Оливия Уэдсли

Маленькие радости

 

Романтическое настроение

 

 

 

Глава I

 

Огонь, в котором постепенно сгораем все мы, – это огонь жизни.

О. Бальзак

 

Для того чтобы выглядеть пьяным виртуозно, то есть так, чтобы не задевать чувства окружающих и даже не вызывать отвращения у собственной семьи, требуется определенная широта души и серьезное умение держать язык за зубами.

Капитан Сомарец находился в той стадии опьянения, которая вызывает душевный подъем. Он видел окружающее (в тот момент это была обычная унылая задняя улочка) сияющими глазами поэта.

Внезапно весь его вес и лучезарное благословение обрушились на маленькое чахлое деревцо рядом.

– Одурманивающий аромат сирени, первые лучи восхода озаряют еще темную улицу, уличные фонари бросают на нее пятна света – какое великолепное зрелище! – медленно бормотал он, покачиваясь на ногах.

Он опустил взгляд и с упреком уставился на одну из своих нетвердо держащихся ног в порванном ботинке.

– Предательница, – с грустной улыбкой произнес он. Капитан пустился дальше в опасное путешествие к ближайшему фонарному столбу и, покачиваясь на ходу, приятным баритоном запел «Марсельезу». Он добрался в пении до хоровой части, а в своем путешествии до обнесенного оградой жилища, когда маленькая девочка, примостившаяся на пороге, поднялась и пошла ему навстречу. Она взяла его за руку.

– Идем домой, – сказала она, проглатывая два слова в одном.

Капитан посмотрел на нее:

– Ты ищешь меня, дочь моя?

– Ну, идем, ты, порченый, – ответила девочка. Она была мала, совершенно оборвана, и ее белое, с заостренными чертами личико под копной нечесаных коротких волос выглядело очень смышленым. Она тащила отца легкими толчками, уцепившись за его локоть тонкими ручками. Он вдруг остановился и наклонился к ней.

– Мягкость, моя дорогая Тони, – произнес он приятным голосом, – есть добродетель, которая должна быть свойственна каждому женскому существу.

Девочка свободной рукой потерла себе лицо и чихнула.

– У меня ноги насквозь озябли, – ответила она. – Если ты не собираешься идти, так и скажи, и тогда оставайся здесь, понял?

Тони снова чихнула. Ей было очень холодно. То был понедельник – день, когда получались деньги, и ей не впервые приходилось совершать такие путешествия.

«Особое счастье, что он накачался так рано», – было ее единственной мыслью, когда они свернули с аллеи и, войдя в дом, начали карабкаться по темной, дурно пахнущей лестнице.

Когда они добрались до угла площадки, Тони по привычке осторожно запустила руку в карман отца.

«Вот счастье, – подумала она снова, – там еще остались деньги».

Она заботливо зажала несколько монет в руке и очень тихо стала вытаскивать кулак из кармана.

Капитан Сомарец подстерег этот момент, и ее рука столкнулась с его свисавшей рукой. Он нетвердо повернулся на каблуках, и его усталое, внезапно покрасневшее лицо подернулось злой усмешкой.

– Ты осмелилась, ты осмелилась, – произнес он мягко, – ты хотела украсть последние мои деньги, единственную вещь, которая – черт возьми! – вообще скрашивает жизнь. Не делай этого, моя дорогая, не делай! – Он схватил ее тонкую маленькую грязную ручку и сжимал ее до тех пор, пока она не разжала пальцы и несколько медяков не упали обратно в его карман.

Тони не вскрикнула и перенесла боль стоически.

– Я голодна, – сказала она, – и Фэйн также. – Она ухватилась за его пальто. – Дай мне пенни, и мы купим себе поскребки.

Сомарец, к которому вернулось было хорошее настроение, снова сделал гримасу.

– Несносное существо, – произнес он спокойно. Он взобрался сам по последним расшатанным ступенькам и открыл дверь.

Сомарец остановился на пороге комнаты и окинул взглядом свое жилье: оно не было ни просторным, ни чистым, ни приятным. Бледные сумерки, как туман, проникали через грязные окна. Пол был без ковра. В одном углу сломанной кровати лежала спящая женщина, с открытым ртом, с руками, как плети, свисавшими с обеих сторон. Воздух был тяжелый от испарений плохого виски.

Сомарец, шатаясь, добрался до кровати и грубо стал трясти спящую женщину.

– Проснись, товарищ моих падений и радостей, – сказал он, но она не двигалась. Он напряг всю свою расшатанную силу, и ему удалось столкнуть ее к краю кровати, после чего он растянулся сам на освободившемся месте.

Тони нетерпеливо ждала, но он не засыпал и продолжал разговаривать громким возбужденным голосом.

– Ты же снова взял их, поднимаясь домой, – сказала она небрежно.

Он послал ей проклятие и продолжал бормотать.

– Дверь открывается, – произнес он возбужденно, показывая трясущимся пальцем на дверь. Он попытался встать, но не смог. – Тони, – произнес он шепотом, в котором слышался ужас, – иди сюда!

Она подошла к кровати и, проходя через комнату, сказала:

– Войди, поганый трусишка, они оба – как мертвые.

– Тони, – закричал Сомарец, когда дверь распахнулась шире. Он лихорадочно ухватился за нее, и его скрюченные руки, как клещи, захватили ее тонкие маленькие ручки.

– Это же Фэйн, – сказала она, стараясь освободить руки. – Заходи же, не можешь ты, что ли? – крикнула она резким голосом.

Дверь открылась во всю ширину, и в комнату пробрался мальчик с остановившимися от ужаса глазами.

При виде его капитан Сомарец разразился потоками ругани. Это исчерпало его силы. Он откинулся назад, тяжело дыша. Тони резким кивком показала мальчику, чтобы он не шумел. Тот притаился у двери.

К тяжелому сонному дыханию женщины присоединилось хриплое отрывистое дыхание пьяного мужчины. Тони бесшумно повертелась у кровати и снова глубоко запустила руку в карман спящего. Она вытащила оттуда три медяка.

Мальчик поднялся и ждал, и на его напряженном лице отображался вопрос, который он боялся произнести, чтобы не разбудить спящих. Тони пробралась к нему.

– Три пенса, – прошептала она, ликуя. Дети вместе выскользнули из комнаты и спустились по лестнице.

Тони схватила брата за руку. Он был старше и больше, но руководила с первых же дней всегда она.

– Поскребки! – сказала она через плечо на ходу. Фэйн молчаливо кивнул, слушаясь. – Старый Кулик даст на кофе, я полагаю, – прибавила она.

– Кофе? – отозвался мальчик как эхо. – Клянусь богом, я бы не отказался от глотка горячего. У меня ощущение, что мои бока настолько озябли, что не согреются никогда.

– Мы сегодня сможем спать дома, – ответила Тони. – Они оба несколько часов будут как мертвые, после того, что проглотили.

– Я сегодня хотел продать за пенни один из его раскрашенных рисунков, знаешь, тот – смеющаяся девушка и лежащий мертвый мужчина? – сказал Фэйн. – Но старуха выхватила его. Она подслушала и была только полупьяная.

Дети дошли до маленькой лавчонки. Они на мгновение засмотрелись на дымящуюся сковороду, позади которой лежали рыбины и четырехугольное желтое печенье, обильно вспрыснутое каким?то черным липким сиропом. И бледные личики раскраснелись от предвкушения.

– Ты спроси, – произнес Фэйн в возбуждении. Тони вошла в лавку, наслаждаясь густым теплом и тяжелым запахом яств.

– На два пенни поскребков, и можно ли нам съесть их здесь? – спросила она, задыхаясь.

Старый Кулик кивнул в знак согласия, опустил двухпенсовик в карман, и тот со звоном упал на кучу других медяков.

Старик взял кусок газеты и сгреб туда руками небольшую кучку темных ломотков картофеля из проволочной корзинки, висевшей над тлеющими углями.

Тони почтительно взяла жирный сверток и, опустившись на колени, положила его на полу между собой и Фэйном. Оба они ели с жадностью.

Окончив, Тони вытерла руки о старое саржевое платье, которое неровными складками спускалось до ее лодыжек. Шаль, прикрывающая рваную блузу, – вот что еще составляло ее туалет.

Одежда Фэйна состояла из порванных ботинок, серой фланелевой рубашки и штанишек, притянутых до плеч и подвязанных веревочкой.

Ему было десять лет, Тони – годом меньше. Он был красив тем отрицательным типом красоты, который так легко дается правильными чертами лица, имел матовые светлые волосы и голубые глаза, несколько близко поставленные друг к другу. В Тони было мало привлекательного. Ее маленькое острое личико отличалось выражением, которое часто бывает у детей улицы и является следствием того, что им с самого младенчества неизбежно становится известной грязная изнанка жизни. Взгляд ее карих глаз отличался остротой и жадностью, как результат постоянного голодания.

Привлекательно в ней было одно – ее ноги. Они были малы, стройны и, несмотря на грубость кожи и следы ушибов, воистину прекрасны. Дети, тяжело ступая, направились домой. Пошел дождь, прекрасный холодный дождь ранней весны.

На углу аллеи несколько мальчиков позвали Фэйна, и он тотчас же вырвался из рук Тони.

– Идем же, – настаивала она тихим голосом. – Так чертовски холодно дома одной, а я совсем засыпаю.

Мальчики продолжали звать.

– Я пойду на минутку, – нерешительно произнес Фэйн. – Я…

– Я знаю, что это значит, – ответила Тони, – давно знаю.

Она добралась до комнаты, которая была домом, и вошла.

Отец и мать еще шумно спали.

Она улеглась на раскинутом на полу матраце, подобрав свои озябшие голые ноги.

 

Глава II

 

Может ли слепой водить слепого? Не свалятся ли они оба в яму?

Аристофан

 

Капитан Сомарец дошел до пропасти в самом начале своей семейной жизни, в те первые годы, когда, как принято думать, молодая жена ищет руководства со стороны своего мужа. В случае с леди Эвелиной это уступающее доверие было направлено по исключительно неудачному адресу. Муж руководил ею – это верно, но в направлении, совершенно противоположном тому, которое намечено благодетельным институтом брака и которое предписывает жене повиноваться мужу. Она была слаба, красива, легко подвержена влиянию, к тому же Индия – страна постоянных искушений.

Когда она бывала утомлена, что случалось часто, или нервничала, что случалось еще чаще, муж предлагал ей выпить чего?нибудь, чтобы «поднять бодрость». Потом она стала пить, потому что это было приятно, в конце концов это вошло у нее в привычку.

Она дошла до пропасти при поддержке своего мужа и примирилась с этим с легкостью и удовольствием, которое совершенно исключало возможность спасения.

Надо сказать правду, вокруг нее не было человека, который взял бы на себя эту неблагодарную задачу, если не считать жены священника, которая была на редкость посредственной и вместе с тем прямодушной женщиной, а соединение этих двух качеств положительно вредно, когда приходится иметь дело с пассивной утонченностью и безразличием. Более того, совершенно невозможно воздействовать на человека, который относится к вам свысока, а леди Эвелине было свойственно дешевое высокомерие женщины благородного происхождения, но не умной по отношению к другой женщине, родом из каких?то там пригородов, не умевшей к тому же как следует носить своих платьев.

Муж ее пил открыто, она – тайно, ссылаясь всегда на свое здоровье.

Сомарец неофициально оставил армию, тем более что полк как раз вернулся из Индии, и командир полка послал за его братом как за главой семьи.

Сэр Чарльз после долгой беседы с ним в клубе направился прямо на квартиру своего брата Уинфорда.

Его требовательному вкусу претила дешевая гостиница на Паддингтонской террасе, разбросанные по всей комнате кучки детского платья, его возмущала красивая, глупая и неряшливая невестка и в особенности его собственный брат, который трясущимися руками нацеживал себе коньяк с содовой.

Сэр Чарльз был типом людей, специально созданных для того, чтобы быть помещиком в живописном имении. Эту роль он играл в совершенстве. Он знал по имени своих арендаторов и всех их детей. Он содержал в полном порядке постройки и дома своего поместья, охотился с прекрасной сворой и постреливал в пределах своих владений. Он женился довольно поздно, но весьма подходящим образом. Жена его была воспитанна, недурна, имела приданое. На судейской скамье он был столпом закона и не боялся никого. Но, имея дело со своим братом, который был пьяницей, он был бесконечно слаб и беспомощен.

– Ну, посмотри, – начал он, стараясь быть мягким, – разве это дело жить так, как ты живешь? Скажи, пожалуйста, что означает сообщение полковника Ланкастера о твоей отставке? Ведь ты еще молодой человек!

– Я пью, мой друг, – прервал его кротко капитан Сомарец. – И, к сожалению, Эвелина также.

Леди Эвелина слегка покраснела. Она низко пала, но чувство стыда еще тлело в ней.

– У меня нервы в ужасном состоянии, – быстро заговорила она, – и жара в Индии, как вы знаете…

– И муки жажды, – закончил ее муж, грубо смеясь.

Чарльз Сомарец был оскорблен до боли. Его ум не допускал возможности таких вещей, во всяком случае, в их семье. Это неприлично, неестественно, противоречит нормальному порядку вещей. Эти люди не просто имеют склонность выпить (лекарства были предпочтительнее и более отвечали бы их общественному положению), они настоящие пьяницы, как эти матросы, которых встречаешь на улице.

Он с силой стиснул свои тонкие смуглые руки и попытался снова поговорить с ними.

– Уинфорд, знаешь, надо бросить все это. Надо считаться с детьми. Ваш образ жизни совершенно не подходит для воспитания детей. Затем ваше положение, имя, репутация – ради бога, дорогой мой, необходимо остановиться.

Он поднялся и стал ходить взад и вперед по небольшой комнате с ее дешевенькой блестящей обстановкой, с которой не убиралась пыль, и с плохонькими цветными картинками на пестрых стенах.

Чувство раздражения и печали росло в нем по мере того, как он оглядывался вокруг.

Уинфорд исподтишка наблюдал за ним. Он не был пьян, но уже выпил и терпеливо забавлялся всем происходящим. После целого часа труда и бесполезных разговоров Чарльз ушел. Он направился к старому лорду Скарну, отцу Эвелины. Тот уныло сидел один в большой гостиной. Он с усмешкой слушал скорбные и пылкие речи Чарльза.

– Вы полагаете, что можете что?нибудь поделать? Вы хотите моей помощи? Милый Чарльз, вы добиваетесь невозможного. Сильного человека, как бы дурен он ни был, можно образумить и уговорить, слабый же грешник, который находит удовольствие в своих пороках, глух ко всем призывам, пусть самым красноречивым. Тюрьмы переполнены людьми, которые провинились раз, – неизменное доказательство бесполезности примеров и убеждений в тех случаях, когда слабость и порок действуют заодно. Слабость располагает иногда силой более страшной, чем любая грубая сила, – вот почему она так непобедима.

Он подвинулся вперед в своем кресле, и глаза его заблестели под нависшими густыми бровями.

– Я виделся с Эвелиной два года тому назад в Симле, – сказал он. – Я поехал туда, потому что до меня дошли слухи обо всем этом. Я думаю, что с ней одной я справился бы, но вместе с Уинфордом они легко насмеялись над моей силой. Я говорю вам, Чарльз, две слабые, но упрямые натуры совместно обладают дьявольской силой. Нет силы в такой мере несокрушимой, как упрямая слабость. Я поставил крест над ними обоими.

– Но ведь вы не можете оставить их в таком положении? – пробормотал Чарльз.

– Я пробыл в Симле шесть месяцев, – произнес тот мягко, – и Эвелина – мое единственное дитя.

Чарльз в унынии направился домой. На пороге он встретил свою жену. Он вошел за ней, поднялся в ее будуар и начал рассказывать о своих двух визитах.

– Ужасно, унизительно! – восклицала она от времени до времени, когда он с точностью описал ей гостиницу и состояние брата и невестки. – Бесстыдство! – сказала она с раздражением.

Ее яркое лицо покрылось густым румянцем. Она была очень крупной женщиной с приятной, но полной фигурой. Ее светлые волосы и голубые глаза придавали ей молодой вид, но моложавость скрадывалась резким выражением рта. Люди обыкновенно описывали ее как «веселую, добродушную женщину», но такие отзывы основывались главным образом на ее фигуре и красках. Существует обычная ошибка приписывать хороший характер людям крупного сложения – ошибка, исходящая, надо думать, из того предположения, что телесные размеры соответствуют душевным качествам. По отношению к леди Сомарец эта теория была безнадежно ложной. Она была велика телесно, но низка нравственно, и, так как отношение к жизни определяется, к несчастью, характером, а не легкими и горлом, она склонна была гораздо чаще проклинать, чем благословлять.

– Необходимо что?нибудь сделать для них, – печально вымолвил Чарльз, теребя усы, с грустью в глазах. – Необходимо сделать что?нибудь, Гетти.

– Ты говоришь, там есть дети? – спросила она резко.

– Двое: мальчик и девочка – славные детки, я думаю.

– Мы можем еще иметь собственных детей, Чарльз, – ответила ему жена холодно.

Он сконфуженно пробормотал что?то вроде извинения.

Несмотря на первую неудачу, месяц спустя он снова повторил брату свое предложение насчет детей, но и на этот раз встретил отказ.

Уинфорд не хотел расставаться с детьми. Они были как раз достаточно взрослыми, чтобы забавлять его, а в те редкие моменты, когда он бывал трезв, он нуждался в том, чтобы забавляться. Его брату оставалось только одно – он погасил долги и прекратил непрерывное выкачивание мелких сумм, обеспечив Уинфорда небольшим еженедельным пособием.

После этого он постарался забыть об Уинфорде. Почти с облегченным сердцем узнал он, что тот опустился до Шеперд?Буша, а потом поселился на какой?то грязной задней уличке. Ему казалось, что это уже последняя ступень. Может быть, там он закончит жизнь, и тогда можно будет взять несчастных детей и дать им надлежащее воспитание. Но Уинфорд не умирал. Он продолжал жить, соединяя два дня жизни, на которые хватало получаемого пособия, с пятью днями тягостного прозябания, в продолжение которых он с трудом добывал выпивку и выслушивал пьяные жалобы своей жены.

Дети становились тогда источником утешения.

Когда прекращалась головная боль, исчезали видения и поглощающая жажда не охватывала его со всей своей силой, он беседовал с ними и нежно посмеивался над их поражающим невежеством и испорченной речью, рисовал для них картинки. Он был бы блестящим художником: чувство красок было у него поразительное, его рука, какой бы неустойчивой и дрожащей она ни была, всегда была верна линии. Он был художником по натуре.

Тони и Фэйн, в своих отрепьях, сидели тогда рядом с ним и, зачарованные, смотрели на чудеса, которые вырастали на стене и на клочке бумаги при помощи цветного мелка и карандаша. Он еще разговаривал с ними по?французски, в то время как их мать, развалившись, по обыкновению, на постели, читала газеты и бессмысленно смеялась над их тайными забавами. Его произношение отличалось той чистотой, которую он впитал в течение двухлетнего пребывания, еще мальчиком, в Париже.

Он пел им очаровательные французские песенки, закинув голову и с веселым смехом в воспаленных голубых глазах.

Тони любила его так, как только она могла любить кого?нибудь и что?нибудь, кроме еды. Фэйн, со своим непрямым характером, удивлялся отцу и побаивался его. Для него он был тем, чем можно похвастать на улице. Мать почти не замечала детей. Она перестала быть матерью и даже женщиной и стала существом, исполненным жажды, глухим и слепым умственно и нравственно ко всему другому, – жалкая пародия на то, что было когда?то божественным созданием. «Моя старуха уже хватила», – говорил Фэйн, а Тони соглашалась и ругала свою мать. Она не любила ее, но и не боялась, как боялся Фэйн. Он вообще боялся многих вещей. Лгать и воровать он всецело предоставлял Тони, и она исполняла и то и другое в зависимости от обстоятельств и в меру требований. Когда их заставляли, они ходили в школу и удирали оттуда, как только могли. Они были постоянно голодны. Казалось, что питье нужно всегда, еда же так редко, что дети могли сосчитать те дни недели, когда бывал обед.

Понедельничный и вторничный разгулы – пособие получалось в начале недели – неизменно обозначали еду, если только удавалось стянуть у отца деньги. Когда он бывал трезв, он сидел либо без гроша, либо тщательно берег оставшиеся гроши в ожидании мучительной жажды, которая скоро должна была появиться.

Тони в девять лет была очень маленьким слабым существом с острым язычком и неограниченным запасом дурных слов. Ее единственной жизненной чертой была любовь к краскам. Она даже о голоде забывала, когда смотрела, не отрываясь, на гору блестящих красных томатов, лежащих на возке, или на связку игрушечных воздушных шаров, стремительно тянущихся к небу.

– Я люблю вид вещей, которые выделяются, – сказала она однажды отцу грубоватым голосом, но с необычной для нее застенчивостью.

– Ты хочешь сказать, я полагаю, что любишь вещи, которые выделяются особой красочностью среди окружающего, – сказал он вяло. – Да, верно, в жизни есть такие моменты. Какая жалость, что ты так чертовски некрасива, – продолжал он. – Когда ты вырастешь, ты будешь у самой себя бельмом на глазу. Странно, что ты – дочь своей матери и моя. Тебе следовало быть белокурой и с голубыми глазами. Фэйн – это наш тип.

Тони не обратила достаточного внимания на его замечание. Как выглядит человек, пока еще не интересовало ее, и, так как принадлежности ее туалета были самого первобытного свойства, ей еще не случалось присматриваться к себе самой.

Во вторник утром она проснулась не сразу. Отец стонал от непереносимой головной боли. Несмотря на привычное и постоянное пьянство, он страдал этим. Мать лениво бродила кругом, напрасно стараясь расчесать спутавшиеся волосы. Наконец она подобрала свалившийся старый чепчик и кое?как приколола его. С тупой улыбкой она посмотрелась в разбитое зеркало.

Фэйн, проснувшись в своем углу, смотрел на мать ясным взором насмешливой молодости.

– Вы выглядите, как барыня, да, – сказал он с усмешкой. Тони также усмехнулась, этот привлекательный процесс имел свои развлечения. Мать быстро обернулась – ее бледное лицо покраснело от злости – и обругала детей. Сомарец стал проклинать поднявшийся шум.

– Ну, пойдем, – прошептал Фэйн Тони. – Пойдем и попробуем раздобыть кусочек съестного. Пойдем!

Они оба вышли.

В нижнем этаже жила жена рабочего. Ее муж был ранен во время уличного столкновения и находился в госпитале. Женщина эта была добрая душа и часто давала детям хлеба или чаю.

В этот момент она как раз собиралась уходить на весь день на поденщину.

– Зайдите ко мне и погрейтесь немного у огня, – предложила она дружелюбно. – Сидите, пока огонь не догорит, – сказала она через плечо, выходя на улицу.

Дети примостились у огня, с удовольствием греясь. Немного спустя Фэйн поднялся и начал шарить в маленьком буфете. Он вдруг вскрикнул и прибежал к Тони, держа в руках кусок хлеба и что?то жидкое в соуснике.

– Тони! – воскликнул он с блестящими глазами, передавая ей все это. Она была очень голодна.

– Не смей брать, ты, поросенок! – сказала Тони со злобой – Она доверяла нам, разрешив посидеть здесь. Не смей брать, говорю тебе!

– Оставь свою болтовню при себе, – ответил мальчик и начал есть хлеб.

Тони быстро вскочила на ноги.

– Не смей, не смей! – повторила она и с этими словами бросилась и вырвала у него хлеб. – Она разрешила нам погреться, – заявила она в возбуждении, – а ты хочешь обокрасть ее. Я тебе покажу! – Она положила хлеб на место и схватилась с Фэйном. Они боролись, удерживая дыхание, почти бесшумно. Понемногу она стала оттеснять его к двери и дальше за дверь.

Лицо ее было в крови, руки в царапинах, ноги отдавлены его тяжелыми сапогами, но она продолжала бороться. Наконец он с мрачным видом вырвался из ее рук и поднялся вверх по лестнице. Она пошла следом за ним и, поднимаясь, задумалась, зачем она вообще все это сделала. Возбуждение борьбы вызвало в ней еще более сильное ощущение голода. Все это не имело бы значения, если бы у нее был хлеб. Почему она дралась, отказалась есть? Эти пробежавшие как молния мысли только осветили для нее то, что было. «О, я не смею», – сказала она со вздохом и открыла скрипящую дверь. Когда она вошла, отец поднялся с постели, обхватив обеими руками голову. Он двинулся по комнате с ужасными стонами, тяжело спотыкаясь на ходу, и случайно, пытаясь сохранить устойчивость, толкнул жену.

– Ты, косолапый болван! – вскрикнула та пронзительно. Она была в злобном настроении вследствие полупьяного состояния. Он беззлобно огрызнулся и попытался отойти, все еще сжимая голову руками.

Она посмотрела на него, и злобный блеск вдруг сверкнул в ее мутных глазах. Она размахнулась и ударила его по лицу.

С рычанием, как разъяренный зверь, повернулся он и ударил ее.

Она громко вскрикнула.

Тони в ужасе старалась оттащить отца.

– Иди сюда и держи его, ты, щенок! – крикнула она Фэйну, сидевшему на корточках в своем углу, но мальчик боялся двинуться с места.

Слабых сил Тони было недостаточно, чтобы остановить драку.

Отец почти обезумел от боли и бешенства. Его налившиеся кровью глаза блестели страшным блеском, искривленное лицо подергивалось от ярости, он продолжал наносить удары жене, которая упала перед ним и не переставала кричать.

Драки бывали и раньше, но подобной Тони еще не видела. Она стала молить отца, чтобы он перестал. Она даже пыталась схватить его расходившиеся руки, но он со злобой ударил и ее.

Тони бросилась к двери и открыла ее.

– Уходи, – сказала она матери, – беги вниз, я постараюсь удержать его, пока ты не убежишь.

Эвелина услышала и попыталась добраться до двери. Она уже достигла ее, но Сомарец гнался следом. На площадке лестницы Тони поджидала, чтобы задержать его, но он отшвырнул ее и ударил жену. Удар руки пришелся по виску.

Она потеряла равновесие и полетела с лестницы, ударяясь о деревянные ступеньки, одну за другой. Чепец свалился. Волосы рассыпались по жалкому разбитому лицу. Одна из тонких грязных рук сперва спазматически подергивалась, а затем перестала, и безжизненная масса продолжала свой ужасный путь.

Сомарец стоял наверху и вытаращенными глазами впился в темную массу, которая лежала внизу на площадке. Ни он, ни Тони не двигались с места. Фэйн пробрался сзади них и старался взглянуть за перила. Внизу у лестницы послышались голоса. Стал собираться народ. Сомарец очнулся от своего оцепенения.

– Она упала, ты слышала? – возбужденно прошептал он Тони. Она кивнула головой, с ужасом глядя на него. Он начал спускаться по лестнице.

На площадке Сомарец наклонился над телом, затем опустился на колени возле него.

– Жена моя, бедная жена моя, – произнес он надломленным голосом.

– Что, он покончил с ней навсегда? – шепотом спросил Фэйн Тони. Она хотела ответить, но слова не сходили с ее ссохшихся губ. Если мать умерла, значит, отец убил ее. Тони понимала это, но она понимала также, что ей надо молчать.

Так это и есть смерть – крик, падение и затем это молчание? Не много времени для этого нужно! Хозяйка дома и ее сын поднялись.

– За полицией! – сказала госпожа Смит важным тоном.

Сын прошептал ей что?то на ухо, и ее лицо, все в пятнах, изменилось, когда она услышала то, что ей сказал сын.

– Так и упала с лестницы вниз, бедное создание, да, капитан? – спросила она масленым голосом. – Я думаю, доктор выдаст удостоверение.

Сомарец невразумительно пробормотал что?то.

– Нет надобности посылать за полицией, когда налицо такой явный пример смерти от несчастного случая, как здесь, – продолжала она. – Такой джентльмен, как вы, не захочет неприятности, а мой дом был всегда весьма почтенным. Это первая подобная смерть у нас. – Ее острые глаза пристально смотрели на Сомареца. – Я думаю, ее родные придут за ней.

Он все не отвечал.

– Скройте все это, – выпалила она, – мы слышали внизу вашу маленькую драку, я и Берт, и, если бы это не затрагивало наших интересов, мы не стали бы держать рот на запоре, поняли?

Лицо Сомареца мгновенно изменилось. Настороженное, подозрительное выражение появилось на нем. Он заговорил, и затем судорога схватила его.

Сомарец, как стоял, упал навзничь, с открытым ртом и глазами, устремленными в одну точку.

– Это припадок, – сказала хозяйка в возбуждении. – Доктора, Берт, иди за доктором!

– А ее оставить лежать здесь?

Они вместе подняли Эвелину и перенесли в ее комнату в последний раз.

Затем молодой человек побежал за доктором. В это время Сомарец дошел до чертиков.

Его рот пенился, закушенные губы изрыгали поток богохульства и ужаса. Вопли его были страшны.

Доктор, молодой еще человек, с ужасом увидел вдруг, что около кровати забился ребенок. Он подошел к двери, позвал хозяйку и тихим голосом начал говорить с ней.

– Вы должны забрать ребенка вниз, – сказал он. – Ему не место здесь. Вы говорите, что это капитан… как, Семмерс? – Он произнес по слогам. Хозяйка покачала головой. Она не умеет произносить по слогам эту милую фамилию; хорошее дело вообще: жена умерла, муж в горячке, а ее дом всегда был спокойным и почтенным.

Доктор нетерпеливо прервал ее:

– У него должны быть родственники, – заявил он, – вы должны послать за ними.

– Послать за полицией было бы лучше, – вздохнула она, – эта милая бедняжка лежит мертвой, она…

– Поймите, – серьезно произнес доктор, – человек этот может умереть в течение часа или протянет день?два. Сердце у него в ужасном состоянии, и припадок может либо унести его в любую минуту, либо он ненадолго оправится. Ничего сказать нельзя. Во всяком случае, его родных надо найти. Он говорит, – произнес доктор в размышлении, – готов поклясться, как хорошо воспитанный человек. Повторите снова его имя.

Тони поднялась и подошла.

– Оно на его карточке, – мрачно сказала она, подойдя к Сомарецу и порывшись в его кармане. Она вытащила грязную визитную карточку и протянула ее доктору. Тот прочел и, сделав Сомарецу впрыскивание, удалился, обещав вернуться позднее.

Придя домой, он подошел к книжной полке и достал старый список военных чинов. Он посмотрел в одной части, но она оказалась слишком недавней, посмотрел более старую и нашел имя «Сомарец» в одном из полков.

– Чертовски странный свет, – сказал он, достав придворный справочник и пытаясь разыскать родственников на эту же фамилию. Он нашел имя Чарльза и позвонил ему.

После некоторого промедления мужской голос подтвердил ему, что Чарльз Сомарец у телефона.

Доктор коротко объяснил, кто он, и сообщил подробности.

– Я сейчас же буду, – сказал сухой голос.

Доктор вернулся к больному, чтобы дождаться сэра Чарльза. Тони поместилась около отца и старалась придерживать его беспокойную руку. Он непрерывно бормотал что?то. Буйство прекратилось, и его мысль возвратилась к нормальной действительности.

Нет, быть может, разоблачений более ужасных в своей горечи, чем разоблачение человека в момент, когда он лишен сознания. Его мелочная низость, о которой никто в свете не знает, весь запутанный ход его мыслей, его самые сокровенные верования – все это выбрасывается вперемешку не думающим об осторожности ртом. Все мелкие, недостойные, глупые черты, которые нормальный человек прячет внутри себя и которые свойственны каждому человеку, выходят на свет напоследок.

Голос Сомареца шел за его мыслями. Он думал теперь о своем браке.

– Я смею думать, что любил ее, – говорил он медленно, запинаясь. – Во всяком случае, она поддерживала во мне эту мысль. – Он слабо улыбнулся. – Этого достаточно, и девяносто девять из ста попадаются таким же путем, бедняги. Поверьте мне, милый друг, – произнес он, обращаясь к доктору, – что брак был бы куда более привлекателен, если бы делать предложение было действительно предоставлено нам, как, – с усилием выговорил он, – это предполагается. Восьмидесяти процентам из нас, бедняг, не приходится говорить, уверяю вас, за нас говорят. – Он снова усмехнулся. – Последствия брака таковы же, как дешевого коньяка: в том и другом случаях ощущение тяжести, напрасной траты и унылое сожаление… Здесь очень жарко. Моя голова как бы охвачена железными обручами с гвоздями, торчащими внутрь вокруг всей головы. – Он снова начал стонать. Доктор сидел тихо на краю кровати. Ему ничего не оставалось делать. Вдруг оборванное дитя поднялось и подошло к нему.

– Почему вы ничего не делаете? – спросила девочка лихорадочно. Ее дикие глаза были полны слез, которые не изливались наружу. – Вы ведь доктор, почему же вы не прекращаете его боли?

Молодой Линдсэй попробовал объяснить ей, что здесь ничего нельзя сделать, но в разгар его объяснений вошел сэр Чарльз.

Прошло семь лет с тех пор, как он не видел брата.

Уинфорд остановил на нем свои мутные глаза.

– А, старая дубина, – сказал он. Затем наступило молчание.

Сэр Чарльз стоял у постели, глядя вниз. В этот момент какими?то странными и необъяснимыми путями мысли его унеслись на тридцать лет назад. Он видел себя на стадионе в Итоне, где Уинфорд получил удар мячом во время крикета. Тот открыл глаза, когда Чарльз опустился возле него, и сказал с той же улыбкой на бледном лице: «А, старая дубина». И теперь улыбка блуждала по одутловатому с красными жилками лицу лежавшего в постели человека. Да, когда?то он действительно был мальчиком, лежавшим на траве, на которого лился солнечный свет. «А, старая дубина». Этот голос из сердца одного человека, который умер и все же был жив, шел через все эти годы к сердцу другого человека, который когда?то любил его.

Чарльз внезапно опустился на колени на грязный пол.

– Уин, – сказал он тихим голосом, – это я, Чарльз, ты узнаешь меня? Ты слышишь, что я тебе говорю? Ты болен, старина, дорогой мой, и ты уже у последней черты.

– Он хочет прочесть мне проповедь, – рассмеялся Уинфорд, – уверяю вас. Не расстраивайся, непогрешимейший из братьев. Я провел всю свою жизнь по теории этого удивительного философа Ларошфуко: «Каждый за себя, а Бог за всех». Боюсь, что я уже дошел до заключения.

Чарльз спрятал свое лицо.

Тони, стоя за ним, разрядила напряженное состояние своего мозга, присматриваясь к нему. Его вид доставлял ей странное ощущение удовольствия. Она не понимала сама почему. Она бы выразила эту мысль, если бы она возникла у нее, следующими словами: у него такой вид, как надо. Ей нравились его блестящие темные с сединой волосы, от которых даже в этой душной комнате исходил чистый, свежий запах. Его платье, так непривычно для нее опрятное, его блестящие ботинки доставляли ей удовольствие. С легкостью, свойственной ребенку, она за этим новым интересом забыла отца, но он вернул ее внимание к себе словами, которые он вслед за этим произнес:

– Тони! – резко позвал его голос. Она пробралась к нему, и он взял ее руку своей горячей и дрожащей рукой. – Разреши мне представить тебе твоего дядю, дочь моя, – произнес он шутливым тоном. – Фэйн, – мальчик медленно вошел с площадки лестницы, – твой дядя. Поздоровайтесь, дети мои, только ваши манеры несколько не на высоте.

– Бедные вы маленькие детки, – сказал Чарльз чуть слышно, но Уинфорд расслышал.

– Ваш богатый дядюшка жалеет вас, дети мои, – произнес он. – Как трогательно, как прекрасно! Я даже думаю, что его жалость побудит его позаботиться о вас, когда я, как он мило выражается, буду действительно у последней черты.

– Конечно, я позабочусь о детях, – глухо сказал Чарльз, и его мягкие светлые глаза немного мигнули, когда он произнес эти слова. Он никогда не понимал Уинфорда, даже в те давние времена, когда за смертью родителей он принадлежал ему полностью. Странная, непонятная причудливость, которая временами бывала злобной, то озадачивала его, то причиняла ему страдание. Эта жестокость заставляла его страдать и теперь.

Он сделал последнее усилие, чтобы дойти до сердца брата:

– Уин, ради бога, не издевайся в такой момент, как сейчас.

Уинфорд отвернул свое измученное лицо, которое неудержимо подергивалось. Секунду после этого страшные спазмы боли захватили его. Он начал дико бесноваться, с руганью, криками и плачем. Затем сразу успокоился. Он смотрел невидящими глазами на маленькую группу вокруг него и снова беспокойно заметался. Старая потребность проснулась в нем.

– Мне выпить хочется, – сказал он, глядя на них с тайной усмешкой.

Он ждал. Никто не отозвался. Дыхание заклокотало в его горле, смерть наложила на него свою руку.

Острое, злое разочарование выразилось на его лице.

– Ну, ладно, пейте тогда сами, – выговорил он и, отвернувшись, закрыл глаза.

 

Глава III

 

Существует много видов лицемерия, но самый низкий, – это вынужденное милосердие.

Ги де Мопассан

 

Для жителей бедных и отдаленных окраин похороны являются таким же развлечением, как выдающийся спектакль в опере или скачки дерби для обитателей аристократических кварталов.

Возможно, что неукротимая ненависть к приличиям зародилась у Тони в то апрельское утро, когда ей запретили присутствовать при погребении отца. Фэйну разрешили пойти. Он прятался за спиной дяди Чарльза и мимикой показывал Тони свое превосходство. После минутного молчания к ней вернулась способность говорить, и она единым духом выговорила все. Вся нечисть языка детей уличного дна хлынула неудержимым потоком на дядю и леди Сомарец. С дико разметавшимися волосами, со сверкающими и пронизывающими глазами выкрикнула она последние слова.

– Низкая, скверная девчонка! – крикнула ей леди Сомарец с невыразимым отвращением в голосе.

Сэр Чарльз отвернулся и смотрел в окно. Странно, на одно мгновение его нормальный и упорядоченный ум почти наслаждался отповедью девочки, так как происходящее вызывало в нем справедливое отвращение. Он устало вздохнул. Эти три дня, что дети провели у него, казались временем бесконечных неприятностей и неудовольствия.

Генриэтта истерически отказывалась оставить детей жить у себя дома. Они ей казались дикими зверями, причем звери выгодно отличались от них отсутствием дара речи и выработанных жизнью манер. Чарльз привез их домой в моторе утром следующего дня. До поздней ночи он доказывал и убеждал свою жену, и компромисс наконец был найден. Тони и Фэйн останутся у них до тех пор, пока не будет подыскана подходящая школа для каждого из них.

– Мальчик позже поступит в Итон, – коротко заявил Чарльз. – Ты должна помнить, что он будет моим наследником.

Это заявление вызвало поток слез, гневных слез обманутой в своих ожиданиях и огорченной женщины.

Однако из двух детей леди Сомарец скорее терпела Фэйна.

Его робкое спокойствие и приятная внешность ей даже несколько нравились. От него, по крайней мере, не будет неприятностей. Тони она возненавидела с первого же момента, как ребенок переступил порог ее дома.

Она поджидала их в вестибюле, когда подъехал мотор, и видела через открытое окно, как муж ее высадил оттуда ребенка. Какая?то дешевенькая черная одежда была куплена в это же утро, и Тони выглядела в ней ужасно уродливой. Платье было ей велико, и ее маленькое личико под огромной черной соломенной шляпой выглядело крохотным и испуганным. Неуклюжие сапоги совершенно скрывали ноги. Они поднимались выше щиколотки и придавали стройным ножкам ребенка бесформенный вид.

Она медленно вошла в гостиную, нервно цепляясь за рукав пальто дяди. Ее огромные темные глаза удивленно осматривали все кругом.

– Чертовски! – внезапно произнесла она своим резким детским голоском. Дворецкий скромно посмотрел в сторону хозяйки и, подмигнув лакею, исчез из комнаты.

– Что ребенок сказал? – спросила с раздражением леди Сомарец.

– Я сама могу ответить, – добровольно вызвалась Тони.

– В чем дело? – пробормотала раздраженно леди Сомарец. Тони выпустила дядин рукав и удивленно рассматривала гостиную.

Леди Сомарец следила за ней глазами.

– И ты хочешь, чтобы этого ребенка я признала своим? – спросила она мужа.

Чарльз, слегка покраснев, ответил:

– Она наша… моя племянница, и, хотя она, по?видимому, очень невежественна и неотесанна, ты должна помнить, что она не имела никогда еще случая быть иной. – В его голосе звучала защита.

Вся дрожа, леди Сомарец стала подниматься наверх.

Она послала за старой экономкой и сказала ей:

– Миссис Kapp, возьмите эту маленькую девочку и вымойте ее как следует. Приготовьте белье и другое платье. Не следует покупать ничего дорогого. Когда вы ее вымоете, приведите ее ко мне в будуар.

Тони очень понравилась ванная; белизна, чистота, ряды кранов и губок – все это казалось ей необычайно интересным. Она стояла прямо, обливая водой свое изнуренное маленькое тельце.

– Милочка, я вся скользкая! – восклицала она, проводя руками по гладкой мокрой коже. – И Фэйн сейчас придет сюда? – спросила она.

Миссис Kapp была очень шокирована.

– Мальчики не купаются вместе с девочками, – строго заявила она.

– Я только спросила, так как Фэйн терпеть не может мыться, – любезно возразила Тони. – Я помню, однажды нас помыла женщина, вымыла нам руки, и лица, и уши, так Фэйн и до половины не выдержал.

Тони с наслаждением сама вытерлась. Когда она обтиралась и растиралась купальным полотенцем, ее большие беспокойные глаза увидали крупную круглую коробку. Она подбежала к ней и открыла ее. Коробка была полна бледно?розовой душистой пудры. Тони в восторге стала нюхать ее.

– Оставьте, это принадлежит леди. – Старая экономка убрала осторожно коробку.

– Я думаю, что одна?две понюшки не увеличат расходов леди, – заметила резко Тони. Она решила часто возвращаться к этой коробке. Ее не знавшие исхода ощущения стали пробуждаться в новой для нее атмосфере. Чувство запаха вошло в ее жизнь. Это чувство никогда уж не оставляло ее, и потом, на протяжении многих лет, она узнавала людей и места по их запаху. Спускаясь по мягко настланным ступеням, она все еще вспоминала легкий сладкий аромат.

– Я бы охотно это попробовала, – сказала она вдруг громко.

Миссис Kapp посмотрела на нее с испугом.

– Что еще? – спросила она нетерпеливо. – Что это вы хотите попробовать?

– Я бы хотела попробовать запахи всего на свете, – ответила Тони.

Миссис Kapp с чувством облегчения проводила ее до дверей будуара.

– Мешок костей, маленькое несчастное существо, – рассказывала она дворецкому, – и вся покрыта синяками. По понятиям – настоящая язычница. Но, слава богу, не мне ее воспитывать.

«Язычница» между тем смотрела на тетю в ее прелестном будуаре. Она не боялась этой крупной женщины, но ей не нравились круглые блестящие глаза тети.

– Сколько тебе лет, Антония? – спросила леди Сомарец.

Тони укрылась за застенчивым молчанием бедных, которое так часто объясняют их враждебностью.

– Отвечай мне, когда я тебя спрашиваю. Сколько тебе лет, Антония?

– Не знаю, – выговорила Тони. Леди Сомарец пожала плечами.

– Ты никогда не посещала школу?

Тони отрицательно покачала головой.

– Что я тебе только что говорила? Надо мне отвечать, когда я спрашиваю. Это грубо – не отвечать на вопрос.

– Вы ведь и так хорошо поняли, что я хотела сказать, – пробормотала Тони. Ее маленький острый ум был озадачен этим вопросом, она не могла его понять, но все же чувствовала себя в силах упорствовать по?своему.

Она нервно вертелась, затем громко чихнула и провела рукой по лицу.

– У тебя нет носового платка? – резко спросила леди Сомарец.

Тони покачала головой.

– Он мне одолжил свой, – пояснила Тони.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Дядя мне одолжил свой, – ответила Тони. Слово «дядя» как ножом резнуло леди Сомарец: до того невероятным казалось ей, что это жалкое уличное дитя с обломанными ногтями и сиплым голосом могло принадлежать к их семье. Жалкое дитя снова громко чихнуло.

– У меня из носу течет, – кротко заявила она. Бормоча слова отвращения, леди Сомарец дала Тони свой крошечный носовой платок. Тони взяла его, не говоря ни слова, уже хотела пустить его в ход, но остановилась, и странная застенчивая улыбка вдруг пробежала по ее лицу.

– Он хорошо пахнет, – сказала она, все еще улыбаясь. Дверь открылась, и человек высокого роста вошел в комнату. Он подошел к леди Сомарец и с равнодушным видом поцеловал ее. Тони смотрела на него широко раскрытыми глазами.

Лорд Роберт Уайк считался в то время самым красивым мужчиной в Лондоне. Он обладал легкой грацией превосходного животного, и его несколько красноватые волосы и странные желтовато?серые глаза способствовали такому впечатлению. Он был великолепно сложен, с тонкой талией и широкими плечами породистого человека. Трудно было верить, что между ним и леди Сомарец существует хоть наполовину родственная связь. Он стоял у рояля, нюхая лилии в большой венецианской вазе. Когда он закончил, он слегка потянулся и стал осматривать комнату.

– Кто это, дорогая Риа? – спросил он сестру. Роберт был из породы тех мужчин, которые для каждой женщины имеют особое имя. Он разглядывал Тони своими серыми глазами. Тони выдержала его взгляд, не моргнув. – Ну, детка, идите сюда и давайте поздороваемся, – весело сказал он.

– Мой дорогой Роберт, ты делаешь ошибку, – быстро проговорила леди Сомарец и прибавила по?французски: – Это тот несчастный ребенок Уинфорда, ты знаешь?

Лорд Роберт снова улыбнулся; он любил детей с легкой снисходительностью всякого здорового эгоистичного человека, а этот ребенок выглядел очень несчастным.

– Итак, мы в родстве, милая? – сказал он Тони.

– Послушай, Роберт! – запротестовала его сестра.

Он сел на золоченый стул и поманил пальцем Тони. Она подошла к нему не колеблясь. Он поставил ее меж колен.

– У вас серьезное лицо, разве вы никогда не улыбаетесь?

Блеск ослепительно?белых зубов был ему наградой.

– Так много лучше. Сколько вам лет?

– Не знаю. Правда, не знаю.

Он откинул назад голову и захохотал во все горло. Леди Сомарец смотрела на это с пренебрежением.

– Антонии почти десять лет, – сказала она сдержанно.

– Вот как они вас называют? Антония! Слишком большое имя для такого маленького существа…

– Когда отец бывал в порядке, он называл меня Тони, а когда бывал навеселе, то называл скверным маленьким чертенком.

Лорд Роберт был в восторге. Он провел скучное утро, – а он ненавидел скуку; Тони явилась желанным развлечением.

– Он называл Фэйна «мой безупречный сын» и «зловонный маленький грубиян». Он… – Она внезапно остановилась. Странное выражение появилось на ее лице, губы начали вздрагивать.

Лорд Роберт смотрел на нее, пораженный.

– Ну, не плакать, – сказал он, быстро вынув платок из?за рукава. – Вот так, вытрите глаза, старушка. – Она прислонилась к нему и прижалась своей растрепанной головкой к его сюртуку.

Он продолжал сидеть, спокойно насвистывая арию из «Богемы».

– Дорогой Роберт, как ты можешь?.. – спросила его леди Сомарец.

Он снова рассмеялся.

– Дорогая моя Риа, – сказал он своим привлекательным голосом, – я нахожу, что гораздо проще быть ласковым. Всю мою жизнь я не мог понять людей, которые бывали иными по отношению к ребенку, лошади или собаке.

Он осторожно выпустил руку Тони из своей и встал, вынимая портсигар. Он прикурил папиросу о крошечную золотую зажигалку и выпустил дым с ленивым наслаждением.

– Я бы хотела, чтобы ты не так часто появлялся с Виолой Форд, – сказала сестра неожиданно.

Беспечность лорда Роберта мигом сменилась видом забавной сдержанности.

– Какой добрый друг взял на себя роль низкого сплетника? – спросил он.

– Весь город об этом говорит, все об этом знают, даже эти жалкие еженедельники пишут дерзкие статьи об этом. Действительно, Роберт, ведь эта девушка – только девушка, совсем не то, если бы она была замужем.

– Если бы она была замужем, она получила бы законное право на свободу. Так надо понимать? – Он смотрел на сестру через полузакрытые веки. – В этом случае не было бы никакого опасения за нарушение одиннадцатой заповеди. Я обожаю твои моральные доводы, дорогая.

Она казалась очень разозленной.

– Ты знаешь, я не это думаю, – ответила она резко. – Я просто думаю, что для всякой девушки неприятно стать объектом всеми подчеркиваемого внимания со стороны мужчины в твоем положении, то есть мужчины женатого, так как, где бы и кто бы твоя жена ни была, ты все?таки женат.

При упоминании о том, что он женат, мрачное выражение появилось на лице Роберта.

– Неужели только потому, что благодетельные законы нашей страны отказывают мне в праве освободиться от этого несчастного сумасшедшего создания, я должен быть лишен права даже дружить с женщиной? – спросил он с горечью. Он беспокойно задвигался и швырнул прочь папиросу. – Ладно, мне нужно идти, – сказал он, направляясь к двери.

Глаза Тони следили за ним с выражением собачьей преданности, но он совершенно забыл про нее. С небрежным: «До свидания, Риа», – он удалился.

Леди Сомарец вздохнула. Она была на десять лет старше Роберта и некоторым образом растила его. Он был, вероятно, единственным существом на свете, которое она искренне любила, и он вознаграждал ее любовь тем, что от времени до времени обращался к ней с просьбой об уплате его долгов и исповедовался перед ней в трудные минуты, когда нуждался в совете и сильной поддержке.

Он женился в двадцать пять лет на девушке, красота которой захватила его, как буря. Через год после их свадьбы она безнадежно заболела. Это было пять лет назад. Она все еще была жива и будет, вероятно, еще долго жить. Для человека, как Роберт, с его взглядами, склонностями и бурным темпераментом, его ненормальное положение обратилось в пытку. Он немного потерпел, а потом мудро решил игнорировать факт своей женитьбы. Его имя стали связывать с именем то одной, то другой женщины. Он пользовался репутацией столь же вероломного, сколь и привлекательного человека, и слава эта соответствовала действительности.

Леди Сомарец откинула тревогу за него в будущем перед неприятностями, связанными с Тони в настоящем.

Ребенок сидел на белом ковре, глядя на угли.

– Встань и поди сюда. – Тони медленно повиновалась. – Завтра или послезавтра ты поедешь в пансион при французском монастыре. Тебя там обучат прилично разговаривать, быть вежливой и воспитанной. Ты должна стараться всеми силами стать хорошей и должна слушаться беспрекословно. Твой дядя и я должны теперь вас воспитывать, и вы обязаны сделать для нас все, что в ваших силах. Ты понимаешь, Антония?

Тони молча кивнула.

Леди Сомарец протянула свою красивую, в кольцах, руку. Тони посмотрела на руку, а потом на дверь, слегка покраснев. Леди Сомарец сказала:

– Ты можешь идти.

Тони побежала, перескакивая через две ступени, по широкой лестнице вниз, в вестибюль, но высокий человек с рыжими волосами уже ушел.

 

Глава IV

 

Постарайся понять душу ребенка, и твоя собственная душа возвысится.

Итальянская пословица

 

День перед тем, как это вместилище ужаса, которое таинственно называли «монастырем», должно было открыть свои высокие ворота и замкнуть Тони, был днем волшебного счастья.

Фэйн, дядя и Тони поехали в зоологический сад. Фэйн, самодовольный, в новом матросском костюме, был молчалив от распиравшей его гордости.

На следующий день он должен был отправиться в подготовительную школу в Брайтон. Он выступал степенно, и его голубые глаза с презрением останавливались на оборванных детях, игравших в Риджент?парке. Тони смотрела на них с завистью. Она даже потянула дядю Чарльза за руку.

– Идем, Тони, – сказал он рассеянно. Он обдумывал те немногие слова, которые, как он чувствовал, он обязан сказать детям перед их отъездом. Он еще ясно помнил отвратительное ощущение, которое он лично испытал при первой встрече с наставником, когда он сам вступил в подготовительную школу. От Фэйна, конечно, не приходилось ждать подобных ощущений – само предположение казалось нелепым. По контрасту с его прежней жизнью порядок в школе ему покажется образцом счастья и уюта. Он взглянул на мальчика. Славный маленький мальчуган, он обладал красками Сомарецов и их манерой поднимать брови при разговоре. Когда?нибудь он унаследует Уинчес. При этой мысли лицо сэра Чарльза передернулось. Женщины думают, что они доходят до глубины страдания, когда они жаждут детей и лишены их.

Их удел – боль неудовлетворенной природы, но горе мужчины, не имеющего сына, подобно открытой ране, в которой постоянно поворачивают меч. Это лишает его жизнь полноты и заветных надежд, так как отнимает у него будущее. Возможно, что самой сильной страстью в мире является привязанность человека к дому, к родной стране, к маленькому куску земли, который обрабатывали, за которым ухаживали и который любили его предки до него. Человек любит все это с нежностью возлюбленного, со страстью фанатика. Между ним и этим кусочком земли – неразрывная связь. Страсть насыщается, обожание переходит в равнодушие, любовь, связанная с землей, продолжается до тех пор, пока жизнь, давшая начало этой любви, сама не вернется в ту же землю.

Тони снова протянула руку в серой перчатке; ее глаза все еще с завистью смотрели на группу детей.

– Я хочу обруч… – пробормотала она.

– В чем дело, Тони? – спросил дядя.

– Я никогда не имела обруча, также и той штучки, которую всовывают в рот и свистят.

Она искусно направила шаги дяди в сторону разносчика на мостовой, который продавал эти музыкальные инструменты.

– Я бы могла выть целый день на одной из них, – сказала она, подпрыгивая от радости, когда Чарльз приобрел две свистульки и дал каждому из детей. Ее упражнения в этом искусстве огласили всю улицу.

Чарльз мужественно переносил все это. Это ведь был их последний день, и он хотел, чтобы они были счастливы.

– Хорошо провели время? – спросил он их в момент наивысшего возбуждения, когда они катались на слоне.

Тони, цепляясь с тревогой за сиденье, кивнула. Она хорошо понимала, что это отвратительное, опасное путешествие считается удовольствием, и относилась к нему соответственно этому.

– Я не боюсь, – храбро прошептали маленькие бледные уста.

Фэйн не претендовал на высокие чувства. Побледнев как мел, он попросил разрешения сойти. Чарльз смотрел на мальчика с удивлением, ничего не говоря, но произнес в душе горячую молитву, чтобы Фэйн не вырос трусом. Тони сняли, когда езда верхом кончилась. Теперь она смогла сказать «спасибо» и спокойно пошла рядом с дядей, несмотря на ужасную боль в желудке, как следствие неудобного положения, которое она заняла, сидя на слоне, со специальной целью спасти этим свою жизнь.

При виде тигров она издала крик радости.

– Они тебе нравятся? – спросил Чарльз. Ограниченный лексикон обычно употребляемых слов был слишком беден для ее чувств. Она сжала его руку своими ручками.

– Они золотые, блестящие, красные, – сказала она, – эти черные пятна на их блестящих глазах напоминают свет, когда смотришь на него через стакан, наполненный вином. Я бы могла глядеть на них часами.

Чарльз, указывая своей палкой, старался объяснить им различные свойства этих прекрасных зверей.

– Меня восхищает, – перебила Тони возбужденно, – их прекрасный вид, их краски.

– Ты подразумеваешь цвет их шерсти?

– Тони всегда восторгалась красками, – заметил Фэйн презрительно. Он чувствовал себя неизмеримо старше Тони и более сознательным.

Он уже стал замечать разницу в произношении между собой и дядей. Прошлой ночью он ужасно покраснел, когда заметил, что один из лакеев смеялся над ним.

«Этакая свинья, – сказал он про себя, – я проучу его». Он уже ясно понял, что существует разница между ним и этими существами в безупречных ливреях и что чашка весов перетягивает в его сторону. Старая миссис Kapp вздумала «выудить» что?нибудь относительно его отца и их бедной жизни, но он проявил хитрую сдержанность и осторожно избег прямого ответа. Впрочем, его мать была титулованная, это сообщил ему тот же презренный лакей, а его отец был офицером и дворянином.

– Ты из того же теста, что и они, – сказал он Тони, когда она заявила, что ненавидит тетку и не признает никакого родства между обитателями Гросвенор?стрит и собой.

– Так дай мне уйти, – ответила она. Но все же и Тони приняла с некоторым безразличным стоицизмом эту новую, необычную жизнь, где ванна, нормальная еда и теплая одежда являлись постоянным и не заслуживающим внимания моментом.

В этой жизни не было свободы. Просиживать целые дни в большой комнате рядом с особой в черном платье и белом переднике казалось бесконечно пустым и тоскливым занятием, но умение детей принимать все покорно сделало и это выносимым. Такова жизнь, и они жили, как все живут, и делу конец. Монастырь все ждал ее, и, как Тони удалось узнать об этом заведении от «высшей особы в белом и черном», это такое место, где на долю девочек достаются все те наказания, которых, по счастью или хитрости, они избегали дома.

Ночью, в маленькой белой постельке с множеством простыней и одеял, и после того как горничная, а вслед за ней и озадаченная Тони неясно произносила непонятные для нее молитвы, она лежала, испытывая страх перед монастырем. Пугающие своей неясностью мысли заставляли ее закрывать лицо, и тогда ее обступали смутные воспоминания об ужасах другого мира – крики отца и распухшее лицо матери. Раз она громко закричала, и горничная привела леди Сомарец.

Она вошла, такая нарядная, в черном с серебром платье, с брильянтами в рыжих волосах, и ее белая гладкая кожа блестела, выделяясь на черном фоне платья.

– Антония, не надо быть глупой, – сказала она беспомощно, глядя на маленькое побледневшее личико со следами слез и трогательными испуганными глазами. – В чем дело, скорей скажи мне, у тебя что?нибудь болит?

Тони покачала головой в знак отрицания.

– Почему же ты кричишь?

Молодой мозг Тони, сбитый с толку новой обстановкой, неуверенно пытался объяснить, что с ним.

– Он снова явился, – всхлипывала Тони, – а если он явится в монастырь, то некому будет прогнать его.

Леди Сомарец очень торопилась. Ей действительно некогда было разгадывать глупый детский бред.

– Я думаю, ты просто поела слишком много пудинга, – сказала она Тони и тут же обратилась к девушке: – Дайте ей касторки, Мэннерс. – С этими словами леди Сомарец ушла.

Тони яростно отбивалась от запаха «масла печали». Это был ее первый опыт, но она обонянием чувствовала, до чего оно отвратительно.

Сэр Чарльз вошел в комнату.

При виде его Тони перестала кричать.

Она протянула к нему свои тонкие ручки.

– Он вернулся, – сказала она.

– Кто? – мягко спросил Чарльз, присев на край кроватки и отпустив добродетельную Мэннерс. – Кто, Тони, скажи мне, дорогая?

– Отец, – сказала она, плача, – таким, какой он был последнее время. – Она дрожала при воспоминании. – В монастыре некому будет прогнать его, сюда он не является из?за тебя.

Чарльз обвил ее рукой, и счастливые слезы облегчения от его присутствия полились на грудь его белой рубахи. Он посмотрел на мокрые пятна и подумал, сколько времени может он еще уделить Тони, до того как пойти переменить рубаху.

– Твой отец не может вернуться, – сказал он, – он никогда уж к вам не придет. Ты веришь тому, что я говорю, Тони? Ты знаешь, что я тебе никогда не скажу неправды.

Она кивнула.

– Ты его прогонишь?

– Я обещаю, – серьезно ответил Чарльз.

– Ты славный парень, – сказала она, совсем уже сонная.

Чарльз в темноте улыбнулся ее выражению и держал ее, пока она не заснула. Тогда он осторожно опустил ее на кровать и отправился обедать. Ночью Тони еще раз проснулась, вспомнила, как она испугалась, но воспоминание уже не казалось ей ужасным. Она поделилась своим ужасом с дядей Чарльзом, и он ее понял – в этом была вся разница.

Множество людей горько жалуются на то, что «их не понимают». Эти несчастные «непонятые» создания постоянно твердят об этом, как будто бы речь идет об особом их личном достоинстве, заслуживающем похвалы за свою исключительность, и друзья сочувствуют им и без малейшего затруднения понимают их. Это недоразумение является базисом, на котором многие строят то, что они называют дружбой.

Маленькие дети нуждаются в понимании так же, как они нуждаются в хлебе, молоке и присыпке. Для них это та же категория ежедневных потребностей. Они особенно, невидимо для других, страдают, если не встречают этого понимания. Для них «понимание» олицетворяется кем?то, кто направляет их жизнь так же, как и их самих, каким?нибудь взрослым человеком, который сразу поймет их ужас перед тенями на стене темной комнаты в ночное время и рассеет страх наказания за то, что было сделано по любознательности, а не по преступным мотивам.

Чарльз вернул Тони ее настоящее детство. Она могла с ним говорить обо всем, и он никогда не смеялся, не вышучивал ее.

Ее необработанный маленький ум начинал развиваться.

Чарльз тоже был одинок. Ему так и не удалось стать другом Генриэтты, как он стал ее мужем. У него не было никогда и сестер. Он беседовал с Тони часами об Уинчесе. Она слушала, затаив дыхание. Между этим большим человеком и маленькой девочкой девяти лет возникла дружба, связывавшая их больше, чем кровные узы.

И все это оборвалось внезапно, когда наступил день отъезда в монастырь. Леди Сомарец восторженно приветствовала отъезд. Хотя она никогда не созналась бы в этом, но она ревновала сэра Чарльза к Тони. Она не могла этого понять: ребенок внушал ей отвращение; ее уродливость, вульгарность ее речи – все в ней было отталкивающим и раздражало ее. Тем более ревновала она, что Тони была племянницей Чарльза, а она, его жена, не принесла ему ребенка. Леди Сомарец не была неприятной женщиной, она была человеком прямым, чистым по мыслям и по натуре, но каждая ее добродетель, доведенная до крайности, превращалась в порок. Ее прямота делала ее жестокой, ее прямолинейные взгляды – узкой, а ее происхождение воспитало в ней презрение ко всему, что было вне ее круга.

На прощание она поцеловала Тони в вестибюле, где лакей застегивал какой?то ремень на новом, блестящем сундуке с инициалами «А. де С.», написанными белыми прямыми буквами. Сундук Фэйна вынесли раньше, он был желтого цвета. Тони печально следила глазами, как его несли до ожидавшего их автомобиля.

– Ты не должна плакать, – сказала ей леди Сомарец тоном, которому она старалась придать сердечность. – Девять лет – уже большой возраст, ты должна это помнить.

Тони надвинула матросскую шапочку на лицо. Вместо черного платья на ней была черная матросская юбочка, складки которой одно время ее занимали. В это утро аккуратность, с которой они были сделаны, перестала интересовать ее.

Шофер привязал сундуки, ждать больше было нечего.

Фэйн выступил первый.

– До свидания, тетя Гетти, – сказал он с небольшим придыханием на букву «г».

Она наклонилась, поцеловала его и сказала:

– До свидания, дорогой. – И прибавила тише: – Следи за своей речью и держи в чистоте руки, Фэйн.

Он кивнул, густо покраснел и пошел к автомобилю.

Чарльз вышел из своего кабинета, и лакей держал наготове его автомобильное пальто.

– Ведь ты не поедешь с То… то есть с детьми? – спросила его леди Сомарец.

Он поискал шапку в одном из больших карманов.

– Да, я еду, – сказал он, спрятав лицо. – Я думал, что ты знаешь об этом.

Она коротко рассмеялась.

– Ты образцовый дядя, – сказала она, поднимаясь по лестнице.

В автомобиле Тони села рядом с ним и молча к нему прижалась.

Они проехали Серпентин и свернули на оживленную Кенсингтон?Гай?стрит.

Чарльз еще раз показал им памятник принцу Альберту. Днем раньше Тони думала, что он весь из чистого золота, и была страшно поражена. Теперь же она отвернула от него лицо. Проехали через Гэммерстмит Бридж, где река внизу отливала серебром, и выехали на широкую дорогу к Рэнела.

Фэйн должен был через час встретиться с одним из своих будущих учителей на станции Виктория. Он следил за всем с интересом и бесконечно радовался поездке в моторе.

Мягкость, отделка, большие подушки – все нравилось ему. Стоило только повернуть голову, и он видел польские шапки на головах слуг его дяди. Он с пренебрежением встретил полный трагизма взгляд Тони. Она была, как маленький ребенок, который ревет по поводу отъезда. Он показал, каков он, когда прощался. Через короткое время мотор повернул и, въехав в высокие ворота, стал медленно продвигаться по длинной аллее, ведущей к подъезду.

Был конец апреля, день изумруда и бирюзы. Небо казалось огромным синим драгоценным камнем, оправленным в серебро, молодая травка и маленькие новые листочки на деревьях были ярко?зеленого цвета. Куст боярышника в полном цвету стоял на открытой поляне. Это было первое знакомство Тони с природой. Она неистово ухватилась за Чарльза, и все ее тело трепетало и дрожало.

– Что с тобой, Тони? – спросил Чарльз с тревогой.

Она указала через окно на все окружающее.

– Все это так и есть, все это на самом деле существует? – сказала она дрожащим голосом.

Они проехали мимо лавра, на котором уже повисли золотые кисточки.

Где?то пели дети, и в тихом воздухе их голоса звучали высоко и чисто.

Мотор остановился перед большой деревянной дверью, обитой гвоздиками, и они все вышли. Сэр Чарльз, держа Тони за руку, поднялся на ступеньки и позвонил. Медная решетка открылась, и через решетку он сказал несколько слов кому?то с черными глазами, которые были очень красивы, и с белой повязкой на голове.

Огромные двери раскрылись, и повязка, и пара черных глаз превратились в женщину в длинном черном одеянии и с улыбкой, обнажившей прекрасные белые зубы.

Женщина говорила с сэром Чарльзом на языке, на котором говорил и отец Тони. Затем она ушла и вернулась с другой дамой, также одетой в смешное черное одеяние, волочившееся по полу.

Дядя Чарльз обратился к ней:

– Сударыня, это моя племянница, Антония.

И дама ответила:

– Добро пожаловать, дитя мое.

Тони протянула затянутую в черную перчатку руку, и другая белая и мягкая рука пожала ее.

Затем дядя Чарльз повел ее по чудесным местам, которые они видели из мотора, и множество девушек, больших и маленьких, смотрели на нее.

Хотя Тони и знала, что момент разлуки должен наступить, но, когда он действительно пришел, он застиг ее неподготовленной.

Она прижалась к Чарльзу с такой силой, которая его испугала: она была так мала и так остро все переживала.

Чарльз дал ей обнять себя, и ее руки сжимали его плечи, пока он старался успокоить ее. Потом он поцеловал ее и ушел. Тони минуту смотрела на дверь, за которой она осталась и которая захлопнулась между ней и дядей. Потом подбежала и потянула ручку.

Это была старая дверь, которая нелегко открывалась.

Тони начала колотить руками и кричать. Дверь открылась, и она увидела перед собой женщину, которая назвала ее «мое дитя».

– Ай, ай, ай! – вскрикнула она мягко и взяла маленькие неистовые ручки в свои.

– Дайте мне пойти, дайте мне пойти, – бушевала Тони. – Я хочу к нему!.. Я хочу пойти к нему…

Дама стала на колени против Тони и обвила ее своими руками.

– Твой дядя желает, чтобы ты осталась у нас, – сказала она по?английски. – Неужели ты не хочешь доставить ему удовольствие?

 

Глава V

 

Приятно думать, что мир изобилует едой и питьем и что множество маленьких детей всюду возносят молитвы.

Р. Л. С.

 

Вопреки идиллическому началу с чудесным ландшафтом снаружи и с двумя белыми руками, двигавшими и направлявшими все внутри, жизнь сперва не была ни легкой, ни радостной.

Были тут и другие дети, целые толпы их, – изящные, нарядные существа с серебристыми голосами, с веселым презрительным смехом, который заставлял Тони с невероятной грубостью проклинать и ненавидеть их. Им она казалась дикаркой. Они с любопытством прислушивались к ее говору и забавно ее высмеивали. Они критически оценивали ее короткие темные волосы и белое лицо. Ее врожденный стоицизм и странности, начавшие было исчезать под влиянием дяди Чарльза, снова к ней вернулись. Она говорила редко, ибо, как все дети, она ненавидела насмешки. Она ненавидела уроки, зная, что они были иными, чем у всех других детей. Она была несчастна, ожесточена и ужасно одинока. Единственный узник в доме свободы. Парк приходил ей на помощь. Она уходила и ложилась в укромном месте, спрятав лицо в траву, и старалась забыть все каждодневные происшествия. Через некоторое время ей это удалось. Трава стала поверенным ее тайн. Все горести дня она шепотом рассказывала ей, и, если дул ветерок, трава сочувственно шелестела в ответ.

У Тони развилось воображение – величайшее из жизненных даров. Оно пришло внезапно, в момент, когда она тихо лежала, глядя на облака. И вместе с воображением пришел ее действительный возраст. До того она была моложе своих лет, так как она ни о чем ничего не знала. Теперь она вдруг начала понимать многие вещи, вещи, которые стали стучаться в ее сердце с того времени, как дядя Чарльз вошел в ее жизнь. Люди приобрели для нее странный интерес, теперь она желала чаще встречаться с ними. И вот однажды ночью мать настоятельница вспомнила бледное личико и подумала с внезапной болью, что черные глаза смотрят необыкновенно трогательно. Когда огни были потушены, она поднялась в дортуар старших девочек и нашла Тони бодрствующей.

– Что ты здесь весь день делала, моя милая? – спросила она.

Хриплый голос прошептал:

– Я гуляла.

Добрый гений интуиции подсказал настоятельнице мысль спросить у Тони, видела ли она сирень. Этим путь к душе Тони был открыт. Первый раз в жизни она начала разговаривать о вещах по?настоящему. Настоятельница слушала ее, мягко поправляя ее произношение. Затем она поцеловала Тони, пожелала ей спокойной ночи и прошептала ей:

– Подружись с другими.

Это было трудно, но не невозможно, поскольку любопытство являлось мостом там, где более тонкие качества были бесполезны. Одну, другую девушку избрала Тони предметом подражания для себя, и она стала перенимать их манеру говорить и делать это бессознательно, так как ребенок подражает всему без размышлений. К концу года Тони приобрела прозвище Туанетт. Она невероятно гордилась этим и даже тщеславно начала писать об этом дяде Чарльзу, но застряла на правописании этого слова. Пэгги Кэрью помогла ей и своими большими серыми глазами с интересом следила за ее посланием.

– Разве твой дядя пишет тебе? – спросила она по?французски с маленьким ирландским акцентом.

Тони, покраснев от гордости, вынула из кармана маленькую связку писем. Настоятельница все их читала ей, так как умение Тони читать не простиралось еще так далеко, чтоб разбирать мужской почерк, и ограничивалось узкими пределами печатных букв.

Пэгги была поражена.

– Мои родные очень заняты. Я не получаю писем, – призналась она, переходя на английский язык. – Но, – оживилась она, – через месяц я снова поеду домой.

– Я хочу, я тоже хотела бы, – сказала Тони с тоской, – но «мать» сказала мне в прошлое воскресенье, что тетя писала ей о том, что она поедет за границу, так что я не смогу отправиться домой.

– Ты хочешь этим сказать, что пробудешь тут целый год без каникул? – спросила Пэгги удивленно.

Тони слегка взъерошила волосы.

– Не называй вещи словами, – сказала она, – легче верить, что они не случатся, если не выражать их в словах.

Тони страстно хотела видеть дядю Чарльза, но ее желание поехать домой не принималось во внимание. Ее жизнь в монастыре была счастливой, она обожала «мать» с той силой, с которой ребенок впервые обожает прекрасную женщину. Она застенчиво пряталась в темный угол часовни после богослужения, чтобы пойти сзади «матери» и быть немного ближе к ней.

Любовь изумительно содействовала ее развитию. Она старательно прислушивалась к выговору других, потому что «мать» хотела, чтобы она говорила правильно. По той же причине она учила свои уроки и чистила свои ногти. Не было ничего ни слишком мелкого, ни слишком крупного, чего бы она не сделала, лишь бы доставить удовольствие «матери».

Одно прикосновение ее белой руки к волосам Тони заставляло ребенка дрожать от счастья. Из любви Тони научилась бессчетному количеству вещей. Не надо есть шумно, так как «божество» этого не делает; старайся и делай то, что тебе не нужно, так, чтобы никто не заметил, так как «божеству» было бы неприятно, если бы ты этого не делала. Все это немного сложно, но в конце концов разрешалось удовлетворительно.

Этой весной «мать» заболела и, оправившись, уехала в отпуск. Тони, которая все время ее болезни очень мало ела и плохо спала, ожидала ее отъезда: может быть, она специально скажет ей на прощание: «До свидания, моя милая». Она ждала, затаив дыхание, охваченная мучительной надеждой. «Мать» вышла, опираясь на руку своего брата, человека с красивыми глазами и в белом мундире. В петлице у него была продета крошечная красная ленточка. «Мать» увидела ожидавших ее детей и улыбнулась им глазами. Тони стояла близко к ней. Только она протянула свою белую руку, как полковник де Марн мягко увлек ее вперед. Ему казалось, что она очень слаба, и ему хотелось поскорее усадить ее в мотор.

Тони все ждала, еще не поздно было. Маленькое движение, рукой – и она может еще броситься к мотору и получить желанный поцелуй. Сердце у нее билось странными, тяжелыми ударами.

Мотор отъехал, «мать» уехала, не подав знака.

Грехопадение пришло несколько позднее, что является прямым доказательством утверждения, насколько вредно безделье и велика сила зла.

Тони была апатична и подавлена. «Мать» только неделю как уехала, а ей казалось, что прошли годы с тех пор, как она слышала о дяде Чарльзе. Половина девочек разъехалась по домам, и лил дождь.

Она медленно поднялась в дортуар, чтобы причесать волосы. В отделении спальни, ближайшей к ней, была поднята занавеска. На кровати лежала большая открытая коробка шоколадных конфет, а в комнате никого не было. Тони не взвесила последствий: воровство никогда не казалось ей проступком большой важности. Она взяла конфету, потом другую, затем третью; наконец, верхний ряд был опустошен. На лестнице раздались шаги. Она бросилась в свою спальню и легла на кровать, крепко закрыв глаза.

Она скажет, что она спала. Шаги послышались в дортуаре, затем в соседней спальне. Раздался легкий крик ужаса. Шаги удалились из комнаты. Тони дико выскочила через другую дверь и бросилась в парк.

Маленькая группа детей возбужденно разговаривала. Они позвали ее. Когда она подошла, Денис Орм резко сказала ей:

– Ты ела шоколад.

– Я не ела, – мгновенно ответила Тони. Денис рассмеялась.

– Ты вымазала себе подбородок, – презрительно сказала она.

– Это неправда, – ответила гневно Тони.

– Когда это ты получила разрешение есть сладости? – спросила ее другая девочка.

Дети обязаны были просить разрешения, когда они получали посылки из дома или подношение от друзей. Полагалось просить разрешение у дежурной сестры за чаем исходя из того, что публичность просьбы содействовала щедрости детей.

– Ее спальня рядом с моей, теперь я знаю, – сказала вдруг новая девочка, появляясь из?за спин других. Она держала в руках коробку с шоколадом, которую Тони опустошила.

– Где ты была все послеобеденное время? – спросила ее строго Денис.

Упрямое выражение появилось в глазах Тони.

– В классной, – коротко ответила она.

– Это ложь! – крикнула маленькая Фаншетта. – Я там была все время, а ты даже не входила туда.

Наступило короткое и тягостное молчание. Затем дети отвернулись от Тони.

– Она воровка, – сказала Денис своим ясным, спокойным голосом.

– И она врет, – добродетельно добавила Фаншетта.

Дети удалились, оставив Тони одну.

– Проклятие! – сказала она задыхающимся голосом.

Сестра Габриэль, придя звать детей к чаю, была поражена ужасом. «Туанетта!» – сказала она тоном величайшего негодования. Тони молчала. Ее лицо выражало все, что она могла сказать. Тони не огорчалась из?за того, что украла или соврала, но негодовала, что ее изобличили. Правда, она никогда раньше в монастыре не крала, но она часто говорила неправду, маленькую необходимую ложь, но никто никогда не изобличил ее. Она не находила в этом ничего плохого, просто так случалось. Единственное, что испортило все на этот раз, – это то, что все вышло наружу. Это была ошибка.

Сестра Габриэль прислушивалась к негодующим излияниям детей за чаем.

Тони была отослана в карцер. Она довольно спокойно пошла и услышала, как повернулся ключ в замке, без протеста. Она прошла в комнату и выглянула в окно. Снова шел дождь. Она отвернулась. На стене висело распятие. Тони смотрела на него. Оно было белое, спокойное, высокое. «Мать» ей рассказывала о нем, а она слушала, но в ее уме все это было неясно и спутано. Добрый Бог любил маленьких детей, другими словами, он любил ее – настолько она понимала, но в конце концов ей это было безразлично. Как бы то ни было, теперь она сидела тут, и она действительно украла. Ключ заскрипел в замке, и дядя Чарльз вошел.

Мгновенно Тони поняла, что он все знает.

Ее первое ощущение безумной радости при виде его сразу было подавлено этим сознанием. Он вошел спокойно, его лицо выглядело строго.

Сестра Габриэль была молода и серьезна, и она считала своей обязанностью рассказать маленькую печальную историю про шоколад с последующей затем ложью.

– Здравствуй, Тони, – сказал Чарльз.

На нее напала ужасная робость, внезапная, возрастающая робость, вызываемая замешательством. Она хотела подойти к нему – и не могла.

– Ты меня забыла? – сказал он спокойно, но его глаза смотрели с укором. Ему очень хотелось снова увидеть Тони.

Он был огорчен тем, что для нее пропали каникулы, а в его распоряжении был только этот единственный день, половину которого, считаясь с приглашениями, он посвятил этому посещению. Он долгое время помнил, как Тони прощалась с ним.

Он ждал, но Тони не произнесла ни слова.

– Сестра Габриэль рассказала мне, что ты плохо себя вела. Я очень огорчен этим. Я надеялся найти тебя счастливой. «Мать» часто мне писала о тебе и сообщала, как ты хорошо успеваешь. Сегодняшнее происшествие не способствует особому доверию к тебе, Тони. Как это случилось?

Упрек в прекрасных ясных глазах, выглядевших такими усталыми, дошел наконец до сердца Тони.

Она бросилась на пол, прижав лицо к сапогам Чарльза, и стала плакать с такой силой, что раздирающие душу рыдания потрясали ее худенькое тельце.

Он поднял ее.

– Как все это произошло, дорогая? – спросил он мягко.

Она посмотрела на него, и он сквозь слезы на ее лице увидел, что прошлогодняя Тони вернулась к нему снова.

– Если бы я знала, что тебе это не понравится, я бы этого не сделала… – прошептала она.

Он медленно обдумывал ее слова и наконец понял.

– Это на тебя похоже, малютка, – сказал он медленно, – ты бы не украла, если бы знала, что мне это не понравится. Хочешь ли ты этим сказать, что ты чувствуешь, что принадлежишь мне и, так как я имею права на тебя, ты не желаешь причинить мне боль?

– Да, я принадлежу тебе, – ответила Тони заглушенным голосом, – но я не могла знать, что тебе это не понравится.

Чарльз продолжал:

– Если бы кто?нибудь преподнес тебе подарок, ты бы старалась сохранить его в лучшем виде, Тони?

– Да.

– Ладно, ты себя преподнесла мне в подарок, и, так как я не всегда с тобой, ты должна стараться сохранить этот подарок в наилучшем виде для меня, поняла?

Тони ухватилась за это соображение:

– Когда я делаю вещи, которые я не должна делать, я плохо себя берегу? О, дядя Чарльз, я теперь буду хорошая, в самом деле буду!

Он мягко поцеловал черную головку, чувствуя в это время, что объяснение было безнадежно неудовлетворительным, так как оно не задевало лично ее. Тони будет хорошей потому, что он этого хочет, а не потому, что она испытывает необходимость быть внутренне честной.

Он старался указать ей на это раньше всего: Тони должна быть хорошей из?за себя самой.

– Но я бы лучше сделала из?за тебя, – объяснила она застенчиво.

– Оставим это. – И он стал говорить с ней о потерянных каникулах. Тони ему рассказала все о настоятельнице и о своем прозвище, рассказала, что у нее есть новые шляпы, одна с большим бантом, и о траве, и о сказке про «Водяных детей», которая ей нравится, потому что там говорится о купании, которое она очень любит, а в ответ Чарльз рассказал ей о своем отпуске, который он провел в стране, где было очень жарко и солнечно и вода была такой синей, что синее не бывает, и цветы растут почти у самого моря. Это звучало захватывающе, и Тони хотелось, чтобы он продолжал чудесный рассказ, вместо того чтобы перейти к рассказу о Фэйне, который уехал в Итон и поступил в заведение того же имени и там много успел.

– А я? – спросила она с тревогой. Чарльз рассмеялся.

– Тони, ты настоящая женщина, – сказал он в ответ.

– Значит ли это, что я люблю, чтобы обо мне говорили то, что мне приятно? – спросила она.

Он снова рассмеялся.

Им было очень хорошо, и они были очень смущены, когда вошла сестра Габриэль, еще очень огорченная проступком Тони.

Сэр Чарльз серьезно ей объяснил, что Тони очень огорчена, и Тони подтвердила это не слишком серьезно. Она была слишком счастлива в данный момент.

Разумеется, свиданию должен был наступить конец. Большой автомобиль, стоявший около подъезда, был заведен, Чарльз сел в него, и лицо его было озабоченно. На этот раз Тони не плакала.

В глубине мотора она поцеловала его руки. Ее темные глаза смотрели печально, рот слегка дрожал.

Когда мотор скрылся из виду, Тони, как она и обещала дяде, сказала детям, что она жалеет об истории с шоколадом. Они легко с ней помирились и предложили устроить хоровод до сна.

Тони отказалась и удалилась в свое укромное местечко, и еще до того, как она дошла до него, и дети, и ее кража были уже забыты. Единственное, с чем стоило считаться, о чем стоило говорить, – это дядя Чарльз.

События не заслуживают никакого внимания в жизни, только люди уже и тогда были для нее всем.

 

Глава VI

 

И все казалось таким чудесным, когда я был молод.

В. Гюго

 

Три года Тони ни разу не приезжала на Гросвенор?стрит. Начальница забирала ее вместе с другими детьми, жившими очень далеко или родные которых жили за границей, на все каникулы. Одно лето они ездили в Девоншир, где Тони увидела море и влюбилась в него, в другой раз ездили в Шотландию, где она увидела горы и возненавидела их.

– Они мешают мне дышать, – говорила она, – они такие огромные, а мы такие маленькие.

Здесь же в горах она завела свою первую настоящую дружбу. Ей тогда было тринадцать лет, она все еще была маленькой и худенькой, но ее кожа стала тонкой и белой, а волосы очень выросли. Она заплетала их в две толстые косы, которые обыкновенно падали по плечам, что делало ее похожей на маленькую Гретхен.

Дафнэ Бейлис было тринадцать, и она была красива – верное средство завоевать симпатию Тони. Она обладала прелестной заурядностью типичной английской девушки, которая позже развивается в счастливую обыденность образцовой жены и матери.

Дафнэ даже не понимала Тони, но ей нравилось открытое обожание со стороны Тони и особая ее проникновенная манера относиться к вещам. Тони ничего не требовала, она только желала сама давать, так что умеренная дружба Дафнэ удовлетворяла ее требованиям.

Тони была неизлечимой идеалисткой и наделяла свою подругу всеми прекрасными свойствами и талантами на свете – другой метод сохранения дружбы.

Она поверяла Дафнэ свои затаенные мысли и надежды. Дафнэ отвечала ей приятными рассказами о своей жизни дома. Тони приготовляла для Дафнэ большую часть ее уроков. Тони сама овладела французским языком великолепно, а у Дафнэ он отдавал английским.

«Мать» продолжала быть для Тони божеством на троне – существом, которому надо было поклоняться и которого надо было слушаться. Это она открыла в Тони талант к языкам и всячески его поощряла. Каждые полгода «мать» обменивалась длинными письмами с дядей Чарльзом.

В одном из писем она писала: «Великодушие Тони меня пугает. Оно так же беспредельно, как море, и, как море, не может быть обуздано. Два чудных свойства ее натуры – благодарность и великодушие – представляют для нее величайшую опасность». Это письмо ждало сэра Чарльза в клубе, когда он вернулся из Каира, куда он ездил в надежде получить облегчение от своей старой болезни. Он выглядел очень постаревшим и похудевшим, и его волосы, которыми Тони так восхищалась, почти совершенно поседели.

Его шурин, Роберт Уайк, забрел в комнату.

– А! – воскликнул он, и его лицо засияло от удовольствия. Роберт всем видом своего совершенного здоровья и своей удивительной красоты был целительным средством для его глаз. Чарльз очень любил его, как любят хорошую собаку с дурным нравом. Он восторгался его красотой и сожалел о его наклонностях. Из чувства долга Роберт осведомился о Генриэтте, и Чарльз сообщил ему, что она вернется на этой неделе.

– В городе чудовищно скучно, – сказал Роберт, когда Чарльз встал, чтобы идти. – Куда вы идете?

– Я сяду в мотор и поеду в монастырь навестить мою племянницу.

– О боже, монастырь! – При этом блестящие глаза Роберта улыбнулись. – Милый Чарльз, я поеду с вами.

– Вы там будете скучать, – сказал Чарльз.

– В монастыре скучать? – усмехнулся Роберт. – Не очень я там соскучусь, голубчик. Я припоминаю этого ребенка, – сказал он вдруг, когда они уже сидели в моторе, – черная, худая, некрасивая, но очень забавная.

– Я надеюсь, она изменилась, – ответил Чарльз, – я уже не видал ее больше года.

Тем не менее он не был достаточно подготовлен для встречи с изменившейся Тони.

Она быстро вошла в приемную с прохладными, окрашенными зеленой краской стенами и хорошей копией Сикстинской Мадонны.

Чарльз увидел очень стройные узкие ножки с узкой ступней, вихрь белой кисеи и два огромных глаза. Вслед за тем две руки крепко обвили его шею и почти повисли на нем.

– О, дядя Чарльз… – шептала Тони.

Он одной рукой приподнял ее подбородок и смотрел на ее розовое, покрасневшее личико и изогнутый, улыбающийся рот.

– Ты рада мне, старушка? – спросил он.

– Счастлива, счастливейшая, – ответила Тони. – О, дядя Чарльз, мне так хорошо здесь, но когда же я смогу приехать к тебе и быть всегда с тобой?

В Египте Чарльз об этом думал, и раз или два он пытался предложить Генриэтте, чтобы Тони приехала домой, хоть через год, ненадолго, перед ее отъездом в школу, в Париж, для окончания образования.

«Увидим», – всегда отвечала Генриэтта и отказывалась от дальнейшего обсуждения этого вопроса.

– Ты потрясающе выросла, – сообщил он Тони. Прелестная краска снова залила ее лицо.

– Мне уже почти четырнадцать лет. «Мать» разрешает мне по воскресеньям разливать чай в гостиной.

– Каких олимпийских высот ты достигла, Тони!

– Ты смеешься надо мной, а я умею делать кучу серьезных вещей. Я умею играть, правда, боюсь, что не очень хорошо, но зато по?французски и по?немецки я говорю действительно прекрасно, я умею шить и делать массу других вещей.

– Ты так невероятно изменилась…

– К лучшему? – с тревогой спросила она.

– Очень даже. – Он потрогал одну из ее кос с большим бантом из лент. – Кто советовал тебе, чтобы ты так причесывалась?

– «Мать». Разве тебе так не нравится? – Она вдруг улыбнулась ему своими ямочками и, не дожидаясь ответа, сказала: – Тебе нравится, я вижу. Я всегда знаю, когда что?нибудь во мне нравится людям, и теплое чувство появляется у меня к ним. О, дядя Чарльз, ты должен познакомиться с Дафнэ, она – мой друг, и она прекрасна. Она в саду. Это твой мотор, дядя? Там стоит какой?то странный господин, и он… да он беседует с Дафнэ. Я позову. – Она сложила руки в трубу и закричала: – Ау!

Дафнэ и лорд Роберт обернулись. Дафнэ помахала рукой, и оба подошли к окну.

Тони с любопытством смотрела на высокого господина.

– Кто это, дядя? Лорд Роберт Уайк? Я теперь вспоминаю. – Тень омрачила ее светлое лицо.

– Что ты припоминаешь?

– Я его видела в первый день после…

Чарльз крепко сжал ее руку в своей. Дафнэ и Роберт были уже совсем близко.

– Тони, – быстро сказал он, – ты не должна даже думать о том времени, я надеялся, что ты все это совершенно забыла. Обещай мне больше никогда об этом не вспоминать.

– Трудно забыть, – прошептала она в ответ, – но я искренне обещаю постараться.

Лорд Роберт и Дафнэ подошли к открытому окну и стояли вместе, освещенные солнцем.

– Я счастливый человек, – весело объявил он. – Я на днях встретил в городе родных мисс Дафнэ и тотчас же ее узнал по фотографии, которая была у них.

– Это скверная фотография, – сказала Тони с убеждением. – Карточки, по?моему, глупая вещь; они всегда стараются изобразить вас с таким выражением, которое и во сне вам не снилось.

Сэр Чарльз рассматривал Дафнэ и понял, почему ее любила Тони. Ее волосы цвета чистого золота, длинные черные ресницы и синевато?серые глаза легко все объяснили. Он знал, как Тони любила красоту.

Все кончилось поездкой вчетвером, чтобы напиться чаю за городом. Тони сияла от счастья. Она была с дядей Чарльзом, с Дафнэ, с двумя людьми, которых она любила, и это было пиршество, настоящее чудесное пиршество, ее собственный праздник.

Лорд Роберт лениво рассматривал ее и не находил основания изменить свое первое мнение о ней. Она была все еще некрасива, более или менее, но, во всяком случае, некрасива, и все еще «чертовски забавна».

Они пили чай в Доркинге, в гостинице, на краю лужайки. Тони разливала чай и поддерживала разговор.

Дафнэ, как и многие красивые люди, чувствовала, что с ее стороны не требуется усилий. Это предположение является причиной безделья многих красивых женщин. Внешность, безусловно, составляет краеугольный камень в здании общественного успеха, но, чтобы укрепить этот камень, требуется немного обыкновенной извести.

Тони блистала, была весела, сэр Чарльз забыл свою болезнь, а лорд Роберт свою скуку. Он откинул голову назад и смеялся, когда Тони описывала визит Фэйна к ней. Тони удивительно хорошо подражала манере молодого «итонца». Теперь она смеялась над Фэйном, но в свое время этот визит причинил ей невероятную боль. Она ждала его – это ожидание едва проявлялось в ней, но за ним скрывались и сильное желание любить, и потребность быть любимой.

Фэйн не нуждался ни в том, ни в другом. Он стал большим красивым юношей с аффектированным голосом и болезненным страхом сделать что?нибудь противоречащее принятым правилам. Он откровенно сказал Тони, как он боялся встречи с ней и того, что она его опозорит.

– Мне бы было очень неловко, если бы ты оказалась тем, кем ты была, ну да, ты знаешь, какой ты обыкновенно бывала.

– Но почему, если ты сам изменился, ты не мог допустить, что изменилась и я?

– О, я не знаю, милое дитя, но каждому надо быть действительно осторожным по отношению к своим родственникам.

Он взял у Тони взаймы все ее карманные деньги и отбыл с важным видом.

Тони была в восторге от лорда Роберта. Его заразительный смех, его огромный рост, его внешность – все нравилось ей.

– Он похож на тигра, на крупный прекрасный экземпляр, он весь – блеск, весь – топазовый и сама жизнь, – сказала она дяде.

Тот засмеялся и сказал ей, что у нее очень живописная манера выражаться.

Ее спальня находилась теперь в самом большом дортуаре, и в ней была книжная полка, сокровища которой дядя Чарльз обязательно должен был посмотреть.

Он должным образом познакомился с ними.

Сказка о «Водяных детях», Андерсен, «Питер Раббит», сокращенная биография Генли, Теннисон, «Сказка о маленькой белой птичке», «Философ под крышкой» и две?три книжечки религиозного содержания.

– А Броунинг еще совершенно не интересует меня, – сообщила ему Тони. Чарльз скрыл улыбку. – «Мать» мне не разрешает купить его, а что хорошего в том, чтоб желать вещи, которых ты не можешь иметь. Я делаю вид, что не хочу, и это облегчает мне жизнь. – Она стала коленями на кровать. Ее стройная фигура казалась выше, и смуглые ножки выделялись на белом покрывале. – Ноги у меня стали красивые, – самодовольно заявила она Чарльзу, – они тоньше, чем у большинства других девушек, даже чем у Дафнэ, они так же красивы без обуви, как и в обуви.

– Суета сует, – пробормотал Чарльз.

– Это не тщеславие, это самооценка, – объяснила Тони, когда они спускались по каменным ступеням рука об руку.

Снова волнение и печаль при расставании.

– Не надо, дорогая, не надо, – шептал Чарльз вздрагивавшей в его объятиях Тони, – я снова скоро тебя навещу.

Она подняла свое перекошенное личико.

– Неужели ты думаешь, что это примиряет меня с твоим отъездом? – сказала она, задыхаясь от слез. – Сейчас твой отъезд причиняет мне огромное страдание, а твой скорый приезд – эта мечта, которая еще должна осуществиться.

Радость от присутствия лорда Роберта отошла на задний план, и она рассеянно попрощалась с ним.

– Разве вы меня не поцелуете? – спросил он полушутя.

Она густо покраснела.

Чарльз уже пошел к мотору, а Роберт стоял внизу, улыбаясь ей.

– Вы не понимаете, – сказала она жалобно, – он ведь только что ушел. – Она повернулась и побежала наверх.

– Эта молодая особа, ваша родственница, – странный ребенок, – заметил Роберт.

Чарльз откинулся назад, и его лицо выглядело более усталым, чем раньше.

– Я только надеюсь на Бога, что она будет счастлива, – сказал он. – Она принадлежит к числу людей, требующих очень многого потому, что она сама отдает все. Она этого еще не знает, но позже поймет.

– Маленький бедный чертенок, – коротко сказал лорд Роберт и замолчал.

Чарльз отказался от его приглашения, и он медленно поднялся к себе один.

Слуга подкатил к огромному креслу маленький стеклянный курительный столик и вышел из комнаты. Роберт сел.

Целый сноп писем ждал его, половина из них – счета, вторая половина была написана большей частью мелким женским почерком.

Комната его была меблирована очень странно. Стены были покрыты панелями: вперемежку полоса старого золота с полосой темного дуба. Ковер был бронзового цвета, большие кресла были обиты натурального цвета кожей с тисненными лилиями несколько более темного оттенка. На темной полке над камином стояли две фотографии в серебряных рамах. Это были фотографии женщин: одна – светской женщины, другая – женщины более дешевого типа красоты. На обеих, курьезно, была одинаковая надпись: «Тебе». Роберт посмотрел на них, когда зажигал папиросу, и слабая улыбка искривила его губы. Это отнюдь не было улыбкой самомнения, скорее улыбкой чистой радости. Он с удовольствием потянулся и стал вскрывать письма.

В одном из них была записка с обозначением дня матча в поло.

Оно было от человека, жившего только спортом, и дышало дружеским расположением, так как общество Роберта, если было заманчивым для женщин, являлось не менее желанным и для мужчин.

Он прочел все письма, проклял счета, выкупался, переоделся и ушел из дома на весь вечер. Позже он поехал в оперу. Там была дама, которую он хотел видеть. Из своей ложи он наблюдал за Чарльзом, одиноко сидевшим в креслах. Он слабо вспомнил послеобеденное время, красоту Дафнэ, монастырь, чаепитие и странное очарование Тони.

«Некрасива, но привлекательна», – было последней ясной мыслью о ней.

 

Глава VII

 

Учит опыт – либо отсутствие его.

Жорж Блио

 

Умственно близорукие люди неизменно откладывают неприятное как только можно дальше; просто глупые надеются избежать его, мужественные идут навстречу зубному врачу, когда боль еще переносима, исходя из того, что, чем раньше остановить боль, тем скорее выздоровеешь. Леди Сомарец откладывала возвращение Тони домой, пока ей не исполнится пятнадцать с половиной лет. Настоятельница умерла, и сэр Чарльз, в котором раздирающее душу письмо Тони пробудило полную тревоги энергию, настоял на ее возвращении.

Леди Сомарец согласилась, потому что ничего нельзя было поделать, но сделала она это против воли. Ее старая нелюбовь к Тони утихла, возбуждаемая проходящими припадками ревности, когда она узнавала о посещении Чарльзом монастыря, но она разгорелась, как встарь, когда Тони должна была вернуться. Нет ничего более необъяснимого, чем антипатия одного человека к другому. Нелюбовь, как и любовь, которая загорается мгновенно при первой встрече, есть чувство длительное. Оно охватывает железными тисками душу и редко освобождает ее.

По отношению к Фэйну леди Сомарец испытывала почти нежность. Ей нравились его рабское послушание и приличные манеры. Она совершенно не понимала несколько раздражительной мягкости Чарльза по отношению к мальчику и склонна была думать, что он исполняет в этом случае долг родства, но не чувствует привязанности.

Тони приехала к вечеру. Когда карета выехала из парка и двинулась по Гросвенор?стрит, она выдвинулась и стала оглядываться кругом. Все снова воскресло в ее памяти: маленькое уличное дитя, дождливый день, первое вступление в большой подъезд. Как давно?давно, показалось ей, было все это! Она слегка вздрогнула при воспоминании. Все ее мысли стали смутными. Начальница умерла, и ей казалось, что она чувствует ее отсутствие при каждом своем дыхании. Дафнэ уехала учиться во Францию. Ее собственная жизнь в монастыре осталась позади.

Тони выглядела очень худенькой и скорбной в своем белом платье с черным поясом и в большой белой шляпе.

Дядя Чарльз ждал ее в вестибюле, и при виде его ее охватил мучительный страх. Он выглядел тяжело больным и постаревшим на много?много лет. Они вместе вошли в комнату. Она прижалась к нему, нежно взяла его руку и поцеловала.

– Ты нездоров, дорогой?

Он не сразу ответил:

– Немного лучше, чем было, старушка моя.

– Но ты выглядишь больным, серьезно больным.

– Я всегда чувствую жалость к самому себе, когда я не в порядке.

– Теперь я присмотрю за тобой сама. Мне кажется, что ты нуждаешься в укрепляющих средствах и пище.

Милая мудрость пятнадцатилетней молодости!

Чарльз наслаждался ее ухаживанием. Он даже разрешил поставить себе скамеечку под ноги и накинуть на плечи теплую куртку, хотя как будто не простужался и не чувствовал озноба.

– Не следует ли мне подняться наверх к тете Генриэтте?

– Поди сядь ближе ко мне – это лучше. – Она уселась на ручке его кресла. – Ты ведь маленькая женщина, не правда ли?

Она весело рассмеялась:

– Это вопрос качества, а не количества.

– Слушай, Тони, я хотел поговорить с тобой относительно твоей тети. Ты ее мало знаешь, правда? Да ты и не можешь ее знать, ты ведь не видела ее целых пять лет. Дорогая моя, я хочу, чтобы ты постаралась понравиться ей. Ты сделаешь это?

– Да, дядя Чарльз. Ты думаешь, что она меня не любит? Твой голос звучал как?то странно, как будто ты хотел сказать то, что тебе самому тяжело выговорить.

– Дорогая моя старушка, – возразил Чарльз, смеясь, – тетя, конечно, будет любить тебя. Ты слишком много фантазируешь.

– Начальница всегда говорила, что у меня голова в облаках, а ноги в воздухе. – Она сразу замолкла, и слова застыли у нее на губах. Чарльз почувствовал, что она делает усилие, чтобы взять себя в руки.

Он взял ее крепко сжатые руки.

– Когда она умерла, мне тоже хотелось умереть, – прошептала Тони, – и тогда я вспомнила тебя. О, дядя Чарльз, если бы ты умер, я бы не пережила этого!

– Тебе и не придется пережить. – Он пытался смехом успокоить ее. – Что за мысль, как говорят по ту сторону Канала. Подожди, ты еще увидишь, как неутомимо я буду бродить по окрестностям Уинчеса, – мы на ближайшей неделе поедем туда на всю Пасху.

– Мы с тобой, одни?

– Нет, к сожалению, у нас будет целое общество, но, я надеюсь, мы выкроим несколько часов и для уединения. Я хочу тебе показать виды тех мест…

У подъезда остановилась карета, и оба они невольно замолчали, прислушиваясь. Дверь сильно хлопнула.

– Это твоя тетя, – сказал Чарльз, встав и сбросив с плеч теплую куртку. Он направился в вестибюль, и Тони, нервничая, последовала за ним.

Леди Сомарец вошла с решительным видом. Это была в большинстве случаев ее обычная манера, чему способствовал ее рост и сложение. Шлейф ее кружевного платья волочился на ходу, орлиное перо на большой шляпе развевалось от легкого движения воздуха. Тони робко выступила вперед и выдержала на себе испытующий взгляд голубых глаз, рассматривавших ее через золотой лорнет.

– Итак, ты вернулась, Антония. – И Тони почувствовала на своем лице холодный поцелуй. Ей хотелось что?нибудь сказать, но слова не шли с уст. – Все еще, по?видимому, болезненно робка. – Она обратилась к лакею: – Мы будем пить чай в моем будуаре, – и стала медленно подниматься по лестнице.

Тони и сэр Чарльз последовали за ней.

Та же комната, тот же белый меховой ковер.

Леди Сомарец села.

– Ну, теперь дай посмотреть на тебя.

Тони вышла вперед, и ее лицо покрылось нервным румянцем.

– Ты очень мала, и почему ты, дитя мое дорогое, в твоем возрасте делаешь такую смешную прическу? Сколько тебе лет, около пятнадцати, не правда ли? Да, тебе уже полных пятнадцать лет – тогда слишком по?детски. Впрочем, пустяки, школа в Париже, которую тебе предстоит окончить, сделает тебя щеголихой.

Тони не слышала от дяди о новой школе, и она посмотрела на него вопросительно.

– Вряд ли нам следует говорить о новой школе, когда Тони только что вернулась домой, – сказал Чарльз, обращаясь к жене.

– Я думаю, что Тони будет этому очень рада, к тому же долгие каникулы так вредны для девушек.

Вопрос о школе был предрешен.

Принесли чай; леди Сомарец села за свой письменный столик с таким видом, как если бы она ожидала приглашения.

– Мне разливать, тетя Генриэтта? – спросила Тони.

Леди Сомарец задумалась и с рассеянным видом пробормотала:

– Да.

Тони заняла место у небольшого кипящего серебряного чайника и начала приготовлять чай. Через стол она улыбнулась дяде.

Улыбка была очень нежна, но момент для нее был неподходящий, ибо она отвлекла внимание Тони от сахарницы, из которой она как раз брала кусок сахара. Сахар упал на серебряный поднос и, падая, потянул за собой чайную ложечку. Звон вывел из задумчивости леди Сомарец. Она резко повернулась и увидела Тони за чайным столом. Сэр Чарльз сидел в низком кресле и, смеясь, смотрел на нее. Они выглядели счастливыми и чувствовали себя уютно, по?домашнему. Леди Сомарец почувствовала совершенно законное возмущение, когда увидела Тони на своем собственном месте. Ведь чайный стол, по каким?то неведомым основаниям, – это святая святых положения в домашнем кругу. Часто приходится читать о хозяйке дома, так «мило восседающей за серебряным подносом», это звучит так трогательно, по?домашнему. Леди Сомарец была далека от всего этого. Ее очень мало заботили чувства, еще меньше соображения домашнего уюта. Но она не способна была позволить кому бы то ни было осуществлять право хозяйки в своем доме. Она обрушилась на безвинную нарушительницу своих прав.

– Не угодно ли тебе запомнить на будущее время, что если я пожелаю, чтобы ты заняла мое положение в доме, то я же тебя об этом и попрошу, – холодно сказала она.

– Я… вы сказали «да», – ответила Тони, запинаясь.

Леди Сомарец посмотрела удивленными глазами. Она действительно не слышала вопроса Тони.

– Если ты отпила чай, то иди лучше в свою комнату, – сказала она. – Мэннерс разберет твои вещи, я думаю, ты помнишь ее?

Пламя румянца залило лицо Тони. Последнее замечание оскорбило ее. Сэр Чарльз заерзал в своем кресле. Он не мог в присутствии Тони выразить свое возмущение по поводу разыгравшейся сцены. Она направилась к двери и вышла.

– Слушай, Гетти, – начал он сердито. Леди Сомарец не дала ему говорить.

– Я знаю все, что ты хочешь сказать, Чарльз, – произнесла она спокойно, – и до известной степени я тебя понимаю. Ты портишь Тони, ты всегда ее портил, должна я сказать. Я этого делать не собираюсь. Девушки в этом возрасте склонны к высокомерию и жеманству. Они требуют сильной руки. Со стороны Тони было неуместно сесть за стол и приступать к чаю без меня.

– Но девочка же спросила позволения у тебя!

Леди Сомарец подняла брови:

– Ты пылкий защитник, Чарльз, но я буду держаться своей линии в этом вопросе. Я полагаю, что имею право на некоторое уважение к моему положению.

Сэр Чарльз сдался. Он был человеком не очень богатым, а Уинчес поглощал много денег на свое содержание. Городской дом в значительной степени содержался на средства леди Сомарец. Он встал и закурил папироску, собираясь уйти.

Леди Сомарец спокойным взглядом посмотрела на него.

– Тони, само собой разумеется, обедать вместе с нами не будет, – сказала она. Чарльз считал бы это понятным, если бы к обеду были гости, но, когда они обедали одни, исключение, по его мнению, было вполне возможно.

– Я вижу, – ответил он и сразу вышел.

Происшедшая сцена вызвала у него припадок старой болезни. Он пошел к своему врачу и вернулся от него еще с худшим видом, чем всегда.

На следующий день он сказал Тони, что он ненадолго отправляется в санаторий, чтобы отдохнуть.

Тони безотчетно поверила ему и старалась не проявить ничем тяжелого разочарования от того, что он ее покидает.

– Это так нехорошо, особенно когда у тебя каникулы, – сказал он, – но ничего, старушка, мы зато повеселимся, когда мне будет лучше, когда я буду снова здоров.

Итак, он ушел, а Тони осталась одна. Леди Сомарец, которая высмеивала настойчивые просьбы Чарльза, чтобы Тони ничего не говорили о его операции, в конце концов обещала держать ее в неведении, но была чрезвычайно раздражена тем, что Чарльз так заботился о душевном равновесии девочки.

Последующие две недели были полны гнетущей тоски. Тони не позволяли видеться с дядей, не позволяли ей выходить иначе как с Мэннерс, – унылые прогулки поблизости от дома или в парке.

С тетей она виделась за завтраком, и не больше. После ее полной жизни в монастыре нынешняя пустота казалась ужасающей. В состоянии отчаяния Тони спустилась вниз в библиотеку. Она нашла там Вольтера, Суинберна, Бодлера, Оскара Уайльда. Ее интересовала только поэзия, романы же не привлекали ее внимания. Она читала без конца, отравляясь музыкой и чудом слов. Там, где она не понимала значения, она впитывала в себя чувственную душу великолепного ритма и движения стихов.

Ум способной девушки в пятнадцать лет подобен мечу, который еще не был в действии, – он отточен и остер: обнажите его, и он сразу покажет свою силу. В течение долгих часов, проведенных в библиотеке, ум и чувства Тони пробудились к полной жизни. Ей не с кем было поделиться мыслями, которые возникали и бурно проносились в ее мозгу, и, однако, прочтя ту или другую поэму, она чувствовала такой безумный прилив жизненных сил, что ей казалось необходимым разделить его с кем?нибудь еще. Случай явился и поманил ее. Почему не выйти ей на улицу одной, без угрюмой прислуги, караулящей, как собака, каждый ее шаг? Солнце сияло, был божественный день.

Она поднялась наверх, надела шляпу, захватила кошелечек. Скорей на улицу, которая вела на божий свет! Поток карет и колясок был виден в конце улицы. Она пошла по направлению к ним. Вышла на Риджент?стрит и остановилась, как очарованная. Одна лавка за другой тянули ее к себе.

Молодой человек в шляпе на затылке и с папиросой в зубах посмотрел на нее. Он медленно пошел за ней и наконец подошел и приподнял шляпу.

– Здравствуйте, – сказал он, улыбаясь ей. Она улыбнулась в ответ:

– Здравствуйте.

– Красивые вещицы, не правда ли? – и он показал пальцем в желтой перчатке на драгоценности, выставленные в одном из окон.

Голос его показался Тони таким обычным и произношение тоже.

– Вы уже пили чай? – спросил он. – Я чувствую, что нет, тогда пойдемте вместе, а?

Это было настоящее приключение. Тони не задумываясь ответила согласием.

Молодой человек широко оскалился.

– Я догадался, что вы одна из этих маленьких канареек, – добавил он.

Тони посмотрела с удивлением и рассмеялась. Он также рассмеялся и взял ее под руку.

Этого она терпеть не могла, прикосновение всегда вызывало с ее стороны резкий отпор. Она не переносила, чтобы к ней прикасались люди, которых она не любит. Тони попыталась вырвать руку, но он держал ее крепче, все еще продолжая смеяться.

Они дошли до угла Гросвенор?стрит и собирались перейти улицу, когда завернувший из?за угла мотор остановился перед ними.

– Тони! – раздался голос из машины. Тони подняла глаза и увидела тетю.

– Это моя тетя, леди Сомарец, – сказала она, обращаясь к молодому человеку. Тот пробормотал что?то и, освободив ее руку, повернулся и ушел.

– Сядь, – сказала леди Сомарец, и голос ее резнул Тони, как ножом.

Они ехали до дома в полном молчании.

В будуаре Тони стояла и ждала.

Нехорошо было то, что она вышла, нехорошо, потому что Мэннерс была необходимым элементом каждого ее выхода, а она ничего не сказала ей, и все?таки она не заслужила того каменного молчания, которое разразится раньше или позже обжигающей, как серная кислота, речью.

– Ты раньше была знакома с этим молодым человеком? Что ты делала с ним?

– Ничего.

– Ты сегодня впервые встретилась с ним?

– Да.

– Кто же тебя с ним познакомил?

– Никто. Я… он…

– Так вот ты какого сорта девушка! Ты позволяешь любому человеку подойти к тебе и заговорить на улице любому приказчику?

– Он первый заговорил.

Леди Сомарец коротко рассмеялась.

– Да я бы не удивилась, если бы ты мне сказала, что сама проявила инициативу. – Она была зла до бешенства. В ней было оскорблено ее чувство приличия, чувство, которое требует всегда, чтобы поступали как подобает.

– Я надеялась, что воспитание в монастыре сможет уничтожить следы твоей жизни в детстве. Я вижу, что совершенно напрасно считала это возможным.

Мрачное раздражение вспыхнуло в Тони.

– Вы никогда не позволяете мне выходить на улицу. Вы не даете мне увидеться с дядей Чарльзом. Я была совершенно одна все это время, мне хотелось хоть немножко почувствовать себя счастливой. Я не знала, что я поступила плохо. Я ведь не могла помешать этому человеку заговорить со мной. Я считала это просто приключением.

– Приключением? – Леди Сомарец произнесла это слово, как если бы это была заразная болезнь. – Прилично воспитанные люди не знают приключений.

Тайный бес противоречия подтолкнул Тони.

– Вот почему, я полагаю, они все так глупы и ограниченны, – сказала она.

– Как ты смеешь так говорить со мной? – воскликнула леди Сомарец. – Ты, видимо, совершенно забыла, кто ты здесь. Я вынуждена напомнить тебе об этом и пояснить, что всем и во всем ты обязана твоему дяде и мне. Это мы платили за то воспитание, которое, судя по твоим словам, сделало тебя такой просвещенной и свободомыслящей. Ты находишься сейчас в моем доме не по праву, а потому, что тебя терпят здесь.

Два ярко?красных пятна выступили на щеках у Тони. Она нанесла обратный удар тем оружием, которое, как подсказало ее быстрое соображение, должно было ранить сильнее.

– Вы не посмели бы говорить мне такие вещи, если бы дядя Чарльз был здесь. Он не позволил бы вам этого.

Слезы ярости выступили на глазах леди Сомарец.

– Я сегодня же вечером расскажу обо всей этой истории твоему дяде, – сказала она с мертвящей холодностью, – и ты, я надеюсь, убедишься, что его мнение в этом случае совпадает с моим. Ступай к себе в комнату. Я верю твоей честности, что ты будешь оставаться там, пока я не позволю тебе спуститься вниз.

Тони вышла, охваченная до самозабвения раздражением и злобой. Весь ее прежний бешеный нрав, над смягчением и введением в рамки которого так много трудилась «мать» в последние пять лет, проснулся в ней снова.

Она ходила взад и вперед по комнате, и в уме ее кипел водоворот негодующих мыслей.

Затем она открыла дверь и побежала вниз.

На улице автомобиль еще ждал. Она села в него, с силой захлопнула дверцу и через окошко сказала шоферу адрес санатория на Портлэнд Плейс, где находился сэр Чарльз.

Полагая, что ее послала госпожа, шофер немедленно поехал.

После нескольких минут ожидания в приемной комнате старшей сестры сиделка пришла за Тони и проводила ее наверх.

Через открытую дверь до нее донесся смешанный запах цветов и хлороформа. Наконец она дошла до комнаты сэра Чарльза. Тони быстро и порывисто вошла и при виде дяди залилась слезами.

Она опустилась на колени возле его постели и плакала без конца.

Среди рыданий она рассказала ему все. Все свое одиночество, всю пустоту, жажду приключений, наконец самое приключение и все, что последовало за ним.

– Не спеши, старушка, – ласково сказал ей дядя, – я почти не могу разобрать. Ты в самом деле вышла на улицу и собиралась завести дружбу с бесстыжим молодым сорванцом?

– О, ты не понимаешь! – воскликнула Тони. – Я не знала, если бы знала, я не сделала бы этого, дядя Чарльз. Но откуда мне было знать? «Мать» никогда не говорила мне о таких вещах, а я ведь, кроме монастыря, нигде не была.

Чарльз видел, что она искренна в своем горе.

– Тони, – сказал он, – послушай, разве инстинкт не подсказывал тебе, что ты делаешь то, чего не следует делать?

Тони своими большими янтарными глазами смотрела на него.

– Нет, – сказала она, – нисколько, мне хотелось повеселиться, было так солнечно, молодой человек казался веселым, хотя и немножко странным, – ведь не может быть ничего плохого в том, чтобы повеселиться? Каждый же это делает, если может?

Все это казалось так просто, по?язычески, и так трудно было спорить против этого. Ведь, правду говоря, нет ничего труднее в жизни, как объяснить или искоренить языческий инстинкт. Неверно, что люди с таким строем души не хотят понять ограничивающих рамок условностей, – они их просто не могут понять. Пытаться перевоспитать человека с языческим инстинктом жизни – такой же легкий и производительный труд, как запруживать море кирпичной стеной. И результат в обоих случаях будет одинаковый, вернее – никакого результата.

После тяжелых попыток объяснения Чарльз, смущенный сам, как и Тони, вернулся к испытанному методу предупреждений:

– Обещай мне, что никогда этого больше не сделаешь.

Тони открыла рот, чтобы произнести «обещаю», как в комнату вошла леди Сомарец. В течение всей своей жизни Тони суждено было помнить этот вечер. Его влияние, как сжимающая рука, охватило и держало ее, и позднее эта же рука толкнула ее вперед, навстречу ожидавшему ее жизненному событию. Чарльз был в некоторой степени ответствен за горечь объяснений, потому что он защищал Тони.

Легкая кривая усмешка показалась на лице леди Сомарец, когда она услышала его тихие слова:

– Не будь жестока к ребенку, Гетти.

– Я не имею привычки быть злой по отношению к кому бы то ни было, кажется мне, – сказала она тихим голосом. – Я пыталась быть терпеливой с Тони, но она отвечает бесчестьем на мою терпеливость. Я отослала ее в ее комнату, где она обещала остаться. Я нахожу ее здесь. Не сомневаюсь, что она по?своему изложила свое сегодняшнее развлечение. Теперь я прошу выслушать мою точку зрения. Ты знаешь, я неохотно согласилась на возвращение Тони. Я не верю в то, что леопард может переменить свою шкуру. Иначе говоря, я не верила и не верю, что следы тех десяти лет, что Тони прожила со своими родителями, могут быть искоренены. Еще меньше я рассчитываю на это после сегодняшнего происшествия. Она вела себя как уличная девица. Почему? Потому что у нее инстинкты людей этого типа. Ты представляешь себе, чтобы это сделал ребенок кого?либо из наших знакомых? Нет. Отсутствие чувства чести делает Тони тем, что она есть. В монастыре она крала, теперь она ведет себя как кокетка и лжет. Я…

– Замолчи, – закричал сэр Чарльз в бешенстве. – Я запрещаю тебе продолжать. – Он приподнялся в постели и своей трясущейся рукой взял руку Тони. Она вырвала ее. Лицо ее стало багровым, глаза сделались черными. Она подошла к леди Сомарец и пристально посмотрела на нее.

– Вы мне отвратительны, – произнесла она сдавленным голосом.

Затем повернулась к постели.

– О дядя Чарльз, дядя Чарльз, – продолжала она в слезах, – скажи, что это неправда, скажи, что это неправда!

 

Глава VIII

 

Молодые, срывайте цветы молодости.

Беф

 

Через два дня Тони отправилась в Париж, чтобы закончить свое образование. Кое?как примирение было налажено между тетей и ею.

Леди Сомарец наполовину простила ее. Тони же заявила, что она жалеет о происшедшем. Обе действовали под влиянием сэра Чарльза. Тони не видела его перед отъездом. Врач запретил свидание, и она послала ему нацарапанное каракулями неразборчивое письмо, полное любви и слез.

Жизнь у мадам де Ври была более или менее занимательна. У нее жили еще две девушки, тоже для завершения своего образования. Одна англичанка, родители которой жили в Уилтшайре и интересовались только охотой, другая, француженка Симона Фаврэ. Ее отец умер год назад, а мать путешествовала за границей.

Симона была хороша, смела и житейски умна. Тони служила предметом ее постоянного удивления. Она снабжала Тони романами Вилли и объясняла их ей, и, пока она говорила своим приятным, протяжным голосом, смутные, мрачные картины вставали перед глазами Тони. Она уже раньше слышала обо всех этих вещах, годы назад, когда была в нищете.

– Не рассказывай, – вздрагивала она.

Симона смеялась.

– Но это же правда, – говорила она весело, – ты, конечно, не воображаешь, что милосердный Бог разверзает тучу и оттуда падают маленькие бескрылые ангелочки, – ты, святая невинность?

Однажды днем, гуляя в Елисейских Полях, они встретили лорда Роберта.

Тони робко окликнула его. Он сразу остановился, говорил и смеялся и выглядел совершенно счастливым. Уходя, он взял адрес Тони. Симона сразу в него влюбилась. Она бредила целыми днями его ростом, глазами, прекрасными и сильными руками. Постоянные разговоры Симоны пробудили и в Тони интерес к нему.

Теперь и она стала ждать, что он придет. Роберт появился однажды во время чая и попросил у мадам де Ври разрешения повести Тони к Румпельмайеру. Тони отправилась с ним, торжествующая. Это было замечательное приключение, настоящее событие в ее жизни. Был чудесный день, и Тони отлично замечала взгляды, которые она и лорд Роберт вызывали. Она вновь обратила внимание, как хорошо он одет и как смешно кривится его рот под усами, когда он смеется. Он начал обсуждать ужасный случай с ее дневным приключением в Лондоне. Леди Сомарец рассказала ему об этом, и он в душе смеялся. Теперь он хотел услышать от Тони ее версию.

– Это началось, – сказала она, когда они уселись в карету, которую он взял вместо мотора, так как в карете поездка продлится дольше, – это началось из?за Суинберна, а может быть и Верлена, я не знаю точно. Я их читала и перечитывала, и они как бы разбудили меня. Я надеюсь, вам знакомо это чувство?

Она подняла на него свои большие глаза. Он странно улыбнулся.

– Да… о да, – быстро согласился он, – но продолжайте.

– У меня не было никакого занятия, – она широко раскрыла руки, чтобы выразить эту пустоту. – Видите ли, дом большой, а когда в большом доме имеется только прислуга, с которой ты можешь говорить, то становится скучно. Я очень устала, скучала страшно, день был прекрасный, как сегодня, и я решила погулять. Я попала на ослепительную улицу. Кругом магазины, моторы и красивые женщины. Только я остановилась посмотреть на окна ювелирного магазина, как произошло это «приключение». – Она слегка рассмеялась, ибо, несмотря на огорчение дяди Чарльза и на отвратительное объяснение в его комнате, она не могла смотреть с грустью на свои грехи. – Он был небольшого роста и нисколько на вас не похож. На нем была розовая рубашка, галстук с крапинками, желтые сапоги.

– Бог мой! – засмеялся Роберт.

– Я приняла его за доброго господина, – ответила Тони, – но, по?видимому, он был совсем плохим. Тетя Генриэтта смотрела на него так, как будто это был сам черт. Она увезла меня домой, а потом, – она остановилась, и веселье исчезло с ее лица, – что было потом, это уже частное дело, и я, к сожалению, не могу вам этого рассказать, – сказала она. Тони подумала в этот момент о дяде Чарльзе, вспомнила его мягкость и доброту во время этого инцидента. – Я нехорошо сделала, что пошла, – выговорила она с усилием.

– Если бы все поступали только хорошо, куда девались бы все радости жизни? – ответил Роберт.

Тони снова почувствовала прилив веселья и яркой радости жизни.

Румпельмайер был ослепителен. Прилавки с грудами пирожных и конфет, прелестные женщины в дивных нарядах, оркестр, который где?то играл, все это было, – «о, да здравствует жизнь», как воскликнула Тони. Роберт внимательно посмотрел на нее. Впервые он обратил внимание на ее кожу и странные янтарно?золотистые глаза. Она становилась столь же женственной, сколь и забавной.

– Расскажите мне еще о стихах, которые разбудили вас, – сказал он, когда они после чая сидели в зеленых креслах в Булонском лесу. – Какие именно стихи это были?

– Это была поэма о прокаженной, – медленно ответила Тони. – Она была великолепна, удивительно красива, и все ее обожали, даже сын короля. Он женился на ней.

Роберт поднял слегка брови. Он знал своего Суинберна лучше Тони, а может быть, и хуже. Все зависит от точки зрения.

– И они жили очень счастливо. Счастье их было слишком огромным, чтобы оно могло долго длиться. Она, эта красавица, заболела, заболела проказой.

Тони повернулась, крепко стиснула руки и смотрела на Роберта.

– Такие вещи не должны случаться, когда люди счастливы, – с жаром сказала она. – Это несправедливо.

Он рассеянно кивнул головой.

– Это портит все в поэме, – продолжала она. – Сын короля разлюбил ее, из дворца ее выгнали, одинокую, презираемую и больную, и тогда один из слуг, бедный юноша, наполовину паж, наполовину слуга, пришел, пал к ее ногам и спросил: может ли он заботиться о ней? Он всегда любил ее, и так как его любовь была настоящей, то он любил ее и теперь. Он выстроил для нее хижину из веток, хижину, которая должна была укрыть красоту, для которой ранее ни один дворец не был достаточно хорош, и там он любил ее, пока она не умерла. Поэма начинается так:

 

Я знаю, нет ничего лучше любви,

Ни янтарь в холодном море,

Ни ягоды, скрытые под снегом.

В этом можно убедиться по ней и по мне.

 

Она прочла стихи тихим голосом, который дрогнул на последних словах. Роберт резко повернулся и посмотрел на нее.

– Тони, – сказал он и положил свою руку на ее руку. – Вы не должны так сильно чувствовать вещи, девочка.

Ее рука дрожала под его рукой. Он взял ее и крепко сжал.

– Так это вас пробудило?

– Да, – ответила Тони, – это дало мне, мне трудно это выразить, это дало мне почувствовать, как будто я вижу всю жизнь со всех ее сторон, любовь, и красоту, и печаль через туман слез, и как будто бы и я была счастлива. Я не могу этого объяснить, – закончила она.

– Сколько вам лет, Тони?

– Только что минуло шестнадцать. Дядя Чарльз прислал мне этот подарок ко дню рождения. – Она подняла руку, на которой блестели маленькие золотые часики, снова оживилась: – Разве не прелесть?

– Очень красиво, – согласился Роберт. – Я слышал от сестры, – продолжал он, – что бедному Чарльзу не лучше.

– Мне он писал, что уже здоров, – вскрикнула Тони. – О, лорд Роберт, вы думаете, что он снова очень болен, вы думаете? – Она сжала его руку, ее лицо почти побелело.

– Нет, нет, правда, я не думаю этого, не тревожьтесь так, девочка.

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально