М. Дж. Роуз

Парфюмер Будды

 

Феникс в огне – 4

 

 

Пролог

 

 

 

Китайские власти запрещают живым буддам перерождаться, не получив на то разрешения

Пекин

4 апреля 2007

Живым буддам Тибета запрещается реинкарнация без особого разрешения китайского атеистического правительства. Запрет стал частью законов, нацеленных на установление влияния Пекина над своенравным и глубоко религиозным буддийским населением Тибета.

Впервые китайское правительство узаконило право не допустить выявления нового живого будды, тем самым положив конец мистической традиции, установленной еще в двенадцатом веке.

Китай настаивает на том, чтобы два самых влиятельных священника Тибета, Далай?лама и Панчен?лама, назначались только указом правительства. Заявление Далай?ламы в мае 1995 года о том, что в результате поисков в Тибете был найден одиннадцатый реинкарнированный Панчен?лама, умерший в 1989 году, взбесило Пекин. Мальчик, выбранный Далай?ламой, таинственно исчез.

Выдержка из статьи Джейн Макартни в газете «Таймс» (Великобритания).

 

 

Тот, чей взор обращен во внешний мир, видит сон, но тот, кто смотрит в себя, просыпается.

Карл Юнг

 

 

Глава 1

 

 

Александрия, Египет. 1799 год

 

Жиль Л’Этуаль был знатоком ароматов, но не грабителем. Он никогда ничего не украл, лишь сердце одной женщины, да и та призналась, что отдала его добровольно. Но в тот прохладный египетский вечер, спускаясь по стремянке в древнюю гробницу, он с каждым осторожным шагом приближался к преступлению.

До Л’Этуаля в гробницу уже проникли исследователь, инженер, архитектор, художник, картограф и, конечно же, сам генерал – все ученые наполеоновской армии интеллектуалов. Теперь они пробирались в недра священного захоронения, остававшегося неприкосновенным тысячи лет. Подземная усыпальница день тому назад была обнаружена исследователем Эмилем Сореном и его группой рабочих?египтян, которые во время раскопок наткнулись на замурованную каменную дверь. Теперь двадцатидевятилетний Наполеон был удостоен чести первым увидеть то, что пребывало в забвении тысячи лет. Не секрет, что он лелеял надежду на завоевание Египта, но великие амбиции генерала распространялись и за пределы военных побед. Под его эгидой история Египта исследовалась, изучалась и записывалась.

Спустившись по стремянке в тускло освещенное помещение, Л’Этуаль присоединился к избранному обществу. Он принюхался и узнал запах известняка и гипсовой пыли, затхлого воздуха и пота рабочих, а также едва ощутимый аромат, настолько слабый, что его едва можно было уловить.

Лазуритовый потолок, расписанный под звездное небо, опирался на четыре красные гранитные колонны, утонувшие в кучах песка и обломков. В стенах были вырублены несколько дверей, одна из которых казалась больше остальных. Сорен уже начал вскрывать ее долотом.

Стены помещения, в котором они находились, были покрыты изящными детальными фресками, выдержанными в терракотовых тонах. Фрески казались настолько свежими, что Л’Этуаль приготовился почувствовать запах краски, но ощутил лишь одеколон Наполеона. Внимание парфюмера привлек стилизованный орнамент водяных лилий, обрамлявший картины и покрывавший стены усыпальницы. Египтяне называли такой цветок голубым лотосом и тысячи лет использовали его аромат для создания духов. В свои тридцать лет Л’Этуаль, уже почти десятилетие изучавший сложное египетское парфюмерное искусство, был весьма неплохо осведомлен о свойствах голубого лотоса. Цветок отличался прекрасным ароматом и сильными галлюциногенными свойствами. Их он испытал на себе и нашел превосходными для случаев, когда его прошлое вторгалось в настоящее.

В цветочном орнаменте присутствовал не только лотос. На первой фреске рабы доставали из мешков семена, на второй – засеивали ими грядки. На других изображениях они ухаживали за проросшими растениями и деревьями, а потом собирали цветы, ветви, травы и фрукты. На последней фреске они приносили урожай человеку – по разумению Л’Этуаля, покойнику – и складывали все к его ногам.

Пока под ударами долота сыпалась штукатурка, Абу, гид Сорена, рассказывал о том, что они видели перед собой. Абу рассказывал интересно, но запахи пота, горящей пакли и едкой пыли сильно докучали Л’Этуалю. Он посмотрел на генерала. Как бы ни страдал парфюмер, он знал, что Наполеону сейчас было еще хуже. Из?за тонкого обоняния генерал с трудом выносил общество некоторых слуг, солдат или женщин, запах которых ему не нравился. Ходили слухи о том, как долго он принимает ванны и как обильно пользуется одеколоном, созданным специально дня него из ароматов лимона, цитрона, бергамота и розмарина. У генерала даже были особые свечи (теперь они освещали это мрачное помещение), сделанные из китового жира; их присылали из Франции, и при горении они источали менее неприятный запах.

Эта особенность Наполеона стала одной из причин, почему Л’Этуаль все еще оставался в Египте. Генерал попросил его задержаться, чтобы иметь при себе парфюмера. Л’Этуаль не возражал. Шесть лет назад, во время Террора[2], он потерял в Париже все, что было ему дорого. Дома его ждали только воспоминания.

Пока Сорен расправлялся с остатками гипса, парфюмер пристально разглядывал глубокую резьбу на двери. Здесь также имелся бордюр из голубого лотоса, обрамлявший картуши с такими же неразборчивыми иероглифами, какие можно было встретить по всему Египту. Возможно, камень, найденный недавно в портовом городе Рашида[3], поможет расшифровать эти надписи.

– Генерал, все готово, – произнес Сорен, передав инструменты одному из египетских юношей и отряхнув от пыли руки.

Генерал шагнул к двери и попытался повернуть блестящее медное кольцо. Закашлялся. Потянул кольцо сильнее. Генерал был щуплым, истощенным, но Л’Этуаль надеялся, что ему удастся справиться с замком. Наконец раздался громкий скрежет, и дверь распахнулась.

Сорен и Л’Этуаль присоединились к генералу на пороге. Все трое протянули свечи в темноту, осветив мерцающим желтым светом склеп и коридор, наполненный сокровищами.

На всю оставшуюся жизнь Л’Этуаль запомнил не богатую стенную роспись, не алебастровые кувшины, не изящные резные и украшенные скульптуры и не деревянные сундуки, наполненные сокровищами, а теплый, сладкий аромат, выплывший ему навстречу.

Парфюмер ощутил запах истории и смерти, слабое дыхание увядших цветов, фруктов, трав и деревьев. Большинство из них были ему знакомы. Но он уловил и другие ноты и, зачарованный этими слабыми и незнакомыми ароматами, интригующими и манящими, словно прекрасная мечта на грани исчезновения, устремился вперед.

Проигнорировав предупреждение Сорена о том, что перед ним неизведанная территория, где могут оказаться опасные ловушки и ядовитые змеи, и несмотря на опасения Абу о гневе стерегущих духов, более опасных, чем змеи, Л’Этуаль, опередив генерала и всех остальных, шагнул в темноту с единственной свечой, повинуясь своему чутью и стремясь отыскать источник таинственного аромата.

Он прошел по богато украшенному коридору во внутренний склеп и сделал глубокий вдох, словно пытаясь как можно больше вызнать у древнего воздуха. Воодушевившись, Л’Этуаль выдохнул и случайно погасил свечу.

Возможно, из?за усиленного дыхания, возможно, от спертого воздуха, у него закружилась голова. Но это не имело значения. Пытаясь справиться с головокружением, Л’Этуаль сильнее и глубже ощутил таинственный аромат. Наконец он начал различать специфические ингредиенты. Ладан и мирра, голубой лотос и миндальное масло. Все ароматы, что так популярны в Египте. Но было еще что?то, нечто соблазнительное, недосягаемое.

Одиноко стоя в темноте, он настолько сильно погрузился в свои ощущения, что не услышал приближения остальных членов группы.

– Что это за запах?

От звука голоса парфюмер вздрогнул. Он повернулся к Наполеону, который только что вошел во внутренний склеп.

– Аромат, который никто не вдыхал в течение тысячелетий, – прошептал Л’Этуаль.

Когда все вошли в помещение, Абу начал рассказывать, что теперь они находятся в погребальном склепе, и указал на яркие фрески. На одном усопший поклонялся огромной статуе мужчины с головой шакала, ставя к его ногам угощение. Немного позади стройная красивая женщина в прозрачном одеянии держала поднос с бутылочками. На другой картине она воспламеняла курильницу, от которой поднимался дым. На следующей панели Шакал стоял среди кувшинов, прессов и дистилляторов, предметов, которые Л’Этуаль видел в Париже в парфюмерном магазине отца.

Л’Этуаль знал, насколько важны были ароматы в Древнем Египте, но никогда прежде не видел столько изображений, связанных с изготовлением или использованием ароматов.

– Кто здесь похоронен? – спросил Наполеон. – Вы уже можете это определить?

– Пока нет, генерал, – ответил Абу. – Но здесь мы найдем больше подсказок.

Абу указал на середину помещения.

Черный гранитный саркофаг был больше обычного в пять раз. Его полированную поверхность украшали резные картуши, а также инкрустированное бирюзой и лазуритом изображение красивого, похожего на кота мужчины с венцом из голубых лилий на голове. Это был Неферт, сын Исиды. Бог ароматов.

Сцены фресок, орнамент из лилий, курильницы в углах комнаты – все это вдруг обрело смысл для Л’Этуаля. Это гробница древнеегипетского парфюмера. И судя по великолепию убранства – уважаемого священника.

Сорен начал отдавать приказания рабочим, и после некоторых усилий юноши подняли каменную крышку. Внутри находился большой деревянный гроб, расписанный новыми сценами, изображающими двух людей, уже представленных на фресках. Крышку гроба открыли без труда.

Внутри обнаружилась большая, покрытая черной грязью из Мертвого моря, мумия странной формы – нормальной длины, но вдвое шире обычной. Вместо одной золотой маски у мумии их оказалось две. Обе они были увенчаны головными уборами из бирюзы и лазурита, а на самой мумии лежали нагрудные пластины из сердолика, золота и аметиста. Одна маска была мужская, вторая – женская.

– Ничего подобного прежде не видел, – произнес Абу с благоговейным восторгом.

– Что это означает? – спросил Наполеон.

– Не знаю, генерал. Это совершенно необычно, – замялся Абу.

– Сорен, вскройте его, – приказал Наполеон.

Вопреки протестам Абу, Сорен настоял, чтобы юноши вспороли льняную оболочку и открыли мумию. Француз им платил, и они согласились. Насколько знал Л’Этуаль, древний метод бальзамирования с использованием ароматных масел и бальзамов в сочетании с сухим воздухом надежно препятствовал разложению мышц и мягких тканей. Сохранялись даже волосы. Л’Этуалю доводилось видеть мумии и раньше, и его всегда удивлял сладковатый трупный запах.

На то, чтобы разрезать и раскрыть почерневшую ткань, ушло всего несколько минут.

– В жизни не видал ничего подобного, – прошептал Абу.

У трупа мужчины, лежавшего справа, руки не были сложены крестом на груди, как того требовала традиция. Его правая рука была вытянута и держалась за руку женщины, вместе с которой они и были мумифицированы. Ее левая рука была переплетена с его рукой. Любовники сохранились настолько хорошо и тела казались настолько нетронутыми тлением, что создавалось ощущение, будто их похоронили не тысячи лет назад, а всего несколько месяцев.

При виде парочки, соединенной смертью, все собравшиеся вокруг мумий удивленно зашептались. Но Л’Этуаля поразило вовсе не то, что он увидел. Наконец?то нашелся источник аромата, который дразнил его с момента, как он начал спускаться по стремянке.

Он попытался отделить знакомые запахи от незнакомых, отыскивая ингредиенты, придававшие аромату обещание надежды, долгих ночей и чувственных мечтаний, призывов и объятий, возможности вечного союза, воссоединенных душ.

Вдохнув запах еще раз, парфюмер залился слезами. О таком аромате он всегда мечтал – аромате материализованной эмоции. Жиль Л’Этуаль дышал сейчас ароматом любви.

Парфюмер почувствовал, что впадает в отчаянье. Что придавало аромату такую полноту? Почему он был так соблазнителен? И почему никак не поддавался опознанию? Л’Этуаль знал и помнил ароматы более пятисот различных ингредиентов. Каков же состав у этого?

Если бы только существовало устройство, способное собрать весь воздух и разделить его на составляющие компоненты. Давным?давно он обсуждал с отцом подобное изобретение. Жан?Луи тогда лишь усмехнулся на слова сына, как он всегда делал, упрекая его в пустой трате времени на бессмысленные идеи и глупый романтизм.

– Духи могут вызывать чувства, папа, – спорил Л’Этуаль. – Представь, какое мы сколотим состояние, если начнем продавать мечты, а не просто ароматные смеси.

– Ерунда, – негодовал отец. – Мы не поэты, а химики. Наша задача – лишить людей уличной вони, скрыть запах тела и избавить чувства от потока неприятных, зловредных и заразных запахов.

– Нет, папа, ты не прав. Поэзия есть суть того, что мы делаем.

Несмотря на мнение отца, Л’Этуаль не сомневался, что аромат способен на большее, чем кажется. Именно поэтому парфюмер и прибыл в Египет. Здесь он понял, насколько был прав. Древние парфюмеры были священниками. Ароматы являлись составной частью священных ритуалов и религиозных обычаев. Душа поднималась в небеса вместе с фимиамом.

Генерал подошел ближе, чтобы осмотреть мумии. Когда он потянулся к саркофагу, Абу прошептал предупреждение. Наполеон отмахнулся от назойливых слов и вынул из руки мумии мужчины небольшой керамический предмет.

– Как необычно, – сказал генерал, извлекая идентичный предмет из женской руки. – Они держали одинаковые флаконы.

Наполеон открыл первый флакон, потом второй. Пролетело мгновение. Генерал вдохнул воздух. Потом поднес к носу каждый из флаконов, понюхал один, следом другой.

– Л’Этуаль, похоже, что жидкости в них пахнут одинаково, – Наполеон передал парфюмеру один из флаконов. – Это помада? Вы узнаете это?

Флакон был достаточно маленьким, чтобы уместиться в ладони. Белая глазурь, украшенная сложным коралловым и бирюзовым орнаментом с иероглифами по кругу. Забытый древний язык, который никто не мог прочесть. Но все же один язык Л’Этуаль мог распознать – запах. Парфюмер прикоснулся к восковой поверхности. Значит, сейчас он держал в руке источник аромата, который и привлек его к гробнице.

Он не был ни провидцем, ни сумасшедшим. Л’Этуаль чувствовал только одно: запах. Именно поэтому в свои двадцать лет он оставил Мари?Женевьеву и Париж в 1789 году, выбрав сушь и зной Египта ради изучения древней культуры и магических, завораживающих ароматов. Но ничто из того, что парфюмер узнал за все это время, не могло сравниться с тем, что он держал теперь в руках.

Вблизи аромат стал насыщенным, свежим, и казалось, будто он уносит Л’Этуаля прочь из гробницы, вверх под небеса, к луне, на берег реки, где чувствовался ветер и вкус прохладной ночи.

С парфюмером что?то происходило.

Он знал, кто он такой – Жиль Л’Этуаль, сын самого лучшего парфюмера и перчаточника Парижа. И он знал, где сейчас находится – в подземной гробнице в Александрии вместе с генералом Наполеоном Бонапартом. Но в то же время он перенесся куда?то и сидел теперь рядом с женщиной на берегу широкой реки, несущей свои зеленые воды в тени финиковых деревьев. Он чувствовал, что знал эту женщину вечно, но в то же время она оставалась незнакомой.

Она была прекрасна – высокая и стройная, с густыми черными волосами и темными глазами, наполненными слезами. Ее тело, обвитое тонкой хлопковой тканью, сотрясалось от рыданий, и это горе ранило его. Инстинктивно Л’Этуаль знал, что причиной ее горя было нечто совершенное или же, наоборот, не совершенное им и что избавить ее от страдания мог только он. Парфюмер должен был принести жертву. Если он этого не сделает, ее судьба станет преследовать его вечно.

Он снял с себя длинное льняное покрывало, накинутое поверх набедренной повязки, и опустил его край в воду, чтобы вытереть слезы с ее щек. Склонившись над рекой, он увидел свое отражение и не узнал того, кто смотрел на него из воды. Молодой человек, лет двадцати пяти, не больше, с более темной и золотистой кожей, чем у Л’Этуаля. Черты лица казались острее, чем у парфюмера, а глаза были темно?карими, не голубыми.

– Посмотрите, – послышался издали голос, – здесь папирус.

Голос показался Л’Этуалю смутно знакомым: Абу. Но гораздо четче он услышал внезапный стук конских копыт. Женщина тоже услышала это, и лицо ее исказил ужас. Он уронил покрывало и взял ее за руку, чтобы поднять и увести от реки, найти безопасное место и спрятать.

Послышался крик. На него кто?то навалился. Парфюмер услышал звон посуды, упавшей на каменный пол. Л’Этуаль снова был в гробнице и вместо прекрасного и печального женского лица видел перед собой Абу, прижимавшего к груди толстый свиток и уставившегося на разбитый глиняный флакон на полу.

Аромат погрузил всех в транс, но Л’Этуаль очнулся от него первым. Вокруг царил полный хаос. Люди шептали, рыдали и кричали, разговаривая на языках, непонятных Л’Этуалю. Казалось, они сражались с невидимыми демонами, боролись со скрытыми врагами, успокаивали и принимали утешения от невидимых друзей.

Что случилось с ним? Что случилось с людьми вокруг?

Один молодой египтянин прижался к стене, улыбаясь и напевая песенку на каком?то древнем языке. Другой лежал на полу и стонал, третий отбивался от невидимого противника. Двое ученых бездействовали, но с ужасом наблюдали за происходящим. Сорен стоял на коленях и с блаженным выражением лица читал мессу на латыни. Картограф бил кулаком по стене, снова и снова выкрикивая мужское имя.

Л’Этуаль разглядел Наполеона. Генерал неподвижно стоял возле саркофага, уставившись в точку на стене, словно это было окно. Лицо его побледнело больше обычного, а лоб покрылся потом. Выглядел он больным.

Существуют такие ароматы, что способны излечивать болезни, и такие, что могут стать их причиной; ядовитые ароматы, соблазняющие своей сладостью перед тем, как высосать из вас жизнь. Отец научил Л’Этуаля секретам таких ароматов и предупредил сына об их воздействии.

Теперь, здесь, парфюмер испугался за себя, и своего командира, и за всех в этом помещении. Неужели все они отравлены каким?то ядовитым ароматом?

Он должен был помочь. Вытащив маленькую золотую коробочку из кучи сокровищ у дальней стены, он открыл ее, вытряхнул на пол золото и цветное стекло и быстро спрятал в ней неповрежденный глиняный флакон. Собрав с пола осколки флакона, уроненного генералом, Л’Этуаль положил их в коробочку и захлопнул крышку.

Запах все еще ощущался, но теперь, когда флаконы лежали в золотой коробочке, аромат начал слабеть. Л’Этуаль увидел, как очнулся первый, потом второй человек, как оглядывались они по сторонам, пытаясь прийти в себя.

Раздался громкий треск, когда Наполеон свалился на деревянный саркофаг, расколов крышку. Парфюмер слышал сплетни, что генерал страдает падучей болезнью, тем же недугом, который терзал его кумира, Юлия Цезаря. Теперь на губах генерала выступила пена, и он забился в конвульсиях.

Адъютант подбежал и склонился над ним.

Неужели странный запах вызвал приступ? Несомненно, он подействовал на Л’Этуаля. Головокружение и дезориентация, возникшие с момента появления его в гробнице, начали проходить только сейчас.

– Это проклятое место! – завопил Абу и швырнул папирусный свиток обратно в саркофаг на оскверненные мумии. – Надо поскорее убираться отсюда! – Он выбежал из усыпальницы и помчался по коридору.

– Гробница проклята, – дрожащими голосами повторяли рабочие, последовав за проводником, толкаясь и пинаясь в узком проходе.

За ними побежали слуги.

Адъютант Наполеона помог генералу, который справился с недугом, но все еще был слаб, и повел его наружу, оставив Л’Этуаля одного в усыпальнице парфюмера и захороненной с ним женщины.

Склонившись над любовниками, Л’Этуаль схватил папирус, брошенный Абу, и засунул его в свою сумку вместе с золотой коробочкой.

 

Глава 2

 

 

Нью?Йорк, наши дни. Вторник, 10 мая, 8.05

 

Когда Жас Л’Этуаль было четырнадцать лет, мифология спасла ей жизнь. Она помнила все про этот год, особенно то, что пыталась забыть, причем в мельчайших подробностях. Так бывает всегда, не так ли?

Девушке?подростку, ожидавшей ее теперь у телестудии на Западной Сорок девятой улице, было не больше четырнадцати. Долговязая, неуклюжая, но восторженная и пугливая, словно жеребенок, она подошла ближе и протянула копию книги Жас «Искатели мифов».

– Можно ваш автограф, мисс Л’Этуаль?

Жас только что закончила в эфире утреннее ток?шоу, рекламируя свою книгу, но знаменитостью она себя не считала. Ее шоу по кабельному каналу, тоже под названием «Искатели мифов», изучающее происхождение легенд, насчитывало менее миллиона зрителей, поэтому такие встречи были неожиданными и приятными.

Заказанное такси поджидало ее у обочины, шофер наготове стоял возле пассажирской двери, но не возражал, если Жас немного задержится. Там, куда она направлялась, ее не ждал никто, кроме призраков.

– Как тебя зовут? – спросила Жас.

– Мэдди.

Жас ощутила легкий лимонный одеколон, которым надушилась девушка. Подростки и цитрусовые ароматы были неразлучны. Открыв авторучку, Жас начала писать.

– Иногда полезно знать, что герои существуют, – восторженно произнесла Мэдди. – Что люди действительно способны на замечательные поступки.

Шумная людная улица, на которой находился Музыкальный зал Радио?Сити, казалась странным местом для таких признаний, но Жас кивнула и участливо улыбнулась Мэдди.

Слишком долго она испытывала такой же голод.

Когда Жас впервые начала изучать происхождение мифов, путешествуя по древним городам мира, посещая музеи, частные коллекции и библиотеки, изучая руины исчезнувших цивилизаций, она надеялась, что все находки окажутся интересными и познавательными. С этой целью она искала за титаническими образами из легенд простых людей. Она писала о том, как совсем незначительные события, иногда даже просто случайности, превращались в великие свершения. Жас писала о том, как редко гибель мифологических героев действительно была великой, значимой, ослепительной и как рассказчики преувеличивали реальные события ради создания метафор, вдохновляющих и поучающих.

Ей казалось, что она разоблачает мифы. Развенчивает их героев. Но оказалось, что делает она совершенно противоположное.

Доказательство того, что мифы действительно основаны на фактах, что древние герои, боги, фурии и музы хоть в какой?то форме, но действительно существовали, давало ее читателям и зрителям надежду.

Именно поэтому они писали Жас восторженные письма и благодарственные записки, именно поэтому телешоу Жас продержалось на экране два года, и подростки, подобные Мэдди, охотились за ее автографом.

Именно поэтому Жас чувствовала себя мошенницей.

Жас знала, что вера в героев могла спасти жизнь, но она также знала, что вера в грандиозный вымысел могла столь же легко ее разрушить. Этого она Мэдди не сказала, лишь сделала надпись, вернула книгу, поблагодарила и нырнула в поджидавшую ее машину.

 

Спустя сорок пять минут аромат возвышавшихся сосен и свежераспустившихся багряников оповестил ее о том, что она добралась до кладбища Слипи?Холлоу, расположенного в зеленой долине реки Гудзон. Она оторвалась от чтения в тот момент, когда вдали показались витые железные ворота.

Когда машина проезжала в ворота, Жас развязала и снова завязала ленту, удерживающую ее локоны. Потом еще раз. Ленты она коллекционировала с детства, их у нее были целые коробки: атласные ленты, шелковые, бархатные, муаровые и жаккардовые, чаще всего найденные в антикварных магазинах в корзинках остатков. Такого нежного атласа у них оказалось семь ярдов на искореженной сыростью бобине с надписью «Траурный шелк».

Водитель проехал по центральной кладбищенской дороге до развилки и свернул направо, и пока он маневрировал по узким дорожкам среди надгробий, мавзолеев и памятников, Жас завязывала и развязывала свой длинный белый шарф, высматривая из окна знакомое гранитное украшение в виде сферы и креста.

За последние сто шестьдесят лет все родственники по материнской линии были похоронены на этом викторианском кладбище, раскинувшемся на вершине холма над рекой Покантико. При таком количестве родственников, упокоившихся в разросшемся мемориальном парке, она чувствовала себя тут как дома. Неуютно и беспокойно, но как дома в этом обиталище мертвых.

Водитель направился к рощице акаций, припарковался и вышел, чтобы открыть ей дверь. Решимость Жас боролась со страхом. Поколебавшись всего несколько секунд, она вышла из машины.

В тени деревьев Жас остановилась на ступеньках мавзолея в греческом стиле и попыталась открыть его дверь ключом. Прежде никаких проблем с этим у нее не возникало, но в прошлом году из замочной скважины не сыпалась ржавчина – время не пощадило механизм. Ковыряясь ключом в замочной скважине, она заметила, как сильно поросли мхом каменные блоки справа от двери.

На притолоке располагались три бронзовые головки, побитые погодой. На нее смотрели лица Жизни, Смерти и Бессмертия. Жас взглянула на каждое из них, продолжая греметь ключом в замке.

Пятна на лице Смерти странным образом смягчили его выражение, особенно вокруг закрытых глаз. Палец, приложенный к губам, обезмолвивший их навечно, почти совсем истлел, так же как и венок из маков – древнегреческий символ сна.

В отличие от своих великовозрастных подруг, Бессмертие была еще молода, но змея, обвившаяся вокруг ее шеи и проглотившая собственный хвост, покрылась черно?зелеными пятнами, не соответствующими древнему образу вечности. Лишь символ человеческой души, бабочка в центре лба Бессмертия, осталась безупречной.

Жас продолжала сражаться с замком. При мысли, что войти не удастся, у нее даже закружилась голова. Но замок торжественно щелкнул и наконец?то поддался. Открываясь, дверь застонала, словно старуха. Сразу же пахнуло камнями и затхлым воздухом, смешанным с запахом гниющих листьев и сухого дерева. Жас называла это «ароматом забытого прошлого».

Она остановилась на пороге и всмотрелась внутрь.

Свет позднего утра, проходящий сквозь два витражных окна, украшенных сиреневыми ирисами, заполнил внутреннее пространство меланхоличной синевой, разлившейся по распростертому на алтаре ангелу. Лик его был скрыт, но печаль сквозила в тонких пальцах, обхвативших пьедестал, и в том, как скорбно опустились его крылья, касаясь кончиками пола. Под каждым из двух окон стояли гипсовые урны с прошлогодними подношениями Жас: давно засохшими яблоневыми ветвями.

Посередине небольшой гранитной скамьи в нише сидела в ожидании женщина и смотрела на Жас со знакомой печальной улыбкой. Голубой свет проникал сквозь облик женщины, освещая ноги Жас.

Я боялась, что ты не придешь. Казалось, что тихий голос исходит из воздуха вокруг прозрачного видения, а не из него.

Входя в склеп, Жас напомнила себе, что женщина не реальна, и закрыла за собой дверь.

Призрак матери был отклонением от нормы, плодом ее воображения, остаточным явлением заболевания. Последним реликтом тех страшных времен, когда в зеркале Жас видела не свое отражение, а принадлежавшее кому?то неузнаваемому. Когда она была настолько уверена, что в карандашных рисунках изображены не вымышленные пейзажи, но места, где она жила, что даже пыталась отыскать их. Когда она слышала крики людей, сожженных заживо… Похороненных заживо… Крики, которые не слышал никто, кроме нее.

Когда покойная мать впервые заговорила с ней, Жас было четырнадцать лет. Поначалу это происходило ежечасно после ее смерти, потом случалось каждый день, затем реже. Но переехав из Франции в Америку, Жас слышала мать всего раз в году, здесь, в склепе, в годовщину ее погребения. Одри покинула дочь слишком рано и слишком трагично, умерев в парфюмерной мастерской, в окружении самых прекрасных в мире ароматов. Для Жас, обнаружившей труп матери, это навсегда осталось шокирующе страшным воспоминанием. Ароматы роз и лилий, лаванды, мускуса и пачули, ванили, фиалок и вербены, сандала и шалфея сочетались с широко распахнутыми мертвыми глазами, смотрящими в никуда. Лицо, прежде всегда столь оживленное, теперь застыло навсегда. Одна рука была вытянута на колене, словно в последний момент Одри вспомнила, что забыла нечто важное, и потянулась к нему.

Продолжая сжимать в руках цветущие ветви яблони, Жас прошла в склеп и положила цветы на мраморный пол рядом с античной урной. Ей надо было сделать кое?какую работу. Прошлогодние засохшие ветви рассыпались, когда Жас их вынимала. Опустившись на колени, она рукой собрала мусор в кучку. Конечно, можно было нанять службу ежегодного ухода, но для Жас это было приятным занятием, дававшим ощущение чего?то конкретного и ощутимого.

Она была не единственным ребенком, но каждый год в склеп приходила одна. Жас всегда напоминала брату о дате, надеясь, что он придет, хотя и знала, что этого не произойдет. Ожидания вели лишь к разочарованиям. В детстве мама научила ее не быть жертвой соблазнительных жизненных надежд.

– Людям, умеющим выживать, – говорила она, – свойственно смотреть фактам в лицо. Ты из семьи мечтателей, но между реальностью и видимостью реальности существует большая разница. Ты понимаешь? Обещаю, тебе это поможет.

Это был жестокий и, возможно, ядовитый урок маленькой девочке со стороны женщины, неспособной следовать собственным советам.

 

Но мечты маленькой Жас были совсем не такие, как у остальных людей. Их наполняли страшные звуки и уродливые видения, страхи, от которых невозможно было избавиться. Мечты Робби были фантастичны. Робби верил, что однажды они найдут книгу ароматов, которую их предок привез из Египта, и он воспользуется ее рецептами для создания прекрасного эликсира. Когда бы он ни заговаривал об этом, Жас только снисходительно улыбалась, как это делают старшие сестры, и говорила:

– Мама сказала мне, что это лишь мечты.

– Нет, папа говорит, что это правда, – возмущался Робби. Потом он бежал в библиотеку за старинной книгой по истории в кожаном переплете, открывал ее на нужной странице и указывал на гравюру Плиния Старшего, римского писателя и философа.

– Он видел книгу Клеопатры с рецептами духов. Здесь он об этом пишет.

Ей не хотелось разочаровывать брата, но важно было, чтобы он понял, что это всего лишь большая выдумка. Если бы ей удалось переубедить его тогда, то, возможно, она и сама поверила бы в это.

– Возможно, у Клеопатры на фабрике духов была инвентарная книга, в которой записывались рецепты, но у нас ее нет. И не существует никакого Аромата Памяти. Не бывает духо?в, помогающих вспоминать разные вещи. Все это сказки, придуманные нашими предками, чтобы Дом Л’Этуаль выглядел особенным. Двести лет наша семья создает духи и продает в своем магазине. Просто духи, Робби. Смеси масел и спирта. Не сны. Не фантазии. Все это придумано, Робби. Чтобы нам было не скучно.

Мать научила ее всему, что касается историй. Одни создаются нарочно, но бывают и такие, что являются непрошеными. «Даже когда они страшные и захватывают тебя, их можно контролировать», – говорила Одри, глядя на дочь мудрыми глазами. Жас все понимала. Мама подарила Жас отгадки, помогла ей справиться с тем, что делало их обеих не такими, как все.

Несмотря на эти советы, теперь воображение почти лишило Жас рассудка. И без того тяжелые видения усилились после смерти матери. И Жас никак не могла убедить себя, что они не реальны.

После нескольких месяцев, проведенных в клинике, когда врачи прописали ей процедуры и лекарства, которые не только не помогали, но иногда даже заставляли ее чувствовать себя еще более сумасшедшей, один из докторов наконец?то заглянул ей в душу и все понял. Он научил ее поступать со своими страхами так же, как парфюмеры поступали с цветами, забирая их аромат. Потом он научил ее выделять суть из всех галлюцинаций, полных криков и потоков крови. Он научил Жас находить символику в бредовых видениях, используя мифологические и духовные архетипы, чтобы интерпретировать их. Доктор говорил, что символы необязательно связаны с реальной жизнью человека. Чаще всего они лишь часть коллективного бессознательного. Архетипы являются универсальным языком. Это ключи, необходимые Жас для того, чтобы расшифровать ее кошмары.

В одном из самых ужасных кошмаров Жас оказалась заперта в горящем помещении высоко над неким апокалиптическим городом. Четвертая стена была стеклянной. Когда дым устрашающе начал обволакивать Жас, девушка в отчаянье попыталась открыть окно. Если бы она выбралась наружу, то смогла бы расправить свои прозрачные крылья, сложенные на спине.

Где?то за пределами комнаты она слышала голоса людей, хотя в реве пожара это было невозможно. Она стала кричать о помощи. Но никто не мог ее спасти, она должна была погибнуть.

С помощью доктора Жас изучила свое подсознание и смогла найти в этом кошмаре параллели с легендой об Икаре и Дедале. Важной деталью, ставшей ключом к пониманию этого сна, оказалось то, что в ночном кошмаре она была одна. Отец и мать бросили ее. Несмотря на то что Икар не послушался отца, тот не оставил сына, предложив ему по крайней мере совет. Но никто не предупредил Жас о том, чтобы она не приближалась к солнцу или морю. В своей западне она была одинока, обреченная сгореть заживо.

Изучение архетипов и символики воображения стало первым шагом на пути, приведшем ее к написанию книги «Искатели мифов», потом к продюсированию шоу на кабельном телевидении. Вместо того чтобы стать парфюмером, как ее брат, отец и дед, Жас стала исследователем, взявшись за изучение происхождения древних мифов. Она оживляла легенды и поэтому могла вернуть их на землю. Путешествуя из Афин в Рим и в Александрию, она искала археологические ориентиры и исторические записи, доказательства того, что люди и события, впоследствии превратившиеся в мифы, действительно существовали.

Жас хотела помочь людям понять, что истории были метафорами, уроками и картами, но не правдой. Магия могла быть опасна. Реальность была всесильна. Не существовало Минотавра. Не было единорогов, или фей, или богов. Было лишь соотношение между фактами и фантазией. И став взрослой, Жас никогда не теряла бдительности.

И только здесь, каждый год, десятого мая, в годовщину смерти матери, осторожность оставляла ее.

 

Лучи света переместились. Жас знала, что это из?за движения облаков, но создавалось впечатление, будто ангел дышит. Замечательно верить, что каменный ангел может ожить. Что на свете существовали герои, неспособные разочаровать. Что мама действительно разговаривала с ней из могилы.

Но я же разговариваю, послышался шепот в ответ на мысли Жас. И ты знаешь, что я разговариваю. Знаю, что ты очень боишься поверить мне. Но поговори со мной, родная, это поможет.

Жас встала и начала разворачивать яблоневые цветы, которые принесла на могилу. С призраком она не разговаривала никогда. В действительности ее мать была не здесь. Явление было вызвано аномалией мозга. Она видела магнитно?резонансную томограмму на столе отца и прочла письмо врача.

Тогда Жас было всего четырнадцать лет, но даже теперь ей бы пришлось справляться о некоторых словах в справочнике. Сканирование показало то, что они назвали очень незначительной редукцией объема фронтального белого вещества, зоны, где иногда локализуются признаки психического заболевания. Это стало доказательством того, что причиной ощущения, будто она сходит с ума, является не гиперактивное воображение, а нарушения, обнаруженные врачами.

Однако при таких изменениях они не были уверены в методике лечения. Долгосрочный прогноз пациентки казался неопределенным. Состояние ее могло оставаться стабильным и никогда не ухудшиться. Либо могли развиться более тяжелые биполярные нарушения. Врач посоветовал срочное лечение наряду с курсом психомедикаментозной терапии и наблюдение за улучшением симптомов.

Жас сняла с букета целлофановую обертку и смяла ее. Шум целлофана оказался достаточно сильным, чтобы заглушить голос матери.

Дорогая, я знаю, что это неприятно, и очень сожалею.

Поставленные в урну под витражным окошком слева яблоневые цветы источали свой аромат. Жас обычно предпочитала более сдержанные лесные ароматы, запах острых приправ и мускуса, мха и перца с легкими оттенками роз. Но мама больше всего любила яблоневые цветы. Поэтому из года в год Жас приносила их ради напоминания обо всем, чего ей не хватало.

Небо потемнело, и по стеклу внезапно застучали капли. Сев на корточки возле урны, Жас прислушалась к шуму дождя, обрушившегося на крышу и стучавшего в окна. Обычно она с нетерпением спешила по делам, чтобы сменить обстановку. Старалась не задерживаться. Готова была на все, лишь бы избежать уныния, вызывавшего чрезмерные грустные размышления. Но здесь, в этом склепе, раз в году, предаваясь своим страхам, грусти и разочарованию, Жас чувствовала какое?то болезненное облегчение. В этой бездне, залитой печальным голубым светом, она могла замереть и сильно разволноваться, вместо того чтобы хранить спокойствие. Она могла позволить себе грезы. Могла испугаться их, а не сопротивляться. Только раз в году. Только здесь.

Когда я была маленькой, то верила, что этот свет является мостом, открывающим мне путь из мира живых в мир мертвых и обратно.

Жас почти ощутила, как мама погладила ее по голове, тихо нашептывая слова, как она делала это, укладывая дочь спать. Жас закрыла глаза. Тишину заполнил шум дождя, пока Одри не заговорила снова.

Вот что это для нас, дорогая? Это мост?

Жас молчала. Она не могла говорить. Она слушала слова матери, но слышала дождь, а потом скрип дверных петель, когда открылась тяжелая витая дверь из железа и стекла. Порыв влажного холодного ветра ворвался в склеп, и она повернулась. Тень мужчины на пороге поначалу показалась Жас тоже нереальной.

 

Глава 3

 

 

Китай, Нанкин. Вторник, 10 мая, 21.05

 

Молодой монах на мгновение склонил голову, словно молясь, а потом зажег деревянную лучину. Его спокойствие и безмятежность казались почти блаженными, миг полного внутреннего покоя.

Выражение его лица едва ли изменилось, даже когда он поднес горящую лучину к своей одежде, пропитанной бензином. Монаха охватило пламя того же цвета, что и его одеяние.

Се Пин отвернулся от монитора и взглянул в глаза Кали Фонг, не удивившись тому, что они переполнены слезами.

– Это кошмар, – прошептала она дрожащими губами. Невысокая двадцатитрехлетняя Кали могла сойти за подростка. Казалось, что она не могла быть создателем изысканных картин, иногда весьма внушительных размеров. Страсть, с которой она говорила о правах человека и свободе творчества, иногда сотрясала ее маленькое существо. Такая прямолинейная девушка была не очень разумным выбором Се для тесной дружбы. Но он давно решил, что избегать отношений так же подозрительно, как поддерживать их.

– Не надо больше сидеть за компьютером, – сказал Се. – И плакать тоже не надо, пожалуйста. Только не при людях.

Несмотря на то что многие студенты и преподаватели обсуждали их отношение к последним неспокойным событиям в Тибете, для него было бы слишком опасно привлекать внимание.

– Но это же важно, и…

– Кали, мне надо уйти, – сказал он, пытаясь привлечь ее внимание. – На мне висит проект, придется полночи работать над ним. Почему бы тебе не очистить свой браузер, чтобы мы могли идти?

Каждый компьютер, продаваемый в Китае, имел программу, блокирующую сеть, чтобы никто не мог зайти на сайт Би?би?си, Твиттер, Ю?Тьюб, Википедию и блоги. Правительство заявило, что это делалось ради борьбы с порнографией, но все знали, что целью являлось закрытие доступа к новостям о демократии, Тибете или о членах запрещенного духовного движения Фалуньгун[4]. Посещение политически направленных или порнографических вебсайтов считалось преступлением, как и любые попытки обойти интернет?запреты.

Именно в этом Кали стала экспертом. Пока она стирала информацию, Се закрыл глаза и погрузился в свое сознание, чтобы найти уголок покоя, и мысленно начал произносить мантру, которую выучил, когда ему было всего шесть лет.

Ом мани падме хум.

Сделал он это медленно, четыре раза, и на несколько секунд из интернет?кафе пропали шум и суета. Се был слишком возбужден просмотренным, чтобы позволить заметить это Кали или, что еще хуже, тому, кто следил за ним.

Коснувшись руки Се, Кали вернула его в реальность.

– Сколько еще трагедий должно случиться, чтобы международная общественность начала действовать?

– Они ничего не могут сделать. Финансово все повязаны. Они все должны нам слишком много денег. Китай держит всех в заложниках. – Слова Се прозвучали очень рационально, но сам он чувствовал что угодно, кроме рассудительности. Пародия, разыгрывающаяся в его стране, ухудшалась с каждым днем. Пришло время действовать. Выбора у него не осталось. Время вышло. Скрываться больше нельзя, независимо от того, насколько трудной и опасной была его дорога.

В окно он заметил группу полицейских в синих мундирах, идущих по своим делам. В городе постоянно проводились облавы и слежки за подпольщиками, и ему не хотелось быть пойманным.

– Надо идти, – сказал Се, поднимаясь.

– За последние шесть дней сто три монаха сожгли себя заживо.

– Знаю, Кали, знаю. Пошли.

– Сто три монаха, – повторила она, пытаясь постичь это число.

Се схватил ее за руку.

– Надо идти.

Когда они выходили в дверь, четверо полицейских, замеченных в окно, перешли улицу и направились в кафе. Оказавшись в безопасности, Кали задала вопрос, над которым размышлял и сам Се, но не смел произнести это вслух.

– Как все это может помочь несчастному мальчику? Найдут ли его когда?нибудь? Зачем именно сейчас так усердствовать с исполнением Приказа номер пять? Неужели они не знали, что это лишь приведет к новым неприятностям? И почему они так уверены в том, что делают? Насколько может быть опасен маленький мальчик?

– Если этот маленький мальчик Ким, то он очень опасен.

Приказ номер пять был издан в 2007 году и давал правительству право регулировать реинкарнацию живого Будды, требуя регистрации каждого кандидата.

Конечной задачей был не контроль над реинкарнациями сам по себе, а запрет на инкарнации, которые были способны помешать китайскому правительству репрессировать Тибет и тибетский буддизм. Закон требовал, чтобы «живой Будда соглашался» на государственную регистрацию, и в то же время запрещал любые инкарнации в определенных регионах. Неудивительно, что из списка были удалены самые священные города Тибета, Синьцзян и Лхаса.

Се помнил, как его дед рассказывал ему о том, как впервые услышал в 1937 году об обнаружении ныне живущего Далай?ламы, духовного лидера тибетского буддизма и главы государства. Малышу было всего два года, когда поисковая группа искала реинкарнацию тринадцатого ламы, Тхуптэн Гьяцо, который в трехлетнем возрасте стал Далай?ламой в 1879 году и умер в 1933?м.

Первым намеком на то, где следует искать ребенка, было, когда голова забальзамированного тела ламы повернулась. Покойник, голова которого была обращена на юг, вдруг повернулся лицом на северо?восток.

Другой лама увидел во сне здания и письмена, отраженные в священном озере. Эти подсказки привели их в определенный монастырь в районе Амдо, где монахи помогли им отыскать ребенка.

А потом был проведен последний экзамен, предназначенный для подтверждения достоверности возможной реинкарнации: мальчику показали несколько предметов, среди которых были личные вещи ламы.

– Это мое и это мое, – сказал он, выбрав только то, что принадлежало умершему ламе, не обратив внимания на остальные предметы. Сперва четки ламы, а потом его очки.

Спустя тринадцать лет, в 1950 году, Коммунистическая партия Китая захватила Тибет и установила контроль над правительством. Спустя еще девять лет четырнадцатый Далай?лама, покинув родину в возрасте двадцати четырех лет, уехал в Индию. С тех пор, более чем через сорок лет, неразрешенный конфликт только усилился. Последний инцидент привел к тяжелым беспорядкам и насилию.

События, спровоцировавшие новое трагическое восстание, произошли в Лхасе две недели назад, когда на сутки пропал трехлетний ребенок, сразу после того, как он был признан реинкарнацией ламы.

С тех пор восстания на улицах тибетских городов не прекращались, а решительные и безжалостные меры полиции довели ситуацию до полного кризиса, самого тяжелого после ужасных протестов и убийств во время Олимпийских игр в 2008 году.

– Такое случалось и раньше, не так ли? – спросила Кали.

– Да, и почти так же.

Более двадцати лет тому назад, когда четырехлетний тибетский мальчик был признан новым Панчен?ламой, он внезапно исчез вместе со всей семьей.

Сотни лет Панчен?лама помогал найти Далай?ламу. Китайское правительство продолжало заявлять, что мальчик жив и здоров и что теперь он работает инженером в Пекине.

Неофициально большинство людей считали, что он убит. Надежду на то, что однажды он объявится, хранили немногие.

Последние несколько кварталов по пути в Нанкинский Институт искусств, который они заканчивали и где уже работали помощниками преподавателя, друзья хранили молчание.

Возле входа в здание Се поцеловал Кали на прощание в щеку.

– Завтра увидимся?

Она кивнула.

Осторожно взяв ее за руку, он тихо и решительно произнес:

– Знаю, как ты расстроена, но, пожалуйста, никому не рассказывай о том, что видела. Это опасно, а я хочу, чтобы с тобой все было в порядке.

– Мне бы хотелось, чтобы ты был немного смелее.

Он так много жаждал рассказать. Из всех жертв, требуемых от него, ни одна не ранила больше, чем невозможность говорить Кали всю правду.

– Я хочу, чтобы с тобой все было в порядке, – повторил он.

 

Глава 4

 

 

Нью?Йорк, кладбище Слипи?Холлоу. 9.30

 

Жас сильно удивилась, увидев на пороге склепа брата. Путь с парижской Рю де Сен?Пер к каменному мавзолею на кладбище в тридцати милях от Нью?Йорка был довольно долгим.

– Ты меня напугал, – сказала она, вместо того чтобы признаться, как обрадовалась его появлению.

– Прости, – извинился Робби и вошел в склеп, улыбаясь, несмотря на ее сдержанное приветствие.

С букета яблоневых цветов у него в руке и зонтика с деревянной ручкой, некогда принадлежавшего их деду, капали дождинки. Несмотря на дождь, на Робби были легкие кожаные туфли ручной работы. Ее брат всегда одевался очень старательно, но вещи носил с легкой небрежностью. Робби был самодостаточен настолько, что Жас ему завидовала. Слишком часто ей казалось, что живет она не в своей шкуре.

Глаза у Робби были миндалевидные, как и у сестры, лицо овальное, а волнистые рыжевато?коричневые волосы всегда зачесаны назад и собраны в хвостик. В левом ухе поблескивала изумрудная серьга, а на платиновых кольцах, украшавших почти все его пальцы, кроме больших, сверкали капли дождя. Свет в склепе изменился, воздух наполнился новыми ароматами.

Они никогда не ссорились. Но за последние несколько месяцев ситуация изменилась, и Жас не могла забыть их спор по телефону три дня тому назад. Это была очень серьезная размолвка. Жас смотрела на брата и знала, что он больше не думал о ссоре. Он просто был рад видеть сестру.

Жас ждала, что он скажет еще. Но, как и отец, Робби чаще предпочитал общаться жестами, а не словами. Иногда это раздражало ее, так же, как и Одри. Жас посмотрела на мраморную скамью – привидение исчезло. Неужели Робби спугнул Одри? Она снова посмотрела на брата.

Жас привыкла думать, что из них двоих она была просто хорошенькая, а Робби красавец. Черты лица у них были похожи, но в мужском варианте они смотрелись гораздо привлекательнее. Для женщины те же черты казались немного грубоватыми. Глядя на брата, Жас словно смотрелась в таинственное зеркало и видела другой вариант себя самой. Их сходство, думала она, сближало их больше, чем других братьев и сестер, но, кроме того, их сближала еще и общая трагедия.

– Удивлена, что ты пришел, – наконец произнесла она. Вместо того чтобы обрадоваться брату, она вспомнила все те дни, когда ей приходилось бывать здесь в одиночестве. – Разве не ты говорил мне, что никогда не станешь отмечать ничью годовщину смерти? Что ты даже не веришь в смерть мамы?

– О, Жас, конечно, я верю, что она умерла. Конечно, я верю. Та мама, которую мы знали, ушла. Но я верю… я знаю… дух ее не покинет нас никогда.

– Милое замечание, – произнесла она, не скрывая сарказма. – Наверное, приятно иметь такую жизнеутверждающую веру.

Несколько секунд он всматривался в ее глаза, пытаясь увидеть что?то, чего не мог понять. Потом Робби подошел к ней, наклонился и нежно поцеловал ее в лоб.

– Хотел составить тебе компанию. Это всегда грустный день, не так ли?

Жас закрыла глаза. Как приятно, что брат рядом. Она взяла его за руку и сжала ее. Долго злиться на Робби было невозможно.

– Ты в порядке? – спросил он.

Робби заговорил с ней по?французски, и Жас автоматически перешла на этот язык. С матерью?американкой и отцом?французом они свободно говорили на двух языках, но Жас предпочитала английский, а брат французский. К добру или к худу, но она была маминой дочкой, а он папиным сынком.

– Прекрасно.

Она бы никогда не рассказала ему о том, что слышит мамин голос, хотя почти всю свою жизнь делилась с братом всем. Несмотря на такую разницу, между ними всегда существовала сильная связь, такая, как бывает у детей проблемных родителей.

Робби снова наклонил голову, и Жас заметила в его глазах сомнение. Он ей не верил, но она знала, что давить на нее он не собирался. Это не метод ее брата. Он был терпелив, спокоен, никогда не спорил.

По крайней мере, до последнего времени.

Жас было четырнадцать лет, а Робби одиннадцать, когда умерла Одри. Следующий год был потерянным. Тогда видения Жас стали гораздо серьезнее, и ее таскали от врача к врачу. Один диагностировал бредовые состояния, другой шизофрению. Наконец она попала в швейцарскую клинику, где ей помогли, и спустя год Жас почти выздоровела. После этого, в пятнадцать лет, она уехала жить в Америку с сестрой матери и ее мужем, а Робби остался в Париже с отцом. Но каждое лето брат и сестра приезжали в Грасс на юге Франции и проводили там три месяца в доме бабушки, где их дружба возобновлялась.

Полгода тому назад их отца признали недееспособным в связи с болезнью Альцгеймера, и они вдвоем унаследовали семейный бизнес. Они даже не представляли, насколько были близки к банкротству. Робби работал над собственной линией нишевой парфюмерии. Жас жила не во Франции и не занималась постоянным бизнесом. Оба были потрясены финансовым состоянием компании. Им трудно было договориться, каким путем идти, и позднее их межконтинентальные телефонные переговоры стали заканчиваться ссорами. Тяжелые проблемы, переполнявшие Дом Л’Этуаль, испортили их отношения, как никогда прежде.

– Они прекрасны, – Жас кивнула на яблоневые цветы, которые Робби все еще держал в руках.

Он взглянул на вазу, уже заполненную цветами.

– Кажется, для них места не осталось.

– Та пустая, – Жас указала на вторую вазу позади него и стала наблюдать, как брат пристраивает букет.

Насколько она знала, он здесь прежде никогда не бывал. Робби разглядывал каменного ангела в человеческий рост, витражные окна и мраморную стену с именами и датами, выгравированными аккуратными строчками. Читая их, он протянул руку и коснулся пальцами букв в центральном третьем сверху ряду. Имя их матери. Этот жест сильно разволновал Жас.

– Когда она была счастлива, – сказал он, – не было более любящей женщины, более прекрасной.

Он повернулся и улыбнулся сестре. Месяцы ссор по телефону растаяли на его гладком спокойном лице. Еще до того, как Робби начал изучать буддизм, он отличался рассудительностью и сосредоточенностью, чего Жас никогда не удавалось. Больше всего ей хотелось, чтобы они перестали спорить и всегда были вместе, не забывали друг друга.

– Ты приехал, чтобы подписать бумаги? – спросила она. – Другого решения просто нет. Продажа нам необходима.

Деточка, не надо давить на него.

Жас вздрогнула от этого совета, и ей стоило усилий не повернуться в сторону маминого голоса. Ей казалось, что Одри ушла.

Робби, словно эхо, повторил слова матери, разворачивая цветы:

– Не надо, Жас, не теперь. У нас еще будет много времени, чтобы поговорить. Давай хотя бы немного просто побудем вдвоем?

«Но мы так долго не были просто вдвоем», – подумала она.

Как и отец, в детстве они мечтали делать с ароматами то, что делали скульпторы с камнем и художники с красками. Они мечтали стать поэтами ароматов. Жас отказалась от возвышенной цели, когда увидела, как родители страдали от своих артистических амбиций.

Их отец был одержим идеей создания единственного безупречного аромата, способного повлиять на воображение. Поначалу его решимость и разочарование ввергли отца в отчаянье. От этого страдали они все, особенно мама. Одри была уважаемым поэтом, одержимым настолько сильными демонами, что борьба с ними не оставляла ей сил, чтобы избавить отца от его мрака. Чтобы сбежать от него, она бросалась то в одну разрушительную аферу, то в другую и наконец поплатилась за это жизнью.

Возможно, твой отец и я сдались. Ты тоже, возможно, сдалась, но только не Робби. Он никогда не сдастся. Никогда.

Эти слова задели Жас. Но мать была права. Жас отказалась от усилий, даже не начав. А Робби оказался самым стойким. Он вознамерился исправить отцовские неудачи и отомстить за материнские страдания.

А ее долгом было спасти его от всех этих глупостей.

 

С одной из веток только что поставленного в вазу букета сорвался цветок. Белый с розовым оттенком, в голубом свете он казался серовато?лавандовым. Жас подняла его и склонилась, чтобы вдохнуть аромат.

– Как мог человек, создававший изысканные ароматы, ужиться с женщиной, которая любила такие сладко пахнущие цветы? – спросила она. – В этом есть какая?то ирония, не так ли?

– В наших родителях вообще было много иронии.

Он замялся, вздохнул и сказал очень тихо, словно шепот мог ослабить эффект:

– Вчера я видел папу перед отъездом в аэропорт.

Она не отреагировала.

Твоему отцу надо было стать писателем. Тогда бы воображение принесло ему успех. Вместо этого его фантазии совершенно истощили знаменитый и уважаемый Дом Л’Этуаль…

Одри горько рассмеялась. Эта интонация плохо вязалась с ее красотой: с прекрасными сияющими глазами и роскошными золотисто?коричневыми волосами, с нежно очерченными губами и высокими скулами.

В своих мавзолейных беседах, как стала называть их Жас, Одри никогда не называла мужа по имени, никогда не произносила «Луис» или «Луи», как было принято у французов. Она всегда говорила «твой отец», будто отдаляясь от него еще больше. Словно его присутствие на другой стороне могилы было недостаточным расстоянием.

От Одри Жас узнала, что когда люди ранят или разочаровывают тебя, надо как можно больше стереть из своей памяти. Просто выбросить. И она освоила этот метод. Она никогда не думала о том, что случилось с Гриффином Нортом. Никогда не пыталась представить, что он делает или кем он стал.

А разве не этим ты занимаешься теперь? – дразнила ее Одри. – В любом случае, – добавила она, – он был тебя недостоин.

Жас и Гриффин повстречались в колледже. Он был на два года старше ее. Когда она поступила в аспирантуру, то оказалась в трех часах езды от места, где Гриффин защищал диплом. Каждые выходные он приезжал повидаться с ней. Но Жас была плохим водителем, и мысль о том, чтобы остаться одной в машине, пугала ее. А если видения навестят ее в тот момент, когда она будет за рулем? Поэтому по выходным Жас ездила к нему на свидания на автобусе. И стараясь побыть с ним подольше, возвращалась домой последним автобусом – в воскресенье в семь вечера. Перед уходом она постоянно забывала поесть, а когда возвращалась в школу, то столовая была уже закрыта.

Однажды вечером, когда она садилась в автобус, Гриффин сунул ей бумажный пакет. Сев на свое место, она его раскрыла. В пакете был бутерброд, завернутый в вощеную бумагу и перевязанный белой лентой, которую она, должно быть, забыла у него. На ленте он написал: «Не хочу, чтобы ты голодала из?за меня».

Мама была не права. Гриффин был вполне ее достоин. Проблема состояла в том, что он сам так не думал, поэтому и ушел от нее.

Жас носила ленту в бумажнике, пока та совсем не истрепалась. Потом она спрятала ее в шкатулке для драгоценностей и хранила до сих пор.

Самоубийство матери стало для Жас первым уроком потерь. Гриффин, совсем молодой человек, разделявший ее страсть к мифологии, дышавший ароматом древних лесов и прикасавшийся к ней, словно к драгоценности, стал последним уроком.

Робби что?то сказал, но Жас не расслышала его.

– Прости, что ты сказал?

– Думаю, врачи ошибаются насчет того, как мало он помнит.

– Еще бы ты думал иначе. Ты же граф Tourjours Droit, – засмеялась Жас. Она придумала ему прозвище «Граф Всегда?Прав», и оно понравилось родителям и дедам. – Куда этим врачам с их образованием до тебя!

Теперь засмеялся Робби. Еще ребенком он менял правила и обычаи так, что всегда оставался прав. Иногда это веселило ее, иногда бесило, в зависимости от ситуации. Когда ему было восемь лет, а ей одиннадцать, Жас провела сложную церемонию в саду, отделявшем дом от парфюмерного магазина. С помощью зонтика посвятив брата в рыцари, она нарекла его этим именем.

– На этот раз папа тебя узнал?

– Он четко знает, что я тот, кто заботится о нем, – каждое слово было исполнено боли. – Но едва ли он понимает, что я его сын.

Жас не хотелось этого слышать. Образ отца, который представил ей Робби, будет преследовать ее много дней, просачиваясь сквозь стену, которую она воздвигла.

– Несмотря на все, что отец забыл, он по?прежнему помнит наизусть рецепты духов и напоминает мне про маленькие секреты, связанные со смешиванием различных ароматов, – продолжил брат. – Он разучился читать, но точно знает, сколько капель розового масла надо смешать с эссенцией ванили. И когда он говорит о своих рецептах, то всегда произносит: «Приготовь один флакон специально для Жас».

Робби широко улыбнулся. Доброта брата была его самым большим украшением. Но, несмотря на такое признание, его способность видеть хорошее в каждом раздражала Жас, когда речь заходила об отце. Тот был эгоистом, причинившим им всем немало боли.

– Давай поговорим о чем?нибудь другом, – предложила Жас.

– Нам надо поговорить о нем.

Она покачала головой.

– Не теперь. Не здесь. Это выглядит неуважительно.

– По отношению к маме? – Робби казался растерянным.

– Да, по отношению к маме.

– Жас, ее тут нет. Она нас не слышит.

– Спасибо, что напомнил. Ну, если так, продолжай. Закончи то, что хотел рассказать про отца. Он не знает, кто ты такой, но помнит мое имя…

– Послушай, нам надо поговорить об этом.

Она сделала глубокий вдох.

– Ладно, прости. Рассказывай.

– Иногда у него такой напряженный взгляд, словно он пытается разом включить все клетки своего мозга, сосредоточившись на какой?то мысли. Иногда, в какие?то мгновения, ему это удается. Но когда ему это не удается, он переполнен отчаяньем. Жас, иногда он плачет, – последние слова Робби прошептал.

Жас молчала. Она не могла представить своего жесткого, требовательного отца плачущим.

– Сожалею, что ты это видел. Хотелось бы, чтобы это не было так трудно.

– Я говорю не о том, как было тяжело мне. Я о том, как трудно ему. Хочу, чтобы ты это поняла. Пожалуйста, навести его. В его памяти осталось только твое имя. Не мое, не Клэр. «Не забудь приготовить флакончик «Руж» для Жас», – сказал он мне, когда я уходил.

Робби улыбнулся нестерпимо грустно.

– На свете нет дороже подарка, чем прощение. Пожалуйста, навести его.

– Дорогой мой брат, когда это буддисты успели научить тебя проповедям? – произнесла она, рассмеявшись слишком громко и выдав себя, когда смех застрял у нее в горле.

Жас хотелось бы, чтобы в ее силах было сделать его счастливым. Она хотела, чтобы все, во что он верил, было реальностью, и все его надежды осуществились. Мечтала суметь простить отца.

Надеялась, что существовал легкий путь решения их финансового кризиса. Она хотела, чтобы действительно существовала книга старинных рецептов духов и мазей, использовавшихся в древнеегипетских ритуалах, чтобы она попала во Францию и оказалась спрятана где?то в их фамильном доме в Париже.

Но жить в грезах опасно. И в первую очередь требовалось обезопасить самого Робби. Он был последним ее родственником, оставшимся в живых.

Жас взглянула на ангела скорби.

– Смотрится так, словно на крыльях весь груз печали по усопшим, и они никогда больше не расправятся.

Робби подошел к ней, обнял за плечи и прижал к себе.

– Ангелы всегда могут летать.

Она вдохнула сложный вихрь ароматов, витавший возле него. Прохладный воздух, дождь, яблоневый аромат и многое другое.

– От тебя пахнет, – сказала она, наморщив нос. – Так замечательно.

Она могла дать ему хотя бы это.

– Это мои образцы. То, над чем я работал. То, о чем я говорил тебе по телефону. У меня назначены встречи. Бэтфорд. Бендель. Барни. У нас тут связи.

– По поводу наших классических духов.

– Им интересно то, что есть у меня, Жас.

– Даже если так, у Дома Л’Этуаль нет денег, чтобы открыть новое подразделение.

– Я найду инвестора.

Она покачала головой.

– Я сделаю это, – настаивал он.

– Тысячи нишевых парфюмеров разоряются. Потребители не покупают новые изобретения дважды. И каждый день все новые ингредиенты запрещают ради защиты окружающей среды.

– Еще несколько лет, и парфюмерам из?за глобального потепления запретят использовать… Все эти возражения я уже слышал. Но всегда есть исключения из правил.

– Ты понапрасну тратишь время, – не сдавалась Жас. – Рынок переполнен. Если бы Дом Л’Этуаль был сейчас в моде, то возможно, но это не так. У нас есть линия духов, выдержавших испытание временем. Нам нельзя экспериментировать с нашей репутацией.

– Что бы я ни говорил, ты готова спорить, не так ли? Нельзя ли попридержать свой цинизм хотя бы на время? А что, если у меня есть решение? Что, если нам необязательно продавать нашу классику?

– Робби, пожалуйста. Ты должен подписать бумаги. Это единственная возможность спасти компанию, сохранить магазин и дом в Париже, остаться на плаву.

Он обошел ангела, положив руку на крылья, словно утешая его… или пытаясь удержать равновесие. Жас однажды видела фотографию Оскара Уайльда в возрасте двадцати девяти лет – столько же лет было сейчас Робби. На Уайльде был элегантный бархатный пиджак и красивые туфли. Прекрасный молодой человек, сидящий на роскошном стуле в окружении персидских ковров с книгой в руке, склонивший голову на руку и смотрящий на зрителя с нежностью и участием.

Брат смотрел на нее именно так.

– Мы должны банку три миллиона евро. Мы не можем заложить дом на Рю де Сен?Пер. Отец уже это сделал. Остается лишь продавать активы, – сказала Жас.

– Дом Л’Этуаль теперь принадлежит нам, тебе и мне. Он существует почти двести пятьдесят лет. Мы не можем его уничтожить. Ты только понюхай, над чем я работаю.

– Последние шесть лет ты провел в Грассе, в волшебном королевстве лавандовых полей, работая над хрустальными флакончиками ароматов, словно живешь сто лет назад. Какими бы замечательными ни были твои новые ароматы, на них не заработать тех денег, которые нам нужны. Придется продать «Руж» и «Нуар». Но и тогда в залоге останется дюжина классических ароматов.

– Ты даже не хочешь понюхать то, что я сделал, даже не разрешаешь мне попытаться предпринять меры и найти инвестора.

– У нас нет времени.

– У меня есть план. Пожалуйста, только доверься мне. Дай мне неделю. Кто?то должен влюбиться в то, что я создал. Настало время для таких ароматов. Мир настроен на них.

– Ты ужасно непрактичен.

– А ты недоверчива.

– Я реалистка.

Робби кивнул в сторону молчаливого ангела:

– Он грустит именно об этом, Жас.

 

Глава 5

 

 

Китай, Нанкин. 21.55

 

Когда Се вернулся в студию, там никого не оказалось, и он с благодарностью окунулся в тишину. Разложив перед собой инструменты, он приступил к работе, начатой в полдень. Сконцентрировавшись на кончиках пальцев, он постарался отключиться от мучительных и сомнительных мыслей. Се полностью отдался движению, жизнь его сосредоточилась на краю линий, покрывавших бумагу. Вскоре он перестал думать и слышать звуки, доносившиеся из открытого окна и коридора, ощущая только нежное скольжение кисти по листу бумаги.

Древнее искусство каллиграфии, в отличие от других традиций, дожило до настоящего времени, в основном благодаря Мао Цзэдуну, который понял, что в стране сотен диалектов каллиграфия, несмотря на элитарную историю, будет самым эффективным средством общения и стоит того, чтобы ее приспособить к современности. Диктаторский режим сделал каллиграфию универсальным средством общения, понизив ее с уровня высокого искусства до обыденности.

Некоторые художники придавали своим работам мятежные интонации, тушью и кистью выражая свои настроения. Се этого не делал. Его работы были аполитичны. В своей каллиграфии он не пытался кричать, но высказывался шепотом. И за пределами Китая нашлись те, кто его услышал.

Стиль Се отличался от традиционного тем, как он использовал печати. Обычно резная печать содержит инициалы художника, и для нее используются красные чернила или киноварь. Се использовал печати, чтобы скрыть в своих работах повествование. В течение многих лет он вырезал сотни таких печатей, дополняя каждую новыми изобразительными элементами: от натуралистичных листьев, цветов, облаков, лун до человеческих фигур, лиц, рук, губ, глаз, ног.

Работы молодого каллиграфа были выразительны, изысканны и замысловаты. И с каждой работой он рисковал своей жизнью, потому что в каждой новой печати скрывалась крошечная изогнутая линия: молния. Его второй автограф.

Это было послание, адресованное всем, кто знал, что искать: он не погиб, он все еще жив.

Несмотря на усилия Се, в самый разгар его вдохновенного состояния образ горящего монаха не давал ему сосредоточиться. Он редко терял контроль над собой. Пытаясь успокоить шум сознания, Се подавил воспоминание и направил волю в черную тушь. Обычно, когда он писал, то был совершенно свободен. Но не сегодня, когда бремя трагической жестокости казалось ему невыносимым.

Когда в студии работает много художников, кто?нибудь постоянно входит или выходит. Поэтому, когда открылась дверь и послышались шаги двух человек, Се не посмотрел в их сторону. Не теперь. Завершив цветочный сюжет, он оторвался от работы лишь тогда, когда услышал свое имя и поднял глаза с чувством досады. Он узнал голос Люй Чуня. Он знал, что эта встреча состоится в ближайшую неделю, но не ждал, что это случится сегодня вечером.

– За хорошим обедом профессор Ву, – Люй Чунь кивнул на своего спутника, – рассказал мне замечательные вещи о твоей последней работе.

Он подошел ближе, наклонился к плечу Се и посмотрел на незаконченный рисунок.

– И понимаю, почему.

Чунь постоянно что?то ел, жевал и глотал, издавая мелкие хлюпающие звуки. Как обычно, Се с раздражением услышал, что он сосет очередную конфетку.

Неожиданные визиты пекинского чиновника, коротышки с детским лицом, никогда не были приятны, но после недавнего нелегального просмотра сайта в Интернете этот визит был особенно некстати.

– Благодарю вас, – пробубнил Се сдержанным тихим голосом, не поднимая глаз в знак уважения, как его научили много лет назад.

– Хочешь конфетку? – спросил Чунь, протянув ему коробочку, завернутую в съедобную бумагу. – Твои любимые. Рисовые конфеты.

Се взял ужасную сладость и положил ее на табурет рядом.

– Сохраню ее на потом. Не люблю есть во время работы.

В детстве, в детском доме в предместьях Пекина, у Се было много учителей, преподававших ему математику, историю, географию, язык, естественные и общественные науки, рисунок и игру на скрипке. Но Люй Чунь был учителем особенным. Начиная с шести лет и до тех пор, пока ему не исполнилось двенадцать, Се проводил с Чунем по два часа каждый день отдельно от остальных детей, в занятиях по так называемому «нравственному обучению», в которое входила этика с упором на патриотизм, любовь к партии и народу. Занятия всегда начинались с того, что они с Чунем в течение десяти минут прослушивали музыку, и заканчивались похвалами Се и предложением ему рисовых конфет в знак поощрения его хорошего поведения.

В этот момент, опуская руку в коробку с конфетами, Се всегда чувствовал страх. Ему почему?то казалось, что у него отвалится палец, упадет в коробку, и Чунь захлопнет ее прежде, чем Се успеет его достать.

Ом мани падме хум.

Несмотря на то что Се был неглупым ребенком, когда занятия начались, он не знал таких слов, как «промывание мозгов». Но он понимал, что Чунь пытался изменить его мысли, и занятия его пугали. Поэтому во время двухчасовых занятий Се научился раздваивать свое сознание. Оставаясь в настоящем ровно настолько, чтобы слышать пропагандистские речи Чуня и при необходимости реагировать на них, он стал пользоваться мантрой как щитом. Начатая мантра эхом звучала глубоко внутри, поднималась вверх, заглушая все посторонние шумы, слова, тревоги, и сохраняла его внутренний мир нетронутым.

Ом мани падме хум.

Постепенно он научился параллельно поддерживать два сознания.

– Угощайтесь, – теперь Чунь предложил конфеты профессору Ву.

– Да, благодарю вас, – произнес наставник Се, беря конфету. Декан факультета каллиграфии Ву в свои восемьдесят сохранил моложавость и здоровье, словно ему было на тридцать лет меньше. Молодость и довольство жизнью он не растерял благодаря своей работе. Он читал студентам лекции о духовной и психологической пользе каллиграфии и прочих искусств, о том, как она связана с историей и бесконечностью вселенной, как свободна от политики, даже если служит политическим целям, и что она обращена напрямую к лучшему, что есть в человеке.

– Изумительный вкус, – сказал Ву, кинув сладость в рот.

Чунь достал из коробочки вторую конфету для себя. При двух жующих мужчинах комната вскоре наполнилась тошнотворным запахом. Се с трудом подавил рвотный позыв.

– Ваше посещение студии большая честь для нас, – уважительно произнес Ву.

Се не хотелось рассказывать профессору Ву о прошлом. Лучше промолчать, чем рисковать. Над Се довлела кармическая ответственность. Любое привлечение внимания к себе, кроме успехов в рисовании, могло уничтожить все надежды на достижение цели. Но Ву был проницательный и мудрый. Он знал, что юноша скрывает страшную тайну, угнетающую его.

– Профессор Ву также говорил, что твоя работа завоевала первый приз в конкурсе выпускников, – произнес Чунь, пережевывая конфету. – Поздравляю.

Се кивнул, не поднимая глаз, словно смущенный похвалой.

– Благодарю вас.

– Ты по?прежнему доволен своими занятиями в институте искусств?

Вечный вопрос. Вечно неизменный ответ.

– Да, я всем очень доволен.

– Природа – замечательный предмет для постижения, – сказал Чунь.

– Рад, что вам нравится, – Се выбрал эту специализацию именно за ее нейтральность. Никого никогда нельзя обвинить в неблагонадежности за рисование гор, рек и облаков. А стихам, украшавшим его работы, были сотни лет.

Несмотря на то что прославление государства все еще поощрялось, за последнее десятилетие появились критически настроенные художники, которые даже имели успех. Наиболее экстремальные из них, создающие сексуально откровенные работы или открыто критикующие решения правительства, теперь признавались как часть китайского культурного истеблишмента и даже занимали посты в университетах. Но, несмотря на эти изменения, Се не мог позволить себе вызывать подозрения и воздерживался от политических намеков.

Или так лишь казалось.

– Профессор Ву еще сказал мне, что ты один из четырех выпускников, чьи работы отобраны для выставки в Европе. Это большая честь. Мы все тобой гордимся.

Се выразил еще одну благодарность.

Чунь вздохнул.

– Это все? Спасибо?

Се знал, что его молчаливость раздражала пекинского наставника, но если молчишь, то не можешь сказать ничего предосудительного. Или почти ничего. С тех пор, как Се попал в детский дом, он говорил очень мало.

 

Почувствовав запах дыма, Се подумал: зачем монахи зажгли жертвенные костры задолго до заката? Но, несмотря на желание разобраться, он не сдвинулся с места. Шестилетний мальчик, которого тогда звали Доржи, проживал в монастыре Цечен Дамчос Линг уже несколько месяцев, изучая искусство дзогчен. В сердце древнего и прямого источника мудрости царила дисциплина. Доржи медитировал. Ничто не должно было отвлекать его.

Но он не мог не слышать криков и бегущих ног.

– Доржи, иди за мной, – в дверях внезапно появился Рибур Ринпоче. – Быстро. Монастырь горит.

В коридоре было много дыма, пахнущего горелой резиной. Так пахло топливо. Огонь охватил стойла яков, как они теперь согреются зимой?

Снаружи Ринпоче усадил Доржи под деревом, окутанным снегом, и велел ученику держаться подальше от горящего здания.

– Это опасно, ты можешь быть ранен. Понятно?

Доржи кивнул.

– Если боишься, то повторяй мантру и медитируй.

Эти слова стали последними, перед тем как он убежал обратно к монахам, пытаясь спасти святилище, вековые рисунки танка, священные реликвии и редкие картины.

Ом мани падме хум.

Доржи повторял и повторял мантру, но она не помогала. Огонь поглотил крышу монастыря и добрался до священной Горы Кайлаш. Что происходило внутри монастыря? Прав ли Ринпоче? Почему он не выходил?

Потом рот Доржи зажала чья?то рука. Чьи?то пальцы сдавили его поясницу. Он попытался крикнуть, но губы накрыла чья?то ладонь. Он стал брыкаться, чтобы освободиться, но мужчина держал его слишком сильно.

– Мы спасаем тебя из огня, глупышка. Перестань сопротивляться.

 

Чунь и остальные верили, что пожар, жертвоприношение его учителей и последующее «спасение» мальчика, а именно так они называли похищение, травмировало его, и он почти онемел.

Они дали ему новое имя и спрятали в приюте под Пекином, но Се все знал. Однако ему было удобнее, чтобы они оставались при своем мнении.

Чунь пытался вызвать мальчика на разговор, предупреждая, что если он будет молчать, то никогда не женится и у него не будет детей. Угрозы не пугали Се, Ринпоче в Тибете предупредил его, что ему предназначена необычная судьба.

Теперь голос Чуня вернул Се в реальность.

– Профессор Ву сделал официальный запрос, чтобы тебе позволили съездить в Европу на выставку вместе с другими художниками. Именно поэтому я здесь. Чтобы поговорить с тобой об этом. Ты этого хочешь?

Се даже не моргнул, лицо его казалось совершенно безучастным, он продолжал смотреть на рисунок. Он обмакнул кисть в чернила и небрежным движением провел линию, изобразившую половину иероглифа. Дух буквы был подобен птице, летящей высоко над горами. Се знал, что Чунь ждет его ответа. Долго молчать было нельзя. Когда Чунь нервничал, то начинал злиться, а Се не хотел навлекать на себя его гнев.

– Если мое правительство хочет, чтобы я поехал, то буду рад.

Чунь улыбнулся. Предложение из десяти слов от Се было подобно поэме в устах другого человека. Словно в награду он достал из красного целлофанового пакета еще одну рисовую конфету и положил ее себе в рот, предложив по конфетке профессору Ву и Се, который принял ее с тихой благодарностью и положил на табурет.

В приюте было два типа детей. Одни принимали конфеты Чуня и сразу их съедали, поспешно и без промедления, пытаясь получить хотя бы какое?то утешение и удовольствие от угощения и особенности момента, хотя бы какого?то разнообразия в детдомовской рутине. Другие дети брали конфеты осторожно, словно те были сделаны из стекла, клали их в карман и сохраняли на потом.

Некоторые были умнее, копили конфеты и обменивали их на услуги. Другие сохраняли конфеты, чтобы потом, наедине с собой, вспомнить о временах, когда они жили в семье и знали любовь близких.

Се ничего из этого не делал. Когда кто?то из детей грустил, он дарил им свои конфеты. Его радовало, что на несколько минут кто?то становился счастливее.

Взамен он лишь просил детей не рассказывать об этом воспитательницам. Он боялся, что Чунь узнает о его доброте и заподозрит, что промывание мозгов не работает.

 

Ву верил, что каллиграфия не сможет выжить, а уж тем более процветать как современное искусство, если молодые мастера не будут приобщаться к новым интерпретациям и технологиям. Под его руководством студенты обучались не только поэзии, музыке и рисованию, но и осваивали западные материалы, цвета и концепции. Он поощрял креативные способности учеников, умение работать с формой и фактурой образов, которыми они пользовались. Он поощрял их смелость и пренебрежение правилами.

Но самым большим нарушением правил стали его ежегодные беседы с Се.

Перед тем как включить студентов в свою программу, профессор приводил их к водопаду в старинном парке и просил выполнить спонтанный рисунок, выражающий ощущение священного места.

Ву изучал, как перспективные студенты взаимодействовали с природой, кистью, чернилами, а потом, основываясь на их усилиях, уже решал, принимать или не принимать молодого художника в свою группу.

Когда Се закончил рисунок водопада, Ву похвалил его работу и пригласил к себе на занятия. Се склонил голову и сказал, что для него это большая честь.

Потом Ву положил руку ему на плечо. Это случилось впервые с того давнего времени, когда Ринпоче прикасался к нему таким же жестом.

– Я вижу в твоих глазах великое страдание. Сынок, что случилось с тобой?

Сдавленным, тихим голосом, заглушаемым шумом древнего водопада, Се, прежде никому не рассказывавший о пережитом в детстве, никого не пускавший в свое прошлое и молчавший о том, что знал о себе, рассказал профессору, кто он такой.

Позднее он удивлялся, что заставило его быть таким откровенным, почему он доверился старому человеку. Неужели он почувствовал родную душу? Или ему отчаянно хотелось встретить кого?то, кто бы помог ему? Или же это был просто забытый утешающий жест того, кто стремился к нему?

Раз в году Се и Ву отправлялись к водопаду и там под шум воды, заглушающей их разговор, обсуждали судьбу Се, вынашивая план. Не спеша, терпеливо.

 

– Вы говорили о бокале вина перед возвращением в гостиницу. Это еще в силе? – спросил Чунь профессора Ву.

Се вернулся к своим кистям и чернилам. Его «особый» наставник был, как обычно, голоден. Голодный, суетливый, с ленцой, вечно ищущий легких путей.

– Да, если только вы найдете время посмотреть на это, – Ву протянул Чуню документ, разрешающий Се поездку в Англию, Италию и Францию. Десять дней путешествия вместе с дюжиной других китайских художников.

Голодный, ленивый, торопливый. Станет ли Чунь изучать документ внимательно?

Се отвел взгляд, боясь смотреть в ту сторону, и сосредоточился на рисунке, но сознание его было встревожено. Собирался ли его бывший наставник проверять даты? Записать их, чтобы отвезти в Пекин и сверить с каким?нибудь контрольным документом, отслеживающим перемещения глав правительств? Вдруг поездка задержится из?за бюрократических проволочек? Или не разрешат?

Се снова обмакнул кисть в чернила, напоминающие безлунное небо, и коснулся бумаги. Он позволил запястью и пальцам двигаться так, как им хотелось, позволил им парить над бумагой.

– А теперь как насчет вина? – спросил Чунь, положив документ на стол.

Глаза Се скользнули в его сторону.

Роспись была неряшливой, буквы лишены изящества, как и сам оставивший их человек. Но документ был подписан.

 

Глава 6

 

 

Нью?Йорк. Среда, 11 мая, 18.00

 

Робби подошел к вилле в стиле королевы Анны, с фронтонами, горгульями из побитого камня и витой оградой. Ему нравилось, что реконструкторы Манхэттена, постоянно уничтожающие старое, чтобы освободить место для нового, более широкого и высокого, казалось, пропустили этот маленький уголок Вест?Сайда. Вычурные детали здания девятнадцатого века помогли Робби почувствовать себя дома, словно он вернулся в Париж.

В свете ранних сумерек Фонд Феникс выглядел почти таинственным. Казалось, что все проводимые внутри этого здания исследования по реинкарнации, синхроничности[5] и параллельности жизней, утраченных и снова найденных, сложные философские, религиозные и научные идеи, вызванные этими исследованиями, придавали зданию особенный налет.

Робби никогда прежде здесь не бывал, хотя его сестра с детства знала содиректора Фонда доктора Малахая Сэмуэльса, а Робби представил Малахая Гриффину Норту. Теперь с некоторым возбуждением он взошел по шести каменным ступеням, каждая из которых приближала его к расшифровке того, что он нашел в Париже среди папиных бумаг.

Когда Робби приступил к поиску рецептов духов «Руж» и «Нуар», которые потребовались его сестре, он пришел в ужас от полного беспорядка. Болезнь, поразившая мозг отца, казалось, проявилась в полном хаосе, царящем в его мастерской. Содержимое всех ящиков и шкафов валялось на полу. Все книги сброшены с полок и свалены в кучи. Все масла, эссенции и растворы были открыты и испарялись. Материал на сотни тысяч евро уничтожен. Медленно и терпеливо Робби пытался разобраться в беспорядке, накопившемся… за сколько лет? Никто не знал, как долго болел отец. Луис всегда был эксцентричен, всегда балансировал на тонкой грани помешательства.

Потом Робби нашел мешочек с керамическими черепками, валявшийся на дне картонной коробки. Поначалу черепкам с бирюзовым, коралловым и черным орнаментом на белой глазури он не придал никакого значения. Но, сложив два осколка, он понял, что это иероглифы. Склонившись над головоломкой и пытаясь сопоставить другие осколки, он почувствовал слабый запах. Всего лишь намек на запах. Но для него – важный намек. Необходимо было, чтобы сестра понюхала эти осколки. У Жас очень чуткий нос. Когда они были детьми, отец проверял их на сочетание ароматов и эссенций на льняных лоскутках. Робби угадывал запахи в половине случаев, Жас не ошибалась никогда. В процессе обучения нюх его улучшился, но у него никогда не было таких способностей, как у сестры. Отец говорил, что у Робби была вера, а у Жас нос, и пока они будут работать вместе, Дом Л’Этуаль в надежных руках еще на одно поколение. Но если они разойдутся, то семейное дело в опасности.

По крайней мере, теперь он наконец?то был в Нью?Йорке. Настало подходящее время для его медитативного пути к спокойным, сдержанным ароматам, основанным на естественных созвучиях, каждый из которых составлен так, чтобы вызвать чувство духовности, просветления, единения. Кто?то должен был влюбиться в его новые духи.

И возможно, наступило то время, когда он, будучи членом своей знаменитой семьи, обнаружит очень древний аромат, который спасет Дом Л’Этуаль. Стоя у большой деревянной двери, Робби внимательно разглядывал барельеф в виде огромной птицы, поднимающейся из пламени с мечом в когтях. На одном из черепков был изображен гриф, очень похожий на эту птицу. Робби изучил мифический образ. Ему захотелось достать из портфеля фотографии, чтобы сравнить двух фениксов сразу, но вместо этого он протянул руку и позвонил в дверь.

Через несколько секунд он услышал ответный сигнал, и дверь открылась. Войдя в дом, Робби оказался в прошлом среди убранства девятнадцатого века. Канделябры в стиле Тиффани заливали зеленым и голубым светом полированный черно?белый пол прихожей. Рядом с позолоченным деревянным резным столом в кашпо стояла пальма с длинными листьями.

– Я к вашим услугам. – Администратор провел его внутрь.

– У меня назначена встреча с Гриффином Нортом.

– Да… мистер Л’Этуаль. Он выйдет через минуту.

В ожидании Робби наслаждался декором. Он догадался, что причудливая лепнина осенних тонов, украшавшая высокий потолок и обрамлявшая обои в стиле ар?нуво, была подлинной, хотя в Америке ни в чем нельзя быть уверенным. Особняк его семьи в Париже был построен в середине восемнадцатого века. Нет необходимости ломать прошлое, чтобы открыть дорогу будущему. Именно так забываются уроки истории. Искусство сохранения цивилизации, так же как искусство создания духов, состояло в умении смешивать различные ингредиенты.

– Робби, как замечательно видеть тебя, – произнес Гриффин, направляясь к нему.

Мужчины обнялись и расцеловались в обе щеки на французский манер.

В первый год, когда Жас и Гриффин сошлись, он приезжал с ней в дом их бабушки в Грассе. Тринадцатилетний Робби тогда благоговейно трепетал перед девятнадцатилетним американцем, знавшим так много про археологическую историю района. Они втроем бродили по многим древнеримским местам, исследуя руины прошлого. Из легенд, которые рассказывал Гриффин о катарах[6], живших на этих холмах в двенадцатом и тринадцатом веках во время инквизиции, мальчик впервые узнал о реинкарнации. Через какое?то время это привело его в буддизм и изменило жизнь.

Робби разглядел своего друга. Волосы, волнами ниспадавшие на лоб, были все еще густыми, но кое?где виднелись серебряные пряди, а в уголках глаз и губ пролегли тонкие смешливые морщинки. Но серо?голубые глаза исследователя остались такими же проницательными, как и прежде.

Лама Еше, у которого Робби учился буддизму, однажды сказал, что самоуверенность – это чувство не превосходства, а независимости. Гриффин всегда выглядел умным без снисходительности и самоуверенным без надменности.

Робби знал, что его друг такой, поскольку ничто не давалось ему легко. Когда Гриффин учился на первом курсе института, его отец, безнадежный игрок, исчез в последний раз, оставив после себя счета и такие долги, что его жена так и не смогла их оплатить. Учась в институте, Гриффин постоянно работал, а по окончании стал археологом. Его печаль превратилась в решимость, одиночество – в энергию. Каждое открытие, каждая новая идея уводили его все дальше от судьбы отца.

– Как давно это было, – сказал Гриффин. Он провел друга по коридору, освещенному бра из цветного стекла. – Кажется, почти шесть лет.

– Девять лет. Тебе надо чаще бывать в Париже.

– Не спорю, но я слишком много работаю.

– Слишком много рассудка в ущерб душе?

Робби волновался, что это могла быть и проблема его сестры. Глядя на своих друзей?буддистов во время медитации и на знакомых лам, он замечал, что они способны понять мировую скорбь и страдания, но сохраняют свое юное ощущение довольства. Если вы живете разумно, усталость не имеет над вами такой власти.

– Я имею дело с гораздо более реальными проблемами. Частная школа стоит целое состояние. Не говоря уже о бракоразводном процессе.

– Развод? – Робби вытянул руку и остановил Гриффина. Они оказались в круге теплого света, и Робби разглядел печаль в глазах друга. – Стало быть, это твоя душа. Я так сожалею. Ты уверен?

– Если честно, то нет. Мы не уверены. Мы сильно увязли во всем этом, но слишком расстроены по поводу нашей дочери и того, что с ней станет после всего. Поэтому подписание бумаг решили отложить на несколько месяцев. Злости нет, просто застой. Пока я здесь, то живу внизу в студии, которую раньше сдавали.

– Когда ты возвращаешься на раскопки в Египте?

– До осени не поеду.

Защитив диссертацию, Гриффин работал на раскопках в ста восьмидесяти шести километрах от Александрии, в поисках гробниц Клеопатры и Марка Антония. Еще он опубликовал книгу и каждую осень преподавал в Нью?Йоркском университете. В связи с разводом он решил отложить возвращение в Египет еще на несколько месяцев и работал в библиотеке Фонда Феникс, изучая происхождение теории реинкарнации в Древней Греции.

Хотя египтяне верили в жизнь после смерти, они не признавали, что мертвые могли вернуться на землю. Кроме того, иероглифические письмена, найденные за пределами Александрии, предполагали, что вера греков в перемещение душ прижилась в Египте во время эллинистического периода. Гриффин пытался выяснить, как развивалась эта философия и как она повлияла на религиозную практику Египта.

 

– Стало быть, теперь вы с Терезой сблизились через отдаление?

От вопроса Робби Гриффин нахмурился.

– Ах, какой же ты замечательный психолог.

– Надеюсь, ты найдешь правильное решение. – У Робби советов не было. Его собственные личные отношения были довольно необычными. Партнеры, как женщины, так и мужчины, от начала и до конца оставались его друзьями. Он никого не бросал. Даже если страсть выгорала, любовь не умирала никогда. Опекая тех, до кого ему было дело, он всегда держал их поблизости от себя.

Только однажды он встретил женщину, воспоминание о которой до сих пор преследовало его. Она осталась единственной любовницей, которую он потерял.

Гриффин остановился у двери справа.

– Заходи.

Робби окинул взглядом переполненную предметами комнату. Во всех углах, на всех полках и столах сверкало золото и серебро, бронза и медь, нежно мерцал хрусталь.

– Что это такое, пещера Али?Бабы?

– Почти. Это камера редкостей Талмеджа. Моя любимая комната в институте. Тревор Талмедж основал Клуб Феникс в 1947 году вместе с Генри Дэвидом Торо, Уолтом Уитманом, Фредериком Лоу Ольмстедом и другими хорошо известными трансценденталистами. Его первоначальная миссия, поиск знаний и прозрения, привела к появлению этой коллекции, которую я превратил в свой офис, пока работаю здесь, – он указал на стол со стопками книг и ноутбуком. – Библиотека огромная, но она под землей, и потом, она слишком стерильная для меня. Поэтому я приношу сюда для работы все, что могу, – сказал Гриффин. – Позволь показать тебе кое?что из находок.

Стены были отделаны панелями из орехового дерева, как в библиотеке у него дома в Париже. Вдоль стен стояли изысканные стеклянные шкафы. Робби заглянул в одну из витрин с серебряными и золотыми чашами. Каждая была выполнена в форме человеческого лица с очень реалистичными стеклянными глазами. В другом шкафу хранилась птичья клетка с бронзовым деревом, украшенная птичками из бирюзы, оникса, малахита и аметиста среди нефритовой листвы. Все были словно живые, готовые улететь в любую минуту. Третий шкаф был переполнен человеческими и обезьяньими черепами, скелетами птиц и грызунов, чучелами ящериц и змей. В четвертом хранились яйца.

– Меня просто сразили эти wunderkammers, – сказал Гриффин. – Комнаты редкостей впервые вошли в моду в семнадцатом веке, когда людей волновала тема неизбежности смерти и мимолетности жизни. Коллекционирование стало протестом. Такие предметы свидетельствовали о постоянстве. Спустя двести лет сторонники идеи реинкарнации, вроде Талмеджа и других членов Клуба Феникс, увидели в них пример бесконечности и повторяемости цикла жизни и смерти. – Гриффин указал на шкаф в углу комнаты: – Подойди и посмотри.

Подойдя ближе, Робби увидел окаменевшую ягодку, застывшую в куске янтаря миллионы лет назад. Золотистый предмет сиял, словно медленный огонь.

– Это потрясающе, – произнес Гриффин. Один за другим он открыл маленькие, превосходно выполненные ящички, демонстрируя бесценную коллекцию янтаря с навечно погребенными в нем насекомыми и земноводными животными. Все они казались живыми, от крошечного жучка до большого паука, словно готового схватить насекомое, попавшее в его паутину.

– А теперь самое интересное, – произнес Гриффин, открыв самый нижний ящик. В каждом из дюжины отделений, выстланном бархатом шоколадного цвета, было углубление посередине. В этих углублениях, кроме последнего, хранились флаконы с красивыми крышечками из янтаря и серебра. Флаконы были заполнены вязкой жидкостью. За более чем сто лет духи загустели.

– Можно понюхать?

– Попробуй.

Робби поднял первый флакон и понюхал. Запах был базовый и первобытный. Насыщенный аромат ладана. Он понюхал еще: огуречник аптечный, ароматический бальзам и мирт.

Мгновение он не мог перевести дух. Запах был почти мучителен.

– Что тебе известно об этом?

– Это эксперимент, проведенный основателями Клуба Феникс, которые постоянно искали таинственные средства для воспоминаний. Один из этих ароматов должен был способствовать погружению в состояние глубокой медитации.

– Чтобы вспомнить прошлые жизни?

– Да, они надеялись именно на это.

– Как в нашей семейной легенде.

– Что? – удивился Гриффин.

– Разве ты не помнишь? Один из моих предков предположительно нашел в Египте «душеобъединяющий» аромат, а еще книгу рецептов…

– С фабрики духов Клеопатры. Да, теперь вспомнил. Твоя бабушка рассказывала мне об этом.

– Она любила эту легенду, – Робби закончил нюхать второй флакон. – Знаешь, это слегка разные варианты одного и того же запаха.

– Это имеет какое?то значение? – спросил Гриффин.

– Понятия не имею.

– У тебя появились какие?нибудь воспоминания?

– Не из прошлой жизни, но все эти ароматы мне знакомы. Эссенции, история которых уходит в историю Древней Греции, Египта и Индии. Все они по?прежнему самые распространенные ингредиенты и в наши дни.

Робби внимательно рассмотрел флакон со всех сторон и пристально изучил выгравированные отметины.

– Знаешь, откуда все эти флаконы?

– Если верить Малахаю, Клуб Феникс имел дело с французским парфюмером в разработке рецепта в начале девятнадцатого века.

– Дизайн соответствует французским флаконам того периода. – Робби посмотрел один из них на свет. Медленно поворачивая его, он внимательно вглядывался к грани и наконец что?то нашел. Потом он проверил другой флакон, затем третий.

– Никто не убедит меня, что это простое совпадение, – сказал он, передав один из флаконов Гриффину и указав на место возле донышка флакона. – Видишь?

– Эти царапины? Подожди. – Гриффин опустил со лба на нос очки для чтения и посмотрел внимательнее. – Вижу, но не могу разобрать. Позволь взять более сильные…

– Нет, я знаю, что это. Это знак производителя. Прочитать трудно, если не знаком с таким обозначением. В те времена у каждого парфюмера были разные флаконы, изготовленные стекольщиком. Покупатель выбирал понравившийся флакон, который заполнялся духами по его выбору. – Робби коснулся янтарной крышечки в серебре.

– Тебе знаком этот знак, верно? – спросил Гриффин.

– Конечно, знаком. Это L и E внутри полумесяца. Цифры внизу означают дату: 1831. Это знак моей семьи.

– Дом Л’Этуаль? Ваша семейная фирма? Уму непостижимо! – Гриффин покачал головой и засмеялся. – А еще есть люди, которые не верят в синхроничность и коллективное бессознательное.

– Ты удивишься еще больше, когда увидишь, что я собираюсь тебе показать. – Робби открыл портфель, вынул из него пачку фотографий глиняных черепков, которые нашел в отцовском хламе, и протянул их Гриффину.

Просмотрев фотографии, Гриффин вернул их Робби.

– Выглядит как поздний Египет, но чтобы убедиться в этом, мне надо видеть сами предметы, хотя осколки керамики многого не стоят. Всего несколько тысяч долларов. Возможно десятки, в зависимости от того, что на них написано. – Гриффин знал про финансовые проблемы Дома Л’Этуаль. – Извини.

Робби покачал головой.

– Pa de probleme[7]. Я и не думал, что это поможет нам избавиться от нашего кризиса. Говорил о них с подругой, курирующей «Кристис», и она сказала то же, что и ты. Если бы они были целыми, то представляли бы ценность как интересный артефакт, но керамические осколки не очень ценны.

– Тогда почему ты хочешь, чтобы я на них взглянул?

– Мне надо, чтобы ты помог их перевести.

– Скорее всего, на них просто какая?то молитва об усопшем.

– Мне надо знать точно.

– Зачем?

– Я нашел их в мастерской и уверен, что они имеют какое?то отношение к душеобъединяющему аромату, о котором я говорил.

– В таком случае они могут иметь какую?то связь с ароматами в этих хрустальных флаконах? Робби, неужели ты думаешь, что нашел некий инструмент памяти?

– Знаешь, я верю, что всё, даже ничтожные мелочи, связано со всем, и что в жизни не бывает простых совпадений… И все же подобное… это кажется невозможным, не правда ли?

 

Глава 7

 

 

Франция, Париж. Четверг, 19 мая, 20.30

 

Тома Хуанга предупредили, чтобы он не опаздывал, поэтому он поспешил через улицу, оглядываясь в поисках дома номер восемнадцать. Чайный дом находился в районе Парижа, который они называли Quartier Chinois[8], но привлекательным в этом районе было только его название. В отличие от прелестных узеньких улиц и очаровательной атмосферы центра Парижа, Тринадцатый округ – Чайнатаун был перенаселен и плотно застроен небоскребами и супермаркетами. Здесь не было ни шикарных кафе, ни милых цветочных магазинов, ни восхитительных бутиков и старинных булочных, благодаря которым город становился таким привлекательным. Этот Париж Хуанг не любил и всегда чувствовал себя здесь неуютно, особенно днем, когда уродливые дома были отчетливо видны во всех неприятных деталях.

Теперь же, ночью, ослепительные неоновые вывески, рекламировавшие все, что только можно, от «Макдоналдса» до традиционной французской кухни, хотя бы визуально улучшали атмосферу, и это вполне соответствовало тому, что он теперь чувствовал. Тайная встреча с главой китайской мафии даже для Хуанга была событием неординарным. Но вчера, получив информацию о том, что куратор «Кристис» ознакомился с фрагментами некоего предмета, который, предположительно, мог быть инструментом реинкарнации памяти, Хуанг начал действовать.

Наконец он отыскал ресторан, зажатый между банком и прачечной. Маленькое неопрятное заведение представляло собой всего одну комнату, заставленную столами из пожелтевшего огнеупорного пластика и креслами из потрепанной красной кожи. Пол был выстлан черно?белым линолеумом, грязным и выцветшим. Несмотря на поздний час, половина столиков были заняты китайцами, которые пили чай и разговаривали на многочисленных китайских диалектах. Стены были увешаны сотнями каллиграфических рисунков, черными иероглифами с редкими мазками красного. Стекла, под которыми они хранились, покрывала многолетняя ресторанная копоть.

Несмотря на внешнюю неопрятность обстановки, Хуанг ощутил покой от знакомого запаха чая, заваренных цветов, специй, жареного риса и запеченного ячменя. Хуанг обошел столы и направился в дальний правый угол, где спиной к стене сидел одетый в простую одежду старый человек, лысый и слегка сгорбленный. Именно этот человек контролировал сеть десятков тысяч человек преступного братства, занятого широкой криминальной деятельностью, специализирующейся на контрабанде, махинациях с налогами, перевозке наркотиков и многом другом.

Хуанг задержался на минуту, пока официант ставил на стол керамический чайник. Его проинструктировали, чтобы он вел себя так, будто они уже знакомы, поэтому он кивнул, поприветствовал мужчину, выдвинул стул и сел. На столе перед ним стояли тринадцать фарфоровых чашек, расставленных прямоугольником с одной чашкой посередине.

Ритуал, в котором Хуанг должен был принять участие, насчитывал более трех тысяч лет, и большинство главарей Хак Ши Вуи отказались от него, но глава местного теневого сообщества, которое белые люди называли триадами, все еще придерживался старых традиций. Древняя церемония должна была проверить незнакомца и определить, принадлежит ли он к тайному обществу. Это имело значение, когда не было Интернета, телефона или почты, но теперь стало не более чем очередной блажью Гу Женя.

Хуанг потянулся за одинокой чашкой в середине. На языке триад это означало, что он один из них, буквально свой.

Гу Жень налил чаю себе, а потом гостю. Хуанг наблюдал, злясь на нарочито медленные, проверяющие движения Женя, когда тот ставил чайник на место. Если бы Жень поставил чайник носиком в сторону Хуанга, это означало бы, что разговор окончен, что он рассмотрел его предложение, что он ему не доверяет или что он им расстроен и не собирается помогать Хуангу или не благословляет его.

Носик чайника отвернулся от него. Это означало, что теперь Хуанг должен вылить свой чай в чайник и поставить чашку на стол донышком вверх, подав знак, что хочет что?то обсудить. Хуанг так и сделал.

Гу Жень кивнул.

– Я могу тебе помочь, – прошептал он очень тихо. – Но это дорого. Мы не любим иметь дело с тем, что не относится к нашим обычным делам.

– Деньги не вопрос. Наше правительство не желает, чтобы игрушка попала в плохие руки.

Старик поднял седые брови.

– Игрушка? – Это слово он произнес так, будто пробовал его на вкус, а потом отпил чаю из своей чашки.

Хуанга предупредили, что если он хочет получить помощь для выполнения своей миссии, то ему лучше проявить уважение к старику, принять участие в церемонии чаепития и не проявлять никаких признаков нетерпения. Поэтому он сдержался, спокойно потягивая чай из маленькой расписной фарфоровой чашки всего в двадцати минутах, но на расстоянии восьми километров и целого мира от элегантного офиса в министерстве иностранных дел Народной Республики Китай на улице Георга Пятого.

– Так что вы можете сказать мне об этой игрушке, как вы ее называете? – спросил Гу Жен.

– Предположительно, это нечто вроде древнего инструмента, помогающего людям вспомнить их прошлые жизни.

– И вы думаете, что это просто шутка?

– Неважно, что думаю я. Эту войну мы ведем безрезультатно. Ситуация такая, что конца этому не видно. Буддисты не сдаются. Мир все еще на стороне изгнанников Тибета, несмотря на то что большинство правительств нас боятся. Нам эти беспорядки не нужны. Мы не хотим, чтобы монахи становились мучениками, поджигая себя. Меньше всего нам нужно, чтобы поползли слухи, будто появилось доказательство реинкарнации.

Хуанг слышал про другие порталы, помогающие людям связаться с их прошлыми жизнями. В Вене хранилась древняя флейта. В Риме кучка камней. Китайцы так и не смогли добраться до этих предметов. Но, согласно новой информации, поступавшей к нему по тайным каналам в буддийском сообществе, один из предметов находился здесь, в Париже.

– Если это попадет в руки религиозных фанатиков, у них появится стимул. Две недели назад они нарушили закон, заявив, что нашли реинкарнированного ламу в Лхасе. Это совершенно запрещено, – выпалил Хуанг. – Всякий раз, когда они устраивают так называемый мирный протест, они знают, что мы вмешаемся. Затем борьба начинается заново, и все больше монахов сжигают себя заживо. Это привлекает внимание средств массовой информации, и разыгрывается международное представление. В Тибете об этом знают. Этот волк в монашеской рясе тоже знает. За последние две недели убито двести человек. И у нас руки в крови.

– У кого этот инструмент? – спросил Гу Жень. – И волнует ли вас, что с ним может случиться?

 

Глава 8

 

 

Нью?Йорк. Пятница, 20 мая, 11.20

 

– В середине девятнадцатого века один из моих предков вместе с другими членами Клуба Феникс приступил к осуществлению проекта, целью которого был поиск аромата, способного помочь людям вспомнить их прежние жизни, – произнес доктор Малахай Сэмуэльс и с сияющей улыбкой передал Жас красиво ограненный флакон, наполовину заполненный вязкими золотистыми духами. Когда она взяла его в руки, солнечный свет, проливавшийся сквозь французское окно из сада, осветил его. Яркие искры отразились на потолке, заиграв радугой.

В детстве, когда мама хотела заняться своими стихами, а няня в это время была с Робби, Одри иногда отводила Жас в мастерскую. Иногда двери в сад были открыты. «Ветер сдувает мои ошибки», – всегда говорил отец. Так и было. В те дни Жас вообще не чувствовала никаких духов, только запах травы и кипарисов и всего, что цвело: роз, гиацинтов или пионов. Луис обычно клал для нее на пол подушки и давал Жас коробку, наполненную флаконами без крышек и крышками без флаконов.

С этим она любила играть больше всего.

Жас расставляла флакончики так, чтобы на потолке нарисовался узор.

– Мой светохудожник, – с радостью говорил отец и аплодировал ее стараниям.

Это было самое счастливое время, проведенное с отцом в его мастерской, когда солнце и ветер не подпускали к ней незнакомые видения.

– Открой, – сказал Малахай, возвращая ее в реальность. – Понюхай. Хочу знать, что ты об этом думаешь.

Тяжелая серебряная крышка, украшенная янтарем, легко поддалась. Жас склонила голову и вдохнула ароматную смесь. Запах был обычный, смесь ладана и мирры. Ароматический бальзам. Пахнет так же, как выглядит, – плоский запах, лишенный яркости и жизни.

– Знаете, насколько древний это аромат? – спросила она.

– Согласно переписке, которую я обнаружил, это приблизительно тридцатые годы девятнадцатого века.

– И вы знаете, кто его создал?

– Клуб Феникс воспользовался услугами парфюмера из Франции, чтобы он создал аромат…

Она подняла взгляд от флакона и посмотрела на Малахая, догадавшись, о чем он собирался ей рассказать.

– Парфюмер был из Дома Л’Этуаль?

Он кивнул.

– Робби сказал, что я буду удивлена.

– Надеюсь, приятно удивлена.

– Какое потрясающее совпадение, – как только она это произнесла, то поняла, что ее сейчас поправят.

– Синхроничность не есть совпадение, – сказал Малахай. – Это главный мотив, лежащий в основе всего опыта человека в течение всей истории человечества. Сопутствующие события, которые кажутся простым совпадением, часто оказываются тесно связанными.

Жас дождалась, пока закончится лекция.

– Там есть метка производителя? – спросила она.

Малахай протянул ей увеличительное стекло.

– Внизу, – указал он. – До последней недели я думал, что это печать ювелира. Возможно, именно поэтому мой поиск всегда был безрезультатным. Мне в голову не приходило, что печать может поставить парфюмер и что у меня столько веков была сильная связь с семьей парфюмеров.

Он улыбнулся – для него это означало лишь движение губ, в то время как глаза не выражали никаких эмоций, связанных с улыбкой. По его лицу невозможно было определить, доволен ли он, есть ли у него чувство юмора или доброта. Выражения он надевал, как маски. Но рядом с ним Жас всегда чувствовала себя спокойно и приземленно.

Шестнадцать лет назад из бездны безумия ее спас его ум, а не сердце.

Болезнь Жас достигла своей кульминации после смерти матери. От галлюцинаций не помогали избавиться никакие лекарства. Она изнемогала от таблеток, мозг ее истощился. От страшной электрической машины, которая мучила ее электрошоком, не проходили тошнота и страх. После невыносимых шести месяцев всевозможного лечения бабушка заступилась за нее и увезла в Цюрих в сомнительную клинику Бликсер Рат.

Этим «последним шансом», как назвал клинику отец, руководили ученики Карла Юнга, верившие, что все психические отклонения Жас необходимо начинать лечить прежде всего с ее души. Подобно своему учителю, Рат верил, что к исследованию психики следует подходить с позиций мистики и духовности и к медикаментозному лечению можно прибегать только в крайних случаях и в малых дозах.

Традиционное медицинское сообщество открыто не одобряло такой холистический, сосредоточенный на душевном состоянии пациента подход. Во время девятимесячного пребывания в клинике Жас не принимала никаких лекарств. Вместо этого она подверглась глубокому психологическому анализу, нацеленному на укрепление ее собственных способностей к выживанию. Чтобы понять символизм видений и рисунков, выполненных после долгих медитаций, чтобы расшифровать симптоматику и выявить возможные синхронические события ее жизни, которые могли иметь глубинное значение, Жас должна была выучить универсальный язык души, как Юнг называл мифологию. Этому языку ее учил доктор Малахай Сэмуэльс.

Завершив свою практику в Фонде Феникс, Малахай стал работать в Бликсер Рат как психолог?юнгианец, но не как специалист по реинкарнации. Он никогда не говорил со своими пациентами о вероятных эпизодах из их прошлых жизней. Только спустя годы, прочитав в журнале статью о Малахае, Жас поняла, что в клинике он работал над своей теорией, согласно которой в большом проценте случаев диагноз «шизофрения» ошибочно ставится тем людям, которые переживают воспоминания своих прошлых жизней.

– Ты можешь по штампу определить дату изготовления? – спросил Малахай, глядя через ее плечо, пока она рассматривала гравировку.

– Нет. Я не знакома с историей так хорошо, как следовало бы.

Малахай пожал плечами.

– Это совершенно нормально. Я и не собирался говорить с тобой о прошлом, Жас, просто хочу, чтобы ты мне помогла его раскопать.

Сочетание пристального взгляда и сладкозвучного голоса гипнотизировало. Он совершенно завладел ее вниманием и полностью отдал ей свое внимание. Она не помнила, чтобы, разговаривая с ней, он когда?либо был невнимателен. Это было ее первое воспоминание о нем в Бликсер Рат. Туда она прибыла робким, истощенным подростком, напуганным тенями, преследовавшими ее днем и ночью. Она не могла смотреть ему в глаза дольше минуты. Во время разговора с ней он не отводил от нее взгляда. Ни тогда, ни теперь.

Во время курса лечения в Цюрихе и всегда во время сеансов в последующие годы она думала о нем как о волшебнике, который умел останавливать время. Здесь, в этой библиотеке, с ее деревянными панелями, богатым восточным ковром и абажурами от Тиффани, казалось, что это Нью?Йорк столетней давности. Но дело было даже не в обстановке. Малахай одевался и разговаривал формально, в классическом стиле, но это не выглядело старомодным. Современный темно?синий костюм, старательно завязанный шелковый галстук и монограмма на его накрахмаленной белой сорочке – все это походило на гардероб джентльмена прежних времен.

– Жас, позволь мне построить для тебя парфюмерную лабораторию здесь, в Фонде. Это будет произведение искусства. Летом у тебя нет шоу, верно? Работай здесь и создавай аромат, над которым работал твой предок. Если ты преуспеешь, то я смогу заплатить тебе достаточно, чтобы будущее Дома Л’Этуаль было надежным.

– Робби рассказал вам про наши финансовые проблемы?

Бабушка Жас научила ее никогда не обсуждать денежные дела вне семьи, даже с теми, кто значил для нее столько, сколько Малахай, и было неловко делать это теперь. Жаль, что в электронном письме брата было так мало подробностей о его встрече с доктором.

– Да, но я об этом уже прочел в газете.

Жас обратила свое внимание на хрустальный флакон, который все еще держала в руке, и еще раз понюхала старинные духи. Она была потрясена. Не самим предложением Малахая, но верой, с которой он его сделал.

– Вы готовы понести любые затраты ради изучения фантазии?

– И вы, и все остальные знают, что я не верю, будто реинкарнация – это фантазия.

Со времени, проведенного в Бликсер Рат, она многое узнала о Фонде Малахая и о том, что Малахай работал с множеством детей, которые помнили свои прошлые жизни. Он и его тетя, второй содиректор, задокументировали путешествия детей, и у них появились превосходные доказательства жизней, обнаруженных во время их регрессий.

– Да, но вы действуете как опытные психологи, серьезно исследующие ДНК психики. Ваши исследования проводятся под строгим научным контролем. Вы добились, чтобы ваша работа была свободна от популистских извращений. Как это может сочетаться с такой фантастической идеей, как духи?, помогающие людям вспоминать их прошлые жизни?

– Реинкарнация – это признанный факт, – ответил Малахай. – Факт жизни. Факт смерти. И поскольку я знаю, что реинкарнации реальны, то знаю и то, что существуют реальные инструменты, способствующие восстановлению воспоминаний о прошлой жизни. Кажется, я говорил тебе, что присутствовал при массовой регрессии, когда сотни людей под гипнозом одновременно переживали воспоминания из прошлой жизни. Потрясающий момент. И это дает нам право доказывать факт реинкарнации.

– Когда в вас выстрелили? Да, но вы не сказали мне…

– Я уверен, что они существуют, – перебил ее он. – Жас, инструменты…

Никогда прежде не наблюдала она в нем такого вдохновения.

– Некоторые из них потеряны, – продолжал он, – некоторые уничтожены… Но существуют другие, еще ждущие своего появления… Возможно, они не использовались с древнейших времен, но они существуют. Я знаю, что существуют.

Его темные глаза засветились, губы дрожали, в лице психолога появилось нечто схожее с сексуальным экстазом.

Он жаждал этого знания.

Жас сложила руки на груди. Малахая она знала очень давно. Он никогда не терял контроля над собой, был неэмоционален, сдержан. Жас никогда не видела в нем такого воодушевления.

За последние несколько лет его жизнь стала более насыщенной. Дважды он был под подозрением в разных криминальных ситуациях, включающих кражу древних артефактов, и его стали воспринимать как человека, заинтересованного в таких кражах. Из?за Малахая последние два года Фонд Феникс стал появляться в новостях гораздо чаще, чем за несколько предыдущих десятилетий. Неужели артефакты, о которых он говорит, являются инструментами памяти?

– Вы с вашей тетушкой завоевали огромное уважение среди специалистов благодаря тщательности, с которой вы проводили исследования, – произнесла Жас. – Если вы всерьез гоняетесь за ароматами, которые, как вам кажется, помогают людям вспоминать прошлые жизни, вы рискуете подорвать репутацию вашего учреждения и свою собственную.

Малахай откинулся на спинку стула, лицо его расслабилось, и перед Жас снова появился солидный психотерапевт, уверенный, эрудированный, харизматичный.

– В древние времена священники курили ароматный фимиам и верили, что души умерших могут путешествовать в иную жизнь на клубах дыма. Мистики дышали ароматами, чтобы войти в транс и посещать другие измерения. В некоторых культурах ароматы использовались для открытия «третьего глаза», чтобы постигать иные физические состояния, доступные только таким способом.

– Я знаю, для чего использовались ароматы.

– Тогда тебе понятно, почему я верю, что запах способен помочь вспомнить наши прошлые жизни.

– Даже если бы хотела этого, я не могу вам помочь. Малахай, я не парфюмер, я специалист по мифологии. Почему бы не предложить эту работу Робби? Он верит в то же, что и вы.

– Робби сказал, что его нос не такой чуткий, как у тебя, что только ты способна на это. – Он протянул ей хрустальный флакон. – Что ты интуитивно знаешь, как создать аромат на этой основе.

Когда?то, целую жизнь тому назад, ей казалось, что она хочет быть парфюмером. Но эта идея умерла вместе с матерью, и мысль о том, чтобы сидеть за органом парфюмера, вызывала у нее отвращение.

Ее дед всегда говорил, что она стала венцом династии великих парфюмеров, что только она, а не отец и не брат, должна была стать великим носом. Робби в это тоже верил и иногда упрекал сестру, что она занимается не тем, для чего была рождена. Он недоумевал, почему Жас не захотела стать художником такого уровня, на какой была способна.

– Брат сильно ошибается по поводу меня и моих способностей.

– Он казался очень уверенным, – сказал Малахай и добавил: – Рад, что вы стали так близки друг другу. Это же так, верно?

В его словах послышалось что?то печальное. Возможно, ей это лишь показалось, потому что последние несколько месяцев они с Робби не ладили, и Жас скучала по их дружбе. Жас стало больно от того, что она предала Робби. Ей не удалось придумать план, который спас бы Дом Л’Этуаль от финансового кризиса, не нанеся при этом компании непоправимого вреда.

Малахай пристально следил за ней, ожидая ответа.

– Да, мы по?прежнему в добрых отношениях.

В обычно непроницаемых глазах Малахая появилась печаль. Что в этом разговоре расстроило его настолько сильно, что он ослабил бдительность? Он никогда прежде не поворачивался к ней этой стороной своего характера. Жас никогда не видела его эмоциональных переживаний. Что это? Она знала, что он не женат и у него нет детей, но, возможно, у него есть брат или сестра? Возможно, его разлучили с ними? Или, что еще хуже, возможно, его брат или сестра тяжело болеют или умерли?

Несмотря на то что в ее жизни Малахай занимал так много места, Жас ничего не знала о нем. Он пристально следил за ее карьерой, словно гордый и любящий отец. Но, как большинство отцов, он редко делился рассказами о себе, только о работе.

Малахай достал из кармана пиджака колоду игральных карт и стал их тасовать. Шуршанье показалось Жас знакомым и раздражающим.

– Я совершенно спокойна, – сказала Жас.

Она знала, что, работая с молодыми пациентами, Малахай использовал карточные фокусы для их утешения.

Он засмеялся.

– Конечно, дорогая. Это лишь привычка. – Он протянул ей колоду. – Но, пожалуйста, сделай мне одолжение.

Жас сняла карту, отметив сложно раскрашенный орнамент из геральдических лилий, позолоченные края карты. У Малахая таких была огромная коллекция.

– Какие они красивые.

– От двора Марии?Антуанетты. Полагаю, самые красивые карты среди всех французских коллекций.

Она поежилась. Это чувство возникло глубоко внутри ее, потекло из кончиков пальцев и вздыбило волоски на затылке, пробежав холодком между лопаток. Она оглянулась, ища причину внезапного озноба. Окна с обеих сторон были открыты.

– Ты замерзла? – спросил Малахай. Кончики губ у него загнулись в любопытной улыбке, словно он знал, что она чувствует, но не догадывается, что это.

Жас покачала головой.

– Возможно, это просто сквозняк.

– Конечно, – сказал Малахай, но голос его прозвучал так, словно он ей не поверил. – Хочешь, я закрою окна?

– Нет, все хорошо. – Она заглянула в маленький дворик с его нерегулярным садом. Вишня, дикая яблоня и шиповник уже зацвели, и она насладилась их слабым ароматом. В их парижском доме сад был гораздо больше и служил для них с братом волшебной игровой площадкой, огородом для повара и естественной лабораторией для многих поколений парфюмеров, выращивавших для себя большинство экзотических растений.

– Тебе по?прежнему неинтересно, испытывала ли ты воспоминания о прошлых жизнях? – спросил Малахай, слегка наклонившись вперед.

– Пока нет. – Ответ последовал незамедлительно. Даже слегка холодно. В этом вопросе, как ей казалось, он часто нарушал границы. Она понадеялась, что Малахай больше не будет давить на нее. Жас надоел разговор. На эту тему она предостаточно наговорилась с Робби, который верил во многое, но совсем не в то, что интересовало ее.

– Следовательно, если я найду эти инструменты памяти, тебе будет интересно проверить их?

– Я уважаю вас и то, что вы делаете, – резко произнесла она. – Знаю, что дети, которых вы лечите, ужасно несчастны, и я горда, что вы им помогаете. Этого не достаточно? Вам от меня надо больше?

– Позволь соблазнить тебя легендой об инструментах памяти?

Ей хотелось возразить, но он упомянул о том, чему она не могла противостоять.

– Существует поверье, что четыре или шесть тысяч лет тому назад в долине Инда были созданы приспособления для медитации, помогающие людям впадать в глубокий транс и расслабляться настолько, что они могли испытывать воспоминания о своих прошлых жизнях. – Голос Малахая стал убаюкивать ее, как это случалось давным?давно, и она прислушалась к истории. – Существовали двенадцать таких инструментов. Двенадцать – мистическое число, которое мы встречаем во многих религиях, как и везде в природе. Двенадцать предметов помогают вызывать воспоминания сквозь пелену времени. Думаю, в этом со мной соглашаются многие эксперты. Похоже, что за последние несколько лет два из этих предметов были найдены. Первый предмет – это мешочек с драгоценными камнями, второй – древняя флейта, сделанная из человеческой кости. Согласно газетным статьям, в которых пишется о том, что случилось с этими предметами, готов заверить тебя, что добраться до них стало невозможно, и в настоящий момент о них ничего не известно. И это ужасно.

– Как они пропали?

– Бюрократия. Безумные протоколы. Несчастные случаи. Судьба. И все это несмотря на то, что я тратил время, чтобы помочь людям заглянуть в прошлое. Но в подобных условиях это невозможно. Что прошло, то прошло. Не хочу потерять возможность найти остальные инструменты. – Он помолчал и всмотрелся в ее лицо, словно искал в нем что?то. Когда он снова заговорил, голос его зазвучал более серьезно. – За последние сто пятьдесят лет члены нашего общества слышали про эти инструменты или встречались с людьми, знавшими о них, или, в некоторых случаях, возможно, даже видели их, или владели ими. – Малахай широко раскинул руки, словно пытаясь обхватить все сразу. – Одним из инструментов был запах. И те истории, что я слышал, странно похожи на семейную легенду, которую ты рассказала мне много лет назад.

– Что, как вам кажется, является важной частью синхроничности.

– Я это твердо знаю. Согласно древним теориям, уходящим в глубь вековой истории, ничто не случайно и не является простым совпадением. На Востоке такой скептицизм в отношении моментов, являющихся частью грандиозного события, показался бы настолько же странным, как и сомнения в мокрости воды.

Жас предпочла не спорить с ним. Она уже делала это прежде. Малахай обычно начинал перечислять имена всех гениев, которые верили в реинкарнацию за всю историю человечества, начиная с Пифагора и заканчивая Бенджамином Франклином, Генри Фордом и Карлом Юнгом.

– Если бы ты смогла обнаружить аромат, действующий как возбудитель памяти, это стоило бы целое состояние.

Малахай никогда раньше не казался похожим на того, кто заботится о деньгах, и Жас сильно удивилась, что он заговорил о них. Но этот разговор во многом был неожиданным.

Словно предвосхитив ее вопрос, Малахай сказал:

– Деньги для меня не главное. Все они принадлежат тебе, и их вполне достаточно, чтобы обеспечить будущее Дому Л’Этуаль. Мне нужен только инструмент памяти.

– Чтобы помогать детям? – Жас не сомневалась, что ему надо было больше. И ей захотелось узнать, что именно.

– Конечно, – нахмурился он. – Ты в этом сомневаешься? Я всю жизнь пытаюсь им помочь.

Она не подозревала его в чем?то предосудительном, никогда не сомневалась в его высокоморальных намерениях. Но что же так настораживало ее в этом разговоре?

Жас подняла флакон на свет.

На манжете белой рубашки Малахая блеснула радужная полоска. Она повернула флакончик, и радуга метнулась на стену.

– В письмах было что?то о рецепте? Вам известно, на чем был основан этот аромат? – спросила она.

– То, что я нашел, было перепиской между двумя членами общества. Один жил в Нью?Йорке, другой во Франции. Француз писал о парфюмере, которого повстречал в Париже и у которого хранились остатки древнего аромата, который, как он верил, служил порталом в прошлые жизни. Фонд финансировал его попытку создать новый аромат, основанный на тех остатках.

Жас кивнула.

– В те времена потребовалось бы немало догадок и большая удача. Если это был древнеегипетский аромат, то к девятнадцатому веку он бы сильно выветрился. Со временем эссенции теряют свои свойства. И к девятнадцатому веку сохранились совсем немногие древние ароматы. Даже понюхав, узнать их было невозможно, а уж тем более отыскать аналоги.

Малахай пристально смотрел на нее.

– Что?

– Я никогда не говорил тебе, что это был древнеегипетский аромат.

Где?то в здании зазвонил телефон и закрылась дверь. Жас так увлеклась их разговором, что забыла про то, что в доме могли быть еще люди. Она тряхнула головой и вернулась к фактам.

– Малахай, даже если бы я хотела вам помочь, смесь в этом флаконе нельзя считать даже основой. Это всего лишь сочетание четырех или пяти ароматов.

– Но это именно основа, – упорствовал он. – Парфюмер работал по какому?то рецепту, Жас. У меня есть чемодан с одиннадцатью вариантами этой самой основы.

– Вы мне этого не говорили. Одиннадцать вариантов этого аромата. Но почему одиннадцать? Это нечетное число.

– В чемодане имеется место для двенадцатого.

– Один разбился?

– Возможно, в одном из них был инструмент памяти, и кто?то забрал его.

Жас покачала головой.

– Это миф. Вы научили меня, что мифы – это коллективные сны народов. Короткие истории, которые среди тысяч таких же историй были теми, что стали близки большинству людей, потому что содержали паттерны коллективного бессознательного. По мере использования истории меняются, разрастаются, становятся более причудливыми и магическими, словно сталактиты в пещере, начинающиеся с одной капли воды.

– Робби и Гриффин предупредили, что тебя будет трудно уговорить. Я сказал им, что они ошибаются, что ты мыслишь более широко. Полагаю, я сильно ошибся.

Жас положила руки на резные львиные головы подлокотников кресла, вцепившись пальцами в резьбу.

– Гриффин? – Она попыталась говорить равнодушным ровным голосом.

– Гриффин Норт, друг твоего брата. По тому, как он говорил о тебе, я понял, что вы с ним хорошо знакомы.

Услышав имя Гриффина в таком контексте, она смутилась.

– Да, я его знаю. Знала. Давно с ним не виделась. Вы с ним знакомы?

– Робби познакомил нас несколько месяцев назад. Гриффин хотел поработать в наших архивах для своей книги. Робби встречался с ним здесь около двух недель назад. Было просто волшебным совпадением, что Гриффин показал Робби чемодан с флаконами духов. Я давно о них позабыл.

– Не знала, что Робби встречается с Гриффином в Нью?Йорке.

Во время разговора Жас было трудно притворяться. Гриффин здесь работал? Неужели он и теперь здесь? Не он ли звонил по телефону? Неужели это он закрыл дверь, шум которой она только что слышала?

Когда его книга впервые была издана, Жас увидела ее в магазине, ознакомилась с содержанием и биографией Гриффина. Жас знала, что он жил в Нью?Йорке и в Египте, работал на важных раскопках под Александрией, был женат и имел ребенка. Но это была очень официальная информация.

Цвет обоев в его рабочем офисе, улица, по которой он ходил домой в конце дня, вид из окна, когда он смотрел в него, оторвавшись от работы, – все эти подробности были ей недоступны. Она сопротивлялась любой информации о нем, без собственного на то желания. В то же время она ревновала его к Робби и Малахаю. Ревновала к комнате в этом здании, где Гриффин дышал, к стулу, который помнил его, ревновала к той, на ком он был женат, к тому, сколько было лет его сыну или дочери.

Гриффин обидел ее. Покинул. Нельзя доверять тому, кто хоть раз предал.

– Простите, – она встала. Это не имело никакого отношения к тому, что Гриффин здесь работал. Было просто нелепо даже вообразить, что существовал аромат, способный помочь вспомнить прошлые жизни. Она постоянно говорила это Робби с самого детства. И даже если бы такой аромат существовал, после стольких лет Жас не собиралась играть в парфюмера. Малахай тоже встал и обошел стол, чтобы проводить ее. Она не верила ни в каких богов, но взмолилась, лишь бы только не встретить здесь Гриффина.

– Стало быть, ничто из мною здесь сказанного не заинтересовало тебя, – произнес он.

Она засмеялась.

– Не могу себе позволить любопытство.

– А если я пообещаю тебе необходимые три миллиона, чтобы расплатиться с банками? Тогда ты примешь мое предложение?

– Это предложение?

– Какая разница?

– Даже если бы я могла это сделать, у меня нет времени, чтобы выполнить свое обещание. Мне надо раздобыть деньги немедленно. – Отчаяние в голосе совпало с отчаянием во взоре.

– Ну хотя бы пообещай мне, что подумаешь об этом? Подумай, как было бы здорово доказать такой миф.

– Я неисправимый скептик. Вы называли меня именно так, а теперь просите поверить в какую?то мечту.

– Жас, а если ты ошибаешься? Если это не мечта?

 

Глава 9

 

 

Франция, Париж. Понедельник, 23 мая, 10.15

 

Гриффин никогда не видел таких дорогих poupees[9], как называли их французы, и знал, что жена не одобрила бы его выбор. Но Терезы здесь не было, а лишить себя радости увидеть дочь, которая открывает коробку и восхищается парижской куклой, он не мог. У шестилетней Элси были светлые волосы, как у ее матери, и серо?голубые глаза, как у него. Она была серьезным ребенком и отлично играла на пианино. Гениальный ребенок, однако они с женой решили не омрачать жизнь ранимого виртуоза. Гриффин сам во многом был лишен детства понимал, как оно важно.

Его сердце болело за девочку, он беспокоился, как развод повлияет на нее. Конечно, он не мог защитить дочь полностью, но ему не хотелось стать тем, кто омрачит ее жизнь. Если они с Терезой разведутся, он не оставит Элси так, как сделал его родной отец, покинув сына. Но результат вряд ли будет иным.

На стойке регистратора лежала маленькая брошюра, история магазина на пяти языках. Maison des Poupe?s[10] стоял на этом углу более ста лет. Казалось, что в Европе с большим уважением относились к традициям и заведениям. К чему?либо новому здесь относились не так уважительно, как у него дома.

Дома.

Что же, это почти сработало, грустно подумал про себя Гриффин. Он сумел нацелить свои мысли на преходящую природу вселенной, но они вернулись обратно к его маленькой девочке.

Он был плохим отцом, и на то, чтобы понять, почему, не понадобилось много лет. Но с высоты понимания ошибок собственного отца Гриффин не переставал тревожиться. Тереза не хотела переезжать, а ему приходилось проводить в Египте по крайней мере пять месяцев в году. Из?за его отъездов их брак сильно страдал. Насколько хуже станет ситуация, когда в нее втянут ребенка? Тереза настояла и через какое?то время победила.

С первых дней своего отцовства Гриффин удивлялся силе чувств к маленькой Элси. Он сказал Терезе, что у него словно вынули сердце.

Появилась продавщица с большой подарочной коробкой.

– Вуаля, месье Норт, – сказала она, протянув ему красиво завернутую покупку.

Он распорядился, чтобы ее доставили в гостиницу «Монталембер» ближе к вечеру, а потом отправился по Рю де Сен?Пер, где, зажатый между двумя старинными магазинами, находился парфюмерный магазин Л’Этуаль.

В летнее время, которое он обычно проводил вместе с Робби и Жас во Франции, их бабушка развлекала его рассказами о семейной истории в дореволюционном Париже и о перчаточнике Жан?Луи, который стал заниматься производством духов, чтобы ароматизировать перчатки; ими он торговал в этом самом здании. Открыв парадную дверь, Гриффин прислушался к красивому колокольчику, оповестившему о его появлении. Не тот ли это самый колокольчик, что звонил при жизни Жан?Луи?

Люсиль, менеджер, оторвалась от чтения журнала, чтобы поприветствовать его, и встала. На ней было вечно современное черное платье, черные туфли на высоких каблуках и черный шарф, что сильно выделялось на фоне магазина восемнадцатого века. Все стены здесь покрывали старинные потемневшие зеркала. Потолок тоже был зеркальный. Углы его украшали розоватые пухлые ангелочки и цветы пастельных тонов в стиле Фрагонара[11]. По комнате были расставлены четыре подлинных небольших стола в стиле Людовика XIV, так же как и несколько стульев, обитых бархатом цвета авокадо, а также застекленные шкафчики из розового дерева, наполненные старинными предметами. Увеличенные флаконы каждого из сорока духов Дома Л’Этуаль, полное собрание сочинений, как называл их Робби, выстроились на зеркальных полках, подписанные посередине передней стенки флакона: «Бланш», «Верт», «Руж» и «Нуар» – все они были созданы в период между 1919 и 1922 годом и до сих пор входили в десятку лучших духов парфюмерной промышленности, наряду с такими классическими ароматами, как «Шанель № 5», «Шалимар» и «Мицуко».

Люсиль сообщила Гриффину, что Робби ожидает его, и распахнула одну из стенных зеркальных панелей. Гриффин прошел в секретную дверь и поспешил по коридору, соединяющему магазин с мастерской. Коридор был узкий, темный и ничем не декорированный, абсолютно невзрачный в сравнении с теми помещениями, которые он соединял.

Он постучал в дверь.

– Entrer[12].

Гриффин открыл дверь.

Несмотря на то что последние четыре дня он работал с Робби, Гриффин не переставал восхищаться старинной мастерской. Он словно бы попал в калейдоскоп света и аромата. Тысячи бутылочек с жидкостями всех оттенков желтого, янтарного, зеленого и коричневого сверкали и мерцали в лучах утреннего солнца.

В обильный и почти совсем заросший сад вели французские двери. Картина была прекрасная, пока, приглядевшись, вы не замечали, что краска на дверях облупилась, а цветущие клумбы и зеленые деревья сильно нуждались в заботе садовника.

Робби сидел за столом и читал что?то на дисплее компьютера, нетерпеливо постукивая ногой и нахмурившись.

– Что случилось? – спросил Гриффин.

Даже перед лицом нависшего над ним кризиса Робби оставался безмятежным, невозмутимо продолжая работу. Гриффина это не только восхищало, но и казалось невозможным. Сейчас же он впервые увидел друга по?настоящему нервничающим.

– Я получил химический анализ керамических осколков.

– Они смогли определить хотя бы какие?то ингредиенты?

– Да, – Робби показал на экран. – Выделили остатки по крайней мере шести ароматов, пропитавших глиняные черепки. Из них всего три идентифицированы, а о трех я догадался сам.

– Почему не смогли определить остальные?

– В их базе данных нет подходящих химических образцов. От времени ингредиенты могли разложиться, и теперь их невозможно опознать. Вероятно, химический состав мог измениться из?за металлической прослойки между глиной и воском, что помешало анализу. Либо ингредиенты просто испарились.

– Проклятье, – Гриффин тоже надеялся на другой результат. Пододвинув стул, он сел за противоположную сторону большого стола. Это было его местом работы, пока он жил в Париже.

Робби говорил, что с 1780 года каждый директор Дома Л’Этуаль вел все дела на этом месте. Гриффин восхищался таким постоянством. История утешала. То, что один человек терял за свою жизнь, казалось несравнимым с тем, что виделось сквозь призму времени. Для Гриффина перспектива имела большое значение. Он полагался на нее, она помогала ему сконцентрироваться, когда все остальное было бессильно.

– Не беспокойся, – сказал Робби, вставая. Оптимизм в его голосе говорил о том, что настроение у него уже поднялось. – Что бы там ни говорила их машина, мы сами отыщем эти ингредиенты.

Он прошелся по комнате и остановился перед натюрмортом с изображением ирисов и роз в китайской вазе. Робби потянул картину, открыл ее, как дверцу, – за ней скрывался старинный сейф, – и повернул диск сначала вправо, потом влево и снова вправо.

В последнюю пятницу, когда Робби отправил черепки в лабораторию, он объяснил, что машина под названием ГХ/МС, или газовый хроматограф/масс?спектрометр, обычно использовалась для определения наркотиков, экологических исследований и обнаружения взрывчатки. Парфюмерные фирмы применяли высокосложный прибор для изучения продуктов конкурентов: буквально за несколько дней прибор мог расшифровать формулу, по которой те в течение долгих месяцев создавали свои духи.

Из сейфа Робби достал ювелирный футляр, выстланный черным бархатом, закрыл стальную дверцу сейфа, вернул на прежнее место натюрморт и бодро прошел обратно к столу, поставив футляр перед Гриффином.

Керамические осколки, словно драгоценные камни, с равными промежутками были разложены на бархате.

– Ответ должен быть в той части надписи, которую ты еще не перевел, – произнес Робби.

– Не исключено.

Гриффин открыл «дипломат» и достал записную книжку, очки и черную лакированную авторучку. У него был лэптоп, мобильный телефон с видеозаписью, но на этом этапе работы он любил писать черными чернилами по белоснежной бумаге записной книжки. Помимо отцовских священных ритуалов, он придумал и собственные.

Мужчины принялись рассматривать глиняные черепки, покрытые белой глазурью, некоторые из которых были размером всего в полтора дюйма, и все они были украшены орнаментом из бирюзы и кораллов, а также покрыты черными иероглифами.

За время пребывания в Париже Гриффин сумел подобрать больше половины осколков и точно определить возраст разбитого флакона, относящегося к эпохе Птолемеев, от 323 до 30 года до нашей эры. Он перевел двадцать восемь египетских слов и смог прочесть историю, упоминание о которой отсутствовало во всех компьютерных базах. Надо было посетить некоторые библиотеки, но он сомневался, что в них найдется более подробная информация.

Это была история двух влюбленных, похороненных с флаконами духов в руках, чтобы они могли унести их в свои жизни после смерти. Когда влюбленные должны были возродиться в следующих жизнях, этот аромат помог бы им отыскать друг друга и воссоединиться через века.

В то время как жизнь после смерти была частью египетской религии, мнения о том, что в ней принималась идея реинкарнации, подвергались сомнению.

Имя фараона Аменемхета Первого означало «Тот, кто рождается снова». Имя фараона Сенусерта Первого означало «Тот, кто продолжает рождаться». А в Девятнадцатой династии духовное имя (или ка?имя) Сетекхи Первого означало «Заново рождающийся». Но большинство экспертов, занимающихся сравнительным анализом религий, верят, что эти имена обращались к душам, возрождающимся в других мирах после жизни, но не возвращающихся в наш мир.

Гриффин знал, что некоторые из частей египетской «Книги Мертвых» могли быть переведены так, чтобы соответствовать идее реинкарнации. Но он никогда не встречал явных доказательств, что древние надеялись возродиться снова в облике человека на земле. Его собственная теория состояла в том, что существовала твердая вера в реинкарнацию в завершающие годы великой династии.

Последний эллинистический владыка Египта правил из Греции, и следующие триста лет все цари и царицы, взошедшие на престол после него, включая Клеопатру, разговаривали не только на родном языке, но также изучали историю Греции и философию. Это доказывает, что они были знакомы с учением Пифагора, великого сторонника реинкарнации.

Следуя этой логике, более чем вероятно, что концепция возрождения души в новом теле стала пользоваться популярностью. Возможно, осколки являются ощутимым тому доказательством.

Гриффин был уверен, что если ему посчастливится найти доказательство, его теория привлечет внимание академического сообщества. Но достаточно ли будет такого внимания, чтобы очистить его репутацию?

За год до этого Гриффин опубликовал книгу, в которой исследовалась связь текстов Ветхого Завета и египетской Книги Мертвых. Книга вызвала большой интерес у читателей и продавалась лучше, чем сухие тома его отчима, известного египтолога Томаса Вуда, а также многих его коллег. Гриффин радовался признанию книги, пока не вышла статья Вуда, в которой тот обвинял Гриффина в плагиате.

До этих обвинений Гриффин не догадывался, что все сноски в его манускрипте при издании были исключены. Ни научный консультант, ни редактор, ни Гриффин этой ошибки не заметили. Каким?то образом при редактировании книги все сноски на первоисточники исчезли.

Несмотря на исправление редакторских упущений и опротестование обвинений, ущерб его репутации был нанесен огромный. Гриффина и прежде обвиняли в плагиате, еще в институте. От этого чуть не пострадала его диссертация и он лишился любви той, которую боготворил.

И вот ему снова пришлось пройти через все это.

Событие могло бы пройти для него незаметно, если бы не сомнения в глазах жены, те же сомнения, что он видел в глазах Жас много лет назад.

Он сообщил Терезе, что хотел бы разойтись с ней.

 

Все оставшееся утро Гриффин пытался соединить между собой несколько черепков. Ему удалось разобрать иероглифы на трех новых осколках и понять значение, сверяя их с прежними, отказываясь от некоторых находок, подбирая альтернативные интерпретации и снова проверяя себя.

Во время работы Гриффин почувствовал ароматы, витавшие вокруг него и растворяющиеся друг в друге.

– Что ты смешал? Пахнет, как в древней гробнице.

– Принимаю это как комплимент, – сказал Робби и показал на дюжину стеклянных бутылочек на столе. Каждая была наполнена небольшим количеством жидкости различных оттенков янтаря, от бледно?желтого до густого цвета красного дерева. Свет, проливавшийся из дверей, играл на густых эссенциях цветными бликами.

– Пытаюсь собрать все известные нам эссенции и растворы, которые использовали египтяне и которые до сих пор существуют. Хочу подготовиться к тому моменту, когда ты расшифруешь ингредиенты…

– Если, – прервал его Гриффин.

– Когда, – поправил его Робби с воодушевлением.

Энтузиазм Робби был так же заразителен, как и прежде. Гриффин помнил его тринадцатилетним мальчиком, рыскающим среди древних развалин в Лангедоке, на юге Франции. Они исследовали руины замка с самого утра того жаркого августовского дня. Вдруг Робби резко крикнул и подпрыгнул. На мгновение мальчик завис в воздухе с раскинутыми руками, его силуэт застыл на фоне солнца в восторженной позе.

Робби нашел помятую пряжку с выгравированным на ней голубем и был уверен, что это реликвия катаров. Он был так восторжен и уверен, что Гриффин не удивился, когда, спустя время, эксперт подтвердил происхождение пряжки и определил, что она относилась к раннему тринадцатому веку.

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] Перевод Н. Любимова (здесь и далее прим. перев.)

 

[2] Якобинский террор – массовые казни «врагов революции» во Франции, продолжавшиеся с 5 сентября 1793 г. по 28 июля 1794 г.

 

[3] Имеется в виду Розеттский камень – найденная в 1799 году каменная плита с одной и той же надписью, выбитой трижды: на древнегреческом языке, а также на египетском, иероглифами и скорописью. Сопоставление текстов дало лингвистам ключ к расшифровке египетского языка.

 

[4] Фалуньгун («Практика Колеса Закона») – религиозное движение, основанное проповедником Ли Хунчжи в начале 1990?х годов. Базируется на традиционной китайской гимнастике цигун, а также элементах буддизма и даосизма. С 1999 года запрещено в КНР.

 

[5] Синхроничность – философский термин из учения К. Юнга: противопоставленный действующей в физической природе механистической причинности творческий принцип, упорядочивающий события «творческим» путем, на основании их смысла.

 

[6] Катары – религиозное движение, распространившееся по Европе в XI–XIV веках. Было признано опасной ересью и уничтожено в ходе серии войн и крестового похода, первого на христианских землях, а также последующих репрессий инквизиции.

 

[7] Никаких проблем (фр.)

 

[8] Китайский квартал (фр.)

 

[9] Кукол (фр.).

 

[10] «Кукольный дом» (фр.)

 

[11] Жан Оноре Фрагонар (1732–1806) – французский живописец, работавший в стиле рококо.

 

[12] Entrer – войдите (фр.).