Софи Ханна

Комната с белыми стенами

Саймон Уотерхаус и Чарли Зайлер – 5

* * *

Посвящается Энн Грей, которая познакомила меня, помимо других мудрых изречений, с девизом «Ничего не принимай на свой счет, даже если при этом упоминается твое имя». Это посвящение – исключение из данного, в целом здравого правила.

Рей Хайнс

Стенограмма интервью № 1

от 12 февраля 2009 года

(Первая часть интервью – примерно пять минут – не записана на пленку. Рей Хайнс позволила мне начать магнитофонную запись лишь после того, как я прекратил расспрашивать о подробностях ее дела. Я перенаправил нашу беседу на Хелен Ярдли, полагая, что Рей станет говорить более свободно.)

РХ: С Хелен Ярдли я встречалась всего лишь раз. Что вы хотите услышать от меня о ней? Мне казалось, вы хотели поговорить обо мне.

ЛН: Да, очень хочу. А вот вы, похоже, не очень.

(Пауза.)

ЛН: Мне не нужно, чтобы вы рассказали о Хелен что‑то конкретное. Я не пытаюсь…

РХ: Я встречалась с ней один раз. За несколько дней до ее апелляции. Все хотели ее освобождения. Не только женщины. Весь персонал тоже. Никто не верил, что она виновна. И всё благодаря вам.

ЛН: Я был всего лишь малой частью общего дела. Там было…

РХ: Вы были лицом общественного мнения, самым громким его голосом. Мне сказали, что вы поможете мне выйти на свободу. Это говорили мои адвокаты, почти все, кто меня окружал. И вы это сделали. Спасибо вам. Благодаря удачному моменту мне было относительно легко и в Дареме, и Геддам‑Холле, если не считать нескольких незначительных стычек с идиотами.

ЛН: Удачному моменту?

РХ: К тому времени, когда меня осудили, общественное мнение повернулось в другую сторону. Ваши усилия начали приносить плоды. Дойди мое дело до суда через год, меня оправдали бы.

ЛН: Вы хотите сказать, как Сару?

(Пауза.)

РХ: Нет, я не о Саре Джаггард подумала.

ЛН: Суд на ней состоялся в две тысячи пятом году. Через год после вас. Ее оправдали.

РХ: Я думала не о ней. Я думала о себе, о гипотетической ситуации, если б суд состоялся спустя год.

(Пауза.)

ЛН: В чем дело? Почему вы улыбаетесь?

РХ: Для вас важна коллективная личность. Как и для Хелен Ярдли.

ЛН: Продолжайте.

РХ: Мы. Женщины, освобождения которых вы добивались. Вы говорите «Хелен» и «Сара», как будто они – мои подруги. Я же ничего о них не знаю. Но то малое, что мне о них известно, подсказывает мне, что между нами нет ничего общего, за исключением самого очевидного. Муж Хелен Ярдли не отрекся от нее и никогда не сомневался в ее невиновности. В этом наше отличие.

ЛН: Вы встречались с Ангусом после того, как вышли на свободу?

(Долгая пауза.)

ЛН: Вам, должно быть, трудно говорить об этом… Может, вернемся к Саре и Хелен? Они знают вас не лучше, чем вы – их. И все же из разговоров с обеими я могу сказать вам: они чувствуют тесное родство с вами. Из‑за того, что вы называете «очевидным».

(Пауза.)

ЛН: Рей, вы особенная женщина. Ваша трагедия – это нечто, что произошло исключительно с вами. Я это знаю. Я не пытаюсь посягать на ваше право быть личностью. Надеюсь, вы это понимаете. Я просто хочу сказать, что…

РХ: Сару Джаггард оправдали. Ее обвинили в убийстве одного ребенка, не ее собственного. Между мной и ею еще меньше общего, чем между мной и Хелен Ярдли.

(Пауза.)

ЛН: Рей, вы знаете, я бы отлично вас понял, скажи вы, что в вашей жизни были мгновения, когда вы ненавидели и Хелен, и Сару. Они бы поняли это.

РХ: Не понимаю, почему я должна ненавидеть этих двух женщин.

ЛН: Сару оправдали. Ей пришлось пройти через суд, но ей вынесли вердикт – «невиновна». Точно такой же должны были вынести и вам, Рей. Вы же оказались за решеткой, не зная, когда выйдете на свободу. Даже если вы злились на нее, а в минуты отчаяния желали, чтобы ее признали виновной, в этом нет ничего удивительного. Что же касается Хелен… вы сами сказали, что все знали, что она невиновна. Ей разрешили подать апелляцию, когда вас только перевели в Геддам‑Холл. Когда вы услышали, что она, в отличие от вас, возвращается домой, вы могли ее возненавидеть, пожелать, чтобы суд отклонил ее апелляцию. Никто не осудил бы вас за такие мысли.

РХ: Я рада, что вы записываете наш разговор. Хочу ясно и четко заявить, для записи, что никогда не испытывала тех чувств, которые вы приписываете мне.

ЛН: Я не…

РХ: Я не злилась на Сару Джаггард за то, что ее оправдали. Даже долю секунды я не мечтала, чтобы апелляцию Хелен Ярдли отклонили. Даже долю секунды я не думала ни о чем подобном. Давайте уясним раз и навсегда. Я никому не пожелала бы быть осужденным за преступление, которого человек не совершал. Я никому не пожелала бы, чтобы его апелляцию отклонили, если человек был осужден за то, чего он не совершал.

(Пауза.)

РХ: Я поняла, что апелляция принята, когда услышала со всех сторон ликующие крики. Все женщины буквально прилипли к телевизору, все замерли в ожидании. Даже надзирательницы.

ЛН: Но не вы?

РХ: Мне не нужно было смотреть телевизор. Я знала, что Хелен Ярдли вернется домой. Это она вбила вам в голову, будто я завидовала ей?

ЛН: Нет. Хелен говорила о вас только в положительном ключе…

РХ: Тот единственный раз, когда я встретилась с нею, это было не случайно. Она сама нашла меня. Ей хотелось поговорить со мной перед апелляцией, на тот случай, если она больше не вернется в Геддам‑Холл. Она сказала то, что только что сказали вы, – что с моей стороны совершенно естественно завидовать ей и злиться на нее, если она выйдет на свободу, и она не будет осуждать меня за это. Но она хотела, чтобы я знала: придет и мое время: я тоже подам апелляцию и меня оправдают. И тогда я выйду на свободу. Она упомянула ваше имя. Сказала, что вы помогли ей и в равной степени намерены помочь и мне. Я нисколько не сомневалась в этом. Никто не мог усомниться в ваших словах, никто из тех, кто слышал о вас, а кто сейчас о вас не слышал?

(Пауза.)

ЛН: Значит, Хелен все‑таки ваш друг.

РХ: Если друг – этот тот, кто желает вам добра, тогда, пожалуй, да. Она сотрудничала с СНРО, требовала моего освобождения. Правда, я не знаю почему. Она ведь была на свободе. Не проще ли было заняться собственной жизнью?

ЛН: А вы бы так и поступили?

РХ: Я пытаюсь это делать. От моей прежней жизни ничего не осталось, но мне хотелось бы попытаться и начать новую жизнь.

ЛН: Конечно, Хелен хочет заняться своей жизнью. Но, будучи жертвой ужасной несправедливости и зная, что вам выпала та же учесть, вам и многим другим… Дорна Ллуэллин все еще в тюрьме.

РХ: Послушайте, я не хочу обсуждать других, договорились? Я не хочу быть в вашей компании жертв судебных ошибок. Я одиночка, что не так уж плохо, если к этому привыкнуть. И если я когда‑либо пожелаю скрасить одиночество, пусть это будет мой личный выбор. Я не хочу думать о других женщинах. Так для меня лучше. Это ваше дело, но не делайте его моим.

(Пауза.)

РХ: Не хочу портить ваш праздник, но – справедливость и несправедливость? Их не существует.

(Пауза.)

РХ: Их нет в природе, не так ли? Нет по определению.

ЛН: Я крепко верю в то, что они существуют. Я пытаюсь предотвратить несправедливость и добиться справедливости. Я сделал это главным делом моей жизни, моей работой.

РХ: Справедливость – прекрасная идея, но не более того. Мы – люди – придумали ее, потому что нам хочется, чтобы она существовала, но в реальности ее нет. Послушайте… Говоря специально для диктофона, я держу в руке подставку. Что будет, если я ее выпущу из рук?

ЛН: Она упадет на пол.

(Звук падающей на ковер подставки.)

РХ: Под действием силы тяжести. Мы верим, что она существует, и мы правы. Я могу поднять подставку, и эту, и другую, затем могу отпустить, и все они упадут. Но что было бы, если б одна из них упала, а остальные парили бы в воздухе на уровне глаз или взлетели к потолку? Что если б вы увидели это? Вы продолжали бы верить в существование силы тяжести, если б вещи падали лишь изредка?

ЛН: Мне понятно, что вы пытаетесь сказать, но…

РХ: Иногда с хорошими людьми случается что‑то хорошее. А с плохими – плохое. Но это случайность. Неожиданное, непредсказуемое совпадение. Как и в противоположных случаях – когда плохое случается с хорошими людьми.

ЛН: Это то, что я называю несправедливостью – когда система обходится с хорошими людьми так, будто они плохие.

РХ: Справедливость не существует; это выдумка, как и Санта‑Клаус.

ЛН: Рей, у нас существует целая система правосудия, чья цель…

РХ: …в том, чтобы эту справедливость утверждать. Я знаю. В детстве я сидела на коленях у человека в бело‑красном одеянии. У него была длинная белая борода, и он подарил мне подарок. Но это сказка. Сказка, которая скрашивает людям жизнь. На самом деле это не так. Когда их иллюзии рассыпаются в прах, им становится лишь хуже. Вот почему я пытаюсь думать о том, что мне просто ужасно не повезло, а не как о жертве судебной несправедливости. Зачем мне мучить себя верой в то, что в мире существует некая сказочная добрая сила? Просто она меня не спасла или же не заметила. Нет, спасибо. А люди? Они не совершают несправедливых поступков, состоя на службе у противоположной силы, силы зла. Они просто ошибаются по мере сил – что, в общем‑то, не очень хорошо, – а в некоторых случаях даже не прилагают к тому усилий, их поведение отзывается на других людях и… Это я к тому, что жизнь хаотична и неизбирательна. В ней многое происходит просто так, без всякой причины.

(Пауза.)

РХ: Так не лучше ли отбросить справедливость и вместо этого сосредоточиться на истине.

ЛН: Вы верите в истину?

РХ: Абсолютно. Истина всегда существует, даже несмотря на то, что люди верят лжи. Истина в том, что я не убивала моих детей. Я любила их, любила больше, чем вы можете себе это представить, и никогда, никоим образом не причиняла им вреда.

(Пауза.)

ЛН: Я знаю, Рей. А теперь это знают и все остальные.

РХ: Истина в том, что Хелен и Пол Ярдли посвящают все свое время и энергию помощи чужим людям, и, возможно, Сара Джаггард и ее муж, не помню, как его зовут…

ЛН: Гленн.

РХ: Возможно, они такие же. А я – нет. Но это неважно, потому что они оказались вам полезны, они помогли вам воплотить в жизнь ваши цели. Я же вам не нужна, я могу расстроить ваши планы, нечаянно ляпнув что‑то такое, что думаю на самом деле.

ЛН: Вы не расстроите моих планов. Напротив. Ваша история…

РХ: Моя история замутит ваши чистые воды. Я – наркоманка, которая однажды солгала в суде или до того, как предстать перед судом… выбирайте сами. Ваш средний телезритель исполнится праведным гневом, услышав о судьбе Хелен Ярдли. Еще бы, как не пожалеть достойную, счастливую в браке женщину, хорошую няню, которую обожают ее подопечные и их родители, и вообще все, кто ее знает… А после нее буду я, и вы тотчас лишитесь зрительских симпатий. Ведь сколько людей до сих пор видят во мне детоубийцу!

ЛН: Именно поэтому вы и должны принять участие в программе, чтобы рассказать правду: вы не лгали, ни на суде, ни до него. Просто вы были травмированы, и вас подвела память, как это обычно бывает с людьми в состоянии сильного стресса. Пусть ваша правда, Рей, прозвучит в этом контексте – в контексте моего фильма, – и люди поверят вам. Обещаю вам, они поверят.

РХ: Не могу. Не хочу. Выключите эту штуку.

ЛН: Но, Рей…

РХ: Выключите.

www.telegraph.co.uk

среда, 7 октября 2009 года, 9.22 по Гринвичу

НЕСПРАВЕДЛИВО ОСУЖДЕННАЯ МАТЬ НАЙДЕНА МЕРТВОЙ В СВОЕМ ДОМЕ

Репортаж Рахили Юнис

Хелен Ярдли, приходящая няня из Калвер‑Вэлли, незаслуженно осужденная за убийство двух собственных малолетних детей, в понедельник была найдена мертвой в своем доме в Спиллинге. Тридцативосьмилетнюю миссис Ярдли обнаружил ее муж Пол, сорокалетний кровельщик, когда вечером вернулся с работы. Смерть рассматривается как «подозрительная». Суперинтендант Роджер Бэрроу из полиции Калвер‑Вэлли сказал: «Мы ведем расследование, но оно пока находится на начальном этапе. Однако семья миссис Ярдли и общественность могут быть уверены: мы задействуем все имеющиеся у нас ресурсы. Хелен и Пол Ярдли уже прошли через невыносимые страдания. Нам не нужны сенсации. Для нас важно, чтобы расследование этой трагедии было выполнено быстро и профессионально».

В ноябре 1996 года миссис Ярдли была осуждена по обвинению в убийстве своего сына Моргана в 1992 году и сына Роуэна в 1995 году. Мальчики умерли, будучи, соответственно, 14 и 16 недель от роду. Миссис Ярдли большинством голосов жюри присяжных (одиннадцать против одного) была признана виновной и получила два пожизненных срока. В июне 1996 года, будучи выпущенной под залог в ожидании суда, миссис Ярдли родила дочь Пейдж, которую определили в приемную семью, где ее позднее удочерили новые родители.

Во время интервью в октябре 1997 года, в тот день, когда ему стало известно о решении семейного суда, Пол Ярдли заявил: «Сказать, что мы с Хелен убиты горем, – значит ничего не сказать. Потеряв двух детей из‑за СВДС, мы лишились и нашей бесценной дочери. Ее отобрала у нас система, которая наказывает безутешные семьи тем, что отнимает у них детей. Кто эти чудовища, наделившие себя правом рушить жизни ни в чем не повинных, законопослушных людей? Им на нас наплевать, так же как и на правду».

В 2004 году после того, как возникли сомнения в честности доктора Джудит Даффи, выступавшей в суде в числе других свидетелей в качестве эксперта, Комиссия по пересмотру уголовных дел, которая рассматривает возможные судебные ошибки, направила дело миссис Ярдли в апелляционный суд. В феврале 2005 года миссис Ярдли была выпущена на свободу после того, как все трое судей апелляционного суда сняли с нее обвинения.

Миссис Ярдли неизменно настаивала на своей невиновности. Муж поддерживал ее в те нелегкие дни, работая, согласно близкому к их семье источнику, «по 20 часов в сутки», чтобы обелить имя жены. Ему помогали родственники, друзья и многочисленные родители, за чьими детьми в свое время присматривала миссис Ярдли.

Журналистка и писательница Гейнор Манди (43 года), которая вместе с миссис Ярдли написала в 2007 году книгу «Только любовь», сказала так: «Все, кто были знакомы с Хелен, знали, что она невиновна. Это была добрая, душевная, отзывчивая женщина, не способная ни на какое зло».

Ключевую роль в кампании по освобождению миссис Ярдли сыграл телепродюсер и журналист Лори Натрасс. Вчера вечером он заявил: «У меня нет слов, способных выразить мою боль и гнев. Возможно, Хелен умерла вчера, однако жизнь у нее отобрали еще тринадцать лет назад, когда признали ее виновной в преступлениях, которых она не совершала, – в убийстве двух любимых сыновей. И, как будто ему было мало тех мучений, которые оно ей уже доставило, государство лишило ее будущего, отобрав у нее единственную дочь».

Натрасс, креативный директор медийной компании «Бинари Стар», лауреат многочисленных наград за документальные ленты о судебных ошибках, сказал:

«В последние семь лет девяносто процентов моего времени я посвятил борьбе за освобождение таких женщин, как Хелен, пытаясь выяснить, почему роковые ошибки случаются так часто».

Мистер Натрасс познакомился с миссис Ярдли в 2002 году в Кембриджшире, когда приехал к ней в женскую тюрьму Геддам‑Холл. Вместе они создали инициативную группу СНРО (Справедливость для невиновных родителей и опекунов), первоначально называвшуюся СНМ. Мистер Натрасс рассказывает: «Сначала мы назывались «Справедливость для невиновных матерей» (СНМ), однако вскоре стало ясно, что ошибочно обвиняли и осуждали также отцов и нянь. Мы с Хелен хотели помочь всем жертвам этой вопиющей несправедливости. Нужно было что‑то делать. Ведь как можно мириться с тем, что всякий раз в случае необъяснимой смерти ребенка в ней обвиняют невинных людей? Хелен была полна энтузиазма, так же как и я. Еще будучи в тюрьме, она неустанно трудилась, стараясь помочь другим жертвам несправедливости, и продолжила делать это после того, как вышла на свободу. Сара Джаггард и Рей Хайнс, и многие другие женщины получили долгожданную свободу благодаря стараниям Хелен. Ее самоотверженность, ее преданность делу надолго останутся в памяти людей.

В июле 2005 года тридцатилетняя Сара Джаггард, парикмахер из Вулверхэмптона, была признана виновной в непредумышленном убийстве Беатрис Фернис, дочери ее подруги. Беатрис умерла в возрасте шести месяцев, будучи под присмотром миссис Джаггард. Мистер Натрасс сказал: «Оправдание Сары стало тем индикатором, которого я ждал, индикатором того, что к обществу возвращается разум. Люди больше не желали позволять карающему правосудию, полиции, юристам и коррумпированным врачам провоцировать их на охоту на ведьм».

Вчера миссис Джаггард сказала: «Я не могу поверить, что Хелен больше нет. Я никогда не забуду того, что она сделала для меня, как боролась за меня, как помогала. Даже в тюрьме, не зная, когда ее выпустят, да и выпустят ли вообще, она не жалела времени на то, чтобы писать письма в мою поддержку всем, кто был готов ее слушать. У меня болит сердце за Пола и его семью».

Сорокадвухлетняя Рейчел Хайнс, физиотерапевт из Ноттинг‑Хилла, Лондон, была оправдана апелляционным судом, отбыв четыре года в тюрьме за убийство своих детей, сына и дочери. Джулиан Лэнс, адвокат миссис Хайнс, сказал: «Если б не Хелен Ярдли и СНРО, мы никогда бы не получили разрешения на подачу апелляции. Нам не хватало ключевой информации. Активисты СНРО нашли ее для нас. Смерть Хелен стала ударом для всех, кто ее знал, а также невосполнимой человеческой потерей». Получить комментарий миссис Хайнс не удалось.

Пятидесятичетырехлетняя доктор Джудит Даффи, педиатр‑судмедэксперт из Илинга, Лондон, выступала в суде по делам миссис Ярдли, миссис Джаггард и миссис Хайнс в качестве свидетеля обвинения. В настоящее время Генеральный медицинский совет, чье заседание состоится в следующем месяце, расследует совершенные ею служебные преступления. Лори Натрасс сказал: «Джудит Даффи навлекла немыслимые страдания на десятки, если не сотни семей, и ее следует остановить. Я надеюсь, что ее имя будет удалено из списка британских патологоанатомов и вычеркнуто из медицинского реестра». В настоящее время мистер Натрасс снимает документальный фильм о судебных ошибках, за которые, как он считает, доктор Даффи несет ответственность.

Часть I

Глава 1

Среда, 7 октября 2009 года

Когда Лори звонит мне, я смотрю на цифры – цифры, которые ничего для меня не значат. Когда я вытащила из конверта карточку и увидела четыре ряда цифр, моя первая мысль была о судоку. В эту игру я никогда не играла и вряд ли когда‑либо стану играть, так как терпеть не могу все, что связано с математикой. Тогда с какой стати кто‑то прислал мне судоку? Ответ прост: ни с какой. Тогда что это значит?

– Флисс? – слышу я голос Лори. Он громко дышит прямо в трубку. Не дождавшись ответа, снова произносит мое имя. Я с трудом узнаю его голос, со мной как будто говорит чокнутый астматик, из чего я делаю вывод, что дело срочное. Ведь обычно он держит телефон слишком далеко и говорит, как робот на дальнем конце тоннеля.

– Привет, Лори.

Убрав странной открыткой волосы от лица, я оборачиваюсь и выглядываю в окно слева от меня.

Через запотевшее стекло, которое, как ни вытирай полотенцем, все равно запотевает, на другой стороне крошечного внутреннего дворика я отчетливо вижу его в окне. Лори, сгорбившись, сидит за столом. Глаз не видно, они скрыты растрепанной светлой челкой.

Очки соскользнули на кончик носа, галстук он снял, и теперь тот лежит перед ним, как газета. Зная, что мне ничего за это не грозит, я показываю ему язык и делаю пальцами еще более неприличный жест. За те два года, что я работаю с Лори, я ни разу не видела, чтобы он посмотрел в окно, даже когда я, стоя в его кабинете, указала на другую сторону двора, сказав при этом: «Вон там мой стол, на нем тюбик с кремом для рук, фотографии в рамках и горшок с цветком».

Нормальным людям нравятся подобные вещи, едва не добавила я, но вовремя сдержалась.

На столе у Лори ничего нет, кроме «Блэкберри» и его работы – вороха бумаг, папок, крошечных кассет для диктофона, а также мятых галстуков, которые украшают любую поверхность в его кабинете, подобно расплющенным разноцветным змеям. У него толстая шея, абсолютно нетерпимая к галстукам. Не понимаю, зачем ему вообще их надевать, если после прихода на работу они через считаные секунды слетают с него.

Рядом с рабочим столом у него стоит огромный глобус на круглой металлической подставке. Лори вращает его, когда над чем‑то усиленно думает или же когда сердит или сильно возбужден. На стенах его кабинета, среди многочисленных свидетельств того, какой он умный, успешный и человечный, – сертификатов, фотографий, на которых он запечатлен во время вручения наград (на них он выглядит так, будто только что закончил школу для неповоротливых увальней, причем улыбка отличника намертво приклеена к его лицу), также висят плакаты с изображениями планет, как индивидуальные, так и групповые: отдельно Юпитер, Юпитер, снятый под другим углом рядом с Сатурном…

Имеется в его кабинете и трехмерная модель Солнечной системы – она стоит на одной из полок, – и с полдесятка зачитанных толстенных книг о космосе. Я как‑то спросила у Тэмсин, известно ли ей, почему Лори так интересуется астрономией. Она усмехнулась и ответила:

– Наверное, ему одиноко в нашей галактике.

Я на память помню каждую мелочь в кабинете Лори. Он вечно вызывает меня к себе, задает вопросы, на которые у меня просто нет ответов. Иногда, к тому моменту, когда я появляюсь у него, он забывает, чего от меня хотел. В моем кабинете он был дважды, один раз случайно, потому что искал Тэмсин.

– Ты мне сейчас нужна здесь, – говорит он. – Чем занимаешься? Ты занята?

Поверни голову на девяносто градусов, и ты увидишь, чем я занимаюсь, зануда. Я сижу и смотрю на тебя и твои закидоны.

У меня возникает идея. Цифры на карточке, которую я держу в руках, выше моего понимания. Как и Лори.

– Это ты прислал мне эти цифры? – спрашиваю я у него.

– Какие цифры?

– Шестнадцать цифр на карточке. Четыре ряда по четыре цифры.

– Что за цифры? – спрашивает он более резко, чем в предыдущий раз.

Он хочет, чтобы я зачитала их ему вслух?

– Два, один, четыре, девять…

– Я не посылал тебе никаких цифр.

Как это часто бывает в разговорах с Лори, я чувствую себя полной идиоткой.

У него есть дурацкая привычка: он говорит одно, но впечатление такое, будто он хотел сказать нечто прямо противоположное. Вот почему, хотя Лори говорит, что не посылал мне никаких цифр, у меня такое ощущение, что скажи я ему вместо «два, один, четыре, девять» «три, шесть, восемь, семь», он бы ответил, «да, это был я».

– Выбрось в мусорку, что бы это ни было, и, как только сможешь, давай ко мне! – обрывает он меня прежде, чем я успеваю ему что‑то ответить.

Крутясь в кресле на колесиках из стороны в сторону, я наблюдаю за ним. В этот момент даже дебил наверняка посмотрел бы через двор, чтобы проверить, как я выполняю его распоряжение. Чего я, конечно, не делаю: не выбрасываю открытку в мусорницу, не вскакиваю на ноги. Все это Лори увидел бы и сам, если б повернулся в мою сторону, но он это не делает. Вместо этого он оттягивает воротник рубашки, будто ему нечем дышать, и смотрит на закрытую дверь своего кабинета, ожидая, когда я в нее войду. Он хочет, чтобы это произошло, и потому ждет, что оно произойдет.

Я не могу оторвать от него глаз, хотя, по идее, чисто физически вполне способна это сделать. Как сказала однажды Тэмсин, Лори легко представить со стрелой в шее. Его привлекательность имеет мало общего с его внешностью, скорее с тем, что он – ходячая легенда в человеческом обличье. Представьте себе, что вы прикасаетесь к легенде. Представьте…

Я вздыхаю, встаю и, выходя из кабинета, натыкаюсь на Тэмсин. На ней черный джемпер, белая вельветовая мини‑юбка, черные колготки и высокие белые сапоги. Тэмсин ни за что не наденет вещь, если та не черная и не белая. Как‑то раз она пришла работу в платье с синим рисунком и весь день чувствовала себя не в своей тарелке. Эксперимент больше не повторялся.

– Лори ждет тебя, – сообщает она; вид у нее нервный. – Прямо сейчас. А меня ждет Раффи. Не нравится мне сегодняшняя атмосфера. Что‑то тут не так.

Я не заметила. Я много чего не замечаю, когда нахожусь на работе. Кроме одного.

– Думаю, это как‑то связано со смертью Хелен Ярдли, – говорит Тэмсин. – Похоже, ее убили. Никто мне не говорил, но к Лори этим утром приходили два детектива. Из Управления уголовных расследований, а не обычные бобби.

– Убили? – Я машинально чувствую себя виноватой, затем злюсь на себя. Я не убивала ее. Мы с ней даже толком не знакомы. Ее смерть не имеет ко мне никакого отношения.

Я встречалась с ней лишь раз, несколько месяцев назад. Мы перебросились всего парой слов. Ах, да, еще я приготовила ей кофе. Она приходила к Лори, он же прибегнул к своему обычному трюку – испарился без следа, перепутав понедельник со средой или май с июнем. Точно не помню, почему его не было, хотя, по идее, он должен был находиться на месте.

Как, однако, неприятно думать, что женщина, с которой я встречалась и разговаривала, возможно, стала жертвой убийства. Тогда мне показалось странным, что я разговариваю с той, что сидела в тюрьме за убийство, тем более что выглядела она такой приветливой и нормальной. «Это всего лишь женщина по имени Хелен», – подумала я тогда, но по какой‑то причине мне от этого стало только хуже. У меня испортилось настроение, и я была вынуждена немедленно уйти с работы. Я проплакала всю дорогу до дома.

Неужели то, что Лори позвал меня к себе, как‑то связано с ее смертью? Не дай бог…

– Что ты знаешь про судоку? – спрашиваю я у Тэмсин.

Она оборачивается ко мне.

– Ровно столько, сколько мне нужно. А почему ты спрашиваешь?

– Там ведь, кажется, нужно размещать цифры в квадрате?

– Да, это как кроссворд, только вместо букв цифры. Вроде бы так. Или же пустая сетка и ее нужно заполнять цифрами… Спроси кого‑нибудь, у кого есть ковры с орнаментом, а дом пропах освежителем воздуха.

Она машет рукой и, шагая к кабинету Раффи, кричит через плечо:

– И кукла, чьей юбкой прикрыт в уборной рулон туалетной бумаги.

Из своего кабинета, держась обеими руками за дверной косяк, как будто надеется заслонить своим телом ядреный запах табачного дыма, высовывается Майя.

– А тебе известно, что такие вязаные куклы, которыми прикрывают рулон туалетной бумаги, многие люди коллекционируют? – произносит она. Впервые с тех пор, как я ее знаю, она не улыбается, не пытается меня обнять, погладить, назвать «душечкой». Интересно, чем это я ее обидела?

Майя – управляющий директор, но предпочитает, чтобы ее называли «наша главная начальница». Это прозвище она придумала себе сама, и всякий раз произносит его со смешком. На самом деле она лишь третья в иерархии руководства нашей компании. Лори как креативный директор обладает верховной властью. За ним с небольшим отставанием идет Раффи, финансовый директор. Оба тайком контролируют Майю, позволяя ей верить в то, что она и впрямь самая главная.

– Что это? – кивает она на карточку в моей руке.

Я снова смотрю на карточку и, наверное, в двадцатый раз читаю цифры.

2 1 4 9

7 8 0 3

4 0 9 8

0 6 2 0

Сетка, как сказала Тэмсин. Нет тут никакой сетки, поэтому вряд ли это судоку, хотя расположение цифр и правда напоминает сетку. Но как только клетки заполнили цифрами, а линии убрали…

– Попробуйте догадаться, – говорю я Майе. Я даже не думаю показывать ей карточку. Майя любит демонстрировать показное дружелюбие, особенно к нижестоящим работникам вроде меня, но на самом деле ей на всех наплевать, кроме себя, любимой. Она задает правильные вопросы – громко, чтобы все слышали, что вы ей небезразличны, – но если ей ответить, она лишь растерянно заморгает, как будто ее ввели в состоянии комы. Вот и сейчас она то и дело оглядывается через плечо, из чего я делаю вывод, что ей не терпится вернуться к своей зажженной сигарете, не иначе как десятой из тридцати, которые она выкуривает за день.

Иной раз, проходя мимо ее кабинета, Лори кричит: «Рак легких!» Остальные же делают вид, будто верят уверениям Майи, что она‑де бросила курить несколько лет назад. Легенда гласит, что однажды она даже расплакалась и попыталась сделать вид, будто из ее кабинета струятся не клубы табачного дыма, а пар от чашки с горячим чаем.

Впрочем, никто из нас никогда не видел ее с сигаретой в руке.

– Я поняла, как ей это удается, – заявила на днях Тэмсин. – Она держит сигарету с пепельницей в нижнем ящике стола. Когда ей хочется затянуться, она засовывает голову полностью в ящик… – Видя мое скептическое отношение к ее гипотезе, Тэмсин добавила: – В чем дело? Самый нижний ящик в два раза больше двух верхних, туда легко можно сунуть голову. Не веришь? Тогда предлагаю тебе тайком пробраться в ее кабинет и…

– Уговорила! – оборвала я ее. – Мне не терпится совершить карьерное самоубийство, роясь в письменном столе управляющего директора.

– Тебе это ничем не грозит, – возразила Тэмсин. – Ты ведь ее малышка, или ты забыла? Можно сказать, фетиш. Она будет любить тебя, что бы ты ни натворила.

Однажды, без всякой иронии и в моем присутствии Майя назвала меня «малышкой нашей «Бинари Стар». Тогда‑то я и начала беспокоиться о том, что она не воспринимает меня серьезно как продюсера. Теперь я знаю, что так оно и есть.

– Кому какое дело…

Тэмсин стонет всякий раз, стоит мне упомянуть об этом.

– Мне кажется, в наши дни мы придаем слишком большое значение тому, чтобы нас принимали серьезно.

Майя быстро теряет ко мне интерес и, ограничившись коротким «пока, куколка», удаляется в свое задымленное прокуренное логово. Меня это полностью устраивает. Я не напрашивалась в объект ее несостоявшихся материнских желаний.

Спешу по коридору к кабинету Лори. Стучу в дверь и одновременно вхожу. И застаю его за тем, как он правой ногой вращает глобус. Лори тотчас прекращает это занятие и моргает, как будто пытаясь вспомнить, кто я такая. Похоже, он уже мысленно проговорил все, что хотел обсудить со мной, я же согласилась со всем тем, с чем должна была согласиться, и, возможно, уже удалилась или умерла – не исключено, что разум Лори перенес меня в такое далекое будущее, в котором он даже не знаком со мной. Мозг у него работает быстрее, чем у других людей.

– Тэмсин сказала, что Хелен Ярдли убили. – Прекрасно, Флисс. Затронь тему, которую тебе меньше всего хочется обсуждать, почему бы нет?

– Ее застрелили, – бесстрастно произносит Лори и вновь начинает вращать ногой глобус, пиная его так, чтобы тот крутился быстрее.

– Какой кошмар, – говорю я. – Так оно еще тяжелее… То есть если бы она умерла сама… Было бы легче пережить, я имею в виду.

Пока говорю, я понимаю, что совершенно не знаю, как следует выражать соболезнования по поводу такого рода утраты. Лори общался с Хелен Ярдли каждый день, часто даже по несколько раз в день. Я знаю, насколько важна для него СНРО, но откуда мне знать, как он относился лично к Хелен… Переживает он ее смерть как товарищ по общему делу или же в его отношении есть нечто большее?

– Она умерла не сама. Ей было всего тридцать восемь. – Ярость в его глазах еще не нашла выхода в его голосе; голос звучит так, будто он цитирует заученные наизусть строки. – Кто бы ни был убийца – его вина частичная. Ее убила целая цепочка людей, в том числе Джудит Даффи.

Я не знаю, что на это сказать, поэтому кладу ему на стол карточку.

– Кто‑то прислал мне вот это. Пришла по почте сегодня утром, в соответствующем конверте. Ни пояснительной записки, ни письма, ни указания на то, от кого это.

– На конверте тоже были цифры? – Каким‑то волшебным образам у Лори проснулся интерес.

– Нет…

– Ты сказала про «соответствующий конверт».

– Да, дорогой на вид – слегка желтоватый и тисненый, как открытка. Адресован «Флисс Бенсон»; значит, он от кого‑то, кто меня знает.

– С чего ты это взяла? – удивился Лори.

– Иначе пославший его человек написал бы «Фелисити».

– Твое имя Фелисити? – прищурившись, спрашивает он.

Это имя стоит в титрах каждой программы, которую я делаю. Это имя Лори видел в моей анкете и в сопроводительном письме, когда я обратилась в «Бинари Стар» в поисках работы. Видел, а потом забыл. В хороший день Лори заставляет меня чувствовать себя невидимкой, в плохой – будто меня вообще не существует.

Я делаю то, что всегда делаю, когда нахожусь в его кабинете и есть вероятность того, что я расстроюсь: я не свожу глаз с миниатюрной модели Солнечной системы, стоящей на полке, и списка планет: Меркурий, Земля, Венера, Марс…

Лори берет карточку и, пробормотав нечто невнятное, швыряет ее в корзину для мусора в дальнем углу. Карточка пролетает мимо моего уха, едва не задев меня.

– Это бумажный хлам, – поясняет он. – Рекламная листовка, на которую зря потратили древесину.

– Но цифры написаны от руки, – возражаю я.

– Забудь, – обрывает меня Лори. – Мне нужно поговорить с тобой кое о чем важном. – Затем, словно только что заметив меня, он ухмыляется и добавляет: – Через минуту ты полюбишь меня.

От неожиданности у меня едва не подкосились ноги. Он никогда еще в моем присутствии не произносил слова «любовь». Это я могу сказать с абсолютной уверенностью. Мы с Тэмсин как‑то рассуждали о том, слышал он это слово когда‑нибудь, любил ли кого‑то и признает ли существование любви.

Через минуту ты полюбишь меня. Неужели он имеет в виду любовь в физическом смысле? Я представляю себе секс на столе и Лори, которому наплевать на огромное окно, в которое любой, у кого кабинет на другой стороне дворика, может увидеть нас. Представляю, как сама нервничаю по причине недостатка интима, но не протестую, так как не хочу его расстраивать… Стоп. Живо прекрати эту чушь. Я выбрасываю эту картину из головы, прежде чем она успевает там застрять. Не дай бог, я рассмеюсь или закричу, и Лори потребуют объяснить, что со мной.

– Ты хотела бы стать богатой? – спрашивает меня Лори.

* * *

Разговоры с Лори утомляют меня. Причина частично состоит в том, что я никогда не знаю, как ему отвечать. Всегда есть правильный ответ и неправильный – для Лори мир поделен на черный и белый, – но он никогда не даст вам ключик к разгадке. Кроме того, он пугающе непредсказуем в отношении буквально всего. Исключение составляет лишь то, что Лори называет «охотой на ведьм», имея в виду матерей, чьи дети умерли в колыбели. Тут он непоколебим, чего не скажешь о прочем.

Должно быть, это как‑то связано с его блестящим оригинальным умом. С другой стороны, это делает адски трудной жизнь любого, кто тайно пытается порадовать его, стараясь угадать, чего, собственно, он от них ждет, но при этом выглядеть так, будто они сами себе хозяева и делают то, что захотят, и вообще им наплевать, что о них подумают. Однако, если хорошенько поразмыслить, вряд ли таких много. Возможно, только я одна.

– Не нуждаться в деньгах – да, хотела бы, – наконец, признаюсь я. – Про богатство не скажу, сумасшедшие деньги мне не нужны. Хотелось бы иметь побольше, чем у меня сейчас, но меньше чем… ну, ты сам знаешь.

Я несу чушь, потому что не готова к такому повороту разговора. Я его не предполагала. Я живу в Килберне, в темной квартире с низким потолком и одной спальней в цокольном этаже, под квартирами людей, у которых в каждой комнате звукоусиливающие деревянные полы. Потому что положи они на пол ковры, и это поставило бы под сомнение их принадлежность к верхнему слою среднего класса. Порой мне кажется, что они едва ли не каждый вечер прыгают по своим гостиным на тренажерах «кузнечик», изводя меня постоянным стуком. У меня нет никакого внешнего пространства, лишь прекрасный вид на безукоризненно ухоженную лужайку с розовыми кустами, принадлежащую владельцам тренажеров. Я же в моей квартирке, которую купила четыре года назад, не могу позволить себе даже влагоизоляцию. Звучит забавно, но при этом я не зациклена на богатстве.

– Наверное, я не отказалась бы от хороших денег, – отвечаю я. – При условии, что они достаются не за что‑то сомнительное, вроде работорговли.

Я прокручиваю в голове мой ответ. Надеюсь, он прозвучал в меру амбициозно, но в то же время принципиально.

– А если б ты могла делать мою работу и зарабатывать столько же, что и я? – спрашивает Лори.

– Как я могу делать то, что ты…

– Можешь. И будешь. Я ухожу из компании. С понедельника ты занимаешь мою должность креативного директора и продюсера. Мне здесь платят сто сорок штук в год. С понедельника ты начнешь получать эти деньги.

– Что? Лори, я…

– Может, официально и не с понедельника. Не исключаю, что тебе придется подождать повышения зарплаты, – но фактически с понедельника…

– Лори, прекрати! – Раньше я никогда на него не кричала. – Извини, – бормочу я. От неожиданности я на секунду забыла, кто он, и кто я. На Лори Натрасса никто ни разу не посмел повысить голоса. С понедельника ты на моем месте. Не иначе как это шутка. Или он что‑то перепутал. Такой, как он, может легко что‑нибудь перепутать. – Но это ведь полная чушь, – говорю я.

Я – креативный директор «Бинари Стар»? Я ведь самый низкооплачиваемый работник компании. Тэмсин, помощница Лори, и та зарабатывает больше меня. Я делаю программы, заниматься которыми остальные считают ниже своего достоинства, – о враждующих соседях и бесполезности желудочных бандажей. Эти темы интересны не только мне, но и миллионам зрителей. И пусть коллеги считают меня поставщицей дешевых сенсаций, затесавшейся среди сонма создателей серьезной кинодокументалистики, меня это не трогает. Раффи называет мои программы «милыми пустячками».

Нет, это все‑таки шутка. Подвох. Неужели я должна сказать «о, да, конечно», а затем с идиотским видом наблюдать, как Лори заливается смехом?

– Что происходит? – резко спрашиваю я.

Он тяжело вздыхает.

– Я перехожу в «Хаммерхед». Мне сделали предложение, от которого я не могу отказаться, – примерно такое же, какое я сейчас делаю тебе. Дело не в деньгах. Просто мне пора. Я уже засиделся на одном месте.

– Но… ты не можешь уйти, – говорю я, чувствуя при этой мысли пустоту. – А как же фильм?

Он не уйдет, не закончив его. Ни за что на свете. Даже такой тип, как Лори, которого невозможно понять, время от времени оставляет подсказки, что заставляет биться его сердце. Если только эти подсказки не были кем‑то подброшены, чтобы нарочно ввести меня в заблуждение, во что верится с трудом, ибо по большей части они прозвучали из уст самого Лори. Жить со скоростью сто двадцать ударов сердца в минуту вместо обычных шестидесяти его заставляет фильм, над которым он работает. Фильм о трех случаях смерти младенцев: дела Хелен Ярдли, Сары Джаггард и Рейчел Хайнс.

Все сотрудники «называют» его просто «фильм», как будто это нечто единственное, над чем работает компания, единственное, что мы делаем или будем делать. Лори трудится над ним с незапамятных времен. Он настаивает, что все должно быть сделано идеально, и вечно меняет свое видение того, что это значит. Предполагается, что лента будет двухчасовой. На Би‑би‑си Лори сказали, что он может выбрать любое время для ее показа, что просто неслыханно!

Вернее, неслыханно для всех, кроме Лори Натрасса, ибо он – божество в мире телевидения. Пожелай он снять пятичасовой фильм, который потеснил бы новости – шестичасовые и десятичасовые, – руководство Би‑би‑си облизало бы ему ботинки и сказало: «Да, маэстро».

– Фильм снимешь ты, – заявляет он с уверенностью человека, который побывал в будущем и знает, что случится. – Я по электронной почте сообщил всем, кто имеет к нему отношение, что начатое мною продолжишь ты.

Нет. Этого не может быть.

– Я дал им твои координаты, рабочий и домашний телефоны…

Я не хочу иметь с этим ничего общего. Я не могу. Открываю рот, чтобы выразить протест, но тотчас же вспоминаю, что Лори не знает мой… вообще‑то здесь этого не знает никто. Я отказываюсь воспринимать это как секрет. Я не дам чувству вины взять надо мной верх. Я не сделала ничего дурного. Это не может быть наказанием.

– Можешь рассчитывать на полную поддержку со стороны Майи и Раффи. – Лори встает из‑за стола и подходит к высокой стопке коробок с папками. – Вся необходимая информация тут. Можешь не перетаскивать их к себе в кабинет. С понедельника будешь сидеть здесь.

– Лори!..

– Ты будешь заниматься фильмом, и ничем другим. Пусть тебе ничто и никто не мешает – и, самое главное, эти прилипалы. Я буду в «Хаммерхеде», но всегда готов помочь, если…

– Лори, перестань! Какие прилипалы? Ты имеешь в виду полицию? Тэмсин сказала, что ты разговаривал с ними сегодня утром…

– Они хотели знать, когда я в последний раз видел Хелен. Мол, были ли у нее враги… «Да вся прогнившая судебная система, не говоря уже о вас», – сказал я. Черт, даже не успел напомнить им, что обвинения в убийстве, выдвинутые против Хелен, были сняты с нее апелляционным судом этой же самой системы, – говорит он. – Они спрашивали про фильм. Я сказал, что с понедельника им занимаешься ты.

– Ты сказал им прежде, чем сообщил мне? – Мой голос срывается на писк. Мой желудок сжимается, и к горлу подкатывается комок тошноты. Несколько секунд я не осмеливаюсь открыть рот. – Ты отправил сообщение всем по электронной почте, что я… Когда? Когда ты это сделал? Кто эти «все»?

Я до боли вонзаю ногти в мякоть ладоней. Еще секунда, и самообладание изменит мне. Нет, только не это, так не должно быть…

Лори похлопывает по верхней коробке с папками.

– Все имена и контакты ты найдешь здесь. Жаль, что у меня нет времени пройтись по ним вместе с тобой. Но бо́льшая часть сведений говорит сама за себя. Если вдруг сюда вновь нагрянут ищейки, отвечай, мол, снимаешь документальный фильм про женщину‑врача, которая задалась целью извратить правосудие, и про трех женщин, чью жизнь она разрушила. Это никак не связано с расследованием смерти Хелен. Они не смогут тебе помешать.

– То есть полиция против того, чтобы этот фильм был снят? – Все, что говорит Лори, лишь еще больше портит мне настроение. Даже больше, чем обычно.

– Они этого пока не сказали, но обязательно скажут. Они станут нести всякую чушь о том, что ты компрометируешь их…

– Но ведь я не… Лори, я не хочу эту работу! Я не хочу делать твой фильм. – И для пущей ясности добавляю: – Я отказываюсь. Говорю твердое «нет».

Вот, уже лучше. Я снова владею собой.

– Нет? – Лори отступает и пристально разглядывает меня: мол, откуда это взбунтовавшееся существо? Ранее такое послушное, наверняка думает он… что же пошло не так? Он смеется. – Ты отказываешься от денег в три раза больше тех, что имеешь сейчас, и от предложения карьерного роста? У тебя не всё в порядке с головой?

Он не может меня заставить – это невозможно. Есть вещи, которые кто‑то физически может заставить другого человека выполнить. Работа над документальной лентой к их числу не относится. Мысль об этом придает мне спокойствия.

– Я никогда не снимала таких фильмов, – отвечаю я. – Это не мое. Неужели тебе не хочется помочь полиции выяснить, что случилось с Хелен?

– Местные копы неспособны найти даже гребаные теннисные мячи в Уимблдоне.

– Ничего не понимаю, – говорю я. – Если ты собрался в «Хаммерхед», почему не заберешь с собой фильм?

– Би‑би‑си дало заказ «Бинари Стар», а не лично мне. – Лори пожимает плечами. – Фильм не мой. Я его теряю. Такова цена, которую я плачу за уход. – Он слегка подается вперед. – Единственный способ не потерять его окончательно – передать его тебе и работать вместе с тобой из‑за кулис. Твоя помощь нужна мне здесь, Флисс. Тебе достаются все лавры, ты получаешь мои деньги…

– Но почему я? Ведь у тебя есть Тэмсин. Она – ходячая энциклопедия судебных ошибок. Нет таких подробностей, которых она не знает. Почему ты не пытаешься навязать это повышение по службе ей?

До меня доходит, что Лори всегда смотрел на меня свысока. Как ты смотришь на то, чтобы стать богатой? Он вечно стонет, что с трудом платит ипотеку за пятиэтажный дом в Кенсингтоне. А ведь он из реально богатой семьи. Готова спорить на все, что у меня есть – а это гораздо меньше того, что есть у него, – что он считает свое жалованье в «Бинари Стар» приемлемым, но не более того. Предложение, которое ему сделали в «Хаммерхеде» и от которого он не мог отказаться, наверняка будет покруче ста сорока тысяч в год. Зато для такой нищебродки, как я, сто сорок кусков в год – это предел всех и всяческих фантазий… Я резко останавливаюсь. До меня доходит: а ведь Лори абсолютно прав, так что с моей стороны глупо придираться к нему.

– Тэмсин – ассистент продюсера, а не продюсер, – говорит Лори. – Ладно, считай, что я этого не говорил.

Сначала мне кажется, что это он про повышение, которого я не хочу. Но затем понимаю, что он ждет, когда я с ним соглашусь, прежде чем сказать мне что‑то еще. Я киваю.

– Тэмсин увольняют. Сейчас с ней разговаривает Раффи.

– Что?! Ты шутишь. Скажи, что ты шутишь.

Лори отрицательно качает головой.

– Они не могут взять и просто так от нее избавиться! Не могут, хотя бы потому, что…

– Так сейчас везде. Компании затягивают пояса, экономят на чем только можно.

– Кто принял такое решение? Было голосование? – Я отказываюсь поверить, что «Бинари Стар» оставляет меня, но увольняет Тэмсин. И это с ее‑то опытом! К тому же, в отличие от меня, она не докучает Раффи просьбами об осушителе воздуха в кабинете.

– Сядь! – нетерпеливо говорит Лори. – Ты начинаешь действовать мне на нервы. Тэмсин – очевидный кандидат на увольнение. Она получает слишком много, и в нынешнем экономическом климате держать ее невыгодно. Раффи утверждает, что мы за половину ее жалованья всегда найдем на ее место университетскую выпускницу, и он прав.

– Но это же совершенно неправильно! – выпаливаю я.

– Может, ты прекратишь переживать за Тэмсин и выразишь мне хотя бы малую толику благодарности?

– Что? – Неужели этот великий крестоносец, борец за справедливость, произнес эти слова?

– Ты думаешь, Майя хочет платить тебе столько, сколько платит мне? – Лори усмехается. – Я разложил для нее все по полочкам. Я сказал: «Если в бюджете есть строчка для меня, то найдется строчка и для Флисс». Она знает, что без моего участия фильма нет, во всяком случае, для «Бинари Стар». Рей Хайнс, Сара и Гленн Джаггард, Пол Ярдли, все солиситоры и барристеры, члены парламента и врачи, которых я приучил есть с моих рук, – одно мое слово, и они откажутся сотрудничать. Весь проект полетит псу под хвост. Мне же остается лишь переждать, отсидеться, а затем подписать с Би‑би‑си новый контракт, но уже в роли исполнительного директора «Хаммерхеда».

– То есть ты шантажом уломал Майю, чтобы она согласилась на мое повышение? – Так вот почему сегодня она была не такой любвеобильной, как обычно, когда я прошла мимо нее по коридору. – Извини, но я никак не могу…

– Этот фильм должен быть сделан! – Лори повышает голос едва ли не до крика. – Я пытаюсь поступить правильно, действую в интересах всех. «Бинари Стар» будет и дальше работать над ним. Ты доведешь его до ума. У тебя, наконец, появится стимул оторвать задницу от стула и сделать что‑то стоящее…

– А что получишь ты? – Ноги еле держат меня. Я хочу сесть, но я этого не сделаю, во всяком случае, после того, как Лори приказал мне это сделать. Тем более после того, как он отпустил язвительное замечание в адрес моей задницы.

– Я рассчитываю на твое полное содействие, – говорит он так тихо, что мне кажется, будто вспышка его гнева несколько секунд назад – не более чем плод моего воображения. – Неофициально я по‑прежнему режиссер этого шоу, но о моем участии в нем будет известно лишь мне и тебе.

– Понятно, – выдавливаю я. – Ты шантажируешь не только Майю, ты шантажируешь и меня тоже.

Лори со стоном плюхается в кресло.

– Я подкупаю тебя. Будь хотя бы точна в определениях. – Он смеется. – Черт, неужели я в тебе ошибся? Я думал, ты существо разумное…

Прикусив губу, я пытаюсь переварить его последнее признание. Вот оно что! Лори имеет некое представление о том, кто я такая. Получается, он какое‑то время думал обо мне, пусть всего несколько секунд. Вряд ли больше.

– Ты достойна этого шанса, – говорит он усталым голосом, как будто уже отчаялся убедить меня. – Я решил тебе этот шанс дать.

– Ты хочешь контролировать работу над фильмом даже после того, как уйдешь. Ты выбрал меня, потому что решил, что мной манипулировать будет проще, чем кем‑то другим.

Надеюсь, мое спокойствие произвело на него впечатление. Пусть даже чисто внешнее. Даже в страшном сне я не могла представить, что когда‑нибудь буду стоять в кабинете Лори Натрасса и бросать ему в лицо обвинения. Черт, что я себе позволяю? Сколько невинных людей он вытащил из тюрьмы, пока я прохлаждалась на диване, листая бульварные журнальчики или отпуская шпильки в адрес «Танцев со звездами»?[1] Что, если совершенно неверно истолковала ситуацию? И в данном случае не права я, а не он?

Лори откидывается на спинку кресла и медленно качает головой.

– Понял. Ты отказываешься снимать фильм, который получит все мыслимые призы? Не хочешь стать креативным директором? Тогда давай сделай приятное Майе. Скажи ей, что это тебе не нужно, что ты выходишь из нашей сделки. И понаблюдай потом, как она теряет к тебе те крохи уважения, которые у нее имелись.

– Сделки? – Получается, я не так уж и не права. – Ты имеешь в виду сделку, в которой я даже не участвовала, хотя от нее зависит моя жизнь и карьера?

– Второго такого предложения не будет, – презрительно фыркает Лори. – Ни в «Бинари Стар», ни где‑либо еще. Как скоро, по‑твоему, ты окажешься в одной очереди за пособием по безработице вместе с Тэмсин?

Меркурий. Земля, Венера, Марс, Юпитер, Сатурн, Нептун, Уран, Плутон.

– Мне неловко получать сто сорок тысяч в год, когда моя подруга теряет работу, – отвечаю я как можно более бесстрастно. – Конечно, лишние деньги не помешают, но мне хочется спокойно спать по ночам.

– Ты потеряешь сон? Не смеши меня!

Я делаю глубокий вдох и говорю:

– Не знаю, что ты там вообразил обо мне, но ты ошибаешься.

Сказав это, я ощущаю себя последним дерьмом. Можно подумать, я вся такая сознательная и правильная. На самом деле если я и теряла сон, то только из‑за любви, или… Ладно, проехали. Сейчас об этом лучше не думать, иначе я разревусь и все выложу Лори. Ага, чтобы потом провалиться сквозь землю от стыда?

Возненавидит ли он меня, если узнает?

– Господи, – бормочет он. – Ну, хорошо, я прошу прощения. Я думал, что оказываю тебе любезность…

Что будет, если я скажу «да»? Я ведь могла бы сказать «да»… Нет, не могла бы.

Черт, что со мной не так? Я впадаю в панику, я расстроена из‑за Тэмсин, и это не лучшим образом повлияло на мой мозг. В том состоянии, в каком я нахожусь, мне лучше говорить как можно меньше.

Лори разворачивается в кресле ко мне спиной. Не хочет, чтобы я видела его лицо.

– Я сказал на совете, что, по‑моему, тебе можно доверить серьезные вещи. Ты стоишь этих денег, – говорит он. – Они чуть не обделались, но я встал на твою защиту и уломал их. Ты понимаешь, что это значит?

Защиту? Делайте, что я говорю, или же фильму хана? И это он называет защитой? Он даже не пытается приукрасить сказанное – вот как низко он ценит меня.

Не дожидаясь моего ответа, Лори продолжает:

– Это означает, что теперь ты официально стоишь сто сорок тысяч в год. Подумай о себе как об акции на рынке ценных бумаг. Твоя цена подросла. Если ты заявишь Майе, что не хочешь этого, если скажешь: «Да, мне хотелось бы прибавку к зарплате, но не такую большую, так что, может, мы снизим сумму?»… Да‑да, скажи это и считай, что ты снова на самом дне. – Лори поворачивается ко мне лицом. – Ты бесценна, – громко и четко произносит он, как будто я могу не понять его слов.

Все, это предел. Я разворачиваюсь и выхожу вон. Лори не окликает меня и не бросается за мной следом. Как, по его мнению, я поступлю? Соглашусь на повышение и деньги? Подам заявление? Закроюсь в туалете и разрыдаюсь? Стыдно ли ему за то, как он только что поступил со мной?

Какого черта меня заботят его чувства?

Я возвращаюсь в свой кабинет, хлопаю дверью, хватаю с радиатора влажное полотенце и вытираю с оконного стекла конденсат, пока у меня не начинает болеть рука. Через несколько минут стекло по‑прежнему влажное, как и мой джемпер. Я добилась лишь того, что стала теперь вся мокрая. Почему никому не придет в голову положить конец мировой засухе, собирая конденсат? Одно только мое окно способно обводнить бо́льшую часть Африки. Почему бы Бобу Гелдофу[2] не взяться за это дело? Наверное, я сердита на Боба Гелдофа, потому что не могу сердиться на Лори. Среди бумаг в моем столе похоронен документ, инструкция, в которой черным по белому сказано, почему я, помимо всего прочего, не имею права сердиться на Лори.

Когда Тэмсин впервые вручила его мне, я только и делала, что читала его. Инструкция показалась мне забавной. Когда же Тэмсин сообщила, что вручает экземпляр каждой женщине, которая приходит на работу в «Бинари Стар», я хохотала до упаду. Примерно год назад инструкция утратила свою привлекательность, и я сунула ее в стол, под слой бумаги в цветочек, которой тот, кто работал здесь до меня, выстлал дно всех ящиков.

Бессмысленно даже пытаться обмануть себя, будто я не помню, в каком ящике она лежит. Я точно знаю где, даже если весь последний год притворялась, будто ее там нет. Я вытаскиваю из ящика папки, убираю со дна бумагу в цветочек и нахожу искомое.

Затем набираюсь мужества и переворачиваю лист.

В глаза тотчас бросается напечатанный большими буквами заголовок: «Семь заповедей Тэмсин», ниже курсивом набран подзаголовок: «Помнить все время в отношении Лори Натрасса».

Далее идет следующее:

1) Это не ты. Это он.

2) Ничего не ожидай, или, наоборот, ожидай всего, что угодно.

3) Прими то, что ты не можешь изменить. Не трать напрасно время – не злись и не расстраивайся.

4) Помни, лишь потому, что он мужчина, у него репутация «обладателя блестящего ума, но тяжелого характера». Будь он в равной степени талантливой женщиной, которая вела бы себя точно так же, его высмеяли бы как старого зануду, а не превозносили как «наше все».

5) Не вздумай думать, будто он имеет скрытые глубины. Считай, что его истинное «я» такое, каким ты его видишь.

6) Не поддавайся его власти. Некоторые люди сильны в хорошем смысле, они укрепляют в других уверенность в себе, заставляя поверить в то, что им все по плечу. Но не он. Стоит приблизиться к нему, и ты почувствуешь, как его силы растут, а твои – стремительно истощаются. Остерегайся чувства беспомощности и растущей убежденности в собственном ничтожестве.

7) Ни за что не влюбляйся в него.

Похоже, в отношении этой заповеди я потерпела полное фиаско.

Глава 2

Среда, 7 октября 2009 года

– Необычный – да, – сказал детектив Сэм Комботекра. – Подозрительный – нет. Как такое может быть? – Даже если стремление быть непредвзятым давалась ему с трудом, он умело это скрывал.

Вместе с детективом Саймоном Уотерхаусом они шли на второе за сегодняшний день совещание. Не исключено, что оно уже началось. Сэм шагал чуть быстрее, чем следовало, причем с таким видом, будто опоздание в несколько минут – не та вещь, из‑за которой стоит нервничать.

Саймон знал: это не так. Его коллега нервничал. Опоздания были частью длинного перечня вещей, которые бесили инспектора уголовной полиции Джайлса Пруста. За глаза его называли Снеговиком по причине лавин неодобрения, столь же реальных и твердых, что и глыбы льда, которые Пруст обрушивал на вас и от которых было невозможно отбиться. После многолетних попыток Саймон научился защищать себя от начальственного гнева: мнение инспектора перестало иметь для него значение. Сэм же был новичком в Управлении уголовных расследований Калвер‑Вэлли, и ему еще предстояло через многое пройти и многое понять.

Когда они пришли в диспетчерскую, там уже было полно народа и свободных стульев не осталось. Впрочем, встать тоже было практически негде. Саймон и Сэм были вынуждены остаться в дверях. Глядя поверх голов детективов, бо́льшая часть которых была вызвана из Силсдена и Рондесли, Саймон за плотной людской массой разглядел подтянутую, неподвижную фигуру Пруста.

Он не смотрел в их сторону, но Саймон понял: от Снеговика не ускользнуло их с Сэмом опоздание. Чуть приподнятая бровь, легкое подергивание мышц на скулах – только это, ничего больше. Разве не женщинам положено быть пассивно‑агрессивными? Пруст же умел быть и пассивно‑агрессивным, и агрессивно‑агрессивным. У него имелся полный репертуар зловредности.

По стоявшему в комнате гулу было ясно: они ничего не пропустили. Брифинг, по сути дела, еще не начался.

– Почему сейчас? – крикнул Саймон прямо в ухо Сэму, чтобы тот услышал его в гомоне многочисленных голосов и барабанной дроби ног о ножки столов. Им все еще владели подозрения. Хотя бы потому, что им было сказано, что для вызова нет причин. – Два брифинга за день? Можно подумать, раньше мы не расследовали убийств. Даже когда на руках у нас было по несколько трупов, он редко высовывал нос из своего скворечника, разве только чтобы всыпать тебе или Чарли, или кто там у вас был старшим. Теперь же он берет в свои руки руководство каждым…

– Хелен Ярдли – первая… Знаменитость, конечно, не самое подходящее слово, но ты понимаешь, о чем я, – произнес Сэм.

– Думаешь, Снеговик мечтает увидеть свои глазки‑угольки и нос‑морковку в газетах? – рассмеялся Саймон. – Да он терпеть не может…

– Можно подумать, у него есть выбор, – перебил его Сэм. – Это дело в любом случае привлечет к себе внимание, так не лучше ли предстать в глазах общественности этаким суперменом? Как старшему следователю – если учесть, что за расследованием будет следить вся страна, – ему ничего другого не остается.

Саймон не стал с ним спорить. Он уже заметил, что Сэм, который обычно был сама любезность, всякий раз обрывал его на полуслове, как только речь заходила о Прусте. Чарли, невеста Саймона и бывший сержант, объясняла это заботой Сэма о профессиональной этике: мол, нельзя плохо отзываться о начальстве. Саймон же подозревал, что это как‑то связано с самоуважением. Даже такой терпеливый и в высшей степени тактичный человек, как Сэм, с трудом мирится с самодурством Снеговика. Отрицание было его спасительным кругом; Саймон же только и делал, что вечно напоминал ему про прустовский деспотизм.

В конечном итоге все сводилось к личному выбору. Сэм предпочитал делать вид, будто он и его команда не подвергается ежедневным нападкам со стороны страдающего манией величия нарцисса или же не в силах ничего с этим поделать, тогда как Саймон давно решил: единственная возможность сохранить здравомыслие – это сосредоточиться исключительно на том, что происходит в данный момент и как это плохо, чтобы, не дай бог, такое положение вещей не начало казаться нормальным. Он стал своего рода неофициальным архивариусом отталкивающей личности Пруста. Сейчас Саймон почти ожидал вспышек начальственного гнева: каждая становилась очередным доказательством того, что он, Саймон, прав, отказавшись от любого сомнения в отношении мерзопакостности своего начальника.

– Ты бы узрел злой умысел во всем, даже таскай Пруст на себе по пустыне мешки с зерном для жертв голода, – поддразнила его накануне вечером Чарли. – Ты привык ненавидеть в нем абсолютно все. Это твой условный рефлекс, как у собаки Павлова, – он все делает неправильно, даже если ты не знаешь, что именно.

А ведь она права, подумал Саймон. И Сэм тоже, скорее всего, прав: в данном случае пристального внимания прессы Прусту не избежать. Все должны видеть, что расследование ему не безразлично, что он занимается им с огоньком, хотя в душе́ наверняка считает дни, когда, наконец, сможет вернуться к своему обычному режиму почти полного безделья.

– Он наверняка чувствует ответственность, как и все мы, – сказал Сэм. – Даже если оставить в стороне профессиональные соображения, нужно иметь каменное сердце, чтобы не задействовать в таком деле, как это, все силы. Знаю, пока говорить что‑то определенное рано, у нас нет никаких доказательств того, что убийство как‑то связано с тем, почему все мы знаем, кто такая Хелен Ярдли, но… ты должен спросить себя: была бы она сейчас мертва, если б не мы?

Мы. Когда Саймон, наконец, понял, что имел в виду Сэм, Пруст уже колотил о стену кружкой с надписью «Лучший в мире дед», призывая присутствующих к порядку. Угомониться быстрее, чем за три секунды. Парни из Силсфорда и Рондесли быстро усвоили урок. Саймон накануне озаботился тем, чтобы предупредить коллег. Как выяснилось, в этом не было необходимости. Леденящие кровь истории о самодурстве Снеговика были давно знакомы полицейским в обоих участках.

– Коллеги! Господа! У нас имеется орудие убийства, – заявил Пруст. – Вернее, у нас его пока нет, но мы знаем, что это такое, а значит, в самое ближайшее время мы его найдем.

А вот это спорно, подумал Саймон. Ни одно слово инспектора не ускользнуло от его неумолимого анализа. Под сомнение ставилось все, пусть и не вслух. Что это – факт или же субъективное мнение, замаскированное под объективную истину? Саймон понимал иронию: он должен благодарить упертость и зашоренность Снеговика за то, что его собственный ум всегда остается открытым.

– Хелен Ярдли была застрелена из девятимиллиметровой «беретты эм‑девять», – продолжил Пруст. – Не из переделанного «байкала ИЖ», как нам в понедельник сказали оружейники, и не из полицейского «макарова», как нам объявили во вторник. Поскольку сегодня уже среда, нам не остается ничего другого, как поверить им в третий раз.

Встал Рик Лекенби с перекошенным от злости лицом.

– Сэр, вы заставили меня сделать выводы прежде, чем…

– Сержант Лекенби, раз уж вы встали, не желаете ли рассказать нам о том, на какое оружие и почему ваш выбор пал сегодня?

Лекенби повернулся лицом к присутствующим.

– Девятимиллиметровая «беретта эм‑девять» – это стандартное оружие армии США. Находится в обращении с восьмидесятых годов. Это означает, что оно могло попасть к нам в Англию из Ирака еще в дни первой войны в Заливе или совсем недавно. Или из любой другой зоны военных действий, в любое время за последние двадцать – двадцать пять лет. В зависимости от того, как давно оно попало в Англию, шансы его отыскать снижаются.

– То есть нам надо искать того, кто связан с армией США, я верно понял?

– Или британской, – произнес детектив‑констебль Крис Гиббс. – Наш солдат мог разжиться им, получив его от какого‑нибудь янки, и привезти сюда.

– Нет, сэр, я имел в виду не это, – ответил Лекенби, обращаясь к Прусту. – Я бы сказал, нам нет оснований предполагать, что убийца как‑то связан с военными. Если пистолет попал в Англию, скажем, в девяностом году, то велика вероятность того, что с той поры он сменил несколько владельцев. Я хотел бы сказать вот что…

– Не говорите, что вы хотели бы сказать, сержант, – просто возьмите и скажите.

– Самый популярный пистолет в данный момент, который засветился более чем в половине городских перестрелок, – это газовый пистолет «байкал ИЖ». Вы покупаете его в Восточной Европе, переделываете и получаете эффективное на малом расстоянии оружие. Первая мысль, которая посетила меня на месте преступления, была такой. Миссис Ярдли убили с близкого расстояния, а «байкал» в последнее время часто фигурировал в полицейских сводках. Учитывая пороховой след на стене, на теле и на ковре рядом с ним, высока вероятность того, что ее убили именно из «байкала». Лишь после того, как из мозга убитой была извлечена пуля, которую мы затем изучили, мы пришли к выводу, что это могла быть девятимиллиметровая «беретта эм‑девять».

– И что из этого следует? – спросил Пруст.

– Может быть, ничего, – ответил Лекенби. – И «байкал», и «беретта» теоретически могли принадлежать кому угодно. Но внутренний голос подсказывает мне, что уличные стрелки «береттой» не пользуются. Просто не пользуются, и всё. Поэтому… убийцей может быть кто угодно, и вовсе не обязательно уличный хулиган или известный преступник.

– Он или она, – подала голос женщина‑полицейский из Рондесли.

– Если оружие убийцы – американский пистолет армейского образца, сержант, то нам нужно искать того, кто связан с армией США и, как разумно предлагает констебль Гиббс, с нашей собственной армией, – медленно произнес Пруст. Когда шеф говорил подобным тоном, это означало, что он делает все для того, чтобы не дать лавине презрения прорваться наружу. – Мы не знаем, сколько рук сменило оружие. Пистолеты – они как машины: одни меняют хозяина каждые три года, другие преданно служат одному всю жизнь. Я прав?

– Пожалуй, да, сэр, – покорно согласился Лекенби.

– Отлично. Постарайтесь к завтрашнему утру разузнать как можно больше об этой «беретте». Добавьте к описанию цветные фото и раздайте их всем, – распорядился Снеговик. – Если, конечно, к тому времени вы не измените свое мнение. Я бы не удивился, услышав от вас, что оружием убийства была реактивная трубка для стрельбы горохом с берегов озера Уиндемир.

Те, кто занимался допросами, вам придется начать сначала. Всех, с кем вы разговаривали – друзья Хелен Ярдли, ее родственники, соседи и так далее, – придется допросить еще раз. Нужно выяснить их возможные связи с военными. Группы видеонаблюдения, вы займетесь поиском автомобилей с американскими и/или военными номерами. Или, – надеюсь, это понятно и так, – всеми, кто лично знаком с семьей Ярдли.

Видеонаблюдение могло бы стать для нас серьезной головной болью, особенно если учесть, что две самые ближние к Бенгео‑стрит видеокамеры находятся на самом оживленном участке Рондесли‑роуд. Но, наше счастье, нам повезло со свидетелями – через минуту я расскажу об этом подробнее. Поэтому в данный момент для наружной видеокамеры, что установлена у кинотеатра, для нас приоритетным является отрезок времени утра понедельника с семи сорока пяти до восьми пятнадцати и с четверти шестого до двадцати пяти минут седьмого вечера. Для той камеры, которая находится у входа на Маркет‑плейс, нужное нам время будет другим – с семи тридцати до восьми утра и с пяти пятнадцати до шести двадцати пяти вечера. Особый интерес для нас представляет любая машина, двигавшаяся в направлении Бенгео‑стрит в утренние часы и назад в вечерние.

Старший группы видеонаблюдения, сержант Дэвид Прескотт из участка Рондесли, поднял руку.

– Среди тех, кто ехал в час пик по Рондесли‑роуд, найдется немало знакомых Хелен Ярдли. Она была приходящей няней. За сколькими детьми, чьи родители живут в Спиллинге или в Силсфорде, но ездят на работу в Рондесли, она присматривала? – спросил он.

– Я не прошу вас помечать красным флажком всех подряд на основании одних лишь камер видеонаблюдения, сержант. Я просто говорю, что это интересующий нас участок.

– Понял, сэр.

– Мы даже не знаем, ехал ли убийца по Бенгео‑стрит на машине или шел пешком, – сказал Пруст. – Если пешком, то он мог прийти со стороны Тертон‑стрит или Хоупли‑стрит.

– Он мог приехать на велосипеде, – предположил констебль Колин Селлерс.

– Или же свалиться с неба прямо в палисадник дома Ярдли, – съязвил Снеговик. – Сержант Прескотт, доведите до сведения ваших подчиненных, чтобы они не заморачивались записями видеокамер, пока мы не установим всех поставщиков воздушных шаров в Калвер‑Вэлли.

Молчание в комнате сделалось густым, как клей.

Еще одна единица хранения в мой архив, подумал Саймон. Убийца мог приехать или прийти пешком, но предположение, что он мог прикатить на велосипеде, воспринято как смехотворное и неестественное лишь потому, что сам Джайлс Пруст никогда не ездит на велосипеде. А значит, счел себя вправе свысока отмести его.

– Перейдем к свидетелям, – ледяным тоном продолжил инспектор. – Миссис Стелла Уайт из дома шестнадцать, что на Бенгео‑стрит – это прямо напротив дома номер девять, дома семьи Ярдли, – видела какого‑то человека, который шел по дорожке к входной двери в понедельник, в восемь двадцать утра. Миссис Стелла Уайт не видела, вышел ли он из машины. Она заметила его, когда он уже шагал к дому. В тот момент миссис Уайт пристегивала ремнем безопасности своего сына Диллона, которого собиралась отвезти в школу, и потому не обращала особого внимания на то, что происходит на противоположной стороне улицы. Тем не менее она смогла дать нам общее описание его внешности: мужчина среднего возраста, тридцать пять – пятьдесят лет, темноволосый, в темной одежде, предположительно в пальто, хорошо одетый, хотя и не в костюме. Она сказала, что в руках у него ничего не было, хотя «беретта» могла бы легко уместиться в кармане пальто.

«Мда, такое описание столь же полезно, как и полное его отсутствие, – подумал Саймон. – Завтра миссис Уайт, как то обычно бывает со всеми свидетелями, заявит, что темные волосы незнакомца, возможно, были не такими и темными, а сам он был не в пальто, а в домашнем халате».

– К тому моменту, когда миссис Уайт выехала на дорогу, этого человека уже не было. Она утверждает, что он не мог уйти далеко, лишь войти в дом номер девять. Мы знаем, что никакого взлома не было, значит, Хелен Ярдли впустила его сама? Если это так, то была ли она с ним знакома? Или же он сказал нечто вполне правдоподобное, чтобы она впустила его в дом? Был ли он любовником, родственником, продавцом пластиковых окон? Нужно это выяснить.

– Скажите, а миссис Уайт видела или слышала, как Хелен Ярдли открывала входную дверь? – поинтересовался кто‑то.

– Ей кажется, что да, но она не уверена в этом, – ответил Пруст. – В доме номер одиннадцать на Бенгео‑стрит у нас есть восьмидесятитрехлетняя Берилл Мьюри, которая, несмотря на свою тугоухость, в пять часов вечера слышала громкий звук, который вполне мог быть хлопком пистолетного выстрела. По ее словам, это было похоже на треск фейерверка, с которым очень легко спутать выстрел из девятимиллиметровой «беретты», особенно если человек не знаком с оружием. Я же склонен думать, что бывшая учительница игры на фортепьяно с ним не знакома… Мисс Мьюри смогла точно назвать время, потому что слушала радио, а пятичасовые новости только‑только начались, когда она услышала странный хлопок. По ее словам, этот звук напугал ее. Ей также показалось, будто он донесся из дома Хелен Ярдли. Если же учесть, что некий человек вошел в дом в восемь двадцать утра, а роковой выстрел прозвучал в пять вечера, что же происходило в промежутке между этими двумя точками во времени? Мы не можем наверняка считать убийцей человека, которого видела миссис Уайт. Но пока мы не выследим его и не установим, так это или нет, мы будем вынуждены рассмотреть вероятность того, что это мог быть он. Сержант Комботекра, что скажете?

– Пока еще нечем обрадовать, сэр, – отозвался Сэм из дальнего конца комнаты.

Пруст угрюмо кивнул.

– Если только к завтрашнему вечеру мы не отыщем Мистера Утреннего Посетителя и не докажем его непричастность, я готов поставить все свои деньги на то, что он и есть убийца. Если это так и если он пробыл в доме Хелен Ярдли более восьми часов, прежде чем застрелил ее, то что происходило все это время? Почему он не убил ее сразу? На теле никаких следов насилия, в том числе сексуального. Кроме выстрела в затылок, мы не обнаружили никаких других ран. Получается, он пришел поговорить с ней, думая, что либо выстрелит в нее, либо нет, в зависимости от результата разговора?

Саймон поднял руку. Пруст несколько секунд делал вид, будто не замечает ее, но затем кивнул.

– А как насчет вероятности того, что пистолет мог принадлежать семье Ярдли? У нас нет оснований утверждать, что убийца принес его с собой. Оружие вполне могло находиться где‑то в доме. Если вспомнить историю этой семьи…

– За семьей Ярдли не числится нелегальное хранение оружия, – бесцеремонно оборвал его Снеговик. – Есть некая тонкая грань между тем, чтобы рассмотреть все разумные вероятности, и растранжириванием наших ресурсов на всякую чушь, которую мы, в нашем стремлении к равноправию, поднимаем до статуса гипотезы. Всем присутствующим сейчас в этой комнате советую хорошенько это себе уяснить. Мы уже сорок восемь часов занимаемся расследованием, и у нас все еще нет подозреваемого. Вы все знаете, что это означает. Мы уже установили алиби друзей, родственников и близких знакомых Хелен Ярдли. Похоже, мы имеем дело со странным убийством, что для нас – дурное известие. А значит, мы тем более должны направить все наши усилия в правильном направлении.

– Ты был прав, что поднял эту тему, – сказал Саймону Сэм. – Лучше проработать все версии и отбросить ненужные, чем вообще о них не думать.

– Пол Ярдли вернулся с работы в десять минут седьмого вечера, увидел, что его жена мертва, и позвонил в полицию, – продолжил Пруст. – В доме он никого постороннего не нашел, равно как и прибывшие на место преступления полицейские. В какой‑то момент между пятью часами вечера и десятью минутами шестого убийца покинул дом номер девять по Бенгео‑стрит. Кто‑то обязательно должен был его видеть. Не мне вам объяснять: первым делом нужно обойти все соседние дома. Давайте расширим зону поисков. Кто‑то уже предложил радиус в целую милю.

Снеговик подошел к доске, на которой были развешаны увеличенные фото с места преступления.

– Вот входное отверстие пули, – произнес он, указывая на снимок, на котором был взят крупным планом затылок Хелен Ярдли. – Посмотрите на следы ожога. Пистолет был так близко приставлен к голове жертвы, что почти касался ее. Судя по положению тела, можно предположить, что в момент, когда раздался выстрел, Хелен Ярдли стояла в углу комнаты, лицом к стене. Пуля, выпущенная в голову из пистолета калибра девять миллиметров с близкого расстояния, не разворачивает тело кругом. Но там, где она упала, на стене ничего нет. Так почему же убитая стояла там? На что она смотрела? Или убийца нарочно отвел ее туда, чтобы убить, потому что это единственная часть комнаты, которую не видно в окно? Или она стояла там по какой‑то другой причине и он подошел к ней сзади, зная, что она не увидит пистолет?

Саймон пропустил что‑то из сказанного. Он все еще думал о том, что ему только что сообщил Сэм.

– Лучше проработать все версии и отбросить ненужные? – произнес он, прижимая ко рту кулак, чтобы Пруст его не расслышал. – Почему Ярдли не могли иметь в доме пистолет, а у темноволосого незнакомца, которого мы не можем найти, он был?

Сэм не стал вздыхать, хотя, судя по его виду, с удовольствием это сделал бы. Лишь покачал головой, давая понять, что не намерен рисковать, отвечая коллеге. Саймону подумалось, что Сэм предпочел бы работать со Снеговиком, не поручи тот ему работать на пару с Саймоном.

Встань в угол. Лицом к стене. Саймон узрел в этом нечто символическое – учитель, наказывающий ученика, – но тут же отбросил эту мысль. Похоже, сегодня с ним никто не согласится, что бы он ни сказал.

Он же не станет соглашаться со всем миром, как то частенько делал и раньше. Странное убийство? Нет. Пруст не прав. Неужели коллективная ответственность полиции за смерть Хелен Ярдли существует лишь потому, что одиннадцать из двенадцати присяжных признали ее виновной в убийстве?

Ага, как же!

– Как у нас обстоят дела с отпечатками пальцев? – спросил Пруст.

Встала сержант Клэр Уильямсон.

– Отпечатки пальцев… Никаких совпадений по нашей базе данных. Много отпечатков, принадлежащих друзьям и родственникам, несколько пальчиков не установлены, но такое вполне ожидаемо. Мы проверили всех, кого могли, на предмет следов от выстрела, но пока никаких положительных результатов.

– Что предсказуемо, – прокомментировал Пруст. – Следы пороховой гари исчезают быстро. Если нашему убийце это известно, он наверняка принял ванну. Тем не менее думаю, мне не нужно говорить вам о том, что было бы грубейшей ошибкой преждевременно отказываться от этой версии. Приложите усилия к тому, чтобы сохранить все, что может понадобиться экспертам. Продолжайте брать пробы, пока я не дам отбой, и записывайте имена всех тех, кто станет спорить с вами по этому поводу.

– Слушаюсь, сэр, – ответила сержант Уильямсон.

– Нам также нужны имена любых подозрительных личностей, которые засветились в последнее время. Прошерстите электронную почту, бумажную корреспонденцию – все, что сможете найти, – адресованную СНРО или Хелен Ярдли лично. Наш убийца мог быть ей не знаком, однако одержим ею.

До Саймона донеслись невнятные звуки одобрения: похоже, народу эта идея пришлась по душе. Чего не скажешь о нем самом. Почему никто не обратил внимания на очевидное? Поиски убийцы не сводились к выбору «или, или» – кто‑то, хорошо знакомый убитой, или же незнакомец; по крайней мере, не в данном случае. Существовала и третья вероятность. И он точно не единственный, кому она пришла в голову.

– Тогда идем дальше, к самому необъяснимому аспекту этого убийства, – произнес Снеговик. – Я имею в виду карточку в кармане юбки Хелен Ярдли. – Он кивком указал на пришпиленный к доске фотоснимок. – На ней имеются ее отпечатки пальцев, но есть и другие. Чьи они, мы пока не знаем. Скорее всего, убийца сунул карточку Хелен в карман уже после того, как выстрелил, но так, чтобы краешек торчал наружу, привлекая к себе наше внимание. Не исключено, что шестнадцать цифр на карточке, по четыре в каждом ряду, имеют для убийцы какое‑то значение. Есть у кого‑то новые соображения по этому поводу?

Все как один помотали головами.

– Ладно, подождем известий из Брэмсхилла и Центра правительственной связи.

По комнате прокатился дружный стон и невнятные фразы, вроде «напрасная трата времени».

– Может, поискать в университете, на факультете математики, людей, которые разбираются в кодах? – предложил Пруст. – Я имею в виду нормальный университет, а не бывшее ремесленное училище или аккредитованный филиал «Пицца Хат».

Предложение было встречено с преувеличенным воодушевлением. Интересно, подумал Саймон, сколько тиранов сомневалось в восторге, с коим воспринималось каждое их высказывание? Эти шестнадцать цифр крутились в его голове весь день: 2, 1, 4, 9… Или это были 21, 49? Или же следовало начать снизу и прочитать их задом наперед – 0, 2, 6…

– В крайнем случае можно прибегнуть к помощи прессы, – добавил Пруст. – Пусть они опубликуют эти шестнадцать цифр, а мы посмотрим, что за этим последует.

– Ага, чтобы нам трезвонили все психи из Калвер‑Вэлли, уверяя, что это номер и серия билета внеземной лотереи, – пошутил Колин Селлерс.

Пруст улыбнулся. Несколько человек осмелились усмехнуться. Саймон поспешил подавить в себе злость. Стоило ему заметить, как инспектор кайфует от кратчайшего мига счастья, как у него начинали чесаться кулаки. К счастью, такое бывало редко.

– А как насчет психолога? – спросил кто‑то. Ага, еще кто‑то, считающий, что Снеговик не заслужил веселых мгновений и знает, как положить ему конец.

Саймон ожидал, что Пруст обдаст наглеца ледяным дыханием, но, к его удивлению, тот спокойно ответил:

– Если мы в ближайшие сутки не добьемся успехов с карточкой, я попрошу, чтобы нам выделили профайлера[3]. А пока нам не прислали специалистов по кодам из Брэмсхилла или Центра правительственной связи, придется заняться рутиной – будем много ходить ножками. Нужно узнать, где можно приобрести такие карточки. Что за чернила использованы. Понятно? – неожиданно рыкнул он.

Все дружно, как по команде, содрогнулись.

– Сэр, мы занимаемся этим вопросом, – сказал несчастный констебль из Силсфорда, которому было поручено это выяснить. – Я подстегну моих коллег.

– Непременно, констебль. Я жду от каждого двухсотпятидесятипроцентные усилия. И не забывайте азы. Кстати, напомните мне их. Давайте выслушаем вас, детектив Гиббс.

– Ничего не бери на веру, никому не верь на слово, все проверяй, – промямлил Крис Гиббс, заливаясь краской. Обычно Снеговик выбирал на позорную роль мальчика для битья Саймона. Почему же на этот раз он его пощадил?

– Наш таинственный посетитель дома номер девять по Бенгео‑стрит может оказаться пустой версией, так что пусть она будет у нас не единственная, – заявил Пруст. – Кто‑то уже сказал, что убийца вполне может быть женщиной. Я требую, чтобы вы включили мозги и чтобы они функционировали в таком режиме круглые сутки. Нет нужды говорить вам, почему этот случай значит для нас много больше, чем все, чем мы занимались раньше.

– Вот как? – пробормотал себе под нос Саймон.

Стоявший рядом с ним Сэм кивал. Но что именно выделяло убийство Хелен Ярдли из ряда прочих уголовных дел? Об этом не было сказано ни слова – ни этим утром, ни вообще.

– С момента убийства прошло двое суток, – продолжил Снеговик. – Если в ближайшее время мы не получим результатов, нашу группу урежут вдвое, и это будет только начало. Вас отправят по вашим участкам – а я на все сто уверен, что те из вас, кто прибыли сюда из Рондесли, вряд ли горят таким желанием… Ну ладно, на сегодня хватит. Сержант Комботекра, детектив Уотерхаус – в мой кабинет.

Саймон был не в том настроении, чтобы ждать, чего хочет Пруст.

– С какой это радости вы отбрасываете правило «ничего не брать на веру», когда дело касается пистолета? – спросил он, как только захлопнул за собой дверь. На этот раз Сэм вздохнул. – Почему Хелен или Пол Ярдли не могли хранить дома «беретту» – в отличие от темноволосого типа, которого мы никак не можем найти?

– Сержант Комботекра, объясните детективу Уотерхаусу, почему пистолет скорее мог принести в дом убийца, а не его жертва.

– Супруги Ярдли отчаянно отстаивали право самим растить своего единственного ребенка – и потерпели неудачу. Подумайте, что это могло для них значить. У вас ведь есть дочь…

– Упомяните ее имя, Уотерхаус, и я вырву вам язык. Моя дочь не имеет абсолютно никакого отношения к этому делу.

Эх, зря вы не слышали, что Колин Селлерс говорит о ней уже много лет, о том, что ему хотелось бы сделать с некими частями ее тела…

Саймон попытался еще раз.

– Пейдж Ярдли живет менее чем в двух милях от Бенгео‑стрит с новыми родителями. Те даже поменяли ей имя и ни на шаг не подпустят к ней биологических родителей. На месте Хелен или Пола Ярдли в такой ситуации – «у меня отняли ребенка, более того, закон был на стороне тех, кто это сделал», – я вполне мог обзавестись пушкой. Если б мне довелось стоять в суде, беспомощно глядя, как моя жена получила два пожизненных срока за преступления, которые – я уверен – она не совершала…

– Спасибо, я вас понял, – констатировал Пруст.

– Я еще не закончил и сейчас выскажу свою точку зрения полностью: Хелен Ярдли провела девять лет за решеткой. Если она невиновна, то, выйдя на свободу, она вполне могла думать о мести. И даже если…

– Довольно!

Над головой Саймона что‑то пролетело. Он поспешил пригнуться. Прустова кружка с надписью «лучший в мире дедушка» ударилась об угол шкафа и разбилась вдребезги. Сэм нагнулся, чтобы подобрать осколки.

– Оставьте! – проревел Снеговик. – Откройте верхний ящик шкафа! Там лежат два экземпляра книги Хелен Ярдли. Один возьмите себе, второй дайте Уотерхаусу.

Саймон сдержался от ответной дерзости лишь благодаря тому, что поклялся самому себе сделать то, что уже давно собирался сделать, – а именно подать официальную жалобу. И он ее подаст, уже завтра утром. Пруст наверняка выдвинет контробвинения в неуважении, сарказме и нарушении субординации. И будет прав. Никто не поддержит Саймона, кроме Чарли, да и она – лишь потому, что питает к нему слабость, а вовсе не потому, что не согласна с прустовской характеристикой.

Сэм вручил ему экземпляр книги «Только любовь», плод совместного творчества Хелен Ярдли и Гейнор Манди. Саймон сегодня уже допрашивал Манди. По ее словам, бо́льшую часть текста Хелен написала сама, и вообще работать с ней было одно удовольствие. Обложка была белой, в центре – фотография вязаных детских башмачков. В нескольких местах между страницами торчали бумажные закладки. Саймон посмотрел на книгу Сэма: то же самое.

– Давайте еще раз начнем сначала, – сказал Снеговик, четко проговаривая каждое слово, как будто в ожидании возражений. Ибо второго шанса не будет, так как первый уже сам по себе великая щедрость с его стороны. – Я позвал вас обоих сюда потому, что вы – мои лучшие детективы. Несмотря на личную неприязнь с вашей стороны, Уотерхаус, я должен знать, что могу рассчитывать на вас.

– Можете, сэр, – ответил Сэм.

– В чем именно? – уточнил Саймон. Он редко употреблял слово «сэр». Во всяком случае, в последнее время все реже и реже.

– Я хочу, чтобы вы оба прочли эту книгу, – ответил Пруст. – Я прочел ее, и, как мне кажется, в ней нет ничего, что добавило бы новое к тому, что мы уже знаем. Но, возможно, вы найдете нечто такое, что я мог упустить. Я отметил страницы, на которых упомянуто мое имя. Через три дня после смерти ее второго ребенка я произвел арест Хелен Ярдли и обвинил ее в убийстве обоих детей. Я дал соответствующие показания в суде. В ту пору я был сержантом. Моим начальником был суперинтендант Бэрроу.

Саймону стоило неимоверных усилий не посмотреть на Сэма и вообще никак не отреагировать.

– Мое мнение таково: из всех, кто занимается этим убийством, прочесть эту книгу должны лишь вы двое. Завтра утром, на совещании, я намерен рассказать всем о моей… личной причастности к этому делу. И пусть эта причастность не так уж и важна, я хотел бы, чтобы о ней знали.

Не так уж и важна? Он что, шутит? Проверяет их?

– Я не стану упоминать о том, какую роль сыграл суперинтендант Бэрроу, чье имя не фигурирует в книге.

Неужели Бэрроу приказал Прусту вымарать его имя? Неужели они тайно договорились, что упоминать, а что нет? Снеговик никогда не скрывал своей ненависти к Бэрроу, но за долгие годы та настолько смешалась с его антипатией ко всем другим, кого он знал, что Саймон никогда не задумывался о ее истоках.

– Обычно – я уверен, вам это известно – любой полицейский, который, будучи сержантом, предъявил кому‑то обвинение в убийстве, не может возглавить расследование убийства этого же человека уже в качестве инспектора. Главный констебль[4], заместитель главного констебля и суперинтендант Бэрроу возражали против того, чтобы я расследовал дело об убийстве Хелен Ярдли. И все же вот он я, следователь по делу об убийстве Хелен Ярдли. Так что вперед, Уотерхаус. Мне кажется, у вас есть ко мне вопрос.

– Я или чего‑то не понимаю, или вы хотите сказать, что Бэрроу, шеф и его заместитель не хотят, чтобы кто‑то узнал, что это они упекли Хелен Ярдли за решетку? – Саймон удержался от вопроса о том, угрожал ли Пруст предать огласке их роль в вопиющей судебной ошибке, в случае если они поручат руководство расследованием убийства Хелен Ярдли кому‑то другому.

– Шеф и его заместитель никак с этим не связаны, – ответил Пруст. – Хотя как непосредственные начальники суперинтенданта Бэрроу они учитывают его интересы, равно как и интересы полиции Калвер‑Вэлли.

Сэм Комботекра прочистил горло, но ничего не сказал.

– Значит… – начал Саймон.

– В той степени, Уотерхаус, в какой ваша гипотеза применима к суперинтенданту Бэрроу, я бы не сказал, используя фразу сержанта Лекенби, что вы попали пальцем в небо.

– Что?.. Ах да. – Саймон вовремя все понял, чтобы не выставить себя дураком.

– Итак, вы оба прочтете эту книгу, – произнес Пруст. – Это не приказ. Я прошу вас оказать мне личную любезность.

– Да, сэр, – ответил Сэм.

Саймон еще утром заказал «Только любовь» через «Амазон»[5], как только пообщался с Гейнор Манди. Он прочтет собственный экземпляр, когда тот придет, потому что так хочется ему самому, – что не имело ничего общего с чьей‑то просьбой. Любезность. Лучше б это был приказ. О любезности просят друзья, Снеговик же другом не был.

– Завтра утром вы должны стоять по обе стороны от меня для получения инструкций и заданий, так что потрудитесь прийти пораньше, – произнес Пруст уже не столь сурово: видимо, разговор шел так, как ему хотелось. – Я хочу, чтобы все видели, что у меня есть полная поддержка, когда я объявлю, что отныне любой, кто скажет что‑то типа «нет дыма без огня» или «просто потому что они ее выпустили, это еще не значит, что она невиновата», подвергнется дисциплинарному взысканию. Причем независимо от того, в каком виде и при каких обстоятельствах это будет сказано, – в виде шутки или под воздействием алкоголя. Любой бобби, который пусть даже шепотом среди ночи произнесет эти слова в своей спальне, с головой накрывшись одеялом, проклянет этот день. Отныне вы оба – мои глаза и уши. Если вдруг услышите нечто подобное, тут же докладывайте мне, будь сказавший хоть трижды вашим лучшим другом; я уже не говорю о тех, кого вы едва знаете. Вы должны быть в курсе всех дурных высказываний, я же хочу услышать о них от вас.

Сэм согласно кивнул. Саймон не мог поверить своим ушам.

– Я знаю, что могу рассчитывать на вашу поддержку, и благодарен вам за это, – отрывисто произнес Пруст. – У меня пока всё. Желаете что‑то уточнить или добавить, Уотерхаус?

Сказать Саймон мог многое – во всяком случае, собирался – о том, что расследование идет не в том направлении. Но ему требовалось время, чтобы обдумать услышанное, и он не стал произносить в присутствии Снеговика ни единого слова. Даже не рассчитывай, говнюк.

– Тогда будем считать разговор законченным, – сказал Пруст, который мог считать, как ему угодно. Мало ли что придет ему в голову…

Глава 3

Среда, 7 октября 2009 года

– Это тот самый пинок под зад, которого мне не хватало, – именно так я смотрю на это, – говорит Тэмсин, отпивая из шестого за вечер стакана джин с тоником. – Такому пеле… перестраховщику, как я, любая встряска только на пользу. – У нее начинает заплетаться язык. Верхняя губа соскальзывает на нижнюю, как ботинок на гладкой подошве по снегу.

Я могла бы шмыгнуть в туалет, позвонить оттуда Джо и попросить его приехать и забрать Тэмсин, но боюсь, что, если оставлю ее без присмотра, она еще того гляди пристанет к кому‑нибудь. Ведь в баре сейчас сидят как минимум два типа, у которых в кармане явно спрятаны носовые платки, пропитанные хлороформом. «Герцог Йоркский» – единственный паб в шаговой доступности от работы, где нас наверняка не засечет никто из сотрудников «Бинари Стар». Иначе разве мы рискнули бы сунуть нос в заведение с мерзким пивом и подозрительного вида посетителями?.. Сегодня вечером лучше это, чем неожиданно наткнуться во «Френч Хаус» на Майю, Раффи или Лори.

– Моя жизнь слишком долго была предсказуемой, – решительно заявляет Тэмсин. – Мне следует чаще рисковать.

Ну‑ну. Я ни за что не позволю ей поехать домой на метро. Придется подождать, пока она не вырубится. Вот тогда я и позвоню Джо. Еще пятнадцать минут, максимум полчаса.

– Никаких сюрпризов. Ну ты понимаешь, о чем я. Подъем в семь, душ, две овсяных печеньки и фруктовый смузи на завтрак. Пешком до станции метро, и в половине девятого я на работе; потом весь день хвостом бегаешь за Лори, до изнеможения, пытаясь… угадать его мысли. В восемь дома ужинаем с Джо, в половине десятого – на диван, смотреть новую серию на диске, который уже в проигрывателе, в одиннадцать в постельку. Где ж искра? Где этот, как его… диа… дина?..

– Динамизм? – подсказываю я.

– Зато теперь у меня появился в жизни реальный вызов – у меня нет работы! – Тэмсин пытается придать голосу оптимизм. – Нет денег! Мне придется искать денежки, чтобы сохранять крышу над головой.

– Джо сможет оплачивать ипотеку? – спрашиваю я. Честное слово, мне ее жалко. – Временно, пока ты не найдешь новую работу?

– Нет, но мы могли сдавать его кабинет какому‑нибудь пофигисту, которому не влом ходить через нашу спальню каждый раз, когда ему среди ночи приспичит в туалет, – беспечно отвечает Тэмсин. – Он может стать нашим другом. Когда я в последний раз обзаводилась новым другом?

– Когда познакомилась со мной. – Я пытаюсь забрать у нее стакан джина с тоником. – Отдай мне! Я принесу тебе апельсиновый сок.

Тэмсин еще крепче сжимает стакан.

– Ты тоже зануда, – обвиняющим тоном заявляет она. – Мы с тобой одинаковые. Нам обеим нужно научиться плыть по течению.

– Как бы течение не оказалось потоком рвоты… Может, я все‑таки позвоню Джо? Он мог бы…

– Н‑н‑е‑е‑е‑т! – Она шлепает меня по руке. – Все нормально… Я безоговорочно принимаю этот шанс все изменить. Может, я даже начну носить голубое или красное вместо черного и белого… Слушай, знаешь, что я сделаю завтра?

– Отбросишь коньки от алкогольного отравления?

– Пойду на выставку. В Национальной портретной галерее или в Хейварде наверняка есть что‑то стоящее. И пока я буду там, знаешь, что будешь делать ты? – Тэмсин громко рыгает. – Ты будешь торчать в кабинете Майи, лепеча что‑то вроде: «Да‑да, конечно. Я согласна на эту высокооплачиваемую работу». Если тебе будет стыдно за то, что ты получаешь слишком много денег, можешь какую‑то их часть отдавать мне. Совсем немного. Или, если хочешь, даже половину.

– Эй, да ты только что предложила нечто разумное!

– Кажется, да, – хихикает Тэмсин. – Социализм в миниатюре. Будем участвовать в этом деле на пару с тобой, но принцип тот же самый: все, что есть у тебя, – мое, а все, что есть у меня, – твое; правда, у меня ничего нет.

– Тебе нужен какой‑то доход. Мне только что предложили в три раз больше того, что я получаю сейчас… Нет, разве это не безумие?

Я выпила меньше, чем она, хотя тоже имею право.

– В чем проблема? – бормочет она, широко раскрыв глаза. – Это не нужно знать никому, кроме нас двоих. Лори прав: если ты профукаешь шанс, все решат, что ты последняя дура. А когда ты накопишь деньжат, как скряга Скрудж…

– Так это и есть величайший вызов, которого еще не было в твоей жизни? Заставить меня согласиться на работу, которая мне не по душе, чтобы затем прикарманивать половину моего заработка?

Я не уверена, она это серьезно или в шутку. Жду, когда же она признается, что шутит.

– Тебе не нужно будет содержать меня вечно, – вместо этого заявляет Тэмсин. – Лишь пока я не найду себе новую работу. Я бы, например, хотела работать в ООН переводчицей.

Я вздыхаю.

– Ты говоришь на каких‑то языках, кроме алко‑английского?

– Я научусь. Русский и французский – неплохое сочетание. Перед тем как уйти с работы, я «погуглила». В последний раз перед тем, как… – выразительно добавляет она, напоминая о своем бедственном положении. – Если владеешь этими двумя языками…

– Которыми ты не владеешь.

– …в таком случае нужна квалификация. Ее можно получить в университете Вестминстера, и ООН оторвет тебя с руками и ногами.

– Когда? Через четыре года?

– Через шесть.

– А может, я лучше поддержу тебя, пока ты будешь искать работу в своей области? – говорю я, подчеркивая три последних слова. – С твоим послужным списком ты получишь ее уже завтра.

– Нет уж, благодарю, – произносит Тэмсин. – Телевидения с меня хватит. Я и так там слишком засиделась. Я серьезно, Флисс. С тех пор, как окончила университет, я была рабом на галерах. Зачем мне новые кандалы теперь, когда я, наконец, вырвалась на свободу? Хочу пожить в свое удовольствие – гулять по парку, кататься на коньках…

– А как же изучение русского и французского? – спрашиваю я.

Тэмсин лишь отмахивается.

– Для этого будет масса времени. Может, поищу какие‑нибудь вечерние курсы, но главным образом хочу… погулять, посмотреть по сторонам, пропитаться атмосферой…

– Ты живешь в Вуд‑Грин.

– Ты не против добавить мне на квартирку в Найтсбридже, если вдруг я захочу перебраться в «двушку»?

– Прекрати! – говорю я ей. Похоже, шутка слишком затянулась. – Именно поэтому я и не хочу быть богатой. Не хочу превращаться в скрягу, которая думает, мол, это мое богом данное право иметь больше денег, чем мне нужно, и потому до последнего пенса оставлять их себе. И вот теперь я слушаю твою болтовню и думаю: «С какой стати мне отдавать половину моих потом и кровью заработанных денег ленивой транжире?» Я уже превращаюсь в этого самого скрягу Скруджа, и этом при том, что я еще даже не согласилась на эту работу!

Тэмсин растерянно моргает. Смысл моих слов доходит до нее с трудом. В конечном итоге она заявляет:

– Ты будешь злиться на меня.

– Не исключаю. Катание на коньках может стать последней каплей.

Тэмсин кивает.

– Все нормально. Отлично тебя понимаю. Если хочешь, можешь в лицо называть меня никчемной хапугой – главное, чтобы мне получать мою часть денег. Уж лучше слышать оскорбления от тебя, чем расхваливать себя потенциальным нанимателям, чувствуя себя так, как сейчас, – никчемной и никому не нужной… Ой, о чем это я?

Тэмсин шлепает себя по запястью, затем больно лягает мою ногу.

– Смотри, что ты наделала: твой негативизм полностью сгубил меня.

– Я откажусь от этой работы, Тэм, – говорю я. Она издает стон. – Что означает, что в конце недели я тоже получу приказ об увольнении. Мы можем вместе ходить в Национальную портретную галерею.

Скажи ей правду. Скажи ей, почему ты не можешь заниматься фильмом Лори. Тебе нечего стыдиться.

– Чушь собачья! – Тэмсин стучит кулаком по столу. – Если ты пойдешь туда, я в знак протеста против твоей… глупости отправлюсь в Музей естественной истории. Флисс, люди годами мечтают о том, что произошло с тобой сегодня. Ты обязана согласиться. Даже если ты бросишь меня гнить в канаве, а сама будешь копить бриллианты.

– Я говорю серьезно.

– И я тоже! Подумай, сколько времени тебе придется проводить с Лори, который будет неофициально тебе помогать, ха‑ха‑ха! – Она заливается смехом. – Даже слепому видно – ты в него по уши влюблена!

– Неправда, – твердо заявляю я. Возможно, это не такая уж и великая ложь. Если я могу перечислить все причины, почему мне не следует любить Лори, а я влюблена в него, – это должно означать, что я его не люблю, во всяком случае, не полностью. Как минимум я наполовину влюблена и наполовину нет. Если я влюблена в него, то как я могу думать, что он – мерзавец, и моя гибель, и мое проклятие?

– Ты часами пялишься в окно на его кабинет, даже когда его там нет, – хихикает Тэмсин. – Даже говорить не хочу о том, что ничего хорошего из этого не выйдет. Впрочем, кое‑что хорошее уже вышло – сто сорок тысяч в год, которые мы с тобой будем делить пополам. – Сощурив глаза, она заговорщически улыбается мне, давая понять, что тема денег уже решена. – Ты вознаграждена за свой хороший вкус. Может, Лори и урод, зато он проницательный урод. Он видит, как ты как ненормальная лепечешь что‑то невнятное в его присутствии, как будто тебе крышу снесло от похоти. Ты – его идеальная пешка: он публично дистанцируется от фильма и в то же время сохраняет контроль над тем, как он делается.

– А зачем ему дистанцироваться? – спрашиваю я, демонстративно игнорируя все, что только что сказала Тэмсин. Ведь стоит принять ее слова близко к сердцу, как мне придется остаток жизни только и делать, что сдавленно рыдать. – Он одержим своим фильмом.

– На тот случай, если проект накроется, – что вполне может случиться, потому что Сара отказалась от участия в нем.

– Сара?

– Сара Джаггард. О боже! Разве Лори тебе не сказал?

Неожиданно звонит мой телефон. Я щелчком открываю его.

– Алло!

– Это Флисс Бенсон? – спрашивает женский голос.

Отвечаю, что да, это я.

– Это говорит Рей Хайнс.

Мое сердце готово выскочить из груди. Рейчел Хайнс.

У меня возникает странное чувство, как будто этот момент с самого начала должен был произойти и я бессильна что‑либо с этим поделать. Вряд ли она знает, насколько это для меня важно и что я чувствую, слыша ее голос.

– Почему Лори Натрасс уходит из «Бинари Стар»? – В ее голосе не слышно злости, он вообще звучит бесстрастно. – Это как‑то связано со смертью Хелен Ярдли? Мне думается, что ее убили. Я слышала, как в теленовостях ее смерть назвали «подозрительной».

– Понятия не имею, – резко отвечаю я. – Вам следует задать этот вопрос полиции, а о причине ухода Лори поинтересуйтесь у него самого. Я не имею к этому никакого отношения.

– В самом деле? Мне от Лори пришло электронное письмо. Он пишет, что теперь документальный фильм будете снимать вы.

– Нет, это… недоразумение.

Тэмсин откопала в моей сумочке ручку и пишет на картонной подставке для пива «кто?», затем подталкивает ее ко мне. «Рейчел Хайнс», пишу я под ее вопросом. Она широко разевает рот – так, что мне видны ее гланды, – и пишет на той же картонке: «Разговори ее!!!»

Даже если я этого не хочу?

Я слышала, как две женщины в метро обсуждали Рейчел Хайнс на следующий день после того, как суд ее оправдал. Одна сказала: «Не знаю про других, но эта Хайнс наверняка убила своих детей, я в этом ни капли не сомневаюсь. Она наркоманка и лгунья. Ты в курсе, что она бросила свою крошку, когда той было всего несколько дней от роду? Отсутствовала целых две недели. Да что она за мать такая? Могу поверить в невиновность Хелен Ярдли, но никак не в невиновность этой Хайнс». Я ждала, что ее собеседница выразит несогласие, но та сказала: «Для ребенка было бы лучше, если б она вообще не вернулась». Помню, как подумала тогда, как странно это звучит: «Могу поверить в невиновность Хелен Ярдли». Как будто сначала можно быть виновным в преступлении, а затем вдруг стать невиновным.

– Я звоню вам, потому что уверена: Лори вряд ли сказал вам, что я не хочу иметь с этим фильмом ничего общего. Мне кажется, вы того же мнения.

Ее голос звучит совсем не так, как, по моему мнению, должен звучать голос наркоманки.

– Вы не хотите иметь с этим фильмом ничего общего? – машинально повторяю я.

– Я с самого начала дала Лори ясно понять, что ему придется обойтись без меня. И не понимаю, почему он продолжает посылать мне копии не нужной мне информация. Может, в надежде, что я передумаю, но этого не будет. – Ее голос звучит спокойно, будто все, что она говорит, ей безразлично. Она просто сообщает мне факты.

– Я в той же ситуации, – грубо бросаю я. Я слишком зла на то, как со мной обошлись. Как смеет Лори напускать ее на меня, лишив меня права выбора?

Тэмсин ерзает на своем месте. Ей не терпится узнать, что происходит.

– Лори не принимает «нет» в качестве ответа, – продолжаю я. – Это когда он нисходит до задавания вопросов. В этот раз он этого не сделал. Я понятия не имела, что он разослал вам всем мой телефон. Не знаю также, почему он решил, что я возьмусь довести до конца фильм, не спросив даже, хочу ли я им заниматься.

Тэмсин закатывает глаза и качает головой.

– Что такое? – беззвучно, одними губами спрашиваю я ее. Мне ничуть не стыдно. Это вина Лори, а не моя.

– Почему вы не хотите? – спрашивает Рейчел Хайнс, как будто это самый естественный в мире вопрос.

Я представляю, как даю ей честный ответ. Как бы я себе чувствовала после этого? Испытала бы облегчение от того, что высказала это вслух? Впрочем, неважно, мне все равно не хватит мужества даже попытаться.

– Боюсь показаться грубой, но я не обязана что‑то вам объяснять.

– Согласна, – медленно произносит она. – Мои слова могут прозвучать бестактно, но… мы могли бы встретиться?

Встретиться. Я и Рейчел Хайнс?

Она не может знать. Если, конечно… Нет, она никак не может знать.

– Простите? – Я пытаюсь тянуть время. Беру ручку у Тэмсин и пишу: «Она хочет встретиться со мной». Тэмсин яростно кивает.

– Где вы? Я могла бы приехать к вам.

Я смотрю на часы.

– Уже десять.

– И что? Ни вы, ни я еще не спим. Я сейчас в Твикенхэме. А вы?

– В Килберне, – машинально отвечаю я и тотчас мысленно отвешиваю себе пинок. Я не собираюсь принимать Рейчел Хайнс у себя дома. Этого мне не хватало!

– Вообще‑то… в данный момент я нахожусь в пабе «Старый герцог Йоркский».

– Я не хожу в пабы. Дайте мне ваш адрес, и я буду у вас через полтора часа. Все будет зависеть от дорожных пробок.

В моей голове мелькают различные «за» и «против». Я не хочу видеть ее у себя в квартире. Я не хочу иметь с ней ничего общего – только узнать, что ей от меня нужно.

– Вам неприятно встречаться у себя дома с той, что когда‑то была осуждена за убийство ребенка, – говорит она. – Я вас понимаю. Хорошо, извините, что побеспокоила вас.

– Почему вы хотите встретиться со мной?

– Я отвечу на этот вопрос, да и на все другие, какие у вас есть, только при личной встрече. Мне кажется, так будет справедливо, не так ли?

Я слышу, как отвечаю ей:

– Согласна.

Не веря собственным ушам, я диктую ей свой адрес.

– Мы будем с вами только вдвоем. И никакого Лори.

– И никакого Лори, – соглашаюсь я.

– Увидимся через час, – говорит Рейчел Хайнс. И тогда до меня доходит: это реально, и я напугана.

Через сорок пять минут я уже дома, пытаюсь засунуть в шкаф стойку для сушки вместе с еще не просохшим бельем. Ее обычное место – в ванной, но в эту часть квартиры гостья может заглянуть. Я никак не могу, чтобы она видела мои мокрые трусы и лифчики. В конце концов мне удается запихнуть сушилку в стенной шкаф, но я никак не могу закрыть его дверцы.

Это так важно? Я настолько взвинчена, что у меня путаются мысли. Вряд ли Рейчел Хайнс ворвется в мою спальню.

Испуганный голос в моей голове шепчет: откуда ты знаешь, как она себя поведет?

Я вытаскиваю сушилку из шкафа. Половина белья падает на пол. Даже если Хайнс ничего не увидит, мысль об этом все равно не будет давать мне покоя. Это безумие – засовывать мокрые тряпки в шкаф. Я ведь не собираюсь вести себя, как чокнутая, хотя еще ничего не случилось.

Я вздрагиваю. Ничего не случится, мысленно произношу я. Возьми себя в руки.

Снова развешиваю на сушилке мокрое белье, ставлю ее посередине спальни и закрываю дверь. Затем мчусь на кухню, которую утром оставила в жутком раздрае: тарелки стоят вперемешку с журналами, повсюду хлебные крошки, крышки от бутылок молока, апельсиновая кожура. До отказа набитый черный пакет для мусора следовало вынести несколько дней назад, он протек маслянистой оранжевой лужицей соуса на линолеум пола.

Я смотрю на часы. Почти одиннадцать. Она сказала, что приедет через полтора часа. Значит, может быть здесь уже через минут пять. Чтобы прибраться в кухне, мне нужно по меньшей мере четверть часа. Открываю посудомоечную машину. Та под завязку забита грязной посудой и столовыми приборами. Я чертыхаюсь вслух. Кто сказал, будто посудомоечные машины облегчают жизнь? Да они самые жуткие ублюдки мира бытовой техники! Когда вам нужна чистая чашка или тарелка, вы получаете зловонную пещеру со сталактитами из засохшего карри, с которых капает сок печеных бобов. Когда же вам эта штуковина нужна пустой и готовой к загрузке грязной посудой, в этот момент она уже под завязку забита целым обеденным сервизом, сверкающим и резко пахнущим лимоном.

Я наобум расставляю чистую посуду по полкам и ящикам кухонного гарнитура, при этом отбиваю края у пары и без того щербатых тарелок, а их у меня подавляющее большинство. Даже не ополоснув грязную посуду под краном, как я обычно делаю, я загружаю посудомоечную машину и вытираю стол тряпкой, которая, похоже, грязнее того безобразия, которое я ею вытираю. Я не привыкла заморачиваться по части уборки – аккуратное и населенное бактериями вполне меня устраивает; главное, чтобы выглядело презентабельно для невооруженного глаза.

Я выношу мусор, вытираю маслянистое пятно на полу и возвращаюсь на кухню, чтобы оглядеться. Пару минут кухня кажется мне лучше, чем раньше. Внезапно в голову приходит мысль, я даже не успеваю ее остановить: возможно, мне следует чаще принимать у себя дома убийц.

В гостиной, под аккомпанемент звучных прыжков соседей сверху – что свидетельствует об их готовности вскоре отойти ко сну, – я поднимаю с пола десятка два DVD‑дисков, запихиваю их в матерчатую сумку для покупок, а саму сумку прячу за дверь. Я не хочу, чтобы Рейчел Хайнс знала, какие у меня есть DVD‑диски или еще что‑то обо мне. Бросаю взгляд на книжный стеллаж, занимающий целую нишу в гостиной, ту, что ближе к окну. Я не хочу, чтобы она знала, какие книги я читаю, но в моем доме нет такой большой сумки, в которой поместились бы книги, да и времени, чтобы снимать их с полок, тоже нет. Может, закрыть их чем‑то вроде шторки, думаю я, но тотчас же решаю, что у меня разыгралась паранойя. Какая разница, увидит она мои книги или нет?

Я взбиваю подушки на диване и еще одну на кресле, затем снова смотрю на часы. Пять минут двенадцатого. Я раздвигаю шторы, которые задернула, когда вошла в дом, и выглядываю на улицу. Мне видно, как мимо дома проходят мужчина и женщина. Они смеются. Ее каблуки цокают по мостовой. Они проходят мимо. Я едва сдерживаюсь, чтобы не крикнуть им вслед: «Вернитесь!»

Я не хочу остаться одна с Рейчел Хайнс.

В прихожей я сгребаю со столика сваленные кучей письма, счета и прочий бумажный хлам и запихиваю их в ящик кухонного шкафа – тот, который легко выдвигается: он расположен под ящичком для столовых приборов. Я уже готова вернуть ящик на место, когда на глаза мне попадается уголок плотного светлого конверта. Вспоминаю, что утром ушла из дома, так и не просмотрев почту.

Та карточка, что пришла мне на работу, та, что с цифрами, она тоже была в плотном рифленом кремовом конверте. И что? Это ровным счетом ничего не значит. Совпадение, только и всего.

Это письмо также адресовано Флисс Бенсон. И почерк…

Я надрываю конверт. Внутри карточка. На этот раз на ней всего три цифры. Они написаны бисерным почерком в нижней ее части: 2 1 4. Или же это двести четырнадцать? Первые три цифры на той карточке, которую Лори выбросил в мусорницу, были такими же. 2, 1, 4.

Никакой подписи, вообще ничего, что бы указывало на отправителя. Я переворачиваю конверт и встряхиваю его. Ничего. Что же означают эти цифры? Неужели какую‑то угрозу? Неужели это должно напугать меня? Кто бы ни был отправитель, он или она знает, где я работаю и где живу…

Не смеши, мысленно приказываю себе, расслабленно опускаю плечи, изгоняя из мышц напряжение, и несколько секунд медленно и размеренно дышу. Никакая это не угроза. Когда кто‑то хочет вас запугать, он использует для этого слова, которые всем понятны: сделай то‑то и то‑то, или я тебя убью. Угрозы – это угрозы, а цифры – это цифры. Это совершенно разные вещи.

Я на мелкие клочки рву и карточку, и конверт и выбрасываю их в мусорницу, решив больше не тратить время на чью‑то идиотскую шутку. Возвращаюсь к себе, наливаю большой бокал белого вина и расхаживаю туда‑сюда по комнате, каждые три секунды бросая взгляд на часы. Вскоре мне кажется, что мое терпение вот‑вот лопнет. Беру телефон и звоню Тэмсин домой. Сразу после второго звонка мне отвечает Джо.

– Она тут все заблевала, – сообщает он мне.

– Могу я с ней поговорить?

– Вообще‑то… – В его голосе слышится сомнение. – Если хочешь, можешь послушать, как она опрыскивает унитаз выпитым за вечер джином.

– Со мной все в порядке! – раздается на заднем плане голос Тэмсин; в трубке слышится перебранка, затем голос Джо пропадает. – Не обращай на него внимания. Он любит все усложнять, – добавляет Тэмсин, нарочито четко проговаривая все слова. Так обычно поступают, чтобы доказать, что человек трезв. – Ну и?.. Как все прошло? Что она сказала?

– Она еще не приходила.

– Извини, я тут немного утратила время… чувство времени, – поправляется она. – Я думала, что уже совсем поздно.

– Все верно, уже действительно слишком поздно, чтобы ломиться в дом к незнакомому человеку. Наверное, в ней возобладал голос разума и она решила не приходить.

– Скажи, ты уже… постараюсь произнести это четко… ты проверила свой телефон? Там есть эсэмсмэски? – У нее жутко заплетается язык, отчего во рту каша, но я отлично ее понимаю.

– Проверила. Ничего нет.

– Тогда она приедет.

На моих часах двадцать минут двенадцатого.

– Даже если ехать из Твикенхэма, ей давно уже положено быть у меня.

– Из Твикенхэма? Да это почти в Дорсете. Она могла добираться не один час. Что она делает в Твикенхэме?

– Разве она не там живет?

– Нет. В последний раз, когда я слышала о ней, она вроде бы снимала квартиру в Ноттинг‑Хилле, в пяти минутах ходьбы от дома своего бывшего мужа.

О Рейчел Хайнс я знаю лишь то, что она была осуждена, а позднее отбывала срок за убийство двух своих детей. Молодец, Флисс. Встречаешь гостью во всеоружии.

– Ну почему я согласилась?! – издаю я вопль. – Это все ты! Ты, как маньячка, кивала мне, как будто «да» – единственный правильный ответ.

Даже произнося эти слова, я знаю, что это неправда. Я сказала «да», потому что услышала, что проект, возможно, развалится. Если это случится, а Лори будет в «Хаммерхеде», у него не будет рычагов воздействовать на Майю или Раффи. Они в два счета уволят меня, наказав за то, что я посмела возомнить себя креативным директором, хотя я этого не делала, и сэкономят сто сорок тысяч в год. Я согласилась на встречу с Рейчел Хайнс в абсурдной надежде на то, что это каким‑то чудесным образом докажет мою незаменимость в глазах начальства «Бинари Стар». При этой мысли мне становится стыдно за себя, хотя я единственная, кто слышал это признание.

Значит ли это, что я хочу заниматься фильмом Лори? Нет. Нет, нет, нет.

– Я ее не впущу, – говорю я. Черт, это лучшая идея из всех, что когда‑либо приходили мне в голову.

– Тебе нечего бояться, – заявляет Тэмсин без капли сочувствия.

– Тебе легко говорить. Когда в последний раз к тебе в полночь приходила убийца? – Я не уверена, убивала ли Рейчел Хайнс своих детей, – откуда я могу это знать? – но мне кажется, что будет лучше, если я сделаю вид, что и впрямь так думаю.

– Она больше не считается убийцей, – возражает Тэмсин. Мне тотчас вспоминается женщина, чьи слова я подслушала в вагоне метро: «Могу поверить в невиновность Хелен Ярдли». – Еще до того, как она подала апелляцию и выиграла дело, судья Гейлоу заявила, что в будущем Рей Хайнс вряд ли будет представлять угрозу для общества. В своем заключительном слове Гейлоу заявила, что, хотя убийце полагается пожизненное заключение, по ее мнению, в этом нет необходимости, и даже намекнула, что подобного рода дела вовсе не обязательно должны рассматриваться в уголовных судах. Ее слова вызвали фурор в кругах юристов… Боже, я чувствую себя трезвой. Это все ты.

– Что за судья?

Тэмсин вздыхает.

– Скажи честно, ты читаешь что‑то, кроме своих бульварных журнальчиков? Если ты взялась снимать фильм, тебе нужно знакомиться с…

– Я не снимаю фильм. Я запираю дверь и ложусь спать. Завтра утром я первым делом напишу заявление об уходе.

– Давай‑давай. И никогда не узнаешь, что тебе хотела поведать Рей Хайнс.

Ну хорошо.

– Одно из ее возражений состояло в том, что в фильме, кроме нее, будут еще две женщины, – говорит Тэмсин. – Теперь, когда Хелен мертва, а Сара отказалась от участия, Рей могла бы стать в нем центральной фигурой. Она и ее случай. Она – самый интересный персонаж из всех трех, хотя когда я как‑то раз сказала об этом Лори, он был готов четвертовать меня за подобное предательство. Его любимицей всегда была Хелен.

Хелен как женщина или же ее случай? Я уже готова задать этот вопрос вслух, но вовремя одергиваю себя. Как можно ревновать к той, что потеряла троих детей и почти десять лет провела в тюрьме? Даже если выяснится, что Лори многие годы плакал из‑за нее в подушку, ревность – это неприемлемый выбор, во всяком случае, если я хочу и дальше жить в ладу с собой.

Мне слышно, как к дому подъезжает машина. Я еще крепче сжимаю телефон.

– Мне кажется, это она. Я должна идти. – Я беспомощно топчусь перед входной дверью, пытаясь успокоиться. Наконец раздается звонок. Чувствуя, что больше не выдержу, я распахиваю дверь.

Возле моего дома стоит черная машина. Фары включены, мотор работает. Преодолев пять ступенек, я поднимаюсь из моего подвала наверх и выхожу на тротуар. И что же я вижу? «Ягуар»!

По телефону голос Рейчел Хайнс вполне себе звучал как голос владелицы «Ягуара». Интересно, каким боком это сочетается с ее репутацией наркоманки? Может, она завязала с этим делом? А если даже и наркоманка, то отнюдь не опустившая наркоша из грязной квартиры‑сквота… Нет, она нюхает дорожки кокаина с зеркальца с платиновой окантовкой. Боже, будь я чуть более зашоренной…

Приклеив к лицу миролюбивую улыбку, я иду к машине. Нет, это не Хайнс. Та бы уже давно из нее вышла.

Неожиданно фары гаснут, а мотор глохнет. Я четко вижу женщину в свете уличного фонаря. Хотя я практически ничего не знаю о ней, она кажется мне старой знакомой. Ее лицо известно всем и каждому, как и лицо Хелен Ярдли. Оно так часто мелькало в теленовостях и в газетах, что большинство британцев узнали бы ее с первого взгляда. Неудивительно, что она отказалась встретиться со мной в пабе.

Удивительно другое – то, что она хочет встретиться со мной.

У нее слегка вытянутое лицо, а черты слишком резкие, иначе она была бы очень даже эффектной. В общем, она из тех дурнушек, которые легко могли стать красавицами, если б не какое‑нибудь «но». У Хайнс густые волнистые волосы. Я вновь смотрю на ее лицо. Нет, с такими волосами ей просто положено быть привлекательной. Такие волосы обычно обрамляют лица красивых женщин – хорошо подстриженные, светлые, с золотистым отливом. Ее можно принять за некую важную персону – это видно и по ее глазам, и по манере держаться. В ней нет ничего общего с Хелен Ярдли, чья абсолютная ординарность и теплая улыбка этакой соседки‑подружки легко располагала к ней людей. Неудивительно, что как только с Хелен были сняты обвинения, все тотчас поверили в ее невиновность.

Рейчел Хайнс открывает дверцу машины, но не спешит выходить наружу. Я осторожно подхожу к «Ягуару». Она захлопывает дверь. Рокочет мотор. Фары зажигаются снова, слепя мне глаза.

– Что?.. – я пытаюсь спросить, в чем дело, но она отъезжает назад.

Оказавшись напротив меня, останавливается и поворачивается ко мне лицом. Ее взгляд скользит мимо меня к дому. Я оборачиваюсь – вдруг за моей спиной кто‑то есть, хотя точно знаю, что там никого нет. Нас будет только двое, разве не так?

Когда же я оборачиваюсь, она уже проехала пол‑улицы и набирает скорость. Еще мгновение, и ее нет.

Что я сделала не так?

В кармане начинает трезвонить мобильный.

– Ты не поверишь, – говорю я, уверенная, что это Тэмсин, которой не терпится узнать, что было дальше. – Она была здесь десять секунд назад и только что уехала, ничего не сказав. Даже не вылезла из машины.

– Это я – Рей. Прошу прощения за… за то, что только что произошло.

– Забудьте, – неохотно отвечаю я. Почему считается неприемлемым – если вы приличный человек – сказать «вообще‑то, так не делают, пусть даже вы и извинились. И я не намерена вас прощать»? К чему вся эта деликатность, если учесть, с кем я имею дело? – Могу я идти спать?

– Вы должны приехать ко мне, – говорит она.

– Что?

– Не сейчас. Я и так доставила вам кучу неудобств. Назовите время и дату, которые вас устроят.

– Никакого времени и никакой даты, – отвечаю я. – Послушайте, сегодня вечером вы свалились как снег на голову. Я была в пабе. Если вам хочется поговорить с кем‑то из «Бинари Стар», позвоните Майе Жак и…

– Я не убивала мою дочь. Или моего сына.

– Простите?

– Я могу сказать, кто это сделал, если вы не против: Венди Уайтхед. Хотя она не…

– Я не хочу ничего слышать, – обрываю я ее, чувствуя, как ухает в груди сердце. – Оставьте меня в покое.

Я крепко нажимаю на кнопку отбоя и выключаю телефон. Дышать я осмеливаюсь лишь через несколько секунд.

Вернувшись к себе, запираю дверь квартиры, выключаю мобильник и стационарный телефон. Через пять минут уже лежу в постели, чувствуя, что вся напряжена и не могу заснуть. Имя Венди Уайтхед беспрестанно крутится в моей голове.

* * *

Из книги «Только любовь» Хелен Ярдли и Гейнор Манди

21 июля 1995 года

Двадцать первого июля, когда пришла полиция, я сразу поняла: на этот раз все будет по‑другому, не так, как раньше. Роуэн умер три недели назад, и с тех пор я стала великим знатоком настроения полицейских. Я могла по их лицам определить, в какой день допрос будет жестким, а в какой – человечным, сочувственным.

В числе тех, кто сочувственно относился ко мне, был сержант Джайлс Пруст. Он явно чувствовал себя неловко во время допросов и оставлял бо́льшую часть вопросов своим младшим коллегам. Вопросы следовали один за другим. Было ли у меня счастливое детство? Что это такое – быть в семье средним ребенком? Завидовала ли я когда‑нибудь собственным сестрам? Близкие ли у меня отношения с родителями? Подрабатывала ли я бебиситтером, когда была подростком? Любила ли я Моргана? Любила ли я Роуэна? Обрадовалась ли, узнав, что беременна? Мне хотелось крикнуть им: конечно, любила! И если вы сами не видите это своими глазами и не слышите собственными ушами, то какие из вас, черт побери, детективы?!

Мне всегда казалось, что Джайлс Пруст – единственный среди всех полицейских, кто не просто верит в то, что я не убивала моих крошек, но точно это знает, как знали мы с Полом. Он понимал, что никакая я не детоубийца, видел, как сильно я любила моих бесценных мальчишек. И вот он теперь снова у моей двери, с какой‑то женщиной. Ее я не знаю, но по выражению его лица сразу поняла: сегодня ничего хорошо ждать не стоит.

– Просто скажите мне, – сказала я, лишь бы все поскорее закончилось.

– Это констебль Урсула Ширер из отдела защиты детей, – произнес сержант Пруст. – Простите меня, Хелен, но я пришел арестовать вас за убийство Моргана и Роуэна Ярдли. У меня нет выбора. Мне очень жаль.

Его сожаление было абсолютно искренним. По его лицу было видно, что ему это ужасно неприятно. Боже, как же в тот момент я ненавидела его начальство! Не из‑за себя, из‑за него. Неужели никто из них к нему не прислушался? Ведь все это время он наверняка доказывал им, что они травят убитую горем мать, которая не совершила ничего дурного. Я – такая же жертва, как и мои мальчики.

Сколь ужасным ни был для меня момент ареста, я никогда не думаю о нем отдельно от Джайлса Пруста, о том, как он тогда себя чувствовал. Наверняка он чувствовал себя таким же беспомощным, как и я, неспособным убедить начальство посмотреть правде в глаза. Пол постоянно твердил мне, что полицейские все как один настроены против меня. Он не хотел, чтобы я тешила себя наивными иллюзиями – мол, в будущем это лишь усугубит мои страдания.

– Согласен, на вид Пруст приличный человек, но он прежде всего полицейский, не забывай об этом, – не раз увещевал меня муж. – Его сочувствие вполне может оказаться хитрой уловкой. Давай лучше думать, что они все настроены против нас.

Я не соглашалась с Полом, зато хорошо понимала его чувства. Такая позиция придавала ему сил. Сначала он не верил даже самым близким родственникам, нашим родителям, братьям и сестрам. Ему казалось, что они не на нашей стороне.

– Они говорят, что ты не могла этого сделать, – твердил он, – но откуда нам знать, говорят ли они это от души, а не потому, что мы ждем от них таких слов? Что, если у кого‑то все‑таки имеются сомнения?

До сего дня я убеждена: никто из родственников, моих или Пола, ни на миг не усомнился в моей невиновности. Они все видели меня с Морганом и Роуэном, видели, как я самозабвенно любила моих мальчиков.

Нам сказали, что Пола ни в чем не обвиняют. Ему также разрешили поехать вместе со мной в полицейской машине, что было для меня великим облегчением. Он сидел с одной стороны от меня, сержант Пруст – с другой. Констебль Ширер вела машину, которая везла нас в полицейский участок в Спиллинге. Всю дорогу я рыдала. Еще бы, ведь меня против моей воли увозили из моего любимого дома, где я была так счастлива – сначала с Полом, затем с Полом и Морганом, затем и с Роуэном… Сколько приятных воспоминаний связано с ним!

Как они могут делать это со мной после того, что мне довелось пережить? На миг меня охватила ненависть ко всему миру. Зачем он нужен, этот мир, если он причиняет мне такие страдания! И тут мне на плечо легла чья‑то рука, и сержант Пруст произнес: «Хелен, послушайте меня. Я знаю, вы не убивали Моргана и Роуэна. Сейчас дела ваши плохи, но правда в конце концов восторжествует. Если я ее вижу, увидят ее и другие. Даже слепой увидел бы, что вы были хорошей любящей матерью».

Констебль Ширер пробормотала себе под нос что‑то язвительное, из чего я заключила, что она не согласна с сержантом Прустом. Возможно, она считала меня виновной, или же Пруст, выразив мне сочувствие, нарушил некие полицейские правила. Впрочем, мне было все равно. Пол улыбался. Он, наконец, убедился, что Джайлс Пруст – наш союзник.

– Спасибо вам, – сказал он. – Для нас с Хелен ваша поддержка очень важна. Правда, Хелен?

Я кивнула. Констебль Ширер вновь пробормотала себе под нос что‑то язвительное. Сержант Пруст мог бы промолчать, но вместо этого он сказал: «Если дело дойдет до суда, в чем я сильно сомневаюсь, меня вызовут в качестве свидетеля. Когда я закончу давать показания, присяжные, так же, как и я, ни на миг не усомнятся в вашей невиновности».

– Что вы, черт возьми, себе позволяете? – рявкнула на него констебль Ширер. Мы с Полом вздрогнули, пораженные ее резким тоном, но Джайлс Пруст ничуть не смутился.

– Я поступаю правильно, – ответил он. – Кто‑то же должен.

Я поняла, что больше не плачу. Меня как будто омыло волной абсолютного спокойствия. Я перестала волноваться о будущем, о том, что будет со мной. Это было сродни волшебству: я больше не боялась. Прав Джайлс Пруст или нет относительно суда или решения присяжных, это теперь уже не имело никакого значения.

Главным было другое, думала я, глядя в окно полицейской машины на мелькавшие за стеклом почтовые ящики, деревья и магазинные витрины: я люблю этот мир, который всего минуту назад ненавидела. Я ощущала себя частью чего‑то хорошего, цельного и светлого, частью чего были также Пол и Пруст, Морган и Роуэн. Было очень трудно объяснить, так как это сильнее всяких слов.

В тот день, когда мы ехали в полицейский участок, я еще не знала, как скверно все сложится для меня и Пола, сколько страданий ждет нас впереди. Но даже когда судьба обрушивала на нас удар за ударом, когда мое настроение было почти на нуле и мне казалось, что никакой надежды нет, это ощущение покоя, нахлынувшее на меня тогда, в день моего ареста, в те минуты, когда я находилась в полицейском автомобиле, никогда не покидало меня, пусть даже в иные моменты мне стоило немалых усилий вновь обнаружить его внутри себя. Эта же позитивная энергия подстегивала меня в работе, которую я делала от имени других женщин, оказавшихся в той же ситуации, что и я. Она же была движущей силой моего участия в СНРО. В тот день сержант Пруст преподал мне важный урок: всегда можно, причем легко, подарить кому‑то надежду и веру, даже если человека этого душит отчаяние.

12 сентября 1996 года

Контактный центр был ужасным бездушным местом. Уродливый серый одноэтажный панельный дом, он казался пустынным и заброшенным посреди просторной и практически пустой автостоянки. Я прониклась к нему отвращением с первого же взгляда. В нем было мало окон, а те, что имелись, были совсем крошечными.

– Такое здание должно хранить в себе массу неприятных тайн, – сказала я Полу.

Он отлично понял, что имела в виду. Я содрогнулась и добавила:

– Я не могу. Просто не могу. Не могу войти туда.

Он сказал мне, что я должна, потому что там внутри Пейдж.

Мне больше всего на свете хотелось увидеть ее, но я боялась той радости, которую испытаю, как только мы окажемся вместе. Ведь я знала: социальные работники отнимут ее у меня. Если я по будним дням приезжаю сюда на два часа, о чем договорились Нэд и Джиллиан, это означало, что мне нужно мириться с тем, что социальные работники пять раз в неделю забирают у меня Пейдж – вплоть до дня суда, и кто знает, что будет после этого?

Даже если меня оправдают, в чем продолжал заверять меня Джайлс Пруст, Пейдж нам с Полом все равно вряд ли вернут. Нэд объяснил мне разницу между бременем доказательства в уголовном деле, когда вина должна быть доказана вне каких‑либо сомнений, и судами, которые отнимают детей у родителей за закрытыми дверями и под завесой секретности. В семейном суде судье достаточно решить, что ребенку будет лучше без родителей на основании баланса вероятностей, что означает, что никто ничего не должен доказывать. Достаточно того, чтобы кто‑то, кто не отличит меня от Адама и Евы, решил, что, возможно, я – убийца. И все, теперь у меня можно отнять дочь.

– Первый раз в жизни слышу о чем‑то столь жестоком и несправедливом, – сказала я Нэду. – Лишиться Пейдж – я этого не переживу. А что будет, если я попаду в тюрьму и Пол потеряет и меня, и ее?

Нэд посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Не стану обманывать тебя, Хелен, такое вполне возможно.

– Отвези меня домой, – сказала я Полу, пока мы с ним сидели в машине на автостоянке у контактного центра. – Я уже пережила три ужасные потери и не выдержу еще одну.

Так плохо мне тогда было.

Пейдж была жива и здорова, но я потеряла свою малышку. Ее вырвали у меня из рук через час после того, как она появилась на свет, и поместили под опеку.

– Я не могу терять мою дочь снова и снова, каждый день этой недели, и следующей, и еще бог знает как долго. Я не позволю им так поступить со мной или с ней. – До этого момента я была робкой и покладистой, но толку от этого был ноль. Пусть видят, что они на самом деле творят: лишают ребенка матери. С какой стати мне идти у них на поводу? Почему я должна доставлять каким‑то чиновникам радость от того, что они‑де позволяют мне «контактировать» с дочерью? Они и так раздирают на части то, что осталось от моей семьи. Пора, чтобы они поняли это.

Поездка обратно до Бенгео‑стрит была самой ужасной в моей жизни. Мы с Полом за это время не сказали друг другу ни слова. Дома мы заварили горячий крепкий чай.

– Тебе нужно вернуться туда, – сказала я ему. – Что бы ни случилось со мной, сделай все для того, чтобы они оставили тебе Пейдж. Тебе придется лгать, но оно того стоит. – Пол спросил у меня, что я хочу этим сказать, и я ему объяснила: – Сделай вид, будто не веришь мне. Веди себя так, будто ты не меньше, чем социальные работники, боишься оставлять меня одну с Пейдж. Убеди их, что если они оставят ее тебе, ты гарантируешь, что она никогда не окажется наедине со мной.

Любые слова бессильны выразить то, как жутко я себя чувствовала, говоря это Полу. Он был моей главной опорой и непоколебимо стоял рядом со мной во время всех моих мучительных испытаний. Его преданность была для меня самой сильной поддержкой, и вот теперь я просила его притвориться, будто он кто‑то другой: предатель‑муж, а не смелый и прекрасный мужчина, каким был на самом деле. Но я знала: это единственно правильное решение. Главное – не допустить, чтобы эти садисты, социальные работники, отдали Пейдж в другую семью.

Когда я потеряла сначала Моргана, а затем и Роуэна, я думала, что ничего хуже со мной уже не может случиться; но оказалось, что потерять Пейдж – еще хуже. Ведь тогда это будет чья‑то вина. Несправедливость убьет меня. Я опасалась, что то же самое случится и с Полом, как бы мелодраматически это ни звучало.

– Пожалуйста! – взмолилась я. – Возвращайся туда и проведай Пейдж. Позвони им прямо сейчас и скажи, что приедешь.

– Нет, – возразил Пол. – Я не стану никому лгать. И ты тоже. Нам от этого будет только хуже. Мы боремся добром против зла, правдой против лжи, и мы победим. Сержант Пруст говорит, что мы выиграем суд, и я ему верю.

– Нэд и Гиллиан считают, что мы можем и проиграть, – напомнила я ему, и на глаза мне навернулись слезы. – И даже если уголовный суд признает меня невиновной, семейный суд найдет, к чему придраться.

– Замолчи! – не сдержался Пол. – Не хочу даже слышать это!

Муж впервые после того, как с нами случилась беда, повысил на меня голос. Мне стыдно в этом признаваться, но я не удержалась и тоже ответила ему на повышенных тонах, дав выход накопившему гневу и отчаянию. Мы с ним кричали друг на друга минут десять, но тут раздался звонок в дверь.

Я бросилась в объятия Джайлса Пруста. Должно быть, я не на шутку напугала беднягу. Я орала на него, требуя, чтобы он помог мне убедить Пола образумиться.

– Образумиться нужно вам, Хелен, и побыстрее, – строго ответил он. – Почему вы не в контактном центре? Вам сейчас полагается быть там, но мне только что позвонили и сказали, что вы не приехали.

Я постаралась ему все доходчиво объяснить.

– Внимательно выслушайте меня, Хелен, – произнес он. – Как бы тяжело вам ни было, вы должны проводить с Пейдж как можно больше времени. Не пропускайте ни одной встречи, иначе это повернут против вас. Я понимаю, чего вы боитесь. Но вы же не хотите накликать на себя худшее, дав им в руки все козыри? Как, по‑вашему, это выглядит, если вы отказываетесь проводить с ребенком даже те несколько часов, которые вам разрешены?

– Пожалуйста, прислушайся к нему, Хелен, – тихо произнес Пол. – Мы не знаем, чего нам ждать, но если ты будешь вести себя так, как он говорит, мы хотя бы будем знать, что сделали все что могли: не опустились до лжи и не отказались от борьбы. Как бы ни сложились обстоятельства, лет через десять‑двадцать мы сможем с гордостью оглянуться в прошлое.

Разве могла я устоять перед доводами двух мужчин, выступивших против меня единым фронтом? Они были так мудры, верны и сильны, а я такая недостойная, трусиха и паникерша…

Джайлс Пруст отвез нас с Полом обратно в контактный центр.

Мы пропустили бо́льшую часть отведенного нам для общения с дочерью времени, но оставалось еще полчаса. Начальнице контактов на вид было лет двадцать. Я никогда не забуду ее имя: Лия Гулд. «Ей куда больше подошло бы имя Лия Гул»[6], – позднее сказала я Полу.

Она отказалась ждать в коридоре и наблюдать за нами в окошко, хотя Пруст едва ли не на коленях умолял ее дать нам хотя бы немного уединения. Нет, она настояла на том, что останется вместе с нами в крошечной комнатушке с кричаще‑яркими стенами, которые буквально сочились страданиями бесчисленных семей, насильно разлученных бездушно улыбающимися надзирателями. По крайней мере, так мне в тот момент показалось.

Но как только Лия Гулд бережно вручила мне в руки Пейдж, как мое горе тотчас было забыло, пусть даже на время. Новорожденный ребенок – это такое счастье! Невозможно оставаться равнодушным к крохотному существу, наполняющему вас надеждой и радостью. Я тотчас прониклась невыразимой нежностью к моей красавице. Мы с Полом прижимали Пейдж к себе, осыпали ее поцелуями. Через несколько минут личико нашей малышки было мокрым – так мы ее зацеловали!

«Никто не заберет ее у нас, – подумала я. – Это было бы безумием, учитывая, как сильно мы ее любим. Это должно быть очевидно даже таким сухарям, как Лия Гулд».

В те мгновения я твердо верила: у нас будет общее будущее. Власти здраво посмотрят на нашу ситуацию и вернут нам дочь.

Я не могу сказать, что же случилось дальше. Знаю лишь одно: это был один из непонятных эпизодов моей жизни. Неожиданно передо мной возникла Лия Гулд.

– Хелен, отдайте мне ребенка! – произнесла она. – Пожалуйста, отдайте мне Пейдж. Прошу вас.

Сбитая с толку, я сделала, как мне было велено. Странно, наше время еще не истекло, мы пробыли в комнате всего несколько минут. По лицам Пола и сержанта Пруста, было видно, что они тоже в растерянности.

Лия Гулд буквально выбежала из комнаты, с Пейдж на руках.

– Что я сделала не так? – спросила я и расплакалась. Ни Пол, ни Джайлс Пруст не смогли ответить на мой вопрос. Я посмотрела на часы. С дочерью я провела всего восемь минут.

Эпизод этот обрел смысл позднее, когда от Нэда и Гиллиан я узнала, что Лия Гулд изъявила желание выступить в суде в качестве свидетеля по моему делу. По ее словам, я якобы пыталась задушить Пейдж прямо у нее на глазах, притворившись, будто крепко обнимаю дочь. Помню, что, услышав эти слова, я рассмеялась.

– Пусть говорит все что хочет, – сказала я Нэду и Гиллиан. – В тот момент Пол и Джайлс Пруст находились в одной комнате со мной. Никто из присяжных не поверит, что они не заметили попытки убийства, происходившей прямо у них на глазах! Господи, ведь один из них – сержант полиции!

Возможно, я была наивна. Возможно, будь показания Лии Гулд единственным «доказательством», имевшимся у стороны обвинения, я бы вышла на свободу и нам с Полом разрешили бы оставить дочь у себя. Но, хотя я еще этого не знала, вопиющая ложь Лии Гулд вскоре прозвучит пугающе убедительно, подкрепленная весомым мнением человека куда более зрелого, умеющего четко выражать свои мысли и высокоуважаемого. Этого человека присяжные восприняли вполне серьезно. Сейчас, оглядываясь в прошлое, мне трудно поверить, что было такое время, когда я ничего не слышала о докторе Джудит Даффи – той, что впоследствии сыграла роковую роль в моей жизни.

Глава 4

Четверг, 8 октября 2009 года

Первым раздражителем стала Чарли, вошедшая в кухню. Ее кухню. Последние полгода Саймон жил с ней в ее квартире. Бо́льшую часть времени его это вполне устраивало, хотя исключения из этого правила происходили достаточно часто, чтобы убедить его в том, что он еще не готов выставить свой собственный дом на продажу. Вторым раздражителем стали ее зевки. Никто – если он проспал несколько часов – не имеет права зевать.

– Почему ты не растолкал меня, когда проснулся? – спросила она. – Ты ведь мой будильник.

– Я не просыпался. Я не ложился спать.

Он знал, что Чарли смотрит на него. Затем ее взгляд переместился на книгу, лежавшую перед ним на столе.

– А, ты читаешь домашнее задание – жалостную книжонку Хелен Ярдли… А где прустовы желтые закладки?

Саймон ничего не ответил. Он еще вчера вечером сказал ей, что скорее отпилит себе голову, чем станет читать экземпляр, который всучил ему Снеговик. Наверное, это у женщин в крови – вынуждать вас раз двадцать подряд отвечать на один и тот же вопрос? Мать Саймона делала то же самое с его отцом. Обе бабушки точно так же обходились с его дедами. Удручающая мысль.

– Не может быть, что это тот самый экземпляр, который ты вчера заказал на «Амазоне»…

– «Слово», – резко произнес он. Односложный ответ, по форме и по содержанию. «Слово на улице» – так назывался независимый книжный магазин в центре города, гораздо менее пафосный, нежели предполагало его название. За место в его витрине соревновались книги по местной истории, садоводству и кулинарии. Саймону он нравился потому, что в нем не было кафе. Он не одобрял книжных магазинов, торгующих кофе и пирожными.

– Вчера вечером там было мероприятие. Я на всякий случай заглянул туда по пути домой. У них была эта книжка, и я, чтобы слегка ускорить это дело, решил ее купить и прочесть за ночь. – Почувствовав, как его правая пятка постукивает по полу кухни, Саймон приказал себе успокоиться.

– Охохо, – беспечно произнесла Чарли. – Выходит, когда придет заказанный по «Амазону» экземпляр, у тебя будет сразу три книжки. Скажи, ту, что дал тебе Снеговик, ты, часом, не сунул в измельчитель?

Еще как сунул бы, если б был уверен, что Пруст не застукает его за этим занятием!

– Если она еще у тебя, я бы охотно глянула на нее.

Саймон кивком указал на стол.

– Вот она, если ты хочешь ее почитать.

– Хотелось бы взглянуть на те отрывки, которые Пруст пометил для тебя закладками. Поверить не могу, что он до этого снизошел! Ведь его «эго» не знает границ.

– Это абзацы, где упоминается он, – спокойно произнес Саймон. – Как будто только они во всей книге имеют значение. В глазах Ярдли он был Мартином Лютером Кингом, далай‑ламой и Иисусом Христом в одном лице.

– Что? – оторопела Чарли, беря в руки «Только любовь». – Здесь сказано что‑то противоположное?

– Нет. Она считала его своим другом.

– В таком случае она как минимум плохо разбирается в людях… Как ты думаешь, она действительно убила своих детей?

– Почему ты спрашиваешь? Потому, что она хвалила Пруста?

– Нет, потому что ее за их убийство посадили в тюрьму, – ответила Чарли с подчеркнутым терпением.

– Мне было велено выискивать людей вроде тебя. Снеговику нужны имена. Имена инакомыслящих. Имена изменников.

Чарли наполнила чайник водой.

– Могу я сказать что‑то такое, что ты не истолкуешь превратно? А если я в то же самое время заварю для тебя чашку чая?

– Говори что хочешь. Я восприму все как надо.

– Звучит многообещающе. У меня словно камень с души свалился… Ну, хорошо. Мне кажется, что тобой овладевает некая опасная навязчивая идея. Точнее, уже овладела.

Саймон удивленно посмотрел на нее.

– Это потому что я всю ночь не ложился спать? Я не мог заснуть. Хелен Ярдли для меня не важнее, чем все прочие…

– Я говорю о Прусте, – осторожно возразила Чарли. – Ты одержим ненавистью к нему. Ты лишь потому не ложился спать и всю ночь напролет читал книгу, так как знал: в ней что‑то говорится о нем.

Саймон отвернулся. Заявление Чарли о том, что у него‑де пунктик в отношении Пруста, показалось ему смехотворным.

– Я впервые имею дело с убийцей, которая написала книгу, – сказал он. – Чем раньше я ее прочту, тем скорее пойму, может ли она каким‑то образом помочь мне.

– Тогда почему было не почитать экземпляр, который тебе дал Пруст? Вместо этого ты потащился в «Слово», а это, признайся, изрядный крюк. Ты же не поленился этот крюк сделать, чтобы зайти в книжный магазин, который уже мог быть закрыт или в нем могло не быть этой книги…

– Он был открыт, и книга там была, – сказал Саймон и шагнул мимо Чарли в коридор. – Забудь про чай. Мне нужно умыться и идти на работу. Не хочу попусту тратить время на разговоры о том, чего не было.

– Но если бы «Слово» оказалось закрыто? – крикнула ему вслед Чарли. Снова эти бессмысленные гипотезы. – Ты бы вернулся на работу, чтобы взять экземпляр, что тебе дал Пруст?

Саймон не удостоил ее ответом. В его мире, если ты окликнул кого‑то издалека, задавая вопрос, и не получил ответа, то лучше махнуть на это дело рукой; в лучшем случае подождать, когда подвернется удобный момент, и повторить попытку. Но не в мире Чарли.

Саймон услышал на лестнице ее шаги.

– Если ты не можешь заставить себя читать нужную тебе книгу лишь потому, что это он ее тебе дал, то у тебя точно проблема.

– Она считала его своим другом, – повторил Саймон, глядя в зеркало для бритья на свое измученное лицо. Зеркало купила для него Чарли и криво повесила на стене ванной.

– И что из этого?

Она права. Если он не согласен с мертвой женщиной, то он ничем не лучше Пруста и уже ступил на тропу тирании.

– Наверное, каждый человек имеет право на свое мнение, – наконец ответил Саймон.

Возможно, кто‑то из коллег далай‑ламы счел бы его заносчивым засранцем. Вот только есть ли у людей в шафранных одеждах коллеги? А если да, то как их называют?

– Какая часть твоего времени уходит на ненависть к нему? – поинтересовалась Чарли. – Восемьдесят процентов? Девяносто? Или тебе мало того, что ты работаешь вместе с ним? И теперь хочешь, чтобы он полностью завладел твоими мыслями?

– Нет, это я предоставлю тебе. Довольна?

– Была бы довольна, если б ты так и думал. Я тотчас позвонила бы в тот пятизвездочный отель в Малайзии.

– Только не заводи снова эту песню о медовом месяце. Мы ведь договорились…

Саймон знал, что ведет себя некрасиво. Не желая уступать, он не дал возможности Чарли высказать ее мнение, а потом попытался представить все таким образом, будто это было их общее решение.

Как это там сказал Снеговик? Я знаю, что могу рассчитывать на вашу поддержку.

Саймон с ужасом думал про их с Чарли медовый месяц. До июля остается всего девять месяцев, и он все ближе и ближе. Саймон боялся, что облажается как мужчина, и тогда Чарли проникнется к нему отвращением. Единственный способ положить конец этим страхам – как можно скорее рассказать о собственной несостоятельности.

Он почистил зубы, побрызгал на лицо холодной водой и спустился вниз.

– Саймон?

– Что?

– Убийство Хелен Ярдли связано с Хелен Ярдли, а не с Прустом, – сказала Чарли. – Ты не найдешь правильный ответ, если задаешь неправильный вопрос.

* * *

Пруст поднялся с кресла, чтобы открыть Саймону дверь. Такого еще отродясь не бывало.

– Слушаю вас, Уотерхаус.

– Я прочел книгу. – Именно поэтому я здесь, даю тебе еще один шанс проявить благоразумие, вместо того чтобы пожаловаться на тебя в отдел кадров. Впрочем, это не был реальный шанс. Саймон не мог притворяться, будто в этом было нечто великодушное. Он просто хотел доказать, что Хелен Ярдли ошибалась.

Но как можно быть таким наивным? Разве он недостаточно хорошо изучил Пруста, проработав бок о бок с ним много лет?

– Жаль, Уотерхаус, что вы не были знакомы с Хелен Ярдли. Вы могли бы многому у нее научиться. Она пробуждала в людях самые лучшие качества.

– Что же она потом с ними делала? – язвительно спросил Саймон. – Зарывала где‑нибудь в землю и оставляла подсказки?

Черт, неужели он это сказал? Странно, что после этого его пинком не вышибли из комнаты.

– Что это? – спросил Пруст, кивком указав на лист бумаги в руках у Саймона. Интересно, подумал тот, он лишь затем сдержался и подавил гнев, чтобы отказать младшему коллеге в чувстве превосходства?

– Мне кажется, сэр, есть вещи, которыми мы пренебрегаем. Я тут составил список имен тех, с кем, по‑моему, нужно поговорить. Это те, кто был заинтересован в том, чтобы Хелен Ярдли признали виновной, и другие, те, которые…

– Она была невиновна.

– Есть люди, которые вынуждены цепляться за мысль, что она якобы невиновна, – нейтральным тоном произнес Саймон. – И есть другие, которым нужно цепляться за мысль, что на ее совести убийство, ибо в противном случае их собственная совесть не даст им покоя. Одиннадцать присяжных, которые признали ее виновной, адвокаты со стороны обвинения, социальные работники, которые…

– Доктор Джудит Даффи, – прочитал вслух Снеговик, выхватив листок из рук у Саймона. – Даже мне, работающему в полиции, не доводилось встречать таких насквозь злобных созданий, но эта женщина… – Он нахмурился. – Кто эти остальные? Узнаю всего нескольких: семья Браунли, судья Уилсон… Уотерхаус, надеюсь, вы не считаете, что Хелен Ярдли мог убить кто‑то из судей?

– Нет, сэр, конечно нет. Я вставил его имя лишь для полноты списка.

– Чуть больше полноты, и это будет целая телефонная книга!

– Судья Уилсон сыграл ключевую роль в судьбе Хелен Ярдли. Это он отправил ее в тюрьму. Так же как и одиннадцать присяжных, чьи имена я включил в список. Любой из них мог отреагировать скверно, когда с нее сняли обвинения. Я подумал… ведь кто‑то мог отреагировать чересчур скверно.

Саймону не хотелось употреблять слово «отомстить».

– Поэтому я и включил в список Сару Джаггард и Рейчел Хайнс. Вдруг тот, кто считает, что Ярдли ускользнула от правосудия, подумает то же самое о Джаггард и Хайнс? Нужно поговорить с обеими, узнать, не беспокоил ли их кто‑то или даже не угрожал. И вообще, не замечали ли они чего‑то необычного.

– Так как все‑таки, Уотерхаус? Это список тех, кто заинтересован в том, чтобы Хелен Ярдли считалась виновной, или это нечто совершенно иное? – Пруст брезгливо зажал лист бумаги большим и указательным пальцами, как будто ему было противно прикасаться к нему. – Лично мне кажется, Сара Джаггард и Рейчел Хайнс заинтересованы в ее невиновности, так как сами стали жертвами неправосудного решения, Хелен же боролась за справедливость и от их имени тоже.

Хелен. Хелен и ее друг Джайлс.

– Сару Джаггард оправдали, – напомнил Прусту Саймон.

Тот смерил его колючим взглядом.

– То есть, по‑вашему, обвинить женщину в убийстве, когда она всего лишь присматривала за ребенком подруги, это торжество правосудия? Тогда мне вас жаль.

Насколько Саймону было известно, Снеговик в глаза не видел Сару Джаггард. Интересно, эта вспышка ярости по поводу Хелен автоматически распространялась на всех женщин, как и она, обвиненных в детоубийстве? Или это уверенность Ярдли в невиновности Сары Джаггард убедила и его тоже? Будь Пруст нормальным человеком, с которым можно нормально общаться, Саймон наверняка задал бы ему эти вопросы.

– Вы правы, не все люди из этого списка кровно заинтересованы в виновности Хелен Ярдли. Тем не менее мы должны поговорить со всеми.

– Судья Гейлоу назначила Рейчел Хайнс два пожизненных срока за убийство, – ответил Пруст. – Она не имеет никакого отношения к Хелен Ярдли. Почему ее имя стоит в вашем списке?

– Вы же сами сказали: между делами Ярдли и Хайнс поразительное сходство. Навязчивые мысли легко могут распространяться дальше. Вряд ли судья Гейлоу застрелила Хелен, но…

– Она – даже меньшая кандидатура на роль убийцы, чем судья Уилсон, если такое возможно, – с раздражением произнес Пруст.

– Я также включил в список имена двенадцати присяжных, признавших Рейчел Хайнс виновной, – продолжил Саймон. – В отличие от судей Высокого суда, присяжным может стать любой. Разве невозможно такое, что один из присяжных, обрекших Хелен Ярдли на девять лет заключения и все эти годы считавший себя этаким героем, который своим решением упрятал за решетку детоубийцу, слегка свихнулся, когда услышал, что ее признали невиновной? Девять лет, сэр. – Саймон позволил себе роскошь говорить так, как если бы Пруст его действительно слушал. – Подумайте сами, как нелегко изменить эту историю спустя столько лет! Ту самую историю, которую вы постоянно рассказывали всем своим знакомым о том, кто вы и что вы сделали. Спустя девять лет это – суть вашего представления о самом себе. Пожалуй, это все, что я хочу сказать, – добавил он на всякий случай.

Пруст вздохнул:

– Наверное, я зря спрашиваю, но скажите, почему в вашем списке стоят присяжные по делу Рейчел Хайнс? Вы думаете, что один из них мог застрелить Хелен Ярдли? Но если следовать вашей логике, разве не более вероятно то, что такой человек попытался бы убить Рейчел Хайнс?

Саймон ничего не ответил.

– Я умею читать ваши мысли, Уотерхаус. Всегда это умел. Сказать, о чем вы сейчас думаете? Этот одержимый убийца, если он обнаружится в списке присяжных по делу Хайнс, мог убить Хелен Ярдли потому, что та содействовала освобождению Рейчел Хайнс. Или же он мог распространить свое возмездие на всех трех женщин и задумал покарать их всех, а также судей, которые сняли с них обвинения в убийстве. Возможно, наш убийца – это присяжный по делу Рейчел Хайнс, который не захотел начинать именно с нее, так как это выглядело бы слишком очевидно. Как вам моя версия?

Саймона бросило в жар.

– Думаю, мы должны показать всем людям из списка карточку с шестнадцатью цифрами, найденную на теле Хелен Ярдли, и спросить у них, что, по их мнению, это значит, – сказал он. – Этот случай не укладывается в привычную схему «или, или»: неизвестный убийца или кто‑то из близкого окружения жертвы. Большинство людей в этом списке не знали Хелен Ярдли лично, но и случайными людьми их тоже назвать нельзя. Они играли важную роль в ее жизни, так же как и она – в их.

– Например, Лори Натрасс. – Пруст ткнул пальцем в лист. – Его уже допросили и взяли отпечатки пальцев. Обычно вы более внимательны, Уотерхаус. Да, вы упрямы, вы вбиваете себе в голову черт знает что, но вы внимательны.

– Я хотел бы еще раз сам поговорить с Натрассом. Интересно было бы спросить у него про эти шестнадцать цифр, а также про то, не угрожал ли ему кто‑то из тех, с кем он имел дело по линии СНРО, или же кто‑то вел себя необычно. Что угодно, что доставляло ему дискомфорт.

– Например? – уточнил Пруст, отодвигая кресло от стола. – Гвоздь в диване? Чирей на ягодице?

Саймон упрямо стоял на своем и даже не поморщился.

– Эти цифры что‑то явно означают, – гнул он свою линию. – Я не психолог‑профайлер, но я твердо уверен в одном: они означают, что преступник будет убивать снова.

– Предупреждаю вас, Уотерхаус…

– Он и в следующий раз оставит точно такую же карточку – или с теми же цифрами, или с другими. В любом случае за этим что‑то стоит. Хелен Ярдли и Лори Натрасс многое значили для немалого числа людей. Вполне возможно, что тот, кто убил ее, может выбрать следующей жертвой Лори. Давайте я допрошу Натрасса, Сару Джаггард и Рейчел Хайнс. И если никто из них не поможет нам продвинуться в расследовании, если им в последнее время никто не угрожал, если шестнадцать цифр ни для кого из них ничего не значат, – мы просто забудем про остальные имена из этого списка и вернемся к версии о постороннем убийце.

– А если на прошлой неделе на Сару Джаггард на улице наорал какой‑то пьянчуга, то что тогда? – внезапно проревел Пруст. – Мы проверим судью Гейлоу на пороховой след? Где тут связь? Где логика?

– Сэр, я пытаюсь ее увидеть.

– Тогда пытайтесь, пытайтесь и еще раз пытайтесь, Уотерхаус! – Инспектор выкинул вперед руку, как будто хотел что‑то схватить, затем сжал пальцы в кулак и пару секунд тупо смотрел на него. Ее больше нет, болван. Даже Снеговик не может разбить кружку дважды.

– В вашем списке есть один человек, к которому применима ваша версия о мщении, – произнес Пруст с наигранной усталостью. – Джудит Даффи. Она сделала целью своего существования рушить жизнь невинным женщинам. Здесь пахнет такой одержимостью… такой утратой всяких связей с реальностью, что дает нам пищу для размышлений, сколь бы высоким профессионалом она ни была, что раньше, что сейчас. И наша главная задача – исключить ее из этого списка. – Пруст потер лоб. – По правде говоря, мне отвратительно даже ее имя. Думаете, меня не задевает вся эта история? Еще как! Я такой же человек, как и вы, Уотерхаус. Вы прочли книгу Хелен Ярдли. Поставьте себя на мое место, если сможете.

Саймон уставился в пол. Он был не настолько глуп, чтобы принять обвинение в бесчувственности за доверие.

– В книге говорится далеко не все, – продолжил Пруст. – Я мог бы и сам написать книгу. Я был в больнице, когда Хелен и Пол дали согласие на то, чтобы Роуэна отключили от системы жизнеобеспечения. Вы этого не знали? Мозг малыша был мертв. Для него уже ничего нельзя было сделать, вообще ничего. Вы знаете, что я там делал?

Мне наплевать. Расскажи кому‑то другому, кто не скажет, что ненавидит тебя до судорог.

– Меня отправили туда забрать обоих Ярдли и привезти их на допрос. Это был приказ Бэрроу. Нам позвонила медсестра из детского отделения, через час после того, как они привезли Роуэна, и обвинила Хелен в покушении на убийство ребенка. Роуэн перестал дышать, причем не в первый раз за свою короткую жизнь. Когда малыша положили в больничную палату, его показатель по шкале комы Глазго равнялся пяти. Ему поставили капельницу и подняли этот показатель до четырнадцати. – Пруст посмотрел на Саймона так, как будто внезапно вспомнил о его присутствии. – Пятнадцать – это норма. Какое‑то время казалось, что все будет в порядке, но затем состояние ребенка резко ухудшилось. Хелен и Пола даже не было в палате, когда показатель комы снова начал падать. Хелен была в отчаянии, и Полу пришлось ее вывести. Ее даже не было в палате, – медленно повторил он. – Если это не ставит под сомнение ее виновность, я хотел бы знать, что тогда?

– У медсестры были какие‑либо доказательства того, что Хелен пыталась убить сына? – спросил Саймон. Единственный способ не сорваться заключался в том, чтобы, заполняя лакуны в этой истории, вместо Снеговика сосредоточить внимание на обоих Ярдли. Он не изливает душу, он просто встраивает тебя в контекст. Расслабься.

– В больнице хорошо знали Хелен и Пола, – добавил Пруст.

– Сначала у Моргана, а затем у Роуэна было несколько случаев очевидной угрозы жизни. У обоих мальчиков время от времени по непонятным причинам, которые никто не мог объяснить, приостанавливалось дыхание. Некий врожденный биологический порок, я полагаю, – самое убедительное объяснение, но оно не пришло в голову этой паникерше, которая позвонила в полицию. Она звонила дважды, во второй раз через несколько часов после первого звонка. Анонимно – не сомневаюсь, что ей было стыдно за свое позорное поведение. Ей не давало покоя, что мы не стали обращать внимания на ее первую попытку клеветы.

Всякий раз, когда Саймон слышал фразу «не сомневаюсь», его самого тотчас охватывали сомнения. Разве не могло состояние ребенка резко ухудшиться в результате травмы, ранее нанесенной одним из родителей, даже если этого родителя не было с ним рядом, когда такое ухудшение произошло? Он хотел спросить, было ли у Моргана и Роуэна Ярдли что‑то еще, помимо очевидных признаков угрозы жизни, что дало бы больничному персоналу основание заподозрить их мать. Но вместо этого он сказал:

– Об этом должны знать все, кто расследуют это убийство. – Отчаянная попытка заблокировать откровения шефа. Он был не в состоянии дальше слушать истории Пруста, которые тот вряд ли стал бы рассказывать Сэму Комботекре, Селлерсу или Гиббсу. – В свободное от работы время все должны ознакомиться с предысторией случившегося: суд над Хелен Ярдли, апелляция…

– Нет, – сказал Пруст и встал. – Не стоит; пока нет причин полагать, что ее смерть как‑то связана со всем этим. С тем же успехом это может быть связано с ее внешностью, а не с годами, проведенными в тюрьме. Джудит Даффи, Сара Джаггард, Рейчел Хайнс, Лори Натрасс – поговорите с этими четырьмя людьми, но больше ни с кем из вашего списка пока не встречайтесь. Если мы можем избежать проверки судей Элизабет Гейлоу и Денниса Уилсона на предмет порохового следа, то давайте воздержимся от нее. Ладно, пусть это будут шесть человек. Добавьте еще двоих – допросите Грейс и Себастьяна Браунли.

Мне пока ни разу не встречался присяжный, одержимый судебным слушанием, в котором он принимал участие тринадцать лет назад, но как вам параноидальные приемные родители, опасающиеся, что когда‑нибудь их дочь захочет ближе познакомиться со своей биологической матерью, причем эта мать не кто иная, как достойная восхищения Хелен Ярдли?

Пруст кивнул. Похоже, он принял решение.

«На каком этапе он решил, что она невиновна? – задумался Саймон. – В первый раз, когда лично познакомился с ней? Или даже раньше?»

Была ли его неизменная поддержка Ярдли разновидностью упрямства, чем‑то вроде неприличного жеста в лицо суперинтенданту Бэрроу, уверенному в ее виновности? Или Пруст был влюблен в Хелен Ярдли? Саймон вздрогнул. Его покоробила сама мысль, что у Снеговика могут иметься какие‑то чувства. Он предпочитал думать о начальнике как о бездушной машине, создающей проблемы, живой лишь внешне, но никак не внутри.

Саймон протянул руку за своим списком. Стоит оставить его здесь, как этот листок полетит в мусорную корзину.

– Когда я приехал в больницу и увидел, что там происходит, я первым делом позвонил Роджеру Бэрроу, – сказал Пруст, вновь усаживаясь в кресло – он еще не закончил с Саймоном. – Тогда он еще не был суперинтендантом, да и теперь лучше б он им не был. Я позвонил ему и сказал, что не смогу привезти Хелен Ярдли на допрос. «Она только что подписала согласие на отключение сына от системы жизнеобеспечения, – сообщил ему я. – Сейчас, на глазах у них с мужем, умрет их ребенок. Он вне себя от горя». Хелен была невиновна в убийстве, но даже если и была… – Снеговик замолчал и сделал глубокий вдох. – Допрос мог подождать до тех пор, пока не скончается ее сын. Почему с ним нельзя было подождать? Какая разница, сколько времени пройдет, час или два?

Саймон услышал собственное дыхание – так тихо было в комнате.

– «Если она вам нужна, поручите это кому‑нибудь другому», – сказал я. «Нет, нет, – ответил Бэрроу. – Вы правы. Сходите, поешьте, выпейте пинту пива, успокойтесь», – сказал он, как будто я проиграл деньги в тотализаторе или что‑то в этом роде. – Вы правы. Привезти мать в участок можно и позже». Он хотел, чтобы я не путался у него под ногами, только и всего. Когда я вернулся в больницу, врачи сказали мне, что два полисмена увезли Хелен и Пола на допрос, увезли всего через несколько минут после того, как я от них ушел. Хотя они кричали, их буквально выволокли оттуда, совсем как каких‑то… – Пруст покачал головой. – А Роуэн…

– Был мертв? – невольно вырвалось у Саймона. Неловкость грозила вот‑вот обернуться паникой. Ему был нужен свет и воздух. Зачем ему все это выслушивать? Увы, он не смог найти подходящих слов, чтобы прервать этот поток излияний. Это было сродни атаке. Неужели Пруст задумал ее заранее? Неужели от него не скрылось, что с годами Саймон стал невосприимчив к его насмешкам, и решил сделать принудительную доверительность своим новым оружием?

– Роуэн умер, когда никого из родителей не было рядом, – сказал Пруст. – В полном одиночестве. Наполняет ли это вас, Уотерхаус, гордостью за род человеческий? Думаю, да.

Слова сопровождал жест, дававший понять, что ответ не ожидается.

Саймон пулей вылетел из кабинета, без единой мысли о том, куда он пойдет. Сортир. Ноги знали куда идти, в отличие от мозга. Саймон буквально влетел в туалет. Он успел заскочить в кабинку и закрыться на задвижку, прежде чем струя рвоты согнула его пополам.

Последующие десять минут, он провел там, извергая из себя черный кофе и желчь, думая лишь одно: меня от тебя тошнит. Меня от тебя, мать твою, тошнит.

Глава 5

Четверг, 8 октября 2009 года

Я нахожусь в кабинете Лори, когда меня кто‑то громко зовет по имени. Я думаю о Рейчел Хайнс и застываю на месте, как будто неподвижная поза может сделать меня невидимой. Крик раздается снова, и я узнаю голос – это Тэмсин.

Я шагаю в приемную и застаю самый конец некоего странного танца. Не будь я в курсе событий, я могла бы подумать, что Майя и Тэмсин исполняют некий хореографический номер – всякий раз, когда Тэмсин делает шаг вперед, Майя блокирует ей путь или выставляет руку, чтобы ее остановить.

– Флисс, скажи ей, что мне здесь положено быть! Она обращается со мною, как с самозванкой.

– Прекрати, Тэм, – на полном серьезе произносит Майя. – Ты ставишь всех нас в дурацкое положение. Мы же вчера договорились, что это был твой последний день.

– Это я попросила ее прийти, – поясняю я Майе. – Мне нужно, чтобы кто‑то просветил меня насчет фильма, причем срочно. Когда я пришла сюда утром, Лори нигде не было, и я не смогла дозвониться до него ни по одному из телефонов. И в любом случае он… – Я умолкаю. Черт, что же мне сказать дальше? Так он уходит? Он рехнулся? – Мне нужен был надежный специалист, и поэтому я позвонила Тэмсин.

– Я предлагаю свои услуги бесплатно, – жизнерадостно подтверждает Тэмсин. Сегодня на ней облегающее розовое с оранжевым платье, которое выглядит новым и весьма недешевым. Черт, как бы тактично проверить, что в ее планы не входит ухнуть все свои оставшиеся денежки на дорогие шмотки в качестве этакой прелюдии к падению с обрыва. Я знаю Тэмсин: она побоится сорваться вниз, но в огромные долги точно залезет, прежде чем уцепится за новую безумную идею.

– Посмотрите, я даже захватила свою собственную воду, – говорит она. – Старая бутылка из‑под минералки, еще с тех времен, когда я могла себе такое позволить. Я налила в нее простой водопроводной воды. – Она размахивает бутылкой перед лицом Майи. – Видишь? В ней никаких бомб или пистолетов.

– Спасибо огромное за столь ценную информацию, – цедит сквозь зубы Майя и дергает носом, как обиженный кролик, затем делает шаг назад в направлении своего кабинета. Она все утро дуется на меня. Я изо всех сил стараюсь угодить ей, сопровождая почти каждое слово самой ослепительной улыбкой, но в ответ получаю лишь холодный взгляд. Да, сегодня «Бинари Стар» не узнать. Все затаились, словно мыши, опасаясь встречаться друг с другом взглядом. Такое ощущение, будто сегодня у нас траур.

Траур по Лори.

Я хватаю Тэмсин за руку и тащу ее за собой по коридору в комнату, которая с сегодняшнего дня – мой новый рабочий кабинет, причем без чертова конденсата на окнах.

– Спасибо, что поддержала меня, – бормочу я, захлопываю дверь и закрываю ее на цепочку. Если Лори объявится и захочет сюда войти, ему придется нелегко. Он сказал, что я могу занять его место с понедельника. Я лишь передвинула это событие на два рабочих дня вперед. Пусть он вернется и застукает меня.

Пусть он вернется.

– Это тебе спасибо. – Тэмсин плюхается в кресло Лори и кладет ноги на тот самый глобус. Ее лицо омрачается. – Ты издеваешься надо мной, да?

– На твоем месте я бы обошлась без уловки типа «я слишком бедна, чтобы покупать минералку». Мне нужно работать, Тэм.

– Я думала, сегодня утром ты первым делом напишешь заявление об уходе.

– Я передумала.

– Как это?

У меня нет причин скрывать от нее правду, хотя я не уверена, что эта правда будет понятна кому‑то кроме меня.

– Сегодня утром я позвонила матери. Сказала ей, что меня беспокоит, что мне будут платить больше, нежели я на самом деле стою. Сообщила ей о том, что Майя и Раффи злы на меня и все такое прочее.

– И она сказала тебе, мол, не будь идиоткой? – спрашивает Тэмсин.

– Не совсем. Она предложила, чтобы я сказала начальству, что мне неловко получать такие бешеные деньги. Может, мы сумеем договориться о сумме, которая будет где‑то посередине между той, какую платят мне, и какую – Лори. Что‑то такое, что устроило бы всех. Я выслушала ее и, честное слово, услышала, как сама говорю эти слова, так же разумно и скромно, как и она, тихо, достойно, непритязательно и… – Я пожимаю плечами. – Лори был прав. Никто не требует меньше денег. Мне наплевать, что думают обо мне Майя и Раффи, но… Я потеряю всякое уважение к самой себе, если не попытаюсь снять этот фильм. – Я чувствую, что должна добавить. – Хотя, сказать по правде, вряд ли я достойна ста сорока штук в год.

– У тебя, подруга, обратный синдром «Л’Ореаль», – говорит Тэмсин. – «Ведь я этого недостойна». Значит, ты собираешься взяться за эту документальную ленту?

– А ты думаешь, я не потяну?

– Если его можно снять, то да, это сможешь сделать и ты, – сухо произносит она. – Чем ты хуже других?

Сказать ей, что отличает меня от нее, или от Лори, или от любого сотрудника «Бинари Стар» и почему я не могу без содрогания слышать имена Ярдли, Джаггард и Хайнс?

Я не стала говорить матери про фильм Лори. Лишь про повышение на работе и прибавку к зарплате, но ни слова о том, над чем буду работать. Нет, она вряд ли попыталась бы меня остановить. Она скорее станцевала бы голой на улице, чем сказала что‑то, способное привести к спору.

Тэмсин единственная в «Бинари Стар», с кем я готова поделиться секретами. Беда в том, что она неспособна долго хранить молчание. Вот и сегодня то же самое.

– Вопрос в другом: что, собственно, ты будешь снимать после того, как Рейчел Хайнс бросила тебя стоять на тротуаре, а сама укатила прочь? Ты разговаривала с Полом Ярдли? А с Сарой Джаггард?

– Я пока ни за что не бралась.

– Только раскидала по всей комнате содержимое пяти ящиков, – с сомнением в голосе произносит Тэмсин, разглядывая бумаги, что валяются на полу и на каждой свободной поверхности.

– Я кое‑что искала – и не нашла. Тебе говорит что‑нибудь имя Венди Уайтхед?

– Ничего.

– Каковы шансы откопать его в этой огромной массе бумаг? Я быстро их проглядела, насколько мне позволяло время, но…

– Не парься, – отвечает Тэмсин. – Любое имя, даже если оно всплыло всего один раз, я запомнила бы. Я знаю каждого свидетеля‑эксперта, каждую патронажную сестру, каждого адвоката…

– А как тогда насчет просто Венди? Она могла выйти замуж и сменить фамилию. Или разойтись с мужем.

Тэмсин задумывается.

– Никаких Венди не было. Почему ты спрашиваешь?

– Она звонила мне вчера вечером.

– Венди Уайтхед?

– Рейчел Хайнс.

Тэмсин закатывает глаза.

– Знаю. Я ведь была там. Ты что, забыла?

– Я имею в виду, поздне́е. После того, как она уехала, так и не выйдя ко мне из машины. Почти сразу после этого. Она извинилась, сказала, что все еще хочет поговорить со мной, но мне нужно приехать к ней.

– Она сказала, почему уехала?

– Нет. Но она смотрела мне куда‑то за спину, как будто… Не знаю, как будто там кто‑то был. Но когда я обернулась, то никого не увидела. Я снова повернулась к ней, но она уже уехала.

– Ты думаешь, она увидела что‑то такое, что ее напугало?

– Что она могла увидеть? Говорю тебе, там никого не было. Только я. Никто не проходил мимо, никто из соседей не выглядывал из окон.

Тэмсин хмурит брови.

– Так кто такая эта Венди Уайтхед?

Я медлю с ответом.

– Вдруг это что‑то такое, чего лучше не знать…

– Неужели все так плохо?

Я не знаю, как ответить ей, ничего не сказав напрямую.

– Вдруг Джо потрахивает ее за моей спиной? – Тэмсин поддает ногой глобус, и тот падает. – Для полного счастья мне только этого не хватало.

Я невольно улыбаюсь. Джо никогда не изменит Тэмсин. Его главное хобби – никогда, ни при каких обстоятельствах не напрягаться. Я легко представляю себе, как он смотрит на других женщин и думает – даже не думайте, у меня уже есть женщина…

– Это никак не связано с тобой и с твоей личной жизнью, – отвечаю я. Терпеть не могу неопределенности, хотя в данный момент информацией располагаю я, а не жду, когда мне что‑то расскажут. – Рейчел Хайнс сказала, что Венди Уайтхед убила ее дочь и сына.

Тэмсин фыркает и откидывается на спинку кресла Лори. Точнее, моего кресла.

– Когда Марселла Хайнс умерла, в доме никого не было, кроме ее самой и Рейчел. То же самое было и с Натаниэлем четыре года спустя – когда малыш умер, он был один дома с матерью. Венди Уайтхед там точно не было, если она вообще существует. Интереснее другое: почему Рей Хайнс лжет и почему именно сейчас.

Открываю рот, но не успеваю ничего сказать.

– Я знаю почему, – произносит Тэмсин. – Чтобы сбить тебя с толку.

– И что мне делать? Поехать на встречу с ней? Позвонить в полицию? – Я почти всю ночь задавала себе эти вопросы, ворочаясь в постели и пытаясь уснуть.

– Обязательно съезди к ней, – говорит Тэмсин. – Мне любопытно. Я давно уже ломаю голову, пытаясь ее понять. Странная женщина. Она только и делала, что убегала от Лори, а теперь ее хлебом не корми – дай пообщаться с тобой.

Если это, пусть всего лишь на миллиграмм, правда, мне придется сообщить в полицию. А если Венди Уайтхед окажется реальным человеком, но не убивала Марселлу и Натаниэля Хайнсов? Ее могут допросить и даже арестовать, я же оклевещу невинного человека… Нет, на такое я не пойду, пока не выясню больше. Пока не буду уверена, чего именно хочет от меня Рейчел Хайнс.

Почему Лори не перезвонил мне? Я оставляла ему сообщения где только можно, мол, мне срочно требуется его совет. Марселла и Натаниэль. Теперь я знаю их имена. Я не горю желанием обзаводиться собственными детьми, но если б решила их завести, то уж точно не стала бы давать им подобные имена. Такое имя своему ребенку может дать лишь тот, кто привык раздувать щеки от собственной важности.

В голову приходит мысль – вдруг это во мне вновь говорит обратный синдром «Л’Ореаль»? Как бы я назвала своих детей? Неужели Уэйн и Трейси? Потому что я этого недостойна.

Уэйн Джупитер Бенсон Натрасс. О, Боже мой. Фелисити, когда же ты наконец повзрослеешь?

Почему Рейчел Хайнс так долго ждала и только сейчас упомянула про Венди Уайтхед? Почему она села в тюрьму, но не сказала правды?

– Расскажи мне о ней, – прошу я Тэмсин. – Все, что ты знаешь.

– О Рей? Когда дело коснулось выбора мужа, она вытянула короткую соломинку, это уже точно. Ты читала распечатки бесед Лори с Ангусом Хайнсом?

– Пока нет.

– Они где‑то в этой куче. – Тэмсин кивает на груду бумаг. – Покопайся в ней, их стоит почитать. Невозможно поверить, что Ангус способен такое сказать, пока не прочтешь газетные вырезки, в которых он говорил то же самое. – Тэмсин качает головой. – С тобой когда‑нибудь было, что ты слышишь, как кто‑то своими устами говорит нечто такое, в чем ему нет нужды лгать, и все равно не можешь поверить?

– Чем он занимается? Кто по профессии?

– Он, типа, редактор в «Лондон он санди». Бросил Рейчел, как только ее обвинили в убийстве. Пол Ярдли и Гленн Джаггард были совсем другими. Они не бросили своих жен и всячески их поддерживали. Думаю, именно поэтому эта Хайнс такая странная. Если задуматься, она пережила серьезную психологическую травму. Хелен и Сару предала система, а не близкие люди. Мужья ни разу не усомнились в их невиновности. Когда ты прочтешь все эти записи, ты увидишь, как Хелен и Сара постоянно называют своих мужей надеждой и опорой, этакой нерушимой скалой. А вот Ангус Хайнс не то что на скалу – даже на камешек не тянет.

– Как насчет наркотиков? – спрашиваю я.

На лице Тэмсин появляется растерянность.

– Извини. Я должна была их тебе принести?

– Рейчел Хайнс – наркоманка, верно?

Тэмсин закатывает глаза.

– С чего ты взяла?

– Слышала разговор двух женщин в метро. Да и сама она где‑то в этом призналась.

Я ищу взглядом нужную мне бумажку, но не могу вспомнить, в каком углу ее обронила и была ли она вообще.

– Ее интервью с Лори, – говорит Тэмсин. – Перечитай, если только отыщешь его в этом хламе, в который ты превратила мою некогда безупречную систему регистрации и хранения документов. Она там просто брызжет сарказмом. Камня на камне не оставила от того, что о ней думают. Она больше не…

Дверь открывается и входит Майя с подносом, на котором две чашки с какой‑то горячей жидкостью.

– Предложение мира, – бодро поясняет она. – Зеленый чай. Флисс, у меня к тебе срочный разговор, так что, пожалуйста, поторопись. Тэм, прошу тебя, скажи, что мы с тобой друзья. Мы ведь по‑прежнему можем отжигать с тобой в ночных клубах, верно?

Потеряв от удивления дар речи, мы с Тэмсин берем чашки.

– Дорогуша, я по ошибке забрала это на ресепшене.

Майя достает из‑за пояса джинсов конверт и протягивает его мне. Одарив нас натужной улыбкой, она взмахивает подносом и уходит.

Кремовый рифленый конверт. Я узнаю почерк – такой же, как на двух предыдущих конвертах.

– Зеленый чай? – неожиданно рявкает Тэмсин. – Тина бывает зеленой. Сопли бывают зеленые. Чай должен быть…

– Расскажи мне о том, что Рей Хайнс никакая не наркоманка, – говорю я, откладывая конверт в сторону. Знаю, что в нем будет карточка с цифрами, но не знаю, что они означают, поэтому могу выбросить их из головы. Это чья‑то шутка, и в конечном итоге она до меня дойдет. Не иначе как это дело рук Раффи. Он у нас известный приколист. Его конек – рассказывать нам, как он отпустил какую‑нибудь остроту и как потом все над ней смеялись.

– Если она не наркоманка и никогда ею не была, то почему другие так думают? – спрашиваю я, как будто Рейчел Хайнс по‑прежнему занимает мои мысли.

Тэмсин встает.

– Мне пора. Тебя позвали для разговора, и если я останусь, то точно кого‑нибудь убью.

– Но…

– Лори написал статью под названием «Доктор, который лгал». Она где‑то в этих бумагах. В ней ты найдешь все, что тебе нужно знать о Рейчел Хайнс.

– В какой газете ее искать?

– Статья еще не опубликована. Ее берет «Бритиш джорнализм ревью», а «Санди таймс» опубликует сокращенную версию, но оба издания ждут, когда Джудит Даффи проиграет слушания на Генеральном медицинском совете.

– А что будет, если она их выиграет?

Тэмсин смотрит на меня так, будто я ляпнула несусветную глупость.

– Почитай статью – и тогда поймешь, что этого не произойдет. – Она выходит из кабинета, пародийно повторив на пороге жест Майи. – Пока, дорогуша!

Я готова молить ее, чтобы она осталась, но сдерживаюсь. Тэмсин скрывается за дверью; я же безуспешно пытаюсь убедить себя, что должна, не вскрывая, бросить кремовый конверт в мусорницу. Но любопытство берет верх – надо мной и моими страхами.

Не смеши меня. Это просто глупые цифры на карточке. Только идиот может их испугаться.

Я вскрываю конверт и вижу верхнюю часть какого‑то фотоснимка. Я вытаскиваю его, и в следующий миг мой желудок скручивается узлом. Это фото карточки с шестнадцатью цифрами, по четыре в каждом ряду. Кто‑то поднес карточку к самому объективу, чтобы цифры были лучше видны. Видны также пальцы, держащие ее с обеих сторон. Они могут быть как мужскими, так и женскими. Трудно сказать.

2 1 4 9

7 8 0 3

4 0 9 8

0 6 2 0

Ищу имя или какую‑нибудь надпись, но ничего не вижу. Засовываю фото обратно в конверт и кладу в сумочку. Меня так и подмывает выбросить конверт, но если я это сделаю, то как смогу сравнить пальцы, держащие фото, с пальцами Раффи или чьими‑то еще?

Только не заводись. Кто бы это ни был, ему именно это и нужно.

Я вздыхаю и уныло смотрю на разбросанные по всему полу бумаги.

Конверт окончательно расстроил меня. У меня нет никакой надежды, что я доделаю фильм Лори. Я это знаю, и все это знают. Все эти интервью и статьи, медицинские отчеты, юридический жаргон… Все это выше моих сил. У меня уйдут месяцы, если не годы, чтобы во всем разобраться. При одной только мысли, что теперь все это взвалено на меня, мне делается дурно. Черт, я должна уйти отсюда, куда‑нибудь подальше от этой горы бумаг…

Я закрываю за собой дверь и шагаю к кабинету Майи, наполовину надеясь, что она уволит меня.

– Ты – темная лошадка. – Сложив на груди руки, Майя оглядывает меня с головы до ног, как будто ищет дальнейшие свидетельства моей принадлежности к лошадиному племени.

– Вообще‑то, нет, – отвечаю я и делаю глубокий вдох. – Майя, я не уверена, что я лучшая кандидатура на…

– Пару минут назад мне позвонила Рейчел Хайнс. Надеюсь, ты уже в курсе.

От ее стола поднимаются струйки дыма. Теория Тэмсин о курении и нижнем ящике стола, похоже, верна.

– Что… что она хотела? – спрашиваю я.

– Пропеть тебе похвалу.

– Мне?

– До этого она никогда мне не звонила и не отвечала на мои звонки. Странно, не правда ли? И вот теперь позвонила сама. Очевидно – хотя для меня это новость, – у нашей аристократки имелись сомнения в отношении Лори. Какая, однако, неблагодарная особа… – Майя улыбается – правда, слегка натужно. – Извини, Флисс, дорогуша, я не хотела вымещать на тебе свое дурное настроение, но, боже мой, тут недолго сойти с ума!

Боже, какие титанические усилия Лори приложил к тому, чтобы ей удалось выйти на свободу! И теперь ей хватает наглости заявлять, что она никогда не была о нем высокого мнения… Кто дал право на такие высказывания? Как будто Лори – какое‑то нахальное ничтожество, а не самый известный в стране спец по журналистским расследованиям… Она сказала, что он якобы за деревьями не видит леса; правда, она так глупа, что переврала пословицу: «Он не видит за лесом деревьев», вот ее слова… Если б не Лори, она бы до сих пор сидела за решеткой. Как вообще такое можно забыть?

Я согласно киваю. Интересно узнать, что Рейчел Хайнс сказала обо мне, но я стесняюсь спросить.

– Ты, случайно, не знаешь, где Лори? – спрашивает Майя.

– Понятия не имею. Я весь день пыталась связаться с ним.

– Он ушел. Можно сказать, хлопнул дверью. – Майя фыркает и выглядывает в окно. – Ты у меня смотри – чтобы его духу здесь не было. Он должен был проработать до пятницы. – Она наклоняется и исчезает за своим столом. Когда же появляется снова, в одной руке у нее заваленная окурками стеклянная пепельница и хорошо различимая сигарета в другой. – Никому не говори, – пытается шутить она, но ее слова звучат скорее как предостережение. – Обычно я не курю в кабинете, но сегодня…

– Ничего страшного. Пассивное курение напоминает мне о том времени, когда я сама была активной курильщицей.

Это также придает мне чувство превосходства над безвольными придурками, которые не в состоянии завязать с этим делом, – и эти слова чуть не срываются у меня с языка.

Майя делает глубокую затяжку. Такую необычную внешность, как у нее, еще нужно поискать. В некотором смысле она очень даже сексапильна. У нее потрясающая фигура, огромные глаза и пухлые губы. Но у нее напрочь отсутствует прямой угол между шеей и подбородком, который у большинства людей находится между лицом и торсом. Эта часть ее тела похожа на телесного цвета воздушный шар, втиснутый в воротничок блузки. У нее длинные темные волосы, и она носит их одинаково каждый день: прямые наверху и тщательно завитые внизу, удерживаемые красной лентой, как у куклы викторианской эпохи.

– Признайся мне, лапочка моя, – мурлыкает она. – Ты просила Рейчел Хайнс, чтобы она позвонила и похвалила тебя?

– Нет. – Нет, мать твою, не просила, нахальная ты стерва.

– Она сказала, что вчера несколько раз говорила с тобой.

– Она позвонила мне и сказала, что хочет поговорить. Я собираюсь попозже связаться с ней и договориться о встрече. – Я обхожу молчанием Венди Уайтхед и на всякий случай ничего не говорю о несостоявшейся встрече вчера вечером. Пока я не узнаю, что все это значит, об этом лучше не распространяться.

– Она на шаг опережает тебя, – говорит Майя, беря со стола клочок бумаги. – Тебе зачитать приказ? Марчингтон‑хаус, Редлендс‑лейн, Твикенхэм. Она ждет тебя там завтра в девять утра. У тебя уже есть машина?

– Нет. Я…

– Но ведь ты сдала уже четвертый тест на водительские права, верно?

– Всего лишь второй. И – нет, я его не прошла.

– Вот незадача… Ничего, сдашь в следующий раз. Значит, возьмешь такси. Доехать до Твикенхэма на общественном транспорте просто немыслимо, быстрее добраться до Северного полюса. И еще – держи меня в курсе. Интересно узнать, о чем Рейчел так не терпится с тобой поговорить.

Венди Уайтхед. Ненавижу знать что‑то такое, о чем не знают другие. Мой пульс учащается, он как будто начинает шагать все быстрее и быстрее, отказываясь, однако, признать, что хотел бы перейти на бег. Тэмсин права: Рейчел Хайнс решила втянуть меня в это дело и боится, что ее план сорвется. Я не стала перезванивать ей утром. Сейчас уже за полдень, а я до сих пор так и не связалась с ней. Поэтому она звонит Майе как управляющему директору, зная, что я не посмею ослушаться ее распоряжения.

Эта Хайнс умна, черт возьми. Такая вряд ли скажет: «Он не видит за лесом деревьев».

– Флисс!

– Что?

– Когда я сказала о разных «никто из ниоткуда»… Я не имела в виду тебя, даже если так могло показаться. – Майя одаривает меня снисходительной улыбкой. – Мы ведь все где‑то начинали, разве не так?

Глава 6

Четверг, 8 октября 2009 года

– Что ты скажешь на то, если первую выпивку сегодня вечером куплю я? – спросил Крис Гиббс, не совсем понимая, зачем ему это делать.

– Нет.

– А вся выпивка за мой счет?

– Все равно нет, – ответил Колин Селлерс. Они сидели в полицейской машине, направляясь на Бенгео‑стрит. За рулем был Селлерс. Гиббс задрал ноги, упираясь подошвами в дверцу «бардачка». В конце концов, машина не его и чистить ее не ему. В своей собственной он никогда бы так не сидел, Дебби тотчас выкинула бы его вон.

– У тебя получится лучше, чем у меня, – сказал он. – У тебя есть терпение, шарм. Ты умеешь подъехать к любому.

– Спасибо, но все‑таки нет.

– Ты хочешь сказать, я пока не предложил тебе достойный стимул? Каждый человек имеет свою цену.

– Не поверю, что она настолько плоха.

– Она глуха как пень. В прошлый раз я охрип, пока кричал ей на ухо.

– Твое лицо ей знакомо. Она, пожалуй, согласится…

– Зато у тебя есть подход к старым дамам…

– Дамам, как же, – съязвил Селлерс.

О себе он был высокого мнения. Еще бы, ведь у него было две женщины. На одной из них он был женат, а на второй – нет, хотя знал ее так давно, что мог тоже считать женой. Две дамы, которые неохотно соглашались на секс с ним в тщетной надежде, что когда‑нибудь он перестанет быть таким козлом, как сейчас. У Гиббса же была только одна – Дебби, его жена.

– Попроси ее вежливо, и она подрочит тебе. Она ведь когда‑то училась игре на пианино, так что руки у нее ловкие.

– Ты охренел, – сказал Селлерс. – Сколько ей? Восемьдесят, не меньше?

– Восемьдесят три. А у тебя какой потолок возраста? Семьдесят пять?

– Слушай, заглохни!

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

[1] «Танцы со звездами» – британское телешоу, стартовавшее в 2004 г.

[2] Боб Гелдоф (р. 1951) – ирландский музыкант из группы «Бумтаун рэтс», активно занимавшийся благотворительной деятельностью, в том числе в пользу африканских стран.

[3] Профайлинг (зд.) – криминалистическая дисциплина; совокупность психологических методов и методик оценки и прогнозирования поведения человека на основе анализа наиболее информативных частных признаков, характеристик внешности, невербального и вербального поведения. Позволяет специалисту‑профайлеру составлять поисковый психологический портрет (профиль) неизвестного лица по следам на месте преступления.

[4] Должность начальника полиции города или графства.

[5] «Амазон» – крупнейший американский интернет‑магазин, торгующий в т. ч. книгами; имеет филиал в Великобритании.

[6] Игра слов. Ghoul (англ.) – вампир, вурдалак.