Эллен Датлоу

Невеста зверя

Сказки про оборотней

 

* * *

Посвящается Чарльзу де Линту и Мэри?Энн Харрис, которые знают про оборотней, возможно, лучше всех – спасибо за то, что храните волшебство.

Э.Д. и Т.У.

 

 

 

Введение

 

Оборотни, летучие мыши?вампиры, лисы?демоны, анимаги в книгах о Гарри Поттере, герой комиксов «Юные титаны» Бистбой… Что общего у всех этих персонажей? Они оборотни – полулюди?полузвери, которые умеют превращаться то в людей, то в животных. Традиция мифотворчества, к которой они относятся, стара, как сама сказка.

В сегодняшней народной культуре самый популярный оборотень – это, без сомнения, вервольф, человек?волк. Но если обратиться к мировой мифологии, мы увидим, что в легендах о превращении фигурируют практически все виды зверей – а также самые разнообразные птицы, рыбы, рептилии и даже насекомые. Иные перекидываются в зверей по своему усмотрению, как сказочные ведьмы, которые превращаются в зайца, сову или индюка (да?да, индюка!). Других превращают против их воли – так в «Одиссее» волшебница Цирцея обратила воинов в свиней. По некоторым преданиям, люди?звери, обладающие и человеческими, и животными характеристиками, были первыми жителями Земли, от которых произошли все двуногие и четвероногие твари. В других народных сказках лишь немногие числят среди своих предков и зверей, и людей – например, сибирские шаманы, чьи праотцы – лебеди, ирландские ведьмы с тюленьей кровью в жилах или малазийские жрецы?анимисты, почитающие тигра как духа предков. Сказки и предания про оборотней можно, таким образом, разделить на три, во многом пересекающиеся, группы: истории о богах, людях и волшебных созданиях, которые меняют обличье со звериного на человеческое и наоборот; истории о тех, кого превратили в животных против воли; и сказки о тех, кто родился от брака зверя и человека и отразил в своем обличье оба этих начала.

В этой книге собраны сказки, авторы которых, известные писатели, вдохновились сказаниями и легендами разных стран, но переосмыслили и пересказали их. Животные рассмотрены очень широко – сказки здесь не только о медведях, кошках, крысах, оленях и других четвероногих созданиях, но и о рыбах, тюленях, огненной саламандре и ребенке йети. В сказаниях про оборотней часто встречается мотив брака мужчины или женщины со зверем или звероподобным чудовищем – и на этих страницах вас тоже ждут необычные невесты и женихи.

«Невеста зверя» – четвертый выпуск нашей антологии сказочной литературы, каждый том которой посвящен определенному аспекту мировой мифологии. В первых трех томах мы представили легенды о лесе, сказки о волшебном народе эльфов или фей и сказания о трикстерах. На этот раз мы пойдем по следам оленя на снегу, набросив на плечи отороченный мехом плащ из перьев. Поднимается луна, опушка леса неясно маячит в сумерках…

Вперед, читатель!

 

Эллен Датлоу и Терри Виндлинг

 

 

Предисловие

Оборотни, вервольфы и влюбленные звери

 

Кто из нас не задумывался, каково это – увидеть мир глазами зверя? Бегать по лесам волком, летать над деревьями на вороньих крыльях, резвиться в волнах, как морской лев, или проспать всю зиму в медвежьем логове?

На этой присущей каждому ребенку мечте пожить с дикими зверями основаны многие книги для юных читателей – от «Книги Джунглей» Редьярда Киплинга до «Там, где живут чудовища» Мориса Сандака. Но превратиться в зверя самому еще заманчивее. Т. Х. Уайт вплел этот мотив в свой классический роман «Бывший и будущий король». В нем Мерлин, воспитывая юного Артура, превращает его в барсука, рыбу, филина, муравья и других созданий: живя их жизнью, юноша осваивает новые навыки и набирается мудрости. Повествования об этом мы не найдем в классических сказаниях артуровского цикла, но Уайт создал его не на пустом месте. Он опирается на множество преданий, еще более древних, чем артуровские – легенды о трансформациях, оборотничестве и шаманских инициациях.

Рассказы о превращении зверей в людей мы находим в священных текстах, мифах, эпических романах и народных сказках всего мира. Они делятся на три группы, которые частично совпадают. Первая – рассказы о бессмертных и смертных существах, которые меняют свой физический облик по собственной воле, как с добрыми, так и со злыми намерениями. Во второй разновидности историй персонажи (обычно люди) претерпевают превращение из?за проклятия, действия чар или навлекая на себя гнев богов. Третий вид сказок – о сверхъестественных существах, в которых сочетаются человеческое и животное начала. Они обладают физическими и умственными свойствами обоих видов и не принадлежат полностью ни к миру людей, ни к миру зверей. Сказки о необычных невестах и женихах, в которых человек, мужчина или женщина, вступает в брак со зверем или звероподобным чудовищем, могут относиться к любой из этих трех категорий. Зверь?супруг может быть оборотнем, простым смертным, которого постигло проклятие, или полукровкой из мира зверей, людей или богов. В народных сказках самых разных культур есть столько историй о невестах и женихах?зверях, что позднее мы еще вернемся к этому архетипу, чтобы рассмотреть его подробнее.

А пока давайте начнем, как во многих народных преданиях, с богов, богинь и волшебных созданий, которые наделены чертами как человека, так и животных. Вспомним о божествах древнеегипетского пантеона с человеческими телами и головами птиц или зверей. У бога солнца Ра голова ястреба, у бога неба Гора – сокола, у бога мудрости Тота – голова бабуина, а у повелителя царства мертвых Анубиса голова пса или шакала. Великая мать Хатор – наполовину женщина, наполовину корова. У любвеобильной богини Баст голова кошки, а речной бог Шебек наделен головой крокодила.

В греческих мифах богиня Артемида в ипостаси повелительницы зверей изображалась с головой медведицы. Юные жрицы богини, девочки в возрасте от пяти до десяти лет, наряжались для отправления обрядов в медвежьи шкуры и жили на лоне природы, как дикие медвежата, пока не наставало время замужества и взрослой жизни. У лесного греческого божества Пана верхняя часть тела человеческая, а ноги и рога козлиные. Он предводитель сатиров, козлоногих духов леса, известных своими бесчинствами и любвеобильностью. У лесного бога кельтского пантеона Кернунноса тело человека и голова оленя. Он мелькает в лесной дали, как неясное видение, и культ его связан как с плодородием, так и со смертью. Бог Аруи с головой собаки – повелитель лесов в сказках африканского племени йоруба, которое в трюмах работорговцев переплыло через океан в Бразилию и на Кубу. Бог индейцев майя может принимать обличье человека или ягуара или же сочетать их черты. В Центральной и Южной Америке он ассоциируется с черной магией шаманов. В индийских преданиях у веселого толстяка – бога Ганеши голова слона с одним бивнем, а тело человека с четырьмя руками. Его почитатели верят, что он устраняет препятствия, и часто изображают его верхом на мыши. Проказники Кролик и Койот, герои шутливых сказок, которые издавна рассказывают во всей Северной Америке, иногда выступают как звери, иногда как зверолюди, а иногда оборачиваются молодыми красавцами. В последнем своем обличье они завлекают девушек и всячески досаждают человеческому роду.

У сотен индейских племен, живущих на территории США и Канады, есть разнообразные предания о том, что первыми Землю населили звери. В некоторых из этих историй звериный народ – божества, внешне похожие на обычных животных, но обладающие волшебными способностями и даром речи. В других – это оборотни, принимающие вид то человека, то зверя; а в третьих так и остается неясным, кто же звериный народ на самом деле. По этим легендам, сотворение людей – дело рук звериного народа, это звери разместили на небе солнце и звезды, создали реки и горы, им Творец поручил задачу научить людей, как жить правильно. Подобные сказки рассказывают японские айны – для них во всех животных таится искра камуи, божества гор или моря. К этим бессмертным созданиям принадлежит Кимун Камуи – бог?медведь, который посылает оленей с холмов своим родичам?людям для охоты и пропитания. Если убитых оленей почтить молитвами и песнопениями, их духи поднимутся в небо, вернутся в родные горы и расскажут, что их встретили гостеприимно. Только тогда они будут готовы возродиться во плоти и снова позволить на себя охотиться.

Кроме божеств, которые предстают полулюдьми?полузверями, в мире есть боги и богини, являющиеся в более или менее человеческом обличье, но способные превращаться в зверей. В норвежских мифах верховный ас Один может превращаться в любую птицу или зверя. А злокозненный Локи хвалится тем, что своим оборотническим искусством сравнится с самим Одином. Свободолюбивая Фрейя, норвежская богиня любви, красоты и чувственности, оборачивается птицей, набросив на себя волшебный плащ из перьев зарянки. Греческий бог неба Зевс обращается в зверей, когда одержимо преследует юных красавиц… и спасается от гнева свой супруги Геры. С царицей Спарты Ледой Зевс сошелся в облике огромного белого лебедя, а финикийскую царевну Европу он похитил, обернувшись священным быком. А вот богиня плодородия Деметра, наоборот, превратилась в кобылу, чтобы избежать любовных посягательств Посейдона, неистового бога моря, но тот тут же обернулся жеребцом и все?таки добился своего. Египетская богиня воды и влаги Тефнут в гневе превращается в львицу. По знаменитой легенде, эта богиня поспорила с богом воздуха и сухости Шу и оставила Египет ради Нубии. Другие боги хотели уговорить ее вернуться, но Тефнут в своем зверином обличье убивала любого бога или человека, который к ней приближался. Юлунггул из преданий австралийских аборигенов является людям в образе женщины или разноцветной змеи. Она богиня перерождения, она же следит за посвящением мальчиков во взрослую жизнь, инициацией. Инари – бог риса, земледелия и лис в японских синтоистских мифах. Этот бог может принимать как мужское, так и женское обличье и перекидываться из человека в лисицу. В японском фольклоре кицунэ (духи?лисы) находятся под покровительством Инари. В одних старинных кельтских преданиях Ирландии Эдайн и Флидаис – богини?оборотни, превращающиеся в кобылу и лань, а в других они принадлежат к Туата Де Даннан (волшебному народу Изумрудного Острова), и их оборотничество – всего лишь иллюзия, чары, которыми они обманывают смертных.

Есть много легенд, в которых, как в мифе о Деметре, физическое преображение вызвано желанием получить защиту или избежать опасности. В римской легенде бог моря Нептун хотел взять силой прекрасную царевну Корникс. Услышав ее крики, богиня Минерва превратила Корникс в ворону, этой немалой ценой сохранив ее девичью честь. В греческом мифе Протей, сын Посейдона, может принять любое обличье и предсказывает будущее, но эти предсказания смертные могут вырвать у него лишь силой. Царю Спарты посоветовали схватить Протея и держать его так крепко, чтобы он не вырвался, меняя обличья, – если он не уйдет, ему придется ответить на вопросы спартанского царя. В европейской классической литературе Протей символизирует переменчивость.

Легенде о Протее вторит классическое уэльское сказание. Гвион Бах, слуга колдуньи Керидвен, похитил три капли мудрости из котла знания. Он бежал из дома, а ведьма бросилась за ним в погоню. Он перекинулся в зайца, Керидвен – в борзую. Он стал рыбой, а она превратилась в выдру. Так продолжалось, пока он не стал пшеничным зерном. Тогда Керидвен обернулась курицей и проглотила его. Через девять месяцев ведьма родила Гвиона Баха?младенца. Ребенок вырос и стал Талиесином, величайшим из бардов Уэльса.

Подобная же история рассказывается в шотландской балладе «Колдун и колдунья». Спасаясь от преследований колдуна, колдунья пытается улизнуть, прибегнув к превращениям. Ведь речь идет о ее девственности, которую она твердо намерена сохранить. В другой знаменитой шотландской балладе «Тэм Лин» одноименный герой, попав в плен к эльфам, проходит целый ряд превращений не хуже Протея – лев, медведь, ядовитая змея, булатный меч, раскаленный докрасна железный прут. Его возлюбленная, Дженет, несмотря ни на что, не отпустила его. Так она спасла душу Тэма Лина и вернула ее из царства эльфов.

Сам волшебный народ эльфов и фей, по преданиям Британских островов, тоже не чужд оборотничества. Фейри так часто и неожиданно меняют облик, что и не поймешь, какие они на самом деле. Старая карга оборачивается юной девой, морщинистый горбун – речистым красавцем, а эльфийские подменыши могут ничем не отличаться от человеческих младенцев, чью колыбельку они заняли. Когда эльфы не пытаются сойти за смертных, они уподобляются земным стихиям (земля, воздух, огонь, вода) или представителям растительного и минерального царства (деревья, цветы, грибы, валуны?дольмены). Но некоторые фейри оборачиваются и животными. Например, келпи – злые речные фейри, которые могут принимать обличье человека или лошади. А духи?гайтеры, напротив, народец безобидный, они превращаются в разных птиц. Писки любят обращаться в ежей или зеленых зайцев. Пука превращаются в огромных черных лошадей или собак, чтобы сыграть шутку со смертными людьми, а селки на суше – люди, а в море становятся тюленями.

Среди японских духов ёкай, которые бывают и демонами?убийцами, и уморительными проказниками, тоже есть немало оборотней. Тануки – веселый и смешной оборотень?енот, на многих изображениях у него такие огромные тестикулы, что ему приходится закидывать их за спину. А мидзина – дух опасный. В животном обличье он хомяк, но также принимает форму безликого призрака, чтобы пугать смертных. Бакэнеко – оборотень?кошка, инугами – дух?собака. Но самые знаменитые духи ёкай – кицунэ, лисы?оборотни. Кицунэ известны тем, что оборачиваются прекрасными смертными (обоего пола), очаровывают людей и даже иногда вступают с ними в брак. В большинстве сказок кицунэ – злокозненные духи, которые способны свести человека с ума или даже погубить, но некоторые кицунэ, дзенко («хорошие лисы») – создания разумные и мудрые, часто склонные к стихосложению и наукам, из которых получаются верные супруги и хорошие родители.

Оборотни?львы и гиены, которые встречаются в сказках народов Африки, во многом напоминают кицунэ. В сказке племени мбунду стая львов, причесав и нарядив молодую львицу, превратила ее в стройную и красивую девушку. Она вышла замуж за богача, собираясь убить его во сне и украсть его скот, но один мальчик заметил, что ночью она обращается львицей, и поднял на ноги всю деревню. Женщина?олениха из легенд североамериканских индейцев священна, но и опасна. В одной сказке племени лакота юноша, отойдя далеко от своего поселения, встретил в лесу прекрасную девушку. Он принял ее за свою прежнюю возлюбленную, которая его отвергла. Но теперь она ласково улыбалась и показалась ему в своем наряде из оленьей шкуры привлекательной, как никогда. Разговаривая с красавицей, он игриво дернул за плетеную веревку, повязанную вокруг ее талии. Она испугалась и хотела бежать, приняв свое истинное оленье обличье. Но веревка ее не пускала. «Отпусти! – взмолилась она. – Отпусти, и я дам тебе волшебный дар!» Молодой человек выпустил веревку из рук, и женщина?олениха исчезла в чаще леса. Юношу стошнило от отвращения – он понял, что если бы он добился благосклонности женщины?оленихи, то сошел бы с ума, как другие молодые люди, которым она повстречалась в лесу. После этого он жил один и иногда вел себя странно, будто перенял повадки дикого оленя. Но женщина?олениха сдержала слово и наделила его волшебным даром – теперь никто не мог сравниться с ним в уходе за лошадьми и другими четвероногими созданиями.

Человек?лось – еще один коварный оборотень?обольститель из индейских мифов. «Лосиное зелье» варили как приворотное или афродизиак. В сказке племени пауни рассказывается о молодом красавце, умевшем обольстить любую женщину, какую только пожелает. Скоро в племени почти не осталось женщин с незапятнанным добрым именем. Другие мужчины племени решили от него избавиться. Они уговорили его брата им помочь, обещая в награду богатые дары. Юношу погубили, но его сестра унесла его голову и руку и спрятала их неподалеку в лесу. Молодой человек воскрес и пришел домой, в вигвам своего брата. Он был в обиде не на брата, а на других мужчин племени, не выполнивших договор. Он направился в вигвам совета, чтобы потребовать обещанное брату богатство. Напуганные старейшины отдали ему коней, вигвамы и теплые покрывала. Молодой человек забрал их дары, и братья стали жить припеваючи. После этого молодой человек «так приворожил всех женщин, что ни одна в том племени не осталась верна мужу. А потом узнали, что на самом деле этот юноша был лось, и никто не властен ни убить его, ни помешать ему обольщать женщин. Так что племя смирилось и больше ни слова ему не сказало. Тут и сказке конец».

Если человек умеет оборачиваться в зверя, это значит, что он или не настолько человек, как кажется (в сказках про женщину?олениху и мужчину?лося), или что он оборотень – шаман, целитель или ведьма. Например, в Мексике считается, что у колдунов и ведьм есть дар превращаться в собак, ослов или индюков, а западноафриканские колдуны преследуют врагов в совином обличье. Шаманы?оборотни племени навахо могут принять форму любого животного, а шаманы?ягуары Амазонки черпают свою магию из тесной связи с одним зверем?покровителем. Ученики чародеев, стремясь обрести целительский, пророческий или шаманский дар, иногда проходят ритуальную метаморфозу, принимая обличье одного или нескольких зверей, чтобы лучше понять природный мир и подчинить его своей власти. В легенде о короле Артуре Мерлин после битвы при Ардеридде впал в безумие и бежал в лес, где долго жил среди кабанов и волков. В этот период безумия (который во всем мире считается одним из этапов шаманского посвящения) он научился обращаться в зверя, понимать язык животных, управлять стихиями, предсказывать будущее и совершать другие волшебные подвиги. Ирландцы рассказывают подобную легенду о Суибне, воине, проклятом в бою, который вынужден был бежать в лесную глушь. В птичьем обличье он скитался там много лет, охваченный тоской и безумием, но, когда вернулся домой, снова превратившись в человека, он обрел магические силы и подружился с лесными зверями. Но у других сказок, в которых превращение было вызвано проклятием, конец не такой счастливый – людей, поневоле ставших зверями, ждет трагическая или ужасная судьба. Вервольфы европейского фольклора, индийские тигры?оборотни и шакалы?оборотни Ближнего Востока редко снова становятся людьми – они остаются проклятыми Богом отщепенцами, которых люди страшатся и избегают.

Во многих сказках люди превращаются в зверей против воли: злые чары, проклятие мачехи, наказание феи. В сказке братьев Гримм брат и сестра бежали от злой мачехи через страшный темный лес. На пути их лежали три реки, и брат останавливался на переправе, желая напиться воды. «Не пей!» – каждый раз говорила сестрица. Но на третий раз мальчик ее не послушался. К воде он склонился человеком, а встал уже оленем. Позднее сестре и ее брату?оленю пришлось жить в одинокой хижине в лесах… но в итоге юноша с помощью сестры вновь обрел свой истинный облик. В сказке «Белый олень», которую сочинила французская писательница мадам д’Олнуа, фея, оскорбленная королем и королевой, наложила проклятие на маленькую принцессу, лежащую в колыбели. Горе принцессе, сказала фея, если она увидит солнце до свадьбы. Много лет спустя, когда принцесса ехала на свадьбу, в окно кареты проник луч солнца. Принцесса превратилась в лань, выпрыгнула из кареты и исчезла в лесной чаще. Ее ранил на охоте ее жених, когда она в тоске блуждала по лесам.

Есть множество сказок, в которых женихом или невестой героев становится зверь – лягушка, змея, медведь, кошка, крыса или звероподобное чудовище. Герои идут на такой союз из?за бедности, ради выполнения клятвы или по неосмотрительности родителей. Среди тысяч сказок о невестах и женихах зверей самая известная, наверное, «Красавица и чудовище». Это не народная сказка – ее написала Габриэль?Сюзанна Барбо де Вильнев в восемнадцатом веке, – но сюжет взят из более древних сказаний о невестах и женихах зверей, среди которых греческий миф об Амуре и Психее, средневековые рассказы об «уродливой даме» и известная скандинавская народная сказка «На восток от солнца, на запад от луны», в начале которой героиня выходит замуж за зверя (огромного белого медведя). Каждый вечер, с наступлением темноты, он приходит на их брачное ложе в обличье человека, но жене запрещено зажигать свет, как ни хочется ей посмотреть, кто ее муж, мужчина или зверь. Она все же нарушила запрет, и белый медведь исчез. И молодая жена отправилась за любимым в далекий путь «на восток от солнца, на запад от луны», расколдовала его, и он снова превратился в человека.

В этой сказке прослеживаются три мотива, присущие всем историям о невесте или женихе зверя: брак или сожительство со зверем или звероподобным существом, нарушение запрета и исчезновение волшебного супруга (любимого, возлюбленной) и, наконец, паломничество, чтобы в конце долгого пути вновь обрести любимого и вступить с ним в более прочный союз. Большинство сказок заканчиваются на этой счастливой ноте, но если мы рассмотрим более старинные народные предания, то увидим, что многие из них заканчиваются после второй части этого цикла. В этих трагических или страшных историях союз возлюбленных из человеческого и животного мира распадается. Обычно к этой категории относятся сказки Британских островов и Скандинавии о селки:

«Как?то раз ночью заметил рыбак, как тюлени выходят из моря, сбрасывают шкуры и на суше превращаются в прекрасных девушек. Пока селки танцевали в лунном свете, рыбак украл одну из шкур. Когда поднялось солнце, девушки снова превратились в тюленей и уплыли – осталась только одна, которая лишилась своей волшебной тюленьей шкуры. Она умоляла рыбака вернуть ее, но он не согласился, потому что решил взять ее в жены. Она смирилась, пошла за ним в его хижину и выучилась жить, как люди. Потом она полюбила своего мужа и родила ему семь сыновей, красивых на загляденье, и дочь с глазами, как луна. Но в один прекрасный день она нашла свою шкуру и сразу же вернулась в родное море. Некоторые рассказывают, что она уплыла, даже не вспомнив о своей семье. Другие – что ее дети тоже превратились в тюленей и исчезли вместе с ней. А третьи говорят, что в волнах ее поджидал огромный тюлень?самец. „Я люблю тебя, – крикнула она рыбаку, – но первого мужа люблю больше“».

Подобные сказки рассказывают о девушках?лебедях в Швеции, о женах?лягушках в Китае и Тибете, о женщинах?медведицах в Северной Америке и об апсарах (нимфах), которые появляются в облике водяных птиц, в Индии. В японской сказке «Жена?цапля» девушка?птица была счастлива в браке и, чтобы угодить своему мужу?ткачу, ткала роскошные ткани на продажу, но муж в своей жадности замучил свою верную жену работой до смерти. Сказка кончается трагически: когда ткач понял, что любит свою волшебную супругу, было уже поздно.

В некоторых сказках женихи и невесты?оборотни вовсе не так безобидны. В английской сказке «Рейнардин» девушка вышла замуж за рыжеволосого красавца из дальних краев, а тот на самом деле оказался оборотнем?лисом. Он замыслил убить и съесть ее в своем мрачном замке в лесной чащобе. Зато жены?кошки в английских сказках – безобидные проказницы. В одной сказке свекровь, встревоженная веселым и нескромным нравом новобрачной жены своего сына, выведала, что раньше та была кошкой, которая грелась у очага. Женщина наказала сыну прогнать жену вон, и тот, горюя, согласился, но потом горько пожалел об этом, потому что скучал о своей прелестной кошечке?жене. В сказке индейцев с северо?западного побережья Тихого океана человек, заблудившись в лесу, встретился с прекрасной женщиной?медведицей и взял ее в жены. Она родила ему двух медвежат?сыновей, и семья жила дружно, пока охотники из его племени не убили медведицу?жену в берлоге, чтобы спасти своего сородича из плена.

В сказках Ближнего Востока невеста?оборотень часто оказывает жениху ценные услуги. В одной старой арабской сказке сын султана обещал черепахе взять ее в жены. «Но это невозможно, сын мой! – в тревоге воскликнул султан?отец. – Эта черепаха не из нашего селения, она не нашего рода и не нашей веры – как ты станешь с ней жить?» Старшие братья не пришли на свадьбу, а их жены отказались стелить новобрачным постель. Но молодой человек провел с черепахой брачную ночь и еще много ночей после этого. По утрам он казался довольным, и кумушки в селении много об этом судачили. Султан заболел, и пришла пора выбирать, кто из сыновей унаследует трон. Он решил выбрать сына, который счастливей всех в браке, и замыслил для жен целый ряд трудных испытаний, из которых, благодаря своей мудрости, рассудительности – и чуточке волшебства – победительницей вышла черепаха. В конце сказки она, сбросив панцирь, обернулась молодой красавицей, и трон достался ее мужу.

Подобные сказки есть у многих других народов – в России это «Царевна?лягушка», а во Франции «Белая кошка». Правда, в них нет откровенных сексуальных намеков, которые придают пикантность арабской версии истории. Во французской сказке, написанной мадам д’Олнуа, принц женится только в конце сказки, после того, как кошка превратилась в женщину. Мы с самого начала знаем, что невеста?оборотень под кошачьей шкуркой – девушка, заколдованная злой феей. Но в более древних сказках, таких, например, как арабская, невеста действительно животное или волшебное переменчивое создание, и в конце сказки она соглашается отказаться от своего подлинного обличья, чтобы жить в мире людей.

Фольклорист Боря Сакс в своем захватывающем исследовании «Змея и лебедь» пишет: «Как брак между двумя людьми объединяет два семейства, так и брак между человеком и животным в мифе и сказке соединяет человечество с природой» (Boria Sax, The Serpent and the Swan: The Animal Bride in Folklore and Literature. Blacksburg, 1998).

Он указывает на то, какие изменения произошли в сказках о женихах и невестах?оборотнях на протяжении веков, отражая изменения в отношениях между человечеством и природным миром. Самые древние сказки обычно содержат лишь первую часть цикла: любовь и/или брак человека и животного (или другого создания, связанного с природой). Среди таких сказок – древние мифы, в том числе китайские истории семей, происходящих от брака людей с драконами, или фольклор сибирских шаманов, которые приписывают свою волшебную силу и целительский дар тому, что среди их предков были лебеди. Эти сказки напоминают о древнем мировоззрении, по которому люди являлись неотъемлемой частью природного мира и жили с животными как братья, а не были отделены от природы и поставлены выше всех прочих тварей земных.

Те истории о невестах и женихах?оборотнях, в которых повествование доходит до второго этапа цикла – потери любимого или возлюбленной – возникли, когда между человеческим миром (цивилизацией) и природой (диким миром) были проведены более резкие границы. В таких сказках люди и их возлюбленные?оборотни – дети разных миров, и все их попытки соединиться обречены на неудачу. Жены?цапли всегда умирают, а селки всегда возвращаются в море.

Те повествования, которые переходят к третьей части цикла – такие как «На восток от солнца, на запад от луны» или арабская сказка о жене?черепахе, – заканчиваются союзом двух возлюбленных и преображением одного из них или их обоих. Такие сказки, как отмечает Сакс, отражают «почти всеобщее стремление восстановить утраченную связь с миром природы». Хотя черепаха и согласилась расстаться с панцирем, чтобы жить при дворе султана, она приносит в цивилизованный мир воздух лугов и степей. Она никогда не станет обычной женщиной и навсегда останется фантастической невестой, соединяющей героя с тайнами природы.

В более древних народных сказках брак между людьми и животными нарушал некоторые табу и поэтому мог обернуться бедой, но обычно подобные союзы не описывались как безнравственные или губительные. Даже если пара обречена на расставание, после него часто остается дар – дети, богатство, везение или колдовское искусство (например, умение всегда добывать вволю рыбы и дичи). Однако в Средние века к союзам людей со зверями стали относиться более подозрительно, а созданий, меняющих облик с человеческого на звериный, начали считать прислужниками дьявола.

Одна из самых известных средневековых европейских сказок про невесту зверя – история о Мелюзине, которую записал Гервасий Тильберийский в 1211 году. Один граф встретил Мелюзину у пруда и полюбил ее. Она согласилась стать его женой, но при одном условии: он не станет видеться с ней по субботам, когда она принимает ванну. Они поженились, и фея родила графу девять сыновей, но у каждого из них был некий физический изъян. Настал день, когда граф нарушил запрет, подсмотрел за женой в ванне и раскрыл ее тайну. Раз в семь дней его жена ниже пояса превращалась в змею. Когда Мелюзина узнала о проступке графа, она окончательно обернулась змеей и исчезла. После этого она появлялась лишь в виде призрака, чтобы предупредить его об опасности. В средневековых повествованиях сыновья?уроды указывают на демоническое происхождение Мелюзины, но в более древних версиях сказки Мелюзина – просто водяная фея. В этих вариантах подчеркивается проступок мужа, который нарушил свое обещание и поэтому потерял волшебницу?жену, а не чудовищная природа Мелюзины, обнаруженная графом.

В пятнадцатом веке странствующий алхимик Парацельс написал о волшебных духах, порожденных стихиями воды, земли, воздуха и огня и живущих бок о бок с человеком, в параллельном измерении. Эти духи якобы могли принимать облик мужчин и женщин – чтобы стать настоящими людьми, им не хватало лишь бессмертной души. Душу такое создание может обрести, писал Парацельс, если вступит в брак с человеком, и дети, родившиеся от подобного союза, смертны (но живут необычайно долго). Считалось, что несколько благородных семейств происходят от рыцарей, женившихся на водяных феях (которых называли «ундины» или «мелюзины»), принявших человеческое обличье, чтобы заслужить бессмертную душу. Позднее, в девятнадцатом веке, идеи Парацельса вдохновили немецких романтиков на создание таких произведений, как «Новая Мелюзина» Гёте, «Золотой горшок» Э. Т. А. Гофмана и, прежде всего, «Ундина» Фридриха де ла Мотт Фуке – трагическая история водной нимфы, мечтавшей о любви и человеческой душе. Знаменитой повестью Фуке, в свою очередь, вдохновился Ганс Христиан Андерсен при создании «Русалочки». Также эта повесть повлияла на некоторые другие литературные, театральные и музыкальные произведения Викторианской эпохи. Многие фольклористы считают, что эти повествования относятся к преданиям о невесте зверя, поскольку в них описывается союз смертных мужчин с природными созданиями.

В промежуток лет между Парацельсом и Фуке сказки расцвели как литературный жанр образованных классов. Они обрели особую популярность благодаря итальянским и французским изданиям, которые распространились по всей Европе. К этому очаровательному литературному движению относились и сказки о невестах и женихах зверей. В «Пентамероне» Джамбаттиста Базиле, который вышел в печать в Неаполе в семнадцатом веке, было несколько подобных историй – например, сказка «Змей?жених» о принцессе, которая вышла замуж за змея, потеряла его и обрела вновь лишь ценой суровых испытаний. Позднее в том же веке термин «волшебная сказка» (conte de f?es) разошелся среди писателей парижских салонов, вдохновлявшихся в своем творчестве фольклором, мифами, средневековыми романами и более ранними произведениями итальянских писателей. Некоторые сказки были написаны женщинами – они прибегли к языку метафор, чтобы критиковать общественную систему того времени, избегая судебной цензуры. Особенно непримиримо они восставали против системы брака, в которой у женщины практически не было законных прав: она не могла сама выбирать себе мужа, не вправе была отказываться от супружеского долга, распоряжаться своей собственностью и даже не имела права на развод. Многих невест, едва вышедших из детской, отдавали замуж за мужчин, которые были на несколько десятков лет их старше. Если жена переставала устраивать мужа, ее вполне могли отправить в монастырь или запереть в сумасшедшем доме. Писательницы сказок во французских салонах восставали против таких обычаев, проповедуя идеи любви, верности и уважения между мужчинами и женщинами. Их сказки о женихе?звере отразили страхи женщин их времени и класса, которые не знали, зверя они найдут на брачном ложе или любимого. Например, мадам д’Олнуа, одну из самых известных писательниц сказок, выдали замуж в пятнадцать лет за жестокого барона на тридцать лет ее старше. Она избавилась от него после приключений, более невероятных, чем иные сказки. Зато в сказках д’Олнуа возлюбленные прекрасно подходят друг другу по возрасту и характеру – они любят книги, музыку, науки, интересные разговоры и друг друга. Перу д’Олнуа принадлежат несколько сказок о невесте и женихе?звере, которые и сегодня пользуются любовью читателей: «Зеленая змея», «Белая кошечка», «Белый олень» и трагическая сказка «Королевский баран».

Госпожа де Вильнев, автор сказки «Красавица и чудовище», относится ко «второй волне» французских сказок в следующем веке, но когда она села писать свою классическую сказку, браки по сговору все еще были нормой. Первоначальная версия насчитывает более ста страниц и несколько отличается от той истории, которая известна нам сегодня. В начале повествования судьба Красавицы полностью в чужих руках, и, когда отец отдает ее в жены Чудовищу, ей остается только повиноваться. Чудовище действительно ужасно, это не добрая душа в звериной шкуре, а создание, которое когда?то принадлежало к миру людей, но теперь пропало для него. В сказке описана медленная метаморфоза монстра, который возвращается к человеческому миру, облагороженный добротой и волшебством.

Через шестнадцать лет госпожа Ле Принс де Бомон, француженка, работавшая в Англии гувернанткой, укоротила и переделала сказку мадам де Вильнев. Ее версия вышла под тем же названием в английском журнале для девушек. Приспособив сказку для этой аудитории, Ле Принс де Бомон приглушила чувственность ее образов и убрала явную критику сговоренных браков. Она также избавилась от излишних подробностей – мадам де Вильнев очень любила закрученные боковые сюжетные линии, – так что сказка получилась менее взрослой и социально направленной, но более ясной и запоминающейся. В изложении Ле Принс де Бомон (и последующих пересказах) сказка стала поучительной. Теперь внимание обращено не на метаморфозу Чудовища, а на преображение героини, которая постепенно учится видеть то, что скрыто под ужасным обликом. Ей надо разглядеть в Чудовище хорошего человека до того, как Зверь снова обретет человеческий облик. Теперь главное в сказке – не критика общественных устоев и восстание против них, а нравственное воспитание. В последующих пересказах эту тему развивали с прицелом на все более юных читателей: сказка постепенно перешла из литературных салонов в детские. К девятнадцатому веку чудовищен лишь внешний облик персонажа: в детской версии сказки он не угрожает Красавице ни насилием, ни домогательствами.

Однако в 1946 году Красавица с Чудовищем вернулись из детской литературы благодаря блестящему фильму Жана Кокто «La Belle et la B?te». Здесь Чудовище буквально пышет сексуальностью, и в приключениях Красавицы можно прочесть метафору ее сексуального пробуждения. Этот мотив присущ многим сказкам о невесте и женихе оборотня, начиная с середины двенадцатого века, – возрождение взрослой сказки вернуло классические сюжеты читателям, уже вышедшим из детского возраста. Среди самых известных писателей этого направления – Анджела Картер, в чьем сборнике взрослых сказок «Кровавая комната» (1979) есть две яркие и чувственные фантазии на тему жениха?оборотня: «Женитьба мистера Лайона» и «Невеста тигра». В произведениях Картер и других писателей этого движения возрождения (А. С. Байетт, Танит Ли, Роберт Кувер, Кэрол Энн Даффи и др.) мы видим, что снова вернулись к истокам. Современные писатели пользуются темой превращения людей в животных, чтобы исследовать вопросы гендера, сексуальности, расы, культуры и процесс преображения… точно так же, как древние сказители разных стран мира много веков назад.

Однако же в современных пересказах есть одна важная перемена, отражающая изменения в наших отношениях с животными и всей природой. Большинство жителей цивилизованного мира никогда не сталкивались в лесу с настоящей угрозой для жизни. Поэтому белый медведь, стучащий ночью в дверь, представляется не таким уж и страшным в роли жениха – напротив, он экзотичен и почти привлекателен. Там, где дикая природа когда?то угрожала цивилизации, теперь она приручена и одомашнена (или скрыта за оградой заповедника); опасности животного мира приобрели ностальгический оттенок – так далеки они от нашей повседневной жизни. Эта отдаленность придает «дикой природе» особую силу. Мы скорее стремимся к ней, чем боимся ее. Оборотень, вервольф, лесное божество с головой оленя из лесной чащи – все они пришли из полузабытого мира дремучих лесов прошлого, первобытной мифической чащи, лесов наших детских фантазий – нетронутых, девственных, безграничных. Сказки о невестах?оборотнях и женихах?оборотнях также пропитаны древним волшебством, но при этом тесно связаны с современностью. Они напоминают о дикой стороне каждого из нас, а также наших возлюбленных и супругов; той их стороне, которую мы никогда не сможем познать до конца. Они представляют Других, которые живут с нами рядом – кошку, мышь, койота, сову, – и Других, которые живут только в снах и кошмарах нашего воображения. Тысячи лет сказки о них возникали на границах, которые мы проводим между животными и людьми, природным миром и цивилизацией, женщинами и мужчинами, волшебством и иллюзией, выдумкой и жизнью. Но эти линии начерчены на песке, они меняются со временем, а сказки меняются всегда. Когда?то в дверь стучался белый медведь. Сегодня на пороге стоит Эдвард Руки?ножницы. А завтра? И завтра тоже будут Звери. И будут те, кто преображает их своей любовью.

 

Терри Виндлинг

 

 

Э. Кэтрин Тоблер

Остров на озере

 

Если смотреть с мостков, старое дерево на острове похоже на женщину: ветви его согнуты, как руки, держащие ребенка. Все зовут его «дерево Мадонны», хотя оно выглядит так только с наших мостков. С другого берега озера – это обычное старое дерево, которое вот?вот рухнет.

На примере дерева Мадонны отец учил меня с моей сестрой Лаурой перспективе, показывал, как по?разному выглядят предметы с разных углов зрения, а еще в зависимости от того, кто на них смотрит.

Моя сестра смотрит на дерево и видит прыгающую рыбу, а зеленые побеги для нее – как брызги пенящейся воды. Она зовет ее своей рыбкой?мадонной. Я вижу только Мадонну, но не понимаю, взаправду я ее вижу или потому что меня так приучили.

 

* * *

 

Зубы Лоры оставили на золотистой мякоти яблока длинные борозды, сок потек с подбородка. Она вытерла его и, прищурив карие глаза, посмотрела на меня.

– Может быть, это случится сегодня, малышка Лиззи, – сказала она.

Я растянулась на теплых шершавых мостках, греясь на послеполуденном солнце, и болтала ногами в озерной воде рядом с Лорой. Я растопырила пальцы, не чувствуя в эту минуту, что моя левая нога недоразвита. В воде обе ноги становились невесомыми.

– Сегодня… – повторила я и потянулась всем телом. Руки, свободные от трости или перил, нащупали край мостков. Пальцы скользнули меж досок. Нижняя сторона мостков была влажной, теплой и ароматной под моими пальцами, шершавой, как плюшевая ткань, если ее погладить против ворса.

Погода стояла великолепная, облака строили пенные замки в августовском небе над головой. Это было не простое небо – под таким небом к нам должен был вернуться отец. Мы не видели его уже четыре года, но казалось, что дольше – с тех пор, как японцы напали на Пёрл?Харбор. Когда он в последний раз взял нас на руки, мне было десять, а Лоре – двенадцать.

Мама сказала нам, что папа потерял руку и что он привезет домой урну с прахом дяди Юджина. На войну ушли два брата, а домой возвращался только один. Я закрыла глаза, не глядя больше на замки, и молча возблагодарила Бога за то, что в живых остался именно наш отец. Нашей двоюродной сестре, которая осталась в доме, не так повезло.

– Ты думала о том, что для тебя значит дядя Юджин? – спросила Лора.

Я приоткрыла один глаз. Сестра смотрела на озеро, жуя яблоко. Сок снова стекал по подбородку, но она его не вытирала.

– Я не знаю, что он для меня значит, – сказала я.

Сегодня утром бабушка велела нам подумать о нашем дяде и о том, что он значил для нас. Она хотела, чтобы на его похоронах мы обе рассказали об этом семье.

Его лицо я могла вспомнить только по фотографиям. С тех пор когда я еще была здорова, у нас сохранилось много карточек – некоторые были сняты перед тем самым прудом, что меня искалечил.

Про дядю я помню вот что: большие руки, вытирающие меня сухим, жестким полотенцем, гнилой запах застоявшейся воды, хриплое «…и чтобы больше туда не совалась!».

– Тетя Эсме испекла персиковый пирог, – сообщила Лора.

Она доела яблоко, а огрызок бросила в озеро. Он плюхнулся в воду с громким всплеском, и я поднялась на локтях, чтобы посмотреть, как он качается на волнах. Вскоре из воды высунула голову серебристая рыба и проглотила его целиком.

В детстве мы проводили лето с дядей и тетей – так мне рассказывали. Лора помнила больше, чем я: пирог, пикники, пруд. О пруде она говорить не любила.

Я услышала, как вдалеке хлопнула дверца машины, затем другая. Лора повернула голову на звук:

– Отец!

Она вскочила так резко, что ее желтая юбка в белую ромашку мазнула меня по лицу. Засунув мокрые ноги в сандалии, она добежала до середины луга, не успела я даже сесть. Я вынула ноги из воды и потянулась за туфлями.

Но Лора вернулась за мной. Она привычно легко вскинула меня на руки и понесла по лугу на холм, на который я не могла взбежать вместе с ней.

Мне и хотелось, и не хотелось увидеть отца. Я желала помнить его таким, каким он был раньше, широкоплечий, красивый, как ясный месяц. Мне не хотелось слышать о том, как он горевал о смерти брата, не хотелось видеть, что сделала с ним война.

Лора донесла меня до вершины холма, а затем – вверх по тринадцати ступенькам, которые вели на веранду второго этажа. Там она взяла полотенца, оставленные нам бабушкой на креслах?качалках. Нам строго?настрого велели заходить в дом с сухими ногами или не заходить вообще. Лора осторожно опустила меня в кресло, и я вытерла мокрые ноги.

– А теперь туфли.

Я совсем не хотела, чтобы отец увидел меня такой. Держась за колено моей высохшей левой ноги, я прислушивалась к тому, как отец – после всех этих лет – здоровается с мамой и бабушкой, тетей Эсме и Винни. Они плакали, когда отец выходил из машины, а я тосковала о моей обычной юбке, а не об этих коротких бриджах и о толстых, на крепких подошвах, туфлях.

– Пешком или верхом? – спросила Лора. Она протянула руки, но я замотала головой:

– Пешком.

Моя трость осталась у мостков, но у задней двери стояла запасная. Я взялась за светлую деревянную палку и восхитилась про себя ее гладкостью. Да, наш дедушка умел делать хорошие трости. Если бы ту трость, что я оставила, унесла рыба, он бы мне спасибо не сказал.

Я захромала в дом вслед за Лорой, которая вбежала туда легкими шагами. Она ворвалась в открытую дверь и бросилась в объятия отца.

Пустой левый рукав его рубашки был завернут и аккуратно заколот, чтобы не мешать. Но это была та рубашка, которую я помнила – бледно?голубого цвета, точно такого же, как мамина любимая ваза. Правая сторона воротничка и левый локоть были потерты. Она, наверное, пахнет лосьоном для бритья «Бирма». Пахнет отцом.

Я стояла в дверях, глядя, как мама вытирает слезы, а Лора берет за руку кузину Винни. Домой должны были вернуться двое мужчин. Я почти не помнила второго, но все остальные его здесь помнили.

Отец искал меня глазами и наконец нашел, даже в полумраке. Он улыбнулся и бросился ко мне быстрыми, широкими шагами, напомнив мне коня. Он сохранил ловкость и проворство, даже без левой руки.

– Девочка моя, – прошептал он, вскидывая меня вверх.

Моя маленькая нога невесомо поднялась в воздух, когда отец закружил меня – по кругу, по кругу, по кругу…

 

* * *

 

Когда я увидела на острове огни, мы с отцом сидели на задней веранде.

Оба мы качались в качалках, доски под нами музыкально поскрипывали. Взад?вперед, вперед?назад – спокойно мы усидеть не могли. Лора тоже была с нами, но она сидела рядом с оградой веранды, болтая ногами в воздухе, и молчала. Мы с отцом пытались заполнить четырехлетний промежуток в общении, а Лора смотрела через темный луг на озеро.

Его поверхность блестела, как черное стекло, время от времени отражая огоньки в окнах домов на другом берегу. Но сегодня зажегся еще один огонек – не иначе как на острове.

– Лора, что это? – спросила я.

Но она не заметила огонька, пока я ей на него не указала. Этот огонек был не похож на огни окон или их отражения. Он был золотой и мерцал. Ветра не было, и я подумала, что он мигает каждый раз, когда кто?то проходит перед ним.

– Не ходите туда, – произнес отец и выпустил струю дыма из трубки в ночной воздух.

Дым поплыл, как бледный плюмаж на фоне ночного неба, и постепенно рассеялся. Глядя на озеро, я прищурилась, будто могла рассмотреть того, кто там был, но увидела только волну на гладкой, как стекло, поверхности, минутное волнение отраженного света. «Туда нельзя», – подумала я, но именно туда меня сейчас и тянуло. На лице Лоры я прочла то же желание. Что это за огни? Кто там ходит? Нам обеим хотелось это узнать.

 

* * *

 

Кузина Винни ни за что не хотела плавать в озере. Когда она узнала, что там водится рыба, то прямо?таки передернулась от отвращения.

– Только представьте себе эти рыбьи рты! Нет, я в воду ни ногой, – заявила она и села на середине мостков.

Я от нее недалеко ушла, ведь я могла только опустить в воду босые ноги. Рыбы меня не пугали – их беззубые укусы были мне вовсе не страшны. Но из?за своей высохшей ноги я не могла плавать.

Пока Лора плыла, держа нос над водой, с волосами, колышущимися в воде, словно водоросли, мы с Винни сидели на мостках и придумывали сказки о костре на острове.

Винни рассказывала о юношах с длинными, загоревшими ногами, с волосами, блестящими от озерной воды. Она рассказывала, как они отталкиваются сильными ногами от глинистого берега острова, как бросаются в воду, сверкая плавками неописуемых расцветок. Как наяву, она видела отпечатки их ног на глине – с шестью, а не пятью, перепончатыми пальцами.

Я придумала девушек – Деллафину, Аллегру и Мирабель, – одела их в наряды из осенних паутинок и украсила водяными лилиями. У Аллегры волосы были длинные и черные, и в них прятались от солнечного света пугливые пауки. Но когда она ныряла в озеро, пауки всплывали вверх, к водяным лилиям, оставляя за собой вереницу пузырьков. Они выбирались из воды по скользким стеблям и находили пристанище в венчиках водяных цветов. Деллафина была огненного цвета, кожа ее и волосы были как расплавленное золото – ведь она и была тот огонь, который мы видели с берега. А как она танцевала! А Мирабель оказалась на острове впервые – она с удивлением разглядывала всех и вся своими большими глазами цвета еловой хвои.

– Глупышки вы! – сказала Лора, лениво плавая кругами в воде. – Это всего?навсего привидения. Призраки японцев, убитых на войне. Они приходят к отцу и не дают ему спать по ночам.

Отец и правда ночами долго не ложился: я слышала, как он ходит взад и вперед по веранде, и чуяла дым от его трубки. От слов Лоры я вздрогнула, хоть и понарошку. Она просила его рассказать о войне, о том, как он убивал врагов, но он отказался.

Лора расспрашивала его обо всем, а я лишь иногда вставляла словечко. «Как тебе было на войне, отец?» – пролепетала я. А он только рассмеялся, подхватив меня на руки, – как рассказать детям про войну? Он обещал, что когда?нибудь попробует, но пока было слишком рано – призраки, о которых сказала Лора, были слишком близко.

Лора забарахталась в воде, притворяясь, что тонет. Она била руками и брызгалась:

– Ой, меня кто?то схватил! Помогите, призраки меня на дно утащат!

Винни опустилась на колени, вытаращив глаза, как Мирабель, и визжала, пока сестра не встала на ноги, как Венера в воде, и не засмеялась.

Эта шутка вовсе не понравилась Винни, и она широкими шагами стала взбираться вверх по холму. Но шла она медленно, чтобы я могла за ней поспеть. Рядом с домом коричневая земляная тропа раздваивалась, и Винни пошла по правой тропке, направившись к саду, где работящие пчелы жужжали, перелетая от цветка к цветку. Она прошла между ежевичных кустов, время от времени срывая мелкие верхние побеги.

– Я рада, что он умер. Рада!

Винни швырнула в меня горсть зелени и убежала так быстро, что я не смогла бы ее догнать, даже если захотела бы. Я проводила ее взглядом, слыша издалека ее плач.

 

* * *

 

Каждую ночь отец расхаживал туда?сюда по веранде. Я поднималась в кровати на колени и выглядывала в окно через тонкие занавески. Иногда у меня хватало храбрости раздвинуть их и посмотреть не на отца, а дальше на озеро и остров с мерцающим золотым светом. «Не плавайте туда», – велел отец. «Призраки», – думала я и залезала глубже под одеяло.

На следующую ночь я выглянула в окно и вместо отца увидела, как мелькнул бледно?голубой подол сестриной рубашки – она спустилась по лестнице и исчезла в темноте. Я увидела, как она босиком сбежала вниз по склону холма и исчезла из виду.

Я еще долго сидела на краю постели, поджидая Лору, но она не возвращалась. Стрелки отмерили полчаса, Лоры все не было. Через час ночное небо за окном стало светлеть. Я сняла ночную рубашку, надела блузку и юбку, засунула ноги в туфли и, взяв трость, тихонько вышла из дома.

Трава была мокрой от росы. Я пошла по тропинке, которая вела к мостику, раздумывая, на каком острове побывала Лора – на острове Винни, где жили юноши, или на моем, где танцевали красавицы. Или ее унесли призраки.

– Глупости! – строго сказала я себе.

Но даже звук собственного голоса меня не успокоил – я пошла вперед быстрее. Я представила себе, как Лора качается на волнах озера, распущенные волосы колышутся вокруг ее головы, а водяные лилии длинными стеблями обвивают шею. Представила себе ее посиневшее лицо, глаза, черные, как обгоревший в костре на острове подол ее рубашки. Я споткнулась.

Земля, казалось, ушла у меня из?под ног. Едва переводя дыхание, я упала на мокрую от росы траву, ища Лору глазами. Я уже готова была громко позвать ее, как увидела, что она лежит неподалеку на траве.

Волосы и рубашка Лоры насквозь промокли, как будто она только что вылезла из воды. Рубашка прилипла к ее телу, волосы растрепались. Встречая первые лучи солнца, Лора потянулась, растопырив пальцы на руках и ногах, и увидела меня. Она засмеялась.

– Ты где была? – спросила я, стуча зубами так, как будто это я промокла после купания в озере.

Лора ничего не ответила. Она легко вскочила на ноги, направилась к дому и оставила по мокрому отпечатку босой ноги на каждой из тринадцати ступенек веранды. Полотенца для нее никто не выложил.

Я смотрела на озеро, все еще темное под светлеющим небом – заря пока не коснулась его. Затаив дыхание, я ждала.

Когда рыба плеснулась на поверхности воды, я взялась за трость и, опираясь на нее, встала. Я пошла к мосткам. Теперь рыбы всплывали то и дело, охотясь за мошкарой, которая порхала над водой на заре. Рыбы скользили по поверхности, как какие?нибудь сказочные создания, и я опустилась на колени, чтобы их рассмотреть.

Одна скользнула к мосткам. Я протянула руку, чтобы погладить ее по спине, но, когда она повернулась, моя рука встретила не рыбью чешую, а теплую кожу.

Я отдернула руку и вытаращилась на молодого человека, улыбавшегося мне из воды. С его рыжеватых курчавых волос стекала вода. Он сморгнул капли, нырнул в озеро и снова всплыл у самого края мостков. Я отшатнулась, испугавшись, что он вылезет и… Что «и»? Я не могла закончить свою мысль – я не представляла себе, что он может сделать.

– Ты откуда? – прошептала я.

Он засмеялся и махнул рукой в направлении острова.

– Я увидел твою сестру, – сказал он, – и вышел поздороваться.

В воде плавали и другие рыбы, теперь мне их стало лучше видно. А может быть, это были вовсе не рыбы. Я прижала трость к груди. Если он подберется ближе, я его ударю. Но он не приближался – побарахтался в воде невдалеке от мостков, затем развернулся, нырнул и исчез.

Так он пропал из виду и больше не всплыл. Я ждала, глядя на воду, отец вышел за мной на веранду, а юноша все не выныривал за глотком воздуха. Зато я дышала так быстро, что хватило бы на двоих.

Потом, умываясь в ванной, я заметила, что к кончикам моих пальцев прилипли блестящие чешуйки. Я торопливо смыла их и поспешила к завтраку.

 

* * *

 

– Ей было не больше пяти, – сказала тетя Эсме. Она вытерла свои унизанные кольцами пальцы о фартук на животе, оставив на ткани в горошек широкие белые полоски муки.

– Да нет, все семь – уж я?то, как мать, знаю, – спорила мама.

Моя мама и тетя Эсме трудились бок о бок, раскатывая тесто для пирога и припоминая, когда я снова выучилась ходить. Я хотела сказать им, что все еще учусь, что не освоила эту науку ни в семь, ни в четырнадцать лет, но я молчала. Я вдавила формочку?звезду в раскатанное ими тесто для печенья. Рядом со мной сидела бабушка, украшая плетенкой из теста пироги с вишнями. Отец отдыхал, а Лора с Винни ушли утром гулять без меня.

– Значит, правильно Юджин делал, что каждый день тогда с ней гулял, – заметила бабушка.

Я вскинула голову:

– Это дядя Юджин научил меня ходить?

Мама с тетей Эсме обернулись на меня вместе, как пришитые друг к другу. Они были больше похожи на сестер, чем на невестку и золовку, – у обеих были вьющиеся рыжие волосы и зеленые глаза.

– Он и вылечил бы тебя сам, если бы знал как, – ответила тетя Эсме с широкой улыбкой. У нее был красивый рот, подкрашенный дугой алой помады. – Хочешь верь, а хочешь нет, он бы что угодно сделал, хоть к лебедке тебя привязал, только чтобы эта твоя нога распрямилась.

Я опять вдавила формочку в тесто, но не вытащила ее:

– Я о нем мало что помню.

Но эти слова, вопреки моим опасениям, не огорчили тетю и маму. Я вытащила из кармана фотографию дяди Юджина; увидев ее, Эсме вздохнула:

– Боже мой, какой же он был красивый, как солнышко ясное. – Эсме вытерла руки и взяла фотографию: – Здесь он в Сиэтле, у пруда рядом с домом. – Она вскинула на меня глаза: – Прости, милая.

– Ничего страшного.

– Она к этому пруду так и рвалась, будто приворожили ее, – сказала мама и улыбнулась мне успокаивающе, как будто думала, что я могу заплакать.

– Вы, наверно, думаете, что я помню, – сказала я.

– А что там помнить? – вздохнула Эсме. Она отдала мне фотографию, а потом отделила вырезанные мной печенья, а остатки теста скатала в шар. – День был жаркий, и тебе захотелось поплавать.

Не повезло мне тогда: плавать я полезла в отравленную воду.

– Я про дядю. Он меня заново ходить научил. Он… – Я взглянула на тетю, наконец собрав свои воспоминания в единую картину. – Ведь это он меня тогда из пруда вытащил, правда?

– Да, он. Я же сказала, он бы тебя и вылечил, если бы только знал как.

Я сунула карточку в карман – в комнату вошли Лора и Винни. Их щеки пылали, кончики мокрых волос прилипали к блузкам. Я смотрела на то, как они заплясали вокруг мамы и Эсме, кружась и хохоча.

– Пойдем поплаваем, – позвала Лора, осыпая маму брызгами с мокрых волос.

– Да, пожалуйста! – Винни бросилась обниматься к Эсме, но та с напускной строгостью ее оттолкнула.

– С каких это пор ты, дочка, плаваешь? Ну?ка, отвечай? – засмеялась Эсме, когда Винни схватила ее за руку и закружила.

«Противно и думать о рыбьих ртах…»

«Не ходите туда…»

Винни перегнулась через кухонный стол и схватила меня за руки, раздавив локтями звездочки из теста. Ее пальцы сжали мои ладони, словно тиски.

– Пойдешь с нами? – спросила она.

– Я…

– О! – Рот Винни открылся, как буква «О». – И я поняла, что она не забыла, что я не умею плавать, а просто была не прочь мне об этом напомнить.

Винни посмотрела на меня, и в ее милой улыбке никто другой не увидел бы дурного, но у меня щеки загорелись, как от пощечины. Я увидела черноту в ее карих глазах и услышала отзвук ее голоса в ежевичных зарослях: «Я рада, что он умер! Рада!» Как может человек даже подумать такое – а уж тем более родная дочь?

 

* * *

 

Каждую ночь я ждала, когда Лора выйдет из дома. Она всегда уходила в ночной рубашке и теперь догадалась даже оставлять на веранде полотенце. Сегодня она ушла еще до того, как наши родители потушили свет в спальне.

Она казалась совсем маленькой на траве у мостков в своей ярко белеющей ночной рубашке. Подол развивался за ней, как крылья, волосы рассыпались по плечам. Я представила, что она убегает на свидание со своим тайным поклонником, и вспомнила того юношу в озере.

Теперь я смотрела, как Лора опустилась на колени на мостках, полоща ладонь в воде. Она встала, скинула рубашку и нырнула в воду.

В соседней комнате засмеялась мама. Потом послышался голос отца – кажется, он напевал. Я прижала лоб к прохладному стеклу и стала смотреть на белое пятно Лориной рубашки. Что она там делает? Она что, с ума сошла? Я увидела далекий огонек на острове и поежилась.

Ночной путь к озеру был для меня слишком опасен, но я все?таки подумала, не выйти ли мне из дома. Я думала долго и напряженно, но заснула, так и не успев ни на что решиться. Проснувшись, я рывком приподнялась – на часах было восемь.

Я вышла из своей комнаты и в гостиной наткнулась на Лору. Она, напевая, завязывала бантом волосы на затылке.

– Лора…

– С добрым утром, соня, – бросила она и проскользнула мимо меня в свою комнату. Она закрыла за собой дверь – вот и все.

За весь день не выдалось ни минуты, когда я могла бы ее спросить, чем она занималась. Я смотрела, как они с Винни заговорщически переглядываются, и думала, не пристрастилась ли Винни плавать в озере вместе с ней. Были ли они на острове?

Точно так же Лора уходила и в следующие две ночи, но Винни я с ней не видела. А на третье утро Винни пришла ко мне незадолго до рассвета, вся в слезах.

– Она здесь? – Винни осмотрелась. Она заглянула даже в шкаф и под кровать, а потом, всхлипнув, упала на постель.

– Она?

– Да, она, Лора, твоя сестра!

– Что случилось? – спросила я и медленно села на край кровати.

Винни вытерла мокрые щеки рукавом ночной рубашки:

– Это была вроде как игра, но ты в нее не играла.

Я нахмурилась, но промолчала.

– Огонек на острове, сказки и то, что Лора уплывала. – Винни улыбнулась было, но вместо смеха послышался еще один всхлип. – Почему ты не стала с нами играть?

Но ведь слова отца не были игрой – он серьезно велел нам не плавать на остров. Он знал его тайну или просто по?отцовски за нас беспокоился?

– А что, мне надо было плыть за ней?

Винни кивнула.

Я покачала головой и протянула кузине носовой платок. Она взяла его, не поднимая глаз.

– Я не могу выходить в темноте, я могу упасть.

– Даже ради сестры?

Она намекала, что Лора пропала по моей вине, и это от меня не укрылось.

– Я думала, что тебе хочется гулять с ней только вдвоем, чтобы я тебе завидовала, а может быть, она начала с кем?то встречаться…

Теперь Винни смотрела на меня в упор, и мне не понравилось ее выражение – угрюмое лицо словно постарело, морщины проступили на нем, будто кто?то провел по нему испачканной в кофе тряпкой.

– С кем?то встречаться? С кем? Что ты об этом знаешь?

Стук в дверь избавил меня от ответа – мне не пришлось рассказывать Винни о юноше в озере.

– Лиззи, с тобой все в порядке? – спросил отец.

Прежде чем подойти к двери, я схватила одеяло и набросила его Винни на голову. Я открыла дверь и улыбнулась отцу.

– Винни приснился дурной сон, – сказала я.

Отец заглянул в комнату и уставился на кровать. Я проследила за его взглядом и увидела, как бледное лицо Винни выглянуло из?под одеяла.

– Как тебе, лучше? – спросил ее отец.

Винни кивнула:

– Лиззи умеет утешить. – Она улыбнулась сквозь снова навернувшиеся слезы.

– Это точно, – подтвердил отец. Он поцеловал меня в лоб, закрыл дверь и ушел.

– Так что ты знаешь? – снова спросила Винни, подавшись ко мне так близко, что я вздрогнула.

Я обернулась на кузину и почувствовала, что храбрость, словно плащ, укрыла мне плечи.

– Почему ты рада, что твой отец погиб?

Винни не отвела взгляда и сначала ничего не сказала. Когда она попыталась отвернуться, я схватила ее за руку. Руки у меня были сильные, и я легко ее удержала. Винни поморщилась, но я не отпускала – ей пришлось смириться.

– Все было бы хорошо, если бы только ты тогда не прыгнула в пруд, – процедила она сквозь зубы.

Я выпустила руку Винни. Вся храбрость вдруг оставила меня, и я почувствовала себя такой же маленькой и беспомощной, как всегда, мечтая только поскорее выбраться из этой комнаты. Но теперь меня схватила Винни:

– Ты заболела от воды, и он винил в этом себя. – Она встряхнула меня за плечи. – Как только он о тебе не заботился! Платил докторам. Часами ехал к вам на машине, только чтобы погулять с тобой. – Винни склонилась ко мне так низко, что наши лбы почти соприкасались. – Он любил тебя так, как должен был любить меня.

– Винни, нет!

– Мне не нужна была сестра, и Лоре тоже. Я сама хотела тебя бросить в пруд, чтобы тебя там рыбы съели!

Лора рассказала мне когда?то, что меня зимним вечером подбросили на крыльцо цыгане в коробке из?под лосьона для бритья «Бирма». Я так замучила их табор, что они решили избавиться от кособокой уродины и оставили меня у первого же дома, который выглядел достаточно крепким, чтобы не развалиться от моих криков.

Отец подумал, что он выиграл в конкурсе приз – свой любимый крем для бритья. Когда он понял, кто в коробке, было уже поздно – по цыганскому заклятию, стоит взять ребенка в дом, и он навеки твой.

Нога у меня высохла не от полиомиелита, рассказывала Лора, это цыганская кровь виновата. Наши родители, говорила она, стараются не обращать на это внимания, но ее они любят больше – ведь она их родная дочь. В первый раз, когда я это услышала, я плакала и плакала, пока не ослабела от усталости, и отцу пришлось отнести меня в постель. Теперь вокруг меня сгущалось то же чувство – ощущение необъяснимой, безнадежной пустоты.

– Я пыталась тоже заболеть, – прошептала Винни, – но не смогла, и тогда я пожелала тебе смерти, я столько раз хотела, что бы ты умерла, а умер… а умер он…

И Винни захлебнулась слезами. Мне хотелось то ли обнять ее, то ли оттолкнуть от себя. Винни отвернулась от меня, подошла к окну, раздвинула занавески и поглядела на озеро. В дневном свете все казалось совсем обычным – остров был просто кусочком поросшей деревьями суши.

– Она там, – произнесла Винни. – На острове, с теми юношами. Они ее похитили.

Сердце у меня забилось в самом горле.

– Но как…

– Что ты видишь, Лиззи, когда смотришь на то дерево? – спросила она меня.

Я встала рядом с ней, ища утешение в изгибах могучего дряхлого ствола.

– Это дерево Мадонны, – заученно ответила я.

– Так все говорят. А что ты видишь на самом деле?

Я посмотрела на дерево и увидела широкие плечи, две руки, обнимающие двух детей. Я увидела отца, сильного и здорового, – он обнимал меня с Лорой, защищая от всех опасностей. Я встряхнула головой, не желая говорить об этом Винни.

– Просто старое дерево, вот и все.

– А я вижу ястреба, – сказала Винни. – И если мы поплывем на остров, он обглодает наши кости дочиста.

 

* * *

 

Мы с Винни друг друга недолюбливали, но при родителях и бабушке ходили под ручку и притворялись лучшими подругами. Мы сказали тем утром, что Лора ушла без нас прогуляться вокруг озера, а мы собираемся пойти в другую сторону, чтобы встретиться с ней, когда она его обойдет. Бабушка улыбнулась нам и протянула по пирожку, завернутому в бумагу. Мы взяли пирожки и со всех ног бросились из дома.

Мы прошли мимо двух домов, а потом через двор пробрались к озеру. Я не забывала о том, что Винни с Лорой, возможно, все еще играют в свою игру. Но теперь я играла вместе с ними. Как бы отвратительно Винни себя ни вела, ее испуг, когда она хватилась Лоры утром, был неподдельным.

– Мы доберемся до острова на лодке, – заявила Винни и опустилась на колени рядом с пришвартованной к мосткам маленькой зеленой лодочкой. – Мы…

Что бы Винни ни хотела еще предложить, вместо этого раздался ее вопль. Поблескивающая серебром рука схватила ее за запястье. Я закрыла ей рот ладонью и заглянула в глаза того самого юноши, с которым разговаривала на днях.

– Мы пустим только Лиззи, – сказал он.

Винни резко отпрянула от нас, так что я растянулась на мостках. Ноги не держали ее, она только и могла, что отползти в сторону.

– Что это? – спросила она.

Утреннее солнце залило плечи юноши не золотым, а серебряным светом. Он был весь серебряный, только копна волос на голове отливала медью. Его чешуя вся так и светилась.

– Лора зовет тебя, Лиззи, – сообщил он и протянул мне руку. – Она на острове.

– Я не умею плавать, – сказала я. – Но я попробую. Сейчас…

Юноша покачал головой:

– Переправиться можно не только вплавь. Садись на весла… И захвати для нее пирожок, – добавил он и снова исчез в воде.

Я посмотрела на Винни и протянула руку за ее пирожком:

– Ты слышала, что он сказал?

– Ты что, поплывешь? Лиззи!

– Я не могу оставить там Лору. – Уж теперь?то я точно знала, что все это не понарошку.

– Он тебя до косточки обглодает, – прошипела Винни, швырнула мне пирожок и обхватила колени руками.

Пирожок упал на доски, но я подобрала его, глядя на кузину, испуганно сжавшуюся в комок. Когда я забиралась в лодку, мне на секунду стало жаль ее, и я почувствовала себя такой же маленькой. Я положила пирожки на сиденье напротив.

– Отвяжи веревку, Винни.

Она отшвартовала лодку и оттолкнула ее, а я приладила тяжелые весла к уключинам. Я смотрела, как Винни уменьшается, отдаляясь, и чувствовала, как растет дерево Мадонны у меня за спиной. Его тень раскинулась по поверхности озера и словно притягивала меня к острову.

Когда я снова увидела в воде его рыжую голову, я подскочила от удивления и страха, что он ударит меня веслом. Но юноша только плавал, легко, как рыба, оплывая лодку и подныривая под килем и веслами. Дважды он выглянул из воды, улыбаясь мне и маня вперед, когда руки мои слабели.

– Совсем чуть?чуть осталось, – успокоил меня он, и минутой позже лодка ткнулась в глинистый берег острова.

Я выбралась из лодки на трясущихся ногах, которые задрожали еще сильнее, когда юноша протянул мне пирожки и трость. Ноги у него были нормальные, человеческие, но между пальцами рук и ног были перепонки, и весь он, с ног до головы, сверкал серебристой чешуей.

– Она здесь, неподалеку, Лиззи, – сказал он и вошел в рощу.

Я оглянулась на дальний берег – домики почти исчезли за деревьями и кустами. Какими маленькими они казались теперь! Винни было не разглядеть, но я все равно чувствовала, что она следит за мной.

Я повернулась и вошла в рощу следом за юношей. Он привел меня в самый центр острова, к дереву Мадонны, под которым горел костер и сидела моя сестра в одной рубашке. Ноги ее до колен были в засохшей грязи.

– Лора!

Она вскинула голову, глаза ее расширились при виде меня.

– Лиззи! О, Лиззи, вот здорово! Пойдем со мной!

Лора обняла меня, и тогда я заметила, что на ней не рубашка, а серебристое платье, которое сверкает точно так же, как чешуя юноши. Я огляделась, ища его взглядом, и увидела его на другом конце огромного бального зала, в темно?синем одеянии с ног до головы. Он кивнул мне и унесся прочь, кружа какую?то девушку. Это была Деллафина, стройная и золотистая, порхающая в танце на фоне синевы и серебра партнера, под нежные звуки флейты. Ножки Деллафины так и мелькали, озаряя все вокруг теплым золотистым светом.

– Ты когда?нибудь видела такое? – спросила меня Лора. – Смотри!

На бал явилась и Аллегра с пауками в черных волосах. Ее платье было черным, как эбеновое дерево, а губы пунцовыми, и все расступались перед ней. Она зашла в воду и скрылась в глубине. За ней потянулась вереница призраков, сероватых и полупрозрачных, как облака, кутающиеся в плащи тумана. Среди них я узнала дядю Юджина, красивого, как румяное осеннее яблоко. Он помахал рукой мне, а я ему. Слезы затуманили мои глаза.

– Спасибо, спасибо… – бормотала я, осознавая, сколько он для меня значил, и понимая, что никогда не смогу выразить это в словах. Он был для меня так же важен, как Лора, мама с папой и бабушка. И даже Винни. Даже она. Мы все были частью единого целого, друг без друга мы были несовершенны.

Юджин вслед за Аллегрой и другими призраками вошел в воду, и я ощутила, как пусто стало на сердце. Я поняла, что чувствовал отец, когда потерял брата; поняла, что почувствовала бы я, если бы потеряла Лору.

– Берегись, Лиззи!

Лора засмеялась, когда меня вскинули на руки. Ноги мои оторвались от земли, а мир вокруг утратил ясность и превратился в головокружительную круговерть танцующих призраков. Я попыталась вырваться, но не смогла, и тогда я поникла в обхвативших меня руках и почувствовала, что это объятия отца. Я глубоко вздохнула и ощутила пряный запах его трубки – мир словно выскользнул у меня из?под ног. Все остальное могло подождать.

Но и в этом танце передо мной стояло лицо Лоры, четкое и настоящее, даже когда расплывалось все остальное. Когда я сосредоточила взгляд на сестре, я смогла выскользнуть из цепких объятий, подойти к ней и оставить бальную суету за спиной.

– Лиззи! Потанцуй со мной!

– Тебе надо поесть. Бабушка прислала пирожки, – сказала я и развернула бумагу. – Вот, бери.

Мы ели пирожки, и крошки бабушкиного слоеного теста падали нам на колени, как снег. Мы съели все до кусочка – пирожок Лоры был с голубикой, а мой с черешней – и вылизали пальцы дочиста. Когда мы доели пирожки, бал исчез, как прекрасный сон.

Я засыпала костер Лоры землей и проверила перед уходом, чтобы не осталось ни одного горящего уголька. Лора не засмеялась над тем, что я приплыла на остров одна; она молчала, когда мы отплывали.

Солнце опустилось над горизонтом – неужели прошел почти весь день? Я представила себе, как Мирабель следит за нашей удаляющейся лодкой своими большими глазами цвета хвои, и налегла на весла со всей силы, чтобы скорее оставить остров позади.

 

* * *

 

Винни ждала нас на соседских мостках и помогла нам выйти из лодки. Ее глаза покраснели и опухли от слез, одежда промокла насквозь, в воротничке блузки застрял длинный гибкий стебель водяной лилии. Винни обняла даже меня, бормоча извинения и невнятные слова о призраках. Может быть, она увидела своих призраков, пока ждала?

Когда мы вернулись домой, все трое представляли собой печальное зрелище – мокрая одежда, грязные ноги. Бабушка ничего не сказала, только протянула нам полотенца и велела умыться. Когда Винни и Лора, хихикая, исчезли в ванной, отец придержал меня за локоть.

– Я же говорил тебе, не плавай на остров, – сказал он, правда, совсем не сердитым голосом.

– Я не могла иначе.

Отец понял это, как никто другой в доме не мог бы понять. И я почувствовала: что бы война ни сделала с ним, он все еще мой отец, он моя неотъемлемая часть. Он пригладил мои мокрые волосы и поцеловал меня в нос.

В спальне я сбросила одежду и натянула ночную рубашку. В щель занавесок мне был виден кусочек озера. Волны по нему ходили слишком высокие – их подняли явно не рыбы. И я затаила дыхание.

Юноша в серебряной чешуе выпрыгнул в воздух, изогнувшись в лучах солнца. Он протянул руки вверх, потянулся за чем?то, что я не могла разглядеть…

…край мостков под моими пальцами был теплый и бархатный…

Когда я снова вскинула взгляд, он исчез, быстрый и яркий. Я надеялась, что Мирабель его увидела.

 

Кэтрин Тоблер живет и пишет в Колорадо – вот такие бывают совпадения. Ее рассказы были опубликованы в «Журнале фэнтези», «Царстве фантазий», «Сказочнике» и «Розовом венке леди Черчилль», а почитать о ней вы можете на сайте www.ecatherine.com.

 

Примечание автора

 

Озеро с островом – настоящее. На его берегу живут мои бабушка и дедушка, и я провела не одно лето, рыбача и плавая в нем. Мы с двоюродными сестрами доплывали до острова в середине озера на надувных кругах, и какие?то непонятные создания скользили мимо наших ног под темной водой.

Иногда это были просто стебли водяных лилий. А иногда – кто знает? Может быть, это были не просто рыбы, покусывающие нас за ноги беззубыми ртами? Меня, как писателя, с юных лет вспоила вода этого озера. Из него я и выудила эту историю.

 

Танит Ли

Дочь пумы

 

1. Невеста

 

Мэтью Ситон с восьми лет знал, что обручен с девушкой, живущей в холмах. В детстве его это не заботило. Ведь среди фермерских семей такие ранние сговоры нередки. Его старший брат Чентер в восемнадцать лет женился на девушке, которую выбрали для него, когда ей было всего четыре года, а ему пять.

Даже в двенадцать лет Мэтт не слишком беспокоился. Он ни разу не видел свою суженую, да и она его, в чем тоже не было ничего необычного. Он знал, что у нее странное имя и что она на год его младше.

Когда Мэтту исполнилось тринадцать, он все же начал испытывать некоторый интерес. Захотелось узнать о ней побольше. «У нее длинные золотые волосы, – сказала ему мать. – Когда она расплетает косу, волосы достают до самых колен». Звучит здорово. «Она сильная, – сказал отец. – Умеет ездить верхом, рыбачить и готовить, да и с ружьем управляется, говорят, не хуже тебя». В этом Мэтт сомневался, но возражать не стал. Там, на поросших дремучими лесами предгорьях высоких синих гор, умение стрелять всегда пригодится. «А читать она умеет?» – все же спросил он. Он читать умел и любил книги. «Мне говорили, – ответил Венайя Ситон, – что она умеет делать почти все, и, причем в совершенстве».

Но только вечером своего четырнадцатого дня рождения Мэтт услышал о своей невесте и кое?что другое.

Рассказы эти не касались ее умений и достоинств, и ничего хорошего в них не было.

 

* * *

 

Мэтту было семнадцать, когда он подъехал к Шурхолду, где теперь жил его брат, чтобы поговорить с Чентером.

Они сидели с кофейником у по?зимнему жарко растопленного камина. Снег еще не выпал, но ожидался через неделю или около того. Снег каждый год отрезал их от мира на пять?шесть месяцев, и теперь ферма и земля Чентера принадлежали к этому внешнему миру и, во всяком случае, были далеко от фермы Венайи. Значит, Мэтт приехал в гости к брату в последний раз перед весной. И перед своей свадьбой.

Некоторое время они беседовали о самых обыкновенных вещах – урожае, скоте и новых сплетнях, – например, о том, как в пору листопада две девушки из семьи Хэнниби убежали после танцев с двумя парнями из Стайлс. Нечего и говорить, что после этого их ославили, а родные от них отреклись.

– Наверное, со мной то же самое было бы, а, Чентер, если бы я просто взял и сделал ноги?

– Пожалуй, – отвечал брат Мэтта как будто беззаботно, только взгляд его насторожился и посуровел. – Но зачем тебе убегать из дому? Ты что, встретил кого?нибудь по нраву? Закрути роман с работницей, парень. Она эту дурь у тебя из головы выбьет. А по весне обвенчаешься.

– С Финой Проктор.

– Ну да, с Финой Проктор.

– Я ее даже в глаза не видел, Чент.

– Ну да, парень, не видел. Но ее тебе выбрали. Она девушка видная. Наш папаша никогда бы нам не подсунул второй сорт. Возьми хоть мою жену. Красивая, как картинка, а сильная, как медведь.

Мэтт смотрел на огонь, и синие глаза его были полны тревоги.

Чентер ждал.

– Ты слышал… Что рассказывают об этой девице Проктор?

– Да, – ухмыльнулся Чентер. – Золотые волосы, талия, как стебелек розы, а сильная – оленя свалить может.

– А как она это делает, Чент?

– Мне?то откуда знать, Мэтт?

Мэтт отвел взгляд от очага, его глаза напомнили Чентеру два синих, наставленных на него ружейных дула.

– Может, она прыгает ему на спину, запускает в бока когти, а в шею клыки – вот так и валит, а?

Чентер поморщился. Мэтт понял, что не один он слышал такие сплетни.

Медленно и тяжело Мэтт продолжал:

– Может, ее длинные волосы становятся короче, зато обрастает она ими с головы до пят? А лапы оставляют на снегу круглые отпечатки? А белые зубки становятся острыми и отрастают с мой палец?

Чентер допил кофе:

– Кто это такое болтает?

– Да все говорят.

– Ты же понимаешь, что люди иногда завидуют – наш папаша богатый, а мы его наследники, тебя просто хотят запугать. Из зависти.

– Понимаешь, Чент, мне вот кажется, что эти люди не запугать меня хотят, а предупредить.

– Предупредить страшными сказками.

– А точно ли это сказки? Они говорили…

Чентер встал, глядя зло и решительно.

Мэтт тоже поднялся. К этому времени они были почти одного роста.

Они смотрели, сверля друг друга рассерженными взглядами.

Чентер сказал:

– Тебе рассказали, что старик Проктор – оборотень. В полночь, в полнолуние, он сбрасывает человеческую кожу и бегает по своему поместью в шкуре горного льва.

– Да, что?то в этом роде. И она такая же.

– Ты думаешь, что наш отец, – закричал Чентер, – отдал бы тебя этой…

– Да, – сказал Мэтт ровно, холодно и твердо, хотя сердце у него ухнуло вниз, как валуны в камнепаде. – Да, если сговор был выгоден. Если за ней дали довольно земли и денег. Прокторы – семья влиятельная. Но за Фину больше никто не посватался.

– Потому что все знали, что ее руки будем просить мы, Ситоны.

Мэтт как?то странно посмотрел на брата:

– В конце этого лета, недели три назад, довелось мне как?то ехать верхом в эту сторону, через лес. И давай я тебе, братишка, расскажу, что я увидел тогда.

 

* * *

 

В тот вечер Мэтт совсем не думал о Прокторах. Несколько коров отбилось от стада, и он с отцовскими работниками въехал в лес над долиной. Эта местность была окрашена в три цвета, словно лоскутное одеяло. Березы, клены, дубы были зелеными, но местами мелькали показавшиеся уже по?осеннему красные и золотые листья. Дальше росли более высокогорные леса – ели, лиственницы и сосны, чья хвоя казалась особенно темной в свете заходящего солнца. И наконец, горы небесного цвета со снежными полосками на вершинах.

Солнце должно было сесть часа через два. Когда они нашли коров на заросшем диким разнотравьем лугу у опушки, то решили разбить на ночь лагерь, а на ферму Ситонов вернуться на следующий день.

Мэтт знал большинство работников с самого детства. Некоторые были его ровесниками. Пока на огне грелся кофе, они перекидывались шутками и прибаутками. А потом Эфран вспомнил, что чуть дальше, там, где начинается сосновый бор, бежит узкая речушка. Он с Мэттом и еще два парня решили устроить там ночную рыбалку. Там прохладнее, да и рыба в полнолуние выплывает поглазеть на небо и сама идет на крючок.

После ужина, по пути к реке, Эфран обратился к Мэтту:

– Ты, наверное, знаешь, там, наверху, поместье Джоза Проктора.

– Да, точно, – ответил Мэтт. Странно было, что он этого не вспомнил. Но он ведь никогда точно не знал, где находится ферма Проктора и где начинается его земля. И никогда даже об этом не спрашивал. И никогда у него не возникало ни малейшего желания пойти посмотреть на его владения. В те минуты, когда они шли по темному лесу, он подумал, что совсем не хочет об этом разговаривать, но добавил беззаботным тоном: – Ты там был, Эфран?

– Ну уж нет. Но ты не беспокойся, Мэтт. Мы ведь миль на десять ниже этого места.

– Думаешь, старик Джоз заподозрит, что я за ним пришел шпионить, на ссору нарываться? И шуганет меня?

– Да нет. Дело не в этом.

Некоторое время они шагали молча. На небо уже взошла полная луна, словно прожигая дыры в листве деревьев по левую руку от них.

Восемнадцатилетний Эфран был не из тех, кто перешептывался о Джозе и его золотой доченьке. Лет в четырнадцать Мэтт счел, что он эти сплетни подслушал случайно. Но потом он задумался, а не нарочно ли люди завели об этом разговор – не из глупости и зависти, а ради предупреждения, – о чем он недавно и сказал Чентеру.

О чем же тогда говорили люди?

«…Не повезло парню. Он?то сам этого не знает. Но Венайя Ситон должен бы…»

«Бог свидетель, должен».

И тише, мрачнее зазвучал голос старика из угла амбара:

«Не жена ему достанется, а дикая зверюга. Пуму парню в невесты подсунут. Помоги ему Бог».

Были и другие случаи в последующие годы. Раз или два Мэтт слышал такие шуточки: «Проктор, старая пума…», «Ферма Джоза?пумы…» Сначала Мэтт считал это все враньем. Потом – злыми шутками. А потом…

Показалась река.

Река была узкая и извилистая и отливала серебром в лунном свете.

Их спутники пошли дальше, а Эфран остановился, вроде как удочку проверить.

– Слушай, Мэтт, – сказал Эфран. – Ты не слишком беспокойся. Насчет нее, невесты.

– Почему это? – спросил Мэтт беззаботным, как и прежде, голосом.

– Потому что выход всегда найдется. Поступай с ней, как должен. Это будет нетрудно. Просто делай, что следует, и не лезь в ее секреты. А потом, когда настанет время, можешь освободиться. Не уйти от нее, конечно, у Ситонов и Прокторов ведь уговор, брак надо будет сохранить. Но поместье Проктора большое. Дело всегда найдется. Оставь ее в покое, да и точка. Не пытайся ею командовать, не попадай под горячую руку – просто делай по?своему, и ей дай все делать по?своему. Так?то лучше будет.

– Значит, ты думаешь, это правда? – спросил Мэтт.

Эфран ухмыльнулся:

– Ничего я не думаю.

– Она оборотень.

– Да не говорил я…

– И отец ее тоже.

Парень сердито нахмурился:

– Ты мои слова не перетолковывай. Ты, может, и хозяйский сын, но я тебя свободнее. Я?то могу и расчет взять.

Мэтту так и захотелось дать Эфрану в зубы. Но он только кивнул:

– И то правда. Пойдем рыбачить.

И они забросили удочки. Луна стояла высоко, и рыба всплывала к поверхности. Они таскали из воды гладких серебристых рыбок на завтрак, и ни слова больше не было сказано ни о помолвке Ситона, ни о доме Проктора, таящемся где?то в лесу, в десяти милях вверх по горному склону.

Это случилось, когда они наловили довольно рыбы и собирались вернуться в лагерь.

Мэтт вскинул взгляд, и там, на другом берегу узкой речки, ближе к нему, чем к другим мужчинам, стояла она, жемчужная в лунном свете, и смотрела на него.

Он никогда не видел ее живьем – только в книжке с картинками, в школе.

Пумы жили в лесах и в предгорьях. Но людей они избегали и показывались из чащи изредка, лишь на рассвете или закате, но тогда могли и убить. В последний раз этот хищник убил кого?то из односельчан, когда Мэтт был совсем мальчишкой – примерно в то время, вспомнил он, когда он увидел пуму на картинке в книге. Пума…

Никто другой, казалось, не заметил ее. Все были слишком заняты тем, что нанизывали пойманную рыбу на прутики.

Один захватывающий миг стояли он и она в молчании, неподвижно, наедине, глаза в глаза.

Ее глаза были мутно?зелеными, как старое стекло, и горели. Гладкая шкура отливала перламутровым блеском.

Мэтт подумал, что она прыгнет на него прямо через речку и вцепится в горло или в сердце. Но какая разница? Ему было не страшно.

Он чувствовал ее запах – запах мускуса, трав и сырого мяса.

Она открыла алую пасть, которая в лунном свете показалась еще ярче, и, казалось, усмехнулась, а потом сделала гигантский прыжок, и хвост ее, длинный и толстый, словно расколол темное стекло ночи в стремительном беге.

Тут все обернулись, вытаращили глаза и закричали. Старик Купер вскинул ружье. Но Эфран рявкнул: «Брось!»

Как бесшумная черная молния, стремительная фигура огромной кошки, петляя, мелькнула среди сосен и пропала из виду. За ней остался какой?то отблеск, словно сияющие искорки во тьме, но они скоро померкли.

Когда они шагали к пастбищу, с Мэттом почти никто не заговаривал. В лагере все быстро улеглись спать. Мэтт лежал на спине, глядя на звезды, пока луна не прошла весь небосвод и не вернулась домой, под землю, как кинжал входит в ножны.

 

* * *

 

– Вот я и задумался, – говорил Мэтт своему брату Чентеру в Шурхолде, – Фина Проктор это была или ее папаша? Кто из них вышел на меня поглядеть?

Чентер неспешно подошел к огню и подбросил еще одно полено:

– Слишком уж ты прислушиваешься к тому, что люди болтают. Ты эту кошку сам?то вообще хорошо разглядел?

– Уж я?то разглядел. Да и все видели. Эфран аж побелел, как кость. Он Куперу не дал стрельнуть в нее. Да и взяла бы ее пуля, как думаешь?

Тут он замолчал, потому что увидел, какое у Чентера стало лицо. Таким он не видел Чентера никогда. Видел он его и веселым, и в ярости, видел выражение серьезности и неловкости, которые появлялись на его лице, стоило ему взять в руки книгу, видел он и безумно счастливую улыбку, с которой Чентер смотрел на свою жену. Но сейчас это был новый Чентер – а может быть, очень давний, из детства.

– Мэтт, я не знаю. Откуда мне знать? Я только уверен, что отец нам желал добра – нам обоим. Но мне кажется… кажется, он про все это как следует не думал. Может, это все сплетни и глупости. Эти горные семьи – им сотни лет, они уходят корнями в старые графства… То, что ты видел… Что Джоз Проктор и она, та девушка… я ведь ее только на рисунке видел, нарисовал ее кто?то. Красивее ясного лета. Отца ведь с ней познакомили. И очень она ему понравилась. Прекрасная, сказал, девица.

– Пума, – проговорил Мэтт с медленным, холодным вздохом, – была просто красавица. Вся – шелк и струны. Жемчуг… и кровь.

– О боже, Мэтти. Фина Проктор – обычная девушка. Кем же ей еще быть? Человек она.

Мэтт улыбнулся.

– Пума, – прошептал он.

 

2. Свадьба

 

Свадьба была весной.

Долины и холмы еще не высохли от растаявшего снега, реки и ручьи разлились, так и бурля прозрачной водой. Запах сосен был свеж, как будто Мэтт вдыхал его впервые.

Как обычно у древнейших семейств, ни невесте, ни жениху не разрешалось друг друга видеть. Таков был обычай. Со старых времен бытовала шутка: это для того, чтобы кто?нибудь из молодых – или оба – не сбежали, если им не понравится увиденное. Ни у кого не хватало смелости нарушить запрет в молитвенном доме. Впрочем, может быть, и было парочку раз, хе?хе, только так давно, что никто не упомнит.

А Мэтт? Мэтт не сбежал. Он уже не задавал вопросов. Он просто ждал.

Никто из клана Ситонов не показывал, что происходит что?то необычное. Даже Чен, когда пришел со своей Анной. Он даже ни разу испытующе не взглянул на Мэтта.

Как бы там ни было, Мэтт уже понял, что остался совсем один.

За зиму он раза два?три видел во сне огромную горную кошку. Нет, это не было кошмаром. Он только краем глаза замечал, как пума крадется ночью среди деревьев или высоко на горном хребте и глаза зверя – самца или самки? – блестят в темноте.

Они подъехали к молитвенному дому на упряжке вычищенных, звенящих бубенцами выездных лошадей, разряженные в пух и прах. Мэтт был умыт, побрит, причесан, ворот белой шелковой рубашки натирал ему шею.

Что он чувствовал? Пустоту какую?то. С виду?то он был, как всегда, крепкий и сильный, мог и кивнуть, и улыбнуться, и обменяться словечком?другим, вежливо, без сучка без задоринки, не заикаясь и не потея. Во рту у него не пересохло. Он увидел мать в новом бархатном платье, важную и счастливую. А Венайя будто сошел с картины «Отец – гордый патриарх»…

«Да они тут все с ума посходили», – подумал Мэтт, когда они въехали под покрывающимися молодой листвой деревьями во двор церкви. – Они знать не знают, что наделали». И кроме пустоты, он почувствовал презрение к ним всем – это немного ему даже помогло.

Церковь была украшена вазами с первоцветами, утварь сверкала начищенным оловом, окна впускали бледный ясный свет. Все явившиеся на церемонию фермерские семейства были разодеты пышно, как праздничные индейки в День благодарения.

Он встал лицом к алтарю, и священник ему кивнул. Тогда на хорах зазвучала фисгармония, и все волосы на голове и шее Мэтта встали дыбом. Ведь музыка значит, что его невеста здесь – и сейчас идет к нему. Он не станет оборачиваться, чтобы увидеть… горную дикую кошку в человеческом обличье и свадебном платье, под руку с ее отцом?оборотнем.

На ней было голубое шелковое платье.

Это он все же разглядел уголком глаза, когда она встала рядом с ним.

Пахло от нее только тем, чего он мог ожидать, если бы все было без обмана – чистотой и молодостью, и дорогими духами из флакона.

Когда их руки соединили, он увидел, что ручка у нее маленькая и тонкая, с чистыми, коротко подстриженными ноготками и двумя?тремя шрамами от царапин.

– А теперь повторяйте за мной…

Тут?то ему все же пришлось на нее взглянуть. Если бы он принес брачный обет, не глядя, он бы показал себя грубым мужланом – или трусом. И он повернул голову.

Фина Проктор, которую всего несколько секунд отделяли теперь от превращения в Фину Ситон, была всего на несколько дюймов ниже ростом, чем он.

Загорелая дочерна, как большинство девушек в фермерских семьях, которых учили хозяйству в полях, – загорелая, как Мэтт. Глаза у нее тоже были карие, как лещина.

Она была недурна собой. Лицо умное, с широким и высоким лбом, дугами бровей, прямым носом, полными, но красиво вылепленными губами, белыми зубами. Правда, она не показала их в улыбке.

Она серьезно встретила его взгляд.

А она?то что об этом думает? Да, выйду, мол, замуж, ради союза Ситонов и Прокторов, чтобы принести своему клану землю и власть. А потом, когда муж наскучит, убью его ночью на поле или в лесу, одним ударом когтистой лапы – папаша поможет замести следы, убедить всех, что какой другой зверь его сгубил…

Мэтт сам ужаснулся этим мыслям.

Он почувствовал, как кровь отлила от щек.

Вот в этот самый момент ее прохладная ручка, такая маленькая в его руке, и сжала ее чуть заметно. Она зажмурила правый глаз всего на миг – вправду подмигнула или показалось?

Он чуть не спасовал, а она его поддержала. «Может, она все же настоящая женщина?» – подумал он. Или это все ее звериная хитрость?

Волосы ее, золотые, густые и длинные, были убраны в сложную прическу – заплетенные косы заколоты на затылке, завитые локоны спущены вдоль спины, словно кукурузные косички, что плелись на Праздник урожая.

Мэтту понравились ее волосы, и глаза, и то, как она ему подмигнула. Ему понравилось ее имя, которое он только сейчас впервые услышал полностью от священника – Афина. Из своих книжек Мэтт знал, что Афина – мудрая богиня?воительница древних греков. Все было бы хорошо, правда хорошо – если бы остальное было по?другому.

 

* * *

 

Они сели за свадебный стол в гостиной молитвенного дома, среди букетов цветов.

Там Мэтт познакомился наконец с Джозом Проктором, неприметным, мускулистым, черноволосым человеком. Он пожал Мэтту руку, хлопнул его по спине и сказал, что о Мэтью Ситоне он слышал слова только самые хвалебные и лестные, и с радостью принимает его в народ Предгорий.

За столом вино лилось рекой. Мэтту казалось теперь, что он раздвоился. Один был вполне доволен и все косился на свою молодую жену. А второй прятался в сумрачной пустоте и хмурился, напрягшись, словно взведенный курок.

Джоз подарил молодым дом – обычный подарок главы важного семейства новому зятю. Чентеру Аннин отец тоже в свое время подарил дом. И после ужина, под ливнем конфетти из рисовой бумаги, Фина с Мэттом забрались в украшенную лентами двуколку Проктора, и Мэтт щелкнул кнутом над головами разукрашенных серых коней, и поскакали они вверх, в холмы, в звоне бубенцов и лучах солнца. Она и он. Вдвоем.

 

* * *

 

– Наверное, ты хочешь переодеться.

Это были, по сути, первые слова, с которыми она обратилась к нему с тех пор, как они остались наедине, – вообще, с тех пор, как встретились у алтаря.

– Вообще?то… да. Шею натирает.

– А ведь шелк такой гладкий… – сказала она, почти игриво.

Но, как бы там ни было, оба они поднялись по великолепной деревянной лестнице и в разных комнатах переоделись в более будничные наряды.

Когда он спустился, одна из служанок разводила огонь, но лампы зажигала Фина – Афина. Служанка, похоже, вовсе ее не боялась. Но ведь даже дикие звери, когда привыкнут к людям, могут вести себя, как ручные.

Они сели за поздний ужин при свечах.

– Тебе нравится твой дом, Мэтью? – учтиво спросила она, впервые произнеся его имя.

– Да.

– Мой отец постарался предусмотреть все удобства.

И денег, видно, немало потратил.

– Да, дом просторный и богатый.

– Мне бы хотелось, – проговорила она, – кое?что изменить.

– Разумеется, пусть все будет на твое усмотрение.

– Хорошо.

Девушка?служанка обошла вокруг стола и подлила ему кофе, как Мэгги сделала бы дома. Но теперь его дом здесь.

– Завтра я поеду, поговорю с работниками и осмотрю поместье, – деловито сказал он.

– Но Мэтью, никто этого не ожидает, в первый?то день… – Она осеклась.

И правда, никто бы не ждал такого наутро после первой брачной ночи.

– Ну?у… – протянул он. – Я, пожалуй, все равно поеду. Осмотрюсь тут.

Он уже увидел часть поместья, когда они ехали сюда под садящимся солнцем. Мили полей, расчищенных от рощ и лесов, ожидали посева, стройные сосны подрастали для лесопилки, паслись на лугах коровы, и овцы, и козы. Видел он хлева и свинарники, и сады, осыпанные розовым цветом. Дом назывался Высокие Холмы.

После этого краткого разговора они помолчали. В очаге стрельнуло полено. Слуги уже ушли и оставили их наедине. Золотистый циферблат больших старых часов на каминной полке показывал, что до полуночи оставался лишь один час.

– Ну что же, – сказала она, поднявшись на ноги одним изящным движением. – Я поднимусь наверх. – И тут она вскинула руку и вытащила гребень или шпильку из заколотых волос – они волна ми упали ей на плечи и спустились до колен, как ему и обещали. Расплетающие косы заструились, как вода из растаявшего родни ка, и заблестели золотом, как огонь.

Она обернулась и бросила на него взгляд через плечо.

– Тебе совсем не нужно подходить ко мне, Мэтью Ситон. – Голос ее почти не дрожал, как ставшие вровень чаши весов. – И подниматься наверх ты не обязан. Если не хочешь, конечно.

– О, но я… – начал он, уже вскочив на ноги, как настоящий джентльмен.

– Но ты… Но ты меня не хочешь, уж это?то заметно. Я против тебя ничего не имею. Ты мужчина сильный и красивый, и глаза у тебя честные. Но, если я тебя чем?то не устраиваю, мы можем держаться друг от друга на расстоянии.

И с этими словами она оставила его – он даже рот не успел закрыть.

Незадолго до полуночи, когда кофе на столе остыл и почти все свечи догорели, Мэтью снова отодвинул свой стул и поднялся вслед за ней по лестнице.

Он постучал к ней в дверь. Ему подумалось, что теперь она, возможно, уже спит. А может, он на это надеялся? Но она ответила, тихо и спокойно, и он открыл дверь и вошел.

Большая спальня и сама кровать были самые лучшие. Белые пуховые подушки, накрахмаленные льняные простыни, лоскутное одеяло, которое двадцать мастериц изукрасили бегущими оленями и ночными звездами.

Фина сидела, откинувшись на подушки, и читала книгу. Ее распущенные волосы золотились, словно патока. Она подняла на него глаза:

– Мне подвинуться или нет?

Мэтт закрыл за собой дверь.

– Ты красавица, – проговорил он, сам чуть покраснев от своих слов. Никакой мужчина лучшего и не пожелал бы. – Дело не в том.

Она смотрела на него, не мигая. В косом свете лампы глаза ее светились по?другому. Он уже видел когда?то такой драгоценный камень – топаз. Вот такими были ее глаза.

– Так в чем же? – тихо спросила она.

Что он мог сказать?

Что?то в нем, что не было им – а может быть, что было больше им, чем он сам, – вдруг крепко захватило его ум, его кровь, а может быть, и сердце. Он сказал:

– Будь так добра, подвинься немного, Фина Ситон.

Пока он снимал сапоги, она прикрутила фитилек лампы. И в окне он увидел, что звезды улетели с покрывала и благополучно вернулись на полуночное небо.

 

3. Жена

 

Настало лето. Оно пришло и в новый дом, легло на каменные полы прозрачными желтыми коврами, скользнуло по дубовым лестничным перилам, превратило оконные стекла в бриллианты.

На полях созревали хлеба, меняя зеленый цвет на золотистый. В саду уже краснели яблоки. Персиковая ветвь, привитая к старому дереву, была увешана круглыми фонариками плодов.

Мэтт хорошо ладил с работниками – некоторые из них достались от Джоза Проктора, иные были бродягами и приходили на ферму батрачить каждое лето, но слыли при этом надежными и порядочными. Убедившись, что Мэтт свое дело знает, и со скотом, и с прочим хозяйством, они сменили в общении с ним обычную небрежную услужливость на уважение. Никто из них ничего не говорил о Джозе Прокторе, но этого и следовало ожидать, раз они имели дело с Джозовым зятем.

Но и неловкости никто из работников не испытывал, даже если работали они рядом с домом. И никто не бросал слишком пристальных взглядов на Фину – разве что иногда, видя ее, кто?нибудь из парней помоложе заливался краской или восхищенно улыбался.

Каждый вечер, когда Мэтт возвращался домой, просторные и прохладные комнаты, до блеска убранные и вычищенные, освещались лампами с заходом солнца. Входя, он слышал, как Фина играет в гостиной на старом пианино. Играла она так, что заслушаешься, только вот никогда не пела. Иногда ей удавалось уговорить спеть Мэтта. Она говорила, что у него приятный тенор и хороший слух. Вечерами, после ужина, они сидели, бывало, за книгами по обе стороны от очага, который обычно приходилось зажигать даже летом, когда заходило солнце. Иногда она читала ему вслух – какую?нибудь историю из сборника мифов, пьесу древнего драматурга или стихотворение. Иногда он читал ей. Но за чтением они засиживались не слишком долго и ложились рано. Они рассказывали друг другу о своем детстве – как он запряг свою первую собаку в тележку и поехал по полям, играя в римлянина на колеснице; как она однажды увидела ярко?голубую падучую звезду, и никто не поверил ей, но Мэтт сказал, что верит.

Работу по дому, штопку или шитье Фина предпочитала оставлять служанкам. Но частенько она выпроваживала их со смехом из кухни, чтобы приготовить для мужа настоящий пир. Бывало, они скакали верхом бок о бок, осматривая поместье и обсуждая хозяйственные вопросы.

Полюбил ли он ее уже тогда – так быстро? Он не знал. Но он был рад возвращаться к ней, рад быть с ней – всегда. Днем он часто вспоминал о ней, особенно когда был далеко в предгорьях и не мог вернуться домой к вечеру, увидеть ее и лечь в постель с ней рядом.

А она… Любила ли его она?

Конечно, если бы обычная женщина вела себя так, как Фина с Мэттом, можно было бы точно сказать, что она его любит. Другие его возлюбленные, которые точно любили его, пусть и недолго, вели себя примерно так же, хоть ни одна из них не была такой умной и чудесной, как Фина. Она была словно принцесса – царственная в своих щедрых дарах, строгая лишь к себе, и даже в величии ее никогда не было холода.

Так почему же Мэтт всегда остерегался и даже боялся ее? Почему он не был уверен, что все, что говорилось о ней, только дурацкие россказни, сплетни безмозглых завистников, как и предупреждал его Чент? Ведь, ко всему прочему, уже прошло пять полнолуний с их свадьбы. И в каждую их этих ночей она спокойно лежала в его объятиях до самого утра.

Казалось, обвинить жену Мэтта в том, что она оборотень и звериное отродье – все равно что назвать закат солнца его смертью.

 

* * *

 

Дело шло к листопаду, на ферме кипела работа, а скоро, с жатвой, ее должно было еще прибавиться.

Той ночью они поднялись в спальню сразу после ужина, около девяти по солнечным часам, потому что Мэтту надо было уходить на заре.

Он причесывал ее волосы. Когда?то, когда он был еще мальчишкой, его мать иногда позволяла ему это делать. И тогда, и теперь живые переливы женских волос, их запах и электрическое тепло очаровывали его, словно своенравные пряди были диковинной зверушкой…

– Когда ты вернешься домой? – спросила Фина, с закрытыми глазами нежась под прикосновениями щетки. Любая женщина могла бы спросить об этом своего молодого мужа.

– Думаю, завтра ночью мне не придется дома ночевать. Как это ни жаль.

– Понятно, – протянула она. В голосе ее слышалась, кажется, легкая печаль, его это обрадовало.

– Может быть, – сказал он, – я все?таки смогу вернуться завтра, только очень поздно – так будет лучше?

– Нет, Мэтт, – ответила Фина. – Не торопись домой.

Что?то в нем насторожилось. Он замер.

Будто шутя, он произнес:

– Что же, ты не хочешь, чтобы я вернулся домой, даже если смогу? Разве я так уж тебя обеспокою, коли заявлюсь после полуночи? Ты ведь нечасто возражаешь, когда я бужу тебя.

Она протянула свою маленькую, чуть загрубелую ручку и положила ее на его запястье.

– Приходи, когда хочешь, Мэтт. Только меня, может быть, в это время дома не будет.

В голове у него вдруг прояснилось. Ну конечно! За несколько миль отсюда, на соседней большой ферме, ждали рождения ребенка. Там жила другая родня Джоза – кто?то из семейства Флетчеров. Наверное, они попросили Фину, теперь женщину замужнюю, помочь, когда придет время.

– Ну что же, я буду по тебе скучать. Надеюсь, что жена Флетчера родит быстро – и ради ее здоровья, и для моего спокойствия.

– Ох, нет, Мэтт, я вовсе не туда собираюсь. Ребенка там не ждут раньше Медового Спаса.

Снова обескураженный, он медленно опустил щетку. Фима, решив, что он закончил, с мягким «спасибо» собрала все волосы на правом плече, которые заструились словно водопад. Она собиралась заплести их в косу, и он захотел ей помешать. Он любил, когда она ложилась в постель с распущенными волосами. Но сейчас он промолчал. Сказал только:

– Тогда почему тебя не будет дома, Фина?

Ее руки все так же мелькали, заплетая косу. Он не видел ее лица.

Мэтт обошел вокруг нее и сел напротив, в большое резное кресло в углу. Лица ее все еще было не видно. Она не отвечала.

Тогда он продолжил, все тем же ровным голосом:

– Или ты хочешь, чтобы я подумал, что у тебя завелся какой?нибудь шикарный ухажер, который тебе милее меня? Если нет, скажи, куда ты собралась?

На это она ответила сразу:

– В лес.

Подкрученные фитили ламп в спальне горели розоватым светом. Ни один не погас. Но в ту минуту словно вся комната, весь дом и все поместье за окнами погрузилось в глубокую, черную тьму.

Все эти месяцы он не верил в свои прежние страхи – он почти забыл о них! Но теперь они в ту же минуту вернулись, прыгнули на него, запустили в него свои клыки и когти, размахивая хвостами, и растерзали на куски эту ночь и его покой.

– В лес? Почему? Нет, Фина. Посмотри на меня. И скажи мне правду.

Фина отпустила косу.

Она подняла голову и встретила его взгляд своими топазовыми глазами, и вдруг он понял, что ни у одной женщины, даже в косом свете лампы, глаза так не отсвечивают.

И спокойно, словно рассказывая о ценах на пшеницу, Фина промолвила:

– Дело в том, что иногда мне надо побыть той другой, которая тоже я. Не человеком, а тем созданием, которое ты однажды увидел, когда я вышла из леса, чтобы посмотреть на тебя, – ты тогда ловил рыбу в речке при луне.

Дрожь охватила Мэтта с головы до ног. Он едва видел жену – она словно погрузилась в туман, из которого горели только глядящие на него глаза.

– Нет… – прошептал он.

– Да, – возразила она. – Уж такая я есть. Мне нужно оборачиваться, но не в полнолуние и не в какое?нибудь другое определенное время – это совсем не так случается. Но вдруг, иногда – как другая женщина может безумно захотеть надеть красное платье, или отведать какого?нибудь блюда, или отправиться в гости или в город, – просто так. У меня есть выбор. Но теперь я хочу поступить именно так и сделать это по своему усмотрению.

Мысленным взором он увидел, чего ей захотелось – как другая женщина пожелала бы посидеть в гостях или нарядиться в красное, – Фине захотелось превратиться в горную кошку с черным мехом. В пуму. В оборотня.

– Нет, Фина, нет, нет!

Она ушла от него сразу же: вышла из спальни в маленькую комнату и закрыла дверь. А Мэтт все сидел в резном кресле. Он просидел там до четырех утра, когда ему все равно пора было вставать, чтобы уехать на заре.

 

* * *

 

Потом он так и не вспомнил в подробностях, что делал в тот день. Скот, изгородь… Хоть Мэтт и справился с делами, вместо него работал словно кто?то другой. К закату он с работниками был на Дремучем перевале, черные леса раскинулись внизу, а дом, в котором они жили с Финой, был далеко?далеко отсюда.

Он и всегда?то о ней думал. Но сегодня он просто не мог думать ни о чем другом.

Мэтт все время спрашивал себя, правильно ли он ее расслышал? Точно ли она сказала то, что он помнит? Или он сходит с ума? Но, хотя он и не мог как следует сосредоточиться на работе, все же на этот счет его совесть была чиста. И слова работников звучали логично и понятно. На что ни посмотри – все как полагается. Солнце поднялось не на севере и садится теперь не на востоке. Значит, он не сошел с ума, да и весь мир тоже. А стало быть, и слова ее были на самом деле. Ему не померещилось.

Он все же задумывался – зачем? Разве это имело значение? Откуда она узнала, что в ту ночь он удил рыбу на реке? Но он с тревогой подумал, что у пумы все чувства острее – может быть, она его учуяла острым звериным нюхом. Она шла по его следу.

Или она просто врет?

Может все это сплошное вранье, чтобы сбить его с толку, запугать – но зачем бы ей это? Она любила его… а может быть, и нет.

Может, она его ненавидит, и все это – ее козни, чтобы от него избавиться, а возможно, даже свести с ума, чтобы отделаться от него.

К закату голова у него раскалывалась.

Ему хотелось только уснуть у огня, чтобы под спиной был твердый утес, а в лицо заглядывали звезды.

Но вместо этого Мэтт дал лошади немного отдохнуть, без всякой охоты разделил с работниками трапезу и снова вскочил в седло. Мужчины посмеялись над ним, но беззлобно. Ведь он с женой и шести месяцев не прожил вместе. Неудивительно, что он рвется домой на ночь глядя.

Лошадь пробиралась сначала по горной тропе, а потом, легким, но твердым шагом, через сосновый бор.

От деревьев уже тянуло осенью, а обмелевшие реки с журчанием текли под гору.

И в каждом лунном лучике, в каждой темной тени чудились ему топазово?зеленые глаза, гибкое четвероногое тело, закругленные уши, острые зубы…

Но он никого не встретил.

Луна только народилась – тонкая, беленькая и изогнутая. Словно кошачий коготь.

Еще три часа скакал он через лес, проезжая под лиственницами, дубами и янтарными деревьями. Наконец он, кажется, уснул прямо на спине своей смирной кобылы. Но лошадь знала дорогу – дорогу домой.

 

* * *

 

Мэтт приехал домой до рассвета. В спальню он поднимался словно во сне. Он думал, что жена здесь и спит, рассыпав золотые волосы по подушкам. Но ее в спальне не было. И в доме не было никого, а во дворе его встретил только старик Сеф, такой же безразличный, как всегда, и отвел лошадь в конюшню. И нигде ни признака того, что что?то не так. Только кровать была пуста, и когда Мэтт стукнул в дверь маленькой спальни, он увидел, что в ней тоже нет никого. И лег спать в маленькой комнате.

Проснулся он за полдень – все шло своим чередом. И когда он спустился, Фина была в гостиной, она помогала одной из служанок чистить серебро, и обе смеялись. Фина приветствовала его, казалось, беззаботно, подошла поцеловать в щеку и только тогда прошептала: «Не расстраивай девушку. Притворись, что все хорошо». Так он и сделал. И, позавтракав, отправился в поля.

После этого они с Финой не встречались до самого ужина.

 

* * *

 

С ним в дом пришло молчание. Оно сидело за столом как третий лишний. Когда слуги ушли, за столом остались трое – он, Фина и молчание.

Наконец Мэтт подал голос:

– Что мне делать?

Он обдумал все возможные реплики – мольбы, угрозы, даже насмешки. Он мог сказать, что она его одурачила, потому что он ей доверял.

Но он сказал только:

– Что мне делать?

Она ответила сразу:

– Пойдем со мной сегодня ночью.

– Пойдем?

– Пойдем, сам увидишь. Ах да, – добавила она. – Ты ведь в обморок не упадешь, а, Мэтью Ситон? И не убежишь? Надеюсь, ты этим по?книжному, по?научному заинтересуешься. Правда?

– И я увижу, как ты превращаешься…

– Как я превращаюсь в другую себя.

– О боже, – только и выдавил он, опустив взгляд на тарелку с почти нетронутым ужином. – Это правда?

– Сам знаешь, что да. Иначе зачем вся эта суматоха?

– Фина… – начал он. И опустил голову на руки.

Наконец?то она подошла и положила ладонь, прохладную и сильную, на его горящую шею. Как по?человечески легла на кожу ее тонкая рука со шрамами и мозолями – человеческая, знакомая, добрая рука.

– В мире божьем, – начала она, – чудес так много! Кто мы такие, чтобы спорить с премудрым чудотворцем Богом? Значит, в полночь, – прошептала она, словно приглашая его на запретное свидание. – У черного хода.

И она ушла.

Черный ход вел из погреба. Туда можно было спуститься через кухню, но ключи от погреба были только у Фины и у него. Отправляясь на встречу с ней, он был настолько погружен в тревогу, что уже не ощущал волнения – он боялся, что она уже будет в том, другом обличье. Но нет. Она все еще была Финой – с уложенной вокруг головы косой, в наряде для верховой езды.

Вместе они выскользнули на холодок начинающейся ночи.

Звезды рассыпались по черному небу, как серебряная шрапнель. Луны было не видно, а может, она уже закатилась. Мэтт не помнил, какой была луна в ту ночь, помнил только, что она не полная, а в первой четверти и что луна на Фину не действует. Перекидывалась она по собственному усмотрению. По решению пумы…

Они не взяли с собой лошадей и пешком отошли от дома и фермы, направились дальше по полям, добрались до опушки и вошли в лес.

И снова тишина шла за ними все это время.

А потом Фина вдруг обернулась, легким движением повернула его голову к себе и поцеловала в губы.

– Это горный край, Мэтт, а не Долина Смертной Тени.

И вдруг она прянула прочь, и понеслась меж деревьев, и он побежал следом, чтобы не потерять ее из виду.

Тени проносились мимо. Звезды свистели над ухом. Горы высились впереди, очень близко, высокие?превысокие, как стена, что охраняет мир. Возможно ли взойти на эти горы? Перебраться через них и попасть на ту сторону. В ту ночь ему казалось, что за горами ничего нет. Что здесь последняя граница мира – как говорили древние, «Ультима Туле».

Она остановилась на лужайке, где скалистые отроги уже маячили первыми ступенями горной лестницы. Через лужайку бежал ручей, и Фина сняла одежду, всю до нитки, распустила волосы, освободив их от гребней, как в их самую первую ночь. И теперь, в скромном пестром наряде из теней, что отбрасывали сосны в звездном свете, она опустилась на четвереньки и стала лакать воду из ручья, словно зверь.

Ему было плохо видно ее в сумерках. Почти не видно… Только тень шевельнулась, разлилась шире… Изменилась. Вот из ручья пьет молодая женщина, а вот, секунду спустя, странное создание, ни женщина, ни зверь, а потом, всего через полминуты – или через полгода, так медленно для него текло время, – она, уже в бархатистой шкуре пумы, подняла морду, роняя хрустальные капли с зубов, и глаза ее были яркими, как цветы, а хвост медленно раскачивался.

Это – моя жена.

Они воззрились друг на друга. К удивлению своему и почти гневу, Мэтт не почувствовал боязни. Он был в ужасе, но уже и за пределами страха. Или скорее, все было настолько страшно и ужасно, что Фина и пума были всего лишь незначительным осколком этого хаоса.

Ее красота ослепила его. Она была так прекрасна!

Она – пума – была прекрасна.

Пума выпрямилась и стряхнула с усов последние капли воды.

Она повернулась – быстро, как ртуть в колбе темноты. Зверь. Женщина.

Он не мог последовать за ней сейчас. Он никогда не поймает ее, такую, какой она стала. До чего же странно! Вдруг он почувствовал, что все это правильно, все так и должно быть.

Мэтт сидел у ручья, на берегу которого ее платье распласталось, словно мертвое. Он поймал себя на глупом желании подобрать одежду, встряхнуть, сложить поопрятнее. Он не стал этого делать.

Он пытался понять, что теперь делать, но вместе с тем казалось, что делать ничего не надо. Некуда было спешить. Устал ли он? Он и сам не знал. Он подбирал камешки и праздно бросал их в воду.

Когда она вернулась – всего часа два спустя, то принесла с собой в зубах убитого олененка. Это не поразило его и не оттолкнуло. Возможно, этого он и ожидал. Олененок был убит чисто и быстро – хребет сломан одним укусом. Мэтт знал, что самые лучшие стрелки среди работников – и даже Чент, непревзойденный охотник – иногда промахивались, принося зверю перед кончиной страдание и муки. А она, пума, сидела над мертвым оленем и смотрела на него, Мэтта. И он точно услышал, как Фина говорит, хоть и без слов: «Вот видишь, так лучше».

И это было взаправду. Все это было настоящее.

Они переночевали у ручья, и несколько футов было между ними – человеком и пумой. Но когда он заворочался во полусне, они оказались спиной к спине, и тепло ее согрело его. Она его не тронула. Хоть он не мог заставить себя прикоснуться ней, это было не из трусости, а из уважения. Она пахла травой и бальзамической смолой сосен, холодным горным воздухом, звездами. А еще кровью и убийством.

Он сначала не собирался спать. Он все думал, все никак не мог понять случившееся.

Но на восходе, когда он проснулся и стволы деревьев уже порозовели с востока, Фина опять была женщиной. Она оделась и развела огонь, разделала оленя и не торопясь принялась его готовить. Вместе с синим дымком от костра поднялся вкусный запах свежайшего жареного мяса.

– Ну, что? – спросила она.

– Мне все это приснилось? – отозвался он.

– Может быть.

– Нет, не приснилось. О, Фина, как это было? Как это – быть такой?

– Это чудесно, – ответила она просто. – Что еще ты хочешь знать?

– Но ты помнила, кто я, даже тогда?

– Я всех вас помню. Я ведь не перестаю быть собой. И не забываю. Просто я – другая. Может быть, настоящая, как ты думаешь?

А потом они ели мясо, и пили из ручья, и валялись на сосновой хвое. До этого дня Мэтт не любил ее, а теперь полюбил. Вот что было самое странное, думал он потом. Что он полюбил ее по?настоящему, только когда увидел ее душу пумы. И в тот день он верил, что ничто не сможет разрушить их союз. Он встретился лицом к лицу со страхом, который оказался не страхом, а великим, редким чудом, благословением Божьим. И было в мире волшебство, о котором ему давно поведали предания и сказки в любимых книгах.

 

4. Зверь

 

Годы спустя, когда Мэтью Ситон стал старше, он иногда задумывался, не волшебство ли было причиной того, как он это все воспринял. Колдовство?заклинание. Она наложила на него какое?то заклятие, околдовала, заставив воспринять все как должное.

Но он не ощутил ничего подобного. Наоборот, он чувствовал, что все это было как нельзя более разумно и естественно. А еще в душе его выросла любовь.

Недобрым колдовством наверняка можно пробудить любые дурные чувства – жадность, жестокость, ярость. Но оно не сможет породить ощущение абсолютного счастья. Чувство правильности и гармонии. Надежду.

И это было, в каком?то смысле, хуже всего.

Но только с одной стороны.

 

* * *

 

После той ночи в лесу они, конечно, об этом разговаривали. Она разрешала ему задавать вопросы и охотно отвечала на них. Она рассказала, что ее оборотничество началось в раннем детстве. Как он понял, так же было и с ее отцом; в юности он часто принимал обличье дикой пумы, но с возрастом это случалось с ним все реже. Впрочем, сама она этого никогда не видела. Да и никто не видел. Отец считал, что это не для чужих глаз. Он рассказал об этом дочери, только когда понял, что и она обладает тем же даром. Именно даром он это называл: когда она подросла, он сравнил это с ее талантом к игре на фортепиано. Он рассказал, что его прабабка, как он слышал, обладала такими же способностями. Но кто сказал ему об этом, он так и не упомянул.

Испугалась ли Фина, когда впервые поняла, что это за дар? Она ответила, что нет – только, как ни странно, даже ребенком она интуитивно понимала, что его надо скрывать от других. Но что?то толкнуло ее рассказать обо всем отцу. А вот страха она никакого не чувствовала. Ей всегда казалось, что именно так все и должно быть, ведь научилась же она ходить и говорить, а потом и читать. Она сказала, что некоторые естественные возрастные перемены в ее растущем женском теле испугали ее куда больше.

Опять же, много времени спустя, Мэтт, вспоминая об этом, удивлялся своим спокойным вопросам и ее прямым ответам. Позднее, в горе и печали, он припоминал: ничто в ее «даре» в то время его не тревожило. И правда, предоставив ей наслаждаться своей другой жизнью, он не ощущал ни дурных предчувствий, ни, тем более, ужаса. И это, разумеется, само по себе было ужасно. Несказанно, немыслимо ужасно.

Странно – впрочем, может быть и нет, учитывая все остальное, – было и то, что он перестал интересоваться ее ночными эскападами и не препятствовал этим одиноким забавам, – он просто целовал ее на прощание в такие ночи, отпуская без малейших угрызений совести, словно она всего лишь отправлялась в гости к подруге по соседству.

Ему казалось тогда, что все в доме на Высоких Холмах, и в поместье тоже, знали, чем занимается Фина. Они наверняка видели, как она уходит и приходит, но не боялись – просто знали, что бояться здесь нечего. Наверное, даже коровы и овцы, щиплющие траву на горных склонах, провожая ее взглядом в обличье пумы с оленьей кровью на усах, и ухом не вели. Фина не станет охотиться на своих. Фина, даже в образе пумы, оставалась хозяйкой и хранительницей.

К тому же, когда выпал первый снег, она сказала Мэтту, что у них теперь появилась забота поважнее. Она забеременела. У них скоро будет ребенок!

 

* * *

 

В последние месяцы беременности Фина, казалось, ушла в себя. С некоторыми женщинами так бывает. Мэтт видел такое у своей матери, когда она ждала младших детей. Ожидая отцовства со священным трепетом, он обращался с женой благоговейно?бережно. Но он был счастлив, и, слыша добрые пожелания от работников, чувствовал, что доволен собой.

Когда снег стаял, в гости стали съезжаться родственники. Вслед за кланом Ситонов приехали Прокторы и Флетчеры. Мэтт увидел молодых и старых родичей, с которыми встречался лишь однажды, на свадьбе. Джоз был таким же веселым и добродушным, каким он его помнил, – он хвалил и будущих родителей, и все хозяйство на ферме. Однако, держался он довольно замкнуто, как и раньше. Мэтту пришло в голову, хоть тогда он и не остановился на этой мысли, что та же замкнутость была и в Фине. Как ни тесна теперь стала связь между ними, какая?то часть ее всегда оставалась вдалеке, где?то за ее взглядом, за горизонтом ее души. Может быть, там она, как и ее отец, прятала свою внутреннюю пуму? Колдовскую, стихийную свою сторону…

Поля зазеленели в начале нового лета, и Фина сказала Мэтту, что малыш, возможно, скоро поторопится прийти на свет.

Нося дитя, она с четвертого месяца беременности никуда не выходила ночами. Они никогда не обсуждали это. Ему казалось разумным, что она перестала перекидываться в пуму в этот период. Хотя с ней, правда, случались превращения, как он припомнил, в начале беременности, когда она, может быть, и не знала еще, что носит под сердцем ребенка. Как это подействовало на маленькое существо в ней? Он не спрашивал жену и не волновался. Он доверял Фине. В будущем ему еще предстояло вспомнить об этом, проклиная свою слепоту.

Время от времени, ночами, он видел, как она стоит у окна, с тоской глядя на леса и горы. Он с удовлетворением замечал, что в эти минуты рука ее всегда, словно оберегая, лежала на растущем животе.

Фина была права. Ребенок родился почти на две недели раньше срока.

Когда начались роды, Мэтт был в отъезде. По возвращении он увидел, что дом весь кипит бурной, полагающейся в таких случаях деятельностью. Докторская повозка уже стояла во дворе, женщины бегали вверх и вниз по лестнице. Но о Мэтте никто не забыл. Его поджидали горячий кофе и холодная вода. Ванна была наполнена, и ужин, как уверили его служанки, вскоре будет готов.

Когда он стал расспрашивать о жене, его старались не подпускать к ней. Ведь с ней был доктор, а также две женщины из Прокторов и Флетчеров. Когда он наконец разгневался – или разволновался, – ему тоже позволили подняться наверх.

Фина лежала в постели, под глазами ее залегли темные круги, но она все же улыбнулась ему.

– Держись, Мэтью, – сказала она. – Не пройдет и часа, как я рожу.

И женщины снова выставили его из комнаты. Двадцать минут спустя раздался дикий вопль Фины – он впервые услышал, как она кричит. Он уронил фарфоровую кофейную чашку и взбежал вверх по лестнице – его уже поджидал доктор.

– Все хорошо, Мэтт. Слышишь?

И Мэтт услышал плач младенца.

– А жена? – крикнул он.

Когда его все же впустили, Фина лежала с той же усталой улыбкой, но теперь на руках ее был ребенок.

У них родилась дочь. Его не расстроило ни это, ни то, что пух на ее головенке был темный, а не золотистый. И он похвалил ребенка, потому, что другого от него не ожидали, и потому, что, если бы он промолчал, кто?нибудь подумал бы, что он досадует на то, что жена не подарила ему сына. Но на самом?то деле он едва разглядел девочку. Она была не больше, чем новорожденный ягненок, – хорошенькое, долгожданное, безрассудное создание. Для него только одно было важно сейчас, что Фина выжила в родах и протянула ему руку.

Отцовские чувства могли пробудиться в нем позднее – но он к этому не стремился. Сильнее всего он теперь чувствовал замешательство. Ведь теперь с ними был третий. Он, Фина – и ребенок. Их стало трое. Как в то время, когда молчание встало между ними – он, она и молчание.

 

* * *

 

Как?то ночью он увидел сон, который позднее несколько раз повторился. Сон был все время одним и тем же. В нем не было четких образов – только изменчивые тени и лунный свет в лесу. И незнакомый голос, не мужской и не женский, тихо говорил ему во сне: «Фина» и затем: «Дочь пумы». И это печалило его во сне, словно он не знал, никогда не слышал о ее оборотничестве, не видел ее перемены, не лежал рядом с женой?пумой, не едал ее добычи, не полюбил ее за все это еще сильнее.

 

* * *

 

Иногда Фина играла на фортепиано один музыкальный отрывок. Мэтт даже не помнил композитора – эта музыка ему никогда не нравилась. Она начиналась тихо и, как ему казалось, монотонно, не привлекая внимания, но затем вдруг темп менялся, превращался в отрывистый галоп, полный гнева и злых предчувствий, а заканчивалось все двумя?тремя слишком громкими аккордами, от которых так и хотелось вздрогнуть.

Солнце, как часы, отсчитывало пролетающие дни и ночи. Книга, в которую записывались все работы на ферме, исчисляла проходящие недели и месяцы. Времена года сменяли друг друга в вечной повторяющейся неизменности. Как и фазы луны.

Люди тоже приходили и уходили, как должно, – гости, прислуга, наемные работники.

Как бы там ни было, времени прошло не так уж много. Куда меньше года. Куда больше века.

В это время муж и жена отдалились друг от друга. Словно два стройных дерева – одно едва колышется, танцуя с ветром, другое клонится к земле, сгибаясь, будто под тяжестью.

Это Мэтт сгибался, Мэтт оглядывался назад. Он пытался вернуть, хотя бы в памяти, то, чем они были до того, как ребенок явился на свет. Или то, какой раньше была их семья. Но от ребенка никуда было не деться – девочка все время требовала внимания и заботы. Дочь была рядом – если не в комнате, то в доме, и служанка то и дело прибегала за Финой, а та покорно бросала готовку, или фортепиано, или чтение и спешила к ребенку.

Но спустя какое?то время Фина по вечерам начала уходить из дома по своим делам. В это время с девочкой оставалась няня. Считалось, что так Мэтт с Финой наконец могут провести ночь вместе. Но не с Мэттом она проводила эти ночи. Она спешила в лес, как спешат к любовнику.

Никогда теперь не говорила она ему: «Пойдем со мной». А он никогда не предлагал ей сопровождать ее. Ведь она и сама этого не захочет, верно? Ей там и одной хорошо.

Ребенок совсем выматывает ее, думал он. У нее терпение вот?вот лопнет. Как будто она раба своей дочери. Нет, он должен был ее отпустить.

Малышка уже сделала свои первые шаги; вскоре ей предстояло крещение в молитвенном доме, на этот праздник должно было собраться много гостей. А еще на землю пришла весна, забурлили в растениях молодые соки… Сколько работы, сколько воспоминаний!..

Настала ночь: обессиленный Мэтт спал так крепко, словно весь день стреножил коров или вязал снопы. Но он проснулся: что?то разбудило его.

Он лежал на спине на их супружеском ложе и раздумывал, что бы это могло быть, – и вдруг увидел луну: полная и белая, она горела в окне, как снежный костер.

Комната была освещена бледно?голубым светом. Еще секунда – и он заметил, что Фины рядом с ним нет. Протянув руку, он обнаружил, что простыни с ее стороны постели уже остыли.

В эту ночь няня не сидела с ребенком. Дочь лежит в колыбельке в углу – сейчас она проснется и заблеет, как ягненок, – так говорила Фина, – а Фины не окажется рядом. Мэтт сел на кровати и посмотрел на колыбель: она была пуста, так же пуста, как кровать, – пуста, словно ребенка украли.

Если раньше дочь ничего для него не значила, то теперь он вдруг понял, как она ему дорога.

Окрестить ее должны были именем Эмми.

Мэтт крикнул: «Эмми! Эмми!» – и откинул одеяло. Он бросился в маленькую комнату, где ночевала няня, когда там ставили колыбель, но там не было ни няньки, ни Фины, ни ребенка. Он так и предполагал.

Мэтт второпях оделся, натянул сапоги. Пробежал по комнатам. Никого не было ни в доме, ни в конюшне. Он оседлал лошадь и галопом поскакал прямо через поля, топча молодые посевы.

Он вдруг понял – Фина, жена его, сбежала.

В висках пульсировала кровь, перед глазами стояла лишь одна ужасная картина. Ему пришла в голову фраза из старой священной книги: «И пелена спала с глаз моих».

Слепой – слепой дурак! Она ведь зверь и дочь зверя. Горная кошка взяла его ребенка с собой, в глухой сосновый бор, на скалы, под безжалостный взгляд горящей луны.

О, эта картина! Она залила его душу ужасом, как злая луна заливала мир своим холодным светом. Пума бежит по лесам, держа в красной пасти узелок, откуда виднеется головка с темными волосиками и раздается жалобный ягнячий плач.

Стоило ему войти в первый же перелесок и вскинуть голову, он все увидел. Пума, освещенная луной, на высоком камне; пума перебегает от одного дерева к другому. Серебристая пума с зажатым в белых зубах спеленутым комочком – точно такая, как он себе и представлял.

Он дернул лошадь за удила так резко, что она, остановившись, чуть не сбросила его на землю. Он застыл в седле, глядя вверх, на своего ребенка в клыках смерти.

Как ни странно, он не издал ни звука, ничем не привлек внимание дикой кошки. Ребенок не плакал. Неужели она уже убила его дочь?

Затем они снова исчезли в соснах; наваждение словно спало с него, он спрыгнул с лошади и побежал изо всех сил вверх по лесистому склону, сжимая в руке винтовку.

В любом предании или сказке, случись это, он бы их быстро нашел. В действительности же это было нелегко. Он понимал это, но все равно продолжал бежать. Но вдруг Мэтт ощутил всю нереальность происходящего, и это наконец подтвердилось, когда он подбежал к краю освещенной холодным голубым светом опушки. Они были там, на льдисто?синей траве – Фина и ее дочь. И они…

Они играли. Но не как обычная женщина играет с ребенком. Ведь Фина была горной кошкой, а Эмми – ее детенышем. Не комнатная лампа, а луна ярко осветила перед Мэттом эту картину: гибкая мать?пума катается и борется со своим полным сил детенышем, котенок покусывает ее, а она нежно трогает его лапой, убрав когти, и темная шкура обоих светится под лунными лучами, красные пасти открыты: мать шутливо порыкивает, детеныш неумело шипит в ответ. Казалось, обе они смеются открытыми пастями. А когда игра закончилась и пума легла и стала вылизывать детеныша, ее хриплое мурлыканье заглушило все ночные звуки.

Мэтт стоял, спрятавшись за дерево. Впоследствии он думал, что они должны были заметить его присутствие, но так сосредоточились друг на друге, что не обратили на него внимания. Невидимый, затаившийся, он словно перестал существовать.

Некоторое время он следил за ними. А когда луна опустилась и опушка, уже не залитая ее пламенеющим светом, превратилась в смутное скопище теней, он успел заметить, как оба создания быстро и легко снова приняли человеческое обличье. Вот она, Фина. И вот ее ребенок. Фина подхватила малышку, поцеловала ее и высоко подняла свою дочь, смеясь от радости и гордости, а малышка засмеялась в ответ, размахивая в ночи беленькими кулачками, которые всего минуту назад были кошачьими лапами.

Она никогда ему не принадлежала, его Фина. Ни она, ни ее дочь. Нет, они не были людьми – они были оборотнями. Его она только использовала. Может ли Фина навредить своей дочери? Никогда. Фина любит ее. Знает ее. Теперь они стали друг для друга всем, и никто другой в целом свете им не нужен.

Раньше Мэтт иногда раздумывал, можно ли подъехать на коне к какому?нибудь горному перевалу, перебраться через горы и уйти в другие края, где живут другие люди. Просто люди. Обычные.

В ту ночь Мэтт Ситон, в чем был, ничего не взяв с собой, кроме лошади и ружья, взобрался вверх по склонам гор со своей стороны и прочесывал перевалы, пока наконец не нашел проход. Он оставил в прошлой жизни все. Родных, союз Ситонов и Прокторов, семью, дом и имущество, себя. Только брак свой и отцовство он не покинул, они уже были у него украдены. Украдены его ревностью. Его обманутой человечностью и одиноким человеческим сердцем.

 

Танит Ли написала почти 100 книг и более 270 рассказов, а еще радиопьесы и телесценарии в таких разнообразных жанрах, как фэнтези, научная фантастика, романы ужасов, книги для молодежи, исторические и детективные романы, а также повести о современной жизни и сочетания этих жанров. Среди ее последних публикаций трилогия о Льве?Волке – «Отброшена яркая тень», «Здесь, в холоде ада» и «Пламя только мое» – и три романа для молодежи «Пиратика». В последнее время она также опубликовала несколько коротких рассказов и повестей в «Научно?фантастическом журнале Азимова», «Странных Сказках» и «Царстве Фэнтези» и в антологиях «Призрачный квартет» и «Колдуны».

Она живет в Сассексе с мужем, писателем и художником Джоном Кайном, и двумя вездесущими кошками. Дополнительную информацию о ней вы можете получить на сайте www.tanithlee.com.

 

Примечание автора

 

В рассказе «Дочь пумы» мне пришло в голову «вывернуть наизнанку» обычный сценарий о Красавице и Чудовище, чтобы на этот раз испуганный молодой человек против воли взял замуж незнакомую, обладающую сверхъестественными способностями девушку?зверя.

Конечно, не стоит забывать, что при любом браке по сговору обе стороны часто испытывают тяжелые терзания.

Затем мне надо было решить, каким зверем будет невеста. Я выбрала пуму, которую иногда еще называют горным львом, потому что всегда любила этого зверя за красоту, а его боевой крик, который я услышала в фильме, когда мне было лет одиннадцать, наводил на меня ужас. Как ни странно, этот крик, хоть он и характерен для пумы, в этой сказке не упоминается. Когда я выбрала пуму, вокруг сразу нарисовалась ее природная среда обитания – не просто фон, а третий главный герой: параллельный мир, напоминающий североамериканские Скалистые горы времен 1840?х годов.

 

 

Кристофер Барзак

Карта семнадцати лет

 

Секреты есть у всех. Даже у меня. Мы таскаем их с собой, как контрабанду, всегда под какой?нибудь маскировкой, придуманной нами, чтобы прятать те части самих себя, о которых миру лучше не знать. Я бы писала о том, что думаю, в дневнике, если бы могла поверить, что в него не сунут нос, но в этом доме о неприкосновенности частной собственности никто даже понятия не имеет. Если уж хочешь иметь секреты, придется научиться записывать их в своем сердце. И держать их при себе. Или хотя бы не раскрывать кому попало.

Вот это меня и беспокоит – тот парень, с которым мой брат, похоже, собирается вступить в брак. Кстати, о секретах. Уехал, значит, Томми в Нью?Йорк, в колледж, попросил родителей помогать ему деньгами целых четыре года, а потом, когда закончил колледж лучше всех в группе – по специальности не какой?нибудь там, а «живопись» (которая даже ученой степени не дает, чтобы найти работу и отдать долги, в которые влезли родители, платя за его образование), – приехал домой и сообщил, что он гей. Не успели мы и слова сказать, ни хорошего, ни плохого, как он снова сбежал, и даже трубку не брал, когда мы звонили. А когда он наконец соблаговолил откликнуться, то папа с мамой ничего от него не видели, кроме коротких телефонных звонков и электронных писем с просьбами о материальной помощи.

Пять лет, значит, от него практически ни слуху ни духу, и вот он вдруг объявляется и приводит домой парня по имени Тристан, который играет на фортепиано лучше, чем наша мама, а корову видел только по телевизору. И от нас Томми ожидает, чтобы мы встретили его, как ни в чем не бывало, чтобы, значит, не смущать парнишку, и слова не сказали о том, что четыре года назад он удрал, никого из нас не послушав. Вот такой он человек, Томми Терлекки, мой старший брат, американский художник?сюрреалист?гей, широко прославившийся в узких кругах не своими изображениями сказочных созданий и волшебных видений, а ужасными, карикатурными семейными портретами, на которых мы представлены в самых смехотворных ролях. «Американская готика»: отец с вилами наперевес, мама протягивает к зрителю вязальные спицы и моток шерсти, как будто уговаривая тоже попробовать, я, угрожающе скрестив руки на груди, хмурюсь из?под оборок чепца на Томми, который сидит у моих ног, расстегивая тесный детский костюмчик в стиле позапрошлого века. Что я не люблю в этих картинах, так это то, что он про нас все наврал. На картинах Томми показывает, что на него давит образ жизни его семьи, но Томми сам же нас в эти костюмы нарядил. Он изобразил нас такими, какими он нас видит, а не такими, какие мы есть на самом деле, и в своих картинах театрально выставил напоказ конфликт, который сам же и придумал.

Однако же, если взглянуть на это дело с практической точки зрения, надо сказать, что серией картин «Американская готика» Томми создал себе имя, чего нельзя сказать о том цикле, над которым он сейчас работает, – «Сыны Мелюзины». Эти картины похожи на его ранние работы со сказочными животными, которые искусствовед, отбиравший картины для выставки, посчитал слишком претенциозными по сравнению с «многообещающими абсурдистскими, полными глубокого самоанализа семейными портретами, созданными молодым дарованием из диких степей Огайо». Спасибо тебе, Гугл, что рассказываешь мне о том, что мой братик поделывает. «Сыны Мелюзины» все как на подбор мускулистые красавцы с голой грудью, змеиным хвостом и лицом, как у Тристана. Все они невероятно прекрасны, и все жутко страдают – кого выбросило из воды, кто задыхается в грязных городских переулках, кто высыхает и истекает кровью на пляжах, кто попался на застрявший в щеке рыболовный крючок. Как сказал Томми, показывая нам эти творения, «это новый Христос». Мама с папой, разумеется, покивали: «А?а?а, понятно».

Томми сказал, что хочет повесить свою «Американскую готику» в гостиной. Это выяснилось, когда мы, собравшись впервые за столько лет, сидели и разговаривали, а его друг Тристан вежливо улыбался. Еще мы пытались тактично выведать, что же Томми делал все эти годы, и по мере возможности узнать у Тристана, кто же он?то такой. «Боюсь, что жизнь моя ужасно скучна, – сказал Тристан, когда его спросили, что он делает в городе. – Моя семья, понимаете ли, довольно богата, поэтому я занимаюсь в основном тем, чем захочется в данный момент».

«Обеспеченная семья… Скучная жизнь… Занимаюсь тем, что в голову взбредет в данный момент…» Я просто поверить не могла, что мой брат встречается с этим парнем, а тем более планирует с ним пожениться. Но это ведь Томми, напомнила я себе, и в ту же минуту он сказал: «Мама, папа, если вы не возражаете, мне хотелось бы повесить одну из картин „Американской готики“ здесь, в гостиной. Раз уж мы с Тристаном некоторое время с вами поживем, неплохо нам внести и свой штрих в интерьер».

Томми улыбнулся. Тристан тоже улыбнулся и, посмотрев на маму, чуть пожал плечами. Я кинула на них злобный взгляд из своего угла и нарочно скрестила руки на груди. Томми это заметил и, изобразив тревогу на лице, спросил меня, что не так. «Я просто не мешаю жизни подражать искусству», – ответила я ему, но он только озадаченно на меня посмотрел. Притворщик, подумала я. Он прекрасно понял, что я имею в виду.

 

* * *

 

Не успел закончиться тот первый вечер, как я поняла, что так все будет и дальше, пока Томми и Тристан живут с нами, ожидая, когда рядом с родительским домом достроят их собственный: Томми будет править бал, словно дирижер оркестра, помахивая своей волшебной палочкой. Он усадил маму с Тристаном рядом за пианино и упросил их сыграть «Душу и сердце». Некоторое время он стоял у них за спиной и подпевал, а потом махнул папе, чтобы и он присоединился. Он попытался и меня втянуть в это своей очаровательной шкодливой ухмылочкой, которой он умудряется перетянуть на свою сторону всех – родителей, учителей и даже полицейских, когда те ловили его за превышение скорости на проселочных дорогах. Но я молча покачала головой и вышла из комнаты. «Мег?» – жалобно позвал он вслед. Пианино замолчало, и я услышала, как они шепчутся между собой, не понимая, на что я в этот раз взъелась.

Ну что ж, я не славлюсь легким, уживчивым характером. Учитывая умение Томми устроить людям жизнь, как на картине, и мою несгибаемую силу воли, а проще сказать упрямство, наши родители наверняка гадали, не подменили ли им детей злые эльфы темной ночью. Тогда стало бы ясно, почему Томми кого угодно может очаровать, даже в глухой глубинке, где люди к геям не всегда тепло относятся. Понятно было бы, почему люди, полюбовавшись созданиями на его первых картинах – полузверями, полулюдьми на городских улицах и деревенских дорогах, – как?то нервно начинают на него посматривать. А еще это, несомненно, объяснило бы, почему я без малейшего труда решаю любую математическую задачку, а также все задачи по физике и химические уравнения, которые мне только задают учителя. И, разумеется, откуда у меня моя знаменитая сила воли. Она у меня такая, что иногда я чувствую ее внутри себя, как нечто чужеродное.

Наша мама – эдакая серая мышка, всю жизнь живущая в нашем маленьком городке в заднице мира, Огайо. Главная городская площадь – не площадь даже, а перекресток двух автострад, где городской муниципалитет, универсальный магазин, салон красоты, пресвитерианская церковь переглядывались через асфальт, словно потерянные старухи, которые надеются, что хоть кто?нибудь из них знает, где они и куда направляются. Кто здесь вообще может задержаться? Мама работает в библиотеке, расположенной в здании, где сто лет назад была школа всего с одним классом. Там дату на выданных книгах до сих пор ставят штампом. Отец – один из членов муниципалитета, а еще он занимается нашей фермой. Мы разводим коров на мясо, в основном герефодской породы, хотя в нашем стаде есть и несколько гибридов с ангусами – черные коровы с белыми пятнами на морде. Мне никогда не нравились гибриды, не знаю почему. Томми всегда говорил, что они лучше всех телят, и добавлял, что метисы умнее, чем чистокровки. А мне всегда казалось, что они похожи на грустных клоунов с полными слез черными глазами на белой физиономии.

Из моей комнаты на втором этаже я снова слышу пианино, на этот раз что?то классическое. Наверняка Тристан. Мама знает только такие пьески, как «Душа и сердце», а еще всю книгу гимнов наизусть. Родители ходят в церковь, а я нет. Мы с Томми отказались от церкви много лет назад. Я все еще считаю себя христианкой, хоть и не воцерковленной. Нам повезло, что родители не привязались к нам с вопросами и не пытались заставлять ходить в церковь насильно. Когда я сказала, что я там не могу узнать ничего, что мне пригодится для жизни в мире, они не рассердились, а только кивнули, и мама сказала: «Если так, лучше тебе и впрямь сейчас поискать свой путь, Мег».

Они такие хорошие! Вот что с моими родителями не так. Они хорошие, как дети какие?то – невинные и наивные. Они, конечно, не глупые, но слишком по?доброму относятся к людям. Они никогда не обижаются на Томми. Просто позволяют ему обращаться с ними так, как будто они страшные люди, которые погубили ему жизнь, и даже слова против не говорят. Только обнимают его и успокаивают, как ребенка. Я ничего не понимаю. Томми старший. Разве не он должен быть более зрелым и уравновешенным?

Я прислушивалась к доносившимся снизу, из гостиной, звукам игры Тристана, лежа на кровати и глядя на пятнышко на потолке – то ли протечку, то ли дефект штукатурки, который всегда привлекал мой взгляд, когда я сердилась. Сколько я себя помню, когда ярость подступала к горлу, я поднималась сюда и лежала в этой постели и смотрела на это пятнышко, изливая на него все свои обиды, как будто оно было черной дырой, способной засосать все плохое. С годами я излила на него столько дурных мыслей – даже странно, что оно не потемнело и не выросло до таких размеров, чтобы поглотить человека целиком. Когда я смотрела на него в тот вечер, я чувствовала, что гнева во мне меньше, чем я думала. Нет, впрочем, и это не то. Я понимала, что весь мой гнев, вместо того, чтобы найти привычную точку приложения, плавает по комнате в нотах фортепиано, в Тристановой игре. Мне казалось, что я видела, как эти ноты зажигаются в воздухе на долю секунды, словно моя досада была электричеством. Но когда я моргнула, то увидела, что в воздухе ничего нет. Да и Тристан перестал играть.

Минуту стояла тишина, затем послышались приглушенные голоса, а потом мама начала «Великую благодать». Мне сразу стало лучше: я вздохнула с облегчением. И тогда кто?то постучал в дверь и она приоткрылась на несколько дюймов – как раз достаточно, чтобы Томми заглянул внутрь.

– Эй, сестренка! Можно войти?

– У нас свободная страна.

– Ага, – поддакнул Томми. – Вроде как.

Мы засмеялись. Над шуткой, которую мы оба понимаем, и посмеяться можно вместе.

– Ну, – начал Томми, – чем мне заслужить твои сестринские объятия?

– А ты не слишком взрослый для обнимашек?

– Ох! Наверное, на этот раз я и впрямь проштрафился.

– Ну не то чтобы очень. Но что?то ты определенно наделал. Что именно, не знаю.

– Хочешь поговорить об этом?

– Возможно.

Томми сел на край моей кровати и оглядел комнату:

– А что случилось с лошадями и единорогами?

– Умерли, – ответила я. – Мирно, во сне, среди ночи. И слава богу.

Он засмеялся, и я против воли улыбнулась в ответ. Уж такой он у нас, Томми: на него просто невозможно подолгу сердиться.

– Значит, через месяц школу заканчиваешь? – спросил он.

Я кивнула, перевернула подушку и устроилась поудобнее.

– Ты боишься?

– Чего это? – откликнулась я. – Есть что?то, чего мне надо бояться?

– Ну, ты знаешь. Будущее. Вся оставшаяся жизнь. Ты больше никогда не будешь ребенком.

– Томми, я вообще?то давно уже не ребенок.

– Ты знаешь, что я имею в виду, – вздохнул он, вставая и засовывая руки в карманы, как он делает всегда, когда играет в старшего брата. – Тебе придется делать выбор… Решать, что ты хочешь от жизни. Ты же знаешь, что после школы ты получаешь не просто диплом. Это церемония, на которой с твоего детского велосипедика снимают боковые колеса. Эта символическая черная шапочка, которую каждый хочет забросить в воздух, означает, что чего?то в жизни ты достиг: закончил школу. Все так торопятся оставить школьные годы позади, выйти в огромный мир. А потом они понимают, что на выбор у них есть всего пара вариантов. Служба в армии, колледж или работа на бензозаправке. Жаль, что мы до сих пор не понимаем, что на самом деле значит окончание школы. Сейчас, мне кажется, дети после школы чувствуют себя потерянными.

– Томми, – сказала я. – Да, ты на одиннадцать лет меня старше. Ты знаешь больше, чем я. Но, честно говоря, затыкаться во время и не читать мораль ты пока не научился.

Мы снова расхохотались. Повезло мне, что, как бы я ни сердилась на брата, мы всегда можем вместе посмеяться над собой.

– Так о чем же ты беспокоишься? – спросил он, когда мы угомонились.

– О них, – ответила я, стараясь говорить серьезно. – О маме и папе. Томми, ты думал о том, что с ними?то будет?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что люди будут говорить? Томми, ты знаешь, что в их церковной рассылке есть список молитв за прихожан и в него включили нашу семью?

– Почему? – спросил он встревоженно.

– Да потому что ты гей! – ответила я. Но это прозвучало не так, как я хотела. Видя, как вдруг замкнулось его живое лицо, на котором всегда отражались малейшие эмоции, я поняла, что обидела его. – Ты не понял, – добавила я. – Они не просили, чтобы их включили в список. Это сделала Ферн Бейкер.

– Ферн Бейкер? – воскликнул Томми. – И как эту старую грымзу только земля носит?

– Я серьезно, Томми. Я просто хочу спросить, понимаешь ли ты, в какое положение их поставил?

Он кивнул.

– Понимаю, – сказал он. – Я уже три месяца назад поговорил с ними о том, чтобы мы с Тристаном приехали сюда жить. Они сказали то же самое, что всегда говорят мне или тебе, когда нам хочется или нужно вернуться домой.

– И что же они сказали?

– Конечно, приезжай, милый. Наш дом – дом и для тебя, и для твоего Тристана. – Я опустила глаза и стала пристально рассматривать ткань подушки, а Томми добавил: – Конечно, они и тебе то же самое скажут про дом. Разве что Тристана не упомянут. Ах да, и если говорить будет папа, он может назвать тебя «солнышко», так же, как мама зовет меня «милый».

– Томми, – улыбнулась я, – если бы на рынке труда был спрос на людей, умеющих смешить своих сестер, я бы сказала, что ты неправильно выбрал себе профессию.

– Может быть, сформируем этот сегмент рынка?

– Для этого много народу потребуется.

– Массовая культура. Хм?м… Это я уже пробовал. Потому и вернулся. А вот тебе неплохо бы попытаться. Интересный опыт. Это может даже тебе подойти, Мег. Ты уже думала, в какой колледж хочешь поступить?

– Все уже решено. Осенью, в государственный колледж Кент.

– Кент, да? Школа там неплохая. Но неужели тебе не хочется в Нью?Йорк или в Бостон?

– Томми, даже если бы ты уже не растряс семейную копилку, меня раздражает, что на улицах Манхэттена или Кембриджа люди кишат, как муравьи в муравейнике.

– А как насчет специализации?

– Психология.

– А, понимаю, наверное, ты думаешь, что с тобой что?то не так, и хочешь понять, как это исправить.

– Нет, – ответила я. – Я просто хочу вскрывать людям мозги, чтобы понять, почему они ведут себя как идиоты.

– Довольно жестоко, – сказал Томми.

– Так я и есть довольно жестокая девушка.

 

* * *

 

Когда Томми ушел, я заснула, так и не переодевшись. Проснулась я утром под легким одеялом, которое кто?то, наверное, мама, набросил на меня вчера вечером. Я села в кровати и выглянула в окно. Утро было уже позднее. Это я поняла по тому, как свет отражался от пруда в лесу – ближе к полудню, когда солнце светит под определенным углом, виден тонкий полумесяц сверкающей воды. Мы с Томми летом, бывало, подолгу сидели на мостках, которые построил там отец. Читали книги, отмахивались от мух, болтая в воздухе босыми пыльными ногами. Томми намного старше меня, но никогда не обращался со мной, как с маленьким несмышленышем. В тот день, когда он уезжал в Нью?Йорк и отец собирался отвезти его в аэропорт, я обняла его на крыльце, но вдруг расплакалась и побежала за дом, через поля, в лес, на наши мостки. Я понимала, что Томми побежит за мной, но он был последним человеком, которого мне тогда хотелось видеть, и я мысленно вернулась назад и попыталась оттолкнуть его. Я повернула его на полпути и заставила сказать родителям, что он не смог меня найти. Видя, что он не пришел за мной, я поняла, что во мне есть что?то, что смогло его остановить. Томми никогда, никогда бы не отпустил меня так, не догнав и не утешив, если бы я дала ему выбор. Я лежала на мостках целый час, глядя на свое отражение в воде и повторяя: «Кто ты такая? Черт тебя подери, ты же знаешь ответ. Кто ты такая?»

Если бы мама пришла за мной и увидела меня такой, услышала бы, что я говорю, у нее бы, наверное, случилась истерика. Сына?гея она еще может принять. Но чего бы она точно не вынесла, так это того, что ее ребенок так вот сам с собой разговаривает в семь лет. Еще хуже было бы, если бы она поняла, почему я задаю себе этот вопрос. Это был первый раз, когда моя воля повлияла на события. Именно она заставила Томми уйти, не сказав мне больше ни слова.

Иногда я думаю, что дальше моя жизнь будет все труднее с каждым днем.

Когда я оделась и позавтракала мюсли с бананом, я взяла с кухонного стола роман, который читала, открыла заднюю дверь и пошла на пруд. Воспоминания о летних днях, проведенных вместе с Томми, навели меня на мысль, что надо почтить мое детство, сохраняя эту традицию в последнее лето перед отъездом из дома. Я уже закрывала за собой дверь, когда Тристан вошел в кухню и сказал:

– Доброе утро, Мег. Куда направляешься?

– На пруд, – ответила я.

– Ах, на пруд! – воскликнул Тристан, как будто он был туристом, а пруд – достопримечательностью, которую он давно мечтал посетить. – Не возражаешь, если я составлю тебе компанию?

– У нас свободная страна, – буркнула я и сразу подумала, что надо было ответить повежливее, но все равно молча направилась к двери.

– Вроде как, – откликнулся Тристан, и я остановилась как вкопанная.

Я оглянулась на него. Он пожал плечом так же, как вчера вечером, когда Томми спросил маму и папу, не может ли он повесить портрет «Американская готика» в гостиной, а потом слегка улыбнулся.

– Так и будешь стоять или пойдем? – спросила я.

Тристан быстро вышел за мной, и мы зашагали через поле за домом, к лесу. Наконец мы дошли до опушки – пруд отражал небо, как широко открытый голубой глаз, смотрящий на Господа Бога.

Я устроилась на мостках: расстелила полотенце и открыла книгу, наполовину прочитанную. Сердце героини уже разбито, и сколько бы герой ни оставлял подборок любимых песен в ее почтовом ящике и шкафчике в школьной раздевалке, это ничего не исправит. Зачем я это читаю? Взять бы велосипед, съездить в библиотеку и выбрать что?нибудь из классики, подумала я. Ведь наверняка есть книга, которую мне надо начать читать прямо сейчас, потому что все в колледже ее уже прочитали. Я о таких вещах очень беспокоилась. Ни мама, ни папа в колледже не учились. Я помню, как летом, перед тем, как уехать в Нью?Йорк, Томми тревожился, что никогда не сможет там прижиться. «Детство в провинции – как позорное клеймо, – сказал он. – Я из?за этого просто не буду знать, как себя вести».

И однако, именно провинция – а точнее, мы – помогла Томми начать его карьеру. Прямо ирония судьбы!

– До чего же красивые места, – сказал Тристан. Он растянулся на животе рядом со мной, свесился с мостков и опустил пальцы в воду. – Неужели это все ваше? Вам так повезло!

– Возможно, – процедила я и поджала губы. Я еще не узнала Тристана достаточно хорошо, чтобы доверять ему и общаться не только вежливо, но и сердечно. Ну да, ну да. Я красивая, бессердечная девочка. Я знаю.

– Ну и ну! – Тристан вздохнул и выпрямился, устраиваясь на мостках рядом со мной. Он устремил взгляд на воду, моргая от слепящего солнца. – Ты меня и впрямь невзлюбила.

– Неправда! – сразу ответила я, хотя и сама понимала, что ответ мой не слишком искренний. Я попробовала переформулировать: – То есть я тебя не то чтобы не люблю, просто пока не очень хорошо знаю, вот и все.

– Не доверяешь мне, да?

– Ну ничего себе! – возмутилась я. – Почему это я должна тебе доверять?

– То, что твой брат мне доверяет – еще не причина?

– Томми никогда не отличался особым здравым смыслом, – ответила я.

Тристан присвистнул.

– Ну и ну, – снова протянул он. – Суровая же ты девушка.

Я пожала плечами. Тристан кивнул. Я сочла это знаком того, что мы поняли друг друга, и вернулась к чтению. Но не прошло и двух минут, как он опять меня прервал.

– Что ты скрываешь, Мег?

– О чем это ты? – спросила я, поднимая взгляд от книги.

– Ну, если ты настолько не доверяешь людям, тебе наверняка есть что скрывать, это очевидно. С недоверчивыми людьми так часто бывает. Они очень скрытные. Ну, или им очень много боли принесли люди, которых они любили.

– Ты же знаешь, что вы с Томми не можете заключить брак в Огайо, правда? Народ это решил на референдуме два года назад.

– О?хо?хо, – вздохнул Тристан. – Народ, народ, народ… Боже мой, вечно этот народ! Люди защищают свои права, но всегда готовы лишить прав кого?нибудь другого. Проснись, малышка. Все это уже в прошлом. Разве это когда?нибудь мешало людям жить так, как они хотят? Хотя да, конечно. Как бы там ни было, пошел он, этот народ! Мы с твоим братом поженимся, принял народ какой?нибудь глупый закон, который это запрещает, или нет. Люди, моя дорогая, влияют на твою жизнь, только если ты им это позволяешь.

– Значит, вы будете так же считаться семейной парой, как я считаюсь христианкой, хоть и не хожу в церковь.

– Право же, Мег, ты ведь понимаешь, что, хоть ты и считаешь себя христианкой, другие люди вовсе так не думают?

– Ты это о чем?

Тристан повернулся на бок, лицом ко мне, и оперся щекой на ладонь. У него зеленые глаза. У Томми голубые. Если бы у них могли быть дети, они были бы прекрасны, как русалки или эльфы. У меня глаза тоже голубые, но я пошла в папу, их цвет тусклый и блеклый, как у старухи, и совсем не похож на океан с танцующими синими отблесками – такие глаза у мамы и Томми.

– Я хочу сказать, – продолжал Тристан, – что эти люди считают тебя настоящей христианкой, только если ты ходишь в церковь. Причастие, тело Христово и все такое. Ты ведь читала Библию, правда?

– Не всю, – ответила я, прищурившись. – Но как бы там ни было, мне все равно, что они обо мне думают. Я знаю, что у меня в сердце.

– В том?то и дело!

Я перестала щуриться и посмотрела ему прямо в глаза. Он не отвел взгляда.

– Ладно, – сказала я, – ты все очень хорошо объяснил.

Тристан встал, стянул через голову рубашку, скинул сандалии и нырнул в пруд. Голубизна на поверхности покрылась рябью, круги дошли до самого дерева, а потом вода успокоилась, и снова повисла тишина. Но Тристан не вынырнул. Я подождала немного, потом привстала.

– Тристан? – произнесла я и подождала еще несколько секунд. – Тристан! – позвала я громче. Но он не всплыл. – Тристан, хватит! – крикнула я, и сразу же его голова показалась в центре пруда.

– Хорошо?то как! – воскликнул он, мотая головой и рассыпая брызги с каштановых волос. – У вас на заднем дворе настоящий центральный парк!

Я взяла книгу и ушла, всерьез рассердившись за то, что он меня так напугал. О чем он только думает? Это что, такие шутки? Я не стала у него выяснять. Я даже не оглянулась и не ответила, когда Тристан начал меня звать.

 

* * *

 

Когда я ворвалась на кухню, словно торнадо, и захлопнула за собой заднюю дверь, Томми как раз готовил для всех обед.

– А на этот раз что случилось? – спросил он, поднимая голову от томатного супа и гренок с сыром. – С мальчиком поссорилась?

Он смеялся, но я даже не улыбнулась ему в ответ. Томми знает, что я нечасто встречаюсь с мальчиками – не настолько сильно меня интересует поход в кино или в забегаловку фастфуд с каким?нибудь парнем из школы, которому только и надо, что попрактиковаться на мне в своем умении убедить девушку, что он неотразим. Не понимаю, что в этом хорошего. То есть нет, мальчики мне нравятся. У меня даже был бойфренд. Я имею в виду, настоящий, а то ведь есть девочки, которые мальчика уже называют своим бойфрендом, сходив с ним один раз в кино. Я считаю, что это не бойфренд, а кандидат. Некоторые не понимают разницы. Во всяком случае, я уверена, что мои родители думали, что я такая же, как Томми, потому что не привожу домой мальчиков, но на самом деле я не приглашаю их, потому что мне кажется, это лучше оставить на потом. А пока я хочу просто подумать о самой себе, о своем будущем. Я еще не научилась мыслить в первом лице множественного числа.

Я сурово посмотрела на Томми и сказала:

– Твой бойфренд сволочь. Он только что изобразил, что утонул, а я поверила.

Томми усмехнулся.

– Он плохой мальчик, я знаю, – сказал он. – Но, Мег, он не нарочно. Ты все принимаешь слишком всерьез. Тебе действительно надо бы немножко расслабиться. Тристан любит пошутить. В этом часть его очарования. Он просто хочет подружиться с тобой, вот и все.

– Напугав меня до смерти? Отличный прием, чтобы расположить к себе человека. До чего же вы с твоим городским дружком умные! Тристан тоже в Нью?Йоркском университете учился?

– Нет, – сухо ответил Томми. И в этом слове, в этой перемене интонации я услышала, что заставила его занять позицию, которая обычно принадлежит мне: оборона, защитная броня. Я перешла границу и почувствовала себя маленькой, мелочной склочницей. – Тристан из богатой семьи, – сказал Томми, – но он отрезанный ломоть. Он с родными не ладит. Он мог бы учиться, где бы только захотел, но не стал – думаю, потому что они бы гордились тем, что он похож на них, а не на себя самого. Они совсем не такие, как он, хоть и родные по крови. Между ними такие же разногласия, как между нами и родителями насчет церкви. И к тому же они угрожают отречься от него, если он не вернется домой и не даст им подогнать его под свои стандарты.

– Сделать гетеросексуалом, женить на обеспеченной женщине из их круга, чтобы он стал уважаемым членом какого?нибудь совета директоров? – предположила я.

– Вообще?то нет, – ответил Томми. – Собственно говоря, они не возражают против того, что Тристан гей. Он от них другим отличается.

– И чем же? – спросила я.

Тристан поглядел в потолок, обдумывая, стоит ли рассказывать мне дальше.

– Мне не хотелось бы об этом говорить, – наконец с досадой вздохнул он.

– Томми, расскажи! – взмолилась я. – Неужели это настолько страшно?

– Не столько страшно, сколько странно. Может быть, даже невероятно для тебя, Мег. – Я нахмурилась, но он продолжал: – Забавнее всего, что они больше всего не любят в Тристане то, чем сами же его и наделили. Годы назад это назвали бы проклятием. Теперь, я думаю, правильное слово будет «гены». Во всяком случае, это в семье Тристана передается из поколения в поколение. Обычно это проявляется не в каждом поколении, но время от времени один из мальчиков рождается… ну, не таким.

– Не таким – не значит геем? – спросила я, не понимая.

– Нет, не значит, – улыбнулся Томми, качая головой. – Он отличается тем, что у него как бы две жизни. Одна на земле, со мной и тобой, а другая, ну, в воде.

– Он что, заядлый пловец?

Томми расхохотался.

– Да, можно и так сказать, – подтвердил он. – Хотя, впрочем, нет. Послушай, если хочешь знать, я тебе скажу, но обещай, что не расскажешь маме и папе. Они думают, что мы здесь, потому что семья Тристана отреклась от него за то, что он гей. Я рассказал им, что его родители пятидесятники, так что у них сложилось определенное представление.

– Хорошо, – кивнула я. – Обещаю.

– Что бы ты подумала, – начал Томми, подняв глаза к потолку, словно подыскивая нужные слова в воздухе, – что бы ты подумала, Мег, если бы я сказал тебе, что все дело в том, что Тристан – не совсем человек. То есть не в том смысле, в каком мы это понимаем.

Я прищурилась, поджала губы, потом выпалила:

– Томми, ты принимаешь наркотики?

– Если бы! – фыркнул он. – Здесь их небось и не найдешь! – Он засмеялся. – Нет, я не придумываю. Правда. Тристан… он другой. Он как русалка или водяной – ну знаешь, такие, с хвостом? – Томми махнул рукой в воздухе. Я заранее улыбалась, ожидая шутки. Но, не дождавшись, постепенно начала понимать.

– Это связано с «Сынами Мелюзины», правда ведь?

Томми кивнул:

– Да, на эти картины меня вдохновил Тристан.

– Но, Томми, – начала я, – почему ты вернулся к картинам такого типа? Конечно, интересная фишка – говорить, что твой друг вроде водяного. Но ведь критикам твои картины в стиле фэнтези не понравились. Им пришлась по вкусу «Американская готика». С чего бы им сейчас передумать?

– Есть две причины, – с досадой проговорил Томми. – Во?первых, хороший критик не отмахивается от целого жанра. Он смотрит на технику, композицию элементов и то, какие отношения у картины складываются с окружающим миром. Во?вторых, это не фишка. Это правда, Мег. Послушай. Я больше не шучу. Тристан заключил со своими родителями договор. Он обещал им поселиться в каком?нибудь тихом провинциальном местечке, а они пусть рассказывают о нем своим друзьям что угодно, объясняя его отсутствие. Родители, со своей стороны, должны были выделить ему его часть наследства прямо сейчас. Они согласились. Поэтому мы и приехали сюда.

Я не знала, что сказать, просто стояла и смотрела на него. Томми разливал по мискам суп для нас четверых. Скоро отец придет из коровника, Тристан вернется с пруда. Мама дежурила в библиотеке и должна была прийти домой только вечером. Нормальный летний день. В этой монотонности мне было уютно и безопасно. Я не хотела, чтобы она разрушилась.

Я увидела, что Тристан бежит к дому через поле, вытирая волосы своей розовой рубашкой. Когда я повернулась к Томми, он тоже смотрел в окно над раковиной на Тристана, и в глазах его стояли слезы.

– Ты его любишь по?настоящему, да? – спросила я.

Томми кивнул и смахнул слезы с глаз тыльной стороной руки.

– Да, люблю, – сказал он. – Он не такой, как все, он как те создания, которых я видел когда?то давно. Те, о которых я на некоторое время позабыл.

– Ты закончил цикл «Сыны Мелюзины»? – спросила я, чтобы переменить тему. Мне было непонятно, как разговаривать с Томми в эту минуту.

– Нет, – ответил Томми. – Еще одна картина осталась. Я ждал, когда найдется подходящий фон. И вот он нашелся.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу написать Тристана у пруда.

– Почему у пруда?

– Потому что, – произнес Томми, снова глядя в окно, – теперь это место, где он может быть собой. Раньше у него никогда не было такого.

– Когда ты хочешь его написать?

– Скоро, – сказал Томми. – Но я хочу попросить тебя, маму и папу об одном одолжении.

– О чем же?

– Не подходить к пруду, пока мы работаем.

– Почему?

– Он не хочет, чтобы люди узнали, кто он такой. Я не говорил об этом ни маме, ни отцу. Только тебе. Поэтому обещай мне две вещи. Не подходи к пруду и не говори Тристану, что я рассказал тебе о нем.

В этот момент Тристан открыл заднюю дверь. Он надел рубашку, волосы его почти высохли. На ногах еще блестели капли воды. Я не могла себе представить, что эти ноги превращаются в хвост с плавниками. Наверное, Томми сошел с ума.

– Я опоздал к обеду? – спросил Тристан, улыбаясь мне.

Томми повернулся к нему и просиял улыбкой в ответ.

– Ты как раз вовремя, любимый, – сказал он, и я поняла, что наш с ним разговор подошел к концу.

 

* * *

 

Когда отец не пришел к обеду, я захватила его порцию и пошла по лугу к коровнику, где он работал. О боже, как мне хотелось рассказать ему, каким странным стал Томми, но я обещала ничего не говорить, и даже если мой родной брат сходил с ума, я не собиралась отступаться от своего слова. Я увидела, как отец выходит из коровника и сваливает с вил навоз на прицеп трактора, стоящего у дверей. Потом он, наверное, удобрит этим навозом поле, и мне неделю придется внимательно смотреть под ноги на пути к пруду. Когда я дала ему суп и сандвич, он поблагодарил меня и спросил, чем занимаются мальчики. Я ответила, что они устроились в гостиной под портретом «Американская готика» и вроде как собирались заняться любовью. Он так расхохотался, что чуть не подавился сандвичем. Мне нравится смешить отца, потому что он веселится слишком редко. Мама чересчур утонченная, что иногда убивает весь юмор, а с Томми отцу всегда приходилось непросто, так что привычки подшучивать у них как?то не сложилось. Зато я всегда знаю, чем его насмешить и чем шокировать.

– Ну ты даешь, Мег, – сказал он, успокоившись. – Что, правда, что ли?

Я замотала головой:

– Не?а. Ты мне правильно не поверил. Я пошутила.

Я не хотела говорить отцу, что его сын съехал с катушек.

– Ну да, я так и думал, но все же… – произнес он, откусывая от сандвича. – В наше время столько нового – ко всему сразу и не привыкнешь.

Я кивнула.

– И ты не против? – спросила я.

– А как же, – ответил он, – выбора?то нет.

– Кто это сказал?

– Насчет этого мне ничье мнение не нужно, – заметил папа. – Если у тебя есть дети, ты их любишь, что бы ни случилось. Так уж в жизни устроено.

– Но ведь не у всех так, папа.

– Слава тебе Господи, что я не все, – усмехнулся он. – Зачем нужна такая жизнь, когда, чтобы любить, нужно ставить условия?

Я не знала, что сказать. Как я умела его смешить, так и он умел заставить меня замолчать и задуматься. Уж так мы друг на друга действовали, как инь и ян. Мой папа хороший человек, ему нравится простая жизнь. Он носит бейсболки «Элис Челмерс», словно тракторист, фланелевые рубашки и джинсы. Любит овсянку, мясной рулет и макароны с сыром. И вдруг открывает рот и превращается в Будду. Богом клянусь, он этот номер выкидывает, когда вы этого меньше всего ожидаете. Я иногда думаю, не скрывает ли он, как мы с Томми, что?нибудь о себе, а умение не вызывать никаких подозрений пришло с жизненным опытом. Может быть, под этой загорелой на солнце человеческой кожей с первыми морщинами он на самом деле – ангел.

– Ты правда так думаешь? – поинтересовалась я. – Говорить?то так дело нехитрое, а вот легко ли на самом деле так чувствовать?

– Ну, не сказать, что легко, Мег. Но это правильно. Обычно правильные поступки труднее неправильных.

Пообедав, он протянул мне свою миску и тарелку и спросил, не хочу ли я взглянуть на Ромашку. Она, похоже, что?то приболела. Я поставила посуду на сиденье трактора и пошла в коровник навестить свою любимую старушку – корову Ромашку, которая считалась моей с самого детства. Мне ее подарили на день рождения, когда мне исполнилось четыре года. Тогда я впервые увидела ее телочкой, которая паслась с матерью на ромашковом лугу, и все лето провела с ней – спала днем в поле, играла с телочкой, дрессировала ее, как собаку. Когда Ромашке исполнился год, она позволяла мне ездить на ней верхом, как на лошади. О нас говорил весь город, и отец даже разрешил мне проехаться на ней по арене на ярмарке графства. Теперь любой фермер пустил бы ее на мясо – ни одна корова не прожила столько, сколько Ромашка у отца на ферме, – но я спасала ее каждый раз, когда отцу приходило в голову с ней расстаться. Ему даже говорить ничего не надо было – я видела его мысли так ясно, словно они были камнями под чистой речной водой. Я могла проникнуть в них и разорвать или изменить по своему усмотрению – точно так же, как заставила Томми передумать в тот день, когда он уезжал в Нью?Йорк: заставила его повернуться и оставить меня одну у пруда. На самом деле, применения для своей воли я находила самые дурацкие. Я могла бы менять людские умы, но пользовалась этой волей, чтобы отослать любимых людей прочь обиженными или продлить жизнь корове.

Отец был прав. Старушка выглядела плохо. Ей было тринадцать, и из них лет десять она каждое лето приносила по теленку. Теперь я смотрела на нее и понимала, каким эгоизмом с моей стороны было то, что я принудила отца оставить ее в живых. Ромашка лежала на земле в своем стойле, сложив ноги под собой, как королева на паланкине, глаза ее были полузакрыты ресницами, длинными, словно у красивой женщины. «Старушка, – позвала я. – Ну, как ты?» Она взглянула на меня, жуя жвачку, и улыбнулась. Да, коровы умеют улыбаться. И как люди этого не замечают? Кошки умеют улыбаться, собаки умеют, и коровы тоже. Просто это не сразу видно, и смотреть надо очень внимательно. Не нужно ожидать человеческой улыбки: у зверей она другая. Надо научиться видеть в звере его самого, и только после этого он даст вам разглядеть свою улыбку. Улыбка Ромашки была теплой, но короткой. Даже это приветствие, похоже, смертельно ее утомило.

Я погладила ее, почистила щеткой, взяла на ладонь патоки и дала ей облизать. Мне нравилось чувствовать ее шершавый язык. Иногда я думала, что, если психология мне не подойдет, надо будет заняться ветеринарией. Но тогда мне придется привыкнуть к смерти, смириться с тем, что иногда приходится помогать животным умирать. Глядя на Ромашку, я понимала, что это мне не под силу. Если бы я только могла своей волей заставлять себя так же, как других.

Когда я ушла из коровника, отец уже сидел в тракторе и протягивал мне посуду.

– Ну, я поехал, разбросаю следующую партию, – сказал он и завел мотор.

Ему не надо было ничего больше говорить о Ромашке. Он знал, я поняла, что он имеет в виду. Настанет день, когда мне придется ее отпустить. Но об этом мне еще предстояло подумать. Я пока была не готова.

 

* * *

 

На следующий день я опять пошла на пруд, но увидела, что Тристан и Томми уже там расположились. Томми принес с собой радиоприемник и поставил его на мостки: из него лилась классическая музыка, пока мой брат что?то набрасывал в своем альбоме. Тристан подплыл к нему, выглянул из воды, держась за мостки, поцеловал Томми и нырнул обратно. Я попыталась разглядеть, есть ли у него ниже талии чешуя, но он уплыл слишком быстро.

– Эй! – крикнул Томми. – Ты мне весь набросок закапал, кит ты эдакий! Думаешь, ты у себя, в морском мире?

Я засмеялась – Томми и Тристан обернулись на меня, вытаращив глаза и раскрыв рты, словно мое присутствие неприятно их поразило.

– Мег! – крикнул Тристан из пруда, помахав рукой. – Ты давно здесь? Мы не слышали, как ты пришла.

– И минуты не прошло, – сказала я, ступая на мостки, потом передвинула радио Томми и расстелила свое полотенце, чтобы лечь рядом с ним. – Надо тебе приучиться не мешать ему, когда он работает, – добавила я. – Томми перфекционист, знаешь ли.

– Потому я и мешаю. – Тристан засмеялся. – Должен же кто?то следить за тем, чтобы его картины были ближе к жизни. Ничто не совершенно, верно ведь, Томми?

– Но близко к совершенству, – ответил тот.

– Что ты рисуешь? – спросила я, и он сразу же перевернул страницу и начал делать новый набросок.

– Это не важно, – сказал он, покрывая лист серыми и черными штрихами. – Тристан все равно уже это испортил.

– Но мне нужно было поцеловать тебя, – заявил Тристан, подплывая поближе.

– Вечно тебе нужно меня целовать, – пробурчал Томми.

– Ну, да, – признал Тристан. – Разве меня можно за это упрекнуть?

Я закатила глаза и открыла книгу.

– Мег, – обратился ко мне Томми через несколько минут, когда Тристан исчез в глубинах пруда и с радостной улыбкой вынырнул на другой стороне. – Помнишь, что я говорил об одолжении, которое жду от тебя, мамы и папы?

– Да.

– Я начну работать завтра, так что не надо больше вот так появляться без предупреждения, ладно?

Я отложила книгу и посмотрела на него. Он говорил серьезно. Никакой шутки за этой сурово высказанной просьбой не последовало.

– Ладно, – ответила я с некоторой обидой. Мне не нравилось, когда Томми говорил со мной таким тоном, да еще и не в шутку, а взаправду.

Не прошло и часа, как я дочитала книгу и встала, чтобы уйти. Томми вскинул взгляд, когда я наклонилась, чтобы подобрать полотенце, и я увидела, что рот его открылся – он хотел что?то сказать мне, напомнить, или, хуже того, попросить поверить тому, что он сказал вчера о Тристане. И я заглянула в его глаза и схватила эту мысль, прежде чем она превратилась в слова. Она яростно вырывалась из моей хватки, билась, словно рыба, попавшаяся на удочку. Но я победила. Я сжала ее в цепких пальцах своей воли, и Томми вернулся к своему наброску, не проронив ни слова.

 

* * *

 

Со мной много чего не так. Но я стараюсь, чтобы люди этого не видели. Я стараюсь, чтобы все это было незаметно или естественно, или засовываю свои странности в то темное пятно на моем потолке и силой воли заставляю их раствориться. Но это обычно ненадолго. Они возвращаются, всегда возвращаются, если это действительно часть меня, а не просто минутное настроение. Как бы я ни напрягала волю, все равно ничего не меняется. Все это остается со мной – то, что я не могу отпустить Ромашку, мой гнев на людей нашего города, досада на то, что родители так добры к миру, который того не заслуживает, злость на брата, с такой легкостью шагающего по жизни. Меня бесит, что все, что мы любим, обречено на смерть, я презираю узколобость, меня обижает несправедливость мира и то, что я не могу чувствовать себя в нем как дома – как другие люди. Все, что у меня есть, это моя воля – это острое лезвие внутри меня, прочнее металла, которое крушит все, что я встречаю на своем пути.

Мама как?то раз сказала мне, что это мой дар, и посоветовала ценить его. В тот день я до истерики разозлилась на школьный совет и на горожан. Они уволили одного из учителей школы за то, что он не хотел на своих уроках объяснять, наряду с теорией эволюции, сотворение мира Богом и считал свою позицию совершенно оправданной. Никто не возмутился его увольнению, кроме меня. Я написала письмо в газету о том, что это нарушение свобод учителей, но все остальные – и ребята в школе, и их родители – просто смирились с этим. И только год спустя суд объявил, что увольнение было неправомерно.

В тот день я долго рыдала и разгромила всю свою комнату. Мне не хотелось больше ходить в школу, в которой так поступили с мистером Терни. Когда мама услышала, как я срываю плакаты со стен и разбиваю вдребезги моих лошадей и единорогов, она вбежала в комнату, обняла меня и держала, пока моя воля не успокоилась. А потом, когда мы сидели на кровати, я склонила голову ей на плечо, а она гладила меня по волосам, пропуская пряди через пальцы, и тихонько говорила: «Мег, не бойся того, что можешь сделать. Это письмо, которое ты написала, было прекрасно. Не надо корить себя только потому, что больше никто ничего не сказал. Ты сделала собственное заявление. На прошлой неделе люди говорили об этом в церкви. Может, они не заметили меня, а может, наоборот, хотели, чтобы я услышала. Как бы там ни было, я горжусь тем, что ты выступила против того, что от всего сердца считаешь неправильным. Это твой дар, милая. Может, ты этого и не заметила, но не у каждого есть такая прекрасная, сильная воля».

Слыша это, я почувствовала себя немного лучше, но не могла же я сказать ей, что пользуюсь своей волей и для недобрых целей: что я заставила Томми уехать в Нью?Йорк, не дав ему убедиться, что со мной все в порядке, вынудила папу слишком долго не расставаться с Ромашкой, держу людей на расстоянии от себя, чтобы не полюбить их и не привязаться к ним. Своей волей я удерживала весь мир подальше от себя. Это и был мой секрет – в глубине души я не любила жизнь, которая была мне дана, и не могла не сердиться на нее, на то, что, чем больше я люблю людей и вещи, тем хуже будет, когда я в итоге их потеряю. И вот Ромашка лежит в коровнике, потому что ноги ее больше не держат – и все из?за того, что я не смогла ее отпустить. И Томми повернулся ко мне спиной и ушел, потому что я не могла вынести печаль расставания. И нет у меня близких друзей, потому что я не хочу терять еще кого?то, хватит мне и членов моей семьи.

Мама сказала, что моя воля – мой дар. Так почему я ощущаю ее как проклятие?

Когда мама вернулась домой вечером, я посидела с ней в кухне за чашкой чая. Она всегда пила чай сразу же по возвращении домой. Она говорила, что он ее успокаивает, помогает переключиться с работы в библиотеке на жизнь дома.

– Как Томми с Тристаном, привыкают к новому месту? – спросила она меня после нескольких глотков, и я пожала плечами.

– На мой взгляд, с ними все прекрасно, но Томми ведет себя как?то чудно и не очень по?доброму.

– В чем именно? – поинтересовалась мама.

– Он велел мне не подходить к ним, пока он работает, а еще рассказал кое?что странное о Тристане и его семье. Не знаю. Мне в это трудно поверить.

– Не надо недооценивать способность людей вредить друг другу, – перебила меня мама. – Даже если они говорят, что делают так из любви.

Я знала, что она сказала это, потому что Томми объяснил ей с папой, что семья Тристана отреклась от него из?за того, что он гей. Я покачала головой.

– Это?то как раз понятно, мама, – сказала я. – Но есть и кое?что другое. – Мне не приходило в голову, как объяснить ей, что рассказал мне Томми. Я ведь обещала ему держать это в секрете. Поэтому я сказала только: – Тристан, по?моему, не такой человек, который бы захотел жить здесь, вдали от всяких городских развлечений.

– Может быть, ему все это надоело, – проговорила мама. – Люди ведь меняются. Посмотри на себя – через месяц ты уедешь учиться. А домой ты вернешься уже другим человеком, а как ты менялась, я даже не увижу. – На глазах ее показались слезы. – Все твои перемены в эти годы – Бог дал нам возможность пережить их вместе, а теперь мне придется отпустить тебя, чтобы ты превратилась в кого?то другого, и меня не будет рядом, чтобы защитить тебя.

– Ой, мама, – вздохнула я. – Не плачь, пожалуйста.

– Нет?нет, – встрепенулась она. – Эти слезы мне в радость. – Она вытерла щеки тыльной стороной ладоней и улыбнулась. – Я просто хочу сказать, Мег, не будь так жестока с другими. Да и с собой тоже. Жизнь в этом мире и без того достаточно трудна. Не надо судить так сурово. Не мешай себе видеть и других людей, пусть они и не умещаются в твою схему мира.

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально