Павел Алексеевич Астахов

Наши дети. Исповедь о самых близких и беззащитных

 

 

 

Предисловие

 

«Воспитание детей – это большое, серьезное и страшно ответственное дело. Ведь воспитывая детей, мы воспитываем будущую историю нашей страны, а значит – и историю мира».

Макаренко А. С.

 

В жизни каждого человека наступает момент, когда приходится отвечать за все. За детей. За родителей. За семью. За работу. За страну. А главное – за свою душу. И я чувствую, что для меня такой момент наступил. Потому что все, что я перечислил, у меня есть. И за все это я отвечаю.

Возникает вопрос: где же тот предел, до которого стоит раскрывать свою душу? Как рассказать о тех или иных событиях так, чтобы это было воспринято правильно? Как бы то ни было, я всегда говорю искренне. У меня в принципе никогда не было секретов – я и будучи адвокатом практически ничего не скрывал. Все знали о моей жизни, семье, работе, делах. С другой стороны, можно нарваться на обвинения в каком?то пиаре. Глупости это все. В чем пиар? В том, чтобы рассказать о себе правду? И рассказать о делах, которыми ты занимаешься? Ничего подобного. Это нормально, открыто, честно и законно!

В моем понимании самопиаром занимаются те люди, которые придумывают сказки про себя. Вот возникает откуда?то великий специалист по современной живописи. Или вдруг выскакивает человек, который параллельно ресторатор, антиквар и еще успешный адвокат, по его словам. Но прости меня, дорогой мой, я с 1993 года в адвокатуре. В судах отработал больше двадцати лет. В принципе всех современных адвокатов худо?бедно знаю, сталкивался, – а тебя в судах не встречал.

И скажу честно, что даже когда я был на пике своей адвокатской известности, когда у меня были три успешных телевизионных программы, удачные процессы, началась деятельность в Общественной палате, – я по?прежнему приходил в суд. На меня иногда судьи смотрели и удивлялись:

– Это действительно, что ли, вы Астахов Павел?

– Ну да, я.

– А вы что, до сих пор сами в суд ходите?

Хотя казалось бы, что здесь такого непонятного?то? Но удивлялись судьи, прокуроры и даже коллеги – адвокаты – что я сам хожу в суд. А для меня это как зарядка. Я чувствовал необходимость туда прийти. Я же судебный адвокат, я провел в судах и в тюрьмах у своих подзащитных огромный срок! Меня так учили мои наставники. Работать – а не представлять из себя великого адвоката: бабочку надел, сидишь и рассказываешь, какой ты великий, не проиграл ни одного процесса. Да, может, и не проиграл – потому что ты не бываешь на процессах. Но, собственно, ради Бога – каждый может представлять себя как хочет. Не в этом, в конце концов, смысл моей исповеди.

Я же буду просто рассказывать, о своей жизни и о том, с чем мне пришлось столкнуться после того, как 28 декабря 2009 года моя судьба круто переменилась.

 

Глава 1

Как все началось

 

Я вырос в многодетной по советским меркам семье. У меня есть сестра на семь лет старше, которая меня по сути воспитывала. Я лет до двенадцати не звал ее по имени, – для меня она была просто «няня». А на самом деле ее зовут Елена. Елена стала вдовой в сорок восемь лет. У нее четверо детей, три мальчика и одна девочка, причем двое – инвалиды детства, и она их не бросила, не отказалась, растит их и воспитывает. Ну и вся остальная семья старается ей помогать. Это наша семья. Наши дети.

У меня есть брат Алексей на девять лет младше, которого уже я воспитывал, и он меня лет до двадцати называл «Паля». Когда мы познакомились с моей будущей женой Светланой – я пришел из армии и поступил на учебу – и я впервые пригласил ее домой, она очень удивилась. Мальчик – брату было тогда лет двенадцать, а мне, соответственно, двадцать один, – подходит, берет меня за руку и стоит, не отпускает. Светлану это поразило. Она спрашивает:

– Ты случайно не нянькой у него был?

– Ну да, был нянькой. И горжусь этим. И братом горжусь!

Первый раз мама оставила брата со мной, когда ему было пять месяцев, – вышла на работу преподавателем в вечерний техникум. Ему пять месяцев, а мне девять лет и пять месяцев, у нас с ним разница почти точно в девять лет – он родился 23 августа, а я 8 сентября. Помню, что для меня самой большой проблемой было переодеть братишку, когда он пачкал пеленки. Тем не менее я как?то не без успеха справлялся, везде его с собой таскал, воспитывал. Сейчас у брата две дочки. У меня трое детей в семье. Наша семья большая.

То есть я в принципе всегда любил детей и, например, в армии очень переживал за брата – он, когда меня провожали, плакал больше всех. Я все время волновался за него, писал письма домой, спрашивал, как он, что делает. Вообще я очень болезненно воспринимал все, что происходит с детьми вокруг, потому что все пропускал через себя, ассоциируя как раз с моим младшим братом. Я и сейчас переживаю за всех детей, ассоциируя их с собственными детьми. Тем более что младший ребенок у меня еще совсем маленький.

Но при этом к чужим детям я относился, скажем так, с симпатией, не более того. Я не чувствовал какой?то ответственности за них, обеспокоенности. Мог, конечно, переживать, как любой другой человек, опять же ассоциируя их со своими близкими. При этом я обожаю своих собственных детей – и старшего, и среднего, и младшего. Я их всех по?разному люблю, но всех очень сильно. И вдруг мне пришлось отвечать за совершенно посторонних детей – которые, например, находятся в детском доме или доме ребенка, – и помогать им, и защищать их, и сопереживать каждому.

Когда я столкнулся с этим в первый раз, не знал, как быть. А потом понял: точно так же, пропуская через себя их ситуацию, транслируя на своих детей, я и должен их защищать. По?другому не получится. Теперь все они тоже – мои!

 

* * *

 

Моя сегодняшняя жизнь началась в самом конце 2009 года. Произошло все достаточно неожиданно. Я – благополучный, успешный адвокат. Двадцать лет практики. Три своих телевизионных программы: «Дело Астахова», «Три угла», «Час суда». Сериал «Профессионалы». Фильм «Рейдер». Девять написанных романов. Все это я делал с огромным удовольствием. Вообще для меня творческий процесс – один из самых энергозаряжающих, я не трачу энергию, а заряжаюсь ею. Фантазия – двигатель творчества. Творчество – лучший генератор энергии и жизни!

Родился у меня малыш – после долгого перерыва. Мы с женой счастливые родители, крестим ребеночка, все замечательно складывается, мы свободные люди. Живи как хочешь и где хочешь!

В конце декабря мы всей семьей готовились провести новогодние праздники во Франции. У среднего сына начались каникулы в школе, у старшего – в его американском колледже. К слову, он у меня действительно учился в Оксфорде, Лондоне, а потом в Нью?Йорке. Антон еще лет в четырнадцать заявил, что очень хочет поехать учиться в Оксфорд, сам направил анкету, сам сдал все экзамены и сам поступил. Потом, поучившись и пожив там, он мне сказал замечательную вещь:

– Папа, я хочу изучить все, что возможно, здесь, на Западе, и вернуться в Россию, чтобы там применять эти знания.

И, отучившись в Англии, а потом в Америке, он вернулся и теперь замечательно работает в банковской инвестиционной сфере. Я его очень хорошо понимаю – как человек, который сам обучался в Америке. Это обучение дает новый взгляд на мир, как бы раздвигает твои горизонты. Но знания надо использовать дома. Есть такое понятие – Родина. Здесь надо работать. Где родился – там и сгодился.

Итак, я собираюсь лететь к семье, старший сын как раз прилетает из Америки, жена сидит с младшим, плюс в это время очень тяжело заболела ее мама, моя теща. Получилось так, что она приехала во Францию помочь нам с малышом, а вместо этого ей пришлось на полтора года задержаться там для труднейшего лечения – шесть химиотерапий, больше пятидесяти облучений, две операции… Я так откровенно рассказываю об этом, чтобы было понятно, почему вдруг семья после моего назначения на должность уполномоченного по правам детей осталась во Франции и жила там несколько месяцев. Светлана тогда просто разрывалась на части – в одной руке четырехмесячный малыш, в другой облысевшая, потерявшая двадцать килограммов веса после всех этих химий и облучений мама. А я в этот момент начинаю работать в новой должности и уже не могу ничем помочь. Какая там Франция? Россию бы объехать!

Суббота, 26 декабря. Я прилетаю во Францию, пока все радужно. Выхожу из самолета, включаю телефон, и вдруг он начинает непрерывно бренчать – штук двадцать эсэмэсок сваливаются одна за другой. Смотрю номер – администрация президента. Звонок.

– Алло.

– Павел Алексеевич, здравствуйте, это администрация президента. С вами хочет поговорить заместитель руководителя. – Мы с этим человеком хорошо знакомы.

– Слушаю.

– Павел, привет. Ты где?

– Привет. Я улетел на новогодние каникулы во Францию, детей собрал, хотим Новый год встретить там.

– А ты можешь вернуться в Москву? Это срочно.

– Зачем?

– У тебя встреча с президентом будет.

– А на какую тему? Я вроде ничего такого не планировал…

– Ну, приедешь, поговорим.

– Когда?

– 28?го.

– Хорошо, давай только я не прямо сейчас вылечу обратно, а завтра. Переночую, 27?го вернусь, 28?го приду.

Так и поступили. В воскресенье я вернулся в Москву, в понедельник приехал в Кремль. Захожу в приемную, там сидит Константин Львович Эрнст, смотрит на меня удивленно – что я здесь делаю? Мы поздоровались. Потом меня вызвали. В кабинете Дмитрий Анатольевич Медведев.

– Павел Алексеевич, у нас, как вы знаете, в последнее время очень много проблем в сфере детства. Мы создали институт уполномоченного, но нам надо, чтобы была построена система. Чтобы все государственные, общественные органы и объединения обратили внимание на эту проблему, и чтобы система начала работать. Потому что мы сейчас смотрим статистику – и преступлений против детей все больше и больше, и неблагополучие детское растет, и детские дома переполнены. Мы хотим, чтобы вы занялись этим вопросом. Готовы?

Бывают предложения, от которых нельзя отказываться. Я говорю:

– Хорошо, Дмитрий Анатольевич. Но, знаете, у меня есть не то чтобы два условия, а два пожелания. Первое: я начну работать, и начну работать согласно мандату, как ваш представитель, очень жестко. Потому что я понимаю, в чем проблема, и попытаюсь разобраться в ней поглубже. И второе: не обессудьте, но вам начнут на меня жаловаться из?за тех подходов, которые я практикую. Я как адвокат так привык. Я буду воспринимать эту историю так, словно у меня появилось двадцать пять миллионов подзащитных детей. И еще третье: можно мне все?таки каникулы догулять? Я хотел бы 11 января выйти на работу: меня семья ждет, они еще вообще не знают, что нам предстоит.

– Да, хорошо. Езжайте, пожалуйста, а 11 января на работу.

И с 11 января 2010 года я вышел на работу как уполномоченный по правам детей.

Вышел, посмотрел и ужаснулся. За что ни потяни – аборты девочек, беременности девочек, преступления против детей, преступления, совершенные детьми, детские дома… Огромное количество детских домов! В 2008–2009 годах практически ни один детский дом не закрылся. А только за 2014?й мы закрыли сто сорок восемь. Количество детей в детдомах, интернатах и домах ребенка на начало 2009 года – 140 тысяч. Число детей?инвалидов с каждым годом растет. За что хвататься? Не представляю.

И никто не может ничего подсказать. Твое направление, дорогой Павел Алексеевич, – вперед! Формируй аппарат и занимайся. Ко всему прочему мне еще предстояло 24 января, через две недели после выхода на работу, ехать в Америку на президентскую комиссию, обсуждать с американцами всякие вопросы по развитию гражданского общества, защите детей и т. п. Я тогда совсем ничего не знал об американском усыновлении, о системе агентств, которые зарабатывают на этом деньги, о том, сколько неблагополучных случаев с нашими детьми. Никто не говорил. Все это было еще впереди.

 

* * *

 

Интересно, что за полтора года до моего назначения моя жена вдруг начала мне говорить:

– Ты только посмотри, что происходит у нас в стране с детьми. Как?то надо этому положить конец! Дети пропадают, детей убивают, детей насилуют, детей забирают. Кошмар какой?то. Кто?то же этим должен заниматься!

Как раз в то время – это примерно 2006–2008 год – все стали активно показывать и рассказывать про детские несчастья. И Светлана мне с утра до вечера твердила, что кто?то должен этим всем заниматься. Я говорю:

– Подожди, ну а как быть?

– Надо ездить в детские дома!

И мы начали ездить. Побывали в детском доме, а Светлана начиная с 2006 года ездила в онкологическое отделение Российской детской клинической больницы – сейчас там создан отдельный онкологический Центр имени Димы Рогачева. Приезжала к детишкам устраивать им Новый год – с Дедом Морозом, елкой, подарками. Причем иногда это все оказывалось сопряжено с опасностью для жизни.

Однажды Света собирала детям подарки к Новому году, полную машину нагрузила – а машина новая, я только что ей купил, – и эту машину у нее трижды в течение одного дня пытались угнать. В последний раз – на стоянке возле «Ашана»: сработала сигнализация, три человека стояли и ждали, когда она придет. Они же видели, что машина женская. Хорошо, что Светлана ездила со старшим сыном, Антоном. Это грабителей спугнуло. А если бы она одна подошла, ей бы просто дали по голове и забрали автомобиль.

Я тогда позвонил на Петровку – так мне целого начальника отдела дали в помощь, и со Светланой сутки ездили милиционеры – сопровождали ее везде, разгружали детские подарки. Но от этой машины нам пришлось избавиться. В милиции нас предупредили, что у грабителей уже есть электронный ключ – они его просто скопировали, когда жена открывала и закрывала машину. Единственное, чего они не знали, – как отключить сигнализацию: у нас стояла спутниковая «Цезарь сателлит», которая блокировала двигатель.

– У вас все равно этот автомобиль угонят, – говорят мне бывалые милиционеры. – Лучше избавляйтесь от него, иначе и жену потеряете, и машину.

 

* * *

 

Была еще давняя, случившаяся в 2007 году история, связанная с принятием закона о донорских органах – тогда несколько детей вдруг выпали из очереди на искусственную почку. Они лежали там же, в РДКБ. К нам обратилась наша хорошая знакомая, актриса Яна Поплавская:

– Павел, надо помочь, понимаешь, мы сейчас их курируем, посмотри, там есть девочка и мальчик, которым отказали в почке, говорят, только платно, 28 тысяч долларов. Это может сделать только президент.

– Послушай, ну я же до президента не достучусь! Я же обычный адвокат.

Это было в 2007?м. И вдруг возникает наш друг, фактически родственник – он стал потом крестным нашего младшего сына. Звали его Владимир, сейчас, к сожалению, этого человека уже нет в живых. Русский, родившийся во Франции, был когда?то советником Собчака, Собчак в свое время два года прожил у него в Париже. И Владимир говорит:

– Павел, я завтра встречаюсь с моим большим?большим другом, Владимиром Владимировичем.

Я обрадовался:

– Володя! Ты нам нужен! Ты понимаешь, у меня в руках письмо – там жизнь и судьба двоих детей. На, отдай, пожалуйста.

– Ну, я, правда, как?то по другим вопросам… Хорошо, я все сделаю!

Он уезжает на встречу с Путиным, возвращается, на письме резолюция: «Медведеву, – а Медведев тогда был вице?премьером. – Рассмотреть, решить».

На следующий день с утра мы уже у Медведева. Это Володя меня потащил с собой:

– Ты лучше меня расскажешь. А то мне президент вопросы задает, а я не могу толком объяснить.

Медведев нас выслушивает:

– Хорошо, все понятно.

И так эти двое детей получили операцию и донорскую почку. А потом в законодательство внесли изменения. Тяжело все проходило, но этот случай стал импульсом, который в конечном счете все поменял.

Действительно, все начало происходить до моего назначения уполномоченным. Я не знаю, почему, что это за сигналы, откуда это все. Почему ко мне вдруг прибегает Яна Поплавская, дает письмо, и уже вечером я его вручаю своему другу, который на следующее утро передает письмо президенту? И потом в издательстве «Эксмо» выходит моя книга «Детям о праве», которая до сих пор переиздается и пользуется популярностью. Как?то, видимо, меня судьба готовила. Как говорит мой замечательный литературный редактор Сергей Рубис:

– Астахов, ты карьерист! Ты даже сына под назначение родил.

Трудно с ним не согласиться. Со стороны, наверное, это выглядит так.

 

* * *

 

Не успел я вернуться из Америки, как 31 января в ночь произошло ЧП в школе?интернате № 1 в Ижевске. Президент дает поручение разобраться, я вылетаю туда. 1 февраля – день рождения моего старшего сына, Антона, 3?е – день рождения среднего. А я все эти дни провожу в Ижевске, разбираюсь с взбунтовавшимся интернатом.

В Ижевске выяснилось, что двенадцать человек из числа воспитанников порезали себе вены. Почему? Оказалось, что у детей есть предводитель, которому исполнилось восемнадцать лет, – такой пахан малолетний. Ночной директор. По закону ребенок?сирота может находиться в детском доме до восемнадцатилетия. Но в исключительных случаях – с согласия комиссии по делам несовершеннолетних, исполнительной власти – можно продлить пребывание на год, до девятнадцати лет. И вот этот мальчик, Артур, решил, что имеет право остаться, – потому что ему там хорошо жилось.

Директор ижевской школы?интерната был назначен на свое место сравнительно недавно. Замечу, что с этим учреждением долгое время никто не мог справиться. Вообще школа?интернат – это самая сложная форма детского учреждения, потому что дети здесь живут, проводят свой досуг и здесь же учатся. Они не видят других детей. Если из детского дома детей водят в две?три школы, которые рядом находятся, и они там как?то смешиваются, общаются, ездят на те же экскурсии да просто проводят время с другими детьми, родительскими – это по?другому ребенка воспитывает, – то здесь они варятся в собственном соку. Отсюда масса совершенно специфических сложностей.

Есть, конечно, примеры и того, что школа?интернат может быть суперотличной. Но скажу сразу: происходит это в том и только в том случае, когда есть идеология. Например, есть такой Музыкальный детский дом в Ярославле, который в 1949 году был создан указом Сталина. Это тоже интернат. Там дети учатся играть на четырех инструментах, ходят на хоровое пение, иностранные языки изучают. У них есть общее, объединяющее начало – они учатся музыке. А музыка дисциплинирует.

Или есть Международный детский дом в Иванове, созданный в 1933 году для детей испанских революционеров. С тех пор там выросли и были воспитаны дети из девяносто пяти стран мира, в том числе сын Мао Цзэдуна. В детдоме есть музей, где по годам расписано, из каких стран родом были дети?выпускники. Там только иностранные дети. Их в какой?то момент было четыреста с лишним, а сейчас – двести пятьдесят. Двести пятьдесят детей, вы представляете? Это неуправляемое учреждение, казалось бы. Но – там есть традиции, дисциплина, объединяющее начало. И все прекрасно.

Еще один хорошо известный пример – кадетские школы?интернаты. Я был в кадетских школах в Горно?Алтайске, Кемерове, Воронеже, Уфе, Казани – таких много. В последнее время появились тематические, каких раньше не было, – МЧСовские, полицейские, пограничные, нахимовские, казачьи. Дети, надев форму, совершенно по?другому себя ведут. Потому что, если ты надел форму, нельзя совершать противоправные поступки. Стыдно.

Есть пример образцового спецучилища. Спецучилище – это вообще отдельный вид учреждений. В спецшколы и спецучилища помещают подростков, совершивших преступления, причем даже иногда не в первый раз. Например, в Раифском спецучилище в Татарстане есть дети, имеющие по две?три судимости. Повторю – это дети! Другой вариант: ребенок совершил преступление, но еще не достиг возраста уголовной ответственности. Понятно, что он уже преступник, но судить его нельзя. Его тоже направляют в такое спецучреждение. Так вот, в Раифском спецучилище, которым, как ни странно, руководит женщина, – идеальная дисциплина. Это училище кадетское.

А есть точно такое же в Мурманской области – так в нем ситуация ужасная. Приехали туда мои советники, их там матом обложили дети, которые на крыльце сидели и курили. Был еще Кижингинский интернат в Бурятии – сейчас его уже ликвидировали. Туда поехала корреспондент «Комсомолки», а по возвращении пришла ко мне, рыдая, и сказала:

– Слава Богу, что меня там не убили и не изнасиловали!

Главная опасность в том, что из таких мест, как Кижингинский или Ижевский интернат, местные преступные группировки вербуют себе адептов. Потому что ребенка, который в десять?одиннадцать лет становится членом криминального сообщества и совершает преступления, нельзя судить, его нельзя привлечь к уголовной ответственности, его нельзя посадить. С ним ничего нельзя сделать. Дети превращаются в воришек, карманников, форточников. Ну а если они совершают преступления, тем более остаются безнаказанными, то в дальнейшем становятся уже закоренелыми преступниками. К пятнадцати годам это созревшие бандиты, причем рецидивисты.

В Горно?Алтайске мы разбирали ситуацию по одному интернату, где мальчик проявил свою молодецкую удаль тем, что толкнул учительницу в столовой – фактически ударил. Ну, его поругали и всё – вроде сирота, в интернате. А у него за плечами – и кража, и грабеж, и разбойное нападение – одно за другим. А потом вскрывается целая шайка, которая занимается грабежами.

Так вот, в Ижевском интернате директором несколько лет назад поставили парня, выпускника педагогического института, который параллельно с учебой занимался рукопашным боем, был чемпионом. Парень физически крепкий. И вроде все перекрестились: слава Богу, директор, который сам наводит порядок, в том числе и кулаком, если надо. А привело это все к тому, что днем он наводит порядок, а ночью этот Артур там сам управляет всем.

И в какой?то момент Артур приходит к директору и говорит:

– Мне восемнадцать лет завтра исполняется, оставьте меня еще на год.

А директор, в общем?то, уже хорошо понял, что это фактически малолетний бандит. Потому что Артур успел выстроить четкую иерархию – у него было два приближенных, что называется, «быка», которые били и наказывали всех неугодных и собирали деньги с остальных. На ночь дети разбегались по городу, утром должны были принести деньги, еду, выпивку, кто что.

Это мы уже потом все вскрыли, вместе со Следственным комитетом. А я обратил внимание вот на что: приехал, взял журнал у дежурного, а дежурный там ничтоже сумняшеся записывает, сколько детей в интернате ночевало. В интернате девяносто три человека, а он пишет: «ночевало тридцать семь» или «ночевало сорок два», «ночевал двадцать один» – это в выходные в основном такие цифры, с субботы на воскресенье. Я смотрю на него и говорю:

– Слушайте, я знаю историю в Москве – в интернат не вернулся ребенок, а директор об этом не сообщил. Так директора выгнали оттуда взашей! Это ЧП! Ребенок не ночевал в детском доме!

А у них это норма – дети на ночь расходятся, и вроде так и надо.

В общем, директор этому Артуру отказал, велел на следующий день уходить из интерната. Тогда парень ночью подбил своих подручных, те взяли малышей от семи до двенадцати лет, разрезали им руки, себе тоже разрезали, перед этим выбили окна, поломали мебель, сорвали камеры видеонаблюдения и забаррикадировались. Милиция по первому вызову не приехала – это уже был отдельный разговор. А для меня это была проверка. Я приехал, посмотрел: министерство образования вообще не хочет обращать на этот интернат внимания, а министр здравоохранения понятия не имеет, сколько там детей с травмами и сколько беременных девочек было в прошлом году.

 

* * *

 

Это вообще отдельная история. Беременные девочки – это важный показатель благополучия или неблагополучия детдома, семьи, региона. Есть несколько таких ключевых моментов, которые я в процессе работы сам вычислил и увидел, на что надо обращать внимание. Например, количество абортов у девочек или количество беременностей у девочек. Количество преступлений против несовершеннолетних и количество преступлений, совершенных несовершеннолетними. Количество отказных детей. Количество детей, выявленных как сироты в течение года, и количество детей?сирот, принятых в семьи, из этого числа. Количество детских суицидов. И когда ты смотришь в эти показатели, они о многом тебе говорят. Те же суициды – показатель ужасный. Страшный. Но даже их число за пять лет снизилось в 2 раза: с 1000 до 500 в год!

Мы с моими помощниками и советниками за год разработали специальную схему, в ней тысяча позиций. Эти анкеты направили в регионы и попросили заполнить за текущий год и за два?три года назад. И все сразу стало видно. Они этого никогда раньше не делали. А теперь можно просто предъявить эти данные губернатору:

– Да вот же, у вас все есть. У вас все под руками, просто вы не можете свести информацию воедино.

У нас ведь как: министерство соцзащиты занимается своими делами и по своей сфере докладывает, кого и как они облагодетельствовали, кому помогли и сколько нуждается в помощи, минздрав – о своем: болезни, больницы, дома ребенка; минобразования – о своем: естественно, в первую очередь ЕГЭ, поступление в вузы и т. п.; полиция – о своем: профилактика, пресечение и выявление преступлений; прокуратура – о своем.

А вообще, чтобы вы понимали, в России сегодня детьми занимаются девятнадцать федеральных ведомств. Каждое – со своей стороны. Нет одного, единого. Несколько раз поднимали вопрос о том, чтобы создать министерство по делам семьи, детей и женщин, как, например, в Италии, во Франции, в Германии. Везде в Европе такие есть.

После тяжелейшего разбирательства с финской стороной по делу Роберта Рантала, о котором я расскажу чуть позже, финны в ответ на все наши претензии создали министерство по делам семьи. Да и у нас в советские времена, если вы помните, был комитет по делам женщин и семьи. Сейчас его нет. Сколько раз уже поднимали этот вопрос! Я его больше не поднимаю. Просто сказал, что не надо создавать новую бюрократическую структуру, достаточно наделить этими полномочиями, например, минтрудсоцзащиты, которое было создано в 2012 году. У нас же не было разделения. Создали министерство труда и социальной защиты – так наделите его дополнительными полномочиями! Была такая идея. К сожалению, тоже не реализована.

Как бы изменилась ситуация? Я уверен, что структурно она бы изменилась очень серьезно. Вся информация стекалась бы в одни руки. Поскольку этого нет, я решил, что эту функцию возьму на себя – буду объединяющим. Мы собираем всю эту информацию за тех же губернаторов, за правительство, обобщаем и показываем. И губернатор сам смотрит и видит, что изменилось за четыре года, больше или меньше стало детских домов, детей?сирот, абортов, отказных детей и т. д. Потому что обязательно должна быть аналитика. Должна быть честная статистика, чтобы понять, от чего и куда двигаться. А главное – как.

 

* * *

 

В Ижевске очень хорошо было видно, что ситуация практически безнадежная. Сами посудите – двенадцать человек разрезали вены. Погром, бунт. Из?за чего? Директор не оставил этого Артура.

– А вы, – спрашиваю остальных, – из?за чего бунтовали?

Молчат. Начал с детьми разговаривать. Дети неохотно рассказывают, что там было, как их заставляли воровать, попрошайничать, алкоголь доставать. Постепенно немножко оживились и так слово за слово рассказали мне все подробно. Побеседовал с директором – понятно, что он занимался немножко не тем, раз допустил такое. Дальше – заседание правительства Удмуртии. Создали комиссию, которую я возглавил. И я тогда сказал, что, по моему убеждению, надо увольнять всех министров, которые за это отвечают. Сказать, что все там были в шоке, – это ничего не сказать. Надо же – приехал какой?то новый уполномоченный, месяц проработал и давай всех увольнять! Спустили проблему уровнем ниже, на уровень городского управления и всяких там комитетов, поувольняли людей. Начальников пока оставили в покое.

Но я это дело не оставил. Поднял вопрос на правительственной комиссии по делам несовершеннолетних, сходил к федеральному министру внутренних дел – тогда это был Нургалиев. После нашей с ним беседы министра внутренних дел Удмуртии уволили по неполному служебному соответствию, ну и еще кое?кого уволили. Но дело сейчас не в этом.

Важны были те выводы, которые я сделал. А выводы были просты: необходимо закрыть эту школу?интернат. Расформировать полностью. Это, знаете, как в армии – когда происходит по?настоящему серьезное ЧП, с убийствами или другими страшными преступлениями, воинские части расформировывают. Так я рекомендовал поступить и с ижевской школой?интернатом – настолько прочно поселилась там криминальная субкультура.

Артура арестовал Следственный комитет – выяснилось, что у этого восемнадцатилетнего мальчика было пятьдесят девять доказанных преступных эпизодов. Конечно, в комнате остались его вещи, кровать его опустела. И вот сейчас я вам наглядно объясню, почему надо смотреть комнаты ребят – по ним сразу все видно. Иной раз бывает как в тюрьме – у кого?то коечка поближе к окну, вещи какие?то совсем из другой жизни, и видеомагнитофон может на тумбочке стоять, и компьютер, и мобильный телефон есть. И сразу видно, кто здесь живет. Так и в Ижевске было. Так вот, как только Артур ушел – его забрали в следственный изолятор, – его место занял первый из подручных, парень, который был у него главным помощником. Даже его одежду надел. И стал как бы новым «Артуром». Сел на его кровать, надел его одежду, взял его вещи – и уже возле него стоят его собственные шестерки, которых он тренирует.

И вот когда я это увидел, понял, что бесполезно здесь что?то делать. Я привез из Москвы нескольких директоров детских домов, хороших, толковых. У нас есть коррекционная школа?интернат, возглавляет ее очень дельный человек. Привез психологов, целую комиссию. Они посмотрели и сказали:

– Да, психологический климат ужасный. Надо их разделить, разбить это криминальное ядро.

Там было пять человек заводил, которых нужно было разделить. Предложили это сделать. Но президент Удмуртской республики, который сейчас уже ушел в отставку, сказал:

– Нет, мы этого делать не будем, пусть учреждение дальше существует.

В итоге через девять месяцев все равно закрыли этот интернат. Говорил я об этом в феврале – и должно было пройти время, чтобы в конце сентября интернат расформировали.

Конец этой истории подтвердил, что я не ошибся. При этом я полагался даже не на свои ощущения – хотя они, конечно, были первыми, – но на мнение профессионалов, которые посмотрели на сложившуюся в интернате обстановку и сказали: бесполезно, здесь ничего не исправить, сложилась криминальная субкультура, здесь только преступников будут воспитывать за государственные деньги. И они оказались правы. Все равно к этому пришли. А можно было все раньше сделать и не тратить девять месяцев. Детей бы спасли. Силы и средства сэкономили бы. На ошибках, конечно, учиться можно – но только не в работе с детьми. Не в педагогике.

 

Глава 2

«Административный ресурс»

 

До назначения на должность уполномоченного по правам детей я был в детском доме один раз. В коррекционном детском доме на проспекте Вернадского. Помню, тогда только?только вышли книжки из серии «Детям о праве» – и я их туда повез. Конечно, меня поразило такое количество детишек с умственной отсталостью. Дети все разного возраста. Пришлось, конечно, подыскивать слова, чтобы им рассказать. А «Детям о праве» – книги специфические. В серии их несколько: «Я и дорога», «Я и школа», «Я и улица», «Я и семья». И помню, когда мы все эти книжки туда везли, нас попросили:

– Не привозите книжку «Я и семья» в детский дом.

Собственно, это и понятно. Потом, когда мы уже объединили всю серию под одной обложкой, так, что не разделишь, мы их отправляли как есть.

Короче говоря, в тот раз, в 2008 году, я побывал в детском доме и запомнил, что вот есть такое Богоугодное заведение, но впечатление тяжелое оставляет. А с момента моего назначения 30 декабря 2009 года и выхода на работу 11 января 2010 года и по сегодняшний день я побывал в 1227 детских домах, интернатах, домах ребенка. Сюда входят и интернаты, и детские дома?интернаты (есть такие для умственно отсталых), и дома ребенка, которых у нас больше трехсот, то есть в общей сложности все учреждения детдомовского плана. Я их считаю, я их фотографирую, у меня есть все вывески. Это такой своеобразный отчет для себя: побывал – вот фото на память.

Слово «побывал», конечно, можно по?разному понимать. Для меня «побывал» – это значит: прошел по всем помещениям, попробовал еду, понюхал подушку, посмотрел простынку, одеяло, под которым ребенок спит. Особенно если это дом ребенка, где совсем маленькие. Когда меня назначили, моему младшему было четыре месяца. Поэтому я могу со знанием дела взять любого малыша на руки, понюхать волосики, посмотреть, свежий ли у него подгузничек, вычистили ли ему козявки из носа – или, может, он срыгнул и лежит в мокрой рубашечке, может, его надо переодеть, подмыть, памперс поменять и т. д.

У меня был такой случай в Красноярском доме ребенка: лежит крохотная совсем девочка, несколько месяцев, и захлебывается смесью. Няньки ведь часто как делают – приносят бутылки со смесью, втыкают детям соски в рот, бутылку пристраивают под углом, подпирают подушечкой и идут по своим делам. И все едят. А у этой девочки смесь пролилась, течет по щекам, по шейке. Я спрашиваю:

– А где медсестра?

Подходит девушка молодая. Я взял девочку на руки и ее щечку прислонил к щеке медсестры. Она так и шарахнулась:

– Что вы делаете?

Я говорю:

– Ну ты прижмись к ребенку просто. Она вся мокрая. Тебе самой так приятно будет?

В другом доме ребенка, в Карелии, я стал проверять соски. Говорю:

– Покажите, пожалуйста, пустышки мне. Дети сосут пустышки?

– Да, сосут.

– А кормите из соски?

– Из соски, да.

И вот меня заводят на кухню – а там в каждой группе есть маленькая кухня, – и там стоит на плите такая кастрюля, в которой варятся соски. Потому что из всех видов сангигиенической обработки у нас в большинстве домов ребенка – наверное, таких 99,9 %, – по?прежнему соски кипятят. При этом я с ходу могу назвать несколько детских учреждений, которые из этого ряда выбиваются, – в том числе детский дом?интернат для умственно отсталых детишек в поселке Ояш, в двухстах километрах от Новосибирска, где для младшей группы завели пластиковые бутылочки и специальные стерилизаторы. Директор этого детского дома?интерната мне рассказывала:

– Павел Алексеевич, я сама к этому пришла. Вот это кипячение, эти стеклянные бутылки, которые еще с советских времен остались, ну сколько же можно! А эти новые – они и прочнее, и в три раза дольше служат, и дешевле обходятся в итоге. Хотя если сравнить по цене покупки, пластиковая бутылка дороже стоит, но через некоторое время окупается.

Так вот, открывают мне кастрюлю, я смотрю – а там плавают резиновые соски, такие, знаете, уже все черные, заскорузлые, дырка вся разодранная. Я говорю:

– Это что, вы сейчас вот это вскипятите, а потом детям дадите?

– Да?да, сейчас будем кормить.

– Я у вас возьму две сосочки на память, ладно? – из кастрюли выловил и в карман убрал.

Ну и помимо этого я в том доме ребенка еще много чего нашел. Захожу, например, в ванную, а там какашки из горшка смывают прямо в ванну, где должны детей купать. То есть пришла нянька с горшком, как обычно, воды налила, вылила, сполоснула – а тут я, как нарочно, захожу. И главврач этого дома ребенка, очень пожилая женщина, к концу моего обхода поняла, что уже, видимо, пора ей идти на пенсию.

Но я этим ограничиваться не собирался. В самом деле, чего с главврача спрашивать? Прихожу на совещание правительства и спрашиваю министра здравоохранения республики – молодую женщину лет сорока примерно:

– Это же ваша епархия, министерство здравоохранения Карелии?

– Да, моя.

– Вы ведь тоже видели нарушения, правда? Вы же со мной ходили.

– Видите ли, я не знаю, откуда все это взялось, я месяц назад там проверяла, все было хорошо, – возражает она мне.

Я говорю:

– Ладно, тогда давайте так. Вот две сосочки, я их не брал руками, сразу завернул в салфеточку. Пожалуйста, возьмите в рот сосочку. Вот здесь, при всех.

Конечно, она не взяла. Фыркнула только очень возмущенно. А я продолжаю:

– Ну, знаете, если вы считаете, что все хорошо, то вы не ту должность занимаете.

И она после этого тут же увольняется. И эту соску там запомнили. Уже два президента республики в Карелии сменилось, а соску все помнят.

Скажу честно: я по?другому не могу, на самом деле. Я смотрю на эту соску и думаю: «А своему ребенку я бы дал такую? – Нет». Я пытался и пытаюсь вдолбить в головы губернаторов и региональных министров одну простую вещь: что, во?первых, надо бывать в детских домах, которые у них на территории находятся, потому что они за них отвечают, а во?вторых, надо всегда сравнивать. Вот стоит компот на столе – вы такой компот даете своему ребенку или внуку? А вот на такую простыню вы его положите? А вот на такой кровати он будет спать?

И действительно, через такое личное отношение многих губернаторов удалось пробить, убедить и победить. Точно знаю: абсолютное большинство из них практически никогда об этом раньше не задумывались. А в таком вот диалоге – помогает, работает!

 

* * *

 

Кстати, в свое время мы добивались возвращения критериев оценки эффективности работы губернаторов. Об этом я считаю важным упомянуть, потому что с некоторыми категориями оппонентов уполномоченный сталкивается, когда занимается устройством сирот в семьи. В том числе это не только личности, которых можно назвать грантоедами, и люди, которые живут за счет иностранного усыновления или лоббируют иностранное усыновление. Это еще и сами руководители детских учреждений, а кроме того – руководители органов исполнительной власти регионов. Каким образом? Объясню.

Казалось бы, губернатор должен в первую очередь заботиться о самых незащищенных – стариках, детях, инвалидах, сиротах, безнадзорных детях. И, в принципе, он это обязан делать. Но это очень болезненное место, за которое можно схватить любого губернатора, даже самого хорошего. Приехать в несколько детских домов – что мы и стали делать – и найти там букет нарушений. А потом, конечно, можно прийти и договориться с губернатором о том, как он будет все это устранять, как будет реорганизовывать жизнь в этих учреждениях; убедить его, во?первых, что он в этом сам виноват, он за это отвечает, а во?вторых, что он в состоянии это все исправить, а мы поможем. А можно взять и представить доклад президенту, премьеру, генпрокурору.

Я старался и стараюсь всегда выстраивать с губернаторами деловые отношения в этой части – в хорошем смысле, – чтобы они все?таки исправляли ошибки, которые у них есть или которые достались им по наследству и остались незамеченными. В свое время, 27 декабря 2010 года, я попросил у президента слова на Госсовете и выступил перед губернаторами. Я сказал:

– Уважаемые губернаторы. Вот вы здесь все сидите. У каждого из вас в регионе есть детские интернатные учреждения. Я не знаю региона, где их было бы больше, скажем, пятидесяти.

Сейчас их, кстати, стало уже гораздо меньше. Только что был в командировке в Воронеже. Сам город уже стал миллионником, Воронежская область большая, развитая и хорошо населенная. В Воронеже на сегодняшний день восемь интернатных учреждений. Детский дом остался один. Есть коррекционные школы?интернаты и один дом ребенка. Но мы с вами, напомню, говорим о 2010 годе, поэтому цифра пятьдесят будет вполне уместна.

– У меня к вам просьба, – продолжаю я. – В ваших силах за какой?то понятный промежуток времени побывать в каждом детском доме, в каждом интернате, в каждом доме ребенка. Вы едете по насущным вопросам – дороги, ЖКХ, пенсии, что угодно, – заверните в детский дом. Вы обязаны это сделать. Потому что от того, как вы будете себе представлять и видеть проблемы детей?сирот, так они и будут решаться в регионе. Зайдите и сравните. Если вы сравниваете, как живет ребенок?сирота и как живут ваши дети или внуки, и сравнение не в пользу детей?сирот – значит, вы в долгу перед ними. Я вас призываю именно так подходить к этому вопросу. А если вы не будете этого делать – ну извините, тогда у нас будет другой разговор. У меня есть полномочия приехать с проверкой, и у меня есть возможность и компетенция представить доклад президенту.

Что произошло в этот момент?

Естественно, губернаторы, как руководители региональной исполнительной власти, всегда оцениваются. Есть масса управлений в администрации президента, которые следят за разными аспектами жизни каждого региона. Управление внутренней политики, управление общественных программ, экспертное управление, которое занимается экономикой и финансами, и т. д. И все, конечно же, так или иначе смотрят на то, насколько губернатор эффективен. Сейчас появились общественные институты, которые за гранты президента высчитывают эту эффективность. Но они еще очень молодые, им всего около двух лет. Они были и раньше, но не могу сказать, что высказываемое ими мнение всегда было объективным. Однако для внутреннего понимания существует формула определения эффективности исполнительной власти региона, в которую входило – на момент, когда я пришел работать в администрацию, – если не ошибаюсь, порядка двухсот критериев. Постепенно число этих критериев стало сокращаться. В итоге в момент очередного сокращения этих критериев, кажется, до тридцати двух – это как раз был конец 2010 – начало 2011 года, – мне мои советники говорят:

– Павел Алексеевич, посмотрите, есть внутреннее предложение о сокращении этих критериев, благодаря которому выпадает критерий оценки положения детей?сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, в регионе.

Я не знаю, кто и как это пролоббировал, но очевидно, что это случилось не просто так. Потому что мало желающих отвечать за то, что им досталось еще от советской власти, от предшественников, от нехватки средств, от бедности, от асоциальных родителей и т. д. Это как раз к вопросу о том, что я говорил: многие губернаторы тоже считали: «Вот, мол, маргиналы, асоциальные личности, ну и Бог с ними. А я такой хороший, благополучной жизнью живу, поэтому меня их проблемы не касаются. А то, что меня все время за это ругают, – так нужно пойти по простому пути: договориться и этот критерий убрать». Нет критерия – не за что отчитываться и не за что краснеть.

Это и произошло. В 2011 году вдруг исчезает этот критерий, и до конца года принимается решение о том, чтобы осталось еще меньше критериев. Когда я начал писать «прошу вернуть», мне по внутренней переписке, не доходя до президента, объяснили: мол, Павел Алексеевич, все замечательно, но дело в том, что у нас тут оптимизация, в том числе – чтобы по двумстам критериям не оценивать губернаторов. Мы собрались, все экспертно проработали, туда все, что нужно, входит, там есть социальный блок.

Однако я на этом не успокоился. Я просто понял: если за это с губернаторов не будут спрашивать, иначе говоря, если это не будет критерием оценки, то, соответственно, кто?то, имеющий совесть и память, будет продолжать работу, а кто?то скажет:

– Слушайте, меня за это не наказывают! Ну есть сироты и есть; и Господь с ними. Накормлены? Накормлены. Одеты? Обуты? Ну и слава Богу. И все. Отстаньте!

Процесс возвращения этого критерия занял почти полтора года. Я начал писать, говорить, начал со всеми обсуждать, подготовил доклад президенту. В итоге 28 декабря 2012 года, в один день с принятием «закона Димы Яковлева», вышел знаменитый Указ № 1688. То есть Госдума приняла закон, запрещающий американское усыновление, а президент подписал указ о мерах по поддержке детей?сирот, приемных семей и т. д. И шестым пунктом в этом указе стоит положение, согласно которому в критерий оценки эффективности исполнительной власти в регионе и ее главы включается положение детей?сирот, состояние детских интернатных учреждений, положение приемных семей, многодетных семей – то есть полный блок.

Что получилось? На данный момент количество критериев оценки свелось к двенадцати. То есть, когда их было двести, удельный вес каждого из них был, естественно, совсем другим. А теперь каждый пункт на виду, в том числе и положение детей. И я очень благодарен президенту Путину за то, что он все это увидел, понял, обсудил со специалистами и вернул данный критерий в перечень для оценки.

С этого момента началась новая история. Считаю, что 2013 год оказался таким плодотворным еще и из?за этого: губернаторы поняли, что придется отвечать, замести проблему под ковер не удастся.

 

Глава 3

Цена сиротства

 

В первое время я еще ни в чем толком не разбирался – и начал привлекать профессионалов, слушать их мнение. Понимаю, что нужно создавать команду, и собираю людей из Генеральной прокуратуры, из органов профилактики МВД, из людей, работавших в комиссии по делам несовершеннолетних. Собрал команду, которую прозвали «детский спецназ». Это мобильная группа, которая выезжает со мной вместе на разбор ЧП, и инспекционная группа, которая выезжает для планомерного, последовательного инспектирования одного учреждения за другим, одного детского дома за другим, во всех субъектах Российской Федерации. Страна?то огромная – разница между Благовещенском и Калининградом, Москвой и Анадырем колоссальная. И не только в расстояниях.

В первый год было, кажется, порядка тридцати шести регионов, которые я объехал. Поездки по три, четыре, пять дней, иногда по три недели – как осенью 2010 года на Дальнем Востоке или летом 2010 года на Северном Кавказе, где я объехал все детские учреждения. Инспекции, инспекции, инспекции… В день от семи до двенадцати детских учреждений.

Самое тяжелое, помню, было в Свердловской области – это март 2010 года. Огромное количество детских учреждений, огромные расстояния. Свердловская область – она длинная такая, вдоль Урала вытянулась. Нижняя Тура – Нижний Тагил – Верхний Тагил – Верхняя Тура – Невьянск – поселок Рефтинский… Концы по двести?триста километров. И все это на машине, да по не самым лучшим дорогам. За четыре дня накатал порядка двух с половиной тысяч километров – у водителя спросил, они же каждый день пишут километраж в путевке.

Приехал из Челябинска в Екатеринбург. Из Екатеринбурга меня в дороге настигает новость о ЧП в Нижнетуринском детском доме?интернате для умственно отсталых детей, где погибло сразу трое ребятишек. Их чем?то не тем накормили с вечера, утром у девяноста пяти детей понос, рвота, трое погибают – двое сразу, а одна девочка умерла уже в реанимации. Я прямым ходом еду туда, в Нижнюю Туру. Место называется ЗАТО Лесной – закрытое автономно?территориальное образование.

Приезжаю, время ноль часов. Сразу провожу совещание: МВД, прокуратура, следственный комитет, Роспотребнадзор, бактериологическое агентство, все сидят, все взъерошенные. Главврач этого интерната нас водит по помещениям, показывает. Сразу видим антисанитарию, сразу видим неблагополучие. Принимаем решение завести уголовное дело, начать расследование, директора отстранить от работы. Детей надо восстанавливать, половина лежит в больнице с отравлением… Там детей жило почти триста человек, из них половина лежачие. Ужасно было все – от обстановки до запаха: едкая смесь медикаментов, мочи, пота, пролежней, рвоты… Он тебя потом преследует, этот запах. Ничего, со временем привыкаешь. Особенно он характерен для тех интернатов, где много лежачих детей. Это первые учреждения, в которые я стараюсь ехать, потому что там, как правило, легче всего поселяется неблагополучие. И сложнее всего выводится, исправляется.

Первые месяцы я даже от обедов отказывался. Обычно как встречают – чай, обед и т. д. Я говорил:

– Знаете, я не могу. Честно. Я в таком состоянии нахожусь, что ни пить, ни есть не хочу. Работать надо. Много. Очень много.

Единственное у меня было спасение – я просил вечером или ночью меня в какой?нибудь спортзал закинуть. Хоть немного снять этот стресс. Дикое состояние! Звоню домой и даже не могу ничего рассказать, передать, что я вижу. Колотит. От злости. От боли.

Мне это довольно тяжело далось – переход от модного адвоката практически к Геркулесу, разгребающему авгиевы конюшни. Тут и здоровье нужно, как у Геркулеса. Президент мне как?то раз сказал:

– Знаете, я ездил по детским учреждениям – тяжелейшее впечатление, особенно когда в психоневрологические интернаты приезжаешь: вид, звуки, запахи… Как вы вообще спите?

Я говорю:

– Так я первые полгода вообще не спал. От увиденного, от переживаний.

Потому что я как занырнул во все это… Я по России раньше не так много ездил, хоть и полмира объехал. А тут за два года побывал во всех регионах – такое количество детских историй… Как, например, в Березовке Хабаровского края, где в детском доме?интернате для умственно отсталых детей четырнадцатилетний подросток умер, задохнувшись в смирительной рубашке. «Нормальная» практика там была – надевать на детей смирительные рубашки. У них это называлось «мягкая фиксация». Мальчика связала санитарка, уложила, и он погиб: бился в истерике, захлебнулся. Санитарка не понимает: «А что такого?» – ну связала, подумаешь, всегда так делали. В Омске мы тоже находили детей, привязанных к кровати, в том числе девочку с синдромом Дауна.

Про детей с синдромом Дауна вообще надо отдельно рассказать. Я, честно, огромное удовольствие получаю, когда езжу к детишкам?даунятам – какие они хорошие, какие классные! И для меня такая всегда боль, когда слушаю их истории! В Калуге в доме ребенка показывают мне мальчика Степу – ему два с половиной годика – и говорят, что у него есть сестра. Я сначала не понял. Оказалось, они двойняшки, девочка абсолютно здорова, а у мальчика синдром Дауна. Родители отказались. Для меня это непостижимо – как они будут жить дальше? Они будут видеть свою девочку и все время вспоминать, что у них есть такой же мальчик, сын, которого они оставили в доме ребенка. Как это может быть? Я не понимаю, не могу понять.

В Крыму узнал удивительную вещь. Там в домах ребенка отказные дети – это четвертые?пятые дети в семье. То есть родили родители троих – ну и хватит. Теперь ты, государство, расти. Этого я тоже не понимаю – как так можно? Но это есть.

Хотя должен сказать, что я видел и очень благополучные учреждения – как, например, детский дом?интернат № 1 в Санкт?Петербурге. И это наряду с тем, что там был и интернат № 4, где погибал Илья Дувакин – мальчик, родившийся со множественными пороками и всю свою жизнь проживший в интернате, потому что мать от него отказалась. Мальчик, которого в одиннадцать лет отправили умирать в больницу и которого в конце концов общими усилиями спасли.

Я видел Ояшский детский дом?интернат в Новосибирской области – он раньше был сарайчиком на тридцать пять лежачих детей?инвалидов, а потом превратился в огромный комплекс, на который работает весь поселок, до этого пивший и гулявший напропалую. Со своим огромным хозяйством, с лошадьми, овцами, свиньями, коровами, гусями, утками, полями. Там тоже живет больше двухсот пятидесяти детей.

 

* * *

 

В общем, чем больше я видел и узнавал, тем яснее понимал, что нужны системные изменения. А в первую очередь мне нужны помощники. Потому что нигде нет уполномоченных по правам ребенка. Ведь эта форма, омбудсмен для детей, была придумана Комитетом по правам детей ООН. Хотя вообще омбудсмен – это не совсем правильный в моей ситуации термин. Я скорее commissioner – то есть, по сути, комиссар при президенте по правам детей. А омбудсмен – это утвержденный парламентом уполномоченный по правам человека. Все остальные – комиссары: и по правам детей, и уполномоченные по правам предпринимателей, которые появились позже.

В виде эксперимента ЮНИСЕФ году, кажется, в 2005?м, а после в 2008?м учредил пять своих уполномоченных. Они работали фактически на общественных началах – на гранте ЮНИСЕФ. Это было в Ижевске, в Санкт?Петербурге, Петрозаводске, Саратове и Москве. И все. До учреждения поста уполномоченного в России таких людей не было. Никто не знал, с чем их едят и зачем они вообще нужны.

Через два года после начала работы, 24 декабря 2011 года, я доложил президенту, что во всех регионах Российской Федерации, кроме Еврейской автономной области, появились уполномоченные по правам ребенка.

У нас с Александром Ароновичем Винниковым, руководителем ЕАО, была такая история. Он долго?долго упирался, дольше всех.

– Ну зачем нам уполномоченный! Нас и так тут мало, и детей мало, и все у нас хорошо.

Ну вот я приехал и ему показал, что не все так хорошо, как ему кажется. А 24 декабря 2011 года сказал ему:

– Знаете, я сегодня президенту докладываю – скоро будет послание Федеральному собранию, и президент спросил, сколько у нас уполномоченных. Так я ему сказал, что везде, кроме Еврейской автономии.

Винников кричит:

– Нет, нет, не надо, не говорите, сейчас все будет!

И быстро?быстро принимает решение. Так что 2011 год мы закрыли с тем, что у нас везде есть уполномоченные, во всех регионах.

 

* * *

 

Я люблю свою новую работу. Факт! Мне все это до сих пор очень интересно. Я с удовольствием езжу в инспекции. Но понятно, что осмотреть десяток учреждений в день уже тяжело, боишься что?то упустить. А важно все – и в том числе сберкнижка, на которой должны лежать эти «сиротские» деньги от государства. Оказалось, что у многих лежит только десять рублей, которые нужны, чтобы сберкнижку открыть. И все. Так до восемнадцати лет эти десять рублей и лежат – а больше ничего нет. В восемнадцать лет такой сирота из детдома выходит – кому он нужен? Вроде бы государство должно ему дать квартиру, вроде какие?то льготы ему положены при поступлении в вуз. А его в детдоме ничему не научили. Он мало того что никому не нужен и квартиру неизвестно когда дадут – хотя дадут, конечно, – он еще и ничего не умеет.

Кстати, о квартирах.

Я приехал в Вологду – там дали двести квартир выпускникам детдома. Стоит новенький дом. Мне говорят:

– Павел Алексеевич, вас там встречают.

Замечу, квартиры дали в ноябре, а я приехал в марте – то есть полгода прошло, зиму перезимовали. Подхожу, вижу – стоит парень, дылда, на две головы выше меня, в кожаной куртке.

– А?а, – тянет нагловато, – это вы Астахов, с инспекцией приехали?

– Да.

– А я вас жду. Значит так, вот список всех недоделок, все, что надо устранить. Давайте с них потребуем!

– Хорошо, – говорю, – давайте пойдем посмотрим квартиру.

Приходим в квартиру.

– В чем проблема?

– Вот, смотрите, видите – балкон, смотрите, как дует! Мы там ватой забили, заклеили…

В доме, между прочим, установлены пластиковые окна. И ватой забита щель между рамами и заклеена скотчем. Я не знаю, смеяться или плакать:

– Ребята, это новый дом! Вот я тоже живу в новом доме – так я каждый год вызываю мастера, который мне все это подтягивает. Потому что дом дает усадку, «гуляет». Понимаете? Если вы в этом ничего не соображаете, у вас должен быть какой?то старший, куратор, который вам подскажет. Что вы делаете? Вы же уродуете окно сами себе.

– Ну ладно, а вот смотрите, в ванной кафель, видите? Голый пол! Я встаю и примерзаю зимой, холодно.

– Ну знаешь, – отвечаю. – Положи коврик. Деревянный матик сбей. Сделай что?нибудь, чтобы ты не примерзал к этому полу.

– А вот здесь краска облупилась, отлетела…

И все требования – сплошь такая же мелочь, ерунда. Я говорю:

– Слушай, сейчас рабочий день. Вот я работаю, а ты что делаешь?

– А я могу не работать! Имею право!

Даю справку: сирота, вышедший из детского дома, сегодня в течение года получает пособие в размере средней зарплаты в регионе. На второй год – половину. А работу со средней по региону зарплатой в первый год после выпуска, не имея по большому счету никаких трудовых навыков, он вряд ли найдет. И на кой ляд ему работать? Кого мы растим, ребята?

Ко мне в Сыктывкаре подошел ректор университета и пожаловался:

– Павел Алексеевич, у меня девочка есть, сирота, третий год поступает на отлично.

– Не понял?

– Ну как, поступает, сдает все на отлично, плюс у нее льготы при зачислении. Стипендию я ей плачу. Она год не приходит. То есть поступила и год получает стипендию. Ни на лекции не ходит, ни экзамены не сдает. Я ее через год отчисляю. А она в следующий раз на вступительные приходит и опять сдает, опять поступает. Второй раз я ее отчислил. Она в этом году в третий раз пришла и поступила! Что мне делать с ней, я не знаю.

То есть ум у девчонки светлый и соображалка работает так, что ого?го, нам с вами только учиться и учиться. Это к вопросу о том, что эти ребята, многие, очень талантливы по природе, очень. Но иждивенчество – чрезвычайно серьезная, опасная проблема. И, к сожалению, большинство людей, выросших в детском доме, привыкают постоянно повторять: дай, дай, дай.

И я задумался вот о чем. О том, что это очень странно: за государственный счет, в государственном учреждении находятся дети, которые двадцать четыре часа под наблюдением, под опекой, ими заниматься должны – а из них растят в лучшем случае ненужных людей, ко всему прочему еще и иждивенцев. В детдоме ведь как: хочешь сахару – тебе выдадут, носки порвались – дали новые. Выпускник оттуда выходит и не знает, куда пойти купить хлеба, не знает, как заплатить за электроэнергию. Ничего не знает. В восемнадцать лет – полный иждивенец. Это, повторяю, в лучшем случае. А в худшем? Преступник или жертва.

 

* * *

 

С 1990?х годов ситуация в сфере защиты детства у нас, как свидетельствуют даже неискушенные люди, все время ухудшалась. Реально ухудшалась – помимо того, что было огромное количество детских домов. И я готов спорить с теми, кто начинает говорить, что, мол, это Астахов придумал детские дома закрывать, поэтому губернаторы подстраиваются, объединяют четыре детских дома в два и отчитываются о выполнении. Это не совсем так. Бывают случаи, но они единичные. Стандарт министерства образования – шестьдесят детей. Больше этого количества воспитанников в детском доме быть не может. А раньше по стандарту их было сто двадцать! Так о каком «укрупнении» мы говорим? Наоборот!

Здесь есть еще одна близкая тема, которую обязательно надо затронуть. На сломе эпох у нас образовалась та самая демографическая дыра в пятнадцать лет – перестали рожать детей. Это и понятно. Когда родился мой первый ребенок, в 1988 году, жена чуть ли не одна была в отделении. Все было по талонам, всем было не до детей. Помню, как Светлана, беременная, стояла в очереди за макаронами и ее там чуть не задавили. Потому что макароны «выбросили» в пять часов вечера, ну и, соответственно, после работы все пошли в магазин. 1988 год был «дном» демографической ямы.

Второй провал – 1993 год. В 1993 году у нас родился второй ребенок. Тоже никто не рожал в это время. Я прекрасно помню, как это все происходило. Уже рухнул Советский Союз, уже прошел путч, и сейчас расстреливали Верховный Совет в Белом доме. Шла чуть ли не гражданская война – какие дети? С продуктами по?прежнему было напряженно, еще действовали талоны. Куда детей рожать? И в тот период детские сады фактически пустели. Никто ими не занимался, детей было мало. А вот востребованность детских домов была огромная. Кстати, впервые громко сказал о проблеме Ролан Быков – и с этого момента государство начало худо?бедно пытаться собирать с улицы детей. Хоть и не так быстро, как хотелось бы. Появились дома ребенка.

Каждый дом ребенка, чтобы вы понимали, рассчитан на сто двадцать человек. Это классический детский садик, которые в начале 1990?х никому были не нужны, потому что детей рождалось мало, а вот брошенных детей становилось все больше. Вот сейчас из тех трехсот домов ребенка, которые есть в России, двести восемьдесят пять находятся в зданиях классического детского садика на сто двадцать человек: три блока, соединенные между собой. Так это и осталось.

2011 год стал знаковым в демографическом возрождении России – вдруг детские садики опять стали востребованы. Ситуация начала меняться. Детских садов стало не хватать. И жизнь подтвердила, что я был прав, когда с 2010 года убеждал всех, что надо освобождать детские дома под детские сады.

 

* * *

 

Я задумался о том, как сэкономить силы и средства, когда видишь, что учреждение неэффективно и нежизнеспособно. Полез глубже и нашел интересную вещь. Когда я в свое время учил шведский – меня готовили к работе в Швеции, – нам рассказывали про социальные стандарты в стране. В сфере детских учреждений действует стандарт, согласно которому в любом детском учреждении на двух детей приходится один взрослый. Потому что один взрослый всегда в состоянии справиться с двумя детьми разного возраста. И вот этот стандарт социальной работы и защиты доказывает, что уровень жизни в Швеции был в то время одним из самых высоких.

Я запомнил это, потому что у нас в детских садах ведь было совсем по?другому. Я тогда уже начал своих детей водить в детский сад и видел, что в группе из двадцати – двадцати пяти человек – только воспитательница и нянечка. И все. А то еще и не всегда нянька есть – штат не укомплектован. А в Швеции на группу в восемь человек – два воспитателя и две помощницы.

Когда я только начал посещать с инспекциями детские дома, то все пытался представить – сколько же в детском доме в России работает воспитателей на такое количество детей? Стандарт детского дома был в то время сто шестьдесят воспитанников, потом стало сто двадцать. Ну, думаю, наверное, на десять человек один воспитатель. И то – дай?то Бог!

Как вы думаете, сколько? В реальности?

Не будем гадать.

И в 2010 году, и сейчас соотношение детей и взрослых в российских детских интернатных учреждениях и домах ребенка – один ребенок на 2,2 взрослых.

То есть вы понимаете, какой перекос?

За одним ребенком в детдоме ухаживают два взрослых человека. Я не разделяю сейчас воспитателей, бухгалтеров, водителей, массажистов, медсестер, директоров, поваров и прочих. Два взрослых на одного ребенка!

Я бывал в таких местах, как Канский дом ребенка. Это час лететь на вертолете от Красноярска. Канск знаменит тем, что там есть дом ребенка, где работает полгорода, и колония, где работают остальные полгорода. Вот там на девяносто шесть детей было, кажется, триста десять сотрудников. Больше, чем по трое на каждого.

С похожей историей я столкнулся в 2014 году, когда мы принимали Крым в хозяйство. В Симферопольском доме ребенка – девяносто один ребенок и около трехсот двадцати взрослых. Я говорю:

– Ребята, шикарно вы живете!

А в Севастополе на те же самые девяносто детей работало семьдесят человек. Дело в том, что в Севастополе очень низкие зарплаты – всегда были, есть и остаются. И сотрудники детского дома, видимо, как?то объединяли ставки, чтобы зарплата была повыше. В любом случае там сейчас проводятся реформы, штат приводится в соответствие со стандартами.

Помню школу?интернат в поселке Андег на Белом море, в устье Печоры – это Ненецкий автономный округ. Там когда?то был крупнейший рыболовецкий совхоз. Добраться туда можно по Печоре – либо по воде, либо зимой на аэросанях по льду. Два варианта. Больше никак. Я туда поехал зимой – на аэросанях два часа от Нарьян?Мара. Нас встречали. С тревогой и просьбами.

После того как рыболовецкий совхоз развалился вместе с СССР, работы не осталось никакой. То есть поселок буквально вымирающий. Единственное, что осталось, – школа?интернат, в которой тогда жили сто семнадцать детей и работали примерно триста сорок человек.

Школа?интернат очень забавная – это отдельно стоящие частные домики, семь штук. Тут мальчики спят, тут девочки, тут старшие, там младшие, здесь они кушают, там они учатся. Я приехал, и глава администрации мне говорит:

– Я вас умоляю, только не закрывайте!

Если бы этот интернат закрыли, это стало бы буквально трагедией, социальным коллапсом! Он же фактически градообразующий. И вот таких градообразующих интернатов я видел достаточно много в России, в отдаленных уголках.

Приведу другой пример, который в 2013 году всем стал известен, после того как в Интернете появилось видео, снятое в интернате в поселке Пионерский Амурской области: девочки старшего возраста ставят вдоль стенки мальчиков младшего возраста, снимают с них штаны и лупят ремнем. Интернат находится в глуши – от Благовещенска еще надо долго ехать. Директор интерната – она же владелец поселковых магазинов, она же основной поставщик продуктов, она же основной закупщик этих продуктов… Когда Следственный комитет начал заниматься всей этой историей, там выявили хищений на миллионы.

Так вот, директор интерната, похоже, превратила старших девочек в своих надсмотрщиц. И все знали про это, включая воспитателей. Что когда они уходят на ночь, детьми командуют старшие девочки. Младших детей унижали, били, они плакали… Ежевечерняя процедура, просто для профилактики – строили и лупили. Этот интернат тоже был градообразующим – весь поселок работал в магазинах и в интернате. Больше просто негде. Но все?таки пришлось его закрыть.

И вот что интересно: когда два человека взрослых приходятся на каждого ребенка, начинают происходить удивительные вещи. В Карелии была школа?интернат под Петрозаводском – ее тоже закрыли, – где содержание одного ребенка обходилось в полтора миллиона рублей в год. То есть это получается больше ста тысяч в месяц – сто двадцать пять, если быть совсем точным. При этом вот что я увидел, когда туда приехал.

Территория в полном запустении. От забора практически ничего не осталось – только столбы стоят. Снесенные ворота. Нет даже вывески. Обшарпанные здания. Стекла составные, из кусочков, как в самых бедных деревнях. Я насчитал – на одном из стекол было семь швов.

Я захожу, директор идет мне навстречу и говорит, показывая куда?то:

– Вот этот стол наши дети нашли на помойке, отреставрировали и теперь здесь мы играем.

С гордостью говорит. При этом в тумбочках карты, ножи, какие?то заточки… Я бюджет посмотрел – ну, сразу стало понятно, что этот объект мы закрываем. Другого не дано.

Вообще, то, что мы находим в интернатах и детских домах запрещенные предметы – это тоже отдельная история. В каждом третьем детдоме раньше находили игральные карты. Когда я стал обращать внимание директоров на то, что у них дети в карты играют, они мне отвечали со всей невинностью – как, например, в Пскове было:

– А что здесь такого? Они математические способности развивают.

Помню, тогда я ответил:

– Уважаемая, – детдомом заведовала женщина, – во?первых, чтобы развивать математические способности, надо играть в шахматы. Это лучше. Но самое главное не это – откройте кодекс административных правонарушений: в азартные игры детям запрещено играть. Во?вторых, вовлечение в азартную игру, в карты в частности, – это статья. Я просто сейчас должен вызвать полицию и вас отдать под суд за административное правонарушение. Вы что, не понимаете этого?

И многие действительно не понимали. Карты считались безобидной забавой. Сейчас если где?то карты найдут – это ЧП. А когда я только начинал – было почти нормой.

Чего мы только не находили! Вплоть до приспособлений для употребления курительных смесей и всяких травок. Даже нашли в Перми видео, как дети раскуривают «травку» – у них ума хватило себя заснять в этот момент, и флешка лежала с этой съемкой. Я заседание местного правительства начал со слов:

– Давайте посмотрим небольшой ролик, на четыре минуты, о жизни ваших детей.

И показываю, как детишки там раскумариваются. Министры в шоке, их буквально парализовало от изумления.

А ведь почему такой эффект? Что, они раньше не могли туда заглянуть, посмотреть? Но для многих это оказалось откровением. И вот так получилось, что мне выпала неблагодарная роль открывать им глаза на очевидные вещи, простые, элементарные и столь же порою страшные.

Понимаете, я уже говорил – нет такой территории, где было бы двести детских домов, сто детских домов. Даже пятидесяти уже нету. Больше двадцати пяти ни у кого нет. Те, кто раньше начал этим заниматься, как Сергей Семенович Собянин в бытность губернатором Тюмени – с 2004 года, – сократили количество. Поэтому в Тюмени было двадцать девять детских домов, а осталось три, и еще один скоро закроют. И было два дома ребенка – один в Тюмени, другой в Тобольске. В Тобольске в доме ребенка – пять детей маленьких, а в Тюмени – пятнадцать. Мы договорились, что сделаем один на двадцать детей – хотя здание рассчитано на сто двадцать, – а второй отдадим детскому садику. И это не Астахов в 2010 году пришел – это Собянин в 2004?м начал делать. Астахов только пришел, увидел, поддержал и про позитивный опыт начал рассказывать.

Или Калуга – там было четырнадцать детских домов, сейчас два, а завтра останется один. В 2010 году калужский губернатор со мной спорил. Говорил:

– Во?первых, зачем нам уполномоченный по правам детей? Не понимаю. Лишняя трата денег и вообще бюрократия. Во?вторых, у нас все прекрасно. Моя жена занимается детскими домами, посмотрите, у нас все замечательно.

А я ему на пальцах объяснял. А калужский губернатор в рейтинге стабильно занимает первое место. Это человек, который за несколько лет вывел область из дотационных в донорские. В Калужской области зарегистрированных предприятий работает больше, чем в Швейцарии. Завод «Самсунг», завод «Фишер», Новолипецкий металлургический комбинат – их филиал там, в Калуге, стоит. Всю плазму «Самсунг» делают в Калуге, «Фольксвагены» и «Ауди» собирают и т. д.

Губернатор со мной спорил. Но в конце концов пришел к тому, что, действительно, правильно сокращать, а высвобождающиеся деньги направлять в социальную сферу. Как та карельская школа?интернат: ее закрыли – полтора миллиона в год, 125 тысяч в месяц! Назовите мне сегодня – сколько из ста русских семей, произвольно выбранных, могут потратить на ребенка такие деньги? Многодетные матери ищут, как бы лишнюю тысячу найти. Мать с ребенком?инвалидом получает грошовое пособие и вынуждена думать – а может, отдать ребенка в детский дом?интернат, где его будут хоть как?то лечить, кормить и обеспечивать? А в детском доме?интернате на его содержание будет тратиться значительно больше ста тысяч рублей в месяц, совершенно точно.

Дело в том, что раньше у государства, если взять, например, 1990?е и начало 2000?х годов, не было этих денег, социальные обязательства не выполнялись. Но последние лет восемь они точно исполняются. Деньги идут. Как они расходуются губернатором, министрами и руководителями детских учреждений – это другой вопрос.

Скажу честно: самое тяжелое сопротивление я встречал со стороны директоров детских домов, которые сидели на своих местах железобетонно. Это же надо понимать – у тебя комбинат: фабрика?кухня, фабрика?прачечная, гараж на пять?шесть автомобилей, у тебя детские деньги, которые, с одной стороны, ты не можешь тратить, но с другой – есть варианты. Я понял, как все это работает. Ты создаешь при себе какой?нибудь попечительский совет и умело доишь всевозможных благодетелей, которым всегда можешь показать ободранную спальню, рваную рубашечку, несчастного ребенка. И ты, конечно, ни в коем случае не должен отдавать ребенка в семью. Потому что вот у тебя живет сто детей, ты отдал одного – считай, минус полтора миллиона в год. Отдал двух – минус три миллиона в год. И так далее. Скажите, пожалуйста, много ли у нас найдется абсолютных бессребреников? И те, о ком я сейчас говорил, – это вовсе не хапуги какие?то. Сплошь милые люди.

Я ни в коем случае не хочу сказать, что все директора детских домов – жулики. Неправда. Это не так. Но покажите мне повара, который, когда будет готовить сто котлет на сто человек, не сделает сто две котлеты из этого же количества фарша. Покажите мне завхоза, который, покупая килограмм гвоздей, не отсыпет себе пятьдесят граммов. И так везде. Пачку бумаги – ну почему не взять, правда? Есть же бумага, все равно же закупают. И вот так всё.

Но постепенно стало получаться. Я убедился, и другие поверили, что можно переломить эту тенденцию застоя в детдомовской, интернатной среде – с точки зрения системы управления. И я заговорил о том, что надо сокращать детские дома, закрывать их, больше отправлять детей в приемные семьи; надо оставлять детей в родных семьях, не надо бесконечно лишать родительских прав! В первый год, когда я докладывал президенту, было 83 тысячи лишений родительских прав. А за год до этого – больше 90 тысяч. Представляете? Только лишений родительских прав. Плюс еще различные факторы, которые влияют на ситуацию. Дети отказные, например. Новорожденных отказных детей в начале 2000?х годов было до 30 тысяч ежегодно. Тридцать с лишним тысяч новорожденных детей, от которых матери отказывались в первые дни после рождения!

В 2014 году отказных детей было чуть меньше четырех тысяч. Лишений родительских прав – 36 тысяч (против, напомню, почти ста тысяч за несколько лет до того). То есть мне пришлось уговаривать судей, прокуроров, воспитывать органы опеки – мы провели несколько семинаров, организовали целый съезд в Уфе весной 2013 года, собрали представителей всех органов опеки. Ведь опека – это передовой рубеж. Они видят неблагополучие, они принимают решения, составляют справки и т. д. Их все время ругают. А у них сумасшедшая нагрузка, потому что по норме должно быть две с половиной тысячи детей на одного специалиста, а у них по 10–12 тысяч. Есть территории типа Магадана, где и по 20 тысяч детей на одного специалиста опеки приходится. Тут если хотя бы каждый придет и попросит одну справку написать – специалист полжизни их писать будет. А с них же еще и спрашивали. Акт об изъятии ребенка они составляют, акт обследования жилищных условий тоже они… Когда проходил съезд, многие из сидевших в зале плакали:

– Господи, нас за всю жизнь никто не собирал, нам ничего этого не объясняли, не говорили!..

Они же в муниципальном подчинении находятся – какой муниципалитет, какой мэр, такая и политика. У них нет единого федерального начала – это мы снова возвращаемся к вопросу о министерстве по делам семьи. Нет единого начала у опеки. В России 25 тысяч муниципалитетов – и это 25 тысяч самостоятельных маленьких комиссий.

Я решил еще и с другой стороны зайти. Пошел в министерство экономического развития к заместителю министра – тогда министром была Эльвира Сахипзадовна Набиуллина – и спросил:

– А можно посчитать и посмотреть, сколько мы тратим на детские дома и тому подобные учреждения?

И мы так часа два с половиной проговорили, наверное. Я тогда сказал:

– Вот по тем цифрам, которые я вижу, я считаю, что мы огромные деньги тратим в никуда. В год из бюджета – более 500 миллиардов рублей!

Вспомните, что я рассказывал про школу?интернат в Карелии или школу?интернат в Ижевске. Кого мы там воспитаем, если они уже бандитами выросли? Если директор был неспособен справиться с воспитанниками и за три года просто развалил все? А тратим ведь столько же. По сто тысяч в месяц. В самых бедных регионах – во Владимирской области или Ивановской – все равно минимум 50 тысяч в месяц тратится на одного ребенка в детском доме. Ну дай ты 10 тысяч рублей одной маме, которая не сдаст малыша в детский дом, даже если у нее работы нет! Дай 20 тысяч, если это ребенок?инвалид. Помоги сохранить детей в семье!

Тут возникает другой вопрос: у нас в детских домах около 70 тысяч детей, а семей нуждающихся примерно 4–4,5 миллиона. То есть просто перераспределить деньги не получится – слишком несерьезные суммы получаются. Однако и эту проблему можно решить. Но об этом позже.

 

Глава 4

Авгиевы конюшни

 

Когда я начал убеждать людей в том, что нужно сокращать детские дома, мне пришлось выслушивать массу возражений. Люди на разных руководящих постах мне говорили:

– Павел Алексеевич, слушайте, ну что вы? Вот есть же благополучная жизнь, а есть неблагополучная. Ну так случилось, люди пьют, гуляют, наркоманят, асоциальный образ жизни ведут. Ну не повезло ребенку. Наша задача какая? Забрать его, поместить в детское учреждение. Там его накормят, напоят, в школу отправят, будет спать на чистом, есть четыре раза в день. Мы же выполняем эту функцию? Да, выполняем. Ну и все! Ну что вам эти детские дома! Давайте лучше о другом, вот же параллельно еще преступность начала увеличиваться по отношению к детям.

Это правда – уровень преступности по отношению к детям начал увеличиваться буквально в геометрической прогрессии. Убитых детей насчитывали фактически по две тысячи каждый год. Только в 2013 году ситуация чуть?чуть изменилась. Вообще жестокость по отношению к детям в обществе колоссальная! Причем в первую очередь – со стороны родителей, близких людей. Сексуальные преступления, о которых раньше никто не знал и не говорил, с везде проникающим Интернетом, с этим информационным пространством, которое сделало все доступным, а люди с больной психикой, погруженные в это пространство, от своих гадких фантазий переходили к делу. И до сих пор что происходит? Вот, пожалуйста, – в Томске была похищена трехлетняя девочка Вика. Преступник – просто из?за того, что раньше был осужден за изнасилование и не знал, куда свою энергию потратить, – украл трехлетнюю девочку, изнасиловал, убил, а потом пошел и сам повесился. Чудовище. И история чудовищная. А ведь можно было избежать трагедии.

А мне говорят:

– Давайте только этим заниматься!

Я?то не против. Но все же возражаю:

– Да мы будем этим заниматься, но вы поймите, это все звенья одной цепи. Это все вокруг детей. Самые доступные дети – это воспитанники интернатов и детских домов. Они и есть первые жертвы.

Сколько таких было? Вспомним, например, огромное многоэпизодное дело педофила Куваева в Москве: в течение пяти лет он выслеживал девочек из коррекционных детских домов – с легкой умственной отсталостью, абсолютно беззащитных – и заманивал к себе. Притом мерзавец их совращал, а потом еще из них делал адепток. У него была целая агентурная сеть – девочка получала сто рублей, если приводила другую девочку. У него был офис на Ходынском поле, полностью оборудованный для его нужд. То есть извращенец просто конченый. Дали ему двадцать лет, сейчас сидит.

Часто приходили сведения о том, что извращенцы пользуются детьми из детских домов. В Санкт?Петербурге был разгромлен целый притон – содержатель, мужчина шестидесяти одного года, поставлял мальчиков любителям. Ему тоже дали двадцать лет.

Очень много времени я потратил на то, чтобы эту внутреннюю оппозицию убедить и победить. Чтобы протолкнуть пакет «антипедофильских» законов, который с 2001 года лежал под сукном в Госдуме. В 2012 году наконец приняли – президент подписал. Девятнадцать новых составов преступлений появилось в Уголовном кодексе, которых до этого не было. Ввели ужесточение ответственности, запрет на условно?досрочное освобождение, повысили сроки наказания, ввели новые виды наказания, ввели медицинские меры, такие как химическая кастрация. Мы приняли все это. А ведь это не принималось. Это лежало огромным мертвым грузом. Мои сотрудники, работавшие раньше в Генеральной прокуратуре (среди них есть даже бывший ведущий сотрудник НИИ Академии Генеральной прокуратуры – организации, которая занимается исследованиями, законопроектами и т. д.), говорили:

– Павел Алексеевич, мы в 2001 году направили все эти законопроекты, они лежат там под сукном, их не пускают. Потому что в Госдуме есть пара человек, которые засветились в том, что любят малолеток.

Да что говорить – вот Борис Абрамович Березовский, царство ему небесное, тоже практиковал это. Ходил с девочками четырнадцати?пятнадцатилетними в ресторан, оргии с ними устраивал. Все про это знали. А вместе с ним не отказывали себе в подобных «развлечениях» и другие олигархи из его окружения. Некоторые до сих пор в политике. Это все было. Такое было время – никто внимания не обращал. А по новым законам получается – педофилия, поражение в правах, пожизненный учет. Сидели люди и боялись. Мне и говорили:

– Вы же понимаете, педофильское лобби не пускает!

И ведь реально не пускали. Были и такие, которые пытались торговаться:

– Ну хорошо, давайте мы примем здесь ужесточение, но вы тогда возраст согласия понизьте до четырнадцати лет, – он сейчас в шестнадцать лет установлен, а нам предлагали понизить до четырнадцати. А разве может быть торг, когда речь идет о неприкосновенности ребенка? Нет. Компромисс тут невозможен.

 

* * *

 

Еще один сложный момент. Вспомним Антона Семеновича Макаренко: его колония была вынуждена жить и выживать в тяжелейшее время – он стал заведующим в 1920 году – и добилась в итоге колоссальных успехов за счет трудового воспитания. У нас в большинстве наших детских учреждений ситуация прямо обратная – можно скорее говорить о трудовом наказании. А проблема в том, что сегодня решения принимаются людьми, которые не проникли в систему настолько глубоко, не поняли, не прочувствовали, что сегодня необходимо, и опираются на мнения различных «экспертов». Часть из этих экспертов – как раз те самые грантоеды, которые перекочевали в другие инстанции. Где кормят – туда и ползут.

Сейчас существует огромное количество различных рабочих групп, которые готовят всякие документы, законы, нормативно?правовые акты. В министерстве образования, в министерстве труда и социальной защиты, в министерстве здравоохранения, в МВД (в подразделениях, которые занимаются профилактикой), во всех комитетах Госдумы. Это хорошо, это называется гражданское общество, которое обсуждает любой предлагаемый законопроект или проект нормативно?правового акта. Но не надо забывать, что там везде есть люди, которые заточены на конкретную задачу, в том числе те, которые раньше были грантоедами – и по сути ими остались. Они приходят и начинают пропихивать свою тему.

Принимается закон о социальном патронате – это, оказывается, провозглашается как идея поддержки семьи, восстановления социального благополучия. Все вроде бы ради детей, ради семей! А внутри прячется контроль – чтобы в любой момент можно было забрать детей и разрушить семью. Защита превращается в свой антипод. Все благодаря тем людям, которые раньше нахваливали американцев и пропагандировали иностранное усыновление, а теперь быстренько перекрасились, замаскировались, сидят в своих группах и проталкивают свои интересы.

И не подумайте, пожалуйста, что я вам сейчас какие?то теории заговора излагаю. Это действительность, от которой нельзя откреститься. Мои советники, бывшие сотрудницы Генеральной прокуратуры, мне говорили:

– Павел Алексеевич, вы посмотрите на человека, который сейчас ходит по ток?шоу и говорит о правах детей. Видите? Специалист, не то академик, не то членко чего?то. Вот он в 1991 году точно так же ходил везде и говорил: «Порнография – это хорошо! Это половое воспитание. А детская порнография – в ней тоже ничего плохого нет!» И вот этот человек, посмотрите, ходит сейчас экспертом то к Малахову, то в другие шоу. И федеральные телеканалы ему рекламу делают.

Первая межведомственная комиссия, которую я возглавил в 2010 году, занималась выработкой предложений в сфере совершенствования законодательства и системы защиты детей, в ней было порядка сорока человек. Из них половина – как раз люди из вышеописанной среды. Один был автором нескольких трудов по ювенальной юстиции – он мне их принес и выложил на стол, – после чего, собственно, родительское сообщество и запротестовало. Другой сидел на британских и американских грантах, разрабатывал в том числе тему однополых семей. Третья получала гранты от Германии, Норвегии и Совета Европы – все та же тема: отбирать из семьи, плюс так называемое перинатальное усыновление. Знаете, что такое перинатальное усыновление? Это когда мамочка еще беременна, а к ней уже новых родителей для ее ребенка прикрепили. Своего рода вариант суррогатного материнства, но называется перинатальное усыновление. Совершенно дикая, жестокая вещь.

И вот таких человек двадцать у меня сидело в комиссии. Я смотрю на них и думаю: «Господи, откуда они взялись?» Год я руководил этой комиссией, потом просто ее разогнал, ликвидировал. Но «эксперты» эти не исчезли. Замаскировались.

Вот с чем нам пришлось столкнуться. Не надо про это забывать.

 

* * *

 

За первый год работы с нашей подачи выгнали – можно деликатно сказать «уволили», но фактически это значит именно выгнали – двести пятьдесят шесть сотрудников различных учреждений, от воспитателя до двух министров. Одна – министр здравоохранения Карелии, а другая, еще более интересная дама, была министром соцзащиты в Бурятии, долгое время проработала на этой должности.

Дело было так. Мы приехали в детдом?интернат для умственно отсталых детей и в ходе инспекции спросили даму?министра:

– Скажите, пожалуйста, а почему вы не занимаетесь жилищными правами этих детей?

Поясню: надо следить, чтобы закрепленное за воспитанниками жилье не разрушалось, каждые полгода выходить с осмотром, делать ремонт за счет муниципалитета и т. п. – короче говоря, смотреть, чтобы все положенные жилищные права были реализованы и защищены. Она отвечает:

– А зачем, Павел Алексеевич? Это же безнадежные дети.

У меня в глазах потемнело. Я переспрашиваю:

– Как?

Видимо, нехорошим голосом переспросил, потому что она тут же поправилась:

– Ну, в смысле бесперспективные.

Я промолчал, а уже на заседании правительства, где были все министры и глава республики Вячеслав Наговицын, обратился к ней:

– Простите, вот мы сегодня были в детском доме?интернате… можно, я попрошу вас встать? Так вот, какие, вы сказали, там дети? Мне запомнилось ваше выражение…

– Бесперспективные?

– Вот, точно, и еще как вы сказали – какие?

И она тихо так произносит:

– Безнадежные…

И все на нас смотрят. Я говорю:

– Знаете, по моему убеждению, министр соцзащиты, которая считает, что дети, доверенные ей, бесперспективные и безнадежные, сама бесперспективна и безнадежна. Поэтому я прошу просто освободить нас от дальнейшего диалога. Чтобы мне не нужно было никого убеждать в том, что бесперспективных и безнадежных детей не бывает.

Потом развернулась целая история. Министр соцзащиты слегла в больницу чуть ли не с инфарктом, потом долго была на больничном – лечилась. Президент Бурятии просил меня за нее, сомневался – может быть, не стоит увольнять женщину? Но я твердо ответил, что не уступлю. Потому что такое нельзя прощать.

И подобным образом были уволены двести пятьдесят шесть человек. Кроме того, мы стали плотно работать со Следственным комитетом. Сто тридцать три уголовных дела было заведено только за первый год. За второй год – примерно столько же. На третий год я задумался: «Если пойдем такими темпами, эдак мы выкосим все напрочь». Хотя, как по мне, проще все выстроить заново. Правда, и ситуация стала меняться. Грубые нарушения встречаются все реже.

 

* * *

 

Очень многое из того, что связано с усыновлением, в том числе иностранным, стало для меня откровением. Мои советники рассказали мне обо всем, что у нас происходило с иностранными усыновлениями. Рассказали, как все эти люди, которые сейчас стали крутыми специалистами и боссами, «пасли» многочисленные агентства по усыновлению, возглавляли их, выдавали им лицензии.

Я пришел к президенту. Решил рискнуть и представил ситуацию как есть:

– Посмотрите, у нас всем иностранным организациям, работающим в России, лицензии выдает министерство юстиции. Единственное исключение – это агентства по усыновлению русских детей. Им лицензии выдает министерство образования. Почему?

Он говорит:

– А я и сам не понимаю, почему.

И правда, такой порядок кто?то утвердил еще в начале 1990?х. Удобно.

А теперь история, факт. Группа, которая в 1988 году впервые попробовала отправлять детей за границу, брала по полторы тысячи долларов за составление анкеты. А потом члены этой группы постепенно материализовались во всяких правительственных и приправительственных структурах, отвечавших за международные усыновления, и там уже стали зарабатывать совсем по?другому. Потому что только в американском усыновлении по самым скромным подсчетам крутилось от 350 до 550 миллионов долларов в год. Шестьдесят семь иностранных агентств сидело на этом направлении, и у каждого была еще куча представительств. В одном только Красноярске действовало двадцать два представительства американских агентств. Скажите мне, почему так? Они что, такие сердобольные? Хотели спасти красноярских детишек? Или все?таки на первом месте для них был собственный интерес? Бизнес!

Защитники иностранного усыновления прекрасно знают, как можно гарантированно произвести впечатление. Достаточно выбрать самого несчастного и больного ребенка – я много таких детишек видел и вижу, – показывать его сутки напролет и твердить: «Вот, его не спасли! Государство его бросило, забыло о нем!» Это же чистой воды спекуляция, провокация, эксплуатация и без того несчастного ребенка.

Но я считаю своей задачей донести до сознания людей ту простую мысль, что у этого ребенка вообще?то есть мама и папа, которые родили его вот таким. А почему так случилось? И почему они от него отказались? Почему им никто не помог? Ведь очень часто родители отказываются от больных детей только из?за того, что неспособны их содержать физически и материально – потому что ребенок требует лечения, требует реабилитации, требует постоянного ухода, а это тяжело. Для меня важнее заставить общество задуматься, а не просто спекулировать на жизни проблемного ребенка и говорить: «Если в Америку не отправите, он умрет». А его, может, и не возьмет в Америке никто. Когда я вплотную начал заниматься темой иностранного усыновления, обнаружил, что настоящее положение дел плохо соответствует той картине, которая существует в общественном представлении. И об этом нужно поговорить отдельно. Откровенно и честно.

 

Глава 5

Американское детство

 

Конечно, очень легко рассуждать на тему сиротства и усыновления, если ты не вникаешь в эту систему, а просто живешь своей благополучной жизнью. Даже если раз в год делаешь спонсорский взнос на благотворительность, поддерживаешь детские дома, отсылая туда книжки, деньги, продукты, игрушки, – но считаешь, что этого достаточно, и не интересуешься подробностями. Ах, какое у нас государство плохое! Смотрите, что делает! Не дает детей усыновлять богатым иностранцам – немцам, американцам, французам. Ну и что, что ребенка заберут во французскую гей?семью, – подумаешь! Ему же там будет лучше, чем в детском доме в каком?нибудь, извините, Мухосранске!

Ну да, в принципе, можно и так рассуждать. Но мне кажется, сейчас таких людей становится все меньше. Это рассуждения на уровне одноклеточных. Примитивизм.

Дефицит правовых знаний всегда существовал, это хлеб адвоката. Есть и прямой умысел в том, что информация, находящаяся в открытом доступе, неполна. Ведь если рассказать все до конца, что же будут делать лоббисты? Грантоедам и лоббистам делать будет нечего.

В истории с иностранным усыновлением я столкнулся с огромным количеством всевозможных грантоедов и лоббистов, которые в какой?то момент стали моими оппонентами. Я?то за это денег не получаю – точнее, я, конечно, получаю зарплату. Но не иностранные гранты. А какой?нибудь грант Совета Европы на эту тему – огромные деньги. Так что парадокс в том, что чем хуже ситуация, чем она тяжелее, чем страшнее она преподносится, тем для некоторых людей лучше – больше шансов выбить для себя иностранные гранты. Это правда.

Тема детского несчастья все последние годы у нас очень сильно нагнеталась. Принято было говорить, что в России два миллиона беспризорных, брошенных детей. До того как начать работать в должности уполномоченного, я сам постоянно это слышал и думал, что все так и есть. Потом стал задумываться: откуда эти данные, каков их источник? А источник – съезд Верховного Совета в 1989 году, где Ролан Быков, возглавлявший тогда Международный фонд развития кино и телевидения для детей и юношества, выступил и сказал: в России два миллиона брошенных детей, вот итог перестройки.

Так и пошло – два миллиона да два миллиона. Цифра впечатляющая, а проверить ее не так?то просто. Действительно, какие шансы у Совета Европы посмотреть, как живут русские дети в детских домах, что там делается? Не очень большие, в общем?то. И было на самом деле плохо. Один мой товарищ в конце 1990?х годов стал вице?губернатором Ульяновской области.

Он рассказывал:

– Слушай, это кошмар. У меня в области порядка семидесяти пяти интернатов и детских домов. Все живут одними сутками. На сутки есть еда – и слава Богу.

Начали просить помощи у людей, моя жена собирала для детдомов какие?то игрушки, одежду – там и правда нищета царила запредельная. Все это действительно было. И действительно в тот момент пришли иностранцы, те же американцы, которые сказали: «Ну что, давайте мы будем забирать». И построили на сиротах и усыновлениях очень мощный бизнес. В этот бизнес были втянуты все – от воспитателей и директоров детских домов до юристов, судей, адвокатов и всяческих посредников. Схема была отработана до мелочей. И все зарабатывали. И всех это устраивало.

 

* * *

 

Со временем ситуация изменилась, и от спасения эти люди перешли просто к конкретной неприкрытой торговле. Плюс к тому в последнее время начала всплывать очень нехорошая информация – те же педофилы сколько брали детей! Огромное количество таких случаев, особенно в Америке. Мне каждое утро приходят документы из МИДа, из МВД. Вот недавнее письмо из МИДа: педофил осужден на сто тридцать пять лет тюрьмы за сексуальные действия в отношении мальчика из России, усыновленного в 1999 году в Чите. Мужчина дал признательные показания, всплыли еще какие?то эпизоды, американцы выясняют подробности. Сотни таких историй.

Люди неискушенные видят даже не верхнюю часть айсберга, а самую его макушечку, причем ту, которую им показывают намеренно, подсвечивая с нужной стороны: «Смотрите, какая замечательная Таня Кириллова, она же Джессика Лонг! Девочка родилась без ног, ее забрали в Америку и она стала паралимпийской чемпионкой! А что бы ее ждало дома, в Иркутске, где мама даже не захотела ее знать и никогда с ней не встречалась?»

Да. Гениальная история, подписываюсь под каждым словом. Девочке страшно повезло. Она сама большая умница. Но у нас в Сыктывкаре есть Маша Иовлева, точно такая же паралимпийская чемпионка! Маша с рождения живет в детском доме?интернате, она инвалид детства, тоже родилась без ног. И всего добилась, живя в детдоме. Это – русский характер!

И при всем том нам не рассказывают о супругах Шмитц, которые брали детей?инвалидов для того, чтобы издеваться над ними, или о семье Ди Мария, устроившей порнотеатр с участием девочек?инвалидов. В семье Шмитц было одиннадцать усыновленных мальчиков?инвалидов, в семье Ди Мария – двадцать одна девочка?инвалид. То есть мы здесь имеем дело с садистами, которые целенаправленно брали таких детей. И как теперь сопоставить судьбу Тани?Джессики, которой повезло, и судьбы этих тридцати двух детей?инвалидов, которым так страшно, чудовищно не повезло? Которые сейчас лечатся в различных психиатрических клиниках, над которыми издевались, которых живьем закапывали в могилу, прижигали раскаленным железом, топили в бассейне и потом вытаскивали, устраивали порносъемки… И я тут ничего не придумал – об этом говорят сухие американские полицейские документы. Все это дела, которые расследовали американские следователи, – они?то и показали нам материалы. В конце этой книги помещена информация о случаях жестокого обращения с приемными российскими детьми в США, в том числе о тех, которые привели к смерти малышей. Я очень советую не пролистывать эти страницы. Читать то, что там написано, тяжело, но надо. Заставляет задуматься.

Если бы сначала людям рассказали правду, а потом принимали «закон Димы Яковлева», реакция в обществе была бы совершенно другая. Негатива столько, что он с лихвой перевешивает те 5–6 % детей?инвалидов, которых брали американцы. Да?да, я не ошибся – 5–6 %, не больше. При этом 92 % детей были в возрасте от нуля до шести лет – такие малыши всегда самые востребованные. Санкт?Петербург в этом смысле отличился: там был дом ребенка, который 98 % детей отдал в Америку. Спрашивается – как же так? Мы же должны были в первую очередь отдавать детей с болезнями, с диагнозами… Ну а какие проблемы? Рисовали эти диагнозы, и вся недолга. В детдомах все с диагнозами. Вторичное диагностирование через полгода – и всё снимается, все инвалидности, все диагнозы. Для такой практики даже специальное название есть – гипердиагностика.

Об этом можно долго рассказывать. Правды большинство людей не знает.

Действительно, был период, когда иностранное усыновление было хоть как?то оправданно. В 1990?е годы никто не заботился о брошенных детях, никому не было до них никакого дела – ни общественности, ни самим родителям, ни государству, у которого даже денег не было. Но нельзя вечно жить одним днем! И ведь если подумать – за всю нашу полуторатысячелетнюю историю не было такого периода, чтобы мы добровольно отдавали, а тем более продавали своих детей. Детей у нас забирали, угоняли – татаро?монголы, турки, немцы. Брали у них кровь, ставили на них опыты, заставляли работать. Мой отец совсем мальчишкой провел четыре года в «семейном» концлагере под Франкфуртом – фактически в рабстве. Ему было девять лет, когда его угнали, он чудом выжил. Но чтобы мы сами кого?то отдавали? Наоборот – принимали у себя, как бы тяжело сами ни жили. Вспомните испанских детей в 1930?е годы.

 

* * *

 

В Америке, с которой я неплохо знаком и которую можно уважать за многие достижения, в детских домах находится примерно 100–120 тысяч детей. Об этом в России мало кто знает и практически никто не говорит. Но три года назад я специально потратил время, договорился о встрече в министерстве здравоохранения и социального обеспечения США (дословно их название переводится как «департамент здоровья и благополучия человека»), поехал туда и четыре часа беседовал с замминистра, буквально допрашивал его с пристрастием. Он очень многое мне тогда рассказал.

Количество детских домов там примерно такое же, как у нас. Они очень разные – есть в конкретном комьюнити, есть городские, есть в подчинении штата, есть федеральные. Вопрос: почему же американцы своих детей не забирают из детских домов? А дело в том, что их невозможно усыновить: закон так устроен, что родители не лишаются родительских прав. Они лишаются права опеки над ребенком, но родительские права сохраняются пожизненно. И ребенок имеет право, когда вырастет, узнать, кто его биологические родители. А биологические родители могут прийти к замещающим родителям, так называемым фостерным, и спросить: «А как вы воспитывали моего ребенка? Не причиняли ли вы ему вред?» Да еще и засудить. Прецеденты есть.

Система фостерного устройства в Америке весьма своеобразна. Каждые пятнадцать месяцев ребенка забирают из одной замещающей семьи и передают в другую. На эту тему снято несколько художественных фильмов. Один из сравнительно недавних называется «Как по маслу», главная героиня там – черненькая девочка лет двенадцати, которая любит вырезать скульптуры из сливочного масла и даже участвует в соревнованиях. Начинается фильм с того, что девочка – серьезная такая, с косичками, – сидит на стуле с чемоданчиком и рассказывает свою историю. Как пришла служба опеки, которая забрала ее у пьющей мамы, и передала в семью, потом в другую семью, потом в третью. И вот она сидит со своим чемоданчиком, а вокруг нее меняется обстановка. Вот представьте себе – каждые пятнадцать месяцев новый дом, новые люди, новое окружение. Если, например, ребенок попадает в детский дом в два?три года, к моменту совершеннолетия он может сменить полтора?два десятка фостерных семей.

Конечно, есть и счастливые истории. Когда я жил и учился в Америке, у моего старшего сына в классе из девятнадцати детей было семеро приемных, из них пять русских, все из разных мест. Те ребята, конечно, уже стали стопроцентными американцами и давно забыли русский язык. Благополучная дорогая школа, хорошие родители. Им повезло. Но спустя несколько лет я побывал на ранчо в Монтане, где воспитывалось шестьдесят три ребенка, которых просто сдали туда приемные родители. Они не отказывались от детей – в Америке, если ты отказываешься от усыновленного ребенка, ты должен платить алименты. Если ребенок инвалид – будешь платить пожизненно. Суммы серьезные – например, в Калифорнии алименты составляют половину дохода родителей. Чтобы этого не делать, выгоднее платить деньги таким ранчо. Заправляет ранчо сердобольная тетя, которая всех устраивает, дети живут коммуной, вместе моются, вместе едят, вместе работают, к ним приходит учитель – один на шестьдесят человек от пяти до семнадцати лет, – что?то им там рассказывает. А хозяйка получает за это ежемесячно три тысячи долларов. Раньше родители платили за содержание детей четыре тысячи, но после кризиса она снизила ставку. И большая часть этих детей – наши, русские, которых когда?то увезли американцы.

Есть и другая история. Сейчас в Россию массово поехали дети, которые выросли в Америке. У нас уже полтора десятка таких. Они достигли возраста восемнадцати или двадцати лет, и приемные родители им сказали:

– Мы с тобой тут намучились, вырастили тебя – ну и хватит. Перед тобой все дороги открыты, иди на все четыре стороны.

Так случилось, например, с девочкой Валей, которую забрали из псковского дома ребенка. Девочка выросла в Америке и стала никому не нужна. Приехала в Россию. Ей двадцать лет, а она бомж. У нее есть американские родители, она не сирота. Но ей негде жить. Пока она остановилась у троюродной сестры.

Похожая история произошла с мальчиком Иваном, приехавшим в Петрозаводск. Американский папа выдал ему его российский паспорт и билет в один конец, говорит: «Съезди на родину, сынок». Он съездил, захотел вернуться – а его обратно не пускают. Еще один мальчик, Артём из Чебоксар, вернулся сам. Три года назад он написал мне на сайте и оставил видеообращение. Рассказал, что находится в закрытом социальном приюте, куда его сдали практически сразу после усыновления, и что хочет вернуться в Россию. Два года мы совместно с консульством занимались решением этого вопроса, и наконец Артём смог вернуться в Чувашию. И таких детей достаточно много.

К сожалению, я сейчас все чаще и чаще получаю не особо хорошие вести о наших детях в Америке. И это грустно. Потому что иначе мы могли бы по?другому относиться к усыновлению американскими родителями. У нас же нет подобных претензий, например, к Франции, Германии, Италии. А в США двадцать один ребенок был убит приемными родителями, и это только доказанные, известные нам случаи. Причем американские правозащитники, с которыми мы плотно сотрудничаем, говорят, что таких случаев гораздо больше.

 

* * *

 

В феврале 2013 года много говорили о деле Максима Кузьмина. Меня тогда критиковали за то, что я якобы нашел его маму, Юлю. Никого я не искал – мама Юля в Псковской области нашлась сама, когда узнала из новостей, что один из двоих ее детей, которых усыновили американцы из Техаса, трагически погиб. Фактически это было убийство. Сами посудите: маленьких детей, двух и трех лет, оставляют на заднем дворе дома одних, без присмотра. Мать потом написала в объяснении шерифу, что у нее был, прошу прощения, приступ диареи, поэтому она бросила двоих детей во дворе и ушла в дом. Но я сам в Америке видел, как службы защиты детей поступают с родителями, оставляющими ребенка одного даже во дворе дома. Ты не имеешь права оставлять ребенка одного, пока ему не исполнилось четырнадцать, а до восьми лет нельзя оставлять даже просто без присмотра, постоянно нужно быть рядом. А тут двух– и трехлетка! По большому счету этих людей должны были лишить права опеки.

Но дело быстро приобрело политический характер, потому что 1 января вступил в действие «закон Димы Яковлева», а в конце месяца погиб Максим Кузьмин. Ребенка очень быстро похоронили в другом штате и не давали эксгумировать тело. У меня есть все документы следствия, в том числе карты патологоанатомического исследования, где на теле ребенка обозначены синяки, шрамы – их более тридцати. У мальчика зафиксирован разрыв селезенки – отчего он произошел?

По показаниям, которые дали родители, мать увидела в окно, что ребенок лежит на земле и не дышит. Она подбежала к нему, чтобы оказать первую помощь. Есть такой медицинский прием, который позволяет запустить дыхание и заставить сердце забиться, – для этого наносится сильный удар кулаком или коленом в живот. Но, простите, речь идет о трехлетнем ребенке!

Вообще надо сказать, что произошедшее вполне укладывается в американскую традицию – в том смысле, что большинство американцев живут по схеме. Вот они знают, что ударом в живот можно запустить сердце или заставить дышать, и они будут так делать – неважно, кто перед ними, взрослый пузатый мужчина или маленький ребенок. Могут и допомогаться до того, что забьют насмерть – неумышленно. Допускаю, что так оно и было.

Еще один штрих в картине случившегося: мать давала Максиму лекарства, которые прописывают взрослым людям от шизофрении. Причем у ребенка не было такого диагноза. Врач, прописавший таблетки, говорил:

– Ну да, я прописал этот препарат, но предупредил, что надо последить за реакцией организма, нельзя злоупотреблять лекарством.

А приемный отец утверждает, что мать пичкала мальчика сильнодействующими препаратами, пока, за три дня до гибели, он не начал терять сознание. Только тогда женщина перестала давать Максиму таблетки. Ребенка рвало несколько дней. А потом он погиб.

Надо отдать должное американским правоохранителям: до определенного момента они раскрывали мне фактически всю информацию – пока дело не перешло на уровень высокой политики между нашими странами и после чего стало понятно, что мы идем на разрыв. Я беседовал с прокурором округа Юрека в Монтане, где находится то самое ранчо, куда ссылали ненужных детей, в том числе русских. Он сел напротив меня и сказал:

– Вы меня только не фотографируйте и на видео не пишите, а на диктофон – пожалуйста.

И три часа рассказывал о том, какая у них коррупция и как они ловят так называемых чайлд?брокеров.

Кто такие чайлд?брокеры? Я сначала не понял. Оказалось, это люди, которые ездят из штата в штат между приемными семьями и договариваются о том, чтобы забрать ненужных, надоевших приемных детей. В основном иностранных. Собирают этих детей за небольшие деньги и направляют на ранчо, в клиники, в колонии, в психиатрические лечебницы, в другие семьи в других штатах, – без всякого суда, без всяких органов опеки и соцзащиты.

– Знаете, сколько я их ловил? – пожаловался прокурор Юреки. – И мы ничего не можем сделать.

– Почему?

– Коррупция.

– Но подождите, вы же прокурор! – удивился я. – И вы мне говорите про коррупцию?

– О, вы ничего не знаете! В этом бизнесе крутятся такие деньги…

Запись его исповеди у нас имеется.

 

* * *

 

В 2011 году я прочитал очень интересные исследование на эту тему, касавшееся усыновления детей из Китая. В Китае до недавних дней существовала политика «одна семья – один ребенок». И журналисты раскрыли целую цепочку, где цена росла от двадцати долларов, которые получали родители, отказавшиеся от ребенка, до 20 тысяч долларов, которые платила усыновляющая его американская семья. А у нас все еще дороже, потому что, в отличие от китайских, гватемальских или эфиопских детей, наши дети имеют европейскую внешность.

Система начала формироваться примерно в 1988–1989 году. Это чисто постперестроечная история. В тот момент – когда начали массово бросать детей, когда появилось огромное число сирот, когда перестали рожать, когда пустые детские сады передавались домам ребенка, – появились иностранцы. А вместе с ними и ушлые ребята – в 1988 году мы находим их первые следы, – которые стали за небольшие деньги помогать в усыновлении. Тогда не было никакого закона, никаких приказов министерства образования, ничего не было. Можно было просто приехать в страну, выбрать ребенка и забрать себе.

И вот эти ушлые ребята создали фирмочку, которая за полторы тысячи долларов помогала составить документы, пойти в опеку, в суд, в детдом, забрать ребенка и увезти. Со временем эта сумма выросла примерно в сто раз. И я весь этот путь отследил. Мне бы никогда не удалось это сделать, если бы не мои женщины, мои помощницы. Некоторые из них до того, как стать сотрудницами моего аппарата, работали в Генеральной прокуратуре еще во времена СССР. Они?то и рассказали мне, что Генпрокуратура СССР уже тогда пыталась поймать этих людей – понятно ведь, что фактически имела место торговля детьми. Посредники очень хорошо зарабатывали. Американцы напрямую им звонили, писали и приезжали, платя большие деньги. Ситуация независимого усыновления через таких людей – жучков, как мы их называем, – имеющих ходы в детские дома, суды, опеку и т. д., существовала до 2012 года. Половина детей, которых увозили в Америку, шла по пути этого независимого усыновления. Мои помощницы удивлялись: «Павел Алексеевич, вы только сейчас об этом узнали?»

Я уже говорил, что со временем все те люди, которые в 1980?х – 1990?х годах занимались посредническим бизнесом, потихонечку переползли во всякие официальные структуры. Конечно, одно дело самому брать деньги за усыновление детей, подвергая себя постоянному риску, – и совсем другое, когда ты, прекрасно зная всю схему, нанимаешь исполнителей, а сам становишься уже сотрудником контролирующего органа. Приведу простой пример: Дима Яковлев, мальчик, который задохнулся в машине и чьим именем был назван закон, был направлен на усыновление через американское агентство и псковскую опеку из того же самого дома ребенка, что и Максим Кузьмин, который погиб через четыре года после Димы. Причем занималась ими одна и та же сотрудница опеки. Тем самым она привлекла к себе интерес правоохранительных органов, Следственный комитет стал ее проверять и обнаружил, что до того, как устроиться в опеку, женщина работала в американском агентстве по усыновлению. То есть раньше она должна была в опеку ходить кланяться, а теперь сама стала там работать.

Дальше еще интереснее. Выяснилось, что бывшие сотрудники агентств со временем смогли пристроиться в том числе и в соответствующий департамент, который каждый год выдает лицензии иностранным агентствам на усыновление российских детей. А теперь скажите мне, что в этом нет коррупции! Я об этом так спокойно и смело рассказываю, потому что весь этот департамент разогнали и там сейчас работают совершенно другие люди. Прежние все разбежались.

Короче говоря, я увидел, что имею дело с мощной системой, созданной задолго до меня, которая практически неубиваема, которая работает как часы. Да, многим детям везло – они ехали в США и получали лечение. Я целиком и полностью за то, чтобы каждый ребенок нашел свою семью, чтобы каждый, кто нуждается в лечении, это лечение получил. Но я уже говорил и повторю еще раз: по объективным данным, из всех детей, вывезенных в Америку, в лечении нуждались максимум 6 % – дети с ограниченными возможностями, с инвалидностью. Все остальные – абсолютно здоровые малыши преимущественно в возрасте от ноля до шести лет.

Могу сказать по собственному опыту. Когда я вернулся из Америки после полутора лет обучения, у меня там остались друзья, в том числе адвокаты. И эти адвокаты вдруг стали писать: «Павел, у нас есть друзья, которые хотели бы усыновить российского ребенка, но им нужен здоровый малыш в возрасте от трех до шести месяцев». Я лично получил три таких обращения – при том что занимался исключительно адвокатурой и в 2002 году вообще не представлял себе, что такое сиротство в России и как это все устроено. Я им не помогал, да и не мог. Но знаю, что эти люди потом действительно приезжали и забирали детей: шестимесячного, пятимесячного и девятимесячного. Не в курсе, правда, сколько и кому они платили. Но на эту тему много расследований проводили наши журналисты – те из них, кто честен и объективен, рассказали правду.

 

* * *

 

После принятия «закона Димы Яковлева» американцы нам начали предъявлять претензии. Это произошло во время нашей встречи в Госдепе США в Вашингтоне в июне 2013 года.

– Вы тут напринимали таких античеловечных законов, отменяйте!

Я спрашиваю:

– Почему?

– А потому что у нас американские родители двадцать лет брали русских детей, а сейчас вы запретили. Они имеют право на ребенка!

– Знаете, я искренне признателен тем, кто брал наших детей с чистым сердцем. Но задумайтесь об одной простой вещи. Вот вы, американцы, гордитесь своей страной, гордитесь своей культурой. Вы же не отдаете своих детей никому. Объясните, почему мы должны отдавать?

И знаете, что еще очень настораживает? Странная беспечность новых родителей и странная мягкосердечность суда. Все помнят трагическое происшествие с Димой Яковлевым, ставшее тем поводом, который взорвал общественное мнение: ребенок задыхался в машине полдня. За это время Майлс Харрисон, его приемный отец, сходил пообедал с друзьями, дважды позвонил домой жене, сходил сдал в прачечную белье и только потом вспомнил, что у него в машине остался полуторагодовалый мальчик. То есть даже когда он звонил жене домой, они не говорили про ребенка. И американский прокурор, женщина, плакала, рассказывая нам о том, как погиб Дима Яковлев.

Да, это, можно сказать, трагическая случайность. Но отец несет ответственность. А его оправдали. Как оправдали приемного отца Илюши Каргынцева, Брайана Дикстру. Мальчику был годик с небольшим, когда Брайан его усыновил, он был очень слабенький, не умел ходить. Прожил в новом доме около четырех месяцев, а потом погиб. Первое, что сказал Брайан Дикстра, позвонив в службу 911, было:

– Я ударил своего ребенка, он упал и не дышит.

Медики зафиксировали на теле Илюши множество следов побоев. А Дикстра придумал версию, что мальчик шел по лестнице, поскользнулся и упал. И суд легко поверил.

Кстати, я пытался понять – что же это такое, почему так происходит, что дети гибнут, можно сказать, из?за преступной халатности родителей? Оказывается, в Америке это очень распространенная вещь. Только в 2013 году двадцать шесть детей в возрасте от нуля до двух лет погибли, задохнувшись в автомобилях. Потому что их сажают в кресло, пристегивают и забывают. И среди них есть и родные дети, отнюдь не только приемные. В США с 1998 года погибли, задохнувшись в автомобиле родителей, 637 детей.

Россияне, незнакомые с американской ментальностью, часто не понимают, почему на забытого в машине ребенка не обратили внимание прохожие. Все дело в том, что идущие по улице люди просто не смотрят на чужие машины. Это их не касается, это privacy. Россиянин нет?нет да и взглянет, американец даже головы не повернет. Автомобиль – это личное пространство, нельзя заглядывать в чужую машину. Если вдруг услышат, что ребенок громко кричит, вызовут полицию. Нет – пройдут мимо. Точно так же нельзя заглядывать в окно дома – хотя, если увидят, что сосед на своем участке делает что?то нехорошее, тоже позвонят полицейским.

Весьма специфическая модель поведения, сложно нами воспринимаемая и объяснимая. Как человек, который жил в Америке, я с этим сталкивался лично и мне тоже было непонятно – почему так можно, а вот так нельзя. Это четко отработанная из поколения в поколение схема, которой все следуют. Американцы вообще граждане очень законопослушные и живущие, как я уже сказал, по алгоритму. Как следствие, в обществе прочно закрепляются всевозможные стереотипы; массово перенимаются различные практики, которые даже не всегда полезны; моментально подхватывается практически любая мода.

Эти особенности менталитета сыграли свою роль даже в истории с усыновленными детьми. Вы знаете, например, что треть всех иностранных детей, которые приезжали в Америку за все время, не уживались в приемных семьях? При том что родители платили огромные деньги, при том что они хотели детей – или думали, что хотели, – дети там не уживались. Я изучил гору материалов на эту тему, особенно когда мы заинтересовались ранчо в Монтане. Мы тогда подняли досье детей за восемь лет, с 2004 по 2011 год включительно.

Вот, например, шестилетний ребенок из Воронежа – три месяца прожил в семье, а потом американские родители сдали его на ранчо. В бумагах есть заявление «мамы»: «Мальчик неуправляем. Очевидно, что он страдает синдромом отсутствия привязанности. – Американцы любят ссылаться на два «синдрома», которые они себе придумали: синдром отсутствия привязанности и синдром пьяного зачатия. – Очевидно, что и синдром пьяного зачатия присутствует. Очевидно, что нас обманули при усыновлении, он не такой здоровый психически, и, конечно же, когда мы увидели, что в один прекрасный день он взял на кухне столовый нож, мы решили, что он хочет зарезать всю семью». Это на полном серьезе пишет взрослый человек в здравом уме. «Поэтому мы хотим его отдать на ранчо, чтобы он там пожил, подключить специалистов, психологов, психиатров». Сдали. И малыш несколько лет живет на ранчо.

 

* * *

 

Осенью 2013 года журналисты агентства «Рейтер» вскрыли историю с интернет?биржей, на которой детей просто выставляли по объявлению, как подержанные машины или ненужных домашних животных. И их забирали другие семьи – без всякой опеки, без суда. Примерно как через чайлд?брокеров, только на бирже родители списывались вообще напрямую. В интервью бывшие приемные родители без зазрения совести комментировали свои действия так:

– Ну это же как старый автомобиль продать. Что поделать, не прижился у нас ребенок, не смогли, не справились. Куда его девать? Пойти в опеку – там вопросами замучают. Мы выставили объявление, нашлись люди из другого штата, они приехали и забрали ребенка.

Куда забрали, зачем забрали, с какими последствиями – какая разница? Никто не спрашивал. Никого это не интересовало.

Точно известно – даже в том журналистском исследовании?расследовании «Рейтер» это было указано, – что несколько детей попали к педофилам, которые таким образом воспользовались ситуацией. В самом деле, какая удача – ненужный ребенок! Сегодня извращенцы в Америке – бич номер один. Это правда. Об этом мне говорили и сотрудники ФБР, с которыми я встречался в США, и сотрудники специализированного Национального центра поиска пропавших и эксплуатируемых детей в Александрии, и прокуроры. В США огромное количество педофилов. Вплоть до начальника управления федеральных маршалов США, который растлевал детей в других штатах, совращал их, потом приезжал и занимался с ними всякими мерзостями. Его арест Центр считает одной из самых больших своих заслуг. Извращенец долго от них бегал, и все?таки они его поймали, потом гордо показывали мне фотографию на стенке, где он снят в наручниках. У них вообще все стены завешаны тысячами фотографий пойманных педофилов. Причем, в отличие от России, среди них есть и женщины. У нас женщин?педофилов, можно сказать, нет, а в США это самостоятельная проблема. Скажем, в уже упоминавшихся семьях Ди Мария и Шмитц жены измывались над детьми наравне с мужьями.

Короче говоря, я начал призывать людей задуматься, к чему мы идем. Ну хорошо, допустим, не приняли бы мы закон о запрете иностранного усыновления. И что нас ждало бы? Как вы думаете, кто первым мне позвонил в апреле 2010 года, когда в Москву прилетел Артем Савельев, «мальчик?чемоданчик», которого приемная американская мамаша посадила в самолет и отправила одного в Россию с запиской, сказав, что он едет на экскурсию? Конечно, те люди, которые и выдавали лицензии этим агентствам по усыновлению.

– Ну что вы раздуваете скандал, Павел Алексеевич! Давайте не поднимать шум. Такое уже было у нас, мы все исправим, все нормально.

Я говорю:

– Как это так? Ребенка вышвырнули, как котенка ненужного! Это уже ЧП!

– Ой, ну что вы, мы найдем ему других, все будет хорошо.

И что они потом творили?! Причем их ни капли не смутило то, что я уже сам начал заниматься делом мальчика. Они выждали момент, когда я уехал в командировку, а руководитель московской опеки ушла в отпуск на две недели, забрали этого несчастного Артемку Савельева из Москвы и отправили в Партизанск, под Владивосток, в тот детский дом, откуда его и усыновили в США в 2009 году. Я по возвращении, как обычно, поинтересовался, где Артем. А мне говорят:

– Павел Алексеевич, ЧП!

– Какое?

– Людмила Ивановна ушла в отпуск, а ее исполняющий обязанности подписал решение перевести Артема из Москвы подальше.

Я начинаю выяснять, кто это сделал. Всё те же люди! Те, кто заинтересован в американском усыновлении. С глаз долой пацана, чтобы не раздражал. Представляете, какой цинизм, какая подлость? Я говорю:

– Что хотите делайте, но чтобы через три дня Артем Савельев был опять здесь, в Москве.

Полетели, вернули.

К сожалению, с Артемом произошло самое страшное, что может произойти с ребенком в социальном смысле, – он потерял привязанность. Такие дети не понимают, что такое семья и зачем она нужна. В России изначально шесть или семь семей хотели взять Артема к себе, в том числе семья дипломатов. Но психологи с ним поработали и сказали, что этого нельзя делать. Предательство американской приемной матери нанесло парню такую тяжелую травму, что в семье он теперь просто не приживется. По?настоящему комфортно он себя чувствует только в большом детском коллективе. Теперь Артем живет в детской деревне?SOS, в социальной семье с воспитательницей, которую все дети зовут мамой Верой. Практически – семья.

 

* * *

 

Проблема состоит в том, что я не могу всем всё объяснить и рассказать, – даже людям, которые искренне заблуждаются. Не говорю сейчас про оппонентов, которые продвигают эти интересы. С ними все ясно. Они либо в этом замешаны, либо спонсируются теми же американскими лоббистами. Кстати, обратите внимание: в декабре 2012 года, когда был принят «закон Димы Яковлева», как по команде поднялась волна протестов, митингов и т. п. Но прошло немного времени, и все рассосалось. Почему? Объясню: потому что Госдеп США прекратил финансирование этой темы. А произошло это ровно после того, как я приехал в Америку, непосредственно в Госдеп, и провел переговоры. Прямые и жесткие.

Речь тогда зашла о детях, которых не успели вывезти до вступления закона в силу. Мы же тогда прямо сказали: у кого есть решение суда на 1 января 2013?го, тот выезжает. У кого нет – извините, вы не успели. И началось давление: «Вот у нас список, в нем двести пятьдесят девять человек, сделайте исключение хотя бы для этих детей!» И все время били на жалость. Притом процесс поддерживался очень серьезными американскими лоббистскими организациями, которые на этом и жили. В первую очередь – Национальным советом по усыновлению. И понять их нетрудно: рынок?то гигантский – полмиллиарда долларов ежегодно только в России! Агентство, которое направляло в 2009 году на усыновление Артема Савельева, в годовом отчете указало, что заработало 4,6 миллиона долларов. Только на русских сиротах. В Америке же все прозрачно, все отчитываются, отчеты доступны. Так вот, еще раз: агентство по усыновлению, которое ничем больше не занимается – не печет пирожки, не добывает нефть, – отчитывается, что за год оно заработало 4,6 миллиона долларов. Четыре миллиона шестьсот тысяч! За счет чего? За счет вот таких Артемов Савельевых, которые здесь оказались ненужными, а туда их фактически продали. Причем продали американские агентства американским усыновителям!

Мы встречались с американскими родителями, беседовали с ними. Они рассказывали, что когда?то это стоило 30–35 тысяч долларов за ребенка. Можно было выбирать, подбирать. Конечно, все себе заказывали светленьких, голубоглазых, европейской внешности, здоровых. И маленьких – до года. В детдомах детям навешивали диагнозы, а усыновители забирали ребенка за неделю до переосвидетельствования, чтобы диагноз вдруг не сняли. Так делали постоянно, чтобы повысить статистику – мол, забирают детей больных, с инвалидностью. Но инвалидности, как я уже говорил, часто были дутыми.

Еще раз подчеркну: тема спекулятивна настолько, что достаточно сегодня показать малыша, которого якобы хотели усыновить в США, а теперь он, больной и несчастный, прозябает в каком?то доме ребенка в глухой провинции, потому что его не забрали, – и я буду плакать! Но моя задача состоит в том, чтобы, во?первых, добиться лечения для этого ребенка; во?вторых, убедить родных родителей забрать его домой; и в?третьих, если с родными родителями ничего не получится, сделать так, чтобы ребенок нашел приемную семью у себя на родине. Вот моя задача. И я ее решаю.

Проще простого сказать: «Никто не хочет ничего делать, а вот есть американцы, которым надо детей отдать». Возможно. Но есть еще одна проблема, с которой придется иметь дело, если мы пойдем по этому пути. Мало кому хочется считаться людьми второго сорта – но знаете ли вы, что все страны в мире делятся на страны?доноры и принимающие страны в отношении усыновления детей? Страны?доноры: Китай, Эфиопия, Гватемала, Украина и т. д. И мы в этом списке – как страна?донор, их всего?то 3 десятка в мире. А если вы страна?донор, то к вам априори и будут подходить с этой позиции, как к людям второго сорта. Нравится быть людьми второго сорта? Или все?таки не очень? Вот это и есть ваш выбор. Вернее – наш общий выбор.

Я считаю, что неправильно полагаться только на иностранцев. У нас сегодня есть возможность лечить таких детей и обеспечить их семьей. Насколько успешно это будет делаться – зависит, конечно, от нас. Только от нас самих.

2013 год продемонстрировал, что мы не умерли без американского усыновления. Количество сирот?инвалидов, взятых в семьи, выросло на 34,2 %. Более полутора тысяч детей с инвалидностью нашли новый дом. И это наши, российские семьи. В 2010 году россияне приняли в семьи 1329 детей с инвалидностью. А иностранцы – сто сорок восемь, из них американцы – сорок четыре ребенка. Соотношение говорит само за себя. Но этих цифр никто не знает. Честных цифр. А те, кто знает, не хотят про это говорить, потому что выгодней показывать несчастных малышей, которых не отдали в Америку злое правительство вместе с Госдумой (наверное, решили здесь съесть сами!), и заниматься гнусными спекуляциями, не имеющими ничего общего с действительностью.

Но вот прошел еще год, и в 2014?м тенденция подтвердилась! Закрылось еще сто сорок восемь пустых детских домов. Россияне взяли более 1700 сирот?инвалидов в свои семьи. Мы доказали правоту наших решений.

 

* * *

 

Я задаю себе вопрос: почему за двадцать лет российское общество забыло свои же традиции, историю? Почему невозможное стало желанным? Что с нами произошло? Кто нас заколдовал?

Действительно, в 1990?е годы мы не справлялись. Сделать челюстно?лицевую операцию или прооперировать порок сердца было проблемой, дети страдали. Я видел документы множества детей, вывезенных с Дальнего Востока, с челюстно?лицевыми дефектами. Как правило, это заячья губа или волчья пасть – когда ребенок рождается с расщелиной в нёбе. При этом интеллект полностью сохранный, ребенок во всем остальном абсолютно здоровый и нормальный. Но выглядит этот дефект страшновато, мама пугается, а ей говорят:

– Да, такое вот врожденное уродство. Ну, вы понимаете, – лучше вам отказаться от ребенка. Вы молодая, еще родите себе другого, здорового.

Женщина, в стрессе после родов, подписывает отказ, и ребенка буквально тут же, через три?четыре месяца усыновляют. Почему? Да потому что это самое легкое, что можно исправить. Нужен скальпель, нитки и руки врача. Ничего больше. Операция не самая сложная. Кстати, с пороком сердца во многих случаях та же ситуация – не во всех, но во многих. Прооперированный малыш – здоров!

В Голливуде есть несколько актеров с заячьей губой. В магаданском доме ребенка я видел фотографии девочки с обоими дефектами – волчья пасть и заячья губа очень часто идут вместе, – до и после лечения. Сотрудники дома ребенка мне говорят:

– Вот какого ребенка мы отдали. Американские родители забрали – и смотрите, какая она стала! Это чудо!

Но это не чудо, а элементарное перекладывание ответственности за ребенка. Очевидно! Ну ладно, в 1990?е этого никто не делал. Но сейчас я не видел детских домов и домов ребенка, которым бы не хватило квоты на хирургическое лечение порока сердца, на челюстно?лицевые операции, на протезирование. Обычно все операции делаются в течение года?полутора (в первый год жизни патологии устранить легче), и ребенок меняется буквально до неузнаваемости – замечательный красивый малыш. Не в Америке, а здесь – в Брянске, Уфе, Магадане…

Я наблюдал такую историю в Курске. Ребенок родился с серьезной патологией: порок сердца, нет левой ножки, заячья губа, – и мамочка сразу же отказалась от него. Но дом ребенка ее не вычеркнул, продолжил поддерживать контакт. А это очень важно: мама ведь может бросить ребенка только потому, что находится в стрессе после родов, а потом всю жизнь будет раскаиваться. Поэтому нужно любой ценой стараться сохранять связь, побуждать мать приходить и видеться с ребенком. Этого курского малыша пролечили, сделали ему все необходимые операции, убрали все патологии и, когда ему исполнился годик, сделали протез. Все это время, пока шли операции, мама ходила к ребенку, виделась с ним. А после того как лечение закончилось, расплакалась:

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально