики угомонятся.

Затем, улыбнувшись, он резко взмахнул руками – благословил. Ступайте теперь с миром!

Мальчишки радостно повскакивали со стульев.

Рут свернула свою салфетку. Сидевший рядом жирный юнец погрузил ложку в торт. Ухитрился заграбастать два куска, она заметила. Пустые тарелки поставил рядом одну на другую, как полководец, собравший в кучу доспехи повергнутых врагов.

Питер отошел к камину и снова сидел к ней спиной, разговаривая с обступившими его ребятами.

Трудно было противостоять толпе, увлекавшей ее за собой. Она дала потоку ребят довести себя до дверей столовой, по вощеному паркету коридора к главному входу.

Мимо нее, на ходу крепко пожав ей руку, прошел Джим Макналти. Преподаватель истории, как и Питер. Лысеющий, с белой монашеской тонзурой и печальными глазами, специалист по Средневековью, он был первым учителем, которого много лет назад пригласил в школу Питер. Они не виделись целое лето – у него был домишко на побережье, и каждый год пару месяцев он проводил там. Она очень обрадовалась ему, встреча со старым другом Питера принесла душевный покой.

– Джимми, как же я рада тебя видеть! Бедняга Эд.

– Да. Ужасно. – Он покачал головой. Потом внимательно посмотрел на нее: – Дорогая, у тебя все хорошо? С Питером все в порядке?

– Да! Да, конечно! – ответила она удивленно. Я плохо выгляжу? или Питер? – Все прекрасно! Увидимся сегодня?

Он чмокнул ее и быстро скрылся, прежде чем она успела сказать что?то еще.

 

* * *

 

Рут очень любила слушать хор мальчиков в Дерри, хотя ей и приходилось прятать слезы, когда они пели «Слава солдату», «Однажды в граде царя Давида» или даже «Дудочку Полли?Уолли». Она прекрасно понимала, как это глупо – рыдать над «Полли?Уолли» или «Джимом у Джози», но ничего не могла поделать. Сегодня вечером, после того как Питер произнесет приветственную речь, они тоже будут петь. А она опять наверняка расчувствуется. Такой уж сегодня день, чуть что – в слезы.

Они полюбили свою жизнь здесь всей душой. А теперь Дерри словно ускользает от них.

Много лет она преподавала – подтягивала отстающих. Ее страсть к грамматике и пунктуации помогала не падать духом, когда приходилось вдохновлять угрюмых мальчишек или читать их кошмарные сочинения о Петрарке, домашних питомцах или глобальном потеплении. Перед уроками она покупала шоколадное печенье. Оно помогало немного сократить дистанцию и подступиться к строптивым ученикам.

Но больше всего ей нравилось помогать в школьном лазарете – сразу чувствовала себя нужной и знающей, светилась добротой и заботой и звенела всеми струнами имени Флоренс Найтингейл[2], которые удавалось найти в собственной душе. Ей нравилось суетиться, разносить стаканы с имбирным лимонадом, не забывая положить в каждый соломинку, обрезать корочки на тостах и для настроения украшать поднос вазочкой с цветком. Ей было совсем не трудно быть терпеливой с приболевшими мальчишками. Она резалась с ними в карты, часами читала «Остров сокровищ» или истории о Шерлоке Холмсе. Меряла им температуру, болтала о разной ерунде, отвлекая их разговорами, пока они сидели с градусником во рту, уставившись на нее. Забавно, как ее привычная скованность совершенно исчезала в эти минуты.

Порой, когда рук не хватало, ее просили подменить кого?то в ночную смену. Она никогда не отказывалась. Сидела с больным пацаном, пока тот спал, а в окно светила луна. Иногда накатывала дрема, подбородок падал на грудь, но чаще она не спала и долгие часы наблюдала, как меняются черты спящего ребенка – тысяча выражений, веки подрагивают, приоткрываются и снова смыкаются губы, ладошка поднимается почесать ухо или щеку.

Западные окна лазарета выходили на озеро. Если ночь выдавалась теплой, она открывала окно и слушала шум воды, хор лягушек, шлепанье лапок по берегу или, если высоты плотины оказывалось недостаточно, – ровный гул льющейся воды. В такие минуты на нее снисходил небывалый покой. Никуда ей не надо было спешить, нигде не нуждались в ней больше, чем здесь и сейчас. Она понимала, что где?то люди занимаются более важными вещами, но когда комнату заливал лунный свет, ей казалось, что сама она и спящий рядом ребенок образуют единое целое, обретают общую силу, и дежурство представлялось ей заботой о наследном принце.

В такие минуты она старалась представить, хотя бы отчасти, каково это было бы – любить собственного ребенка.

Ни разу, за кем бы она ни присматривала, она не оставляла мальчика одного, всегда дожидалась того мгновения утром, когда он откроет глаза.

Тогда она улыбалась, вставала, расправляя юбку, и мягко приветствовала его:

– С возвращением!

 

* * *

 

Ей всегда нравилось слушать речь Питера по случаю начала учебного года. Привычка не сделала ее равнодушной, и его бодрые напутствия – он описывал мальчишкам, в какое увлекательное путешествие предстоит им пуститься вместе – неизменно вдохновляли ее. Но сегодня, как только она вышла из столовой, подошла к распахнутым дверям главного здания и увидела краешек ночного неба, ей отчаянно захотелось на воздух.

Такой день быстро не кончится, нет.

Она вышла из дверей и остановилась на площадке, от которой ступени сбегали вниз. Красная полоска заката, а сверху растекается ночное небо, усыпанное звездами.

Мимо промчалась стайка мальчиков – что?то кричат, перебивая друг друга, размахивают руками, толкаются, нижний край рубашек вылез из брюк, галстуки свободно болтаются.

– Здрасте, миссис ван Дузен! – обернулся кто?то из них.

– Привет! – отозвалась она. – Осторожней там!

Она прислонилась спиной к колонне. Мальчики спустились по лестнице и смешались с толпой, которая неспешно текла по направлению к часовне, – вечерние сумерки поглотили их.

Ее кожа с наслаждением приняла ночной воздух – как же хорошо, будто опустила лицо и руки в бассейн с прохладной водой. В столовой всегда слишком жарко, а еще вся эта спешка сегодня днем, потом происшествие с Эдом – хочется освежиться. Ночь под открытым небом всегда манила ее, дарила головокружительное ощущение масштаба Вселенной. Какое это порой облегчение – почувствовать свою ничтожность по сравнению с планетой.

Она смотрела на проходивших мимо мальчишек, привычно отмечая, до чего же они все разные. Один прекрасен, как античная статуя – просто мраморный Криофор?Агнценосец, глаз не отвести. Другой – угрюмо обгоняет атлета, движения, повадка болезненно?агрессивные, словно чувствует, сколь жалок он рядом с античной братией, и страдает от этого.

Коснувшись ладонью гладкой поверхности колонны, она посмотрела вверх. Клочья ночных облаков спокойно плыли мимо луны. Звезды, казалось, сгрудились высоко?высоко в самой темной части неба. Расстояние до них – невообразимо далекое – напоминало о величии Вселенной. Сегодня, она знала это, Питер попросит мальчиков помолиться за Эда Макларена. Расскажет, как им повезло, что они могут вот так запросто, каждый день принимать дар нового знания, вечером их ждет горячий ужин, утром – оладушки, а по пятницам и вовсе пончики. При упоминании знаменитых пончиков по залу пробежит довольный смешок.

Каждый год Питер произносил одну и ту же речь, но делал это абсолютно искренне, каждое слово в ней шло от души.

Она знала, порой он действует людям на нервы. Бесконечная – граничащая с бараньим упрямством – терпимость, изнуряющая тяга к убеждению и миротворчеству по любому поводу. Да, с иронией у него не очень, и кто?то – все?таки, думаю, это нехорошие люди – просто не переносит его искренности. Но школе не найти никого, кто полюбит ее сильнее, чем Питер, никого, кто будет любить ее так беззаветно, совершенно забывая о себе. Он напомнит сегодня и о том, как красив кампус, как грациозны старинные здания, а трава на спортивных площадках такая мягкая, что так и хочется на нее лечь и замереть, прижавшись щекой. Для Питера школа оставалась окутана флёром первоначального своего предназначения: родители, так давно потерявшие своего ребенка, захотели в память о нем помочь другим мальчикам. Рут знала, что многим мальчишкам, особенно тем, что были вызволены из непростых домашних обстоятельств и получали стипендию, благодаря Дерри действительно удавалось изменить судьбу, и что сегодня они услышат именно то, что Питер хочет им сказать. Они почувствуют, как им повезло, и это чувство смешается с чувством робости и беспокойства от того, что они очутились в новом месте, вокруг все чужие, – так же, как осознали, как им повезло, Питер и Рут, когда приехали сюда много лет назад.

Для этих?то мальчишек прежде всего Питер и выкладывался.

Сегодня днем, когда она полола сорняки на цветочной клумбе, солнышко вовсю припекало, грело шею, плечи. Но вот солнце закатилось, и вечерняя прохлада напоминает о приближении зимы. В голове привычно крутились строчки Китса – не оставляют они ее осенью – в эту «пору плодоношенья и дождей!». С тех самых пор, как в университете она прочла эту оду, строки сами всплывали, почуяв осень. Как странно, никто не хочет торопить жизнь – кто же пустится бежать к концу, но при этом каждый с нетерпением ждет новых дней, что же там ждет нас дальше. Ковыряясь среди цветов на клумбе, на несколько коротких мгновений она ощутила чистое счастье. Буря обойдет их стороной. Вечернее торжество удастся на славу. Начинается новый год. Как бы вернуть теперь то чувство, то, из середины сегодняшнего дня, когда никакая тревога не нарушала ее покоя. Но Китс был прав. Не получается вовсе убежать от меланхолии. Начало чего?то всегда ведет к концу.

 

* * *

 

Она начала спускаться по ступеням и была уже почти внизу, когда ее с диким топотом обогнали трое мальчишек, другие радостно улюлюкали им вдогонку. Первый – лицо в веснушках, волосы коротко острижены, нескладные руки и ноги длинные, как у кузнечика, – скакал через три ступеньки и слегка задел ее. Рут покачнулась и, пытаясь удержаться, стала хвататься за воздух. Перед ней оказалась голова мальчика, и на мгновение она задержала руку в его волосах, мягких, словно шелк.

– Простите, миссис Ван Дузен! – крикнул кто?то.

Она выправилась и, желая свести все к шутке, изобразила, что беспомощно машет крыльями.

– Все в порядке! – прокричала она в ответ. – Я не считаюсь!

По боковой дорожке вереница мальчиков тянулась к часовне – все оживленно болтали, смеялись, толкались плечами.

Рут наконец спустилась вниз и шагнула на траву, каблуки ее парадных туфель тут же утонули в дёрне.

Лес, окружавший школу черным полотном – темнее неба, – тянулся до горизонта. Ведь главное здание на холме, отсюда видны сотни акров леса – ольха, каштан, гледичия, клен, дуб, сосна. Зимой, вечером, особенно когда выпадал снег, освещенные окна и подсвеченные огоньками колонны, густо увитые плющом кирпичные стены производили впечатление чуть ли не театральной декорации. Камины по?прежнему топили дровами, и холодным утром в низине стелился дым, а на спортивные площадки, оставив свое лесное укрытие, отваживались выглянуть белохвостые олени. Рут казалось, что дикая природа, сохранившаяся рядом с освещенными окнами, придает истории школы – если мерить ее в нажитом имуществе: картинах и книгах, посуде и лампах, стульях и столах, обитых тканью диванах и выцветших бахромчатых подушечках – неизмеримый, но очень важный оттенок, дополнительную ценность – сродни той, что обретают личные вещи фараона, которые последовали за ним в гробницу. Сколько раз ни проходила она длинным коридором, глаза прежних директоров провожали ее со своих портретов, покрывшихся сеточкой трещин, и напоминали, как же, в сущности, невелик их с Питером вклад в эту историю.

Кто?то позвал ее.

Она стояла на траве и моргала, пытаясь разглядеть что?то в свете фонаря, белые ночные бабочки порхали сквозь клубы мошкары. Обернувшись, она сперва не разобрала совершенно ничего – окликнувший ее стоял в кромешной тьме.

Но тут к ней шагнул какой?то гигант – очень знакомый, лохматый.

– Миссис Ван Дузен! – снова произнес он, обнял ее по?медвежьи и отпустил.

– С возвращением тебя! – отозвалась она.

Свитер съехал с плеча, она подтянула его обратно. Как же зовут этого мальчика? Да, все имена сегодня из головы повылетали.

Она обернулась и взглянула на вершину холма – Питер, словно в ответ на ее мысленный зов, в окружении мальчишек показался на освещенной площадке. Неуверенно обошел колонны и начал спускаться, очень неловко, отставляя ногу в сторону и осторожно обходя людей.

Проявления недуга начались у него с глаз – заметили ухудшение периферийного зрения. Сдали анализы. Пока они готовились, Питеру запретили водить машину, так что несколько дней Рут была при нем шофером, она же и отвезла его к терапевту на повторный прием. Доктор был совсем молод, никто из них не видел его прежде. В кабинете, очень ярко освещенном, он последовательно описал симптомы заболевания.

– Полные губы, – начал он, переводя взгляд с распечатки, которую держал в руках, на лицо Питера, затем снова на свои бумаги. Говорил так, будто объяснял что?то студентам на лекции.

– Мешки под глазами. Глаза немного впалые. Нависающие брови, выступающие лобные бугры, выступающая челюсть… Могу я взглянуть на вашу руку? – попросил он.

Руки Питера, как и весь он, были крупными, с длинными тонкими пальцами.

Питер протянул ему руки, ладонями кверху.

– Арахнодактилия. Паучья кисть, – продолжал доктор. Похоже, он не замечал нарастающего замешательства Рут.

– Лобные бугры? – переспросила она, не отрывая взгляда от доктора. – Что это такое?

Доктор словно не заметил ее вопроса.

– Потливость беспокоит? – спросил он Питера.

Питер кивнул.

– Да, когда жарко, – уточнил он, прокашлявшись. – И когда делаю упражнения.

– Храпит? – доктор наконец повернулся к Рут. – В последнее время сильнее?

Рут крепко сцепила пальцы на коленях. Слова не шли из нее, боялась, что голос будет дрожать.

– Вы не заметили, он не стал выше? – Доктор переводил взгляд с одного на другого. – Ботинки не стали вдруг тесны?

Рут словно хлестнули. Ей в самом деле показалось, что Питер подрос, но этого ведь не могло быть. Он немного похудел, и этим она объясняла себе странную перемену в его внешности. Но он пожаловался и на башмаки, и не далее как неделю назад она купила ему новые сандалеты взаимен старых, вдрызг изношенных, и пару новых кроссовок.

Оказывается, у него синдром, какая?то форма гигантизма. Синдром Марфана, уточнил доктор, – редкое генетическое заболевание, наследственный дефект соединительной ткани. Встречается реже, чем может показаться.

– К слову, я прежде с таким синдромом не сталкивался, – признался он. И без улыбки добавил: – Но вам, в вашем возрасте, не о чем особенно беспокоиться.

Судя по всему, имея в виду, что скорее всего другие хвори прикончат его раньше.

Питер принял новости с неожиданным спокойствием.

В сущности, с таким недугом ведь ничего не поделаешь. Он регулярно делал эхокардиограмму, поскольку возможно было ухудшение стенок аорты, увеличение сердечной мышцы. (Как же это ужасно и при этом комично, если Питер умрет от того, что сердце его стало слишком велико, подумала Рут.) Но пока с ним все в порядке. Никаких лекарств ему не выписали, только рекомендовали по мере необходимости менять очки – раз в год или чаще.

Доктор закапал ему какие?то капли в глаза и вручил темные складные очки из картона, которые Питер послушно надел. Они оказались огромными, даже для его большой головы, и смотрелся он очень смешно.

На обратном пути в машине Рут искоса поглядывала на него. Когда они выехали из города и дорога свернула в лес, свет стал, как в старых картинах – в молодости они с Питером видели такие в кинотеатрах, – мерцающим и словно потрескивающим, тревожным. Но Питер казался безмятежным, тихо сидел в пассажирском кресле – так тихо, словно болезнь задела не только его зрение, но и способность говорить и даже думать.

Да, он не борец, подумала Рут тогда. Его сила – в выносливости, не в преодолении; его дар – принять, уступить и договориться, но не сопротивляться. Если бы ему сказали, что он скоро умрет, он принял бы и это – так же без жалобных стенаний или горечи. Питер не способен сердиться на тающий день.

Давным?давно, когда они были совсем молоды и любая проблема представлялась ей в свете «сейчас или никогда», она выпалила, что ненавидит его, так ненавидит, что просто видеть больше не желает.

Он покорно принял и это – совершенно не способный к самообману, не мог он представить, что Рут может так лгать себе, пусть и в запальчивости. Лишь грустно отвернулся. Та ссора чуть не разлучила их.

А теперь вот она глядит, как он потихоньку спускается, посматривая на гудящую внизу толпу ребят и учителей. И как так вышло, что они женаты так долго, уже больше полувека?

Наверное, он не заметит ее сейчас, но она все равно ему помахала.

К ее удивлению, он тут же нашел ее глазами, приветственно поднял руку и направился прямиком к ней.

 

* * *

 

Питер ушел сегодня рано – все равно с пяти утра ворочался без сна. Из них двоих проблемы со сном одолевали обычно Рут, а не его. Она почему?то все время не высыпалась. Но теперь Питер отчего?то все чаще и чаще ни с того ни с чего просыпался посреди ночи. Иногда он спускался вниз, выпивал стакан молока с шоколадным печеньем. Проснувшись, она чуяла аромат ванильных крошек в его дыхании.

Вчера, проснувшись в темноте, она почувствовала, что он тоже не спит.

Склонилась над ним: «Что с тобой?»

Глаза его были открыты. Он погладил ее по голове, большая ладонь тяжело провела по волосам.

Но ее тут же сморил сон, ответа она не услышала.

А когда утром открыла глаза, он уже ушел, спальня была залита ярким светом.

– Что?то не так? – спросила она его несколько дней назад. – В школе все хорошо?

– Лучше и не бывает, – ответил он. И все время был занят то одним, то другим, так что она подумала, он что?то недоговаривает.

Она знала, что не всегда может ему помочь в особо заковыристых школьных вопросах. Она легко выходила из себя, желая его защитить, исполнялась праведного гнева или впадала в отчаяние, советовала ему, что делать и чего не делать. Ей приходилось напоминать себе – особенно в прежние годы, когда терпения у нее было гораздо меньше, – что порой надо просто выслушать, а не терзать его своими страстными выплесками, сколь бы благими ни были ее намерения.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] В европейской системе размеров мужской обуви – 47 размер.

 

[2] Знаменитая сестра милосердия.