Таня Малярчук

«Лав – из» (сборник)

 

 

 

* * *

Из книги «Зверослов»

 

Aureia aurita (Медуза)

 

 

1

 

Белла нерешительно присаживается на стул. Белле не по себе. Одна женщина в белом халате, очевидно врачиха, с аппетитом поедает персик, принесенный кем?то в качестве взятки за анализ мочи. Другая женщина в белом халате, очевидно медсестра, утупилась в журнал учета. Медсестре персик никто не принес, хотя именно ей – есть за что.

Врачиха и медсестра сидят за столом напротив друг друга. Белла – на стуле рядом.

– Добрый день, – говорит Белла, но на нее никто не смотрит.

Зачем я сюда пришла, думает Белла, они мне все равно не помогут, только деньги сдерут. Мне денег не жалко, я заплачу, но они не помогут. Посмотри на них: эти две женщины не любят людей. А те, что не любят, не могут помочь в принципе, даже если б чудом этого и захотели.

Сквозь большое немытое окно шарашит солнце.

– Ну и жара! – говорит врачиха своей медсестре. Капля персикового сока стекает ей в декольте. – Хочу на море.

Белла негромко откашливается, и врачиха, нервно тряхнув головой, наконец соглашается принять чье?то присутствие.

– Год рождения!

Белла понимает, что обращаются к ней, но не понимает, зачем.

– Ваш год рождения!

Белла радостно всплескивает в ладоши.

– А! Вот что! Семьдесят восьмой.

– Полностью, пожалуйста!

– Тысяча девятьсот.

Врачиха недовольно смотрит на Беллу.

Наконец увидела меня, думает Белла. Есть врачи, которые могут установить диагноз по внешнему виду пациента.

Что у нее болит, думает врачиха, аккуратно вытирая салфеткой руки и губы. Наверное, муж бросил, и все начало болеть. Головная боль неясного происхождения. Да?да.

Медсестра протягивает врачихе журнал учета. Говорит:

– Вчера слышала по радио, что температура воды в Черном море двадцать семь градусов.

– Ох! – театрально стонет врачиха. – Двадцать семь градусов! Кипяток! Хочу в купальнике, и на море, и на месяц!

– Так поедьте, – робко вклинивается Белла.

– Поедьте! Поедешь тут! Если очередь под дверью с утра до вечера!

– А у вас нет отпуска?

Врачиха искоса взглядывает на Беллу. Запор, думает она. Наверное, не может выкакаться. Я таких, как эта, насквозь вижу. Боже, и чем я думала, когда решила стать терапевтом?!

– Так, – врачиха деловито берется за работу, – как зовут?

– Белла.

– Белла? Вы венгерка?

– Нет?нет, – Белла смущается. – Но я там два раза была.

– Где?

– В Венгрии.

Врачиха с медсестрой обмениваются кривыми ухмылками. Все понятно. Диагноз – психушка, первый этаж, второе отделение, шестая палата.

– Ну и как там, в Венгрии? – изображая приязнь щебечет медсестра.

– Я была давно, честно говоря, плохо помню. Но купила там себе такую красивую бирюзовую куртку.

Белла мечтательно вздыхает.

– Ту куртку зажевало в стиральной машине, и пришлось выбросить все вместе.

Дверь кабинета приоткрывается, и в щель просовывается чья?то лысенькая, но очень усатая голова.

– Можно? – спрашивает голова.

– Не, ну что за люди пошли! – срывается врачиха. – Подождите в коридоре! Не видите, у меня жен?щи?на!

Дверь поспешно закрывается.

Врачиха решительно берется за Беллу.

– Белла, семьдесят восьмого года рождения. Тысяча девятьсот. Почему вы пришли? ЧТО У ВАС БОЛИТ?

Белла молчит. Нерешительно колеблется.

– Понимаете, у меня… у меня так чтоб болеть, ничего не болит… Просто… не знаю, сможете ли вы помочь… могут ли мне вообще помочь врачи, не знаю…

– Женщина! Или говорите, или никого не задерживайте! Люди ждут под дверью!

– Да?да, я уже говорю.

– Ну?

– Мне снится мужчина.

– Ваш?

– Нет.

– Знакомый?

– Нет.

– Как часто снится?

– Каждую ночь.

– И давно?

– Не знаю. Год. Два.

– Диагноз: психушка, первый этаж, второе отделение, шестая палата.

 

Врачиха молча смотрит в окно. В окно видно трамвайное депо и кладбище старых трамваев.

– Наверное, не надо было так… – бормочет она себе под нос.

– Григоривна, не вините себя! Все мы люди! – Аллочка только и ждала момента, чтоб высказаться. – И у людей нервы не железные. Ну сорвались, всякое бывает…

– Да я не то чтобы… Просто… Знаешь, я откуда?то ее знаю… Где?то уже ее видела…

– Григоривна, сделать чай? Чтоб расслабиться! Я сделаю! Вам какой? Черный или зеленый?

Григорьевна – миниатюрная астеническая блондинка лет сорока пяти. Напоминает экземпляр саранчи, засушенный меж страниц толстой книги.

– Может, и хорошо, что вы в этом году не поедете на море, – угодливо тарахтит Аллочка, заваривая обещанный чай.

– И почему же это хорошо?

– Я слышала, что в этом году на Южном берегу нашествие за нашествием. Сначала медузы, которых развелось у побережья столько, что невозможно было купаться. Понимаете, впечатление такое, будто болтаешься в медузах, а не в воде. Ужас сколько. А потом – саранча. Фу. Летала везде, и на пляжах тоже. Целые тучи саранчи. Несколько раз даже нападала на отдыхающих.

– Ну, Алла, ты же медсестра…

– Ну и что, что медсестра? – обижается Аллочка.

– Саранча не нападает на людей. А медузы – та же вода. На девяносто девять процентов вода.

– Григоривна, – Аллочка ставит на стол перед врачихой ее чашку чаю, без сахара и без лимона, – я говорю лишь то, что слышала по телевизору. А медуз, чтоб вы знали, я никогда в жизни не видела.

 

– Я ее вспомнила! – вскрикивает Григорьевна за пятнадцать минут до окончания смены.

Столетняя бабушка, что сидит перед ней, откликается:

– А? Что говорите? Я ветеран войны, мне полагается бесплатно.

– И кто она? – без особой охоты спрашивает медсестра Аллочка, выпроваживая столетнюю бабушку в коридор.

– Эта Белла… Она из дома напротив. Точно. Я вспомнила.

– Соседка ваша, выходит.

– Я поставила правильный диагноз, – Григорьевна с облегчением вздыхает, – она действительно сумасшедшая.

– И как ее сумасшествие проявляется?

– Врачу иногда хватает одного взгляда, чтобы все понять про пациента.

Медсестра объявляет отбой оставшейся за дверью части очереди. На сегодня прием окончен.

– Она не опасна? – спрашивает Аллочка, закрыв дверь изнутри на ключ.

– Кто, Белла? Нет. Она кошатница. Кормит всех котов в районе. И котов, и псов, не удивлюсь, если и крыс она кормит. Развела целый зоопарк возле дома. Ее все не любят.

Григорьевна причесывается перед зеркалом, потом переобувается – из шлепанцев в туфли на высоких каблуках, снимает белый халат – а под ним тонкое синтетическое салатовое платье, – такое, как носила бы саранча, превратись она случайно в человека.

– Ха, Белла, – говорит Григорьевна, – какое дурацкое имя. Очень ей подходит. Как бы рано я ни встала – а она уже у подъезда, отбросы раскидывает по пластмассовым мисочкам. Зверья собирается тьма?тьмущая! Страшно пройти, честное слово, псы огромные, по пояс. Я живу на первом этаже, мне все видно. Люди с ней ругаются, но какое там! Не помогает. Смотрит, будто с креста снятая, моргает и молчит. Вызывали и санэпидемстанцию, и собачников?шкуродеров, и в ЖЭК заявления писали – все напрасно.

– Смотришь на таких, – с досадой замечает медсестра Аллочка, – думаешь, боже, какие добрые, котиков?собачек кормят, а если копнуть глубже, то почему кормят? Потому что мужика давно не имели. У бабы крыша едет лишь по причине отсутствия мужика.

Григорьевна удивленно вытаращивается на свою медсестру. Никогда бы не подумала, что Алла способна сказать что?то настолько… хм… вульгарное. Вслух же она произносит:

– Котики?песики – лишь внешнее проявление вытесненного сексуального влечения.

– Я так и хотела сказать.

Медсестра Аллочка густо краснеет.

Поздно, думает Григорьевна.

 

2

 

Григорьевне снится война. Она с трудом разлепляет глаза. Ей кажется, что вся она: руки, ноги, – все ее тело испачкано чужой кровью. В ушах еще продолжает звенеть от разрывов снарядов.

– Да что же это такое! – выкрикивает в предрассветные сумерки Григорьевна. – Я же никогда войны не видела, фильмы про войну никогда не любила. Откуда это?

Босая, семенит она в ванную, чтоб там ополоснуться холодной водой. Постепенно приходит в себя.

– Снова встала слишком рано.

Подходит к окну.

Возле дома напротив Белла кормит кошек и собак. Объедки аккуратно разложены по разноцветным пластмассовым мисочкам. У каждого своя мисочка, и никто не лезет в чужую.

Какой у нее порядок, невольно думает Григорьевна. Слушаются ее.

Чайник кипит. Григорьевна заваривает себе большую чашку кофе. Запах кофе приятно щекочет в носу, и Григорьевне очень хочется закурить.

Хорошо, что дома нет сигарет, а то бы не удержалась.

С чашкой кофе в руках встает возле окна.

Там все без изменений – Белла продолжает копошиться со своим зверьем.

Котики?песики, думает Григорьевна, а на самом деле секса хочется.

– А ведь хочется, – выговаривает вслух.

 

Белла никогда не гладит котов и псов, которых она кормит. Некоторые особенно благодарные создания лезут к Белле ласкаться, лижут туфли, но Белле их благодарность не нужна.

Я просто их кормлю, думает Белла, сидя в скверике возле подъезда, а кормить – значит поддерживать жизнь и ничего более. Я поддерживаю в них жизнь, а они уже пусть с этой жизнью делают что хотят.

Я кормлю их, думает Белла, чтоб оправдать свое бездействие, чтобы хоть что?то делать.

Полвосьмого утра.

Григорьевна спешит в поликлинику на работу. То же самое салатовое платье, подпоясана тонким ремешком из кожзаменителя. Ноги, худые и кривые, на каблуках выглядят еще более худыми и кривыми. Огромная блестящая сумка через плечо. Глаза подведены черным. Губы плотно сжаты, кажется, словно их нет вообще.

Григорьевна быстро, с высоко поднятой головой проходит мимо Беллы.

Мне нечего мучиться угрызениями совести, думает Григорьевна, я сказала ей правду. Сумасшедшим иногда полезно для профилактики сказать, что они сумасшедшие. Они, конечно, не верят, но зерно сомнения уже посеяно.

– Извините, – Белла трогает Григорьевну за плечо. Григорьевна резко, словно ее ударило током, останавливается.

– Извините, – повторяет Белла, – вы терапевт из районной поликлиники, правда?

– Я? – Григорьевна недоверчиво указывает на себя пальцем. – А! Я. Терапевт.

– Вы, возможно, уже не помните меня, – быстро говорит Белла, – я к вам вчера приходила…

– Действительно не помню, знаете сколько пациентов за день, всех невозможно запомнить…

– Да?да, это ничего… Я просто хотела извиниться…

– Извиниться? За что?

– Я вас, – говорит Белла, – поставила в такую ситуацию, когда вы вынуждены были повести себя плохо. Но вы не виноваты. Виновата я. Не нужно было приходить. Врачи не могут мне помочь. Извините. Наверное, я просто хотела с кем?нибудь об этом поговорить.

Григорьевна как?то сжимается сама в себе, уменьшается, открывает свою большую блестящую сумку, заглядывает в нее, а потом, словно убедившись, что спрятаться там не удастся, перекидывает сумку через плечо.

– Я вспомнила, – Григорьевна говорит чуть слышно. – Вам снится незнакомый мужчина.

– Извините, – повторяет Белла, давая понять, что разговор окончен. Она отходит назад в свой скверик, где как раз заканчивает утреннюю трапезу бездомный зоопарк.

Григорьевна еще немного смотрит вслед Белле.

Какая наглая, думает Григорьевна, врачи не могут помочь… Да врачи все про тебя знают!

 

* * *

 

Григорьевна вскрикивает, вытирает горячий пот со лба.

Быстро встает с кровати.

Надевает застиранный банный халат и выбегает из квартиры на улицу.

На улице свежо. Тихо. Белла раскладывает по мисочкам еду псам и котам. Григорьевна усаживается на скамейку рядом и молчит. Белла тоже молчит, хотя сразу замечает гостью. Самый большой из псов, рыжий, с белым кончиком хвоста, недовольно рычит в сторону Григорьевны.

– Тш… – Белла гладит пса по спине, и тот успокаивается.

– А мне снится война, – ни с того ни с сего говорит Григорьевна. – Постоянно снится война. Не знаю, почему и откуда. Глупость какая?то.

Белла садится рядом. Такая на удивление спокойная, думает Григорьевна, от нее веет покоем.

– Полно крови, полно трупов, бомбы, танки, – говорит Григорьевна. – И откуда? Я вообще никогда не думала про войну, не была, не видела, не слышала. Никто из моих родственников или знакомых не умирал на войне. За всю жизнь ни одного фильма про войну не видала. Ну, может, лишь «Дом, в котором ты живешь». Да, только один этот фильм. Но самой войны там нет. Все умирают за кадром.

Григорьевна беспомощно всхлипывает.

– Может, вам просто нужно отдохнуть, – выдает Белла. Но на самом деле она не знает, что сказать, потому что не разбирается в снах.

– Я уже боюсь ложиться спать… А вы?

– Я нет. Не боюсь. Я жду свой сон.

Белла внезапно меняется в лице, становится мечтательной.

Фу, думает Григорьевна.

– А что он с вами делает во сне… ну, ваш мужчина?

– Он учит меня плавать.

– Что?

– Мои сны всегда одни и те же. Я по пояс в воде, и он в воде, и учит меня плавать.

– Вы не умеете плавать?

– Не умею.

– Во сне не умеете?

– Вообще не умею.

Она таки сумасшедшая, думает Григорьевна.

– Он дотрагивается до вас? – спрашивает почему?то.

– Никогда. Только стоит рядом и говорит, что делать.

– Странно.

– Ничего странного. Мне хватает того, что он говорит. Я почти уже научилась плавать.

Псы и коты повылизывали свои мисочки и улеглись отдыхать неподалеку. Наибольший пес, рыжий, с белым кончиком хвоста, лежит подле Григорьевны. Будто сторожит.

– Может, когда вы научитесь плавать, все изменится.

– Изменится?

– Ну, может, он как?нибудь изменит свое отношение к вам. Вы же его, ну… он же вам нравится?

Белла краснеет.

– Он хороший, – говорит с грустью. – Очень хороший. Но, понимаете, я его совсем не знаю. Мы с ним никогда не говорили о чем?либо другом, только про плавание. Ничего личного. Может, он ужасно глупый. Как?то все так по?дурацки…

– И вы точно никогда не встречали его в реальной жизни?

– Нет, не встречала. Если б встречала, то запомнила бы.

– Странно.

Григорьевне вдруг показалось, что она в одном из тех хороших запутанных детективов, которые любила читать подростком.

– Понимаете, Белла, вы должны были его где?то видеть. Ваш мозг не смог бы придумать его просто так.

– Почему это мой мозг не смог бы?..

Белла сжимает кулачки.

Ого, думает Григорьевна.

Некоторое время они сидят молча.

– А о чем вы хотели поговорить с врачом? ЧТО ВАС ВООБЩЕ БЕСПОКОИТ, БЕЛЛА?

Белла не знает, как ответить. Ерзает на лавке, кусает ногти.

– Честно говоря, – продолжает Григорьевна, – можно было бы и попробовать полечиться. Приходи те опять, сдайте анализы – я выпишу направления. А потом будем думать. Посмотрим потом. Может, проблема лежит на поверхности. Но мне нужно знать все. Ну, Белла? Что вы еще хотели мне сказать?

Белла чуть не плачет.

Этого только не хватало, думает Григорьевна, сейчас устроит истерику несчастной любви, мне это надо?

– Я хочу большего, – говорит Белла.

– Но, дорогая, это невозможно, он вам снится! Он ненастоящий!

– Почему это ненастоящий?! – Белла трет покрасневшие глаза. – Он просто стесняется. Он нерешительный.

– Он вам снится, Белла, он в вашей голове. Он – это вы.

– Не может этого быть, – и Белла начинает тихонько всхлипывать, – он совсем другой.

 

* * *

 

Белла заходит по пояс в воду и ждет. Вода голубая и теплая. Белла видит сквозь нее свои пальцы на ногах, видит крошечных мальков форели. Они крутятся вокруг Беллиных ног, легонько, едва ощутимо покусывают, но Белле это приятно.

– Вы готовы? – вдруг слышит его голос где?то сзади.

– Да, – отвечает.

– Как сегодня будем плавать – кролем или собачкой?

– Если можно – собачкой… Я, знаете, больше люблю собак.

Он едва заметно улыбается. Но ему нельзя улыбаться. Он учитель. Серьезный учитель.

Снова я сказала глупость, думает Белла.

– Пойдем на более глубокую воду, – говорит он.

– Я боюсь.

– Не нужно бояться. В мелкой воде вы никогда не научитесь плавать, всегда будете бояться. Пойдем.

Белла делает шаг вперед. Вода уже по грудь. Еще один шаг – по шею.

– Я боюсь. Я дальше не пойду.

– Вы не утонете. Я рядом.

– Я не боюсь утонуть.

– А чего вы боитесь?

Вас, думает Белла, но вслух ничего не произносит.

– Ну же!

Белла делает еще один шаг и беспомощно зависает в воде. Она видит свои хаотически болтающиеся, разведенные в стороны ноги и уже взрослую форель в прогалинах подводных лугов. Удивленные глаза рыб время от времени взблескивают против солнца.

– Я не могу плыть. Меня слепят глаза рыб, – в панике шепчет Белла.

– Что?

– Ничего.

– Двигайте руками. Забудьте, что у вашего тела есть вес. Двигайте руками и ногами. Рассекайте ими воду.

– Я тону, – Белла набирает полное горло воды.

– Я вас держу. Вы не тонете, вы плывете.

Беллу обжигают его ладони на талии.

– Оставьте! Не дотрагивайтесь до меня! – кричит Белла.

– Извините, но я думал, вам нужна помощь.

– Мне не нужна ваша помощь. Мне хватает вашего голоса.

Белла панически разворачивается в воде, чтоб добраться до мелководья.

– Куда вы?

– Я уже поплавала.

– Трусиха.

– Что вы сказали?

Белла уже стоит и тяжело отдышивается. Выплевывает изо рта воду.

– Собачкой трудно, – говорит она.

– Да, собачкой трудно. Вам нужно научиться плавать по?человечески. Люди умеют плавать по?своему.

– Я не умею.

Он вздыхает. Я уже надоела ему, думает Белла. Он устал от меня.

– Я сочувствую вам, – говорит Белла.

– Почему?

– Вам приходится нянчиться со мной, хоть вы этого и не хотите.

– Кто вам сказал?

– Я вижу.

– Это моя работа. Она мне нравится.

Белла на мгновение взглядывает на него. Думает: «Ему нравится работа, но не нравлюсь я. Так и должно быть. Я хочу слишком многого».

– Вы очень хороший, – вдруг говорит Белла.

– Спасибо.

– Вы меня простите. Я родилась с камнем в груди. Я никогда не научусь плавать.

– Это вам кажется. У меня были сотни таких как вы. И все научились. Это не трудно. Просто нужно избавиться от страха воды.

– Я не боюсь воды.

– А чего вы боитесь?

«Вас».

 

* * *

 

Григорьевна не находит себе места.

– Сегодня так много народу, – говорит она Аллочке.

– Хотите, я их всех отправлю? Скажу, что вы заболели.

– Нет?нет. Скажи, что у меня перерыв. Я пойду куплю себе какой?нибудь пончик. Я голодная.

Григорьевна выходит в коридор поликлиники и быстрым шагом, чтоб не слышать недовольных реплик пациентов, выходит на лестницу. Перед ступеньками останавливается. Раздумывает.

«Я только на минутку. Я по делу».

Бегом поднимается на третий этаж и открывает ближайшую к лестничной клетке дверь с табличкой «Хирург».

– Можно?

– Григорьевна? Конечно, можно!

Седоватый человек, тоже в белом халате, поднимается из?за стола.

– Артем Миколаич, я на минутку. По делу.

Артем Миколаевич приглашает Григорьевну сесть на стул. При этом он умышленно касается ее руки, и Григорьевна ощущает холодок, но совсем в другой части тела.

– Григоривна, вы можете и не по делу, а просто.

– Я по делу, – бормочет Григорьевна. – Ну это не очень существенно, но, я думала, может, вы что?нибудь посоветуете.

– Конфету? – Артем Миколаевич вынимает из ящика стола коробку «Вечернего Киева».

– У вас всегда наилучшие, – говорит Григорьевна.

– Для вас – все наилучшее!

– Артем Миколаич, вы флиртуете со мной?

– С такой прекрасной женщиной грех не пофлиртовать, – Артем Миколаевич широко улыбается, а Григорьевна берет из коробки одну конфету. – Григоривна, я весь внимание.

Григорьевна откашливается.

– Такое дело, – говорит она. – Одна моя знакомая… ну, ей снится мужчина. Уже два года. Незнакомый мужчина.

Артем Миколаевич, кажется, ничуть не удивился тому, что услышал.

– Обычное дело. У женщины без мужчины активизируется фантазия, Григоривна, – голос Артема Миколаевича становится интимнее, – я вам давно говорил: вам нужен мужчина.

– Вы меня не поняли, – вскрикивает Григорьевна, отодвигаясь вместе со стулом поближе к двери, – я не про себя говорю!

– Не стесняйтесь меня, я ваш друг, – говорит Артем Миколаевич.

– Я не стесняюсь и поэтому пришла рассказать вам про эту знакомую. Может, вы что?нибудь посоветуете.

– А в чем проблема, вообще?! Снится, и пусть снится. Всем хорошо.

– Белле не хорошо.

– Кому?

– Знакомой. Белле. Мою знакомую зовут Белла.

– Странное имя. Она венгерка?

– Нет, но два раза была там.

– Где?

– В Венгрии.

Артем Миколаевич задумчиво откидывается на спинку кресла.

Он импозантный мужчина, думает Григорьевна, и волевой. За его спиной чувствуешь себя в безопасности. Он такой, что решит все проблемы.

– Григоривна, – наконец произносит Артем Миколаевич, – все равно суть проблемы такая же. Этой женщине, Белле, как вы ее называете, нужен мужчина. Другого лекарства нет. Причем, чем быстрее, тем лучше. На почве сексуального неудовлетворения может развиться шизофрения.

– Шизофрения?

– Ну да. Мужчина из сна переберется в реальность.

– Как это?

– Она начнет видеть его вживую – вот как. Может, уже видит. Вы спросите у нее.

– Нет?нет, – возражает Григорьевна, – Белле он только снится. Это точно. Но…

– Что «но»?

– Но она хочет большего.

Артем Миколаевич поднимается с кресла. Встает сзади Григорьевны и кладет руки ей на плечи. Григорьевна замирает.

– Я вот думаю, – шепчет она, – может такое быть, что медицина не все знает. На уровне физиологии, я согласна, знает, но на уровне душевном? Ведь это все очень индивидуальные вещи. Все зависит от психики, от конкретного человека. Белла не скрывает, что он ей нравится. Он ей нравится. Но Белла боится признаться ему в этом.

– Григоривна, – так же шепчет Артем Миколаевич, – вы делаете ту же ошибку. Вы говорите про него как про реальную особу.

– А вдруг он где?то есть?! Даже в этом городе?! И нужно только помочь Белле его найти. Такое возможно. На свете часто случаются чудеса. Я когда?то читала книжку с похожим сюжетом… Что женщине снился мужчина, а потом она его нашла…

Артем Миколаевич склоняется над Григорьевной и целует ее в правое ушко. У Григорьевны перехватывает дыхание. Она понимает, что это нужно прекратить как можно быстрее, но не сразу, не в ту же минуту. Может, в следующую.

– Дорогая, – Артем Миколаевич целует ее в изгиб шеи, – меня не нужно искать. Я здесь.

– Артем…

– Белла… Так ты себя называешь, когда фантазируешь?

Григорьевна подхватывается с места, словно ошпаренная.

– Я ничего не фантазирую! Белла моя знакомая!

Я не Белла!

Артем Миколаевич смущенно засовывает руки в карманы белого накрахмаленного халата.

– Мне уже пора. Я говорила, я на минутку. Спасибо, что выслушали, Артем Миколаевич.

– Не за что.

В дверях кабинета Григорьевна оборачивается еще раз:

– И передайте Алине от меня привет.

– Обязательно передам.

Теперь он выглядит не таким всесильным, думает Григорьевна, глядя на сгорбленную фигуру Артема Миколаевича. Мужчины сразу становятся беспомощными, когда неожиданно в разговоре упоминаешь об их женах.

 

* * *

 

– Почему ты не пришла сдать анализы, как я тебе говорила? – спрашивает Григорьевна у Беллы.

Они сидят на лавочке в скверике в окружении сытых псов и котов.

– Не знаю, – отвечает Белла, – сомневаюсь, что они мне помогут.

– Не говори так. Иногда одни анализы уже лечат. Я терапевт. Я знаю, что говорю. Такое часто бывает. Сдашь все анализы – и уже здорова.

– Но я не чувствую себя больной. Я скорее несчастна. Это же не болезнь – быть несчастной?

– Наверное, нет. Но мой знакомый хирург говорит, что так и до шизофрении недалеко.

– Как?

– Ну, начнешь видеть своего мужчину вживую, не только во сне.

Белла молчит, гладит облезлого кота, а тот мурлычет в ответ.

– Ведь ты еще не видишь его в реальной жизни, правда? – Григорьевна тревожно следит за Беллой.

– Мне это не нужно, – отвечает та. – Мне достаточно сна.

– Ты смотри. Как увидишь, сразу мне скажи. Иначе могут быть проблемы.

– Нигде его здесь нет…

 

* * *

 

Воскресенье. Григорьевна идет по Крещатику. Движение автомобилей перекрыто. Григорьевна идет по самому центру дороги, по разделительной полосе. Ей хорошо. У нее есть тысяча гривен, и она собирается подкупить себе что?нибудь из одежды – свитерков, может даже несколько коротких юбок. Зайдет на первый этаж Центрального универмага, в косметический отдел. Купит шампунь, гель для душа, дезодорант, а то уже все позаканчивалось. Григорьевна очень любит ходить по магазинам, когда есть деньги. В такие моменты она чувствует себя уверенной. Красивой. Такой, что еще принадлежит к активной части этого мира.

Григорьевна в сладком предчувствии покупок. Уже представляет себе, как вернется домой, разложит пакеты с обновками на кровати и по одной начнет их примерять. И все ей будет к лицу (потому что Григорьевна умеет покупать вещи, которые ей к лицу). Все будет таких коричнево?зелено?салатных оттенков, как Григорьевна больше всего любит.

Как бы женщине ни было плохо, думает Григорьевна, у нее всегда останутся ее магазины.

Примерять Григорьевна будет гораздо больше, чем в результате купит. Она всегда так делает. Меряет все, что нравится. Даже то, что ей не по карману.

Послеобеденная пора. До закрытия магазинов времени еще много.

Григорьевна идет медленно, без спешки. Она знает, что предвкушение – это самое лучшее. Возможно, она плюнет на все и купит в «Аптеке матери и ребенка» возле пассажа какой?нибудь неприлично дорогущий крем в бледно?розовом тюбике. И потом, с этим дорогущим кремом на лице, ей будет легче высиживать в поликлинике часы терапевтического приема. И когда станет тоскливо, как это порой случается, она вспомнит про крем.

Такие вещи, думает Григорьевна, облегчают нудную в целом жизнь женщины.

На пересечении Крещатика и Проризной Григорьевна замечает толпу людей. Ей сразу становится неспокойно. Конечно, это может быть какой?нибудь концерт самодеятельности и толпа вездесущих зевак вокруг. В воскресенье на Крещатике такое часто увидишь. Но эта толпа вовсе не выглядит счастливой. Наоборот, чем ближе Григорьевна подходит, тем больше убеждается, что там происходит что?то не очень приятное. На лицах людей Григорьевна читает растерянность и страх.

Ноги Григорьевны наливаются свинцом, в животе начинает бурчать.

Еще не поздно, думает Григорьевна, возвращайся на площадь Незалежности и ныряй в подземку. Еще не поздно.

Однако неведомая сила, возможно инстинкт самоуничтожения, тянет Григорьевну все ближе к центру толпы.

– Что случилось? – спрашивает у кого?то Григорьевна.

Никто не отвечает. Люди топчутся посреди улицы, как слепые куры. Они не знают, куда бежать, потому что не знают, откуда именно надвигается опасность.

– Нам всем пиздец! – выкрикивает длинноволосый человек с гитарой. – Убегайте!

Люди с криком отчаяния бросаются врассыпную.

О, боже, думает Григорьевна, снова ничего не удастся купить.

Тетечка, которая продавала на Крещатике механических песиков, умеющих светиться и гавкать, бросает песиков вместе с коробкой на асфальт и бежит куда?то в сторону Золотых ворот. Песики все разом начинают истошно скулить в коробке, словно живые.

Бедные, думает Григорьевна.

Ей тоже нужно убегать. Однако ноги приросли к разделительной полосе и не желают повиноваться. Григорьевна хочет закричать, позвать на помощь и не может выдавить из себя ни звука.

Помогите, думает Григорьевна, помогите мне! Не бросайте меня здесь! Мне страшно! Возьмите меня на руки и отнесите в безопасное место. Спрячьте меня под прилавком «Аптеки матери и ребенка» – эта аптека совсем близко!

Крещатик молниеносно пустеет. Неестественная враждебная тишина заполняет Григорьевну с головы до пят. Она вся – тишина. Немота и немочь. Стоит совершенно одна посреди широченной улицы, с тысячей гривен в кошельке и, как выхваченный из сумрака светом автомобильных фар кролик, ждет своего конца.

На балконах близстоящих домов беззвучно, по одному, появляются военные. Григорьевна сразу узнает в этих людях военных. Она видела их по телевизору. Григорьевна тогда, раньше, соврала. «Дом, в котором ты живешь» – не единственный военный фильм, который она видела. Был еще фильм «Битва за Москву». И там была война. Там были танки, и бомбы, и мертвые солдаты в окопах. Там были Гитлер и Сталин. И Жуков. И Зоя Космодемьянская.

«Панфилов па?гиб», – произносится в голове Григорьевны цитата из фильма. – «Панфилов па?гиб». «Та?ва?рищ Ра?ка?совский, Красная Паляна, далжна быть взята!»

Григорьевна плачет. Военные на балконах достают свои карабины (или как там называется их оружие) и прицеливаются прямо в Григорьевну. Григорьевна падает ничком на разжаренный полуденным солнцем асфальт Крещатика и накрывает голову руками.

Они меня не увидят, успокаивает себя Григорьевна.

Ага, не увидят! Зачем было надевать это салатовое платье?! Сейчас они меня пристрелят.

Со всех сторон на Крещатик съезжаются танки. Григорьевна всем телом ощущает, как дрожит земля. Григорьевна тоже дрожит.

«Рак?к?ка?с?совский! – почему?то хочет что есть силы завопить Григорьевне. – Рак?к?ка?с?совский!»

Танки окружают Григорьевну и глушат моторы. Вокруг опять становится тихо.

Григорьевна поднимает голову. Гигантские дула, словно хоботы слонов, повернуты прямо на нее.

– Послушайте, – говорит танкам Григорьевна, – у меня есть тысяча гривен. Хотите?

Танки качают хоботами в знак несогласия.

– А чего вы от меня хотите? Что вам от меня нужно? Я обыкновенный врач с маленькой зарплатой. У меня ничего нет, даже семьи. Я никому ничего плохого не сделала.

– Никому, говоришь???!!!

Верхний люк ближайшего танка открывается, и оттуда высовывается маленькая крашеная головка Алины.

– Я тебя сразу па?няла! – кричит Алина. – Ты бегаешь за Артемом Миколаевичем! Я тебя сразу па?ня?ла! Разлучница!

Григорьевна встает на ноги, отряхивается. Долго смотрит на жену хирурга Алину Сергеевну, а потом спокойно говорит:

– Пошла ты!..

И с высоко поднятой головой оставляет поле боя.

 

3

 

«Что я за человек?» – думает Белла.

Заходит в воду.

Сегодня вода темная, аж черная.

«Что я здесь делаю? Чего от него хочу? Мне нужно оставить его в покое. Его и себя».

– Сегодня вода какая?то черная, – говорит Белла.

– Вам нужно научиться плавать в любой воде.

Его голос кажется Белле безразличным и далеким, словно противоположный берег.

– Зачем?

– Не понял?

– Зачем мне вообще учиться плавать?

– Вас никто не заставлял. Вы сами захотели.

– Я не хотела.

Белла разворачивается к нему лицом. Он теряется.

– Я думал, вы хотели…

У него черные глаза, замечает Белла. Вероятно, это они заразили своей чернотой воду.

Белла делает над собой усилие и улыбается.

– Я шучу, – говорит она, – конечно, хотела. Это я так шучу. Вы не обижайтесь.

– Начнем, – видно, что он не понял шутку. – Держите спину прямо. И расслабьтесь. Вода вас не съест.

– Но в воде может быть что?то такое, что съедает…

– Помолчите. Вы слишком много говорите. Не говорите и не думайте. Только плывите.

– Я не могу не думать. Я думаю беспрерывно…

– Тихо!

Он берет Беллу за руки и тянет на себя. Белла теряет равновесие.

– Оттолкнитесь от дна и работайте ногами. Я вас держу. Не бойтесь. Двигайте ногами, как ластами.

– Что такое ласты?

– Делайте, как я говорю!

Белла повисает на его руках.

– Ну почему вы совсем не двигаетесь, Белла?! Вода вас удержит, только немного помогите ей! Вы идете на дно, как деревянная колода.

Он впервые назвал меня по имени, думает Белла.

– Я никогда не научусь. Оставьте меня.

– Я вас не оставлю.

– Правда?

Он вдруг останавливается и, глядя черными глазами в черную воду, говорит:

– Чего вы от меня хотите, Белла?

 

* * *

 

Медсестра Аллочка вихрем врывается в кабинет и садится напротив Григорьевны.

– Вы слышали?

– Что? – Григорьевна чувствует себя слабой и будто больной. Григорьевну раздражает Аллочка и этот ее непонятно откуда взявшийся ажиотаж.

– Помните ту сумасшедшую кошатницу, что к нам приходила? Вы еще говорили, что она ваша соседка. Какое?то странное имя – французское или итальянское…

– Венгерское.

– Ну да, венгерское.

– И что? Говори, не интригуй.

Аллочка выдерживает паузу.

– Сделать вам чай, Григоривна? – говорит.

– Алла! Что там случилось?! Что ты знаешь?

– Сегодня утром ее забрали.

– Кто забрал? Куда?

– Ну, в психушку. Мне водитель «скорой» рассказал, а я сразу поняла, что это она.

Григорьевна поднимается и нервно ходит вокруг Аллочки.

– Вряд ли это она. Зачем бы ее забирать?

– Григоривна, здесь сомнений быть не может. Сто процентов наша кошатница. Все как вы и сказали: первый этаж, шестая палата!

Аллочка достает из сумки два пряника, один начинает есть сама, другой дает Григорьевне.

– Возьмите, скушайте, подкрепитесь. Небось еще ничего не ели, правда?

– Алла, расскажи все, что ты знаешь.

– Да что тут рассказывать. Разгуливала по улице в чем мать родила!

– Что?

– Да?да. Голая, совсем голая ходила по вашей Петропавловской в сопровождении двух десятков бездомных псов и котов. То еще зрелище! Двоих санитаров псы покусали – защищали свою хозяйку. Такой был страшный шум, что даже сигнализация на машинах сработала.

– Этого не может быть, Алла…

– Ну да, не может… Я вам говорила: баба без секса дуреет.

Григорьевна без сил опускается в кресло и закрывает руками лицо.

– Григоривна, с вами все в порядке? Я хочу сегодня отпроситься пораньше. У меня у тети день рождения.

– Да, конечно.

Григорьевна нервно дышит, хватая ртом затхлый медикаментозный воздух.

– Слушай, Алла, я у тебя кое?что попрошу взамен. Стрельни для меня у кого?нибудь сигарету.

– Вы же два года держались, Григорьевна…

– А толку?то?

 

* * *

 

В белой льняной рубашке, с растрепанными волосами, с широко раскрытыми от удивления и страха глазами, Белла выглядит даже привлекательно.

Если б я была мужчиной, думает Григорьевна, то могла бы влюбиться в нее.

Белла, съежившись, сидит на больничной койке. В палате еще шесть коек, но пациенты на них не шевелятся и не дышат. Просто глядят в потолок.

– Белла! Что случилось?! – Григорьевна присаживается на краешек Беллиной кровати. – Как это произошло?!

– Я не знаю, – отвечает Белла.

Два здоровенных мужика в зеленых халатах слоняются по коридору, время от времени заглядывая в палату. Вот в чем разница между нами и ними, думает Григорьевна, мы ходим в белых халатах, а они в зеленых.

– Здесь нельзя делать резких движений, – говорит Белла. – Нельзя бегать, прыгать, кричать, чихать, петь.

– Ну… – Григорьевна мнется, – без всего этого можно обойтись.

– Я и не жалуюсь. Нет?нет. Мне здесь неплохо.

Григорьевна молчит.

Из окна палаты видно церковь.

– У тебя красивый вид из окна, – говорит.

– Мы можем ходить в церковь молиться.

– Отпускают?

– В заборе есть дырка. Больные лазят через дырку в заборе.

– Никто не сбегает?

– Никто. Все возвращаются назад.

Григорьевна подсаживается ближе к Белле.

– Белла, что случилось? Ты же вроде была нормальной?

– Нормальной?

Наверное, нельзя так сразу, думает Григорьевна. Нельзя на нее давить. Сама расскажет.

– Мне так неловко… так неловко из?за всего этого, – глухо бормочет Белла. – Я веду себя как настоящая идиотка. Хорошо, что я сюда попала.

– Ну не наговаривай на себя. Никакая ты не идиотка.

– Но я с ума схожу от этой тишины.

Григорьевне нечего ответить.

– Тишина и вокруг, и внутри, – продолжает Белла. – А я хочу закричать, завизжать во весь голос. Чтобы люди не знали, куда меня деть и как закрыть мне рот.

– Успокойся, Белла.

– Ненавижу покой. Ненавижу все, что находится в покое. Ненавижу себя.

Только теперь Григорьевна замечает, что Беллино лицо приобрело какой?то болезненный, синюшный оттенок.

– Ты себя недооцениваешь, – говорит Григорьевна.

– А нечего оценивать. Меня, если подумать, на самом деле и нет. Только сгусток дрожащего, перетекающего вещества, без цвета, запаха и вкуса.

– Расскажи мне, что случилось, Белла. Это как?то связано с мужчиной, который тебе снится?

– Наверное, я смотрела на него не так как нужно. Это его рассердило. И правда, почему он должен меня терпеть? Он спросил, чего я от него хочу. И я сказала, – Белла запинается, – что всего. Что хочу от него всего.

– Ох, Белла, зачем ты это сделала?!

– Потому что я больше так не могла – быть с ним и без него. Я сказала, что хочу всего, а он лишь криво усмехнулся, не глядя на меня, и пошел прочь. Ничего не ответил. Даже не посмотрел на меня на прощание.

– Тебе нужно его забыть, – категорически заявляет Григорьевна. – Забудь о нем, Белла! Господи, да что же он за мужчина?! Настоящие мужчины так себя с женщинами не ведут!

Тело на соседней койке зашевелилось, и Григорьевна переходит на шепот:

– Имей гордость, Белла, забудь о нем. Знаешь, сколько еще их у тебя будет? О?го?го сколько!

Чтоб не быть голословной, разводит руками как можно шире.

– Брешешь ты все, – доносится с соседней кровати.

Белла ложится на койку так же, как остальные пациенты. Кажется, что даже не дышит, просто смотрит в потолок.

Григорьевна неловко топчется рядом. Наконец решается спросить о том, о чем ее подмывало спросить с самого начала:

– Белла, а почему ты ходила по улице голой?

Та не отвечает.

– Белла, ты меня слышишь? Скажи мне. Я твой друг. Я должна знать.

– Оказалось, что у меня нет купальника, – спокойно отвечает Белла и закрывает глаза.

 

* * *

 

Две немолодые женщины тянут Беллу с собой через дыру в заборе.

– Не бойся, – говорят они, – пошли с нами. Мы только туда и назад. Они нам ничего не сделают. Имеем право.

Белла колеблется. Если честно, ей нравится и тут. За забором Белла чувствует себя в безопасности.

– Я не знаю, хочу ли выходить, – говорит Белла.

– Как это не хочешь?! – почти кричат женщины. – Ты должна! Эта церковь когда?то была нашей.

– Нашей?

Женщины смотрят на Беллу как на сумасшедшую.

– Когда?то все это был монастырь. А потом пришли психи и возрадовались.

Белла ничего не понимает, но понимает, что должна идти. Пролезает в дыру в заборе. Женщины ободряюще похлопывают ее по плечу.

– А когда здесь был монастырь? – Белла замечает, что церковь и психушка, хоть и разделены забором, но сходны по архитектуре.

Женщины застигнуты вопросом врасплох.

– Десять лет назад, еще при Брежневе, – уверенно говорит одна.

– Верка, что ты мелешь? – возражает другая. – При русском царе еще!

– Ну, по истории у нас – это ты. Идем.

Все трое направляются в сторону церкви. Церковь большая, белая, с зелеными куполами.

– Церковь что надо, настоящая, – говорит Верка Белле. – Сейчас увидишь. Даже второй этаж есть. Я, правда, на втором этаже еще не была – не успеваю добежать…

– А священник в церкви есть?

– Какой священник?! Церковь недействующая. Там только музейные работники, падлы, жить нам не дают. Гоняют туда?сюда, будто мы свиньи, а не люди. Если будут что?нибудь тебе говорить – посылай подальше. Не имеют права. Все это наше было!!!

Белла дрожит то ли от страха, то ли от нервного возбуждения. Женщины проворно открывают перед ней массивные деревянные двери с коваными кольцами вместо ручек.

– Ну, вперед, – говорят. – Не бойся. Заходи, как королева!

Внутри церкви полумрак. Возле алтаря горят свечки.

– Вход две гривны, – слышит справа от себя.

Кассирша музея «Кирилловская церковь» вопросительно смотрит на Беллу.

– Вход в музей две гривны.

Белла игнорирует кассиршу и проходит дальше. На стенах – стершиеся от времени фрески. Тела, ноги, головы, нимбы.

– Женщина, вы что, меня не слышите?

– Я не должна платить, – говорит Белла, – все это когда?то было моим.

– Напасть какая?то, психи эти, – недовольно бормочет себе под нос кассирша и отступает.

Белла бродит между стенами. На одной – фигура ангела в голубом плаще с наполовину закрученным свитком в руках. Под ним надпись: «Ангел, что свивает небо».

Белла прислоняется к ангелу, и ей кажется, что она сейчас врастет в стену, станет ее частью, одной из фресок. Ангел внимательно следит за Беллой.

– Я такая грешница, – шепчет Белла и целует ему ноги.

Кассирша музея, она же, очевидно, и его охрана, бросается к Белле с криком.

– Ну я же специально для вас написала черным по белому! Ну вы хоть читать?то умеете?! Ну как мне с вами бороться?! Сидите себе в своих палатах – зачем вы сюда ходите? Ненормальные!

Кассирша тянет Беллу к выходу. Тыкает пальцем в небольшое объявление на двери:

«Уважаемые прихожане, посетители музея и пациенты психиатрической больницы!

Просим вас не целовать стены церкви.

Благодарим за понимание.

Администрация музея».

Рядом еще одно объявление:

«Уважаемые прихожане и посетители музея!

Просим вас не кормить больных».

 

4

 

– Григоривна, вы курите?

Артем Миколаевич с пластиковым стаканчиком растворимого кофе в руках возвращается после обеденного перерыва в поликлинику. Григорьевна стоит возле парадных дверей, как раз рядом с урной, и наспех докуривает десятую за сегодня сигарету.

– А что?

Григорьевна старается на него не смотреть.

– Нехорошо, когда врачи курят.

– Терапевтам можно.

Артем Миколаевич улыбается и встает рядом с Григорьевной.

– Хотите глотнуть моего кофе? К сигарете кофе – как раз хорошо.

– Спасибо, – Григорьевна берет у него пластиковый стаканчик.

Как будто поцеловались, думает надпивая.

– Как у вас дела? Что не заходите ко мне?..

– Времени нет. Так много всяких дел. Не хочу вам голову морочить, Артем Миколаевич.

– Григорьевна, вы мне никогда голову не морочили, потому что я ее теряю, когда вас вижу.

«И как мне это выдержать?» – думает Григорьевна.

– Может, зайдете ко мне в конце смены? Поговорим. У меня есть ваши любимые конфеты.

– Не знаю… Наверное, не смогу…

Артем Миколаевич берет Григорьевну за руку.

– Вы что?то похудели или мне кажется?

– Кажется. Куда мне еще худеть? Я и так как саранча.

– Если и саранча, то очень хорошенькая.

Артем Миколаевич еле заметно гладит Григорьевне ладонь. Ладонь печет огнем.

– Как ваша знакомая… Белла? – с загадочным видом спрашивает Артем Миколаевич.

– Хорошо.

– Ей больше никто не снится?

– Вы знаете, больше не снится.

– Как жаль, – Артем Миколаевич разочарован.

– А знаете что, Артем Миколаевич, – Григорьевна подходит к нему вплотную, – а знаете что? Поцелуйте меня прямо сейчас. Здесь и сейчас. Поцелуйте меня.

Артем Миколаевич испуганно вытаращивается на Григорьевну.

– Зачем здесь, – бормочет, – приходите ко мне в кабинет… В конце смены… Там спокойно, без свидетелей…

– Здесь и сейчас, Артем Миколаевич, – Григорьевна закрывает глаза и подставляет ему губы.

«Все или ничего».

– Григорьевна, что вы делаете? На нас люди смотрят.

– Пусть смотрят.

– Так нельзя. Нужно знать приличия.

Григорьевна отходит в сторону и закуривает одиннадцатую за сегодня сигарету.

– Как Алина? – спрашивает спокойно. – Передавайте ей привет.

– Обязательно передам, – говорит Артем Миколаевич и, ошарашенный, заходит в помещение поликлиники. – До свиданья.

Нужно хоть раз в жизни от чего?то отказаться, думает Григорьевна, впуская в легкие облако дыма.

«Да?да. То, от чего мы отказываемся, делает нас сильнее».

 

* * *

 

Григорьевна быстро идет по Крещатику. Солнце слепит глаза. Григорьевна щурится и ничего, кроме солнца, не видит. Что?то подгоняет ее. Что?то внутри нее шепчет, что нужно спешить, что в конце пути ее, Григорьевну, ждут. И она почти бежит.

Вокруг, вдоль всего широченного Крещатика, лежат мертвые окровавленные тела. Григорьевна аккуратно через них переступает. Не обращает на них никакого внимания.

Не добежали, думает, не успели.

Еще немного – и я буду счастлива, думает Григорьевна. Когда война заканчивается, хоть кто?то да остается. И тогда этот кто?то становится по?настоящему счастливым. Да. После войны приходит счастье.

На углу Крещатика и Проризной Григорьевна останавливается. Шеренга военных с автоматами перекрывает ей дорогу. Военные в шлемах. Григорьевна не видит их лиц.

– Эй, вы! – кричит им Григорьевна. – А ну, расступитесь! У меня нет на вас времени. Мне нужно пройти дальше. Там меня ждут.

– Никто тебя там не ждет, – отвечают военные.

– Вы врете. В конце концов, вы ничего не знаете. Вы тупые как древесина.

Военные шепчутся между собой. Григорьевна нервничает.

– Расступитесь, – повторяет она. – Мне нужно пройти дальше.

– А почему ты так уверена, что нужно?

Какие невоспитанные, думает Григорьевна, тыкают мне, будто я с ними свиней пасла.

– Нужно, я знаю, что нужно.

Военные расступаются, и вперед выходит Артем Миколаевич. На нем офицерский мундир. Мундир ему очень к лицу.

– Красивый мундир, – говорит Григорьевна.

– Григорьевна, что вы здесь делаете?

– Я? Прогуливаюсь.

– Врет, – говорят военные.

– Ну хорошо, – Григорьевна краснеет. – Я шла к вам, Артем Миколаевич. Ведь вы меня ждали, правда?

– Ждал, но не так чтобы очень, – тихо отвечает он.

– Ну, главное, что ждали. Теперь все будет иначе.

Военные подталкивают Артема Миколаевича в спину, мол, скажи ей, не тяни.

– Григорьевна, – начинает Артем Миколаевич, – все это, знаете, было несерьезно.

– Несерьезно? Не вижу в этом ничего страшного. Я люблю шутки и люблю, когда шутят. Я вообще думаю, что людям нужно больше смеяться.

Артем Миколаевич молчит.

– Я, Артем Миколаевич, знаете как думаю? Что главное между людьми – это взаимный интерес. Чтоб люди интересовались другими людьми. Вот возьмем нас с вами. Вы мне интересны. Мне любопытно, что вы за человек. Как и о чем вы думаете. Как ведете себя в разных ситуациях. Я вас еще совсем не знаю, но уже очень вам рада. Я в предвкушении узнавания, понимаете меня?

– Я не совсем вас понимаю, Григорьевна.

– Все очень просто, Артем Миколаич! Вот скажите, я вам интересна? Интересно вам, кто я такая?

– Я вроде знаю.

– Ничего вы не знаете! – Григорьевна чувствует, как у нее по лбу стекает капелька пота. – Артем Миколаевич, скажите, что вы хотели от меня, когда так часто приглашали меня к себе в кабинет, когда дотрагивались до меня, целовали меня в ухо или шею? Скажите, чего вы от меня хотели?

– Ничего, – отвечает Артем Миколаевич.

Он жестом отдает своему войску какую?то команду. Григорьевна ее не понимает. Она стоит посреди дороги, расхристанная, распатланная, на кривых ногах и высоких каблуках, и в груди у нее что?то ужасно громыхает.

Артем Миколаевич исчезает за шеренгой солдат. Те прицеливаются и все разом, залпом стреляют Григорьевне в грудь. Прямо в сердце.

«Панфилов па?гиб!»

Григорьевна падает на колени и краем глаза замечает большое багряное пятно на своем любимом салатовом платье. Пятно становится все больше.

– Мое сердце, – шепчет Григорьевна, – оно так болит. Так болит.

Солнце затягивает черным туманом.

Кому же я тогда интересна?

«Кто будет меня любить?»

Прислушивается к своему сердцу.

«Еще мгновение, и я умру».

Но сердце, простреленное, все равно громыхает.

 

5

 

– Григорьевна, куда мы пришли?

Белла робко заходит в незнакомое здание. Григорьевна радостно хлопает в ладоши.

– Как куда, Белла? Мы пришли плавать!

– Плавать?

Григорьевна уверенно ведет Беллу за собой. Они проходят через холл, минуют черные коридоры и раздевалки и оказываются перед гигантским бассейном с голубой?голубой водой. Бассейн разделен на четыре дорожки. Теплый хлорированный пар щекочет Белле ноздри.

– Но, Григорьевна, я… у меня… у меня нет купальника.

– Я обо всем позаботилась! На! – Григорьевна вынимает из сумки купленный для Беллы купальник. – Он не ахти, но на первые разы хватит. Мы будем здесь плавать каждую субботу. Пойдем переодеваться.

Белла растерянно застыла на месте.

– Но я не могу. Я не умею плавать.

– Не умеешь? Белла, мы с тобой знаем, что это неправда. И сейчас мы покажем, на что мы способны!

 

* * *

 

– Я никогда не спрашивала вас, что это за море?

– Море? Вы думаете, это море?

– Ну да, я не вижу противоположного берега.

– А сейчас? – Он делает шаг по направлению к Белле.

– Не вижу.

– А сейчас? – Он уже на расстоянии вытянутой руки.

– Что?то еле заметное виднеется над линией горизонта. Но я не знаю, земля ли это. Может, это тень моря.

– А сейчас? – Он встает совсем рядом с Беллой. Его губы касаются ее лба.

– Зачем вы меня мучаете? – шепчет Белла.

– Потому что вы до сих пор не научились плавать.

– Я уже научилась. Я умею плавать.

Белла ложится спиной на воду, отталкивается и так, на спине, плывет на глубину моря. Видит сквозь поднявшиеся брызги его – удивленного и обескураженного. Плывет все быстрее, аж пока его фигура не исчезает в седьмых водах. Вода становится холодной и тяжелой.

Теперь я одна, думает Белла.

Она лежит на воде и колышется на морской поверхности. Без движения. Без боли. Без слез.

И миллионы медуз, больших и маленьких, розовых и фиолетовых, так же колышутся рядом. Без движения. Без боли. Без слез.

 

Corvus (Ворон)

 

 

1

 

Осень – пора старых фотографий.

Антонина Васильевна разложила у себя на коленях, укрытых пледом, два толстых альбома с фотокарточками.

Жучка – задрипанная собачка Антонины Васильевны – скулит под дверью. Жучка просится на улицу, но Антонина Васильевна в печали.

– Жучка, – говорит Антонина Васильевна, – потерпи хоть раз в жизни. Я смотрю фотографии. Я хочу поплакать!

Жучка продолжает скулить.

«Ну ладно, – думает Антонина Васильевна, – в конце концов, я не помню, когда выводила ее на улицу. Проклятая старушечья память. Вчера? Или позавчера? Вчера у меня болела поясница – вряд ли я в таком состоянии выходила с ней во двор».

– Хорошо, – говорит Антонина Васильевна Жучке. – Идем. Твоя взяла.

Антонина Васильевна поднимается с кресла, а Жучка радостно вымахивает третью своего хвоста, пострадавшего когда?то в дверях лифта.

– Вот сволочи! – восклицает Антонина Васильевна, дотронувшись до батареи в гостиной. – Ноябрь уже, а отопление и не думают включать!

Надевает свое потрепанное, когда?то страшно модное бордовое демисезонное пальто «джерси». Оглаживает воротник из стриженого песца. Надевает черные сапоги, и на правом, как обычно, расходится молния.

Нужно купить новые, думает Антонина Васильевна, а то скоро не в чем будет выгуливать Жучку. Рядом с метро «Минская» недавно открылся магазин «Обувь по 50 гривен». Антонина Васильевна видела на витрине надпись, обвешанную разноцветными воздушными шариками: «Мы уже открылись». Нужно будет зайти. Раз уже открылись, то нужно зайти.

В коридоре Антонина Васильевна замирает и прислушивается.

Быть этого не может! Неужели снова?! Сколько можно?! Люди окончательно совесть потеряли!

– Сейчас я им покажу! – решительно говорит Антонина Васильевна. – Жучка! За мной!

Она выходит из квартиры и спускается на лифте со второго этажа на первый. Жучка сбегает по ступенькам.

Здесь, на первом этаже, музыка слышна громче. Антонина Васильевна идет на звук.

Может, я стала подслеповатой, но со слухом у меня все в порядке, думает она. Ну ни стыда ни совести у людей!

Дверь шестой квартиры приоткрыта. Антонина Васильевна смело входит. Жучка семенит следом.

Сейчас я им устрою дискотеку, думает Антонина Васильевна. Сейчас они у меня запоют.

Квартира оказалась нежилой. Никакой мебели, никаких вещей. Коридорчик и одна комната с зеркалами во всю стену. Антонина Васильевна даже растерялась. Собственное отражение в зеркале ей не нравится.

Какая же я стала старая и сгорбленная, думает она.

На подоконнике массивный магнитофон, включенный на полную громкость. Антонина Васильевна недовольно морщится, а Жучка начинает подгавкивать, подпевать по?собачьи.

– Замолкни, Жучка, и без тебя тошно!

Антонина Васильевна оглядывается в поисках жертвы.

И вдруг видит перед собой странное существо мужского пола в атласе и блестках.

– Господи, что здесь происходит? – бормочет Антонина Васильевна себе под нос.

Фавн вытаращивается на гостью, смотрит так несколько секунд, а потом, как?то странно и ненормально вышагивая, проплывает к магнитофону и приглушает звук.

Гомик, думает Антонина Васильевна, или того хуже – трансвестит. Куда я попала? Вот придушат меня сейчас здесь, и никто не спохватится.

– Что вам нужно? – спрашивает существо в атласе и блестках.

Антонина Васильевна замечает, что это довольно молодой парень, смуглый, с зачесанной и сдобренной гелем шевелюрой и с намазанным гримом лицом. Синяя распахнутая на груди атласная сорочка с рюшами, черные широкие штаны с лампасами, лакированные туфли на каблуках.

– Молодой человек, вы чего вырядились, как клоун? – гневно вопрошает Антонина Васильевна.

– А вам какое дело? Что вам вообще нужно?

– Требую большего уважения! – выдает Антонина Васильевна. – Не уважаете меня, так хоть старость уважьте!

– Я вас ничем не обидел.

– Ну да, не обидели! Разве? На вас смотреть?то стыдно!

– Я вас не просил на меня смотреть.

– Молодой человек! Вы не на безлюдном острове живете! Будете жить на острове, тогда, пожалуйста, ходите хоть в юбках, хоть голышом! А здесь, среди людей, прошу одеваться так, как это положено мужчинам!

Парень, очевидно, понял, что быстро все это уладить не удастся. Он полностью выключает магнитофон и подходит к Антонине Васильевне.

– Э?э?э… уважаемая, что вам от меня нужно?

– Антонина Васильевна. Меня зовут Антонина Васильевна.

– Антонина Васильевна, что…

– Антонiно? Василiвно?! В украинском языке существует звательный падеж.

– Антонiно? Василiвно?! Что вам от меня нужно?

Антонина Васильевна выпрямляется со всей гордостью, на которую только способна ее старость.

– Вы очень громко крутите свою музыку.

– Но я имею на это право!

– Конечно, имеете, но не забывайте, что и у других тоже есть права. И ваше право, молодой человек, кончается там, где начинается право другого!

– Сейчас день, уважаемая соседка. Или как правильнее сказать – соседко??

– Не хамите мне. Я хочу, чтобы вы перестали крутить свою дурацкую музыку.

– Включать музыку можно до десяти часов вечера.

– Если она никому не мешает.

– А вам мешает?

– Мешает! И мне, и Жучке.

– Кто такая Жучка?

– Жучка – моя собачка. Музыка ее возбуждает, и Жучка начинает скулить. Представьте, что творится в моей квартире, когда вы так невинно крутите здесь свой магнитофон.

Парень замечает у ног Антонины Васильевны паршивого бесхвостого пса – смесь болонки, пуделя и благородной бездомности. Ему становится смешно.

– Не вижу ничего смешного, – говорит Антонина Васильевна. – Если вы и впредь будете включать музыку, я вызову милицию.

– Милицию?! Я что, совершил преступление?!

– Да. Вы мешаете мне, вы мешаете мне… жить!

Антонина Васильевна поворачивается, чтобы выйти вон.

– Жучка! За мной.

Но Жучка занята. Ее мочевой пузырь не выдержал испытания музыкой и временем.

 

* * *

 

– Скандальная старая баба!

Антонина Васильевна в проем двери, через цепочку, внимательно рассматривает своего соседа с первого этажа.

– О, вы сменили наряд? – произносит она. – Джинсы и футболка идут вам куда больше.

– Зачем вы вызвали милицию?!

– Я вас предупреждала. И вызову вновь, если потребуется.

Парень устало вздыхает.

– Может, мы с вами как?нибудь договоримся?

– Не думаю, что у нас получится.

– Я не могу без музыки.

– А я могу.

– Вы не понимаете.

– Послушайте, – говорит Антонина Васильевна, – меня не интересует, чем вы там, в вашем притоне, занимаетесь. Но впредь занимайтесь этим в тишине. Тишина полезна для таких молодых людей, как вы. В тишине есть над чем подумать. А вы, я вижу, думаете крайне редко.

Подбегает радостно лающая Жучка.

– Ваше подобие пса надуло мне на паркет, – устало говорит парень.

– Жучке, чтоб вы знали, больше лет, чем вам!

Антонина Васильевна с грохотом захлопывает дверь.

Минутку раздумывает, снова открывает. Парень стоит там, где стоял.

– Мне не то чтобы интересно, молодой человек, но так… просто… ради информации. Вот чем вы там занимаетесь?

– Танцую.

– Танцуете?

– Танцую.

Антонина Васильевна молча закрывает дверь и возвращается в комнату.

Вот зараза, думает она, мой темперамент доведет меня до могилы.

 

Только бы не проснуться… только б не проснуться… Тьфу!

Антонина Васильевна открывает глаза. И сразу видит двух ворон, которые сидят на проводах и смотрят на нее через окно.

Жучка лижет Антонине Васильевне ноги.

– И что я теперь буду делать, – вздыхает Антонина Васильевна. – Еще слишком рано.

Читать не хочется. Переключать каналы телевизора тоже. Не хочется смотреть в окно – там слякотно и мрачно. Ничего не хочется.

Антонина Васильевна вспоминает про старые фотографии. Можно было бы заняться ими.

– Ну и кого ты обманываешь? – говорит она самой себе. – Все эти фотографии ты знаешь наизусть.

Антонина Васильевна заставляет себя встать. Закутывается в плед. Берет с полки первую попавшуюся книжку и устраивается с ней в кресле. Наугад раскрывает.

«Я научилась просто, умно жить…»

В этой фразе звучит какая?то тоска, какое?то болезненное, горькое одиночество. Меня это не касается, думает Антонина Васильевна. Я не одинока. У меня много чего есть.

– Хочешь на улицу, Жучка?

Жучка всегда хочет на улицу. Она радостно вымахивает в разные стороны обрубком своего хвоста. Лижет Антонине Васильевне ноги.

Прекрати, Жучка! У меня немытые ноги!

 

* * *

 

Может, я и не сделала всего, что хотела, думает Антонина Васильевна, выискивая на базаре непастеризованную сметану. Но человек, как правило, хочет больше, чем может. И это нормально. Человек должен многого хотеть, чтобы сделать хоть что?то.

– Эта сметана пастеризованная или натуральная?

– А вам какая нужна?

– Натуральная.

– Вся сметана натуральная. Попробуйте. Не сметана, а сливки. Сейчас она жиденькая, потому что свежая. Но за ночь в холодильнике так загустеет, что ножом не разрежешь.

Я, например, никогда не красила волосы, но всегда этого хотела, думает Антонина Васильевна.

– А сметана ваша, домашняя? – спрашивает она у продавщицы.

– Моя! А как же! Чья же еще?!

– И у вас есть корова?

– Женщина! Ну откуда, по?вашему, у меня сметана, если бы не было коровы?

– И как вашу корову звать?

Продавцы за соседними прилавками, уже давно наблюдающие, как оказалось, за разговором Антонины Васильевны с молочницей, фыркают, давясь смехом. Однако сама молочница обескуражена.

– Звать? Никак. Просто корова. Она должна как?то называться?

– У меня, например, есть собачка, – говорит Антонина Васильевна. – Ее зовут Жучка.

– Ну, то собачка, а то корова.

– Не вижу разницы.

– Не видите?! Ваша собачка не дает молока!

– Ваша корова тоже, – говорит Антонина Васильевна, переходя к другому прилавку.

И еще, думает Антонина Васильевна, я никогда не была в Буэнос?Айресе, но я много где не была.

 

* * *

 

Антонина Васильевна осторожно нажимает на звонок квартиры этажом ниже. Дверь мгновенно открывается.

– Вы?!

– Я тоже рада встрече. Можно войти?

– Что вам нужно? Я не включаю музыку.

– Именно об этом я хочу поговорить.

Антонина Васильевна без приглашения входит в квартиру.

На танцоре синяя атласная сорочка с рюшами на груди и черные штаны с лампасами. На этот раз Антонине Васильевне нравится его наряд.

– Я не буду извиняться, – уверенно говорит Антонина Васильевна.

– Я и не надеялся.

– Для занятий танцами должны существовать другие места. Какие?нибудь Дома культуры.

Парень молчит.

– Но у меня к вам есть предложение, – Антонина Васильевна минутку раздумывает. – Я разрешу вам включать музыку, если…

– Если что?

– Если вы разрешите мне приходить и смотреть.

– Смотреть на что?

– Ну, как вы занимаетесь.

Они стоят друг против друга, как хищник и жертва. Но жертва сопротивляется. Если бы у Антонины Васильевны были усы, она бы сейчас загадочно в них усмехнулась.

– Это шантаж, – говорит парень.

– Это деловое предложение.

– Но здесь не на что смотреть, – жертва растерянно разводит руками. – Нет ничего интересного в том, чтобы смотреть, как я тренируюсь. И мне будет неловко.

– А вы не обращайте на меня внимания. Я буду тихонько сидеть в углу и молчать. Я буду нема как рыба.

– Зачем вам это?

Антонина Васильевна фальшиво, по?стариковски, вздыхает:

– Поймите меня правильно. Я уже пять лет на пенсии. Мне так скучно.

– Ходите в театры.

– Молодой человек! Не учите меня жить! Если бы я хотела ходить в театры, то ходила бы. Кстати, как вас зовут?

– Виктор.

– Ну и как, Виктор, вы принимаете мое предложение?

Виктор беспомощно чешет в затылке.

– Прямо напасть какая?то, – говорит он тихо.

– Поверьте, это не самое худшее, что с вами могло случиться.

– Ладно. Приходите. Но если будете мешать…

– Я не буду вам мешать. Обещаю.

Антонина Васильевна довольно потирает руки.

– Начнем, – по?хозяйски говорит она. – Я только схожу за Жучкой.

– Мы не договаривались насчет Жучки!!! Она гадит на паркет!

– Виктор, – менторским тоном говорит Антонина Васильевна, – учитесь принимать все происходящее в жизни с достоинством.

 

2

 

Он танцует – она сидит на табуретке в углу комнаты и наблюдает. Сложив руки на коленях. Задумчиво склонив голову.

Он время от времени ловит в зеркале ее взгляд. Сбивается и начинает сначала.

Жучка умиротворенно дремлет возле табуретки, иногда просыпаясь, чтобы издать долгий, пронзительный вой.

– У вас все блестящее. Даже туфли, – вдруг говорит Антонина Васильевна.

Виктор делает вид, что не слышит, но тем не менее, будто между прочим, бросает взгляд на свои туфли. Обыкновенные лакированные мужские туфли для танцев. Пожимает плечами и продолжает танцевать.

Синяя атласная сорочка намокает от пота на спине и в подмышках.

Проходит час – он танцует без перерыва. По нескольку раз повторяет одни и те же движения. Кружится. Делает махи ногами – то одной, то другой, то вверх, то в сторону. Вращает тазом.

– Вы вертите задницей похлеще, чем какая?нибудь… продажная женщина, – снова подает голос Антонина Васильевна.

– Вам не нравится?

Антонина Васильевна немного медлит с ответом:

– Ну, не знаю. Просто это выглядит неприлично.

– Танец – это всегда неприлично.

– Когда?то я танцевала в народном ансамбле. Там все было прилично. Я имею в виду – мы не вертели задницами.

Виктор ничего не отвечает. Антонина Васильевна смущенно потирает пальцы.

– Но я недолго танцевала. Руководительница ансамбля сказала, что я не подхожу. Сказала, что слишком толстая. Хотя сама она весила не менее ста килограммов.

Жучка сонно поднимает голову и скулит.

– Извините ее, – оправдывается Антонина Васильевна. – Жучка редко слушает музыку. Она больше любит читать.

 

* * *

 

Надя – закадычная подруга Антонины Васильевны – приходит два раза в месяц, чтобы выпить чаю и проверить, все ли в порядке. Антонина Васильевна физически чувствует, когда Надя собирается к ней прийти. Так гипертоники предчувствуют смену погоды.

– Надежда! Какая неожиданность! – восклицает Антонина Васильевна.

Надя стала Надеждой очень давно – во времена своей молодости она всегда напевала песню «Надежда – мой компас земной».

– Как поживаешь? – Надя быстрым шагом заходит в гостиную, усаживается в кресло возле окна и глубоко и шумно вздыхает. – Ну, рассказывай, – говорит.

Антонина Васильевна заранее знает весь сценарий. Она присаживается на тахту рядом с Надей.

– А что рассказывать? Все по?старому.

Надя только того и ждет.

– Умерли Артемов и Болеславский. Артемов от инфаркта, Болеславский от сахарного диабета.

Антонина Васильевна смутно припоминает Артемова и Болеславского.

– Заметь, – продолжает Надя, – умирают одни мужчины. Одни мужчины.

– По статистике так и положено, – поддерживает разговор Антонина Васильевна.

– При чем здесь статистика, Антонина! Мужчины умирают по двум причинам. Во?первых, их заедают жены, как, например, Артемова. Па?думать только! Ведь был здоров! Спортом занимался! Вторая причина – алкоголь и неправильный образ жизни.

Надя прошивает взглядом комнату в поисках компромата. Надя все знает и везде успевает. Надя – секретарь Бога на земле.

– Может, чаю, Надежда?

– Давай. Только не забудь – две ложки сахара. Не понимаю, как можно пить чай без сахара.

Они переходят в кухню. Надя бесцеремонно заглядывает в холодильник и в мусорное ведро, а Антонина Васильевна делает вид, словно этого не замечает. Все идет по сценарию.

– А что у тебя нового? – спрашивает Антонина Васильевна, заливая кипятком заварку в чайнике.

– Да так, организовываю понемногу социальную жизнь.

– Социальную жизнь?

– Представь себе. Дискотека. В пятницу. Ты обязательно должна прийти.

Антонина Васильевна смеется.

– Надежда! Что ты придумала?! Какая дискотека?!

– Да ты мне еще благодарна будешь! – Надя обиженно надувает крошечные выцветшие губки. – Три месяца место выбивала! И вот – живая музыка, мужчин и женщин поровну, мужчин даже больше…

– Мужчины же все поумирали…

– Антонина, не ехидничай! Все знакомые просто в восторге. Даша Мечникова специально себе новый наряд купила. Бабы готовятся по полной программе. Завивки, омолаживающие маски для лица…

– Ты сдурела, Надежда.

– Тю на тебя! Чего это я сдурела?! Ты думаешь, если шестьдесят лет – так надо сложить на груди руки и дожидаться смерти?! А здесь – реальная возможность найти себе на старость мужичка.

Антонина Васильевна от волнения даже вскакивает со стула.

– Да на кой черт он мне сдался, у меня что, крыша поехала?! Всю жизнь сама обходилась.

– Не кричи, Антонина, – Надя складывает ладони, словно собираясь молиться. – Я вот что тебе скажу. В старости мужчина даже больше нужен, чем в молодости. В молодости чих?пых, сама туда?сюда – и хорошо. А к старости хочется, чтоб кто?нибудь рядом был. Не мне тебе это говорить. Сама знаешь. Непонятно только, чего выкобениваешься.

– Пей чай, Надежда, а то остынет.

Некоторое время они молча пьют чай. Две черные вороны сидят на проводах за окном. Антонине Васильевне хорошо видны их мордочки с клювами.

Вдруг Надя, как гусыня, вытягивает шею, к чему?то прислушиваясь.

– Антонина, – гневно вопрошает она. – Как ты это терпишь?! Музыка так гремит, что аж люстра трясется!

Антонина Васильевна осторожно ставит чашку на блюдце.

– Я бы на твоем месте вызвала милицию!

– Я вызывала, – спокойно отвечает Антонина Васильевна. – Не помогает.

– Боже, что за молодежь пошла! Слушай, хочешь, я пойду туда и такое им устрою, что больше никогда музыки не захочется!

– Не надо, Надежда, я сама с этим разберусь.

– Всегда ты была такая, – Надя снова складывает, как в молитве, руки. – Слишком интеллигентная, чтобы себя защитить.

Надя в последний раз оббегает квартиру, что?то фиксирует в своей маленькой голове, причмокивая, и отправляется дальше на поиски новых сплетен и смертей.

– Смотри, Антонина, если не придешь на мою дискотеку – по гроб жизни обижусь. Не забудь – в эту пятницу. Я тебе еще напомню по телефону. Не хочешь мужчин, так хоть старых знакомых увидишь. А то сидишь, как хорек в норе.

– Слава богу, – бормочет себе под нос Антонина Васильевна, когда за Надей закрывается дверь.

Но покой к ней вернется не скоро. До вечера Антонина Васильевна будет напевать: «Надежда – мой компас земной».

 

Антонина Васильевна сначала даже не поняла, что происходит.

Она хорошо выспалась, у нее ничего не болело, ей ничего не снилось. Встав с кровати, как обычно подошла к окну. Удостовериться в том, что мир еще на месте. И он был на месте, но весь белый.

– Жучка, снег выпал, – тихо говорит Антонина Васильевна.

Жучка с радостным лаем вспрыгивает на подоконник.

– Теперь станет легче, – продолжает Антонина Васильевна. – Я люблю снег. Люблю зиму. Зимой все дети становятся детьми.

Антонине Васильевне ужасно хочется праздничных рождественских кушаний. Кутьи и вареников. И то и другое вместе. Одной ложкой кутью, другой – вареник. Антонина Васильевна сглатывает слюну. Она уже сто лет не ела этих вареников.

– Жучка, одевайся! Мы идем!

Антонина Васильевна настежь открывает шкаф с одеждой. Шкаф забит блузками, платьями и свитерами разных лет и фасонов.

Да, думает Антонина Васильевна, сегодня я надену все праздничное. Сегодня праздник.

 

– Виктор, я вас поздравляю, – торжественно произносит Антонина Васильевна.

– С чем? – лениво спрашивает Виктор.

– С первым снегом.

Антонина Васильевна нравится себе. Она стоит посреди зеркальной комнаты, разглядывая свой наряд со всех сторон.

– Я вас не узнаю, Антонина Васильевна, вы оделись как настоящий клоун! что за блузка?! что за юбка?! вы собрались в бордель?

Виктор наслаждается каждым своим словом. Око за око, думает он.

– А босоножки? На улице зима, а вы в босоножках. Антонина Васильевна, с вами все в порядке?

– Юноша, сегодня у меня очень хорошее настроение, и вам не удастся его испортить. Скорее наоборот.

– То есть вы МНЕ испортите настроение?

Антонина Васильевна пропускает его реплику мимо ушей.

– Мне пришла в голову гениальная идея, Виктор.

– Я уже ее боюсь!

– Ну зачем так сразу, – Антонина Васильевна присаживается на табуретку. – Вы мне нравитесь как раз за смелость.

Виктор выключает магнитофон.

– Понимаете, – начинает Антонина Васильевна, – меня всегда все боялись. Вы не спрашивали, а я не говорила – я почти сорок лет проработала в школе.

– Я должен был догадаться, – Виктор корчит важную гримасу. – Вы абсолютно неадекватны. Говорят, учителей со стажем не допускают свидетельствовать в судах. Слишком неуравновешенная психика.

– Молодой человек! Следите за своей речью!

Антонина Васильевна нервно ерзает на табуретке.

– Не стойте столбом. Присядьте, – говорит она.

Виктор опирается локтями на подоконник.

– В этой комнате одна табуретка, и вы ее заняли.

Он насмешливо улыбается, и Антонина Васильевна замечает, что ей это нравится.

– Я преподавала литературу.

– Я думал, математику. Математички – самые невыносимые. Ту, что учила меня, звали Мирослава Миколаивна, она любила бить детей указкой по пальцам.

– Я никогда не била своих учеников! – вспыхивает Антонина Васильевна и уже спокойнее добавляет: – Они и без того меня боялись.

– Я считаю, что это неправильно.

– Я тоже. Но ученики все равно боялись. Хотя я даже голос никогда не повышала. Я была добрым учителем.

– Могу себе представить.

У Антонины Васильевны горят щеки.

«Интересно, если б он мог увидеть меня такой, какой я была сорок лет тому назад, понравилась бы я ему?»

Антонина Васильевна встает с табуретки и отворачивается. Видит в зеркалах отражение его отражения. Оно с интересом за ней наблюдает.

– Антонина Васильевна, вы так прямо держите спину, что многие из бальников вам бы позавидовали.

– Моя покойная бабушка тыкала меня кулачками в спину, если я сутулилась. До сих пор чувствую эти ее кулачки.

Антонина Васильевна глубоко вздыхает.

– Я подумала… и решила. Буду преподавать вам литературу.

Виктор удивленно округляет глаза.

– Сомневаюсь, что вы со своими танцами прочитали более десяти книжек. Да, не более десяти…

– Антонина Васильевна, но…

– Это не займет много времени. Несколько часов в неделю. Вы не представляете себе, как много интересного я могу рассказать. Литература – это мировоззрение. Без литературы вы никто. Вошь дрожащая.

Виктор молчит.

– Даже для того, чтобы танцевать, нужно знать литературу. Вы не сможете без литературы хорошо танцевать. Танцы – это не язык тела, как вы полагаете, это… язык души.

О боже, что я говорю, думает Антонина Васильевна.

– Мне не нужны уроки литературы.

Антонина Васильевна смотрит на него и понимает, что это правда. Он не шутит. Ему не нужны уроки литературы. Он говорит серьезно и окончательно.

Антонина Васильевна вздрагивает как от удара. Чувствует, как кровь приливает к ногам, как крохотные кулачки теребят спину, и голос бабушки звучит откуда?то изнутри ее самой: «Ты, враг лютый, у тебя только гульки?гулянки в голове».

Дуреха, думает Антонина Васильевна, какая же я дуреха!

Она молча бросается вон из комнаты, а Жучка, оскалив зубы, трижды лает на Виктора и семенит за хозяйкой.

 

– Ты пришла! Молодец! Я знала, что ты придешь!

Надя обнимает Антонину Васильевну. От Нади несет едким запахом малины – духами за десять гривен.

– Как тебе наша дискотека? Супер, правда?

Антонина Васильевна разглядывает с десяток бабех разной степени сохранности, с палочками и без, ярко подкрашенных, нарядных, похожих на чудовищных кукол. Деды – их пятеро – стоят столбами рядом – смущаясь и стараясь спрятаться друг за друга. Еще двое – музыканты. Сидят на миниатюрных стульчиках и играют на потрепанных баянах.

– И музыка живая. Все как положено, – произнося это, Надя еще более цветет и пахнет.

Музыканты заводят какой?то ностальгический вальс. Две бабуськи, вряд ли знакомые между собой, без единого слова, без малейших эмоций на лице, берут друг друга под руки и, словно деревянные, тут же, оставаясь на месте, перетаптываются, имитируя танец.

– Я и не думала, что дискотека – как ты, Надежда, это называешь – происходит в переходе между станциями метро, – говорит Антонина Васильевна.

Надя заранее запаслась контраргументами.

– Дорогуша, – громко уверяет она, – этот переход на «Театральной» – самое подходящее место для нашей дискотеки! Посмотри – словно настоящий бальный зал. Всюду мрамор, пол что надо, колонны. А какая акустика – ты только послушай!

Венский вальс в разгаре. Другие бабы, беря пример с самых смелых, тоже разобрались попарно и танцуют. Деды нервно курят сгрудившись сбоку.

– К тому же, – продолжает Надя, – в этом переходе никогда не бывает людно.

– Слава богу, – бормочет Антонина Васильевна.

Одинокие пассажиры метро, проходя мимо, на мгновение останавливаются, зачарованно наблюдая за действом в переходе.

– Они смотрят на нас как на зоопарк, – бросает Антонина Васильевна.

– Да они завидуют, Антонина! Погляди, как бабы разгулялись. Ниче?ниче! Сейчас и мужички пойдут в оборот.

Сгорбленный дедок с улыбочкой на лице выныривает перед Антониной Васильевной.

– Потанцуем, гражданочка?

– Я не танцую, – сурово отрезает Антонина Васильевна.

– Отказывать оч?чень некультурно. – Дедок, с плотоядной улыбочкой во весь свой опавший рот, настойчиво тянет Антонину Васильевну за локоть.

Надя заговорщицки ей подмигивает.

– Вы не понимаете, что вам говорят? – Антонина Васильевна перекрикивает вальс. – Я не танцую.

– Но почему? Я вам не нравлюсь?

– У меня молния на правом сапоге разошлась!

Кавалер сразу оставляет Антонину Васильевну в покое и возвращается к скучающему мужскому сообществу.

– Ты же учительница, Антонина, – шипит Надя.

Она покраснела как рак и готова придушить Антонину Васильевну собственными руками.

– Ты позоришь меня как организатора.

– Но я же сказала правду, Надежда, глянь, – Антонина Васильевна наклоняется и демонстрирует Наде заржавевшую молнию на правом сапоге.

– Не юродствуй! Ты что, совсем уже психическая?

– А что я такого сказала?

– Ну знаешь, Антонина!..

Надя разворачивается и идет к отфутболенному Антониной Васильевной дедку.

– Можно пригласить вас на танец, Константин Константинович?

– Ка?нешно, гражданочка!

– Вы, Константин Константинович, не обращайте внимания на мою подругу. Она немного не в себе. Литераторша, знаете ли. Это у них профессиональное.

 

Антонина Васильевна выходит из подземного перехода на улицу и идет вдоль Пушкинской в сторону парка Шевченко. Падает мокрый снег. Голенище правого сапога хлюпает по асфальту. Песец на воротнике демисезонного пальто «джерси» намок и из стриженого стал лысым.

Какая я сегодня жалкая, думает Антонина Васильевна. Аж приятно.

Голые и черные ветви деревьев почему?то напоминают Антонине Васильевне железнодорожные рельсы.

Она заходит в безлюдный парк и замедляет шаги.

В парке нужно ходить так, словно у тебя пульс – двадцать ударов в год, думает она.

Возле памятника Шевченко Антонина Васильевна садится на мокрую, присыпанную снегом скамейку.

Я похожа на бездомную алкоголичку, думает Антонина Васильевна. Ну так что? Пусть.

Антонина Васильевна вспоминает алкоголичку, которую недавно показывали по телевизору. Та – месяц как вышла из тюрьмы. Волосы еще не успели отрасти. Такая подпухшая и черная. Она сидела на лавочке в каком?то парке, возможно даже в парке Шевченко, и говорила журналисту: «У меня нема паспорта. Потеряла. И нема денег, чтоб сделать новый паспорт. Никто меня не щитает за человека. А в конституции записано, шо каждый человек – личнасть. Я – личнасть. Сделайте для меня шо?нибудь».

На скамейку к Антонине Васильевне подсаживается мужчина лет сорока, одетый словно рыбак в ненастье. Под мышкой у него коробка с шахматами.

– Шахматы? – говорит Антонина Васильевна. – Сыграем?

Мужчина презрительно окидывает взглядом Антонину Васильевну.

– Я играю на деньги.

– Согласна. Ставлю свои сапоги… то есть пятьдесят гривен.

Мужчина еще раз окидывает взглядом Антонину Васильевну, но на этот раз – с подозрением.

– Тебя подослали?

– Нет, я учительница.

Мужчина колеблется.

– Покажи деньги. Чтоб я видел, что они вообще у тебя есть.

Антонина Васильевна вынимает из кармана пятьдесят гривен.

– Пойдем под навес. Здесь фигуры намокнут.

Они идут в скверик рядом с общественным туалетом.

Мужчина молниеносно расставляет на доске фигуры.

– Ты играть?то умеешь? – спрашивает он Антонину Васильевну.

Та не отвечает и делает первый ход белыми.

Через двадцать минут противник Антонины Васильевны удивленно вскрикивает:

– А ты, дамочка, на выигрыш играешь!

– Я всегда выигрываю. Через два хода мат, – спокойно говорит Антонина Васильевна. – Давай пятьдесят гривен.

 

3

 

– Виктор?

– Вы уже неделю не приходите. Я испугался. Что случилось?

– Не переживайте. Я пока не собираюсь умирать.

Виктор топчется на коврике у двери Антонины Васильевны. Когда?то этот коврик был ее ночной рубашкой.

– А хотите чаю с печеньем?

Виктор входит в коридор и вежливо разувается.

В этой квартире за сорок лет не было ни одного мужчины, кроме сантехников, думает Антонина Васильевна.

– Вы по мне соскучились? – спрашивает Антонина Васильевна и улыбается. Ей вдруг становится хорошо и спокойно.

– Я привык с вами спорить, – Виктор тоже улыбается. В его глазах появляется обычный насмешливый огонек.

– Что ж, давайте поспорим.

– Давайте.

Антонина Васильевна наскоро застилает постель, одновременно сдвигая ногой стопку книжек на полу в угол.

– Садитесь в кресло возле окна. Оно специально для гостей.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально