Алек Росс

Индустрии будущего

 

 

 

Посвящается моей жене Фелисити, благодаря которой наша семья дружно и уверенно стоит на земле, пока я витаю в облаках – куда дольше и чаще, чем надо бы

 

 

 

Предисловие к русскому изданию

 

 

Каждые десять лет в мире происходит массовое внедрение новых технологий, которые так или иначе влияют на нашу жизнь. Однако большинство из нас узнает про эти инновации только постфактум, тогда как наибольший выигрыш от новых технологий получают те, кто имеет прямое отношение к их созданию и внедрению.

Алек Росс в своей книге «Индустрии будущего» приоткрывает завесу над тем, как наш мир будет выглядеть в ближайшие двадцать лет. Проработав четыре года старшим советником госсекретаря США по инновациям, Росс делится с читателями своим ви́дением грядущих экономических и социальных перемен. По мнению автора, наиболее перспективными отраслями будущего станут робототехника, передовые медико‑биологические науки, кодификация денег, кибербезопасность и «большие данные». Экзокостюмы вернут парализованных к прежней жизни, рак будет излечим благодаря секвенированию генома, а на замену привычных нам доллару и евро придет компьютерный код. Примечательно, что Алек Росс не стремится идеализировать инновации будущего, а учитывает их недостатки и опасности. К примеру, электронные транзакции облегчат процесс покупок, но в то же время станут приманкой для разного рода интернет‑мошенников. А по мере своего развития геномика, с одной стороны, поможет разработать лечение для людей, склонных к суициду, а с другой – запустит появление искусственно сконструированных младенцев.

Я считаю, что эту книгу стоит прочитать каждому, независимо от должности, профессии и сферы деятельности. Вы сможете понять, как очередная волна инноваций повлияет на наше общество в целом и на каждого из нас в частности. К тому же благодаря этой книге вы получите реальное представление о том, как можно подготовить подрастающее поколение к успеху в мире растущей конкуренции и постоянных изменений.

 

Ольга Плаксина,

Председатель правления Группы «ИФД КапиталЪ»

 

Введение

 

Сумей приспособиться или умри – сегодня, как и всегда, это непреложный императив природы.

Герберт Уэллс. Разум, натянутый как тетива (1945)

 

Оборотная сторона глобализации

 

На часах три ночи, а я все еще вытираю шваброй гигантскую лужу на полу, от которой так и разит виски. Концерт кантри‑музыки в Чарлстоне, штат Западная Виргиния, закончился пару часов назад.

Стоит лето 1991 года, – только что завершился мой первый год в колледже. Большинство моих друзей из Северо‑Западного университета отправились проходить всякие крутые стажировки в юридических фирмах, управлениях Конгресса и инвестиционных банках Нью‑Йорка или Вашингтона, а я нанялся в бригаду из шестерых уборщиков, которая обслуживает мероприятия в Чарлстонском городском концертном зале, рассчитанном на тринадцать тысяч зрителей.

Ночное дежурство – это хуже любого джетлага. Приходится выбирать, начинается твой день с работы или заканчивается ею. Я просыпаюсь в десять вечера, делаю себе… м‑м‑м… ладно, назовем это завтраком, затем вкалываю с полуночи до восьми утра, а в три часа дня валюсь в постель.

Остальные пятеро из нашей команды – ребята неплохие, но сильно побитые жизнью. Один постоянно таскает в заднем кармане джинсов полулитровую фляжку водки, и к нашему «обеду», то есть к трем часам утра, она уже обычно пуста. Лишь один из нас примерно моего возраста – долговязый рыжий паренек из «низин» (hollows): так у нас называются долины, вьющиеся цепями среди холмов Западной Виргинии. Другим за сорок, за пятьдесят – то есть, по идее, они должны быть как раз сейчас на пике своего зарплатного потенциала.

Основная проблема с кантри‑концертами в Западной Виргинии в том, что здесь слишком много пьют. А нам, значит, приходится убирать последствия. Мы вшестером обходим арену, расставляя по кругу огромные пластиковые емкости с флуоресцирующим голубым очистителем, затем опрокидываем открытые бутыли на бетонный пол – и зал накрывает дикое шипение.

 

Последняя волна технологической революции и глобализации превратила одних из нас в победителей, а других – в проигравших. В числе первых оказались прежде всего венчурные инвесторы, предприниматели и высококвалифицированные специалисты, быстро сориентировавшиеся на стремительно растущих новых рынках и оценившие новые технологии. Но в число победителей вошли и миллиард с лишним жителей развивающихся стран, которые в одночасье превратились из бедняков в представителей среднего класса – ведь когда эти страны открылись миру и стали частью глобальной экономики, именно их относительно дешевая рабочая сила оказалась серьезным преимуществом.

А проиграли прежде всего жители тех регионов мира, где рабочая сила традиционно была дорогой, – например, Соединенных Штатов и Европы. Многие не сумели или не захотели повысить свою квалификацию, а без этого нельзя было угнаться за новыми темпами технологического прогресса и глобализации рынков. Ребята, с которыми я тер полы на полуночном дежурстве, оказались в числе проигравших в значительной степени из‑за того, что рабочие места на угольных шахтах Виргинии, на которые каждый из них еще недавно мог твердо рассчитывать, теперь были заняты машинами, а практически вся продукция, что в 1940–1980‑х годах производилась на многочисленных заводах штата, теперь изготавливалась в Мексике или Индии. И для моих товарищей по команде работа ночного уборщика была не просто летней студенческой подработкой, как для меня, – у этих парней в принципе оставалось не так уж много вариантов.

В юности я думал, что весь мир устроен примерно так же сурово, как жизнь в Западной Виргинии: тебе приходится напрягать все свои силы – нет, не чтобы двигаться все вперед и выше, а чтобы хотя бы сползать вниз помедленнее. Но лишь поездив по миру, я увидел, что, пока мой родной штат сползает в депрессию, множество других регионов поднимаются с колен.

С того момента, когда я орудовал шваброй на ночной арене, прошло два десятилетия. Я повидал мир и познакомился с руководителями самого высокого уровня – как в крупнейших технологических компаниях, так и в правительствах самых разных государств. Я служил старшим советником по инновациям у госсекретаря Хиллари Клинтон, причем эту должность она учредила специально «под меня», как только заняла свой пост. До того как начать работу у Клинтон, я был координатором политики в сфере технологий и СМИ при избирательном штабе Барака Обамы в ходе его кампании 2008 года. Кроме того, я восемь лет участвовал в управлении успешной социально ориентированной организацией в сфере технологий (я был одним из ее соучредителей). Моей задачей в Государственном департаменте было модернизировать дипломатические практики и отыскивать новые инструменты и подходы для решения внешнеполитических проблем. Клинтон наняла меня, чтобы я, по ее словам, «добавил немного инновационной волшебной пыли» в слишком уж традиционные методы работы Государственного департамента. Нам многое удалось сделать, и к 2013 году, когда я вслед за Клинтон покинул Госдепартамент, мой отдел с гордостью носил звание самого инновационного подразделения во всех министерствах и агентствах федерального уровня.

Мы разработали несколько весьма успешных программ, которые помогли решить сложнейшие и крайне неприятные проблемы в столь различных странах, как Конго и Гаити, а также в регионах на севере Мексики, где пограничные города находятся под полным контролем наркокартелей. И основой, и фоном всех этих действий была моя первоочередная задача: привлечение наиболее креативных американских предпринимателей к участию в решении вопросов дипломатической повестки США.

Большую часть этих лет я провел в дороге. Конечно, и до, и после службы в правительстве мне довелось повидать свет, но тысяча четыреста тридцать пять дней под руководством Хиллари Клинтон подарили мне возможность особенно пристально и четко рассмотреть силы, которые формируют наш мир. Я побывал в десятках и десятках стран, преодолев в общей сложности более полумиллиона миль – это как слетать до Луны и обратно, заскочив уж заодно и в Австралию.

Я видел роботов следующего поколения в Южной Корее, я видел, как появляются и развиваются банковские инструменты в таких регионах Африки, где и банков‑то никаких не было; я видел, как в Новой Зеландии используют лазеры для повышения урожайности в сельском хозяйстве, а украинские студенты разрабатывают изощренные программы, позволяющие переводить язык жестов глухонемых в слышимую речь.

Мне посчастливилось одному из первых увидеть новые технологии, которые будут внедрены лишь через несколько лет, но я до сих пор часто вспоминаю мои ночные дежурства и ребят, с которыми там познакомился. Время, которое я потратил на то, чтобы научиться видеть в глобальной перспективе силы, которые формируют наш мир, помогло мне ясно осознать, почему жизнь на моей малой родине, в холмах Западной Виргинии, стала постепенно такой трудной – и почему во многих других частях мира жизнь становится все лучше и лучше.

Мир, в котором я вырос – мир старой индустриальной экономики, – оказался радикально преобразован последней волной инноваций. Слагаемые этой истории теперь уже всем знакомы: технологии, автоматизация, глобализация.

Когда я учился в колледже в начале 1990‑х годов, процесс глобализации еще более ускорился, в результате чего пришел конец многим из тех политических и экономических систем, которые определяли вчерашнее мироустройство. Советский Союз распался, и вместе с ним развалилась система его стран‑сателлитов. Индия начала ряд либеральных экономических реформ, и на мировом экономическом поле появилось более миллиарда новых свободных агентов. Китай стал менять свою экономическую модель, создав новую форму гибридного капитализма, которая помогла вытащить из нищеты еще более полумиллиарда людей.

Возник Европейский союз. Заработало Североамериканское соглашение о свободной торговле (НАФТА), объединившее Соединенные Штаты, Канаду и Мексику в самую обширную на сегодняшний день зону свободной торговли в мире. В ЮАР пришел конец режиму апартеида, и Нельсон Мандела был избран президентом страны.

Пока я учился в колледже, мир только‑только начинал знакомиться с интернетом. Общественность получила доступ к Всемирной паутине, а также веб‑браузерам, поисковым системам и механизмам электронной коммерции. Amazon был зарегистрирован чуть ли не в тот самый день, когда я ехал на инструктаж на свою первую работу после колледжа.

В то время эти политические и технологические процессы не воспринимались мной как слишком уж значительные, но в результате изменений, произошедших, пока я рос в Западной Виргинии, и ускорившихся с появлением интернета, жизнь, которой мы жили всего двадцать лет назад, стала казаться древней историей.

Пусть у жителей моего родного города сегодня меньше карьерных возможностей, чем у их родителей, – и все‑таки они живут лучше, если взглянуть на это с точки зрения того, что можно приобрести на их зарплату сегодня и что нельзя было купить ни за какие деньги несколько десятилетий назад – в том числе более разнообразные и совершенные способы коммуникации и развлечения, более здоровую пищу, более безопасные автомобили и фантастические достижения медицины, которые на годы увеличивают продолжительность нашей жизни. Тем не менее им пришлось пройти через множество перемен – как положительных, так и отрицательных. И все же эти перемены меркнут по сравнению с тем, что сулит следующая волна инноваций, постепенно накрывающая все сто девяносто шесть стран на планете.

Наступление эпохи глобализации ознаменуется лавиной технологических, экономических и общественных перемен, столь же критических, как те, что потрясли мой родной город в ХХ веке, и те, что стали результатом появления интернета и цифровых технологий двадцать лет назад, когда я оканчивал колледж.

В таких, казалось бы, далеких друг от друга сферах экономики, как биотехнология, финансовый бизнес, военно‑промышленный комплекс и сельское хозяйство, – если вы можете вообразить себе какой‑то прорыв, то будьте уверены, кто‑то уже работает над тем, как доработать эту инновацию и монетизировать ее.

Даже сами регионы, где инновации пускают в коммерческий оборот, тоже множатся. В Соединенных Штатах новаторские идеи давно уже рождает не только Кремниевая долина, но и так называемый «Маршрут 128» (Route 128) в районе Бостона и «Научный треугольник» (Research triangle) Северной Каролины. Инновации приходят из Юты, Миннесоты и расположенных в Виргинии и Мэриленде пригородов Вашингтона (округ Колумбия). Ну и, разумеется, прогресс не ограничивается одной Америкой.

После многих лет роста, базирующегося на дешевой рабочей силе, обнадеживающие инновационные сигналы начинает подавать трехмиллиардное население Индонезии, Бразилии, Индии и Китая. Страны Латинской Америки, выходящие к Тихому океану, такие как Чили, Перу, Колумбия и Мексика, по‑видимому, поняли, какую позицию им следует занять в глобальной экономике. Европейские рынки труда наивысшей классификации порождают стартапы, которые заставляют Кремниевую долину зеленеть от зависти, а в крошечной Эстонии вся экономика, кажется, вообще стала электронной.

Инновации таким же образом преображают и Африку, где даже в лагерях беженцев в Конго такие простые технологии, как мобильный телефон, облегчают доступ людей к информации. Африканские предприниматели меняют лицо континента, стимулируя развитие и создавая новые предприятия, конкурентоспособные на мировом уровне.

Повсюду почувствовавшие свои возможности граждане и объединения граждан бросают вызов установленному порядку способами, которых никогда прежде нельзя было вообразить, – от создания новых бизнес‑моделей до свержения старых автократий.

В ближайшем будущем появятся роботизированные экзокостюмы, которые позволят парализованным ходить, и лекарства, которые полностью уничтожат те или иные формы рака; компьютерные программы будут использоваться и как международные валюты, и как глобальное оружие, способное уничтожить любую инфраструктуру на другом конце земного шара.

В этой книге будут описаны такие открытия, но она не просто поет хвалу выгодам инноваций. Технологические прорывы и связанное с ними накопление богатства не будут равномерными. Многие получат в результате большую выгоду. Некоторые – огромную выгоду. Зато сотням тысяч или даже миллионам придется сняться с насиженных мест. В отличие от предыдущей волны цифровой глобализации и инноваций, которая вытащила огромное число людей из бедности, создав множество недорогих рынков, волна, которая все выше поднимается сегодня, обрушится на средний класс во всех странах мира, и многим грозит возвращение к бедности. Предыдущая волна принесла с собой экономический подъем в целые страны и общества. Следующая заставит экономические системы этих отдаленных регионов влиться в русло реальной экономики, одновременно бросая вызов среднему классу в наиболее развитых странах.

Жители огромной части мира вновь начинают чувствовать неуверенность из‑за растущего уровня неравенства и экономической дестабилизации. Всепроникающее ощущение того, что найти свое место в мире или двигаться вперед становится все труднее, потрясает основы многих сообществ.

Инновации несут в себе и новые возможности, и новые опасности. Те же самые инструменты, которые способствуют беспрецедентным достижениям в области экономического и социального благосостояния, также облегчают задачу хакеру, который вознамерился украсть ваши персональные данные или взломать ваш банковский счет. Компьютеры, способные принципиально ускорить анализ различных правовых документов, могут критично уменьшить количество рабочих мест для квалифицированных юристов. Социальные сети могут создавать небывалые возможности для зарождения новых связей – но могут и стимулировать развитие новых форм тяжелых социальных неврозов. Цифровые транзакции облегчают процесс торговли – но они же открывают все новые и новые возможности для интернет‑мошенников.

Будучи студентом колледжа на заре интернет‑революции, я не имел ни малейшего понятия о будущем. Жаль, что в те годы у меня не оказалось под рукой книги вроде этой – книги, автор которой попытался бы популярно объяснить мне, что же будет дальше. Конечно, никто не всеведущ, но с годами мне повезло получить некоторое представление о том, что может скрываться за новым поворотом.

Эта книга – об экономике будущего. Она написана для всех, кто хочет знать, как захлестывающая нас волна инноваций повлияет на наши страны, наше общество – и на нас самих.

 

Детство в эпоху старой экономики

 

Для того чтобы понять, куда в будущем двинется глобализация, неплохо бы знать, как она начиналась. Свои детские годы я провел в Чарлстоне, штат Западная Виргиния. Этот город может служить просто образцовой моделью того, как в течение нескольких столетий мощно рос промышленный потенциал Америки – начиная как раз с тех самых закопченных виргинских угольных шахт, которые обеспечивали этот рост. Западная Виргиния поднялась на угле примерно так же, как Питтсбург вырос на стали, а Детройт – на автомобильной промышленности. И в самом деле, именно тесные связи с промышленным Севером со временем привели штат к отделению от более аграрного Юга, когда началась американская Гражданская война.

Западная Виргиния повторила судьбу других горнорудных центров Старого Света, вокруг которых возникли первые производственные базы промышленной революции. В Соединенном Королевстве такими базами стали Манчестер и Лидс, причем капитал для производства предоставили банкиры Лондона, а уголь привозили из Уэльса. В Германии производственным регионом стала Рурская область в долине Рейна. Уголь сюда везли из Восточной Германии и Польши.

Сегодня в фабрику мира превратились прибрежные регионы Китая, особенно районы вокруг Шэньчжэня и Шанхая. Уголь сюда поступает из западных областей Китая и Австралии. Аналогичным образом горнодобывающие районы на северо‑востоке Индии, турецкая Анатолия и бразильская Санта‑Катарина снабжают индустриальные базы собственных развивающихся экономик, а также других стран мира. В каждом из этих регионов добыча полезных ископаемых служит опорой для расширения экономических связей и возможностей – по крайней мере на какое‑то время.

Опираясь на угольную лихорадку Западной Виргинии, здесь также развились смежные отрасли промышленности, которые закрепили за штатом роль поставщика сырья – и это же в конечном счете стало предвестником его упадка. В начале ХХ века Чарлстон пережил еще один бум, на этот раз химический. В 1920 году компания Union Carbide Corporation построила в Западной Виргинии первый в мире нефтехимический завод.

После вступления Америки во Вторую мировую войну потребовались огромные количества синтетического каучука. Union Carbide, которая к тому времени стала самым крупным работодателем в Западной Виргинии и одной из десяти ведущих химических компаний мира, вошла в период роста, который продолжался еще много лет после войны. C 1946 по 1982 год доходы корпорации увеличились с примерно 415 миллионов долларов до более чем 10 миллиардов. В это время на предприятиях компании по всему миру было занято целых 80 тысяч человек – и около 12 тысяч из них работали в Западной Виргинии. И по мере того как росла компания, рос и процветал Чарлстон. К 1960 году его население увеличилось до 86 тысяч жителей – с довоенных 68 тысяч.

Немалая часть моих одноклассников были детьми инженеров‑химиков, работавших в компании. Их семьи часто были наиболее мобильными и космополитичными – они приезжали в город из лучших университетов страны и даже других стран. И в течение более чем 100 лет старая промышленная специализация Западной Виргинии: уголь, химикаты и пластмассы – сулила стабильный доход и обеспечивала надежную карьеру.

Наша семья обосновалась в Западной Виргинии, когда мой дед, Рэй Де Пауло, переехал туда из района угольных месторождений Колорадо во время Великой депрессии. Его среднюю школу закрыли из‑за нехватки средств, поэтому аттестаты об окончании просто раздали всем старшеклассникам, включая моего тогда 13‑летнего деда. К счастью для него, в те времена еще можно было заработать на жизнь, имея только бумажку об окончании средней школы.

Оказавшись в Западной Виргинии, мой дед стал тем, что мы нынче называем красивым словом «предприниматель». Он ходил от двери к двери, продавая телефонные аппараты (в ту пору люди только начинали ставить у себя дома телефоны). Он владел авторемонтной мастерской, управлял полем для гольфа, у него был ресторан, пекарня, парковка, а также клининговый бизнес – и большей частью этих своих предприятий он руководил из стеклянного «аквариума» вроде тех, в каких сидят управляющие свалками подержанных автомобилей.

Мой дед рано осознал одно из любопытных противоречий глобализации: общедоступная информация – это не только новые возможности, это еще и конкуренция, а она может пошатнуть почву у вас под ногами, и в конечном счете вы потеряете свое место в мире. Во времена моего деда Западная Виргиния, как и многие другие промышленные центры Америки, только начинала реализовывать выгоды своего положения. Но незаметные на первый взгляд минусы и риски этого процветания уже попали в поле зрения новых конкурентов, новых рынков и… новых машин.

Я очень хорошо помню, что примерно на полпути между Чарлстоном и адвокатской конторой моего отца лежал городок под названием Найтро. И каждый раз, проезжая этот самый Найтро, мы с братом и сестрой начинали хныкать и ерзать на сиденье из‑за отвратительного зловония, исходившего от химических заводов.

Наша мама крепко держала руль, старалась дышать как ни в чем не бывало и каждый раз приговаривала: «Это запах денег». Этот ужасный запах означал для нее только одно: производство на подъеме, на нем занято множество рабочих, и часть из них, несомненно, являются потенциальными клиентами ее мужа и нашего отца.

Во времена старой экономики деньги пахли так же ужасно не только в Найтро, но и, например, в Гэри, штат Индиана, в Ньюарке, штат Нью‑Джерси, и Батон‑Руже, штат Луизиана. Сегодня тот же самый запах окутывает промышленные объекты в Китае, Индии и Мексике, хотя его до сих пор можно ощутить и в некоторых старых промышленных центрах Америки.

Долину реки Канавха, которая протекает через Чарлстон, когда‑то называли Химической долиной. В течение почти целого столетия здесь была сосредоточена самая высокая концентрация химических производств в США: Union Carbide, DuPont, Monsanto, Food & Machinery Corporation (FMC) и многие‑многие другие.

По ночам расстилавшаяся внизу долина казалась декорацией из футуристического фильма: громоздящиеся стальные конструкции заводов, усыпанные крохотными точками огоньков. Полностью затянутое дымом ночное небо мерцало оранжевым заревом, и вся эта картина зловеще отражалась в реке – реке, в которой, разумеется, не водилось ни единой рыбешки или какой другой живности. В детстве я как‑то не задумывался, почему это так.

Город Найтро, расположенный в 14 милях вниз по реке от Чарлстона, получил название в честь нитроцеллюлозы, важного сырья для получения мощного взрывчатого вещества пироксилина. То есть это в самом прямом смысле был Город Большого Бума! Найтро построили, когда Америка наращивала военную мощь в канун Первой мировой и выяснилось, что армии Соединенных Штатов остро не хватает взрывчатых веществ. Правительство США инвестировало больше 70 миллионов долларов в строительство объекта, который получил название «Завод взрывчатки C», и соответствующей городской инфраструктуры. Война закончилась в ноябре 1918 года, сразу после того как была выпущена первая партия взрывчатки.

Но это была не последняя битва Найтро. В 1960‑е годы один из местных химических заводов, в то время принадлежавший компании Monsanto, разработал гербицид «Агент Оранж», который американские летчики распыляли над джунглями Вьетнама. Этот дефолиант вызывал массовое опадение листвы в тропических зарослях, что, в свою очередь, лишало убежищ вьетнамских партизан. Однако побочные эффекты сказались на здоровье более миллиона вьетнамцев и 100 тысяч американских солдат, а также стали причиной врожденных дефектов у более чем 100 тысяч детей.

Это был скверный бизнес, но на тот конкретный момент в том конкретном регионе моя мать была права: вонь заводов Найтро была запахом денег. Огромного количества денег. Однако затем денежный поток стал иссякать. И в конечном счете те же самые отрасли промышленности, благодаря которым возник Чарлстон и расцвела Западная Виргиния, привели их к упадку.

Что касается угледобычи, то в процессе механизации один оператор шахтерского комбайна лишил работы сотни углекопов. В химической промышленности глобализация означала, что капитаны бизнеса теперь могли строить заводы в тех странах и регионах, где экологическое законодательство было более мягким, а рабочая сила – более дешевой. И химические заводы ушли в Индию и Мексику.

Самым разумным решением для многих жителей Чарлстона стал переезд. С 1960 по 1990 год город потерял 40 % населения. К 1988‑му уровень безработицы в Западной Виргинии почти вдвое превышал средний национальный показатель. Детей инженеров в моей школе оставалось все меньше – их родители постепенно уезжали из штата или даже из страны.

Чарлстон и Западная Виргиния разделили судьбу множества городов и государств по всему миру, пострадавших от глобализации и постиндустриального упадка на рынке труда. Эти регионы, словно наручниками прикованные к своим сырьевым и промышленным отраслям, в течение многих лет процветали в условиях стабильного экономического роста. Но как только бум закончился, по ним ударила стремительная утечка капитала и населения. Заводы, которые когда‑то служили драйверами финансового развития, сегодня просто портят городской пейзаж своими дремлющими стальными силуэтами. Сталелитейные заводы Питтсбурга закрыты. Автомобильная промышленность Детройта столкнулась с конкуренцией со стороны Токио и Сеула, и в результате численность местного населения сократилась с 1,8 миллиона до 700 тысяч.

Но пострадали не только американские города. Английский Манчестер, первый промышленный город в мире, потерял в 1970‑е годы 50 тысяч рабочих мест. Угледобывающая промышленность Южного Уэльса пришла в упадок, последнее предприятие закрылось в 2008 году. Конкуренция разорила портовый город Марсель, заставив его население поредеть на 150 тысяч человек.

И к тому времени, как я поступил в колледж, единственным химикатом, произведенным в Западной Виргинии и гарантировавшим надежное рабочее место, был тот самый ярко‑синий очиститель, который наша команда неудачников разливала по загаженному полу Чарлстонского концертного зала.

 

Лицевая сторона глобализации

 

Но в то время как Западная Виргиния переживала десятилетия экономического упадка, те же самые силы глобализации и трудовой миграции оказывали положительное влияние на другие регионы. В Индии и Китае, общее число жителей которых составляет сорок процентов населения планеты, перемены были разительными.

За 30 лет (с 1982 по 2012 год) число живущих за чертой бедности в Индии снизилось с 60 до 22 % населения. Ожидаемая продолжительность жизни взлетела с 49 лет до 66‑ти. Во времена моего детства слово «Индия» ассоциировалось исключительно с матерью Терезой и вечным голодом. Сегодня страна – это прежде всего технологии, глобальная сфера услуг и быстро растущий средний класс.

В Китае изменения были еще более потрясающими: уровень бедности за тот же период рухнул с 84 до 13 %, из нищеты выбрались около 600 миллионов китайцев. Экономика страны выросла в 25 раз по сравнению с показателями 30‑летней давности, став второй по величине в мире после Соединенных Штатов.

То, что было скверно для индустриальной Америки и Европы, оказалось просто прекрасным для Индии, Китая и большей части остального мира. Потрясая основы образа жизни многих резидентов промышленных городов и государств Запада, глобализация и инновации содействовали экономическому росту развивающихся стран. Помимо этих последних, в выигрыше оказались и те предприниматели и государства по всему миру, которые воспользовались преимуществами волны технологических инноваций. Нашими самыми ценными товарами вместо соли и сахара, химикатов и топлива стали данные и услуги. Регионы, которые обеспечивают ими мир, сегодня находятся на вершине экономической пирамиды информации. В Кремниевой долине, лежащей в 250 милях от Чарлстона, было создано несколько триллионов долларов богатства, не говоря уже о том, что произведенная там продукция коренным образом изменила жизнь каждого читателя этой книги.

 

Отрасли будущего

 

Я знаю, какую книгу хотели бы прочитать родители или бабушки и дедушки в 1960‑е годы. В этой книге рассказывалось бы о том, чтó сделает с миром глобализация. Книга, которую мне хотелось бы прочесть больше 20 лет назад, когда я оканчивал колледж, рассказывала бы, что с нами сделает интернет и наступление цифровой эпохи. А книга, которую вы держите в руках, рассматривает постиндустриальные отрасли, которые станут драйверами экономических и социальных перемен в ближайшие 20 лет. Каждая из ее глав фокусируется на одной из ключевых отраслей будущего – робототехнике, передовых науках о жизни, программировании денег, кибербезопасности и «больших данных», а также на геополитических, культурных и поколенческих условиях, на фоне которых все эти отрасли возникают. Я выбрал именно эти отрасли не только потому, что они уже играют важную роль сами по себе, но также из‑за их симбиотической природы и потому, что в них можно увидеть отражение более глобальных тенденций.

В главах «А вот и роботы!» и «Будущее человеческого механизма» – это главы 1 и 2 – рассматриваются новейшие достижения в области робототехники и наук о жизни. Они кардинально изменят то, как мы работаем, да и весь наш образ жизни и окажут огромное – хотя и неравномерное – воздействие на все стороны нашего существования. По мере того как роботы начнут все чаще трудиться рядом с нами, в мировой экономике произойдет революция, вдохновленная искусственным интеллектом и машинным обучением, которая может оказаться столь же судьбоносной для рынка рабочей силы, как в свое время сельскохозяйственная, промышленная и цифровая революции. В то же время потрясающие достижения в области биологии подарят людям более здоровую и продолжительную жизнь лучшего качества, чем когда‑либо прежде, – и опять же не всем, а тем, кто сможет себе это позволить. Экономические выгоды робототехники и наук о жизни будут точно так же неравномерно распределены между людьми, как это происходит с инновациями: кто‑то вырвется вперед, а кто‑то может еще сильнее отстать. В ответ на эту угрозу «нового неравенства» нашему обществу предстоит разработать новые способы адаптации.

«Программирование денег, рынков и доверия» и «Когда программы превращаются в оружие» (главы 3 и 4) рассказывают о том, как повсеместное применение компьютерного кода в новых областях экономики – и в виртуальном, и в материальном мирах – преобразит две сферы, которые испокон веков были монополизированы государством: деньги и вооруженные силы. Стремительный прогресс часто приносит с собой некоторое снижение стабильности. Программирование в торговле уже подарило пресловутому маленькому человеку в любой точке мира новые возможности получать, хранить, тратить или переводить деньги. В то же время со своего наблюдательного пункта в кабинете госсекретаря Клинтон и зале оперативных совещаний Белого дома мне ясно виделось будущее отрасли, которая прошла путь от небольшой побочной функции информационных технологий до одной из наиболее быстрорастущих и разрушительных индустрий в мире: применение программного кода в качестве оружия. Сочетание этих факторов может сулить новые возможности, но оно также увеличивает риск злонамеренных действий, направленных на то, чтобы нанести системный ущерб международной экономике.

«Данные – сырье информационной эпохи» и «География будущих рынков» (главы 5 и 6) повествуют как об открытости, которой способствуют «большие данные», так и об ограничениях, которые геополитика наложит на мировой рынок. Земля была сырьем сельскохозяйственной эпохи, железо – индустриальной, а данные – это сырье информационной эры. Интернет сегодня представляет собой океан перепутанной, беспорядочной информации, но теперь появился способ систематизировать эту информацию и извлечь из нее актуальные для бизнеса крупицы. «Большие данные» превращаются из инструмента, в первую очередь используемого в целевой рекламе, в инструмент, который имеет практическое применение в различных секторах корпоративной экономики и способствует решению хронических социальных проблем.

Отрасли будущего одновременно станут и создаваться с учетом текущей геополитической структуры, и трансформировать ее. В XX веке доминировало разделение политических систем и рынков на левые и правые. В XXI веке доминирует разрыв между открытыми и закрытыми политическими и экономическими моделями. Новая конкуренция и политическая необходимость создали по всему миру ряд гибридных моделей, и эти последние две главы рассматривают то, какие рынки окажутся в будущем источниками устойчивого роста и инноваций, и то, как руководителям предприятий сделать осознанный выбор при вложении своего времени и своих ресурсов.

На протяжении всей книги мы будем обсуждать конкурентоспособность – что именно требуется для процветания обществ, семей и отдельных лиц. Самые продвинутые страны и предприятия мира начинают приходить к согласию в вопросе о том, как лучше всего подпитывать свой главный ресурс: людей. И нет более явного показателя инновационной культуры, чем положение женщин. Полная интеграция и расширение прав и возможностей женщин в экономической и политической сферах – это наиболее важный шаг, который только может предпринять страна или компания для усиления своей конкурентоспособности. Общества, которые не преодолевают культурное отставание в отношении женщин, следующая волна инноваций просто собьет с ног. Страны, имеющие наиболее жесткую ограничительную позицию по этому вопросу, уже остались за бортом самой недавней волны инноваций, и в отсутствие кардинальных изменений им не стать очагом для отраслей и предприятий будущего. Инновации не рождаются в атмосфере запретов, а инновационные компании постараются держаться подальше от стран, проводящих регрессивную гендерную политику.

Наконец, эта книга бросает взгляд в будущее в попытке рассмотреть, какие перемены мы можем инициировать в жизни наших детей, чтобы наилучшим образом подготовить их к успеху в мире растущей конкуренции и постоянных изменений. Воспитание детей – наиболее важная задача, которая только может стоять перед человеком, и наши дети, став взрослыми, унаследуют мир, который будет сильно отличаться от нашего. Мы можем обратиться к знаниям инноваторов, о которых рассказывается на этих страницах, чтобы подготовить себя и своих детей к тому, что принесет с собой экономика будущего, – к экономике, которая начинается прямо сейчас.

 

 

Глава первая

А вот и роботы!

 

Поприветствуем новых помощников: сначала они отберут у нас работу, а потом будут преданно заботиться о нас! В течение ближайших десяти лет человеческое общество будет кардинально меняться – человеку придется учиться жить бок о бок с роботами.

 Рекорд ожидаемой продолжительности жизни принадлежит Японии. Иными словами, в этой стране больше всего людей доживают до глубокой старости. Естественно, в Японии также рекордная доля пожилого населения, и страна вовсе не собирается молодеть. Продолжительность жизни в Японии на сегодняшний день составляет примерно 80 лет для мужчин и 87 для женщин, а в течение следующих 45 лет, как ожидается, возрастет до 84‑х и 91‑го соответственно. Также ожидается, что с 2010 по 2025 год число японских граждан старше 64 лет увеличится на семь миллионов. Сегодня в верхней возрастной категории находится четверть населения страны. К 2020 году, по прогнозам, этот показатель возрастет до 29 процентов, а к 2050‑му достигнет 39 %.

 И всем этим весьма немолодым людям потребуется уход. Однако низкий уровень рождаемости в современной Японии означает, что один из ключевых принципов традиционного японского семейного уклада – почтительная и преданная забота о своих бабушках, дедушках, прабабушках и прадедушках – однажды перестанет работать. Внуков и правнуков просто‑напросто не хватит.

 Учитывая неизменно строгую иммиграционную политику Японии, направленную на удержание на определенном уровне числа рабочих мест в стране, иностранные работники тоже не решат проблему. По прогнозам Министерства здравоохранения, труда и социального обеспечения, к 2025 году Японии потребуется четыре миллиона сиделок для пожилых людей. На данный момент в наличии имеется 1,49 миллиона. Япония выдает всего 50 тысяч рабочих виз в год, так что, если только не случится каких‑нибудь драматических перемен, цифры никак не сойдутся.

 Эта нехватка рабочей силы жестоко ударит по такой отрасли сферы услуг, как уход за пожилыми людьми; и при этом среди сиделок очень высокая текучка кадров – это связано и с низкой заработной платой, и с большим травматизмом (прежде всего вызванным тем, что лежачих пациентов приходится поднимать на руки, сажать и т. п.).

 И тут на сцену выходят роботы.

 Наших будущих сиделок прямо сейчас разрабатывают на японских заводах. Подобно тому как в 1970‑е годы японские компании заново изобрели автомобиль, а в 1980‑е – бытовую электронику, сегодня они преображают идею семьи. Роботы, которые фигурировали в кино и мультфильмах 1960‑х и 1970‑х годов, станут реальностью к 2020‑м.

 Конкурирующие японские компании Toyota и Honda используют свой опыт в машиностроении при создании нового поколения роботов. Toyota изобрела помощницу сиделки по имени Робина – она смоделирована по образцу Рози, мультяшного робота‑няни и домработницы из американского комедийного научно‑фантастического мультсериала «Джетсоны»; Робина – член семьи «Партнер Робот», линейки роботов, призванных заботиться о представителях все увеличивающегося пожилого населения мира. Масса Робины – 60 килограммов, а рост – 1,2 метра; она может общаться посредством слов и жестов. У нее широко посаженные глаза, прическа каре и пышная белая юбка из металлизированной ткани.

 Брат Робины по имени Гуманоид – многофункциональный помощник для работы по дому. Он умеет мыть посуду, ухаживать за вашими родителями и даже может организовать импровизированный концерт: одна модель умеет играть на трубе, другая на скрипке. С виду обе версии – почти двойники C‑3PO из «Звездных войн», разве только корпус у них ослепительно‑белый, а не золотой.

 Honda нанесла ответный удар, создав Асимо (имя робота – аббревиатура английских слов «продвинутый шаг в инновационной мобильности»), полнофункционального гуманоида, который выглядит как застрявший на Земле инопланетный астронавт в 1,2 метра высотой. Асимо достаточно «умен», чтобы распознавать человеческие эмоции, движения и речь. Оснащенный глазами‑камерами Асимо может выполнять голосовые команды, пожимать руки и отвечать на вопросы кивком или голосом. Он даже кланяется, приветствуя собеседника, то есть демонстрирует прекрасные японские манеры. Ухаживая за пожилым пациентом, Асимо способен выполнять целый ряд задач, – начиная с того, что поможет хозяину встать с постели, и кончая тем, что поддержит простую беседу.

 Honda также сосредоточила большие усилия на разработке роботизированных конечностей и вспомогательных устройств (а не только «самостоятельных» роботов). Придуманное компанией устройство под названием «Помощь при ходьбе» (Walking Assist) крепится на ногах и спине у человека с ослабленными мышцами ног и добавляет им мощности, чтобы можно было передвигаться самостоятельно. В будущем Honda начнет также производить роботизированные предплечья и кисти. Она поставила себе целью ни много ни мало поставить на ноги людей, ограниченных в движении, а пожилым и хрупким помочь вновь вспомнить скорость и гибкость своей молодости.

 Таких крупных игроков, как Toyota и Honda, теснит множество других японских компаний. Предприятие Tokai Rubber Industries совместно с научно‑исследовательским институтом RIKEN недавно представило «робота для интерактивного физического ухода» (RIBA), который может осторожно поднимать и опускать людей весом до 70 кг; он похож на гигантского улыбающегося медведя и покрыт мягкой искусственной кожей во избежание травм или физического дискомфорта пациента. Кроме того, японская компания AIST, занимающаяся промышленной автоматизацией, создала робота по имени Паро, который имеет облик детеныша гренландского тюленя, обтянутого мягким белым мехом. Паро имитирует многие особенности домашнего питомца. Он предназначен для людей, которые слишком слабы, чтобы заботиться о настоящем живом питомце, или живут в условиях, которые не позволяют завести домашнее животное, например в доме престарелых. Робот «любит», когда его берут на руки, «сердится», когда его шлепают, и не прочь вздремнуть. Увидев Паро несколько лет назад в Японии во время экскурсии, посвященной инновациям в робототехнике, президент США Барак Обама инстинктивно потянулся и погладил робота по голове и спине. Похожий на симпатичную плюшевую игрушку «зверек» стоит, однако, шесть тысяч долларов и классифицируется правительством США как медицинское устройство второго класса.

 Япония уже сегодня является мировым лидером в области робототехники – здесь работают 310 тысяч промышленных роботов из 1,4 млн существующих в мире. Она сосредоточивает внимание на роботах для ухода за пожилыми людьми лишь отчасти потому, что вынуждают обстоятельства, но отчасти и потому, что это единственная страна, которая может позволить себе направить такие огромные и передовые промышленные ресурсы на увеличение продолжительности жизни человека. Но способны ли роботы в самом деле ухаживать за людьми?

 Ни частный, ни государственный секторы Японии в этом не сомневаются. В 2013 году японское правительство выделило 24,6 миллиона долларов компаниям, специализирующимся на роботизированных устройствах ухода за пожилыми людьми. Министерство экономики, торговли и промышленности Японии в мае 2013 года выбрало 24 компании, которым оно готово предоставить субсидии, покрывающие от половины до двух третей затрат на исследования и разработку роботов‑сиделок. Среди задач, которые должны будут выполнять эти машины, например, такие: помогать престарелым пациентам передвигаться из комнаты в комнату, приглядывать за теми, кто плохо ориентируется в пространстве, и развлекать их играми, песнями и танцами.

 Тем не менее тут еще немало сложностей. С технической стороны по‑прежнему сложно создать робота, способного выполнять такие глубоко интимные процедуры, как купание пациента или чистка ему зубов. К тому же большинство японских компаний, которые сейчас занимаются созданием таких роботов, исторически специализировались на изготовлении промышленных двигателей и электроники. Налаживание эмоциональной связи, которая является критическим элементом ухода за пожилыми людьми, – для них совершенно новая область исследований. Определенные усовершенствования постепенно происходят, но все же некоторые специалисты – например, профессор Массачусетского технологического института Шерри Таркл, занимающаяся социальными исследованиями в области науки и техники, – сомневаются в том, сумеют ли пациенты в конце концов наладить истинную эмоциональную связь с роботом‑сиделкой. Таркл предупреждает: «Чтобы идея дружбы с искусственным интеллектом стала для нас новой нормой, нам придется измениться самим, и в этом процессе предстоит полностью перестроить систему человеческих ценностей и суть человеческих отношений». Если роботы‑сиделки станут распространенным явлением, полагает она, они могут еще больше увеличить пропасть между младшим и старшим поколениями. «Дело же не только в том, что пожилому человеку нужно говорить с молодыми, – объясняет Таркл, говоря о новейших роботах, которые якобы могут поддержать беседу. – Дело еще и в том, что молодым надо больше слушать стариков. Мы проявляем слишком мало интереса к тому, что могут рассказать наши старшие товарищи. А теперь мы своими руками создаем механизмы, которые будут в буквальном смысле пропускать их истории мимо ушей».

 И чисто технические вопросы (как сделать робота, который сможет почистить человеку зубы?), и сложные психологические проблемы (смогут ли – и должны ли – сформироваться эмоциональные связи между человеком и роботом?) одинаково важны. И все же прикладная робототехника в Японии продолжает развиваться, а различные ответы на эти вопросы, скорее всего, будут все чаще предлагаться в самое ближайшее время. Учитывая то, как мало в стране сиделок, я полагаю, что роботы неизбежно станут постоянным элементом системы японской семьи.

 Если стареющей нации удастся решить эту проблему и появление роботов‑сиделок благотворно скажется на ее экономике, то в скором времени мы увидим такие же устройства на мировом рынке, а это чревато далеко идущими последствиями.

 Большинство промышленно развитых стран мира находится на грани вступления в период масштабного старения, и ситуация в них скоро начнет повторять происходящее в Японии. Во всех 28 членах Европейского союза население постепенно становится все старше, и в предстоящие десятилетия доля граждан Европы в возрасте от 65 лет и старше вырастет с 17 до 30 %. Китай уже вступает в период продвинутого старения, хотя еще является развивающейся страной. Несмотря на то что политика «одна семья – один ребенок» постепенно уходит в прошлое, демографическая ситуация в Китае сейчас представляется не вполне стабильной. Китайские женщины рожают в среднем по 1,4 ребенка, что значительно ниже коэффициента замещения 2,1, вследствие чего достаточного числа молодых людей, способных обеспечить нужды пожилых, также не предвидится. Ярким исключением являются Соединенные Штаты, где иммиграционная политика частично смягчает последствия старения населения.

 По мере того как население развитых стран продолжает стареть, рынок для тех самых японских роботов все разрастается. И роботы‑сиделки, наряду с роботизированными конечностями и частями тела, могут оказаться просто первой волной потока новых сложных роботов, которые хлынут в нашу повседневную жизнь. Роботы станут одной из немногочисленных технологий, которая распространится не от молодых потребителей к более взрослым, а наоборот – в первую очередь через пожилых пользователей к молодым поколениям, и бабушки будут хвастаться своими новенькими суперсовременными гаджетами перед детьми и внуками.

 

 География робототехники

 

Степень роботизации в различных странах будет очень разной. Богатым и бедным гражданам в разной степени доступны плоды технологического прогресса, то же самое происходит с более и менее благополучными странами.

 Несколько государств уже стали лидерами спроса на роботов. Около 70 % от общего объема продаж таких устройств приходится на Японию, Китай, США, Южную Корею и Германию – это «большая пятерка» робототехники. При этом Япония, Соединенные Штаты и Германия доминируют в сфере дорогостоящих промышленных и медицинских роботов, а Южная Корея и Китай являются основными производителями менее дорогих устройств, ориентированных на широкого потребителя. Хотя наибольший объем продаж роботов зафиксирован в Японии, Китай представляет собой самый быстрорастущий рынок – каждый год начиная с 2005‑го продажи роботов в стране увеличиваются на 25 %.

 Существует довольно серьезный разрыв между «большой пятеркой» и остальным миром. Эти страны намного опережают всех, поскольку выступают и потребителями, и производителями роботов. Вот иллюстрация: количество промышленных роботов, производимых в Южной Корее, стране с населением в 50 миллионов человек, в несколько раз превышает таковое в Южной Америке, Центральной Америке, Африке и Индии, вместе взятых, чья общая численность населения достигает 2,8 миллиарда. Россия, несмотря на свою мощную индустриальную базу, вообще не является игроком на рынке робототехники. Она не производит и не покупает роботов в сколько‑нибудь значительных количествах, а продолжает заниматься добычей природного газа, нефти, железа, никеля и их переработкой на заводах, которые выглядят и функционируют так, как и в 1970‑х, и в 1980‑х годах.

 Сравнительный отрыв «большой пятерки» в будущем может даже увеличиться, ибо именно эти страны, скорее всего, внедрят следующее поколение робототехники в общественной, рабочей сферах и в домашнем быту. Им будут принадлежать самые известные бренды потребительских роботов, и они обеспечат программное обеспечение и сети, из которых сложится экосистема робототехники. Когда я думаю об этом симбиозе, мне вспоминается интернет 1990‑х годов – не только обращенные к потребителю интернет‑компании, которые появлялись и функционировали в Кремниевой долине, но и производители сетевого оборудования, такие как Cisco Systems и Juniper Networks. Сегодня общее количество сотрудников Cisco и Juniper достигает 85 тысяч, а рыночная стоимость – 154 миллиардов долларов. Те же самые типы внутренних систем появятся и в индустрии робототехники. А страны «большой пятерки» будут получать прибыль от своих высокооплачиваемых рынков труда и растущего богатства – безусловных выгод передовой позиции по сравнению со 191‑й страной мира. Они, можно сказать, породят Cisco и Juniper от робототехники.

 Что любопытно, менее развитые государства, выходя на рынок робототехники, пожалуй, могут перескочить несколько ступеней. Странам Африки и Центральной Азии удалось перейти прямо к сотовым сетям, пропустив этап стационарной телефонизации, и, возможно, таким же образом они смогут сделать большой скачок в робототехнике, не развивая сначала мощную промышленную базу.

 Хорошим примером может послужить Африканская робототехническая сеть (African Robotics Network) АФРОН. Это сообщество частных лиц и учреждений организовывает по всему континенту мероприятия и проекты в сфере робототехники, образовательные, научные и индустриальные. С помощью таких инициатив, как, например, «Конкурс десятидолларовых роботов» (10 Dollar Robot Challenge), АФРОН способствует развитию крайне доступного робототехнического образования. Победителем одного из таких конкурсов стал «РобоАрм», проект нигерийского Университета Обафеми Аволово, – эта напоминающая руку конструкция сделана из пластика и работает на найденных на свалках и отремонтированных электромоторчиках. Способность придумывать недорогие вещи, учитывая дефицит материалов, лежит в основе концепции экономных инноваций, которые мы обсудим в главе 6.

 По мере того как распространяется робототехника, то, до какой степени та или иная страна преуспеет в эпоху роботов, будет отчасти зависеть от культуры – от того, насколько люди готовы впустить роботов в свою жизнь. Западные и восточные культуры смотрят на роботов весьма по‑разному. Дело не только в том, что у Японии есть острая экономическая потребность в роботах и технологические ноу‑хау: у этой страны имеется также и культурная предрасположенность для роботизации. Синтоизм, древняя религия, которую исповедуют 80 % японцев, включает элементы анимизма, согласно которому душой наделены не только люди, но и неодушевленные (с западной точки зрения) предметы. Вследствие этого японская культура, как правило, более открыта для идеи роботов‑помощников и роботов‑компаньонов, чем культура Запада, которая рассматривает их как бездушные машины. В культуре, где грань между неодушевленным и одушевленным столь тонка, на робота с большей готовностью будут смотреть как на члена общества, а не просто как на полезное (а то и опасное) устройство.

 В западной культуре ситуация совершенно иная: ужасная мысль о том, что однажды человечество создаст искусственное существо и не сможет его контролировать, пронизывает западную литературу, породив за долгие века длинную череду страшных и предупреждающих сказок. Прометей был осужден на вечные муки в наказание за то, что даровал людям огонь. Когда Икар вознесся слишком высоко, солнце растопило воск на его высокотехнологичных крыльях, и он встретил свою смерть, рухнув с неба. В романе Мэри Шелли «Франкенштейн» гротескное создание доктора Франкенштейна сеет в мире хаос и в конечном итоге обрекает собственного создателя на гибель (а кинозрителя – на бесконечное созерцание все новых второсортных ремейков первого киношедевра).

 Восточная культура совершенно не пропитана подобным страхом. Культурная динамика Японии, представляющая в значительной степени культурную динамику большей части Восточной Азии, не обременяет индустрию робототехники никаким культурным багажом, позволяя ей стремительно развиваться. Объем инвестиций в эту отрасль свидетельствует об интересе общества к роботам, факультетов и департаментов автоматики в китайском научном сообществе становится все больше, их специалисты весьма уважаемы. В университетах Китая уже больше сотни факультетов автоматики, а в Соединенных Штатах – лишь около 80‑ти, несмотря на то что университетов в США больше.

 В Южной Корее к обучающим роботам относятся положительно; в Европе – скорее отрицательно. Как и в случае с уходом за престарелыми, в Европе роботы рассматриваются как машины, а в Азии – как потенциальные спутники жизни. В Соединенных Штатах этот вопрос находится вне фокуса общественного внимания, поскольку иммиграционная система облегчает приток новой и низкооплачиваемой рабочей силы, которая занимает места в тех сферах, которые в других странах могли бы быть заняты роботами‑помощниками. В других регионах мира позиция по этому вопросу зачастую оказывается промежуточной. Недавно проведенное на Ближнем Востоке исследование показало, что люди не стали бы возражать против того, чтобы человекоподобный робот убирал в доме, но с неприязнью относятся к идее выполнения роботами более персональных и важных задач, таких как обучение.

 

 Как сделать из робота человека

 

Первая волна замещения человеческой рабочей силы средствами автоматизации и робототехники началась в тех областях, где часто требовалось выполнять опасную, грязную и монотонную работу, которая почти не предполагала взаимодействия с людьми. Но затем роботы все чаще и чаще стали претендовать на рабочие места в сфере услуг, где требуются навыки общения с человеком. Рабочие места в сфере услуг, которые на предыдущем этапе глобализации были обычно гарантированы, теперь оказались под угрозой, поскольку последние прорывы в области робототехники и программирования вдруг показали, что задачи, которые, как еще недавно считалось, остаются исключительной прерогативой человека – быстрое ситуационное реагирование, пространственное мышление и мгновенное ориентирование, понимание контекста и человеческих суждений, – становятся под силу и роботам.

 Это оказывается возможным благодаря совпадению двух ключевых событий: прогресса в моделировании пространства убеждения и совершенствовании связей между роботом и облаком. Термин «пространство убеждения» обозначает математическую структуру, которая позволяет статистически моделировать интересующие нас условия и прогнозировать наиболее вероятные результаты. В общем и целом речь идет о приложении алгоритмов для понимания новых или смешанных контекстов. Роботу моделирование пространства убеждений открывает новые возможности для ситуационной осведомленности. Оно помогает совершать такие действия, как умение схватить предмет, – когда‑то это было нелегкой задачей для робота. До недавнего времени пространство убеждений было слишком сложным для удовлетворительного вычисления, причем задачу усложняло еще и то, что для анализа был доступен очень ограниченный объем опыта роботов. Но достижения в области анализа данных (о которых мы поговорим в главе 5) в сочетании с увеличивающимися по экспоненте объемами эмпирических данных позволили программистам разработать роботов, которые сегодня могут взаимодействовать с окружающей средой, используя разумные суждения.

 Начавшийся в последнее время экспоненциальный рост данных в значительной мере обусловлен развитием «облачной робототехники» – этот термин был введен исследователем из Google Джеймсом Куфнером в 2010 году. Робот, подключенный к облаку, имеет доступ к огромным массивам данных и общему опыту других устройств, с помощью которых он может совершенствовать понимание собственного пространства убеждений. До того как стало возможным подключение к облаку, у каждого робота был доступ к очень ограниченному набору данных – он состоял либо из его собственного опыта, либо из знаний небольшой группы роботов. Они представляли собой изолированные электронные устройства, их возможности были ограничены аппаратными средствами и программным обеспечением, имеющимися в самом устройстве. Но теперь, объединившись в сеть и постоянно оставаясь подключенными к облаку, роботы могут впитывать опыт любого другого робота‑«родственника», «обучаясь» ускоренными темпами. Представьте себе нечто вроде квантового скачка, который совершила бы человеческая культура, если бы мы все вдруг сумели напрямую подключиться к знаниям и опыту остальных жителей планеты – если бы, принимая решение, опирались не только на свой ограниченный опыт, но и на опыт миллиардов других людей. «Большие данные» сделали возможным такой квантовый скачок в когнитивном развитии роботов.

 Другой важный прорыв связан с материаловедением – появилась возможность изготавливать роботов из принципиально новых материалов. Теперь больше не обязательна броня алюминиевого корпуса, ставшая визитной карточкой C‑3PO или R2‑D2. Тела сегодняшних роботов можно делать из силикона или даже из шелковой нити, и эти материалы придают им до жути естественный вид. Появление крайне гибких компонентов, таких как воздушные мышцы (распределяющие питание по трубкам, в которых содержится воздух под давлением), электроактивные полимеры (которые изменяют размер и форму робота, когда их стимулируют электрическим полем) и феррожидкости (коротко говоря, магнитные жидкости, которые помогают сделать движения более человекоподобными), приводит к созданию роботов, в которых вы, возможно, даже не заметите ничего «искусственного» – почти как киборг в исполнении Арнольда Шварценеггера в «Терминаторе». Электронная имитация гусеницы, разработанная исследователями Университета Тафта для выполнения таких разнообразных задач, как обнаружение противопехотных мин или диагностика заболеваний, даже подвержена биологическому разложению – прямо как мы с вами.

 Кроме того, роботы еще никогда не бывали столь огромными и одновременно столь миниатюрными, как сегодня. Нанороботы, которые пока еще находятся на ранних стадиях разработок, обещают будущее, в котором автономные машины в масштабе 10^‑9 метров (это гораздо, гораздо мельче песчинки) смогут диагностировать и лечить заболевания человека на клеточном уровне. На другом конце спектра – крупнейший в мире ходячий робот немецкого производства: огнедышащий дракон длиной 15 метров, весящий 11 тонн и содержащий более 80 литров искусственной крови. Пока что он участвует в одном из немецких народных фестивалей.

 Новые достижения не замедлят последовать. Не одно только правительство Японии выделяет на робототехнику все больше ресурсов. Президент Обама запустил в 2011 году Национальную робототехническую инициативу, призванную стимулировать разработку роботов для автоматизации промышленности, помощи пожилым, а также для военных целей. Программа, которая контролируется Национальным научным фондом, заключила контрактов более чем на 100 миллионов долларов. Франция также запустила подобную программу, пообещав 126,9 миллиона долларов на то, чтобы развить собственную индустрию и догнать Германию. Швеция выделила миллионы на финансирование физических и юридических лиц посредством премий за достижения в сфере инноваций, таких как учрежденная в 2011 году «Роботдален» («Долина роботов»).

 Частный сектор вкладывает в дело все больше и больше средств. В декабре 2013 года фирма Google приобрела Boston Dynamics – ведущую робототехническую компанию, имеющую контракты с Пентагоном. Также она купила компанию DeepMind, которая была основана в Лондоне вундеркиндом Демисом Хассабисом и тоже занимается искусственным интеллектом. В детстве Хассабис завоевал второе место в мировом рейтинге шахматистов в возрасте до 14 лет, а когда он получал докторскую степень по когнитивной неврологии, журнал Science назвал его новую биологическую теорию работы воображения и памяти в головном мозге одним из десяти самых важных научных прорывов года. Демис и его коллеги в DeepMind фактически создали компьютерный эквивалент зрительно‑двигательной координации – в робототехнике еще никто и никогда такого не добивался. Демис показал мне, что научил свои компьютеры играть в старые видеоигры на приставке «Атари 2600» так же, как в них играют люди, – глядя на экран и корректируя собственные действия посредством нейронных процессов, реагирующих на манипуляции противника. Он научил компьютеры думать примерно так же, как это делают люди. А теперь Google, купивший DeepMind за полмиллиарда долларов, применяет ее опыт в области машинного обучения и нейросистем к алгоритмам, которые разрабатывает, отвоевывая свою нишу в робототехнике.

 Большинство частных исследований и разработок в области робототехники ведется в крупных компаниях (например Google, Toyota и Honda), но объемы венчурного финансирования робототехники растут с огромной скоростью. Всего за три года они увеличились почти вдвое – со 160 миллионов долларов в 2011 году до 341 миллиона в 2014‑м. За первый же год инвестирования Grishin Robotics, фонд посевных инвестиций, управляющий 25 млн долларов, подверг аудиту более 600 стартапов, прежде чем выбрать восемь из них, которые сегодня и находятся в его портфеле. Новый израильский венчурный фонд Singulariteam быстро направил два транша по 100 миллионов долларов каждый на развитие робототехники и искусственного интеллекта на ранних стадиях. Привлекательность для инвесторов очевидна: рынок потребительских роботов в 2017 году может составить 390 миллиардов долларов, а промышленных – 40 миллиардов к 2020‑му.

 Поскольку технологии продолжают совершенствоваться, в настоящее время ведутся споры о том, насколько радикально преобразят человеческую жизнь высокотехничные роботы и превзойдут ли они нас в конечном счете. Одна из точек зрения такова, что это неизбежно; другая заключается в том, что они не могут с нами соперничать; третья – что человек и машина могли бы слиться воедино. В робототехническом сообществе будущее технологии тесно связано с понятием сингулярности – теоретической точки во времени, когда искусственный интеллект сравнится с человеческим или превзойдет его. Если случится последнее, то, конечно, совершенно неясно, какими будут отношения роботов и людей. (Во вселенной Терминатора после достижения сингулярности обладающая самосознанием компьютерная система принимает решение уничтожить человечество.) Сторонники сингулярности считают, что инвестиции в робототехнику благоприятно повлияют не только на годовой баланс корпораций – они коренным образом улучшат благосостояние людей, позволив нам вычеркнуть из своей жизни рутинные задачи и заменять больные или стареющие части тела. Мнения технологического сообщества о том, хороша или плоха сингулярность, глубоко разнятся, – один лагерь полагает, что она будет способствовать улучшению человеческой жизни, а другой, столь же обширный, считает, что она повлечет за собою мрачное будущее, в котором люди станут рабами машин.

 Но достижима ли сингулярность на самом деле?

 Те, кто считает, что это так, указывают на несколько ключевых факторов. Во‑первых, они утверждают, что действие закона Мура, который гласит, что вычислительная мощность чипа будет удваиваться каждые два года, пока что не показывает признаков замедления. Закон Мура в такой же степени относится к транзисторам и технологиям, которые управляют роботами, как и к компьютерам. Добавить к этому стремительный прогресс в машинном обучении, анализе данных и облачной робототехнике, и становится ясно, что сфера ИТ будет все так же быстро совершенствоваться. Те, кто выступает за сингулярность, расходятся лишь в том, когда она будет достигнута. Математик Вернор Виндж предсказывает, что это произойдет к 2023 году; футуролог Рэй Курцвейл говорит о 2045‑м. Но вопрос, определяющий всю суть сингулярности, таков: существует ли предел тому, насколько могут продвинуться технологии?

 Те, кто отрицает возможность сингулярности, называют несколько причин. Прорыв в программном обеспечении, необходимый для достижения сингулярности, требует детального понимания человеческого мозга, но наше относительное невежество касательно базовой нейронной структуры мозга препятствует развитию программного обеспечения. Более того, в то время как слабый искусственный интеллект, который позволяет роботам разве лишь специализироваться на конкретной функции, развивается в настоящее время по экспоненте, мощный искусственный интеллект, позволяющий демонстрировать подлинно человеческие интеллектуальные решения, развивается крайне медленно и только линейно. Хотя изобретения, подобные компьютеру «Уотсон» (разработанный IBM компьютер победил чемпионов «Своей игры» Кена Дженнингса и Брэда Раттера), очень интересны, но ученым необходимо более глубоко познать человеческий мозг, прежде чем машине удастся добиться большего, чем победа в телевикторине. Ведь «Уотсон» не «думал» в привычном человеку смысле – его работа заключалась, по сути, в обработке обширной базы данных с помощью очень эффективной поисковой системы. Как объясняет робототехник и профессор Калифорнийского университета в Беркли Кен Голдберг, «роботы будут становиться все более и более человекоподобными. Но разрыв между людьми и роботами никуда не денется – он настолько велик, что в обозримом будущем его не преодолеть».

 По моему мнению, сегодняшняя ситуация с робототехникой очень похожа на ситуацию с интернетом 20 лет назад. Мы снова стоим у истоков чего‑то неведомого: пустая белая страница, на ней слова «Глава первая». В дни скрежещущих телефонных модемов трудно было представить себе что‑нибудь вроде сервиса YouTube, который транслирует более шести миллиардов часов видео в месяц; нам сложно вообразить сегодня, что, возможно, когда‑то похожие на нас роботы будут ходить по улицам рядом с нами, работать в соседнем отсеке в офисе или водить наших пожилых родителей на прогулку, а потом помогать им с обедом. Этого не произойдет ни сегодня, ни завтра, но это случится на глазах большинства из нас. Объемы инвестиций в робототехнику в сочетании с достижениями в области «больших данных», сетевых технологий, материаловедения и искусственного интеллекта закладывают базу для того, чтобы прорывы в робототехнике к 2020‑м годам сделали сегодняшнюю научную фантастику широко распространенной практикой.

 Инновации в области робототехники повлекут за собой достижения как количественные – роботы смогут выполнять задачи быстрее, безопаснее и дешевле, чем люди, – так и качественные: они будут делать то, что было бы невозможно для людей: например позволят прикованному к кровати больному двенадцатилетнему ребенку учиться в школе или подарят глухонемому возможность говорить.

 

 Прибавь‑ка газку, рободживс!

 

Люди начали задумываться об автомобиле без водителя почти с тех самых пор, как появились сами автомобили. General Motors представила концепцию машины без водителя на Всемирной ярмарке 1939 года в Нью‑Йорке – это был радиоуправляемый автомобиль, для которого, однако, была необходима столь же продвинутая дорожная система. Затем в 1958 году компания сконструировала первый тестовый автомобиль без водителя «Огненная птица», который должен был подключаться к проводной трассе электрическим кабелем. Соединив все автомобили в единую сеть, система давала бы каждому знать, на каком расстоянии держаться друг от друга, – примерно так же, как знаменитая система канатного трамвая Сан‑Франциско, которая использует подобный механизм для приведения трамваев в движение и соблюдения безопасной дистанции.

 Но до начала 2000‑х годов автомобиль без водителя оставался по большей части лишь футуристической мечтой. Как объясняет основатель проекта Google Mobile Себастьян Трун, «до 2000 года не было никакой возможности изобрести что‑то стоящее. Сенсоров не было, хороших компьютеров не было и электронных карт тоже не было». Словом «радар» обозначалась башня, стоявшая на вершине соседнего холма и стоившая 200 миллионов долларов. Этого нельзя было просто купить в RadioShack. Коллега Труна по Google Энтони Левандовски описал недостатки предыдущих электрических моделей следующим образом: «У общества нет денег даже на то, чтобы залатать выбоины на дорогах. С чего бы ему платить за прокладку проводов под дорожным покрытием?»

 Однако сегодня почти каждая крупная автомобильная компания занимается исследованиями и разработкой собственной версии машины без водителя. Но в авангарде этих исследований оказалась вовсе не традиционная автокомпания, а тот же Google. В течение последних шести лет суперпродвинутая конструкторская лаборатория технического гиганта Google Х работает над концепцией гугломобиля без водителя. И хотя большая часть технологий защищена патентами и окружена тайной, некоторые из его наиболее ярких особенностей компания все же раскрыла. Среди прочих технических новинок гугломобиль имеет радар, камеры, которые будут следить за тем, чтобы машина оставалась в границах полосы, а также системы фотодетекции и дальнометрии. Также в автомобиле предусмотрена система инфракрасного ви́дения, 3D‑визуализации, усовершенствованный GPS и колесные сенсоры.

 Но зачем вообще Google подался в автомобилестроение?

 Тому есть несколько важных причин, которые в свое время повлияли на мотивы многих участников процесса. И вообще, как выясняется, в некоторых случаях разработка автомобиля без водителя – это результат глубоко личных переживаний. Как рассказал в своей TED‑лекции Себастьян Трун, его лучший друг погиб в автомобильной катастрофе, что и подтолкнуло его к вступлению на путь инноваций, призванных сделать автомобильные аварии пережитком прошлого: «Я решил посвятить свою жизнь тому, чтобы спасать миллион людей каждый год».

 Google нанял бывшего заместителя директора Национального управления по безопасности дорожного движения Рона Медфорда директором по безопасности беспилотных автомобилей. Медфорд пояснил, что американцы суммарно проезжают около трех триллионов миль в год и в процессе погибает более 30 тысяч человек. Если посмотреть на мировую статистику, данные становятся еще более чудовищными: каждый год в автокатастрофах погибает приблизительно 1,3 миллиона человек.

 Google, конечно, также заинтересован в том, чтобы у потребителей было больше свободного времени на руках – в буквальном смысле слова, чтобы у них были свободны руки. Средний американец тратит на вождение автомобиля 18,5 часа в неделю, а европейцы – примерно вдвое меньше. Каждую минуту, не проведенную за рулем, можно потратить на использование продукции Google.

 Но выйдет ли из этого что‑то путное?

 Существует достаточно оснований полагать, что роботы будут водить безопаснее, чем водим мы. Есть четыре основные причины аварий: невнимательность, сонливость, алкоголь и ошибка водителя. Автоматическое управление обещает значительно уменьшить влияние всех этих факторов. Профессор машиностроения из Стэнфордского университета Крис Гердес отмечает, что беспилотные автомобили не исключат человеческий фактор полностью, а скорее перенесут его с водителя на программиста; это, с какой стороны ни посмотри, серьезный шаг вперед, особенно если обеспечить водителю и программисту возможность сотрудничать. Аналогичный процесс на протяжении многих лет идет в авиации, и в настоящее время самолеты чаще всего ведет автопилот, а человек вступает в дело только в ключевые моменты. Нужно еще многое сделать, прежде чем мы сможем однозначно сказать, что роботизированные машины более безопасны, чем автомобили с человеком за рулем. Прежде всего предстоит разработать программное обеспечение, позволяющее автоматическому водителю ездить в плохую погоду и учитывать неожиданные изменения в движении (например, когда на дороге встречается объезд или движение регулирует полицейский). Но в целом, учитывая то, как быстро идет прогресс и насколько хорошо автомобиль Google показал себя при благоприятной погоде, вполне вероятно, что по крайней мере частично роботизированные автомобили войдут в наш обиход уже в ближайшее время.

 Практичность использования гугломобиля зависит от целого ряда технологических, юридических, коммерческих факторов, а также соображений безопасности. Будет ли вся эта техника исправно работать? Вправду ли она сделает наши дороги более безопасными? Поверят ли люди в нее настолько, чтобы потратить свои деньги? Что по этому поводу скажут законодатели?

 Все это не просто теоретические вопросы. Хотя к 2013 году законы, разрешающие автономным автомобилям находиться на дорогах, приняли только в Калифорнии, Неваде и во Флориде, вокруг них уже сформировались огромный рынок и целая культура вождения. Автомобиль без водителя потенциально может потрясти основы современной автопромышленности и всего множества ее отраслей. Как и в случае любого другого прорыва в области робототехники, многие люди получат выгоду, для некоторых (например руководителей и акционеров Google) она будет огромной, но кто‑то неизбежно потерпит убытки. Компании, занимающиеся передовыми технологиями, уже вторглись на автомобильный рынок. Мобильное приложение Uber, которое помогает пассажирам найти себе наемных водителей, и так уже нанесло удар по такси. Но что случится, когда на этот рынок явятся роботы? Uber уже построил исследовательскую лабораторию, которая напичкана робототехниками, готовыми «запустить процесс создания парка автономных такси», что позволит исключить водителя из уравнения. По недавним подсчетам, в базе Uber 162 037 активных водителей – и этот процесс всех их отправит в утиль.

 В Соединенных Штатах, как и во многих других странах, водителями такси часто работают иммигранты или те, кто выбивается из сил, чтобы подняться вверх по социально‑экономической лестнице. К тому же эта профессия предполагает постоянное личное взаимодействие. Таксист – отличный источник информации для любого дипломата‑новичка или ленивого журналиста. Беседа с ним может многое поведать о настроениях в народе, о политическом курсе или даже просто о том, какая ожидается погода. Пожалуй, обо всем этом может рассказать и робот – вероятно, даже с большей достоверностью. Но ведь при этом исчезнет человеческий контакт? Говоря более конкретно, если пассажиры предпочтут водителей‑роботов людям, что станет с таксистом, который потеряет работу, как только следующая волна инноваций обрушится прямо на сферу услуг и ударит по ее работникам так, как никогда раньше?

 Это касается не только водителей такси; курьеров могут заменить амазоновские воздушные дроны или автоматизированные фургоны. Службы доставки UPS и Google также тестируют собственные версии грузовых беспилотников. Два с половиной миллиона человек в Соединенных Штатах зарабатывают себе на жизнь вождением грузовиков, такси или автобусов, и все они окажутся в зоне риска из‑за появления роботизированных автомобилей. Трудно даже вообразить все изменения, которые может повлечь за собой дальнейшее развитие событий. Как‑то я разговаривал с генеральным директором компании, занимающейся разработкой высокотехнологичных систем контроля доступа (таких, например, как новая система парковки в аэропорту, которая сообщает, сколько свободных мест осталось на каждом этаже), и спросил его о том, какие подводные камни, по его мнению, таятся в будущем. И он заговорил о том, о чем я никогда раньше не задумывался: как появление автомобилей без водителя может сказаться на работе парковок. Ведь машина может просто поехать домой и вернуться, когда потребуется. Зачем оставлять ее на стоянке аэропорта, да еще и платить за это?

 Количество дронов в нашем небе и беспилотных автомобилей на наших улицах в конечном счете определится не тем, осуществимо ли это с технической и экономической точки зрения – в какой‑то момент такого вопроса уже не возникнет, – а тем, примут ли люди изменения, которые повлечет за собой их появление. Кому вы скорее доверите руль: другу, родителю, человеку – или черному ящику, который не можете контролировать? Несмотря на то что автомобильные аварии случаются каждый день, будем ли мы готовы смириться с той, что вызвана сбоем в программе? Судя по тому, как тщательно исследуются причины каждой авиакатастрофы, – наверное, нет. При первой же аварии, случившейся из‑за программного сбоя, раздадутся призывы отключить систему. С водителями‑людьми аварии происходят каждый день. Мы привыкли к тому, что на дорогах случается более миллиона смертей в год. Но сумеем ли мы принять компьютерную систему и беспилотные автомобили, на совести которых будут вместо этого десятки или сотни тысяч жизней? Скорее всего, нет. Системе автоматического управления придется показать почти идеальный результат, прежде чем ей дадут шанс.

 

 Мой собственный механизм

 

Роботы также начинают играть важную роль еще в одном месте, где мир не терпит ошибок, поскольку на кону стоит человеческая жизнь, а именно в операционных. В 2013 году было продано 1300 хирургических роботов по средней цене в полтора миллиона долларов за каждый, что составляет 6 % от числа профессиональных обслуживающих роботов и 41 % общей стоимости продаж промышленных роботов. Количество роботизированных медицинских процедур увеличивается примерно на 30 % в год, и более миллиона американцев уже подверглись роботизированной хирургии.

 Роботам в медицине находится самое широкое применение. Например, в Соединенных Штатах существует хирургическая система «Да Винчи» производства Intuitive Surgical. Это минимально инвазивная роботизированная система удаленного управления, созданная для оказания помощи в сложных операциях, таких как восстановление сердечного клапана. Она используется в ходе более чем 200 тысяч операций ежегодно. Движения хирурга переводятся в более точные «микродвижения» крошечных инструментов робота. Но поскольку цена его составляет 1,8 миллиона долларов, он доступен только самым состоятельным больницам и учреждениям. Еще есть «Рэйвен», разработанный для армии США, – новый хирургический робот, способный проводить тестовые экспериментальные процедуры. При цене в 250 тысяч долларов он стал гораздо более доступным вариантом, чем система «Да Винчи», а также первым хирургическим роботом, использующим программное обеспечение с открытым исходным кодом, что могло бы способствовать появлению более дешевых систем телехирургии.

 Система «Седасис» производства Johnson & Johnson, автоматизирующая введение успокаивающих лекарств пациентам, которым делают колоноскопию, позволит снизить стоимость процедуры более чем на миллиард долларов в год. Услуги анестезиологов, как правило, увеличивают цену операции на 600–2000 долларов. Применение системы «Седасис», которая уже одобрена Управлением по контролю за продуктами и лекарствами и сегодня начинает использоваться в больницах, будет стоить всего 150 долларов за процедуру. Полностью устранить нужду в анестезиологах она не сумеет. Такие системы, как «Седасис», действуют вроде автопилота – просто помогают врачу, что позволит одному анестезиологу контролировать десять одновременных процедур, а не дежурить лично в каждой операционной.

 Помимо оказания помощи в рамках уже существующих процедур, роботы смогут даже добраться до таких мест, куда не дотянутся хирурги‑люди. Группа исследователей Кена Голдберга работает над роботами для лечения рака, которых можно временно имплантировать в человеческое тело для проведения лучевой терапии. Вместо излучения от внешнего источника, который повреждает здоровые живые ткани вместе с раковыми, роботы будут испускать радиолуч внутри тела, с крайне высокой точностью направляя его на раковые клетки. Используя 3D‑принтер, медицинский техник может даже создать индивидуальный имплантат, который пройдет по телу пациента и встанет на место точно там, где необходимо.

 Несмотря на потенциал роботизированной хирургии, важно не торопиться воспевать утопическое будущее высоких технологий. Новости о незарегистрированных травмах, вызванных роботизированной хирургией, возникают пугающе часто. По сообщениям The Journal for Healthcare Quality («Журнала о качестве здравоохранения»), хирургия с использованием системы «Да Винчи» стала причиной 174 травм и 71 смерти. Учитывая то, какое давление на страховые компании и поставщиков медицинских услуг оказывает необходимость снижения затрат, меня беспокоит возможность того, что рыночные силы начнут толкать роботов в операционную даже в тех случаях, когда было бы лучше, если бы пациентом занялся человек. Однажды роботы могут принести в сфере здравоохранения огромную пользу, но человечество совершит ошибку, если поспешит создать Доктора Робота лишь из соображений финансовой выгоды.

 Роботы также оказывают влияние на медицину за пределами операционной. Семьдесят миллионов человек по всему земному шару страдают от серьезных нарушений слуха и речи. Глухоту или немоту редко можно исправить медицинским вмешательством, поэтому люди с этими проблемами зачастую живут в условиях крайней социальной изоляции. Когда я путешествовал по Украине, группа двадцатилетних студентов технического университета показала мне блестящую черно‑синюю роботизированную перчатку под названием Enable Talk, которая с помощью гибких сенсоров на пальцах распознает язык жестов и через блютус переводит его в текст на экране смартфона. Этот текст, в свою очередь, преобразуется в речь, позволяя глухонемому человеку «говорить» и быть услышанным в режиме реального времени. С развитием инноваций, подобных роботизированной начинке Enable Talk, и совершенствованием сенсоров робототехника может стать не просто опорой медицины; сама грань между человеком и машиной может начать размываться.

 Особенно хорошо это можно увидеть, например, побывав в начальной школе «Гринлиф» в городе Сплендора, штат Техас, у ученика которой, двенадцатилетнего Кристиана, диагностировали острый лимфобластный лейкоз. Поскольку его иммунная система была ослаблена, он не мог ходить в школу. Вместо него в первом ряду теперь сидит робот VGo, созданный компанией из Нью‑Гемпшира. Робот оснащен подключенной к сети видеокамерой, что позволяет Кристиану, сидящему в собственной гостиной, на ноутбуке видеть и слышать, что происходит в классе, в режиме реального времени. Он может поднять руку (робот делает это за него) и, если учитель вызовет его, ответить на заданный вопрос, а учитель и весь класс слышат его через динамики робота. Используя робота, Кристиан покидает здание во время пожарных учений. Он ходит по коридорам вместе с другими учениками. А одноклассники общаются с Кристианом, которого привязала к дому болезнь, разговаривая с его роботом.

 Французская робототехническая компания Aldebaran придумала еще одно интересное применение для роботов в классе: в 70 странах мира гуманоидный робот Нао (NAO) высотой меньше двух футов выступает в качестве ассистента преподавателя на уроках естественных наук и информатики. Также он помогает ученикам с аутизмом общаться с другими ребятами. В одной начальной школе в Гарлеме робот Нао сидит или стоит на столах учеников и помогает им с математикой, а в это время профессор педагогического факультета Колумбийского университета (которая получила степень доктора наук в Университете Кейо в Японии) отслеживает и изучает то, как проходят их взаимодействие и педагогический процесс.

 Десять лет назад те нововведения, которые сегодня используются в операционных и школах, было почти невозможно предвидеть. Исследователи, предприниматели и инвесторы, размышляя о новых способах применения робототехники, задумываются уже не только о задачах, которые машина могла бы выполнять более эффективно, чем человек. Они все больше и больше думают о вещах, сделать которые своими силами людям было бы вовсе невообразимо, – например, точечное радиационное облучение с помощью нанороботов Кена Гольдберга или робот Walk Assist от Honda, который помогает ходить людям, прикованным к инвалидной коляске.

 Еще один уникальный и очень яркий пример можно увидеть в Южной Корее, где рыбаки уже давно выбились из сил, пытаясь справиться с вредящими их ремеслу медузами. Ущерб от медуз обходился мировому рыболовству и другим видам морской промышленности в миллиарды долларов каждый год – 300 миллионов в одной только Южной Корее. А потом лаборатория Urban Robotics в Корейском институте передовой науки и технологий создала «ДЖЕРОС» (JEROS) – роботизированную воронку для ликвидации медуз, огромный автономный блендер, который захватывает и уничтожает до тонны медуз в час.

 

 Роботы и работа

 

Хотя некоторые задачи, выполняемые роботами, людям не под силу, их основным назначением по‑прежнему остается деятельность, которой на протяжении многих столетий профессионально занимались люди. Слово «робот» вошло в обиход благодаря появившейся в 1920 году пьесе чешского писателя‑фантаста Карела Чапека «Россумские универсальные роботы». Однако оно имеет более глубокие исторические корни. Этимологически термин «робот» восходит к двум чешским словам: rabota («барщина») и robotnik («холоп») – и в концепции Чапека описывает новый класс «искусственных людей», которые будут созданы, чтобы служить человечеству.

 Роботы по сути своей являются результатом объединения двух давно известных тенденций: развития технологий в сфере труда и использования обслуживающего класса, который поставляет дешевую рабочую силу для высших слоев общества. С этой точки зрения использование роботов оказывается признаком технического прогресса, но одновременно и реинкарнацией рабского труда.

 Производство роботов нового поколения будет становиться все более массовым и более дешевым, что сделает их относительно конкурентоспособными даже по сравнению с самыми низкооплачиваемыми рабочими. Они существенно повлияют на структуру рынка труда, а также на более общие экономические, политические и социальные тенденции. Одним из примеров этого служит тайваньская компания Foxconn, которая делает ваши айфоны, а также многие другие устройства, разработанные такими компаниями, как Apple, Microsoft и Samsung. В ее крупнейшем производственном комплексе, расположенном в индустриальной зоне Шэньчжэнь близ Гонконга, на пятнадцати отдельных заводах трудится полмиллиона рабочих.

 Пожалуй, проявив и экономическую, и социологическую дальновидность в том, что касается его дела, основатель и глава Foxconn Терри Гоу в 2011 году объявил о намерении в течение последующих трех лет закупить миллион роботов для помощи своим рабочим, штат которых насчитывает приблизительно миллион человек. Гоу не раз оказывался мишенью для критики из‑за плохих условий труда на его заводах и ненадлежащего обращения с рабочими. Многие из них живут прямо в здании завода и работают до 12 часов в сутки шесть дней в неделю. Но что случится с миллионом работников Гоу, когда у них появится миллион ассистентов‑роботов? Хотя роботы предназначены для того, чтобы трудиться бок о бок с людьми, они также позволят Гоу не нанимать новых работников, фактически остановив создание рабочих мест на его заводах.

 Пока что роботам Гоу предстоит взять на себя рутинную работу, такую как покраска, сварка и базовая сборка. Каждый из этих роботов на сегодняшний день стоит по 25 тысяч долларов – примерно в три раза больше средней годовой зарплаты рабочего, хотя тайваньская фирма Delta планирует продавать подобное устройство за десять тысяч. К концу 2011 года в цехах Foxconn трудились десять тысяч роботов – по одному на 120 рабочих. К концу 2012 года число роботов возросло до 300 тысяч – по одному на каждых четырех рабочих. Гоу надеется, что первый полностью автоматизированный завод начнет работать в ближайшие пять‑десять лет.

 Зачем Foxconn вкладывает в робототехнику такой огромный капитал? Отчасти это, возможно, объясняется индивидуальным стилем управления Гоу. Вот как он выразился в статье, напечатанной в The New York Times в 2012 году: «Человеческие существа – это тоже животные, и управлять целым миллионом животных – та еще головная боль». Но Гоу также подвергается влиянию чисто рыночных сил. За последние десять лет ему удалось набрать такой огромный штат, поскольку рабочая сила в Китае была очень дешевой. Но в ходе общего экономического подъема страны заработная плата увеличилась – в сфере производства за прошедшее десятилетие в пять‑девять раз, – что делает содержание большого числа рабочих все более дорогим удовольствием.

 Если посмотреть на все это с экономической точки зрения, выбор между использованием человеческой рабочей силы и покупкой и эксплуатацией роботов предполагает компромисс. Человеческий труд требует очень мало капитальных затрат – то есть авансовых платежей за, например, здания, технику и оборудование, однако эксплуатационные затраты – ежедневные расходы, такие как зарплата и пособия, – будут высокими. Использование роботов предполагает диаметрально противоположную структуру бюджета: авансовые капитальные затраты будут высоки, но эксплуатационные расходы окажутся мизерными – роботам не положена зарплата. По мере того как капитальные затраты на роботов продолжают снижаться, эксплуатационные расходы на людей становятся сравнительно более высокими и, следовательно, менее привлекательными для работодателей.

 Поскольку технологии непрерывно развиваются, роботы со временем уничтожат огромное количество рабочих мест. Впрочем, иные рабочие места они также создадут и будут сохранять, а помимо того, сгенерируют огромную прибыль, хотя, как мы уже видели не раз, эта прибыль распределится неравномерно. В целом роботы могут оказаться благом, освободив человека для более перспективных занятий, но только если люди разработают системы адаптации трудовых ресурсов, экономики и общества к этому неизбежному перевороту. Опасность, которой подвергнутся общества, не сумевшие подготовиться к переходу, совершенно очевидна.

 Я предвижу формирование в 2020‑х годах, как только роботы начнут массово появляться на рабочих местах, таких же трудовых движений протеста, которые выступали против соглашений о свободной торговле в 1990‑е годы. Реалистичность, которой удастся добиться в их дизайне благодаря достижениям науки о материалах, только увеличит страх и злость. Мне уже доводилось наблюдать нечто подобное во время бурных протестов в моем новом родном городе Балтиморе весной 2015 года. Национальные и международные средства массовой информации подали ситуацию так, будто люди протестовали против расизма и жестокости полиции. Но мы, жители Балтимора, знали, что это еще не все. Хотя поводом послужила смерть двадцатипятилетнего афроамериканца в полицейском участке, сами протестующие неизменно обосновывали свои действия и лозунг «Жизни чернокожих имеют значение» (Black Lives Matter) не просто жестокостью полиции. Дело было в ощущении безнадежности, затапливавшем бедных чернокожих людей в обществе, которое развалилось вместе с промышленной и производственной базой Балтимора, да так и осталось никому не интересным. Глобализация и автоматизация фактически вытолкнули чернокожие семьи рабочего класса с их рабочих мест. Многие едва держатся на плаву, работая на низкооплачиваемых должностях в сфере услуг.

 Потеря рабочих мест в сфере производства, которую мы наблюдали в промышленно развитых странах, повторяется во всех отраслях экономики. Теперь под угрозой оказались и работники сферы услуг – именно те, кто был защищен от потери рабочих мест во время последней волны механизации. В период недавнего экономического спада места лишился каждый двенадцатый работник продаж в Соединенных Штатах. Два профессора Оксфордского университета, изучив более 700 конкретных профессий, опубликовали исследование, в котором заявили, что более половины рабочих мест в США в ближайшие два десятилетия могут оказаться под угрозой из‑за компьютеризации. 47 % американских рабочих мест показали высокий риск поглощения роботами, а еще 19 % – средний уровень риска. Тем, чью деятельность трудно автоматизировать – юристам, например, – на данный момент, возможно, бояться нечего, но те из белых воротничков, кого легче заменить на автоматы – скажем, помощники юристов, – подвергаются высокому риску. В наибольшей опасности находятся 60 % работников США, чья основная функция заключается в сборе и применении информации.

 Когда я был ребенком, моя мама работала помощником юриста в суде округа Патнэм в Уинфилде, штат Западная Виргиния. В основном от нее требовалось рыться в огромных пятнадцатифунтовых книгах в поисках необходимой информации о старых судебных делах и закрытиях сделок в сфере недвижимости. Книги были настолько тяжелы, а их стопки настолько высоки, что мама имела обыкновение звать на помощь меня и моего младшего брата. Даже будучи безработным старшеклассником в доинтернетовскую эру, когда мало кто мог похвастаться домашним компьютером, я думал, что компьютер мог бы выполнять эту работу более эффективно. Но мама говорила: «Если это когда‑нибудь случится, я окажусь без работы». Сегодня профессия моей мамы в значительной степени компьютеризирована. Теперь я думаю то же самое о моем отце, адвокате, который в 77 лет все еще работает и имеет юридическую практику. Фасад его офиса выходит на одну из главных улиц города Харрикейн, Западная Виргиния. Во время следующей волны глобализации его профессия окажется в опасности, поскольку компьютеры обретут способность работать с относительно шаблонными аспектами юридической практики. Роль адвоката, который излагает дело перед судьей и присяжными, механизировать не выйдет. Но огромная часть обязанностей, занимающих время большинства юристов, – разработка и пересмотр контрактов, подготовка кучи бумаг на юридическом языке для оформления продажи дома или автомобиля – будет выполняться ими только в случае самых крупных и сложных сделок.

 И это лишь верхушка айсберга. Подумайте о таксистах, которых могут заменить машины без водителей. Panasonic создала 24‑пальцевого робота для мытья головы, которого уже испытывают в японских салонах. Такие роботы, вероятно, появятся также в больницах и домах престарелых. Он определяет размер и форму головы клиента, а затем намыливает, промывает, увлажняет кондиционером и сушит его волосы, используя, выражаясь словами производителей, «передовые навыки ухода за кожей головы».

 Потом есть еще официанты и официантки. Работа официантом упоминается в резюме миллионов людей по всему миру. Для примера: 50 % взрослых американцев когда‑либо работали в ресторане; у 25 % это была первая работа. Сегодня в Соединенных Штатах официантами и официантками работают более 2,3 миллиона человек. Но, возможно, со временем немалую часть их рабочих мест займут роботы. В ресторанах по всему миру уже проходят подобные испытания. Многие страны Азии начинают экспериментировать с использованием роботов в ресторанах. В ресторане Hajime в Бангкоке принимают заказы, обслуживают клиентов и убирают со столов исключительно официанты‑роботы. Подобные заведения стремительно распространяются по Японии, Южной Корее и Китаю. Эти роботы, созданные японской компанией Motoman, запрограммированы на распознавание пустой тарелки и даже могут выражать эмоции и танцевать, чтобы развлечь клиентов. Неясно только, каким образом вознаграждать их за хорошее обслуживание.

 Потенциальная потеря рабочих мест может означать гораздо больше, чем лишение зарплаты, – она может повлечь за собой снижение социальной мобильности. Официантами часто нанимаются обладатели немалых амбиций и тощего кошелька. Молодежь, женщины, представители меньшинств и те, у кого нет высшего образования, – именно они чаще всего трудятся на этой должности и используют ее, чтобы подняться по социальной лестнице. Сейчас уровень безработицы среди молодых людей в Соединенных Штатах составляет 12 %, что более чем вдвое превышает общую цифру по стране, а в большей части остального мира она еще выше. Если рабочие места базового уровня в ресторанах будут сокращены или вовсе исчезнут, насколько труднее станет людям получить первую работу? А что насчет второй?

 Подобное снижение числа рабочих мест происходило и раньше. Профессор Массачусетского технологического института Эрик Бриньолфссон считает, что это «великий парадокс нашей эпохи. Производительность находится на рекордно высоком уровне, инновации никогда не двигались быстрее, и в то же время наблюдается падение среднего дохода и сокращение рабочих мест. Люди начинают отставать, потому что технологии развиваются так быстро, что наши навыки не поспевают за ними». Во время предыдущей волны глобализации огромную часть банковских кассиров заменили банкоматы, работников авиакасс – электронные киоски, а агентов туристических фирм – сайты для путешественников. Начало эпохи роботов, возможно, нанесет еще более сильный удар по сектору продаж.

 Влияние роботизации на количество рабочих мест будет сильно различаться от страны к стране. В самом выгодном положении находятся государства, которые разрабатывают и производят робототехнику на экспорт, те, где находятся штаб‑квартиры, инженеры и центры производства. Это Южная Корея, Япония и Германия.

 Самому высокому риску подвержены такие страны, как Китай, которые при создании производственной базы опирались на дешевую рабочую силу. Из‑за распространения робототехники то, что произошло с рабочими местами в сфере производства многих промышленно развитых государств, в ближайшее время может грозить развивающимся странам. Даже в Китае, где рабочая сила традиционно была самой дешевой, все более экономически выгодным ходом становится покупка роботов, как продемонстрировал Терри Гоу на примере Foxconn.

 Как китайское правительство отреагирует на такое развитие ситуации? События на площади Тяньаньмэнь произошли четверть века назад, но в сознании китайских лидеров они случились едва ли не вчера. По мере роста и развития Пекин в первую очередь стремится обеспечить стабильность. Больше всего власть тревожит, что тяжелые экономические условия могут вызвать политическую нестабильность. Китайцы не хотят дожидаться протестов, подобных тем, что потрясли Балтимор.

 Китайское правительство применяет двухаспектный подход: фокусируется на расширении рынка труда, инвестируя значительные средства в отрасли будущего, и сохраняет при этом низкие затраты на рабочую силу, продолжая политику принудительной урбанизации. В 1950 году 13 % населения Китая жили в городах. Сегодня туда вытеснили примерно половину населения, и правительство намерено дотянуть эту цифру до 70 % к 2025 году. Это будет означать вынужденную миграцию 250 миллионов человек из сельской местности на городские фабрики в течение десятилетия. Сегодняшний Китай насчитывает пять городов с пригородами, население которых превышает десять миллионов человек, и 160 регионов, в которых проживает более чем по миллиону. Для сравнения, в Соединенных Штатах есть две метрополии с более чем десятимиллионным населением и 48 – с более чем миллионным. Китайское правительство продолжает программу принудительной урбанизации, несмотря на крупные экологические, политические и административные препятствия, поскольку его цель состоит в том, чтобы удержать стоимость рабочей силы на низком уровне. При отсутствии непрерывного движения людей из сельских районов в города она будет расти; это просто‑напросто закон спроса и предложения. Если стоимость рабочей силы продолжит расти, Китай потеряет свое преимущество на мировом рынке. Заказы, которые ранее пошли бы туда, вместо этого достанутся странам с еще более дешевой рабочей силой, таким как Шри‑Ланка и Бангладеш.

 Подобное решение проблемы роботизации трудно охарактеризовать иначе как подготовку к будущему путем повторения стратегий прошлого – пусть даже они уже не способны помочь в современной действительности. Такой метод едва ли приведет к успеху на конкурентных рынках будущего, в чем можно убедиться на примере Западной Виргинии.

 Экономика Западной Виргинии опиралась на угольную промышленность ХIХ и ХХ веков. Шотландско‑ирландские иммигранты предоставили дешевые рабочие руки, а когда стоимость этих первых жителей Аппалачей поднялась, недорогую рабочую силу обеспечили итальянские иммигранты и афроамериканцы. Но когда машины подешевели, а рабочая сила подорожала, работодатели остановили свой выбор на машинах. В конце концов, машины не могут выйти на забастовку или заработать пневмокониоз, от которого умер мой прадед, итальянский иммигрант, работавший в угольных шахтах. Синие воротнички, которые от века питали экономику, потеряли свои рабочие места, и экономика развалилась. Штат постарел и обезлюдел. В тот день в 1971 году, когда родился я, население Западной Виргинии составляло 2,1 миллиона человек. Сегодня оно насчитывает 1,7 миллиона.

 Упадок Западной Виргинии явился, по сути, неспособностью перейти от экономики, покоящейся на плечах людей, к более механизированной и опирающейся на информацию. Сегодня в горах штата добывается столько же угля, как и несколько десятилетий назад, но число шахтеров резко сократилось. В 1908 году в шахтах Западной Виргинии работали 51 777 человек, а сегодня – всего 20 076. Работники Foxconn – это шахтеры сегодняшней экономики.

 Роботы принесут нам очевидную пользу во многих аспектах. Уменьшится количество травм на рабочем месте, дорожно‑транспортных происшествий; хирургические процедуры станут более безопасными и менее инвазивными; появятся мириады новых возможностей: больные дети, которым нельзя выходить из дома, смогут посещать школу, а глухонемые – говорить. Это чистое благо для человечества. То же самое можно сказать и о глобализации в более широком смысле. Она преумножила богатство и благополучие людей во всем мире, но государства и регионы (такие как мой родной штат Западная Виргиния), которые не перенаправили поток рабочей силы в растущие области занятости, пришли в упадок.

 Я вспоминаю людей, которые работали со мной в команде уборщиков той ночью. Сорок лет назад они могли бы найти более высокооплачиваемую работу в угольных шахтах или на фабриках. К 2020‑м годам, возможно, им не удастся заработать на жизнь даже шваброй. Прямо сейчас в аэропорту Манчестера в Англии роботы‑уборщики моют полы, используя для навигации лазерные сканеры и ультразвуковые датчики. Если робот встречает на пути человека, он говорит с чистейшим английским акцентом: «Простите, я мою пол», а затем огибает его.

 Способность различных сообществ к адаптации будет играть ключевую роль в том, насколько конкурентоспособными и стабильными они окажутся на заре новой эры. Наибольший выигрыш получат от новых технологий те общества и компании, которые не станут просто повторять стратегии прошлого, но сумеют приспособиться и направить своих граждан к развивающимся индустриям. Робототехника – одна из них, и об остальных‑то и написана эта книга. Вот почему Китай не полагается лишь на принудительную урбанизацию, призванную удешевить рабочую силу; он также вкладывает значительные средства в отрасли будущего. Инвестиции в развивающиеся сферы, такие как робототехника, необходимы, но необходима и социальная структура, которая проследит за тем, чтобы потерявшие работу люди оставались на плаву, пока не сумеют взять курс в сторону отраслей или профессий, которые предлагают новые возможности. Во многих странах, особенно в Северной Европе, сейчас идет укрепление системы социальной защиты с тем, чтобы потерявшие место работники имели шанс найти себя в новой сфере. Для этого необходимо будет часть тех миллиардов долларов прибыли, которые принесет развитие робототехники, направить в образование и повышение квалификации сокращенных водителей такси и официанток. Предполагается, что роботы требуют одних только капитальных затрат, но эти вложения не избавят от необходимости эксплуатационных расходов, которые по‑прежнему требуются людям. Нам придется пересмотреть эту дихотомию и учесть текущие расходы по поддержанию конкурентоспособности наших граждан в условиях завтрашней экономики. Нас не так легко модернизировать, как программное обеспечение.

 

 

 Глава вторая

 Будущее человеческого механизма

 

Последняя по времени революция инноваций стоимостью в триллионы долларов строилась на нулях и единицах. Следующая будет построена на нашем собственном генетическом коде.

 Онколог Лукас Уортман – из тех людей, кого приглашают на званый обед, чтобы произвести впечатление на остальных гостей. Он может посоветовать, какие именно фрески Диего Риверы посмотреть в Мехико, и тут же начать рассказывать о последних исследованиях в области борьбы с раком, которые сегодня проводятся в самых передовых лабораториях. В речи Уортмана, выросшего в 45 минутах езды от Чикаго, звучит характерная для Среднего Запада теплота. Держится он тихо и серьезно, у него круглое лицо, добрые голубые глаза и коротко стриженные русые волосы. На его странице в «Фейсбуке» полно фотографий, где он изображен со своей собакой Кадзу. 38‑летний Уортман – парень скромный. Даже надев белый халат, он не спешит хвастаться своими достижениями или делиться своей поразительной историей.

 А ведь она в самом деле поражает. Лукас работает на передовых рубежах технологий исследования генома: в своей лаборатории в Университете Вашингтона в Сент‑Луисе он изучает лейкемию у мышей, создавая всеобъемлющие геномные модели заболевания. И что еще более примечательно, сам Уортман поборол острый лимфобластный лейкоз и выжил. Трижды.

 По жестокому стечению обстоятельств любимым предметом Уортмана во время учебы на врача была гематология, где он разглядывал под микроскопом лейкозные препараты. Он обожал это дело. «Думаю, я стал бы лечить лейкоз, даже если бы у меня не было никакого личного опыта борьбы с ним, – говорит Уортман. – Можно диагностировать рак у пациента, просто посмотрев на мазок крови или костный мозг под микроскопом. Когда можешь найти рак, взглянув прямо на него, а не только ухаживая за больным, это приносит какое‑то особое удовлетворение».

 Уортман провел в Университете Вашингтона большую часть своей профессиональной жизни. И колледж, и медицинскую школу, и резидентуру он окончил в Сент‑Луисе.

 Университет Вашингтона также спас ему жизнь, когда все было против него. У детей ОЛЛ поддается лечению, но у взрослых часто оканчивается смертельным исходом. Уровень выживаемости для первого рецидива невелик, а для второго данных и вовсе не существует. Так что в 2011 году, когда у Уортмана в третий раз обнаружили ОЛЛ (ему тогда было 33), никто не знал средства, которое могло бы помочь. Его коллеги из Института геномики Вашингтонского университета понимали, что шансы на выживание у Уортмана невелики, но им хотелось предпринять хоть что‑нибудь – что угодно, – только бы спасти своего коллегу. Они решили попробовать то, чего никогда не делали раньше: секвенировать дезоксирибонуклеиновую (ДНК) и рибонуклеиновую (РНК) кислоты раковых клеток Уортмана, а затем еще ДНК из образца его кожи, чтобы сравнить ДНК его здоровых и раковых клеток.

 Все виды рака начинаются с повреждения ДНК. ДНК повреждается либо со временем, либо из‑за унаследованной генетической структуры, либо при воздействии агрессивных химических веществ, таких как сигаретный дым, и в результате мутирует. Мутировавшие ДНК и РНК производят дефектный белок.

 Чтобы вылечить пациента вроде Уортмана, ученым нужно знать, почему начинаются проблемы с белком – потому ли, что ДНК неверно проводит генетическое программирование, или потому, что РНК перестает играть свою роль в создании белка? Секвенирование здоровых генов Уортмана и генома раковой клетки позволило бы однозначно определить, где произошел сбой.

 Для этого команда Вашингтонского университета поместила образцы Уортмана в 26 университетских аппаратов для секвенирования и в суперкомпьютер. Эти аппараты могут быть размером с персональный компьютер, а могут быть огромными, как копировальный аппарат 1980‑х годов, который занимал половину почтового отделения. Лаборатория задействовала их все, и они работали изо дня в день, все ближе и ближе подбираясь к невидимым контурам генетического текста одного конкретного человека. Через несколько недель техника Вашингтонского университета обнаружила виновника. Оказалось, что один из генов в здоровых клетках Уортмана в больших количествах производил FLT3 – белок, который, как выяснилось, подстегивал рост раковых клеток.

 Секвенирование может принести больше разочарования, чем пользы. Даже когда с его помощью удается точно определить генетическую мутацию, вызвавшую заболевание, часто бывает так, что еще не найдены медикаменты или иные способы лечения, особенно если эта мутация встречается редко. Но в случае Уортмана новости оказались обнадеживающими. Фармацевтический гигант Pfizer недавно выпустил препарат «Сутент», который ингибирует FLT3. «Сутент» предназначался для лечения рака почек, но после получения результатов анализа Уортман стал первым человеком, которому прописали этот препарат для лечения лимфобластного лейкоза.

 После двух недель приема лекарства у Лукаса началась ремиссия. Вскоре он уже достаточно окреп, и его направили на пересадку костного мозга, чтобы убедиться, что рак не мутирует таким образом, что это позволит ему дать рецидив. Прошло четыре года, Уортман по‑прежнему живет без рака.

 Лечение дало кое‑какие побочные эффекты. У Лукаса начали появляться проблемы со зрением и инфекции ротовой полости. Но Уортман однозначно уверен, что это не такая уж великая плата за то, что он остался жив. Его выздоровление – чудо, с какой стороны ни посмотри, и все же нельзя сказать, что он абсолютно вне опасности. Прогноз его врача «осторожен» – это означает, что окончательный результат неизвестен и за его состоянием будут по‑прежнему внимательно наблюдать. Уортман говорит, что он до сих пор жив благодаря интенсивному генетическому секвенированию: «У меня нет в этом никаких сомнений. Секвенирование в буквальном смысле спасло мне жизнь».

 Такие истории происходят редко, но лечение Лукаса Уортмана – это лишь первые проявления потенциала геномики. Однажды история Лукаса будет казаться обычным делом – и это время настанет уже скоро.

 

 Геномика: как расплавить рак

 

За последние полвека мы были свидетелями беспрецедентных достижений в области наук о жизни. Искусственное сердце, новые чудодейственные препараты, трансплантация органов и многие другие открытия продлевают жизнь и восстанавливают утерянное здоровье.

 Как показывает история Лукаса Уортмана, эти достижения могут показаться незначительными по сравнению с инновациями, которые ожидают впереди. В ближайшие годы мы вступим в мир, где раковые клетки обнаруживаются с предельной точностью, где дышать можно легкими, пересаженными от домашнего скота, и где медицинские услуги лучших больниц мира можно сделать доступными в самых бедных, самых отдаленных уголках земли.

 Геномные исследования продвигались вперед с головокружительной скоростью с тех самых пор, как чешский монах Грегор Мендель в середине ХIХ века обнаружил существование феномена наследственности. Но прорыв, с которого началось взаимопроникновение геномики и медицины, произошел в 1995 году, когда впервые был секвенирован геном живого организма – гемофильной палочки. Это бактерия, которая вызывает серьезные инфекции – как правило, у детей.

 Почти сразу же стало ясно, что представляет собой святой Грааль геномики: это секвенирование всего генома человека. Если бы мы смогли разобрать три миллиарда пар оснований, которые составляют нашу ДНК, и понять, кто мы такие на молекулярном уровне, в один прекрасный день врачи Лукаса Уортмана в Вашингтонском университете смогли бы установить, почему и как прогрессирует его рак.

 Объявление о составлении первого «черновика» генома человека сделал в июне 2000 года президент Билл Клинтон, а через три года Международный консорциум по секвенированию генома человека объявил, что работа завершена. Стоимость анализа последовательности первого генома составила 2,7 миллиарда долларов. В течение следующих десяти лет, по словам новатора‑исследователя геномики человека Эрика Ландера, стоимость упала «в миллион раз». В свое время Ландер помогал секвенировать геном человека, а сейчас является директором‑основателем Института Брода – центра биомедицинских и геномных исследований, ставшего совместным проектом МТИ и Гарвардского университета. У него дружелюбное лицо с густыми усами, обрамленное кудрявыми седеющими волосами. Он сказал мне, что, по его мнению, цена секвенирования человеческого генома будет падать поразительно быстрыми темпами, что позволит запустить процесс коммерциализации, который привлечет инвестиции частного сектора в создание новых методов диагностики и лечения, а также препаратов, разработанных с опорой на генетику.

 Рынок геномики в 2013 году оценивался в одиннадцать с лишним миллиардов долларов, и он будет расти быстрее, чем можно себе представить. Рональд У. Дэвис, директор Стэнфордского центра технологии генома и профессор биохимии и генетики Стэнфордской школы медицины, уподобляет сегодняшнее состояние геномики положению электронной коммерции в 1994 году, когда был основан Amazon, а создатели Google были простыми студентами, еще даже не начавшими работать над своей системой интернет‑поиска. В дополнение к падающей стоимости секвенирования Дэвис также называет стимулом для грядущего подъема нашу растущую способность извлекать знания из терабайта данных, заложенных в геноме.

 Осознать потенциал новых продуктов и предприятий, которые возникнут под влиянием геномики, мне помог Берт Фогельштейн – человек, которого я встретил на площадке для игры в бадминтон в центре Балтимора. Немного растрепанный даже по стандартам ученых Берт носит коленный бандаж поверх мешковатых серых тренировочных штанов и таскает свою бадминтонную экипировку в спортзал в потертом старом чемодане Samsonite. Очень долго я считал его просто тощим чудаком, который на седьмом десятке вдруг заинтересовался спортом. А оказалось, что он – профессор онкологии и патологии Университета Джона Хопкинса и эксперт по раку и геномике. К тому же он – один из самых цитируемых ученых в мире. За последние 40 лет он опубликовал более четырех с половиной сотен научных работ, а другие ученые в своих трудах ссылались на него более 200 тысяч раз.

 В 1980‑е годы Фогельштейн и его коллеги объективно подтвердили, что рак обусловлен мутациями в ДНК соматических клеток. С тех пор на основе его труда было идентифицировано более 150 генов, которые чаще всего ответственны за развитие рака. Доказав взаимосвязь между поврежденной ДНК и раком, Фогельштейн начал активно заниматься исследованием значения этой корреляции, пытаясь выяснить, как обнаружить рак на как можно более ранней стадии развития, чтобы его можно было победить прежде, чем он станет неизлечимым.

 Самую недавнюю из своих разработок он называет «жидкой биопсией». Образец крови проверяют на наличие мельчайших частиц ДНК опухоли. С помощью жидкой биопсии Фогельштейна можно засечь опухоль размером в одну сотую от того, что «видит» МРТ, которая в настоящее время служит наиболее надежным способом обнаружения рака. Она может быть настолько мала, что рак обнаруживается еще до появления каких‑либо симптомов. На практике это означает, что анализ крови на рак может стать частью ежегодного медицинского обследования каждого человека, если цена упадет достаточно низко – а Фогельштейн полагает, что так и будет. По результатам тестирований, проведенных на сегодняшний день исследователями двух десятков медицинских учреждений, метод Фогельштейна позволил обнаружить 47 % заболеваний на ранних стадиях. Хотя до совершенства еще далеко, даже эти первые шаги являются удивительным прорывом по сравнению с существующими методами скрининга. Вот что говорит Фогельштейн: «Если бы был создан препарат, который излечивал бы половину случаев рака, в Нью‑Йорке бы уже парад с фейерверком устроили». Цель Фогельштейна – увидеть мир, в котором рак находят и лечат в подавляющем большинстве случаев до того, как он начинает представлять смертельную угрозу.

 Главным соратником Фогельштейна в разработке жидкой биопсии стал его коллега по университету Луис Диас – 45‑летний ученый, который поразительно похож на актера Роберта Дауни‑младшего (если бы у последнего был брат‑близнец, который выглядел бы как настоящий ученый). Диас разработал методику молекулярного мазка, с помощью которого можно обнаружить рак яичников и эндометрия на относительно ранней стадии. По словам Диаса, если рак яичников замечают на первой стадии, когда он еще не распространился за пределы яичников, показатель эффективности лечения составляет 95 %. Но к четвертой стадии, когда рак выходит за пределы яичников, показатель резко падает до 5 %. Проблема, как считает Диас, заключается в том, что большинство видов рака обнаруживают на третьей и четвертой стадиях. Более совершенная техника генетического диагностического тестирования позволит врачам ловить рак на ранних стадиях и проводить лечение с гораздо более высокими показателями эффективности, и Фогельштейн с Диасом уже далеко продвинулись в создании тестов, которые, возможно, спасут миллионы жизней.

 Поначалу Фогельштейн и Диас достигли ощутимого прогресса в своих изысканиях. Однако для того чтобы их открытия начали помогать множеству людей, а не просто повторялись в лаборатории в научных целях, им пришлось привлечь к делу рыночные силы частного сектора. Поэтому в 2009 году Диас и несколько его коллег по Университету Джонса Хопкинса основали Personal Genome Diagnostics (PGDx), где Фогельштейн выступает в качестве научного консультанта‑учредителя. Сегодня PGDx предлагает услуги по секвенированию рака – процедура такая же, как в случае Лукаса Уортмана, – а также поддерживает исследовательское подразделение.

 Штаб‑квартира PGDx расположена на набережной в Восточном Балтиморе. Диас и дюжина его коллег снимают это помещение уже довольно давно, однако офис выглядит на удивление необжитым: все слишком заняты сплайсингом опухолей и обработкой данных, чтобы развесить картины на стенах. У них есть Миссия, и она становится ясна, как только Диас врывается в офис.

 «В настоящий момент рак представляет собой первостепенную мишень в деле секвенирования генома», – объявляет Диас в просторном (и тоже совершенно минималистичном) конференц‑зале PGDx. О зарождении компании он говорит следующее: «Мы увидели, что к нам в группу поступают запросы о секвенировании от пациентов, от VIP‑персон, и нам стало ясно, что мы не сможем заниматься еще и этим [помимо исследований]. Мы – научная лаборатория, поэтому нам нужны были специалисты. Мы увидели, что в этом есть потребность».

 Если у вас диагностировали рак, PGDx может стать вашим специалистом. Ваш онколог посылает в лабораторию образец опухоли и пузырек со слюной для сравнения раковых и нормальных клеток. После того как PGDx получает ваши образцы, ее ученые начинают свои магические обряды геномного секвенирования. Они очищают ваши образцы до состояния полной готовности к длительному процессу анализа в аппарате для секвенирования. Потом в недрах механизма запускается долгий и молчаливый процесс «переваривания», в ходе которого каждый самый крохотный фрагмент вашей ДНК перерабатывается в данные. На выходе ваша ДНК представляет собой сотни гигабайт информации – «большие данные», готовые к анализу.

 Такую подготовку может провести любая компания, занимающаяся секвенированием. PGDx отличает от других существование собственной компьютерной программы, разработанной в Университете Хопкинса, которая действует как чудовищно быстрый и эффективный полицейский детектив. Она находит точное место в ДНК, мутация в котором приводит к изменению белка. Позволяет понять, почему развивается рак. Дает вам столько информации об опухоли, сколько не сможет дать ни один онколог.

 Если дела складываются удачно, команде PGDx удается рассказать вам, почему у вас рак и какие лекарства могли бы компенсировать мутацию. Иногда нужный препарат уже имеется на рынке. Бывает и так, что как раз сейчас проводится клиническое тестирование подходящего перспективного препарата. Но часто нужного лекарства не существует. «На протяжении многих лет мы изучали по одному гену за раз. Потом по десять, а теперь можем изучать 20 тысяч генов одновременно, – объясняет Диас. – Но в том, что касается лекарств, мы по‑прежнему можем разрабатывать единовременно только один препарат. Должна произойти какая‑то революция в создании лекарственных средств, которая изменит ситуацию так, чтобы лекарств стало больше, чем генов». Сегодня существует глубокий разрыв между сравнительно медленным процессом разработки лекарств и высокой скоростью и точностью исследований, которые стали возможны благодаря геномике. Именно этой проблеме и посвящает свои упорные исследования Лукас Уортман, который понимает, как ему повезло, что «Сутент» во время его болезни уже был на рынке.

 Уортман много размышляет о разработке лекарственных средств от рака, и цель его амбициозна – навсегда покончить с химиотерапией. «Слишком много людей все еще умирают от рака, – говорит он. – Степень успеха традиционной химиотерапии недостаточно высока, поэтому я думаю, что ключевая задача заключается в том, чтобы как можно больше понять о заболевании – все, что только можно. И это реально, если воспользоваться комплексом технологий секвенирования. Дальше мы сможем скоординировать лечение в соответствии с конкретными изменениями в раковых клетках».

 Уортман считает, что индивидуальное секвенирование каждого пациента необязательно означает, что лечение должно быть уникальным, «потому что онкологи с таким объемом работы просто не справятся», однако это приведет к созданию более специализированных способов лечения. По его словам, в будущем лечение рака станет проходить совершенно иначе. «Традиционная химиотерапия будет играть очень ограниченную роль в лечении. По крайней мере, я на это надеюсь. Мы будем в основном использовать прицельные формы терапии. <…> И еще мне не кажется, что для достижения этого нам понадобится два десятилетия. Я искренне считаю, что за ближайшие десять лет мы добьемся существенного прогресса».

 Диас выражается прямо: «Понимание того, какие механизмы активируют рак, станет очень четким, и мы надеемся, что появятся специально сконструированные лекарства, способные плавить раковые клетки. В этом и заключается наша цель. <…> Чтобы разобраться с этим, потребуется около двадцати‑тридцати лет, а может быть, и меньше».

 Эта революционная идея получила мощное финансовое подкрепление в январе 2015 года, когда президент Обама объявил о том, что правительство США инвестирует 215 миллионов долларов в программу, которая в конечном счете может продлиться десятилетие и будет стоить миллиард долларов. В ней будет участвовать миллион добровольцев, на которых испытают разработки «точечных лекарств», учитывающих генетику конкретного человека и особенности его опухоли. Разработка препаратов, ориентированных на геном конкретного человека, если сравнивать этот метод со стандартной химиотерапией, – это столь же масштабный сдвиг в медицинской практике, как появление анестезии в XIX веке. По сравнению с этой технологией самые передовые сегодняшние методы лечения будут выглядеть абсолютно примитивными.

 

 Взлом мозга

 

Сфера применения геномики выходит далеко за пределы профилактики и лечения рака. Все больше и больше исследователей и инвесторов спрашивают: что насчет мозга? Если вы разбили коленку, вам, возможно, потребуется простая операция; расцарапанному локтю хватит и пластыря; скоро вы сможете секвенировать рак так же, как Лукас Уортман. Но если почти все остальные органы человеческого тела более или менее легко раскрывают свои тайны медикам, наш мозг до сих пор остается в очень большой степени загадкой. Мозг представляет собой комплекс мягких тканей, защищенный от окружающей среды твердым черепом. Но несмотря на эту мягкость, ученые, занимающиеся диагностикой и лечением мозга, все чаще описывают его терминами механизма, сложнейшего инженерного устройства.

 Сегодня цель научного сообщества – «взломать код» мозга и начать использовать геномику для диагностики и лечения неврологических и психических заболеваний.

 Меня всегда завораживал генетический аспект психиатрии. Слишком многие из моих друзей и родственников страдали психическими заболеваниями. В период работы в Государственном департаменте я убедился, насколько тяжелой ношей становились психические проблемы для наших солдат и дипломатов, возвращавшихся из горячих точек в зонах конфликтов. Вскоре после вступления в должность госсекретарь Клинтон сделала большой шаг вперед в вопросе признания необходимости охраны их психического здоровья. «Обращение за помощью станет проявлением ответственного отношения и не подвергнет риску ваш статус в глазах службы безопасности», – написала Клинтон в специальном меморандуме, разосланном всем сотрудникам, чтобы побудить тех, кто нуждался в обращении к психиатру или психоаналитику, не держать свои проблемы при себе.

 Пентагон последовал этому примеру. Министр обороны США Роберт Гейтс объявил, что при проверках на допуск к секретности военнослужащим больше не требуется рассказывать о психических проблемах, если они были в прошлом. Это имело важнейшие последствия для тысяч солдат, которые возвращались из Ирака и Афганистана, нуждаясь в психологической помощи. Они могли наконец признаться в том, что испытывали.

 Но остается одна проблема: лечение, которое врачи предлагают моим друзьям, моим родным и всем этим солдатам и дипломатам, во многом опирается на устаревшие достижения медицинской науки и биотехнологий.

 Если у вас диагностировали депрессию в начале 1950‑х годов, а то и раньше, перспективы были неутешительными. Вас, скорее всего, заперли бы в какой‑нибудь психиатрической клинике, причем сдали бы вас туда родственники и лечащий врач. Самой распространенной формой лечения была психотерапия, иногда дополняемая электрошоком, и показатели эффективности такой помощи были весьма низкими.

 Потом появились антидепрессанты. Эти трициклические препараты проникали в тайники мозга, устраняя химический дисбаланс. Внезапно нашлось лекарство, которое сумело развеять черную тучу депрессии. Для тех, кто принимал антидепрессанты и чувствовал себя лучше, мир словно распахнулся. Эти люди снова смогли работать, найти спутников жизни и вообще существовать в обществе так, как ранее и помыслить не могли.

 Но сразу же возникли и опасения по поводу безопасности и токсичности этих препаратов. Побочные эффекты были многочисленными и разнообразными – от вялости до смертельных исходов (при одновременном приеме с некоторыми другими препаратами). С годами антидепрессанты совершенствовались, список побочных эффектов уменьшался. А потом появилось новое поколение лекарств, которые еще сильнее преобразили мир и наше понимание психических расстройств.

 Первым из этих селективных ингибиторов обратного захвата серотонина (СИОЗС) стал прозак, который позиционировался фармацевтическим гигантом Eli Lilly как «один ответ на все случаи депрессии». После его одобрения в 1987‑м в течение года Управлением по контролю за продуктами и лекарствами (FDA) врачи выписали прозак почти два с половиной миллиона раз. Препарат явно хорошо работал и стал настоящим блокбастером компании. Через 15 лет после того, как прозак вышел на рынок, уже 33 миллиона американцев принимали и другие СИОЗС, которые вышли вслед за ним: золофт в 1991 году и паксил в 1992‑м. К 2008 году антидепрессанты были одним из наиболее распространенных препаратов в США и самым часто прописываемым средством американцам в возрасте до 60 лет.

 Сегодня большинство медицинских методов лечения депрессии включают в себя сочетание СИОЗС и когнитивной терапии – этот подход в какой‑то степени помогает примерно двум третям пациентов, страдающих депрессией. Но даже при самом лучшем качестве медицинских услуг в мире лечение часто представляет собой нечто вроде научной игры в угадайку. Мои знакомые, страдающие депрессией, регулярно меняют препараты и дозировку по указаниям своего врача. Выбор лекарственных средств не так велик, все они представляют собой вариации формулы, которой уже больше 20 лет, и врач назначает их, опираясь на интуицию и собственный опыт. Часто это лишь догадки, а не какие‑либо знания об истории болезни конкретного пациента или о том, как его или ее генетика отреагирует на данный метод лечения.

 Следующим после СИОЗС шансом совершить революцию в лечении психических заболеваний является геномика. Мой дядя Рэй Де Пауло возглавляет отдел психиатрии в Университете Джонса Хопкинса. Дядя Рэй и Эрик Ландер из Института Брода разрабатывают стратегию и программу составления подробной карты генов, имеющих отношение к психиатрии.

 Проблема заключается в том, что в отличие от, например, болезни Хантингтона, которая вызывается одной‑единственной генетической мутацией, большинство психических расстройств – это результат множества факторов. В развитии депрессии принимают участие десятки, возможно, сотни генетических факторов риска. Из‑за особенностей строения головного мозга выявить ее не так просто, как обнаружить предрасположенность к раку или проверить один‑единственный ген на Хантингтона.

 Тем не менее исследователи начинают распутывать эту загадку. Ландер объясняет, что в последние годы «мы добились колоссального прогресса. Еще несколько лет назад число известных нам генов, играющих роль в развитии шизофрении, практически равнялось нулю, а теперь оно достигает сотни, и это только за последние три‑четыре года». Потенциал для работы, которую проводят Де Пауло и Ландер, огромен – и страдающие психическими расстройствами люди во всем мире, по мере того как разрабатываются более совершенные препараты, начнут поправляться как на дрожжах.

 Одной из перспективных сфер является предотвращение самоубийств. В Соединенных Штатах 1,4 % людей погибают от собственной руки, а 4,6 % населения предпринимали попытку самоубийства. Коллеги дяди Рэя в Университете Джонса Хопкинса изучили ДНК 2700 взрослых, страдающих биполярным расстройством, 1201 из которых совершил попытку самоубийства. Они выделили ген ACP1, который производит белок, в избыточных количествах находящийся в мозге людей, пытавшихся покончить с собой. Главный научный сотрудник доктор Вирджиния Уиллур говорит, что «результаты этой работы станут многообещающим способом получения дополнительной информации о биологии самоубийства и препаратах для лечения пациентов, которые могут оказаться в группе риска». Углубившись в генетические корни суицида, можно разработать лечение, которое ослабит биологический импульс, побуждающий человека убить себя. Исследователи уже идентифицировали виновный ген. Дальше должна последовать разработка коммерческого продукта, способного воздействовать на небольшой участок хромосомы 2, где расположен биологический путь, на котором образуется слишком много ACP1. Сама мысль о том, что от самоубийства можно будет принять таблетку, противоречит устоявшимся стереотипам о психических заболеваниях, но это – будущее, и оно стало возможным благодаря геномике.

 

 Непредвиденные последствия

 

Но у геномики есть и темная сторона, и это признают даже ученые, которые полностью посвятили себя этой области. Одна из главных проблем, которая беспокоит и самого Луиса Диаса, заключается в том, что по мере своего развития геномика запустит тенденцию появления искусственно сконструированных младенцев. «[Геномное] секвенирование позволит людям оценивать факторы риска. И в этих досье будет записано: ну что ж, у вас предрасположенность к болезням сердца, – объясняет Диас. – Там записано, что ваш рост составит пять футов четыре дюйма. Скорее всего, вы будете весить около 180 фунтов. Вы станете одним из лучших бегунов в своем классе. Будете играть в баскетбол. У вас есть математические способности».

 Диас продолжает: «Геномика разгадает все загадки вашего мозга. Скажем, вероятные модели поведения: алкоголизм, проблемы с азартными играми, множество различных зависимостей у разных людей. Она разблокирует любую генетическую предрасположенность. И после этого еще сумеет предсказать, будут ли у вас кудрявые волосы или прямые, голубые глаза или карие. Насколько рано вы полысеете? Или всю жизнь будете щеголять густой шевелюрой? И прочее в таком духе. Все это окажется на расстоянии вытянутой руки. В общем, страшно. А давайте двинемся еще на шаг дальше. Допустим, все это будущие родители смогут узнать через десять недель после зачатия. Очевидно, что последствия колоссальны, ведь так?»

 Сегодня мы можем взять образец крови у беременной женщины и проанализировать геном плода. Тесты ДНК эмбрионов уже использовались в прошлом для выявления синдрома Дауна. В результате прогресса в сфере геномики генетическая структура плода стала полностью доступна для изучения, и обществам всего мира теперь придется бороться с проблемой генетического отбора.

 Когда моя беременная жена при осмотре проходила генетический тест на синдром Дауна у плода, потребовалось сдать анализ второй раз. От тревоги и неуверенности ей было физически плохо. Целый месяц мы ни о чем другом не могли думать, пока наконец новый этап тестирования не подтвердил, что наш сын будет здоровым. Трудно представить, как бы мы чувствовали себя, если бы нам сообщили, что плод здоров, но вместе с тем рассказали все про генетическую предрасположенность ребенка – вплоть до того, что, скорее всего, убьет его на восьмом десятке. Теперь, вооруженный этой информацией, я не могу не думать о том, что многие люди захотят подкорректировать своих младенцев; что генетика этих малышей станет отражением надежд их родителей. А еще я не могу избавиться от мысли, что известная с самого рождения ребенка информация о его склонностях и талантах будет влиять на решения по его воспитанию. Мудро ли это – махнуть рукой на колледж еще до того, как малыш пошел в школу? Что, если страх возможной болезни не позволит родителям нормально воспитывать ребенка в социуме?

 Берт Фогельштейн и Луис Диас обеспокоены тем, что генетическое тестирование становится все более распространенным, но наше общество не умеет принимать информацию о рисках. Например, если тест указывает на повышенную опасность развития сердечной недостаточности, это не означает «клинически значимого риска», объясняет Фогельштейн. По мере того как подобные тесты все шире распространяются, одной из наиболее важных задач становится «информирование как населения, так и врачей по поводу осмысления значимости конкретных сложностей, с которыми они могут столкнуться, и делать это нужно так, чтобы не вызывать тревоги, непропорционально раздутой по сравнению с собственно риском».

 Опасения Фогельштейна и Диаса недавно всколыхнулись благодаря геномному тестированию, проводимому компанией 23andMe. Основанная 32‑летней Энн Воджиски в 2006 году компания предоставляет клиентам генетические отчеты на основе родословной и сырые, необработанные генетические данные. Вы плюете в пробирку, отправляете ее в лабораторию 23andMe, и за 99 долларов они посылают в ответ вашу генетическую информацию. Это не полное секвенирование генома, а снимок области вашей ДНК, о которой исследователи знают больше всего, например генов, которые указывают на риск развития болезни Паркинсона или на то, как человек отреагирует на определенные препараты для разжижения крови.

 Так случилось, что Воджиски, генеральный директор компании 23andMe, также стала частью династии Кремниевой долины: она вышла замуж за одного из создателей Google Сергея Брина; ее отец возглавлял кафедру физики в Стэнфордском университете; а мать, которая преподает журналистику в школе Пало‑Альто, сдавала в аренду семейный гараж студентам Брину и Ларри Пейджу, которые зачали Google. Именно тестирование в 23andMe рассказало Брину, что у него имеется генетическая мутация, из‑за которой риск Паркинсона достигает где‑то 30–75 % по сравнению с уровнем риска большинства населения, равным 1 %. С тех пор он пьет зеленый чай и много занимается спортом – две эти привычки способны уменьшить риск развития заболевания.

 Пусть Брину повезло, но секвенирование методом 23andMe – это гораздо более простой вариант того анализа, которому подвергся Лукас Уортман. В его случае секвенирование проводилось и на материале раковых клеток, и на всем геноме. Эта разница очень важна. В то время как полное секвенирование опухоли является и интенсивным, и экстенсивным методом исследования (что уж тогда говорить о секвенировании полного генома), процедура 23andMe – это ни то ни другое. Это значительно более простой анализ некоторых генов, которые имеют отношение к самым базовым заболеваниям.

 Принадлежащая Воджиски 23andMe – лишь одна из компаний, предлагающих проведение кустарных геномных тестов, но все они подвергаются критике, особенно из‑за дикого разброса в результатах их генетических исследований. Один тест может обнаружить повышенный риск артрита и минимальный риск развития ишемической болезни сердца, а другой придет к абсолютно противоположным выводам. Разница заключается в точности: информация, получаемая с помощью теста за 99 баксов, и теста, который стоит несколько тысяч долларов и требует нескольких дней обработки на суперкомпьютерах, кардинально различается по качеству. Эта разница способна стать причиной как ложных тревог, так и ложных надежд.

 Эта проблема не укрылась от взгляда Управления по контролю за продуктами и лекарствами. В конце 2013 года организация потребовала от 23andMe прекратить рекламировать свои услуги как «медицинские генетические тесты», потому что компания не имела разрешения регулирующих органов на подобные заявления. В открытом письме к 23andMe выражалась «обеспокоенность тем, как неточности в результатах могут сказаться на общественном здравоохранении».

 Когда на них напустилась FDA, Воджиски и ее компания подчинились давлению. Теперь их тесты обещают только информацию о предках и файл с необработанными данными. Обновление у них на сайте гласит: «Мы намерены добавить определенный объем основанных на генетике отчетов о здоровье, как только у нас появится возможность предложить доработанный продукт. В настоящее время мы не знаем, какие отчеты о здоровье могут появиться или когда они могут появиться».

 Хотя Диас отмахивается от 23andMe как от «утки» из‑за ее ограниченности, компания скопила ценные активы в форме генетического материала 900 тысяч клиентов и развернула свою бизнес‑модель таким образом, чтобы в конечном итоге обеспечить как коммерческую, так и научную победы. В партнерстве с Фондом Майкла Джей Фокса 23andMe создала «Сообщество изучения болезни Паркинсона», в базе которого – генетический материал более чем 12 тысяч пациентов, страдающих этим недугом. Такое количество данных очень ценно для фармацевтических компаний, занимающихся разработкой точечных препаратов. Это привело к 60‑миллионной сделке между 23andMe и Genentech. Люди продолжают платить компании по 99 долларов за данные о предках, и из них будет строиться база данных, которую 23andMe может коммерциализировать для производителей лекарств.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально