Уильям Дитрих

Изумрудный шторм

 

Иная реальность

Итан Гейдж – 5

 

 

 

* * *

 

Посвящается Ною, другу и товарищу по приключениям

 

Я был рожден рабом, но природа наделила меня душой свободного человека.

Туссен‑Лувертюр[1]

 

 

 

Часть первая

 

Глава 1

 

Моим решением было уйти на покой.

И повлияли на него следующие обстоятельства. В 1802 году я узнал, что являюсь отцом семейства, затем спасал мать и сына от одного тирана в Триполи и, наконец, бежал с субмарины, построенной безумным американским изобретателем Робертом Фултоном. После всех этих испытаний я был готов променять героические приключения на спокойную семейную жизнь. Ведь по природе своей я любовник, а вовсе не боец. И никто так старательно не пытается избежать всяких там приключений, как делаю это я, Итан Гейдж.

Тогда вы спросите: почему в апреле 1803 года я оказался в западных французских Альпах и стоял, прижавшись спиной к ледяной стене крепости в горах Джура – в глаза летит мокрый снег, к спине привязана бомба, а шею обхватывает пеньковая веревка, тяжелая, как петля висельника?

Несмотря на все мои усилия осесть и остепениться, новая моя семья вновь оказалась в опасности, и на пути к семейному счастью встало препятствие в виде неприступной крепости‑тюрьмы Наполеона Бонапарта.

Я был далеко не в восторге от всей этой ситуации. По мере взросления (в моем случае это был замедленный процесс) человек все меньше склонен радоваться непредсказуемости жизни. Напротив, это все чаще его раздражает. Французская полиция и британские шпионы утверждали, что виной всему я, что это наказание за попытку прикарманить краденый изумруд. Я же расценивал этот камешек лишь как весьма скромное вознаграждение за все мои сражения с пиратами‑варварами. Теперь же на кону стояло нечто более ценное и важное. Существовала некая странная и загадочная теория заговора, подталкивающая Францию и Англию к войне, к тому же мною двигало стремление поскорее вернуть своего трехлетнего сына, которого я то и дело терял, точно какую‑то пуговицу. Поэтому я и оказался сейчас здесь, близ французской границы, и подошвы моих сапог царапали обледеневшую стену.

К тому же мотивацией служило следующее обещание: если я помогу оказаться на свободе героическому негру, то получу шанс вместе со своей невестой и маленьким Гором, он же Гарри, поселиться где‑нибудь в спокойном тихом местечке.

«И тогда вы сможете и дальше бороться за дело свободы и равенства, Итан Гейдж!» – так писал мне мой старый соотечественник, сэр Сидней Смит.

К этому его обещанию я относился скептически. Идеалисты, в чьих головах зародились все эти идеи, нанимали для их осуществления других людей, а вышеупомянутые наемники почему‑то по большей части умирали слишком рано. Если сейчас все пройдет гладко, лучшее, на что я могу рассчитывать, – это оказаться на борту какого‑нибудь еще не испытанного очередного изобретения эксцентричного англичанина (на них эта нация просто зациклена) и унестись на нем прочь, неведомо куда. Но все это произойдет лишь после того, как моя новая невеста притворится креолкой, любовницей самого знаменитого в мире негра, томящегося сейчас в мрачной темнице Наполеона.

Иными словами, просьба об отставке ввергла меня в пучину политических интриг и распрей, что были выше моего понимания, и я в очередной раз был призван утрясти проблемы мирового масштаба. Похоже, я до конца своих дней так и останусь пешкой в этой игре между Францией и Англией. Обе страны нуждались в моем опыте и экспертном суждении – начиная с новоизобретенных летательных аппаратов и заканчивая потерянными сокровищами ацтеков, – в надежде, что все эти факторы могут сыграть решающую роль в развернутой ими войне и усилить преимущество одной из сторон. Проклятье! Восстания рабов, мореходное искусство обитателей Карибов, предотвращение или отсрочка вторжения англичан – вот в каких вопросах я должен был разбираться, сколь бы ни стремился как‑то отвертеться и раз и навсегда забыть обо всем этом.

Страшно утомительно быть нужным всем, особенно с учетом моих недостатков. Ибо и мне не чужды такие человеческие слабости, как алчность, похоть, нетерпение, тщеславие, леность и глупость, – и все они мешают проявиться моему идеализму.

Судьбу мою можно обозначить таким определением: герой поневоле. Еще перед смертью мой наставник Бенджамин Франклин делал все, что в его силах, чтобы укрепить мой характер. Но я всегда испытывал инстинктивное отвращение к честному труду, экономии и лояльности и вполне мог обеспечить себе не лишенное приятности, но бесцельное существование в Париже на исходе XVIII века. Затем обстоятельства свели меня с молодым плутом по имени Наполеон, и настала пора, где не было конца приключениям, в том числе охоте за книгами древней мудрости, скандинавскими богами, греческим сверхоружием и мучительной соблазнительницей – точнее, даже не одной, а сразу двумя. Вскоре выяснилось, что героизм не так уж и хорошо оплачивается, мало того – зачастую он является занятием грязным, холодным и болезненным.

Изначально я пустился во все эти приключения, потому что был беден и спасался от несправедливого обвинения в убийстве. Теперь же, если удастся выгодно продать изумруд, украденный мной у пиратов, я смогу посоперничать и с богачами и ни за что никогда не стану заниматься чем‑то по‑настоящему интересным. Вообще, насколько я понимаю, главный смысл стать богачом сводится к тому, чтобы избегнуть всех несчастий, в том числе работы, неудобств, неприятных неожиданностей и испытаний разного рода. Богачи, с которыми я встречался, можно сказать, и не живут вовсе, а просто существуют, подобно ухоженным растениям. И лично я после всех этих битв, мучений, разбитых сердец и ночных кошмаров поставил себе цель стать скучным и самодовольным, как подобает человеку благородного происхождения. Я стану думать только о разведении лошадей и гроссбухах, выражать вполне предсказуемое мнение о новых знакомых и просиживать за обедом часа четыре, не меньше.

И это будут весьма приятные перемены в моей жизни.

Чтобы достичь этой цели, я в компании с Астизой и Гарри добрался из Триполи до Франции, чтобы продать там украденный мною драгоценный камень. Ведь лучшие ювелиры, дающие самую лучшую цену, всегда жили в Париже. План мой сводился к следующему: резко разбогатеть, пересечь Атлантику, купить уютный и тихий дом в Америке, передать всю свою мудрость и знания Гарри, а также зачать других маленьких Итанов в свободное время в обществе моей чувственной и соблазнительной невесты. Возможно, я придумаю себе скромное развлечение – ну, скажем, займусь астрономией, стану выискивать на небе новые планеты, подобно Гершелю, создателю телескопа, который первым открыл Уран. Его сестра Каролина была настоящим мастером по части обнаружения комет, так что, возможно, и Астиза тоже будет время от времени поглядывать на небо, и мы объединим наши усилия и станем парой выдающихся ученых.

Но это пока что были всего лишь мечты. Для начала мне предстояло пробраться в Фор‑де‑Жу[2] и вырвать из заключения Туссен‑Луветюра, освободителя Санто‑Доминго, западной части острова Эспаньола, который местные обитатели называли Гаити.

Чернокожий генерал Луветюр – имя вымышленное и означает «открытие» – отвоевывал свою страну для Франции. Затем его арестовали (за то, что преуспел); ну, а потом вознаградили за преданность тем, что упекли за решетку. Рабы Карибских островов восстали против Франции, пусть она и находилась далеко, за морями, и тут испанцы и британцы увидели для себя возможность вторгнуться в эти французские владения. Тогда французы поступили весьма умно – переманили на свою сторону темнокожих повстанцев, пообещали им свободу, а затем арестовали Туссена, когда тому до окончательной победы оставался всего лишь шаг. И вот теперь Наполеон пытался повернуть время вспять: снова восстановить рабство. Так что в Санто‑Доминго начался настоящий ад – стрельба, пожары, массовое уничтожение мирных граждан, пытки и жесточайшее подавление любого сопротивления.

Но подкупили меня пуститься в эту авантюру поиски ответа на один вопрос: действительно ли Луветюр, запертый в ледяной темнице Фор‑де‑Жу, знал фантастическую тайну некоего древнего сокровища, раскрывающего секреты полетов над землей и таким образом обеспечивающего господство в мире?

В Средние века эта крепость, построенная на границе Франции, принадлежала семейству Жу и началась с возведения в 1034 году деревянного укрепления на каменных уступах – так, во всяком случае, сообщили мне мои британские советники. Постепенно на протяжении почти восьми веков (напоминаю, я карабкался по отвесной стене на рассвете 7 апреля 1803 года) она превращалась в напоминающую морскую птицу башню со стенами, парапетом и воротами. К настоящему времени крепость успела обзавестись тремя рвами с водой, пятью стенами, огибавшими башню по окружности, и видом на перевал Ла‑Клюз, сногсшибательным в буквальном смысле этого слова, особенно с учетом широты и климата этих мест, поскольку при одном только взгляде на него можно было получить апоплексический удар. Даже в апреле стена, по которой я поднимался, была покрыта толстым слоем инея. Враги чернокожего Спартака поступили с ним поистине безжалостно, поместив его, лидера первого в истории успешного негритянского восстания рабов, из жарких тропиков сюда, в это проклятое Богом место! Сырость, царившая здесь, в Фор‑де‑Жу, и пропитавшая все вокруг, донимала узников больше, чем низкие температуры, а вершины и коричневые склоны гор, обступивших ее со всех сторон, были покрыты снегом. Наполеон надеялся, что холод рано или поздно заставит черного генерала выдать все свои тайны; британцы же стремились заполучить пленного до того, как это случится.

Француз по происхождению, но работавший на англичан агент по имени Шарль Фротте, нанимавший меня на это безумие, пытался обрисовать задание в самых красочных тонах.

– Сама крепость так живописна, там царит такая восхитительная тишина… ну, конечно, когда этим маршрутом не проходят армии, – говорил шпион Фротте, у которого было больше клиентов, чем у куртизанки из Неаполитанского королевства.

Изначально он был наемником Ватикана и безуспешно пытался спасти бедного короля Луи до того, как тому на голову обрушится гильотина. Одновременно он являлся роялистом, которого завербовал Сидней Смит (мой старый приятель, ныне член парламента) – с помощью английского золота, разумеется. Ходили слухи, что Шарлю платили также австрийцы, датчане и испанцы. Я был должником этого человека – это он однажды спас меня в Париже, – но штурм обледеневшего средневекового чудовища, причем в одиночку, был, пожалуй, чрезмерной платой за былые его услуги. Однако, увы, выбора у меня почти не было. Мне нужна была помощь в поисках похищенного сына, и я должен был освободить жену, которая каким‑то образом убедила стражу пустить ее в камеру, где томился Луветюр.

– Тишина? – откликнулся я. – Но ведь тогда они наверняка меня услышат?

– Охранникам, как и тебе, совсем не по душе ненастная погода, а потому они носа не высовывают на улицу, – объяснил Фротте. – Да и вообще, мало кто захочет служить в таком мерзком месте. Так что это твое преимущество, особенно когда будешь подниматься по стене, где нет окон. Потом короткая перебежка по крыше к камере Луветюра, умелое применение английских технических разработок и, наконец, исторический, можно сказать, побег – и ты возвращаешься в славный и уютный Лондон, где тебя ждет вознаграждение за смелость и риск. Нет, все складывается просто отлично.

– Именно это говорил и Сидней Смит. Но план разработан просто никудышно, можно сказать, никак.

– Только смотри, будь осторожней с этим цилиндром на спине, Итан. Страшно не хотелось бы видеть, как ты взорвешься.

В цилиндре содержалась какая‑то дьявольская смесь, изобретенная английским химиком Пристли. Кроме того, я нес на себе двести футов тонкой, но прочной альпинистской веревки, стальной крюк, салазки весом пять фунтов, стамеску для рубки льда, два пистоля, которыми пользуются военные моряки, охотничий нож, теплый плащ и сапоги для человека, которого должен был спасти, и зимнее пальто для себя. Мне пришлось подписать бумагу, где говорилось, что все это выдано под личную ответственность и подлежит возврату – на свои собственные деньги я купил только пару кожаных перчаток.

Да, это было весьма необычное задание, но я решил сосредоточиться на своей цели. Вернуть драгоценный камень и семью, узнать о сокровище ацтеков, а потом позабыть обо всем этом как о страшном сне.

– А что если они не выпустят мою жену? – спросил я у Шарля.

– Именно поэтому твой план и обречен на успех. Когда однажды в эту крепость вернулся после крестового похода рыцарь, он заподозрил свою семнадцатилетнюю жену Берту в неверности и запер ее в камере размером три на четыре фута на целые десять лет. Бедняжка не могла там ни встать во весь рост, ни растянуться на полу, а из бойницы открывался только один вид – на превратившийся в скелет труп ее предполагаемого любовника, подвешенный к выступу скалы напротив. Все говорило о ее невиновности, но старый вояка и слушать ничего не желал.

– Ничего себе, называется, успокоил!

– Напротив. Хотел тебя вдохновить. Астиза лишь притворяется его любовницей, а у нас больше не запирают изменщиц в камерах. Новые времена! И все же советую не задерживаться при подъеме на стену. А когда будешь спускаться, не забудь прихватить ее с собой.

Я вспоминал об этом разговоре на всем пути от деревни Ла‑Клюз‑э‑Мижу и позже, когда поднимался по пологому поросшему соснами холму к месту, где безумец Джордж Кейли, еще один мой помощник‑англичанин, оставил для меня свои хитроумные приспособления. Находился тайник у подножия известнякового выступа, с которого я перебрался к подножию крепостной стены. Вершина этой стены заканчивалась самой высокой башней замка. Иными словами, чтобы оставаться незамеченным, я выбрал наиболее сложный для подъема маршрут.

– А ты уверен, что этот твой планер сработает? – снова и снова спрашивал я Кейли, который не переставал ныть всю дорогу, напоминая о том, чтобы я не порвал ткань и не задел какой‑то там проводок. Англичане просто обожают пускаться в самые невероятные авантюры с минимальным шансом на успех. И тот факт, что время от времени кому‑то из них просто везет, вдохновляет их на дальнейшие подвиги.

– Совершенно уверен, – ответил он. – Чисто теоретически, конечно.

Я не обезьяна и не муха, но все же у меня были кое‑какие преимущества. Крепостная стена оказалась далеко не гладкой и к тому же имела небольшой наклон внутрь, что добавляло стабильности при восхождении. Кроме того, ее давным‑давно не ремонтировали и не обновляли. Под действием морозов и ветров в кладке образовались глубокие щели и трещины, и часть камней сместилась, так что тут было за что ухватиться. Совсем не то, что карабкаться по новенькой и совершенно гладкой стене! Если бы только еще удалось унять дрожь в коленках! Я продолжал карабкаться к вершине, стараясь не смотреть вниз, и вот, наконец, уперся левым локтем в очень удобную выемку и встал обеими ногами на выступ, после чего размахнулся правой свободной рукой и забросил веревку. Я использовал булинь – привязал его к крюку – и начал размахивать этим приспособлением до тех пор, пока не придал ему вращательное движение по кругу. Крюк при этом слегка посвистывал в холодном ночном воздухе.

В конце концов, мне удалось сильно раскрутить это приспособление, и я, заняв удобную позицию, выпустил его из руки. Крюк взмыл вверх и зацепился за край каменной канавки на крыше башни. Я подергал – вроде бы держится крепко. Другой конец веревки я бросил вниз, туда, где ждал Кейли. Пришло время испытать его машину.

Я же начал подниматься дальше, моргая и щурясь от снега, бившего в глаза. Плащ, предназначенный для Луветюра, развернулся и хлопал на ветру, как парус. Я подобрался уже к самой крыше – парапет находился чуть правей, – а затем, как краб, пополз по стене башни. Подошвы моих сапог то и дело оскальзывались, но веревка держала.

Почти у цели!

К сожалению, я все же просчитался и выбрал стену с зарешеченным окном. Внутри горела свеча, пламя ее дрожало. С постели поднялась какая‑то фигура. Неужели я наделал шуму? Или в окне промелькнула моя тень? Женщина отбросила назад длинные волосы и двинулась к окну.

И увидела за решеткой мое лицо, круглое и бледное, как луна.

Она была молода и хороша собой, под ее ночной рубашкой вырисовывались соблазнительные формы. Прелестные груди, слегка округлый животик, а личико – так прямо ангельское! Я так и замер на месте, очарованный этим зрелищем.

И тут она открыла рот, собираясь закричать.

 

Глава 2

 

Мы с Астизой были женаты меньше года: свадебный обряд состоялся летом 1802‑го, и провел его лейтенант Эндрю Стеретт на борту американской шхуны под названием «Энтерпрайз». Этот блестящий офицер спас нас, вытащив из моря близ Триполи, когда мы удирали от пиратов.

Наверное, наше венчание на борту судна совсем не соответствовало женскому представлению о том, какой должна быть настоящая свадьба, – ни цветов, ни нарядов, ни подружек невесты. Зато в качестве свидетелей у нас выступали сразу трое выдающихся ученых: мои компаньоны – Роберт Фултон, зоолог Жорж Кювье и геолог Уильям Смит. Плюс еще мой маленький друг Пьер Рэдиссон, который предупредил невесту, что это просто безумие – выходить замуж за столь безрассудного человека, как я. К счастью, я познакомился с Астизой во время наполеоновской кампании в Египте, и она имела возможность оценить все мои достоинства и недостатки. И Купидон дал добро на наше соединение в браке.

Команда из кожи лезла вон, чтобы придать праздничности этой церемонии – повсюду были развешаны пестрые сигнальные флажки, невесте соорудили шлейф из куска старого паруса и даже устроили оркестр из дудки, барабана, колокольчика и рожка, который умудрился наигрывать нечто напоминающее «Янки Дудль» и «Сердце дуба». Свадебный марш в репертуар моряков не входил: такая музыка была им просто не по зубам. После того как Стеретт объявил нас мужем и женой, я страстно поцеловал Астизу и сплясал джигу с маленьким Гарри, а затем немного полюбовался изумрудом, украденным у паши в Триполи. С тех пор я смотрел в будущее с оптимизмом.

Пьер подарил нам медальон, подобранный им во время бегства. Это была роскошная вещица, усыпанная бриллиантами и стоящая не меньше годового дохода какого‑нибудь добропорядочного джентльмена.

– Тебе на медовый месяц, осел ты эдакий, – сказал он мне.

– Но и ты тоже заслужил вознаграждение, – заметил я.

– Купить хоть что‑нибудь там, где прошли канадские мореплаватели, невозможно. Так что потрать подарок на жену и сына.

Нет, безусловно, наш брак начался идиллически. Стеретт высадил мою семью на берег в Неаполе, и мы посетили место недавних раскопок в Помпее, которые проводил антиквар Уильям Гамильтон – судя по слухам, он постоянно отдавал свою жену Эмму в пользование моему старому знакомцу, адмиралу Горацио Нельсону. Руины древнего города совершенно заворожили Астизу, и даже я был заинтригован – и это при том, что мне в свое время выпала возможность увидеть артефакты из этих мест в особняке Мальмезон на окраине Парижа, в доме, который Наполеон приобрел для своей жены Жозефины. Мы поздравили Гамильтона с успехами и с радостью отметили, что этот человек мог увлекаться более интересными вещами, нежели его переходящая из рук в руки жена. Я решил, что он куда счастливее без своей шлюхи, которая в любом случае была для него слишком молода, да к тому же не отличалась добропорядочностью.

Из Неаполя мы с Астизой и Гарри направились в Рим, а затем – дальше, на север, пользуясь тем, что между Британией и Францией в то время царил мир. Мы провели чудесное солнечное Рождество на острове Эльба, а затем после наступления нового 1803 года быстро перебрались во Францию, которая, как мне показалось, просто процветала с тех пор, как власть в ней захватил Наполеон. Мы гуляли по Парижу и учились быть мужем и женой.

Моя Астиза – женщина умная и независимая. Такие зачастую отпугивают мужчин, но меня она просто обворожила. Она соблазнительна, как сирена, красива, как богиня, да еще практична и разумна, как и подобает настоящей домохозяйке. Чем я ее прельстил, до сих пор не понимаю. Ну, разве что представлял для нее любопытный объект для переделки и усовершенствования. Я же просто знал, что с женой мне крупно повезло, и считал этот брак одним из главных своих достижений.

Впервые мы встретились после того, как она помогла своему хозяину из Александрии раскритиковать Наполеона. С тех пор моя любимая всегда оставалась стойким борцом. Она была просто изумительной рабыней – высокообразованной, наделенной редкостным любопытством к тайнам прошлого и несгибаемым стремлением придать смысл нашему существованию. Мы с ней полюбили друг друга на Ниле, прямо как Антоний и Клеопатра, вот только денег у нас было куда как меньше.

Несмотря на всю свою увлеченность женой, я вскоре понял: брак – это тяжелый каждодневный труд, как бы там ни воспевали поэты его прелести. А супружеские переговоры по зубам разве что Талейрану. В какое время ложиться в постель и на каком боку спать (лично я предпочитал на левом)? Кто распоряжается деньгами (она) и предлагает, на что их потратить (я)? Какие правила поведения внушать ребенку (она) и как погасить энергию ребенка с помощью подвижных игр (я)? Должны ли мы набивать освещенные свечами подвалы запасами эля (мое предпочтение) или же лучше обзавестись солнечной террасой, где на столах будут овощи, фрукты и вино (ее предпочтение)? Кто из нас разрабатывает маршрут, договаривается с хозяевами таверн и постоялых дворов, занимается стиркой, выбирает сувениры, затевает любовные игры, первым встает, читает допоздна, устанавливает скорость передвижения, решает, что лучше надеть, составляет план идеального дома, торчит в библиотеке, созерцает древние храмы, переплачивает за баню, курит фимиам, играет в кости, садится в повозке лицом по ходу движения или же наоборот?..

Нет, если серьезно, я твердо настроился найти для нас дом в Америке, в то время как мою жену больше привлекал солнечный Египет с его древними тайнами. Ее сердцу всегда были милы деревья, в то время как я искал под ними лишь тень. Меня влекло в горы, а Астиза предпочитала берег. Она любила меня, но я был ее жертвой. Я любил ее, но она постоянно тянула меня туда, куда мне не хотелось возвращаться. Когда мы еще не были женаты, будущее выглядело туманно и казалось полным бесконечных возможностей. Поженившись, мы начали делать выбор.

Достичь счастья в браке куда сложней, нежели просто любить друг друга, но если супруги сообща переживают победы и поражения и способны на компромиссы, то о большем не стоит и мечтать. Наблюдать за тем, как растет маленький Гарри, уже само по себе чудо, а теплота любовных объятий по ночам – такое утешение… Интимные отношения настолько удовлетворяли нас обоих, что временами я недоумевал: почему мне не приходило в голову жениться раньше?

– А знаешь, ты очень даже неплохой отец, – как‑то с легким удивлением в голосе заметила Астиза, наблюдая за тем, как я возвожу дамбу на маленьком ручейке неподалеку от Нима вместе с Гарри, которому в июне должно было исполниться три года.

– Полезно сохранять восприятие и образ мысли двенадцатилетнего мальчишки, – ответил я. – Большинство мужчин умудряются.

– А ты когда‑нибудь скучаешь по прежней независимости? – Женщины никогда ничего не забывают и вечно беспокоятся.

– Это ты о чем, о пулях? О трудностях и преградах? О разных там интригах и искушениях? Да нисколько! – Я указал Гарри на несколько пригодных для строительства дамбы камушков; он трудился усердно, как бобер. – Сыт я всеми этими приключениями по горло. Вот сейчас – это жизнь, совсем другое дело, любовь моя. Скучная, но такая славная и спокойная…

– Выходит, и я тоже, что ли, скучная? – Женщины вечно цепляются к словам, как какие‑нибудь барристеры.

– Ты ослепительная. Просто я хотел сказать, что моя нынешняя жизнь протекает так тихо и приятно, без всяких там пуль и трудностей…

– Ну, а искушения? – Помните, что я только что говорил? Женщины никогда ничего не забывают.

– Ну чем можно искусить мужчину, если жена его – Изида и Венера, Елена и Роксана в одном лице? – Да, я становлюсь настоящим мужем. – Вот еще несколько подходящих камушков, Гарри. Давай построим замок прямо на береговой линии!

– И потом взорвем! – восторженно воскликнул ребенок. Я учил его быть мальчишкой, даже несмотря на то, что жена хмуро взирала на некоторые наши игры.

Итак, семья моя прибыла в Париж. План был таков: драгоценный камень занимает немного места, и спрятать его куда как легче, нежели мешок с деньгами. А потому я решил не спешить с продажей изумруда – мне хотелось выбрать точку, где за него могут дать лучшую цену. Ну, а затем мы отправимся ко мне на родину и подыщем себе в Америке славный домик в уютном и тихом местечке.

Тут, боюсь, я и допустил ошибку: во мне взыграло тщеславие. Ведь я относительно недавно разыскал и уничтожил зеркало Архимеда и попутно спас Астизу и Гарри от пиратов. И я не хотел упустить возможность еще раз пообщаться на дружеской ноге с консулом – в надежде, что тот скажет, как блестяще я провел эту операцию. Меня также очень занимал вопрос об обширной территории Луизианы, которую приобрела Франция и по которой я считал себя экспертом, поскольку побывал там в компании одного безумца из Норвегии. Я уже посоветовал Джефферсону купить, а Наполеону – продать эти земли, но переговоры были приостановлены, и президент послал в Париж нового дипломата по имени Джеймс Монро. Его, а не меня, – и я был раздосадован, поскольку считал, что смогу ускорить процесс, а уж потом удалиться на покой.

В каждом успехе всегда кроется подвох. Он заставляет человека почувствовать себя незаменимым – а это есть не что иное, как заблуждение. Гордыня приносит куда больше неприятностей, чем любовь.

Итак, когда в середине января 1803 года семья моя прибыла в Париж, ко мне обратился американский посланник Роберт Ливингстон: его очень тревожила судьба пустошей к западу от реки Миссисипи, и он хотел, чтобы я лоббировал его интересы у Наполеона. Поскольку именно Ливингстон устроил нас в гостиницу, да к тому же работал с моим другом Фултоном над очередным изобретением под названием «паровая лодка», я убедил Астизу еще немного полюбоваться Парижем, а сам стал добиваться аудиенции у Бонапарта. Город полнился слухами о возобновлении конфликта с Англией, беседы на эту тему были крайне занимательны, а перспективы вступить в новую войну всегда возбуждают тех представителей общества, шансы которых принять участие в сражениях достаточно ничтожны. При этом моей жене не терпелось познакомиться с прославленными библиотеками города, где хранились тексты о мистических религиях.

И мы остались в Париже и стали вести светскую жизнь. Я был горд тем, что меня, прежде сидевшего в парижской тюрьме, теперь наперебой приглашают в салоны.

Мы с Астизой отказывались признаваться, что в глубине души по‑прежнему оставались охотниками за сокровищами.

И тем самым готовили почву для несчастий и катастроф.

 

Глава 3

 

Получив аудиенцию у Наполеона, я не смог побороть искушения вновь погрузиться в историю. Первый консул Франции, сменивший некомпетентное правление Директории во главе с ее диктатором, потратил миллион франков на восстановление полуразрушенного дворца Сен‑Клу, что на окраине Парижа, и сделал его местом своего проживания. Там же располагалась и его штаб‑квартира, и все это – в шести милях от пропитанного зловонием центра города, на приличном расстоянии от всяких демократических бесчинств. К тому же дворец был куда просторней, нежели особняк Жозефины. Здесь нашлось место и для все разрастающегося штата консула, разных там помощников, слуг, подлипал и интриганов. Дворец был также призван производить должное впечатление на визитеров своим пышным убранством: богачи и политики часто соревнуются в этом, показывая, кто из них значимее.

Я познакомился с Бонапартом в 1798 году на военном судне «Восточный», где было не протолкнуться, и с тех пор отмечал, как всякий раз при новой с ним встрече его дома становятся все краше и богаче. За тот довольно короткий промежуток времени, что он поднимался к вершинам власти, у него скопилось больше дворцов, чем у меня – обуви. Лично у меня так до сих пор и нет дома, и этот контраст в наших карьерах становился все очевиднее, пока я переходил через Сену по мосту де Сен‑Клу, а затем двинулся по вымощенной гравием широкой дороге к зданию Военного суда чести. Сам дворец, выстроенный в форме буквы «U», возвышался на пять этажей, а внутри размещался просторный мощеный двор, где спешивались посыльные, останавливались кареты дипломатов, бродили, переговариваясь между собой, министры и покуривали лакеи, а также лаяли собаки и сновали слуги и торговцы с товаром. Вся эта просторная площадь была завалена кучками лошадиного навоза, и сюда же, кстати, выходили и окна апартаментов Жозефины. Ходили слухи, будто бы Наполеон, работавший допоздна, и его супруга спали в отдельных спальнях, и планировка этих новых пристроек была столь запутана, что когда первый консул хотел провести ночь со своей женой, он переодевался в ночную рубашку и колпак, звонил секретарю, и тот вел его к Жозефине темными коридорами, освещая дорогу одной‑единственной свечой.

Я же, разумеется, прибыл еще при дневном свете и был встречен новым камердинером Бонапарта Константом Вайри, противным толстым типом с круглым маслянистым лицом и бакенбардами, похожими на бараньи котлеты, который почему‑то долго принюхивался к моей одежде, точно подозревал меня в нечистоплотности. Я поздравил его с назначением:

– Приятно служить лакеем в столь величественном дворце.

– Уж если у кого и имеется опыт по этой части, – тут же парировал он, – так только у вас, мсье Гейдж.

Возненавидев друг друга с первого взгляда, мы поднялись по мраморной лестнице, а затем двинулись по обшитому дубовыми панелями коридору к библиотеке, которая оказалась размером с амбар.

Наполеон с волчьим аппетитом поглощал завтрак, который ему подали прямо в кабинет: почему‑то в этом его дворце – как, впрочем, и во всех остальных – не нашлось места, где можно было устроить столовую. Он сидел на кушетке, обтянутой зеленой тафтой, а завтрак был сервирован на раскладном армейском переносном столике. Бонапарт уже принял ванну – вопреки скептицизму врачей он воспринял новую французскую моду драить себя губкой с мылом каждый день, и теперь его слугам приходилось с утра греть воду. На нем был простой синий военный мундир с красным воротничком, белые бриджи и шелковые чулки. Я подумал, что, быть может, он предложит мне хотя бы кофе с рогаликом – о супе и цыпленке я даже не мечтал, – но он не обратил внимания на то, что я голоден, и жестом пригласил меня присесть на стул с высокой спинкой.

Я огляделся. В кабинете стоял большой письменный стол в форме человеческой почки или, если угодно, скрипки, конструкции самого Наполеона – сделанный так, чтобы он мог втиснуться в изгиб в середине и заниматься корреспонденцией. Стол был завален бумагами, а его ножки были выточены в виде грифонов.

Другой стол, поменьше, предназначался для его нового секретаря, Клода Франсуа де Меневаля, недавно сменившего на этом посту Бурьена, когда последнего уличили в спекуляции военными поставками. Молодой и красивый Меневаль поднял на меня глаза и напомнил, что мы с ним встречались в Морфонтене, когда праздновалось подписание договора с Америкой. Я кивнул, хотя совершенно его не помнил.

Убранство кабинета дополняли огромные, как утесы, книжные шкафы от пола до потолка, что, несомненно, защищало помещение от зимних сквозняков. Над камином высились бронзовые бюсты старых противников, Ганнибала и Сципиона: они мерили друг друга воинственными взглядами, словно прикидывали, сколько боевых слонов можно использовать в очередном сражении. Последний раз я, обсуждая Ганнибала с Наполеоном, описал, как бы сам повел армию Бонапарта через Альпы, и с тех пор дал себе обещание воздерживаться от подобных экскурсов в военную историю.

– А, Гейдж, – небрежно приветствовал меня консул с таким видом, точно мы встречались с ним не год тому назад, а лишь вчера. – Я‑то думал, пираты, наконец, уничтожили вас, а вы снова тут как тут! Стало быть, у них произошла осечка… Натуралист Кювье говорил мне, что вы весьма преуспели в одном своем начинании.

– Я не только уничтожил опасное древнее оружие, господин первый консул, но и обрел жену с сыном, – ответил я.

– Замечательно иметь под боком такого человека. – Он отпил глоток любимого своего «Шамбертена», вина из черного винограда с богатым фруктовым ароматом, и невольно напомнил тем самым, что я страдаю не только от голода, но и от жажды. Но, увы, на столике был всего один бокал.

– Впрочем, и я тоже разглядел в вас кое‑какие достоинства, – заявил Бонапарт с обычной своей прямотой. – Искусство править – это умение обнаружить таланты в каждом мужчине и женщине. Ваш, похоже, заключается в выполнении необычных миссий в самых экзотических местах.

– Вот только теперь я ухожу в отставку, – поспешил вставить я, чтобы он правильно меня понял. – В Триполи мне повезло, и я собираюсь осесть где‑нибудь со своей супругой Астизой – вы должны ее помнить по египетской кампании.

– Да, та самая, что помогала в меня стрелять…

У консула тоже была долгая память, как у женщины.

– Теперь она стала более покладиста, – сказал я.

– Осторожней с женами, Гейдж. Говорю вам это, как мужчина, который просто сходит с ума по своей. Ибо нет для мужчины большего несчастья, чем когда им вертит и крутит жена. В этом случае он просто полное ничтожество.

Всем было известно неприязненное отношение Наполеона к женщинам в целом, несмотря на все их сексуальные чары.

– Мы с женой партнеры, – заметил я, хоть и понимал, что мой собеседник отнесется к этому высказыванию неодобрительно.

– Ба! И все равно, будьте осторожней, как бы вы к ней там ни относились. – Бонапарт отпил еще глоток. – Оплошности большинства мужчин вызваны именно чрезмерным увлечением своими женами.

– Выходит, и вы тоже допускаете оплошности из‑за любви к Жозефине?

– В том и ее, не только моя вина. Вам наверняка известно, какие ходят по Парижу слухи… Но все эти треволнения в прошлом. Мы, правители, являемся образцом честности и прямоты.

Я решил воздержаться от того, чтобы высказать, что думаю на самом деле, и не выразил сомнений по этому поводу.

– И разница между нами, Гейдж, состоит в том, что я умею управлять своими чувствами. А вот вы – нет, – заявил Наполеон. – Я человек рассудка, а вы – импульса. Вы нравитесь мне, однако не будем притворяться, что мы равны.

Это было и без того очевидно.

– Всякий раз, когда я вижу вас, господин первый консул, вы становитесь все лучшего о себе мнения, – заметил я.

– Да, это порой даже меня удивляет. – Бонапарт огляделся по сторонам. – Я не тороплю свои амбиции, просто они идут в ногу с обстоятельствами. Чувствую, будто меня влечет к цели некая неведомая сила. Вся жизнь – это сцена, остается установить декорации и разыграть все, как предсказывали оракулы.

Я вспомнил, как он рассказывал мне о своих видениях, которые посетили его в великой пирамиде, о предсказании легендарного гнома по прозвищу Маленький Красный Человечек.

– Вы все еще верите в судьбу? – поинтересовался я.

– А как еще объяснить то, кем я стал? В военном училище смеялись над моим корсиканским акцентом – а теперь мы дорабатываем Кодекс Наполеона, где будут переписаны законы Франции. Я начинал, не имея гроша в кармане, даже форму не на что было купить, – а теперь коллекционирую дворцы. А чем еще, как не судьбой, объяснить, что у такого, как вы, американца, больше жизней, чем у кошки? Жандарм Фуше[3] был прав, не доверяя вам, поскольку вы отличаетесь просто необъяснимой живучестью. А я был прав, что не доверял Фуше. Полиция изобретает больше лжи, вместо того чтобы доискиваться до правды!

Я знал, что министр полиции, арестовавший меня год тому назад, был смещен со своей должности и стал просто сенатором, как сэр Сидней Смит, скатившийся с должности военачальника на Ближнем Востоке. Теперь Фуше затерялся затем где‑то в дебрях британского парламента. Помню, что, узнав об этих двух событиях, я испытал облегчение: законодатели часто ошибаются, зато редко лично засаживают тебя за решетку.

– Хотите узнать, какое впечатление произвело на меня Средиземноморье? – спросил я.

Бонапарт налил себе кофе и взял булочку, так и не предложив мне ничего.

– О Средиземноморье забудьте, – сказал он мне. – Ваша молодая нация отвлекает пиратов Триполи, ввязавшись с ними в маленькую войну. Меня же подталкивают к большой войне с вероломными британцами. Они отказываются отдать Мальту, как было обещано в Амьенском договоре[4].

– Но и Франция тоже не сдержала своих обещаний.

Эту мою ремарку консул проигнорировал.

– Британия, Гейдж, это зло. Нет на свете более миролюбивого человека, чем я. Я – генерал и видел ужасы войны. Однако эти лобстеры послали целых трех наемных убийц, чтобы разделаться со мной, и наводнили Европу шпионами, услуги которых оплачиваются британским золотом. Мало того, они задумали прибрать к рукам всю Северную Америку. И наши две страны, Америка и Франция, должны объединиться против них. Я согласился принять вас, чтобы обсудить вопрос с Луизианой.

Впечатление об этой огромной территории у меня сложилось неблагоприятное – скверный климат, полно жирных черных мух… Но я знал, что Томас Джефферсон не прочь завладеть этими землями, по площади в несколько раз превышающими территорию Франции. Американские переговорщики надеялись выкупить Новый Орлеан – это открыло бы им торговые пути к Мексиканскому заливу. Я же решил предложить более крупную сделку.

– Надеюсь, две наши страны как‑нибудь договорятся о разделе этих просторов, – заметил я. – Просто у меня сложилось впечатление, что вы собираетесь послать туда армию и создать свою империю.

– У меня была армия, ровно до тех пор, пока в Доминикане не разразилась желтая лихорадка. К тому же мой зять генерал Шарль Леклерк сделал мою сестру Полину вдовой.

Бонапарт жевал булочку и не сводил с меня глаз. Уверен, ему было известно, что я переспал с его сестрой, помогая готовить еще один договор в Морфонтене. Инициатором этой кратковременной связи была она, а не я, но я дорого заплатил за удовольствие – вынужден был отправиться во временную ссылку на американскую границу. Впрочем, братья склонны разглядывать подобные истории через вполне определенную призму: мои отношения с Бонапартом с тех пор осложнились, и причиной этого, а также самым главным осложнением была Полина. Я постарался не показывать, какое облегчение испытал, узнав, что муж ее благополучно скончался.

– Какая трагедия… – пробормотал я.

– Моя идиотка‑сестра в знак скорби отрезала свои прекрасные волосы. Она никогда не любила мужа. И уж определенно была ему неверна, но главное – соблюсти приличия. – Наполеон вздохнул и взял со стола письмо. – И первым же судном она отправилась во Францию. Эта женщина наделена изворотливой практичностью, присущей Бонапартам.

– И еще красотой.

– Вот донесение от Леклерка, написанное в октябре за неделю до его смерти. – Консул прочел вслух: – «Излагаю свое мнение об этой стране. Мы должны уничтожить всех негров, которые прячутся в горах, мужчин и женщин, и оставить в живых лишь детей в возрасте до двенадцати лет. Казнить их следует на равнине, открыто, на глазах у всех. В колонии не должно остаться ни единого цветного, носящего эполеты. В противном случае колония не перестанет бунтовать. Если вы хотите стать властелином Санто‑Доминго, то должны послать мне двенадцать тысяч бойцов, причем незамедлительно, не теряя ни единого дня». – Он отложил письмо в сторону. – Ну, что скажете на это, Гейдж?

– Тщетные усилия.

Мой собеседник мрачно кивнул.

– Всегда держал вас на службе за честность и прямоту, верно? Санто‑Доминго жаждет свободы там, где ее никогда не было и быть не может. В попытке сделать всех людей равными чернокожие достигли одного: сделали самих себя равно несчастными. И мне ничего не остается, как вернуть прежнее положение вещей. Я схватил вождя повстанцев Луветюра и запер его в темнице, в горах, но негры никогда не понимали, где и когда следует остановиться. Тамошняя война просто пожирает целые полки. У меня нет двенадцати тысяч солдат для отправки на Гаити. Не говоря уже о том, чтобы отправить войска в Луизиану.

– Прискорбно слышать обо всех ваших затруднениях, – отозвался я.

На самом деле мне было ничуть не жаль Бонапарта. Я не считал, что первый консул должен добавить к своим владениям еще миллион квадратных миль. Пару лет тому назад он уговорил Испанию вернуть Луизиану Франции, но испанский флаг все еще развевался над Новым Орлеаном, потому как Наполеон не предпринял никаких шагов, чтобы как‑то закрепить за собой эти новые владения. И вот теперь он вдруг вцепился в богатейшую колонию Франции, в «сахарный» остров Санто‑Доминго, и собирался восстановить там рабство, чтобы стать крупнейшим монополистом по поставке на мировой рынок сахара. В результате этот райский уголок должен был превратиться в склеп. Политика Бонапарта была настоящим предательством идеалов Французской революции, к тому же самой откровенной глупостью. Лично меня всегда поражало, как это люди могут навязывать другим образ жизни и порядок, который сами считают невыносимым.

Между тем Том Джефферсон был, пожалуй, единственным в мире безумцем, который действительно хотел заполучить Луизиану. Он не видел, какой ад царит на американском западе, считал эти места райскими и подумывал послать туда своего секретаря Мерриуэзера Льюиса, чтобы тот исследовал тамошние края. Пообещав уговорить Бонапарта продать ему эти земли, я заработал бутылку отменного вина от президента. Джефферсон, как и Франклин, еще будучи дипломатом, провел во Франции достаточно времени и знал толк в еде и выпивке. Позже он закупил в кредит столько вина, что у него образовался самый лучший погреб в Америке – и самые большие долги. Кроме того, этот выходец из Вирджинии был куда более приятным собеседником, нежели прямолинейный и жесткий Наполеон, а потому ко времени, когда мы добрались до дна бутылки, я твердо решил голосовать за него, чтобы он остался на второй срок. Если, конечно, я доживу до дня выборов.

Бонапарт вечно спешил и не тратил времени на радости жизни. Он махнул рукой, и перед ним тотчас материализовался слуга, который забрал со столика серебряную посуду и приборы. И на торжественном обеде во дворце, и в палатке на месте боевых действий этот корсиканец всегда поедал все с молниеносной скоростью.

– Итак, твой народ, Гейдж, может только выиграть от глупости европейцев, – заявил он. – Ты нужен мне. Поедешь к американским переговорщикам и убедишь их, что купить всю Луизиану – это их идея. И тогда Соединенные Штаты станут противовесом британскому влиянию в Канаде, а у меня появятся деньги, которые будут потрачены на войну с англичанами. Если я не могу контролировать Санто‑Доминго, пусть британцы не смогут контролировать бассейн Миссисипи. Соединенные Штаты поубавят британцам спеси и, подобно блудному сыну, только сыграют тем самым на руку Франции.

Мой народ вовсе не считал себя блудным сыном, однако я понимал: от этой сделки выиграют все, в том числе и я сам. В 1800 году я уже сыграл небольшую роль в окончании необъявленной войны на море между Америкой и Францией – что ж, придется еще раз ввязаться в политические игры. Наполеон хотел избавиться от дорогого приобретения одним росчерком пера – до того, как британский флот просто отберет у него эти земли. Похоже, я могу осчастливить всех, кроме Британии.

– Попробую заставить своих соотечественников мыслить более масштабно, – пообещал я. – К чему покупать один город, Новый Орлеан, когда можно приобрести целую империю? – В животе у меня заурчало от голода. – И сколько вы хотите за это мусорное ведро?

– Пятьдесят миллионов франков. Но ты скажи, что вдвое больше, пусть себе всласть поторгуются и собьют цену. Когда я завоюю Лондон и уничтожу британский флот, наши с тобой страны станут самыми крупными торговыми партнерами в мире. Луизиана – это только первый шаг. Это возможность столь же значительная, как наша революционная победа при Йорктауне[5]. Каждый полученный мной американский доллар я направлю на то, чтобы разбить англичан из своих пушек, и все мы сможем насладиться этим зрелищем.

– Согласен. Но только после выполнения этого задания я все равно ухожу в отставку.

– Будешь жить на пенсию?

– Я приобрел нечто ценное в Триполи и намереваюсь выгодно это продать.

Глаза первого консула сверкнули любопытством.

– Что именно?

– Пусть французское правительство это не волнует. Так, пустячок, безделица, но достаточно, чтобы обеспечить семью на всю жизнь.

– Видно, стоящий пустячок…

– Да. Повезло, в кои‑то веки.

– Временами ты бываешь просто незаменим, Гейдж, хотя все остальное время действуешь на нервы, – буркнул Наполеон, и я вспомнил, как он два или три раза едва не застрелил меня. – Надо понимать, человеку от судьбы не уйти. Да, ты американец, но когда твои интересы совпадают с интересами Франции, ты француз. Понимаешь?

– Понимаю, что именно по этой причине и хочу в отставку. Изо всех сил буду стараться быть бесполезным. Во всем, кроме Луизианы, разумеется.

– Для нас крайне важно завершить эту сделку, Гейдж. Можешь оставаться в Париже, пока все не утрясется.

– Тоже понимаю. Но с учетом того, что я еще не продал эту свою маленькую безделицу, хотелось бы знать, какой наградой будут отмечены все мои труды и старания. Особенно с учетом того, что вы должны получить от сделки пятьдесят миллионов франков. – Никогда не помешает урвать хотя бы горсть крошек с дипломатического стола. – Зарплата убедит американских переговорщиков в том, что я действительно представляю ваши интересы.

– Ха! Если хочешь казаться настоящим моим партнером, не мешало бы поучиться кое‑каким навыкам у моих самых доверенных агентов.

– К примеру?

– Ну, сделать татуировку в укромном местечке, подчеркивая свою лояльность.

– Какую еще татуировку?

– Инициал «N» в лавровом венке.

– Да вы, должно быть, шутите!

– В жизни у человека полно врагов. Это один из способов показать, что ты друг.

– Но не носить же клеймо, принадлежащее другим!

– Это знак секретного легиона. – Бонапарт был явно раздражен тем, что мне не пришлось по вкусу его предложение. – Или же можно обзавестись каким‑либо временным символом. Но только ты должен вернуть его, если вызовешь мое неудовольствие.

– Каким?

Консул выдвинул ящик стола и достал маленький медальон на цепочке. На нем был тот же рисунок, что и у описанной им только что татуировки, но медальон оказался из чистого золота, и его можно было носить на шее.

– Всего лишь несколько агентов удостоились такой чести, – сказал Наполеон.

Наверное, это прибавит мне авторитета, подумал я, после чего взял медальон и взвесил его на ладони. Маленький, легкий, скромный, и всегда можно снять…

– Не так уж много в нем благородного металла, – произнес я вслух.

– Миллионы мужчин готовы отдать свои жизни за честь носить этот медальон.

– Что ж, польщен.

На самом деле я не испытывал ничего подобного – мне просто не хотелось обижать его.

– И все ваши открытия, сделанные во время задания, будут принадлежать Франции, – добавил Бонапарт.

– Последнее задание по Луизиане, а затем из Парижа домой. Это займет время, и надо на что‑то покупать хотя бы хлеб, – не унимался я.

Когда речь заходила о деньгах, Наполеон становился скуп и увертлив, как ростовщик.

– Добудь Луизиану для своего президента, Гейдж, и они сделают тебя конгрессменом, – пообещал он мне.

 

Глава 4

 

Итак, я принялся за работу, целью которой было удвоение территории моей родной страны. Для начала я встретился с Ливингстоном, которого должен был убедить в необходимости приобрести каждый населенный дикарями акр этой земли. Перед тем как приехать во Францию, Роберт Ливингстон был грандмастером Великой масонской ложи Нью‑Йорка. Я и сам был масоном, однако не стал говорить ему, что ничем не отличился на этом поприще.

– Сам Бенджамин Франклин ввел меня в курс дела и ознакомил с принципами вашего братства, – сказал я, набивая себе цену. – С тех пор я изо всех сил стараюсь соответствовать им. – Увы, мои старания не привели к каким‑либо результатам. – Если наше правительство сможет позволить себе назначить мне хотя бы скромную плату за труды, я смогу еще какое‑то время побыть в Париже и довести сделку до конца. Я, знаете ли, являюсь доверенным лицом Наполеона, – и я показал Роберту медальон.

Помогло то, что Ливингстон завел дружбу с моим американским коллегой Робертом Фултоном. Познакомился он с изобретателем на выставке одной из «панорам» – так называлось огромное круговое живописное полотно на одну из животрепещущих тем, «большой пожар в городе». Фултон зарабатывал на жизнь, изобретая разные совершенно бесполезные машины и механизмы, и это послужило ему входным билетом в высшее парижское общество. Его субмарину «Наутилус» мы потеряли в Триполи, спасая Астизу и Гарри, и теперь Фултон был занят разработкой более грандиозного сооружения под названием «паровая лодка». Она должна была быть в два с половиной раза длиннее его «утопленницы» и раскрашена в яркие карнавальные цвета. Управлялась она, по замыслу изобретателя, не капитаном, а механиком и могла развивать скорость до трех миль в час против течения, что сократило бы время пути от Нанта до Парижа с четырех месяцев до двух недель.

Подобная скорость казалась просто невероятной, но Ливингстон (большой энтузиаст паровых моторов, он даже переписывался с изобретателем этого устройства Джеймсом Уаттом из Лондона) решил поддержать проект Фултона. Эти чудаки пылали энтузиазмом, прямо как мальчишки, и я, чтобы сделать им приятное, заметил, что машины эти страшно дороги, весят много и к тому же производят страшный шум. Подобно всем мужчинам, эта парочка просто обожала штуковины, производящие много шума, – будь то вошедшая в раж и галопирующая в постели шлюха, пушечные выстрелы или вызывающий головную боль стук коленчатого вала в бойлере.

– Полагаю, мы сможем выделить вам небольшую стипендию, – сказал Ливингстон.

Бонапарт дал мне также рекомендательное письмо к своему министру Франсуа Барбе‑Марбуа, который должен был стать переговорщиком со стороны Франции. Я и с ним умудрился найти общий язык, поскольку оба мы являлись жертвами непредсказуемой судьбы. В начале своей карьеры Франсуа служил интендантом в Санто‑Доминго. Было это в 1785 году, еще до начала бунта рабов, и все понимали, что колонию вот‑вот поглотит армия Наполеона. Но после революции его умеренные взгляды вызвали подозрения у роялистов и революционеров, что было вполне естественно, поскольку умные мужчины, подобные нам, всегда являются угрозой для разного рода амбициозных выскочек и фанатиков. И Франсуа засадили в тюрьму во Французской Гвиане, где царил сущий ад. Теперь же, когда Бонапарт утвердился у власти, его здравый смысл был снова востребован.

Я сознался, что и у меня в жизни случались взлеты и падения:

– Я практически держал в руках клад фараона и книгу по магии и волшебству, но упустил их. А до женитьбы черт знает что проделывал с женщинами. Но амбиций не растерял. Попытаюсь заставить американцев по‑новому взглянуть на проблему. Ну и еще, конечно, понадобится какое‑то время, чтобы уболтать Джеймса Монро[6]. Так что было бы неплохо выдать мне хотя бы небольшой аванс на текущие расходы.

– Вы действительно считаете, что ваши соотечественники готовы заплатить, чтобы мы могли сбагрить с рук эти совершенно бесполезные земли? – Барбе‑Марбуа как‑то не слишком верил в наивность американцев.

– У меня были компаньоны, считавшие Луизиану садами Эдема. Один из них убит, другой ранен, но оба они были оптимистами.

Итак, шанс получить плату и от американцев, и от французов, а также перспектива поспособствовать крупнейшей в мире сделке с недвижимостью заставили нас с женой задержаться в Париже до весны 1803 года.

Время мы проводили весьма приятно. Гуляли по садам Тиволи, где наш сынишка восхищался фейерверками и акробатами. Там водили на веревке слона, а в клетке с железными прутьями сидели два потрепанных и скучающих льва. Был и страус, которого войска Наполеона привезли из Египта: он проявлял куда больше агрессии, нежели дикие кошки.

Посетили мы и парк развлечений Фраскати (всего‑то франк с человека за целый день), где была выстроена в миниатюре целая деревня с мельницами и мостами. Мой мальчик был совершенно заворожен этим зрелищем и, наверное, казался сам себе Гулливером.

– Ты посмотри! Настоящий замок! – восторженно воскликнул он, разглядывая сооружение высотой в три фута.

В Тюильри мы наблюдали за подъемом воздушного шара, что произвело огромное впечатление на меня и Астизу, поскольку нам сразу вспомнились наши египетские похождения. А экзотические костюмы уличных артистов навеяли воспоминания о рискованных приключениях на Священной земле.

Я находил, что супружеская жизнь самым кардинальным образом отличается от периода ухаживания. Исчезло обостренное чувство опасности, и мы перестали краснеть от новизны и смущения. Вместо этого мы испытывали все более сильную привязанность друг к другу, а еще у нас возникло ощущение умиротворенности. Подобно многим великим людям, мой наставник Бенджамин Франклин был несчастлив в браке, что не мешало ему теоретизировать на тему того, что есть брак удачный. Женитьба – это инвестиция во времени, это долг и компромисс, говорил он мне. Это работа, где мы получаем прибыль в виде удовлетворения, а временами даже – в виде ощущения счастья. «Брак есть наиболее естественное состояние человека», – так обычно заканчивал он эти свои проповеди.

– Если оно естественное, то почему мы постоянно устремляемся за другой женщиной, точно пес, почуявший кролика? – спрашивал я его.

– Да потому, что мы не кролика ловим, Итан, а если б даже ловили и поймали, то не знали бы, что с ним делать.

– Отчего же? Напротив.

– Брак спасает нас от ошибок, от разбитого сердца.

– Однако же ваша жена находится сейчас в пяти тысячах миль отсюда, в Филадельфии.

– Да, и я утешаюсь тем, что знаю: она там и ждет меня.

Лично я считал, что мне просто страшно повезло. Я завладел изумрудом, но разве это была истинная драгоценность, раздобытая мной в Триполи? Нет, этой драгоценностью была моя жена. Она рядом. Мы идем рука об руку под арками из вьющихся роз, едим подслащенный лед, раскачиваемся в такт музыке, которую играют оркестры на ярко освещенных сценах, любуемся тем, как сразу триста человек кружатся в новом немецком вальсе. Толпа танцующих поредела, когда заиграли более сложную кадриль, а потом и мазурку, но радость и веселье возвращались в Париж.

Впрочем, временами город все же охватывала тревога. Газеты пестрели сообщениями о напряженных отношениях с Англией. Ходили слухи о том, будто бы Наполеон разрабатывает новый план, хочет перекрыть баржами Канал[7]. А затем в дело вступит военный флот, и разразится полномасштабная война.

– Послушай, Итан, если мы задержимся в Париже, то можем оказаться в ловушке, – сказала мне Астиза, когда мы шли по новому пешеходному мосту у Дворца искусств в Лувре. Мост из сварного железа, новое чудо архитектурной мысли, был одним из нескольких мостов, которые распорядился построить Наполеон, чтобы связать разные части города. – Британия будет в блокаде, а во Франции начнут арестовывать чужеземцев.

Моя супруга была не только красива (надо сказать, ей страшно шла новая французская мода – платье с завышенной талией, пышными рукавами и глубоким декольте, затянутым сеткой, выгодно подчеркивало знойную прелесть этой женщины), но еще и умна, а кроме того, практична. Она отличалась дальновидностью, столь редким для женщин качеством, и, несмотря на предрассудки Наполеона, наверное, не уступала ему в умении мыслить стратегически.

Она также по‑супружески подталкивала меня локотком в бок, когда мой взгляд дольше положенного задерживался на проходивших мимо красотках – у многих груди были прикрыты лишь полоской почти прозрачного газа. К сожалению, эта чарующая мода вскоре сменилась куда более консервативным милитаристским стилем, приверженцем которого был сам Бонапарт. Тут корсиканец придерживался строгих нравов: он даже заявлял вслух, что главное предназначение женщин – это не выставлять напоказ свои прелести, а производить на свет новых солдат. Я, наделенный чисто мужскими инстинктами, считал, что одно другому не мешает, а, напротив, даже способствует. Наверное, ему также хотелось плотской любви, как и всем остальным, но он не разрешал себе забывать о своем высоком предназначении.

Что касается меня, то я всегда рассматривал моду как одно из приятнейших и полезнейших развлечений в жизни, столь же необходимых, как яркая увлекательная беседа. Мы с Астизой представляли собой просто шикарную пару, поскольку я старался копировать в одежде самых невероятных денди – носил высокие сапоги, тесно облегающий сюртук, нарочито измятую сорочку и стильный цилиндр – словом, то был точный расчет, сочетание элегантности и беспорядка, словно в зеркале отражающее наши беспокойные времена. И мне нравилось, когда на меня поглядывали. Все эти предметы туалета по большей части были куплены в кредит, но я планировал выгодно продать изумруд и рассчитаться со всеми долгами.

– Британцы уже уезжают из города, – заметила Астиза во время прогулки. Гарри то и дело забегал вперед, после чего возвращался, говорил, что страшно устал, и снова бросался вперед. – Ходят слухи, что Наполеон готовит вторжение в Англию.

– Ну, раз он заказал строительство военных судов, то это нечто большее, чем просто слухи. – Я остановился, чтобы полюбоваться движением по Сене. В грязной воде танцевали солнечные блики, берега украшали разноцветные аркады, а торговцы нараспев восхваляли свой товар. Башни дворцов и церквей устремлялись в голубое небо, напоминая восклицательные знаки. Правление Наполеона привнесло стабильность и инвестиции в развитие города. – Но я должен дождаться Монро и довести до конца сделку с Луизианой. Даже если разразится война, мы, как американцы, соблюдаем нейтралитет. – Я знал: жена пока что не считает себя американкой, но очень хотел, чтобы она стала ею в самом скором времени.

– Два противоборствующих флота – и Итан Гейдж, герой Акры, и Морфонтена? – насмешливо заметила Астиза. – Да ты умудрился обзавестись врагами и с той и с другой стороны! У нас сын, и мы должны о нем позаботиться. Давай сядем на корабль и уплывем в Нью‑Йорк или Филадельфию прежде, чем Нельсон и Наполеон вступят в схватку. В Америке ты можешь попросить Джефферсона подобрать тебе место. Ты теперь человек семейный, Итан.

И в самом деле, с удивлением подумал я, хотя сам частенько вспоминал об этом факте.

– Но нам надо продать изумруд, – возразил я вслух. – Здесь за него можно получить лучшую цену, чем в Соединенных Штатах. И потом, как‑то не хочется думать о деньгах до завершения переговоров. Так что давай дождемся более подходящего момента.

– Сейчас – вот самый подходящий момент. Первый консул не может жить без войны.

Это было правдой. Люди имеют склонность повторять то, что им удалось, и Наполеон не был исключением. Трубя о мире, он всегда прислушивался к барабанному бою, возвещающему о начале очередных сражений, и я полагал, что новая война превзойдет все виденное мною прежде.

Я с любовью посмотрел на жену и решил уступить ей. Она так волновалась, бедняжка, и выглядела такой несчастной, что было совсем не похоже на мою храбрую красавицу Астизу. У меня даже сердце заныло.

– Хорошо. Изо всех сил постараюсь побыстрее провести эти переговоры, – пообещал я ей. – Продадим камень – и начнем новую жизнь в покое и мире. Мы оба это заслужили.

 

Глава 5

 

Любимым ювелиром Жозефины, супруги Бонапарта, был Мари‑Этьен Нито, человек, некогда ходивший в подмастерьях у самого великого Обера, личного ювелира Марии‑Антуанетты. Его успех служил доказательством того, что революция разрушает все, кроме неуемного стремления к роскоши. Нито сочетал талант своего наставника с жесткой хваткой и изворотливостью прирожденного торговца, и после того, как королеве отрубили голову, быстренько обзавелся клиентурой среди новой элиты Франции. Ходили слухи, будто бы ювелир познакомился с Наполеоном, когда тот совершал конную прогулку по улице Парижа. Он притворился, что падает, ухватился за уздечку норовистой лошадки Бонапарта – ну, они и разговорились. Так и завязались их отношения. Мастер драгоценных поделок открыл шикарный магазин под названием «Шаме» по адресу Вандомская площадь, дом 12, рядом с лавкой часовщика Брегета, и бизнес у них обоих процветал. Череда ранних побед Наполеона породила в обществе просто маниакальное увлечение сверкающими безделушками, призванными подчеркнуть благополучие и гордость французов за свою страну.

В витринах «Шаме» были выставлены сверкающие ожерелья и кольца. В знак уважения к моему изумруду Нито пригласил нас во внутреннее помещение и запер дверь, чтобы его никто не отвлекал и ничего не увидел, а затем тщательно вымыл руки в тазике – далеко не все хирурги проявляют такую аккуратность.

Серый свет просачивался сквозь окошко с толстыми железными прутьями, призванными обескуражить воров, а от ламп лился мягкий желтоватый свет. Кругом виднелись выдвижные ящики, где, без сомнения, хранились сокровища, посередине располагался длинный стол с тисками, зажимами и прочими ювелирными инструментами, и на нем ярко, точно звездная пыль, поблескивали мелкие кусочки серебра и золота. В толстых книгах в кожаных переплетах хранились записи о сделках и покупках драгоценных камней со всего мира.

Я уже почти что чувствовал запах причитающихся мне денег.

– Большая честь иметь с вами дело, мсье Гейдж, – начал Мари‑Этьен. – Вы человек отважный, стремительный и, судя по слухам, недавно возвратились с тайного задания, уничтожив пиратов по приказу Бонапарта… – Я не сдержался и весь так и раздулся от гордости. – И ваша прекрасная жена столь экзотична и держится с поистине королевским достоинством! Умоляю, мадам, позвольте украсить вашу прелестную шейку каким‑нибудь…

– Мы здесь для того, чтобы продать, а не купить, мсье Нито, – перебила его Астиза. – У нас маленький сын, которого мы оставили дома на попечение прислуги, и я очень хотела бы побыстрее завершить дело и вернуться к ребенку. – Несмотря на молодость, у нее был очень сильно развит материнский инстинкт.

– Да, но разве не было бы замечательно и продать, и купить что‑нибудь, а? – не унимался Нито. – На это предложение меня вдохновила ваша неземная красота. Великое полотно заслуживает красивой рамы, и к такому изумительному цвету лица так и просится какое‑нибудь украшение. У вас он просто поразительный – сочетание янтаря и оливки, алебастра и шелка! Ваши ушки, ваша шейка, ваши кисти и лодыжки! Вы украшение мужа, вы так его оттеняете, и весь мир требует достойного вашей красоты обрамления!

Я уже был сыт по горло этой болтовней, к тому же некоторые комплименты показались мне немного фривольными. Наверняка это его «обрамление» стоит целое состояние. Неудивительно, что плут процветает – такие как он сумели бы уломать самого дьявола. Но я уже не был простым воякой, готовым резко пресечь эти попытки разорения, а затем взвалить всю вину на супругу. Нет, я был человеком неординарных способностей, своего рода дипломатом, человеком Франклина, и твердо намеревался обеспечить дальнейшее сносное существование нашей семьи, продав украденный у паши камень. А потому я сдержался и лишь заметил:

– Нам нужна оценка, а не ваши комментарии о внешности моей жены.

– Конечно‑конечно, разумеется! – поспешно согласился ювелир. – Просто я неравнодушен ко всему прекрасному! Я, бедный художник, жалкий мастеровой, всегда преклоняю колени перед красотой и испытываю поистине страшные страдания, когда не в силах показать это великолепие миру. Примите мои извинения, мсье, за то, что был столь самонадеян. Я здесь лишь для того, чтобы помочь вам.

Я был раздражен, поскольку Астиза с самого начала собиралась остаться дома и присмотреть за маленьким Гарри, но я убедил ее пойти со мной – и теперь пожалел об этом.

– Зачем я тебе при продаже камня? – спросила она меня в гостинице.

Да потому, что впервые в жизни я мог получить целое состояние, и мне хотелось, чтобы жена стала свидетелем того, какое впечатление произведет на ювелира изумруд. Теперь же я испытывал глупую ревность, поскольку все внимание Нито было устремлено на нее, и он восторгался не мной и не ловкостью, с которой мне удалось завладеть камнем.

– Я человек, который не любит проволочек в деле, – сказал ему я и занервничал, поскольку мой трофей был приобретен не совсем законным путем. Ведь на самом деле я не купил, не заработал этот камень. Нет, конечно, я приложил немало усилий и ума, чтобы заполучить его, но в данный момент продавал краденую вещь.

– Oui, oui[8], – пробормотал мастер, так и сверля меня взглядом. Он наверняка заметил мое смущение и страх, что сделка может сорваться. – Будьте любезны, покажите камень.

Я хранил изумруд в фетровом мешочке на металлической цепочке, на шее – на тот случай, если какой‑нибудь воришка полезет мне в карман. И вот я снял мешочек и выудил из него изумруд размером с голубиное яйцо.

Нито так и ахнул, и я счел это добрым знаком. Даже в тускловатом желтом свете камень так и пылал зеленым огнем – такой тяжелый, гладкий на ощупь, такой прекрасный… Это было украшение, достойное короля, и я надеялся, что ювелир знает какую‑нибудь особу царских или королевских кровей в России или Риме, которая охотно купит этот камень.

– Откуда это у вас? – Похоже, он до сих пор не мог опомниться.

– От турка, который слишком близко подошел к моей жене.

– Нет, он просто невероятен!

– И, готов побиться об заклад, стоит целую кучу денег.

Мари‑Этьен положил камень на стол и подошел к полке, где стояли старинные книги в кожаных переплетах. Достав одну, под названием «Потерянные сокровища язычников», он несколько минут листал ее, время от времени поглядывая на изумруд.

– И где же раздобыл его этот турок? – спросил он после паузы.

– Наверное, украл, – я пожал плечами. – Этот человек был пиратом, он ранил родную мать и убил брата. И был не слишком вежлив со мной. Он держал камень в клетке со злющим леопардом и по злобе не уступал какому‑нибудь сборщику налогов. Ну, и Астиза угодила в драку с ним. – Это было настоящее побоище, но я не стал вдаваться в подробности, считая, что ювелир мне просто не поверит.

– Понимаю, – протянул Нито, хотя было видно, что он не понимал ничего. – Что ж, тут есть немало историй об этом камне. Он может оказаться легендарным Зеленым Яблоком Солнца, мсье Гейдж. И если это так, то был он украден в шестнадцатом веке на пути к Папе – это был подарок от Филиппа Второго, императора Священной Римской империи. Это всего лишь предположение, поскольку и само существование камня, равно как и огромного клада, куда он входил, так до сих пор и остается тайной.

– Обожаю тайны. Так сколько он может стоить? – спросил я. Когда имеешь дело с экспертом, надо все время следить, чтобы он не отклонялся от темы. С этой же целью, чтобы лошадь не сбивалась с дороги, на нее надевают шоры.

– Если рассматривать его просто как драгоценный камень, то он имеет вполне определенную и очень высокую цену, – начал разглагольствовать ювелир. – Но как часть трагической истории он бесценен. Должно быть, вы наткнулись на один из самых удивительных артефактов в истории.

Я снова весь так и раздулся от гордости и заметил:

– Я бы сказал, не просто наткнулся.

– Скажите, мсье, вы когда‑нибудь слышали о «La Noche Triste»? – поинтересовался Мари‑Этьен.

– Еще один драгоценный камень?

– Это означает «Ночь скорби», Итан, – сказала Астиза. – На испанском. – Кажется, я уже упомнил, что люблю эту женщину не только за красоту, но и за светлый ум?

– Выпадали в моей жизни и такие ночи, – ответил я.

– «La Noche Triste», мсье Гейдж, – так назвали испанцы тот день, когда ацтекам временно удалось прогнать из своей столицы Теночтитлан. Они подняли бунт и одолели вооруженных мушкетами конкистадоров просто числом, – рассказал ювелир. – Палки и камни против испанской стали! Эрнан Кортес потерял сотни своих людей, и большую часть артиллерии, и еще кое‑что, куда более значительное. Убегая из этого города по насыпи, проложенной через заболоченные части озера, его люди потеряли раздобытое ими же сокровище Монтесумы. Они утонули вместе с ним в водах озера Текскоко.

– Так вы полагаете, изумруд – часть этого клада? – Я слушал с неподдельным интересом.

– Взгляните в книгу. В легенде говорится, что одним из поистине императорских сокровищ ацтеков был большой изумруд, добытый в джунглях Южной Америки. Размер и форма примерно соответствуют этому вашему камню. Небольшая, но весьма характерная отличительная черта богачей: они всегда предпочитали преподносить такие камни своим королям. А также изделия из золота и серебра, усыпанные драгоценностями, которых в Европе отродясь не видывали. То были огромные колеса из золота и серебра, которые якобы предсказывали будущее вселенной. Воротники из литого золота с камнями, от тяжести которых гнулись шеи даже самых выносливых воинов. А вот еще: аллигатор из металла, глаза из драгоценных камней, зубы из хрусталя. Серебряные птицы, идолы из чистого золота. Если изумруд действительно входил в сокровища ацтеков, то, значит, по крайней мере, часть их не была потеряна. Вернее, сначала потеряна, а позже найдена. Ну, а потом снова куда‑то бесследно исчезла.

– Это вы о чем?

– Когда испанцы вновь овладели Мехико, о сокровищах, утонувших вместе с солдатами, не упоминалось и словом. С тех пор об этом ходят одни лишь слухи и домыслы. В одной из легенд говорится о том, будто бы индейцы нашли клад, а затем отправились в долгое путешествие, чтобы спрятать его в безлюдных горах, далеко, к северу от Мехико. Если это правда, то никто теперь не знает, где хранится клад.

– И это только одна легенда?

– Есть и другая. О том, что испанцы заставили индейцев нырять в озеро и спасать сокровища, чтобы затем переправить их в Испанию. А потом поубивали всех рабов до единого, чтобы никто ничего не узнал. И вот галеон с вновь обретенными сокровищами втайне вышел из порта и взял курс к испанской земле, но по дороге затонул во время сильнейшего урагана. Спастись удалось лишь одному юнге – видимо, он и прихватил изумруд.

– Ну, а все остальное покоится на дне океана?

– Ходили слухи, будто сбежавшие рабы – их называли маронами – ныряли у рифов, о которые разбился корабль, и нашли часть сокровищ. Многие из них были повреждены, многие затем потеряны или украдены, но большую часть маронам удалось припрятать. Ясности в этом вопросе никакой. И в последний раз о кладе слышали, когда было объявлено, что изумительный изумруд отправляется в дар Папе. Но он так и не доехал до него, что заставляет усомниться, существовали ли вообще сокровища Монтесумы. Некоторые склонны считать, что все это не более чем миф.

– До настоящего момента.

– Именно. Означает ли это, что кое‑что все же удалось спасти после кораблекрушения? И если да, то что стало с сокровищами? Неужели чернокожие передавали эту тайну из уст в уста, от поколения к поколению, выжидая, когда обретут независимость, чтобы затем заявить о своих правах на эти ценности? И тут вдруг является ко мне знаменитый Итан Гейдж, герой пирамид, исследователь американских просторов, и не с пустыми руками, а с этой вещицей!.. Может, это лишь прелюдия к новым сюрпризам? Может, у вас в апартаментах хранится корабль, набитый ацтекскими сокровищами?

– Если так, то для этого нужны не апартаменты, а целый дворец.

Ювелир улыбнулся.

– Даже продав один этот камушек, Итан Гейдж, можно купить нечто большее, чем просто дом или квартиру.

– Надеюсь. – Цены он до сих пор так и не назвал.

– И если этот изумруд действительно из потерянных сокровищ Монтесумы, – продолжил Нито, – то каждый из нас может купить себе по дворцу: вы – как продавец, я – как покупатель. В этом камне не только красота, но и историческая ценность. А потому прошу у вас разрешения оставить изумруд здесь, у меня. Хочу изучить еще целый ряд текстов, которые могут пролить свет на его происхождение. Если идентичность будет установлена, цена взлетит просто астрономически. Вопрос стоит так: или вы станете просто богаты, или же сказочно богаты.

Именно эти слова я и хотел услышать. Неудивительно, что этот Нито продавал украшения герцогам и герцогиням – он определенно знал, на какие рычаги давить, чтобы в человеке проснулся торгаш. Сокровища ацтеков! Бог ты мой, а ведь я даже никогда не был в Мексике!

Но оставить камень?.. Мы восприняли это предложение скептически.

– Как можно доверить его вам? Откуда нам знать, надежно ли вы будете его хранить? – спросила Астиза.

– Мадам, такой камень просто не может остаться незамеченным. Если я украду его, то разрушу всю свою построенную честными и неустанными трудами жизнь, – объяснил мастер. – А если попытаюсь продать, меня тотчас обвинят в воровстве. Не беспокойтесь, быть человеком честным куда как выгоднее. Просто позвольте мне провести кое‑какие исследования, чтобы можно было определить его истинную цену.

– Но я ведь уже говорил, что мы торопимся, – вставил я.

– Тогда приходите через неделю. Скоро мы с вами будем очень знамениты.

Я знал, чувствовал, что наткнулся на нечто необычное, заметив в тюрбане Караманли блестящее зеленое яйцо. После долгих лет бесплодной охоты за сокровищами я, наконец, получил вознаграждение, причем куда более щедрое, чем ожидал. Да, мы были храбры, умны, а теперь еще будем богаты – богаче, чем я мечтал!

Я обернулся к своей молодой жене.

– Нам просто несказанно повезло, дорогая.

 

Глава 6

 

Удача так непостоянна.

Я несколько раз едва не захлебнулся – точнее, много раз, и позже решил, что самое противное и мучительное – это как раз «едва». Если б я просто утонул, то потерял бы сознание, и это стало бы благом и освобождением от мук. Жертва просто перешла бы в другой, лучший мир. Но я давно уже выработал привычку никогда не сдаваться, сопротивляться до последнего, а потому «нахлебался» в прямом и переносном смысле сполна. Видимо, именно эту цель и ставил перед собой этот ренегат, офицер тайной полиции по имени Леон Мартель. Прошла неделя c того дня, когда я впервые посетил магазин Нито – и вот теперь лодыжки у меня связаны, шею сковывает металлический воротник, сам я подвешен головой вниз на огромном крюке мясника, и Мартель методично окунает меня в ванну с ледяной водой.

– Сожалею, но это продиктовано крайней необходимостью, мсье Гейдж, – говорил он мне, пока я отплевывался. – Страшно хочется быть настоящим джентльменом, а вы отказываетесь мне помочь. Не желаете сотрудничать.

– Да ничего подобного! Я ничего не знаю и не понимаю!

И голова моя снова нырнула под воду.

Я старался задерживать дыхание как можно дольше. Волосы мои свисали вниз и касались жестяного дна. Но затем я не выдержал, запаниковал, забился, выпустил изо рта целый поток пузырьков, и вода ворвалась мне в легкие. Они, казалось, просто разрываются от боли, и тут Леон снова выдернул меня на поверхность, где я долго кашлял и задыхался. Идиот наклонился – от него нестерпимо воняло чесноком – и спросил:

– Где потерянные сокровища ацтеков?

– Да я впервые услышал о них неделю назад!

И снова голова моя ушла под воду.

Я подозревал, что со мной случится нечто подобное, по двум причинам.

Во‑первых, мне постоянно не везло, когда появлялась возможность заполучить целое состояние. Так отчего же я вбил себе в голову, что мне запросто, как любому другому человеку, удастся выгодно продать роскошный изумруд? Сокровища ускользали всякий раз, стоило мне лишь дотронуться до них.

Во‑вторых, в магазине Нито, когда мы вернулись туда ровно через неделю, чтобы узнать историю камня и получить причитающиеся нам деньги, было как‑то подозрительно тихо. Входная дверь была заперта, покупателей не пускали, и лишь постучав в витрину, я добился, чтобы приказчик Мари‑Этьена впустил нас. Астиза снова нервничала, оставила Гарри с его игрушками под присмотром няньки, а потом вдруг заявила, что люди поглядывают на нас как‑то странно пристально и что будто бы одного и того же любопытствующего она видела три раза. Я предположил, что они смотрят на нее.

– Ты слишком скромна, – заметил я. – Понятия не имеешь, какая ты у меня красавица.

– Давай скажемся больными и зайдем в другой раз, – попросила жена. – Что‑то у меня плохие предчувствия. – Она была суеверна, как какой‑то моряк.

– Ага, и оставим состояние, достойное короля, у Нито? – возразил я. – Вот тут‑то как раз есть о чем беспокоиться! Ведь ты сама говорила, что надо спешить. Если тебя так тревожит наступление войны, надо поскорее завершить сделку и отплыть в Америку.

Торговцы обычно очень любезны, когда деньги должны перейти из рук в руки, но, впустив меня в магазин, приказчик ювелира избегал смотреть мне в глаза и поспешил скрыться за прилавком.

– Где Нито? – спросил я его.

– У себя в мастерской, мсье.

Он прижал лупу к глазу и рассматривал бриллиант с таким видом, точно тот мог в любой момент раствориться в воздухе. Я же, разумеется, уже несколько раз потратил в своем воображении полученное мной состояние и не придал значения этим странностям. Просто решил, что наша сделка столь значительна, что ювелир хотел передать мне эту огромную сумму в приватной обстановке.

Я успел обзавестись небольшим увеличительным стеклом и повесил его на шею на шнурке – чтобы было под рукой, когда придется еще раз взглянуть на изумруд. Прежде чем сдать камень на оценку, я тщательно изучил его и теперь собирался посмотреть на него снова. Мне не хотелось, чтобы Нито подменил изумруд, а затем отказался от сделки. Я был страшно умен и осторожен – так мне казалось. Но вскоре выяснилось, что недостаточно умен и осторожен.

Астизу я попросил надеть медальон с буквой «N», врученный мне Наполеоном – чтобы подчеркнуть нашу значимость и пресечь все попытки ювелира снова завести речь об «обрамлении столь прекрасной картины». Выглядел медальон на ней очень даже неплохо, и если не считать того факта, что получил я его от человека с манией величия, эта вещица мне даже нравилась.

Внезапно жена схватила меня за руку.

– Я должна была остаться с Гором, – прошептала она. – Этот Париж, он просто пропах опасностью.

– Это пахнут рыбный рынок и канализация. Давай покончим с этим делом, – отозвался я, подумав, что наш мальчик сейчас увлеченно играет наперстками и катушками, перекатывая их по полу под наблюдением няни. У меня были большие сомнения, что он без нас скучал.

И вот мы прошли в помещение в глубине магазина.

– Мари‑Этьен? – окликнул я хозяина. Почему‑то я считал, что здесь нас ждет стол, уставленный пирожными, с непременной бутылкой бренди, чтобы отметить успешное завершение сделки. Но в помещении царил полумрак. И приказчик почему‑то последовал за нами.

– Вы здесь? – снова позвал я ювелира.

Дверь захлопнулась, и тени ожили. Из тьмы материализовались человек десять‑двенадцать головорезов в треуголках и тяжелых черных плащах. В помещении сразу стало тесно, как в частной ложе в опере, когда пение на сцене затянулось, и зрители стали заходить друг к другу пообщаться.

– Черт побери! Ограбление?! – вырвалось у меня. Я так удивился, что поглупел, и только затем сообразил, что камня при нас нет, после чего на мгновение повеселел. – Боюсь, у нас нет для вас ничего ценного, господа!

– Это не ограбление, мсье Гейдж, – сказал предводитель незнакомцев. – Вы арестованы.

– Арестован? – Я даже застонал от досады. Надо же, всякий раз, когда я собираюсь сделать что‑то хорошее и правильное, меня непременно сажают за решетку! Да и заключенный из меня никудышный, то и дело норовлю сбежать. – За что на этот раз?

– За утаивание информации от французского государства.

– Информации? – Недоумение мое лишь возрастало. – Это вы о чем?

– О важном археологическом открытии. Зеленом Яблоке Солнца.

Кто же они, алчные жандармы или сгорающие от нетерпения историки?

– Я и сам ищу именно эту информацию, но у меня ее пока что нет, – ответил я. – А по чьему приказу меня арестовывают?

– Министра Фуше.

– Но он больше не является министром полиции. Вы что же, газет не читаете?

– Он был министром и остается им.

Когда год тому назад меня арестовали по приказу Жозефа Фуше, он являлся одним из самых влиятельных людей во Франции, и его министерство немало поспособствовало укреплению военной диктатуры Наполеона. Но все эти успехи и усиление позиций Фуше Бонапарт счел опасными и временно отстранил его от должности. Наполеону вообще нравилось время от времени осаживать своих прислужников. Однако амбициозный министр оставил после себя одну из самых эффективных и жестоких полицейских структур в мире, и его отстранение ничуть не повлияло на рвение его бывших подчиненных. Эта шайка продолжала действовать в точности так же, как когда ими управлял всесильный Фуше.

– А вы кто такой? Представьтесь.

– Инспектор Леон Мартель, – ответил главарь и прицелился в меня из тяжелого кавалерийского пистоля. Его собратья тоже вытащили оружие, и, как мне показалось, сальные взгляды их свинячьих глазок дольше положенного задержались на фигуре Астизы – поведение для полицейских совершенно недопустимое. Я напрягся и приготовился к худшему.

– Думаю, вы должны объяснить, что, собственно, происходит.

В то время, как хрупкий и тонкогубый Фуше напоминал ящерицу, Мартель походил на большую, готовую к прыжку кошку, и в его ореховых глазах светилась поистине кошачья хитрость.

– Вы завладели драгоценным камнем. И нам хотелось бы знать историю его происхождения, – заявил он.

– Я ничего не знаю. И потом, где эта моя драгоценность? Где Нито?

– Камень конфискован, ювелира мы отправили домой.

– Конфискован? То есть, вы хотите сказать, украден?

– Это вы его украли, мсье, по заказу паши из Триполи.

– Помогите! Воры! – закричал я.

– Никто вас здесь не услышит, – отозвался Леон. – Владелец магазина получил приказ закрыть его на один день. У вас нет помощников, и бежать даже не надейтесь.

– Почему же нет? А первый консул, мой друг и патрон? – намекнул я. – Взгляните, что носит на шее моя жена! Его медальон.

Инспектор покачал головой.

– Никакой он вам не друг и не патрон, раз вы не желаете делиться секретами, столь важными для будущего Франции. Руки давайте, сейчас наденем на вас наручники.

Я уже давно понял: спорить и сопротивляться малоприятным и агрессивным людям – дело бесполезное, они распалятся еще больше. Внести определенность – вот что лучше всего в подобных обстоятельствах. К тому же я устал от наглецов, тычущих стволами в мою возлюбленную, которая теперь была мне женой и матерью моего ребенка. И я протянул Леону руки – но только крепко сжал их в кулаки и что есть силы ударил снизу по длинному стволу пистоля. Мне удалось выбить его из рук Мартеля, и оружие взлетело к потолку. Грянул оглушительный выстрел, а я не стал тратить времени даром и нанес этому ублюдку сильнейший удар по носу. Полицейский так и взвыл от боли – прямо праздник души. Астиза, не менее шустрая и сообразительная, чем я, развернула свой плащ и стала размахивать им, точно крылом летучей мыши, прямо перед носом у этих мерзавцев, которые из‑за тесноты помещения сбились в плотную кучу. Я ринулся прямо в эту гущу, расталкивая противников налево и направо. Пистоли стреляли, воздух наполнился гарью. Сцепившись с одним огромным жандармом, я вместе с ним врезался в витрину с украшениями и опрокинул ее – драгоценные безделушки так и разлетелись в разные стороны.

Просто чудом никто во время этой заварушки не был ранен – лишь безнадежно была испорчена дорогая накидка Астизы, в ней зияли дыры от пуль. Но главное мое достижение заключалось в том, что жандармы израсходовали все заряды, и стрелять им теперь было нечем.

– Беги к Гарри! – крикнул я, катаясь по полу с вцепившимся в меня здоровяком и сбивая все новые витрины. А затем, когда мне посчастливилось схватить валявшийся на полу пистоль, который я надеялся использовать, как дубинку, чьи‑то руки впились мне в горло, еще кто‑то схватил меня за ноги, а кто‑то третий ударил по голове, и все кругом погрузилось во тьму.

 

Глава 7

 

Очнулся я в подвале из серого камня, подвешенный головой вниз, точно какой‑то неудачно угодивший в ловушку опоссум, и крайне раздраженный тем, что полиция – если это действительно была она – схватила именно меня. Ведь я ничего не знал.

Я одурело хлопал веками, а затем взгляд мой упал на стоявших внизу палачей, в том числе и на Мартеля, которого было легко узнать по перевязанной голове и кислому выражению лица. Коррупция ожесточила этого человека. Его челюсть, напоминающая по форме лопату, была выдвинута вперед – наверное, от привычки копаться в делах разных людей, – а кожа на лице испещрена оспинами. Я решил, что такая жестокость судьбы лишила его возможности заводить романы с женщинами, и поэтому он вечно пребывает в плохом настроении. Мужчины, у которых скудна половая жизнь, обычно подлы и жестоки. Кожа у Мартеля, что типично для галлов, была темной, загорелой от солнца и закаленной ветрами; густые непослушные волосы выбивались из‑под кожаного шнура на лбу. Темные брови сходились у переносицы теперь уже сломанного носа, полные губы кривились в подлой усмешке. Словом, выражение его лица было самым мрачным, что говорило о несчастливом детстве, злоупотреблении спиртным и разочаровании в жизни. Он принадлежал к тому разряду людей, которые или охраняют тюрьму, или сами являются заключенными. Нет, он не кошка, решил я; скорее – опасный грызун, явившийся откуда‑то из подземелья. Он полезен начальству, но никогда не станет одним из них – слишком уж груб и прямолинеен. Судя по всему, Мартель это понимал, что являлось дополнительным раздражителем. А ведь он мог и подняться…

– Откуда этот изумруд, Гейдж? – спросил он меня. Пахло от него, как от умершей неаполитанской шлюхи, которая всю жизнь пила дешевое вино и питалась томатами и баклажанами. Итальянцы, насколько я знал, едят абсолютно все.

Хотя знать об умерших итальянских шлюхах мне было вовсе не обязательно.

– Где Астиза? – ответил я вопросом на вопрос.

Казалось бы, ничего такого особенного я не спросил, но один из жандармов размахнулся и огрел меня кучерским хлыстом. Я вскрикнул, а Леон снова приблизил ко мне свою физиономию со сломанным носом. Этому мужчине нужна была хорошая зубная щетка. И зубочистка тоже не помешала бы.

– Что вам известно о летающих машинах? – спросил он.

– Чего? – Только тут до меня дошло, что меня схватили какие‑то безумцы, которые куда опасней любых лихоимцев. – Скажите, моей жене удалось уйти?

Меня снова стегнули кнутом, и я принял это за утвердительный ответ. Эти люди злились, что со мной все с самого начала пошло не так, и это радовало. Но они также опустили меня головой вниз в холодную грязную воду. И это не радовало уже совсем.

На этот раз я даже не успел набрать воздуха и сразу же начал задыхаться. Они рывком вытащили меня, и я долго отплевывался, кашлял, мотал головой, как мокрая собака – специально, чтобы забрызгать их бриджи. Единственное, чем я мог отомстить им за все свои страдания.

– Кто вы, черт бы вас подрал?! – воскликнул я. – Вы не просто воры! Вы куда как хуже!

– Я уже говорил, мы – полиция. Инспектор Леон Мартель, – сказал предводитель жандармов. – Постарайтесь хорошенько запомнить это имя. Поскольку я заставлю вас заплатить за мой сломанный нос своим – это в том случае, если вы не скажете то, что я хочу услышать. И тот факт, что министерством больше не руководит наш патрон, вовсе не означает, что мы неверны интересам Франции. Мы работаем здесь только на благо государства.

Преступник с бляхой жандарма – это худший вариант.

– А вашему начальству известно, чем вы тут занимаетесь? – поинтересовался я.

– Да они нам только спасибо скажут!

Нет на свете ничего хуже, когда зло вдруг возомнит себя добром.

– Впрочем, один секрет я знаю, – решил я попытать удачу. – У меня есть друг, он пытается построить паровую лодку. Судно, которое будет приводиться в движение одним из шумных моторов Уатта. Его будут демонстрировать Наполеону на Сене этим летом. Самому мне не хотелось бы заниматься кражей бойлера, но он может оказаться просто замечательной инвестицией, хотя лично я не вижу логики в применении подобных устройств. Однако для вас, людей одержимых идеей похищения чужих вещей, это может стать неплохим шансом…

Тут голова моя снова ушла под воду.

Мои мучители продолжали сыпать вопросами. Как я узнал о драгоценном изумруде? Где хранятся сокровища ацтеков? Что мне известно о летающих машинах? Да, конечно, они люди мягкие, жалостливые, и им вовсе не доставляет радости мучить меня, но я сам провоцирую их своим упрямством, заставляя снова и снова окунать себя в воду. Этот процесс явно доставлял им удовольствие. В то время, как я всякий раз испытывал шок, оказавшись в ледяной воде, ощущал царившую вокруг темноту и полную свою беспомощность, до боли в легких задерживал дыхание, испытывал ужасающее ощущение, что вот‑вот захлебнусь, затем вновь воскресал из мертвых, видел свет… Какая же это драгоценность – воздух, который мы воспринимаем как должное! Боль, разрывающая легкие, саднящее горло, из ноздрей течет, страх перед столь недостойной смертью…

Бывали у меня собеседники и получше.

– Я отнял его у паши язычника! – отплевываясь, выкрикнул я. – В качестве компенсации за верную службу первому консулу. Он – мой друг, я вас предупреждал!

Но меня снова окунули в воду.

С каждым разом мою голову держали под водой все дольше, но вместо того, чтобы развязать мне язык, пытка постепенно лишала меня разума. Похоже, и жандармы начали это понимать, а Мартель принялся нервно расхаживать по комнате.

– Может, он действительно полный идиот, как и утверждает? – заметил один из его подручных.

– Великий Итан Гейдж? – Инспектор фыркнул. – Герой, путешественник и переговорщик? Да он только дурит нас, притворяясь дураком! Единственный человек в мире, нашедший этот изумруд, проделавший путь от Святой земли до Канады? Человек, который водит дружбу с учеными и политиками? Человек, служивший этому подлому англичанину сэру Сиднею Нельсону? Нет, Гейдж знает гораздо больше, чем говорит. Вы только посмотрите на него! Висит и корчит из себя идиота…

– Но я и есть идиот, – пробормотал я. И снова погрузился головой в воду.

Дорого же это порой обходится – попытка вести достойную жизнь!

– Думаю, что сокровища спрятаны в Великой египетской пирамиде, – решил попробовать я, выдумывая разную ерунду, лишь бы заставить моих мучителей остановиться. – Ацтеки и египтяне были единым дружным племенем, даже архитектура у них схожа. Нет, разумеется, я и понятия не имею, как проникнуть в эту пирамиду, но если собрать достаточно пороха…

Тут они принялись стегать меня кнутом, даже крякая от усердия. Впрочем, самая жестокая порка никогда себя не оправдывала, но мы живем в век, когда она кажется наилучшим выходом из положения. Господи, какая боль! Но, по крайней мере, в воду меня больше не опускали – видно, полицейские поняли, что при следующей попытке я утону.

– Ну, что будем делать, Мартель? – спросил помощник инспектора. – Фуше нас больше не защитит, а Бонапарт может потерять терпение. Ведь я предупреждал: никакой мужчина не станет брать жену на охоту за сокровищами или же болтаться без дела в Париже в то время, как…

– Молчать! – Леон окинул меня злобным взглядом. – Он должен знать больше, чем говорит.

С чего это он взял? Люди никогда не спрашивали у меня совета, когда я был готов поделиться с ними своими соображениями, и пороли меня за то, что я не говорил того, чего не знаю.

– Да черт с ним, – пробормотал Мартель. – Давайте утопим Гейджа и бросим его тело в Сену.

– Но у его жены медальон Бонапарта.

– А у Гейджа железный воротник на шее. Да к тому времени, когда найдут тело, рыбы обглодают его до костей.

Малоприятная перспектива.

– Почему бы вам просто не оставить себе этот изумруд? – спросил я. – Обещаю, ничего никому не скажу, а если услышу о каких других сокровищах, непременно дам вам знать…

Тут в помещении грянул выстрел – оглушительно громкий, он эхом разнесся в замкнутом пространстве. Пуля перебила веревку, на которой я был подвешен, и звук при этом был такой, точно лопнула туго натянутая струна. Я, извиваясь всем телом в путах, полетел вниз, в воду, как тяжелый якорь, пребольно ударился о дно и поднял тучу брызг. Даже находясь под водой, я услышал еще несколько выстрелов. Ну а потом начал тонуть.

Надо было продать этот чертов камень в Неаполе…

 

Глава 8

 

Поначалу сам факт того, что я глубоко погрузился в воду и стал тонуть, удручал больше, нежели когда меня макали туда намеренно, а потом выдергивали на поверхность – на шею давил тяжелый воротник, он так и тянул меня ко дну. Я извивался в путах, как червяк, но высвободиться мне никак не удавалось.

Затем я призадумался, вспомнил о выстрелах и решил, что избрал не самую безопасную тактику. Вместо того чтобы брыкаться, лучше затихнуть и оставаться незамеченным, тем более что в железные борта ванны то и дело ударяли какие‑то твердые предметы.

Вскоре я почувствовал, что больше просто не в силах задерживать дыхание. Даже под водой был слышен какой‑то подозрительный шум, и я никак не мог понять, что же, черт возьми, происходит.

Может, вынырнуть?..

Я уже почти решил сделать это, как вдруг нос мой сам по себе высунулся из воды. Пули пробили стенки ванны, чудом не задев меня, и вода быстро уходила.

Тут чьи‑то сильные руки подхватили меня, подняли и поставили на пол.

– Я ничего не знаю! – задыхаясь, пролепетал я. Что было достаточно близко к правде.

– Господи Боже, Гейдж! – сказал кто‑то по‑английски. – Вы умеете доставить людям хлопот, как говорил Сидней Смит.

Сидней Смит? Мой старый знакомец, спасший меня на Священной земле (или то была рука провидения?). Я вместе с ним сражался против Наполеона – до тех пор, пока волею судьбы не оказался на стороне французов. Похоже, что Сидней, несмотря на то что я стал перебежчиком, сохранил ко мне теплые чувства. Я всегда вызываю самую искреннюю симпатию.

– Вы англичанин? – растерянно спросил я державшего меня мужчину.

– Француз. Но англофил. Позвольте представиться, сэр. Шарль Фротте к вашим услугам и с наилучшими пожеланиями от сэра Сиднея. – И он начал разрезать на мне путы таким огромным и длинным ножом, что я весь сжался. Оставалось надеяться, что этот человек органично сочетает в себе столь замечательные качества, как решимость и точность движений. Рядом на полу валялись тела двух жандармов – остальные, видимо, разбежались. Компаньоны Фротте перезаряжали ружья. – Полагаю, Мартель побежал за подмогой, так что нам надобно поспешить.

Кровообращение начало восстанавливаться: об этом говорило болезненное покалывание в конечностях.

– Боюсь, что не смогу бежать достаточно быстро, – признался я.

– Ничего. У нас карета.

Шарль отличался силой и напористостью, характерной для жилистых мужчин невысокого роста – эти качества как нельзя лучше могли пригодиться в данной ситуации. Меня освободили от пут, а затем один из его людей взялся за замок на железном обруче, который стягивал мне шею. И вот он со стуком упал на пол, едва не задев босые пальцы моих ног. Сапоги мои куда‑то исчезли. Увеличительное стекло, которое я носил на шнурке, соскользнуло с шеи и валялось на дне ванной. Я тут же наклонился и поднял его. А вдруг пригодится, вдруг удастся каким‑то образом вернуть украденный камень… Когда не слишком уверен в доходности своих занятий, нельзя пренебрегать даже мелочами, особенно теми, которые впоследствии помогут сохранить состояние.

Люди Фротте вытаскивали меня из подвала практически на руках. На них были темные плащи с капюшонами, и выглядели они в точности так же, как похитившие меня злодеи. Есть некое единообразие в шпионском ремесле: у практикующих его людей между собой много общего, к какой бы нации и стране они ни принадлежали.

В проулке нас ждала черная карета – ее борта почти касались стен. В карету были впряжены две упитанные мускулистые черные лошади, которые стояли, пофыркивая, и били копытами в стальных подковах; били неустанно и непрерывно, точно в каком‑то ночном кошмаре. Из ноздрей этих огромных животных валил пар, а державший поводья кучер, тоже в черном плаще с капюшоном, походил на смерть. Я огляделся. К сожалению, поблизости не было видно ни одного более симпатичного кабриолета.

– Мы должны спасти и мою жену, – выдавил я, вновь обретя способность мыслить логически.

– Это ваша жена, мсье Гейдж, спасла вас. Сейчас мы едем к ней. – И с этими словами Фротте втолкнул меня в карету, где на сиденьях лежали пистоли и мушкеты. Двое его товарищей прыгнули на запятки, кучер щелкнул кнутом, и карета тронулась.

– Но кто, черт возьми… – начал я.

– Они окружают нас, сэр! – крикнул возница.

– Прошу прощения, – вежливо сказал мне Шарль, после чего схватил пистоль, выставил ствол из окна и выстрелил.

Послышались крики, и началась ответная стрельба. Одна из пуль пробила дыру в стенке кареты рядом с моей головой, а затем мы переехали какое‑то вопящее препятствие на грязной дороге – я слышал, как хрустнула кость. Лошади пустились в галоп, разбрызгивая грязную жижу. Один из моих спасителей застонал от боли, сорвался с запяток и с тяжелым стуком рухнул вниз. Колеса скользили, карета резко накренилась, но кучеру как‑то удавалось удерживать равновесие.

Улицы Парижа в свое время предлагали замостить, но власти сочли эту идею не слишком привлекательной. Грунтовую дорогу мог подправить любой, у кого есть лопата, к тому же она усердно поглощала лошадиный навоз и прочий мусор. А вот на вымощенной камнями мостовой лошади, особенно на парадах, то и дело оскальзывались и падали – прямо так и сыпались одна за другой, как драгоценные камушки из витрины Нито. Грязь не такая скользкая, как плитка или булыжник, лошадиным копытам есть за что уцепиться. Мощение дорог звучит, конечно, красиво, но с чисто стратегической точки зрения столь же бесполезно, как строительство субмарин и паровых лодок. Денди жалуются на грязь, но для чего тогда, скажите, сапоги и дощатые настилы?

Лично я придерживаюсь того же мнения и к другим стараюсь не прислушиваться.

Еще один снаряд пробил дыру в карете – круглую, как губы шлюхи, – чем уже окончательно вывел меня из задумчивости. Второй из людей Фротте, вися теперь на подножке, выстрелил в ответ. Преследователи не отставали.

– Гейдж, меня уверяли, будто бы вы отменный стрелок? – глянул на меня Шарль.

– Ну, разве что из американского длинного ружья… Увы, я потерял его в битве с драконом в Триполи.

Фротте приподнял брови, но расспрашивать не стал и сунул мне в руки мушкет.

– Сможете придержать их, пока я перезаряжаю пистоль?

Лично я не считал себя столь уж опытным и замечательным стрелком, но мушкет принял, а затем высунулся из окна и глянул назад – оценить ситуацию. Нас преследовала карета, и в ней – как минимум трое: кучер и двое полицейских, которые в этот момент как раз перезаряжали свои ружья. И я понял, что первый же мой выстрел должен стать решающим, потому как шанса выстрелить второй раз у меня может и не быть. Однако мушкеты известны своей ненадежностью, а кроме того, наша карета то и дело подпрыгивала на ухабах.

Я мог прицелиться в кучера преследующего нас экипажа.

Или в его лошадей.

– Сворачивай за угол! – крикнул я нашему вознице.

В следующий миг я почувствовал, как наш кучер резко и опасно сбросил скорость перед тем, как свернуть в очередной проулок. Преследователи радостно взвыли, видя, что нагоняют нас. Карета боком задела угол дома, завизжали ступицы, полетели искры, а потом послышались крик и щелканье кнута – и мы снова стали набирать скорость. Я высунулся еще больше. Наши враги совершали тот же поворот, и их кучер громко чертыхался. И вот в тот момент, когда их лошади уже показались из‑за угла, а карета – еще нет, я и произвел выстрел. Мишенью моей был огромный жеребец в центре упряжки. Лошадь рухнула, как подкошенная, увлекая за собой вторую, а вражеская карета врезалась в тот самый угол дома, который наша только царапнула. Каркас разлетелся на куски, седоки попадали в разные стороны. Узкий проулок перегородила свалка из лошадей, упряжи, колес, фрагментов разбитой кареты и выпавших из нее людей.

Фротте похлопал меня по плечу.

– Отменный выстрел, Гейдж!

– Отменный потому, что самый простой, – скромно ответил я и оглянулся. Разрушение вражеской кареты стало местью за перенесенные мной пытки, к тому же нас теперь перестали преследовать. И я, донельзя довольный собой, плюхнулся обратно на сиденье и стал смотреть, как Шарль заканчивает перезаряжать пистоль, забивая в него заряд. А карета наша продолжала нестись вперед, трясясь и подпрыгивая на колдобинах.

– Кто эти негодяи? – спросил мой новый знакомый.

– Ренегаты, якобинцы, грабители и пираты. – Вроде бы я перечислил всех ненавистных мне людей. – Ладно. Что с моей женой, сыном и изумрудом?

– Мы встретимся с ней в доме за городом, ну и там уже решим, как вернуть не только камень, но и куда более ценное сокровище. Вы даже не представляете, насколько ценное!

– Опять сокровища? – Неужели этот мой спаситель тоже безумец? – Но я удалился от дел.

– Пока что нет. Теперь вы работаете на Англию.

– Что?!

– Мы – ваши новые друзья, Гейдж. И вашим настоящим союзником должна стать Британия. Думаю, Бонапарт уже знает об этом.

– Ну, а цена и истинная цель этого союза?

– Освобождение короля Санто‑Доминго из наполеоновской темницы. И разгадка тайны, которая не дает покоя человечеству вот уже почти триста лет.

 

Глава 9

 

Любой человек польщен, когда ему предлагают работу, но зачастую не может при этом удержаться от мысли, что сам наниматель, по всей вероятности, предпочел бы не заниматься тем, о чем просит. Так и я – какое‑то время казалось, что мне повезло, но ровно до тех пор, пока Фротте не дал понять, что спас меня ради того, что выглядело чистой воды самоубийством. Уходя от преследования полиции, мы добрались до фермы неподалеку от Парижа и спрятали карету в просторном амбаре, а сами прошли в каменный дом с дощатыми полами, потолочными балками ручной отделки и огромным камином, где пылал огонь – в таком можно было зажарить целиком барашка. Там меня ждала Астиза, нетерпеливая, рассерженная и взволнованная, а вот нашего сына нигде не было видно.

– Где Гарри? – спросил я ее первым делом.

Проблема любви заключается в том, что человек склонен преувеличивать и все остальные эмоции – от вожделения до отвращения. В глазах моей супруги светилась такая мука, такие гнев и боль от потери, что я тотчас осекся. Радость моментально превратилась в ужас. Такого удара я не ожидал и почувствовал себя страшно виноватым, хотя полностью моей вины в том не было. Представьте себе картину рая, представьте, что, сделав всего один шаг, вы по волшебству можете перенестись туда, где все прекрасно, где царят счастье и умиротворение. Такое волшебство то и дело происходит с влюбленными в красивых местах. А теперь представьте картину ада. Астиза оказалась там, видела весь этот ужас, и тут я попался ей на глаза.

Это было несправедливо, однако же, почему я, отец, должен был спрашивать у нее, где мой собственный сын? Я устыдился из‑за этой своей оплошности и одновременно ощутил страшную пустоту, которая охватывает человека, потерявшего своего ребенка. Но я старался не показывать этого, по крайней мере до тех пор, пока не узнаю всю правду.

– Он все еще в гостинице? – задал я новый вопрос.

Глаза Астизы так и полыхнули гневом.

– Эти уроды жандармы его похитили! – воскликнула она. – Я прибежала в гостиницу и увидела, что нянька связана и с кляпом во рту, а нашего Гарри нигде нет. Девушка сказала, что какие‑то мужчины ворвались в комнату и схватили его вскоре после того, как мы ушли к Нито.

О бог ты мой! Однажды я уже терял сына, когда он попал к пиратам‑варварам, и вот теперь снова… Почему мой мальчик то и дело теряется, как какая‑нибудь закладка от книги? Пытка, во время которой меня окунали с головой в ледяную воду, казалась теперь сущим пустяком в сравнении с потерей ребенка, ставшего заложником в политических играх. Я на чем свет стоит молча клял Леона Мартеля. Он еще пожалеет, что не убил меня в подвале.

Астизе никак не удавалось изгнать обвинительные нотки из голоса. Моя жена ждала от меня быстрых действий, а я все медлил. Она хотела остаться с Гарри, а я настоял, чтобы она пошла со мной – хотел похвастаться перед ней, какой я умный и ловкий. Она хотела вернуться к своим изысканиям, я же хотел сыграть решающую роль в судьбе Луизианы.

Кажется, греки называют это спесью.

– Ну, а ты? – сдавленным голосом спросил я.

– Я убежала от одной банды шпионов и попала в лапы другой. Мерзавцы! – Женщина вся так и кипела от нетерпения. – Вместо того чтобы гоняться за французскими бандитами, они заперли меня здесь, а сами отправились на твои поиски. Скажи, Итан, а что если Гарри… мертв?

– Ни в коем случае, мадам! – поспешил успокоить ее Фротте. – Он – заложник.

– Да откуда вы знаете?

– Пока он жив, его можно использовать, манипулируя вами. Что же касается наших действий… Нельзя бросаться спасать его, не составив предварительно плана. Иначе можно совершить ошибку, которая будет стоить ему жизни. Вы же не хотите, чтобы ваш мальчик погиб в перестрелке?

Этот новый шпион подтвердил, что Астизу спасли какие‑то драчуны‑англичане, когда одна банда хулиганов схлестнулась с другой. Ну почему меня вечно преследуют какие‑то негодяи – с настойчивостью чаек, гоняющихся за рыбным косяком?.. Дурнота подкатила к горлу. Я потерял сына из‑за куска зеленой стекляшки…

Из‑за камня, который мог бы прокормить нашу семью до конца жизни.

– Хуже просто не придумаешь, – пробормотал я. – Французы забрали нашего единственного ребенка?

– Чтобы контролировать вас, а не причинить ему вред, – поспешил заверить меня Шарль.

– А вы, выходит, спасли мою жену?

– Да, и с той же целью. Манипулировать вами.

По крайней мере, он был откровенен. Шпион всегда поймет другого шпиона, и Фротте был уверен, что мотив у его врагов тот же. Агенты зависят друг от друга и являются настоящими мастерами самого гнусного расчета и двойной игры – в противном случае все остались бы без работы.

– Каким образом? – поинтересовался я у него.

– Нам, британцам, необходимо, чтобы вы поспешили на помощь и освободили Туссен‑Лувертюра, этого Черного Спартака из Санто‑Доминго, из ледяной французской темницы. Мы считаем, что Лувертюр может знать правду о сказочных сокровищах Монтесумы и что, опираясь на его показания, мы сможем сами отыскать их. Ну, и тогда у нас будет с чем пойти на переговоры с Мартелем и добиться, чтобы тот освободил вашего сына и отдал изумруд – при условии, конечно, что действительно важные секреты не попадут в руки французам. А вы, сами того не желая, вновь стали необходимы, Итан Гейдж. Стали ключевым игроком в противостоянии Англии и Франции.

Мало чести.

– Но я изо всех сил стремился отойти от дел, – возразил я. – А теперь, что же, прикажете привязать к рукам и ногам ниточки? Итан Гейдж – марионетка! И теперь вы хотите, чтобы я вытащил из тюрьмы какого‑то негра? Как?

– По плану, вы должны бежать оттуда на летающей машине. На сооружении, похожем на птицу, которое называется планер.

Забавно.

– Я уже летал однажды, на французском воздушном шаре, – вспомнил я. – Это куда как ужаснее совещания министров по налоговой реформе. И гораздо катастрофичнее, чем любовница, желающая обсудить будущее ваших отношений. Тогда Астиза упала в Нил, а я приземлился в море. Уверяю вас, Господь не случайно создал человека без крыльев. У него были на то веские причины. Он хотел, чтобы мы оставались на земле.

– У нас и жабр тоже нет, но вы же плаваете и ныряете в море, – возразил Фротте. – Да, да, нам все известно о ваших приключениях в Триполи с Робертом Фултоном и его подводной лодкой. Перестаньте, Гейдж, сейчас у нас на дворе начало девятнадцатого века. А вы у нас – человек науки, и кому, как не вам, радоваться такой перспективе!

– Считаю своей перспективой достойный уход на покой. Собирался обеспечить себе безбедную старость продажей камня, который было совсем не трудно украсть, но из‑за которого теперь моя семейная жизнь разваливается на куски.

– Да, ваш камень перехватил Мартель, а это означает, что ваш выход в отставку откладывается до той поры, пока вы его не вернете. Он похитил вашего единственного сына, пытался похитить жену… Ваша единственная надежда – предложить ему что‑то взамен, а это, в свою очередь, означает, что вы должны стать союзником Англии. Сэр Сидней Смит считает вас самым опытным и удачливым охотником за сокровищами в мире. Доставьте нам Лувертюра, и все наладится, вы сможете вернуться к прежней жизни.

Говорил Шарль искренне, однако эти его комплименты показались мне сильно преувеличенными, поскольку, несмотря на все усилия, на все эти «вгрызания» в туннели и могилы я до сих пор оставался без денег. Но я всегда был падок на лесть. А еще – привык к испытаниям, которые подкидывает судьба. И все равно я упрямо замотал головой.

– Надеюсь, вы понимаете, что я, как обычно, не имею ни малейшего представления о том, что происходит.

– На кону в этой игре предотвращение вторжения Бонапарта в Англию, а также разрушение его планов по завоеванию всего мира. Если это произойдет, значит, мы сражались напрасно и конец цивилизации неминуем. Боюсь, именно вы являетесь ключевой фигурой в этой игре.

У меня разболелась голова.

– Но я всего лишь американец. Я – нейтральная сторона и пытаюсь помочь в переговорах о покупке земель у первого консула.

– Только ты можешь спасти нашего Гарри, любовь моя! – вмешалась в наш спор моя супруга.

– Астиза, ты же знаешь, сердце у меня тоже разбито, – повернулся я к ней.

– Но я мать, Итан. – Тут крыть было нечем. – Именно из‑за Гора мы снова воссоединились. Дороже него у меня никого нет. И мы должны сделать все, чтобы спасти его!

– Но я хотел обеспечить тебе спокойную и безбедную жизнь, чтобы ты могла заниматься своими изысканиями, – устало заметил я. – И всеми силами избегать подобных дилемм. Таков был план.

Моя любимая глубоко вздохнула, точно призывала на помощь все свои силы и храбрость.

– Видимо, у судьбы на нас другие планы, – сказала она. – Этот Мартель бросил нам слишком дерзкий и неожиданный вызов, а затем боги послали нам англичан, и вместе с ними появилась хоть и хрупкая, но надежда. Думаю, боги наказали нас за то, что мы расслабились и были беспечны, но теперь появился шанс исправиться. Единственный способ вернуть Гарри – это дать за него выкуп. Дать то, о чем мечтает каждый.

Дело в том, что моя Астиза верила в судьбу и оттого была наделена хладнокровием, присущим немногим людям. Приятно, конечно, не взваливать всю вину на себя, что, впрочем, ничуть не мешало ей молча укорять в произошедшем меня. Будь я обычным парнем, ничего этого не случилось бы. Но в том‑то и фокус: она вышла за меня именно потому, что парень я необычный. Хотя теперь, наверное, жалела об этом.

Как же сложно разобраться во всех этих эмоциях!

Я обернулся к Фротте и со всей решимостью произнес:

– Итак, потерянные сокровища ацтеков…

– И эта информация ни за что не должна попасть в лапы к французам, – добавил он.

Как‑то Бенджамин Франклин сказал: «Любой гражданин, попавший между двумя юристами, подобен рыбке, оказавшейся между двумя котами». То же самое, подумал я, можно отнести и ко мне, американцу, попавшему в эти жернова между двумя мощнейшими европейскими державами. Для меня это сводилось к трудному выбору между двумя любимыми существами. Британия изобрела свободу и завещала ее Америке, всегда стояла за порядок и предсказуемость. Франция провозгласила права человека и помогла нам выиграть нашу революцию; она славилась лучшей в мире кухней – и одновременно заключила сделку с самим дьяволом, призвав к власти Наполеона. Две эти страны ненавидели друг друга потому, что были очень схожи в плане идеализма. И Янки Дудль – то есть я – оказался где‑то посередине.

Бен также говорил: «Первая ошибка в политике – это ввязаться в нее». Но сам он следовал этому совету не лучше меня. Явился с дипломатической миссией в Париж, бесстыдно флиртовал с дамами, одновременно распинаясь передо мной по поводу святости брака…

– Так где именно находится сокровище? – спросил я у Шарля.

– Это вы и должны выяснить. Оно было потеряно для истории вплоть до восстания рабов в Санто‑Доминго, а затем вдруг всплывает ваш изумруд. Годами ходили слухи, будто бы черный генерал наслушался легенд о его местонахождении и надеялся найти его и поддержать тем самым финансово свою страну. Ну, а затем Леклерк заманил Лувертюра, этого Спартака негров, в ловушку. И теперь тот заперт в тюрьме в горах Джура, и они надеются, что Лувертюр не выдержит и выдаст местонахождение сокровищ в обмен на свободу. Но он не сдается. Сидит там, как устрица в своей раковине, и медленно умирает от холода. Никто не принимал всерьез эту историю с сокровищами ровно до тех пор, пока не возникли вы с этим своим камнем. И теперь обе стороны опасаются, что тайна так и умрет с Лувертюром.

– Стало быть, Мартель считает, что раз у меня есть изумруд, то я знаю, где спрятаны и все остальные сокровища?

– Да. А Сидней Смит в отличие от него просто думает, что вы можете узнать, где оно. Лувертюр может довериться вам, если вы расскажете ему об изумруде и о своем мальчике.

– Но почему тогда Мартель спрашивал меня и о летающих машинах?

– Одна из легенд гласит, что ацтеки или их потомки умели летать. И что якобы в число сокровищ входят образчики или чертежи этих сказочных летательных аппаратов.

– Полная ерунда! Почему же они тогда не победили конкистадоров?

– Возможно, секрет был утерян или же сохранились только фрагменты… В любом случае, не имеет значения, правдива эта история или нет. Важно то, что Мартель считает ее правдой. Если б он мог прийти к Наполеону с летающими машинами, этой частью фантастических сокровищ, то обрел бы не только богатство, но и власть.

Если б Леон Мартель был обычным здравомыслящим человеком, он бы успокоился и наслаждался той жизнью, что у него есть, а не той, какая могла бы быть. Но, увы, все амбициозные люди устроены совсем иначе, не так ли?

– Боюсь, тут я вам совершенно бесполезен, – вздохнул я. – И вообще, я слышу обо всем этом в первый раз.

– Вы американец, вы придерживаетесь нейтралитета, и вы даже своего рода герой. Именно такой, как вы, человек сможет убедить Туссен‑Лувертюра, что надеяться можно только на Англию. Передайте ему, что, выдав нам тайну ацтекских сокровищ, он тем самым поспособствует освобождению Гаити от французского рабства. Победа Британии – это победа Лувертюра, а ее поражение приведет лишь к еще более сильному порабощению и без того угнетенного черного населения Санто‑Доминго. У вас есть мотивация освободить его из темницы, доставить в безопасное место и узнать все, что ему известно.

– Что за мотивация?

– Ну, скажем, десять процентов от стоимости сокровищ. Это для начала.

– Десять процентов? А почему не всё?

– Чтобы провернуть все это, Гейдж, вам понадобится не только опыт британских экспертов, но и специальное снаряжение. Львиная доля отойдет к Короне, ну и на восстания черных рабов, плюс расходы. Уверяю, вы все равно станете очень и очень богаты.

Я нахмурился.

– Рисковать жизнью за какие‑то десять процентов? Неделю назад у меня был в руках целый изумруд, и никаких забот.

– Так то было неделю назад.

– Неужели ты не понимаешь, Итан? – вмешалась Астиза. – Чтобы вернуть сына, нам надо спасти Лувертюра, затем заполучить сокровище и узнать секрет летающих аппаратов!

– Вот только прошу никаких «мы», – проворчал я. – Довольно того, что я затащил тебя в эту опасную ловушку. – То были не пустые слова и не проявление галантности: я смертельно боялся потерять и свою жену тоже.

– План англичан таков. Я должна попасть в камеру Лувертюра, предварительно убедив французов‑охранников, что я шлюха и смогу выведать у него секреты, – самым невозмутимым тоном произнесла она. – Он – известный ходок и обожает женщин всех цветов кожи. Французы подумают, что я работаю на них, а британцы пусть думают, что на них. На самом же деле мы просто спасаем сына.

– Вы обладаете незаурядным умом истинной шпионки, мадам, – восхищенно заметил Фротте.

– Но если у меня не получится, – возразил я, – ты останешься запертой в этой темнице!

– Поэтому у тебя должно получиться, Итан. Мы должны сторговаться с Мартелем, чтобы получить нашего Гарри, – ответила Астиза.

– А потом прикончить Мартеля, – кивнул Шарль. – Там, где вам заблагорассудится.

 

Глава 10

 

И вот теперь, после кражи изумруда и похищения нашего сына, я карабкался по тюремной стене в ужасную – несмотря на апрель – погоду во французских Альпах. Когда женщина в окне Фор‑де‑Жу открыла рот, чтобы закричать, я приложил палец к губам и многозначительно приподнял брови. Трудно быть галантным, когда свисаешь на веревке с крючка над глубокой пропастью, да еще нагруженный оборудованием, да еще когда в лицо тебе летит мокрый снег, но я изо всех сил старался очаровать эту особу.

А потому не слишком удивился, заметив, что она раздумала поднимать тревогу. Я ободряюще улыбнулся ей, и она, подавшись поближе к окну, стала всматриваться во тьму, чтобы разглядеть меня во всей красе. Я махнул дамочке рукой, давая понять, чтобы она подождала немного, а затем продолжил ползти, как краб, все выше по зубчатой стене. И вот, наконец, я перевалился через нее и почувствовал, что у меня дрожит и ноет от напряжения каждая мышца. Посмотрел вниз. Ни аэронавта Джорджа Кейли, ни его хитроумного приспособления нигде не было видно, однако я все равно подергал за веревку, давая ему сигнал. Веревка дернулась в ответ, точно леска с крючком, на который попалась рыба.

Ладно, ближе к делу. Я огляделся в поисках стражи (они были внутри, как и предполагалось, бездельники), затем танцующим шагом направился по парапету к двери в башню. Красотка приоткрыла окно на небольшую щелочку и смотрела на меня с любопытством.

– Скажите, мсье, зачем это вы висели, как паук, за моим окном? – поинтересовалась она. Такая пухленькая, аппетитная, в рубенсовском стиле… Бог ты мой, как это некстати иногда быть женатым!

– Не паук, а бабочка, и крылья мои трепетали, когда я летел на огонь любви, – весело солгал я. Я всегда так поступал с незнакомыми женщинами.

После этого я легонько чмокнул ее в щеку, и она вздрогнула, а потом слегка покраснела от смущения. И да, я помнил о том, что моя жена теоретически находится где‑то здесь, в замке, только ниже, и притворяется давно потерянной любовницей Лувертюра. Что тут скажешь? Наш брак по‑своему уникален, и на кону судьба целой страны, уже не говоря о спасении храброго маленького Гарри.

– Но, мсье, – смущенная и заинтригованная начала красотка, – разве я вас знаю?

– Если вы знаете, что такое любовное томление, если, как и я, поклоняетесь красоте, если вы мечтательны по натуре своей, то тогда вы способны зреть в самый корень моего сердца. Пожалуйста, прошу, потерпите еще несколько минут. Я все расскажу, скоро, очень скоро! – И я бережно отодвинул женщину в сторону и закрыл дверь. Повезло, что я нарвался на романтическую дурочку, которая живет, словно во сне, и легко спутает меня с любым другим обожателем, попавшимся на глаза.

Затем я подбежал к углу башни и ухватился за веревку. И ко мне стала подниматься летательная машина Кейли – цилиндр из тонких палочек и прутиков, завернутых в полотно, сооружение столь же легкое и хрупкое, как листик с прожилками. Я подхватил его и положил на парапет, а затем бросил веревку вниз, чтобы изобретатель тоже мог подняться по ней. Согласно плану он должен был собрать машину, пока я занимаюсь поисками и спасением негра. Если к тому времени мы оба уцелеем, придется доверить свои жизни этому сооружению из тонкой решетчатой основы и промасленного куска хлопковой ткани.

Что ж, все быстрее, чем ждать, пока на шею тебе обрушится нож гильотины.

На протяжении нескольких дней Джордж Кейли старался убедить меня, что он знает, что делает.

– Крылья Дедала и Икара не были мифом, мистер Гейдж, – говорил он, пока мы с ним готовились к выполнению задания. – Человек не только будет летать, он уже летал.

Я скептически глянул вверх.

– Что‑то я никогда такого не видел.

– Примерно году в восемьсот семьдесят пятом бербер Ибн Фирнас[9], используя искусственные крылья, прыгнул с горы близ Кордовы. Монах Эйлмер[10] прыгнул на крыльях с башни аббатства Малсбери незадолго до начала нормандского завоевания. Леонардо да Винчи сделал множество чертежей летательных аппаратов, а буквально десять лет тому назад испанец по имени Диего Агилера[11] слетел с самой высокой части замка Корунья‑дель‑Конде.

– И что же со всеми с ними случилось?

– О, они упали на землю. Но никто не погиб. Первые два отделались переломами костей, а Агилера так и вовсе просто синяками.

– Что ж, прогресс налицо.

– Я изучал строение птичьих крыльев, а также проанализировал ошибки своих предшественников, и пришел к выводу, что их машинам не хватало хвоста. Уверен, мы сможем спрыгнуть с башни Фор‑де‑Жу и пролететь по воздуху несколько миль, что исключает любое преследование. Только лишь мужество – вот что нам необходимо.

– Ну, знаете ли, грань между героизмом и идиотизмом зачастую очень размыта. В этих вопросах я был настоящим экспертом.

– Мои пробные модели показали, что изогнутые крылья обеспечивают более высокий подъем, как у птиц; надо лишь правильно распределить вес. Но главная проблема – это остановка и приземление. Мне надо соорудить некое подобие ног и когтей раптора.

– Так вы что же, предлагаете контролируемое падение со склона горы на большой скорости? А затем? Мы рухнем и разобьемся, так, что ли? Это я чтобы знать, к чему быть готовым.

– Нет. Я предлагаю сесть на воду. Приземление в озере.

– Приземление там, где нет земли? В конце зимы? В ледяную замерзшую воду?

– Да, возможно, в замерзшую воду. Французы будут потрясены, они никак этого не ожидают, верно? Изобретательность против романтических порывов души – вот в чем, Итан, секрет англичан. Но это только первый шаг. Настанет день, и самый обычный человек будет летать, куда душе угодно, в роскоши и комфорте, будет сидеть себе в больших мягких креслах в плывущей по небу кабине, и обслуживать его будут красивейшие девушки – будут подавать ему блюда, достойные воскресного обеда.

По всей очевидности, этого человека следовало бы поместить в дом для умалишенных, и я не смеялся над ним открыто лишь потому, что у нас имелся план, как пробраться в темницу к Лувертюру, а вот как выбраться оттуда, мы тогда не знали. А если б даже и знали, за нами бы наверняка устремился в погоню целый гарнизон свирепых стражников. Французы не пожалели усилий и средств, чтобы засадить Черного Спартака за решетку, и Кейли был единственным человеком, способным изобрести и обеспечить путь к отступлению.

Когда любой другой вариант грозит казнью или заключением, безумие выглядит в сравнении с ним привлекательным. Ну, я и согласился.

Джордж называл свою искусственную птичку планером.

– К сожалению, аппарат может лишь спускаться, а не подниматься, – заметил он.

– Я и сам могу спуститься, – проворчал я в ответ.

– Но ведь не с легкостью же перышка, верно?

– Честно говоря, как‑то не слишком хочется падать.

– Не падать, а плавно, как по перилам, скользить вниз.

Наша стратегия опиралась на три элемента. Планер готовился для отступления; я должен был открыть камеру заключенного, а Астиза – провести предварительную подготовку, пустив в ход все свои чары. У Лувертюра была репутация заядлого распутника, и я, честно говоря, даже немного ему завидовал. У него были черные, белые и смуглокожие жены и любовницы, и Астизе пришлось обратиться к французу, коменданту, и представиться одной из таких наложниц. Она намекнула этому французу, что попробует выведать у заключенного тайну сокровищ с теплотой, особенно ценной в столь суровых условиях. Моя жена обещала ради этого соблазнить Лувертюра и в обмен требовала лишь небольшую долю от найденных сокровищ. Она объяснила, что покинула раздираемую войнами колонию в тропиках и теперь пытается как‑то устроиться в холодной и неприветливой Франции.

Я был далеко не в восторге от ее спокойствия и уверенности, что эту задачу удастся осуществить. Чем порочней мужчина, тем невиннее, как он надеется, его жена. Но мне, как никому другому, было известно, насколько неотразимой и упорной может быть Астиза в достижении любой цели. Я, фигурально выражаясь, посылал ее в клетку со львом и теперь надеялся, что она сможет убедить Лувертюра принять участие в этой безумной авантюре – побеге из тюрьмы, – причем без долгих раздумий и возражений с его стороны. Хуже того, я был практически уверен, что все у нее получится. Ведь Астиза могла быть одновременно соблазнительной и безжалостной, убедительной и отрешенной, привлекательной и твердой, как сталь, – и все это давалось ей без малейшего труда. Наполеон настойчиво твердил, что по природе своей женщины стоят куда как ниже мужчин, однако всякий раз, встречаясь с представительницами прекрасного пола, я сомневался в правильности этого его высказывания.

Для соблазнения Лувертюра у нас были две причины. Первая заключалась в том, что Астиза, притворившись его любовницей, может потребовать закрыть глазок в его камеру – ведь любовникам надо создать интимную обстановку, – и это даст мне время вытащить Лувертюра через крышу. А вторая сводилась к тому, что генерала надо было подготовить к спасению, подготовить к тому, что его будут вытаскивать через дыру, а затем катапультировать, и что времени для споров с ним у нас не будет. Мы должны пролететь над крепостными сооружениями и с помощью Кейли и его аппарата приземлиться где‑то на заснеженной лужайке, где нас ждала встреча с Фротте и его шпионской командой. Затем мы должны были перебраться через границу со Швейцарией и уже оттуда по Рейну добраться к Северному морю и Британии.

Ну, во всяком случае, таков был наш план.

– А на сколько человек рассчитан этот летающий аппарат? – спросил я Кейли.

– По моим расчетам, на троих, – ответил изобретатель.

– А я насчитал, что нас будет четверо. – Азартные игры учат человека арифметике.

– Ко времени приземления, – заметил Фротте, – один из вас наверняка будет мертв. К тому же у нас нет времени на изобретение новой летательной машины.

Определенный резон в его рассуждениях был. Хотя, конечно, не слишком грела мысль о том, что один из нас наверняка погибнет.

Первым препятствием, которое я должен был преодолеть, оказалось окно‑фонарь на крыше камеры заключенного. Через него днем проникал свет, но стекла в нем не было – его заменяли толстые стальные прутья.

– Да мне придется их пилить до самой Пасхи! – заметил я. Праздник этот начинался через четыре дня после запланированного нами вторжения в тюрьму.

– У английской науки, Итан, на все найдется ответ, – поспешил утешить меня Фротте. Я не понимал, почему этот шпион, уроженец Франции, так преклоняется перед всем английским, хотя и подозревал, что это наверняка как‑то связано с вознаграждениями, которые он получал от сэра Сиднея Смита. Или же, возможно, я судил по себе. Ведь и я тоже ученый и мастер на все руки – разбираюсь в электричестве, антиквариате, снайперской стрельбе и подводных лодках…

Но прежде мне нужно было успокоить девушку в окне. Кто же мог предположить, что я столкнусь с такой красоткой, белокурой женщиной, томящейся в темнице, прямо как Рапунцель[12], которая с нетерпением ожидала свидания со мной, женатым мужчиной. Я был слишком хорошо воспитан, чтобы обмануть ее ожидания, но даже если б и хотел изменить жене, времени на это у меня все равно не было. Что же делать? Пока Кейли поднимался, я снова постучал в дверь к девице.

Астиза – я был в том абсолютно уверен – нетерпеливо поджидала меня в камере Лувертюра, что находилась ниже.

Красавица тотчас откликнулась и распахнула не только дверь, но и полу своего плаща, чтобы показать – под ним ровным счетом ничего нет. За то время, что я отсутствовал, она успела развести огонь в небольшом камине и подрумянить щеки. И теперь эта женщина тихо ахнула и ухватила меня за рукав.

– Входите, пока не окоченели от холода!

Ну уж нет, милая.

– Рад, что вы ожидали меня с таким нетерпением, – сказал я ей.

– Дело в том, что папа все время следит за мной, – сообщила она. – Вы поступили очень умно, перебравшись через крепостную стену.

Неужели это дочь коменданта? И отсутствие удивления на ее мордашке говорило о том, что подобные визиты имели место регулярно? Что ж, глядя на нее, можно было понять почему. Ей нравились внимание мужчин и дорогой мех норки.

– Меня очень беспокоит ваш папа, – прошептал я. – Только что видел вон там, на парапете, чью‑то тень. Наверное, это солдат, который идет будить вашего отца.

Глаза красавицы расширились от страха.

– Самое безопасное для вас – притвориться спящей, – добавил я. – А я тем временем выжду и понаблюдаю. Лежите тихонько, как мышка, и не вздумайте пошевелиться, какой бы шум ни услышали. А когда мы убедимся, что все тихо и тревогу бить не надо, я к вам вернусь. Чуть позже. Дайте мне час, самое большее. Ты ведь будешь меня ждать, славная моя?

Она радостно закивала, не подозревая о надувательстве и предвкушая любовное свидание. Слава богу, что это не моя дочь, слава богу, что у меня вообще нет дочерей, поскольку растить и воспитывать девушек – настоящая морока. Да к своей дочери я бы такого типа, как я, и на пятьсот ярдов не подпустил бы!

– Жди меня в постельке, – велел я комендантской дочке. – И помни – ни звука!

– Как вы галантны! – Плащ соскользнул у нее с одного плеча, когда она притворяла за мной дверь. Я успел лишь заметить пышную белую грудь, а затем поздравил себя с тем, что устоял перед соблазном и не подверг риску нашу миссию. Ну, а уж как супруг, я был просто образцом верности.

Да. Итак, вперед, к Астизе и Лувертюру, которые ждали меня в камере.

 

Глава 11

 

Мы живем в век науки, модернизации, перемен и самых невероятных изобретений. Нелегко шагать в ногу со всеми этими новшествами. Я пытался пробраться в крепость, поскольку французские и британские безумцы решили, что человек может летать, как птица, переворачивая тем самым все представления о военной стратегии и простом опыте. Самые опасные миссии часто вдохновляются самыми немыслимыми, ничуть не разумными идеями, а революционная лихорадка породила такое понятие, как равенство, возбудившее, в свою очередь, умы всех изобретателей Европы и Америки. Британия лидирует в мире по части открытий и экспериментов, и мне говорили, будто бы именно английским ученым удалось получить некое волшебное вещество, с помощью которого не составит труда уничтожить прутья решетки над камерой Лувертюра.

– Углекислый газ сжимается при давлении восемьсот семьдесят фунтов на один квадратный дюйм, – пояснил Фротте, когда мы разрабатывали план вторжения в темницу.

– Угле… чего?

– Углекислый газ – это составляющая часть воздуха, – сказал Кейли, этот тридцатилетний сумасброд, мечтающий о полетах. С виду он был типичным изобретателем: высокий лоб, длинный нос, презрительно поджатые губы и глаза‑буравчики. Его, похоже, смущало мое присутствие, и я испытывал по отношению к нему примерно те же чувства. – Еще до нашего появления на свет химик Пристли опубликовал работу, где пояснялось, что если капать серную кислоту на мел, можно получить этот газ в чистом виде.

– Думаю, я пропустил эту публикацию, – усмехнулся я.

– Если добиться достаточно высокой конденсации углекислого газа, он сжижается, – стал рассказывать Джордж. – А стоит дать доступ воздуху, жидкость снова превращается в газ. Испарение превращает углекислый газ в снег с температурой сто градусов ниже нуля.

– На мой взгляд, совершенно бесполезная информация, – заметил я. Действительно, кому интересно, из чего состоит воздух?

– Мы дадим вам канистру с газом, и вы выпустите его на прутья, – пояснил Фротте. – Железо от холода становится хрупким, и при резком ударе стамеской или молотком прутья разлетятся на мелкие кусочки, как сосульки. И через несколько секунд вы окажетесь в камере Лувертюра.

– Теперь поняли, для чего нужна наука? – спросил Кейли.

– Ну, я и сам в некотором роде эксперт по электричеству. Использовал его, чтобы поджаривать своих врагов, находить древние тайники и делать так, чтобы соски у дам затвердевали… ну, в приватной обстановке, разумеется, – сообщил я своим собеседникам.

Они проигнорировали все это.

– Единственный недостаток в том, что эту бомбу с углекислым газом под высоким давлением надо нести крайне осторожно, чтобы она не взорвалась раньше времени. В противном случае она разорвет ваш торс, и вы застудите кишки, – предупредил Шарль. – Результат может оказаться весьма плачевным и болезненным.

– Не говоря уже о том, что летальным, – проворчал я.

– А это означает, что надо соблюдать крайнюю осторожность, – добавил Кейли, хотя и без того все было ясно.

– Почему бы одному из вас не понести ее? – предложил я им.

– Да потому, что это вы должны заняться спасением жены, а Джордж займется летательным аппаратом, – сказал Фротте. – А мне там вообще не место, я организую лошадей. Благодаря вашему изумруду судьба свела нас с героем Акры и Триполи, и вам предстоит выполнить самую ответственную и опасную часть задания. – Он надеялся подкупить меня лестью.

– Это был мой изумруд, – напомнил я ему. – А сейчас он у чертового французского полицейского.

– Как только вы выведаете у Лувертюра все тайны, можно и поторговаться!

Слова эти не выходили у меня из головы, пока я пробирался по крыше замка. Прямо за зубчатыми стенами шел ровный парапет, там и сям высились башни. Центр замка являл собой череду бочкообразных каменных укреплений над камерами. Мне объяснили, в которой из них находится Лувертюр, и вскоре я увидел слабый свет, сочившийся из отверстия над его камерой. Поверх этой дыры были уложены железные прутья, и где‑то под ними, как я надеялся, находились люди.

– Астиза! – шепотом окликнул я.

– Я здесь, Итан, – послышался в ответ ее голос.

– Слава богу! Он не домогался тебя, нет?

– Да он так стар и болен, что едва держится на ногах. Пожалуйста, поспеши!

– Трудно было уговорить их впустить тебя?

– Эти французы – несносные зануды, – с нетерпением произнесла моя жена. – Их изрядно позабавила идея соблазнить пленного, чтобы выведать у него секреты. Сейчас наверняка прислушиваются, как мы там, занимаемся любовью или нет.

Я достал канистру.

– Лувертюр готов?

– Не совсем. Он счел эту идею полным безумием.

– Что ж, значит, сам он в здравом уме.

– Охранники могут что‑то заподозрить. Так что кончай болтать и приступай к делу.

– А ты постанывай, чтобы выиграть время, – посоветовал я. Женщины – настоящие мастера производить такого рода звуки.

Прутья образовывали крест, а это означало, что я должен был сломать их в четырех местах, чтобы вытащить из этой дыры жену и черного генерала. Руками в перчатках я начал отвинчивать крышку канистры – тоже изобретение англичан – и приготовился выпустить газ на прутья.

– Отойдите пока что в сторону, – предупредил я Астизу и Туссена.

И вот, наконец, рычаг выдавил пробку и некая жидкость – полагаю, это и был сжиженный углекислый газ – выплеснулась и тут же, как и было обещано, превратилась в снег. Я высыпал то, что Фротте называл «сухим льдом», в тех местах, где прутья торчали из каменной кладки. Взвихрился снег и легкий белый дымок. Затем я взял стамеску и молоток и нанес удар в том месте, где заморозил один из прутьев. Прут лопнул со звоном – просто удивительно, он стал хрупким, как стекло! Может, у нас действительно все получится…

Все это было умно придумано, но производило слишком много шума. Я огляделся. Пока что стражников не было видно.

Я проделал ту же операцию со следующим прутом, а потом еще одним.

Охранник, встревоженный шумом, постучал в дверь камеры.

– Мадемуазель?

– Прошу, не мешайте! – выкрикнула Астиза задыхающимся голосом.

– Ударю в четвертый раз, и решетка обрушится вниз, так что осторожней, – предупредил я ее, после чего заморозил последний прут и уже размахнулся, чтобы ударить, но крестообразное сооружение не выдержало и обрушилось под своим собственным весом без моей помощи.

Оно рухнуло вниз на каменный пол с глухим звоном колокола. Я поморщился.

– Что у вас там происходит? – не унимался охранник.

– Игры, – раздраженно откликнулась Астиза. – Смотрю, вы ничего не понимаете в любви!

Я нагнулся и заглянул в камеру Лувертюра. Довольно просторная, футов тридцать на двенадцать, с камином у одной стены, дверью напротив него и узкой койкой, покрытой грубыми одеялами. С койки на меня изумленно взирало угольно‑черное лицо. Белки глаз пленника были ярко‑белыми и словно светились в темноте. Туссен казался истощенным, больным и в целом довольно дружелюбным человеком с седеющими волосами, толстыми губами, ввалившимися щеками и худенькими, как плети, конечностями. Неужели это и есть знаменитый дамский угодник? А этот его взгляд, в котором светилась покорность судьбе… Он смотрел на мою голову, вырисовывающуюся на фоне неба, с таким видом, точно к нему явился ангел, хотя и не милосердный. Скорее ангел, который может принести долгожданную смерть и избавление от всех мук.

Тут в дверь забарабанили и другие охранники.

– Мадемуазель? Он вас обижает, да?

– Ну как я могу закончить беседу в таком шуме и стуке, идиоты?! – рявкнула моя жена. – Убирайтесь, оставьте нас в покое! Мы играем в разные игры.

Я опустил в камеру веревку.

– Астиза, придвинь кровать к двери. А вы, Туссен, обвяжитесь веревкой.

– Но Итан, он совсем слаб и болен, – покачала головой моя жена. – Ему не подняться.

– Тогда ты ему поможешь.

– Мужчина всегда пропускает вперед даму, – сказал генерал. Голос у него был низким, простуженным. И еще он ужасно кашлял. Проклятье! Да он, того и гляди, помрет! Поднялся Туссен с трудом, словно страдал артритом, потом ухватился за койку и начал толкать ее к деревянной двери в камеру, чтобы забаррикадировать. – Ваша жена – я не прикасался к ней, мсье, – выйдет отсюда первой.

Лувертюр оказался первым джентльменом, которого я встретил впервые за долгое время.

И спорить времени не было. Астиза ловко связала петлю (мы практиковались) и надела ее на себя – так, чтобы веревка обхватывала тело под мышками, – а я, упершись спиной в каменную кладку, начал тащить ее наверх. Она была легче любого мужчины и через несколько секунд оказалась на крыше, рядом со мной. Чмокнув меня в щеку, жена стала озираться по сторонам, вертя головой быстро, как воробышек. Глаза у нее сияли, а на губах играла улыбка. Ей страшно нравится все это, понял я.

Так что неудивительно, что мы женаты.

– Рад, что не слышал, как ты уговаривала их пропустить тебя в камеру, – сказал я ей.

– Просто надо уметь заставить мужчин вообразить больше, чем они могут получить.

Женщины часто практикуют такой подход и постоянно морочат нам голову. Теперь же кто‑то из этих одураченных мужчин ломился в дверь и выкрикивал какие‑то вопросы. Лувертюр, прихрамывая, встал под отверстием в потолке.

– Я уже умираю, – произнес он. – Вы спасаете труп.

– Вы не имеете права умереть. По крайней мере, до тех пор пока не купите себе свободу, выдав нам тайну. Крепитесь! Ради свободы!

Я снова опустил вниз веревку. Страшно медленно узник шагнул в петлю, а потом приподнял ее до уровня груди. Я дернул за веревку, чтобы узел затянулся покрепче. Глазок в камеру открыли, и теперь из‑за двери доносились взбешенные крики и команды от начальника, а затем послышался скрежет ключа. Французы отпирали забаррикадированную дверь.

Астиза тоже ухватилась за веревку.

– Тяни!

Мы потянули. Туссен крутился, как волчок, поднимаясь к небесам. Видно было, что все это ему крайне не нравится. Неужели он предвидел, чем все это закончится? Раздался жуткий грохот – дверь вынесли, а придвинутая к ней койка разлетелась в щепки, и в полутьме засверкали вспышки от выстрелов. Тело гаитянского героя вдруг как‑то странно задергалось. Мы с Астизой с ужасом переглянулись и, растерявшись, выпустили веревку из рук. Тело Лувертюра с глухим стуком упало на пол камеры. Неужели все мои надежды на спасение сына умерли вместе с ним? Дымная от пороха камера тотчас наводнилась солдатами – и некоторые из них поглядывали наверх, на дыру в крыше. Мы с супругой отпрянули, чтобы нас не заметили. Мушкеты надо было перезарядить.

– Где его любовница? – спросил один из охранников.

– Наверное, на крыше. Она сообщница. Поднять тревогу! – крикнул начальник охраны, и тут же зазвенел колокол. – Наверх, вы, кретины!

– Пора сматываться отсюда.

Я схватил жену за руку и бросился к краю стены, к тому месту, где поднимался. Кейли уже удалось влезть на парапет, и он разворачивал и собирал свой аппарат, укрывшись за зубчатым выступом. На мой взгляд, этот планер походил на деревянный каркас кровати, от которого отходили полотняные крылья, хлопающие на ветру. Ну прямо как скелет гуся! Конструкция выглядела не надежней стога сена.

При виде нас изобретатель облегченно выдохнул.

– Слава Богу! Теперь можно лететь. – Он огляделся. – А где же генерал?

– Застрелен при попытке к бегству, – я не мог скрыть отчаяния в голосе.

– Тогда, выходит, все это напрасно?

– Ну, не совсем, – пробормотала Астиза.

У меня не было времени выяснять, что она имела в виду, потому как в этот самый момент отворилась дверь в башню, и на пороге предстала моя несостоявшаяся возлюбленная. Ее пышные прелести просвечивали сквозь тонкое льняное полотно ночной рубашки. Она стояла и держала в руке зажженную свечу.

– Скажите, мсье, а почему звонит колокол? Это сигнал для начала нашего свидания, да?

– Нет! – крикнул я в ответ. – Я же сказал вам, ждите!

– Итан? – В голосе Астизы отчетливо послышались подозрительные нотки.

– Надо же было ей что‑то сказать! – объяснил я. – Чтобы не разоралась.

– Что сказать? Ты, что же, решил обмануть жену?!

– Жену? – откликнулась девица, только сейчас сообразив, что рядом со мной стоит другая женщина.

– Это совсем не то, что ты думаешь! – воскликнул я, и слова эти предназначались обеим женщинам.

И тут эта молодая идиотка подняла крик, призывая на помощь своего папочку. Черт, до чего же трудно иметь дело с женщинами! Вечно от них одни неприятности.

Тут распахнулась дверь другой башни, и на крышу выбежали солдаты. К стволам их мушкетов были примкнуты грозно поблескивающие в темноте штыки.

– Пора! – завопил Кейли. Подхватив Астизу, он без долгих слов и извинений швырнул ее на скользкую раму и потянул меня за рукав. – Поднимайте то, другое, крыло!

Мы поднатужились и подняли сооружение на низкую зубчатую стену у самого края замка.

Охранники вскинули мушкеты.

– Они хотели похитить дочь полковника! – воскликнул один из них.

Придерживая планер одной рукой, я выхватил пистоль и выстрелил в надежде уложить хотя бы кого‑то из преследователей. Один солдат упал. Я запустил в них разряженным оружием, они инстинктивно пригнулись, и в тот же момент сам я выхватил второй пистоль и выстрелил из него.

– Давай, давай! – подстегивал меня Джордж.

Затрещали выстрелы из мушкетов – пули так и свистели в воздухе. Они целились в нас.

Вернее, туда, где мы только что находились.

А сами мы уже летели в пропасть.

 

Глава 12

 

Мы нырнули в черную пустоту. Сперва было тошнотворное ощущение падения – желудок просто выворачивало наизнанку, а затем сильнейшим порывом ветра нас отбросило куда‑то в сторону. Кейли прокричал нечто неразборчивое, я так и приник к раме, а Астиза находилась посередине, зажатая между нами. «Гусь» превратился в беременную «гусыню», изрядно отяжелевшую от нашего веса. Прогремело еще несколько выстрелов, просвистели пули из мушкетов, а затем мы начали скользить над вершинами горной гряды, поросшей сосновым лесом. Деревья торчали, как пики, готовые пронзить нас насквозь. В запахе ветра чувствовался привкус хвои.

– Получилось! – крикнул Джордж.

А я все ждал, когда это его изобретение оставит моего сына сиротой.

Ненавижу нынешние времена и всякие современные штучки.

Наша машина ничуть не походила на ангельские крылья Икара. «Позвоночником» ей служил шест длиной в двадцать футов с крестообразным хвостом в виде маленьких крылышек – ну точь‑в‑точь два воздушных змея, соединенные друг с другом под острыми углами. Этот аппендикс, как пояснил изобретатель, придавал конструкции устойчивость и к тому же позволял управлять ею. Два главных полотняных крыла служили своего рода парусами, улавливающими воздушные потоки. А поскольку последние то и дело меняли направление, мы оказывались то над ледяными водами озера, то над покрытыми снегом горными лугами. Затем небо снова сплошь затянуло тучами, и уже ничего не было видно, ни малейшего проблеска света. Мы промокли до костей, окоченели от ветра, и если даже нам предстояло как‑то пережить сам полет, должны были неминуемо умереть от холода.

– Из всех самых дурацких и опасных авантюр, в которые мне доводилось ввязываться, эта худшая! – стуча зубами, яростно пробормотал я, надеясь, что гнев хоть немного поможет согреться.

– Вообще‑то я и сам несколько удивлен, что у нас получилось, – признался Кейли. – Жаль, что это изобретение надо держать в секрете, поскольку оно задействовано для нужд шпионажа. К тому же я только теперь понял, как можно усовершенствовать этот летательный аппарат.

– Цель миссии не достигнута. Пленный застрелен, ваше изобретение ни к черту не годится, а мы все трое на грани полного окоченения и ни на дюйм не приблизились к сделке с Леоном Мартелем по освобождению моего сына, – пробубнил я, стараясь как можно отчетливее обрисовать ситуацию. – Скажи, Астиза, ну почему Лувертюр не мог карабкаться по веревке быстрей?

– Он уже умирал, – ответила моя жена. – Промерз в этой камере до мозга костей, похудел, обессилел… По глазам было видно – он не жилец. Предательство и тюремное заключение сломили его дух. Он не смотрел на меня, как на спасительницу, Итан. Он смотрел на меня как на предвестницу смерти.

– Выходит, наш современный Спартак погиб ни за что?

– Ну почему же ни за что… Ради науки, – возразил Джордж.

– Да, конечно. Как скоро мы окончательно окоченеем?

Изобретатель проигнорировал мое скептическое высказывание и направил аппарат вдоль снежного склона. Мы услышали топот копыт о мерзлую землю. Кейли махнул рукой.

– Это Фротте. Он прибыл на место с лошадьми и теплой одеждой.

Таким образом, у нас появился шанс выжить, если, конечно, шпион не забыл захватить еще и флягу с бренди. Сердце у меня в груди затрепыхалось, как маленькая птичка колибри, изо всех сил старалось разогнать кровь по жилам, а кроме того, я весь так и вскипал при мысли о том, что пришлось рисковать жизнью жены ради спасения человека, который уже был практически трупом.

– Все напрасно, – проворчал я.

– Совсем даже не напрасно, Итан, – дрожа всем телом, прошептала мне Астиза.

– Это ты о чем?

– У меня было время рассказать Лувертюру об изумруде и сокровище, и он, как мне кажется, понял. В глазах его блеснула надежда. И как раз перед тем, как ты меня поднял, он дал мне ключ.

Я представил, как лошади, вздымая копытами снежную пыль, помчат нас к границе со Швейцарией. Французы наверняка пустятся в погоню, подключат свою кавалерию…

– Какой ключ? – пробормотал я, стуча зубами от холода.

Астиза выглядела несчастной и замерзшей, но глаза ее сияли.

– Он сказал, что изумруды надо искать в алмазе.

 

Глава 13

 

Жара в июне на Карибских островах стоит невыносимая, к тому же близится сезон дождей и ураганов, и потому ощущение такое, точно ты окутан потной и тонкой, как муслин, пленкой от испарений. Когда британский фрегат «Геката» бросил якорь в Английской гавани на острове Антигуа, паруса безвольно обвисли, а в швах палубных досок вскипала и пузырилась смола, отчего они походили на черные пульсирующие вены. Мы с женой принялись изучать то, что офицеры называли «Кладбищем англичанина». Эти сахарные острова – настоящий ад, только разноцветный, говорили они. Болота, заросшие непроницаемой толщей колючей зеленой растительности, рядом переливчатые лазурные морские воды, свирепые черные рабы и ядовитые испарения. Солдат или моряк, попавший в эти края, чаще умирал от заразной болезни, нежели от французской или испанской пули. У европейцев, прибывших на сахарные острова, была одна‑единственная цель – разбогатеть. Едва достигнув этой цели, они спешили вернуться домой, пока не заболели лихорадкой, пока их не укусила змея и пока их собственные служанки‑негритянки не отравили их какой‑нибудь едой или беглый раб не перерезал им горло.

– Дождь тут льет как из ведра, – предупредил нас капитан Натаниэль Батлер, окидывая такую тихую с виду гавань взглядом, преисполненным ненависти. – В воздухе кишат москиты, на земле – муравьи. Вода из подземных источников скверная, так что ее надобно очищать спиртом, а чтобы напиться вволю, нужно обеззараживать воду дренажными мембранами от рассвета до заката, поэтому все тут быстро спиваются. Каждая вещица из Англии стоит здесь втрое дороже, чем в Лондоне, а внезапно налетевший тропический шторм может разрушить плоды десятилетнего упорного труда. И тем не менее любой из этих островов производит больше продукции, чем вся Канада. Какой‑нибудь предприимчивый человек может расчистить в джунглях плантацию и каждый год удваивать свои доходы. Сахар, Гейдж, – это белое золото. А люди готовы умереть ради золота.

– Я бы сказал, что здесь самое подходящее место для ураганов, – заметил я. Английскую гавань окружали пологие зеленые холмы, и извилистая бухта глубоко вдавалась в остров, точно кроличья нора. Сотни черных пушечных стволов торчали из укреплений, готовые отбить любую атаку. То было самое охраняемое кладбище, какое мне только доводилось видеть. – Возможно, если искупаться в море, жизнь покажется более сносной…

– Даже не думайте! – воскликнул корабельный хирург Томас Джейни. Во время плавания он в лечебных целях пустил кровь двум матросам, и бедняги померли, после чего их похоронили в море. Еще трое матросов заболели от его пилюль, и теперь все старались обходить Джейни стороной. – Знаю, некоторые эксцентричные особы, к примеру адмирал Нельсон, практикуют обливания морской водой из ведер, но всем врачам прекрасно известно: чем чаще моешься, тем выше шанс чем‑нибудь заразиться. А то и того хуже.

– Бонапарт принимает ванну каждый день, – заметил я.

– Стало быть, долго не протянет. Я открою вам секрет сохранения здоровья в тропиках, мистер Гейдж. Сведите мытье и купание к минимуму. Носите сапоги или башмаки на толстой подошве, чтобы не покусали насекомые. Не открывайте окна по ночам, иначе в помещение ворвутся ядовитые испарения. Крепкие напитки идут на пользу здоровью, а если вдруг почувствуете себя плохо, бегите к врачу, пусть сделает хорошее кровопускание. Во всем придерживайтесь здравого смысла. Наша раса здоровее в Англии, чем здесь, и по возможности мы должны одеваться, есть, пить и лечить свои болезни, как англичане.

– Но темнокожие люди бегают тут полуголыми и, похоже, чувствуют себя очень даже недурно, – удивился я. Одежда моя липла к телу, и я так вспотел, что Астиза старалась не подходить ко мне. Все англичане на чужбине пахнут одинаково плохо.

– Грех и дикость, сэр. Грех и дикость.

Трудно, конечно, было спорить с экспертом, но я помнил, что однажды сказал мне Наполеон: «Врачи после своей смерти должны ответить за большее число загубленных жизней, чем мы, генералы». Медики склонны приписывать к своим заслугам лишь случаи излечения, а ответственность за смерть пациента взваливают на волю Всевышнего. Такого рода уловки впечатляют любого азартного игрока, даже меня.

– Ну, по крайней мере, здесь очень красиво, – пробормотала Астиза, оглядывая бухту.

– Красиво? Да, мадам, согласен, здесь много зелени и солнца, но не забывайте, что в кущах Эдема всегда прячется змея, – предупредил Томас. – То, что вы видите, – это красота распада. Ни один разумный белый человек не прибудет сюда по своей воле. Ну, разве для того только, чтобы разбогатеть. Лишь нужда может завести на этот остров, столь же омерзительный, как Ямайка или Мартиника.

– Оранжевые цветы, – вместо ответа сказала моя супруга, указывая на цветущие деревья на склоне. – Знак, что я скоро увижу своего сына.

 

* * *

 

Перенестись с замерзшего озера во Французских Альпах в сладостно‑теплый и душный климат Антигуа – при одной только мысли об этом голова могла пойти кругом. Наш рискованный, но успешный полет на планере доказал, что Леон Мартель не зря интересовался летательными аппаратами, а аэронавту Кейли не терпелось поскорее вернуться в свою мастерскую в Англии, чтобы довести свое изобретение до совершенства. Как и планировалось, мы вместе с Фротте перебрались на лошадях в один из кантонов Швейцарской Республики – шпион заранее оплатил переход через границу английским золотом. Лично мне после перелета наше теперешнее передвижение казалось страшно медленным. Действительно, как было бы удобно, чтобы мечты изобретателя осуществились, чтобы человек без особого труда мог пересечь океан за считаные часы!

Затем мы направились к северу – к германским землям и Рейну. Этому бегству в немалой степени способствовал политический фактор под названием Reichsdeputationshauptschluss – иными словами, твердое намерение Наполеона реорганизовать сотни германских герцогств и королевств, что располагались вдоль границы с Францией. Число относительно независимых германских земель сократилось примерно с трехсот до тридцати, и в качестве компенсации за бесправие мелкие князьки и принцы получили прибавку к своим состояниям за счет земель, отнятых у Церкви. Процесс этот инициировал и контролировал министр иностранных дел Франции Талейран – это он давил на колеблющегося императора Франца II Австрийского, напоминая, что тот должен заплатить подать за последние военные победы Франции. Предполагалось, что процесс этот укрепит влияние Франции в Европе и страна станет подобием Священной Римской империи с ее тысячелетней историей.

Римский Папа ворчал, а Наполеон продолжал отливать новые пушки.

Победители в этой перестановке теоретически переходили во французскую сферу влияния, и границы укреплялись новыми союзниками. Но лично я сомневался в том, что Франция или Европа могут выиграть от политического объединения с промышленно развитой Германией. Мелкие князьки устанавливали грабительские тарифы за проход по Рейну судов, да и вообще сателлитами Франции становились озабоченные собственной выгодой генералы, бормочущие о немецкой государственности. Те князьки, которым удалось подняться, делались амбициозными и должны были рано или поздно возненавидеть хозяина – хотя бы за то, что тот помог им подняться, но недостаточно высоко. И я опасался, что когда‑нибудь эти мелкие государства пойдут на Наполеона войной.

Но все это было делом будущего, а в настоящем мы, беглецы, доплыли по реке до Базеля, причем без всяких помех, поскольку на таможенных и пограничных постах стоял настоящий хаос из‑за политических перемен. Мы плыли по широкой быстрой реке под парусом, успешно обходили мели и любовались старинными замками на скалистых уступах. Некоторые из них лежали в руинах, но зрелище все равно было весьма живописное. Достигнув Батавской республики[13], мы пересели на корабль под голландским флагом, переправились через Английский канал и в начале мая уже были в Лондоне – ровно за две недели до того, как истек срок мирного Амьенского договора и между Британией и Францией возобновилась война.

Лондон – огромный город с населением не меньше миллиона человек; он гораздо больше, грязней и хаотичней Парижа. Здесь особенно отчетливо чувствовалась вся мощь английского флота. На Темзе высился целый лес из мачт, сравнимый разве что с Шервудским. Мелкие суденышки сновали между большими, точно жуки‑водомерки, с причалов доносился непрестанный грохот перекатываемых бочек, и отряды вербовщиков буквально набрасывались на моряков флота Ее Величества и уводили их неведомо куда, словно рабов. Движение на улицах оказалось настолько плотным, что добраться куда‑либо было практически невозможно, здания банков выглядели величественнее храмов; контраст между богатством и нищетой проступал гораздо отчетливей, чем в революционной Франции, и носил чуть ли не гротескный характер. Извилистые проулки так и кишели нищими, ворами, шлюхами и пьяницами. Видно, у меня сработал инстинкт – мне вдруг страшно захотелось посетить игорный дом или бордель, но затем я спохватился, вспомнив, что женат и вообще давно уже встал на путь исправления.

И еще Лондон – очень величественный город. Теперь, когда ветер расчистил небо и сдул накопившуюся везде за зиму угольную и древесную гарь, его шпили и купола сияли в лучах весеннего солнца. Если ободья каретных колес всегда покрыты грязью и навозом, то уличные фонари светят ярко благодаря стараниям целого легиона фонарщиков, которые постоянно полируют их до блеска. В канавах всегда полно мусора, зато окна домов сверкают, точно алмазы, промытые и протертые трудолюбивыми ирландскими девушками. Если на пристанях воняет затхлой водой, рыбой и помоями, то в театрах и отелях пахнет духами, цветами и дорогим табаком. Кругом возвышаются бесчисленные дома и звучит смесь самых разных языков. В город непрестанно поступают денежные потоки с рынков империи; колонии здесь считают, точно фишки в игре. Да эти британцы могут позволить себе воевать до бесконечности!

Наполеону, подумал я, следовало бы сохранять мир с Англией.

Мы встретились с сэром Сиднеем Смитом в Сомерсет‑хаус, грандиозном новом здании министерства, построенном на берегу Темзы. Тут был и символический смысл – подчеркивалась связь между землей и водой, а само здание располагалось так близко к реке, что во время прилива через его арки могли проплывать лодки – прямо под нависающей сверху каменной громадой. Туда можно было прийти или приплыть. Сами мы направились пешком из меблированных комнат, где поселились сразу после высадки на берег с голландского судна.

Здание символизировало рост британской бюрократии под давлением войн и защиты имперских интересов; оно было величественным, но еще наполовину недостроенным. Недавние сражения урезали средства от налогов, которые должны были поступить для завершения строительства этого архитектурного «слона». Тем не менее Смит принял нас в просторном, недавно обставленном кабинете. Из окон открывался вид на Темзу, в помещении пахло краской и лаком; обогревалось оно камином, где тлели угли, а освещалось ярким весенним солнцем, прорвавшимся в прореху между тучами. В углу стоял глобус примерно с метр в диаметре – на нем не составляло труда найти регионы, на которые распространялось британское господство. Интерьер украшали скрещенные двуручные мечи, чайные сервизы из Китая, шкурки выдр с северного побережья, а также деревянные боевые дубинки индейцев с берегов Тихого океана. Мы вошли, изнуренные трудным путешествием и в то же время готовые немедленно пуститься на поиски нашего сына.

– О, Итан Гейдж! Ну, наконец‑то мы снова союзники! – Улыбался этот недавно назначенный лорд в точности, как каирский торговец коврами. – А это прекрасная Астиза, ваша супруга? Кто сказал, что счастливых концов у историй не бывает? Вы просто ослепительны, моя дорогая.

Что ж, он был куда дружелюбнее Наполеона. Мы со Смитом сражались на одной стороне при осаде Акры, и он помнил, какую храбрость проявила тогда моя жена.

– Меня страшно беспокоит судьба нашего сына, – холодно ответила Астиза. – У моего мужа просто дар притягивать к себе самых скверных людей. – По ее тону было ясно: она не исключает Сиднея из этой категории. Честно говоря, наша с ней жизнь после знакомства с ним в Палестине пошла наперекосяк. Мы нуждались в помощи британца, но она опасалась, как бы сэр Смит не испортил дело еще больше.

– И если счастливые концы действительно существуют, – ворчливо добавил я, – то я предпочел бы выйти в отставку и осесть с семьей в Америке. Приключениями я сыт по горло; хочется, знаете ли, сэр Сидней, тишины и покоя, но боюсь, этого никогда не случится.

– Но ведь виной всему Наполеон и Леон Мартель, разве не так? – Смита не так‑то просто было сбить с толка. – Вот я и пытаюсь спасти вас от них.

Он все еще был подтянут и красив и принадлежал к разряду типичных головорезов и искателей приключений, которые создали британскую империю. Книги о его подвигах заставили бы женщин падать в обморок, а мужчин – завидовать; и вот теперь он именуется лордом. Не могу сказать, что я завидовал его работе в парламенте: сидеть там и слушать все эти дебаты – такая тоска! Но я считал, что теперь, после того как мой изумруд исчез, многие из знакомых мне мужчин живут лучше меня. Будь я в более приподнятом настроении, то спросил бы у него дружеского совета, но теперь мне захотелось, чтобы эта дурацкая и наглая усмешка исчезла с его губ.

– В Фор‑де‑Жу мы потерпели фиаско, – сказал я.

– Я бы сказал, успех вашего побега был обеспечен прогрессом британской инженерной мысли, осуществлен благодаря гению и трудам Джорджа Кейли и Джозефа Пристли. Однако вы всегда были склонны преуменьшать свои заслуги, Итан. Не каждый отец осмелится прыгнуть с башни замка ради спасения своего сына. – Этот человек неумолимо пер вперед, как какая‑то машина. – За всем этим стоит мерзавец и жулик Мартель, но теперь вы сделали правильный выбор. Мы на одной стороне. И вы были спасены не кем иным, как моим человеком, Шарлем Фротте. Эта новость достойна того, чтобы попасть в газеты, но мы должны соблюдать секретность.

– Спасен, чтобы сыграть какую‑то роль в британских интригах и надувательстве? – прищурился я.

– Надувательстве! – Смит расхохотался. – Но, Итан, я член парламента! Нам, государственным деятелям, не пристало даже знать это слово! Нет‑нет, никакого надувательства. Союз против худшей из тираний и унижения, против Бонапарта. Этот человек не выполнил ни единого пункта из Амьенского договора.

– И Англия тоже. – Благодаря своей нейтральной роли посредника я наслушался аналогичных жалоб с обеих сторон. Быть государственным деятелем столь же утомительно, как призывать к порядку расшалившихся детишек.

– Наполеон предал все революционные идеалы, им же, кстати, установленные, выставил себя военным диктатором, хочет доминировать в Германии и Италии, планирует военное вторжение на территорию вашей страны, вашей родины… Он пытается восстановить рабство в Санто‑Доминго, что входит в противоречие с французской декларацией прав и свобод, он хочет присвоить древние сокровища, на которые не имеет никаких прав, и тем самым просто обезоружить нас. Уж кому, как не вам, можно и должно судить о его лицемерии. Мы с вами благородные люди и играем на одной стороне. Мы объединились против этого жестокого Цезаря и будем сражаться вместе, как тогда, в Акре. Мы бастион против тирании!

Я познакомился со Смитом в 1799 году, когда он помогал оборонять османский город Акру от наполеоновских войск. Английский капитан сразу понравился мне – он был красив, энергичен, храбр, напорист и амбициозен. А еще он был куда умнее и образованнее любого из офицеров, а это означало, что его дружно возненавидели почти все сослуживцы. Рыцарство он получил на службе у короля Швеции, но особенно прославил его побег из парижской тюрьмы, который помогла осуществить возлюбленная Сиднея. Бонапарт весь так и вскипал, узнав об очередном его успехе. Англичане же так толком и не разобрались, гений он или просто чудак, вот и посадили его в парламент, где ему было по плечу разобраться в любом событии.

– Я был связан с Наполеоном какое‑то время, – признался я. – И, будучи американцем, пока что не знаю, чью сторону занять.

– Выгодную, Итан, выгодную для себя сторону. Да, я наслышан о вашей работе в качестве переговорщика по Луизиане. Вы умны, как лис, но и наш Фротте далеко не простак, он умудряется получать деньги сразу от полдюжины правительств. Оба вы шельмецы, но полезные шельмецы, и теперь наши интересы совпадают. Ну, скажите, Астиза, разве не так?

– Лишь потому, что французы похитили моего сына, – ответила моя супруга. Женщины мыслят крайне однобоко, когда речь заходит об их детях.

– И англичане помогут вам его вернуть, – тут же расплылся в улыбке Смит.

Астиза скептически отнеслась к этому его высказыванию. Но лично я придерживался мнения, что надо принимать любую помощь.

– Послушайте, сэр Сидней, я согласен, что наш союз взаимовыгоден, – заметил я. – Я просто хотел продать драгоценный камень, и тут налетела тайная полиция. Они украли изумруд, похитили моего сына Гарри, пытали меня, чтобы заставить выдать секреты, которые мне неведомы. Мы понятия не имеем, где сейчас Мартель и что я скажу ему, если найду его. Да и потом, я не слишком понимаю, что ему действительно от нас нужно.

– Он хочет завоевать Англию. Вот чай, прошу, угощайтесь, а я тем временем расскажу все, что знаю, – предложил лорд.

Мы уселись за угловой столик, где был расставлен китайский сервиз. Со старинного портрета маслом на нас сверху вниз взирал какой‑то давно умерший англичанин: он смотрел строго, точно мирской судья на Сикстинскую капеллу. Высший класс здесь постоянно пытается соответствовать неким стандартам предков, которые при жизни ничего хорошего не видели и веселиться явно не умели. Из окон была видна Темза – по воде, подернутой мелкой рябью, проплывали целые караваны торговых судов, и их паруса хлопали и трепетали, точно птичьи крылья.

– Ну, прежде всего, Леон Мартель – самый отъявленный мошенник, – начал Смит. – Был главарем какой‑то банды; ходили слухи, будто бы он приобщал сельских девушек к проституции, а мальчиков‑сирот обучал ремеслу карманников. Затем он решил, что лучше войти в новую тайную полицию при Бонапарте, чем рисковать быть пойманным ею же. Мартель предан исключительно себе и своим интересам, и поговаривают, будто бы он надеется превзойти самого Фуше и в один прекрасный день стать министром полиции – путем быстрого продвижения по службе или с помощью предательского заговора. Но пока что он служит просто прикрытием и информатором для своих дружков из криминального мира и с их помощью вымогает и присваивает деньги и ценности у таких людей, как вы и ювелир Нито. Он изучал пытки и использовал эти свои знания против людей, которые становились у него на пути. К тому же он подлый трус – был призван в армию на заре французской революции и дезертировал.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] Туссен‑Лувертюр, Франсуа Доминик (1743‑1803) – сын раба, руководитель освободительного движения на Гаити.

 

[2] Фор‑де‑Жу – французская крепость в горах Джура, на границе со Швейцарией.

 

[3] Фуше Жозеф (1759‑1820) – французский государственный и политический деятель, беспринципный карьерист и интриган, служил многим режимам. В августе 1799 г. был назначен министром полиции, но не сумел предотвратить покушение на Наполеона и в 1802 г. был отправлен в почетную отставку, стал сенатором.

 

[4] Амьенский (мирный) договор был заключен в 1802 г. между Францией и ее союзниками, Испанией и Голландией с одной стороны, и Англией с другой.

 

[5] Осада Йорктауна (1781) – сражение времен Войны за независимость США, завершившееся решительной победой коалиции, состоящей из американских войск во главе с Джорджем Вашингтоном и французских войск под командованием графа де Рошамбо, над британскими войсками.

 

[6] Джеймс Монро (1758‑1831) – американский политический и государственный деятель, пятый президент США (1817‑1825), один из организаторов т. н. Луизианской покупки.

 

[7] Канал – здесь имеется в виду Ла‑Манш.

 

[8] Да, да (фр.).

 

[9] Ибн Фирнас (он же Аббас) – ученый и изобретатель, родился в мусульманской Испании в 816 году, изобрел искусственные крылья.

 

[10] Эйлмер (он же Элер) – английский монах‑бенедиктинец, жил в XI в.

 

[11] Диего Агилера (1757‑1799) – испанский изобретатель, пионер аэронавтики.

 

[12] Рапунцель – героиня одноименной сказки братьев Гримм, девушка с длинными золотистыми волосами, которая была заточена в высокой башне.

 

[13] Батавская республика – официальное название Нидерландской Республики Соединенных провинций во время ее завоевания Францией в 1795‑1806 гг.