День первый
Пролог
На момент моей смерти
Когда мне исполнилось тридцать лет, я подружился с Богом. Мы стали приятелями.
Эта дружба длилась три десятилетия: тридцать лет смеха, полного взаимопонимания и доверия. Так могло бы продолжаться и гораздо дольше, но, к сожалению, я только что умер.
Ничего особенного, смерть как смерть: острое нарушение мозгового кровообращения, короче говоря, инсульт. На деле — пара головокружений, потом обморок и — раз! — конец. Занавес.
Я страшно разозлился, что умираю таким молодым, ну да ладно, надо признать, что все прошло неплохо, я не почувствовал ни малейшей боли. Это меня несколько утешило, поскольку я всегда был страшно чувствителен к физической боли; если проще, Бог говорит, что я кривляка, ну да это ведь Бог, он такой — любит надо мной приколоться.
А может, уже надо говорить, что он любил надо мной приколоться? Может, мне пора говорить о себе уже в прошедшем времени — раз я умер?
Надо сказать, что все это довольно-таки неприятно. Хотя я уже давно был в курсе того, что с нами происходит, когда наша жизнь кончается, я все же был потрясен. Гораздо больше, чем можно было бы себе представить.
Я думал, что перенесу свою смерть легко, а на деле оказалось, что нет: умирать — дело серьезное.
В моей жизни было немало волшебных минут, незабываемых радостных мгновений, но были и страшные драмы, непреодолимые невзгоды — думаю, как и у всех мужчин и женщин на этой земле. Но в отличие от всех остальных мужчин и женщин мне невероятно повезло, потому что во все эти мгновения рядом со мной был Бог. Он был у меня не в мыслях, не в душе, нет, он на самом деле был рядом. Я не обращался к нему ни с просьбами, ни с молитвой, все это было абсолютно ни к чему: мне достаточно было просто поговорить с ним. Я знал, что он — мой настоящий друг, что он всегда рядом, всегда готов поддержать и понять меня, и это делало мою жизнь совершенно особенной.
Теперь же, когда я умер, я, наоборот, знаю, что мне предстоит отказаться от всех привилегий, которые давала мне дружба с Богом: больше никаких поблажек, я такой же жмурик, как и все остальные. Потому что я прекрасно знаю (мы говорили с ним об этом десятки, нет, сотни раз), что там бывает после смерти: ничего.
Совсем ничего.
Ни рая, ни ада.
Только надгробная плита.
Узнав про это «ничего», я был в шоке. Хотя до встречи с ним я не был верующим человеком, но все же где-то в подсознании у меня имелось некое смутное представление о том, что будет после — нечто туманное, вроде награды для тех, кто в течение жизни поступал хорошо, и попутно — наказание для остальных.
Так вот нет. Ничего подобного.
Однако, если после смерти и правда ничего нет, я знал уже давно, что в момент самой смерти что-то все же есть. Что-то очень важное. Последнее, что нужно сделать, — дать ответ на Вопрос.
Ах, этот Вопрос! Сколько времени при жизни я ломал себе над ним голову, пытаясь представить его себе! Всеми мыслимыми и немыслимыми способами я подмазывался к Богу, чтобы тот хотя бы заговорил о нем, в надежде, что он даст мне ниточку, какой-то знак — малюсенький. Но у меня так ничего и не вышло — надо отдать ему должное: у Бога есть принципы, и он ими не поступается.
В самый момент моей смерти, то есть всего несколько секунд назад, Бог задал мне наконец свой знаменитый Вопрос, тот самый, который он задает каждому из нас.
Вопрос Вопросов.
Сказать, что я был изумлен, — это ничего не сказать: оказывается, мне предстоит решить, должно ли человечество существовать дальше, да или нет.
Вот так.
Очень просто.
Просто, да все же не легко. Потому что дело в том, что ответ каждого умершего падает на чашу весов, где уже находятся миллиарды предыдущих ответов. И если в один прекрасный день число «нет» перевесит число «да», человечество окончательно погибнет.
Так что все очень даже серьезно.
Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать, что речь и правда идет о Страшном Суде, с той лишь разницей, что здесь не Бог судит людей, а люди попросту судят самих себя. И от голосования не отвертишься — да-да, я спросил на всякий случай.
Как только мы даем ответ, наша последняя задача считается выполненной, и мы умираем насовсем. Таковы условия договора.
Я обратил внимание Бога на то, что для последних мгновений нашей жизни обстановочка получается средненькая, что он мог бы уж постараться и устроить что-то вроде небольшого праздника, пирушки, но у него, похоже, не было настроения шутить, и тогда я тоже принял серьезный вид и стал размышлять над тем, что же мне ответить на Вопрос Вопросов.
Протянув немного время, что, как мне кажется, было вполне законно, я пришел к выводу, что, хотя бы ради тех, кто мне дорог, ради моего сына Лео, внучки Ивуар, а также в память об Алисе, моей дорогой Алисе, с которой я так надеялся встретиться когда-нибудь там, наверху, — то есть здесь, я могу дать только один ответ. Конечно же, человечество должно жить дальше.
Тогда я просто ответил: «да».
И закрыл глаза, смакуя последнее мгновение своего существования. Я только что произнес свое последнее слово, внес свой вклад в огромное дело: я рассудил, что человечество должно жить дальше. «Да» — прекрасное последнее слово, гуманный поступок, дающий остальным надежду на будущее, которого у меня больше не было.
Я уходил из жизни с легким сердцем, на пределе восторга.
Я стоял с закрытыми глазами, крепко зажмурившись, как бывает, когда боишься, что тебя сейчас ударят, и не знаешь, с какой стороны последует удар, в ожидании… не знаю, боли, что ли, в тот момент, когда моя душа растворится в небытии, чего-то вроде электрического разряда, или это будет как испарение? Но ничего не произошло. Похоже, это будет дольше и тяжелее, чем можно было ожидать, подумал я и, втянув голову в плечи, стал ждать, когда дамоклов меч упадет на меня и разорвет мне душу.
Я ждал.
Ждал.
Маленькая ложь
Я жду уже секунд двадцать — целую вечность. Но ничего не происходит. Тогда я осторожно приоткрываю один глаз: Бог стоит напротив меня, как и стоял. И так странно на меня смотрит.
— Я все еще здесь?
— Да.
— Ну, так давай, делай что там положено, хлопай в ладоши, щелкай пальцами, чтобы я исчез! Я готов.
— Знаешь…
— Что? Ты еще не решил? Ты хочешь меня оставить?
— Ну, я бы выразился несколько иначе, но в общем, да, что-то в этом роде…
— Правда? Ты хочешь сделать мне поблажку? Ох, дружище, ну ты меня и обрадовал! Нет, правда, лучше тебя нет на свете!
— На самом деле это не совсем поблажка…
— Да назови это как хочешь, мне плевать! Дай-ка я тебя обниму…
— Погоди, успокойся и послушай меня пару секунд…
— Слушаю, слушаю — сколько хочешь!
— Так вот, чтобы ты знал — это для всех одинаково.
— Что — одинаково? О чем ты?
— Ну как тебе объяснить, чтобы ты не нервничал… Я про жизнь после смерти. Получается, что я говорил тебе не совсем правду, не всю правду.
Я не верил своим ушам… Неужели все это время он что-то скрывал от меня?
Тридцать лет мы были вместе, делили на двоих все переживания, радости и невзгоды, тридцать лет каждый вторник он приостанавливал вечером время, чтобы мы могли побыть вдвоем, поболтать обо всем и ни о чем, главное — посмеяться вдоволь, и вот теперь — такое?
Неужели все эти тридцать лет мой лучший друг так чудовищно лгал мне, а я ему верил?
— Как это — «сказал не совсем правду»? Надеюсь, ты шутишь?
— Нет, я серьезно.
— Ты мне солгал.
— Да. Но ты же знаешь, я всем вам лгу. Ты сейчас поймешь…
— Ничего я не собираюсь понимать! Нельзя вот так играть с человеческими чувствами! Ну и ну! Поздравляю! Браво! Ну ладно я, мы знаем друг друга, но остальные-то, остальные! Они впервые встречаются с Богом в самый страшный момент своей жизни, если можно так выразиться, и ты с ходу врешь им в глаза! Хорошенькое дельце! Просто класс! Мои поздравления, Господи Боже мой!
— Я так и знал, что ты разнервничаешься…
— Хочу тебе напомнить, что ты начал с того, что заверил меня, будто бы Вопрос вопросов…
— Стоп!
Он поднимает руку, жестом призывая меня замолчать. Немного помедлив, я все же уступаю ему слово. Если честно, то мне и самому любопытно, что он скажет, а поворчать я и после успею…
— Вопрос Вопросов, будущее человечества — все это правда. Ты покончил со своими земными делами. Но душа твоя никуда не исчезнет. Во всяком случае, не сразу. Да ты скоро сам все поймешь. А теперь, пожалуй, продолжим церемонию перехода в мир иной, если ты не против?
— Я так понимаю, что у меня нет выбора?
— Практически нет.
— Так чего же тогда меня спрашивать? Валяй!
Бог отворачивается и какое-то время стоит спиной ко мне, словно сосредоточиваясь на чем-то. Затем обеими руками очерчивает полукруг прямо перед собой в направлении непроницаемой массы облаков. Облака начинают медленно двигаться, и вдруг сквозь них прорезается золотой луч, потом другой. А потом десятки лучей начинают бить отовсюду, так что мало-помалу все пространство перед Богом заливается золотым светом, который медленно сгущается, принимая форму огромной арки, за которой виднеется длинная лестница, спускающаяся к зеленому лугу.
И тут он оборачивается ко мне, протягивает руку к арке и торжественно, самым серьезным тоном говорит: «Человек, дитя мое, плоть от плоти моей, брат мой, добро пожаловать в Смерть».
Я жду продолжения, но ничего не происходит. Тогда я позволяю себе вопрос:
— И что, это срабатывает?
— Что именно?
— Да вот это: «Добро пожаловать в Смерть». Считается, что это должно впечатлять?
— Ну, не скрою, кое-какой эффект это производит…
— Как мало людям надо!
— Ну, конечно, они же не вы, господин привереда…
— Да, привереда, потому что мне надоело твое вранье! Я-то думал, что всё, конец, а тут, оказывается, полагается еще добавка!
— Да погоди ты, сейчас все поймешь! Уж поверь, что, если я не сказал тебе, что после жизни есть что-то еще, у меня были на то свои соображения!
— Еще бы. ты же — Бог, у тебя всегда есть свои соображения… Короче, что это за место такое?
— Пойдем туда, и я все тебе объясню, согласен?
— Это что, экскурсия?
— Ну да, что-то в этом роде.
— Ну, давай, я за тобой.
— Нет, ты должен пройти первым.
— Вот как?
— Ну да. Так надо: Бог не должен входить в Смерть прежде…
— Мертвеца.
— Именно.
— Скажешь, это — логично? Ну, ладно, иду первым.
Я спускаюсь по белым ступеням, а сам думаю: что же меня там ждет? Я только что пережил потрясение — сначала от собственной смерти, затем — от Вопроса Вопросов; потом я уже было решил, что вот-вот исчезну насовсем, а теперь вот еще и… это — не знаю, что и как называется.
Столько переживаний за несколько минут — не много ли на одного человека? Могу себе представить, что происходит с остальными! Ведь им, кроме всего этого, приходится еще и примириться с мыслью, что Бог таки существует! Бедняги… У них явно ум за разум должен заходить!
Как бы то ни было, я все еще живу, вернее — существую так или иначе, и, думаю, в глубине души мне от этого легче. Кроме того, со мной мой Друг; и несмотря на его вранье, я рад быть рядом с ним. Спускаясь по ступенькам, я оборачиваюсь, он улыбается мне своей доброй улыбкой, и я, как всегда, сразу начинаю размякать. При виде его, точно такого же, каким я впервые его увидел, мое не бьющееся больше сердце немного теплеет. Однако я не собираюсь показывать ему это — ни в коем случае! Я не уступлю, он должен знать, что я рассердился не на шутку!
Так что я изо всех сил стараюсь не улыбаться ему в ответ, а наоборот, хмурюсь еще больше. На языке у меня вертится сто, нет — тысяча вопросов, но я ни за что не доставлю ему такого удовольствия.
Решено: с этой минуты я не издам больше ни звука.
«А это еще что такое?»
Моя решимость молчать продержалась секунд сорок пять. Ничего страшного, бывало и хуже: например, как-то в Новый год я принял благоразумное решение ровно в полночь бросить курить и тут же закурил, чтобы его отпраздновать. Надо все же сказать, что от такого зрелища и немой заговорил бы: бесконечная лестница медленно закручивается в гигантскую спираль, последние ступени которой теряются где-то далеко внизу. У подножия этих ступеней ярко зеленеет молодая травка неведомого сада, усаженного, сколько хватает глаз, прекрасными цветами и деревьями. Сквозь сад, извиваясь и журча, тихо бежит хрустально-светлая речка.
— Это Сад.
— Эдем?
— Нет.
— Так что же?
— Просто Сад.
— Ну ты и зануда, честное слово… Так что, я теперь тут и останусь?
— Да.
— Ну-у-у…
— Что такое?
— Ну-у-у, на вид он, конечно, красивый, этот твой Сад, но выглядит при этом не слишком густонаселенным…
— Ты скоро убедишься, что вещи вовсе не обязательно таковы, какими кажутся на первый взгляд.
— Ну, до Диснейленда ему явно далеко!
— Окажи мне любезность, пожалуйста.
— Ты считаешь, что заслужил ее?
— Тогда скажу иначе: окажи себе любезность.
— Какую?
— Погоди минутку. Успокойся, перестань злиться. И не спеша полюбуйся тем, что видишь.
Я замедляю шаги и делаю глубокий вдох.
Значит, перестать злиться.
Просто полюбоваться тем, что я вижу.
Тем, что я всегда считал невозможным, даже когда уже знал, что Бог существует.
Раем.
Выдохнув постепенно весь воздух, я снова набираю полные легкие.
— И правда — красиво…
— Не то слово. Знаешь, практически все, спускаясь по этим ступеням, плачут, они испытывают настоящее потрясение, попав сюда и осознав, что с ними происходит… Но по мере того как они приближаются к Саду, в них что-то меняется. Слезы все еще текут по их щекам, но это уже не те слезы. У некоторых они постепенно превращаются в улыбку. Потому что этот вид утешает их.
Мне понятны чувства тех, кто прошел здесь до меня, — всех этих мужчин и женщин, как и я, впервые оказавшихся в этом месте.
На том свете.
Я пытаюсь представить себе Алису, мою Алису, ее потрясение, когда она спускалась по этим ступеням двадцать один год назад, после того как ее убил тот шоферюга; представить, как разрывалось ее сердце от разлуки с нами — со мной и с Лео, от того, что ей приходится оставить нас одних. От сознания, что никогда ей не быть вместе с нашим карапузом, которому тогда только исполнилось четыре года. Как это, наверно, было страшно для нее. С другой стороны, может быть, вид этого сада хоть как-то ее утешил? Может быть, ей стало легче, когда она узнала, что однажды — чем позже, тем лучше — мы встретимся здесь все втроем…
А мама? Сорок шесть лет прошло… Почти сорок семь. Она так мучилась от рака, это было для нее освобождением… Подумать только: ее ноги касались этой самой ступеньки, по которой теперь иду я… Мама… Уж она-то полностью осознавала, что с ней происходит. Что все это значит: Бог, смерть, сад… Думаю, она поняла. Ей понравилось то, что она увидела.
А отец? Как воспринял все это он? Он, сделавший мне самый страшный подарок, покончив с собой в день моего восемнадцатилетия, потому что продолжать жить дальше ему было невыносимо. В прощальном письме он признался, что до моего совершеннолетия еще как-то держался, но больше сил у него нет — ни на один день. Интересно, как он воспринял известие о том, что после его поступка жизнь не остановилась? Он тоже плакал, сходя вниз по этим ступеням? И что это были за слезы? Слезы отчаяния? Или сожаления? Пожалел ли он хоть на миг, что бросил меня одного, ведь у меня больше никого не было?
Но тут Господь Бог прервал поток моих мыслей, пока они не стали слишком мрачными:
— Отметь — я сказал, что практически все люди плачут. Но всегда есть исключения!
— Ну да! Возможно, я тебя разочарую, но боюсь, что в моем случае ты слез не дождешься!
— Я так и думал. Надо также сказать, что у тебя и шок был не такой сильный. Ты о многом знал заранее.
— Да, о многом. Только не о рае!
— Я тебе и раньше говорил, и сейчас повторяю: нет никакого рая. Так же как и ада.
— Тогда что же это за сад?
— Это — Смерть.
— Ну, ладно, хорошо, ты просто играешь словами. Прекрасный сад без конца и без края, речка, вьющаяся среди цветущих деревьев… Называй это как тебе угодно, но у нас именно так всегда описывали рай.
— Рай — это не декорация! Если это место действует так умиротворяюще, то только потому, что здесь люди должны находить мир и покой.
— Почему это «должны»?
— Я потом тебе объясню. Главное, заруби себе на носу: ты не в раю.
Мои ноги наконец покидают белый мрамор ступеней и ступают на зеленую траву. Я иду по саду — в первый раз. Роса приятно холодит босые ступни. За спиной снова раздается голос Бога:
— Человек, дитя мое, часть меня самого, брат мой, добро пожаловать в Сад. И в честь прибытия прими этот драгоценный дар. — Он протягивает руку вверх ладонью, на которой появляется маленький светящийся шарик. Шарик быстро растет, и вот это уже целый шар размером с глобус, внутри которого, словно кипящая лава, переливается оранжевый свет.
— Спасибо, не надо.
— Как это — «спасибо, не надо»?
— Не хочу я твоего подарка.
— Но послушай, это не простой подарок, это — Власть!
— А мне плевать.
— Пожалуйста, не надо с этим играть, сейчас не время!
— Я приму твой подарок, когда ты скажешь мне всю правду.
— Какую правду?
— Ты прекрасно знаешь! Настоящую причину, по которой ты врал мне все это время.
— Это просто невероятно, до чего ты упрямый! А немного подождать ты не можешь? Подождать и пройти всю процедуру, как все?
— «Пройти процедуру»? Это что. приказ, господин полицейский?
— Ладно, хватит, ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать!
— Да. И ты тоже знаешь, что я хочу от тебя услышать. Тридцать лет вранья — это все же…
— Ладно, отлично. Но прежде позволю себе напомнить тебе, что все эти годы у меня не было иного друга, кроме тебя. Я выбрал тебя, одного тебя изо всех людей, потому что знал, что, несмотря на наше знакомство, ты останешься таким же, каким был. Знакомство со мной не было самым главным в твоей жизни: главной была Алиса. И в этом ты всегда был исключителен. Уникален.
— Пожалуйста, без лести, это вовсе ни к чему…
— Я серьезно. И говорю это не для того, чтобы доставить тебе удовольствие, а чтобы ты лучше понял то, что, кроме тебя, не знает обо мне никто из людей.
— Да ладно, слушай. Иудеи, христиане, мусульмане…
— Постой! Они не знают, они — верят.
— Это одно и то же…
— Вовсе нет! Иначе их называли бы не «верующие», а «знающие»! Так что даже те, кто верит в меня сильнее всех, не знают. Знание приходит со Смертью.
— И что?
— Представь себе на секунду, что я решил открыть людям свое существование. Допустим такую ситуацию: я прихожу на землю и являюсь перед всеми. Как по-твоему, что тут произойдет?
— Ух ты! Трудный вопросик! Реакций и сценариев могут быть тысячи!
— Именно. Но все же в одном можно быть совершенно уверенным: ничего никогда не будет, как раньше. Ни один человек не будет жить так, как жил до этого.
— Ну, это-то ясно!
— Ну так вот, этого-то я как раз и не хочу, и ты это знаешь. Я вам не хозяин, вы — не марионетки в моих руках. Вы свободны в ваших поступках, в вашем выборе. И пусть ты — исключителен и уникален, но, узнав, что после смерти что-то есть, ты стал бы жить по-иному. Ты не смог бы оставаться прежним. Вот почему я не стал говорить тебе об этом. Чтобы ты сохранил свободную волю.
— Ну да, свободная воля — это святое… Ладно, я все понял. Логика тут есть.
— Правда?
— Ну да, конечно, ведь это для моего же блага. В сущности, эта ложь была нужна, чтобы я жил нормальной жизнью. Ну, насколько это возможно.
— Именно. Я рад, что ты понимаешь, дружище.
— Я тоже. Приятно узнать, что на то была веская причина!
— Великолепно! Ты больше на меня не сердишься?
— Да нет же, совсем не сержусь! Забыли! И кстати, хочу быть с тобой откровенным: твоя формулировка «Добро пожаловать в Смерть!» звучит довольно-таки жалко, а вот движение руками и свет, превращающийся в дверь среди облаков, — это класс!
— Ты находишь?
— Ага. И эта белая лестница — что надо, супер!
— Ах, мне очень приятно.
— И правильно, потому что это и правда — настоящий рай!
— Но это — не…
— Ну да, ну да. В общем, ты меня понял…
— Ну, хорошо, теперь, когда обиды забыты, все может идти своим чередом?
— Конечно! Прошу тебя, продолжай свою процедуру.
Он с досадой качает головой, но снова протягивает ко мне руку, на которой появляется светящийся шарик.
— Человек, дитя мое, плоть от плоти моей, брат мой, добро пожаловать в Сад. И прими этот драгоценный дар.
— Спасибо.
Я накрываю шарик рукой, и его свет, насквозь пронизав мою ладонь, поднимается вверх по руке и разливается наконец по всему телу. Ощущение мягкого тепла и удивительно, и приятно.
— Так что это за дар?
— Сфера наблюдения.
— То есть?
— Она позволит тебе стать Смотрителем.
— Ты говорил что-то про власть, это правда?
— Да.
— Так что же, когда мы умираем, мы получаем какую-то власть? Вот здорово! А что мне делать с этой сферой? Объясни!
— Ты можешь наблюдать за кем-нибудь, присматривать.
— Ты хочешь сказать, за кем-нибудь живым? Кто остался на земле?
— Да. Ты выбираешь человека, там, внизу, того, с кем хочешь сохранить связь. Нерасторжимую.
— А что именно я могу делать для этого человека?
— Вот в этом как раз и заключается главная сложность, потому что настоящего конкретного влияния не существует. Пойми: быть Смотрителем живого человека не означает, что ты можешь сделать так, чтобы у него все шло отлично, чтобы он был совершенно счастлив и каждую неделю выигрывал в лотерею, — это было бы слишком просто. Нет, данной тебе Властью ты сможешь осуществлять, так сказать, доброжелательное присутствие, быть дружественным ухом среди тишины, невидимым плечом…
— Ангелом-хранителем?
— В некотором роде. Я предпочитаю не использовать это выражение, потому что ангелов не существует.
— Но согласись, что концептуально это очень похоже! И это даже несколько смущает… Выходит, что люди, там, внизу, которые верят во все эти штучки и над которыми за это потешаются, в сущности, правы! Наверху действительно кто-то есть, кто присматривает за ними!
— Да, можно сказать, что они не совсем ошибаются. Но вернемся к тому, что нас интересует в данный момент, к данной тебе Власти. Ты должен понять, что к ней нельзя относиться легкомысленно, она позволяет тебе играть очень важную роль! Тот, у кого есть Смотритель, никогда не будет по-настоящему одинок. И поверь мне, это большое счастье.
— А у меня был Смотритель?
— Конечно. Вернее — Смотрительница.
— Мама?
— Да. Она долго за тобой присматривала.
— Ты говоришь об этом в прошедшем времени… Означает ли это, что через какое-то время ты перестаешь быть Смотрителем?
— Детали обсудим позже, хорошо?
— Ладно… В любом случае, признаюсь, что мне очень нравится эта Власть. Она греет мне душу. Я смогу отсюда сделать что-то для кого-то. кого люблю, там, внизу… Здорово. В общем, я уже выбрал, это будет Лео!
— Нет!
— Что?
— Нет, не Лео!
— Ну вот, начинается! Опять твои штучки! И почему же я не имею права присматривать за собственным сыном, скажи на милость?
— Потому что это место уже занято.
— Ах! Алиса…
— Конечно. А каждый живой человек имеет право только на одного Смотрителя. Тебе придется подыскать кого-нибудь другого.
— Но постой, если Алиса присматривает за Лео, значит, она где-то есть! Тогда я смогу ее увидеть?
— Нет, Алисы и твоей матери здесь нет. Но я уже сказал: о деталях поговорим после.
— Отлично.
Какое счастье!
Алиса… Знай я это раньше, насколько мне было бы легче! Теперь понятно, откуда в моем Лео было столько жизненных сил, столько радости, несмотря на то что он так рано остался без матери… За ним присматривала Алиса. Пока я проливал слезы у себя в комнате, она была рядом с ним; пока я в одиночестве топил горе в вине, она обнимала его и согревала своей любовью.
Мой сын никогда не был один. Как хорошо убедиться в этом!
— Ну вот, церемония твоего прибытия наконец завершена. Теперь можешь делать что хочешь, например, пойти осмотреть Сад…
— Ты побудешь со мной еще немножко? Пожалуйста!
— Хорошо… Но только потому, что ты — это ты!
Маленькие секреты Сада
Мы уже несколько минут шагаем по Саду, не торопясь, молча. Красота кругом необыкновенная, но больше всего поражает царящая тут тишина.
— Как тут тихо… Ничего не слыхать, даже река не журчит.
— Да, правда. Ни малейшего шума.
— А ты не мог бы добавить пения птиц, например?
— Нет. Я ничего не добавляю и не убираю. Тишина — одно из необходимых условий этого места: ничто не должно мешать твоим раздумьям.
— Это имеет отношение к власти?
— Да.
— Что? Всё ради этого? Тогда зачем такой простор, зачем этот прекрасный декор?
— Декор, как ты выразился, — это живая природа.
— Ты прости, но эта природа больше смахивает на мертвую… Прямо не пейзаж, а натюрморт какой-то…
— Возможно, ты прав. Впрочем, птиц ты не слышишь потому, что их здесь нет. Здесь нет ни животных, ни насекомых ни в каком виде. Только эта неподвижная природа, ибо для размышления и самоанализа нет ничего лучше… Что же до размеров этого места, так это тоже вызвано необходимостью: у вас ни в коем случае не должно создаться впечатление, будто вы сидите друг у друга на голове.
— «Друг у друга»? Значит, тут есть кто-то еще?
— Да.
— Но где же они все?
— Там и там. И вот тут тоже. Повсюду.
— Я их не вижу!
— Тебе стоит только захотеть, и ты их увидишь.
— Ты хочешь сказать, что мне нужно только подумать о них, и все эти люди появятся?
— Да.
Я едва успел сосредоточиться, чтобы пожелать увидеть тех, кто меня окружает, как вокруг стали появляться фигуры. Мужчины и женщины, десятки, сотни.
Вот их уже тысячи — сколько хватает глаз. Одни сидят, другие лежат на траве, третьи медленно прогуливаются. Одеты все одинаково — закутаны в широкие белые тоги, такие же, как у Бога. Ой, а я и не заметил — на мне-то такая же. Выглядит классно и, на мой взгляд, отлично подходит к окружающему декору.
— Кто все эти люди?
— А ты как думаешь? Такие же умершие, как и ты!
— Они меня видят?
— Если захотят — увидят.
— Как-то я плохо понимаю смысл этого трюка…
— Все просто: если тебе хочется быть одному, ты один, но если ты тяжело переносишь одиночество, тогда можешь в любой момент поменять твой выбор и увидеть других умерших. Но общаться между собой вы не можете.
— А что, это запрещено?
— Нет, это просто невозможно. Если ты заговоришь с кем-нибудь, он тебя не услышит. Станешь делать ему знаки — он их не увидит. Никакое взаимодействие невозможно. Поначалу это будет мешать, но ты быстро привыкнешь.
— Странно… Как будто все мы друг для друга — призраки.
— Цель та же, что и в вопросе с тишиной: создать благоприятные условия для раздумий. Если бы умершие могли беседовать между собой, они только и делали бы, что рассказывали друг другу про себя, про то, как жили на земле, и конца бы этому не было… А ведь вы здесь совсем не для этого, повторяю. Это место вовсе не тихая гавань, где вы вновь встречаетесь с теми, кого любили когда-то.
— Но куда они деваются, те, кого мы любили?
— Всему свое время…
— Да уж, чувствую, что я не раз еще услышу это от тебя! И мне это скоро начнет действовать на нервы!
— Скоро я тебе все объясню, не беспокойся. Всему свое время.
Я слишком хорошо его знаю: настаивать бесполезно, он ничего не скажет. За те годы, что мы с ним вместе, к каким только хитростям я ни прибегал, чтобы расколоть его. Иногда, даже частенько, мне это удавалось, но боюсь, что теперь все мои уловки он уже знает наизусть. У меня ничего не осталось в запасе.
Ну и пусть.
— И все же в порядке исключения, дабы позволить господину утолить его неутолимую жажду знаний, хочу сделать тебе откровение.
— Типа сенсации?
— Да, типа того. Но внимание: к Саду это не относится! Это касается тайн земных.
— Здорово!
— Но это — в порядке исключения, хорошо?
— Естественно!
— Потому что, предупреждаю, это — тяжело…
— Ну, давай же, говори скорее!
— Хорошо. Ты ведь слышал о снежном человеке?
— Что? О йети? Конечно, слышал!
— А Несси — тебе это о чем-то говорит?
— Это чудовище из озера Лохнесс, что ли?
— Да.
— Ну тогда, конечно же, я его знаю! Погоди… Только не говори мне… Йети, Несси…
— Нет, скажу, дорогой мой друг: все это наиполнейшая чушь!
И едва докончив фразу, он покатился со смеху. Это просто невероятно, как он бесит меня своими шуточками!
— Какой ты все-таки!..
— Ха-ха-ха! Нет, честное слово, ты такой смешной! Тебе можно наплести что угодно!
— Да, правда! Я такой дурак, что даже поверил, будто после смерти ничего нет…
— Фу, какой брюзга… Когда надо испортить настроение, тебе действительно нет равных!
Я отхожу от него с обиженным видом, но через несколько шагов меня поражает одна особенность, которую я замечаю на лицах встречных. Я останавливаюсь, верчу головой по сторонам, вглядываюсь в каждого мужчину, в каждую женщину — у всех одно и то же. Непонятно.
— Скажи-ка, Бог, мне кажется, или все эти люди — молодые?
— Тебе не кажется. Они действительно молоды. Большинству из них от двадцати до тридцати пяти лет.
— Так что же тогда я делаю среди этих молодых людей? Мне-то уже шестьдесят, я тут явно не к месту!
— А это одно из преимуществ Смерти: она раскрывает тебя в самом выгодном свете. Стоит тебе ступить на траву Сада, как ты становишься таким, каким был на пике формы — как физической, так и интеллектуальной. Это не для того, чтобы сделать вам приятно, как ты догадываешься: это чтобы…
— Чтобы создать оптимальные условия для раздумий, я понял.
— Прекрасно!
— Но здесь нет детей! А что же тогда происходит с теми, кто умер до того, как стал взрослым?
— Они просто-напросто становятся такими, какими должны были бы стать, если бы остались жить.
— Понятно. Но мы, те, что помолодели, не лишимся, по крайней мере, наших воспоминаний?
— Что ты, конечно, нет! Вновь обретенная острота ума делает воспоминания только четче! Да ты и сам знаешь!
— Как это?
— Ты помнишь свой последний день рождения? Когда тебе исполнилось шестьдесят лет?
— Еще бы!
— А ведь сейчас тебе всего тридцать три!
— Да ну! Не может быть!
— Говорю тебе! Все твои шестьдесят лет воспоминаний остаются, конечно же, при тебе, но в остальном ты снова стал тем молодым парнем, каким я тебя узнал!
— Когда я работал в секс-шопе? Но это же гениально!
Я инстинктивно гляжу на свои руки: они изменились. Пальцы стали тоньше, вены не так выступают, кожа, возможно, чуть светлее. Странное впечатление.
— Значит, я был на пике в тридцать три года?
— Да.
— Скажи, пожалуйста, а ведь здесь, на этом свете, гораздо лучше, чем на том! Сколько раз я думал: «Вот бы отправиться назад во времени, но так, чтобы все, что я узнал за жизнь, осталось со мной!» — и, пожалуйста, так и случилось!
— Да, только тебе с этим нечего делать…
— Вот обидно! Если подумать, я ведь и правда был тогда в неплохой форме! Ко всему прочему, это в тот год я женился… Вот с этой физиономией я и покорил тогда Алису, помнишь?
— Еще бы я не помнил! Я ведь, кажется, тогда подкинул тебе парочку идей для ее соблазнения!
— Да-да! Я хочу взглянуть на свое лицо… Пойдем к реке, вода такая чистая, я посмотрюсь в нее!
— Подожди!
Я опрометью бросаюсь к ручью, протекающему в двух-трех сотнях метров справа от меня, и убеждаюсь, что мне и правда лет тридцать или около того: никогда не думал, что снова смогу так быстро бегать и с такой легкостью. Легкость, бодрость ощущаются во всем теле, оно больше не кажется мне тяжелым вагоном, который я был вынужден с трудом таскать за собой, нет, это — локомотив, толкающий меня вперед.
Пьянящее ощущение: свежий ветер на щеках, влажная трава под босыми ногами; странное впечатление возрождения к новой жизни, а ведь я только что умер.
У самого берега я замедляю бег и оглядываюсь на Бога, который стоит на том же месте, неодобрительно покачивая головой. Я жестом подзываю его к себе, и в мгновенье ока он оказывается рядом.
— Я же сказал тебе подождать… А ты будто с цепи сорвался. Ну да, ты помолодел, но тебе все же не четырнадцать лет! Бегать по Саду, честное слово… Чувствую, я с тобой еще хлебну.
— Поставь себя на мое место! Мне так не терпится увидеть себя! И кажется, не мне одному…
На берегу застыли сотни таких, как я, одни — присев на корточки, другие — и таких больше — лежа; я отступаю на несколько шагов и вижу, что по обоим берегам реки, сколько хватает глаз (смотри-ка, а я ведь и вижу теперь гораздо лучше!), люди пристально вглядываются в зеркальную поверхность.
— Смотри, как они увлеченно разглядывают собственное отражение! Целый букет нарциссов!
— Ты не дал мне пояснить…
— Минутку, я только взгляну на себя, а потом ты все скажешь!
— Нет, пожалуйста, сначала выслушай меня, и…
Не дослушав до конца, я бегу к самой кромке воды, встаю на колени и склоняюсь над рекой. Водная гладь необыкновенно чиста — ни волны, ни морщинки. Мне удивительно видеть эту физиономию, удивительно вновь обрести молодость, коварно ускользнувшую от меня, так, что я даже и не заметил.
— Эй, Бог, ты только погляди на этого красавчика! Нет, честно, признайся, что я…
Внезапно воды расступаются, мое отражение исчезает, а на его месте открывается черная бездна. Что-то происходит, но я не понимаю, что именно; я едва успеваю отшатнуться, но тут же понимаю, что слишком поздно.
Тьма поглощает меня.
Меня засасывает в реку.
Я падаю с безумной скоростью: такое впечатление, что меня что-то безудержно тянет вниз, как будто засасывает черная дыра.
Мне хочется орать, но страх и скорость падения парализуют меня. К счастью, через несколько мгновений я различаю внизу некое свечение, которое по мере моего приближения постепенно превращается в свет.
Вскоре я окончательно выныриваю из тьмы и раскрываю рот при виде открывшегося мне зрелища.
Это земля.
Я падаю на землю.
Я приближаюсь к ней на полной скорости, перед моими глазами встают очертания океанов и материков, я пролетаю сквозь атмосферу. Еще несколько секунд — и я разобьюсь самым постыдным образом, но, несмотря на страх, я начинаю понимать, что невольно направляюсь к моему полушарию, моему континенту, моей стране, моему региону, моему городу, моему кварталу, моему…
К моему дому!
Как только я это замечаю, падение замедляется, и чем ближе становится земля, тем медленнее я падаю.
Да, это мой дом, я не сошел с ума! Я узнаю свой садик, вон там, а перед ним — моя машина…
Хоть я падаю и медленно, но столкновение с крышей неминуемо, сейчас будет больно…
Но нет.
Я пролетаю сквозь черепицу и балки, как призрак. Теперь у меня такое ощущение, будто я парю в воздухе.
Вот и второй этаж, моя комната.
Уму непостижимо: я дома. У себя в доме.
Но мое падение потихоньку продолжается. Я пролетаю лестничную клетку и оказываюсь на первом этаже… Все, я больше не падаю, не парю в воздухе: я стою на полу у себя в гостиной.
О боже…
Посреди комнаты — опрокинутый стул.
А рядом со стулом я вижу распростертое тело.
Мое тело.
Мой труп.
Меня пробивает дрожь.
Это — я, мое мертвое тело распростерто передо мной самим. Никакой крови, но зрелище все равно устрашающее. Если бы я был убит, это не могло бы произвести на меня более удручающее впечатление. Понимать, что это — всё, конец, что эта плоть — моя плоть — ничего больше не заключает в себе… ужасно.
Я действительно мертв.
А сколько же времени я мертв? Было около полудня, дети должны были прийти к половине третьего. Что там показывают большие часы в гостиной? Час дня. Час, всего лишь час прошел с момента моего перехода от жизни к смерти! Да уж, Бог не любит проволочек! Раз — и готово, хорошо и быстро.
Час дня… Это означает, что через полтора часа Лео, Марион и малышка Ивуар будут здесь. Они станут звонить, стучать, а затем, не получив ответа, воспользуются своим ключом. И мой сын увидит меня таким — распростертым на полу. Все просто. А может даже, первой в комнату войдет Ивуар. Ей два с половиной годика, и она обожает, чтобы мама с папой открыли ей дверь, а она бросилась в объятия к своему дедушке.
К дедушке. Все, нет больше у моей внучки дедушки.
А у сына — отца… Конец. Так я и умер, не сказав ни слова, не заметив, как все случилось. Никогда не думал, что умру таким молодым! И ведь я не оставил завещания, не сделал никаких распоряжений — ничего. Жил, как будто считал себя бессмертным, — парадокс, учитывая, сколько близких я потерял за свою жизнь.
Умер, так и не сказав ничего никому. Да я и не разговаривал с ними никогда по-настоящему, все всегда умалчивал, никому не открывал душу. Конечно, они знают, что я их любил, но у меня никогда не получалось выразить мои чувства. Только несколько раз я сказал Лео, что люблю его, но только по телефону, перед тем как повесить трубку. Это, конечно, потому, что по телефону мы друг друга не видим, не смотрим друг на друга, и наши чувства не скованы этой чертовой стеснительностью, этим парализующим страхом, который мешает отцу и сыну сказать: «Я тебя люблю» — вот так просто, глядя в глаза друг другу.
А теперь — слишком поздно. Другой возможности уже не будет. Ни у меня, ни у Лео, ни у Ивуар…
Бедные. Ужас, что я им устроил.
Мне хочется плакать; и я чувствую, как на глаза медленно наворачиваются слезы.
Вот одна уже катится по щеке. Но не успевает она докатиться до уголка рта, как невиданная сила тянет меня кверху.
Я взмываю ввысь еще стремительнее, чем падал, земля удаляется, исчезает совсем, и, едва достигнув кромешной тьмы, я снова оказываюсь на берегу реки.
— Что происходит? Мне привиделось, или?..
— Нет, ничего тебе не привиделось.
— Меня выбросило на землю!
— Занятно, правда?
— Не то слово… В жизни не испытывал такого ужаса!
— Так тебе и надо, не послушал меня — и вот. Я как раз собирался тебя предупредить, что, когда вы в первый раз подходите к реке, она отсылает вас к вашему прежнему «я», и этот переход получается трудноватым…
— Если бы только переход! Я только что увидел себя мертвым, там, внизу, и, можешь мне поверить, это был еще тот шок!
— Да, знаю. А ведь ты умер чистенько, если можно так выразиться. Теперь представь себе погибших в автокатастрофе, на пожаре, раздавленных — каково им увидеть себя в таком состоянии… Это страшно тяжело, даже при том, что, попадая в Сад, они становятся красивыми, какими только можно быть.
— В любом случае, теперь буду держаться от этой реки подальше… Мне вот только интересно, что же эти-то в нее так уставились, можно подумать, что все они — любители острых ощущений!
— Нет, не беспокойся, в следующий раз тебя никуда не затянет! И потом, чтобы ты знал, внизу оказалась просто твоя проекция, а сам ты вместе с остальными продолжал стоять, склонившись над рекой. В будущем ты сможешь, как и они, спокойно смотреть вниз — и всё.
— Смотреть вниз?
— Ну да, для этого и существует Река. Чтобы видеть, что происходит на земле.
— Так вот чем занимаются все эти люди! Они наблюдают за землей?
— По правде говоря, они не только наблюдают…
— Вот как?
— Да, но…
— Но — что?
— Это сложно…
— Так ты объясни, я пойму!
— Видишь, почему я не хотел, чтобы ты сразу мчался к Реке? Мне нужно было время, чтобы, прежде чем говорить на эту тему, рассказать тебе еще кое о чем, и…
— Ну, давай же, Бог, пожалуйста, скажи! Чем заняты все эти умершие, склонившиеся над землей?
— Они изменяют мир.
Я вскакиваю на ноги и оборачиваюсь к нему:
— Изменяют мир? Ты хочешь сказать, своей властью, присматривая за теми, кого они избрали? И делают так, чтобы этим людям жилось лучше? Так?
— Да. Но не только…
— Ну, давай же, не тяни, как раньше!
— Повторяю: проблема в том, что все пошло не так, как должно было… Предполагалось, что ты будешь узнавать обо всем понемногу, что сначала ты привыкнешь к этому месту, проникнешься его тишиной, покоем…
— Ну, выкладывай же наконец!
— Знаешь что, мог бы и повежливее попросить! Короче. Дело в том, что Сфера наблюдения — это только Первая Власть. Ее задача утешить вас, обогреть, показать, что даже в Смерти вы сохраняете связь с миром живых. Таким образом, вам легче принять свою участь и проистекающее из нее ваше новое состояние. Но на самом деле…
— Да?
— Есть еще две ступени Власти. А все три Власти вместе позволят тебе, как они позволяют любому умершему, изменять мир.
«Три власти» и «изменять мир»: от одного звучания этих слов меня кидает в дрожь. Находясь в этом саду, я смогу совершать чудеса. Я — Аладдин, а Бог — джинн из лампы, который исполнит три моих желания. В одно мгновенье в голове у меня проносятся сотни, нет — тысячи возможностей; меня охватывает такой восторг, что я почти готов забыть, что умер.
— Значит, все мы, и я тоже, можем напрямую вмешиваться в то, что происходит на земле?
— Да. Для этого и существует это место, это — то, что дает вам Смерть.
— Тогда мне хочется сказать: «Спасибо, смерть!» И значит, мы смотримся в реку, чтобы реализовать данные нам власти? Так?
— Именно. И в первую очередь, Власть Смотрителя.
— Ясно… Теперь мне становится понятнее, почему у всех здесь такой сосредоточенный, такой озабоченный вид. Это ведь страшная ответственность — влиять на судьбы мира! А как это действует? Надо загадать желание?
— Нет, все совсем не так поэтично, более… прагматично, что ли. Надо просто принять для себя решение. Сделать свой выбор.
— И я могу сделать это прямо сейчас — выбор то есть?
— Конечно же, нет.
— Почему?
— Потому что на этом этапе тебе еще не позволено знать о существовании двух других ступеней Власти. Ты должен сосредоточиться исключительно на данной тебе Власти Смотрителя. Сначала ты должен научиться выбирать, привыкнуть, понять всю суть данной тебе роли Смотрителя, затем — научиться ее применять. Все остальное — потом.
— Опять твои штучки!
— Нет, так надо. Ты не должен забивать себе голову догадками, предположениями, расчетами. Всему свое время. Когда ты удостоишься второй Власти, то сможешь опять же сконцентрироваться исключительно на принятии решения, на расчете возможных последствий, которые оно будет иметь там, внизу… Ну ладно, я оставлю тебя на время одного: приведешь свои чувства в порядок, поразмыслишь, продолжишь знакомство с Садом…
— Какое там знакомство… Речка, которая засасывает тебя куда-то, плюс этот натюрморт — нет уж, спасибо! Я бы лучше еще поговорил о ступенях Власти!
— Не руби с плеча. Поверь, сюрпризы для тебя еще не кончились! Ладно, я тебя оставляю.
— Нет!
— Что — нет?
— Ты меня знаешь: я же с ума сойду от всех этих дел!
— Да уж, не сомневаюсь.
— Ну так напрягись, сделай для меня одно маленькое исклю…
— Ты правда этого хочешь?
— Да, не-пре-мен-но! И пожалуйста, без этих твоих штучек! Никаких йети, ладно? Мне нужна информация — настоящая!
— Ну, хорошо. Ты хочешь, чтобы я сказал, где находятся Алиса и твоя мать?
— Нуда, конечно!
— Их здесь нет.
— То есть?
— Просто они приняли решение покинуть Сад. Здесь никого не держат против воли. Вам достаточно только сказать, что вы хотите уйти в любой момент, и ваше желание будет исполнено.
— Правда? И отсюда можно уйти, даже не воспользовавшись Властью?
— Конечно. Вы свободны и можете отказаться от предложенных вам трех даров. К твоему сведению, твоя мать и Алиса воспользовались всеми тремя ступенями Власти и решили, что исполнили свое предназначение полностью. И только после этого решили уйти. Уже давно…
— А куда попадаешь, когда уходишь из сада?
— Никуда.
— Как это?
— Вы никуда не попадаете. Из Сада уходят насовсем: это не Жизнь и не Смерть.
— Ты хочешь сказать, что это — конец, окончательный?
— Да, конец Бытия.
— Ого… И как это происходит?
— Слушай, а может, мы немного притормозим с откровениями? Я оставлю тебя поразмыслить надо всем этим, а об остальном поговорим позже, а?
— Ладно.
— Ну, давай, пока. И отдохни немного!
И вот я один в огромном саду, который, как выясняется, вовсе не райский. Хотя похож, даже очень — кажется, Бог любит поиграть словами.
Я делаю глубокий вдох и тяжело выпускаю из себя воздух, но никакого шума не слышно, и из ноздрей не выходит ни малейшего дуновения. Это странное ощущение напоминает мне, что я и правда умер.
Ладно.
Значит, сейчас я не спеша разберусь со своими чувствами, оправлюсь от потрясения, проникнусь покоем сада и займусь тем, чем посоветовал мне заняться Бог: стану размышлять.
Но о чем? Теперь я знаю почти всю правду: о жизни, о смерти, о Вопросе Вопросов, о Тройной Власти… Не буду же я тут философствовать, витая в облаках! К чему мертвому рассуждать о смысле жизни? Это было бы просто глупо! Хотя ситуация, возможно, наиболее благоприятствует таким размышлениям: уж что-что, а теперь я и правда могу взглянуть на эту тему со стороны… А может быть, мне надо поразмыслить о собственном пребывании в Саду… Что мне здесь делать? Для чего все это?
Задолго до того, как Бог мне соврал, еще даже до нашей с ним встречи, мне случалось представлять себе смерть — как и всем, я думаю. Когда я был маленький, смерть ассоциировалась для меня с увиденной мельком картиной: дедушка лежит неподвижно на большой кровати, а вокруг горят свечи. Дальше этого дело не шло: хоть я и имел перед собой полное отсутствие жизни, все равно смерть оставалась для меня чем-то совершенно абстрактным. Думаю, что это к лучшему. Только подростком, после ухода моей матери, я стал задумываться о том, что же такое смерть. В этот период я свято верил в прежние и будущие жизни, в реинкарнацию и карму. В этой новой вере было все, чтобы поддержать меня и утешить: моя мама, такая чудесная, такая добрая, такая любящая, обязательно должна была получить совершенно замечательную новую жизнь, без боли, без страданий — высшее счастье, что-то близкое к нирване, — в отличие от убийц и насильников, которые в будущих жизнях воплотятся в тараканов и крыс, обреченных жить в сточных канавах, где им и место. Такое представление о будущей жизни, когда мы пожинаем то, что сами посеяли, было мне очень по душе. Позже я понял, что на этом свете нет и никогда не было никакой справедливости, а потому нет никаких оснований для того, чтобы она существовала и выше; так что я решил ни во что больше не верить. Смерть — это ничто, огромное ничто, нечто вроде вечного сна, черная дыра, из которой не возвращаются. Это был мой любимый вариант ответа на вопрос, самый простой и в сущности самый правдоподобный: у жизни есть начало и есть конец, она представляет собой обратный отсчет — более или менее долгий, в течение которого мы пытаемся сделать так, чтобы наше существование было как можно приятнее, а когда таймер добирается до нуля — все, конец, точка. Такое видение вещей мне представлялось не только справедливым (жизнь сама по себе непростая штука, а уж когда их приходится проживать несколько и всякий раз — с нуля!), но и весьма утешительным, поскольку у меня не было большого желания становиться, как считают некоторые, душой, скитающейся за неимением тела по земле. Не слишком привлекал меня и тот свет — пресловутый рай, местечко среди облаков, куда попадают те, кто любит ближнего, и где они пребывают в величайшей радости и наиполнейшем блаженстве (пока все замечательно)… — вечно.
Вечно.
Вечность.
Есть ли что-то ужаснее этого слова? Конечно, мне очень хотелось снова увидеть маму, Алису, я все отдал бы, чтобы снова обнять их, но быть вместе вечно? То есть всегда, до бесконечности? Кто этого захочет? Для меня это было бы невыносимо, в конце концов мы точно возненавидели бы друг друга. А что может быть хуже — возненавидеть тех, кого ты больше всех любил?
Теперь, когда я знаю всю правду — знаю, что нас действительно ждет нечто вроде рая, я рад, что вечность мне не грозит или, по крайней мере, что у меня есть на этот счет выбор. Но мне обидно, что я ни с кем не встречусь, что мне не дано пережить ни одного мгновенья счастья здесь, в облаках, и ничего с этим не поделаешь. Смерть и правда — не радостная штука, ничего веселого в ней нет!
Так почему бы мне не уйти сразу, прямо сейчас?
У меня наверняка найдется немало причин, чтобы расстаться с этим местом!
Я бы даже сказал, что на данный момент вопрос стоит так: «Есть ли у меня причины, чтобы здесь остаться?» Да чего там далеко ходить… Я и при жизни-то с трудом выносил малейшую вылазку в лес, так что мне совсем не улыбается годами торчать в этом саду! Вот именно, совсем не улыбается!
И похоже, я не один задаюсь таким вопросом, потому что, судя по постным физиономиям всех этих людей вокруг меня, они тоже не испытывают безумного счастья от пребывания в этом месте, наоборот, видок у них у всех очень даже подавленный! Да чего там: поди отыщи тут хоть одно мало-мальски спокойное лицо, чтобы… Ой!
А это кто там?.. Неужто?..
Да нет, не может быть… Надо подойти поближе. Ну и ну, с ума сойти!
Не может быть!
— Эээ, мсье! Мсье!
Да нет же, черт! Что я за дурак!
— Эй, мистер! Мистер Джексон! Please, I’m a fan! [Пожалуйста, я ваш поклонник! (англ.)]
Ну и дела! Майкл Джексон собственной персоной! Мой кумир! Гуляет себе инкогнито…
Вот это класс!
Значит, он и правда умер!
А ведь сколько народу тогда говорило, что его смерть была разыграна, что он живет где-то тайно… Выходит, что нет. И он не сидит на каком-то секретном острове для миллиардеров вместе с Элвисом, Мерилин и кем-то там еще. Жаль, конечно.
— Майкл, эй, Майкл!
Я видел его как-то вживую, когда был молодым, как будто это было вчера, я несколько часов трясся в поезде, чтобы попасть на тот концерт! И даже научился его «лунной походке» — сам, перед зеркалом! А что, у меня неплохо получалось!
— Эй, мистер Джексон, look, I do the moonwalk! [Смотрите, я делаю «лунную походку»! (англ.)]
Ax, да нет же!
Какой я дурак…
Он же меня не видит и не слышит, тут же нельзя общаться!
Господи, какого идиота я тут разыграл! Хорошо, что Бог меня не видел. Тогда за эту «лунную походку» он меня неделями пилил!
Да, чувствую, что это скоро меня здорово достанет — невозможность общаться со всеми этими людьми! А главное — с ним, вот обида! Мой кумир тут, прямо передо мной, а я ничего не могу сделать!
Да уж…
Нет, так совсем не интересно.
К чему всё, если тут все мертвые…
Да, тут все мертвые, но они-то там, внизу, — живые! Как они там — Лео, Марион, Ивуар? Что сейчас поделывают? Наверно, заканчивают сборы, собираются на недельку домой. Думаю, загружают вещи в багажник, проверяют, все ли на месте — особенно бесчисленные одежки и игрушки Ивуар, конечно.
На недельку домой…
Все же, думаю, Бог мог бы сделать мне маленькую поблажку и дать отсрочку, чтобы я провел эти несколько дней с сыном и внучкой… Ну, что ему стоило? Ничего! Хлопнул в ладоши — и готово! А мне так хотелось бы побыть с ними — в последний раз… Но вместо этого им предстоит пережить одну из тяжелейших недель в жизни, особенно моему Лео: он и так с четырех лет без матери, а тут в двадцать пять потерять еще и отца — все же рано… Слишком рано.
Я должен их увидеть.
Мне не слишком хочется возвращаться к реке, но, чтобы иметь возможность воротиться туда, вниз, я все же иду на берег. Мне приходится пройти несколько сотен метров, прежде чем удается отыскать свободное местечко (странно все же, что Бог не предусмотрел тут больше места, или пусть бы тут было несколько рек — параллельных, надо будет подкинуть ему идейку). Я ложусь как можно осторожнее на траву, так, чтобы лицо оказалось над водой. Не могу сказать, что мне не страшно, но если Бог говорит, что меня не засосет, я верю…
Я вытягиваю шею, чтобы увидеть на поверхности воды свое отражение. Как и в первый раз, волны расступаются, открывая черную бездну; но, к счастью, ничего страшного не происходит. Наоборот, тьма быстро рассеивается, и я вижу землю — как будто из космоса.
Зрелище ослепительное — краски, формы… Великолепно.
Да, великолепно, но скучновато! Ну и что мне теперь делать, чтобы попасть вниз? Люди вокруг меня захвачены — в буквальном смысле — увиденным, они хмурятся, делают какие-то неясные жесты; некоторые даже что-то говорят, но я, естественно, их не слышу. Предполагаю, что они смотрят вниз и осуществляют данную им власть! Но как они это делают? Как отсюда изменяют мир? Если бы можно было просто сказать: «Хочу использовать данную мне власть, чтобы был мир во всем мире», подозреваю, что нашлись бы добрые души, которые уже сделали бы это до меня… Тогда что? Нет, это действует мне на нервы! Кроме того, я завис над Антарктидой, я даже своего континента не вижу, вот если бы можно было повернуть эту… Ой, получается! Она повернулась! Но тогда, может быть… Точно, я могу видеть ту сторону Земли, какую мне хочется, мысленно направляясь в нужный мне уголок! Но если я могу перемещаться слева направо и сверху вниз, может, у меня и вперед получится продвинуться?
Есть!
Я снова двигаюсь тем же путем, что и в прошлый раз, только с гораздо более разумной скоростью — я теперь могу ею управлять: прохожу сквозь атмосферу, направляюсь к своему континенту, стране, региону… Только теперь я хочу попасть домой к Лео и Марион.
Посмотрим, надо сосредоточиться…
Ага, есть! Что за чудо эта способность видеть, что хочешь, перемещаться, куда захочешь, — одной только силой мысли. Стоило мне сфокусировать ее на их доме, и вот я тут. Они тоже, впрочем, я так и думал: они еще не успели уехать. Похоже, они не очень и запаздывают, горы сумок и пакетов уже лежат у двери в прихожей, готовые к погрузке. А Лео где? А, вот он, на улице, проверяет уровень масла и тормозной жидкости в машине, как я его учил. Мой Лео. Какой он красивый, весь в мать… Я так рад, что у него все получилось в жизни, что он счастлив со своим семейством!
«Все за стол! И быстро, а то мы опять не уедем вовремя, и твой папа будет недоволен!»
Марион права, я очень люблю пунктуальность. Смотри-ка, она приготовила всем бифштексы с жареной картошкой: себе и Ивуар рубленые, а Лео, как и положено, антрекот внушительных размеров. Мы с ним всегда любили хорошее мясо. Когда он был еще подростком, я регулярно водил его в ресторан — в качестве компенсации за то, что редко с ним бываю, — и меня приводило в изумление, сколько мяса он мог слопать. Приготовленный Марион кусок просто великолепен, хорошо прожаренный на гриле, «в клеточку» — как мы любим, и картошка выглядит румяной и хрустящей…
Прежде у меня слюнки потекли бы от вожделения, а сейчас — нет, ничего: я не чувствую голода.
Хуже того — я его никогда больше не почувствую! Как все же обидно… О, Ивуар садится за стол, какая она миленькая в этом желтом платьице! Внученька моя! Подумать только, что ты меня никогда больше не увидишь… Боюсь, что, учитывая твой юный возраст, ты меня даже и не запомнишь.
Возмутительно! Ивуар никогда не знала бабушки, а дедушку она, без всякого сомнения, забудет. Через несколько лет мы будем для нее лишь застывшими лицами со старых фотографий да горсткой воспоминаний, которыми поделится с ней Лео. Воспоминаний, которые никогда не будут принадлежать ей, — чужих воспоминаний.
К счастью, благодаря реке я смогу наблюдать за ней и дальше, видеть, как она играет, растет… Нет, все-таки это большая удача оказаться в этом саду. Ну-ка сяду-ка я на диван, побуду с ними, использую эту возможность по максимуму. Если бы я еще был жив, Марион (я ее знаю!) подала бы мне антрекот еще больше, чем у Лео. Думаю, она меня любит, она всегда была такая славная, эта Марион.
Ничего себе, ну и аппетит у нашей Ивуар! Невероятно быстро ест! В таком-то возрасте! Что они ее голодом морят, что ли? На их месте я бы не позволял ей так быстро есть, это вредно для… Ах!
Кто-то постучал меня пальцем по плечу!
Нет, ну так нельзя!
Я оборачиваюсь, весь дрожа: за спиной у меня и правда кто-то стоит.
— Это ты, Бог? Ты что, с ума сошел, так пугать меня! Я подумал, что меня кто-то из живых увидел!
— Ну на этот счет можешь не беспокоиться, ни один живой никогда не видел и не увидит умершего. Я, наоборот, хотел тебя предупредить.
— Лучше предупреждай, когда появишься! Ладно, так о чем ты хотел поговорить?
— О том, что ты сейчас делаешь. Расселся тут у них, подглядываешь…
— Ну и что? Это же моя семья! Все нормально!
— Да, конечно, я тебя понимаю, тем более что для тебя это самое начало. Но я хочу только, чтобы ты задал себе несколько правильных вопросов.
— Каких это?
— Надо ли тебе быть с ними, как ты сейчас делаешь? Разумно ли наблюдать за ними все время, все видеть? Или все же стоит предоставить им немного времени, немного свободы… И себе тоже!
— Да какая разница, они же не знают, что я их вижу!
— Ну, тут могут быть и другие соображения, ты же сам знаешь… Например, помнишь, как спустя какое-то время после нашей первой встречи ты отреагировал, узнав, что я наблюдал за тобой каждую секунду твоей жизни и все знал о тебе?
— Смутно…
— Смутно, неужели? Тогда я освежу тебе память. Случай с вибромассажером — тебе это что-то говорит?
— Ах, эта старая история? Да я тебе тысячу раз объяснял: я работал в секс-шопе, и это было исключительно ради тестирования, из профессиональных соображений! Я же добросовестный!
— Настолько добросовестный, что протестировал эту штуку несколько раз, если мне не изменяет память…
— Какой ты бываешь мелочный иногда! Напомню тебе: ты обещал, что мы никогда больше не будем говорить об этом! Я был в ужасе, потрясен, когда узнал, что ты все это видел, ты же знаешь! Несколько дней не мог после этого прийти в себя и решиться даже просто пройтись нагишом!
— Ну так вот, подумай, что и твоя семья точно так же. Может, им вовсе не хочется, чтобы ты постоянно за ними наблюдал. И не из физической стыдливости, как было тогда с тобой, а просто — из деликатности. Вот и все, что я хотел тебе сказать, ничего срочного, но подумай об этом, ладно? Ну, я возвращаюсь наверх.
— Хорошо, обещаю, что подумаю. Пока!
Все уже обдумано: и речи не может быть, что я брошу сына одного в такой момент.
Тринадцать пятьдесят пять. Обед продлился дольше, чем было запланировано, да еще Ивуар задержала всех в самый момент отъезда: никак не могла найти свою любимую игрушку. Лео с Марион пришлось пооткрывать все сумки, чтобы наконец отыскать этого голубого кролика с полинялыми от постоянного жевания ушами. Ивуар зовет его Мсье Кролик и без него не может заснуть. Поездка прошла хорошо, я уселся потихоньку сзади и провел вместе с ними этот час, полный безмятежного счастья, — боюсь, последний перед долгим периодом испытаний.
Ведя машину, Лео часто клал руку на бедро Марион, всего на несколько секунд, а Марион каждый раз ласково накрывала руку моего сына ладонью или просто чуть касалась его пальцев. Как это чудесно, если задуматься, — эти повседневные проявления нежности; люди и не замечают своих жестов, не отдают себе в них отчета; это как любовный рефлекс.
Ивуар на заднем сиденье вела себя на удивление смирно, озвучивая разговор между своим кроликом и куклой и напевая какие-то песенки. Лео в ее возрасте был страшным непоседой, не мог усидеть на месте больше десяти минут. Она — совсем другое дело. Кажется, Ивуар уже выстроила собственный мир. Конечно, я не устоял перед искушением сделать так, чтобы она заметила мое присутствие: буквально пристыл взглядом к ее личику, делая ей разные знаки, пытаясь, как следует сконцентрировавшись, сдвинуть ее кролика с места… Но я не слишком настаивал: все же я не привидение, не «стучащий дух», как в спиритических сеансах, — ничего такого.
Здесь, на этом свете, я лишь проекция, невидимый пришелец: то немногое, что от меня осталось, находится наверху, на берегу реки.
Страшный миг настал быстро. Лео припарковался перед домом и, как всегда, окинул оценивающим взглядом лужайку; он знает, что после его отъезда я не слишком за ней ухаживаю. Увидев плачевное состояние того, что напоминает теперь заросли бурьяна, он возвел глаза к небу и несомненно подумал, что это будет дополнением к списку дел, которые он собирался сделать у меня за предстоящую неделю, — прежде всего, объяснить, как пользоваться новым компьютером, который буквально сводит меня с ума; надо было все же оставить старый, он меня отлично устраивал!
Марион добрых тридцать секунд не могла извлечь Ивуар из детского креслица, к которому та была крепко пристегнута, и за это время Лео успел вытащить из багажника две самые большие сумки.
Ну вот, сейчас.
Они стоят перед закрытой дверью. Лео стучит, ждет немного, стучит второй раз, уже громче, потом третий. В конце концов он звонит, и все трое ждут — напрасно. Лео отступает на несколько шагов, прикладывает козырьком руку к глазам, чтобы заслонить их от солнца, смотрит на окна второго этажа, надеясь, возможно, увидеть меня в одном из них. На лице у него проступает досада.
— Может, его нет лома? — спрашивает Марион.
— Да нет, машина-то здесь, смотри.
Лео кладет руку на дверную ручку, дергает ее несколько раз вверх и вниз, пытаясь открыть дверь, но дверь закрыта на ключ. Он уже немного нервничает, я вижу. Марион тоже понимает это и пытается его успокоить:
— По-моему, он у соседей.
— Может быть, хотя это странно, я говорил с ним вчера по телефону, и он ждал нас к половине третьего. Непонятно.
— Тогда что будем делать?
— У меня есть ключи, войдем внутрь и подождем его.
Если бы у меня еще было сердце, оно, наверно, чуть не выскочило бы из груди за эти секунды, пока Лео шарит по карманам, достает связку ключей и находит среди них ключ от моей двери, дубликат, который я заказал для него и специально попросил сделать красным, чтобы не путать с остальными.
Он вставляет ключ в скважину, поворачивает и широко распахивает дверь. Зовет меня:
— Папа?
Мне хочется ответить.
Он зовет снова, на этот раз громче:
— Папа, ты дома?
Да, сынок. Но не так, как тебе хотелось бы.
Он делает несколько шагов в сторону гостиной, Марион и Ивуар идут за ним.
И тут он видит меня.
— Папа!
Голос его срывается, как у подростка.
Он подбегает ко мне, встает на колени, переворачивает мое тело лицом кверху. Думаю, он сразу все понял, потому что он уже плачет.
Марион стоит остолбенев. Она держит Ивуар за ручку, но не уводит ее, не в силах пошевелиться.
Лео приподнимает мне голову, прикладывает ухо к моему рту и носу, но не слышит и не чувствует ни малейшего дыхания. Он оборачивается к Марион, но не может произнести ни слова.
Увидев, как по лицу Лео катятся слезы, Марион внезапно выходит из ступора: она берет Ивуар на руки, крепко прижимает к себе и несет обратно к машине.
— Мама, а что дедушка делает?
— Он спит, моя дорогая.
Она прячет головку девочки у себя на груди и проливает первую слезу. Затем повторяет, стараясь скрыть дрожь в голосе:
— Твой дедушка спит.
Лучше мне вернуться наверх. Мне слишком больно. Больно за них. И страшно. Страшно за сына. Я помню, как умерла мама, потом — отец… Когда остаешься сиротой, жизнь меняется. Она приобретает другой вкус, все становится иным, чего-то не хватает, даже в моменты величайшего счастья.
— Тяжело, не правда ли, дружище?
— Да, очень тяжело. Я даже не ожидал…
— Ну, хватит висеть над Рекой вниз головой. Вставай, пройдемся немного.
— Пройдемся? Куда?
— Никуда. Пройдемся, чтобы побыть вместе.
Без особой охоты я поднимаюсь. Все это странно и ненормально, и мне даже приходит мысль: не лучше ли, чтобы этого места вовсе не было.
В глубине души мне кажется, что теперь я предпочел бы, чтобы ложь Бога оказалась правдой.
— Теперь ты, конечно, лучше понимаешь, почему я сказал, что не стоит наблюдать абсолютно за всем… Ну на что тебе такое?
— Да, понимаю, но скажи честно, много ли умерших, которые теряют всякий интерес к тому, что происходит там, внизу? Которым наплевать, как живут их близкие?
— Нет, не много. Но такие есть.
— Что, есть умершие, которые не смотрят в реку? Никогда?
— Да, есть такие. А некоторые даже желают сразу покинуть Сад.
— Признаюсь, мне тоже это приходило в голову…
— Нет, когда я говорю «сразу», это означает действительно в тот самый миг, когда я их тут встречаю! Они даже разговаривать со мной не хотят!
— Неужели? Странно…
— Не так уж и странно, если поразмыслить…
Я слишком хорошо его изучил: в его словах есть какой-то подтекст. И этот взгляд искоса, это притворно отсутствующее выражение… Тут нечего долго и думать:
— Ты намекаешь на моего отца?
— Да, к примеру. Он покончил с собой в надежде исчезнуть насовсем, избавиться от переживаний, от чувств и, когда очутился здесь, потребовал, чтобы его немедленно отпустили. Он был совершенно подавлен.
— Ну, все же не так, как я. Напомню, что он выкинул эту штуку в мой день рождения…
— Знаю. Есть эгоистические поступки, которые трудно понять, потому что в их основе лежит гремучая смесь из отчаяния и любви… Ладно, я не собираюсь оправдывать действия твоего батюшки, знаю, что тебе пришлось тогда пережить.
— Со временем я оправился. Каждый латает в себе дыры как может. Начало было неважное, но после, ты ведь знаешь, я был счастлив. Благодаря Алисе и Лео я прожил хорошую жизнь… Ну и потом у меня был ты, конечно…
— И это было неплохо, а?
— Да. Тяжело иногда, даже слишком. Но все же хорошо.
Когда я умирал, перед моими глазами не пронеслись главные моменты моей жизни, как это показывают в фильмах. Однако здесь воспоминания внезапно нахлынули на меня: несколько картин, обрывков воспоминаний — итог моего пребывания на земле. Надо думать, это Сад начинает действовать…
Странная все-таки штука жизнь.
Бог…
Мой друг Бог!
В самом начале, когда Он избрал меня, одного из всех, чтобы сделать своим лучшим другом, я даже не поверил. Решил, что вдруг спятил, стал жертвой какого-то видения (или галлюцинации — как хотите) на грани полного маразма: кто я такой, чтобы приглянуться самому Богу — какой-то жалкий продавец секс-шопа, парень неплохой, но малость пришибленный, без цели в жизни, без будущего? Чтобы уяснить себе это, мне понадобилось несколько лет — пока жизнь не решила наконец преподнести мне подарок, которого, думаю, мы все ждем: существо, способное в корне изменить наш взгляд на мир.
Мой подарок звали Алиса. Она не только вошла в мою жизнь, она вошла в меня самого. Вошла и поселилась во мне, в моем теле, в моем сердце, и я сразу понял, что тут она теперь и будет жить всегда. Со временем она выбросила из меня всю старую мебель — колченогие столы и стулья, не закрывающиеся шкафы; сломала перегородки и все перекрасила.
И главное, Алиса все расширила. Я и представить себе не мог, что внутри у меня так просторно.
В тот день, когда Алису у меня отняли — изуродованную железом и колесами автомобиля, — я решил не верить больше в Бога: но как не верить, когда ты знаешь, что он есть?
Мне понадобилось время, чтобы простить ему, вернее, чтобы понять, что, зная заранее об ожидавшем нас роковом конце, Бог делал все, чтобы мы с Алисой проводили вместе как можно больше времени. Он ускорил нашу встречу, просветил меня насчет ее вкусов, подсказал, как вести себя, чтобы произвести на нее впечатление, что делать, а чего не делать, чтобы не оттолкнуть ее; позже он подыскал мне работу поближе к дому, чтобы я мог каждый день уделять ей на несколько минут больше.
Эти минуты так дороги мне сегодня.
Потом начались эксцессы: я пил, увлекался женщинами. Все это были попытки оглушить себя, обмануть, и все они были обречены на провал. Как будто что-то могло заставить меня забыть Алису… И вот доказательство: даже после смерти я по-прежнему думаю о ней!