Вольтер

Орлеанская девственница. Философские повести (сборник)

 

Библиотека всемирной литературы

* * *

Орлеанская девственница{1}

 

Предисловие отца Апулея Ризория Бенедиктинца

 

{2}

Будем признательны доброй душе, благодаря которой у нас появилась «Девственница». Как известно ученым и как явствует из некоторых черт самого труда, эта героическая и назидательная поэма написана около 1730 года. Из письма 1740 года, напечатанного в собрании мелких произведений одного великого государя, под именем «Философа из Сан?Суси»{3}, видно, что некая немецкая принцесса, которой дали на время рукопись только для прочтения, была так восхищена осмотрительностью, царящей в столь скользком повествовании, что потратила целый день и целую ночь, заставляя ее списывать и списывая сама наиболее назидательные места. Этот самый список, наконец, попал к нам, обрывки нашей «Девственницы» неоднократно печатались, и истинные ценители здоровой литературы были возмущены, видя, как ужасно она искажена. Одни издатели выпустили ее в пятнадцати песнях{4}, другие в шестнадцати, восемнадцати, двадцати четырех, то разделяя одну песнь на две, то заполняя пропуски такими стихами, от которых отрекся бы возница Вертамона{5}, выходя из кабачка в поисках приключений[1].

Итак, вот «Иоанна» во всей своей чистоте. Мы боимся высказать слишком смелое суждение, назвав автора, которому приписывают эту эпическую поэму. Достаточно, чтобы читатели могли извлечь назидание из морали, скрытой в аллегориях поэмы. К чему знать, кто автор? Немало есть трудов, которые ученые и мудрые читают с наслаждением, не зная, кто их написал, как, например, «Pervigilium Veneris»[2]{6} – сатира, приписываемая Петронию{7}, и множество других.

Что нас утешает, это то, что в нашей «Девственнице» найдется гораздо меньше дерзновенного и вольного, чем у всех великих людей Италии, писавших в этом роде.

Verum enim vero[3], начать с Пульчи, – нам было бы очень досадно, если бы наш скромный автор дошел до тех маленьких вольностей, которые допускает этот флорентиец в своем «Morgante»[4]{8}. Этот Луиджи Пульчи, бывший строгим каноником, написал свою поэму в середине XV века для синьоры Лукреции Торнабуони, матери Лоренцо Медичи Великолепного; и передают, что «Morgante» пели за столом этой дамы. Это была вторая эпическая поэма Италии. Ученые много спорили о том, серьезное это сочинение или шуточное.

Те, кто счел ее серьезной, основывались на вступлении к каждой песне, начинающемся стихами из Писания. Вот, например, вступление к первой песне:

 

«Черт побери тесьму!» – хрипя, бранится.

Но вот тесьму и вправду черт унес.

Шандос встряхнуть свою тряпицу тщится,

……………………

На свой манер у каждого повадка.

 

О Людовике Святом там говорится:

 

Уж лучше бы бедняга развлекался

В постели со своею Марготон…

Он ракового супа не едал, и т. д.

 

Кальвин{9} там современник Карла VII; все искажено, все испорчено бесчисленными нелепостями; автор этой мерзости, годной единственно для всякого сброда, расстрига?капуцин, принявший имя Мобера{10}.

 

In principio era il Verbo appresso a Dio;

Ed era Iddio il Verbo, e’l Verbo lui.

Questo era il principio al parer mio, etc[5].

 

Если первая песнь начинается Евангелием, то последняя кончается «Salve regina»[6], и это оправдывает мнение тех, которые полагали, что автор писал вполне серьезно; ведь в то время театральные пьесы, ставившиеся в Италии, извлекались из «Страстей» или из «Житий святых».

Те же, кто рассматривал «Morgante» как шуточное произведение, обратили внимание лишь на некоторые слишком большие вольности, там допущенные.

Морганте спрашивает Маргутте, христианин он или магометанин:

 

Е se egli crede in Cristo о in Maometto.

 

Rispose allor Margutte: A dirtel tosto,

Io non credo pi? al nero die al azzuro;

Ma nel cappone, о lesso о vuogli arrosto;

………………………………………

Ma sopra tutto nel buon vino ho fede;

E credo che sia salvo chi gli crede.

Or questo son tre virt? cardinale,

La gola, e’l culo, e’l dado, come io t’ho detto[7].

 

Заметьте, пожалуйста, что Крешимбени{11}, нисколько не затрудняющийся поместить Пульчи в ряду настоящих эпических поэтов, говорит, в его извинение, что это самый скромный и самый умеренный из писателей своего времени: «il pi? modesto е moderato scrittore». В действительности он был предшественником Боярда и Ариоста{12}. Благодаря ему прославились в Италии Роланды, Рено, Оливье и Дюдоны, и он почти равен Ариосту чистотой языка.

Недавно вышло очень хорошее издание его con licenza de’superiori[8]. И, конечно, это не я его выпустил; если бы наша Девственница говорила так же бесстыдно, как этот Маргутте, сын турецкого священника и греческой монахини, я бы поостерегся ее печатать.

В «Иоанне» не найти и таких смелостей, как у Ариоста; здесь не встретить святого Иоанна, обитающего на Луне и говорящего:

 

Gli scrittori amo, e fo il debito mio,

Che al vostro mondo fui scrittore anch’ io.

……………………………

E ben convenne ad mio lodato Cristo

Rendermi guiderdon di si gran sorte, etc[9].

 

Это дерзко; и здесь святой Иоанн позволяет себе то, чего ни один святой в «Девственнице» себе никогда не позволит. Выходит, что Иисус обязан своей божественностью только первой главе Иоанна и что этот евангелист ему польстил! Эта речь отдает социнианством{13}. Наш сдержанный автор не мог бы впасть в такую крайность.

Также весьма для нас утешительно, что наш скромный автор не подражал ни одному из наших старинных романов, историю которых написали ученый епископ Авраншский Гюэ{14} и компилятор аббат Лангле{15}. Доставьте себе только удовольствие прочесть в «Ланселоте с Озера»{16} главу под заглавием: «О том, как Ланселот спал с королевой и как она вернулась к сиру де Лагану», и вы увидите, каково целомудрие нашего автора в сравнении со старыми нашими писателями.

Но quid dicam[10] о чудесной истории Гаргантюа, посвященной кардиналу де Турнону? Известно, что глава «О подтирках»{17} – одна из наиболее скромных в этом произведении.

О произведениях современных мы не говорим; скажем только, что все старые повести, сочиненные в Италии и переложенные в стихи Лафонтеном{18}, также менее нравственны, чем наша «Девственница». В общем, мы желаем всем нашим строгим цензорам тонкие чувства прекрасного Монроза; нашим скромницам, если только они существуют, – простодушие Агнесы и нежность Доротеи; нашим воинам – десницу мощной Иоанны; всем иезуитам – нрав доброго духовника Бонифация; всем, кто управляет хорошим домом, – распорядительность и умение Бонно.

Затем мы считаем эту книжечку отличным средством против ипохондрии, угнетающей в настоящее время некоторых дам и некоторых аббатов; и если мы окажем обществу хотя бы только эту услугу, мы сочтем, что потратили время не даром.

 

Песнь первая

 

 

Содержание

Нежная любовь Карла VII и Агнесы Сорель. Осада Орлеана англичанами. Явление святого Дениса и пр.

 

Я не рожден святыню славословить{19},

Мой слабый глас не взыдет до небес,

Но должен я вас ныне приготовить

К услышанью Иоанниных чудес.

Она спасла французские лилеи{20}.

В боях ее девической рукой

Поражены заморские злодеи.

Могучею блистая красотой,

Она была под юбкою герой.

Я признаюсь, – вечернею порой

Милее мне смиренная девица,

Послушная, как агнец полевой;

Иоанна же была душою львица,

Среди трудов и бранных непогод

Являлася всех витязей славнее

И что всего чудеснее, труднее,

Цвет девственный хранила круглый год.

 

О ты, певец сей чудотворной девы{21},

Седой певец, чьи хриплые напевы,

Нестройный ум и бестолковый вкус

В былые дни бесили нежных муз,

Хотел бы ты, о стихотворец хилый,

Почтить меня скрипицею своей,

Да не хочу. Отдай ее, мой милый,

Кому?нибудь из модных рифмачей{22}.

 

Державный Карл, в расцвете юных дней,

В старинном Туре{23} на балах пасхальных

(Он был любитель развлечений бальных)

Пленился, к счастью для своих земель,

Красавицей Агнесою Сорель{24}.

Такого чуда не встречали взоры.

Вообразите нежный облик Флоры,

Стан и осанку молодых дриад,

Живую прелесть Анадиомены{25}

И Купидона шаловливый взгляд,

Персты Арахны{26}, сладкий глас сирены, –

В ней было все; пред ней бы в прах легли

Герои, мудрецы и короли.

Ее узреть, влюбиться, млеть от страсти,

Желаний сладких испытать напасти,

Глаз не сводить с Агнесы, трепетать

И голос, к ней приблизившись, терять,

Ей руки жать ласкающей рукою,

Дать чувствам течь пылающей рекою,

Томиться, в свой черед к себе маня,

Понравиться ей – было делом дня.

Любовь царей стремительней огня.

В любви искусна, думала Агнеса,

Что страсть их скроет тайная завеса,

Но эту ткань прозрачную всегда

Нескромный взор пронижет без труда.

 

Чтоб ни один о них не знал повеса,

Король избрал советника Бонно{27},

Чью верность испытал уже давно:

Он был носителем большого чина,

Который двор, где все освящено,

Зовет учтиво другом властелина,

А грубые уста простолюдина

Обычно сводней, что весьма срамно.

У этого Бонно в глуши укромной

Был на Луаре замок хоть куда,

Агнеса к ночи подплыла туда,

И сам король приехал ночью темной.

Их ужин ждал, приятный, хоть и скромный;

Бонно достал вино из погребов.

Как вы ничтожны, пиршества богов!

Любовники, смущенные заране,

Во власти опьяняющих желаний,

В ответ на взгляд бросали жгучий взгляд,

Предвестие полуночных услад.

Беседа скромная, но без стесненья,

Усиливала пламя нетерпенья.

Король Агнесу взором пожирал,

Рассказ нежнейший нежно ей шептал

И ногу ей ногою прижимал.

 

Окончен пир. Венеции и Лукки

Несутся хроматические звуки{28};

С тройным напевом сладкий голос свой

Сливают скрипка, флейта и гобой.

Слова поют о сказочном герое,

Который, в ослепительной мечте

Понравиться нежнейшей красоте,

Забыл про славу и оставил бои.

Оркестр был скрыт в укромном уголке,

От молодой четы невдалеке.

Агнеса, девичьим стыдом томима,

Все слышала, никем чужим не зрима.

 

Уже луна вступила в свой зенит;

Настала полночь: час любви звенит.

В алькове царственно?позолоченном,

Не темном и не слишком освещенном,

Меж двух простынь, каких теперь не ткут,

Красы Агнесы обрели приют.

Открыта дверь перед альковом прямо;

Ее Алиса, опытная дама,

Скрываясь, позабыла притворить.

О юноши, способные любить,

Поймете вы и сами, без сомненья,

Как наш король сгорал от нетерпенья!

На пряди ровные его кудрей

Уж пролит дивно пахнущий елей.

Он входит, с девой он ложится рядом;

О, миг, чудесным отданный усладам!

Сердца их бьются, то любовь, то стыд

Агнесин лоб и жжет, и леденит.

Проходит стыд, любовь же пребывает.

Ее любовник нежный обнимает.

Его глаза, что страсть восторгом жжет,

Не оторвутся от ее красот.

В чьем сердце не проснулася бы нега?

 

Под шеей стройною, белее снега,

Две белых груди, круглы и полны,

Колышутся, Амуром созданы;

Увенчивают их две розы милых.

Сосцы?цветы, что отдохнуть не в силах,

Зовете руку вы, чтоб вас ласкать,

Взор – видеть вас, и рот – вас целовать.

Моим читателям служить готовый,

Их жадным взглядам я бы показал

Нагого тела трепетный овал, –

Но дух благопристойности суровый

Кисть слишком смелую мою сдержал.

Все прелесть в ней и все благоуханье.

Восторг, Агнесы пронизавший кровь,

Дает ей новое очарованье,

Живит ее; сильней румян любовь,

И нега красит нежное созданье.

Три месяца любовники живут,

Ценя свой обольстительный приют.

К столу приходят прямо от постели.

Там завтрак, чудо поварских изделий,

Дарует чувствам прежнюю их мощь;

Потом на лов среди полей и рощ

Их андалусские уносят кони,

И лаю гончих вторит крик погони.

По возвращеньи, в баню их ведут.

Духи Аравии, масла, елеи,

Чтоб сделать кожу мягче и свежее,

Над ними слуги пригоршнями льют.

 

Пришел обед; изысканное мясо

Фазана, глухаря или бекаса,

В десятках соусов принесено,

Ласкает нос, гортань и взгляд равно.

Аи, веселый, искристый и пенный,

Токайского янтарь благословенный

Щекочет мозг и мыслям придает

Огонь, необходимый для острот,

Таких же ярких, как напиток пьяный,

Что зажигает и живит стаканы.

Бонно в ладоши хлопает, хваля

Удачные словечки короля.

Пищеваренье к ночи их готовит;

Рассказывают, шутят и злословят,

Под чтение Аленовых стихов{29};

Дивятся на сорбоннских докторов,

На попугаев, обезьян, шутов.

Подходит ночь; искусные актеры

Комедией увеселяют взоры,

И, день блаженный завершая вновь,

Над нежной парой властвует любовь.

 

Им, завлеченным в сети наслажденья,

Как первой ночью, новы упоенья.

Всегда довольны, ни один не хмур,

Ни ревности, ни скуки, ни бессилья,

Ссор не бывает; Время и Амур

Вблизи Агнесы позабыли крылья.

Карл часто говорил в ее руках,

Даря подруге жаркое лобзанье:

«Агнеса, милая, мое желанье,

Весь мир земной перед тобою – прах,

Царить и биться, что за сумасбродство!

Парламент мой отрекся от меня{30};

Британский вождь грозней день ото дня;

Но пусть мое он видит превосходство:

Он царствует, но ты зато – моя».

 

Такая речь не слишком героична,

Но кто вдыхает благовонный мрак

В руках любовницы, тому прилично

И позабыться, и сказать не так.

 

Пока он жил средь неги и приятства,

Как настоятель тучного аббатства,

Британский принц{31}, исполнен святотатства,

Всегда верхом, всегда вооружен,

С мечом, освобожденным из ножон,

С копьем склоненным, с поднятым забралом

По Франции носился в блеске алом.

Он бродит, он летает, ломит он

Могучий форт, и крепость, и донжон,

Кровь проливает, присуждает к платам,

Мать с дочерью шлет на позор к солдатам,

Монахинь поруганью предает,

У бернардинцев их мускаты пьет,

Из золота святых монету бьет

И, не стесняясь ни Христа, ни Девы,

Господни храмы превращает в хлевы:

Так в сельскую овчарню иногда

Проникнет хищный волк и без стыда

Кровавыми зубами рвет стада,

В то время, как, улегшись на равнине,

Пастух покоится в руках богини,

А рядом с ним его могучий пес

В остатки от съестного тычет нос.

 

Но с высоты блестящей апогея,

От наших взоров скрытый синевой,

Добряк Денис{32}, издавний наш святой,

Глядит на горе Франции, бледнея,

На торжество британского злодея,

На скованный Париж, на короля,

Что все забыл, с Агнесою дремля.

Святой Денис – патрон французских ратей,

Каким был Марс для римских городов,

Паллада – для афинских мудрецов.

Но надобно не смешивать понятий:

Один угодник стоит всех богов.

 

«Клянусь, – воскликнул он, – что за мытарство

Увидеть падающим государство,

Где веры водружал я знамена!

Ты, лилия, стихиям отдана;

Могу ли Валуа не сострадать я?

Не потерплю, чтоб бешеные братья

Британского властителя{33} могли

Гнать короля с его родной земли.

Я, хоть и свят, – прости мне, боже правый, –

Не выношу заморской их державы.

Мне ведомо, что страшный день придет,

И этот прекословящий народ

Святые извратит постановленья,

Отступится от римского ученья

И будет папу жечь из года в год.

Так пусть заране месть на них падет:

Мои французы мне пребудут верны:

Британцев совратит прельщенье скверны;

Рассеем же весь род их лицемерный,

Накажем их, надменных искони,

За все то зло, что сделают они».

 

Так говорил угодник в рощах рая,

Проклятьями молитвы уснащая.

И в тот же час, как бы ему в ответ,

Там, в Орлеане, собрался совет.

Был осажден врагами город славный

И изнемог уже в борьбе неравной.

Советники, сеньоры всей страны,

Одни бойцы, другие болтуны,

По?разному неся свои печали,

«Что делать?» – поминутно восклицали.

Потон, Ла Гир и смелый Дюнуа{34}

Враз крикнули надменные слова:

«Товарищи, вперед, вся кровь – отчизне,

Мы дорого продать сумеем жизни».

«Господь свидетель! – восклицал Ришмон. –

Дотла весь город должен быть сожжен;

Пускай ворвавшиеся англичане

Найдут лишь дым и пепел в Орлеане».

 

Был грустен Ла Тримуйль{35}: «Ах, злой удел

Мне в Пуату родиться повелел!

В Милане я оставил Доротею;

Здесь, в Орлеане, я в разлуке с нею.

В боях пролью я безнадежно кровь,

И – ах! – умру, ее не встретив вновь!»

А президент Луве{36}, министр монарший,

На вид мудрец, с осанкой патриаршей,

Сказал: «Должны мы все же до тех пор

Просить парламент вынесть приговор

Над англичанами, чтоб в этом деле

Нас в упущеньях упрекать не смели».

Луве, юрист, не знал того – увы! –

Что было достоянием молвы:

А то бы он заботился не меньше,

Чем о врагах, о милой президентше.

Вождь осаждающих, герой Тальбот{37},

Любя ее, любим был в свой черед.

Луве не знал; его мужское рвенье

Лишь Франции преследует отмщенье.

В совете воинов и мудрецов

Лились потоки благородных слов,

Спасать отчизну слышались призывы;

Особенно Ла Гир красноречивый

И хорошо, и долго говорил,

Но все?таки вопроса не решил.

 

Пока они шумели, в окнах зала

Пред ними тень чудесная предстала.

Прекрасный призрак, с розовым лицом,

Поддержан светлым солнечным лучом,

С небес отверстых, как стрела, несется,

И запах святости в собранье льется.

Таинственный пришлец украшен был

Ушастой митрой, сверху расщепленной,

Позолоченной и посеребренной;

Его долматик по ветру парил,

Его чело сияло ореолом{38},

Его стихарь блистал шитьем тяжелым,

В его руке был посох с завитком,

Что был когда?то авгурским жезлом{39}.

Он был еще чуть зрим в огне своем,

А уж Тримуйль, святоша, на колени

Становится, твердя слова молений.

Ришмон, в котором сердце как булат,

Хулитель и кощунственник исправный,

Кричит, что это сатана державный,

Которого им посылает ад,

Что это будет шуткой презабавной –

Узнать, как с Люцифером говорят.

А президент Луве летит стрелою,

Чтоб отыскать горшок с водой святою.

Потон, Ла Гир и Дюнуа стоят,

Вперив в пространство изумленный взгляд.

Простерлись слуги, трепетом объяты.

 

Видение все ближе, и в палаты

Влетает тихо, на луче верхом,

И осеняет всех святым крестом.

Тут каждый крестится и упадает.

Он их с улыбкой кроткой поднимает

И молвит: «Не дрожите предо мной;

Ведь я Денис{40}, а ремеслом – святой.

Я Галлии любимой просветитель,

Но я оставил вышнюю обитель,

Увидя Карла, внука моего,

В стране, где не осталось ничего,

Который мирно, позабыв о бое,

Две полных груди гладит на покое.

И я решил прийти на помощь сам

За короля дерущимся бойцам,

Кладя предел скорбям многотревожным.

Зло исцеляют противоположным.

И если Карл для девки захотел

Утратить честь и с нею королевство,

Я изменить хочу его удел

Рукой юницы, сохранившей девство,

Коль к небу вы подъемлете главы,

Коль христиане и французы вы,

Для церкви, короля и государства

Вы призваны помочь мне без коварства,

Найти гнездо, где может обитать

Тот феникс, что я должен отыскать».

 

Так старичок почтенный объяснялся.

Когда он кончил, смех кругом раздался.

Ришмон, насмешник вечный и шутник,

Вскричал: «Клянусь, мой милый духовник,

Мне кажется, вы вздумали напрасно

Покинуть ваш приют весьма прекрасный,

Чтобы отыскивать в стране гуляк

Игрушечку, что цените вы так.

Когда спасти стараемся мы крепость,

Оружием брать девственность – нелепость.

Смешно искать ее в таком краю,

Когда у вас же столько их в раю!

Свечей церковных в Риме и в Лорете{41}

Не более, чем дев в нагорном свете.

Во Франции – увы! – их больше нет.

В святых обителях пропал и след.

От них стрелки, сеньоры, капитаны

Давно освободили наши страны;

Подкидышей побольше, чем сирот,

Наделал этот воровской народ.

Святой Денис, не нужно споров длинных;

В других местах ищите дев невинных».

 

Угодник покраснел пред наглецом;

Затем, опять на луч вскочив верхом,

Как на коня, не говоря ни слова,

Пришпоривает и взлетает снова,

За безделушкою, милей цветка,

Что так нужна ему и так редка.

Оставим же его; пока он рыщет

Везде, где есть дневным лучам пути,

Читатель?друг, желаю вам найти

Алмаз любви, которого он ищет!

 

 

Конец песни первой

 Песнь вторая

 

 

Содержание

Иоанна, вооруженная святым Денисом, отправляется к Карлу VII в Тур; что она совершила по пути и как она получила патент на звание девы.

 

Блажен возлегший с девою на ложе!

То редкий дар; но волновать сердца,

По?моему, во много раз дороже.

Любимым быть – вот счастье мудреца.

К чему лишать цветок его венца?

Пусть нас Любовь подарит этой розой.

Толковники нам исказили прозой

Прекрасный текст; когда принять их толк,

То с наслажденьем несовместен долг.

Я против них готовлю сочиненье,

Где изложу искусство из искусств,

Как в самом долге черпать наслажденье,

Обуздывая треволненья чувств.

Святой Денис мое поддержит рвенье,

Ко мне склоняясь в горней вышине;

Я пел его, и он поможет мне.

Но, в ожиданьи, должен рассказать я

Конец его святого предприятья.

 

Среди Шампанских невысоких гор,

Где сто столбов, увенчанных гербами{42},

«Вы в Лотарингии», – вещают сами, –

Был городок, безвестный до тех пор;

Но он стяжал невянущую славу,

Затем что спас французскую державу

И галльских лилий искупил позор.

О Домреми, твои поля и воды

На годы да прославятся и годы!

 

Твоих холмов убогих не пестрят

Ни апельсин, ни персик, ни мускат,

И твоего вина я пить не стану;

Но Франции ты подарил Иоанну.

Здесь родилась она{43}: кюре?петух,

Производивший всюду божьих слуг,

За мессой, за столом, в постели рьяный,

Когда?то инок, был отцом Иоанны;

Стан горничной, дебелой и румяной,

Был формою, в которой отлита

Британцам памятная красота.

В шестнадцать лет при лошадях таверны

Ей отыскали заработок верный,

И в краткий срок о молодой красе

В округе Вокулера знали все{44}.

Решительна осанка, но пристойна;

Огромные глаза пылают знойно;

Зубов блестящих ровно тридцать два;

Гордиться ими вправе ротик алый,

На строгий вкус не маленький, пожалуй,

Но выписанный кистью божества,

Волнующий и свежий, как кораллы.

Грудь смуглая, но тверже, чем скала,

Попу, бойцу и книжнику мила.

Жива, ловка, сильна; в одежде чистой,

Рукою полною и мускулистой

Мешки таскает, в чаши льет вино

Сеньору и крестьянину равно;

И мимоходом оплеухи сыплет,

Когда повес нескромная рука

Ее за грудь или за бедра щиплет.

Смеется, трудится до огонька,

Коней впрягает, водит к водопою

Иль, их сжимая стройною ногою,

Летит резвее римского стрелка{45}.

 

О глубина премудрости верховной!

Как ты играешь гордостью греховной

Всех величайших, малых пред тобой!

Как малый вознесен твоей рукой!

Святой Денис, служитель верный твой,

По замкам ослепительным не рыщет,

Средь вас, о герцогини, он не ищет;

Денис спешит, – чудно, но это так, –

Найти невинность, – верите ль? – в кабак.

Он в самый раз явился, чтобы девству

Обида не была нанесена.

Уже беда грозила королевству.

Известно, сколь коварен Сатана;

И, опоздай святитель на минутку,

Он с Францией сыграл бы злую шутку.

Один монах, прозваньем Грибурдон{46},

Покинувший с Шандосом Альбион,

Был в это время в том же самом месте,

И он решил лишить Иоанну чести.

Повсюду он свой нос совать привык;

Разведчик, проповедник, духовник,

Он был бы первым в воровском собраньи.

И был к тому ж искусен в тайном знаньи{47}.

Египетское ведал волшебство,

Что некогда хранилось колдунами,

Еврейскими седыми мудрецами;

Но наши дни утратили его;

Век тьмы, когда не помнят ничего!

 

Ему поведала его каббала{48},

Что гибелью Иоанна угрожала

Его друзьям, под юбкою своей

Нося судьбу обоих королей.

И, будучи в союзе с василиском,{49}

Поклялся он ни спать, ни пить, ни есть,

Поклялся чертом и святым Франциском{50}

Таинственный палладий{51} приобресть,

Над чувствами Иоанны торжествуя;

Он восклицал, гнусавя аллилуйя:

«И родине, и церкви послужу я;

Монах и бритт обязан жить, любя

Свою страну и самого себя».

 

У некоего грубого невежды

Явились те же самые надежды,

С правами теми же на страстный пыл,

Уж потому, что конюхом он был;

Он предлагал вниманию подруги

Страсть грубую и грубые услуги;

Случайности ежеминутных встреч

Могли бы девушку к нему привлечь,

Но стыд ее торжествовал, по счастью,

Над проникающею в душу страстью.

И Грибурдон опасность увидал:

Как книги, он сердца людей читал.

Он страшного соперника находит

И разговор с ним ласковый заводит:

 

«Могучий витязь, вы, без лишних слов,

Изрядней всех вам вверенных ослов

И девственницы стоите, конечно;

Она владеет сердцем и моим;

Соперники, друг друга мы дрожим;

И я, как вы, любовник безупречный.

Поделим лучше лакомый кусок,

Который, если ссориться бесплодно,

Из наших рук и ускользнуть бы мог.

Когда меня вам к ней свести угодно,

Я вызову немедля духа сна;

И очи нежные смежит она,

Чтоб бдили мы над ней поочередно».

Взяв книгу черную, монах скорей

Зовет того из сумрачных чертей,

Чье имя было некогда Морфей.

Сонливый бес гостит сейчас в Париже:

Когда поутру модный адвокат

Приводит ряд блистательных цитат, –

Он с судьями кивает лбом все ниже;

А днем внимает проповеди он

Учеников в искусстве Массильона{52},

Приемам, взвешенным со всех сторон,

Многообразию пустого звона;

И вечером в партер приносит зев.

 

Спешит он к колеснице, слыша зов,

И две совы влекут его неслышно

По воздуху в молчаньи ночи пышной.

Закрыв глаза, скривив зевотой рот,

Он к ложу девы ощупью бредет

И, грудь ей посыпая маком черным,

Томит ее дыханием снотворным.

Так, уверяли нас, монах Жирар{53},

Младую исповедуя девицу,

Сумел вдохнуть в нее любовный жар,

Пьянящий разве только дьяволицу.

 

Меж тем желанья грешного полны,

Монах и конюх, слуги Сатаны,

Стащили с девственницы одеяло;

Уж кости, по ее скользя груди,

Должны решить, чье место впереди,

Кому из них принадлежит начало.

Монах взял верх: счастливы колдуны;

Его желания распалены,

Он прыгнул на Иоанну; но нежданно

Денис явился – и встает Иоанна.

Как слаб перед святыми грешный люд!

Соперники в смятении бегут,

И душу им трепещущую жгут

И лютый страх, и замысел злодейский.

Видали, верно, вы, как полицейский

Вступает в дом любви ночной порой:

Любовников раздетых юный рой,

Постели кинув, прыгает с балкона

От мрачных глаз блюстителя закона;

Так наши блудники бегут с тоской.

 

Денис стремится усмирить волненье

Иоанны, плачущей от возмущенья.

Он говорит: «Избрания сосуд,

Бог королей твоей рукой невинной

Решил отмстить честь Франции старинной

И водворить в их островной приют

Надменных англичан, народ бесчинный.

Бог превращает дуновеньем недр

Трепещущий тростник в ливанский кедр,

Сметает горы, сушит океаны

Воссозидает рухнувшие страны.

От шага твоего родится гром,

Повиснет ужас над твоим челом,

Ты с огнезарным ангелом победы

О дивной славе поведешь беседы.

Иди, о темной позабудь судьбе, –

Иное уготовано тебе».

 

При этой речи, грозной и прекрасной,

Весьма духовной и весьма неясной,

Иоанна широко раскрыла рот

И думала – что это он плетет?

Но благодать сильна: от благодати

В ее уме светлеет мрак понятий,

Девичье сердце стало ярче дня,

Порывы в нем священного огня.

Она теперь не прежняя служанка,

Она – уже герой, она – гражданка.

Так мещанин, прост и неприхотлив,

От богача наследство получив,

Дворцом сменяет домик свой смиренный,

Свой скромный вид – развязностью надменной;

Слепит вельможу блеск его щедрот,

И светлостью простак его зовет.

 

Или, скорей, так швейка молодая,

Которую природа с юных лет

Готовила в бордель или в балет,{54}

Которую кормила мать простая

Для счастья с мужиком в тиши пустынь, –

Когда ее Амур, везде порхая,

Кладет под короля, меж двух простынь,

Меняется в манерах и в походке,

На всех теперь лишь свысока глядит,

И в голосе слышны другие нотки,

И – в пору королеве – ум развит.

 

Решив начать скорее подвиг бранный,

Денис во храм отправился с Иоанной,

И здесь явилась им средь бела дня

(О девушка, это было странно!),

Спустившись с неба, дивная броня.

Из арсенала крепости небесной

Архистратиг великий Михаил

Извлек ее десницею чудесной.

И тут же рядом шлем Деборы был{55},

Гвоздь, что Сисаре голову пронзил;

Булыжник, пущенный пращой Давида

В гиганта отвратительного вида;

И челюсть та, которою Самсон,

Когда возлюбленной был продан он,

Разил врагов с неслыханною силой;

Клинок Юдифи, дивно заострен,

Ужасный дар предательницы милой,

Которым небо за себя отмстило,

Прервав ее возлюбленного сон.

Все это видя, Дева в восхищеньи

Стальное надевает облаченье,

Рукою крепкою схватить спешит

Наплечник, наколенник, шлем и щит,

Булыжник, челюсть, гвоздь, клинок кровавый,

Примеривает все и бредит славой.

 

У героини конь обязан быть;

У злого ль конюха его просить?

И вдруг осел явился перед нею,

Трубя, красуясь, изгибая шею.

Уже подседлан он и взнуздан был,

Пленяя блеском золотых удил,

Копытом в нетерпенье землю роя,

Как лучший конь фракийского героя;

Сверкали крылья на его спине,

На них летал он часто в вышине.

Так некогда Пегас в полях небесных

Носил на крупе девять дев чудесных,{56}

И Гиппогриф, летая на луну,

Астольфа мчал{57} в священную страну.

Ты хочешь знать, кем был осел тот странный,

Подставивший крестец свой для Иоанны{58}:

Об этом я потом упомяну,

Пока же я тебя предупреждаю,

Что тот осел довольно близок к раю.

 

Уже Иоанна на осле верхом,

Уже Денис подхвачен вновь лучом

И за девицей поспешает следом

Приуготовить короля к победам.

То иноходью шествует осел,

То в небесах несется, как орел.

Монах, как прежде, полный сладострастья,

Оправившись от своего несчастья,

Погонщика, посредством тайных сил,

Без промедленья в мула обратил,

Верхом садится, шпорит неустанно.

Клянется всюду гнаться за Иоанной.

Погонщик мулов и отныне мул

Под ним рванулся и вперед скакнул;

И дух из грубого такого теста

Едва заметил перемену места.

 

Иоанна и Денис стремятся в Тур,

Где держит короля в цепях Амур.

Когда настала ночь, под Орлеаном

Пришлось им проезжать британским станом.

Британцы, сильно пьющие досель,

Храпели, просыпая тяжкий хмель;

Прислуга, караул – все было пьяно.

Не слышалось ни труб, ни барабана:

Тот, вовсе голый, лег в шатре своем,

А этот распластался над пажом.

 

И вот святитель, в справедливом гневе,

Такую речь нашептывает Деве:

«Наверное о Нисе знаешь ты{59},

Который под покровом темноты,

Сопутствуем любезным Эвриалом,

Уснувших рутулов разил кинжалом.

И так же Рес могучий был сражен{60}

В ту ночь, когда отважный сын Тидея,

Союзником имея Одиссея,

Преобразил, не повстречав препон,

Спокойный сон троянцев в вечный сон.

Ты можешь ту же одержать победу.

Пойдешь ли ты по доблестному следу?»

Иоанна молвит: «Прекратим беседу;

Нет, низкой доблесть стала бы моя,

Когда бы спящих убивала я».

Так говоря, Иоанна видит рядом

Шатер, залитый лунным серебром,

Рисующийся восхищенным взглядам

По меньшей мере княжеским шатром.

У входа – бочки с дорогим вином.

Она хватает кубок превеликий,

Закусывает жирным пирогом

И чокается с дивным стариком

За здравие французского владыки.

 

Хозяином шатра был Жан Шандос{61}.

Великий воин спал, задравши нос.

Иоанна похищает меч у бритта

И пышные штаны из аксамита.

Так некогда Давид, к его беде

Царя Саула встретив{62} кое?где,

Не захотел закрыть царевы вежды,

А только вырезал кусок одежды

И показал вельможам тех сторон,

Что мог бы сделать, но не сделал он.

Шандосов паж спал тут же безмятежно,

Четырнадцатилетний, милый, нежный,

Он спал ничком. Была обнажена,

Как у Амура, вся его спина.

Невдалеке чернильница стояла,

Служившая ему, когда, бывало,

Поужинав, он песни сочинял

Красавицам, чей взор его пленял.

И вот рисует Дева, шутки ради,

Три лилии на юношеском заде,

Для Галлии обет счастливых дней

И памятник величья королей.

Глаза святого с гордостью следили

На заде бритта рост французских лилий.

 

Кто поутру обескуражен был?

Шандос, проспавший пиршественный пыл,

Когда увидел на паже красивом

Три лилии. Во гневе справедливом

Он о предательстве заводит речь;

Он ищет возле изголовья меч.

Напрасно ищет; нет его в помине,

Как нет штанов; он, точно лев в пустыне,

Кричит, бранится, думая со сна,

Что в лагерь забирался Сатана.

 

Как быстро бы и луч и зверь царящий,

Осел крылатый, Деву уносящий,

Вокруг земного шара обнеслись!

Уж при дворе Иоанна и Денис.

Святителю подсказывает опыт,

Что здесь царят насмешки, свист и шепот.

Он, вспоминая дерзновенный тон,

В котором с ним беседовал Ришмон,

Не хочет вновь отдать на посмеянье

Епископа святое одеянье.

Для этого прибегнул он к игре:

Он скромный вид и наименованье

Берет Рожера{63}, твердого в добре,

Усердного и в битве, и во храме,

Советника с правдивыми речами,

Любимого, однако, при дворе.

 

«Клянусь Христом, – промолвил он владыке, –

Возможно ль, чтоб дремал король великий

В цепях Амура средь таких трущоб!

Как! Ваши руки чужды состязанью!

Ваш лоб, ваш гордый королевский лоб

Венчан лишь миртом, розами да тканью!

Вы грозных оставляете врагов

На троне ваших царственных отцов!

Идите умереть или законы

Свои издать для сатанинских слуг:

Достойна ваша голова короны,

И лавры ожидают ваших рук.

Господь, чей дух во мне отвагу будит,

Господь, который помогать вам будет,

Через меня вещает о судьбе.

Решитесь верить и помочь себе:

Последуйте за этой девой смелой;

То Франции спасительница целой;

Ее рукой вернет нам царь царей

Законы наши, наших королей.

Иоанна с вашей помощью изгонит

Врага, который страшен и жесток;

Мужчиной станьте; и когда ваш рок

Во власти девы быть всегда вас клонит,

По крайней мере избегайте той,

Что в сердце гасит пламень боевой,

А, веруя в чудесное спасенье,

Спешите вслед за приносящей мщенье».

 

У короля французов в сердце есть

Не только томный пламень, но и честь.

Суровый голос старого витии

Его исторг из сонной летаргии.

Так в некий день, средь тверди голубой,

Архангел, потрясая мир трубой,

Прах оживляя, гробы разверзая,

Пробудит смертных к ликованью рая.

Карл пробужден, он яростью кипит,

В ответ на речь он восклицает: «К бою!»

Он увлечен теперь одной войною,

Хватает пику и хватает щит.

 

Но тотчас же за первой вспышкой гнева,

Которым чувства в нем опьянены,

Он хочет знать: таинственная дева –

Посланница творца иль Сатаны,

И это столь нежданное явленье –

Святое чудо или наважденье.

К надменной деве обратя вопрос,

Он величавым тоном произнес

Слова, какими всякая смутится:

«Иоанна, слушайте, а вы – девица?»

Она в ответ: «Велите, я снесу,

Чтоб доктора с очками на носу,

Аптекарь, бабка и писец случайный

Те женские исследовали тайны;

И кто еще знаток по тем делам,

Пусть подойдет и пусть посмотрит там».

 

Карл в этой речи, мудрой и смиренной,

Ответ увидел боговдохновенный.

Он молвил: «Чтоб поверил я вполне,

Скорей, не думая, скажите мне,

Чем в эту ночь я с милой занимался».

Но коротко. «Ничем!» – ответ раздался.

Склонился Карл пред божиим перстом

И крикнул: «Чудо!», – осенясь крестом.

Выходят, меховым кичась убором,

Ученые, в руке их Гиппократ{64},

Колпак на голове; они глядят

На девушку, открытую их взорам{65}

Совсем нагой, и господин декан,

Вотще искав какой?нибудь изъян,

Вручает миловидной внучке Евы

Пергаментный патент на званье девы.

 

Священной гордости горя огнем,

Она спешить упасть пред королем

И, внемля свиты радостному кличу,

Развертывает славную добычу, –

Штаны Шандоса, скрытые дотоль.

«Позволь мне, – говорит, – о мой король,

Вернуть под власть твою, твои законы,

Ту Францию, где ныне скорбь и стоны.

Я чудно превзойду твои мечты,

Я пред тобой клянусь моею силой,

Моим мечом и девственностью милой,

Что будешь в Реймсе коронован ты{66};

Ты прилетишь грозою к англичанам,

Которые стоят под Орлеаном.

Иди, взнесись до дивной высоты;

Иди и, с тихою простясь рекою,

Позволь идти мне всюду за тобою».

 

Придворные теснятся перед ней,

С нее и с неба не сводя очей,

Ей хлопают, дивятся, ободряют,

Восторгом бурным зову отвечают.

И каждый, поднимающий копье,

Оруженосцем хочет быть ее.

Жизнь за нее отдать согласен каждый,

И в то же время каждый одержим

Мечтой о славе, благородной жаждой

Отнять тот клад, что ею так храним.

Все в путь готовы, всякий суетится:

Один спешит с любовницей проститься,

Тот, отощав, к ростовщику идет,

Тот, не платя, свой разрывает счет.

В руке Дениса орифламма{67} реет.

При этом виде в сердце Кара зреет

Высокая надежда. Грозный стяг,

Перед которым убегает враг,

Иоанна и осел, парящий в небе,

Ему бессмертный обещают жребий.

 

Денис хотел, бросая этот кров,

Лишить любовников прощальных слов:

Напрасно только слезы проливают

И время драгоценное теряют.

Агнеса, не подозревая зла,

Хоть был и поздний час, еще спала.

Счастливый сон, пленительный и лгущий,

Ей рисовал восторг, ее бегущий.

Ей снилось, что с любовником своим

Она любви вкушает наслажденье;

Ты обмануло, сладкое виденье:

Ее любовник уведен святым.

Так иногда в Париже врач бездушный,

На жирные блюда кладя запрет,

Больному не дает доесть обед,

К его прожорливости равнодушный.

 

Добряк Денис, насилу оторвав

Монарха от пленительных забав,

Бежит скорей к своей овечке милой,

К Иоанне, девственнице с львиной силой.

Теперь он снова, как и был, святой:

Тон набожный, смиренные повадки,

Жезл пастыря и перстень золотой,

Епископская митра, крест, перчатки.

 

«Служи, – сказал он, – храбро королю

И знай, что я тебя навек люблю.

Но с лаврами отваги горделивой

Сплетай цветы невинности стыдливой.

Твои стопы введу я в Орлеан.

Когда Тальбот, начальник англичан,

Возрадуется сердцем злого зверя,

В свое свиданье с президентшей веря,

Твоя рука швырнет его во тьму.

Но, грех казня, не подражай ему.

Отважна будь, но с набожною думой.

Теперь прощай; о девственности думай».

Она дала торжественный обет,

И пастырь возвратился в горний свет.

 

 

Конец песни второй

 Песнь третья

 

 

Содержание

Описание дворца Глупости. Сражение под Орлеаном. Агнеса облачается в доспехи Иоанны, чтобы отправиться к своему возлюбленному: она попадает в плен к англичанам, и стыдливость ее весьма страдает.

 

Еще не все – быть смелым и спокойным,

Встречая смерть в пороховом дыму,

И хладнокровно в грохоте нестройном

Командовать отряду своему;

Везде героев мы нашли бы тьму,

И каждый был воителем достойным.

Кто скажет мне, что Франции сыны

Искусней и бестрепетней убийцы,

Чем дети гордой английской страны?

Иль что германцев выше иберийцы{68}?

Все били, все бывали сражены.

Конде великий был разбит Тюренном{69},

Виллар бежал с позором несомненным{70},

И, Станислава доблестный оплот,

Солдат венчанный, шведский Дон?Кихот{71},

Средь смельчаков смельчак необычайный,

Не уступил ли северный король

Сопернику, презренному дотоль,

Победный лавр во глубине Украйны{72}?

 

По?моему, полезнее бойцам

Уменье очаровывать невежду:

Облечь себя в священную одежду

И ею ослеплять глаза врагам.

Так римляне – мир падал к их ногам –

Одолевали при посредстве чуда.

В руках у них была пророчеств груда.

Юпитер, Марс, Поллукс{73}, весь сонм богов

Водили их орла громить врагов.

Вакх, в Азию низринувшийся тучей,

Надменный Александр{74}, Геракл могучий,

Чтоб над врагами властвовать верней,

За Зевсовых сходили сыновей:

И видели властителей Вселенной

Пред ними уходящими смиренно,

Несущими мольбы им издали.

 

Дениса те примеры увлекли,

И он хотел, чтобы его Иоанне

Те ж почести воздали англичане,

Чтобы Бедфорд и влюбчивый Тальбот,

Шандос и весь его безбожный род

Поверили, что грозная девица –

Карающая Божия десница.

 

Чтоб этот смелый план его прошел,

Бенедиктинца он себе нашел,

Но не из тех, чьи книжные громады

Всей Франции обогащают склады,

А мелкого, кому и книг не надо,

Когда латинский требник он прочел.

И брат Лурди{75}, слуга смиренный Богу,

Снаряжен был в далекую дорогу.

 

На вечно мрачной стороне луны

Есть рай, где дураки расселены{76}.

Там, на откосах пропасти огромной,

Где только Хаос, только Ночь и Ад

С начала мироздания царят

И силою своей кичатся темной,

Находится пещерная страна,

Откуда благость солнца не видна,

А виден, вместо солнца, свет ужасный,

Холодный, лживый, трепетный, неясный,

Болотные огни со всех сторон,

И чертовщиной воздух населен.

Царица?Глупость властвует страною:

Ребенок старый с бородой седою,

Кося и, как Данше, разинув рот{77},

Гремушкой вместо скипетра трясет.

Невежество – отец ее законный,

Ведь глупый род ее под сенью тронной:

Упрямство, Гордость, Леность и затем

Наивность, доверяющая всем.

Ей каждый служит, каждый ей дивится,

И мнит она, что истинно царица.

Но это лишь беспомощная тень

Владыки, погрузившегося в лень:

Ведь Плутня состоит ее министром,

Все делается этим другом быстрым,

А Глупость слушается целый день.

И ко двору ее собрал он скопы

Тех, что умеют делать гороскопы,

Обманывающихся каждый час,

И простаков, и жуликов зараз.

 

Алхимиков там повстречаешь тоже,

Что ищут золота, а без штанов,

И розенкрейцеров{78}, и всех глупцов,

Для богословья лезущих из кожи.

 

Толстяк Лурди для этих всех чудес

Был выбран посреди своих собратий.

Когда закрыла ночь чело небес

Завесою таинственных заклятий,

В рай дураков{79} на легких крыльях сна

Его душа была вознесена.

Он удивляться не любил некстати

И, будучи уже при том дворе,

Все думал, что еще в монастыре.

 

Сперва он погрузился в созерцанье

Картин, украсивших святое зданье.

Какодемон, воздвигший этот храм,{80}

Царапал для забавы по стенам

Наброски, представляющие верно

Нелепость, сумасбродство, планов тьму,

Задуманных и выполненных скверно,

Хоть «Вестник»{81} хвалит их не по уму.

В необычайнейшем из всех музеев,

Среди толпы плутов и ротозеев

Шотландец Лоу прежде всех поспел;

Король французов новый, он надел

Из золотой бумаги диадему.

И написал на ней свою систему{82};

И не найдете вы руки щедрей

В раздаче людям мыльных пузырей:

Монах, судья и пьяница отпетый

Из алчности несут ему монеты.

 

Какое зрелище! Одна из пар –

С достаточным Молиной Эскобар{83};

Хитрец Дусен, приспешник иезуита,

Стоит с чудесной буллою раскрытой,

Ее творец{84} склоняется над ним.

Над буллой той смеялся даже Рим,

Но все ж она источник ядовитый

Всех наших партий, наших крикунов

И, что еще ужаснее, томов,

Отравой полных ереси негодной,

Отравой и снотворной, и бесплодной.

Беллерофонты новые{85} легки,

Глаза закрывши, на химерах рыщут,

Своих противников повсюду ищут,

И, вместо бранных труб, у них свистки;

Неистово, кого, не видя сами,

Они разят с размаху пузырями.

О, сколько, Господи, томов больших,

Постановлений, объяснений их,

Которые ждут новых объяснений!

 

О летописец эллинских сражений,

Воспевший также в мудрости своей

Сражения лягушек и мышей,{86}

Из гроба встань, иди прославить войны,

Рожденные той буллой беспокойной!

Вот янсенист, судьбы покорный сын,

Потерянный для вечной благодати;

На знамени – блаженный Августин{87};

Он «за немногих» вышел против рати{88};

И сотня согнутых спешит врагов

На спинах сотни маленьких попов.

 

Но полно, полно! Распри, прекратитесь!

Дорогу, простофили! Расступитесь!

В Медардовом приходе видит взор

Могилы бедный и простой забор,

Но дух святой свои являет силы

Всей Франции из мрака той могилы{89};

За исцеленьем к ней спешит слепой

И ощупью идет к себе домой;

Приводят к ней несчастного хромого,

Он прыгает и вдруг хромает снова;

Глухой стоит, не слыша ничего;

А простаки кричат про торжество,

Про чудо явленное, и ликуют,

И доброго Париса гроб целуют{90},

А брат Лурди, раскрыв свои глаза,

Глядит на все и славит небеса,

Хохочет глупо, руки поднимая,

Дивится, ничего не понимая.

 

А вон и тот святейший трибунал,

Где властвуют монах и кардинал,

Дружина инквизиторов ученых,

Для бога сыщиками окруженных.

Сидят святые эти доктора

В одеждах из совиного пера;

Ослиные на голове их уши,

И, чтобы взвешивать, как должно, души,

Добро и зло, весы у них в руках,

И чашки глубоки на тех весах.

В одной – богатства, собранные ими,

Кровь кающихся чанами большими,

А буллы, грамоты и ектеньи?

Ползут через края второй бадьи.

Ученейшая эта ассамблея

На бедного взирает Галилея{91},

Который молит, на колени став.

Он осужден за то лишь, что был прав.

 

Что за огонь над городом пылает?

То на костре священник умирает.

Двенадцать шельм справляют торжество:

Юрбен Грандье горит за колдовство{92}.

 

И ты, прекрасная Элеонора{93},

Парламент надругался над тобой,

Продажная, безграмотная свора

Тебя в огонь швырнула золотой,

Решив, что ты в союзе с Сатаной.

Ах, Глупость, Франции сестра родная!

Должны лишь в ад и папу верить мы

И повторять, не думая, псалмы!

А ты, указ, плод отческой заботы,

За Аристотеля и против рвоты{94}!

 

И вы, Жирар, мой милый иезуит{95},

Пускай и вас перо мое почтит.

Я вижу вас, девичий исповедник,

Святоша нежный, страстный проповедник!

Что скажете про набожную страсть

Красавицы, попавшей в вашу власть?

Я уважаю ваше приключенье;

Глубоко человечен ваш рассказ;

В природе нет такого преступленья,

И столькие грешили больше вас!

Но, друг мой, удивлен я без предела,

Что Сатана вмешался в ваше дело.

Никто из тех, кем вы очернены,

Монах и поп, писец и обвинитель,

Судья, свидетель, враг и покровитель,

Ручаюсь головой, не колдуны.

 

Лурди взирает, как парламент разом

Посланья двадцати прелатов жжет

И уничтожить весь Лойолин род

Повелевает именным указом;

А после – сам парламент виноват:

Кенель в унынье, а Лойола рад{96}.

Париж скорбит о строгости столь редкой

И утешает душу опереткой.

 

О Глупость, о беременная мать,

Во все века умела ты рождать

Гораздо больше смертных, чем Кибела{97}

Бессмертных некогда родить умела;

И смотришь ты довольно, как их рать

В моей отчизне густо закишела;

Туп переводчик, объяснитель туп,

Глуп автор, но читатель столь же глуп.

К тебе взываю, Глупость, к силе вечной:

Открой мне высших замыслов тайник,

Скажи, кто всех безмозглей в бесконечной

Толпе отцов тупых и плоских книг,

Кто чаще всех ревет ослом. И вместе

Толчется на одном и том же месте?

Ага, я знаю, этим знаменит

Отец Бертье, почтенный иезуит.{98}

 

Пока Денис, о Франции радея,

Подготовлял с той стороны луны

Во вред врагам невинные затеи,

Иные сцены были здесь видны,

В подлунной, где народ еще глупее.

Король уже несется в Орлеан,

Его знамена треплет ураган,

И, рядом с королем скача, Иоанна

Твердит ему о Реймсе неустанно.

Вы видите ль оруженосцев ряд,

Цвет рыцарства, чарующего взгляд?

Копье в руке, все войско рвется к бою

Вослед за амазонкою святою.

Так точно пол мужской, любя добро,

Другому полу служит в Фонтевро{99},

Где в женских ручках даже скипетр самый

И где мужчин благословляют дамы.

 

Прекрасная Агнеса в этот миг

К ушедшему протягивает руки,

Не в силах победить избытка муки,

И смертный холод в сердце ей проник;

Но друг Бонно, всегда во всем искусный,

Вернул ее к действительности грустной.

Она открыла светлые глаза,

И за слезою потекла слеза.

Потом, склонясь к Бонно, она шепнула:

«Я понимаю все: я предана.

Но, ах, на что судьба его толкнула?

Такая ль клятва мне была дана,

Когда меня он обольщал речами?

И неужели я должна ночами

Без милого ложиться на кровать

В тот самый миг, когда Иоанна эта,

Не бриттов, а меня лишая света,

Старается меня оклеветать?

Как ненавижу тварей я подобных,

Солдат под юбкой, дев мужеподобных{100},

Которые, приняв мужскую стать,

Утратив то, чем женщины пленяют,

И притязая тут и там блистать,

Ни тот, ни этот пол не украшают!»

Сказав, она краснеет и дрожит

От ярости, и сердце в ней болит.

Ревнивым пламенем сверкают взоры;

Но тут Амур, на все затеи скорый,

Внезапно ей внушает хитрый план.

 

С Бонно она стремится в Орлеан,

И с ней Алиса, в качестве служанки.

Они достигли к вечеру стоянки,

Где, скачкой утомленная чуть?чуть,

Иоанна захотела отдохнуть.

Агнеса ждет, чтоб ночь смежила вежды

Всем в доме, и меж тем разузнает,

Где спит Иоанна, где ее одежды,

Потом во тьме тихонечко идет,

Берет штаны Шандоса, надевает

Их на себя, тесьмою закрепляет

И панцирь амазонки похищает.

Сталь твердая, для боя создана,

Терзает женственные рамена,

И без Бонно упала бы она.

Тогда Агнеса шепотом взывает:

«Амур, моих желаний господин,

Дай мощь твою моей руке дрожащей,

Дай не упасть мне под броней блестящей,

Чтоб этим тронулся мой властелин.

Он хочет деву, годную для боя, –

Ты из Агнесы делаешь героя!

Я буду с ним; пусть он позволит мне

Бок о бок с ним сражаться на войне;

И в час, когда помчатся стрелы тучей,

Ему грозя кончиной неминучей,

Пусть поразят они мои красы,

Пусть смерть моя продлит его часы;

Пусть он живет счастливым, пусть умру я,

В последний миг любимого целуя!»

Пока она твердила про свое,

Бонно к седлу ей прикрепил копье,

А Карл был лишь в трех милях от нее!

 

Агнеса захотела той же ночью

Возлюбленного увидать воочью.

Стопой неверною, кляня броню,

Чуть в силах поспешить она к коню,

И на седло вскочить с потухшим взглядом

И с расцарапанным штанами задом.

Толстяк Бонно на боевом коне

Похрапывает тут же в стороне.

Амур, боясь всего для девы милой,

Посматривает на отъезд уныло.

 

Едва Агнеса путь свой начала,

Она услышала из?за угла,

Как мчатся кони, как бряцают латы.

Шум ближе, ближе; перед ней солдаты,

Все в красном; в довершение невзгод

То был как раз Шандосов конный взвод.

«Кто тут?» – раздалось у опушки леса.

В ответ на крик наивная Агнеса

Откликнулась, решив, что там король:

«Любовь и Франция – вот мой пароль!»

При этих двух словах, – а божья сила

Узлом крепчайшим их соединила, –

Схватили и Агнесу, и Бонно,

И было их отправить решено

К тому Шандосу, что, ужасен с виду,

Поклялся отомстить свою обиду

И наказать врагов родной страны,

Укравших меч героя и штаны.

 

В тот миг, когда уже освободила

Рука дремоты сонные глаза,

И вновь звучат пернатых голоса,

И в человеке вновь проснулась сила,

Когда желанья, вестники любви,

Взволнованы, поносятся в крови, –

В тот миг, Шандос ты видишь пред собою

Агнесу, что затмила красотою

И солнце трепетное в каплях рос.

Скажи мне, что ты чувствовал, Шандос,

Увидев королеву нимф приветных

Перед тобой в твоих штанах заветных?

 

Шандос, любовным пламенем объят,

К ней устремляет похотливый взгляд.

Дрожит Агнеса, слушая, как воин

Ворчит: «Теперь я за штаны спокоен!»

Сперва ее он заставляет сесть.

«Снимите, – говорит он в нетерпеньи, –

Тяжелое, чужое снаряженье».

И в то же время, предвкушая месть,

Ее раскутывает, раздевает.

Агнеса, защищаясь, умоляет,

С мечтой о Карле, но в чужих руках.

Прелестный стыд пылает на щеках.

Толстяк Бонно, как утверждает говор,

Шандосу послужить пошел как повар;

Никто, как он, не мог украсить стол:

Он белые колбасы изобрел

И Францию прославил перед миром

Жиго на углях и угревым сыром.

 

«Сеньор Шандос, что делаете вы? –

Агнеса стонет жалобно. – Увы!» –

«Клянусь, – в ответ он (все клянутся бритты){101}, –

Меня обидел вор, в ночи сокрытый.

Штаны – мои; и я, ей?богу, рад

Свое добро потребовать назад».

Так молвить и сорвать с нее одежды –

Был миг один; Агнеса, без надежды,

Припав в слезах к могучему плечу,

Стонала только: «Нет, я не хочу».

 

Но тут раздался шум невероятный,

Повсюду слышен крик: «Тревога, в бой!»

Труба, предвестник ночи гробовой,

Трубит атаку, звук бойцам приятный.

Встав поутру, Иоанна не нашла

Ни панциря{102}, ни ратного седла,

Ни шлема с воткнутым пером орлиным,

Ни перевязи, свойственной мужчинам{103};

Не думая, она хватает вдруг

Вооруженье одного из слуг,

Верхом садится на осла, взывая:

«Я за тебя отмщу, страна родная!»

Сто рыцарей за нею вслед спешат

В сопровожденьи шестисот солдат.

 

А брат Лурди, заслышав шум тревоги,

Оставил вечной Глупости чертоги

И опустился между англичан,

Грубейшими лучами осиян:

Он на себя различный вздор навьючил,

Труды монахов и безмозглых чучел;

Так нагружен, он прибыл, и тотчас

Над англичанами свой плащ потряс,

Широкий плащ; и лагерь их погряз

В святом невежестве, в дремоте жирной,

Давно привычных Франции обширной.

Так ночью сумрачное божество

С чернеющего трона своего

Бросает вниз на нас мечты и маки

И усыпляет нас в неверном мраке.

 

 

Конец песни третьей

 Песнь четвертая

 

 

Содержание

Иоанна и Дюнуа сражаются с англичанами. Что с ними происходит в замке Гермафродита.

 

Будь я царем, не знал бы я коварства.

Я мирно бы народом управлял

И каждый день мне вверенное царство

Благодеяньем новым одарял.

Будь государственным я человеком,

Порадовал бы я и там, и тут

Талантливых людей пристойным чеком;

Ведь, правда, стоит этого их труд.

Будь я епископ несколько минут,

Я постарался б вслед за молинистом

Договориться с грубым янсенистом.

Но если б я прелестницу любил,

Я с нею никогда б не расставался,

Чтоб праздником день каждый начинался,

Чтоб вечно новым этот праздник был,

Поддерживая в ней любовный пыл.

Любовники, как горько расставанье!

В нем множество опасностей для вас,

И можете вы заслужить названье

Рогатого на дню по десять раз.

 

Едва Шандос последние завесы

Сорвал с дрожащих прелестей Агнесы,

Как вдруг Иоанна из рядов в ряды

Несется воплощением беды.

Непобедимое копье Деборы

Пронзило Дильдо грозного, который

Уворовал сокровища Клерво

И осквернил монахинь Фонтевро.

Потом второй удар, такой же ловкий,

Сбил Фонкинара, годного к веревке;

Хоть он и был на севере рожден,

В Гибернии{104}, где снег со всех сторон,

Но, словно отпрыск южного народа,

Во Франции повесничал три года.

Затем погиб и рыцарь Галифакс,

И брат его двоюродный Боракс,

И Мидарблу, родителя проклявший,

И Бартонэй, жену у брата взявший.

И каждый, кто с ней рядом был, герой, –

Солдат, оруженосец ли простой,

Копьем с десяток англичан пронзает.

Смерть мчится сзади, страх опережает:

Могло казаться в тот ужасный миг,

Что грозный Бог сражается за них.

 

В разгаре брани, в пекле битвы шумной

Наш брат Лурди взывает, как безумный:

«Дрожите, бритты! Девушка она,

Святым Денисом вооружена.

Да, девушка, и чудеса свершает,

Ее рука препятствия не знает;

Пади же ниц, грязь английская вся,

Ее благословения прося!»

Неистовый Тальбот, не зная страха,

Приказывает захватить монаха;

Его связали, но, мученьям рад,

Не устает вопить смиренный брат:

«Я мученик; британец гордый, ведай,

Что девственность останется с победой!»

Наивны люди; в слабых их сердцах

Все оставляется, точно в мягкой глине.

Всего же легче, кажется, поныне,

Ошеломляя нас, внушать нам страх!

Добряк Лурди своим ужасным криком

Гораздо больше напугал солдат,

Чем амазонка в наступленье диком

И все герои, что за ней летят.

Привычка верить чуду без сомнений,

Дух заблуждений, головокружений,

Видений без начала и конца,

Совсем смутил британские сердца.

Британцы знали боевые громы,

Но были с философией они

В те времена не очень?то знакомы.

Встречаешь умных только в наши дни.

 

Шандос, уверенный в удачном бое,

Кричит своим: «Британские герои,

За мной, направо!» Он сказал, но тут

Все повернули влево и бегут.

Так некогда в равнине плодородной,

Там, где Евфрат струится многоводный,

Когда решил людской надменный род

Воздвигнуть столп до божиих высот{105},

Бог, этого соседства не желая,

В сто языков язык их превратил.

Кому была нужна вода простая,

Тому сосед известку подносил,

И весь народ, осмеян Богом сил,

Рассеялся, постройку оставляя.

 

Тотчас же осажденный Орлеан

Узнал про пораженье англичан:

Летит молва на легких крыльях птицы,

Повсюду славя доблести девицы.

Вы знаете великолепный пыл

Французов; он всегда таким же был.

Они выходят в битву, как на праздник.

Бастардов украшенье, Дюнуа,{106} –

За Марса приняла б его молва, –

За ним Сентрайль, Ла Гир, Ришмон?проказник

И Ла Тримуйль спешат из стен в луга

И, словно уж преследуя врага,

Кричат: «Кому здесь жизнь не дорога?»

 

Но враг их поджидал: за воротами

Тальбот, весьма благоразумный вождь,

Учтя их возрастающую мощь,

Расположился с десятью полками.

 

Тальбольт, на зная, можно ль иль нельзя,

Амуром и Георгием клялся,

Что он проникнет в город осажденный.

Распался дух его на части две:

Давно пылала страстью потаенной

К нему супруга толстого Луве.

И гордый воин, смелый и упрямый,

Мечтал владеть и городом. и дамой.

Лишь выступили рыцари, и вот

Им на голову падает Тальбот;

Они смешались, и борьба идет.

Равнины орлеанские, вы были

Свидетелями тягостных усилий,

Кровь человечья веществом своим

Вас унавозила на двести зим.

Нет, никогда ни Мальплакэ{107}, ни Зама,

Ни сам Фарсал, классическая яма{108},

Все знаменитые места боев

Не видели так много мертвецов.

Повсюду угрожающие копья

Ломались и летели, точно хлопья;

Поверженных бойцов и коней строй

Под давящей их корчился пятой;

Снопы огней, рождаясь под мечами,

С полуденными спорили лучами;

Отрубленные, посреди травы,

Катались руки, ноги и главы.

 

С высот небесных ангелы сраженья,

Надменный Михаил и тот, другой,

Что персов усмирил своей рукой{109},

Склонились вниз, полны благоволенья,

И наблюдали этот страшный бой.

 

Архангел в руку взял весы закона{110},

Какими взвешивают в небесах;

Рукою верной взвешивает – ах! –

Он судьбы Франции и Альбиона.

Герои наши, взвешенные тут,

Не вытянули надобного счета,

Их перевесила судьба Тальбота;

Так порешил небесный тайный суд.

Ришмон, усердно несший ратный труд,

Пронзен стрелой от задницы до ляжки;

Старик Сентрайль был сильно ранен в пах,

Куда – Ла Гир, не назову я, ах!

Но как мне жаль любовницы?бедняжки!

А Ла Тримуйль был загнан в ров с водой

И вышел с переломленной рукой.

Пришлось вернуться воинам увечным,

И лечь в постель понадобилось им.

То было карой, посланной предвечным

За дерзкую насмешку над святым.

 

Бог и казнит и милует, как хочет:

Никто, Кенель{111}, не вступит в спор с тобой;

И Дюнуа не поражен судьбой,

Которую творец безумцам прочит.

Тогда как те, оставив страшный бой,

В носилках были снесены домой,

Свой рок и Девственницу проклиная.

Мой Дюнуа, как молния летая,

Нигде не ранен, рубит англичан,

Сбивает их ряды, как ураган,

Дорогу пролагает и нежданно

Выходит к месту, где разит Иоанна.

Так два потока, ужас пастухов,

С вершины гор стремительно слетая,

Смешавшеюся яростью валов

Сметают прочь богатства урожая:

Еще грозней Иоанна с Дюнуа,

Соединенные для торжества.

 

Упоены, они так быстро мчались,

Так дико с англичанами сражались,

Что скоро с войском остальным расстались.

Спустилась ночь; Иоанна и герой,

Не видя никого перед собой,

«За Францию!» – последний раз вскричали

И на опушке леса тихо стали.

При лунном свете ищут путь назад,

Но только даром по лесу кружат;

Они клянут обманчивую славу,

Устав, как лошади, и голодны;

Не ужинав, ложиться спать в канаву –

Дурная привилегия войны.

Так судно без руля, в ночи беззвездной,

По воле ветра носится над бездной.

 

Пред ними пробежав, какой?то пес

Надежду на спасенье им принес;

Он приближается, он громко лает,

Кивает мордой и хвостом виляет,

То побежит вперед, то повернет,

Как будто их по?своему зовет:

«Идите, господа, вослед за мною,

Я настоящий вам ночлег открою».

Герои наши поняли тотчас,

Что хочет он, по выраженью глаз;

С надеждою пустились вновь в дорогу,

О благе Карла помолились Богу,

И состязались в лести меж собой,

Хваля друг друга за недавний бой.

Порою рыцарь сладострастным взглядом

Смотрел на девушку, скача с ней рядом;

Но ведал он, что от ее цветка

Зависит честь французского народа,

Что Франция погибла на века,

Когда он будет сорван раньше года.

Он усмирил желания свои:

Он государство предпочел любви.

Но все ж, когда, попав в ухаб дороги,

Святой осел неверно ставил ноги,

Воспламенен, но сдержан, Дюнуа

Одной рукой поддерживал подругу,

А та в ответ, по воле естества,

Плечом склонялась на его кольчугу,

И головы касалась голова.

И вот, пока герои наши мчались,

Нередко губы их соприкасались –

Конечно, чтобы говорить вблизи

Об Англии с их родиной в связи.

 

О Кенигсмарк{112}, в истории прочли мы,

Что шведский Карл, воитель нелюдимый,

Монархов победитель и любви,

К двору не принял прелести твои:

Боялся Карл плененным быть тобою;

Он мудр был, отступив перед бедою.

Но быть с Иоанною и помнить честь,

За стол голодным сесть и все ж не есть, –

Такой победе мы венок уделим.

Был рыцарь схож с Робертом д’Арбрисселем{113}

Святым, который некогда любил,

Чтоб с ним в постели две монашки спали,

Ласкал округлость двух мясистых талий,

Четыре груди – и не согрешил.

 

На утренней заре предстал их взглядам

Дворец великолепный с пышным садом,

Сияя беломраморной стеной,

Дорической и длинной колоннадой,

Балконами из яшмы дорогой,

Из дивного фарфора балюстрадой.

Герои наши, смущены, стоят,

Им кажется, что это райский сад.

Собака лает, и тотчас же трубы

Играют марш, и сорок гайдуков,

Все в золоте, на сапогах раструбы,

Выходят, принимая пришлецов.

Двух молодых пажей услыша зов,

Они за ними в помещенье входят;

Там в золотые бани их уводят

Служанки; и, омытые, потом

Едою подкрепившись и вином,

Они легли в расшитые постели

И до ночи героями храпели.

 

Но надо вам узнать, что господин

Такого замка и таких долин

Был сыном одного из тех высоких

Небесных гениев, что иногда

Свое величье духов звездооких

Средь смертных забывают без труда.

Сошелся этот гений исполинский

С монахиней одной бенедиктинской,

И родился у них Гермафродит,

Великий некромант, волшебник лысый,

Сын гения и матери Алисы.

Вот год пятнадцатый ему стучит,

И дух, покинув горнюю обитель,

Ему речет: «Дитя, я твой родитель!

Я волю прихожу узнать твою;

Проси, что хочешь; все тебе даю».

Гермафродит, рожденный сладострастным –

Во всем достойный рода своего, –

Сказал: «Я знаю, что рожден прекрасным;

Я чую всех желаний торжество

И я хочу использовать его.

Мне надо – страсть моя тому причиной –

И женщиной в любви быть, и мужчиной,

Мужчиной быть, когда пылает день,

И женщиной – когда ложится тень».

Инкуб{114} сказал: «Исполнено желанье!»

И с той поры бесстыдное созданье

Двойное получает ликованье.

Так собеседник божества Платон{115},

О людях говоря, был убежден,

Что первыми из первозданной глины

Чудесные явились андрогины;

Как существа двуполые, они

Питались наслаждением одни.

 

Гермафродит был высшее созданье.

Ведь к самому себе питать желанье –

Совсем не самый совершенный рок;

Блаженней, кто внушить желанье мог

Вкусить вдвоем двойное трепетанье.

Ему его придворных хор поет,

Что он то Афродита, то Эрот:

Ему повсюду ищут дев прекрасных,

И юношей, и вдов, на все согласных.

 

Но попросить Гермафродит забыл

О даре, для него необходимом,

Без коего восторг не полным был,

О даре… ну, каком? – да быть любимым.

И сделал бог, карая колдуна,

Его уродливей, чем сатана.

Его глаза не ведали победы,

Напрасно он устраивал беседы,

Балы, концерты, всюду лил духи

И даже иногда писал стихи.

Но днем, в руках красавицу сжимая,

И по ночам, покорно отдавая

Возлюбленному женственный свой пыл,

Он чувствовал, что он обманут был.

Он получал в ответ на все объятья

Презрение, обиды и проклятья:

Ему являл воочью Божий суд,

Что почести блаженства не дают.

«Как, – говорил он, – каждая служанка

Покоится в возлюбленных руках,

У каждого солдата – поселянка,

У каждой послушницы есть монах.

Лишь я, богач, могучий, гений – ах! –

Лишь я лишен в круговороте этом

Блаженства, ведомого целым светом!»

Он четырьмя стихиями клялся

Карать и дев, и юношей коварных,

Которым полюбить его нельзя,

Чтоб стала окровавленной стезя

Сердец жестоких и неблагодарных.

 

По?царски относился он к гостям,

И бронзовая Савская царица{116},

Фалестра, македонская девица,

Любезные двум царственным сердцам,

Таких даров, какие ожидали

К нему въезжавших рыцарей и дам,

От данников своих не получали.

Но если гость в неведенье своем

Отказывал ему в благоволеньи

Или оказывал сопротивленье,

Бывал посажен на кол он живьем.

 

Спустился вечер, – господин был дамой.

Четыре вестника подходят прямо

К красавцу Дюнуа сказать, что он

От имени хозяйки приглашен

На антресоли, в час, когда Иоанна

Пойдет за стол под музыку органа.

И Дюнуа, весь надушен, вошел

В ту комнату, где ждал накрытый стол,

Такой же, как у дщери Птолемея{117},

Что, вечным вожделеньем пламенея,

Великих римлян милыми звала,

И возлежали у ее стола

Могучий Цезарь, пьяница Антоний;

Такой же, полный яств и благовоний,

Как тот, за коим пил со мной монах,

Король обжор в пяти монастырях;

Такой же, за каким в чертогах вечных, –

Когда не лгали нам Орфей, Назон,

Гомер, почтенный Гесиод, Платон, –

Отец богов, пример мужей беспечных,

Вдали Юноны ужинал тайком

С Европой иль Семелою вдвоем{118};

На дивный стол принесены корзины

Руками благородной Евфрозины

И Талии с Аглаей молодой,{119} –

Так в небесах трех граций называют;

Педанты наши их, увы, не знают;

Там вместе с Гебою нектар златой

Льет сын царя, поставившего Трою{120},

Который, вознесенный над землей,

Утехою был Зевсу потайною.

Вот за таким столом Гермафродит

С бастардом поздно вечером сидит.

Блистает госпожа своим нарядом,

На ней алмазы – удивленье взглядам;

Вкруг желтой шеи и косматых рук

Обвязаны рубины и жемчуг;

Еще страшней она была такою.

Она бросается на грудь герою,

И Дюнуа впервые побледнел.

Но даже средь смелейших был он смел;

И попытался нежностью взаимной

Хозяйке отплатить гостеприимной.

На безобразие ее смотря,

Он думал: «Совершу же подвиг я!»

Но не свершил: чудеснейшая доблесть

Ей недоступную имеет область.

Гермафродит почувствовал печаль,

Но все ж ему бастарда стало жаль;

И был в душе польщен он, без сомненья,

Усильем, явственным для зорких глаз.

Им были почтены на этот раз

Отвага и похвальные стремленья.

«На завтра, – молвил, – можно отложить

Реванш. Но примените все уменье,

Чтоб страсть преодолела уваженье,

И приготовьтесь мужественней быть».

 

Прекрасная предшественница света

Уж на востоке в золото одета:

А в этот самый миг меняет вид,

Мужчиной делаясь, Гермафродит.

Тогда, от нового желанья пьяный,

Отыскивает он постель Иоанны,

Отдергивает занавес, и грудь

Рукой бесстыдной силясь ущипнуть,

К ней поцелуем приникая страстно,

На стыд небесный посягает властно;

Чем он страстней, тем более урод.

Иоанна, гневом праведным вскипая,

Могучую затрещину дает

По гнусной образине негодяя.

Так видел я не раз в моих полях:

На мураве зеленой кобылица,

По масти – настоящая тигрица,

На мускулистых и тугих ногах,

Сбивает неожиданным ляганьем

Осла, который был настолько глуп,

Что, полный грубым и тупым желаньем,

Уже взобрался на любимый круп.

Иоанна поспешила, вне сомненья:

Просить хозяин вправе уваженья.

Стыд под защиту мудрецы берут,

Не потерплю я на него гонений;

Но если принц, особенно же гений,

Становится пред вами на колени,

Тогда ему пощечин не дают.

И сын Алисы, хоть урод и плут,

Досель таких не ведал приключений

И никогда избитым не был тут.

Вот он кричит; и тотчас разный люд,

Пажи, прислуга, стражи, все бегут:

Один из них клянется, что девица

На Дюнуа не стала бы сердиться.

О клевета, ужасный яд дворцов,

Доносы, ложь и взгляд косой и узкий,

И над любовью властен тот же ков,

Которым преисполнен двор французский!

 

Гермафродит наш вдвое оскорблен

И отомстить немедля хочет он.

Он произнес как только мог сердитей:

«Друзья, обоих на кол посадите!»

Они ему внимают, и тотчас

Подготовляться пытка началась.

Герои, драгоценные отчизне,

Должны погибнуть при начале жизни.

Веревкой связан Дюнуа и гол,

Готовый сесть на заостренный кол.

И в тот же миг, чтоб угодить тирану,

К столбу подводят гордую Иоанну;

За прелесть и пощечину ее

Ей злое отомстит небытие.

Удар кнута терзает плоть бедняжки,

Она последней лишена рубашки

И отдана мучителям своим.

Прекрасный Дюнуа, покорный им,

Сбирается в последнюю дорогу

И набожно творит молитву Богу;

Но как найти в глазах его тревогу?

Он палачей своих дивил порой;

В его лице читалось: вот герой!

Когда ж героя взоры различили

Чудесную отмстительницу лилий,

Готовую сойти в могильный склеп,

Непостоянство вспомнил он судеб;

И, зная, что ее посадят на кол,

Такую благородную в борьбе,

Прекрасную такую, он заплакал,

Как никогда не плакал о себе.

 

Не менее горда и человечна,

Иоанна, страха чуждая, сердечно

На рыцаря смотрела своего

И сокрушалась только за него;

Их юность, тел прекрасных белоснежность

В них против воли пробуждали нежность.

Такой прекрасный, скромный, нежный пыл

Родился лишь у края их могил,

В тот миг, как колокольчиком зазвякал,

С досадой прежней ревность слив теперь,

И подал знак, чтоб их сажали на кол

Противный небесам двуполый зверь.

Но в тот же миг громоподобный голос,

На головах вздымая каждый волос,

Раздался: «Погодите их сажать!

Постойте!» И решили подождать

Злодеи, обнаружив не без страха

На ступенях огромного монаха;

Веревкою был препоясан он,

И в нем легко был узнан Грибурдон.

Как гончая, несясь между кустами,

Почует вдруг привычными ноздрями

Знакомый запах, сквозь лесную сень,

Где скрылся убегающий олень,

И вот летит вперед на резвых лапах.

Не видя дичи, только чуя запах,

В погоне перепрыгивает рвы,

Назад не поворотит головы;

Так тот, кому патрон Франциск Ассизский,

Примчался на погонщике верхом

Пройденным Девственницею путем,

Упорно добиваясь цели низкой.

 

«О, сын Алисы, – так воскликнул он, –

Во имя сатанинских всех имен,

Во имя духа вашего папаши,

Во имя вашей набожной мамаши,

Спасите ту, по ком томлюсь, любя.

Я за обоих отдаю себя,

Когда на рыцаря и на Иоанну

Негодованье охватило вас,

На место непокорных сам я стану;

Кто я такой – вы слышали не раз.

Вот, на придачу, мул, весьма пристойный,

Примерный скот, меня носить достойный;

Он ваш, и я б охотно присягнул,

Что скажете вы: по монаху мул.

О Дюнуа я толковать не стану,

Что проку в нем мне? Подайте нам Иоанну;

За девушку, которой пленены,

Не пожалеем мы любой цены».

 

Иоанна слушала слова такие

И содрогалась: помыслы святые,

И девственность, и слава для нее

Дороже сделались, чем бытие.

Внимая благодати вышний голос,

В ней и любовь к бастарду не боролась.

Она в слезах молила небеса,

Да пронесут они опасность мимо,

И, закрывая грустные глаза,

Незрячая, желала быть незримой.

 

И Дюнуа был скорбью обуян.

«Как, – думал он, – расстриженный болван

Возьмет Иоанну, Францию погубит!

Судьба волшебников бесчестных любит,

Тогда как я, послушный до сих пор,

Горящий страстью потупляю взор!»

 

Услыша вежливое предложенье,

Улыбкой отвечал Гермафродит;

Готов его принять без возраженья,

Уже доволен он и не сердит.

«Вы с мулом, – он монаху говорит, –

Готовы оба будьте: я прощаю

Французов; я их вам предоставляю».

 

Владел монах Иакова жезлом{121},

И перстнем Соломона, и ключом;

Он также обладал волшебной тростью,

Придуманной египетским жрецом,

И помелом, принесшим с дикой злостью

Беззубую к царю Саулу гостью{122},

Когда в Эндоре, заклиная тьму,

Она призвала мертвеца к нему.

Был Грибурдон не хуже по уму:

Круг начертав, он взял немного глины,

Помазал ею нос своей скотины

И произнес слова – источник сил,

Которым персов Зороастр учил{123}.

Услыша сатанинское наречье, –

О, чудеса! О, власть нечеловечья! –

На две ноги тотчас поднялся мул,

Передними уздечку отстегнул,

Густая шерсть сменилась волосами,

И шапочка явилась над ушами.

Не так ли некогда великий царь{124},

За злобу сердца осужденный Богом

Быком щипать траву по всем дорогам,

Стал человеком наконец, как встарь?

 

Под синим куполом небесной сферы

Святой Денис, печален свыше меры,

Услышал Девственницы слабый стон;

К ней на подмогу устремился б он,

Когда бы сам он не был затруднен.

Денисовой поездкой оскорблен,

Один весьма почтенный небожитель,

Святой Георгий, Англии святитель{125},

Открыто возмущался, что Денис

Без позволения спустился вниз,

Стараясь, как непрошеный воитель.

И скоро, слово за слово, они,

Разгорячась, дошли до руготни.

В характере британского святого

Всегда есть след чего?то островного:

Пускай душа в раю поселена,

Родная всюду скажется страна;

Так выговор хранит провинциальный

Сановник важный и официальный.

Но мне пора, читатель, отдохнуть;

Мне предстоит еще немалый путь.

Когда?нибудь, но только не сегодня,

Я расскажу вам, с помощью господней,

К каким событьям это привело,

Что сталось с Девой, что произошло

На небе, на земле и в преисподней.

 

 

Конец песни четвертой

 Песнь пятая

 

 

Содержание

Монах Грибурдон, пытавшийся обесчестить Иоанну, по заслугам попадает в ад. Он рассказывает о своем приключении чертям.

 

Друзья мои, пора, поверьте мне,

Остепениться и зажить вполне,

Как истые, прямые христиане!

Среди гуляк, рабов своих желаний,

Я молодости проводил года

В трактирах вечно, в церкви никогда.

Мы пьянствовали, ночевали с девкой

И провожали пастыря с издевкой.

И что же? Смерть, которой не уйти,

С косою острой стала на пути

Весельчаков, курносая, седая,

И лихорадка, вестница хромая,

Рассыльная Атропы, Стикса дочь,{126}

Терзает их умы и день и ночь;

Сиделка иль нотариус свободно

Им сообщают: «Вы умрете, да;

Скажите же, где вам лежать угодно».

И позднее раскаянье тогда

Слетает с уст: печальная картина.

Ждут помощи блаженного Мартина,{127}

Святой Митуш{128} великих благостынь,

Поют псалмы, коверкают латынь,

Святой водою их кропят, но тщетно:

Лукавый притаился незаметно

У ног постели, когти распустил.

Летит душа, но он ее схватил

И увлекает в подземелья ада,

Где грешных ждет достойная награда.

 

Читатель мой! Однажды Сатана{129},

Которому принадлежит страна

Большая, с населением немалым,

Блестящий пир давал своим вассалам.

Народ в те дни без счета прибывал,

И демоны гостей встречали славно:

Какой?то папа, жирный кардинал,

Король, что правил Севером недавно,

Три интенданта, двадцать черных ряс,

Четырнадцать каноников. Богатый

Улов, как видите, был в этот раз.

И черной сволочи король рогатый

В кругу своих придворных и друзей

Пил адский нектар с миною довольной

И песенке подтягивал застольной.

Вдруг страшный шум раздался у дверей:

«Эй, здравствуйте! Вы здесь! Вы к нам, почтенный!

Ба! Это Грибурдон, наш неизменный,

Наш верный друг! Входите же сюда,

Святой отец! Вниманье, господа!

Прекрасный Грибурдон, апостол ада,

Ученый муж! Таких?то нам и надо!

Сын черта, несравненный по уму!»

Его целуют, руку жмут ему

И быстро увлекают в подземелье,

Где слышно пира шумное веселье.

 

Встал Сатана и говорит: «Сынок,

Ядреной брани{130} истинный цветок,

Так рано я тебя не ждал; жалею,

Что голову свою ты не берег.

Духовной Академией моею

Ты сделал Францию в короткий срок;

В тебе я видел лучшую подмогу.

Но спорить нечего с судьбой! Садись

Со мною рядом, пей и веселись!»

 

В священном ужасе целует ногу

У господина своего монах,

Потом глядит с унынием в глазах

На пламенем объятое пространство,

Где обитают в огненных стенах

Смерть, вечные мученья, окаянство,

Где восседает зла нечистый дух,

Где дремлет прах классического мира,

Ум, красота, любовь, наука, лира, –

Все, что пленяет глаз и нежит слух.

Неисчислимый сонм сынов господних,

На радость черту сотворенных встарь!

Ведь здесь, читатель, в муках преисподних,

Горит тиран и рядом лучший царь.

Здесь Антонин и Марк Аврелий{131}, оба

Катона, бичевавшие разврат{132},

Кротчайший Тит{133}, всех угнетенных брат,

Траян, прославленный{134} еще до гроба,

И Сципион, чья пламенная власть

Преодолела Карфаген и страсть.{135}

Мы видим в этом пекле Цицерона,

Гомера и премудрого Платона.

За истину принявший смерть Сократ,

Солон и Аристид в смоле кипят.{136}

Что доблести их, что благодеянья,

Раз умерли они без покаянья!

 

Но Грибурдон был крайне удивлен,

Когда в большом котле заметил он

Святых и королей, которых ране

Себе примером чтили христиане.

Одним из первых был король Хлодвиг{137}.

Я вижу, мой читатель не постиг,

Как может статься, что король великий,

Который в рай открыл дорогу нам,{138}

В аду кромешном оказался сам.

Я признаюсь, бесспорно, случай дикий.

Но объясняю это без труда:

Не может освященная вода

Очистить душу легким омовеньем,

Когда она погибла навсегда.

Хлодвиг же был ходячим преступленьем,

Всех кровожадней слыл он меж людьми;

Не мог очистить и святой Реми

Монарха Франции с душой вампира.

 

Меж этих гордых властелинов мира,

Блуждавших в сумраке глухих долин,

Был также знаменитый Константин{139}.

«Как так? – воскликнул францисканец серый, –

Ужель настолько промысел суров,

Что основатель церкви, всех богов

Языческих преодолевший верой,

Последовал за нами в эту тьму?»

Но Константин ответствовал ему{140}:

«Да, я низвергнул идолов, без счета

Моей рукою капищ сожжено.

Я богу сил кадил куренья, но

О вере истинной моя забота

Была лишь лестницей. По ней взошел

Я на блестящий кесарский престол,

И видел в каждом алтаре ступень я.

Я чтил величье, мощь и наслажденья

И жертвы приносил им вновь и вновь.

Одни интриги, золото и кровь

Мне дали власть; она была непрочной;

Стремясь ее незыблемо вознесть,

Я приказал, чтоб был убит мой тесть.

Жестокий, слабосильный и порочный,

В кровавые утехи погружен,

Отравлен страстью, ревностью сожжен,

Я предал смерти и жену, и сына.

Итак, не удивляйся, Грибурдон,

Что пред собою видишь Константина!»

 

Но тот дивиться каждый миг готов,

Встречая в сумраке ущелий диких

Повсюду казуистов, докторов,

Прелатов, проповедников великих,

Монахов всяческих монастырей,

Духовников различных королей,

Наставников красавиц горделивых,

В земном раю – увы! – таких счастливых!

Вдруг он заметил в рясе двух цветов

Монашка от себя довольно близко,

Так, одного из набожных скотов,

С густою гривой, круглою, как миска,

И, улыбаясь: «Эй, кто ты таков? –

Спросил наш францисканец у монашка. –

Наверное, изрядный озорник!»{141}

Но тень ответила, вздыхая тяжко:

«Увы, я преподобный Доминик»{142}.

 

Услышав это, точно оглушенный,

Наш Грибурдон попятился назад.

Он стал креститься, крайне пораженный.

«Как, – он воскликнул, – вы попали в ад?

Святой апостол, Божий собеседник,

Евангелья бесстрашный проповедник,

Ученый муж, которым мир велик,

В вертепе черном, словно еретик!

Коль так – обманутую благодатью,

Жалею я свою земную братью.

Подумать только: за обедней им

Велят молиться этаким святым!»

Тогда испанец в рясе бело?черной

Унылым голосом сказал в ответ:

«Мне до людских ошибок дела нет.

Их болтовне я не внимаю вздорной.

Несчастные, мы изнываем тут,

А люди нам акафисты поют.

Иному церковь строится по смерти,

А здесь его поджаривают черти.

Другого же осудит целый свет,

А он в раю, где воздыханий нет.

Что до меня, то вечные мученья

Я по заслугам на себя навлек.

На альбигойцев{143} я воздвиг гоненья,

А в мир был послан не для разрушенья,

И вот горю за то, что сам их жег».

 

О, если б я имел язык железный,

Я б говорил, покуда время есть,

И не успел бы – подвиг бесполезный –

Святых, в аду горящих, перечесть.

 

Когда сынка Ассизского Франциска

Вся эта публика довольно близко

С судьбою познакомила своей,

Они заговорили без затей.

«Милейший Грибурдон, скорей, не мучай,

Скажи, какой необычайный случай

Подстроил так, что в адские края

Безвременно сошла душа твоя?» –

«Извольте, господа, к чему ломаться;

Я расскажу престранный случай мой.

Вы будете, конечно, удивляться,

Но в истине ручаюсь головой.

Я лгал, но прежде, будучи живой!

 

Когда еще я не был в этом месте,

Для чести рясы и для вашей чести

Любовный подвиг был исполнен мной,

Какого не запомнит шар земной.

Погонщик мой, соперник содостойный{144},

Великий муж и доблестный осел,

Погонщик мой, усердный и спокойный,

Мечты Гермафродита превзошел.

И я для самки?чудища все знанья

Собрал и все способности напряг;

И сын Алисы, оценив старанья,

Иоанну дал нам, как доверья знак,

И Девственница, гордость королевства,

Спустя мгновенье потеряла б девство:

Погонщик мой обхватывал ей зад,

Я крепко заключил ее в объятья;

Гермафродит был чрезвычайно рад.

 

Но тут, не знаю, как и передать, я,

Разверзлась твердь, и вдруг из синевы

(Из царства, где я никогда не буду,

Не будете, друзья мои, и вы)

Спускается – как не дивиться чуду! –

Известное по пребольшим ушам

Животное, с которым Валаам

Беседовал,{145} когда всходил на гору.

Ужаснейший осел явился взору!

Он был оседлан. У луки блестел

Палаш с изображением трех лилий.

Стремительнее ветра он летел

При помощи остроконечных крылий.

Иоанна тут воскликнула: «Хвала

Творцу: я вижу моего осла!»

Услыша эту речь, я содрогнулся.

Крылатый зверь, колени преклоня

И хвост задрав, пред Дюнуа согнулся,

Как будто говоря: «Сядь на меня!»

Садится Дюнуа, и тот взлетает,

Своими побрякушками звеня,

И Дюнуа внезапно на меня,

Мечом размахивая, нападает.

Мой господин, владыка адских сил,

Тебе война подобная знакома;

Так на тебя когда?то Михаил

Напал по манию владыки грома{146},

Которого ты тяжко оскорбил.

 

Тогда, глубокого исполнен страха,

Я к волшебству прибегнул поскорей:

Я бросил облик рослого монаха,

Надменное лицо с дугой бровей,

И принял вид прелестный, безмятежный

Красавицы невинной, стройной, нежной.

Играла по плечам кудрей волна,

И грудь высокая была видна

Сквозь легкое прикрытье полотна.

Я перенял все женские повадки,

Все обаянье юной красоты,

Испуга и наивности черты,

Которые всегда милы и сладки.

Сияньем глаз и прелестью лица

Я мог очаровать и мудреца,

Смутил бы сердце, будь оно из стали;

Так дивно прелести мои блистали.

Мой паладин был очарован мной.

Я был у края гибели: герой

Занес палаш{147} неумолимый свой

И руку опустил наполовину.

Минута – и мне не было б помину.

Но Дюнуа, взглянув, застыл на миг.

Кто видел в древности Медузы лик,

Тот превращался в равнодушный камень.

А рыцаря я так сумел привлечь,

Что он почувствовал, напротив, пламень,

Вздохнул и выпустил ужасный меч.

И, на него взглянув, я понял ясно,

Что он влюбился преданно и страстно.

Я победил, казалось. Кто б постиг

То, что случилось в следующий миг?

Погонщик, плотные красы Иоанны

Сжимавший крепко, тяжело дыша,

Узрев, как я мила и хороша,

В меня влюбился, олух окаянный.

Увы, не знал я, что способен он

Быть утонченной прелестью пленен!

О, род людской, о, род непостоянный!

И вот, ко мне воспламенившись вдруг,

Дурак Иоанну выпустил из рук.

Как только та свободу ощутила,

Блестящий меч, забытый Дюнуа,

Увидев на земле, она схватила

И с грозною отвагой занесла;

И в миг, когда погонщик мой – о, горе! –

Спешил ко мне с желаньями во взоре,

Иоанна за косы меня взяла.

Ужасный взмах меча – я погибаю

И больше ничего с тех пор не знаю

Про Дюнуа, погонщика, осла,

Гермафродита, Девственницу злую.

Пусть все они погибнут на колу!

Пусть небо им пошлет судьбу худую,

Отправит всех в кипящую смолу!»

Так изливал монах свою досаду,

Вздыхая горько на потеху аду.

 

 

Конец песни пятой

 Песнь шестая

 

 

Содержание

Приключение Агнесы и Монроза. Храм Молвы. Трагическое приключение Доротеи.

 

Покинем грязное ущелье, ад,

Где Грибурдон и Люцифер горят,

Раскроем крылья в небесах пошире

И поглядим, что происходит в мире.

Увы, такой же ад и белый свет,

И здесь невинности покою нет.

Здесь добродетель топчут лицемеры;

Ум, вкус, искусство, славные дела

Умчались прочь, в заоблачные сферы;

Политика – труслива и подла –

Над всем главенствует, все заменяет;

Исподтишка святоша направляет

Оружье дураков на мудреца;

И Выгода, чьей власти нет конца,

В чью славу грохот войн несется гулкий,

Задумчиво у денежной шкатулки,

Сильнейшему слабейших продает.

О люди! Жалкий и виновный род!

К чему все это? Что за наважденье?

Несчастные, грешащие, увы,

Без удовольствия! Познайте вы,

Коль так, хоть прелести грехопаденья.

И если адский пламень – доля всех,

Пусть нас туда приводит сладкий грех.

Сорель Агнеса это понимала.

Одно поставить можно ей в упрек:

Любовь ее сверх меры донимала.

Но кто бы оправдать ее не мог?

К ней, верю, будет милостивым Бог.

В раю иной святой и не без пятен;

Но кающийся – господу приятен.

 

Спасала Девственница честь свою,

И Грибурдон, в кощунстве виноватый,

Сказал «прости» земному бытию.

В тот миг задумал наш осел крылатый,

Который рыцаря столь дивно спас,

Невероятнейшую из проказ:

Его с Иоанной разлучить. Какая

Была причина этому? Любовь,

Любовь, неодолимая, слепая,

Таинственно волнующая кровь.

Когда?нибудь узнаешь, друг читатель,

Отважный план священного осла.

Он был дитя Аркадии, мечтатель.{148}

Итак, ему фантазия пришла

Лететь к Ломбардии, и не случайно;

Ему Денис внушил все это тайно,

Когда он Дюнуа на крыльях нес.

Но для чего? – предчувствую вопрос.

В душе бастарда и в душе ослиной

Денис огонь почувствовал единый,

Который рано или поздно мог

Разрушить план его, сорвать цветок,

И Францию унизить, и Иоанну.

Он верил, что разлука и года

Любовь в сердцах изгладят навсегда.

Я упрекать за то его не стану,

И вы, надеюсь, тоже, господа.

Святитель наш к тому же в этом деле

Преследовал еще другие цели.

Итак, осел, которому Денис

Доверил честь, и рыцарь, взмыв высоко

Над берегом Луары, унеслись

К верховьям Роны во мгновенье ока,

И Дюнуа глядел издалека

На Девственницу. Совершенно голой

Она шагала, вся в крови. Рука

Сжимала яростно булат тяжелый.

Напрасно силится Гермафродит

Остановить шаги ее святые,

Над ней напрасно реют духи злые,

Иоанна их с презрением разит.

Так улей иногда в тени ракит

Увидит юноша и с удивленьем

Любуется диковинным строеньем,

Но вдруг жужжащий рой со всех сторон

Отважно на зеваку нападает.

Крылатой армией облеплен, он

Беснуется, танцует, приседает,

Но быстро оправляется и вот –

Всю эту дрянь немилосердно бьет

И дерзких побеждает неизменно.

Так Девственница гордая надменно

Справлялась с легкой армией высот.

 

Погонщик же, дрожащий от испуга,

Боясь лишиться головы, взывал:

«О Девственница, о моя подруга,

Тебе я на конюшне помогал.

Яви же милосердье на примере

И сохрани мне жизнь, по крайней мере.

Какая ярость! О, не убивай!»

 

Иоанна отвечает: «Негодяй,

Я милую тебя: меч богоданный

Не хочется марать в крови поганой!

Но пошевеливайся! Видно, мне

Придется ехать на твоей спине.

Кудесничество – дело не девичье,

Но каково ни есть твое обличье,

Ты мне сейчас заменишь лошака.

Осел мой улетел за облака.

Беру тебя, чтоб не было заминки,

Нагнись же, – говорит она, и тот

Склоняет лысину, на четверинки

Становится, и вздохи издает,

И рысью Девственницу мчит вперед.

Взбешенный гений поклялся сурово

Французам пакостить по мере сил;

Он Англию с досады полюбил

И, справедливо рассердясь, дал слово

У шутников отбить к проделкам вкус.

Чтоб каждый легкомысленный француз

Достойное изведал наказанье,

Он строить приказал большое зданье,

Ловушку, лабиринт, где месть его

Поймала бы, потомкам в назиданье,

Героев Франции – до одного{149}.

 

Но что произошло с Агнесой милой?

Вы помните испуг ее, когда

Она, полуживая от стыда,

Была готова уступить пред силой.

Мгновенно выпустив ее из рук,

Умчался Жан Шандос на бранный звук.

Из затрудненья выпутавшись вдруг,

Агнеса тут же начала божиться,

Еще недавним страхом смущена,

Что впредь такого с нею не случится.

И Карлу доброму клялась она,

Что будет одному ему верна,

Что с королем своим не разлучится,

Что не изменит и умрет скорей.

Увы, не следовало клясться ей!

В той сутолоке, грохоте, смятеньи,

Когда врасплох военный лагерь взят,

Когда и полководец, и солдат –

Один бежит, другой спешит в сраженье,

Когда сопровождающие стан

Мошенники спешат набить карман

И крики слышатся сквозь дым зловонный, –

Вдруг очутившись вовсе обнаженной,

В Шандосов гардероб она идет,

Рубашку, туфли и халат берет,

Не позабыв и колпака ночного.

Все впору ей: она одета снова!

На счастье, конь огромный вороной,

Шандоса ожидая у палатки,

Оседланный, с блестящею уздой,

Стоял, и, погруженный в отдых сладкий,

Спал конюх?пьяница, держа его,

Вокруг не замечая ничего.

Агнеса осторожнв, как овечка,

Но вот уже в ее руках уздечка;

Какое?то бревно ей помогло

Взобраться на высокое седло,

И, шпоры дав, она летит мгновенно,

Страшась и радуясь одновременно!

Толстяк Бонно брел пеший средь полей

И брюхо проклинал свое, а вместе

Агнесу, англичан, и королей,

И путешествие, и поле чести.

 

В то время паж, по имени Монроз{150},

Которого с собой возил Шандос,

Спешил домой, исполнив порученье;

Увидев издали все приключенье,

Коня, летящего в лесной овраг,

Шандосов шлафор и ночной колпак,

Он все не мог понять, что за причина

В таком наряде мчит, как на рожон,

Его возлюбленного господина.

Испуган юноша и поражен,

Летит галопом, крик его отчаян:

«О господин! О дорогой хозяин!

Куда вы мчитесь? Кто кого сразил?

Сдержите же неистовый свой пыл,

Постойте! Я умру в разлуке с вами».

Так сыпал он тревожными словами,

И только ветер крики разносил.

 

Пажом преследуемая Агнеса,

Рискуя жизнью, мчится в чащу леса.

Она летит как ветер, но туда ж,

Еще стремительней, несется паж.

Конь спотыкается, и в чаще темной

Красавица растерянная томный,

Упав на землю, испускает крик.

И тотчас же Монроз ее настиг.

Над чувствами мгновенно власть утратя,

Глядел Монроз, не смея и вздохнуть,

На белоснежную, как жемчуг, грудь,

Рубашкою прикрытую чуть?чуть,

На прелести, блиставшие без платья.

 

Ты удивлен был, милый Адонис{151},

Когда любовница, чьей красотою

Владели Марс суровый и Анхиз,{152}

В лесной глуши явилась пред тобою.

Был на Венере не такой наряд,

На кудрях не колпак, ручаюсь смело,

И с лошади божественное тело,

Лишаясь сил, на землю не летело,

Не расцарапан был лилейный зад:

Но выбрал бы наш Адонис прелестный

Венеру иль Агнесу – неизвестно.

Была взволнована душа пажа

Боязнью, состраданьем и любовью.

Он руку ей поцеловал, дрожа.

«Увы, – сказал он, – вашему здоровью

Не повредило ль это?» И она,

Подъемля взор, в котором скорбь видна,

Ответствует, томна и смущена:

«Преследователь мой, во имя неба,

Когда хоть капля милосердья есть

В твоей душе – любви моей не требуй.

О, пощади! О, сохрани мне честь!

Будь избавителем моим, опорой».

И, большего не в силах произнесть,

Она, заплакав, опустила взоры,

Смущенным сердцем небеса моля

Взять под защиту счастье короля.

Монроз безмолвно постоял немного,

Потом сказал ей с нежной теплотой:

«Чудеснейшее из созданий Бога,

Прелестней вас не видел мир земной!

Я – ваш вполне, располагайте мной,

Вся жизнь моя, отвага, кровь, именье

У ваших ног. Имейте снисхожденье

Принять все это. Я служить вам рад,

Не ожидая никаких наград.

Быть вам слугою – сердцу упоенье!»

И склянку с кармелитскою водой

Он проливает робкою рукой

На прелести оттенка роз и лилий,

Что скачка и паденье повредили.

Красавица румянцем залилась,

Но приняла услуги без опаски.

Быть верной королю она клялась,

Монрозу в то же время строя глазки.

Когда же из бутылки пролилась

До капли влага, несшая целенье,

Сказал Монроз: «О дивная краса,

Отправимтесь в соседнее селенье;

Нам не грозит дорогой нападенье,

И мы там будем через полчаса.

Есть деньги у меня. Для вас из платья

Наверно что?нибудь могу достать я,

Чтоб не стыдилась наготы своей

Красавица, достойная царей».

 

Агнеса соглашается с советом.

Монроз был так почтителен при этом

И так красив, так чуток ко всему,

Что трудно было возразить ему.

 

Повествованья прерывая нити,

Мне возразят, пожалуй: «Но, простите,

Возможно ли, чтоб ветреный юнец

Был так высоконравствен, наконец

Не сделал даже вольного движенья?»

Оставьте, сударь, ваши возраженья.

Мой паж влюбился. Дерзостна рука

У сладострастья, а любовь робка.

 

Итак, они пошли дорогой вместе,

Беседуя о доблести и чести,

О пользе верности, вреде измен,

О старых книгах, полных нежных сцен.

Паж, приближаясь, целовал порою

Агнесе руки, замедляя шаг,

Но так почтительно и нежно так,

Как будто бы он шел с родной сестрою;

И все. Желаний целый мир носил

Он в сердце, но подачек не просил!

Вот наконец они достигли цели.

Усталую Агнесу паж ведет

В укромный дом. На пуховой постели

Меж двух простынь она покой найдет.

Монроз бежит и, запыхавшись, всюду

Одежду, гребешки, еду, посуду

Без устали разыскивает он,

Красавицею нежною пленен.

О милый мальчик, сам Амур – свидетель,

Что, охраняя честь любви своей,

Ты проявил такую добродетель,

Какую редко сыщешь меж людей.

 

Но в этом доме – отрицать не стану –

Жил духовник Шандоса, а смелей

В делах любви носящие сутану.

Наш негодяй, проведавший уже

О путешественнице и паже

И зная, что находится так близко

Заветное сокровище любви,

Не видя в этом приключеньи риска,

С горящим взором, с пламенем в крови,

С душой, исполненной отваги низкой,

Ругаясь гнусно, похотлив, как зверь,

Вбежал в покой и запирает дверь.

Но поглядим, читатель мой, теперь,

Куда умчался наш осел летучий;

Прекрасный Дюнуа, где ныне он?

 

Альпийских гор величественный склон

Вершинами пронизывает тучи,

И вот утес, для римлян роковой,

Где Ганнибал прошел стопой железной{153}.

У ног его провал, над головой

Холодный свод, то солнечный, то звездный.

Там есть дворец из драгоценных плит,

Без крыши и дверей, всегда открыт;

Внутри же зеркала без искаженья

Любого отражают, кто войдет:

Старик, дитя, красавица, урод

Вернейшее находят отраженье.

 

И множество дорог туда ведет,

В страну, где мы себя увидим ясно,

Но путешествие весьма опасно

Среди непроходимых пропастей:

Подчас дойти иному удается,

Не замечая гибельных путей,

Но все?таки, пока один взберется,

Другие сто не соберут костей.

 

Там есть хозяйка, пожилая дама,

Болтушка, по прозванию Молва;

Она горда, капризна и упряма,

Но каждый признает ее права.

Пускай мудрец налево и направо

Твердит, что просто побрякушка слава,

Что в ней он не находит ничего, –

Он глуп иль врет: не слушайте его.

 

Итак, Молва на этих склонах горных

Живет в кругу блистательных придворных.

Ученый, принц, священник и солдат,

Отведавшие сладостной отравы,

Вокруг нее толпятся и твердят:

«Молва, могучая богиня славы,

Мы так вас любим! Хоть единый раз

Промолвите словечко и про нас!»

 

Для этих обожателей нескромных

Молва имеет две трубы огромных:

В ее устах находится одна –

О славных подвигах гласит она.

Другая – в заднице, – прошу прощенья, –

Назначенная для оповещенья

О тысяче вновь изданных томов,

О пачкотне продажных болтунов,

О насекомых нашего Парнаса,

Блистающих в теченье получаса,

Чтобы мгновенно превратиться в прах,

О ворохах ненужных привилегий,

Которые гниют в глуши коллегий,

О ложных авторах, о дураках,

О гнусных и тупых клеветниках,

О Саватье, орудии подлога,{154}

Который рад оклеветать и Бога,

О лицемерной шайке пустомель,

Зовущихся Гийон, Фрерон, Бомель.{155}

 

Торгующие смрадом и позором,

Они гурьбой преследуют Молву,

Заглядывая в очи божеству

Подобострастным и тщеславным взором.

Но та их гонит плеткою назад,

Не дав и заглянуть ей даже в зад{156}.

 

Перенесенным в этот замок?диво

Себя узрел ты, славный Дюнуа.

О подвигах твоих – и справедливо –

Провозгласила первая труба.

И сердце застучало горделиво,

Когда в те зеркала ты поглядел,

Увидев отраженье смелых дел,

Картины добродетелей и славы;

И не одни геройские забавы

Там отражались – гордость юных дней,

А многое, что совершить трудней.

Обманутые, нищие, сироты,

Все обездоленные, чьи заботы

Ты приносил к престолу короля,

Шептали «Ave», за тебя моля.

Пока наш рыцарь, доблестями гордый,

Свою историю обозревал,

Его осел с величественной мордой

Гляделся тоже в глубину зеркал.

 

Но вот раскаты трубного напева

Рокочут о другом, и весть слышна:

«Сейчас в Милане Доротея?дева

По приговору будет сожжена.

Ужасный день! Пролей слезу, влюбленный,

О красоте ее испепеленной!»

Воскликнул рыцарь: «В чем она грешна?

Какую ставят ей в вину измену?

Добро б дурнушкою была она,

Но красоту – приравнивать к полену!

Ей?богу, если это не обман,

Должно быть, помешался весь Милан».

Пока он говорил, труба запела:

«О Доротея, бедная сестра,

Твое прекрасное погибнет тело,

Когда герой, в котором сердце смело,

Тебя не снимет с грозного костра».

 

Услышав это, Дюнуа, во гневе,

Решил лететь на помощь юной деве;

Вы знаете, как только находил

Герой наш случай выказать отвагу,

Не рассуждая, он вперед спешил

И обнажал за угнетенных шпагу.

Он на осла спешит скорее сесть:

«Лети в Милан, куда зовет нас честь».

Осел, раскинув крылья, в небе реет;

За ним и херувим{157} едва ль поспеет.

Вот виден город, где суровый суд

Уже творит приготовленья к казни.

Для страшного костра дрова несут.

Полны жестокосердья и боязни,

Стрелки, любители чужой беды,

Теснят толпу и строятся в ряды.

На площади все окна растворились.

Собралась знать. Иные прослезились.

С довольным видом, свитой окружен,

Архиепископ вышел на балкон.

 

Вот Доротею, бледную, без силы,

В одной рубашке, тащат альгвасилы{158}.

Отчаянье, смятенье и позор

Ей затуманили прекрасный взор,

И заливается она слезами,

Ужасный столб увидев пред глазами.

Ее веревкой прикрутивши тут,

Тюремщики уже солому жгут.

И восклицает дева молодая:

«О мой любимый, даже в этот час

В моей душе твой образ не погас!..»

Но умолкает, горестно рыдая,

Возлюбленное имя повторяя,

И падает, безмолвная, без сил.

Смертельный цвет ланиты ей покрыл,

Но все же вид ее прекрасен был.

 

Клеврет{159} архиепископа бесчестный,

Скот, называвшийся Сакрогоргон,

Толпою зрителей проходит тесной,

Мечом и наглостью вооружен,

И говорит направо и налево:

«Клянусь, что еретичка эта дева.

Пусть скажет кто?нибудь, что я не прав.

Будь он простолюдин иль знатный граф,

Но моего отведает он гнева,

И я с большой охотой смельчаку

Мечом вот этим проломлю башку».

Так говоря, идет он горделиво,

Топорщась, губы поджимая криво,

И палашом{160} отточенным грозит.

И все дрожат, никто не возразит.

Желающего нет подставить шею

Под саблю, защищая Доротею.

Сакрогоргон, ужасный, как палач,

Всех запугал. Был слышен только плач.

 

И своего подбадривал клеврета

Прелат надменный, наблюдая это.

 

Над площадью витавший Дюнуа

Не мог стерпеть такого хвастовства.

А Доротея так была прекрасна

В слезах, дрожащая в тенетах зла,

Такою трогательною была,

Что понял он, что жгут ее напрасно.

Он спрыгнул наземь, гнева не тая,

И громким голосом сказал: «Вот, я

Пришел поведать храбростью своею,

Что ложно обвинили Доротею.

А ты – не что иное, как хвастун,

Сообщник низости и гнусный лгун.

Но я хочу у Доротеи ране

Узнать подробно, в чем ее позор,

Как, оболгав, возводят на костер

Подобную красавицу в Милане».

Он кончил. Удивившийся народ

Крик радостной надежды издает,

Сакрогоргон, от страха умирая,

Пытается держаться храбрецом.

Прелат надменный, злобы не скрывая,

Стоит с перекосившимся лицом.

 

А Дюнуа стал слушать Доротею,

Почтительно склоняясь перед нею.

Красавица, не поднимая глаз,

Вздохнув, печальный повела рассказ.

Осел, расположившись на соборе,

Внимательно вникал в девичье горе;

И радовался набожный Милан,

Что знак Господней благодати дан.

 

 

Конец песни шестой

 Песнь седьмая

 

 

Содержание

Как Дюнуа спас Доротею, приговоренную к смерти Инквизицией.

 

Когда однажды на рассвете дней

Я брошен был подругою моей,

Так был я опечален, что, признаться,

Решил навек от страсти отказаться.

Но даже в голову мне не пришло

Обиду нанести иль сделать зло,

Доставить подарившей мне мученье,

Неудовольствие иль огорченье,

Стеснять желанья не по мне, друзья.

Раз я зову к неверным снисхожденье,

То, ясно, к женщинам жестоким я

Тем большее питаю уваженье.

Нельзя терзать преследованьем ту,

Чье сердце осаждали вы напрасно.

И если молодую красоту

Желанье ваше покорить не властно,

Нежнейших уз ищите у другой;

Не может сердце быть всегда несчастно:

Иль пейте, это тоже путь благой.

Когда б такую мысль внушил создатель

Влюбленному прелату одному

И красоты столь редкой угнетатель

Последовал совету моему!

Уж Дюнуа, величественный в гневе,

Внушил надежду осужденной деве.

Но прежде надо знать, за что она

Была к сожженью приговорена.

 

«О сын небес, – потупившись прелестно,

Она сказала, – раз своим мечом

Меня вы защитили, вам известно,

Что обвинить меня нельзя ни в чем!» –

«Не ангел я, – ответил рыцарь, – верьте;

Я очень рад, что случай мне помог

Избавить вас от столь жестокой смерти,

Но ваше сердце видит только Бог.

Оно, я верю, голубю подобно,

Но расскажите обо всем подробно».

 

И отвечает на его вопрос

Красавица, не сдерживая слез:

«Любовь – причина всей моей печали.

Сеньора Ла Тримуйль вы не встречали?»

«Он лучший друг мой, – Дюнуа в ответ, –

Души смелей и благородней нет.

У короля нет воина вернее,

У англичан соперника страшнее.

Его любить для всех красавиц честь!»

«Да, – дева молвит, – это он и есть!

Лишь год, как он уехал из Милана.

О господин! Он был в меня влюблен.

В моей груди горит разлуки рана,

Но верю я, что вновь вернется он.

Он клятву дал, когда пришел проститься.

Я так его люблю! Он возвратится!»

 

«Не сомневайтесь, – Дюнуа сказал. –

Кто красоты подобной не оценит?

Он слову никогда не изменял,

И если поклялся, то не изменит».

Она ответила: «Я верю вам.

О, день счастливый нашей первой встречи!

Как были сладостны моим ушам

Его благовоспитанные речи,

Иных бесед чудесные предтечи!

Его я полюбила без ума,

Еще не зная этого сама.

 

Ах! У архиепископа в столовой

Произошло все это! Сладкий сон!

Он, рыцарь знаменитый и суровый,

Сказал, что без ума в меня влюблен.

Почувствовав блаженное томленье,

Я разом потеряла слух и зренье,

Не зная, что за муки сердце ждут!

От счастья я простилась с аппетитом!

Наутро он пришел ко мне с визитом,

Но пробыл только несколько минут,

Ушел – и, полная любовным бредом,

Моя душа за ним помчалась следом.

На следующий день пришел он вновь

И вел беседу про свою любовь.

Зато на следующий день в награду

Похитил он два поцелуя кряду.

На следующий день наедине

Он обещал, что женится на мне.

На следующий день просил так тонко,

На следующий сделал мне ребенка.

Но что я говорю! Увы! Увы!

Я вам открыла весь мой стыд и горе,

А я еще не ведаю, кто вы,

Который слышит о моем позоре!»

 

Герой ответил скромно: «Дюнуа».

Он не хвалил себя самодовольно,

Но было имени его довольно.

Вскричала дева: «Господу хвала!

О, неужели воля провиденья

Меня рукою Дюнуа спасла!

Сколь ваше явственно происхожденье,

Бастард прекрасный, победитель зла!

Любовь меня мученью обрекла, –

Дитя Любви несет мне исцеленье.

Надежда вновь овладевает мной!

 

Так слушайте же дальше, о герой!

С возлюбленным я прожила недолго.

Его к оружью призвала война,

И он отправился на голос долга.

О, Англия, будь проклята она!

Я слезы лить была принуждена.

Вы понимаете, сеньор достойный,

Перенести все это каково?

Ах, я изнемогала без него,

Чудовищные проклиная войны.

Меня лишил всего ужасный рок,

Но я не жаловалась, видит Бог.

Он подарил, со мною расставаясь,

Сплетенный из волос его браслет.

Я приняла, слезами обливаясь,

Из рук любимого его портрет.

Оставил он еще письмо большое,

Где нежность, в каждом завитке дыша,

Свидетельствует, что с его душою

Навеки скована моя душа.

Он говорит там: «Одержав победу,

Без промедленья я в Милан приеду

И, послужив, как должно, королю,

Женюсь на той, которую люблю!»

Но до сих пор он бьется в Орлеане,

Своими доблестями увлечен,

За честь отечества. Моих страданий,

Моей судьбы, увы, не знает он.

Когда б он видел, как меня карает

Любовь! Нет, хорошо, что он не знает.

Итак, уехал он на долгий срок,

А я уединилась в уголок,

Который был от города далек.

Вдали от света, посреди просторов,

Переносила я разлуки гнет,

Томленье сердца, тяготу забот

И прятала от любопытных взоров

И слезы горькие, и свой живот.

Но я, увы, племянница родная

Архиепископа. О, доля злая!»

Тут слезы начали сильнее течь

Из глаз ее, и, горестно рыдая,

Так Доротея продолжала речь:

«В уединеньи рощ, под солнцем юга,

Я плод своей любви произвела

И, утешаясь им, ждала я друга.

Как вдруг архиепископу пришла

Фантазия узнать, как поживает

Его племянница в глуши полей.

Дворец он для деревни оставляет

И… там пленился красотой моей.

О красота, подарок злобных фей,

Зачем пронзила ты, к моей досаде,

Опаснейшей стрелою сердце дяди!

Он объяснился. Я пыталась тут

О долге говорить, о чести, сане,

О незаконности его желаний

И святости родства. Напрасный труд!

Он, оскорбляя церковь и природу,

Мне не давал решительно проходу

И возражений слушать не желал.

Ах, заблуждаясь, он предполагал,

Что, сохранив сердечную свободу,

Я никого на свете не люблю,

Он был уверен, что я уступлю

Его мольбам, его заботам скучным,

Желаниям упорным и докучным.

Но ах! когда однажды в сотый раз

Я пробегала дорогие строки

И лились слезы у меня из глаз,

Меня настиг мой опекун жестокий.

Враждебною рукою он схватил

Листок, что мне дороже жизни был,

И, прочитав его, увидел ясно,

Что я люблю, что я любима страстно.

Тогда, отравлен ревностью и зол,

Он сам себя в упрямстве превзошел.

Он окружил меня продажной дворней;

Ему сказали про мое дитя.

Другой отстал бы. Но, напротив, мстя,

Архиепископ стал еще упорней

И, превосходством пользуясь своим,

Сказал: «Уж не со мною ли одним

Вы щепетильны? Ласки вертопраха,

Обманщика вам не внушали страха,

Вы до сих пор тоскуете по ним.

Так перестаньте же сопротивляться,

Примите незаслуженную честь.

Я вас люблю! Вы мне должны отдаться

Сейчас же, или вас постигнет месть».

Я, вся в слезах, ему упала в ноги,

Напоминая о родстве и Боге,

Но в этом виде, к горю моему,

Еще сильней понравилась ему.

Он повалил меня, срывая платье.

Принуждена была на помощь звать я.

Тогда, любовь на ненависть сменя, –

О, тяжелее нету оскорбленья! –

Он бьет рукою по лицу меня.

Вбегают люди. Дядя без смущенья

Свои удваивает преступленья.

Он молвит: «Христиане, вот моя

Племянница, отныне дщерь злодейства;

Ее от церкви отлучаю я

И с нею плод ее прелюбодейства.

Да покарает Господа рука

Отродье подлого еретика!

Их проклинаю я, служитель Бога.

Пусть Инквизиция их судит строго».

 

То не были слова пустых угроз.

Едва успев в Милане очутиться,

Он тотчас Инквизиции донес.

И вот мой дом – унылая темница,

Где пленнице, безмолвной от стыда,’

Хлеб служит ею пищей, питьем – вода;

Подземная тюрьма черна, уныла,

Обитель смерти, для живых могила!

Через четыре дня на белый свет

Меня выводят, но – о, доля злая! –

Затем лишь, чтоб на плахе, в двадцать лет,

Сожженная безвинно, умерла я.

Вот ложе смерти для моей тоски!

Здесь, здесь, без вашей мстительной руки

И жизнь, и честь мою бы схоронили!

Я знаю, что нашлись бы смельчаки,

Которые меня бы защитили;

Но смелость их поработил прелат, –

Все перед церковью они дрожат.

Увы, что сделать итальянец в силе:

Его пугает вид епитрахили{161}.

Француз же не боится ничего,

Он нападет на папу самого».

 

Герой, задетый за живое девой,

Исполнен жалости глубокой к ней,

К архиепископу исполнен гнева,

Решил дать волю доблести своей,

В победе скорой убежденный твердо,

Как вдруг заметил, что, подкравшись гордо,

Не спереди, а сзади, сто солдат

Отважно в тыл ему напасть хотят.

Какой?то черный чин с душой чернильной

Гнусавил, словно пел псалом умильный:

«Во имя церкви объявляем мы,

Да радуются верные умы

Во славу Бога: по распоряженью

Его преосвященства, решено

С ослом его проклятым заодно

Богоотступника предать сожженью.

Как еретик и чернокнижник, он

Да будет вместе с грешницей сожжен».

Бузирис{162} хитрый в образе прелата,

Страшась, что приближается расплата,

Ты свой прием обычный применил:

В согласьи с Инквизицией ты был,

И ждал вердикт готовый супостата,

Который вздумал бы сорвать покров

С твоих неописуемых грехов.

Немедля отвратительная свора,

Святейшей Инквизиции опора,

Идет на Дюнуа, построясь в ряд,

Шаг делая вперед, а два назад.

Горланят, топчутся, творят молитву.

Сакрогоргон, дрожа, ведет их в битву.

Он щелкает зубами и орет:

«Смелей! Хватайте колдуна! Вперед!»

За ними вслед, блистая стихарями,

Плетутся дьяконы с пономарями:

Один с кропилом{163}, и с крестом другой,

Они своей соленою водой

Кропят смиренно верующих братью,

Отца лукавства предают проклятью;

И, все еще взволнованный, прелат

Им шлет благословение стократ.

Чтоб доказать, что он не сын геенны,

Великий Дюнуа спешит извлечь

Могучею рукой громадный меч,

Другою четки, инструмент священный,

Являемый порукой несомненной,

Что он ничем не связан с духом зла.

«Ко мне!» – зовет он своего осла.

Тот подлетает, и герой, проворно

Вскочив на зверя, сыплет, точно зерна,

В толпу врагов удары без числа.

Здесь изувечен стернум{164} или шея,

Тот, поражен в атлант{165}, упал, немея;

Кто челюсть потерял, кто глаз, кто нос,

Кто еле?еле голову унес

И удирает, бормоча молитвы,

Кто удаляется навек во тьму.

И, вторя господину своему,

Осел в сумятице кровавой битвы

Не успевает бить, лягать, кусать

Мошенников испуганную рать.

Сакрогоргон утратил облик бравый

И пятится, бледнея, как мертвец,

Но вот настигнут он, и меч кровавый,

Войдя в лобок{166}, выходит сквозь крестец{167},

Он падает, и весь народ, сияя,

Кричит: «Виват! Издох Сакрогоргон!»

 

Еще в предсмертных корчах бился он

И сердце трепетало, замирая,

Когда герой сказал ему: «Подлец,

Тебя ждет ад; признайся наконец,

Что твой архиепископ – плут, негодник,

Предатель в митре, низкий греховодник,

Что Доротея, чести образец,

Любовницей и католичкой верной

Всегда была, а сам ты – олух скверный!»

«Да, храбрый рыцарь! – отвечает он. –

Да, олух я, вы совершенно правы.

В том доказательство ваш меч кровавый».

Сказавши это, испускает стон

И умирает злой Сакрогоргон.

 

В тот самый миг, когда, покинув тело,

Душа злодея к дьяволу летела,

На городскую площадь въехал смело

Оруженосец с шлемом золотым{168}.

В ливреях ярко?желтых перед ним

Шли два гонца. И стало всем понятно,

Что близится какой?то рыцарь знатный.

Обрадована и изумлена

Была, увидев это, Доротея.

«Ах, боже мой! – воскликнула она. –

Ужели радость свыше мне дана?

Ужели он? Ужели не во сне я?»

 

В Милане любопытны стар и млад;

Все устремили на прибывших взгляд.

 

Читатель дорогой, мы с вами тоже

На этот ветреный народ похожи:

Миланским происшествием умы

Уж слишком долго занимали мы!

Но разве в этом замысел романа?

Подумаем о стенах Орлеана,

О добром Карле, о тебе, Иоанна,

Которая, прославив слабый пол,

За Францию отмщаешь и престол,

Которая, без лат и без одежды,

Кентавром скачешь, в поле пыль клубя,

И возлагаешь большие надежды

На всемогущего, чем на себя;

И о тебе, святой Денис, предстатель

За Галлию, который в этот миг

Георгию плетешь клубок интриг.

Но главное – не позабудь, читатель,

Сорель Агнесу. Чары красоты

Приятны смертным. Это всем известно.

И, будь хоть черный меланхолик ты,

Тебе судьба Агнесы интересна.

 

И то сказать, без лести небесам:

Ведь если сожигают Доротею

И с горней высоты создатель сам

Ее спасает, сжалившись над нею,

То это – случай, близкий к чудесам.

Но если та, чье сердце – ваша плаха,

По ком вы слезы точите ручьем,

Увлечена молоденьким пажом

Или в объятьях грузного монаха, –

Такими случаями полон свет:

Чудесного, пожалуй, в них и нет.

Скажу, что приключенья в этом роде

Понятней человеческой природе:

Я человек, и в том я вижу честь,

Что мне не чужды немощи людские;

Я сам ласкал красавиц в дни былые,

И у меня, как прежде, сердце есть.

 

 

Конец песни седьмой

 Песнь восьмая

 

 

Содержание

Как прелестный Ла Тримуйль встретил англичанина у храма Лоретской Богоматери и что затем случилось с его Доротеей.

 

Как наш рассказ возвышен и приятен,

Как ум и сердце образует он,{169}

Как в нем отражены без всяких пятен

И доблесть, храбрых рыцарей закон,

И право королей, и верность жен!

Имеет сходство он с богатым садом,

Который доставляет радость взглядам.

В нем целомудрие всего видней,

Цветок, затмивший все цветы собою,

Как лилия, в невинности своей

Блистающая чистой головою.

 

О девы, юноши, прошу я вас,

Прочтите сей божественный рассказ.

Принадлежит он мудрому Тритему{170};

Ученый пикардиец и аббат

Иоанну и Агнесу взял, как тему.

Как я его ценю, и как я рад,

Что отдавал открыто предпочтенье

Тебе, полезное, простое чтенье,

Пред хламом современных повестей,

Которые живут так мало дней,

Пустых воображений плод туманный,

Правдивая история Иоанны

Переживет и зависть, и года.

Так торжествует истина всегда.

 

Однако об Иоанне д’Арк тебе я,

Читатель мой, не расскажу сейчас,

Затем что нынче занимают нас

Лишь Дюнуа, Тримуйль и Доротея,

На то причины веские имея.

Мы с полным основаньем знать хотим,

Что с ними сталось, как живется им.

 

Вы помните, как, защищая славу

Французского монарха, весь в поту,

Тримуйль отважный, гордость Пуату,

Близ Орлеанских стен попал в канаву.

Оруженосцами был наш герой

Из грязной ямы поднят еле?еле,

Помятый, с поврежденною рукой,

С кровоподтеками на нежном теле.

Его хотели в город отнести,

Но тут явилась новая забота:

Закрыты были в Орлеан пути

Усилиями дерзкого Тальбота.

Тогда решили, в страхе пред врагом,

Тримуйля кружным отнести путем

В Тур, город твердый в вере и законе,

Покорный христианнейшей короне.

Здесь из Венеции заезжий плут

Ему довольно ловко руку вправил,

Кость лучевую к плечевой{171} приставил.

Оруженосцы же понять дают,

Что к королю вернуться он не может,

Что враг везде теснит нас и тревожит.

«Что ж, если так, – наш рыцарь молвил тут, –

Раз мне не суждено решать победу,

Я хоть к любовнице своей поеду».

Итак, превратностям теряя счет,

В Ломбардию свершает он поход.

Там перед городскими воротами

Был окружен и сдавлен наш герой

Бесчисленной и глупою толпой,

В Милан спешащей, хлопая глазами,

Стуча подкованными башмаками.

Купцы, крестьяне, дети, всякий сброд,

Бенедиктинцы, горожане; в ход

Пускают кулаки, всем душно, тесно,

Бегут, кричат: «Скорей, пустите нас!

Такие зрелища не каждый час!»

 

Тут паладину сделалось известно,

Какого празднества так жадно ждет

Ломбардский добрый и простой народ.

«О Доротея! Страшное известье!» –

Кричит он и, пришпорив вдруг коня,

Всех опрокидывая и тесня,

Несется через людное предместье,

Вдоль узких улиц к площади, туда,

Где бьется благородный Дюнуа,

Где растерявшаяся Доротея

Глядит, поверить истине не смея.

Не мог бы и Тритем картины той

Нам передать, со всем своим искусством,

Дать имена разнообразным чувствам,

Возникшим в сердце девы молодой,

Возлюбленного встретившей, как в сказке.

Какие кисти, ах, какие краски

Живописать могли бы этот вид,

Где все смешалось: боль былых обид,

И исчезающая безнадежность,

И радость, и смущение, и стыд

И где растет, все поглощая, нежность?

Освобожденная от козней зла,

Она лишь слезы сладкие лила

В его руках, а рыцарь благородный

От счастья целовал поочередно

То Дюнуа, то деву, то осла.

 

Прекрасный пол, по окнам и балконам,

Рукоплескал, сочувствуя влюбленным;

Монахи убегали прочь. Вдали

Костра полуразрушенного балки

Имели вид необычайно жалкий.

С его развалин медленно сошли

Красавица и Дюнуа. Он видом

Соперничать бы мог с самим Алкидом,

Который, победив в стране могил

Тройного пса, тройную Эвмениду,

Алкесту мужу гордо возвратил,{172}

Ревнуя, но не подавая виду.

 

Была домой в носилках снесена

Красавица. За ней скакали следом

Два рыцаря, привыкшие к победам.

Наутро благородный Дюнуа,

Прекрасную чету застав в кровати,

Сказал: «Мне кажется, здесь лишний я!

Не буду нарушать часы объятий.

Пора мне бросить этот край; меня

Зовут мой повелитель и Иоанна;

Я к ним вернусь. Я знаю, постоянно

Тоскует Дева о своем осле.

 

Денис, заботливый к родной земле,

Явился предо мной сегодня ночью.

Поверьте мне, его я зрел воочью.

Божественного зверя он мне дал,

Чтоб дам и королей я защищал:

Теперь он требует меня обратно.

Я Доротее послужил. И мной

Располагает ныне Карл Седьмой.

Вкушайте же плоды любви приятной.

В моей руке нуждается престол.

Не терпит время, ждет меня осел».

 

«Я на коне последую за вами», –

Любезный Ла Тримуйль сказал в ответ.

И Доротея говорит: «Мой свет,

Я тоже еду – знаете вы сами,

Уж я давно хочу утешить взор,

Увидеть пышный королевский двор,

Агнесу, отличенную владыкой,

Иоанну, славную душой великой.

Вы – мой спаситель, вы – любовь моя,

За вами я последую хоть в битву.

Но на костре, когда читала я

Марии?Деве тайную молитву,

Я ей дала торжественный обет

Паломницей отправиться в Лорет,

Коль уцелею случаем чудесным.

Святая Дева, услыхав меня,

Вас ниспослала на осле небесном,

И спасена была я из огня.

Я вновь живу: обет свершить должна я,

А то меня накажет пресвятая».

 

«Мне по сердцу такая речь, – в ответ

Ей молвил добрый Ла Тримуйль. – Обет,

По?моему, свершить необходимо.

Позвольте вас сопровождать. Лорет

Давно уж ждет меня, как пилигрима.

Летите, благородный Дюнуа,

Полями звездными к стенам Блуа.

Нагоним мы чрез месяц вас, не боле.

А вы, сударыня, Господней воле

Покорная, направьте путь в Лорет.

Достойный вас даю и я обет:

Я докажу везде, во всяком месте,

Кому угодно, шпагой и копьем,

Что вы пример являете во всем

Любой замужней и любой невесте,

Как высший образ красоты и чести».

Она зарделась. Между тем осел

Ногою топнул, крыльями повел

И, быстро исчезая с небосклона,

Мчит Дюнуа туда, где плещет Рона.

 

Пуатевинца же зовет Анкона{173};

Идет он с дамой, с посохом в руках

И в страннической шляпе. Божий страх

Их речи наполняет, взоры кротки,

Висят на их широких поясах

Жемчужные и золотые четки.

Перебирал их часто паладин,

Читая тихо «Ave». Доротея

Молилась тоже, глаз поднять не смея,

И «я люблю вас» был припев один

Молитв, несущихся среди равнин.

Они проходят Парму и Модену,

Идут в Урбино, видят и Чезену,

Открыт им всюду ряд прекрасных зал,

Их чествует то князь, то кардинал.

Наш паладин, день ото дня вернее,

Свершая благородный свой обет,

Доказывал, что в целом мире нет

Прекрасней женщины, чем Доротея,

И, прекословить рыцарю не смея,

Никто не спорил: вежливость всегда

Поддерживали эти господа.

 

Но наконец на берегах Музоны,

Близ Реканати, в округе Анконы,

Блеснул вдруг пилигримам, как звезда,

Хранимый небом дом святой мадонны,

Обитель благодати и труда;

Корсаров эти стены отразили,

И некогда их ангелы носили

По беспредельным облачным полям,

Как бы корабль, плывущий по волнам.

В Лорето ангелы остановились{174},

И там же стены сами водрузились.

Все, что искусства составляет честь

И что великолепного в нем есть,

Наместники небес, владыки света,

Чтоб отличить святое место это,

Рассыпали здесь в щедрости своей.

Любовники спешат, сойдя с коней,

Колена преклонить в священном страхе

И сделать вклад. От них берут монахи

Дары на украшение церквей,

И пилигримов наших благосклонно

Устами их благодарит мадонна.

 

Любовников в харчевне ждет обед.

Был за столом ближайший их сосед

Какой?то англичанин, злой, надменный,

Приехавший сюда издалека

И втайне насмехавшийся слегка

Над этою обителью священной.

Британец истинный, не знал он сам,

Зачем скитается. Платил он вдвое,

Как за антики, за поддельный хлам

И презирал святых и все святое.

Он в жизни признавал одну лишь цель –

Вредить французам; звался д’Арондель.

Теперь он путешествовал, скучая.

Любовница была с ним молодая,

В дороге развлекавшая его,

Еще надменней друга своего,

Еще заносчивей, еще грубее,

Но хороша и телом, и лицом,

Прелестна ночью, нестерпима днем,

Порывиста в кровати, за столом, –

Полнейшая противность Доротеи.

Барон прекрасный, гордость Пуату,

Сначала ограничился приветом,

Затем упомянул про местность ту,

Потом сказал о том, как он обетом

Себя связал, тому немного дней,

Доказывать везде, пред целым светом,

Достоинства любовницы своей,

А после заявил британцу прямо:

«Я верю, благородна ваша дама;

Она прекрасна и притом скромна

И, хоть молчит все время, несомненно,

Блистательным умом одарена.

Но Доротея с нею несравненна.

Признайте это; я отдать готов

Второе место ей без дальних слов».

 

Британец гордый, с ним сидевший рядом,

Тримуйля смерил горделивым взглядом

И вымолвил: «Поймете вы иль нет,

Что безразличны мне и ваш обет,

И то, что ваша милая подруга

Из знатного или простого круга?

Пусть каждый удовольствуется тем,

Что он имеет, не хвалясь ничем.

Но так как вы, столь дерзко и столь ложно,

Предположили, что хоть раз возможно

Перед британцем первенство занять,

Я должен вам сейчас же доказать,

Что нас, британцев, и в подобном деле

Затмить еще французы не успели

И что моя любовница лицом,

Плечами, грудью, крупом, животом

И даже, я сказал бы, чувством чести,

Конечно, вашей не чета невесте.

А мой король (хоть толку мало в нем)

Прикончит вашего одним щелчком

С его мясистой героиней вместе».

«Ну, что же! – Ла Тримуйль ответил, встав. –

Идем, узнаем, кто из нас не прав.

Мне кажется, я защитить сумею

Французов, короля и Доротею.

Но я намерен, как заведено,

Вам предоставить выбрать род дуэли,

Верхом иль на ногах – мне все равно,

Исполню все, чего б вы ни хотели».

«Нет, на ногах! – ответил грубый бритт. –

Не думаю коню предоставлять я

Плоды и труд подобного занятья,

И к черту все – нагрудник, панцирь, щит!

Не признаю их даже на войне я.

Сегодня жарко, и удобней нам

Сражаться голыми за наших дам:

Наш поединок будет им виднее».

«Извольте, сударь! Как угодно вам!» –

Француз любезно молвил. Доротея,

От страха за любовника бледнея,

Была в душе, однако, польщена,

Что возбудила этот спор – она.

Но страшно ей, как бы суровый бритт

Не проколол Тримуйля милой кожи,

Которую тайком и не без дрожи

Она слезами нежными кропит.

А д’Арондель был занят англичанкой.

Всегда спокойна, с гордою осанкой,

Вовек не проливала слез она;

Ей нравились тревога и война,

И петушиный бой в ее отчизне

Служил ей главным развлеченьем в жизни.

Она звалась Юдифь де Розамор,

Цвет Кембриджа, честь Бристольских контор{175}.

Вот наши доблестные паладины

Готовы к бою посреди равнины:

Обрадованы оба, что пришел

Час битвы за красавиц и престол.

Подняв высоко головы, всем телом

Вполоборота став движеньем смелым,

Врагу не уступая ни на шаг,

Они скрестили сталь блестящих шпаг.

Не наслажденье ль наблюдать за ними,

Их взмахи различая, их прыжки,

Следить за их движеньями крутыми,

За тем, как сыплют искры их клинки!

Так созерцал в восторге иногда я

На юге где?нибудь, под ясным Псом,

Весь горизонт, от края и до края

Горящий ослепительным огнем:

За молнией другая чередом.

 

Пуатевинцу удалось, не целя,

Задеть о подбородок д’Аронделя,

И тотчас же он прыгает назад

И ждет атаки. Англичанин гордый,

На забияку бросив гневный взгляд,

Ему наносит вдруг рукою твердой

Удар в бедро; и, нежное, оно

Горячей кровью вмиг обагрено.

 

Они, в пылу воинственной забавы,

Желали умереть во имя славы

Своих любезных, чтоб узнать скорей,

Которая прекрасней и милей;

Но в это время путь держал в обитель

Земель его святейшества грабитель,

Искавший отпущения грехов.

 

Носил разбойник имя Мартингера,

На преступленье был всегда готов,

Но в нем горела истинная вера,

И, в покаяньи не жалея сил,

Быть начисто прощенным он любил.

Он на лугу заметил двух красоток,

Перебиравших крупный жемчуг четок,

Их лошадей, их вьюченных ослов;

Увидел их – и с ними был таков.

Он англичанку вместе с Доротеей

Захватывает, их добро берет

И исчезает, молнии быстрее.

 

А поединок между тем идет.

Бойцы сражаются, тверды, упрямы,

За честь французской и британской дамы.

Наш добрый Ла Тримуйль заметил вдруг

Любовницы своей исчезновенье.

Он быстро озирается вокруг:

Его оруженосец через луг

Куда?то убегает в отдаленье.

Британец тоже замер и стоит.

Окаменев, они не знали сами,

Что предпринять, и хлопают глазами

Друг против друга. «О! – воскликнул бритт. –

Нас обокрали, Бог меня простит!

Сражаясь, мы покрылись только срамом;

Бежим скорей на помощь нашим дамам,

Сперва освободим их, а потом

Единоборство наново начнем».

Наш Ла Тримуйль сошелся с ним во мненьи,

И, как друзья, идут они в смущеньи

На поиски. Но, сделав два шага,

Один кричит: «Ах, шея! Ах, нога!»

Другой за лоб хватается рукою;

И, не имея более в груди

Огня, необходимого герою,

Когда готовится он храбро к бою,

Оставив пыл и ярость позади,

Едва дыша, не в силах двигать ноги,

Они упали посреди дороги,

И кровь их заалела на песке.

Оруженосцы были вдалеке,

Идя по следу дерзостного вора.

Герои же, без денег, без призора

И без одежд, покинуты, одни,

Считали, что уж кончены их дни.

Куда?то проходившая старуха,

Увидев их, лежащих на пути,

И христианского исполнясь духа,

В свой дом их приказала отнести,

Дала лекарства, привела в сознанье

И в прежнее вернула состоянье.

 

Старуху эту все в округе той

Считали мудрой, чуть ли не святой;

В окрестностях Анконы мы б едва ли

Кого?нибудь почтенней увидали,

В ком явственней была бы благодать.

Не стоило труда ей предсказать

И засуху, и дождевую влагу,

Она больных умела врачевать

И обращала грешников ко благу.

 

Герои наши, ей поведав все,

Совета спрашивают у нее.

Задумалась старуха, помолчала,

Открыла рот и наконец сказала:

«Бог милостив! Любите дам своих,

Но дайте мне навеки обещанье

Не убивать себя во имя их.

Узнать суровейшие испытанья

Подругам вашим ныне пробил час;

Поверьте, я жалею их и вас.

Скорей оденьтесь, на коней садитесь,

Дорогой нужною не ошибитесь;

Мне Богом вам поручено сказать:

«Чтоб их найти, вам надо их искать».

Был восхищен столь бодрыми словами

Пуатевинец, бритт, пожав плечами,

Задумчиво сказал: «Я верю вам.

Мы тотчас же поедем по следам

Разбойника. Но только для погони

Нужны вооруженье, платье, кони».

Она в ответ: «Все это вам дадут».

По счастью, некий очутился тут

Потомок Исааков и Иуд,

Обрезанного люда украшенье,

Всегда готовый сделать одолженье.

Израильтянин, видя случай их,

Деньгами их ссудил, как все евреи,

И, как велось еще при Моисее,

Из сорока процентов годовых;

Нажитой этим способом полушкой

Он поделился со святой старушкой.

 

 

Конец песни восьмой

 Песнь девятая

 

 

Содержание

Как Ла Тримуйль и д’Арондель нашли своих любовниц в Провансе и о странном случае, происшедшем на Благоуханной горе.

 

Два рыцаря отважных, после боя,

Будь то на шпагах или же верхом,

С мечом в руке или стальным копьем,

В доспехах или голые, – героя

Охотно признают один в другом

И воздают хвалу с сердечным жаром

Бесстрашию врага, его ударам,

В особенности, если гнев утих.

Но если, после поединка, их

Прискорбная случайность посещает

И общая невзгода у двоих,

Тогда несчастье их объединяет.

Печальная судьба – их дружбы мать –

Толкает братьями героев стать.

Так и случилось здесь: таким союзом

Себя связали хмурый бритт с французом.

Природа д’Аронделя создала

С душой, не знающей добра и зла.

Но даже это грубое созданье

К Тримуйлю ощутило состраданье;

А тот, внезапной дружбой увлечен,

Осуществлял природное стремленье:

Имел чувствительное сердце он.

«Какое, – он промолвил, – утешенье

Вниманьем вашим мне даете вы!

Я Доротею потерял, увы!

Но отыскать ее следы, быть может,

Освободить ее, вернуть назад

Мне ваша мощная рука поможет.

Меня ж опасности не устрашат,

Чтоб вам добыть Юдифь, мой милый брат».

 

Два новых друга, движимые страстью,

Отправились на поиски. К несчастью,

Им на Ливорно указали путь.

Грабитель же намерен был свернуть

Как раз долиной противоположной.

Пока неслись они дорогой ложной,

Успел он без препятствий и легко

Увлечь свою добычу далеко.

Уводит пленниц он, немых от горя,

В пустынный замок свой на берег моря,

Меж Римом и Гаэтой, мрачный склеп,

Ужасный, отвратительный вертеп,

Где алчность и бесстыдное упорство,

Нечистоплотность, хитрость и обжорство,

Заносчивость хмельная, им под стать,

Кровавых распрей и насилий мать,

Неудержимость гнусного разгула,

В котором нежность и любовь уснула,

Все, все соединилось, чтобы дать

Образчик верный нравов человека,

Который не стеснен ни в чем от века.

О чудное подобие творца,

Так, значит, вот ты каково с лица!

 

Достигнув замка своего, мерзавец

За стол садится между двух красавиц.

Не соблюдая правил никаких,

Ест, обжирается и пьет за них,

И говорит им: «Да, скажите, кстати,

Кто будет эту ночь со мной в кровати?

Все безразлично, все годится мне:

Худа, толста, испанка, англичанка,

Магометанка или христианка.

Не все ль равно, ведь дело?то в вине!»

Услышав эти речи, вся краснея,

Рыданий не сдержала Доротея,

И бурно облака ее очей

Льют слезы на точеный носик ей,

На подбородок с ямкой небольшою,

Что сам Амур ваял своей рукою;

Ей скорбь и гибель чудятся кругом,

Британка же задумалась, потом

На дерзостного вора поглядела

И усмехнулась сдержанно и смело:

«Признаюсь, я была б совсем не прочь

Добычей вашей стать на эту ночь,

На что способна, доказав на деле,

Дочь Англии с разбойником в постели».

На эту речь достойный Мартингер

Сказал, уж будучи немного пьяным:

«В делах любви – британки всем пример», –

И снова пьет стакан он за стаканом,

Ее целует, ест и снова пьет,

Ругается, смеется и поет.

Рукою дерзкой – я сказать чуть смею –

Он треплет то Юдифь, то Доротею.

Та плачет; эта, виду не подав,

Не покраснев, ни слова не сказав,

Все позволяет грубому созданью.

Но наконец окончен пир, и вот,

Пошатываясь и с невнятной бранью,

Разбойник наш из?за стола встает,

Горя глазами, к выходу идет

И, Бахусу воздав даров без меры,

Готовится на празднество Венеры.

Британке Доротея, вся в слезах,

Тогда испуганно сказала: «Ах,

Ужель разделите вы с вором ложе?

Ужель разбойник заслужил, о боже,

Чтоб наслажденье дали вы ему?»

«Нет, я готовлюсь вовсе не к тому, –

Утешила подруга Доротею. –

Я постоять за честь свою сумею:

Я рыцарю любимому верна.

Бог наградил, как знаете вы сами,

Меня двумя могучими руками;

Недаром я Юдифью названа.

Умерьте же напрасную тревогу,

Побудьте здесь и помолитесь Богу».

Она идет, окончив эту речь,

В постель хозяина спокойно лечь.

 

Уж темной молчаливой ночи дрема

Покрыла стены проклятого дома.

Разбойники, толпою, охмелев,

Ушли проспаться, кто в сарай, кто в хлев,

И в этот миг, дышать почти не смея,

Совсем одна осталась Доротея.

 

Был Мартингер необычайно пьян.

Не говоря, не поднимая взгляда,

Расслабленный парами винограда,

Усталою рукой он обнял стан

Красавицы. Но все же, без сомненья,

Он жаждал сна сильней, чем наслажденья.

Юдифь, в коварной нежности своей,

Его заманивает в глубь сетей,

Что малодушным гибель расставляет,

И вскоре обессиленный злодей

Зевает тяжело и засыпает.

У Мартингера был над головой

Повешен, по привычке, меч стальной.

Британка тотчас же его хватает,

Аода, Иаиль припоминает,

Юдифь, Дебору, Симона?Петра{176},

От чьей руки ушам не ждать добра{177}

И подвиг чей затмится все же ею.

Затем, спокойно наклонясь к злодею,

Приподнимает медленно она

Тяжелую, как камень, от вина

Хмельную голову. Нащупав шею,

Она с размаху опускает меч

И сносит голову с широких плеч.

 

Вином и кровью залиты простыни;

У нашей благородной героини

На лбу, как и на теле, места нет,

Где не виднелся бы кровавый след.

Тут прыгает с кровати амазонка

И убегает с головой в руках

К своей подруге, для которой страх

Был нестерпимее, чем для ребенка;

И, плача, Доротея говорит:

«О, господи! Какой ужасный вид!

Какой поступок и какая смелость!

Бежим, бежим! Займется скоро свет,

И опасаюсь я за нашу целость!»

«Прошу вас, тише, – Розамор в ответ, –

Еще не все окончено, не скрою,

Ободритесь и следуйте за мною».

Но бодрости у Доротеи нет.

А их любовники далеко были,

Искали их и все не находили.

Уже и в Геную они пришли

И собираются пуститься в море

И ждать вестей хоть на морском просторе

О тех, чей милый след исчез с земли,

Их в нестерпимое повергнув горе.

Уносят волны их то к берегам,

Где, христиан усердных ободряя,

Отец святейший наш, на страх врагам,

Смиренно бережет ключи от рая,

То ко дворцам Венеции златой,

Где правит муж Тефии{178} – дож седой{179},

Или к Неаполю, к долинам лилий,

Где рядом с Саннадзаром спит Вергилий{180}.

Несут их боги резвые ветров

По темно?голубым хребтам валов

К столь знаменитой в древности пучине,

Где обитала прежде смерть, а ныне

Невозмутимо ровных волн покой

Не помнит больше о Харибде злой{181}

И где не слышен больше рев унылый

Псов, помыкаемых жестокой Сциллой,

Где, не кичась уже былою силой,

Под Этною гиганты мирно спят{182}:

Так землю изменил столетний ряд!

Они проходят через Сиракузы,

Приветствуют источник Аретузы{183},

Чьим тростниковым зарослям давно

Уж милых вод увидеть не дано{184}.

И море вновь, и вновь видений смена:

Край Августина{185}, берег Карфагена,{186}

Безмерно пышный прежде, а теперь

Обитель зла, где мусульманин?зверь

Объят пороком, жадностью и тьмою.

И наконец, водимые судьбою,

Причаливают к Франции они.

 

Там, утопая в сладостной тени,

Стоят Марселя древние строенья,

Подарок вымершего поколенья{187}.

О гордый град, где жил свободный грек,

Ты прошлого не возвратишь вовек.

Но быть под властию французских лилий,

Как знают все, прекраснее стократ.

К тому ж, твои окрестности укрыли

Еще чудесней и целебней клад.

Мария?Магдалина, по преданьям,

Служа Амуру в юности своей,

Потом исправилась и с содроганьем

Оплакивала жизнь минувших дней.

Ей сделалась постылой Палестина,

Она ушла во Францию и там

В ущелии, на скалах Максимина{188}

Жестоко бичевалась по ночам.

И с той поры весь воздух там, по слухам,

Наполнен чудным и волшебным духом.

К священным тем камням спешат припасть

Паломники, которых мучит страсть,

Которых тяготит Амура власть.

 

Предание гласит, что Магдалина,

Уже готовясь к смерти, как?то раз

Просила милости у Максимина:

«О, если некогда наступит час,

Что на моей скале, в моей пещере,

Любовники придут служить Венере,

Пусть тотчас же погаснет пламень их,

Пусть станет стыдно им страстей своих,

И пусть лишь горестное отвращенье

Заменит их любовь и их волненье!»

Благочестивый старец внял словам,

Что молвила бывалая святая,

И с этих пор, ту местность посещая,

Мы ненавидим самых милых нам.

Прекрасно ознакомившись с Марселем

И чудесам его воздав хвалу,

Наш Ла Тримуйль с суровым д’Аронделем

Отправились на чудную скалу,

Которую зовут Благоуханной

И чье могущество, на гибель злу,

Монахи прославляют неустанно.

Влечет француза набожность туда,

Британца ж – любопытство, как всегда.

 

Взойдя наверх, на каменных ступенях

Они увидели перед собой

Толпу людей, стоящих на коленях.

Две путницы там были. У одной

Струились слезы, жалость вызывая;

Была надменна и горда другая.

 

О, встреча сладостная! Чудный час!

Они своих любовниц отыскали!

Они от них не отрывают глаз

В том месте покаянья и печали.

Юдифь рассказывает в двух словах,

Как за позор и пережитый страх

Ее рука разбойнику отмстила.

Она в опасности не позабыла

Кошель, набитый туго, захватить,

Решив разумно, что не может быть

Он нужен Мартингеру в преисподней.

Затем, добравшись, с помощью Господней,

Со смертоносной саблею в руках,

До выхода из замка, впопыхах

Они с подругой разыскали море

И сели на корабль какой?то вскоре;

Без торгу капитану заплатив

И тотчас же оставивши залив,

Они помчались по Тирренским волнам,

И небо, вняв моленьям их безмолвным,

Свело вместе с рыцарями их

Под дивной сенью этих скал святых.

 

О, чудо! О, волшебное явленье!

Рассказ Юдифи в силах вызвать был

В ее любовнике лишь отвращенье.

О, небо! Что за злобное презренье

В его душе сменило прежний пыл!

Юдифи он не менее претил.

А Ла Тримуйль, в чьем сердце Доротея

Жила одна, соперниц не имея,

Ее находит вдруг совсем дурной

К ней поворачивается спиной.

Красавица была не в силах тоже

На рыцаря взглянуть без мелкой дрожи;

И лишь высоко, в роще неземной,

Спокойно радовалась Магдалина,

Что этим чудесам – она причина.

 

Увы! Была обманута она;

Ей, правда, обещали все святые

На нескончаемые времена,

Что на ее скале, как в чарах сна,

Влюбленные разлюбят; но Мария

Забыла попросить, чтоб, исцелясь

От чувства прежнего, в другую связь

Любовники вступить не пожелали.

Предвидел то и Максимин едва ли.

Поэтому тотчас же обняла

Юдифь Тримуйля, не храня приличий,

И Доротея сладостной добычей

Британцу восхищенному была.

Аббат Тритем считал, что, без сомненья,

Мария улыбалась с облаков,

Подобные увидев измененья.

Я оправдать ее вполне готов.

Нам добродетель нравится; но все же

И к прежнему занятью тянет тоже.

 

Едва спустились вниз со скал святых

Герои и красавицы, как сразу

К ним возвратился прежний разум их.

Известно уж по моему рассказу,

Что чары действуют лишь в месте том.

Тримуйль, припоминая со стыдом,

Как он возненавидел Доротею,

Ей целовал лицо, и грудь, и шею,

И никогда, казалось, ни верней,

Ни более покорным не был ей;

Она ж, от слез не находя покоя,

В объятьях дорогого ей героя

Ему дарила прежнюю любовь.

Юдифь вернулась к д’Аронделю вновь,

Не гневаясь и не гордясь нимало,

И снова все, как было раньше, стало;

И даже Магдалина без труда

Грехи им отпустила навсегда.

 

Француз отважный и герой британский,

К себе на седла милых посадив,

Отправились дорогой Орлеанской;

Один и тот же дышит в них порыв:

За родину помериться с врагами.

Но по пути, как вы поймете сами,

Они остались добрыми друзьями,

И ни красавицы, ни короли

Меж ними распрей вызвать не могли.

 

 

Конец песни девятой

 Песнь десятая

 

 

Содержание

Агнеса Сорель, преследуемая духовником Жана Шандоса. Сетования ее любовника и пр. Что случилось с прекрасной Агнесой в некоем монастыре.

 

Как! Предисловье делать всякий раз

Ко всякой песни! Мне мораль постыла;

Бесхитростно поведанный рассказ

О том, что истинно происходило,

Спокойный, без затейливых прикрас,

Не блещущий ни юмором, ни сметкой,

Вот чем цензуру можно сделать кроткой.

Итак, читатель, приглашаю вас

Отправиться своей дорогой прямо.

Ведь главное картина, а не рама.

 

Карл набожный, придя под Орлеан,

Одушевлял бойцов отважных стан,

Судьбу отчизны милой подымая,

И все рвались вперед, ему внимая.

Он проповедовал им бранный пыл,

И вид его надменно?весел был,

Но в глубине души, увы, вздыхал он,

Своей возлюбленной не забывал он.

Ведь то, что он ее покинуть мог,

Расстаться с нею хоть на краткий срок,

Конечно, было доблестью большою:

Простившись с ней, простился он с душою.

Вернувшись восвояси и смирив

Воинственною славой увлеченье,

Он испытал старинных чувств прилив,

Любви благословенное мученье.

Амур на смену демону побед

Летит, и с ним бороться силы нет.

Король, прослушавший не без досады

Придворных бестолковые доклады,

Спешит уединиться в свой покой

И пишет там дрожащею рукой

Письмо любви, обеты постоянства.

Слезами было залито оно:

Чтоб осушить их, не было Бонно.

Один осел, из мелкого дворянства,

Был отвезти записку снаряжен.

Прошло не больше часа и, о горе,

С запискою обратно скачет он.

Король встревоженный, с тоской во взоре:

«Как! Ты вернулся? – задает вопрос. –

Мое письмо? Его ты не отвез?»

«Мужайтесь, государь! Страшна утрата!

Ах! Все погибло: в плен Агнеса взята;

Увы! Иоанны тоже след пропал».

 

Услыша это грубое признанье,

Король упал немедля без сознанья,

И только для того он снова встал,

Чтоб до конца испить свое страданье.

Кто вынести удар подобный мог,

Тот не любил глубоко, видит бог.

Агнесу Карл любил, и этот случай

Его пронзил тоской и злобой жгучей.

Хоть общею заботой окружен,

Едва не потерял рассудка он;

Его отца свела с ума{189} причина

Ничтожнее, – он был слабее сына{190}.

«Ах! – вскрикнул Карл. – Я уступить готов

Все рыцарство мое и духовенство,

Иоанну д’Арк, остатки округов,

Где признают еще мое главенство!

Пускай берут британцы, что хотят,

Но пусть мою любовь мне возвратят!

Монарх злосчастный, где твое блаженство?

Что толку в том, что волосы я рву?

Я потерял ее, я в сердце ранен,

Ах, может быть, пока я смерть зову,

Какой?нибудь бесстыдный англичанин

Овладевает, дерзостен и груб,

Красой, рожденной для французских губ!

Другой лобзанья с уст твоих срывает,

Другому светит твой прекрасный взор,

Рука другого грудь твою ласкает,

Другой… О, небо! О, какой позор!

И в этот миг ужасный, может статься,

Она не думает сопротивляться.

Ах, с темпераментом твоим, дитя,

Ты можешь друга позабыть шутя!»

Король унылый, неизвестность эту

Не в силах вытерпеть, прибег к совету

Астрологов, монахов, колдунов,

Евреев, сорбоннистов, докторов

И всех, кто бродит с книгою по свету{191}.

Он говорит им так: «Без лишних слов,

Скажите, как дела с моей любезной:

По?прежнему ль она в любви верна

И обо мне вздыхает ли она;

Не смейте лгать; таиться бесполезно».

Они советуются, вздор меля,

На всех наречьях, думая о плате:

Тот изучает руку короля,

Тот чертит треугольники в квадрате,

Один следит Меркурия полет,

Другой псалмы Давида достает,

Твердит «аминь», и шепчет, и поет,

Иной, чертя круги, взывает к бесу,

А тот в стакане изучает дно,

Как было в древности заведено,

Чтоб приподнять грядущего завесу.

Устав потеть, шептать и колдовать,

Они свидетельствуют громогласно,

Что добрый Карл спокойно может спать:

С Агнесою все обстоит прекрасно,

Монарху своему она верна,

И что благоприятствуют влюбленным

Все силы неба, звезды и луна.

Извольте верить господам ученым!

 

Шандоса беспощадный духовник

Использовал благоприятный миг,

И, несмотря на слезы, стоны, крик,

Он овладел Агнесой грубой силой.

Он счастие неполное постиг,

Слепую страсть одну, без ласки милой,

Союз без нежности, союз унылый,

Которого любовь не признает.

Взаимность сладкая – всего дороже!

Скажите мне, на самом деле, кто же

Приятно время проводил на ложе

С любовницей, что горько слезы льет,

Царапается, губы не дает?

Но этого монах не понимает,

Он лошадь непокорную стегает,

Нимало не заботясь, каково

Красавице в объятьях у него.

 

Влюбленный по уши в свою подругу

Паж, побежавший в город поживей,

Чтоб оказать избраннице своей

Достойную заботу и услугу,

Спешит домой. Ах, что он увидал!

Пред ним монах проклятый беспощадно,

Беснуясь похотливо, гнусно, жадно,

Как зверь, свою добычу пожирал.

При этом виде паж, кипя отвагой,

Напал на сволочь с обнаженной шпагой.

Тогда монаха нечестивый пыл

Самозащите место уступил.

Вскочив с кровати, палку он схватил

И на Монроза опустил с размаха.

Сцепились два отважные бойца,

И запылали яростно сердца,

Пажа – любовью, злобою – монаха.

 

Счастливцы, чей удел – спокойный труд,

Далеких сел благочестивый люд,

Привыкли наблюдать вблизи дубравы,

Как волк жестокий с мордою кровавой

Зубами шерсть овцы несчастной рвет

И кровь своей невинной жертвы пьет.

А если добрый пес с зубастой пастью,

Сочувствующий ближнего несчастью,

Летит к нему стрелой – свирепый волк,

Клыками издавая страшный щелк,

Овечку полумертвую бросает

Лежать беспомощно в траве густой,

Спешит к собаке, рвет ее, кусает

И с недругом вступает в страшный бой;

Израненный, он злобою пылает,

Рычит и брызжет пеной и слюной;

И всею силой своего сердечка

Трепещет за спасителя овечка.

Здесь было то же самое: монах

Рассвирепевший, с палкою в руках,

Дрался с Монрозом, полон зла и яда;

И тут же – победителю награда –

Агнеса на измятых простынях.

Хозяин и хозяйка, дети, слуги,

Услышав шум, бросаются в испуге

Наверх. Они бегут со всех сторон

И гнусного монаха тащат вон.

Все за пажа, все против негодяя,

Всем по душе отвага молодая.

Итак, Монроз свободен и спасен;

С красавицей вдвоем остался он.

Его соперник, дерзок, хоть сражен,

Отправился служить святую мессу.

 

Но как утешить бедную Агнесу?

В отчаянье, что увидал Монроз

Ее красы в столь недостойном виде,

При мысли о позоре, об обиде,

Красавица лила потоки слез.

Стыдом терзаемая, только смерти

Она желала в этот миг, поверьте,

И повторяла лишь одно: «Увы,

Я вас прошу, меня убейте вы!»

«Как? Вас убить? – вскричал Монроз, не в силе

Сдержать волненья нежного. – Убить!

Да если б даже вы и согрешили,

Вы жить должны, чтоб грех ваш искупить.

Подумайте, зачем вам жизнь губить.

Вы злого ничего не совершили,

Агнеса, дорогое божество!

Все это грех монаха одного!»

Хоть речь его была не слишком ясной,

Зато огонь его влюбленных глаз

Внушил желанье грешнице прекрасной

Земную жизнь не прерывать тотчас.

 

Пришла пора обедать. А печали

(По опыту я это знаю, ах!)

От века жалким смертным не мешали,

Страдая, объедаться на пирах.

Вот почему великие поэты,

Добряк Вергилий и болтун Гомер,

Которых с детства ставят нам в пример,

Не упускают случай про банкеты

Поговорить среди военных гроз.

Итак, друзья, Агнеса и Монроз

Обедать сели у кровати рядом.

Сперва в стыдливой скромности своей

Они не подымали и очей,

Затем, случайным обменявшись взглядом,

Оправились и стали посмелей.

 

Известно каждому, что в цвете лет,

Когда нет меры нашему здоровью,

Недурно приготовленный обед

Воспламеняет страсть. Горячей кровью

Пылает сердце, полное любовью,

И мозг бутылкою вина согрет.

Мы чувствуем приятное томленье,

Ах, плоть слаба и сильно искушенье.

 

Монроз влюбленный далее не мог

Бороться с дьяволом в тот миг опасный;

Упал он на колени и у ног

Красавицы молил: «Кумир прекрасный,

О, сжальтесь над моей любовью страстной,

Не то умру я тотчас, видит бог!

Вы не лишите страсть награды милой,

Которую злодей похитил силой!

Он преступленьем счастлив был. Увы,

Ужель не наградите верность вы?

Она взывает! Иль вы так черствы?»

Был довод недурен, скажу без лести;

Красавица признала вес его,

Но не сдалась сейчас же оттого,

Что наслажденье с соблюденьем чести

Для сердца нежного милей всего,

И легкое в любви сопротивленье

Лишь подливает масло в упоенье.

Но наконец Монроз счастливый, ах,

Был утвержден в приятнейших правах,

Войдя в благословенный рай влюбленных.

Что слава Генриха пред этим? Прах!

Да, королей свергал он побежденных,

Да, Франция сдалась ему, дрожа,

Однако сладостней судьба пажа.

 

Но как обманчиво земное счастье!

Как быстро рвется наслажденья нить!

От чистого потока сладострастья

Прекрасный паж едва успел вкусить,

Как вдруг отряд британцев подъезжает,

Идет наверх, стучится, дверь ломает.

Монах проклятый, ты, не кто иной,

Так подшутил над нашею четой.

Агнеса чувств лишилась от испуга;

Хватают бритты и ее, и друга;

Обоих их к Шандосу поведут.

К чему присудит их ужасный суд?

Увы! Любовникам придется туго;

По опыту уже известно им,

Что Жан Шандос бывает очень злым.

В глазах у них невольное смущенье,

А на душе тревога и волненье,

Но щеки вспыхивают ярче роз

При мысли о недавнем наслажденье.

Ах, что их ждет? Как встретит их Шандос?

На счастье их, случилось, что в тумане

Дорогою ошиблись англичане,

И показалось вдруг до двадцати

Французских рыцарей на их пути,

Которым об Агнесе и Иоанне

Приказ был всюду справки навести.

Когда сойдутся носом против носа

Два петуха, любовника, барбоса,

Иль узрит янсенист издалека

Лойолы бритого ученика,

Или, ультрамонтанца вдруг завидя,{192}

Дитя Кальвина смотрит, ненавидя,

Сейчас же начинается игра

Ударом пики, пасти иль пера.

Так точно даром время не теряют

Французы и отважною гурьбой,

Как соколы, на бриттов нападают,

А те, конечно, принимают бой;

Удары сыплются, мечи сверкают.

Кобыла, что красавицу везла,

Живою, как и всадница, была;

Она в пути вертелась и лягала,

Прекрасную наездницу трясла;

И вдруг как закусила удила:

Ее ночная схватка испугала.

Агнеса хочет слабою рукой

Ее сдержать, но та галопом мчится.

Напрасный труд! С неведомой судьбой

Красавице придется помириться.

 

В разгаре боя не видал Монроз,

Куда Агнесу резвый конь унес,

Летит она, как ветер, в туче пыли

Без отдыха уже четыре мили.

Но утомился конь и свой полет

У монастырских задержал ворот.

Кругом монастыря был лес тенистый;

Река, блиставшая волною чистой,

То медленно, то быстро, как стрела,

Извилисто вблизи его текла текла.

Поодаль холм зеленый возвышался;

Он каждой осенью обогащался

Дарами сладкими, что дал нам Ной,{193}

Когда, покинув свой сундук большой,

Предотвратил народов истребленье

И выдумал вина приготовленье,

За дни потопа утомлен водой.

Кругом Помона с Флорой молодой{194}

Разлили всюду нежную усладу,

Блаженство обонянью, радость взгляду.

Рай прародителей едва ли цвел

Роскошнее, чем этот тихий дол;

И не было еще полей на свете

Прекрасней, чище, сладостней, чем эти.

Вдыхая сей целительный эфир,

Сердца смятенные позабывали

Свои обиды, муки и печали,

И роскошь городов, и целый мир.

 

Вздохнув, взглянула нежная Агнеса

На монастырь, болевший в чаще леса,

На холм зеленый, реку, неба ширь.

То был, читатель, женский монастырь.

«Ах, наконец?то, – так она сказала, –

Мне Божия десница указала

Молитвы и невинности приют.

Увы! Должно быть, воля провиденья

Меня сюда послала, чтобы тут

Оплакала свои я прегрешенья:

Здесь чистые затворницы живут,

Не ведая мирского заблужденья,

А я известна до сих пор была

Лишь тем, что жизнь распутную вела».

Агнеса, громко говоря все это,

Заметила над воротами крест.

Пред символом спасенья дольних мест

Она склонилась, верою пригрета,

И, чувствуя раскаянье в крови,

Покаяться в грехах решила честно;

Прийти нетрудно к вере от любви:

То и другое – слабость, как известно.

Игуменья отправилась в Блуа

Два дня назад (возможность представлялась

Поправить монастырские дела),

А здесь ее наместницей осталась

Сестра Безонь{195}. Ей все повиновалось.

Она, Агнесу увидав, велит

Открыть ворота, ласково встречает

Несчастную. «Войдите, – говорит, –

Какой благой святитель посылает

Нам эту гостью? Дивной красотой

Блистаете вы, взоры удивляя.

Скажите, вы не ангел, не святая,

Которую Господь нам шлет из рая,

К обители смиренной и простой

Особенную милость проявляя?»

 

Агнеса скромно отвечает: «Нет,

Я та, которыми наполнен свет,

Опутана греховной паутиной,

И если в рай мне суждено попасть,

То там мне место рядом с Магдалиной.

Судьбы капризной роковая власть,

Господь, а главное – мой конь примчали

Меня сюда в тревоге и печали.

Грешней, чем я, отыщется едва ли;

Но сердцем я не огрубела, нет;

Ища добро, я потеряла след,

Теперь нашла. Благодаренье Богу,

Который к вам мне указал дорогу».

 

Ободрила почтенная сестра

Агнесу, каявшуюся так мило,

И, воспевая прелести добра,

Пред нею двери кельи растворила.

Там было чисто и освещено,

Приятно убрано, цветов полно,

Постель мягка и широка. Казалось,

Что для любви она предназначалась.

Агнеса радовалась от души,

Узнав, как сладко каяться в тиши.

 

Поужинав (об этом я ни разу

Не умолчу, чтоб не вредить рассказу),

Безонь сказала: «Милая сестра,

Уже довольно поздно, спать пора.

Вы знаете – лукавый, без сомненья,

Захочет вам поставить искушенья{196};

Но против этого есть верный меч:

Нам надо на одной кровати лечь;

Тогда нечистый вас не испугает.

Увидите, как это помогает».

Агнеса добрый приняла совет:

Они легли в постель и гасят свет.

Агнеса, рано радоваться чуду:

Судьба тебя преследует повсюду.

 

Читатель! Я не в силах говорить.

Сестра Безонь… Но пред таким моментом

Нельзя молчать! Я должен все открыть!

Сестра Безонь – она была студентом,

В наружности которого слились

И Геркулес, и нежный Адонис.

Лет двадцать он имел, никак не боле,

Был свеж, румян, силен и белокур.

Игуменью – увы! – в земной юдоли,

Как видите, преследовал Амур.

Сестра?студент в покое и богатстве

Довольно весело жила в аббатстве.

Так некогда у Ликомеда жил

Переодетый девушкой Ахилл{197}

И с Деидамией блаженство пил.

Едва в постель успела лечь Агнеса

С монашенкой, как тотчас же нашла,

Что перемена к лучшему (повеса

Взялся за дело) в той произошла.

Кричать, сопротивляться – мало толку,

Когда овца попала в зубы к волку.

Страдать безмолвно, не борясь со злом,

Исходом лучшим было, без сомненья.

Что размышлять! Да в случае таком

И времени?то нет для размышленья.

Когда студент (ведь люди устают)

Прервал на время свой усердный труд,

Прекрасная Агнеса в сокрушеньи

Так думала об этом приключеньи:

«Увы! не слышит Бог мою мольбу,

Как я желала бы остаться честной;

Но трудно спорить с истиной известной,

Что смертному не победить судьбу».

 

 

Конец песни десятой

 Песнь одиннадцатая

 

 

Содержание

Англичане оскверняют монастырь. Сражение святого Георгия, патрона Англии, со святым Денисом, патроном Франции.

 

Я расскажу вам без затей напрасных,

Что утром два затворника прекрасных,

Запретной негою утомлены,

Лежали рядом, тесно сплетены,

И видели счастливейшие сны.

 

Ужасный шум заставил их проснуться.

Кругом сверкают факелы войны,

Смерть торжествует, стоны раздаются,

Повсюду кровь и павшие видны.

То конница британцев оголтелых

Осилила отряд французов смелых.

Французы, оттесненные назад,

С мечами наголо летят по лесу;

Британцы, их преследуя, кричат:

«Умрите иль отдайте нам Агнесу».

Но где она? Кто знает, наконец?

Старик Колен, пастух, седой мудрец,

Сказал им: «Господа, пася овец,

Я видел, как вошла в ворота эти

Красавица, милее всех на свете».

Тут англичане радостно кричат:

«Она в монастыре, сомненья нету,

Идем, друзья!» Безбожным нет запрету;

Перелезают стены, все громят,

И волчья стая – посреди ягнят!

 

Бегут, предавшись дикому веселью,

Из спальни в спальню и из кельи в келью,

В часовню, в погреб, в монастырский сад.

Бесстыдники хватают, что придется!

Сестра Урсула, о сестра Мартон,

В очах у вас смятенье, сердце бьется,

Вы мечетесь – враги со всех сторон,

Бежать хотите, путаетесь в юбке,

Но все напрасно, бедные голубки!

Вы обнимаете алтарь святой,

Слова молитв коверкая с испугу.

Но тщетно обращаетесь с мольбой

Вы к своему небесному супругу.

Господне стадо на его глазах

Неистовые нечестивцы, ах,

Насилуют на самых алтарях,

Не слушая их крик, их лепет детский.

Я знаю, что иной читатель светский,

Бесстыдный человек, монахинь враг,

Плохой шутник, напыщенный дурак,

Смеяться станет. Головы пустые,

Им все смешно! Но, сестры дорогие,

Вам каково, красавицам таким,

Застенчивым, невинным и простым,

Вздыхать и биться, сердцем холодея,

В объятьях беспощадного злодея,

Снося противных поцелуев грязь!

От крови свежепролитой дымясь,

С огнем в глазах и на устах с проклятьем,

Они мешают ненависть с объятьем,

Неистовствуют, Бога не страшась.

Колючи бороды, свирепы руки,

Дыханье их – отрава и тоска,

Тела – огонь. Их красная рука

Лаская, причиняет только муки.

Они похожи в этот миг совсем

На демонов, ворвавшихся в Эдем.

 

Ликуя, злодеянье с наглым взором

Невинных упивается позором.

Мартон, свершительницей добрых дел,

Барклай неумолимый завладел,

Шипэнк жестокий и Уортон проклятый

Гоняются за кроткою Беатой.

Толчки, проклятья, слезы, крик, огонь.

Вот в суматохе на сестру Безонь

Напали двое, спереди и сзади;

Студент напрасно молит о пощаде:

Они не слушают его рассказ.

Настигли хищники в смятенном стаде,

Агнеса благородная, и вас,

И вы своей не избежали доли –

Быть грешницей помимо вашей воли.

Начальник святотатцев, рослый бритт,

Бросается к сопернице Харит.

Ему, о дисциплине помня свято,

Агнесу уступают два солдата.

 

Святое небо и в разгаре бед

Нам иногда ниспосылает свет.

В тот час, когда исчадья Альбиона,

Невинность попирая и закон,

Творили мерзость посреди Сиона, –

С высот небесных Франции патрон,

Добряк Денис, насильем возмущен,

Дав ослабеть недружественным узам

Георгия – противника французам, –

Стремительно из рая мчится вон.

Луча полдневного он не седлает

На этот раз для спуска – оттого,

Что тотчас бы заметили его.

Он с богом тайны{198} в договор вступает.

Загадочное это божество

Мошенникам нередко помогает

(И это очень жалко), но порой

Его услуги ищет и герой;

В дворце и церкви – он повсюду нужен

И с нежными любовниками дружен.

Дениса в облако он поместил

И незаметно наземь опустил,

Святого окружив глубокой тайной,

С предосторожностью необычайной.

 

В окрестностях Блуа, глухим путем,

Святителю Иоанна повстречалась,

Которая, на конюхе верхом,

Проселочной дорогой пробиралась,

Моля усердно, чтоб помог творец

Ей отыскать доспехи, наконец.

Едва Денис заметил в отдаленьи

Свою избранницу, он ей кричит:

«О Девственница, Франции спасенье,

Невинных и монархов крепкий щит,

Иди! Я долее терпеть не в силе.

Иди! И прояви священный гнев.

Иди! Пускай спасительница лилий

Спасет моих благословенных дев.

Вот монастырь! Там зло одолевает:

Скорей!» И Девственница поспешает.

Святой Денис, ей заменя слугу,

Погонщика стегает на бегу.

 

И вот Иоанна посреди военных,

Которые терзают дам почтенных.

Была она без платья. Некий бритт

Ее увидел. Гнусный безобразник

Подумал, что она пришла на праздник.

Ему по вкусу героини вид,

И в наготе, его привлекшей взгляды,

Он грубо ищет низменной услады.

Ему ответом был удар меча

В нос! Негодяй упал с лицом багровым,

Ругаясь громко непристойным словом,

Тем, что, довольно коротко звуча,

Таит намек на родственные узы;

Его, к несчастью, любят и французы.

 

«Остановитесь, нечисти сыны,

Побойтесь Бога, дети Сатаны!» –

Кричит сурово этим оголтелым

Иоанна над его кровавым телом.

Но нечестивцы, занятые делом,

Не слушают ее призыва. Так

Побеги молодые жрет лошак

И окрика садовников не слышит.

Иоанна, разъяренная вдвойне

При виде их бесстыдства, гневом пышет

И, с помощью Дениса, вся в огне,

Летит отважно от спины к спине,

От ребер к ребрам и от шеи к шее,

Святым копьем разя все горячее.

И тот, который только начинал,

И тот, который вот уже кончал,

Ударом страшным по спине, по ляжке,

Повержен – всякий на своей монашке;

И, похотью еще напоены,

Летят их души в лапы Сатаны.

 

Один Уортон, злодей, могучий телом,

Покончивший всех раньше с гнусным делом,

Жестокий воин, Исаак Уортон,

С монашенки вскочил один лишь он;

Схватив оружье и меняя позу,

Иоаннину встречает он угрозу.

Вы наблюдали бой свирепый весь,

Святой Денис, французов покровитель!

Почтительно прошу, не подтвердите ль

То, что Иоанна совершила здесь.

Вскричала удивленная Иоанна:

«О мой Денис, мой дорогой святой,

Вот мой нагрудник и камзол, как странно!

Да ведь на нем и шлем небесный мой!

О, что я вижу! Негодяй проклятый

Тобой подаренные носит латы!»

Все это было верно. Дело в том,

Что (вы, читатель, не забыли это)

Агнеса их надела и потом

Была Шандосом вскоре же раздета.

Оруженосец рыцаря Уортон

Теперь был в эти латы облечен.

 

Иоанна д’Арк! На удивленье миру

Ты занесла десницу из десниц

За честь, за королевскую порфиру

И за невинность сотни голубиц,

Которых твой патрон хранил неважно.

Он молча созерцает, как отважно

Ты собственные латы сгоряча

Разбить готова взмахами меча.

В ужасном подземелье Этны дальней

Вулкана одноглазые друзья

Стучат по искрометной наковальне

Куда слабее, чем рука твоя,

Когда они, сильны, свирепы, дики,

Куют оружье своему владыке.

 

Надменный бритт, закованный в булат,

Смущенный, отступает шаг назад,

Дивясь тому, как ловко и как метко

Его колотит голая брюнетка.

Обезоружен этой наготой,

Боясь ее коснуться, как святыни,

Он держит меч трепещущей рукой

И только защищается отныне,

Любуясь прелестями героини.

 

Отсутствие Дениса?добряка

Меж тем святой Георгий замечает;

Он понял тотчас же, что помогает

Французам их патрон исподтишка.

Законною тревогою объятый,

Он озирает горние палаты

И наконец, сомнения гоня,

Велит подать известного коня{199}.

Коня подводят, и, закован в латы,

С копьем в руке, святой во весь опор

Пускается в неведомый простор,

Где сонм шаров светящихся мелькает,

Которые мечтательный Рене{200}

В тончайшем прахе, в вихревой волне

Без устали вращаться заставляет{201},

Несчетных звезд неистовый циклон,

Где все покорно воле притяженья

Иль, может быть, прославленный Ньютон,

Полету твоего воображенья.

 

Разгневанный Георгий на лету

Одолевает эту пустоту

И скачет по святителеву следу,

Когда Денис уже трубит победу.

Так ночью зажигает небосвод

Лучами ослепительного света

Внезапно налетевшая комета

И поражает ужасом народ;

Трепещет папа; в горе, поселяне

Неурожай предчувствуют заране.

Едва святой Георгий вдалеке

Узрел Денисов облик, для примера

Он грозное копье потряс в руке

И произнес, совсем как у Гомера{202}:

«Соперник немощный, Денис, Денис,

Поддержка нечестивцам и смутьянам,

Ты, значит, потихоньку сходишь вниз

И пакостишь героям англичанам!

Ты думаешь соперничать с судьбой

Своим ослом и женскою рукой

И не страшишься справедливой мести

Тебе, Иоанне и французам вместе?

Уже твоя трясучая башка

С убогих плеч однажды отлетела;

Ее вторично отделить от тела

Не постесняется моя рука;

Достойный пастырь воровского края,

Которому ты милости творишь,

Снеси ее еще разок в Париж,

Держа в руках и нежно лобызая».

 

Ответил, руки к небесам воздев,

Патрон прекрасной Франции смиренно:

«Святой Георгий, мой собрат почтенный!

Ты все еще не позабыл свой гнев?

Давно в раю мы обитаем оба,

А в сердце у тебя все та же злоба.

Как! Мы, которым ото всех почет,

Почиющие в драгоценных раках,

Не сеем мира, а, наоборот,

Проводим время в бесполезных драках?

Зачем упорно хочешь ты войны

Взамен спокойствия и тишины?

Зачем святителей твоей страны

Мутить обитель рая так и тянет?

Безбожники британцы! Есть предел

Долготерпенью. Гром небесный грянет,

И за свершителей ужасных дел

Молить всевышнего никто не станет.

Ужасен будет грешников удел.

Заступник рьяный адовых исчадий,

Святитель желчный, я тебя молю,

Будь кротче! Не мешай мне, бога ради,

Помочь своей стране и королю!»

 

При этой речи, от волненья красный,

Георгий вспыхнул яростью ужасной;

И, слушая, что говорит француз,

Он всей душою рвется в бой опасный,

Предполагая, что соперник – трус.

Он на него летит, мечом сверкая,

Как сокол, пташку встретив на пути.

Денис, благоразумно отступая

И времени напрасно не теряя,

Осла крылатого зовет: «Лети,

Лети сюда, чтоб жизнь мою спасти».

Так говоря, он позабыл, конечно,

Что жизнь его не прекратится вечно.

 

Осел наш возвращался в этот миг

Из солнечной Италии обратно

(Зачем, куда – читателю понятно).

Дениса доброго услышав крик,

К святителю он быстро подлетает,

С лазурной высоты спускаясь вниз.

Взобравшись на спину ему, Денис

Булат британца павшего хватает

И, яростно размахивая им,

Вступает в бой с соперником своим.

Георгий, обозленный, наступает

И делает мечом ужасный взмах

Над головой святого. Но сноровка

Не помогла. Тот уклонился ловко,

И голова осталась на плечах.

Вновь всадники несутся друг на друга,

Сверкают лезвия, звенит кольчуга.

Какая мощь, какая красота!

Упоены отвагою своею,

Стараются попасть в забрало, в шею,

В сиянье, в пах и в прочие места.

 

Оспаривая друг у друга славу,

Они победы отдаляли миг,

Как вдруг неистовый раздался крик:

Осел запел ужасную октаву,

Которая все небо потрясла;

И Эхо повторило крик осла.

 

Георгий побледнел. Денис смышленый,

Использовав момент, удар нанес

И отрубает у героя нос{203}.

Обрубок катится, окровавленный.

 

Хоть нету носа, но отвага есть;

В душе Георгия пылает месть.

С проклятием он Бога поминает

И, яростный удваивая пыл,

Заступнику французов отрубает

Тот член, что Петр у Малха отрубил.

 

Святой осел пронзительно завыл,

И райские чертоги содрогнулись.

Небесные ворота распахнулись;

Блистательный архангел Гавриил,

Своими огнезарными крылами

Спокойно рассекая высоту,

В пространстве показался над бойцами,

Неся в руке лилейной ветку ту,

Что веяла когда?то, зеленея,

В божественной деснице Моисея,

Когда он в море, покидая Нил,

Египетское войско утопил.

 

«Что я тут вижу? – закричал сердито

Архангел на дерущихся святых. –

Как! Слава аналоев золотых,

Смиренье, крест – все вами позабыто!

Приличны страсти и огонь войны

Для тех, что женщинами рождены.

Пусть, вечно недовольные собою,

Безумцы смертные, земли сыны,

С мирскою ратоборствуют судьбою.

Но вас зачем сражаться черт понес!

Чего вы меж собой не поделили?

Блаженство ли наскучило вам, или

С ума сошли вы? Боже! Ухо! Нос!

Как вы решились, дети совершенства,

Позабывая вечное блаженство,

Сражаться, крови не щадя своей,

Из?за каких?то жалких королей!

Довольно! Слушаться меня живей,

Иль с раем вам придется распроститься.

Я вам приказываю помириться.

Вы, господин Денис, берите нос

И помолитесь, чтобы он прирос.

Георгий?злюка, ухо подберите

И поскорей на место водворите».

 

Денис послушный тотчас же спешит

Исполнить все, что Гавриил велит.

Георгий тоже поднимает ухо

С травы. Соперники бормочут глухо

«Oremus», умилительный для слуха.

Все пристает прекрасно. Все спешит

Немедленно принять обычный вид.

И нос и ухо прирастают плотно,

От ран не остается и следа:

Настолько тело жирно и добротно

У жителей небесных, господа!

 

Тут Гавриил начальническим тоном

«Теперь поцеловаться!» – говорит.

Добряк Денис, не помнящий обид,

Охотно, первый, поцелуй дарит.

Георгий отвечал ему со стоном,

Клянясь в душе, что после отомстит.

Затем архангел следом за собою

Велит лететь смирившимся святым

В цветущий рай дорогой голубою,

Где чаши с нектаром готовят им.

 

Вы сомневаетесь, читатель строгий,

В моих словах? Я, право, не солгал.

У стен, что ток Скамандра{204} омывал,

Не раз в боях участвовали боги.

И разве не поведал вам Мильтон

Про ангелов крылатый легион{205},

Который бился в голубых просторах?

Как щепками, швырял горами он

И применял, что много хуже, порох.

Коль Сатана и Михаил сошлись

Когда?то в небесах, чтоб насмерть биться,

Тем более Георгий и Денис

Могли друг другу в волосы вцепиться.

 

Но если мир на небесах зацвел,

То человеческий унылый дол

Был, как обычно, преисполнен зол.

Благочестивый Карл к Агнесе милой

Летел мечтой, страдая с прежней силой.

А между тем Иоанна с торжеством

Работала блистающим мечом;

Ее соперника ждала могила:

Она ему то место отрубила,

Которым монастырь позорил он;

Пошатываясь, Исаак Уортон

Роняет меч, проклятье изрыгает

И, нераскаявшийся, умирает.

Монахинь древних величавый строй,

Увидев, что неистовый герой

Лежит во прахе, кровию измазан,

Воскликнул «Ave», в радости живой,

Что, чем грешил злодей, тем и наказан.

 

Сестра Беата, чей девичий стыд

Не пощадил неумолимый бритт,

Благодарила небо с тихим стоном,

Тайком любуясь яростным Уортоном,

И причитала сладко, прочим в лад:

«Увы! Никто так не был виноват».

 

 

Конец песни одиннадцатой

 Песнь двенадцатая

 

 

Содержание

Монроз убивает духовника. Карл находит Агнесу, утешавшуюся с Монрозом в замке Кютандра.

 

Я поклялся, что сух и точен буду,

Мораль и отступленья позабуду,

Но бог любви всесилен, и пером

Моим он, как ему угодно, водит.

Пишу я все, что в голову приходит,

Капризным вдохновляем божеством.

Красавицы! Девицы, вдовы, жены,

Амуром созванные под знамена

Заманчивой, но яростной войны,

Бывает так, что двое влюблены

В одну из вас. Во всем они равны:

В талантах, в грации, в любви до гроба.

К себе располагают сердце оба:

Трепещет грудь, Амур велит любить,

И вы не знаете, как поступить.

Учителя рассказывают в школах

Историю осла (не из веселых).{206}

Раз этому ослу был принесен

Обед в двух мерках и поставлен он

На равном расстояньи с двух сторон.

Томимый этим искушеньем равно,

Осел не знал, какой избрать удел,

Стоял, ушами шевеля, не ел

И, равновесье сохранив, бесславно

От голода, близ пищи, околел.

Страшитесь следовать таким примерам,

Мои красавицы! Поверьте мне:

Шепнув «твоя» обоим кавалерам,

Окажетесь вы счастливы вдвойне.

 

Вблизи обители благословенной,

Увы, опустошенной и растленной,

Где за своих монахинь отомстил

Денис рукою Девы вдохновенной,

На берегу Луары замок был

С боями{207}, башнями, мостом подъемным,

С глубоким рвом, который окружал

Стоячею водой высокий вал,

С величественным парком, дряхлым, темным,

Куда полдневный луч не проникал.

В прекрасном замке этом был сеньором

Барон Кютандр, старик с орлиным взором.

Гостеприимно всех встречали там.

 

Барон Кютандр, добряк меж добряками,

От сердца радовался всем гостям.

Французов, бриттов – всех он звал друзьями;

Будь странник босиком иль в сапогах,

Принц, турок, женщина или монах –

Всех принимал охотно рыцарь старый,

Но требовал, чтоб приходили парой.

Своей причуды вовсе не тая,

Он блюл ее суровее закона

И нечета не признавал. Своя

Фантазия у каждого барона.

Когда попарно гости шли к нему,

Все было превосходно, но тому,

Кто приходил один, бывало худо:

Он голодал и долго ждал, покуда

Другой не подкрепит его права,

Совместно с ним составив цифру два.

Иоанна, облачась в доспехи брани,

Бряцавшие на величавом стане,

С Агнесою, под вечер, без труда,

Ведя беседу, прибыла туда.

Монах, не потерявший их следа,

Монах, исполнен злобы и нечестья,

Подходит к стенам мирного поместья.

Как волк, которым бедная овца

Была обглодана не до конца,

Стуча зубами и сверкая взором,

Вокруг овчарни крадется дозором,

Так этот англичанин, поп и вор

(В душе пылает похоть, алчен взор),

Отыскивал, блуждая ночью темной,

Добычу, отнятую у него.

Звонит, вопит он. Слуги одного

Увидев гостя, грузный и огромный

Сейчас же поднимают мост подъемный,

И духовник Шандоса, поражен,

Цепей тяжелых слышит гулкий звон;

Подъемный мост на воздух вознесен.

При этом зрелище – судите сами,

Кто стал божиться? Гнусный духовник.

Он бесновался, он махал руками,

Хотел кричать, но в горле замер крик.

Нередко наблюдаем мы в окошко,

Как, пробираясь между черепиц,

Пытается из голубятни кошка

Достать когтистой лапкой милых птиц.

Она глядит свирепо, и с испугу

Бедняжки жмутся в глубине друг к другу.

Монах еще сильнее был смущен,

Когда под деревом заметил он

Красавца с золотыми волосами,

С отважным взглядом, с черными бровями,

С пушком на подбородке, в цвете сил,

Блистающего красотою смелой

И молодостью, розовой и белой.

То был Амур, или, верней, то был

Прекрасный паж: Монроз осиротелый

Искал предмет своей любви день целый.

Блуждая так, он в монастырь попал.

Его улыбка всех сестер пленила,

Он был ничуть не хуже Гавриила,

Который их с небес благословлял.

И каждая при взгляде на Монроза

Краснела, точно молодая роза,

Шепча: «Зачем он не пришел в тот час,

Господь, когда насиловали нас!»

Все окружили юношу зараз,

И вот, узнав, что ищет он Агнесу,

Игуменья коня ему дает

И провожатого, чтоб он по лесу

Напрасно не плутал и без хлопот

Доехал до Кютандровых ворот.

 

Монроз спешит и видит, подъезжая,

Стоящего у моста негодяя.

Тут, злобою и радостью пылая,

Кричит он: «А! Так это ты, подлец!

Клянусь Шандосом и святою мессой,

Нет, более того, клянусь Агнесой,

Что будешь ты наказан наконец».

Монах отчаянный не отвечает,

Рука его от ярости дрожит.

Берет он пистолет{208}, курок спускает:

Бац! Порох вспыхивает и блестит,

Шальная пуля наугад летит,

Но направляемый рукой заблудшей –

Из выстрелов, конечно, самый худший.

Паж метко целится и сразу – хлоп

Ужасного монаха в медный лоб,

Где подлых замыслов была обитель.

Тот падает. Прекрасный победитель,

Внезапный сострадания порыв

Отзывчивой душою ощутив,

«Ах! – произнес. – Умри, по крайней мере,

Как человек, в раскаяньи и вере.

Прочти «Те Deum». Ты собакой жил,

Так помолись, чтоб Бог тебя простил».

«Нет, – отвечал преступник рясоносный, –

Прощай, прощай, я к дьяволу иду!»

Сказал – и умер. Дух его поносный

Умножил первый легион в аду{209}.

 

В то время, как монаха в полном сборе

Встречал, вздувая пламя, сонм чертей,

Благочестивый Карл, с тоской во взоре,

Вздыхая по возлюбленной своей,

Гулял верхом, чтоб успокоить горе,

Унылый, со своим духовником.

Читателю еще он незнаком.

Я парой строк сейчас исправлю это

И поясню, кто ради этикета

Был к королю, как ментор, приближен.

Он снисхожденье возводил в закон:

Добра и зла неточные мерила

Приятно зыблила его рука,

Его улыбка смертным говорила,

Что ноша добродетели легка.

Он заставлял грешить во имя веры,

Имел приятный голос и манеры,

Все примечал и превосходно льстил,

Всегда любезный и на все согласный.

 

Аббат монарха Франции прекрасной

(Он имя Бонифация носил)

Ученейшим доминиканцем был.

Прощая слабости людей охотно,

Он набожно и сладко говорил:

«Как жаль мне вас! Со стороны животной

Уязвлены вы. Это доля всех.

Любить Агнесу несомненный грех,

Но этот грех простится всех скорее.

Народ Господень, древние евреи,

Ему нередко предавались. Сам

Отец всех верующих, Авраам,

Решил иметь ребенка от Агари{210}, –

Его пленил служанки юной взгляд,

Недаром возбуждавший ревность в Саре.

Иаков на двух сестрах был женат.{211}

Все патриархи жили в сладкой смене

Различнейших любовных наслаждений.

Старик Вооз – и тот решил позвать

Старуху Руфь с ним разделить кровать.{212}

Натешившись с Вирсавией вначале,{213}

Давид великий прожил без печали

Душой и телом в избранном серале.

И храбрый сын его, известный тем,

Что волосы врагам его предали,{214}

Раз переведал весь его гарем.

Вам ведома и участь Соломона:

Он был мудрец, пророк и веры щит,

Иеговы{215} опора, меч закона,

И волокита был из волокит.

Так было с первого грехопаденья.

Так есть и будет – это доля всех.

Утешьтесь! Юность ищет наслажденья,

А старость мудрая замолит грех».

 

«О, – Карл промолвил, – ваша речь прекрасна,

Но, к сожаленью, я не Соломон.

Он счастлив был, а я скорблю ужасно.

Имел любовниц целых триста он{216},

А я одну, и с этой разлучен».

По носу слезы потекли, мешая

Унылому монарху говорить.

Тут видит он, во всю несется прыть

Какой?то всадник, реку огибая,

Подпрыгивая на седле смешно.

Король узнал в нем толстяка Бонно.

Вы знаете, наперсник тайны милой

Неотразимой обладает силой,

Когда терзает нас разлуки гнет.

Король, взволнован, как при виде чуда,

Кричит ему: «Кой черт тебя несет?

Что делает Агнеса? Сам откуда?

Где взор ее блестит светлей зари?

Скорей же отвечай мне, говори!»

 

Бонно, монаршим не смущен допросом,

От точки и до точки рассказал

О том, как куртку он переменял,

Как поваром вождя британцев стал,

Как он удачливо порвал с Шандосом,

Когда в бою забыли про него,

Чем он обязан хитрости и чуду;

Как он красавицу искал повсюду;

О том, что знал, наговорил он груду;

А, собственно, не знал он ничего:

Не знал он рокового приключенья,

Монаха страсти, не пропавшей зря,

Любви пажа, исполненной почтенья,

И мерзости в стенах монастыря.

 

Все страсти сотый раз перебирая,

Вздыхая, плача и считая дни,

Судьбу и злых британцев проклиная,

Еще печальней сделались они.

Настала ночь. Сияя кротко миру,

Медведица направилась к надиру{217}.

Задумчивому королю аббат

Сказал: «Уж поздно, в это время спят

Иль ужинают все без исключенья,

Будь то король или монах простой».

Карл, горестно поникнув головой,

Тая в груди любовные мученья

Все из?за той, которую искал,

Не отвечая, молча поскакал,

И очутились перед замком вскоре

Все трое – Карл с аббатом и Бонно.

 

Прах пастыря, погрязшего в позоре,

Швырнувши, как негодное бревно,

В канаву, паж, задумчивый и томный,

Глядел с досадою на мост подъемный,

Который разделял его и ту,

Чью мысленно ласкал он красоту.

Трех всадников увидев в лунном свете,

Он сладкую надежду ощутил,

Что выручат его сеньоры эти,

И выступил вперед, пригож и мил,

Скрывая имя и любовный пыл.

Как только с ними он заговорил,

К себе внушил Монроз расположенье.

Он королю понравился. Аббат

На нем остановил елейный взгляд

И пастырское дал благословенье.

 

Они составили все вместе чет.

Мост тотчас опускается, и вот

Коней копыта с грохотом суровым

Стучат по доскам четырехдюймовым{218},

Толстяк Бонно на кухню поспешил

И принялся за ужин у камина.

Аббат колена тотчас преклонил

И набожно творца благодарил;

А Карл, принявший имя дворянина,

Почтенного Кютандра отыскал.

Барон, с приветом (он еще не спал),

Ведет его к роскошному покою.

Карл только одиночества желал,

Чтоб насладиться нежною тоскою;

Он об Агнесе лил потоки слез,

Не зная, где искать свою подругу.

 

Осведомленнее был наш Монроз.

Он очень ловко расспросил прислугу,

Где спит Агнеса, где ее покой,

Все осторожным взглядом замечая.

Как кошка, что идет, подстерегая

Застенчивую мышку, чуть ступая,

Неслышною походкой воровской,

Глазами блещет, коготки готовит

И, жертву увидав, мгновенно ловит, –

Так юный паж, к красавице спеша,

На цыпочках, едва?едва дыша,

Шел ощупью, и наконец завеса

Отдернута, и перед ним Агнеса.

Быстрей, чем пуля из ружья летит,

Быстрее, чем железные опилки

Притягивает яростный магнит,

Войдя, любовник, молодой и пылкий,

Пал на колена пред софой, где спит

Его красавица, подобно розе,

В непринужденной и прелестной позе.

Для размышленья не было ни сил,

Ни времени. Огонь их подхватил

В одно мгновенье ока. В раскаленных

Лобзаньях нежные уста влюбленных

Слились. Заволокло желанье взор.

Слова любви? Они остались в горле.

Их языки друг друга нежно терли,

И был красноречив их разговор.

О, вздохи нег, безмолвье упоенья,

Прелюдия оркестра наслажденья!

Но этот сладостный дуэт прорвать

Пришлось им по причине неизбежной.

Агнеса помогла рукою нежной

Пажу постылые одежды снять.

Век золотой не знал их, безмятежный;

Придуманная, чтобы нас стеснять,

Противная природе, эта шкура

Всего невыносимей для Амура.

 

Кто это, боги! Флора и Зефир?

Психея ли божка любви ласкает?

Венеру ли твой юный сын, Кинир{219},

В объятьях сжал, позабывая мир,

Меж тем как Марс ревнует и вздыхает?

 

Карл, этот Марс французский, уж давно

Вздыхает рядом в обществе Бонно.

Он ест задумчиво и пьет печально.

Старик слуга, болтлив професьонально,

Чтоб мрачное высочество{220} развлечь,

Никем не прошенный, заводит речь

О том, что на дворянской половине

Спят двое путешественниц – одна

Брюнетка с гордым видом героини,

Другая – точно лилия нежна.

Карл встрепенулся, заживо задетый,

Он заставляет повторить приметы:

Какие волосы, улыбка, цвет

Лица и глаз, сложенье, сколько лет.

Он узнает своей любви предмет,

Ее, жемчужину земных жемчужин,

И, убежденный, забывает ужин.

«Прощай, Бонно! Я к ней бегу тотчас».

Сказал – и улетел, стуча при этом;

Король, он редко прибегал к секретам.

 

«Агнеса!» – повторял он столько раз,

Что до Агнесы крики долетели.

Чета любовников дрожит в постели.

Как избежать беды им, вот вопрос.

Но был изобретателен Монроз.

Он замечает в выступе светлицы

Подобие молельни иль божницы,

Алтарь миниатюрный, где порой

За деньги служит капуцин{221} седой.

Пустая ниша в глубине алькова

Еще ждала пристойного святого,

Закрытая завесой голубой.

Что делает Монроз? Быстрее мыши

За занавескою в алтарной нише

Он быстро прячется и впопыхах,

Конечно, забывает о штанах.

Король вбегает в спальню, обнимает

Свою Агнесу, нежный вздор меля,

И, весь в слезах, использовать желает

Права любовника и короля.

Святой за занавескою, с тоскою

Все это видя, испускает стон.

Король подходит, трогает рукою

И восклицает, крайне удивлен:

«Отцы святые! Черт! Я это вскрою!»

В нем полуревность, полустрах кипит.

Он дергает, порывисто и резко, –

И падает с карниза занавеска.

Прекрасный паж, испытывая стыд,

Спиною повернулся. Выделяясь,

Белело то, что в дни былых побед

Могучий Цезарь, вовсе не стесняясь,

Вручал тебе, красавец Никомод{222},

За что Великий Грек во время оно

Особенно любил Гефестиона{223},

Что Адриан явил средь Пантеона…

Герои, сколько слабостей у вас!

 

Читатели, вы помните ль рассказ

О том, как, в сердце вражеского стана,

Уснувшего Монроза нежный зад

Тремя цветами лилии подряд

Ночной порой украсила Иоанна

И как святой Денис ей помогал?

При виде лилий и при виде зада

Король смутился и молиться стал,

Вообразив, что это козни ада.

Агнесу жгут раскаянье и страх,

Она теряет чувства, крикнув: «Ах!»

Взволнованный король, в порыве муки,

Зовет, держа несчастную за руки:

«Сюда! Здесь дьявол!» Слыша эти звуки,

Встревоженный монах, забыв еду,

Спешит помочь попавшему в беду;

Испуганный Бонно, пыхтя, несется;

Иоанна пробудилась и берется

За добрый меч, что в битвах закален,

Готовая на бой идти отважно;

И только в спальне у себя барон,

Не слыша ничего, храпел протяжно.

 

 

Конец песни двенадцатой

 Песнь тринадцатая

 

 

Содержание

Выезд из замка Кютандра. Сражение Девы с Жаном Шандосом; странный боевой обычай, коему подчинена и Дева. Видение отца Бонифация. Чудо, спасающее честь Иоанны.

 

То золотое время года было,

Когда в течении своем светило

Ночь убавляет, прибавляя к дням,

И, улыбаясь благосклонно нам,

Плывет по европейским небесам,

Не торопясь пересекать экватор.

То был твой праздник, о святой Иоанн{224},

Прославленный Иоанн, пустынь оратор.

Ты возвестил для всех времен и стран,

Что грешникам залог спасенья дан,

И я люблю тебя, пророк великий.

Другой Иоанн по лунным областям

С Астольфом путешествовал и там

Вернул рассудок другу Анджелики,

Коль верить Ариостовым словам{225}.

Иоанн Второй, верни и мне мой разум!

Ты своего не отвращал лица

От сладостного, дивного певца,

Который пестро сотканным рассказом

Властителей Феррары веселил;{226}

Ему ты строфы вольные простил,

Которые тебе он посвятил;

Прошу и я о помощи чудесной:

Я в ней нуждаюсь. Ведь тебе известно,

Что против героических годов,

Когда гремела Ариоста лира,

У нас гораздо больше дураков.

Спаси меня от всех болванов мира,

От всех хулителей моих стихов.

Порою шутки легкая отрада

Сойдет, смеясь, мой труд развеселить,

Но я серьезен, если это надо,

И только не желаю скучным быть.

Води моим пером и в сени вечной

Снеси Денису мой привет сердечный.

 

В окошко выглянув, Иоанна д’Арк

Увидела, что полон войска парк.

Гарцуют рыцари, горды собою,

Дам посадив на крупы лошадей;

Сто грозных всадников, готовы к бою,

Бряцают сталью копий и мечей.

На ста щитах кочующей Дианы

Дрожащие играют огоньки;

Ста шишаков колеблются султаны,

И, развеваясь посреди поляны

На древках копий, будто мотыльки,

По ветру вьются пестрые флажки.

Иоанна д’Арк решила, что ворвалась

Британцев рать со стороны реки.

Но героиня наша ошибалась, –

Подобные ошибки не редки

В военном деле. Нашей героине

Нередко приходилось быть гусыней

Без помощи Денисовой руки.

 

Но нет, не властелины Океана

Пришли Кютандр осыпать градом пуль,

А Дюнуа вернулся из Милана,

Герой, которого ждала Иоанна,

И с Дюнуа – прекрасный Ла Тримуйль,

Который с нежной Доротеей вместе

Так долго странствовал по всем краям,

Любовник постоянный, рыцарь чести,

Защитник ревностный прекрасных дам.

Избегнув мести своего злодея,

О родине нисколько не жалея,

С ним путешествовала Доротея.

 

Итак, составив четное число,

Все это воинство в Кютандр вошло.

Иоанна мчится вниз; король решает,

Что это бой, и следом поспешает,

Палаш блистающий в руке держа

И бросив вновь Агнесу и пажа.

 

Был юный паж счастливей без сравненья,

Чем тот, кто славой свой украсил трон.

Чистосердечно он вознес хваленья

Святителю, чье место занял он.

Ему пришлось одеться как попало.

Одной рукою прикрывая грудь,

Красавица другою помогала

Счастливцу панталоны натянуть.

Ее уста, прекрасные, как роза,

Дарили поцелуями Монроза.

Рука, полна желанья и стыда,

Все время попадала не туда.

Спустился в парк, не говоря ни слова,

Монроз прекрасный. Господин аббат

При виде Адониса молодого

Вздохнул печально и потупил взгляд.

 

Меж тем Агнеса привела в порядок

Лицо, улыбку, речь и волны складок.

Монарха отыскавший своего,

Стал Бонифаций уверять его,

Что это милость Божья, что чудесный

Святое место посетил гонец,

Что Франции прекрасной наконец

Знак явный подан милости небесной,

Что англичан отныне ждет беда.

Король поверил; верил он всегда.

Иоанна подтверждает эти речи:

«Нам помощь шлет всевышнего рука;

Великий государь, вас ждут войска,

Спешите к ним скорей для новой сечи».

Тримуйль и благородный Дюнуа

Свидетельствуют, что она права.

Стоявшая невдалеке, робея,

Пред королем склонилась Доротея.

Агнеса обняла ее, и вот

Из замка выезжает гордый взвод.

 

Смеются часто небеса над нами.

Вот и тогда их равнодушный взгляд

Следил, как бодро двигался полями

Героев и любовников отряд.

Прекрасный Карл с Агнесой нежной рядом

Дарил возлюбленную пылким взглядом,

И, королевской верностью горда,

Приветная, похожая на розу,

Красавица кивала иногда –

Какая слабость! – юному Монрозу.

Молитву путников творил аббат,

Но очень часто, утомленный ею,

Он направлял медоточивый взгляд

То на Агнесу, то на Доротею,

То на Монроза и на требник вновь.

Доспехи в золоте, в груди любовь –

Вот Ла Тримуйль! Он гарцевал, ликуя,

С прекрасной Доротеею воркуя.

Нежна, застенчива и влюблена,

Твердила о своей любви она,

Украдкою любовника целуя.

Он повторял ей, что одну мечту

Лелеет он: окончив подвиг чести,

На лоне наслажденья в Пуату

Зажить с возлюбленной прекрасной вместе.

Иоанна, девственной отваги цвет,

Одета в юбку и стальной корсет.

В великолепном головном уборе,

На благороднейшем осле своем

Беседовала важно с королем,

Но душу ей, увы, терзало горе.

Порой Иоанна испускала стон,

Раздумывая с видом невеселым

О Дюнуа: ей рисовался он

В воспоминаньях совершенно голым.

 

Бонно, едва переводивший дух,

Вспотевший, с бородою патриарха,

Шел, как слуга великого монарха,

В хвосте, заботясь о хозяйстве. Двух

Ленивых мулов вел он с индюками,

Цыплятами, вареньем, пирогами,

Вином, отборными окороками.

 

В то время Жан Шандос меж диких скал

Исчезнувших любовников искал

И показался вдруг на повороте

Героям, размышлявшим об Эроте.

Порядочная свита с ним была,

Но были там лишь грубые вояки,

И прелесть женская в ней не цвела,

На нежных лицах не пылали маки

И на сосках бутоны алых роз.

«О, о! – воскликнул грозно Жан Шандос, –

Чуть не у каждого из вас девица,

Французы, род презренный и смешной,

А у Шандоса нету ни одной!

Решай, Фортуна, я хочу сразиться,

Я вызываю вас. Мы будем биться

Попеременно шпагой и копьем!

Пускай выходит драться, кто посмеет.

Тому, кто в поединке одолеет,

Из трех любая пусть принадлежит».

 

Бесстыдством оскорбленный, Карл дрожит

От гнева, тотчас за копье берется,

Но Дюнуа великий говорит:

«Сеньор, позвольте мне за вас бороться».

Сказавши это, он летит вперед.

Но Ла Тримуйль прекрасный в свой черед

Кричит: «Нет, я!» Никто не уступает.

Добряк Бонно им жребий предлагает.

Так в героические времена

На узелки тянулись имена

Героев, доблестной искавших смерти.

Так участь избираемых в конверте

Таит республиканская страна{227}.

И если смею приводить примеры,

Достойные неоспоримой веры,

Я вам скажу, что и святой Матфей

Так утвержден был{228} в должности своей.

Дрожит за короля, кряхтит, вздыхает

Добряк Бонно и жребий вынимает.

С высот сияющих святой Денис

Глядит с отеческой улыбкой вниз,

Любуясь Девственницею могучей,

И направляет бестолковый случай.

Он счастлив: узелок Иоанной взят.

Ему хотелось, чтобы вновь, без страха,

Забыв мечты и гнусного монаха,

Она схватила боевой булат.

Священною отвагой обуянна,

За кустик скромно прячется Иоанна,

Чтобы надеть кольчугу, юбку снять,

Из рук оруженосца меч принять,

И, наконец, исполненная гнева,

На своего осла садится Дева.

Колени сжав, она копьем трясет,

Одиннадцати тысяч дев{229} зовет

Себе на помощь силу. А Шандосу

Нельзя к святым показывать и носу,

И, как безбожник, он на бой идет.

 

Бросается к Иоанне Жан проклятый.

Их мужество равно, блистает взор;

Осел и конь, закованные в латы,

Почуяв шпоры, мчат во весь опор,

И крепкий лоб, такой же лоб встречая,

Рождает в воздухе зловещий треск.

Кровь лошади струится, обагряя

Разбитого доспеха мрачный блеск.

Раздалось эхо страшного удара;

Неистовый пронесся крик осла;

И, разом выбитые из седла,

Лежат герои. Привязав два шара

К веревкам одинаковой длины,

Пустите их с двух точек полукруга:

Они стремятся, ярости полны,

С размаху налетают друг на друга,

И оба сплющены в единый миг;

Их вес и натиск был равновелик.

Взволнованы французы, как и бритты.

Они страшатся, что бойцы убиты.

 

Спасительница Франции, увы,

Как ни храбры, как ни прекрасны вы,

Но такова уж женская натура:

Сильней Шандосова мускулатура,

Устойчивее ноги, крепче кость.

Он вскакивает, источая злость.

Иоанна тоже хочет встать во гневе,

Но помешал ей поворот осла,

И на лопатки, как и должно деве,

Иоанна побежденная легла.

 

Шандос решает, что в ужасной схватке

Им Дюнуа положен на лопатки

Иль сам король. Спешит узнать Шандос,

Кому он поражение нанес.

Снимает шлем и видит смоль волос,

Глаза прекрасные. Снимает латы

И видит, изумлением объятый:

Пред ним две груди, прелестью равны,

Разделены, округлы и нежны,

На них цветут два алые бутона,

Как розы две у тихого затона.

Предание гласит, что в этот час

Шандос творца прославил в первый раз:

«Она моя, надменная Иоанна,

Опора Франции досталась мне!

Клянусь святым Георгием, желанна

Мне Девственница гордая вдвойне.

Пускай святой Денис меня осудит:

Марс и Амур – моя защита будет».

 

Оруженосец вторил: «Да, милорд,

Упрочьте судьбы английского трона.

Отец Лурди в уверенности тверд,

Что Франция не понесет урона,

Пока верней, чем Лациума щит{230},

Вот эта девственность ее хранит,

Сулящая отчизне нашей беды.

Берите с бою этот стяг победы».

«Да, – отвечал британец, – их оплот

Теперь становится моим уделом».

Иоанна бедная, дрожа всем телом,

Обеты всевозможные дает

Денису, лишена защиты лучшей.

Герой прекрасный, Дюнуа могучий

Вздыхает. Что поделать может он,

Раз поединка свято чтут закон

Все нации? Какой ужасный случай!

Копыта врозь, с поникшей головой

И уши опустив, с Иоанной рядом

Лежит осел; с глубокою тоской

Следит он за Шандосом смутным взглядом,

Давно питая в сердце тайный пыл

К прекрасной Девственнице, полной сил,

Строй нежных чувств, которые едва ли

Ослы простые на земле знавали.

 

Доминиканец тоже стал дрожать:

Его пугает злой британский воин.

Он, главное, за Карла неспокоен:

Вдруг, чтобы честь отчизны поддержать

И дерзкому не дать над ней глумиться,

Король с Агнесою соединится,

И в те же воды повернут свой руль

С прекрасной Доротеей Ла Тримуйль?

Он стал под дубом, с горьким сокрушеньем,

И грустно предается размышленьям

Над действием и над происхожденьем

Приятного греха, чье имя блуд.

 

Почтенный брат, уединившись тут,

Был осенен таинственным виденьем,

Похожим на пророческие сны

Иакова, проныры в рукавицах{231},

Нажившего кой?что на чечевицах,

Как делают Израиля сыны.

Старик Иаков увидал когда?то

В вечерний час на берегу Евфрата

Баранов, лезших на хребты овец,

Которые встречали их покорно.

В том, что увидел наш святой отец,

Таились мудрости не меньшей зерна.

Он видел рыцарства грядущий цвет,

Он наблюдал, как баловни побед

С роскошными красавицами рядом

Их пожирали сладострастным взглядом,

И каждого из них (о, козни зла!)

Любовь неудержимая влекла.

Так в дни весны, когда, с небес слетая,

Зефир и Флора дарят жизнь цветам,

Разноголосая пернатых стая

Любовью тешится по всем кустам;

Целуются стрекозы здесь и там,

А львы уходят в тень, с любовью в рыке,

К своим подругам, что уже не дики.

 

Он зрит того, чья слава, как лучи, –

Франциска Первого, бойца. И что же?

С прекрасной Анной{232} он забыл на ложе

Утраченные в Павии мечи.{233}

Уводят Карла Пятого от лавров{234}

Дочь Фландрии и дочь неверных мавров.

Цвет королей! Один на склоне дней

Схватил подагру, а другой – скверней.

Вокруг Дианы{235} резво вьются смехи,

Когда Амур, для сладостной потехи,

Ее любовной радует игрой

С тобою, Генрих, именем Второй.{236}

Клорису для пажа позабывает

Девятый Карл{237}, преемник твой пустой{238},

Не беспокоясь, что Париж пылает.

 

Но что за блеск геройский окружает

Тебя, о Борджа, Александр Шестой!

Ты явлен взору в образах без счета:

Здесь – без тиары, как супруг простой,

С Ваноццой делишь радости Эрота{239},

Немного ниже – с дочерью своей

Лукрецией, признанье шепчешь ей.

О, Лев Десятый, славный Павел Третий!{240}

Все короли в любви пред вами дети;

И все же вы уступите ему,

Великому беарнцу моему;{241}

Не столько доблесть в брани и в совете

И громкое над Лигой торжество,

Как Габриель{242}, прославили его.

 

А дальше – век счастливого владыки,

Век пышных празднеств. О, не чудеса ль

Твой двор блестящий, Людовик Великий{243},

Амуром выстроенный твой Версаль,

Где были призваны служить любови

Все грации, где каждый был влюблен;

Цветочным ложем стал твой славный трон,

И бог войны напрасно жаждал крови;

Амур, ты приводил их к королю,

Нетерпеливо шепчущих: «Люблю»,

Соперниц – знаменитую доныне

Племянницу лукавца Мазарини{244},

Горячую, как солнце, Монтеспан

И Лавальер{245}. Всем час блаженства дан.

Одна вкушает страстное мгновенье,

Другая ожидает наслажденья.

 

О времена Регентства, дни утех,{246}

Когда никто уже не ищет славы,

А только наслажденья и забавы,

Позабывая, что такое грех,

Когда беспечного безумья смех

Доносится и в сельские дубравы.

Тогда регент из пышного дворца

Своим примером зажигал сердца,

И в Люксембурге Дафна молодая,{247}

Влюбленному призыву отвечая,

Звездой двора веселого цвела;

Ее вели к постели, обнимая,

Амуры с Бахусом из?за стола.

Но я смолкаю; нынешние лета

Не смею я в стихах живописать.

Опасность не хочу я накликать;

Дни современные – ковчег завета:

И кто его посмеет тронуть, тот,

Сраженный небом, замертво падет.

Я замолчу. Но если б только смел я,

То вас бы, о красавица, воспел я,

Вас, поклоненья моего предмет,

Любви, красы и благородства цвет,

И положил бы в беспредельной вере

У ваших ног дань сердца, как Венере.

О, если бы Амур и девять муз

Мне помогли, воспел бы я союз

Любви и славы, но, увы, словами

Восторга мне не выразить пред вами.

 

А погрузившийся в святой экстаз

Аббат, конечно, наблюдал и вас.

Он взором жадным, но, как прежде, скромным,

Светлейшее из зрелищ созерцал,

Как двое несравненных, с видом томным,

Пьют до конца запретных нег бокал.

«Увы, коль все великие на свете

Ведут попарно поединки эти, –

Воскликнул он, – то разъяренный бритт,

Который перед Девою стоит,

Свершает промысла закон, не боле.

Так подчинимся же господней воле,

Аминь, аминь», – он прошептал, и вот

Благоговейно продолженья ждет.

Но нет, Денис, за Францию предстатель,

Не мог позволить, чтобы Жан Шандос

Иоанне роковой удар нанес.

Вы знаете, конечно, друг читатель,

Что будет, если завязать тесьму{248}.

То средство страшное и колдовское;

Святой не должен прибегать к нему,

Когда он может приискать другое.

Огонь Шандоса превратился в лед.

Он, ничего не сделав, устает;

Бессилием внезапным утомленный,

На берегу желанья он поблек,

Как увядает в засуху цветок,

С согнутым стеблем, с головой склоненной,

Мечтающий с напрасною тоской

О животворной влаге, насмерть ранен.

Так усмирен был гордый англичанин

Дениса чудотворною рукой.

 

Иоанна быстро покидает бритта,

Приходит в чувство и, смеясь над ним,

Кричит Шандосу: «Англии защита,

Нельзя сказать, что ты непобедим.

Господь, услышавший мои молитвы,

Лишил тебя меча в начале битвы.

Но мы еще поборемся с тобой,

И отомщу я поздно или рано.

Всех англичан зову сейчас на бой.

Прощай до встречи возле Орлеана».

Шандос надменный произнес в ответ:

«Прощайте; девушка вы или нет,

Когда опять мы вступим в бой открытый,

Святой Георгий будет мне защитой».

 

 

Конец песни тринадцатой

 Песнь четырнадцатая

 

 

Содержание

Как Жан Шандос пытается обольстить набожную Доротею. Сражение Ла Тримуйля с Шандосом. Надменный Шандос побежден Дюнуа.

 

О наслаждение, о мать природы{249},

Венера, просветившая народы,

Ты, чье величье славил Эпикур,

Ты, пред которою никто не хмур,

Ты, открывающая чудной властью

Дорогу к плодовитости и счастью

Бессчетной, суетной толпе людей,

Которым жизни ты самой милей;

Ты, в чьих руках искали миг забвенья

И бог небес, и грозный бог сраженья;

Ты, чья улыбка разгоняет мрак,

Ты, кем в сады обращена пустыня,

К которой сходит твой блаженный шаг;

Спустись с небес, прекрасная богиня,

На колеснице из живых цветов,

Которую амуры окружают,

Уносят крылья нежных голубков,

Целующихся между облаков,

И легкие зефиры провожают;

Приди в наш мир, будь ласковой к нему,

Приди; пусть подозрения и ссоры,

Отчаянье, завистливые взоры

Уйдут навек в ужасный ад, во тьму,

В глубокую и вечную тюрьму;

Пусть все, что враждовало и боролось,

Услышав твой животворящий голос,

Восторженно склонится пред тобой:

Один закон да будет – только твой.

 

О нежная Венера, будь опорой

Монарху нашей Франции, который

Опасности предвидит впереди.

Дай мир Агнесе на его груди,

Умножь их радость, горе услади.

О девственной Иоанне не молю я:

Она еще не знала поцелуя

И власти не изведала твоей;

Святой Денис защитой будет ей.

Но Ла Тримуйля ты и Доротею

Своею милостью благослови,

Пусть вечно он не расстается с нею,

Вкушая сладкие плоды любви;

Пусть мир ее не возмутят до гроба

Былых врагов предательство и злоба.

 

А ты, о Комос{250}, награди Бонно

Подарком пышным и его достойным:

Им перемирие заключено

Меж Карлом и Шандосом беспокойным.

Он, охраняя честь обеих стран

И множа пользу Франции сторицей,

Согласье получил от англичан

Луару счесть военною границей.

Он полн заботы о британцах был,

Он знал их вкусы, нравы изучил;

Им ростбифы на масле подавали,

Плумпудинги{251} и вина предлагали,

А более изящные блюда

Пошли на стол французам, как всегда:

Тончайшие рагу, и соус сладкий,

И с красными ногами куропатки.

Шандос надменный, кончив пить и есть,

Поехал вдоль Луары. Он клянется

Раз начатое до конца довесть

И с бою взять у Девственницы честь,

А в ожиданье за пажа берется.

Близ Дюнуа, по?прежнему смела,

Иоанна снова место заняла.

 

Король французов, со своим отрядом,

С духовником в хвосте, с Агнесой рядом,

Поднялся по течению с версту,

Избрав для остановки местность ту,

Где замедляется волна Луары.

 

Плавучий мост на лодках, очень старый

И в дырах весь, годился лишь на слом;

В конце его скрывал часовню ельник.

Торжественно и важно там отшельник

Читал обедню. Мальчик дискантом

Монаху помогал в труде святом.

Но Карл молиться не повел Агнесу:

Он поутру в Кютандре слушал мессу.

Лишь Доротея нежная, с тех пор

Как испытала ужас и позор

И все ж спаслась, благодаря лишь чуду,

Не упускала случая повсюду

Воспользоваться мессою второй.

Она спешит, сойдя с коня, смиренно

Три раза окропить себя водой

И молится коленопреклоненно,

Сложив ладони с кроткою мольбой.

Ее заметив вдруг, отшельник хилый

Был ослеплен и, тяжело дыша,

Забыв воскликнуть: «Господи, помилуй!»,

Воскликнул: «Господи, как хороша!»

Шандос зашел туда же, без сомненья,

Не для молитвы, а для развлеченья.

С надменным видом, мимоходом он

Красотке делает полупоклон,

Разгуливает, свищет без стесненья

И наконец становится за ней,

Не слушая божественных речей.

Несясь к всевышнему духовным взглядом,

Моля дать сил сопротивляться злу,

Француженка лежала на полу,

Лоб опустив к земле и кверху задом.

Ее короткой юбки легкий край,

Откинувшись, как будто невзначай,

Открыл очам Шандоса очерк тайный

Двух ножек красоты необычайной,

Подобных тем, что, тронут и смущен,

Увидел у Дианы Актеон.{252}

Тут наш Шандос, забыв богослуженье,

Почуял очень светское волненье

И, дерзко оскорбляя божий храм,

Рукою начинает шарить там,

Где было все с атласом белым схоже.

Я не намерен, о великий боже,

Описывать читателям?друзьям,

Краснеющим перед таким вопросом,

Что было дальше сделано Шандосом.

 

Но Ла Тримуйль, заметивший, куда

Ушла его любовь, его звезда,

В часовню за красавицею входит.

Куда, куда Амур нас не заводит?

Как раз в тот миг священник обращал

Лицо назад. Шандос же начинал

С красоткой обходиться все смелее,

И крик дрожащей, бледной Доротеи,

Казалось, слышен был на целый свет.

Я славному художнику предмет

Подобный дал бы на изображенье,

Чтоб он нарисовал всех четверых,

Их удивление и лица их.

Пуатевинец закричал в волненьи:

«Британец дерзкий, рыцарства позор,

Как ты решился, богохульный вор,

Во храме на такое предприятье?»

С надменным видом оправляя платье

И к выходу идя, ему Шандос

На это предложил такой вопрос:

«А вы?то, сударь, здесь при чем? И кто вы?»

«Я, – возразил француз, на все готовый, –

Ее любовник, гордый и суровый,

И, знайте, у меня привычка есть

Отмщать ее нетронутую честь».

«Что ж, если так, ясна мне ваша злоба, –

Сказал Шандос. – Столкуемся мы оба.

Хоть иногда я на спины гляжу,

Но все же вам своей не покажу».

 

Француз прекрасный и британец гордый

Идут к коням, друзьям бессчетных сеч,

Берут рукой неколебимо твердой

Из рук оруженосцев щит и меч,

Потом, вскочив в седло, не зная страха,

Сшибаются друг с другом в вихре праха.

Прекрасной Доротеи стон и плач

Противников остановить не в силе.

Тримуйль, несясь на поединок вскачь,

«Отмщу за вас, – успел ей крикнуть, – или

Умру». Но он ошибся, потому

Что отомстить не удалось ему.

 

Уже он панцирь из блестящей меди

Пробил Шандосу в двух иль трех местах

И близок был к решительной победе,

Как вдруг споткнулся конь его, и, ах,

Он падает посередине боя,

И смят копытом шлем на лбу героя,

И на траву течет густая кровь.

Бежит отшельник, увидав несчастье,

Вопит «In manus», хочет дать причастье.

О Доротея! Бедная любовь!

Близ друга распростертая безгласно,

Сперва ты крикнуть силилась, напрасно,

Но наконец шепнула, чуть дыша:

 

«О мой любимый! Я его убила…

Я виновата и умру сперва!

Меня часовня эта погубила.

Несчастие случилось оттого,

Что я на миг оставила его,

Любви и Ла Тримуйлю изменила,

Чтоб слушать две обедни в день, о, стыд!»

Так, плача, Доротея говорит.

 

Шандос доволен был концом сраженья.

«Француз прекрасный, храбрых украшенье,

А также ты, прекрасная моя,

Вас объявляю пленниками я.

Обычай наш известен вам, наверно.

Агнеса чуть моею не была,

Я Девственницу выбил из седла.

Но, признаю, свой долг исполнил скверно.

Все это наверстаю я сейчас

И честь британцев поддержу примерно,

А в судьи, Ла Тримуйль, беру я вас».

 

Отшельник, Ла Тримуйль и Доротея,

Услышав речь подобную, дрожат.

Так в глубине глухих пещер, робея,

Пастушка к небесам возводит взгляд,

Толпится стадо близ нее без толка,

И верный пес смущен глазами волка.

Но хоть святая запоздала месть,

Не в силах было небо перенесть

Грехов Шандоса мерзостный излишек.

Он грабил, жег, он лгал во все часы,

Насиловал девчонок и мальчишек,

И ангел смерти это на весы

Все положил, суровый и бесстрастный.

На берегу был Дюнуа прекрасный,

Он видел поединок вдалеке,

Недвижного Тримуйля на песке,

Красавицу, безмолвную от страха,

Коленопреклоненного монаха

И гордого Шандоса на коне:

И он летит, как ветер в вышине.

 

В то время был обычай в Альбионе

По имени все вещи называть.

Уж победителя успел нагнать

Наш Дюнуа, уж встретились их кони,

Как вдруг непобедимый паладин

Отчетливо услышал: «Шлюхин сын!»{253}

«Да, я таков! Но это не обида:

Таков удел и Вакха и Алкида,

Таков был Ромул и Персей таков{254},

Отчизны слава и гроза врагов.

Я в честь их буду биться, – то не шутка.

Припомни лучше, что рукой ублюдка

Отечество покорено твое{255}.

О вы, чью мать ласкал властитель грома,

Мой меч направьте и мое копье!

Докажем, что ублюдкам честь знакома!»

Была молитва, может быть, грешна;

Но мифы знал прекрасно Дюнуа,

Их Библии всегда предпочитая.

И вмиг сверкнула пика золотая,

И шпоры золоченые, звеня,

Вонзились в стройные бока коня.

Ударом первым, налетев, с откоса.

Разбил он многоцветный щит Шандоса

И расколол ему на два куска

Негнущуюся сталь воротника.

 

Удар наносит храбрый англичанин

По панцирю тяжелому копьем,

Гремят доспехи, но никто не ранен.

Вновь рыцари в порыве боевом,

Пылая гневом, чуждые испуга,

Отважно налетают друг на друга.

Их кони, сбросив грузных седоков,

Вдоль зеленью покрытых берегов

Пошли пастись спокойно в отдаленье.

Как оторвавшиеся от скалы

Во время сильного землетрясения

Две страшных глыбы, гулко?тяжелы,

Грохочут, падая на дно долины, –

Так падают и наши паладины.

Ужасным эхом потрясен простор,

Трепещет воздух, стонут нимфы гор.

Когда Арей{256}, сопутствуемый Страхом,

Пылая гневом, кровию покрыт,

Спускался с неба, чтобы мощным взмахом

Поднять над берегом Скамандра щит,

Когда Паллада, не смутясь нимало,

Рать ста царей на бой одушевляла, –

Была вот так же твердь потрясена;

Дрожала преисподней глубина{257};

И сам Плутон, бледнея в царстве теней,

Страшился за судьбу своих владений.

 

Подобно волнам, что о берег бьют,

Герои наши яростно встают,

Мечи свои стремительно хватают,

Сталь панцирей друг другу разрубают,

Друг друга ранят в грудь, и в пах, и в бровь.

Уже течет пурпуровая кровь

По шлемам, по разрубленным кольчугам,

И, отовсюду собираясь кругом,

На битву зрители глядят с испугом,

Молчат, не дышат и не сводят глаз.

Толпа всегда одушевляет нас;

Ее вниманье – возбудитель славы.

А поединок, грозный и кровавый,

Лишь начал разгораться в этот час.

Ахилл и Гектор, гневные без меры,

Или теперешние гренадеры,

Или голодные и злые львы,

Не так горды, не так жестоки вы,

Как наши рыцари. Ободрив чувства

И к силе присоединив искусство,

Француз британца за руку схватил,

Ударом метким меч его разбил,

Подножку дал – и на траву откоса

В мгновенье ока повалил Шандоса.

Но, повалив его, упал и сам.

И продолжают оба битву там –

Француз поверх, а снизу англичанин.

Наш Дюнуа, почти совсем не ранен,

Великодушья сохраняя вид,

Врага давя коленом, говорит:

«Сдавайся!» – «Как же, – отвечает бритт, –

Вот получи?ка просьбу о пощаде!»

 

И, как?то изловчившись пред концом,

Ударил он с большою силой сзади

Коротким и отточенным ножом

Того, кто заплатил ему добром:

Но, встретив крепкие стальные латы,

Сломался пополам клинок проклятый.

Тут Дюнуа воскликнул: «Если так,

Умри немедленно, бесчестный враг!»

И, воздавая дерзкому сторицей,

Его мечом ударил под ключицей.

Пред смертию британский паладин

Пробормотал невнятно: «Шлюхин сын!»

Его душа, где обитала злоба,

Себе осталась верною до гроба.

Его движения, черты лица

Еще врагу надменно угрожали,

И, повстречавшись с ним в аду, едва ли

Не испугался дьявол пришельца.

Так умер, как и жил, суров и странен,

Французом побежденный англичанин.

 

Был благороден гордый Дюнуа

И не прельстился бранною добычей,

Презрев постыдный греческий обычай.

Он занят Ла Тримуйлем. Чуть дыша,

Тот наблюдал за битвой. Доротея

Не смеет верить гибели злодея.

Она поддерживает по пути

Любовника рукой. А он почти

Оправился, он ранен – между нами –

Лишь глаз ее прекрасными лучами.

Он снова бодр. И радость обрести

Спешит опять красавица младая,

И, к чистому веселью призывая,

Уже мелькает на ее устах

Улыбка сквозь струящиеся слезы.

Так, выступив меж тучек в небесах,

Порою солнце озаряет розы.

 

Великий Карл, любовница его,

Сама Иоанна – все поочередно

Спешат обнять того, кто благородно

Умножил славу края своего.

И восхищаются все с удивленьем

Его отвагой чудной и смиреньем.

Искусство чести в нем воплощено:

Быть скромным и могучим заодно.

 

Но Девственница не совсем довольна:

В душе она завидует, ей больно,

Что не ее лилейная рука

Сразила низкого еретика,

И в памяти ее встает всечасно,

Двойным стыдом румяня цвет ланит,

Тот час, когда неукротимый бритт

Ее поверг на землю – и напрасно.

 

 

Конец песни четырнадцатой

 Песнь пятнадцатая

 

 

Содержание

Великое пиршество в Орлеанской ратуше, за которым следует общий приступ. Карл нападает на англичан. Что приключается с прекрасной Агнесой и с ее попутчиками.

 

О цензоры, я презираю вас,

Виднее мне, чем вам, мои пороки.

Я бы хотел, чтоб дивный мой рассказ,

На золоте начертанные строки,

Являл одни лишь подвиги для нас

И Карла в Орлеане величаво

Венчали Дева, и Любовь, и Слава.

Достаточно я утомлен уже

Рассказом о Кютандре и паже,

О Грибурдоне низком, и порою

Мне кажется, что для таких речей

Едва ли место в повести моей.

 

Но эти приключения, не скрою,

Записаны Тритемовой рукою{258};

Я не выдумываю ничего.

И если бы читатель, углубившись

В подробности рассказа моего

И на создателя их рассердившись,

Хотел сурово осудить его,

Пусть проведет он пемзою{259} по строкам,

Которые посвящены порокам.

Но истину он все же должен чтить.

О Истина, невинная богиня,

Когда ж твоя восславится святыня?

Ты, призванная вечно нас учить,

Зачем в колодце предпочла ты жить?

Когда придешь ты нас благословить?

Когда писатели в моей отчизне,

Забывши ненависть, оставив лесть,

Расскажут нам про трудность бранной жизни,

Про паладинов подвиги и честь?

О, как был осторожен Ариосто,

Когда, столь величаво и столь просто,

Епископа Турпина{260} в первый раз

Он имя ввел в свой сладостный рассказ!

 

Еще не одолев своей тревоги,

По Орлеанской ехал Карл дороге,

Сопутствуемый свитой золотой,

Блиставшей роскошью и красотой.

У Дюнуа он спрашивал совета.

Таков царей обычай искони:

В несчастьи обходительны они,

Заносчивы в удачливые дни.

Агнеса и доминиканец где?то

Скакали следом. Королевский взгляд

Уж обращался много раз назад,

И был рассеян царственный повеса;

Когда бастард, отвагою объят,

Звал: «В Орлеан», – король шептал: «Агнеса».

 

Счастливый Дюнуа, душою тверд

И зоркостью врагам отчизны страшен,

Под вечер обнаружил некий форт,

Который плохо укрепил Бедфорд,

Поблизости от осажденных башен.

Он взял его, Карл водворился в нем.

Здесь находились английские склады.

Бог страшных битв, не знающий пощады,

Бог пиршеств, управляющий столом,

Наполнить это место были рады –

Один снарядами, другой вином.

Все принадлежности войны ужасной,

Все то, что услаждает пир прекрасный,

Здесь были соединены в одно,

Как бы для Дюнуа и для Бонно.

 

Весь Орлеан, забыв на день тревогу,

Спешил принесть благодаренье богу.

Молебствия многоголосный гам{261},

Собравший городскую знать во храм;

Обед, где, буйной радостью объяты,

Епископ, мэр, монахи и солдаты

Вповалку оказались на полу;

Огонь, пронзающий ночную мглу

И бьющий ввысь сквозь пелену тумана,

Народа крик, веселый звон тимпана –

Все точно пело громкую хвалу

Тому, что Карл, среди французов снова,

Подходит к стенам города родного.

 

Но крики радости в единый миг

Сменил отчаянья протяжный крик.

Повсюду слышится: «Бедфорд! Тревога!

На стены! В брешь! Вперед! Нужна подмога!»

Пока, хваля весь королевский род,

Беспечно пьянствовали горожане,

Без шума положили англичане

Две толстые сосиски у ворот,

Но не телячьи и не кровяные,

Бонно придуманные для рагу,

А порохом набитые, стальные,

Кровь заставляющие стыть в мозгу

И гибель приносящие врагу;

Снаряд ужасный, мощный, как стихия,

И брызжущий средь ночи или дня

Клубами Люциферова огня.

Фитиль, таящий смерть и разрушенье,

Воспламеняется в одно мгновенье –

И вдруг летят на тысячу шагов

Крюк, створы, подворотня и засов.

Тальбот надменный через брешь вбегает,

Успехом, местью, страстью он пылает.

Инициалы госпожи Луве

Сияют золотом на синеве

Стального шлема. Гордый и упрямый,

Он полон был любезной сердцу дамой

И средь развалин и недвижных тел

Ее ласкать и целовать хотел.

 

Герой суровый, столь привычный к бою,

Ведет полки британцев за собою

И говорит: «Товарищи, пройдем

По городу пожаром и мечом,

Напьемся вволю и вином и кровью

И насладимся досыта любовью!»

Не мог бы, кажется, и Цезарь сам,

Умевший доблесть прививать сердцам,

Удачней речь держать своим бойцам.

 

На месте том, где долгий гул со стоном

Ужасный взрыв в единый звук смешал,

Тянулся каменный, широкий вал,

Построенный Ла Гиром и Потоном.

Он мог преградой послужить врагам

И оказать хоть в первое мгновенье

Бедфорду гневному сопротивленье.

 

Уже видны Потон с Ла Гиром там.

Тьма удальцов сопутствует героям,

Орудия грохочут с перебоем,

И леденит сердца команда: «Пли».

Лишь черный дым рассеялся вдали,

По лестницам, приставленным рядами,

Полки британцев движутся волнами,

И, меч или копье держа, солдат

Торопит верхних, яростью объят.

 

Разумных мер принять не забывали

В опасности Ла Гир, как и Потон.

Их каждый шаг был взвешен и решен,

И все они предвидели и знали.

Большие чаны масла и смолы,

Отточенные, острые колы,

Кос беспощадных лезвия стальные,

Как бы эмблемы Смерти роковые,

Мушкеты, сыплющие без конца

На головы британцев град свинца,

Все, что необходимость, и искусство,

И ужас, и отчаяния чувство

В сражениях пускают в ход умно,

Все было в битве употреблено.

В канавах, у орудий – всюду бритты,

Обварены, изранены, убиты.

Так летом под серпами у межи

Ложатся на землю колосья ржи.

 

И все же не слабеет наступленье:

Чем больше жертв, тем яростнее гнев.

Ужасной гидры головы, слетев

И отрастая вновь и вновь, в смятенье

Не привели тебя, герой Алкид;

Так и теперь готов был каждый бритт,

Опасности и гибель презирая,

Идти вперед за честь родного края.

 

Ты был на стенах, дымом окружен,

Цвет Орлеана, пламенный Ришмон.

Пять сотен горожан со всех сторон

За паладином шли, шатаясь, следом,

Еще перегруженные обедом.

Еще вино пылало в них огнем,

И вот Ришмон воскликнул, словно гром:

«Несчастные! У вас ворот не стало,

Но с вами я, – а этого не мало!»

И с яростью он на врага летит.

Уже Тальбот, храня надменный вид,

Был на верху стены. Одной рукою

Несет он смерть и гибель пред собою,

Другой – солдат одушевляет к бою,

Крича: «Луве!» – как Стентор{262}. Из окна

Луве услышала и польщена.

Британцы также все «Луве!» кричали,

Хотя причины этому не знали.

О, род людской, тебе как раз под стать

Все то, что непонятно, повторять.

 

Карл на форту, в унынье погруженный,

Британскими войсками окруженный,

Не в силах предпринять был ничего.

Омрачена тоской душа его.

Он говорит: «Ужели я не в силах

От гибели спасти французов милых?

Они уж собрались встречать меня,

Торжественно войти собрался я

И вырвать их из рук врагов надменных:

И вот теперь мы сами вроде пленных».

«Нет, – молвила Иоанна, – пробил срок,

Идем сражаться! Покарает рок

Британцев под стенами Орлеана.

Идем, король! Для вражеского стана

Грознее вы, чем тысяча бойцов!»

Ей Карл в ответ: «Оставьте речь льстецов!

Немногого я стою, но, быть может,

Мне защитить французов Бог поможет».

И он идет вперед в огонь и дым,

Белеет орифламма перед ним;

За ним несутся Дюнуа с Иоанной,

Оруженосцы быстро скачут вниз,

И воздух полон новою осанной:

«Да здравствует король, Монжуа, Денис!»{263}

 

Карл, Дюнуа воинственный и Дева

Летят на бриттов, бледные от гнева.

Так с темных гор, в которых рождена

Дунайская и Рейнская волна,

Орел, паря широкими крылами,

Готовя когти и блестя глазами,

Несется к соколу и торжество

Над цаплей отнимает у него.

 

Тогда британцы, с хладнокровным взором,

Французский натиск встретили отпором.

Как будто сталь, которая в огне

Становится упорною вдвойне.

Вы видите ль героев Альбиона

И эту рать потомков Клодиона?{264}

Отважные и пылкие, на бой

Они летят, как ветер грозовой.

Сошлись, и вот стоят, друг с другом споря,

Как каменный утес под пеной моря.

Они, нога к ноге, к виску висок,

Плечо к плечу, глаз к глазу, к телу тело,

Хулу на Бога изрыгают смело

И падают без счета на песок.

 

Ах, отчего, потомкам для примера,

Я не могу гекзаметром владеть!

Счастливый жребий одного Гомера –

О приключеньях и о битвах петь,

Описывать удачи, раны, беды,

Их прославлять, считать и повторять

И Гектора великие победы

Победами другими умножать.

Успеха в том заключено искусство.

И все же я сдержать не в силах чувство,

Меня толкающее рассказать,

Что довелось Агнесе испытать,

Пока наносит Карл врагам удары.

 

Дорогою на берегах Луары

Она вела с аббатом разговор,

А тот, отеческий склоняя взор,

Ей о лукавом говорил, умея

Нравоученья спрятать острие

Под вымыслом, приятным для нее.

Невдалеке Тримуйль и Доротея

Вели беседу о любви своей,

Мечтая о прекраснейшем из дней,

Когда вполне они займутся ей.

На их пути природой благодатной

Разостлан был ковер травы приятной,

Как бархат, гладкий, равный тем лугам,

Где Аталанту представляют нам.{265}

Пленившись им, поблизости от леса,

К любовникам подъехала Агнеса.

Ее нагнал аббат. Все вчетвером

Держали путь, беседуя о том,

Как Бог всесилен, как любовь прекрасна,

Как козни дьявола узнать опасно.

И вдруг все точно обернулись сном,

И каждый, зыбкой застилаясь мглою,

Скрываться начал тихо под землею:

Конь, всадник, ноги, тело, голова, –

И все покрыла мягкая трава;

Так в опере поэта?кардинала,{266}

Которая в неделю раза два

Иль даже три нам уши раздражала,

Героев исчезает целый ряд

И через люк спускается во ад.

Монроз, случайно выходя из лесу,

Увидел проезжавшую Агнесу

И побежал навстречу, чтоб скорей

Почтенье засвидетельствовать ей,

Но вдруг остановился, столбенея:

Агнесы нет, пропала Доротея;

Как мрамор бледен, неподвижен, прям,

Он рот раскрыл и исчезает сам.

 

Поль Тирконель, заметив издалека

Все происшедшее, спешит туда,

Но, прискакав на место, волей рока

Поль Тирконель растаял без следа.

Они летят всё вглубь, и напоследок

Пред ними возникает сад, каким

Сам Людовик не наслаждался, предок

Того, кто презираем и любим.{267}

А сад вел к замку. Изукрашен чудно,

Он сада пышного достоин был.

В нем жил… (мне даже выговорить трудно)

Гермафродит безжалостный в нем жил.

Агнеса, Бонифаций, Доротея!

Что с вами станется в гнезде злодея?

 

 

Конец песни пятнадцатой

 Песнь шестнадцатая

 

 

Содержание

Как святой Петр успокоил святого Георгия и святого Дениса и как он обещал великую награду тому из них, кто явится с лучшею одою. Смерть прекрасной Розамор.

 

Разверзнитесь, небесные чертоги!

Пернатые, сияющие боги,

Вы, охранительной рукой своей

Ведущие народы и царей,

Вы, что за радугою крыл таите

Небесных сфер таинственный предел,

Посторониться соблаговолите,

Чтобы и я одно из странных дел,

Происходящих в небе, разглядел,

И любопытство мне мое простите.

 

Молитву эту сочинил аббат

Тритем, не я{268}. Мой многогрешный взгляд

Подняться не дерзает так высоко

Под самое всевидящее око.

 

Георгий и Денис, мрачнее туч,

Сидели в небе, заперты на ключ;

Помочь своим, хотя бы те их звали,

Уже не в силах, находясь горе,

Они отчаянно интриговали,

Как все, кто обитает при дворе,

И беспокоить не переставали

По очереди старого Петра.

Великий вратарь, – чей наместник в Риме,

Объемля судьбы мрежами своими,

Хранит ключи от зла и от добра, –

Петр им сказал: «Вы знаете, наверно,

Друзья мои, как дело было скверно,

Когда я Малху ухо отрубил.

Был господин в ужасном раздраженьи;

Он отнял меч мой{269} и меня лишил

Навеки прав участвовать в сраженьи.

Я много осторожнее с тех пор,

Но я придумал, как решить ваш спор.

 

Святой Денис, ищите в рощах рая

Святых?французов, время не теряя;

Георгий соберет со всех сторон

Святых, чьей родиной был Альбион.

Сочувствующий каждому народу

Отряд святых пусть сочиняет оду,

В стихах, не в прозе{270}. Все Гудары врут.

Язык богов один приличен тут.

Пусть пиндарическую оду сложат,{271}

Где первенство мое, права, дела

Превознесла бы должная хвала;

Пусть сочинив, на музыку положат:

У смертных медленно идут дела

С рифмовкою стихов довольно гадких;

На небесах скорей по части од.

Идите, упражняйтесь в звуках сладких;

Кто лучше всех стихи напишет, тот

Победой увенчает свой народ».

 

Так с высоты сияющего трона

Соперникам обоим страж закона

Подал благой совет без лишних слов:

Недаром лаконизм – язык богов.

Услышав это, мига не теряя,

Георгий и Денис по кущам рая

Идут сбирать товарищей своих,

Из тех, что образованней других.

 

Святитель, почитаемый в Париже,

Немедля усадил к себе поближе

Святого Фортуната{272}, гимны чьи

Монашки распевают голосисто,

И пившего Кастальские струи{273}

Проспера{274}, гордеца и янсениста.

Святой Григорий{275} в список был включен,

Епископ, славившийся даром барда,

Из тех краев, где был Бонно рожден;

Не позабыли мудрого Бернарда,

Чья сила в антитезе{276}; лучший цвет

Был приглашен Денисом на совет,

Как повелось с тех пор, что создан свет.

 

Георгий на его приготовленья

Глядел с улыбкой злого сожаленья,

Однако разыскал и он в раю

Британского святого, Августина{277},

И так сказал: «Неважно я пою;

Мне с детства нравится одна картина –

Летать с мечом в руках в лихом бою:

Не рифмы слушать, а сраженья звуки,

Пронзая груди и ломая руки.

Ты ж стихотворец, честь родной страны

В твоих руках. Так обратись же к музам.

Один британец на полях войны

Не уступает четырем французам.

В Бретани, в Пикардии – всюду страх

Мы поселяли в этих господах;

Всегда мы были первые в боях,

И если в славных воинских науках

Никто из бриттов не был превзойден,

То и в словесности, и в сладких звуках

Не осрамится гордый Альбион.

Старайся, Августин. Греми на лире.

Искусством песен, силою мечей

Пусть будет Лондон первый город в мире.

Со всех приходов Франции своей

Денис собрал бездарных рифмачей;

Тебе ль страшиться этакого сброда?

Берись за дело, выступай смелей,

Яви талант британского народа!»

 

Святитель, опуская очи вниз,

Благодарит патрона за доверье.

В укромном уголке он и Денис

Садятся сочинять. Скрипят их перья.

Но вот окончен труд. Как веера,

Над троном разукрашенным Петра

Архангельские крылья золотые

Затмили небо. Ангелы, святые,

Все, кто попроще, чтоб услышать суд,

Расположившись на ступеньках, ждут.

 

И начал Августин; он воспевает

Жестокие преданья старины

И славу Моисея; вспоминает,

Какие чудеса им свершены:

Как пена жаркой крови обагрила

Спокойно плещущие волны Нила;

Как был ужасен зной пустых полей;

Как лозы превращались в страшных змей;

Он говорит о днях, ночами ставших,

О тучах мошек, на землю упавших,

О вопиющих к небесам костях,

О детях, у отцовского порога

Задушенных с соизволенья Бога;

О горести египтян; о путях

Евреев, выкравших у них посуду{278}

И воровству обязанных, как чуду;

О странствованьи сорок лет повсюду;

О тысячах убитых за тельца{279},

А также и за то, что их сердца

Пленялись чарой женского лица{280};

И об Аоде, что во время оно

Кровь господина пролил в честь закона{281};

О Самуиле, что был добрый враг

И кухонным ножом, во имя блага,

На части искромсал царя Агага

За то, что не обрезан был Агаг{282};

И о красавице, что шутку злую

Сыграла, защищая Ветилую{283};

О том, как Васой был убит Надад{284},

И об Ахаве, сшедшем в тень гробницы

За то, что пощажен им Венадад{285};

О том, как сверг царя Иегозавад{286},

Сын Атровада; о делах царицы,

Которую так зло казнил Иоад{287}.

 

Рассказ его, быть может, длинноватый,

Воспоминаньями был перевит

О древности роскошной и богатой,

Где солнце рассекается, как щит

Моря стремятся и огонь блестящий

Еще владеет сушею дрожащей;

Где мор и разрушенья каждый раз,

Когда проснется Бог нетерпеливый;

И тут же шелестящие оливы,

И реки молока, отрада глаз,

И горы, где танцует каждый атом,

Подобно веселящимся телятам.

Почтенный автор пел творца миров,

Который угрожал царю халдеев

И цепи рабства не снимал с евреев,

Но вечно зубы сокрушал у львов,

Ужасных змей топтал ногой титана

И с Нилом вел беседу, не страшась

Ни василиска{288}, ни левиафана{289}.

Здесь ода Августина прервалась.

Он кончил. Легкий шум неодобренья

Пронесся по толпе блаженных. Знак,

Не очень лестный для стихотворенья.

 

Тут поднялся его смиренный враг,

Всем видом выразив свое смущенье

Перед небесным сонмом, восхищенье

И трепет перед ним. Потом добряк

С улыбкою любезной и приятной

Поклон отвесил низкий, троекратно,

Судье, советникам и прочим всем

И нежным, слабым голосом затем

Свое стихотворенье начал внятно:

 

«О Петр, о Петр! Ты, именем Христа

Корабль господень по волнам ведущий,

Первосвященник мудрый, стерегущий

Обители небесной ворота,

Царей владыка, пастырь и хранитель,

Наставник, кормчий и руководитель,

Тебя, о Петр, поют мои уста.

Монархов христианнейших опора,

Твоей десницей сила их жива;

Обереги венцы их от позора:

Чисты права их, то – твои права.

Наместник твой владычествует в Риме,

Распоряжаясь царствами земными,

Но и венец, и королевский сан

Тобой одним, твоею властью дан.

Увы! Парламент наш, сказать обидно,

Монарха доброго прогнал бесстыдно,

Законного наследства сын лишен,

И чужеземец занимает трон.

Спаси же Францию, восставь закон,

Божественный привратник; ты волен

Вновь Карла утвердить на отчем троне».

 

Святой Денис, начав в подобном тоне,

Остановился. Он одним глазком

Взглянул на слушателей и потом

На самого Петра, чтоб догадаться,

Годятся похвалы иль не годятся,

И скромно опускает очи вниз,

Прочтя во взоре: «Продолжай, Денис».

 

И старец продолжает осторожно:

«Возлюбленная братия, возможно,

Что мой соперник вас очаровал;

Он бога мести звонко воспевал,

Но бога милосердия пою я:

Любовь сильнее злобы. Аллилуйя».

 

Затем Денис, уверенно рифмуя,

Приятно рассказал, как пастырь стад

Заблудшую овцу привел назад;

Как фермер заплатил сполна по счету

Рабу, не исполнявшему работу,

И тем его к раскаянью привлек,

И тот наутро, не жалея поту,

С усердием исполнил свой урок;

Как накормил божественный пророк

Пять тысяч человек пятью хлебами;

Как, тронутый горячими мольбами,

Он, к многогрешной снисходя рабе,

Позволил ноги отереть себе

Косою грешницы, познавшей веру.

Он думал об Агнесиной судьбе,

Которая к библейскому примеру

Прекрасно подходила. В глаз, не в бровь

Намек был пущен. Ловкий ход удался,

Растроган суд, и прощена любовь.

Гул одобренья по рядам раздался,

Ко всем сердцам ключ подобрал Денис

И получил единогласно приз.

Был англичанин в проигрыше чистом;

Осмеянный, он скрыться поспешил,

Сопровождаем криками и свистом.

Так некогда в стенах Парижа был

Уничижен педант с лицом Терсита,{290}

Чья участь справедливо позабыта,

Который смел, презренный враг добра,

Бесчестить Муз и рыцарей пера.

 

Два agnus’a приняв из рук Петра,

Денис на землю спешно шлет с посланцем

Судилищем подписанный приказ,

Гласящий, чтобы в тот же день и час

Француз приял победу над британцем.

 

Гарцующая гордо на коне

Иоанна увидала в вышине

Обличие осла ее патрона.

Так облака в лазури небосклона

Порой знакомый очерк создают.

Она вскричала радостно и гордо:

«Господь за нас! Насильники падут».

 

Смутило чудо грозного Бедфорда.

Уже не всемогущ, уже смущен,

Растерянно глядит на небо он,

Пытаясь прочитать, за что во мраке

Георгием покинут Альбион.

Британские войска, страшась атаки,

Торопятся оставить Орлеан,

Теснимые толпою горожан,

Крикливой, кое?как вооруженной.

Прекрасный Карл, резнею окруженный,

Прокладывает путь сквозь этот сброд,

И осаждающие, в свой черед,

Осаждены и сжаты отовсюду;

Убитых груда падает на груду

Во рвах, на бастионах, у ворот.

 

В хаосе ужаса и беспорядка

Тотчас нашли себе по вкусу цель

Бесстрастие, надменная повадка,

Отвага Христофора д’Арондель.

Не произнес отважный бритт ни слова;

Он на свирепый бой глядел сурово

И равнодушно, будто перед ним

Кровь не лилась, не расстилался дым.

Шла молодая Розамор с ним рядом,

В руке лилейной острый меч держа,

Забралом, каской, воинским нарядом

Напоминая стройного пажа;

На солнце искрилась броня стальная,

Вились на каске перья попугая;

Она бесстрашно шла вперед. С тех пор,

Как маленькая ручка Розамор

Однажды Мартингеру отрубила

В кровати голову, – она любила

Сраженья, ей наскучила игла.

Палладой смелой иль самой Иоанной

Она бок о бок с д’Аронделем шла.

Шепча ему чуть слышно: «Мой желанный».

Но демон, что к любовникам был зол,

Немедленно на их дороге свел

Ла Гира молодого, и Потона,

И бессердечного, как сталь, Ришмона.

Невозмутимый д’Аронделя вид

Потона дразнит. Он к нему летит,

И вот, с ужасным брошено размахом,

Копье, пронзая бок, выходит пахом.

Кровь льет рекой. Проклятье, слабый стон,

Он падает и умирает он.

Ни вздоха, ни мольбы в тот миг ужасный

Не сорвалось с уст Розамор прекрасной.

Над дорогим возлюбленным своим

В слезах отчаянья она не билась,

Коса ее покровом золотым

Над трупом храбреца не распустилась.

Она вскричала: «Месть!» – и вот, пока

Поднял копье, склонился перед нею

Потон, ее лилейная рука,

Та, что седую голову злодею

Снесла в кровати, в яростной тоске

Потона хвать с размаху по руке,

Такой могучей и такой виновной.

Она глядит с усмешкой хладнокровной,

Как пальцы вздрагивают на песке,

Как нервы, что под кожею таятся,

В последней судороге шевелятся.

С тех пор писать уже не мог Потон.

 

Но тут Ла Гир услышал друга стон,

И роковой удар наносит он

Прекрасной Розамор. Она упала,

Открылась грудь, два нежные цветка,

Высокий лоб блеснул из?под забрала,

Рассыпались ее кудрей шелка,

И взор, синеющий ясней сапфира,

Свидетельствует ясно, что она

Была для наслажденья создана.

Ужасный вздох слетает с уст Ла Гира,

Он слезы льет и жалобно твердит:

«О, небо, я убийца, срам и стыд!

Теперь не рыцарь я – разбойник прямо!

Увы, навеки чести я лишен!

Подумать только – мной убита дама».

Но, как всегда, насмешливый Ришмон

И грубый, как всегда, сказал: «Мне странно

Глядеть на твой сентиментальный пыл;

Ведь англичанка та, что ты убил,

И вряд ли девственница, как Иоанна».

 

Пока он эту грубость говорил,

Он чувствует, что ранен. Обозленный,

Дрожа от гнева, он летит вперед;

Британскими войсками окруженный,

Он и направо и налево бьет.

Ла Гир и он, рубя с ожесточеньем,

Как бы уносятся вперед теченьем;

Сраженных горы каждый миг растут,

Британцы делают из них редут;

К нему бросаются герои наши.

 

В кровавой и ужасной этой каше

Король сказал: «Мой милый Дюнуа,

Скажите мне, скажите, где она?»

«Кто?» – Дюнуа спросил. «Она ушла, –

Твердит король, – увы, что с нею стало?»

«С кем?» – «Нет ее! У замкового вала,

Когда мы с вами встретились… Бог мой…

Ее сегодня не было со мной…» –

«Ее найдем мы», – молвила Иоанна.

«О боже, сохрани, – король просил, –

Агнесу верной мне!» – и наносил

Удары англичанам неустанно.

 

Но вскоре ночь, своею пеленой

Таинственно окутав шар земной,

Остановила гордую забаву

Монарха, пожинающего славу.

 

Воинственную прекратив игру,

Король узнал, что нынче поутру

Видали несколько особ прекрасных,

Что выделялась между них одна

Улыбкой, белизною рук атласных,

Божественной осанкою. Она

Легко скакала на седле богатом,

Ведя беседу с толстяком аббатом.

Оруженосцы с копьями в руках,

Сеньоры на арабских скакунах,

Которые то прядали, то ржали,

Прекрасных амазонок окружали.

Отряд великолепный проскакал

К дворцу, которого никто не знал,

Который оставался неизвестным

До той поры всем жителям окрестным,

Но роскошью причудливой блистал.

 

«Кто верен мне, тот следует за мною, –

При этой вести Карл сказал Бонно. –

На поиски поедем мы с зарею.

Пусть мне грозит опасность, все равно.

Я иль умру, иль отыщу Агнесу».

Он спал недолго. И едва в завесу

Небесных туч просунул Фосфор{291} нос,

Предшественник Авроры нежных роз,

Едва еще на небе запрягали

Коней для Солнца{292}, как заведено, –

Король, Иоанна, Дюнуа, Бонно,

Вскочив в седло, немедля поскакали

Отыскивать таинственный дворец.

Карл молвил: «Только б мы ее сыскали!

А англичане могут, наконец,

И подождать для любящих сердец».

 

 

Конец песни шестнадцатой

 Песнь семнадцатая

 

 

Содержание

Как Карл VII, Агнеса, Иоанна, Дюнуа, Ла Тримуйлъ и другие сошли с ума; и как они были возвращены к рассудку заклинаниями преподобного отца Бонифация, королевского духовника.

 

Как много колдунов на этом свете!

Я о колдуньях уж не говорю.

Хоть юности я миновал зарю,

Желаний цепи, увлечений сети,

Но иногда к обману, точно дети,

Склоняются и зрелые умы,

Волшебники подносят нам отравы

В одежде пурпурной, в сияньи славы,

Чтоб, вознеся, увлечь в глубины тьмы,

Где горечь пьем и смерть находим мы.

Остерегайтесь сталкиваться с силой,

Которою владеют ведуны.

Читатель?друг! Коль чары вам нужны,

Пусть это будут чары вашей милой.

 

Гермафродит соорудил дворец,

Чтоб, задержав Агнесу в этом месте,

Еще неслыханной подвергнуть мести

Дам, рыцарей, ослов, святых, всех вместе,

За то, что опозорился вконец

Благодаря их святости и чести.

Кто в замок очарованный вступал,

Своих друзей тотчас позабывал,

Ум, память, чувства, все, чем жизнь прекрасна.

Увы, струя летейских берегов,

Которой поят бледных мертвецов,

В сравненьи с этим – менее опасна.

 

Под портиком величественным здесь,

Различных стилей представлявшим смесь,

Разгуливал жеманно призрак пышный,

С горящим взором, поступью неслышной,

Стремительный, неровный и живой,

Украшенный блестящей мишурой.

Он весь непостоянство, весь движенье

И называется – Воображенье.

Не та богиня чудной красоты,

Которая с волшебной высоты

Рим и Элладу озаряла светом,

Свои алмазы и свои цветы

Дарившая торжественным поэтам,

Гомера, вдохновенного слепца,

Дидоны, сладкозвучного певца,

Овидия питавшая сердца, –

Но божество, чей здравый смысл хромает

И чей девиз: как можно больше ври;

К нему немало авторов взывает,

Оно напутствует и вдохновляет

Сорлена, Лемуана, Скюдери{293}

И чепуху струит из полной чаши

На оперы и на романы наши;

Театр, и суд, и университет –

Все спрашивают у него совет.

Воображенье на руках качало

Уродца?болтуна Галиматью;

«Глубокий», «серафический»{294}, бывало,

Он богословов поучал семью,

Тончайший комментатор темных бредней;

Нам всем известен труд его последний,

«История Марии Алакок»{295}.

Густой толпой вокруг Воображенья

Вились Двусмыслица, Дурная Острота,

Плохой Намек, Нелепая Загадка, Самомненье

Ошибки, Сны, и Ложь, и Темнота.

Так вкруг совы под нежилою крышей

Летучие бесшумно вьются мыши.

Как бы там ни было, ужасный дом

Был сделан так, что, очутившись в нем,

Теряет смертный разум свой, покуда

Судьба его не вывела оттуда.

 

Агнеса в глубь таинственных палат

Едва вошла на радость адским силам,

Как тотчас показался ей аббат

Не Бонифацием, а Карлом милым,

Любимым ею страстно, всей душой.

Она твердит: «Мой милый, мой герой,

Я счастлива, что вы опять со мной!

Не ранены ли вы? Где ваша свита?

Что армия британская – разбита?

Ах, дайте я кольчугу с вас сниму».

Она, в движеньи сладострастном, желает

Снять рясу с Бонифация, вздыхает

И падает в объятия к нему.

С огнем в крови, со взором, полным света,

Агнеса ждет на поцелуй ответа.

Бедняжка, ты огорчена была,

Когда, ища надушенных фиалкой

Ланит, столкнулась с рыжею мочалкой,

Похожею на бороду козла?

Аббат боится, что сейчас погубит

Священный целомудрия обет,

И убегает. «Он меня не любит!» –

Кричит она, спеша ему вослед.

Пока они бежали друг за другом,

Аббат – крестясь, она – крича: «Постой!» –

Был поражен отчаянной мольбой

Их слух: то женщина, склонясь с испугом

Пред грозным рыцарем, одетым в сталь,

Молила о спасенье. Труд бесцельный:

Он меч схватил, ему ее не жаль,

Сейчас он нанесет удар смертельный.

В злодее этом можно ли узнать

Тримуйля, рыцаря, столь благородно

Готового везде, когда угодно

За Доротею жизнь свою отдать?

Он хочет Тирконеля наказать,

Заклятого врага воображая

В своей возлюбленной. Не узнавая

Тримуйля, Доротея, в свой черед,

На помощь друга верного зовет,

Потом твердит в заботе и печали:

«Ответьте, умоляю, не встречали

Вы господина сердца моего?

Он только что был здесь, и нет его.

О Ла Тримуйль, о дорогой любовник,

Кто нашего несчастия виновник?»

Она напрасно это говорит,

Тримуйль не понимает слов подруги;

Ему мерещится, что гордый бритт

Пред ним – с мечом в руках, в стальной кольчуге.

Вступить в борьбу с врагом стремится он,

Меч обнажив, идет на Доротею,

Так говоря: «Британец, я сумею

Заставить вас понизить дерзкий тон.

Наверное, перепились вы пива,

Грубьян, – он восклицает горделиво, –

Но меч мой вас научит на лету

Почтенью к рыцарю из Пуату,

Чьи предки славные во время оно

Без счету отправляли в мир теней

Таких же наглецов из Альбиона,

Но только похрабрей и познатней.

Что ж вы стоите, не берясь за шпагу,

Что ж потеряли вы свою отвагу,

Речь гордую и мужественный вид,

Британский заяц, английский Терсит?

Я знаю вас: в парламенте горланят

И трусят в битве! Обнажай же меч,

Иль двести пятьдесят плетей изранят

Тебя от жирной задницы до плеч,

И медный лоб твой, заяц злополучный,

Я меткой заклеймлю собственноручной».

Растерянна, едва дыша, бледна,

Внимает дева гордому герою.

«Не англичанин я, – твердит она, –

За что вы так обходитесь со мною?

Я ненавистна вам не потому ль,

Что мой любовник – славный Ла Тримуйль?

О, сжальтесь! Женщина в слезах и муке

Целует ваши доблестные руки!»

Она напрасно молит: глух и нем,

Тримуйль, рассвирепев уже совсем,

Схватить за горло хочет Доротею.

 

Но, дамой нагоняемый своею,

О них споткнувшись, бедный духовник

Вдруг падает и испускает крик;

Тримуйль его хватает в диком раже

За волосы и падает туда же;

С разбега кубарем – печальный вид –

Агнеса нежная на них летит;

И между ними бьется Доротея,

Зовя Тримуйля и кляня злодея.

 

С зарей, как это было решено,

Король, сопровождаемый Бонно

И Дюнуа с отважною Иоанной,

Поспешно направлялись в замок странный,

Чтоб отыскать скорее след желанный.

О, чудеса! О, сила волшебства!

Едва сошли они с коней, едва

За ними двери замка затворились,

Все четверо тотчас ума лишились.

Так и у нас в Париже доктора

Бывают и способны, и учены,

Пока не настает для них пора

Торжественно вступить под сень Сорбонны,

Где Путаница и нелепый Спор

Устроились удобно с давних пор

И мысль разумная звучит как шутка;

Толпа ученых входит в этот храм;

На вид они не лишены рассудка,

Почтение они внушают вам,

Все смотрят сановито и прилично,

Все по?латыни говорят отлично,

Толкуют обо всех и обо всем,

И все же – это сумасшедший дом.

 

Карл, опьянен от нежности и счастья,

С блестящим взором, в неге сладострастья,

С сердцебиеньем и огнем в крови,

Твердит на нежном языке любви:

«Мой друг, моя Агнеса дорогая,

Моя красавица, мой рай земной,

Как часто я страдал, тебя теряя,

Как счастлив я, что ты опять со мной,

Опять в моих объятьях тесно, тесно!

О, если б знала ты, как ты прелестна!

Но будто пополнела ты слегка,

Тебя не может обхватить рука,

Не узнаю твой стан: он был так тонок.

Какой живот, и бедра, и бока!

Агнеса! Это будет наш ребенок,

Наш милый сын, любви бесценный плод,

Который Францию превознесет.

Пусти меня скорее к милой детке,

Дай поглядеть, удобно ли ему,

Пусть милый плод к родной приникнет ветке,

Пусти меня к ребенку моему».

 

Кому, пусть сам читатель отгадает,

Прекрасный Карл восторги расточает?

Кого в объятиях сжимает он?

То был Бонно, пыхтящий, потный, жирный,

То был Бонно, который поражен

Был, как никто на всей земле обширной.

Все в Карле страстью воспламенено;

Он шепчет: «Этот миг я не забуду!»

И вмиг на человеческую груду

В его объятьях падает Бонно.

Какие вопли раздались, о Муза,

Под тяжестью нечаянного груза!

Аббат, слегка опомнившись, вперед

Старается просунуть свой живот,

Агнесу топчет, давит Доротею;

Бонно, вскочив, за ним бежит в аллею.

Но Ла Тримуйлю кажется, что ту,

По ком его душа всегда пылает,

Его красавицу, его мечту

Толстяк бегущий дерзко похищает.

Он за Бонно бежит, крича ему:

«Отдай ее, иль силой отниму!

Стой, подожди!» И бедного детину

Со страшной силой ударяет в спину.

Бонно прекрасную броню носил,

С ней расставаясь лишь в опочивальне;

Удар по ней подобен грому был

Иль стуку молота по наковальне.

Его торопит страх, в глазах темно.

Иоанна, видя бедствие Бонно,

Бегущего в отчаянном испуге,

Иоанна, в шлеме и в стальной кольчуге,

Летит к Тримуйлю, и ее рука

Выплачивает долг за толстяка.

Бастард, прославленный по всей отчизне,

Зрит, что опасность угрожает жизни

Тримуйля дорогого. Не ему ль

В любви и верности клялся Тримуйль?

Бастард прекрасный принимает Деву

За англичанина, несется к ней

И, справедливому отдавшись гневу,

Все, что досталось дружеской спине,

Спешит Иоанне возвратить вдвойне.

 

Карл благородный, созерцавший это,

Своих желаний не терял предмета

И, видя, что Агнесу бьют, за меч

Хватается, не в силах удержаться.

Он хочет за нее костями лечь,

Он с целой армией готов сражаться.

И кажется ему, что заодно

Все, находящиеся вкруг Бонно.

Он колет Дюнуа куда попало,

А тот с размаху бьет его в забрало,

Несноснейшую причиняя боль.

Когда б он знал, что это был король,

С каким бы ужасом на мир взглянул он.

В каком бы огорченьи потонул он!

Бастард и Деву ранит; та его

Разит мечом в неистовстве и гневе;

Но рыцарь, не страшася ничего,

Бросает вызов королю и Деве;

Направо и налево, здесь и там,

Он их с размаху бьет по головам.

Иоанна, Дюнуа, остановитесь!

Как будет горько вашему уму

Понять впоследствии, с кем бился витязь,

Удары Дева сыпала кому!

Тримуйль с неостывающей отвагой

Дерется с кем попало и порой

Иоанны прелести щекочет шпагой.

Бонно не занят этою игрой,

Гул битвы меньше всех его смущает.

Он получает, но не возвращает

И со слезами бегает кругом,

Опережаемый духовником.

Круговоротом бешеная злоба

Бурлит широко по всему дворцу,

И верные друзья, лицом к лицу,

Сражаются, любя друг друга оба,

Агнеса стонет, Доротея льет

Потоки слез и милого зовет.

 

Тут Бонифаций, полный сокрушенья,

Уже уставший призывать творца,

Заметил, что на битву с возвышенья

Хозяин грозный этого дворца,

Гермафродит, обыкновенно хмурый,

Глядит, держась от смеха за бока.

Мгновенно голова духовника,

Где под защитою святой тонзуры

Еще остался смысл, озарена

Была догадкою, что, без сомненья,

Виновник и зачинщик Сатана

Неслыханного самоизбиенья.

Он вспомнил, что Бонно носил с собой

Мускат, гвоздику, перец, соль, левкой{296},

При помощи которых наши деды

Различные предотвращали беды.

Духовнику был кстати груз такой.

Молитвенник при нем был. В тяжкой доле

Набрел он на спасительную нить,

При помощи молитв и горсти соли

Лукавого задумав изловить.

Над таинством трудясь, подобно магам,

Бормочет он: «Sanctam, Catholicam,

Papam, Romam, aquam benedictam»;

И, чашу взяв, спешит проворным шагом

Врасплох святою окропить водой

Отродие Алисы молодой.

Едва ли Стикса огненная влага

Для грешников губительней была.

Волшебник загорелся, как бумага,

И, вместе с колдовским жилищем, мгла

Хозяина его заволокла.

Еще не исцелившись от недуга,

Искали рыцари во тьме друг друга.

Мгновение спустя обман исчез;

Нет больше битв, ошибок, злых чудес,

Любовь опять сменила раздраженье,

Ничто не затемняло больше глаз,

Вернулся, бывший в их распоряженьи,

Рассудка незначительный запас;

Увы, к стыду людей, на нашем свете

Недолго исчерпать запасы эти.

Совсем как напроказившие дети,

Смотрели паладины в этот час;

Полны смиренья и господня страха,

Они поют псалмы у ног монаха.

О благородный Карл! О Ла Тримуйль!

Я восхищенье ваше опишу ль?

Повсюду слышалось: «Моя Агнеса!

Мой ангел! Мой король! Моя любовь!

Счастливый день! Счастливый миг! Завеса

Упала с глаз! Тебя я вижу вновь!»

На сто вопросов с этих уст счастливых

Слетает сто ответов торопливых,

Но чувств не может выразить язык.

Отеческие взоры духовник

На них бросая, в стороне молился.

Бастард к Иоанне нежно наклонился

Со скромным выраженьем чувств своих.

Тут постоянный спутник страсти их,

Осел священный, Франции на славу,

Издал громоподобную октаву

Всей силой легких. Небо потрясла

Октава благородного осла.

Качнулись стены замка. Задрожала

Земля, и Девственница увидала,

Как падают при звуках громовых

Сто башен медных, сто дверей стальных.

Так было раз уже во время оно,

Когда, презрев кровопролитный бой,

Евреи укрепленья Иерихона{297}

В единый миг разрушили трубой.

Теперь чудес подобных не бывает.

 

Мгновенно замок вид переменяет

И, созданный неверием и злом,

Становится святым монастырем.

Салон Гермафродита стал часовней.

Опочивальня, прочих мест греховней,

Где буйствовал хозяин по ночам,

Преобразилась в величавый храм.

По мудрому творца определенью,

Не изменила местоназначенью

Лишь зала пиршеств, и в стенах ее

Благословляют пищу и питье.

Душою в Реймсе, в стенах Орлеана,

Так говорила Дюнуа Иоанна:

«Все нам благоприятствует. Заря

Любви и славы светит нам отныне;

И дьявол посрамлен в своей гордыне,

Беспомощною злобою горя».

Она ошиблась, это говоря.

 

 

Конец песни семнадцатой

 Песнь восемнадцатая

 

 

Содержание

Невзгода Карла и его золотой свиты.

 

Нет в летописях ни одной страны

Ни доблестного нерка, ни пророка,

Который бы не потерпел жестоко,

По прихоти завистливого рока,

От происков врагов иль Сатаны.

 

Французского монарха от рожденья

 

 

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] В последних изданиях этой поэмы, сделанных невеждами, читатель с возмущением видит множество стихов, вроде:

 

И пальцем проверяет тут Шандос:

Иоганна все по?прежнему ль девица?

 

 

[2] «Ночное бдение в честь Венеры» (лат.).

 

[3] В самом деле (лат.).

 

[4] «Морганте» (итал.).

 

[5]

В начале было Слово – Слово Бога,

Бог Словом был, и Слово было Богом,

Все началось от этого порога, и т. д. (итал.).

 

 

[6] «Здравствуй царица» (лат.).

 

[7]

Кто свят ему – Христос иль Магомет?

Маргутте отвечал: «Ни в чох, ни в сон

Не верю я, – но верую в цыпленка,

Когда на славу подрумянен он.

……………………

А пуще верю я в стакан вина,

Душа той верой будет спасена.

Три главных добродетели мне святы:

Зад, глотка и игра. Вот мой ответ (итал.).

 

 

[8] С разрешения властей (итал.).

 

[9]

Мне сочинителей любить пристало:

Я в мире вашем сочинил немало.

……………………………………

По праву наградил меня Христос

За то, что так его я превознес… (итал.)

 

 

[10] Что сказать (лат.).

 

1

Действие этой сатирической поэмы Вольтера приурочено к так называемой Столетней войне между Францией и Англией (1337–1453). Внешним поводом к войне послужили династические споры о престолонаследии: после смерти французского короля Карла IV Красивого (1328 г.) пресеклась прямая линия династии Капетингов: ни сам Карл IV, ни его старшие братья не оставили наследников мужского пола, и на французский престол стали претендовать двоюродный брат Карла, Филипп Валуа, и его племянник, сидевший на английском престоле под именем Эдуарда III. Война явилась тяжелым бедствием для Франции; она шла с переменным успехом, и заключавшиеся время от времени мирные договоры вскоре нарушались, так как проигравшая сторона немедленно начинала готовиться к реваншу.

Положение Франции усложнялось внутренними усобицами – ожесточенным соперничеством феодалов, присоединявшихся то к одной, то к другой враждующей стороне. Наиболее острым из таких конфликтов была борьба двух феодальных партий – «арманьяков» (ее возглавлял герцог Людовик Орлеанский, но душой был граф Арманьяк) и «бургундцев» (во главе с герцогом Бургундским Иоанном Бесстрашным (1371–1419). Эта кровавая феодальная распря началась в 90?х годах XIV века из?за споров о том, кому быть регентом при безумном короле Карле VI. После ряда стычек, покушений и убийств эта «семейная» склока переросла в настоящую гражданскую войну. Иоанн Бесстрашный, кроме обширного герцогства Бургундского, владевший также Фландрией и Брабантом, вошел в сговор с англичанами, что позволило ему захватить в 1418 году Париж, расправиться с застигнутыми врасплох «арманьяками» и значительно укрепить свое положение. В его руках оказался и безумный Карл VI, от имени которого герцог Бургундский стал править Францией.

Незадолго перед тем французская армия потерпела жестокое поражение от англичан в битве при Азенкуре (1415 г.); через несколько лет, во время переговоров о мире, Иоанн Бесстрашный был убит. В 1420 году был заключен мирный договор в Труа, по которому наследником французского престола объявлялся английский король Генрих V, женатый на французской принцессе Екатерине. Но Генрих V внезапно умер в 1422 году, а через два месяца скончался и безумный Карл VI. Во Франции снова оказалось два претендента на престол: десятимесячный Генрих VI Английский, от имени которого желал править регент герцог Бедфорд, и сын умершего Карла VI Безумного, дофин Карл (1403–1461), который тоже провозгласил себя королем под именем Карла VII, хотя владел лишь южными провинциями Франции.

Снова началась изнурительная война, в которой «арманьяки» поддерживали дофина, а «бургундцы» выступали на стороне англичан. К 1428 году вся северная и юго?западная Франция оказались под английским контролем, а северо?восток входил в состав Бургундского герцогства; осенью английская армия осадила Орлеан, ключевой пункт французской обороны, которую возглавил граф Дюнуа. Карл VII готовился бежать. В этот критический момент и выступила Жанна д’Арк. В мае 1429 года она со своим войском освободила Орлеан, затем взяла Реймс, где 17 июня 1429 года был торжественно коронован Карл VII. Оказавшись на престоле, король ничего не сделал для спасения Жанны д’Арк, попавшей в плен к англичанам. Но ее казнь не помогла им. Пробудившееся во французском народе патриотическое чувство уже не могло быть подавлено, и, после многих сражений, в 1436 году Париж открыл ворота французам. К 1452 году Столетняя война фактически закончилась.

Наиболее драматические события этой войны Вольтер использовал в «Орлеанской девственнице».

Работа над поэмой шла медленно, с большими перерывами. Первые четыре песни были, очевидно, готовы в 1730 году, к 1735 году было написано еще пять песен, в 1749 году «Девственница» насчитывала уже тринадцать песен. К этому времени с рукописи успели снять несколько копий, которые, в свою очередь, попадали к переписчикам, так что общее число списков, ходивших по рукам, неудержимо росло.

Вольтер начал серьезно опасаться, что какой?нибудь расторопный издатель напечатает поэму и этим навлечет на него серьезные преследования. Вся его переписка начала 50?х годов пестрит упоминаниями о «Девственнице», отмечена ожиданием ее неизбежной публикации. Писатель подозревал друзей в том, что они не скрывают от посторонних глаз его рукописи, ждал, что его многочисленные враги публикацией поэмы нанесут ему рассчитанный меткий удар; он даже верил слухам, будто Фридрих II таким способом попытается вернуть его в Берлин. Об этом Вольтер писал, например, своей племяннице г?же Дени (25 декабря 1753 г.): «Люди, знающие всякие сплетни, говорят, что король Пруссии передал издателю одну рукопись из тех, что я ему доверил, и что сделал он это, дабы погубить меня во Франции и заставить вернуться к нему… Теперь я просто не знаю, что и думать. Если он действительно пошел на такую подлость, то в скором времени “Девственница” наводнит всю Европу, а я, после моего “Магомета”, не смогу укрыться даже в Константинополе».

В первой половине 1755 года «Девственница» была напечатана во Франкфурте. И Вольтеру не составило труда доказать, что он не мог быть автором слабых в литературном отношении фривольных пассажей, вставленных в рукопись действительно без его ведома. В большом письме к Пьеру Руссо, издателю «Энциклопедического журнала», Вольтер давал резкую оценку изданию, рассчитанному на скандальный успех, и на ряде конкретных примеров обосновывал свою непричастность к этой публикации. Он писал: «И вершиной этих бесчестных интриг было издание поэмы под названием “Орлеанская девственница”». Издатель имел наглость приписать эту поделку автору “Генриады”, “Заиры”, “Меропы”, “Альзиры”, “Века Людовика XIV”, и в то время, как все ждут от этого писателя окончания предпринятой им “Всеобщей истории», в то время, как он продолжает трудиться для “Энциклопедического словаря», осмеливаются приписывать ему поэму самую плоскую, самую низменную, самую грубую из когда?либо сходивших с печатного станка… Рука не подымается выписывать из этой кощунственной книги наполняющие ее глупые и отвратительные непристойности. Все наиболее чтимое попирается в ней, не исключая рифмы, здравого смысла, поэзии и языка. Никогда еще не появлялось произведений столь плоских и столь порочных…»

Франкфуртское издание поэмы Вольтер приписывал литератору?авантюристу Жану?Анри Моберу. Вскоре появились и другие; одно из них, напечатанное осенью 1756 года в Париже, Вольтер связывал с именем своего литературного противника Лорана?Англивеля де Лабомеля. «Девственница» пользовалась большим успехом, спрос на нее неудержимо рос, и апокрифические издания появлялись непрерывно, несмотря на включение поэмы в «Индекс запрещенных книг» (январь 1757 г.) и жестокое преследование властями ее издателей и печатников.

На жалобы Вольтера, что его поэма безнадежно испорчена безвкусными вставками, друзья (в том числе Даламбер) отвечали советами подготовить собственное издание «Орлеанской девственницы». Вольтер в конце концов сделал это, и в 1762 году поэма была напечатана Крамерами в Женеве (анонимно). Готовя текст для этого издания, Вольтер не только произвел некоторую стилистическую правку и сделал ряд добавлений, но – и это главное – значительно ослабил сатирическое и антиклерикальное звучание многих мест. В таком виде «Девственница» при жизни Вольтера издавалась несколько раз (лишь после 1764 г. была дописана одна песня, которая стала восемнадцатой по счету). Тем не менее большинство пассажей пиратских изданий, не вошедших в основной текст, безусловно, принадлежит Вольтеру, что подтверждается данными рукописей и авторитетных списков. Наиболее значительные из этих текстов помещены в приложении к настоящему тому.

В России сатирическая поэма Вольтера стала известна вскоре после первой французской публикации. Но на издание ее в русском переводе был наложен безоговорочный запрет. Тем не менее попытки такого рода делались уже в 70?е или 80?е годы XVIII века. В это время был выполнен анонимный прозаический перевод, сохранившийся во многих списках и бывший в ходу еще в пушкинскую эпоху. И. И. Хемницер собирался перевести «Девственницу» стихами, но дальше самых предварительных набросков не пошел. Около 1800 года Ю. А. Нелединский?Мелецкий перевел первую песнь поэмы десятисложным стихом. Сохранилось также несколько анонимных переводов отдельных песен «Орлеанской девственницы», созданных на рубеже XVIII и XIX столетий. Есть сведения, что над переводами поэмы работали в начале XIX века Ф. Г. Карин и Ф. И. Карцев, но эти переводы нам неизвестны. До середины одиннадцатой песни был доведен перевод Д. В. Ефимьева (1768–1804), выполненный александрийским стихом. Этот перевод сохранился в ряде списков, некоторые из которых относятся даже к концу XIX века.

Стихотворный перевод «Орлеанской девственницы» задумал в 1825 году в Михайловском А. С. Пушкин, но он перевел лишь начало поэмы и остановился на двадцать шестом стихе первой песни (опубликовано в 1884 г.).

По инициативе М. Горького «Орлеанская девственница» была включена в план созданного в 1918 году при Наркомпросе издательства «Всемирная литература». Работа была разделена между тремя поэтами?переводчиками: Н. С. Гумилевым, Г. К. Адамовичем и Г. В. Ивановым. Первые двадцать пять стихов давались в переводе А. С. Пушкина. Общее редактирование перевода осуществил М. Л. Лозинский. Впервые этот перевод был издан в двух томах в 1924 году, а в 1935 году поэма Вольтера, в том же переводе, вышла отдельной книгой в издательстве «Academia», причем весь текст был заново отредактирован М. Л. Лозинским. Последняя публикация и легла в основу настоящего издания.

 

2

Апулей Ризорий. – Называя вымышленного автора предисловия Апулеем Ризорием, Вольтер подчеркивает пародийно?иронический характер его высказываний: Апулей – имя римского писателя (I в.), автора романа «Метаморфозы, или Золотой осел», изобилующего сценами эротического характера. Ризорий – от лат. risor – «насмешник».

 

3

…под именем «Философа из Сан?Суси»… – Под таким именем вышли сочинения прусского короля Фридриха II (1712–1786); Сан?Суси – название королевского дворца, построенного в одном километре от Потсдама. «Сочинения философа из Сан?Суси», написанные на французском языке, в первый раз были напечатаны в 1750 г. в трех томах. Туда входили: оды, послания, две поэмы и письма в стихах и прозе. Упоминаемое Вольтером письмо датировано 22 февраля 1747 г. В нем Фридрих пишет: «Вы дали вашу «Девственницу» герцогине Вюртембергской. Знайте же, что она заставила переписывать ее в течение всей ночи. Вот люди, которым вы доверяете; а те, кто заслуживает вашего доверия или, лучше сказать, на кого вы можете положиться всецело, этого доверия лишены».

 

4

Одни издатели выпустили ее в пятнадцати песнях… – В первом издании поэма Вольтера состояла из пятнадцати песен, в лондонском издании 1756 г. – из двадцати восьми песен, в женевском издании 1757 г. – из двадцати четырех песен. Сам Вольтер выпустил в 1762 г. «Девственницу» в двадцати песнях.

 

5

Возница Вертамона. – Имеется в виду некий Этьен (ум. в 1724 г.), популярный в народе песенник, о котором в одном документе сказано, что «он сочинил все песни, распевавшиеся на ярмарках».

 

6

«Ночное бдение в честь Венеры» – стихотворение анонимного автора III или IV в., посвященное восхвалению весны.

 

7

Петроний (ум. в 60 г.) – римский писатель, которому приписывается роман «Сатирикон», где фривольные жанровые сцены сочетаются с острой сатирой на нравы современников и самого императора Нерона.

 

8

«Морганте» – комическая рыцарская поэма итальянца Луиджи Пульчи (1432–1484), жившего при дворе флорентинского правителя Лоренцо Медичи по прозвищу Великолепный (1448–1492). Морганте – персонаж поэмы, добродушный великан, беззаветно преданный рыцарю Орландо (Роланду). Упоминаемый в цитате из поэмы Маргутта – также персонаж «Морганте», воплощение хитрости, плутовства и всяческих пороков.

 

9

Кальвин Жан (1509–1564) – глава протестантизма во Франции и Швейцарии.

 

10

…принявший имя Мобера. – Мобер де Гуве Жан?Анри (1721–1767) – в прошлом монах?капуцин, потом солдат, директор театра, затем стал литератором. В 1756 г. предпринял издание «Орлеанской девственницы», совершенно исказив текст Вольтера обширными добавлениями.

 

11

Крешимбени Джованни?Мариа (1663–1728) – итальянский писатель, автор стихотворений и ряда статей о литературе.

 

12

…предшественником Боярда и Ариоста. – Маттео Боярдо (1441–1492), автор рыцарской поэмы «Влюбленный Роланд», и Лодовико Ариосто (1474–1533), автор поэмы «Неистовый Роланд», – выдающиеся итальянские поэты, творчество которых протекало при дворе герцогов Феррарских.

 

13

Социнианство – протестантское религиозное учение, названное по имени его основателя Социна (Лелио Соццини, 1525–1563); социниане отрицали основные догматы официальной церкви, в том числе божественность Христа, проповедовали веротерпимость.

 

14

Гюэ Поль?Дамель (1630–1721) – автор «Трактата о происхождении романа» (1670).

 

15

Аббат Лангле (Лангле?Дюфрене, 1674–1755) – написал под псевдонимом Гордон де Персель «Исследование о романах» (1734).

 

16

«Ланселот с Озера» – рыцарский роман XIII в., повествующий о приключениях одного из рыцарей легендарного короля Артура.

 

17

Глава «О подтирках». – Имеется в виду гл. XIII, кн. I, из книги Франсуа Рабле (1495–1553) «Гаргантюа и Пантагрюэль». Четвертая книга этого романа посвящена кардиналу Одэ (а не кардиналу де Турнону, как сказано у Вольтера).

 

18

Лафонтен Жан (1621–1695) – французский поэт и баснописец, упомянут здесь как автор фривольных стихотворных «Сказок» (1667).

 

19

Некоторые издания гласят:

 

Вы мне святых велите славословить.

 

Это чтение правильно; но мы приняли другое, как более занимательное. К тому же оно свидетельствует о большой скромности автора. Он признается, что недостоин воспевать девственницу. Этим он изобличает издателей, приписавших ему, в одном из изданий его сочинений, оду «Святой Женевьеве»*, автором которой он, наверное, не является.

* Ода «Святой Женевьеве» (полное заглавие: «Подражание латинской оде преподобного отца Лежо о святой Женевьеве») – принадлежит Вольтеру. Была написана им в 1710 или 1711 г. Леже Габриель?Франсуа (1657–1734) – воспитатель Вольтера, преподавал риторику в иезуитском коллеже Людовика Великого.

 

20

Она спасла французские лилеи. – Стилизованная белая лилия – геральдический знак французских королей.

 

21

Всякому ученому известно, что во времена кардинала Ришелье* жил некий Шаплен, автор замечательной поэмы «Девственница», в которой, по словам Буало, «он написал двенадцатью двенадцать сот плохих стихов». Буало** не знал, что этот великий человек написал их двенадцатью двадцать четыре сотни, но что, по скромности, напечатал только половину. Род Лонгвилей, происходивший от красавца Дюнуа?незаконнорожденного, назначил пресловутому Шаплену пенсию в двенадцать тысяч ливров. Можно было бы лучше распорядиться своими деньгами.

* …во времена кардинала Ришелье… – Арман?Жан дю Плесси, герцог и кардинал до Ришелье (1585–1642), первый министр Людовика XIII; в числе прочих мероприятий основал в 1634 г. Французскую Академию, с самого начала ставшую оплотом рутины и посредственности в литературе. Автор бездарной «Девственницы» Жан Шаплен (1595–1674) был академиком.

** Буало?Депрео Николо (1636–1711) – поэт и теоретик французского классицизма, в своей четвертой «Сатире» писал о Шаплене, что его стихи «грубы», «лишены и силы и грации», «слова бессмысленны и противоречат друг другу», «холодные метафоры однообразны».

 

22

Это Ламотт?Гудар*, автор стихотворного перевода «Илиады», перевода очень сокращенного и тем не менее очень плохо встреченного. Фонтенель** в академической похвале Ламотту говорит, что это вина оригинала.

* Ламотт?Гудар Антуан (1672–1731) – поэт и критик, член Академии, выступал с нападками на античных писателей, доказывая их несовершенство по сравнению с «классиками» XVII в.; задавшись целью «исправить» Гомера, выпустил сокращенный перевод «Илиады» в двенадцати песнях.

** Фонтенель Бернад Ле Бовье, де (1657–1757) – поэт и ученый, член Академии, также сторонник «новых» авторов.

 

23

В старинном Туре… – Тур, город на реке Луаре, во время оккупации Парижа английскими войсками был резиденцией Карла VII.

 

24

Агнеса Сорель*, дама из Фроманто, близ Тура. Король Карл VII подарил ей замок «Краса на Марне», и ее стали звать Дамой Красоты. У нее было двое детей от короля, ее любовника, хотя он не позволял себе с нею вольностей, согласно историографам Карла VII, людям, которые при жизни королей всегда говорят правду.

* Красавицей Агнесою Сорель. – Сорель Агнеса (1409–1450), любовница Карла VII, была статс?дамой королевы; от короля имела трех дочерей (а не двух, как говорит Вольтер в своем примечании), носивших титул «дочери Франции».

 

25

Анадиомена (греч. миф.) – то есть Пеннорожденная (греч.), эпитет богини любви и красоты Афродиты.

 

26

Арахна (греч. – «паук») – искусная ткачиха; вызвав на состязание богиню Афину?Палладу, выткала рисунок, изображавший любовные похождения богов. Разгневанная Афина разорвала ткань, а Арахну обратила в паука (греч. миф.).

 

27

Лицо вымышленное*. Иные любопытствующие утверждают, что скромный автор имел в виду некоего толстого лакея некоего государя; но мы иного мнения, и наше замечание остается в силе, как говорит Дасье.

* Лицо вымышленное. – Имеются указания, что прототипом Боно следует считать маркиза Филиппа Данжо (1638–1720) – фаворита Людовика XIV, исполнявшего обязанности личного адъютанта короля. Дасье Андре (1654–1722) – издатель, переводчик и комментатор античных авторов.

 

28

Хроматическая гамма построена на последовательности полутонов, что создает музыку нежную, весьма подходящую для любви.

 

29

…Аленовых стихов… – Ален Шартье (1386–1458) – придворный поэт Карла VI и Карла VII, прозванный «отцом французского красноречия».

 

30

Парижский парламент три раза вызывал короля, тогда наследника, при звуках трубы, к мраморному столу, согласно заключению королевского адвоката Мариньи. (См. «Исследования» Паскье*.)

* Паскье Этьен (1529–1615) – юрист и писатель, сторонник просвещенной монархии, боролся с иезуитами; автор «Исследований по истории Франции». В шестой книге этого труда имеется специальная глава, посвященная процессу Жанны д’Арк и событиям, предшествовавшим ему.

 

31

Этот британский принц* – герцог Бедфордский, младший брат Генриха V, короля Англии, коронованного на французский престол в Париже.

* Британский принц. – Как объясняет в примечании сам Вольтер, имеется в виду Джон Плантагенет, герцог Бедфорд (ум. в 1435 г.), третий сын английского короля Генриха IV; после смерти брата своего, Генриха V, провозгласил французским королем малолетнего Генриха VI, а себя объявил регентом и стал во главе английских войск, сражавшихся во Франции с Карлом VII.

 

32

Этот добрый Денис* (Дионисий) не есть так называемый Дионисий Ареопагит, но епископ Парижский. Аббат Гилдуин** был первый, кто написал, что этот епископ, будучи обезглавлен, нес свою голову в руках от Парижа до самого аббатства, носящего его имя. Впоследствии на всех тех местах, где этот святой останавливался по дороге, были воздвигнуты кресты. Кардинал Полиньяк, передавая эту историю маркизе дю ***, добавил, что Денису стоило труда нести свою голову только до первой остановки; на что означенная дама ему ответила: «Конечно, в подобных делах только первый шаг и труден».

* Этот добрый Денис… – Житие святого Дионисия содержит ряд противоречий, на которые указал Вольтер в «Философском словаре». Кроме совершенно явных нелепостей, отмеченных Вольтером в данном примечании и примечании 15?м, в легенде о святом Дионисии, видимо, были смешаны два лица: Дионисий Ареопагит (IV в.) и Дионисий Галльский («апостол Галл», III в.), на что в свое время указал Эразм Роттердамский.

** Аббат Гилдуин (IX в.) – автор сочинения о Дионисии Галльском, изобилующего совершенно невероятными событиями.

*** Маркиза дю *** – видимо, маркиза Мария Дю Деффан (1697–1780), влиятельная аристократка, покровительствовавшая литераторам из круга просветителей; сохранилась ее обширная переписка с Вольтером. Кардинал Полиньяк Мельхиор (1661–1742) – писатель и политический деятель, член Академии; большим успехом пользовалась его латинская поэма «Антилукреций, или О Боге и природе», изданная после смерти автора; о ней Вольтер отзывался с большой похвалой.

 

33

Генрих V, король Английский, величайший деятель своего времени, зять Карла VII, на сестре которого он был женат, умер в Венсене, будучи признан в Париже королем Франции; его брат, герцог Бедфордский, правил самой цветущей частью Франции именем своего племянника Генриха VI, также признанного в Париже как французский король парламентом, ратушей, судом, епископом, цехами и Сорбонной.

 

34

Потон де Сентрайль, Ла Гир – великие полководцы; Жан де Дюнуа – побочный сын Людовика Орлеанского и графини Ангэнской; Ришмон – коннетабль Франции, впоследствии герцог Бретонский; Ла Тримуйль – из знатного рода в Пуату.

Потон, Ла Гир и смелый Дюнуа… – Потон де Сентрайль (ум. в 1461 г.) – дворянин из Гаскони; вел борьбу с англичанами, организовав партизанский отряд. Ла Гир (ок. 1390–1443 гг.) – французский полководец; в 1429 г. командовал войсками, разбившими англичан под Орлеаном. Жан де Дюнуа (1403–1468) – французский полководец, разбил англичан при Монтаржи (1427), защищал Орлеан до прихода Жанны д’Арк, стоял во главе войск, взявших Париж в 1436 г. В поэтических обработках сюжета о Жанне д’Арк Дюнуа изображается ее верным паладином. Упоминаемый ниже Ришмон (Артюс де Бретань, герцог, де; 1393–1458) – коннетабль (высший военачальник) Франции; в 1435 г. от имени Франции заключил с Англией перемирие (так. наз. Аррасский мир), в 1448 г. стоял во главе войск, боровшихся с англичанами за Нормандию.

 

35

Ла Тримуйль Жорж (ок. 1385–1446 гг.) – первый министр и фаворит Карла VII, также видный полководец времен Столетней войны.

 

36

Президент Луве – министр?советник при Карле VII.

А президент Луве, министр монарший… – Луве Жан (1370–1440), пользовался большим доверием Карла VII, руководил финансовой и налоговой политикой короля.

 

37

Вождь осаждающих, герой Тальбот… – Тальбот Джон (1373–1453) – английский полководец, личной храбростью заслужил прозвище «британского Ахилла», руководил осадой Орлеана и был взят в плен в сражении с французскими войсками, пришедшими на помощь осажденной крепости. В плену находился до 1433 г.; в 1449 г. был назначен главнокомандующим английскими войсками, оперировавшими на французской территории; погиб в бою при Кастильоне.

 

38

Ореол – это венец из лучей, которые святые всегда носят на голове. Он, по?видимому, является имитацией лаврового венка, чьи расходящиеся листы окружали голову героев как бы лучами, ввиду чего некоторые производят слово «ореол» от laurum, laureola (Лавр, лавровая ветвь (лат.).); другие производят его от aurum (Золото (лат.).). Святой Бернард говорит, что у дев этот венец бывает золотой. «Coronam quam nostri majores aureolam vocant, idcirco nominatam…» (Венцу, который наши предки именуют ореолом, названному так потому… (лат.))

 

39

Жезл авгуров* вполне походил на епископский посох.

* Авгуры – жрецы в Риме; гадали по полету и пению птиц.

 

40

Этот Денис, патрон Франции, – святой в духе монахов. Он никогда не бывал в Галлии. См. легенду о нем в «Вопросах по поводу “Энциклопедии”* под словом «Денис»: вы узнаете, что сперва он был рукоположен в епископы афинские святым Павлом; что он отправился навестить Деву Марию и приветствовал ее по случаю смерти ее сына; что затем он покинул епископство афинское ради парижского; что его повесили и что с высоты своей виселицы он весьма красноречиво проповедовал; что ему отрубили голову, дабы он замолчал; что он взял голову в руки и лобызал ее по дороге, идя основывать аббатство своего имени в миле от Парижа.

* «Вопросы по поводу «Энциклопедии» (1770–1771) – сочинение Вольтера, посвященное «Энциклопедии», издававшейся Дидро, в которой Вольтер принимал активное участие.

 

41

Свечей церковных в Риме и в Лорете… – Лорето – город в Италии, привлекавший массу паломников, так как существовало поверье, что в этом городе находится дом Богоматери, чудесным образом перенесенный сюда ангелами.

 

42

В то время на всех границах Лотарингии* были столбы с герцогским гербом, изображавшим трех орлят; они были сняты в 1738 году.

* …на всех границах Лотарингии… – Герцогство Лотарингское было передано польскому королю Станиславу Лещинскому, тестю Людовика XV. После смерти Станислава в 1766 г. Лотарингия была присоединена к Франции.

 

43

Она была действительно родом из села Домреми, дочерью Жана д’Арк и Изабо, трактирной служанки двадцати семи лет; таким образом, ее отец вовсе не был священником. Это поэтический вымысел, быть может, недопустимый в предмете важном.

 

44

В округе Вокулера знали все. – Вокулер – город к северо?востоку от Орлеана, где, по преданию, Жанна д’Арк впервые предложила свою помощь Карлу VII через наместника Бодрикура.

 

45

«Ездила верхом без седла и выказывала мужество, которое обыкновенно девушкам не свойственно», как говорит «Хроника» Монстреле*.

* Монстреле Ангерран, де (ок. 1390–1453 гг.) – автор «Хроники», охватывающей события в истории Франции с 1400 по 1453 г.

 

46

Один монах, прозваньем Грибурдон… – Грибурдон (франц. Grisbourdon) буквально значит «серый шмель».

 

47

Колдовство было тогда так распространено, что сама Иоанна д’Арк была сожжена впоследствии как колдунья, по ходатайству Сорбонны.

 

48

Ему поведала его каббала… – Каббала – древнееврейское мистическое учение, сторонники которого предсказывали будущее, используя Библию в качестве текста, якобы требующего специальной расшифровки путем замены букв цифрами и т. д.

 

49

И будучи в союзе с василиском… – Василиск, по средневековым поверьям, – страшное чудовище с головой петуха, туловищем жабы и змеиным хвостом.

 

50

Святой Франциск. – Франциск Ассизский (1182–1226), основатель монашеского ордена францисканцев, проповедующего отречение от собственности; один из наиболее чтимых во Франции «святых».

 

51

Статуя Паллады, с которой была связана судьба Трои; почти у всех народов бывали подобные суеверия.

 

52

Массильон Жан?Батист (1663–1742) – католический проповедник, пользовавшийся большим успехом во времена Людовика XIV и Регентства.

 

53

Иезуит Жирар, уличенный в маленьких вольностях с девицей Кадьер, исповедовавшейся ему, был обвинен в том, что он ее околдовал, дыша на нее.*

* …монах Жирар, младую исповедуя девицу… – Иезуит проповедник Жан?Батист Жирар (ок. 1680–1733 гг.), находясь на высоких должностях в духовных учебных заведениях, занимался развращением своих «духовных дочерей». Это выплыло наружу в связи со скандальным судебным процессом, связанным с судьбою одной из его жертв, Катерины Кадьер. Иезуитам удалось извратить истину и обелить Жирара.

 

54

Готовила в бордель или в балет… – Эта строфа не включалась в текст поэмы до издания 1877 г.

 

55

Дебора – первая из когда?либо упомянутых женщин?воительниц. Иаиль – другая героиня, вонзила гвоздь в голову полководца Сисары. Гвоздь этот хранится в нескольких православных и католических монастырях вместе с ослиной челюстью, которой пользовался Самсон, пращой Давида и мечом, коим знаменитая Юдифь отрубила голову полководцу Олоферну, или Олферну, сперва разделив с ним ложе.

И тут же рядом шлем Деборы был… – Дебора, так же как названные далее Сисара, Давид, Самсон, Юдифь – персонажи библейских мифов.

 

56

Носил на крупе девять дев чудесных… – то есть девять муз, покровительниц наук и искусств (греч. миф.).

 

57

И Гиппогриф, летая на луну, Астольфа мчал… – В поэме Ариосто «Неистовый Роланд» храбрый рыцарь Астольф верхом на сказочном крылатом коне Гиппогрифе летит на луну, где находит разум обезумевшего от любви Роланда.

 

58

1. Читатель, обладающий вкусом, может заметить, что автор, тоже им обладающий и стоящий выше предрассудков, рифмует всегда для слуха, а не для глаз. Вы у него не встретите рифм: «tr?ne» и «bonne», «p?te» и «patte», «homme» и «heaume». Краткая гласная звучит иначе и произносится не так, как долгая. «Jean» и «chant» произносится одинаково.

 

59

Эпизод, описанный в «Энеиде».

Наверное, о Нисе знаешь ты… – Во время осады Трои друзья Нис и Эвриал вызвались пробиться через войско рутулов и сообщить Энею о положении дела. Они были окружены конницей и погибли геройской смертью («Энеида», IX, 176–449).

 

60

Эпизод из «Илиады».

…Рес могучий был сражен… – Фракийский царь Рес, союзник троянцев, был убит греческим героем Диомедом, сыном Тидея. При нападении Диомеда на вражеский стан Одиссею удалось увести коней, приготовленных троянцами для боя («Илиада», X, 483–496).

 

61

Один из великих полководцев того времени.

Жан Шандос (французское произношение имени Джон Чендос) – историческая личность, английский полководец XIV в., участник Столетней войны (убит близ Пуатье в 1369 г.). Пренебрегая хронологическим несоответствием, Вольтер сделал Шандоса одним из главных героев поэмы.

 

62

Царя Саула встретив… – Саул, по Библии, первый еврейский царь; он не оправдал надежд соплеменников, и поэтому, еще при жизни Саула, в качестве его преемника был помазан на царство Давид, что вызвало ряд покушений со стороны Саула на жизнь Давида.

 

63

Имя его было не Рожер, а Роберт; ошибка незначительная. Это он в 1429 году привез Иоанну д’Арк в Тур и представил ее королю. Был он добрый шампанец, человек бесхитростный. Его замок стоял возле Бриенна в Шампани. На дверях этого бедного замка я видел его девиз – виноградную лозу с надписью: «Beau, dru et court» (Буквально: «Хорошо, весело и быстро» (франц.).). По ней можно судить о тогдашнем остроумии.*

* …по ней можно судить о тогдашнем остроумии. – Девиз Рожера «Beau, dru et court» звучит по?французски близко к его фамилии – Beaudricourt.

 

64

…в руке их Гиппократ… – то есть сочинения Гиппократа (460–377 гг. до н. э.), греческого врача, считающегося основоположником медицины.

 

65

Действительно, врачи и почтенные женщины исследовали Иоанну и признали ее девственной.

 

66

Что будешь в Реймсе коронован ты… – В Реймсском соборе, начиная с XII в. и до революции 1830 г., происходила, за редким исключением, коронация французских королей.

 

67

Знамя, принесенное ангелом в аббатство Сен?Дени и бывшее некогда в руках графов Венсенских.*

* …бывшее некогда в руках графов Вексенских. – Вексен – графство в средневековой Франции (на территории нынешней провинции Понтуаз). Графы Вексенские во время войны брали с собой орифламму (красно?золотое знамя). После присоединения в XI в. Вексенского графства к Франции орифламма стала государственным знаменем и участвовала в последний раз в битве при Азенкуре в 1415 г.

 

68

Иберийцы. – Так в древности называли племена, населявшие территорию нынешней Испании и Португалии; в данном случае речь идет об испанцах.

 

69

В известной битве при Дюнах, около Дюнкирхена.

Конде великий был разбит Тюренном… – Принц Луи де Конде, прозванный Великим (1621–1686), и Апри де ла Тур граф де Тюренн (1611–1675) – выдающиеся французские полководцы. Во время гражданских войн «Фронды» Конде возглавил партию феодальной аристократии и дважды, в 1651 и в 1658 гг., потерпел поражение от Тюренна, перешедшего на сторону французского короля.

 

70

При Мальплаке, около Монса, в 1709 году.

Виллар бежал с позором несомненным… – Виллар Луи?Гектор (1653–1734) – французский военачальник, один из наиболее талантливых полководцев последних годов царствования Людовика XIV; во время «войны за испанское наследство», в 1709 г., был разбит при Мальплакэ войсками коалиции под командованием английского генерала герцога Мальборо.

 

71

Солдат венчанный, шведский Дон?Кихот… – Имеется в виду Карл XII (1682–1718), шведский король с 1697 г.; при нем Швеция почти непрерывно находилась в состоянии войны (с Данией, Саксонией, Россией, Пруссией и др.). Вольтер в 1731 г. напечатал «Историю Карла XII», в которой дал подробное описание авантюристической жизни шведского короля. Станислав Лещинский (1682–1766) был, при поддержке Карла XII, посажен в 1704 г. на польский престол под именем Станислава II.

 

72

Также в 1709 году.

 

73

Поллукс и Кастор – близнецы, сыновья Зевса и Леды (греч. миф.).

 

74

Надменный Александр… – то есть Александр Македонский (356–323 гг. до н. э.).

 

75

Лурди (от франц. lourd – «тупой») – Тугодум, Тупица.

 

76

Прежде «раем безумных», «раем глупцов» называли лимб; и в нем помещали души слабоумных и маленьких детей, умерших без крещения. «Лимб» значит «край», «кайма»; и считалось, что этот рай расположен на краю луны. О нем говорит Мильтон*: у него дьявол проходит через рай глупцов: «the paradise of fools».

* О нем говорит Мильтон… – Имеется в виду поэма «Потерянный рай» английского поэта Джона Мильтона (1608–1674), в которой изображается восстание адских духов во главе с Сатаной против небесного самодержца.

 

77

Это, по?видимому, намек на знаменитые стихи Руссо*:

 

Ты предо мной, простак Данше,

Глаза навыкат, рот разинут.

 

«Рот, как у Данше», стало чем?то вроде пословицы. Этот Данше был посредственный поэт, написавший несколько театральных пьес и т. п.

* Стихи Руссо. – Подразумевается поэт Жан?Батист Руссо (1671–1741). Одно время он был близок с Вольтером, но затем они стали заклятыми врагами. Данше Антуан (1671–1748) – французский поэт, автор опер и трагедий. Считали, что его избранию в Академию в большей степени содействовала его благотворительная деятельность, чем литературные заслуги. По этому поводу Вольтер писал: «Можно заслужить Академию теми же средствами, какими заслуживают рай».

 

78

Розенкрейцеры – члены тайного реакционного мистического общества, возникшего в 1622 г.

 

79

Это лимб, измышленный, как говорят, неким Петром Хризологом*. Туда отправляют маленьких детей, умерших без крещения, ибо, если они умрут пятнадцати лет, им уже нетрудно заслужить вечную муку.

* Петр Хризолог (ум. в 450 г.) – раннехристианский писатель. Его сочинения, посвященные толкованию Священного Писания, были напечатаны в 1541 г.

 

80

Какодемон, воздвигший этот храм… – Какодемон – в переводе с греческого – злой дух.

 

81

«Вестник» («Меркюр де Франс») – журнал, основанный в 1672 г.

 

82

Знаменитая система господина Ласса, или Лоу*, шотландца, разорившая стольких во Франции за годы с 1718 по 1720?й, оставила роковые следы, и они еще давали себя знать в 1730 году, когда, по нашему мнению, автор начал эту поэму.

* Лоу Джон (1670–1729) – французский финансист, родом из Англии, в 1720 г. был назначен генеральным контролером финансов; для покрытия дефицита в государственном бюджете выпустил акции, не обеспеченные реальной ценностью. Крах системы Лоу повлек за собой разорение многих держателей акций.

 

83

Казуисты Эскобар и Молина* широко известны по превосходным «Провинциальным письмам»; автор называет здесь этого Молину «достаточным», намекая на благодать достаточную и непостоянную, по поводу которой он создал систему столь же нелепую, как и система его противника.

* Казуисты Эскобар и Молина… – Эскобар?и?Мендоса Антонио (1589–1669) – испанский богослов, иезуит; в труде «Нравственное богословие» (1643) прибегал к казуистическим приемам толкования морали. Молина Луис (1535–1601) – испанский богослов, иезуит; в своих сочинениях применял чисто схоластические доказательства, уснащенные казуистическими тонкостями.

 

84

Ле Телье* – иезуит, сын стряпчего из Вира в Нижней Нормандии, духовник Людовика XIV, автор «Буллы» и виновник всех волнений, ею вызванных, изгнанный во время Регентства и память коего теперь ненавистна. Отец Дусен был его первый советник.

* Ле Телье Мишель (1643–1719) – французский теолог, ярый католик, непримиримый враг янсенистов. Добился от папы Клемента XI буллы (1713 г.), в которой янсенизм подвергся окончательному запрещению.

 

85

Беллерофонты новые… – Герой Беллерофонт получил от богини Афины коня Пегаса, с помощью которого победил чудовище Химеру и разбил войско Амазонок (греч. миф.).

 

86

Сражения лягушек и мышей. – Намек на древнегреческую героико?комическую поэму «Война мышей и лягушек» (V в. до н. э.).

 

87

Блаженный Августин (354–430) – епископ Гиппонский, один из «отцов церкви».

 

88

Янсенисты говорят, что Мессия пришел только для немногих.

 

89

Здесь подразумеваются конвульсионеры и чудеса, засвидетельствованные множеством янсенистов, чудеса, перечисленные в обширном труде Карре?де?Монжероном, поднесшим этот труд Людовику XV.

 

90

Добряк Парис был слабоумный диакон; однако, как один из самых ярых и влиятельных среди простонародья янсенистов, он почитался этим простонародьем за святого. В 1724 году вздумали ходить молиться на могиле этого чудака, на кладбище при одной из парижских церквей, сооруженной во имя святого Медарда, впрочем, малоизвестного. Этот святой Медард никогда не творил чудес; но аббат Парис сотворил их множество. Наиболее замечательно воспетое герцогиней де Мен* в следующей песне:

 

Чистильщик, воин божьей рати,

На ногу левую хромец,

Сподобясь дивной благодати,

Стал хром на обе наконец.

 

Святой Парис сотворил триста или четыреста чудес в этом роде; если бы ему позволили, он бы воскрешал мертвых; но вмешалась полиция; отсюда известное двустишие:

 

– В сем месте чудеса творить ты не изволь! –

Так Богу приказал король.

 

* …воспетое герцогиней де Мен… – Герцогиня де Мен Мария?Анна?Луиза (1676–1753) – внучка Великого Конде, жена побочного сына Людовика XIV от маркизы де Монтеспан. Во времена Регентства пыталась составить заговор против герцога Орлеанского; заговор был раскрыт, и она вместе с мужем была посажена в тюрьму. После освобождения отказалась от политических интриг и увлеклась литературой и религиозными спорами. В ее замке Вольтер написал «Задига».

И доброго Париса гроб целуют… – В 1728 г. специальной буллой кардинала де Ноай был осужден янсенизм (оппозиционное течение внутри французской католической церкви); вскоре распространился слух, что на могиле недавно умершего фанатичного приверженца янсенизма, простого дьякона Франсуа Париса (1690–1727; дата смерти, указанная Вольтером, ошибочна), происходят «чудеса». Толпы паломников потянулись на кладбище в приходе св. Медарда, где был похоронен Парис, и там, впадая в религиозный экстаз, бились в конвульсиях, истязали себя и этим будто бы добивались исцеления от болезней, предвидения будущего и т. д. Беснование «конвульсионеров» продолжалось до самой революции 1789–1793 гг.

 

91

Галилей, основатель философии в Италии, был осужден инквизиционным судом, посажен в тюрьму и подвергнут весьма суровому обращению не только как еретик, но и как невежда, за то, что он доказал вращение Земли.

 

92

Юрбен Грандье*, луденский священник, приговоренный комиссией королевского совета к сожжению за то, что вселил диавола в нескольких монахинь. Некий Ла Менардэ был настолько глуп, что издал в 1749 году книгу, в которой он тщится доказать истинность этой одержимости.

* Юрбен Грандье (1590–1634) – французский священник; подлинной причиной его осуждения было то, что он подозревался в авторстве памфлетов на Ришелье.

 

93

Элеонора Галигаи, весьма знатная девица, приближенная королевы Марии Медичи* и ее придворная дама, супруга флорентийца Кончино Кончини, маркиза д’Анкр, маршала Франции, была не только обезглавлена на Гревской площади в 1617 году, как сказано в «Хронологическом обзоре истории Франции», но и сожжена как ведьма, а имущество ее отдано врагам. Нашлось только пять советников, возмущенных этой ужасной нелепостью и не пожелавших присутствовать при приведении приговора в исполнение.

* …приближенная королевы Марии Медичи… – Вдова короля Генриха IV, Мария Медичи (1573–1642), происходившая из дома тосканских герцогов, была регентшей при малолетнем Людовике XIII до 1631 г., когда вынуждена была покинуть Францию. Кончино Кончини (ум. в 1617 г.) – фаворит королевы, один из ненавистных народу временщиков, сменявшихся у власти в период регентства Марии Медичи.

 

94

При Людовике XIII парламент запретил, под страхом ссылки на галеры, излагать какое?либо другое учение, кроме Аристотелева*, а затем запретил рвотное, не угрожая, однако, галерами ни врачам, ни больным. Людовик XIV в Кале исцелился при помощи рвотного, и постановление парламента утратило свое значение.

* …парламент запретил… другое учение, кроме Аристотелева… – Постановление высшего судебного органа средневековой Франции, парижского парламента, запрещающее подвергать критике учение Аристотеля, было вынесено 4 сентября 1724 г. Оно гласило: «Запрещается под страхом смерти поддерживать и излагать какое?либо учение, направленное против древних писателей, получивших одобрение».

 

95

История иезуита Жирара и девицы Кадьер достаточно известна; иезуит был приговорен к сожжению как колдун одной половиной эксского парламента и оправдан другою.

 

96

Кенель в унынье, а Лойола рад. – Кенель Паскье (1634–1719) – богослов, сторонник янсенизма; в 1684 г. вынужден был бежать из Франции и в Брюсселе выпустил «Нравственные размышления о Новом Завете», осужденные папской буллой. Лойола Игнатий (1491–1556) – основатель «Ордена Иисуса» (ордена иезуитов).

 

97

Кибела (греч. миф.) – богиня земли, мать Зевса, Геры, Посейдона и некоторых других богов.

 

98

Отец Бертье, почтенный иезуит. – Бертье Гийом?Франсуа (1704–1782) – аббат, непримиримый враг Вольтера и энциклопедистов; написал «Опровержение Общественного договора» против Руссо.

 

99

Фонтевро, или Фонс?Эбральди, местечко в Анжу, в трех милях от Сомюра, известное знаменитым женским аббатством (главою Ордена), воздвигнутым Робертом д’Арбрисселем, родившимся в 1047 году и умершим в 1117 году. Основав скиты в лесу Фонтевро, он обошел босиком все королевство, дабы побудить к покаянию блудниц и привлечь их в свой монастырь; он обратил таким образом многих, между прочим и в городе Руане. Он убедил знаменитую королеву Бертраду постричься в монастыре Фонтевро и утвердил свой Орден по всей Франции. Папа Пасхалий II принял его под покровительство святейшего престола в 1106 году. Незадолго до смерти Роберт поставил генералом Ордена некую даму по имени Петронилла дю Шемиль и пожелал, чтобы в должности главы Ордена всегда женщина наследовала женщине, одинаково начальствуя как над монахинями, так и над монахами. Тридцать четыре или тридцать пять игумений сменило до сего времени Петрониллу; среди них насчитывают четырнадцать принцесс, в том числе пять из Бурбонского дома. (См. об этом у Сент?Марта, в четвертом томе «Gallia Christiana» и «Clypeus ordinis Fontebraldensis» («Христианская Галлия»* и «Щит Фонтебральдинского ордена» (лат.).) отца де ла Мэнферма**.)

* «Христианская Галлия» – история монастырей и епархий во Франции; начата братьями Сент?Март (первые четыре тома вышли в 1656 г.), затем возобновлена и продолжена в XVIII в. их внучатным племянником Дени де Сент?Март; после смерти Дени де Сент?Март орден бенедиктинцев взял издание в свои руки.

** Мэнферм Жан де ла (1643–1693) – монах?бенедиктинец, в 1684 г. напечатал богословское сочинение «Щит фонтебральдинского ордена», в котором защищал орден и его основателя, доказывая, что Роберт д’Арбриссель не отступил от церковных правил, поставив во главе ордена женщину, а также уверял, что в ордене царит исключительная чистота нравов.

 

100

Надо полагать, что автор имеет в виду героинь Ариоста и Тасса*. Они, вероятно, были несколько неряшливы; но рыцари не слишком приглядывались.

* …героинь Ариоста и Тасса. – Вольтер имеет в виду прекрасную Анджелику, возлюбленную Роланда («Неистовый Роланд» Ариосто) и неустрашимую воительницу Клоринду, героиню рыцарской поэмы Торквато Тассо (1544–1595) «Освобожденный Иерусалим».

 

101

Англичане ругаются: «by God! God damn me! blood!» и т. д.; немцы: «sacrament»; французы – словом, относящимся к ругани итальянцев, как действие к орудию; испанцы: «voto a Dios». Один почтенный францисканец написал книгу о ругани всех народов, которая будет, вероятно, весьма точна и весьма поучительна; в настоящее время она печатается.

 

102

Панцирь, кольчуга – это доспех с рукавами и нагрудником, состоящий из железных колец, покрытых иногда шелком или белой шерстью. Панцирными ленами назывались те, сеньоры которых имели право носить кольчугу.

 

103

Гульфик или брагетта – от «braye», «bracca». В те времена носили длинные гульфики, спускавшиеся от штанов; и часто в них лежал апельсин, который преподносили дамам. Рабле упоминает о превосходной книге*, озаглавленной: «О достоинстве гульфиков». Это была отличительная привилегия благородного пола; вот почему Сорбонна ходатайствовала о сожжении Девственницы, которая позволила себе носить штаны с гульфиком. Шесть французских епископов, при участии епископа Винчестерского, приговорили ее к сожжению, что было вполне справедливо: жаль, что это случается не столь уж часто; но не следует ни в чем отчаиваться.

* Рабле упоминает о превосходной книге… – В главе VIII книги 1 «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле говорит, что он написал специальную книгу: «О достоинствах гульфиков». Этим же рассуждениям посвящена глава VIII книги 3, озаглавленная: «Почему гульфик есть самая важная часть доспехов ратника».

 

104

Гиберния. – Так древние римляне называли Ирландию.

 

105

Как известно, Вавилонская башня была воздвигнута сто двадцать лет спустя после всемирного потопа. Иосиф Флавий* полагает, что она была построена Немродом, или Немвродом**; добросовестный отец Кальме*** дал разрез этой башни, воздвигнутой до двенадцатого этажа, и украсил свой «Словарь» гравюрами в таком же роде, согласно с памятниками; книга ученого еврея Иалеуса полагает Вавилонской башне двадцать семь тысяч шагов высоты, что весьма правдоподобно; некоторые путешественники видели остатки этой башни.

Святой патриарх Александр Евтихий**** утверждает в своей «Летописи», что эту башню строили семьдесят два человека. Это было, как известно, временем смешения языков: пресловутый Бекан***** замечательно доказывает, что больше всего древнееврейских слов сохранилось во фламандском языке.

* Иосиф Флавий (37–97 гг.) – древнеиудейский историк.

** Немврод – легендарный царь, упоминающийся в Библии.

*** Отец Кальме Огюстен (1672–1754) – бенедиктинский монах, занимавшийся толкованием Священного писания.

**** Евтихий – в 933 г. был избран патриархом Александрии. Вольтер дает ему второе имя, Александр, вероятно, из?за созвучия с этим именем названия города Александрии.

***** Бекан Иоганн Горопий (1518–1572) – бельгийский ученый и врач. Оставив медицину, изучал древний мир, языки и искусство; на конференции в Льеже Бекан пытался доказать, что Адам говорил на фламандском или тевтонском языке.

 

106

Бастардов украшенье, Дюнуа… – Бастард (ст. – франц.) – незаконнорожденный ребенок; для побочных детей владетельных особ, признанных ими, слово «бастард» служило своего рода титулом, указанием на знатность происхождения. Дюнуа именовал себя в официальных документах «Бастард Орлеанский», так как был побочным сыном Людовика, герцога Орлеанского.

 

107

В этой битве двадцать восемь тысяч семьсот человек легло не на месте, как говорит один историк, а в грязи и крови. Их сосчитал маркиз де Кревкёр, адъютант маршала де Виллара, которому было поручено похоронить мертвых. (См. «Век Людовика XIV», год 1709.)

 

108

Заметьте, что в битве при Заме* между Публием** Сципионом и Ганнибалом принимали участие французы, служившие, согласно Полибию, в карфагенском войске. Полибий, современник и друг Сципиона, говорит, что число с обеих сторон было равно; кавалер де Фолар с этим не согласен***: он полагает, что Сципион наступал колоннами. Но, по?видимому, это невозможно, так как Полибий говорит, что все отряды рубились врукопашную; судить об этом мы предоставляем ученым.

Nota bene, что при Фарсале у Помпея было пятьдесят пять тысяч человек, а у Цезаря двадцать две тысячи. Резня была большая; двадцать две тысячи цезарьянцев после упорного боя победили пятьдесят пять тысяч помпеянцев. Эта битва решила судьбу республики и подчинила власти любимца Никомеда**** Грецию, Малую Азию, Италию, Галлию, Испанию и т. д. Она имела куда более следствий, чем небольшое сражение Иоанны; но все же это наша Иоанна, наша Девственница; будем благодарны нашему дорогому соотечественнику, сравнившему подвиги этой милой девушки с подвигами Цезаря, который не был девствен, как она. Разве почтенные отцы иезуиты не сравнивали святого Игнатия***** с Цезарем, а святого Франциска?Ксаверия****** с Александром? Они походили на них столько же, сколько двадцать четыре старца Паскаля******* походят на двадцать четыре старца Апокалипсиса********. Первого попавшегося короля постоянно сравнивают с Цезарем; так простим же возвышенному певцу нашей героини сравнение ничтожной стычки с битвами при Заме и Фарсале.

* …в битве при Заме… – В битве при Заме (202 г. до н. э.) карфагенское войско во главе с Ганнибалом было разбито войсками римлян, которыми командовал Сципион Африканский (236–184 гг. до н. э.).

** Полибий (ок. 205–123 гг. до н. э.) – римский историк, грек по происхождению.

*** …кавалер де Фолар с этим не согласен… – Жан?Шарль де Фолар (1669–1752) – французский стратег, участник войн конца царствования Людовика XIV. Ему принадлежат работы по военному делу и комментарии к истории Полибия.

**** Никомед – царь Вифании (90–75 гг. до н. э.), союзник Рима.

***** Игнатий – то есть Игнатий Лойола.

****** Франциск?Ксаверий (1506–1552) – друг Игнатия Лойолы, проповедник христианства в Индии.

******* Двадцать четыре старца Паскаля. – Паскаль Блез (1623–1662) – ученый?философ и писатель. В своих философских высказываниях отошел от рационализма Декарта, утверждая приоритет веры над разумом.

******** Апокалипсис – последняя книга «Нового Завета», исполненная мрачных пророчеств.

 

109

Очевидно, наш глубокомысленный автор потому называет персами воинов?ассирийцев Сеннахериба*, что персы долгое время господствовали в Ассирии; но достоверно, что ангел господень один поразил сто восемьдесят пять тысяч воинов Сеннахериба, имевшего дерзость наступать на Иерусалим; и когда Сеннахериб увидел все эти мертвые тела, он повернул обратно. Произошло это, как говорят, в 3293 году от сотворения мира; однако некоторые ученые полагают, что сие весьма обыденное событие произошло в 3295 году; мы же относим его к 3296 году, что и будет ниже доказано.

* Сеннахериб – царь Ассирии (712–707 гг. до н. э.).

 

110

Это место, по?видимому, надо рассматривать как подражание Гомеру*. У Мильтона судьбы людей взвешиваются в знаке Весов.

* Это место… надо рассматривать как подражаниеГомеру. – Имеются в виду следующие строки Гомера:

 

Зевс распростер промыслитель весы золотые; на них он

Бросив два жребия смерти, в сон погружающих долгий,

Жребий троян конеборных и меднооружных данаев

Взял посредине и поднял…

 

(«Илиада», VIII, 69–72, перев. Н. Гнедича)

 Соответственно у Мильтона:

 

Предвечный не поднял весов златых в небе,

Что между Астреею и Скорпионом.

На них предварительно взвесил зиждитель

Все, им сотворенное: землю и воздух,

Который ее в равновесии держит.

Теперь поверяет на этих весах он

Исходы кровавых сражений и царств всех.

Он в чаши весов этих бросил два жребья.

 

(«Потерянный рай», IV, 996–1004, перев. С. Писарева)

 

111

Намек на взгляды, изложенные в книге Кенеля, священника Оратория.

 

112

Аврора Кенигсмарк, любовница польского короля Августа I* и мать знаменитого графа Саксонского.

* …любовница польского короля Августа I… – Описка Вольтера: Мария?Аврора Кенигсмарк была фавориткой короля Августа II (1670–1733).

 

113

Роберт д’Арбриссель, основатель прекрасного Ордена в Фонтевро: в 1100 году он обратил, как бы закинув невод, одною проповедью всех непотребных женщин города Руана. Он придумал себе новый род мученичества, а именно: спать каждую ночь между двумя молодыми монахинями, чтобы провести диавола, который, по?видимому, хорошо ему отплатил. Он не любил салического закона*, ибо поставил женщину главным аббатом над монахами и монахинями своего Ордена.

* Он не любил салического закона… – Закон, гласящий: «Земля же отнюдь не переходит к женщине, но должна идти в мужские руки» – один из основных в средневековом своде законов «Салическая правда».

 

114

Инкуб – по средневековому поверью, демон, посещающий некоторых женщин.

 

115

По Платону, человек был создан двуполым. Адам явился таковым набожной Буриньон и ее руководителю Аббади*.

* …набожной Буриньон и ее руководителю Аббади. – Буриньон Антуанетта (1616–1680) – «визионерка», автор ряда мистических книг; не раз подвергалась преследованиям за свои религиозные взгляды, имела большой круг последователей. Аббади Жак (1658–1727) – богослов, автор трудов, пользовавшихся уважением протестантов и внесенных католической церковью в список запрещенных.

 

116

Царица Савская посетила Соломона и имела от него сына, который, вне всяких сомнений, стал родоначальником царей Эфиопии, что и доказано. Неизвестно, что сталось с потомством Александра и Фалестры.

 

117

Клеопатра.

 

118

С Европой иль Семелою вдвоем. – Европа, дочь финикийского царя, и Семела, дочь фиванского царя, – возлюбленные Зевса (греч. миф.).

 

119

Евфрозина, Талия, Аглая – три грации (дочери Вакха и Венеры, олицетворяющие собой радость жизни; антич. миф.).

 

120

…нектар златой льет сын царя, поставившего Трою… – Ганимед, виночерпий богов, был сыном первого троянского царя Троса (греч. миф.).

 

121

У шарлатанов имеется жезл Иакова, у магов – книги Соломона, озаглавленные «Кольцо» и «Ключ». Царские советники, маги при дворе фараона, совершившие те же чудеса, что и Моисей, звались Яннес и Мамбрес. Имя Эндорской пифониссы, вызвавшей тень Самуила, неизвестно, но всем известно, что такое тень, а также что эта женщина обладала духом пифоновым или пифоническим.

 

122

Беззубую к царю Саулу гостью… – Имеется в виду эпизод Библии: царь Саул ночью отправился в Эндор, где старая волшебница вызвала по его требованию тень умершего пророка Самуила («Первая Книга Царств», XXVIII).

 

123

Зороастр, которого, собственно, следует называть Зердуст, был великим волшебником, как и Альберт Великий, Роджер Бэкон* и почтенный отец Грибурдон.

* Зороастр, Альберт Великий, Роджер Бэкон. – Зороастр – легендарный восточный мудрец; Альберт Великий, граф фон Больштедт (1193–1280) – ученый?богослов, известный своими познаниями, особенно в естественных науках, что давало повод современникам подозревать его в колдовстве. Роджер Бэкон (1214–1294) – английский монах, естествоиспытатель, математик и филолог, занимавшийся также алхимией; подвергался опале и преследованиям за свои воззрения, расходившиеся с церковной догмой.

 

124

Небукаднетцар, Навуходоносор, сын Набо?Палассара, халдейский царь, осадил Иерусалим, взял его и, наложив цепи на Иоахима, царя Иудеи, отослал его пленником в Вавилон, в год от сотворения мира 3429?й. Небукаднетцару приснился сон, который он забыл; маги, астрологи и мудрецы не могли его отгадать; поэтому Ариох, начальник телохранителей, получил приказание умертвить их; юный Даниил угадывает сон и толкует его; в этом сне царь видел прекрасную статую и т. д. Некоторое время спустя Небукаднетцар приказал воздвигнуть истукана из чистого золота вышиною в шестьдесят локтей и шириною в шесть; собрав весь свой народ, он принудил его поклоняться этому истукану при звуках рога, трубы, арфы, цевницы и гуслей; а когда Сидрах, Мисах и Авденаго, молодые иудеи, товарищи Даниила, отказались поклоняться, царь приказал бросить их в печь, натопленную на этот раз в семь раз жарче обыкновенного; и они вышли оттуда целыми и невредимыми. Небукаднетцару приснился еще один сон: он видел дерево, большое и крепкое; вершина касалась небес, и в ветвях обитали птицы. Некий святой спустился и крикнул: «Срубите дерево и обрубите ветви» и т. д. Даниил истолковал и этот сон: он предсказал царю, что тот будет отлучен от людей; что в продолжение семи лет будет жить вместе со зверями, что будет есть траву, подобно быкам, пока волосы его не станут, как у орла, а ногти, как у птиц; так и случилось. Тертуллиан* и святой Августин говорят, что Навуходоносор вообразил себя быком вследствие болезни, называемой «ликантропией»**. По прошествии семи лет к этому государю вернулся разум, и он снова занял престол; он прожил только год после своего исцеления, но использовал его так хорошо, что святой Августин, святой Иероним, святой Епифаний, Феодорит и прочие, упоминаемые Перерием***, надеются на его спасение.

* Тертуллиан (160–245) – церковный писатель, один из виднейших «отцов» христианской церкви.

** Ликантропия – род душевной болезни, вследствие которой больной мнит, что превратился в зверя.

*** …упоминаемые Перерием… – Источником данного богословского комментария Вольтера был не иезуит Перерий, как говорит автор, а аббат Кальме, о котором упоминалось выше.

 

125

Не следует смешивать Георгия – покровителя Англии и ордена Подвязки, со святым Георгием – монахом, убитым за возмущение народа против императора Зенона. Наш святой Георгий – каппадокиец, полковник на службе Диоклетиана, замученный, как говорят в Персии, в городе Диосполе. Но так как у персов не было такого города, то позднее стали считать, что он был замучен в Армении, в городе Митилене. В Армении нет Митилены так же, как нет Диосполя в Персии. Но, во всяком случае, установлено, что Георгий был кавалерийским полковником, ибо его конь при нем и в раю.

 

126

Рассыльная Атропы, Стикса дочь… – Атропа – одна из трех Парок, богинь судьбы, чье предназначение обрывать нить жизни. Стикс – подземная река, по которой души умерших переправлялись в царство мертвых (греч. миф.).

 

127

Ждут помощи блаженного Мартина… – Мартин – турский епископ (IV в.), причисленный церковью к лику святых. В «Житии святого Мартина» рассказывается, что он воскресил одного прихожанина, умершего в его отсутствие.

 

128

Раньше говорили: «Sainte n’y touche» (Буквально: «Святая недотрога» (франц.).), и говорили правильно. Ясно было, что это женщина, которая не позволяет до себя дотронуться, а теперь, забыв о смысле, говорят: «Sainte Mitouche». Язык с каждым днем вырождается. Я бы желал, чтобы автор имел смелость сказать: «Sainte n’y touche», – как говорили наши отцы.

 

129

«Сатана» – слово халдейское, которое означает приблизительно то же, что «Ариман» у персов, «Тифон» у египтян, «Плутон» у греков, а у нас диавол. Только у нас его изображают с рогами. (См. седьмой том: «De forma diaboli» («Об облике дьявола» (лат.).) достопочтенного отца Тамбурини.)

 

130

«Драчун» – дружеское обращение францисканцев в XV веке. Ученые расходятся насчет этимологии этого слова; очевидно, оно означает крепкого детину, здорового забияку.

 

131

Здесь Антонин и Марк Аврелий… – Антонин, по прозванию Благочестивый, – римский император (138–161 гг.), Марк Аврелий – римский император (161–180 гг.); считались гуманными правителями.

 

132

…оба Катона, бичевавшие разврат… – Катон Старший (II в. до н. э.) на посту цензора боролся за чистоту римских нравов. Катон Утический (внук предыдущего) считался образцом доблести и мужества; потерпев поражение в борьбе с Цезарем, он покончил с собой.

 

133

Кротчайший Тит… – Тит – римский император (79–81 гг.); римские историки восхваляли его справедливость и заботу о подданных.

 

134

Траян, прославленный… – Траян – римский император (98–117 гг.); многочисленные легенды изображали его добрым и праведным правителем.

 

135

…Сципион, чья… власть преодолела Карфаген и страсть. – Публий Корнелий Сципион, по прозванию Африканский (ок. 235 – ок. 183 гг.) – выдающийся римский полководец, завоевавший Карфаген. По преданию, прекрасная карфагенянка Софонисба была отравлена своим женихом, который хотел спасти ее этим от римского плена, после того как Сципион не позволил ему на ней жениться.

 

136

Солон и Аристид в смоле кипят. – Солон (VII–VI вв. до н. э.) – афинский политический деятель; с его именем связано установление законов, предваривших победу афинской демократии над аристократией. Аристид (VI–V вв. до н. э.) – афинский полководец и политический деятель, по преданию – образец доблести и патриотизма. Вольтер, помещая античных философов и наиболее уважаемых им политических деятелей в ад, пародирует христианскую традицию, согласно которой все эти люди, несмотря на свои достоинства, обречены гореть в аду, как «язычники».

 

137

Это осуждение Хлодвига и многих других следует рассматривать лишь как поэтический вымысел. Впрочем, в нравственном смысле можно сказать, что Хлодвиг мог быть наказан за убийство нескольких соседних правителей и некоторых своих родных, что не вполне по?христиански.

 

138

…король Хлодвиг… который в рай открыл дорогу нам… – Хлодвиг (465–511), основатель франкской монархии, по преданию был обращен в христианство святым Реми. По распоряжению Хлодвига был убит ряд его вассалов?родичей.

 

139

Константин – римский император (306–337 гг.), принял христианство как государственную религию.

 

140

Константин отнял жизнь у своего тестя, своего зятя, племянника, жены и сына и был самый честолюбивый, тщеславный и сластолюбивый из людей; впрочем, хороший католик; но умер он арианином*, крещенный арианским епископом.

* Ариане – христианская секта, возникшая в начале IV в., отрицала божественность Христа; несмотря на осуждение Никейским собором в 325 г., арианство было широко распространено вплоть до VII в.

 

141

Францисканцы всегда были врагами доминиканцев.

 

142

По?видимому, автор здесь только шутит. Впрочем, Гусман, изобретатель инквизиции, которого мы зовем Домиником, был действительно гонителем. Известно, что жители Лангедока, так называемые альбигойцы, хранили верность своему государю и что с ними вели самую бесчеловечную войну единственно из?за их учения. Что может быть ужаснее, чем истребление железом и огнем властителя и всех его подданных под тем лишь предлогом, что они думают не так, как мы?

Увы, я преподобный Доминик. – Доминик Гусман – основатель монашеского ордена доминиканцев (1215 г.) в Тулузе для проповеди католической ортодоксии и преследований еретиков. Доминиканцы стояли во главе инквизиции.

 

143

Альбигойцы (или катары) – религиозная секта, возникшая в XII в. на юге Франции; жестоко преследовалась официальной церковью, против альбигойцев было организовано два крестовых похода.

 

144

Содостойный (condigne) – от латинского «condignus»; это слово встречается у писателей XVI века.

 

145

Животное, с которым Валаам беседовал… – По библейским сказаниям, ослица пророка Валаама заговорила с ним, когда он не заметил ангела с мечом в руке, преградившего ему дорогу («Числа», XXII, 21–34).

 

146

Об этой войне говорится только в апокрифической книге Еноха*; ни в одной другой древнееврейской книге о ней ничего не сказано. Предводителем небесного воинства был действительно Михаил, как говорит наш автор; но вождем злых ангелов был не Сатана, а Семехиах; такая оплошность извинительна в длинной поэме.

* Енох – один из библейских патриархов. Считался автором апокрифической «Книги Еноха».

 

147

Палаш – старинное слово, обозначающее саблю.

 

148

Он был дитя Аркадии, мечтатель. – Аркадия – центральная часть Пелопоннеса в Древней Элладе. В литературе эпохи Возрождения Аркадия изображалась патриархальной страной райской невинности, простоты и счастья.

 

149

См. песнь семнадцатую.

 

150

Это тот самый паж, на заду которого Иоанна нарисовала три лилии.

 

151

Адонис, или Адони – сын Кинира и Мирры, финикийский бог, возлюбленный Венеры?Астарты. Финикияне ежегодно оплакивали его смерть, а затем радовались его воскресению.

 

152

Владели Марс суровый и Анхиз… – Марс – супруг Афродиты, Анхиз – ее возлюбленный (антич. миф.).

 

153

Полагают, что Ганнибал прошел через Савойю; таким образом, храм Молвы находится у савойцев.

 

154

О Саватье, орудии подлога… – Здесь и далее Вольтер сводит счеты со своими литературными врагами. Имя Саватье – прозрачный намек на писателя Антуана Сабатье (1742–1817), автора памфлета под названием «Философское изображение ума г?на Вольтера».

 

155

Зовущихся Гийон, Фрерон, Бомель. – Ла Бомель Лоран (1726–1773) – литератор, преподавал французскую литературу в Копенгагене. Попытки его сблизиться с Вольтером не увенчались успехом, и личная ссора перешла в литературную вражду; при этом Ла Бомель проявил себя пристрастным пасквилянтом, особенно в комментариях к поэме Вольтера «Генриада». Фрерон Эли (1719–1776) – реакционный литератор, один из главных идейных врагов Вольтера, который во многих своих произведениях осыпал Фрерона убийственными сарказмами. Гийон Клод?Мари (1699–1771) – историк и литератор, в прошлом иезуит; известен своими памфлетами против философов?просветителей и, в частности, против Вольтера.

 

156

Этот сброд, действительно, отвратителен. Вышеупомянутые люди, как известно, изрыгали потоки клеветы на автора, не сделавшего им никакого зла. Они печатали, что он плагиатор, что не верит в Бога, что благодетель Корнелева рода – враг Корнеля; что он сын мужика. Они приписывали ему небывалые приключения. Они двадцать раз повторяли, что он продает свои труды. Вполне справедливо, чтобы он наконец изгнал всю эту сволочь из святилища Молвы, куда они надеялись проникнуть, подобно ворам, крадущимся ночью в церковь, чтобы похитить утварь.

 

157

Херувим – небесный дух или ангел второй степени первой иерархии. Это слово происходит от еврейского «херуб», множественное число от которого – «херубим». Херувимы имели четыре крыла, четыре лика и ноги быка.

 

158

Альгвасил: «guazil» по?арабски значит «привратник»; отсюда «alguazil» – «испанский лучник».

 

159

Боец: Champion, происходит от «champ», «pion de champ»; «pion» – индийское слово, заимствованное арабами и означающее – «воин».

 

160

Палаш: braquemart, от греческого «brachi – makera», короткая сабля.

 

161

Епитрахиль, сто?ла – облачение священнослужителей, надеваемое поверх рясы. Это слово происходит от греческого «?????» что значит «длинное платье». Теперь стола – повязка шириною в четыре пальца. Стола древних была иной; иногда она представляла собой торжественную одежду, которую цари дарили тем, кого хотели отличить; отсюда изречение в Писании:

 

Stolam gloriae induit eum, etc.

 

(Облек его в одежду славы (лат.).)

 

 

162

Бузирис – имя египетского властителя, известного своим тиранством.

 

163

Кропило – орудие, со всех сторон снабженное щетиной, вделанной в проволочные нити, вставленные в деревянную или же металлическую ручку. Оно служит для кропления святой водой и т. п. Это орудие употреблялось и в древности; им пользовались, чтобы окроплять очистительной водою посвященных.

 

164

Стернум – греческий термин, как почти все анатомические термины. Это передняя часть грудной клетки, к которой прикреплены ребра. Она состоит из семи костей, так хорошо составленных, что они кажутся одной. Это – броня, данная природой сердцу и легким.

 

165

Атлант – первый шейный позвонок. Он поддерживает все тяжести, возлагаемые на голову, которая вращается на этом «атланте», как на стержне.

 

166

Лобковая кость, соединяющаяся с бедренными, os pubis, os pectinis.

 

167

Крестец: Coccis, ??????, хвостовая кость, непосредственно находящаяся под os sacrum. Быть в нее раненным – постыдно.

 

168

Шлем: Salade, следовало бы говорить «c?lade» от «celata»; но неправильные речения одолевают всегда.

 

169

…ум и сердце образует он… – «Воспитание ума и сердца» – ходячее выражение середины XVIII в., вызывавшее неоднократные насмешки Вольтера. В частности, он намекает здесь на сочинение историка и педагога Шарля Роллена (1661–1741) «Трактат о преподавании изящной словесности путем обращения к уму и сердцу».

 

170

Аббат Тритем был вовсе не из Пикардии, а из Тревской епархии; он умер в 1516 году. Однако мы не станем утверждать, что его род не происходил из Пикардии; в этом мы полагаемся на ученого автора, который, вероятно, видел рукопись «Девственницы» в каком?нибудь бенедиктинском аббатстве*.

* …видел рукопись «Девственницы» в каком?нибудь бенедиктинском аббатстве. – Эта шутка Вольтера имела основания: на одной рукописи «Девственницы» действительно была пометка, говорящая о ее принадлежности к библиотеке августинского монастыря.

Принадлежит он мудрому Тритему… – Тритем Жан (1462–1516) – аббат монастыря Св. Иакова в Вюрцбурге, занимался историей и был страстным собирателем книг и рукописей. В поэме Вольтера Тритем выполняет функцию вымышленного источника сведений об изображаемых событиях.

 

171

Radius и ulna – две кости, отходящие от локтя и примыкающие к кисти; humerus – кость руки, примыкающая к плечу.

 

172

Алкесту мужу гордо возвратил… – Алкеста, жена фессалийского царя Адмета, добровольно пожертвовала жизнью ради спасения заболевшего мужа. В благодарность за гостеприимство Адмета Геракл (Алкид) спустился в ад и, победив трехглавого пса Цербера и трех Фурий, вернул Алкесту мужу (греч. миф.).

 

173

Дом Девы Марии, принесенный ангелами из Назарета, находится в Анконской марке. Сначала они в продолжение трех лет и семи месяцев охраняли его в Далмации, а затем поместили близ Реканати. Статуя Девы Марии вышиною в четыре фута, лицо – черное; на ней такая же тиара, как у папы; известны ее чудеса и сокровища.

 

174

Они не сразу остановились в Лорето; это неточность нашего автора: «Non ego paucis offendar maculis» (Не сержусь я, когда*… несколько пятен мелькнут… (лат.)). Впрочем, в его защиту можно сказать, что под конец ангелы все же остановились в Лорето вместе с домом, испытав сначала несколько других стран, не понравившихся святой Деве. Произошло это в понтификат Бонифация VIII**, о котором говорят, что местом своим он завладел, как лиса, вел себя на нем, как волк, а умер, как собака. Историки, говорившие так о Бонифации, не получали пенсии от римской курии.

* Не сержусья, когда… – цитата из Горация:

 

Вот почему не сержусь я, когда в стихах среди блеска

Несколько пятен мелькнут…

 

(Гораций. Наука поэзии, ст. 351–352, перев. М. Гаспарова)

 ** Бонифаций VIII (1294–1303). – Папа римский, стремясь возвратить папскому престолу прежнюю самостоятельность, принимал широкое участие в европейских распрях своего времени. Данте в «Божественной комедии» поместил Бонифация VIII в восьмой круг ада.

 

175

Бристоль и Кембридж, два города, знаменитых первый – своею торговлею, второй – университетом, где блистали многие великие люди.

 

176

Нет читателя, который не знал бы историю прекрасной Юдифи. Дебора, доблестная супруга Лапидофа, победила царя Иавина, у которого было девятьсот колесниц и множество воинов, вооруженных косами, в горной стране, где теперь водятся одни ослы. Доблестная женщина Иаиль, жена Хевера, приняла у себя Сисару, полководца Иавина; она опьянила его молоком и прибила его голову к земле, пронзив ее от виска до виска гвоздем; это был замечательный гвоздь, а она была замечательная женщина. Аод?левша был послан Господом к царю Еглону и вонзил ему в живот громадный нож левою рукой, и тотчас же Еглон сходил на низ. Что касается Симона, сына Ионина, то он отрубил Малху только ухо, да и то ему было приказано вложить меч в ножны; это доказывает, что служители церкви не должны проливать крови.

 

177

…ушам не ждать добра… – В Евангелии от Иоанна (XVII, 10) рассказывается, как апостол Петр (он же Симон) отсек мечом правое ухо Малху – одному из рабов, посланных, чтобы схватить Иисуса Христа.

 

178

Где правит муж Тефии… – то есть бог моря Посейдон; Тефия – его супруга (греч. миф.).

 

179

Известно, что венецианский дож обвенчан с морем*.

* …венецианский дож обвенчан с морем. – Церемония венчания дожа с Адриатикой служила в Венеции символом владычества над морем.

 

180

Саннадзаро*, посредственный поэт, погребенный рядом с Вергилием, но в более роскошной гробнице.

* Саннадзаро Джакомо (1458–1530) – итальянский поэт, прозванный христианским Вергилием. Среди прочих его произведений имеется латинская поэма «О рождении Богоматери».

 

181

Когда?то это место слыло крайне опасным для мореплавателей.

 

182

Этна теперь очень редко извергает огонь.

 

183

Источник Аретузы – родник на островке против Сиракуз, в Сицилии; по древнему преданию, бог реки Алфей воспылал страстью к купавшейся в его водах нимфе Аретузе. Спасаясь, нимфа обратилась за помощью к богине Диане, которая превратила ее в родник, но Алфей, пробравшись под морским дном, смешал свои воды с родником Аретузы.

 

184

Подземный проток от реки Алфея до родника Аретузы оказался выдумкой.

 

185

Святой Августин был епископом Гиппонским.

 

186

Край Августина, берег Карфагена… – Город Гиппона, где был, по преданию, епископом Блаженный Августин, находился в Нумидии. Другой город под тем же названием был расположен недалеко от Карфагена, в римской провинции Африке.

 

187

Фокейцы.

…Марселя древние строенья, подарок вымершего поколенья. – Древний город Массилия, стоявший на месте современного Марселя, был заложен в VI в. до н. э. предприимчивыми колонизаторами?фокейцами (жителями малоазиатского города Фокеи).

 

188

Скала святого Максимина совсем рядом, по дороге на Благоуханную гору*.

* Благоуханная гора – гора на юге Франции; в ней находится грот, в котором, по преданию, Мария Магдалина провела последние тридцать лет своей жизни.

 

189

Его отца свела с ума… – Душевная болезнь отца Карла VII, французского короля Карла VI (1380–1422), снискала ему прозвище Безумного. Эта болезнь была поводом к постоянным распрям между его родственниками, боровшимися за власть.

 

190

Карл VI действительно сошел с ума, но неизвестно ни почему, ни как. Этому недугу подвержены и короли. Безумие несчастного государя было причиной страшных бедствий, терзавших Францию в продолжение тридцати лет.

 

191

Гадания этого рода были в большом ходу; известно даже, что король Филипп III посылал епископа и аббата к одной бегинке* в Нивеле близ Брюсселя, великой ясновидящей, чтобы узнать, верна ли ему его жена, Мария Брабантская.

* …к одной бегинке… – Бегинки – женское общество светского характера, преследовавшее филантропические цели. Эти союзы были распространены в Нидерландах, Франции и Германии.

 

192

…ультрамонтанца вдруг завидя… – Ультрамонтанцами называли французских католиков, признававших верховную власть папского престола.

 

193

Дарами сладкими, что дал нам Ной… – По библейским сказаниям, Ной, после потопа, занялся виноделием.

 

194

…Помона с Флорой молодой… – Помона – богиня древесных плодов. Флора – богиня цветов и садов (антич. миф.).

 

195

Сестра Безонь. – Имя Безонь (франц. besogne – «дело», «труд») – значит «Хлопотунья».

 

196

Лемуры, лярвы, добрые и злые духи являлись всегда только ночью; так же обстояло дело и с нашими домовыми; при пении петуха они все исчезали.

 

197

Так некогда у Ликомеда жил переодетый девушкой Ахилл… – Мать Ахилла, морская богиня Фетида, первоначально хотела уберечь сына от участия в Троянской войне и скрыла его под видом девушки у Ликомеда, царя острова Скироса; там его полюбила дочь царя Деидамия (греч. миф.).

 

198

Нам неизвестно, чтобы древние поклонялись богу тайны; это, должно быть, вымысел нашего автора, аллегория. По свидетельству Павсания, Порфирия, Лактанция, Авла Геллия, Апулея и др., у древних были разного рода таинства. Но здесь речь не об этом.

 

199

Всем известно, что святого Георгия изображают всегда верхом на прекрасном коне, и отсюда поговорка: «Ездит верхом, как святой Георгий».

 

200

Мечтательный Рене – то есть философ и математик Рене Декарт (1596–1650). Говоря о «вихрях Декарта», Вольтер имеет в виду декартовскую астрофизическую теорию, по которой солнце и звезды считались центром вихревого движения мельчайших частиц материи: сила этих вихрей будто бы заставляет вращаться планеты. Декарт отрицал понятие пустого пространства, как не имеющее за собой никакой реальности. До открытия Ньютоном закона всемирного тяготения теория вихрей пользовалась широким признанием.

 

201

Намек на вихри Декарта и на его тонкую материю, – смешные фантазии, имевшие столь длительный успех. Неизвестно, почему автор дает эпитет «фантазер» также и Ньютону, доказавшему пустоту; по?видимому, вследствие того, что Ньютон предполагает, будто причиною тяготения является весьма эластичная субстанция; впрочем, не следует придираться ко всякой шутке.

 

202

Весь этот отрывок есть явное подражание Гомеру. Минерва говорит Марсу то, что рассудительный Денис говорит здесь гордому Георгию: «О Марс, о Марс, кровавый бог, которому нравятся только битвы», и т. д.

И произнес, совсем как у Гомера… – Далее Вольтер пародирует «Илиаду» (песнь I, стихи 28–35).

 

203

Опять?таки подражание Гомеру, у которого ранен сам Марс.

 

204

Скамандр – река, протекавшая у стен древней Трои; упоминается у Гомера.

 

205

Мильтон, в пятой песни «Потерянного рая», уверяет, что часть ангелов, взбунтовавшись, сделала порох и пушки и повергла в небесах наземь легионы своих собратьев; а те взяли в небесах сотни гор, взвалили их себе на спины вместе с лесами, росшими на этих горах, и реками, с них стекавшими, и бросили реки, горы и леса на вражескую артиллерию. Это один из наиболее правдоподобных отрывков во всей поэме.

 

206

Учителя рассказывают в школах историю осла (не из веселых). – Вольтер имеет в виду историю о «Буридановом осле», приведенную французским схоластом Жаном Буриданом (XIV в.) в качестве аргумента против свободной воли человека.

 

207

«Бои» или «бойницы» – это отверстия между зубцами стены, через которые можно обстреливать врага, когда он во рву.

 

208

Следует признать, что пистолеты были изобретены в Пистойе только много времени спустя. Мы не смеем утверждать, что такое предвосхищение дозволено; но в эпической поэме чего не простишь? У эпопеи права большие.

 

209

Справедливость требует отметить здесь удивительную назидательность этой поэмы. Порок в ней всегда наказан: распутный духовник умирает без покаяния, Грибурдон низвергнут в ад, Шандос побежден и убит, и т. д. Это именно и советует мудрый Гораций Флакк в «Arte poetica» («Науке поэзии» (лат.).).

 

210

Отец всех верующих, Авраам, решил иметь ребенка от Агари… – Авраам – ветхозаветный патриарх, считавшийся родоначальником еврейского народа. Не имея детей от жены Сары, он сделал своей наложницей служанку Агарь, родившую ему сына Измаила. Впоследствии Агарь и Измаил были из?за ревности Сары изгнаны из дома Авраама («Бытие», XVI).

 

211

Иаков на двух сестрах был женат. – По Библии, Иаков был женат на сестрах Лии и Ревекке, давших жизнь двенадцати сыновьям, родоначальникам «двенадцати колен» Израилевых («Бытие», XXIX, XXX).

 

212

Старик Вооз – и тот решил позвать старуху Руфь с ним разделить кровать. – По Библии (книга «Руфь»), богатый старец Вооз помог в трудную минуту бедной вдове Руфи, которая затем добровольно соединила с ним свою судьбу. Однако весь смысл библейского эпизода в том, что Руфь была молода и красива.

 

213

Натешившись с Вирсавией вначале… – По Библии, Вирсавия – жена одного из военачальников царя Давида, который, воспылав к ней страстью, послал ее мужа в сражение, где тот и был убит; Вирсавия же стала Давиду возлюбленной, а впоследствии женой, родившей ему Соломона («Вторая Книга Царств», XI).

 

214

…волосы врагам его предали… – По библейскому преданию, сын царя Давида Авессалом восстал против отца, овладел Иерусалимом, захватив царских жен, но затем счастье ему изменило: спасаясь от преследования, он запутался волосами в ветвях дуба, был настигнут и убит («Вторая Книга Царств», XVIII).

 

215

Иегова – наименование Бога в иудейской религии.

 

216

Карл забывает о семистах женах, что составляет тысячу. Но здесь мы можем только приветствовать сдержанность и благоразумие автора.

 

217

«Надир» по?арабски означает «наинизший», а «зенит» – «наивысший». Большая Медведица – это «Arctos» греков, давший название арктическому полюсу.

 

218

Это доски, которыми покрывают мост; когда они толщиною в четыре дюйма, их называют «мостовыми досками».

 

219

Адонис.

 

220

В те времена королей называли «высочеством».

 

221

Отцов капуцинов тогда еще не было*; это ошибка в отношении «обычаев».

* Отцов капуцинов тогда еще не было… – Орден капуцинов был основан в 1525 г. как ответвление францисканского монашеского ордена.

 

222

Невежды, в предыдущих, совершенно искаженных изданиях напечатали «Ликомед» вместо «Никомед»; это был Вифинский царь. «Caesar in Bithyniam missus, – говорит Светоний*, – desedit apud Nicomedem, non sine rumore prostratae regi pudicitiae» (Цезарь, посланный в Вифинию, остановился у Никомеда, и не обошлось без слухов о том, что стыдливость Цезаря понесла ущерб (лат.).).

* Светоний (ок. 75–160 гг.) – римский писатель; главное сочинение – «Жизнеописание двенадцати цезарей».

 

223

«Alexander paedicator Hephaestionis, Adrianus Antinoi» (Александр – сожитель Гефестиона*, Адриан – Антиноя** (лат.).). Император Адриан не только поставил статую Антиноя в Пантеоне, но воздвиг ему храм; и Тертуллиан признает, что Антиной творил чудеса.

* Гефестион – соратник и любимец Александра Македонского, который после смерти Гефестиона причислил его к полубогам.

** Антиной – прекрасный юноша, любимец и приближенный римского императора Адриана (76–138 гг.).

 

224

Автор ясно указывает на конец июня. Память святого Иоанна Крестителя, именуемого Баптистом, празднуется 24 июня.

 

225

Автор намекает здесь на тридцать четвертую песнь «Неистового Роланда».

 

Quando scoprendo il nome suo gli disse

Esser colui che l’Evangelio scrisse.

 

(Свое назвал он имя* и сказал,

Что это он Евангелие создал (итал.).)

 

Смотрите наше предисловие и, в особенности, вспомните, что Ариост помещает святого Иоанна на луну вместе с тремя Парками.

* Свое назвал он имя… – слова из поэмы Ариосто; они обращены святым Иоганном к рыцарю Астольфу, прилетевшему на Гиппогрифе на луну.

 

226

Властителей Феррары веселил… – Поэма Ариосто «Неистовый Роланд» начинается терцинами в честь властителей Феррары, герцогов д’Эсте.

 

227

Примеры метания жребия очень часты у Гомера. Метанием жребия решали судьбу иудеи. Говорят, что место Иуды было замещено по жребию; и теперь некоторые должности в Венеции, Генуе и других государствах замещаются по жребию.

 

228

…святой Матфей так утвержден был… – Матфей был избран в число апостолов на место Иуды после вознесения Христа («Деяния апостолов», I, 26).

 

229

Одиннадцать тысяч дев и мучениц, погребенных в Кёльне.

 

230

Щит, упавший в Риме с неба и бережно хранимый как залог безопасности города.

 

231

Наш автор, очевидно, подразумевает хитрость, к которой прибег Иаков*, чтобы сойти за Исава. «Проныра в рукавицах» – намек на рукавицы из кожи и шерсти, которые он натянул себе на руки.

* …хитрость, к которой прибег Иаков… – Библейский Иаков, выдав себя перед слепым отцом за старшего брата своего Исава, получил таким образом, обманным путем, благословение на первенство («Бытие», 27).

 

232

Анна де Писсле, герцогиня Этампская.

 

233

С прекрасной Анной… забыл… утраченные в Павии мечи. – Французский король Франциск I в 1525 г. проиграл сражение при Павии и после отчаянного сопротивления был взят в плен. Окруженный врагами, он согласился сдать свой меч только из рук в руки Ланнуа, вице?королю Неаполя. Анна де Писсле (1508–1576) – любовница Франциска I, имела огромное влияние на короля; ей приписывали разглашение государственной тайны, повлекшее за собой военные и дипломатические неудачи Франции.

 

234

Уводят Карла Пятого от лавров… – Карл V (1500–1558), с 1516 г. – король Испании, а с 1519 г. – германский император; сломленный политическими неудачами, в 1556 г. отказался от императорской короны в пользу брата и от испанской короны в пользу сына.

 

235

Диана де Пуатье*, герцогиня Валанская.

* Диана де Пуатье (1499–1566) – любовница французского короля Генриха II, подчинила своему влиянию слабовольного монарха.

 

236

С тобою, Генрих, именем Второй. – Генрих II – французский король (1547–1559).

 

237

Девятый Карл – Карл IX, французский король (1564–1575).

 

238

Генрих III и его любимцы.*

* Генрих III и его любимцы. – Французский король (1574–1589) Генрих III был известен своими извращенными наклонностями.

 

239

Папа Александр VI* имел трех детей от Ваноццы. Его дочь Лукреция была, согласно молве, его любовницей и любовницей своего брата: «Alexandri fi lia, sponsa, nurus» (Дочь Александра, супруга его и невестка (лат.).).

* Александр VI – то есть папа римский Александр Борджа (1431–1503). Приведенная ниже латинская фраза взята из распространенной в свое время эпиграммы на его дочь, красавицу Лукрецию Борджа (1480–1519).

 

240

О, Лев Десятый, славный Павел Третий! – Лев X – римский папа (1513–1521); Павел III – римский папа (1534–1549).

 

241

Великому беарнцу моему… – Беарнцем называли Генриха IV (1553–1610), первого французского короля из рода Бурбонов; его предки были владетельными сеньорами Беарна (на юге Франции). Вольтер посвятил Генриху IV эпическую поэму (первое издание вышло в 1723 г. под заглавием «Лига, или Генрих Великий»; в последующих изданиях поэма стала называться «Генриадой»), воплотив в его образе идеал просвещенного монарха.

 

242

Знаменитая Габриель д’Эстре, герцогиня Бофорская.

 

243

Людовик Великий… – то есть французский король Людовик XIV (1643–1715), прозванный «Великим», при котором достигла наивысшего расцвета абсолютная монархия. Вольтер написал историю царствования Людовика XIV.

 

244

Та, которая затем была за коннетаблем Колонна.

Племянницу лукавца Мазарини… – Имеется в виду Мария Манчини (1639–1714), племянница кардинала Мазарини (первого министра Людовика XIV в дни его молодости); была возлюбленной короля.

 

245

Монтеспан и Лавальер. – Франсуаза?Атенаиса маркиза де Монтеспан (1641–1707) и Луиза?Франсуаза де Лавальер (1644–1710) – любовницы Людовика XIV.

 

246

О времена Регентства, дни утех… – Регентство – период правления герцога Орлеанского (1715–1723), во время малолетства Людовика XV; был отмечен исключительной распущенностью нравов французской аристократии.

 

247

И в Люксембурге Дафна молодая… – намек на дочь герцога Орлеанского, Марию?Луизу?Елизавету, герцогиню де Берри (1695–1719), которую подозревали в любовной связи с отцом. Люксембургский дворец в Париже принадлежал герцогу Орлеанскому.

 

248

Раньше носили штаны, завязанные тесьмой; и о мужчине, не выполнявшем своей обязанности, говорили, что у него завязана тесьма. Во все времена колдунам приписывали власть мешать свершению брака; это называлось «завязать тесьму». Мода на тесьмы прошла при Людовике XIV, когда стали пришивать к гульфикам пуговицы.

 

249

В этом вступлении автор, по?видимому, подражает первой песни дивной поэмы Лукреция:

 

Aeneadum genitrix, hominum div?mque voluptas,

Alma Venus, coeli subterlabentia signa, etc., etc.

 

Рода Энеева мать*, бессмертных и смертных услада,

О благая Венера! Под небом скользящих созвездий…

 

* Рода Энеева мать… – Цитата из философской поэмы римского поэта Лукреция (I в. до н. э.) «О природе вещей».

 

250

Комос – бог пиршеств.

 

251

«Rostbeef» произносите «ростбиф»; это любимое кушанье англичан; то, что мы называем «вырезкой» – хребтовая часть говядины. Пудинги – это пироги; бывают «плумпудинги», «бредпудинги» и несколько иных сортов пудингов. «Notandi sunt tibi mores» (Да будут тебе известны обычаи (лат.).).

 

252

Увидел у Дианы Актеон. – Охотник Актеон подсмотрел однажды купанье богини Дианы (Артемиды), за что был в наказание превращен ею в оленя и разорван своими же собаками, не узнавшими хозяина (антич. миф.).

 

253

Он и был им на самом деле.

 

254

Алкид, Вакх, Персей – сыновья Юпитера, Ромул – Марса, и т. д.

 

255

Вильгельм Завоеватель*, побочный сын нормандского герцога, шлюхин сын, как добросовестно отмечает автор, следуя в этом за лордом Ч…м**.

* Вильгельм Завоеватель (1027–1087) – побочный сын норманнского герцога Роберта II Дьявола. После смерти английского короля Эдуарда предъявил свои претензии на престол и стал королем Англии (1066 г.).

** Лорд Ч…д – то есть Честерфилд Филипп Дормер Стэнхоп (1694–1773), английский государственный деятель, находившийся в переписке с Вольтером и Монтескье.

 

256

Арей – бог войны (греч. миф.).

 

257

Это место опять?таки подражание Гомеру*; но те, что делают вид, будто читали его по?гречески, скажут, что по?французски оно всегда будет звучать хуже.

* …опять?таки подражание Гомеру… – Имеется в виду «Илиада», стихи 422–456 из песни IV и стихи 1–327 из песни XXI.

 

258

Мы уже отмечали, что аббат Тритем никогда ничего не говорил о Девственнице и о прекрасной Агнесе; автор поэмы только из скромности приписывает другому все достоинства этого назидательного повествования.

 

259

Надо ли говорить «пемза» или «пемзовый камень» – большой вопрос.

 

260

Архиепископ Турпин, которому приписывают «Жизнеописание Карла Великого и Роланда», был архиепископом Рейнским в конце VIII века: книгу же эту написал не архиепископ, а монах по имени Турпин, живший в XI веке; в этой книге Ариост и почерпнул некоторые из своих сказок. Благоразумный автор притворяется здесь, что он заимствовал свою поэму у аббата Тритема.

Епископ Турпин. – Собственно, архиепископ Турпин, персонаж старофранцузского героического эпоса «Песнь о Роланде», прелат на коне, отважно сражавшийся с полчищами мавров бок о бок с паладинами короля франков Карла Великого. Епископ Турпин является также персонажем поэмы Ариосто.

 

261

Многоголосный гам – вид хорового пения. Приходский серпент задает тон, а партии согласуются, как умеют. Это отличная музыка для людей, лишенных слуха.

 

262

Стентор был глашатаем у Гомера. Прекрасный талант, коим он был наделен, обессмертил его, что вполне заслужено.

Крича… как Стентор… – намек на следующее место у Гомера:

 

Там пред аргивцами став, возопила великая Гера

В образе Стентора, мощного, медноголового мужа,

Так вопиющего, как пятьдесят совокупно другие.

 

(«Илиада», V, 784–780, перевод Н. Гнедича)

 

263

Да здравствует король, Монжуа, Денис! – «Король Мон?Жуа и святой Дионисий!» – традиционный боевой клич французских средневековых рыцарей. Этот клич встречается в «Песни о Роланде».

 

264

…рать потомков Клодиона. – Клодион (или Хлодио) Волосатый – вождь одного из франкских племен, захвативших около 430 г. территорию Галлии. Французские средневековые историки считали его основателем королевской династии Меровингов.

 

265

…тем лугам, где Аталанту представляют нам. – Аталанта – сказочная бегунья; чтобы ее догнать, Гиппамен прибег к хитрости: разбросал на лугу, по которому она должна была бежать, золотые яблоки (греч. миф.).

 

266

Так в опере поэта?кардинала… – Оперный театр Парижа помещался во дворце Пале?Рояль, построенном кардиналом Ришелье, который назван «поэтом?кардиналом» потому, что являлся автором нескольких посредственных стихотворных пьес.

 

267

…кто презираем и любим. – Имеется в виду Людовик XV, французский король (1715–1774), царствовавший в то время, когда писалась «Орлеанская девственница». Вольтер намекает, с одной стороны, на прозвище «Возлюбленный», данное Людовику XV двором, а с другой стороны – на жгучую ненависть к нему в народе.

 

268

Признаюсь, что у Тритема я ее не обнаружил; но возможно, что я не прочел всех трудов этого великого человека.

 

269

«Возврати меч твой в его место; ибо все, взявшие меч, мечом погибнут». Здесь святой Петр с благочестивым лукавством советует англичанам не вести войны.

 

270

Ламотт?Гудар, поэт несколько сухой, писавший, однако, недурные вещи, сочинял, к несчастью, оды в прозе в 1730 году; новое доказательство, что эта божественная поэма была написана именно в это время.

 

271

Пусть пиндарическую оду сложат… – Пиндар (ок. 520–456 гг. до н. э.) – греческий поэт. Сохранились его торжественные оды?гимны, исполнявшиеся хорами на народных празднествах.

 

272

Фортунат, епископ города Пуатье, поэт. Он не является автором приписываемой ему «Pangе lingua» («Безмолвствуй» (лат.).).

 

273

И пившего Кастальские струи… – Кастальский ключ у подножия Парнаса, посвященный Музам, считался в античной древности источником поэтического вдохновения.

 

274

Святой Проспер, автор весьма сухой поэмы о благодати, V века.

 

275

Григорий Турский, первый, написавший историю Франции, полную чудес.

 

276

Святой Бернард, бургундец, родившийся в 1091 году, был монахом в Сито, затем аббатом Клервоским; он вмешивался во все общественные дела своего времени и действовал не меньше, чем писал. Нельзя сказать, чтобы он сочинил много стихов. Что же касается антитезы, за которую восхваляет его наш автор, то, действительно, он был большой любитель этого приема. Он говорит об Абеляре: «Leonem invasimus, incidimus in draconem» (Пошли на льва, нашли дракона (лат.).). Когда его мать была им беременна, ей приснилось, будто она родила белую собаку, и ей предсказали, что сын ее станет монахом и будет лаять на мирян.

 

277

Святой Аустин, или Августин, монах, которого считают основателем приматства Канторберийского, или Кентербюрийского.

 

278

Как известно, евреи заимствовали у египтян сосуды и бежали.

 

279

Левиты, зарезавшие двадцать тысяч своих соплеменников.

 

280

Финеес, велевший истребить двадцать четыре тысячи своих собратьев за то, что один из них разделил ложе с мадианитянкой.

 

281

Аод, или Еуд, убил царя Еглона, но только левой рукой.

 

282

Самуил рассек на куски царя Агага, с которого Саул взял выкуп.

 

283

Достаточно известная Юдифь.

 

284

Вааса, царь Израиля, убил Надада, или Надава, и наследовал ему.

 

285

Ахав взял большой выкуп с Венадада, царя сирийского, как Саул с Агага, и был убит за то, что не расправился с ним.

 

286

Иоас, убитый Иегозавадом.

 

287

Намек на эпиграмму Расина:

 

Я слезы лью о бедном Олоферне:

Юдифью был так зло казнен герой.

 

 

288

Василиск – животное, весьма известное, однако никогда не существовавшее.

 

289

Левиафан – другое весьма знаменитое животное. Одни говорят, что это кит, другие – что крокодил.

 

290

…педант с лицом Терсита… – Вольтер имеет в виду Омер?Жоли де Флери (1715–1810), который в 1746 г. был генеральным прокурором парижского парламента; многие из его выступлений на судебных процессах вызывали нападки со стороны Вольтера. Терсит – один из участников Троянской войны, изображенный уродом и трусом («Илиада», III).

 

291

Фосфор – светоносец, предварявший зарю, которая предшествовала колеснице Солнца. Все было одушевленным, все было блистающим в древней мифологии. Можно ли не пожалеть о том, что для поэзии прошли эти вдохновенные времена, породившие столько прекрасных вымыслов, всегда аллегорических! Как, по сравнению с ними, мы бедны, – мы, «потомки варваров»!

 

292

Древние придали Солнцу колесницу. Это было в порядке вещей: Зороастр на колеснице переносился по воздуху; Илия был унесен на небо на сверкающей колеснице. Все четыре коня Солнца были белые. Согласно Овидию, их звали: Пироей, Эой, Этон, Флегон – то есть пламенный, восточный, годичный, жгучий. Но согласно другим ученым исследователям древности, они назывались: Эритрей, Актеон, Ламп и Филогей, то есть красный, сияющий, сверкающий, земной. Я полагаю, что ученые эти ошиблись и приняли названия четырех частей дня за имена коней. Это грубая ошибка, которую я укажу в ближайшем выпуске «Меркурия», предваряя выход в свет двух диссертаций in folio, написанных мною по этому поводу.

 

293

Скюдери – автор эпической поэмы «Аларих»; Лемуан – иезуит, автор эпической поэмы «Людовик Святой, или Луизиада»; Демаре Сен?Сорлен – автор эпической поэмы «Хлодвиг»; эти три произведения – устрашающие эпические поэмы.

Сорлена, Лемуана, Скюдери… – Демаре де Сен?Сорлен (1596–1673) – поэт, автор «христианской» эпической поэмы «Хлодвиг». Пьер Лемуан (1602–1672) – богослов и посредственный поэт; в 1653 г. напечатал эпическую поэму в восемнадцати песнях «Людовик Святой», проникнутую духом католического благочестия. Жорж де Скюдери (1601–1667) – посредственный поэт; упомянут как автор эпической поэмы «Аларих», в которой описано взятие Рима вестготами.

 

294

Так именовали себя некогда богословы.

 

295

«История Марии Алакок» – сочинение, редкое по количеству нелепостей, принадлежит Лангэ, тогдашнему епископу Суассонскому. Это место указывает, что комментируемая нами знаменитая поэма написана около 1730 года, когда было много толков о Марии Алакок.

 

296

Это то, что раньше называлось «карманной кухней» и что имеют в виду стихи некой комедии:

 

Вся кухня при себе: и соль и перец.

 

 

297

Как вам известно, Иерихон пал при звуке труб; это весьма обыденное событие.