Лариса Склярук

Плененная Иудея. Мгновения чужого времени (сборник)

 

 

Пролог

 

 

 

Ариэль рассеянно ковырнул землю ногой. Нет, ничего нового и интересного здесь им не найти. Он стал медленно обходить раскопки, скорее по необходимости, чем интересуясь ими. Всё те же, всё то же. Давно записанное, запротоколированное.

В это время очередная группа экскурсантов спустилась с Мецады. Отделившись от остальных, двое подростков с важным видом направились к археологам.

– Ариэль, это к тебе, кажется, опять кладоискатели, – насмешливо прокричала издали Эйнат.

Уж слишком важные и загадочные лица были у подростков. Она хотела продолжить работу, но женское любопытство пересилило. Да и отдохнуть не помешает. Эйнат выпрямила затекшую спину, отряхнула руки, блузку, ловко выпрыгнула из ямы и поспешила вслед подросткам. Ребята между тем уже приблизились к Ариэлю и критически оглядели его старые рваные джинсы, выгоревшую майку.

– Ты действительно здесь главный? – недоверчиво спросил тот из ребят, что был выше. Уж слишком молодым выглядел Ариэль, словно был всего на несколько лет старше их самих.

– Вам что, документы показать? – беззлобно спросил Ариэль и включил мобильник, показывая, как страшно он занят. Нет у него времени на пустые разговоры, и нечего ему докучать.

Высокий вопросительно глянул на товарища. Тот утвердительно кивнул головой. Ариэль едва не расхохотался от этих важных переглядываний.

– Вы что же, клад нашли? – не выдержав, вмешалась Эйнат.

Мельком взглянув на женщину, но не отвечая ей, подростки протянули Ариэлю кепку. Со стороны автобуса к ним побежали заинтригованные и любопытные одноклассники. Со снисходительным и скучающим видом Ариэль позволил себе не спеша заглянуть в бейсболку. Но, увидев лежащий в ней полуистлевший кожаный мешочек, тут же расстался со скукой и снисходительностью. Удивленно взглянув на ребят, он протянул руку и, забрав бейсболку, направился к палатке. Следом поспешила Эйнат. Забытые подростки обиженно топтались на месте.

Взяв кисточку и очистив мешочек, Ариэль медленно его раскрыл. В мешочке оказались две вещи. Серебряные серьги и овальная гемма[1] из молочно?голубого халцедона. Ариэль долго разглядывал найденные предметы. Вокруг него собрались почти все его работники. Нетерпеливо прозвучал сигнал автобуса, призывая экскурсантов занять свои места. Только тогда Ариэль оторвался от созерцания и спросил у наклонившейся через его плечо Эйнат:

– Что думаешь?

Эйнат взяла в руки серьги, провела пальцами по их поверхности:

– Красивые, думаю, примерно первый?второй век нашей эры.

– Да, – согласившись, кивнул Ариэль, – скорее первый. Во всяком случае, фалера[2] точно первого века.

Но каким образом она оказалась… – Не договорив, Ариэль вскочил со своего места и бросился вперед, раздвигая окружающих его людей: – Где эти мальчишки?

Автобусы уже тронулись, когда Ариэль неожиданно появился перед первым из них. Он настойчиво застучал в дверь, требуя ее открыть. Пробежал весь автобус. Ребят здесь не было.

– Нет? – спросил он у Эйнат, следующей за ним.

– Нет, – подтвердила Эйнат, и они, выпрыгнув из автобуса, поспешили к следующему.

Ребят они нашли лишь в третьем автобусе. Те сидели на последних местах. Сумрачные и растерянные, получившие нагоняй от руководителя за непредвиденную задержку и теперь выслушивающие еще и подтрунивания одноклассников.

Увидев ребят, Ариэль бросился к ним:

– Где, где вы это нашли?

– Там, – мальчики кивнули головами в сторону крепости.

Ариэль схватил за руку мальчика, потянул за собой:

– Пойдем, покажете.

– Что такое? – запротестовал руководитель, и его поддержал водитель автобуса:

– Мы и так уже опаздываем. Скоро начнет темнеть.

– Идите, – вмешалась Эйнат. – Я договорюсь.

Ариэль и двое ребят уже начали подъем, когда Эйнат и руководитель, запыхавшись, догнали их.

– Я что, мефагер[3], – недовольно пыхтел пухлый руководитель, – дважды в день взбираться на Мецаду?

Подростки между тем рассказали, что с балкона они уходили последними. Баловались, шутили, толкались. Один, отшатнувшись к стене, схватился за выступ. Камень упал.

– Ого, ата гибор[4], – засмеялся второй, – плечами камни выламываешь.

Но первый неожиданно игру не продолжил. Он чуть наклонился и заглянул вглубь открывшегося пространства.

– Там что?то есть, – сказал он и потянулся рукой.

– А вдруг змея?

Первый отдернул руку и старательно вгляделся:

– Нет. Там просто что?то лежит. Да и как змея там могла оказаться? – подбодрил он сам себя и, с замиранием сердца протянув вглубь тайника руку, вытащил кожаный мешочек. Хотел раскрыть и посмотреть, что в нем.

– Не трогай! – воскликнул второй. – Это археологическая находка. Вдруг она рассыплется. Знаешь, археологи покрывают предметы каким?то специальным составом, чтобы от древности они не распались.

Тогда подросток снял с головы бейсболку, аккуратно сдвинул в нее находку с руки, и они направились к своей учительнице.

– Заава, посмотри, что мы нашли.

Но Заава лишь откликнулась:

– Беседер[5]. Отнесите археологам, – и увидела, довольна я, что эти двое сорванцов, доставляющих ей наибольшее беспокойство, с важными лицами отправились вниз.

Показав место находки, мальчики, подгоняемые руководителем, нехотя были вынуждены отправиться к поджидающему их автобусу. На площадке перед северным дворцом остались лишь Ариэль и Эйнат.

– Странно, – задумчиво сказала Эйнат, – серьги несомненно принадлежали иудейке, но фалера римская. Никогда не узнаем, что за тайна соединила эти предметы.

После слов Эйнат оба задумались.

День повернул к вечеру. Ариэль вновь долго вглядывался в голубую фалеру. Потом сжал ее в руке. Холодный камень словно прильнул к коже. Ариэль почувствовал его приятную округлость и гладкость. Странное чувство физического прикосновения к чему?то прошедшему, несказанно древнему наполнило его глубоким радостным чувством. У него легко закружилась голова, в глазах поплыл туман, и сквозь него Ариэль неожиданно увидел, как в его сторону идет молодая женщина. Идет легко и грациозно, словно ее босые ступни не касаются земли. Хотя серая, легкая, словно пудра, пыль, поднимавшаяся от движения ее ног в воздух и медленно оседавшая затем на землю, говорила об обратном.

Женщина приближалась. Ее стройный стан проступал под свободным, достигающим изящных лодыжек платьем из тонкой шерсти. Прекрасное лицо с яркими, большими, удлиненными глазами было печально. Легкий ветер сдувал с высокого чистого лба крупные кольца черных волосы. Незнакомка подошла почти вплотную к Ариэлю. Он дернулся отступить в сторону, но женщина сделала еще шаг и словно прошла сквозь него. На мгновение Ариэль обомлел, потом ему показалось, что незнакомка просто исчезла. Он растерянно оглянулся. Женщина была здесь и так же неспешно двигалась в прежнем направлении. Вот она подошла к выступу скалы и, прислонившись к нему, застыла, глядя вниз, туда, где светились костры. Ариэль подошел ближе. «Она меня не видит», – мелькнула мысль.

Тоскующие глаза незнакомки все так же были устремлены вдаль. Казалось, что она пытается разглядеть кого?то там, далеко внизу.

Наконец женщина отвела глаза от костров и медленно разжала руку, которую она до этого времени прижимала к ложбинке у шеи. На ладони лежала небольшая овальная гемма из молочно?голубого халцедона. С геммы смотрело нежное луноподобное детское личико, печальное и беззащитное одновременно.

Женщина сняла с груди маленький кожаный мешочек, постояла еще немного, закрыв глаза, беззвучно и страстно двигая губами. Молилась ли, прощалась ли? Ариэль не слышал слов, как ни напрягал слух.

Открыв глаза, женщина вынула из ушей крупные серебряные серьги с красными кораллами. Серьги и гемму она вложила в мешочек. Подойдя к стене, вытянула большой камень и спрятала мешочек в открывшемся отверстии. Вернув камень на прежнее место, незнакомка неслышно прошла мимо Ариэля и исчезла, словно растворилась в тумане.

Ариэль разжал руку. На его ладони лежала именно та молочно?голубая гемма, которую он видел в руках незнакомки. Он бросился к тайнику. Тайник, что вполне естественно, был пуст. Камень валялся рядом.

– Что с тобой? – услышал он удивленный голос Эйнат.

– Я знаю, кому принадлежат эти вещи, – потер лоб Ариэль. – Я отчетливо видел молодую женщину, прятавшую в тайник эти предметы.

– Ты устал. Привиделось.

– Привиделось, – послушно повторил Ариэль.

– Но даже это ничего не объясняет, – помолчав, сказала Эйнат.

– Не объясняет, – задумчиво повторил Ариэль. – Жаль, что вещи не обладают речью. Они бы смогли поведать нам историю о своих обладателях.

 

Глава I

 

 

60 год нашей эры

 

Ионатан, младший сын богатого купца Боаза бен Барака, стоял на вершине небольшого холма. Впереди него, у подножия холма, в искусственно созданной лагуне неутомимо плескались лазурные воды Средиземного моря. Они били в каменные стены гавани, стремительно накатывали на теплый, янтарного цвета берег, но, внезапно обессилев, убегали вдаль, оставляя на потемневшем песке рваную пену, тут же на глазах исчезающую. Ветер небрежно трепал черные кудри подростка, свободно ниспадающие на плечи.

Ионатан улыбался. Радостные чувства переполняли его. Вчера ему исполнилось тринадцать, вчера он вступил в возраст «наказуемости», в возраст выполнения заповедей. Когда в небе засияли первые звезды, он выполнил свою первую заповедь и прочел «Шма, Исраэль». С благоговением читал юноша слова молитвы, и они проникали ему в душу, находили отклик во взволнованном сердце его:

– Слушай, Израиль: Господь Бог наш, Господь един есть, и люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем существом твоим.

Возвышенные слова словно поднимали юношу над обыденностью и силой своей приближали ко Всевышнему. С гордостью возлагал на себя Ионатан бремя заповедей Творца, проникаясь пониманием, что никогда не сможет он свергнуть бремя это с себя. Взгляд юноши мимолетно скользил по строго?значительному лицу отца, по лицам родных и друзей семьи, окружавших его, отмечая их серьезность, внимание и благожелательность.

Но вот Ионатан закончил читать молитву, и Боаз бен Барак выступил вперед. Качнулись складки его белого праздничного одеяния.

– Благословен Тот, Кто освободил меня от наказания за этого, – торжественно произнес Боаз бен Барак, и после этих слов вчерашний мальчик Ионатан превратился в того, кого теперь будут называть мужем.

Он стоит на холме, с сердцем, полным счастья, а верный друг его Эфраим смотрит на него с уважением и легкой завистью человека, которому еще нужно ждать своего главного в жизни события.

С холма был виден красивый городской порт, вырезанный для защиты от штормов в участке побережья. Множество кораблей стояло у причала. Широкие плоскодонные греческие корабли с прямоугольными парусами. Округлые, прочно сработанные римские торговые суда с короткой наклонной мачтой на носу и изогнутой кормой. Римские боевые корабли?триремы – с тремя рядами весел и тараном. Изредка встречалось и торговое судно Египта с корпусом, стянутым для прочности канатом. Перед гаванью располагалась круглая мощеная площадь с гигантскими статуями.

А позади юношей была Кесария – сияющий город, выстроенный царем Иродом. Город ровных римских улиц, четких кварталов, белых зданий, пышных дворцов. Приближаясь к городу, мореплаватели уже издали видели мраморные колонны великолепного храма, который Ирод посвятил своему покровителю, императору Октавиану Августу; дворец самого царя, выстроенный на глубоко вдающемся в море рифе и омываемый с трех сторон неспокойными волнами; роскошные виллы богачей.

Легко спустившись с пологого холма, юноши побежали в сторону складов. У них не было какой?либо цели. Просто молодость требовала движения, и они бежали вдоль моря, смеясь и подпрыгивая. Каждая клеточка радовалась юности, здоровью, уверенности в обладании своим телом. Хотелось не просто бежать, а мчаться, лететь. Свободные накидки?эводы, скрепленные на плечах, раздувались как паруса. Ноги, обутые в плетеные кожаные сандалии, оставляли четкие следы на влажном песке, хотя неутомимые волны с ворчливым плеском тут же их стирали. Чуткие ноздри втягивали соленый морской воздух, напоенный ароматами пряностей и благовоний, которыми были полны склады гавани и которые через Кесарию отправлялись далее на запад – в Грецию, Рим, Испанию.

Сладко благоухал ладан, горьковатый аромат источала мирра, чувственно пахла корица, одуряюще пряно – шафран. И амбра, драгоценная амбра, алмаз парфюмерии, ценившаяся порой дороже золота и невольников, воскоподобное сероватое вещество, которое не стыдно было преподнести в дар царям и которое представляет собой – о незатейливая насмешка природы! – всего лишь продукт жизнедеятельности пищеварительного тракта кашалота. Отправки на запад ждали не только благовония, но и крашеные ткани, прозрачное стекло, строевой лес, вино и масло, сушеные фрукты, жемчуг из Индии, тончайшие шелка из Китая. Все, чем богат Восток, все, что приносит торговую прибыль.

Вдоволь набродившись по побережью, подростки повернули домой. Близился полдень. Влажный зной заливал город. Солнце отражалось от ослепительно белых стен и мраморных статуй, изнуряющим теплом поднималось от гладких четырехугольных камней мостовой.

Редкие финиковые пальмы лениво покачивали тонкими полосками листьев.

Неожиданно вдали, в самом начале улицы Декуманус, появилась небольшая группа молодых греков. Шумно разговаривая, они шли, заняв всю ширину улицы. Короткие цветные хитоны броско выделялись на фоне белых стен. В громких голосах чувствовалась какая?то театральная, навязчивая преднамеренность, словно они стремились продемонстрировать всем свое главенство, свою роль в этом городе.

 

Две главные общины города – эллины и иудеи – жили в постоянной глухой вражде. Разногласия выливались в довольно нелепые, но вполне достойные улицы споры. Каждая из общин утверждала, что Кесария, официальная столица страны, принадлежит им по праву. Прекрасный город – плод трудов царя Ирода, – несомненно, выстроен для иудеев, так как и сам Ирод иудей по рождению, утверждали одни, несколько лукавя, поскольку царь Ирод происходил из полуэллинизированной семьи идумеев, насильственно обращенной в иудаизм.

Греки соглашались: «Да, основатель города Ирод, но предназначался город не иудеям, иначе царь не наполнил бы его храмами и статуями. Да и вообще, Кесария выстроена на месте Стратоновой Башни, а в ней иудеев никогда не было».

«А что такое Стратонова Башня? – изворачивались иудеи. – Захудалое местечко, о котором вообще никто не знал».

Но конечно, главным были не разговоры, для кого выстроен город, а борьба за реальную власть в нем. Кто, представители какой общины будут заседать в городском совете? Кто будет занимать основные государственные должности – городские магистратуры? Кто будет принимать решения и контролировать один из богатейших городов Ближнего Востока?

Молодые представители обеих общин не довольствовались ведением словесных дебатов и частенько, начав обмениваться «любезностями», быстро переходили к более решительному методу доказательства своей правоты – к потасовке.

Весь окружающий известный древним мир с восторгом принял греческую культуру, включая покорителей Эллады – заносчивых высокомерных римлян. И лишь иудеи отказывались поклоняться греческим богам, стремились жить по законам предков и, веря в своего единого, невидимого духовного Бога, испытывали чувство превосходства над язычниками, поклоняющимися каменным идолам. Греки же в отказе иудеев принять эллинских богов и эллинский образ жизни видели лишь варварское сопротивление цивилизации.

Итак, молодые греки, шедшие по улице Декуманус, были настроены в очередной раз заявить о своих правах. Но вот жалость, что увидеть и услышать их было некому. Улица была пуста, прохожие словно растворились в поисках тени и в ожидании прохладных вечерних часов. Впрочем, парочка иудеев все же нашлась и даже шла им навстречу. Что ж, прекрасно. Позабавимся. Конечно, если эти двое не свернут в сторону. Тогда можно будет хотя бы от души покричать вслед трусам.

Действительно, Ионатан и Эфраим вполне могли свернуть в сторону и благоразумно избежать ненужной встречи. Возможно, два дня назад Ионатан так бы и сделал. Но сегодня он чувствовал себя уже другим человеком. Он был мужем, героем. Сжав зубы, упрямо наклонив голову, Ионатан шел вперед. Он не собирался уступать. Чуть дрогнув и замешкавшись, долговязый Эфраим все же двинулся вслед Ионатану.

Две группы быстро шли навстречу друг другу. Для Ионатана в этот момент словно исчезло все вокруг. Он видел только красный хитон грека, идущего первым, его дерзкие глаза и шел им навстречу, почти печатая шаг по каменной мостовой. Наконец расстояние между соперниками сократилось до нескольких шагов. Греки, хотя и были изначально настроены агрессивно, приписывая иудеям более низкие нравственные качества, еще не решили, как продолжать, и выжидающе оглядывали смотрящих настороженно иудеев.

– Эй, обрезанные, куда это вы так спешите? – насмешливо сказал грек в красном хитоне, словно бросив пробный камень в застывший пруд и ожидая, что произойдет дальше.

Эллины считали, что обрезание нарушает естественную гармонию, что человеческое тело должно оставаться таким, каким оно создано природой, что высший идеал – в естественности. Ионатан гордо вскинул голову, намереваясь сказать высокомерным тоном, что обрезание напоминает людям о том, что душа и тело должны быть едины, но он не успел.

– Наверное, спешат в свой храм воздевать руки пред ослиной головой, – язвительно бросил один из стоящих, и все захохотали.

В широко раскрытых ртах засверкали белые зубы, слишком много зубов, слишком белых на фоне загорелой кожи. Ионатан рванулся вперед к юноше, осмелившемуся сказать эту издевку, эту лживую мерзость, оскверняющую главную святыню. Но вожак поднял руку, останавливая и иудея, и товарищей своих.

– А ты горяч, – сказал он насмешливо и, медленно оглядев Ионатана, предложил: – Сразимся один на один. – Затем, хохотнув, добавил: – Да не дрожи ты, как хвост овцы.

Ионатана действительно пробирала нервная дрожь, которую он тщетно пытался скрыть. Но эта дрожь была не от страха, она была от негодования. Ему хотелось ответить этому красавцу остроумно и язвительно, но слова не находились. Не умел он забавлять слушателей пустой и вздорной шуткой. Не умел злословить. Он лишь надменно приподнял голову, кивнул и шагнул вперед.

Нужные слова нашлись у Эфраима.

– Сколь нелепо и глупо предположение о голове осла, – задумчиво сказал он, рассеянно почесав свой несколько длинноватый нос. – Иудеи никаким изображениям не поклоняются. Потому как заповедь гласит: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что…»

Речь свою он закончить не успел. Резкий толчок в грудь – и Эфраим, беспомощно взмахнув длинными руками, шлепнулся на ягодицы, вызвав новый взрыв смеха. К сидящему в пыли с по?детски обиженным лицом мальчику греки тут же потеряли всякий интерес, сосредоточившись на предстоящей потехе. О том, кто будет победителем в этом поединке, никто из них не сомневался, и они громко подзадоривали своего приятеля.

– Надавай ему, Антифон, – кричали они, взмахивая руками или похлопывая себя по ляжкам.

Антифон был старше Ионатана. На вид ему было лет шестнадцать. Он был уверен в своих силах и потому не спешил. Успеет наказать этого иудейчика. Намеренно медленно Антифон приподнял крепкие загорелые руки и отстегнул, для большей свободы движений, фибулу[6] на правом плече. Так делали во время гимнастических упражнений. Шевельнулись мускулы под смазанной маслом кожей.

Ионатан был высок ростом, но его тело еще не налилось силой. Он казался худым и неловким рядом с уверенным Антифоном. Юноши приблизились и какое?то время двигались по кругу, рассматривая друг друга. Честно говоря, Антифону нравилось умное лицо Ионатана. Они вполне могли бы подружиться, если бы не эта фанатичность во взгляде иудея, эта непоколебимая, отвергающая любые альтернативы приверженность своему Богу.

Лениво усмехнувшись, Антифон первый ударил Ионатана. Мотнув от удара головой, Ионатан облизал пересохшие губы и бросился вперед. Дальше он ничего не помнил. Он сражался с гневом оскорбленного человека, не допускающего никакой, даже словесной, попытки прикоснуться к Храму. Раз он не сумел объяснить язычникам, что разум их просто примитивен и не способен постигнуть неосязаемого и неприкасаемого Бога, раз бессилен он, Ионатан, подобрать главные слова, то уж кулаками он свое докажет.

Такого пыла Антифон не ожидал. Презрительная улыбка исчезла. Было видно, что он с трудом сдерживает наступление Ионатана. По лицам обоих потекла кровь, мешаясь с потом и грязью. Они упали и покатились по камням дороги.

Антифон почувствовал, что изнемогает. Он был готов закончить сражение, лишь бы удалось выйти из него, не уронив своего достоинства. Его толкнуло к поединку стремление повысить свое самоуважение и лидерство, желание покрасоваться перед приятелями, театрально поставив ногу победителя на грудь лежащего в пыли поверженного иудея, но самому упасть от ударов этого ненормального, изуродовать свое красивое лицо его оплеухами и пощечинами в намерения Антифона совершенно не входило.

А Ионатан словно и не замечал ударов по своему телу. Стоявшие вокруг греки сначала громко смеялись и взрывом насмешливых выкриков отмечали каждый удачный, попавший в цель удар Антифона, но постепенно замолчали.

Они почувствовали в этом худом подростке то, чего не было в их вожаке, а именно способность умереть здесь и сейчас, но не отступить. Легкое приключение становилось чем?то, к чему они не стремились, наполнялось ожесточением, которого им было не нужно. В душах их поднялась злость, и уже готовы были они броситься вперед, вмешаться в драку и смять этих двух подростков с их противными обычаями, варварским фанатизмом, нежеланием уступить.

Положение спас патруль римских легионеров, появившийся из?за поворота улицы. Солнце блеснуло на бронзовых накладках поясов и на рукоятках коротких мечей. Загрохотали по каменным плитам подошвы подбитых металлическими гвоздями калиг[7], заскрипели ремни, перекрещенные на бедрах.

– Задержат – накажут плетьми, – испуганно выдохнул Эфраим.

Обычно грекам нечего было опасаться солдат размещенного в Кесарии римского гарнизона. Чаще всего легионеры принимали сторону эллинов. Но в последнее время римскому прокуратору Антонию Феликсу надоели беспорядки, и, стремясь быстрее их прекратить, административные власти начали наказывать всех без разбору. Так что теперь наказание плетьми, а то и палками, могло ожидать и эллинов. К тому же для Антифона появление легионеров было спасительным. Оно дало именно тот повод, который был ему нужен, чтобы прекратить драку и в то же время сохранить свое изнемогающее от усталости достоинство.

– До следующей встречи, – с трудом шевельнул он разбитыми губами, и греки исчезли, углубившись в поперечную улицу.

Поддерживая еле живого, спотыкающегося друга, Эфраим увлек его в противоположную сторону. Римляне никого не преследовали.

Добравшись до улицы, на которой был расположен дом отца, Ионатан распрощался с Эфраимом и, как тот ни настаивал, не позволил ему идти далее. Предстать перед родными побитым и поддерживаемым другом! Ну нет, на такое унижение Ионатан был не согласен.

Новый дом Боаза бен Барака являлся для его владельца символом успешности и благосостояния, предметом его гордости и даже некоторого самодовольства. Выстроенный в престижном районе вилл, отделанный белым мрамором, дом был красив и удобен. В архитектуре дома чувствовалось сильное греческое влияние, и прежде всего в наличии атриума.

Хотя справедливости ради надо сказать, что идея атриума, то есть внутреннего дворика, ведет свою историю с более древних времен и из страны, расположенной много восточнее Греции, а точнее, из древней Месопотамии. Так что, какой народ более повлиял на идею создания жилища вокруг очага, сказать затруднительно.

Подойдя к массивной входной двери, украшенной по сторонам двумя полуколоннами, Ионатан постоял в некоторой нерешительности. Юноше хотелось бы пройти в свою комнату незамеченным, но сделать это было довольно сложно. Дверь заперта, и надо было стучать, а стучать – значит привлекать к себе нежелательное внимание домочадцев и слуг. Впрочем, выбора не было.

Не лезть же, в самом деле, через высокий забор. Вот уж тогда бы он выглядел более чем глупо.

Пока юноша раздумывал, за дверью послышались неспешные шаги и она открылась, дав возможность Ионатану быстро проскочить мимо вздрогнувшего от неожиданности и отшатнувшегося к косяку Зевулона. Но как ни проворно он это сделал, старый слуга все же успел заметить следы битвы на лице юноши и обеспокоенно?любопытно закрыл дверь с внутренней стороны, откладывая свой поход в лавку и ожидая, как события будут разворачиваться дальше.

Внутренний двор, покрытый мраморными плитами, был своего рода световым колодцем, через который освещались спальни и все прочие помещения дома. Отсутствие окон делало спальни прохладными даже в самые жаркие дни, а маленький их размер давал возможность быстрого обогрева в дождливые зимние месяцы.

Решив, что во двор он проник удачно, Ионатан торопливо направился к себе, в блаженную прохладу спальни, где он мог привести себя в порядок. Ему претило показаться родным в столь неприглядном, несовместимом с его новым положением, как ему думалось, виде.

Пересекая широкими шагами двор, Ионатан слышал, как на кухне привычно ворчит старая кухарка, распекая мальчишку?раба, данного ей в помощь, как в кладовой слуги передвигают тяжелые глиняные кувшины с вином, маслом и медом, как шумят жернова, перемалывая зерна пшеницы.

Скрыться незамеченным в своей комнате Ионатану, увы, не удалось. Впрочем, он это и предполагал, зная, что все в доме находится под неусыпным вниманием и контролем матери. Потому он лишь уныло вздохнул и остановился, когда мать его окликнула.

Мирел легко поднялась с деревянного кресла, стоящего в тени колоннады, и направилась к юноше. Стройная, в свободном длинном одеянии, она двигалась уверенно, неспешно. Густая сеточка с золотыми нитями, под которую были упрятаны волосы, поблескивала на солнце. Мирел обвела взглядом красивых глаз истерзанное, в подтеках пота и запекшейся крови, грязное тело младшего сына, но ни о чем не спросила, не заахала и не запричитала, а лишь, вызвав слугу, приказала приготовить ванну.

До ужина Ионатан старался не попасть на глаза отцу или старшему брату. Но избежать вечерней встречи он не мог. Глаза его были опущены вниз, когда он сел за стол, накрытый по приказу матери на свежем воздухе. Некоторое время Боаз пристально и задумчиво рассматривал почерневшее, вспухшее, изменившееся лицо сына.

– Хочешь рассказать, что произошло? – спросил Боаз.

Ионатан отрицательно качнул головой.

Боаз не стал настаивать, скрытый смысл происходящего был ему вполне ясен. Ему претила эта борьба, противостояние общин. Он считал себя человеком широких взглядов, благосклонно относился к Филону Александрийскому, который в своих многочисленных произведениях стремился объединить идеи греческих философов с иудейскими религиозными догмами. Ему нравились греческое изящество и утонченность. Но высказывать свои сокровенные мысли вслух Боаз не торопился, понимая, что жить в Кесарии и не принять ту или иную сторону было невозможно. Вместо этого он сказал, обращаясь к сыну:

– Иди собирайся. Поедешь со мной.

На него удивленно посмотрели три пары темных глаз. Ранее задумывалось, что в поездке в Иерусалим, в которую собирался Боаз с целью проверки своих двух успешных магазинов, Ионатан участвовать не будет, что он останется помогать брату Гедеону, высокому, немного грузному молодому мужчине с небольшой аккуратной бородой и коротко, на греческий манер, подстриженными волосами. Гедеон должен был проследить и за погрузкой товара на корабль, отправляющийся в Рим, и за богатой лавкой на рыночной площади. Так что помощь Ионатана была бы совершенно не лишней. Почему же отец переменил свое решение?

Мирел первой отвела взгляд. Она была очень разумной женщиной и сразу поняла, что беспокойство, именно беспокойство за младшего сына, которым была полна и она, вынуждает Боаза увезти Ионатана хотя бы на время из неспокойной, постоянно кипящей Кесарии.

– Сколько их было? – тихо спросил Гедеон.

– Пятеро, но мы дрались один на один, – нехотя ответил Ионатан.

Первой его мыслью было воспротивиться решению отца, в конце концов, он теперь взрослый, но тут же перед его мысленным взором встал Иерусалим, его редкостный облик, стены из золотистого камня, дома, построенные на крышах других домов, вырубленные в скале улицы и Храм. Единственный и неповторимый. Белый и золотой. Посещение которого – мечтание всей жизни для иных иудеев. Как тут можно отказаться.

 

Глава II

 

Утром во главе небольшого каравана, состоящего из нескольких повозок с товарами, в сопровождении слуг и охраны Боаз и Ионатан, проехав сквозь ворота в восточной стороне города, покинули Кесарию.

Цветущая Галилея раскинулась перед ними. Террасы с виноградниками сменялись фруктовыми садами, оливковые рощи – полями злаков. По заросшим травой склонам, словно живые, взбирались к вершинам холмов платаны. Их широкие кроны отбрасывали густую тень.

Испуганные приближением людей, дикие козы прекращали обгрызать острые листья невысоких палестинских дубов и быстро исчезали в зарослях. В небольших долинах пышно цвели желтые крокусы, неприхотливый ракитник изгибал сероватые стебли, карабкаясь по каменистым склонам оврагов, алоэ, выставляя в стороны свои сизые мясистые листья, устремляло в небо красные кисти цветов.

Иногда через дорогу стремительно, не давая себя рассмотреть, пробегала лиса. Серые ястребы, охотясь, искусно маневрировали между деревьями. Воздух, напоенный запахом травы и полевых цветов, ласкал и будоражил, вызывал философские размышления о родной земле, щемяще острое чувство любви к ней, благословенной, где все могли быть сыты и счастливы.

К заходу солнца добрались до небольшого, в десяток строений, селения. Крепкие стены домов были составлены из обтесанных камней и хорошо оштукатурены. Одно образную ровность серых стен изредка нарушали маленькие квадратные окна. Плоские деревянные крыши домов были покрыты толстым слоем глины, перемешанной с соломой. Кое?где на крышах еще доцветали мелкие красные анемоны.

Здесь жил давний знакомый Боаза, неспешный величавый Амрам, и его жена, приветливая Хадас. Боаз всегда с удовольствием бывал здесь. Его привлекала эта первозданная, почти библейская простота людей, живущих плодами рук своих.

Пока Хадас накрывала на стол, неслышно двигаясь по чисто выметенному земляному полу, мужчины не спеша беседовали, сидя на скамье перед домом и наслаждаясь подступающими сумерками.

Они с удовольствием поговорили о ценах на зерно и скот. Приблизив друг к другу лица – мало ли что, – горячо пошептались о вызывающем возмущение иудеев подушном налоге в пользу храма Юпитера Капитолийского, – налоге, платить который принуждены были даже женщины и дети и который, однако, никто из подвластных Риму народов не платил. Раздраженно поговорили о последней переписи населения. Перепись – основа налога. Налог же дело нечестивое. Только Бог единственный господин, которого должен признавать иудей, и только ему положена уплата десятины.

Следствие же переписи – откупщики налогов, ненавистные и презираемые мытари, сидящие на всех дорогах страны.

– За верблюжью поклажу масла в алебастровых кувшинах всегда платили двадцать пять денариев, а в козьих мехах – тринадцать. То обычай. Так нет, требуют что в голову взбредет. Всю дорогу в спорах с мытарями провели, – пожаловался Боаз.

– А поземельный налог? – перебил его Амрам. – А налог с «дыма», то есть с дома своего?

– А пошлина с товаров? – твердил свое Боаз, качая головой.

– А кормление проходящих войск и путешествующих сановников? – неожиданно повысив голос, спросил Амрам, словно стремясь показать, что его налоги более тяжелы.

– А «добровольный» взнос на венок императору? – возмущенно воскликнул Боаз и, тут же испугавшись своих слов, беспокойно оглянулся, вытер мгновенно вспотевший лоб и замолчал.

– А налог на плоды? А налог на ремесло? А ремонт дорог? А ангарии? Только и поспевай выставлять лошадей и носильщиков, – продолжил перечислять пошлины и налоги Амрам, но затем, словно устав от этого перечня тяжкого бремени, также замолк.

Так они и сидели некоторое время, двое умных работящих мужчин, и, грустно задумавшись, молчали.

Однако вскоре они возобновили беседу. Правда, теперь она перетекла на иную, но не менее волнующую тему – тему, буквально носившуюся в воздухе.

Когда следует ожидать восстановления династии царя Давида? Причем Амрам с его простым крестьянским умом, в котором не было ни сомнений, ни противоречий и который с рождения чувствовал природную связь с Богом, считал, что пришествие Машиаха произойдет естественным путем:

– Если народ раскается в грехах своих, то Всевышний пошлет Избавление и восстановит Он царскую династию Давида.

Боаз же, получивший обширное образование и знакомый с мыслью, что все в мире происходит по законам природы, воспринимал приход Машиаха, напротив, как что?то необычное, сверхъестественное, чудесное.

Но ни тот ни другой никаких сомнений в самом приходе не имели, а, напротив, ожидали этого в самом ближайшем будущем и пытались вычислить срок прихода, погружаясь в область фантазий и видений. Это была своеобразная вера в обновление. И в обновлении этом жили и сознание своего превосходства, и жажда мщения за национальное унижение.

– Впрочем, дела мои идут неплохо, – вновь перешел Боаз к коммерческим делам. – Везу новый товар в свои два магазина. Да и проверить управляющего не мешает. Не вызывает он у меня доверия.

И в который раз Боаз начал жаловаться, как трудно найти достойного честного человека, вновь предлагая Амраму переехать в Иерусалим и занять место управляющего при его, Боаза, магазинах, соблазняя хорошим жалованьем и жизнью в большом городе.

И в который раз Амрам вежливо отклонил предложение Боаза, ссылаясь на то, что он сельский житель. Он?де не хочет никого обижать, а тем более желанного гостя своего дома, но, право, его дело растить хлеб, разводить овец, а в торговом деле он Боазу не помощник:

– К чему мне излишества и то, без чего мне прожить возможно.

Неспешно качая головой, Боаз соглашался со словами Амрама. Ему даже начинало казаться, пусть временно, пусть ненадолго, что Амрам прав. Что нет ничего на свете лучше, чем сидеть вот так вечером, каждому «под своей виноградной лозой, каждому под своей оливой», и спокойно созерцать засыпающую природу.

Ионатан сидел тут же, недалеко от беседующих, на нагретой за день ограде из валунов. Он и слышал, о чем говорили мужчины, и не слышал. Голоса то проникали в его сознание, то приглушались, отодвинутые его, Ионатана, неспешными мыслями. Обхватив руками колено одной ноги и чуть покачивая другой, свободно свисающей, юноша, откинувшись назад, созерцал этот древний и вечно юный мир, этот краткий переход от света к тьме, эту быстро меняющуюся игру красок, которой гениальный художник Природа ежевечерне забавлялась.

Солнце медленно скрывалось за холмом. Силуэты развесистых смоковниц четко вырисовывались на теряющем цвет бледном небе. Слышалось томное мычание коров, фырканье мулов, жалобное блеяние овец. Вечерний ветер принес из загона запах пыльной шерсти, овечьего молока и прихотливо смешал его с сильным ароматом цветов жимолости. Привлеченные ароматом ночные бабочки закружились над розовыми цветами. Первые, еще неяркие, звезды замерцали на небосводе, и как продолжение очарования природы, как прекрасная часть ее из?за деревьев появился девичий силуэт.

Появление девочки, возникшей словно из переплетения этих тонких ветвей, подействовало на сидящих как неожиданное воплощение грез. Девочка была высокой и стройной. Походка ее была легкой и горделивой. В ней не было ребяческого смущения, она была абсолютно естественна и именно поэтому необъяснимо обаятельна. Некоторая угловатость юного тела придавала несказанную прелесть ее грациозным движениям, ее тонким рукам, поддерживающим на плече кувшин, полный воды. Большие, ярко блестевшие глаза на гладком смуглом лице смотрели внимательно и приветливо. Густые черные волосы крупными кольцами ложились на плечи и спину. В ней была непосредственность и живость, прелесть юности и вечная тайна красоты.

– Это ж моя дочь Бина, – сказал Амрам в ответ на во просительно?восхищенный взгляд гостя. – Ты не узнал ее?

– Да?да, у тебя же есть дочь. Видно, давно я ее не видел. Сколько ей лет?

– Десять. – И Амрам погладил рукой свою большую темную бороду.

Девочка, не приближаясь, издали вежливо поклонилась и прошла в дом помогать матери. Ни мужчины, ни сама девочка не заметили того, что произошло с Ионатаном. Его же видение девочки поразило так, как поразила когда?то праотца Иакова Рахиль, встреченная им у колодца.

Ионатан сидел, глядя на освещенную дверь дома, за которой исчезла Бина, и сердце его гулко билось в груди. Как же он войдет сейчас в дом, как будет ужинать? И он представлял себе, как Бина смотрит на его припухшее лицо со следами синяков и ударов, на все эти желтовато – синие и да же у же чернеющие пятна, на эти ссадины, покрытые засыхающими корочками. Нет, он не войдет в дом. Он останется сидеть здесь.

– Что с моим мальчиком? Почему он безмолвствует, словно потерял дар речи?

– Я не голоден, – ответил Ионатан на зов отца и отвел глаза от пристального его взора.

Но отцовское сердце, любящее и умудренное опытом, сразу подсказало ему причину такой необычной сытости.

– Пойдем, – повторил он настойчиво, подходя. – Ты получил эти ссадины в честном бою. Тебе нечего стыдиться.

Но юноша продолжал молчать. Не дождавшись ответа, Боаз повернулся и пошел в дом.

Ионатан остался один. Ему стало тоскливо, одиноко и грустно. Слабый свет светильника проникал сквозь неплотно закрытую дверь.

Но вот старая дверь вновь скрипнула. Ионатан поднял опущенную голову. На пороге стояла Бина. Она приблизилась к молчавшему юноше, села рядом на каменную ограду. Ионатан замер. Бина слегка коснулась пальцем щеки Ионата, спросила участливо:

– Болит?

Ионатан отрицательно покачал головой, не сводя глаз с лица девочки. Вдруг она легко вскочила на забор, протянула руку к пышным веткам смоковницы, чей серый, словно из камня, ствол находился рядом, сорвала плод и протянула Ионатану. Юноша задумчиво посмотрел на плод, отливающий фиолетовым цветом, и неожиданно сказал:

– Я женюсь на тебе.

– Я согласна, – сказала Бина, – только давай сначала немного вырастем.

И, спрыгнув с ограды легким прыжком газели, она пошла к дому. Мелодично звякнули ножные браслеты. На полпути девочка повернулась и чуть удивленно приподняла ровные дуги бровей, ожидая, когда же Ионатан пойдет следом.

За ужином Ионатан, забыв о том, что он не голоден, показал здоровый молодой аппетит. Он ел свежевыпеченный хлеб и овощи, куски отварного мяса и пряные травы, запивал холодной водой из колодца и не замечал обращенных на него взглядов.

Отец рассматривал сына с новым чувством радости и легкого сожаления о своей юности, уже прошедшей. Амрам задумчиво поглаживал густую черную бороду, в по?женски проницательных глазах Хадас светилось удовольствие.

Но Ионатан не замечал всего этого, потому что все время старался смотреть в лицо Бины, чтобы вновь удостовериться в согласии, которое произнесли ее губы, в тайне, их соединившей. Как только он ловил взгляд черных глаз девочки, Ионатан успокаивался и с новым рвением набрасывался на еду.

Поездка в Иерусалим прошла на этот раз для Ионатана словно в тумане. Он торопился домой, надеясь на обратном пути вновь посетить дом Амрама, вновь увидеть Бину. Но, к его большому сожалению, оказалось, что путь их на этот раз прошел иначе, и Ионатан, разочарованный и молчаливый, ехал на муле рядом с первой повозкой и, односложно отвечая на вопросы отца, изо всех сил старался не выдать охватившего его разочарования. Но Боаз и не собирался расспрашивать сына. Он совершенно ничего не имел против данного союза и решил по возвращении домой написать другу письмо с предложением обручить молодых.

Стоял вечер. Истомленные долгой дорогой путники уже созерцали дома Кесарии, казавшиеся темными силуэтами от ослепляющего блеска спускающегося в море солнца. Исчезая в морской пучине, светило выбрасывало свои последние пучки света, и они, пробиваясь сквозь пространство прямых улиц, мешали путникам смотреть вперед. Ослепленный солнцем взгляд, поворачиваясь вправо, приятно отдыхал на фиолетовых гроздьях тянущихся вдоль дороги виноградников.

Одинокого странника, ехавшего им навстречу по вечерней дороге, первым приметил слуга Зевулон. Много лет назад был он продан за долги и по истечении положенных законом шести лет отказался уйти, сказав словами Торы:

– Не пойду я от тебя, потому что люблю тебя и дом твой.

Так и остался Зевулон то что называется рабом вечным, а на самом деле преданным и необходимым домочадцем.

Приложив руку козырьком ко лбу, всмотрелся Зевулон старыми дальнозоркими глазами в путника и сказал, обращаясь к Боазу:

– А ведь это Нахум, управитель дома твоего.

После этих слов Боаз приказал остановить все повозки и дожидаться приближения Нахума, в волнении задавая себе бесчисленные вопросы, один другого тревожней, но все они сводились к одному главному: что случилось дома?

Через несколько минут Нахум остановил своего осла рядом с Боазом, спустился на землю, оправил серое дорожное платье и сказал:

– Мир вам. Видно, пожалел Господь меня. Не заставил ехать далеко в поисках хозяина.

– Говори скорее. Зачем ты здесь, посреди дороги, когда солнце уже садится и все путники спешат на ночлег, опасаясь ночных разбойников?

– Не все в порядке в доме твоем, хозяин. Вот и позвала меня Мирел, жена твоя, и приказала оставить все дела по дому и ехать к тебе.

– Да скажешь ты наконец, в чем дело? – вскричал, не выдержав, Ионатан.

Нахум осуждающе взглянул на юношу, не одобряя его несдержанность, но так как на лице Боаза тоже читалось нетерпение, то он провел рукой по бороде и сказал:

– Сын твой, Гедеон, опасно ранен.

Боаз побледнел. Ахнули слуги. Нахум не спеша оглядел всех. Это был человек небольшого роста с быстрыми глазами, выражение которых было и хитрым, и наивным одновременно. Вполне довольный эффектом, который произвели его слова на слушателей, мужчина обстоятельно продолжил рассказ:

– Кесария кипит, как котел с плотно закрытой крышкой. Молодые мужчины совсем забросили дела свои. Подпоясавшись ремнями и взяв в руки крепкие палки, бродят они по городу в поисках друг друга. Язычники ищут иудеев. Иудеи – язычников. А кто ищет, тот находит. Вот бои то и дело вспыхивают на площадях и улицах города.

– А римляне? Римляне почему не вмешиваются? – вновь вскричал Ионатан.

– Римляне уже просто сбились с ног, безжалостно избивая цепями и тех и других. Но, сбежав с одной площади, можно тут же встретиться на другой. Улиц и площадей в городе немало. Многим язычникам наломали бока, но и иудеи пострадали. Несколько человек убиты, а сыну твоему, Гедеону, в рукопашном бою сломали ребра, ногу и так ударили камнем по голове, что лежит он сейчас безмолвно, как трава на лугу, и глаз не открывает.

Охваченный глубокой печалью, Боаз прислонился спиной к повозке и на время словно перестал слышать. Только звон звучал в ушах его. Наконец слух вернулся.

– Что? Что? Что? – спросил он рассеянно.

Нахум повторил свой рассказ о том, что прокуратор Феликс, разъяренный неповиновением населения, приказал выбрать по три человека от каждой общины, самых знатных и самых умных, чтобы отправились они к императору Нерону и пред лицом императора «оспаривали друг у друга свои права»[8]. Он, Боаз бен Барак, выбран одним из просителей.

Поздно вечером того же дня Боаз сидел под колоннадой своего дома. Ветер доносил чистый запах моря, соли и водорослей. Слышались глухие удары волн, перекатывающихся через глыбы камней. Яркие звезды смело заглядывали в колодец двора, отражались в темной воде бассейна. Купец беспокойно постукивал костяшками пальцев по подлокотнику кресла, бесконечно переживая произошедшее со старшим сыном.

Но, слава Всевышнему, Гедеон наконец?то пришел в себя, и жизнь его теперь вне опасности. Он еще побудет в постели под заботливым присмотром Мирел. Его участию в кровавых уличных драках пришел конец. А когда он выздоровеет, Боаз его женит и отправит в Иерусалим. Пусть управляет магазинами, остепенится, успокоится.

Боаза сейчас больше волновал Ионатан. Несметное количество раз укорил себя Боаз в том, что не оставил любимого младшего сына в Иерусалиме, а теперь вот вынужден оставить здесь, в этом солнечно?праздничном, но таком неспокойном и опасном городе. Такого юного, неосмотрительного, обуреваемого праведным гневом мщения. Бог знает, что он может натворить.

Порой у Боаза мелькала непрошеная мысль о возможности избежать конфликта путем уступок и облегчить себе жизнь, приняв чужую культуру. Но тут же в душе поднимался протест. Ведь у греков нет ничего, говорил он себе, что хотя бы отдаленно напоминало Десять заповедей, ничего, способного ограничивать дурные инстинкты и приближать к высокой духовности.

Божества Олимпа, казалось, подражали людям, проявляя далеко не лучшие человеческие качества – зависть и мстительность, жестокость и вероломство. Они были презренны в своих низменных варварских желаниях. Они были порочны, а порой просто смешны в своей извечной погоне за удовольствиями. О нет, олимпийцы не могли служить примером нравственности и морали. Принять их – это значит повернуться спиной к истинному Богу, побрести назад, в дебри примитивных инстинктов.

К рассвету Боаз принял решение. И как только оно сразу не пришло ему в голову! О том, чтобы отказаться от своей роли посланника и просителя, не могло быть и речи, а потому Ионатан отправится с ним в Рим. И будет его мальчик, безупречный, храбрый и любящий, под присмотром, серьезным мужским отеческим присмотром. И увидит он Рим и поймет, что невозможно маленькой Иудее противиться столь грозной силе.

 

Глава III

 

На левом берегу реки Тибр, в двадцати пяти километрах от моря, на семи холмах раскинулся город Рим. Что заставило людей обосноваться здесь, в этой местности с пропитанной влагой почвой, способствующей лихорадке? Удобство защиты крутых холмов? Судоходность реки? Близость моря? Казалось, были и более подходящие места для проживания. Но как бы там ни было, а, заселив эти не слишком здоровые места, потомки Ромула и Рема сумели создать Великое государство. Создать и в течение длительного времени успешно сохранять самую обширную державу Древнего мира.

Все тринадцать веков своего существования римляне воевали практически непрерывно, постепенно все дальше и дальше вонзаясь в окружающие их земли, откусывая и присоединяя к своим холмам чужие владения. К тому времени, с которого мы начинаем свой рассказ, Римская империя уже была государством с населением в 60 миллионов человек. В пределах одной державы оказались все народы Средиземного моря. На западе естественной границей империи стали темные воды Атлантического океана. Северные рубежи пролегли по руслам известных европейских рек – Рейну и Дунаю, южная граница терялась где?то в раскаленных песках Северной Африки, а восточная достигала Евфрата.

Более тридцати стран современного нам мира располагаются на той территории, которая прежде принадлежала империи.

Столица империи поражала современников необозримостью площади. Ни с одной стороны Рим не имел четких границ. Его предместья переходили в оливковые рощи, сады, парки, роскошные виллы. Имперское величие воплощалось в красоте и монументальности общественных зданий. Храмы и амфитеатры, термы и базилики[9], триумфальные арки и статуи, статуи, статуи. Статуи всемогущих богов и божественных императоров, блестящих полководцев и влиятельных лиц империи, удачливых литераторов и просто жителей Рима.

Одиннадцать водопроводов подавали в город миллионы кубометров питьевой воды. В годы так называемого золотого века империи, в годы правления Августа, в различных районах Рима было выстроено семьсот бассейнов, пятьсот фонтанов, сто тридцать резервуаров. Из отдаленных речек и горных ручьев, из мест, где вода славилась особым вкусом и чистотой, доставлялась она в столицу и текла непрерывно, без устали наполняя городские перекрестки своим неумолчным журчанием и плеском.

Главная площадь имперской столицы, расположенная в низине между тремя холмами, Палатином, Капитолием и Эксвиланом, называлась просто – Форум. Сердце Рима билось именно здесь. Именно на Форуме совершались суды и произносились надгробные речи. Именно Форум пересекали триумфаторы, возвращаясь из победоносных походов. Именно здесь по приказу Октавиана Августа был поставлен Золотой миллиарий – столб из позолоченной бронзы, символ центра империи, точка, откуда велся отсчет расстояний до важнейших провинциальных столиц. Отсюда, от этого символического центра, вышагивая по выложенным камнями дорогам, несгибаемые легионы воинственного народа шли к новым победам и завоеваниям.

Впрочем, римляне нисколько не считали себя просто завоевателями. Даже напротив. Ведь они несли покоренным народам, варварам, закон и порядок, римский образ жизни, мир, спокойствие и культуру. Правда, взамен в Рим беспрерывным потоком текли ценности и денежный капитал. Контрибуции, военная добыча, откровенный грабеж и обширные склады на Тибре и в порту Рима Остии ломятся от товара. Медь, янтарь, соль из Германии. Лен, овцы, эмаль из Галлии. Олово и серебро из Далмации. Шерсть из Британии. Хлеб из Египта. Благовония из Аравии. Ну и разумеется, рабы, рабы, рабы.

 

Прозрачным светлым днем октября 60 года по цветным мраморным плитам главного зала базилики Юлия неспешно прогуливались трое молодых мужчин. По их одежде – белым тогам с узкой пурпурной полосой, – по золотым кольцам на пальцах, по рабам, сопровождавшим их и оставшимся ожидать снаружи, на ступенях базилики, можно было заключить их безусловную принадлежность к обеспеченному слою населения, а еще точнее – ко второму после сенаторов высшему сословию – сословию всадников.

В просторном центральном зале, окруженном со всех сторон двойными портиками белых колонн, было прохладно. Сквозь боковые окна проникал неяркий свет. С Форума, куда выходили ступени главного входа, доносились голоса шатающихся по площади бездельников и азартные возгласы сидящих на ступенях игроков в латрункули[10], а из торговых лавок, расположенных в глубине портиков, внятно звучали призывные крики зазывал. Но весь этот шум был привычным. Получить в Риме возможность тишины и уединения было практически невозможно. Тот, кто этого желал, должен был отправляться жить в деревню.

Вдыхая прохладный воздух осени, мужчины негромко беседовали о делах государственных. И хотя управление государства из общего дела, каким оно было во времена республики, стало прерогативой принцепса[11] и его приближенных, у граждан еще оставалось не менее важное право – осторожно критиковать действия власти.

Через высокий порог лавки переступила молодая красивая девушка. Ее безукоризненно задрапированная и стянутая поясом под самой грудью стола[12] спускалась до пят. Чуть откинув назад искусно убранную головку и сделав вид, что не замечает устремленных на нее мужских взглядов, девушка направилась к выходу. Во всех ее движениях была некоторая театральность, считавшаяся в те времена верхом изящества.

Спустившись по ступеням на площадь, девушка набросила на голову свободный край паллы[13] и села в поджидавшие ее обитые шелком носилки. Шесть дюжих лектикариев[14], одетых в одинаковые серые короткие плащи, легко понесли носилки, бесцеремонно расталкивая прохожих. Две пожилые рабыни, нагруженные покупками, двинулись следом. Надменная улыбка тронула яркие губы красавицы, когда она напоследок все же взглянула в сторону мужчин, желая, видимо, убедиться в длительности их внимания.

– Богиня! – восхитился Эмилий.

– Ведет себя, словно дочь сенатора, – проговорил Марций с недовольной гримасой. Представитель старинного рода, он косо смотрел на новых людей, желающих проникнуть в привилегированную среду. Его, как и многих в Риме приверженцев староримских традиций, раздражала эпатажная демонстрация богатства, заключенная в пользовании носилками.

– Что ж, папаша ее богат и мог бы уплатить миллион сестерциев имущественного ценза. – В голосе Эмилия слышалось уважение.

– Да вот беда, предки подвели, – зло прервал его Марций, намекая на закон Октавиана Августа, по которому, чтобы принадлежать к сенатскому сословию, необходимо было, кроме обладания достаточным богатством, иметь еще и сенаторами два поколения предков – отца и деда.

– Ты ей понравился, Валерий. Как благосклонно она на тебя взглянула, – поменял Эмилий тему разговора. Ему хотелось говорить о женщинах и любви.

Валерий равнодушно пожал плечами:

– Жены пока я не ищу, а любовница… – И он насмешливо процитировал эпиграмму Марциала:

 

Что за любовниц хочу и каких я, Флакк, не желаю?

Слишком легка – не хочу, слишком трудна – не хочу.

Я середину люблю, что лежит между крайностей этих:

Я не желаю ни мук, ни пресыщенья в любви.

 

– Прощай, сладчайшая, – воскликнул Эмилий и послал преувеличенно пылкий поцелуй вслед исчезнувшим носилкам.

Его спутники засмеялись. Даже в той атмосфере вседозволенности и порока, какая царила в Риме, Эмилий выделялся своей постоянной готовностью к ночным трудам и неутомимым поискам новых наслаждений. Пресыщение уже исказило его лишенные мужественности черты, обесцветило глаза, сделало нечистой бледную кожу, воспаленными – веки.

Некоторое время прогулка продолжалась в молчании.

– Что решил отец? – спросил Марций.

– Я еще не говорил ему о своем желании, но, думаю, он не будет против, – ответил Валерий.

– И в какой легион ты хочешь записаться?

– В один из восточных.

– Почему не в преторианскую гвардию? – удивился Эмилий.

– Кто же откажется служить в самых престижных войсках империи, да только сам знаешь, в гвардию берут граждан Рима италийского происхождения. А у отца не все с этим в порядке. Мне могут отказать, а начинать службу с разочарования нет желания. – И Валерий высокомерно приподнял голову. Его тонкие губы сжались, резче обозначилась ямочка на небольшом крепком подбородке. – Да и службу гвардия несет исключительно в Италии, а мне хочется взглянуть на Восток.

Была в этих словах правда или они были продиктованы лишь гордостью, Марций обдумывать не стал. В такие дебри человеческой души он не забирался.

– Тогда тебе нужен Египет, – твердо сказал он.

– Покинуть Рим. Как можно этого желать? – проговорил Эмилий, слегка поеживаясь. Худой, болезненно бледный, изнеженный сверх всякой меры, он и думать не мог о военной карьере.

– Собирание книг страсть, конечно, благородная, но все же подлинная римская ценность – это воинская слава и воинская честь! И лишь памятники военным подвигам достойны восхищения! – вскинув правую руку, громко, как с трибуны Форума, возвестил Марций. – А ты, как грек, печально слезы льешь, – презрительно добавил он, выдавая последней фразой враждебное отношение римлян ко всему чужому.

Римляне всегда отделяли свое отношение к эллинской культуре от самих эллинов. Греческой цивилизацией восхищались, при этом греков презирали. Марций, может, и далее продолжил бы свой монолог, восхваляя римскую доблесть, но тихая фраза Валерия: «Пора спасаться бегством» – прервала его на полуслове.

Все трое неожиданно проворно среагировали на эту фразу и с нарочито преувеличенной поспешностью отступили за колонну. Минуту спустя мимо колонны, не заметив мужчин, стремительно прошествовал человек. Он был растрепан и беспокойно вертел по сторонам головой.

– Отправился за новыми жертвами, – насмешливо сказал Валерий вслед спешащему.

– Тебе надо было остаться, Эмилий, разве изящная словесность не твоя стихия? Зря, что ли, столько сестерциев ты тратишь на покупку книг? – сказал Марций и добавил ворчливо: – Ну и писак расплодилось повсюду.

– Жаль, Марций, что ты никогда не заглядывал в книги, купленные Эмилием. Тогда бы ты знал их истинное, скажем так, шаловливое содержание, – смеясь, сказал Валерий.

Эмилий притворно пожаловался:

– О Марций, друг! Ты хочешь в жертву принести меня? Остаться? Нет уж, благодарю. Достаточно и того, что вчера в термах измучен был я чтением его элегий. Как видно, звук собственного голоса восхищает его безмерно. Ты не поверишь, но он следовал за мной и во фригидарий, и в тепидарий[15].

– И неужели ж ты не расхваливал поэта, чтоб пообедать у него? – съязвил Валерий.

Легко пропустив мимо ушей язвительность тона, Эмилий воскликнул:

– Безусловно, это входило в мои намерения, но клянусь, Валерий, от стихов его я совершенно забыл, чего хотел.

– Зато не забывал смотреть всем ниже пояса, – прямолинейно гаркнул Марций.

Смеясь, приятели спустились по ступеням на площадь и здесь расстались. Эмилий отправился на улицу Аргилет, где он намеревался провести время в книжных лавках. Марций – в термы, отдохнуть и сыграть в кости. Валерий задержался на ступенях базилики.

Людское море на площади было в привычном волнении. Но вот со стороны Капитолия словно бы пошла легкая волна. Валерий вгляделся. Небольшая группа людей с натянуто приветливыми лицами медленно пересекала площадь.

– Иудеи. Посольство из Кесарии, – сказал Пинакий, всезнающий раб Валерия, – приехали просить милости императора. Возвращаются с приема.

Валерий задумчиво посмотрел на раба. В его голове промелькнула неожиданная мысль:

– Я сказал, что желаю видеть Восток, и всемилостивые боги тут же дают на него взглянуть. Значит, они меня слышат. Хорошее это предзнаменование или нет? Надо посоветоваться.

Валерий спустился со ступеней и направился наперерез делегации. Два принадлежащих ему молодых раба грубо, но со всевозрастающим трудом расталкивали прохожих. Недостатка в любопытствующих в Риме никогда не было.

Одетые в цветные свободные одежды, иудеи двигались по площади Форума неспешно и несколько скованно. Их лица, обрамленные бородами, были озабоченны, замкнуты и как бы сосредоточены на своих внутренних размышлениях. Было видно, что, оторванные от привычной атмосферы камерной Иудеи, они испытывали некоторый психологический дискомфорт и подавленность. Тем более что император Нерон отказал им в их прошении.

И только шедший вместе с ними юноша, почти мальчик, находился в каком?то радостном возбуждении. Он вертел кудрявой головой, дружелюбно улыбался, и его большие черные глаза блестели.

Римляне не спеша расступались. Что они, иудеев не видели? Вон сколько их живет за Тибром. Вдруг путь послам преградили. Прямо пред ними, нагло загораживая дорогу, встал человек. Судя по одежде и завитым волосам – грек?вольноотпущенник.

– Ну что, получили? – произнес он насмешливо и с явной издевкой. – Притащились жаловаться, утруждать уши императора своими пустыми и дерзкими просьбами.

Грек повел рукой в сторону, обращаясь к стоящим вокруг, словно призывая их в свидетели или соучастники.

В Рим с посольствами, с коллективными жалобами ездили представители многих городов и народов и, как правило, добивались положительных результатов. Отказ императора Нерона удовлетворить просьбу иудеев из Кесарии о предоставлении равных прав был редким исключением. Император встал на сторону другой части кесарийцев. Им отдал предпочтение.

Грек смотрел ликующе и враждебно. Толпа словно придвинулась, вроде бы из любопытства, но как знать. Толпа непредсказуема.

Неожиданно для себя Валерий выступил вперед.

– С каких это пор греки командуют в сердце Рима и задевают на улицах делегацию к Его Величеству? – ледяным тоном спросил он.

Грек оглядел белую, с узкой полосой, тогу Валерия, золотое кольцо всадника, и лицо его потемнело. Ликование сменилось испугом. Вдруг ему предъявят обвинение в неуважении императора? Решив за лучшее ретироваться, грек быстро растворился в плотной толпе под смех падких до скандалов жителей Рима.

Легкая тень проплыла над Форумом. Римляне и иудеи подняли головы. Высоко в холодном голубом небе, раскинув крылья, парил орел. Римляне замерли с благоговением. Птица Юпитера всеблагого и всемогущего, символ римского государства и его легионов.

– Хорошее предзнаменование, – твердо уверился Валерий.

Сухо поблагодарив Валерия, делегация иудеев с достоинством двинулась дальше. И только бывший с ними мальчик посмотрел на молодого римлянина с симпатией и явным восхищением. Он даже несколько раз оглянулся, словно стараясь запомнить гордый облик римлянина. Им было пока не суждено знать, как странно в будущем переплетутся их судьбы.

 

Глава IV

 

Улицы Рима, кривые и узкие, то карабкающиеся наверх, то сбегающие вниз, всегда были полны народа. Свободнорожденный римский гражданин большую часть своего времени проводил в толпе. Образовался целый слой общества, известный под емким словом «праздношатающиеся».

Да и что делать в маленьких каморках инсул[16], в которых вода и канализация были лишь на первых этажах.

И вот суетливые бездельники, клиенты?попрошайки бегут, словно на пожар, ранним утром к своему патрону с приветствием. Затем вслед за ним спешат на Форум. Вечно суматошные, крикливые, с лицами, мокрыми то ли от пота, то ли от поцелуев встреченных знакомых. И наконец возвращаются домой, держа в руках спортулу – корзиночку с едой, полученную от патрона.

А как пропустить многочисленные зрелища, устраиваемые императором Нероном, – цирковые скачки, гладиаторские бои, театральные представления?

А всяческие подарки, которые по приказу императора бросают в народ ежедневно, – и снедь, и птицу, и тессеры. Прелестная выдумка эти тессеры – «шарики, на которых написано, сколько какого добра причитается получателю»[17]. И пожалуйста – берите зерно или платье, раба или золото, драгоценные камни или жемчуг. Ну как тут дома усидишь?

 

Небольшой дом родителей Валерия находился на возвышенности в одном из приличных районов Рима. Непритязательный, но опрятный.

Древнейшие традиции делали главой римской семьи отца. Его авторитет был непререкаем. Право жизни и смерти членов семьи принадлежало ему всецело. Когда в семье рождался ребенок, новорожденного клали на землю перед отцом, и тот волен был поднять младенца с земли и этим ритуальным жестом признать малыша своим, законнорожденным, допустить его в семью, род, общество, а волен был приказать умертвить или просто выбросить, если младенец по какой?то причине был ему неугоден. Например, если это была девочка.

И ненужного ребенка выносили на свалку мусора, где несчастному предстояло умереть от голода или от зубов бездомных собак. Можно было, конечно, оставить малыша и возле общественных туалетов в слабой надежде, что кто?нибудь да подберет его.

После такого вступления отец Валерия может представиться личностью мужественной и твердой, с суровым взглядом, крупным римским носом и квадратной челюстью.

Увы, увы. Эпидий Венуст был человеком добродушным, покладистым, бесконечно ленивым и почти всегда полупьяным. Кличка Увалень подходила ему как нельзя лучше.

Родился он в римской провинции. Легко в молодые годы приобретая знания, Эпидий надеялся стать известным грамматиком[18]. Располагая к себе родителей не только образованностью, но и своей внешностью, мягким обходительным нравом, он сумел набрать достаточно учеников, чтобы прожить безбедно. Но внезапно выяснилось, что доверить воспитание мальчиков можно кому угодно, только не ему. Эпидию Венусту пришлось срочно покинуть родной город. Не особенно печалясь, он странствовал, пока не добрался до Рима.

Оставшись к этому времени почти без средств, он удачно поправил свое материальное положение, женившись на Терции.

Замуж в Риме выдавали рано. Порой даже в тринадцать лет. Во всяком случае, к восемнадцати годам обязательно, а не вышедшую к этому возрасту замуж девушку могли даже и продать как рабыню. Терции было значительно за восемнадцать.

Когда жених надел ей на четвертый палец левой руки традиционно простое гладкое железное кольцо, Терция едва не заплакала от восторга. А от поцелуя, которым было положено, как печатью, скреплять договор, невеста чуть не упала в обморок.

Эпидий был почти вдвое старше невесты, хотя и на голову ниже. Но это не помешало Терции мечтать, как она будет внимать умным речам мужа, как он станет для нее «мужем, другом, защитником и отцом».

Горькое разочарование. Ни другом, ни защитником. Да и мужем с большой натяжкой. Эпидий вскоре почти забыл дорогу в постель Терции. Более того, все рабыни дома поочередно являлись счастливыми соперницами хозяйки.

Женщина почувствовала себя оскорбленной. Она поспешила забыть, как долго не находился для нее жених, и теперь уже считала, что это она оказала огромную честь, выйдя замуж за человека неиталийского происхождения, и что муж должен это помнить и ценить.

Но Эпидий не ценил.

– Взяв деньги, власть я продал за приданое, – порой восклицал Эпидий вслед за персонажем известной комедии, с театральной патетикой вздымая руки, но он лукавил.

Его жизнь ему вполне нравилась. Обладая характером жизнерадостно?безалаберным, он почти не бывал дома, предпочитая проводить свое утро в болтовне и прогулках, а вечера – в гостях или тавернах, где сомнительные друзья и многочисленные прихлебатели помогали ему проедать состояние.

Без сомнений, Эпидий давно бы уже промотал приданое Терции, но разумно составленный брачный договор не отдавал имущество жены в его руки. Благодаря этому обстоятельству, а также твердому характеру Терции семья имела возможность жить в собственном доме, а не ютиться в инсуле, и семейная вилла, расположенная у Аврелиевой дороги, приносила хороший доход.

 

На стук молотка по входной двери раб?привратник ее открыл, и Валерий вошел, мимолетно отметив, что цепь с раба наконец?то была снята. Этот раб должен был наблюдать за входившими, а чтобы он не мог покинуть свой пост, его приковывали к стене. Сын своего времени и общества, Валерий не был сентиментален, но и излишняя жестокость также не была ему свойственна, и довольно распространенный обычай держать у дверей на цепи специального раба был ему неприятен.

Пройдя коридор, Валерий попал в атрий, где в окружении рабынь, занимавшихся пряжей шерсти, сидела Терция. Такая приверженность старым римским традициям, когда хозяйка дома работала вместе со своими рабынями, выглядела в глазах окружающих достойной уважения. А Терция очень следила за престижем семьи.

Ожидая, пока ему приготовят ванну, Валерий на правился в перистиль[19]. Проходя мимо работающих рабынь, Валерий ощутил легкий кисловатый запах шерсти и поймал два быстрых брошенных на него взгляда. Один взгляд ярких голубых глаз был застенчиво?восхищенным и принадлежал Пассии, юной, не старше двенадцати лет, рабыне, лишь недавно приобретенной. Вторым взором, заискивающе?ждущим, смотрела Скафа.

Она была первой женщиной Валерия, с которой он прежде охотно делил ночи, но которая была совершенно им забыта с появлением малышки Пассии. А несколько увядшее лицо Скафы, с этим выражением постоянного ожидания, начинало раздражать молодого хозяина.

Небольшой внутренний двор со всех сторон окружали портики с колоннами. Стены были разрисованы цветами, а пол украшен узором из белой гальки. Вокруг нимфея – небольшого фонтана, в котором, конечно же, жила нимфа, – расставлены корзины с цветущими лилиями и белые статуи Минервы и Аполлона.

Валерий опустился на скамью. Мелодично струилась вода, маня созерцать. Но отдохнуть после прогулки Валерию не удалось. Оставившая работу Терция присела рядом. Светлая туника обрисовала острые колени.

Слова и просьбы матери Валерий знал заранее. И что вынуждена она страдать, за дурного мужа выданная, и что дважды двадцать лет прожила она беспорочно, и что старый безобразник стремится съесть ее приданое, и что пьет он целый день, нечестен, невоздержан и лютый враг жене, но все же надо его найти и привести домой.

Хотя эти регулярно повторяющиеся поиски загулявшего отца Валерию порядком надоели, он не мог противиться просьбам матери и, подстегнутый обиженно?гневным выражением ее лица, беспокойными движениями худых длинных рук, пообещал отправиться на розыск.

Как часто явные достоинства человека оказываются невознагражденными, как часто явные недостатки вызывают снисхождение и симпатию.

Так и Валерий, уважая и в то же время жалея мать, в своих сыновних чувствах был довольно прохладен. И возможно, не последнюю роль в этом сыграл нервный, порой доходящий до злобных визгливых истерик, характер Терции, что коробило спокойного сына.

Тогда как старый безобразник был ему по?своему симпатичен. И, осознавая это, умная Терция смотрела на сына со смешанным чувством обиды и гордости.

Он очень хорош, ее мальчик. Он унаследовал от родителей все лучшее, счастливо избежав их пороков. Он высок ростом и строен. У него приятные черты лица. Высокий чистый лоб, пристальные серые глаза, прямой римский нос, твердая линия подбородка, и эта ямочка, выделяющаяся четче, когда юноша сжимает губы. О, он может сводить с ума женщин, но, слава богам, он не столь сладострастен, как этот мерзкий развратник, его отец.

Быстро темнело. На фиолетово?черном небосводе проявлялось все больше и больше звезд. Уже закрыты двери домов и заперты лавки. Столица погрузилась в полнейший мрак.

Воры, злодеи, пьяницы, бродяги – ваше время. Остерегись, прохожий, в одиночестве идти по темным улицам Рима. Когда на твои отчаянные вопли прибудет триумвир с отрядом общественных рабов, скорей всего, будет уже поздно.

Впереди Валерия, шаркая подагрическими ногами по каменным плитам мостовой, плелся Сервус, держа в дрожащей руке факел. Пропитанный смолой, дегтем и воском пучок прутьев потрескивал, Валерий сердился. Зачем он идет? Зачем? Ведь и так ясно, где проводит время отец. Но, с другой стороны, и мать можно понять. Обедать в одиночестве считалось в Риме едва ли не несчастьем. А пригласить гостей, когда глава дома бражничает где?то в притоне, значит давать повод ненужным разговорам.

Улицы все больше изгибались, приближаясь к самому неприглядному району Рима – Субуре.

Где?то на втором этаже слева открылось окно, и невидимая рука выплеснула на улицу содержимое горшка. Помои облили Сервуса с головы до ног, едва не потушив факел. Отвратительно запахло.

– Ах, чтоб тебя Юпитер и все боги поразили. Поганец, висельник, вороний корм, – громко запричитал Сервус, отряхиваясь, – сморчок, колодник.

– Да придержи язык, – раздраженно прикрикнул Валерий, которого вопли раба сбили с мысли.

– Приятно ли это, хозяин, когда из ночного горшка окатили. Фу, гадость. Хоть бранью извести мерзавца. – Сервус обиженно замолчал, но весь дальнейший путь Валерий был вынужден проделать, вдыхая вонь, исходящую от платья Сервуса.

Шаги вооруженных дубинками рабов, следовавших за Валерием, гулко отдавались от поворотов. Наконец улочка круто поднялась наверх и уперлась в дверь. Рядом с дверью на стене было написано несколько нелестных надписей о хозяевах таверны: «Хозяин – скряга и прохвост. Бурдой тут поят». На что хозяин заведения не поленился сделать приписку: «Асс[20] платишь и фалернского[21] хочешь. Да дурень ты, однако».

Оставив Сервуса на улице, уж слишком противно от него пахло, Валерий в сопровождении двух рабов вошел внутрь. Впрочем, амбре, обдавшее его при входе, было немногим лучше аромата платья Сервуса. Запах дешевого вина мешался с испарениями потных тел, аромат чеснока – с кислотной вонью рвоты.

Стены из грубо сложенных, некогда красных кирпичей и квадратные колоны поддерживали круглый закопченный свод. Свисающий с потолка на железной цепи двурогий светильник давал неясный свет и не рассеивал темноты углов. Блеклая картина, нарисованная рукой пьяного художника на облезлом куске штукатурки, пытавшегося изобразить пучок моркови и связку лука, была скорее карикатурой, чем украшением.

Полупьяные музыканты в серых туниках с прорехами в самых неожиданных местах исполняли нехитрую мелодию, дергая струны и стуча кимвалами. Перед музыкантами, совершая непристойные телодвижения и распевая скабрезную песенку, танцевала полуодетая танцовщица.

Посетители или еще сидели за столами или уже находились на заплеванном полу, где сладко подремывали, прислонившись к стенам, а то и вовсе привольно валялись по углам таверны, куда их оттаскивала прислуга.

Эпидий сидел на низком табурете. Его дородное лицо с подбородком, переходящим в объемную шею, лоснилось. Волосы с сильной проседью прилипли к влажному лбу. На толстом колене мужчины, обнимая его шею тонкой ручкой, сидел пьяный белокурый мальчик – галл.

О изощренные мальчиколюбцы.

Подчиняясь жесткому взгляду Валерия, мальчик поставил чашу с вином на стол, встал и, нетвердо двигаясь, исчез в глубине комнаты. Отец повернул голову. В светлых глазах стояла пьяная муть.

– Сын, – сказал он радостно, словно после долгого ожидания, – уже пора? Что за негодяй этот Порций. Где эта свинья? Я же приказывал ему следить и не позволить мне пьянеть. Где этот бездельник, олух? Дать ему оплеуху. – Эпидий завертелся на табурете, отыскивая слугу.

– Да здесь я, здесь, – ворчливо сказал Порций, выступив из?за колонны. В правой руке он вертел ободранное перо павлина, а левую демонстративно прижал к щеке. – И оплеух уже вы мне, хозяин, надавали, лишь только я попытался приблизиться и перышком легчайшим ваше горло пощекотать. Так что сами виноваты. А я могу хоть и сейчас вам рвоту вызвать. Открывайте рот пошире.

– Пошел вон, болван, – рявкнул, замахнувшись, Эпидий, но потерял равновесие и едва не упал с табурета.

Кивком головы Валерий отдал приказ стоящим позади него рабам. Те привычно подхватили хозяина. Обратный путь был проделан под пьяное икание Эпидия и негромкие жалобы Сервуса. Валерий мрачно молчал.

Ночью в сон Валерия ворвались голоса, топот ног. Он заставил себя приподнять тяжелые сонные веки, бездумно провел взглядом по стенам маленькой, без окон, спальни. Прислушался. Показалось. Да нет. Вот ясно слышен раскатистый бас домоправителя Фрикса, визгливые нотки в словах матери и уверенно?бесшабашный голос отца.

Валерий встал, накинул плащ, открыл дверь спальни, выходящей в перистиль. После некоторой затхлости спальни воздух во дворике был резок и свеж. Вдоль колонн теснились растерянные полуодетые домочадцы.

В центре дворика, возле фонтана, на коленях стояла Скафа. Ее длинные рыжие волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Лицо было белее мела. Словно коршун, нависал над женщиной домоправитель Фрикс. Одной рукой он вцепился в плечо дрожащей рабыни, второй потряхивал каким?то предметом.

– Засечь мерзавку, – злобно вскрикнула мать.

Валерий вопросительно взглянул на отца. Тот кивнул головой, разрешая Фриксу говорить. Оказалось, управляющий выследил Скафу, когда та закапывала в углу сада какую?то табличку.

Панически боясь колдовства, злых духов, Терция даже не пожелала взглянуть на дощечку, отпрянув, когда домоправитель подал ее хозяйке. Отец был еще не вполне в состоянии читать, и табличку взял Валерий. С трудом разбирая коряво написанные слова, он медленно прочел их вслух. И эта замедленная протяжность чтения в сочетании с глухой ночью, дрожанием огня факелов сокрушительно воздействовала на эмоции слушающих.

– Проклинаю тебя, Пассия, ненавистная разлучница. Заклинаю всемогущих богов лишить тебя красоты и здоровья. Пусть станешь ты гадкой и старой, пусть волосы твои облезут, зубы выпадут, кожа покроется нарывами, чтобы возненавидел тебя мой любимый… – прочитал Валерий.

Стоящая поодаль Пассия в ужасе ахнула, обхватила тонкими детскими ручками щеки и залилась безутешными слезами. У Скафы бегали глаза. Ее лицо то бледнело, то покрывалось красными пятнами. Нависла тяжелая тишина.

– Закапывать надо было на могиле. Там ее быстрее прочтут демоны и исполнят пожелание, – поучительным тоном, видимо не вполне протрезвев, сказал Эпидий, но после нового взвизгивания жены подошел к Скафе, поднял ее голову, долго задумчиво рассматривал измученное страдающее лицо, затем сказал вполне трезвым голосом, в котором даже слышалась некоторая теплота: – Ревность. Она каждому любящему понятна. А сечь не надо. Отправь ее в деревню.

На лице рабыни отразилось сначала облегчение от сознания, что она не поплатится жизнью за содеянное, затем отчаяние и горечь. От пережитого напряжения у нее словно помутился рассудок. На коленях Скафа поползла к Валерию, заклиная не отсылать ее, с мольбой протягивала руки, пытаясь обхватить ноги мужчины. Валерий отшатнулся. Лицо его стало надменным. Решение отца его вполне устраивало.

Какой жалкой может быть судьба женщины, особенно если она старше возлюбленного, да к тому же бесправная рабыня. Заломив руки, Скафа повалилась на мрамор пола. Безудержные рыдания сотрясли ее тело.

Но ни слезы, ни мольбы ничьего сердца не трогали, ни в ком сочувствия не вызывали. Стоящие вокруг рабы смотрели равнодушно. У каждого своя судьба.

Валерий молча отвернулся. Преданная любовь Скафы была ему докучна.

– Убрать, – раздался за его спиной приказ разъяренной Терции и звуки хлестких оплеух, на которые всегда была щедра матрона и которые должны были сейчас напомнить зарвавшейся рабыне ее истинное место.

 

Глава V

 

 

Весна 66 года нашей эры

 

На нешироком плоскогорье в седловине Иудейских гор, между горными узлами Бет?Эль на севере и Хеврон на юге, среди садов расположился Иерусалим. Сердце страны. Национальная и религиозная столица, лично царем Давидом завоеванная. Самый неуправляемый, как считали римляне, город на земле. На двух холмах строился город. На одном, высоком и плоском, стоял Верхний город, на втором, более покатом, – Нижний. Ряды домов спускались с обоих холмов в долину, их разделяющую. Крыши одних домов служили дворами для других. Кварталы домов разделялись узкими улицами с крутыми ступенями.

Три ряда мощных стен защищали Иерусалим. Над стенами возвышались четырехугольные башни, массивные, как сами стены. И над всем городом словно парил в небесной выси Храм.

Он стоял на вершине укрепленного холма и, покрытый со всех сторон золотыми листами, блистал в лучах солнца. Храм был доступен взору из любой точки города. Ни один иудей не поворачивался к нему спиной и всегда старался идти так, чтобы хотя бы краешком глаза, но видеть святилище.

Жертвоприношение закончилось. Левиты смыли кровь с подножия жертвенника. Обильный дым фимиама поплыл в небо. Звуки серебряного горна отметили конец литургии. Двери святилища, открытые при службе, закрылись до заката. Покинув Двор священнослужителей, Ионатан спустился по лестнице в общий двор, прошел через него, рассеянно кивая знакомым.

Последнее время Ионатану было непривычно грустно. Их свадьба с Биной была назначена на осень. И он безумно скучал по девушке, постоянно представляя, как увезет молодую жену в Кесарию, в солнечный дом отца, как его родные окружат ее вниманием и любовью, как по утрам они будут стоять рядом на балконе, любуясь зеленоватыми просторами Средиземного моря и видя уходящие вдаль корабли. Неужели Бина – это прекрасное, неземное создание – будет с ним всегда, днем и ночью, и он сможет бесконечно долго глядеть в ее глаза, гладить тонкие руки, целовать ее губы?

Внешний двор Храма был открыт для всех. Сюда ежедневно стекались толпы народа. Это пространство было и храмом, и форумом, и судом, и университетом. В воротах и арках продавались жертвенные голуби, сидели менялы, в чьих лавках любые деньги можно было поменять на «священные шекели», необходимые для пожертвования.

Грустное настроение Ионатана улучшилось, когда ближе к выходу он увидел Бецалеля – как всегда, в окружении учеников.

Проникновенная речь мудреца Бецалеля, его яркие мысли безмерно восхищали юношу. Часами готов он был слушать философа, не испытывая пресыщения. Но Ионатану всегда хотелось полностью владеть вниманием Бецалеля. Поэтому он терпеливо дождался момента, когда ученики разошлись и философ остался в одиночестве.

– Шалом, учитель, – поздоровался Ионатан.

Услышав знакомый голос, Бецалель повернулся к юноше с доброжелательной улыбкой. Он тоже был явно рад встрече.

Худой, высокий, с наброшенным на голову покрывалом, Бецалель обладал весьма почтенной наружностью. Его крупная голова благородной лепки была украшена высоким выпуклым лбом мыслителя, тонким костистым носом и глубоко посаженными умными глазами. Широкая седеющая борода покрывала грудь. Некрасивое, но удивительно привлекательное лицо.

Они неспешно пошли рядом, вдоль галереи из мраморных колонн. Затем спустились по лестнице до вымощенной камнями улицы, идущей мимо западной стены Храма.

Беседа доставляла удовольствие обоим. Бецалель был представителем братства, называвшего себя «перушим». Члены этого братства, в значительной степени состоящие из ученых раввинов и учителей Торы, воспринимали себя «избранными», людьми, способными умножить ряды своих последователей.

– Чем больше в народе Божием людей верующих и благочестивых, тем лучше и народу, и отдельному человеку, – говорил Бецалель.

Ярый последователь ученого раввина Шамая, убежденного, что самое важное и ценное – это Тора, что именно она укажет человеку путь, приведет его в царство Машиаха, Бецалель старался повлиять на Ионатана, который, как он знал, склонялся в сторону тех, кого называли «кенаим» – «ревнители».

Не то чтобы у «ревнителей» и «избранных» были принципиальные расхождения в вопросах веры. Скорее, расхождения были в методах борьбы.

И те и другие верили в приход Машиаха. Но «ревнители» считали, что приход его можно ускорить, начав войну с ненавистными язычниками, оккупировавшими страну. Тогда как «избранные» считали возможным компромисс с римской властью.

– Власть земных царей временна и преходяща. Не мир, окружающий нас, надо менять и рушить, а очищать сердца человеческие. Каждый должен и может устранить из сердца своего дурные желания, низменные побуждения. И лишь очистившись, с сердцем, ставшим ясным и чистым, сможет человек воспринять Божественное Присутствие. И вот тогда произойдет неизбежная и естественная смена власти. Придет царь праведный, царь, способный претворить в жизнь Божественную Волю, и наступит царство Машиаха, – вдохновенно говорил Бецалель; разгорячившись, он остановился, вскинул руку и произнес строгим тоном пророка: – Бойся, народ иудейский, войны с Римом. Ибо будет это причиной утраты отечества твоего, Иерусалима, и Святого Храма.

Иерусалим в эти годы кипел и бесконечно спорил. Спорил в домах. Спорил на плоских крышах. Спорил на улицах.

«Избранные» говорили, что не стоит ссориться с Римом.

«Ревнители» – что позорно терпеть и не сопротивляться.

Фанатичные «сикарии» даже «ревнителей» считали недостаточно воинственными и религиозными. Объявляли предателем любого, кто хоть в чем?то, по их мнению, отступал от Торы, и верили в убийство инакомыслящих как в инструмент политики.

– Высшая цель в стремлении к справедливости, – возглашали ессеи. – Не делайте зла, ни по своей воле, ни по принуждению. Оставьте город. Религиозная жизнь в нем и Храм безнадежно испорчены.

– Высшая цель в наживе. Хватай все, что сможешь. Выколачивай налоги. Дави несогласных с политикой Рима, – цинично рассуждали римские власти.

Большинство иудеев были настолько проникнуты ожиданием чудесного пришествия потомка из рода царя Давида, который изгонит врагов и создаст сильную державу со столицей в Иерусалиме, что любой проповедник с неистовыми речами мог провозгласить себя Машиахом, обрести союзников и начать восстание.

Рядом с учителем Ионатан больше молчал, и не потому, что ему нечего было сказать, скорее, воздержание от речи было вызвано чувством глубокого почитания.

Как?то не сразу Ионатан и Бецалель заметили, что большая группа людей в светлых просторных одеяниях перегородила дорогу. Эти люди громко разговаривали, шумно жестикулировали, мешали прохожим. Выходящие из лавок покупатели, вынужденные проталкиваться сквозь толпу, беззлобно ворчали. В ответ стоящие отпускали шутки, что неплохо бы некоторым быть менее дородными.

Неожиданно толпа, словно приливная волна, накатила на Ионатана и Бецалеля и почти тут же отхлынула. Ионатан, с трудом увернувшись от придвинувшегося прохожего, весело выдохнул:

– Уф, чуть с ног не сбил, – и повернулся назад, к отодвинутому толпой учителю.

Бецалель стоял на месте и смотрел вдаль. Только что эти глаза блистали, столько в них было огня и света, столько в них было глубоких мыслей. Почему же теперь они как?то странно сосредоточены, словно смотрят внутрь себя, словно окружающее их больше не трогает?

«Учитель, что с вами?…» – хотел спросить Ионатан, но по белому одеянию Бецалеля быстро расплылось алое пятно, кровавые капли неслышно зачастили по камням. Не говоря ни слова, мудрец чуть качнулся и упал. Упал там, где стоял.

Толпа прохожих на мгновение замерла, разглядывая упавшего, затем раздался вопль: «Сикарии!» – и всех как ветром сдуло. Толкая друг друга, наталкиваясь на встречных, прохожие побежали в разные стороны. Торговцы со стуком закрывали двери своих лавок. На площади остался мертвый философ и стоящий возле него застывший Ионатан.

Позднее Ионатан не помнил, как он дошел домой. Внезапная смерть Бецалеля потрясла его. Мысли разбегались. Зачем нужно было убивать мудреца? Кому он мешал? Разве за инакомыслие надо убивать? Кинжальщики. Бандиты. Разбойники. Убийцы! Без суда и следствия. Воткнули нож в живот.

Ионатану неожиданно ясно вспомнились глаза человека, которого он слегка оттолкнул как раз перед тем, как выдохнул свое веселое «Уф».

Глаза на жестком лице были холодными и в то же время изучающими, словно человек что?то взвешивал. Ионатан почувствовал низменный плотский страх и почти физически ясно ощутил, как острое лезвие, противно скрежеща, вонзается, входит в его тело. Лицо Ионатана стало мокрым от пота, но внезапно страх отступил, сменяясь яростью.

Ионатан шел по улицам, не находя дороги домой. Он спорил сам с собой. Что правильней: взяться за оружие или уйти от конфликта путем уступок? Мысли горьким вихрем проносились в голове, сокрушая одна другую. Он мысленно спорил то с «ревнителями», то с «избранными». Он был то резок и неуступчив, то ошеломленно подавлен. Он то решал вступить в отряд «ревнителей», под знамя Иоанна Гисхальского, то решал не сбиваться с пути и посвятить жизнь свою борьбе за Тору.

Наконец он добрался до дома. Истерзанный, страдающий, обессиленный. Больше всего ему хотелось лечь и ни о чем больше не думать. Но из соседней комнаты вышел Гедеон. Посмотрел молча на разорванное платье брата, на его измученное лицо. Хромая (последствия событий шестилетней давности), дошел до дивана и сел, ожидая объяснений.

– Ты еще очень молод, брат, – сказал Гедеон в ответ на рассказ Ионатана, – ты еще не умеешь ждать. Чувства в тебе возникают быстро и сильно, сердце требует активных действий. Но что лишь война – благородное дело для мужчины, так это мнение римлян, а для сынов Авраама иная слава.

Но словами своими Гедеон не разогнал ни сомнений Ионатана, ни горечи в его душе.

 

Глава VI

 

По узкой улице Нижнего города в рваном сером плаще шел нищий. Не такая уж новость для Иерусалима. Так почему же жители так внимательно всматривались в эту фигуру, а всмотревшись, меняли выражения своих лиц? При этом гамма чувств, отражающаяся на лицах, представляла довольно широкий диапазон – от испуга до восторга.

И вот, в зависимости от охватившего их чувства, прохожие или тут же сворачивали в сторону, подальше от греха, или со смехом и громкими возгласами устремлялись следом за нищим. А тот был неожиданно молод, ловок телом, дерзок лицом. В крепкой руке он держал большую глиняную чашу, которую время от времени сильно встряхивал, так что звенели монеты, и, стреляя по сторонам лукавыми глазами, притворно жалобно повторял:

– Подайте милостыню для бедного Флора. Подайте милостыню прокуратору Иудеи.

Последние слова терялись во взрывах смеха и поощрительных выкриках.

Спустя несколько дней, утром, прокуратор Иудеи Гессий Флор неспешно прошел чередой роскошных покоев дворца Ирода Великого, великолепие убранства которого было доведено до совершенства и где серебро неистово соперничало с золотом. Миновал галереи, украшенные колоннами, и сел в судейское кресло, поставленное для него перед дворцом.

Небо над Иерусалимом было каким?то особенно чистым. Позади прокуратора, за стенами дворца, стремили вверх свои вершины три резные башни из белого мрамора, названные именами трех близких царю Ироду людей, – Фазаель, Гиппик и Мариамна.

Вдали виднелись утопающие в зелени аллеи парка. Сизый туман утра распался и осел искрящимися каплями росы. Слышалось миролюбивое воркование диких голубей, разгуливающих вокруг искусственных медных водоемов.

Очередной римский прокуратор – Гессий Флор, грек из Малой Азии, – был самым наихудшим из всех прокураторов, когда?либо управлявших Иудеей. Прибыв на смену Альбину, тому самому, о котором Иосиф Флавий впоследствии писал, что «не было того злодейства, которого он бы не совершил», но который, по словам того же Иосифа Флавия, «являлся еще образцом добродетели в сравнении с его заместителем Гессием Флором», прокуратор приступил к грабежу Иудеи и Самарии с неслыханным ожесточением и жадностью, достойной легендарного царя Мидаса, прославившегося в веках своей алчностью.

Получением этой должности Гессий Флор был обязан своей жене Клеопатре. Это она, будучи близкой по другой Поппеи Сабины, жены императора Нерона, выхлопотала для мужа прибыльное местечко. Не Египет, конечно, но и здесь, на задворках империи, прекрасно можно обогатиться на налогах, взятках и… откровенном грабеже.

В упоении от наживы Флор был готов позволить грабить что угодно и кого угодно, лишь бы грабители не забывали делиться добычей с ним. При нем только те из преступников оставались в тюрьме, кто не мог заплатить. В стране все спуталось и пришло в смятение. Разбойники бесчинствовали на дорогах, отбирая имущество, а зачастую и жизнь.

Но последней каплей, истощившей всякое терпение народа, было бесцеремонное изъятие прокуратором семнадцати талантов из храмовой казны. Это было встречено народом Иудеи с негодованием. С громкими криками и стенаниями, возмущенные, бросились они к Храму, молясь и взывая к милости императора.

Именно тогда и произошел тот небольшой, незначительный, даже смешной инцидент, с которого началась эта глава, но который привел к страшным последствиям.

Сев в кресло, прокуратор поставил локоть правой руки на широкий подлокотник и обвел долгим холодным взглядом стоящих перед ним людей, людей не простых – величественных гордых священников, уважаемых городских чиновников, городскую знать.

«Напустили на себя показное смирение», – неприязненно подумал Флор. В углах его крупного рта пролегла презрительная складка. Негромко, но внушительно он произнес:

– Вы должны выдать мне тех, кто позволил себе оскорбление римского прокуратора.

По рядам стоящих словно прошелестел ветер. Наконец один из священнослужителей выступил вперед, провел рукой по аккуратной седой бороде и заговорил проникновенным голосом:

– Молодость горяча и беспечна, мудрость приходит с годами. Безрассудство свойственно молодым, предусмотрительность – старым. Поверьте, все это беззлобные шутки, не нанесшие вреда Риму. – Священник замолчал, ожидая, не скажет ли что прокуратор, но тот, не отвечая, неподвижно глядел на иудея.

Как он их всех терпеть не может.

Священнослужитель явственно видел гнев, разгоравшийся в недобрых глазах Флора. Тогда он добавил мягко, стараясь и голосом, и выражением лица успокоить вспыльчивого прокуратора:

– Да и где теперь сыскать болтунов? Они все столь напуганы, что будут отрицать вину свою.

– Мне судить, что наносит ущерб престижу Рима, а что нет, – кичливо прервал Флор священнослужителя. – Или виновные будут мне немедленно выданы, или я буду считать, что в оскорблении власти виновны все.

Слова прокуратора падали, словно тяжелые камни, от тяжести которых у всех стоящих согнулись плечи. Не найти им средства умилостивить Флора. Они совершенно упали духом, хотя и старались это скрыть под ровными выражениями своих лиц. Священнослужитель слегка побледнел, но продолжил уговоры, и голос его звучал настойчиво:

– О, как ты прав, достойный прокуратор. Власть должна быть почитаема. Но даже властители мира, грозные императоры, считали возможным быть милостивыми и прощать. Так прости же и ты тех, кто грешил необдуманными речами, прости немногих провинившихся ради многих невинных.

Но слух прокуратора был избавлен от желания услышать. Он преследовал свои цели и свои плел интриги. Спокойствие Иудеи в его цели не входило.

– Пиши приказ, – сказал прокуратор секретарю, небрежно кивнув в его сторону головой, и тот, неожиданно вздрогнув, суетливо задвигал пером по пергаменту. – Виновные в оскорблении подлежат смерти.

Флор встал и, не обращая более внимания на бледных растерянных иудеев, вернулся в дворцовые покои. По?прежнему громко ворковали голуби. Капли росы еще сверкали на листьях.

Поисками виновных занялись в Верхнем городе. Обыскивали дом за домом, улицу за улицей. Солдаты восприняли приказ Флора как разрешение грабить. Врывались в дома. Убивали жителей, не выясняя, виновны они или нет, не обращая внимания на то, кто перед ними – мужчина или женщина, старик или ребенок. Совершенно спокойных лояльных граждан тащили к Флору, бичевали, распинали.

Крест был римским способом казни, предназначенной для рабов, разбойников, грабителей, а также для тех, кого хотели обесславить, покрыть позором. Этой позорной казни рабов Флор подверг даже тех иудеев, что имели римское гражданство и принадлежали к привилегированному всадническому сословию. Это было неслыханно. На это не осмеливался ни один из предыдущих прокураторов. Три с половиной тысячи человек были лишены в этот день своей единственной и бесценной жизни.

 

Ицхак напрягал последние силы, понимая, что еще немного – и его схватят. Из гулко стучащей груди вырывалось хриплое дыхание. Пот катил градом, застилал глаза. Улица круто понеслась вниз. Прыгая по истертым каменным ступеням, юноша свернул влево, проскочил под круглой аркой, соединяющей два противоположно расположенных дома, побежал по узкому переулку с нависающим, словно в тоннеле, низким потолком. Еще поворот. Еще ступени. Не заметил. Споткнулся. С силой стукнулся о камень стены.

Перед глазами поплыли красные круги, в ушах мучительно зазвенело, ноги стали ватными. Они гнулись и расползались в стороны. Обдирая лицо о стену, но не удерживая свое тело, Ицхак медленно съезжал на мостовую. Гул в голове смешался с приближающимися шагами легионеров. Все, конец. Голова безвольно откинулась назад. Непослушные губы зашептали молитву:

– Шма, Исраэль…

Неожиданно какая?то сила рванула его тело вправо, проволокла по мостовой и, впихнув в неприметную дверь, опустила на пол. Дверь закрылась. Подбитые гвоздями калиги римлян стучали уже рядом. Ближе. Ближе. Лишь дверь отделяет Ицхака от солдат.

«Надо не дышать. Шум дыхания выдаст нас», – пронеслось в голове Ицхака.

Но шаг и прошли мимо, и звук их вскоре стих, стертый лабиринтом улиц. Некоторое время царило молчание. Глаза привыкали к полутьме комнаты. Из углов словно выплыли предметы обстановки, простой, но добротной. И лицо спасителя.

– Благодарю тебя, будь ты благословен. Скажи мне имя свое, – справившись наконец с шумным дыханием, сказал Ицхак.

Его спаситель высок и строен. У него продолговатое лицо с внимательными глазами, волнистые волосы, небольшая борода на впалых щеках.

– Меня зовут Ионатан бен Боаз, – ответил спаситель и продолжил чуть насмешливо: – А твое имя мне знакомо. Ведь это ты кривлялся возле Храма, выпрашивая милостыню для Флора.

– Кривлялся?! – возмущенно воскликнул Ицхак и вскочил на ноги. – Это борьба за освобождение.

Ицхак говорил запальчиво и пылко. Он уже забыл, что всего лишь минуту назад был на волосок от смерти.

– Тихо. Не шуми. Солдаты не могли уйти далеко. А твоя «борьба» сыграла на руку Флору и привела к жертвам.

– Это ты сказал. Так ты «избранный», фарисей. Думаешь, можно уговорить волка не есть овец?

– К сожалению, римляне даже не волки, они львы.

– Мы не позволим истребить наши законы. Мы не позволим касаться обычаев наших. Позор, что иудеи готовы быть римскими данниками. Никакая смерть не страшна нам.

– Даже если это смерть невинных?

Ицхака словно ударили, но все же он заносчиво крикнул:

– Свобода этого стоит! – Голос его неожиданно сорвался и прозвучал фальцетом.

Ионатан пристально посмотрел на юношу, сказал задумчиво:

– Ты думаешь, я не понимаю, какая пропасть лежит между Иудеей – свободным царством и Иудеей – провинцией Рима? Не принимаю к сердцу унижения родины? Но главная наша цель – сохранение философии предков.

– А по?твоему, мы боремся за иное?

– Не знаю, – отрешенно, словно уйдя в свои мысли, проговорил Ионатан.

– В наше время невозможно остаться в стороне. Каждый обязан принять ту или иную сторону. Пытающийся балансировать между двумя краями неминуемо упадет в пропасть, сбитый той или другой стороной. – Голос Ицхака зазвучал угрожающе.

Ионатан продолжал молчать.

– Захочешь быть с нами – приходи. – Осторожно приоткрыв дверь, Ицхак скользнул в нее и исчез.

«Интересно, кого я сейчас приобрел – друга или врага?» – задал себе вопрос Ионатан.

 

Глава VII

 

 

Сентябрь 66 года нашей эры

 

С юго?востока на побережье надвинулся хамсин, жаркий ветер Аравийской пустыни. Небо быстро выцвело, посерело и тяжело давило, словно все это небо и тусклый серый запыленный воздух, сгустившись, легли на плечи. В такой день хорошо бы полежать в прохладной комнате, поглощая воду со льдом, но слишком много накопилось неотложных дел.

Сидя за небольшим столом, Боаз проверял бухгалтерские книги. Домоправитель Нахум, как всегда неспешно, чуть наклоняясь из?за плеча господина, давал пояснения, если они были необходимы.

Где?то вдали на городских улицах родился странный гул, быстро приблизившись, пробился сквозь закрытые ставни и двери. Боаз поднял голову и вопросительно взглянул на домоправителя. Нахум слегка развел руками, показывая этим жестом, что он не знает причин шума, и, поправив сползший с плеча шарф, вышел важной походкой.

Боаз вновь вернулся к записям, но шум усилился, и Боазу даже показалось, что он слышит женский плач. Оставив на столе раскрытую книгу, мужчина вышел во двор. Взволнованные слуги и домочадцы, стоя возле входной двери, настороженно прислушивались и как?то странно жались друг к другу, словно в томительно жаркий день им стало холодно.

– В чем дело? Что происходит? Что это за крики? – спросил Боаз недовольным тоном человека, которого только что оторвали от важных занятий.

– Разоряют дом соседа, купца Шимона, – сказал, подходя к нему, Нахум, и Боаз непроизвольно отметил, как изменилось лицо домоправителя, каким оно стало бледным, растерянным, как странно отвисает и дрожит его нижняя челюсть.

– Кто разоряет?

– Чернь, – выдохнул домоправитель.

– Что же вы стоите как истуканы? Хватайте палки. Надо идти на помощь соседу, поддержать его, пока прибудут легионеры.

– Они не прибудут, господин, – тихо сказал старый Зевулон. – Все делается с молчаливого согласия римлян. Они уверены в покровительстве Флора.

– Римские власти не могли допустить такое беззаконие, – возмущенно и громко, излишне уверенно проговорил Боаз, но, говоря, он неожиданно почувствовал, что в его душе нет той уверенности, какую он хотел показать домашним, что слова слуг справедливы и на них всех действительно надвигается невозможное, немыслимое, трагическое и страшное.

Ужас медленно вполз в грудь, ледяным обручем сжал его сердце.

Чем?то тяжелым ударили по запертой на засов входной двери. Крепкие двери затрещали, но выдержали.

– Кто там? Что вам нужно в моем доме? – вскрикнул Боаз, и голос его предательски дрогнул.

– Вы слышите, он говорит в «его» доме? Ах ты старая иудейская обезьяна, – захохотали на улице.

Послышались выкрики:

– Навались, ребята! Лезь через забор! Подсади под зад!

– Уходи, господин мой, – сказал старый Зевулон, – может, еще удастся пробраться через кухню на соседнюю улицу.

– Поздно, – печально сказал домоправитель Нахум и, придвинувшись, зашептал: – Но можно спрятаться в кладовой. Там за глиняными кувшинами с маслом найдут не сразу, а возможно, и вовсе не найдут до ночи, а ночью прокрадетесь за город…

Боаз с негодованием дернул плечом, на мгновение представив себе, как его, полного, представительного, вытаскивают из пыльного угла.

Женщины заплакали, подвывая. Боаз оглянулся в поисках оружия, и тут он увидел жену. Мирел стояла бледная, как алебастр, прижав к груди руки.

– Милая, поднимись, пожалуйста, к себе, – сказал Боаз, – подожди там. Все будет хорошо.

– Ты думаешь, мы успеем попрощаться? – тихо спросила Мирел, и Боаз содрогнулся от ее глубокого проникновенного голоса, от взгляда черных влажных глаз, словно угадывающих страшное будущее.

Он подошел ближе, пытаясь подбодрить женщину, но почему?то не находил слов. Мирел прижалась к нему. Он почувствовал жар и дрожь ее тела, услышал ее дыхание возле своего уха.

– Я была счастлива с тобой, – прошептала женщина, – очень счастлива.

Она отодвинулась и еще мгновение смотрела на мужа, затем повернулась и пошла к дому. Боаз тяжело вздохнул, глядя ей вслед и радуясь, что оба сына – и Гедеон, и Ионатан – находятся в Иерусалиме.

С улицы доносились крики, плач, грязные насмешки, тяжелая брань. Внутри двора воцарился хаос. Женщины и дети рыдали и вопили от страха. Некоторые метались по дому в поисках спасения, другие, наоборот, пытались вооружиться и сражались с перелезающими через забор совершенно озверевшими сирийцами и греками.

– Спрячь, спрячь Мирел, – тряс Зевулон хозяина за плечи, затем бросил его и поспешил на второй этаж вслед женщине – попытаться уговорить ее спрятаться в кладовой за кувшинами.

Он только успел ступить на первую ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж, как под напором толпы дверь сломалась и десятки обезумевших от безнаказанности людей ворвались во двор.

Боаз смотрел, как они приближались, какие у них были измененные, нечеловеческие лица. Сердце его гулко стучало, но внешне он казался спокойным, полным достоинства. Он даже попытался спросить приближающихся, зачем они сломали дверь, но тут его с силой ударили дубинкой по голове, свалили на землю.

Еще одним ударом дубинки сломали руку. Кость сухо хрустнула, и рука повисла. Острая боль пронзила тело, на мгновение туманом заволокло глаза. Боаз хрипло застонал. Тогда, вырывая клочья седых волос, его схватили за бороду, проволокли к забору и там на время бросили.

Он сидел, прислонившись к стене, прижимая к себе здоровой рукой перебитую, и безразлично смотрел, как разоряют его дом. Погромщики вытаскивали одежду, посуду, вазы и тут же делили их между собой. Пили вино, тут же разбивая кувшины. Вскоре весь двор был усыпан черепками. Затем принялись за мебель, что?то тащили на улицу и дальше в свои дома, что?то ломали и бросали здесь же. Кто?то поджег деревянные обломки. Они загорелись сразу и дружно.

С ужасом Боаз увидел, как по лестнице со второго этажа тащат Мирел, как рвут на ней платье, сдирают с волос золотую сетку. Боаз попытался подняться и броситься к ней. Но тут же получил сильнейший удар по плечу и упал вниз.

Наверное, было сломано плечо, потому что Боаз никак не мог приподнять руку и опереться ею о стену. Кровь, стекая со лба, заливала красным маревом глаза, а он даже не мог ее вытереть. Он раскачивался, все так же пытаясь встать и подойти к Мирел. Он хотел быть с ней рядом. А она смотрела на него своими огромными прекрасными глазами, и слезы медленно стекали по ее лицу. Платье на ней было разорвано, длинные волосы разметались и буквально окутали все тело, достигая бедер, густые, черные, с редкими серебряными нитями.

Один из разбойников совершенно отталкивающего вида попытался сорвать с Мирел украшения. Мирел успокаивающе подняла руки, упреждая чужие прикосновения, сказала:

– Я сама. – И, сняв с себя ожерелье из маленьких золотых шариков, браслеты, вынув серьги из ушей, протянула ожидающему.

Но тот был жаден, он хотел еще и тонкое колечко, оставшееся на пальце Мирел, кольцо обручения, которое двадцать пять лет назад молодой Боаз надел своей юной невесте и которое Мирел не снимала все эти годы.

– Не надо, – сказала она просительно, – в нем нет ценности. Тебе ничего не дадут за него в лавке. Пожалуйста, оставь его мне.

Наверное, женщина смогла бы смягчить сердце льва или тигра, но не этого грязного бессердечного недочеловека.

– Ха?ха, – гнусно заржал мужчина, – тебе оно тоже не понадобится.

И он с силой толкнул Мирел в огромный костер, разгоревшийся позади нее. Длинные волосы женщины тут же вспыхнули, остатки одежды загорелись. Боль невозможная, непереносимая жгла снаружи и внутри. Мирел жутко закричала и попыталась выбраться из костра. Но погромщики вновь толкнули женщину в пламя. Это было похоже на страшную дьявольскую игру. Как только женщина выбиралась из пламени, ее тут же сильным ударом отправляли обратно.

– Твоя мебель. Ты сидела на ней, ты лежала на ней. Так почему теперь отказываешься? – гоготал пьяный сброд.

Волосы у Мирел сгорели, обнажив голый череп. Одежда съеживалась вместе с кожей. Над двором поплыл запах жареного мяса. Женщина уже не кричала, но молча, почти вся черная, пыталась на коленях выползти из костра, судорожно передвигая вспухшими руками. Лицо ее было неузнаваемо и страшно. Наконец она вновь выбралась. Горящим куском плоти упала к ногам своих жестоких мучителей. Еще удары палками, и Мирел вновь отлетела в огонь. Последний удар был уже благодетельным. Тело женщины вздрогнуло в конвульсиях и замерло, изогнувшись черной дугой на кусках горящей мебели.

Оцепенев от ужаса, не в силах не только закричать, но даже вымолвить слово, Боаз корчился в муках, страдая вместе с женой. Усилием воли Боаз, с переломанными руками, все же смог встать, шагнул к жене. Новый удар сбил его с ног. Он упал вперед, лицом вниз, и, содрогаясь в рыданиях, смотрел, как его Мирел, нежная, умная, красивая, сгорает как головешка. Вновь ему удалось подняться и встать на колени. И был он страшен в этот миг.

– Беззакония творите вы, безумцы, и не будет вам прощения! – прокричал он.

– А ты позови на помощь своего Бога. Ну, где он, твой невидимый?

Привлекательность чужих религий, интерес к иным богам возможны лишь в спокойные времена, в дни бедствий страдающий начинает понимать, как нерушима его связь с Единственным и Всевышним.

– Господи, жестокие испытания послал Ты нам, но неколебима вера моя, – воскликнул Боаз, – ухожу с именем Твоим на устах.

Это были его последние слова. Больше он ничего не видел.

Ни того, как растерзали старого преданного Зевулона, распарывая его тощее тело острыми осколками керамики, как ударом о стену убили веселого мальчишку?поваренка, как ногами забили дородную кухарку Малтаку.

Боаз ничего не видел и не чувствовал. Ни того, что к ногам его привязали веревку, ни того, что его волокут по улицам и голова его глухо, мокро стучит по камням мостовой, оставляя кровавый след.

К вечеру тело Боаза бен Барака было брошено на берегу в стороне от города. Двадцать тысяч иудеев безвинно погибли в этот страшный день 6 сентября 66 года.

Кровавый погром в Кесарии привел иудеев в ярость и послужил началом войны на взаимное истребление между сирийцами, греками и иудеями. Организовавшись в партизанские отряды, иудеи опустошили города Филадельфию и Себонитис, Геразу и Пеллу. Разгромили множество деревень, но и язычники не остались в долгу, умерщвляя всех иудеев, попавших в их руки.

 

Глава VIII

 

Чуть наклонившись вперед, наместник провинции Сирии Цестий Галл слушал, как секретарь звучным, хорошо поставленным голосом зачитывал донесения из Иудеи. Два донесения, противоречащие друг другу.

Одно было получено от Гессия Флора и утверждало, что иудеи подняли восстание с целью отпадения от Рима.

Второе донесение – от городских властей Иерусалима, – напротив, убеждало, что они, иудеи, не желают бороться с римлянами, а лишь со своим притеснителем Гессием Флором.

Лицо наместника оставалось спокойным. Но все же некоторые из находящихся в кабинете внимательных офицеров штаба, приглядываясь к выражению небольших, близко расположенных глаз наместника, к углубившимся носогубным складкам и опущенным углам рта, чувствовали, что наместник пребывает в некотором сомнении.

«Как, однако, утомительны эти иудеи, – думал между тем Галл, – и чего бы им не жить спокойно. Ведь политика Рима проста. Поклоняйтесь своим богам, но не забывайте, что над вами есть император. Кто только не проходил по этой земле, кто только ее не разорял. А ныне – живи и радуйся мощной защите, возрождайся, варварский народ, под крылом римского орла. Так нет. То их вере угроза, то налоги велики, то прокуратор не устраивает. Хотя справедливости ради стоит сказать, что и Флор хорош. Нажрался и раздувает пламя войны, в расчете, что когда все пойдет вверх дном, никто в его преступлениях разбираться не будет».

Тут Цестий Галл обратил внимание, что наступила тишина. Секретарь, закончив чтение, сворачивает свитки, а офицеры ожидают его слов. Тогда он выпрямился, откинувшись на жесткую спинку стула, и небрежно повел рукой, показывая этим жестом, что готов выслушать мнения присутствующих.

Смысл высказываний офицеров сводился к одному: Цестий Галл лично во главе войска должен идти в Иерусалим.

Загорелое, с крупными чертами лицо наместника постепенно менялось. Раздражение все явственнее проявлялось на нем. Он побарабанил пальцами по деревянному подлокотнику и, не высказав своего решения, распустил совет.

Оставшись в одиночестве, Цестий Галл некоторое время ходил по просторному рабочему кабинету, обставленному с безвкусной пышностью, и словно впервые рассматривал многочисленные бюсты цезарей, расставленные вдоль выложенных мозаикой стен.

Не далее как весной посещал он Иерусалим с инспекционной поездкой. Тогда Цестий Галл, играя роль справедливого властителя, внимательно выслушал жалобы населения и обещал во всем разобраться и настроить Флора быть милостивым. Он вернулся в столицу в прекрасном расположении духа, чувствуя себя дальновидным политиком и умелым миротворцем, о чем не замедлил сообщить в Рим.

Полученные же ныне донесения показывали, что его действия на дипломатическом поприще закончились полным провалом, и это его раздражало. Раздражала и перспектива оставления столицы и предстоящей жизни в легионе на марше. Куда как приятнее было бы проводить время в роскошных особняках пригорода Дафне в обществе красивейших женщин.

В окно ворвался прохладный ветер, приятно остудил лицо. Вызвав ординарца из набитой рабами передней, наместник во главе небольшой кавалькады отправился на прогулку по городу.

Столица провинции Сирии город Антиохия располагался в 300 милях от Иерусалима, там, где сходятся Ливанские горы и снежные вершины Тавра, в плодородной пойме реки Оронт, и был окружен миртовыми и лавровыми рощами, скалами, покрытыми ярким ковром из гиацинтов и гвоздик, прозрачными водопадами, срывающимися в пропасть с отвесных утесов.

Богатый город с нарядными храмами, амфитеатром, термами и библиотекой, гордящийся школами риторики, философии и медицины, уступал по величине и значению лишь двум городам империи – Риму и Александрии.

Главный парадный проспект Антиохии тянулся шесть километров, застроенный с обеих сторон трех этажными и пятиэтажными домами из каменных блоков. По всей длине улицы шла колоннада из полированного мрамора, защищающая горожан от дождя. За рядами мраморных колонн бойко торговали многочисленные лавки.

Перекрестки были украшены арками, а колонны дворцов и храмов покрыты листовым золотом. Повсюду стояли статуи богов и удостоившихся почета общественных деятелей.

В ночное время улица освещалась фонарями. Такого не знал ни один город древности.

Население столицы достигало полумиллиона человек. Легкомысленные сирийцы, хитрые вавилоняне, греки, римляне, иудеи. Смешение Востока и Запада. Граница двух миров. Открытость общества, религиозная терпимость, распущенность нравов. Город скачек, гонок, танцев, вакханалий, фантастической роскоши и сумасбродств Востока.

В шумной толпе улиц можно было встретить греческих философов, спешащих с книгами в руках, и храмовых проституток, зарабатывающих на содержание храма. Полных достоинства бородатых иудеев и оскопленных жрецов «Великой матери» Кибелы, в исступлении предающихся диким пляскам. Пылко, страстно проповедующих сторонников новой веры, распространяющих имя Иисуса, и приверженцев бога Аполлона, устраивающих бесконечные праздничные шествия по городу.

Да, старому развратнику Цестию Галлу совершенно не хотелось покидать столицу.

Ночью Цестию Галлу приснился сон. Он стоит у дороги. По ней и далее в поле снуют люди. Много людей, занятых своими делами. А он в полном военном обмундировании стоит на обочине и совершенно никому не интересен. На него не обращают внимания. Цестий делает шаг и становится на камни дороги. Неожиданно вместо прочного настила под ногами оказывается грязь, черная и вязкая. Цестий начинает в нее погружаться. Он пытается нащупать дно, но не находит под ногами опоры.

«На помощь!» – хочет крикнуть Цестий, но голоса нет, да и никто на него не смотрит. Где солдаты его охраны, где его легионеры? Вот он погрузился по пояс, потом по грудь. Он должен спасти себя сам, и мужчина оглядывается в поисках чего?то, что может ему помочь. Что?то неясное, белое неизвестно откуда появляется на краю ямы. Он протягивает руку к этому неясному, белому, стараясь за него ухватиться, но оно вдруг размывается, превращаясь в туман, в облако, и исчезает.

А Цестий Галл погружается все глубже в зловонную жижу трясины. Сейчас она достигнет подбородка, потом рта, и он захлебнется, задохнется, умрет. Его охватывает жуткая паника, какую человек порой испытывает во сне. Из последних сил он отталкивается от какой?то точки в глубине жижи, отталкивается и выползает из трясины. Грязный, но живой, он отползает от края ямы, но почва вновь начинает колебаться, и он лежит, распластавшись, боясь встать на ноги.

Цестий открыл глаза. Все его тело было покрыто липким потом. Сердце стучало где?то у основания шеи. Тусклый свет масляного светильника освещал комнату. От язычков пламени легкие тени скользили по потолку. В полном смятении он раздумывал над значением сна. Какое предзнаменование послали ему боги? От какого опрометчивого шага предостерегают? Какое решение будет верным, какое даст ему твердую почву под ногами? Наконец он решил, что правильней всего действовать в обычной римской практике.

Подавить мятеж как можно скорее, прежде чем он успеет разгореться.

Отдавая утром приказ, он был несколько возбужден и даже процитировал Вергилия: «Милость покорным являть и войною смирять надменных».

 

Глава IX

 

Взобравшись на дерево и спрятавшись в его густой кроне, Хаггай своими дальнозоркими глазами внимательно рассматривал римский лагерь, расположенный на выровненной верхушке холма. Высокий частокол, вал, насыпанный до высоты шести метров, массивные деревянные ежи ограждения, башня, расположенная у южных ворот, скрывали от него часть лагеря, но даже то, что он видел, вызывало в нем противоположные чувства восхищения и ненависти.

Восхищался он разумным, четким устройством лагеря, его безупречно прямыми улицами, ровными рядами палаток с двухскатной крышей, обтянутых кожей, всей этой продуманностью и дисциплиной, всей этой беспощадной военной машиной. И ненавидел все это.

Взошло солнце и, ослепительно сверкнув на главной святыне легиона – золотом орле, осветило знаменосца, замершего рядом. На голове знаменосца устрашающе щерила пасть морда мертвой пантеры, смотрела вдаль неподвижными желтыми глазами. Под утренним ветром затрепетали разноцветные штандарты центурий – белые, синие, пурпурные. Заглушая все остальные беспечные звуки утра, раздался сигнал утреннего сбора. На плацу перед своими центурионами быстро и четко строились воины. Слышались команды:

– К копью – повернись! К щиту – повернись!

Ординарец Квинт Криспин, бравый плотный солдат, одетый в белую тунику и подпоясанный балтеусом[22] со множеством серебряных и бронзовых накладок, застыл рядом с просторной кожаной палаткой в ожидании командира.

Префект когорты вспомогательных войск Валерий Венуст, выйдя из своей палатки, посмотрел на ординарца внимательными серыми глазами и направился в штаб легиона на утренний сбор и получение пароля. На нем был греческий панцирь, воспроизводивший в бронзе форму грудных мышц человека. Ноги в красных кожаных калигах чеканили шаг.

За прошедшие шесть лет Валерий изменился. Черты его лица точно проявились, стали резче, четче и тверже. Его ум, образованность, целеустремленность, физические данные, даже идеальный для легионера рост в шесть римских футов[23] дали ему возможность сделать неплохой шаг в карьерном росте для человека без связей и протекции. Префект когорты командовал пехотной частью в пятьсот человек. Следующим званием, которое Валерий надеялся получить в будущем, было звание легионного трибуна.

На площади претория, возле штаба, стоял Луций Альфен.

– Поздно встаете, префект, – вместо приветствия произнес он, как всегда недоброжелательно всматриваясь в лицо Валерия.

Тот ответил бесстрастным взглядом.

Замечание было нелепым. Утро легионеров начиналось для всех одновременно, с сигнала трубы. Скрытая неприязнь пролегла между этими двумя людьми с первой минуты знакомства. Луций Альфен был красив той изнеженной красотой, которая ясно указывала, что ее обладатель не слишком обременял себя упражнениями в гимнастическом зале, и что являлось в глазах большинства римлян недопустимой провинностью, так как безделье разъедает тело.

Тем не менее, прибыв в легион, Луций сразу же, минуя предыдущие звания, получил должность легионного трибуна, то есть именно ту должность, которую Валерий лишь надеялся получить. Такое назначение не было чем?то необыкновенным. Мужество и награды на карьеру влияли мало, а вот протекция – напротив, и запастись рекомендательным письмом влиятельного вельможи было совсем неплохо.

– Кто выше начинает, – насмешливо заявлял Луций, – тот и выше прыгает.

И в этом он был абсолютно прав. Продвижение по службе почти всецело зависело от исходной должности. Если Валерия и задевало это назначение, то ни словом, ни взглядом он этого не показал. Его лицо оставалось спокойно?невозмутимым.

Но эта невозмутимость как раз Луция и раздражала. Если бы он увидел в глазах Валерия зависть или хотя бы скрытое негодование, если бы хоть какое?то из этих чувств промелькнуло в глазах префекта, Луций бы успокоился и даже, может быть, почувствовал к Валерию снисходительное расположение, а также возможность покровительственно похлопать того по плечу.

Но выражение мужественного лица Валерия было бесстрастным. Если он и считал несправедливостью назначение Луция, то прочитать эту мысль в его глазах было абсолютно невозможно. Хотя нет, где?то в глубине этих серых глаз искушенный в притворстве Луций заметил проскользнувшее презрение, заставившее Луция почувствовать себя тем, кем он и был на самом деле, – торжествующей посредственностью.

Добродетельный во внешности и речах, а в душе похотливый и вероломный, Луций старался при любой возможности находиться рядом с Валерием, без нужды инспектируя последнего, стремясь вызвать в префекте хоть какую?то вспышку, увидеть ненависть в его глазах, услышать раздражение в голосе. Как бы благородно ни вел себя человек, злоба и зависть всегда найдут возможность сопровождать его. Даже более того, именно преимущества личности вызывают зависть. Бездарностям не завидуют.

День начался новым, впрочем, давно ожидаемым всеми приказом. Расположенный в Сирии Двенадцатый легион выступал против мятежной Иудеи.

Римский лагерь, в некотором смысле импровизированный город, создавался римлянами за небольшое время – три?пять часов. Разбирался еще быстрее. После того как звук трубы возвестил об оставлении лагеря, палатки были разобраны, по второму сигналу вся поклажа была навьючена на животных. После третьего сигнала легион выступил из лагеря. Прислуга тут же сожгла шанцы, укрепленную наружную стену лагеря. Никто не сможет ими воспользоваться.

Со всей осторожностью Хаггай слез с дерева и исчез в лесу раньше, чем высланные в разведку отряды легкой пехоты смогли бы его обнаружить. Он увидел то, что хотел. Римский легион готов вломиться в пределы Иудеи.

Кроме полного Двенадцатого легиона в распоряжении Цестия Галла имелись еще две тысячи солдат, набранных в других легионах. А также шесть когорт пехоты, четыре конных отряда и пять тысяч воинов, предоставленных наместнику царем Агриппой.

Пехотная часть из пятисот человек, которой командовал Валерий Венуст, шла в авангарде. В их задачу входила разведка и умение при необходимости быстро отойти. Следом двигались три манипулы[24] Двенадцатого Молниеносного легиона. Воины Третьего Железного прикрывали левый фланг находящегося посредине обоза. Воины Десятого Сокрушительного – правый. Еще три манипулы Двенадцатого легиона обеспечивали тыл, и далее, позади них, двигались остальные союзные войска.

Основной заботой любого командующего была безопасность обоза как самого уязвимого места армии на марше. Его потеря могла внести дезорганизацию в стройный распорядок колонн. Солдаты, видя, как враг грабит их имущество, естественно, бросались этому помешать.

Прежде чем идти к Иерусалиму, Цестий Галл прошел по Галилее. Причем этот поход можно охарактеризовать тремя словами: убили, разграбили, сожгли. Так было с Иоппией, затем с Лиддой, с окрестными деревнями.

Осенью небо над Иудеей перестало быть выгоревшим и блеклым. Оно вновь стало ярко?синим с пухлыми белыми невинными облаками. Морской бриз прохладными свежими струями промывал воздух. Завершился сбор урожая. Приближался иудейский праздник – поставление кущей.

С наступлением праздника, оставив на время свою обычную жизнь, с большим ожиданием в сердцах, шли иудеи в Иерусалим в Храм, провести восемь праздничных дней в общении с Богом. И принести благодарность Богу за обилие плодов земных, за благополучное окончание трудов, за благоволение Бога к ним.

На дорогах было неспокойно. Но паломники все шли и шли. И с веселыми лицами ставили кущи из ветвей плодовых деревьев и из ветвей пальм. Вскоре Иерусалим стал похож на огромный стан путешественников. Шалаши треугольные и конусные стояли на площадях и улицах, во дворах домов, на их крышах и вокруг города во всех предместьях Иерусалима. Сквозь просветы ветвей было видно небо, бирюзовое днем и звездное ночью. Небо свободы.

Это был очень радостный праздник. Каждое утро после утренней жертвы народ шел к колодцу Силоамскому, где священнослужитель наливал воды в золотой сосуд, нес его в Храм и под радостные крики народа, под протяжные звуки труб возливал воду вместе с вином на жертвенник. Дань воспоминания о том, как Моисей извел воду из скалы и тем спас народ свой.

Ночью большие золотые светильники освещали двор Храма. Они стояли высоко и были видны со всех сторон города. На пятнадцати ступенях, которые вели во внутренний притвор, стояли левиты в праздничных одеждах и пели посвященные Всевышнему хвалебные песни. С зажженными факелами в руках вокруг светильников танцевали священники и почетные горожане.

Между тем театр войны приблизился к Иерусалиму. Вот уже сожжен и северный пригород столицы Бейт Зайт, и римляне расположились лагерем против царского дворца.

Только тогда иудеи приостановили празднование и взялись за оружие. Пять дней римляне осаждали город. С высоты галерей иудеи отбивали атаку за атакой, но положение их было отчаянным. Часть благоразумных жителей уже покинула город, часть готовилась открыть ворота. И тут произошло неожидаемое.

Быстро надвигаясь, южная ночь стирала дальние картины, словно в театре убирали ненужные декорации. Растворились во тьме стены, башни, дома, и только Храм еще неясно светился в сумерках. Величественный, белый и золотой.

Цестия Галла внезапно охватило неясное томление, предчувствие совершенной им ошибки. И вот то ли наместник решил, что ему не справиться с восставшими иудеями силами тех войск, что были в его распоряжении, то ли его утомила лагерная жизнь, обнаружив скрытые болезни, то ли он испугался, что неверно понял предзнаменование и может потерять пост вследствие затруднительного положения, в котором оказался и с которым не справился, но Цестий Галл отдал приказ отступить от Иерусалима в направлении приморской долины. Он решил вернуться в Кесарию.

Это изумило римлян. Но дисциплина на то и дисциплина, и нарушители ее наказывались в римской армии жестоко, порой смертью. Никто, начиная со старших офицеров и кончая рядовыми, не задал простого вопроса: почему?

Свернув лагерь, войско отступило.

Увидев это, иудеи изумились еще больше римлян. Это что, неожиданный маневр? Хитрость? Их хотят заманить в ловушку, в западню. Иудеи вышли из города и очень осторожно стали преследовать отступающее войско, понемногу нападая на арьергард.

Римляне продолжали отступать. Неизвестно чем напуганный Цестий спешил все больше, осмелевшие иудеи нападали все яростней. Катастрофа приближалась. Стремясь оторваться от иудеев и надеясь при этом сохранить войско, Цестий Галл решил пожертвовать четырьмя сотнями добровольцев и легионными знаменами. Хотя потеря боевых значков покрывала легион позором и вела к роспуску воинской части.

 

Глава X

 

Префект Валерий Венуст мрачно шагал по ровным улицам оставленного лагеря. Осенний ветер пронизывал насквозь, забираясь под грубый шерстяной солдатский плащ. Привычно четким строевым шагом префект мерил расстояние от северных ворот до южных, от западных до восточных.

Часовые, расставленные на шанцах по всему периметру вала, перекликались, создавая видимость обычного распорядка, и голоса их пронзительно звучали во тьме ночи. Что чувствуют сейчас они, эти четыре сотни безумных храбрецов, оставленных в лагере, чтобы дать возможность легиону оторваться от настигающих его иудеев, о чем думают, кого вспоминают, каких богов молят о спасении?

Ведь не может же быть, чтобы они равнодушно взирали на кажущееся безбрежным море костров вокруг лагеря. Ведь стоит только взойти солнцу, и мираж закончится. Иудеи обнаружат, что войска нет, и просто вырежут оставшихся. И пять степеней защиты римского лагеря, как горделиво пишут военные специалисты в своих трактатах, имея в виду обязательный широкий ров, вал, созданный из вынутого грунта, деревянный частокол, рогатки, вбитые в дно ям, и оружие солдат, их не остановят. Потому что главного – солдат?то – и нет. Сколько ни труби тревогу, на помощь никто не придет. А четырем центуриям оборону не удержать.

В рваные просветы тяжелых туч порой заглядывали неожиданно яркие, далекие звезды. Словно проверяли: ну как там, еще живы? Еще разведчики не обнаружили, что лагерь пуст, что в палатках нет спящих солдат, а на башнях и бастионах по углам лагеря отсутствуют баллисты и катапульты?

«Не обнаружили, – хотелось крикнуть Валерию равнодушно?холодным звездам, – видно, и разведку не выслали. Чего им торопиться? Они уже и так нас хорошо погрызли. И правильно. Того, кто бежит без оглядки, всегда бьют, рвут, добивают». Мысли префекта сумбурно перескакивали. То он негодовал на нелепые приказы Цестия Галла, из?за которых он сейчас здесь. То недоумевал, зачем надо было оставлять лагерь? Ведь не раз бывало, что противник, уже одолев римлян в полевом сражении, терпел поражение при попытке штурма римского лагеря. То задумывался о том, что жизнь его закончится через несколько часов.

Каждого человека обязательно когда?нибудь да охватывает дикий, животный страх смерти, после которой ничего нет. Страх, гложущий изнутри, жуткий и разрушительный. Да, он солдат, воин, легионер. Но ни один воин не вступает в бой, чтобы погибнуть. Только победить. И обязательно остаться в живых. Плоть каждого страстно жаждет жить, она страшится разложения и небытия. Полностью преодолеть страх невозможно. Есть люди, которым страшно, и они подавлены. Есть люди, которым страшно, но они борются с собой.

В напряженной тишине ночи гулко проухала сова, загадочная темная птица тяжких ночных грез, священная птица богини Минервы. Мышление человека древней цивилизации полно ассоциаций. Сова перед боем – хорошее предзнаменование. И взмолился Валерий:

– О Минерва, несравненная воительница, на благосклонность твою, на благожелательность твою уповаю.

Прими, божественная покровительница, под защиту жизнь мою, и храм твой на Марсовом поле получит дары, тебя достойные. В том обет даю.

Вновь зазвучали голоса часовых. Закончился третий вигилий[25]. До рассвета осталось лишь три часа, а значит, осталось лишь три часа его жизни.

 

Ветер трепал пламя, и оно то вздымалось вверх прямыми заостренными языками, обрастая оранжево?красной гривой и разбрасывая вокруг огненные искры, то, успокоившись, почти ложилось на горящие ветки. Мирное, светлое.

Почему пламя так притягивает взгляд? Ионатан поправил сучья в костре. Ему не спалось. После той памятной схватки с греком на улице Кесарии и особенно после того, как был искалечен старший брат, Ионатан занялся гимнастикой. Он много и долго изнурял свои конечности и плечи, чтобы сделать их устойчивыми для военных целей.

Отец, который и всегда как бы балансировал между иудейской духовностью и греческим культом тела, был не против занятий младшего сына, хотя и противился его выступлению на играх, где юноши выступали обнаженными. Ионатан и сам не стремился к этому. Не потому, что он стеснялся своего тела. Напротив, занятия спортом сделали его плечи ровными и широкими, торс мощным, руки и ноги мускулистыми. Его симпатичное лицо при здоровом ухоженном теле вполне соответствовало эллинским стандартам. Но спортивные соревнования воспринимались как часть языческого культа и, следовательно, были грехом.

Немногим более месяца назад, вернувшись домой и открыв дверь, Ионатан увидел сидящего за столом Гедеона с лицом постаревшим и бледным, а рядом с ним – устало привалившегося к стене пропыленного Нахума. При виде Ионатана мужчины замолчали. Потом Гедеон медленно встал, подошел к замершему на пороге от нехорошего предчувствия Ионатану и проговорил чужим, изменившимся голосом, с трудом выталкивая из себя слова:

– У нас с тобой больше нет родителей.

Резким движением он надорвал на Ионатане одежду. С тех пор боль утраты и горечь бессилия не оставляли Ионатана. Он перестал спать, ночи напролет изводя себя. Он виновен, он не сумел спасти тех, кого любил, он не был с ними рядом, он не защитил. Страшные подробности смерти матери и отца бесконечно вставали перед глазами, жгли сердце, меняли характер. Вмешайся вовремя римский гарнизон, выступи он в защиту иудеев, родители были бы живы.

Ионатан перестал быть тем умеренным благочестивым иудеем, который считал, что можно отправлять свою веру и при чужеземном либеральном правительстве. Прежняя глухая неприязнь к римлянам окрасилась жгучей личной болью и переросла в ненависть – в ненависть, доходящую до почти физического страдания, когда кажется, что сейчас просто не выдержит и разорвется сердце. Ионатан перестал колебаться, с кем он. Отныне он с теми, кто сражается. У него еще есть кого защищать.

Может быть, яснее, чем другие, понимал он, что такое Рим. Он видел не только солдат Рима, его легионы, его лагеря. Проехав из Кесарии в Рим, он осознал величину мира, принадлежащего империи, силы, стоящие за ней. В отличие от многих простых людей, окружающих его и не умеющих заглядывать в будущее далее завтрашнего, в лучшем случае послезавтрашнего дня, Ионатан понимал невозможность раздираемой внутренними противоречиями Иудеи противостоять Риму.

Но он был сын Иудеи. Ее плоть и кровь. Он любил эту страну. Он не мыслил себя, своей жизни без нее. Как человек своего времени, он верил в приход Машиаха и мечтал о свободной Иудее с царем из рода Давида.

 

Римская армия никогда не вступала в бой, прежде чем примет наилучший боевой порядок. Следуя этому правилу, незадолго перед рассветом Валерий выстроил свой небольшой отряд в четыре центурии перед северными воротами лагеря. Напряженно и безмолвно стояли воины, а между тем по древнему обычаю они должны были вступать в бой с ликующими возгласами.

– Солдаты, – сказал префект, – мы выполнили приказ. Теперь мы должны прорваться сквозь вражеские ряды. Я не убеждаю вас в преимуществах этого плана, я не говорю вам, что это будет легко. Вы мои боевые товарищи, вы храбрые воины гордых легионов. Кто может сравниться с вами, кто может противостоять вам! Склоним же доблестью Судьбу на свою сторону. Если нам суждено погибнуть, так погибнем с честью и не посрамим своих знамен, во имя Цезаря и народа Рима! Да падут враги пред мечом нашим! К оружию!

Он надел шлем и вынул меч. Знаменосец выдернул из земли легионное знамя, но не удержал его в руках, и орел неожиданно повернулся ликом своим в другую сторону.

«Плохое предзнаменование», – пронеслось в голове Валерия. Ворота открылись, и отряд в боевом порядке покинул лагерь. Они шли ровными рядами по шесть человек в шеренге, прикрываясь большими прямоугольными щитами с остро торчавшими шишаками.

Но неровность местности не давала римлянам никакого преимущества. Да и огромное войско мятежников, раздосадованное, разгневанное обманувшими их, не имело намерения приблизиться и вступить в ближний бой. Римлян просто расстреляли. На них обрушили тучи копий и стрел. Копья застревали в щитах, и воины уже не могли удерживать их в руках. Римляне падали один за другим под радостные крики иудеев.

Стрела вонзилась Валерию в голень. Кроме боли, она мешала двигаться, и Валерий, пригнувшись, сломал стрелу, оставив острие в разодранной ране. В момент, когда он выпрямился, копье, брошенное меткой рукой, пробило панцирь и правый бок. Валерий почувствовал, как горячо заструилась кровь по телу. В голове помутилось, перед глазами поплыли, убыстряя темп, лица своих и врагов. Он силился справиться со своей слабостью, но удар по голове камнем, выпущенным из пращи, довершил начатое разрушение тела. Свет в глазах померк. Вопли раненых, хрип умирающих, свист летящих стрел и копий, громкие ликующие крики иудеев слились в один невыносимо тяжкий гул, который вдруг совершенно внезапно исчез, сменился пустой тишиной. Префект упал.

Расстреляв римлян, мятежники бросились вслед за ушедшим войском. Забегая вперед, надо сказать, что иудеи гнались за войском Цестия Галла до самой Антипариды, но не догнали. Цестий Галл, побросав в спешке осадные орудия и метательные машины, сумел за ночь преодолеть огромное расстояние.

 

Утреннее солнце освещало поле битвы. По краю его пробирались двое.

– Давай обойдем стороной, – говорил Эфраим, опасливо косясь на трупы.

– Зачем ты только за мной увязался? – вздохнув, проговорил Ионатан, окидывая взглядом тощую сутулую фигуру друга. – Ну совсем это не твое дело.

– За землю свою должен сражаться каждый, – с патетикой сказал Эфраим.

– Даже тот, кто и оружие держать в руках не умеет? – насмешливо произнес Ионатан.

– Ну почему не умеет? Смотри, как я уже владею мечом. – И Эфраим, выхватив свой меч, взмахнул им, но так неловко, что Ионатан, перехватив меч, качнул головой и недовольно проговорил:

– Поосторожней, без ушей останешься.

На некрасивом, горбоносом, но живом пластичном лице Эфраима появилась добродушная гримаска.

– Как говорил Варак?воин пророчице Деворе: «Если ты пойдешь со мною, пойду; а если не пойдешь со мною, не пойду», – проговорил он.

Застонал лежащий поодаль римский офицер в раздробленном шлеме. Эфраим от неожиданности шарахнулся в сторону, нелепо дрыгнув длиннющими ногами.

– Бежим, – сказал он с испугом.

Ионатан едва не расхохотался. И скорее чтобы показать свою смелость, чем интересуясь раненым, он подошел и перевернул офицера.

– Не надо его добивать, – проговорил за спиной Эфраим, хоть и испуганный, но, как всегда, любопытный.

– И не собирался, – задумчиво произнес Ионатан, – без меня стервятников хватает.

Валерий лежал теперь на спине. Его лицо было смертельно бледно. Закрытые глаза запали в посиневшие глазницы. Тонкий прямой нос резко выделялся на осунувшемся лице. Казалось, смерть уже раскрыла крылья над этим человеком.

– Да он не дышит, – сказал Эфраим.

– Дышит, – коротко ответил Ионатан, рассматривая огромное кровавое пятно на боку раненого, конец торчащего из голени наконечника стрелы, отметив, что кровь уже запеклась и, значит, больше из ран не вытекает.

Он повернулся, оглядывая окрестности. Вблизи никого не было. И войско иудеев, и мародеры промчались вперед, вслед ушедшим римлянам. Позже они, разумеется, вернутся, чтобы снять с врагов доспехи.

Неподалеку, обгладывая невысокие кусты ракитника, спокойно пасся мул. Видимо, ему повезло, и он удачно избежал расправы, которую по приказу Цестия Галла учинили над вьючными животными убегавшие легионеры.

– Быстро приведи сюда мула, – скомандовал Ионатан.

– Зачем? Не намерен же ты спасти этого язычника? – удивился Эфраим.

– Быстро, – повторил не терпящим возражений голосом Ионатан и добавил иронично: – Солдат.

Обиженный последним словом, вернее, вложенной в него иронией, Эфраим отправился выполнять приказание, недовольно ворча и возмущенно жестикулируя. Через полчаса они уже углубились в небольшие заросли. Раненый, переброшенный через спину животного, не подавал признаков жизни. Ионатан напряженно молчал, внимательно оглядывая окрестности и вслушиваясь в лесные шорохи. И лишь Эфраим был по?прежнему говорлив, хотя после высказанных Ионатаном опасений, что его звонкий голос разносится по округе и привлечет к ним ненужное внимание, говорил шепотом:

– Вот видишь, ты и сам понимаешь, что мы поплатимся головой за этого офицера. «Ревнители» нас просто умертвят. Мы рискуем. Откуда ты его знаешь?

– Расскажу, а сейчас молчи, – отрезал Ионатан.

Он и сам знал, что любое сотрудничество с римской властью рассматривалось «ревнителями» как грех против народа, Храма и Торы, как предательство, заслуживающее смерти, но он не мог заставить себя бросить этого человека, оставить его умирать. Он шел и бесконечно сам себе задавал один и тот же вопрос: почему я это делаю? И не находил ответа.

Они дошли до небольшого оврага. В склоне оврага рос старый дуб. Его мощный ствол был корявым, крона раскидистой. Корневище крепко удерживало дерево на самом краю обрыва, хотя некоторые его толстые, словно щупальца осьминога, корни были обнажены и свисали, сплетаясь с растущими кустами. За этими кустами и свисающими корнями скрывалась маленькая пещерка, скорее даже вымоина в земле, о существовании которой Ионатан помнил еще с того первого посещения этих мест, когда он увидел Бину. Селение, где она жила, было неподалеку.

Он затащил бесчувственное тело Валерия в углубление. Затем, выйдя, поправил кусты так, что снаружи невозможно было догадаться о существовании пещерки, и, оставив Эфраима в зарослях мирта, который своими крепкоствольными кустами напоминал невысокий лес, отправился в сторону селения.

Небольшой ручей, стекая с холма, наполнял водой обложенное камнями углубление в земле. Прислонившись боком к дереву, скрытый его корявым стволом, Ионатан застыл, ожидая.

Две женщины, присев на камни, оживленно судачили о деревенских новостях и, казалось, не собирались заканчивать. Ионатан покусывал ветку. Рот наполнялся легкой горечью. Он нервничал. Безобидная болтовня женщин казалась ему бесконечной и утомительно глупой.

Наконец женщины наполнили свои кувшины водой, рывком сильных рук поставили их на плечи и, продолжая говорить, скрылись за плавным поворотом тропинки. Их голоса и шаги слышались все слабее, слабее и вскоре исчезли совсем, и тогда на смену этим чуждым звукам вернулись свои, обычные: веселый щебет птиц, жужжание насекомых, легкий шелест листьев. Ионатан продолжал ждать.

Но вот из?за поворота тропинки появилась стройная фигурка, и сразу же, еще не видя лица идущей, Ионатан понял, что это Бина. Возлюбленная, избранная его сердцем с первого робкого юношеского взгляда, избранная однажды и навсегда.

Как легка ее поступь, как красивы руки, поддерживающие на плече кувшин, как прекрасно лицо. Разве может быть она человеческим созданием, дитем Амрама и Хадас? Нет, лишь Всемогущему под силу создать такое трепетное совершенство. В груди Ионатана гулко застучало сердце. Его захлестнула радость от встречи с девушкой, но эта радость мешалась с горечью неисполненных и теперь уже невыполнимых мечтаний, печалью от отложенной на неопределенный срок свадьбы.

– Би?и?и?на?а?а… – позвал он тихо, словно пропел.

И протяжные звуки, легко звеня, повисли в воздухе. Девушка выпрямила стан, повернула голову, нашла взглядом Ионатана и, светло улыбнувшись, шагнула к нему. На влажных ее руках сверкнули капли.

 

Валерий метался на постели из травы и листьев. Сознание растворялось и меркло. Жуткие томительные кошмары мучили неотступно, стараясь столкнуть его в темную бездну – бездну, в которой не было ни единого проблеска света, ни единой искры, лишь тьма, сплошная, густая, бездонная. Валерий отчаянно сопротивлялся. Боролся, напрягая все свои силы. Он не хотел в эту бездонную пропасть.

Но как тяжело и непослушно еще недавно сильное тело, как пересохло горло, какой слабый, непохожий на слово стон оно лишь может воспроизвести. Изнемогая от борьбы, он открыл глаза.

Туманный полумрак, волнистый и нечеткий, окружал его. Именно оттуда, из этого неясного полумрака, появился и приблизился небесный образ, обладающий силой отогнать жуткие, томительные, потусторонние кошмары. Это призрачное видение протянуло к нему, Валерию, руку, коснулось горящей кожи, и его помутненное, измученное сознание почувствовало, что оно, это видение, словно протянуло ему нить, тонкую, слабую, но спасительную, и тянет его из мрачной бездны, в которую он до этого, содрогаясь в мучительной телесной дрожи, погружался; раздвигает и изгоняет злобные образы, мучающие его душу и плоть, помогает вынырнуть гаснущему сознанию.

Лихорадочно блестевшими глазами он безотрывно смотрел на лик, принадлежащий не девушке, нет, древней богине загадочного непонятного Востока. Он силился вспомнить ее имя и этим победить сумрак сознания. Кто она – царственная и милосердная Исида, собирающая по частям своего любимого мужа? Иштар? Астарта? От напряжения у него закружилась голова. Он услышал мужской голос:

 

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] Гемма – ювелирный камень округлой или овальной формы с вырезанным изображением.

 

[2] Фалера – боевая награда римского легионера периода принципата; медаль.

 

[3] Ненормальный (ивр.).

 

[4] Ты силач, богатырь (ивр.).

 

[5] Все в порядке (ивр.).

 

[6] Фибула – металлическая застежка, также являлась украшением.

 

[7] Калиги – солдатская обувь, полусапоги.

 

[8] Иосиф Флавий. Иудейская война. Кн. 2. Гл. 13: 7.

 

[9] Базилика – тип строения прямоугольной формы. Большой просторный зал для торговли, судопроизводства и политических собраний.

 

[10] Латрункули – игра, похожая на современные шашки. Поле из 64 клеток. Часть клеток перечеркнута. Две армии – черная и белая. Отступление не предполагалось. Название происходит от слова «латро» – воин.

 

[11] Принцепс (princeps – первый, лат.) – во времена империи титул императора.

 

[12] Стола (stolae, лат.) – длинная туника.

 

[13] Палла (palla, лат.) – прямоугольная шаль большого размера; верхняя женская одежда.

 

[14] Лектикарии – рабы, носильщики паланкина.

 

[15] Фригидарий – комната с холодным бассейном в классических римских термах, тепидарий – теплая сухая комната для разогрева тела.

 

[16] Инсула – многоэтажный жилой дом, квартиры в котором сдавались внаем.

 

[17] Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Правда, 1988. С. 426.

 

[18] Грамматик – преподаватель риторики и искусств.

 

[19] Перистиль – прямоугольный двор, окруженный с четырех сторон колоннадой.

 

[20] Асс – медная монета. Слова «ценою в асс» означали, что вещь совершенно ничтожная, примерно как выражение «грош цена».

 

[21] Фалернское – сорт античного вина, считалось самым благородным.

 

[22] Балтеус – военный пояс. Лишение пояса означало исключение из солдатского сословия.

 

[23] Шесть римских футов – 177 сантиметров.

 

[24] Манипула – основная тактическая единица римского войска, состоящая из двух центурий. Центурия – подразделение из ста человек.

 

[25] Ночь делилась на четыре части, по три часа в каждой. Каждая трехчасовая часть называлась вигилий (страж).