Игорь В. Воеводин

Повелитель монгольского ветра (сборник)

Новая классика / Novum Classic

И придет, как прохожий

Ночь с 19 на 20 мая 1921 года, Урга (Улан?Батор), Монголия

…Ночь, глухая, тревожная ночь висела над городом. Кое?где горели костры, возле которых грелись часовые и патрульные, да несколько электрических фонарей возле домов правительственных чиновников, да еще несколько уцелевших лампочек единственного в городе синематографа сигнализировали о том, что в Урге теплилась жизнь.

Звезды, мохнатые звезды пустыни, каких никогда не увидишь в Европе, начали проступать еще тогда, когда сиреневый закат ласкал и прямой, как стрела, Кяхтинский тракт, и главный монастырь – Гандан, что по?русски значит «Большая Колесница Совершенной Радости», где обучались врачи, астрологи и гадатели?изрухайчи.

Звезды, казалось, касались самого высокого здания в основном одноэтажной Урги – храма Авалкитешваре Всемилосердному, внутри которого покоилась 25?метровая статуя из позолоченной меди.

Ночь тонула в безмолвии, только из сопок доносились еле слышные завывания волков да скрипели, чуть колеблемые ветерком, барабаны у бесчисленных храмов – сколько раз повернешь их по пути в святилище, столько грехов с тебя и спишется. Но никто не клал своих ладоней на дерево барабанов, крытых лаком, никто не молил о пощаде, и только ветер, ночной ветерок, все надеялся, что его усилия не останутся незамеченными и хоть что?то ему простится.

– Входи, – раздался голос.

Барон Унгерн откинул кошму и вошел внутрь. Жамболон, хозяин юрты, высокий и худой человек средних лет с длинным, каким?то лошадиным лицом, был до Мировой войны простым пастухом. Однако по крови он был бурятским великим князем, потомком царей.

Барона он знал еще по Германскому фронту и позже сражался вместе с ним против большевиков.

– Это последняя ночь, Жамболон! Я больше ждать не могу, ты обещал мне! – произнес Унгерн.

Бурят кивком головы дал понять, что все помнит. Слуга поставил на низенький столик чай, орехи, кишмиш и финики.

– Пусть это будет последним предсказанием, Жамболон! – снова заговорил Унгерн. – Если и твоя гадалка предскажет то же, что и остальные, я смирюсь. Но я должен знать наверное!

Хозяин молчал. Ровно в полночь в юрту двое дежурных офицеров ввели женщину маленького роста и средних лет, одетую цыганкой. Низко поклонившись, она уселась перед жаровней и подняла немигающие пронзительные глаза на барона. Ее лицо было белее и тоньше, чем у монголок, она была полубуряткой?полуцыганкой и самой знаменитой прорицательницей по всем Срединным землям.

Медленно вытащив из?под кушака мешочек, она достала из него несколько плоских костей и какие?то сухие травы. Затем, понемногу бросая траву в огонь, зашептала заклинания.

Юрта наполнялась благовониями. Барон нервно теребил православный крестик под монгольским халатом и молился.

Гадалка положила на жаровню кости и долго переворачивала их бронзовыми щипцами. Когда кости почернели, она склонилась ниже, рассматривая их. Ее волосы – чернее ночи – выбились из?под цветного платка и свесились, закрывая лицо.

Внезапно она откинулась, упала на спину и в полузабытьи стала выкрикивать:

– Тень… Ночь… Бог войны, твоя жизнь идет к концу… Сто тридцать! Еще сто тридцать шагов! Пустота…

Она потеряла сознание, и два бурята вынесли ее на воздух.

Барон сидел недвижим, опустив голову. В юрте царила тишина, только потрескивали угли в жаровне да внезапно прорезал ночь крик филина, перекрыв волчий вой.

Унгерн встал. И, ходя в нервном ознобе по юрте, не замечая никого, бормотал:

– Умру… Я умру… Но это ничего, ничего! Дело не умрет. Оно начато и не погибнет, племена потомков Чингисхана проснулись, и никто не потушит огня в их сердцах. Образуется царство от Тихого и Индийского океанов и до Волги, родится новый человек, не извращенный Западом, первозданный, сильный и мудрый в простоте своей…

– Боже, Боже мой! – внезапно возвысил он голос, воздев руки в молитве, не замечая никого. – Всесильный Господи, ну почему, почему я не увижу, как Россия очистится от позора революции, неужто по грехам моим Ты не даешь мне счастья быть в первых рядах бойцов?! И неужели Ты, даже Ты не в силах нарушить законы кармы?!

Он упал ничком и долго лежал без движения. Чуть слышно бормотал мантры Жамболон, и лишь самое чуткое ухо могло разобрать бесконечно повторяющееся:

– Ом мани падме хум…

Офицер?бурят откинул полог. Забрезжило утро. Барон Унгерн фон Штернберг встал и выпрямился во весь свой высокий рост. Жаровня чуть дымила, угли в ней дотлевали и подернулись седым пеплом. Желтый монгольский халат, на котором выделялись погоны генерал?лейтенанта Российской империи да Георгиевский крест 4?й степени, лишь подчеркивал болезненную бледность его безжизненного лица. Тем ярче, неожиданней горели голубым его глаза. Они горели решимостью, бесповоротностью, но никто бы не углядел красных угольков безумия в них – наоборот, разум барона был светел и ясен, как никогда. Он смирился, подчинился, он отрешился от всего земного, он знал свой день и час, и ничто больше не тяготило его.

– Время пришло, – голос его был чист и звонок, – я сейчас выступаю из Урги.

Он быстро и крепко пожал руки Жамболону.

– Прощай навеки, верный друг! Я умру ужасной смертью. Но великое, вселенское, очистительное пламя уже горит!

Барон повернулся, чтобы уйти, и остановился, увидев перед собой фигуру Богдо?гэгена.

– Ты не умрешь, бог войны! – медленно произнес тот по?монгольски. – Ты воскреснешь вечно живым для лучшей участи, иди и помни!

Вокруг юрты трубили в рожки и били в барабаны бесчисленные ламы из свиты Богдо?гэгена, отгоняя от него и собеседников злых духов.

И только все повторял и повторял, раскачиваясь, как в трансе, пастух и царь Жамболон:

– Ом мани падме хум! Ом мани падме хум! Ом мани падме хум!

12 февраля 1905 года, Санкт?Петербург, Россия

…Шаги под гулкими сводами Морского кадетского корпуса раздавались особенно отчетливо, потому что в этот ранний час все кадеты и воспитатели находились в церкви на утренней молитве, здание было пустым.

К одинокому человеку лет сорока, во франтовском сюртуке и с тростью, недвижно стоявшему в огромном холле, у мраморной лестницы, ведшей на второй этаж, приблизились двое – офицер и юноша в кадетской форме. Стук их каблуков, многократно повторившись под сводами, затих. Наступила неловкая пауза. Кадет исподлобья смотрел на штатского.

– Господин барон, вот документы, а вот и сам герой. – Лейтенант Павлинов протянул бумаги штатскому и слегка подтолкнул кадета. Тот не пошевелился.

Барон Гойнинген?Гюне, холодно посмотрев на пасынка, углубился в чтение. «Самовольно вышел из фронта… курил в постели… Арест за драку…»

– Тэк?с… – промолвил барон. – Замечательно…

– Увы, господин барон, – откликнулся лейтенант, – балл за поведение выставлен низший, четыре, но поведение кадета барона Унгерн фон Штернберга продолжает ухудшаться…

– Да, я в курсе, благодарю вас. Все необходимые бумаги, что мы добровольно забираем его из корпуса, мною подписаны…

– Весьма сожалею, господа. – Офицер козырнул и, повернувшись на каблуке, удалился.

Отчим и пасынок остались одни. Старший чувствовал, как гнев поднимается в нем удушливой волной откуда?то из желудка и туманит голову. Он хотел сказать что?то резкое, но, натолкнувшись на холодный взгляд юноши, в упор разглядывавшего его – они были почти одного роста, – не произнес ничего.

Кадет сделал шаг к выходу, и так, ничего не сказав друг другу, оба вышли вон.

Прошение барона О. Ф. Гойнинген?Гюне директору Морского кадетского корпуса, 17 февраля 1905 г.

…Желая по домашним обстоятельствам взять пасынка моего барона Романа Унгерн?Штернберга, кадета I роты, из вверенного Вашему Превосходительству Морского кадетского корпуса, покорнейше прошу об увольнении его на мое попечение.

Барон О. Ф. Гюне[1].

22 сентября 1914 года, Восточная Пруссия, позиции 34?го Донского казачьего полка

Крепостные орудия немцев, установленные в форте Подборск, расстреливали окопы русских на прямой наводке. Разрывы были столь часты, что пластуны, засыпаемые землей и осколками, лежа на дне окопов, только молились. Об атаке нечего было и думать, впереди – сплошные ряды проволочных заграждений, все команды саперов, высылавшиеся резать их, были расстреляны из пулеметов.

– Так что, господин сотник, похоже, мы с вами таперича так молодыми и останемся. – Степан, вестовой Унгерна, широко улыбнулся, превозмогая страх. На его перепачканном грязью лице сверкнули белые крупные зубы.

Барон Унгерн также лежал на дне окопа. Если затихали разрывы – немцы били по квадратам, следуя шахматной методе, – за дело брались снайперы.

Сам того не желая, вестовой задел самую болезненную струнку души сотника – тот не выносил безысходности, она рождала в нем не страх и отчаяние, как в других, а ярость и безрассудство.

– Вот что, Степан, – медленно проговорил он, бледнея, – я сейчас поползу, как момент улучу, дай полевой телефон…

– Ваше благородие, господин барон, да в своем ли вы уме? Подстрелят вить, как куропатку! – заговорил вестовой.

Глаза барона сверкнули бешенством.

– Ты будь на трубке, понял?! – прошипел он. – Да не ошибись в таком грохоте…

Артиллеристы перенесли огонь на следующий квадрат, а барон ящерицей скользнул за бруствер. За ним ужом извивался провод телефона.

До проволоки было метров двести. То, что барона не пристрелили сразу же, можно отнести за счет чего угодно, только не логики. И он эти двести метров прополз.

Унгерн, вынырнув из очередной ямы от разрыва, перевел дух и огляделся. Он лежал на пригорке у самой проволоки, до форта было метров пятьсот, и с пригорка он просматривался весь.

– Степан, Степан, – зашептал он в трубку, но ответа не было. – Степан! – заорал он во всю мочь, – прицел постоянный, поправка ноль?пять беглым, огонь, огонь! Передай на батарею – поправка ноль?пять!

Наконец?то его заметили из форта, и первая же пулеметная очередь накрыла сотника. Нечеловеческая боль от ранений кинула его на проволоку, он повис на ней, но, сжимая трубку полевого телефона, продолжал хрипеть в нее:

– Поправка – ноль?пять! ноль?пять! ноль?пять!

Пулеметные очереди рвали землю вокруг. Барон не знал, сколько пуль попало в него, и, истекая кровью, не терял сознания, цепляясь за свой хрип:

– Поправка – ноль?пять…

Немцы словно взбесились – поняв, что этот странный казак еще жив, они перенесли на него огонь орудий.

Унгерн ничего не слышал и не видел. Он не понимал ничего, не узнал, что, получив поправку, дальнобойная артиллерия накрыла батарею форта тремя залпами, он не чувствовал, как его снимали с колючек подоспевшие казаки, как железо рвало его тело и черкеску, не понимал, почему рыдает и трясет его Степан.

Над ним, в невыносимо глубоком небе, опрокинутом и прозрачном, кто?то пел. Глубокий, чувственный женский голос пел и пел в вышине, и не было вокруг больше ничего, кроме этого неба и голоса.

– Ich liebe dich! Ich liebe dich![2] – все пел и пел чудный голос. Меццо?сопрано…

Бах… «Страсти по Матфею» – узнал голос сотник. Это была любимая ария его матушки, Софии?Шарлотты, она часто пела ее, сидя за роялем в гостиной их огромного замка на острове Даго. Он, мальчиком, прятался за креслами и слушал, и слушал, и плакал, сам не зная почему, до тех пор пока слезы не начинали душить его, и он выбегал вон, пораженный в самое сердце чем?то невыразимо прекрасным и чистым, неземным, ему до боли, до смерти, до последнего вздоха было жаль всего сущего и всех хотелось любить, он, не колеблясь, отдал бы свою маленькую жизнь за кого угодно – за конюха, чистившего Фауста, за чайку, за вот этого жука, запутавшегося в осоке и сердито ворчавшего и никак не могшего перевернуться.

Но жизнь его была решительно никому не нужна, и он, задыхаясь и плача, бросался в дюны, и серые пески хра нили отпечатки его маленьких кавалерийских сапог, а волны все набегали и набегали на пустые пляжи, и шептались сосны, и на что?то тоскливо и протяжно жаловались чайки:

– Ich liebe dich!

– Ваше благородие, да ты живой аль нет?! – плача, все тормошил и тормошил его Степан.

И барон Унгерн улыбнулся ему счастливо и благодарно.

15 сентября 1921 года, Новониколаевск, Россия. Заседание Чрезвычайного ревтрибунала

Председатель: предотдела Верхтриба ВЦИК т. Опарин, члены: тт. Габишев, Кудрявцев, Кравченко, Гуляев. Обвинитель: т. Ярославский.

Обвинитель:

– Обвиняемый, прошу более подробно рассказать о своем происхождении и связи между баронами Унгерн?Штернберг немецкими и прибалтийскими.

Унгерн:

– Не знаю.

Обвинитель:

– У вас были большие имения в Прибалтийском крае и Эстляндии?

Унгерн:

– Да, в Эстляндии были, но сейчас, верно, нет.

Обвинитель:

– Сколько лет вы насчитываете своему роду баронов?

Унгерн:

– Тысячу лет.

Обвинитель:

– Сколько лет ваш род служил России и чем отличился?

Унгерн:

– Триста лет и семьдесят два убитых на войне!

Из речи обвинителя т. Ярославского:

– Товарищи! Мы знаем, что не было более эксплуататорской породы, как именно прибалтийские бароны, которые, в буквальном смысле, как паразиты, насели на тело России и в течение нескольких веков эту Россию сосали…[3]

11 октября 1797 года, Балтийское море, о. Даго, Эстляндия, владения Российской империи

…Ветер, ворошивший волны, гнавший над серо?зеленой бездной стада белых барашков, усилился к вечеру.

И часу в четвертом огромная черная туча, пришедшая с Запада, укрыла собой горизонт, навалилась и на море и на дюны.

На самой высокой из прибрежных скал был построен маяк. Он высился среди каменных утесов как исполин, как циклоп, и его единственный глаз вспыхивал во тьме тоской и бесприютностью.

В вечерней мгле носилась ледяная водная взвесь, волны сравнялись с низкими облаками и лизали им лиловые подбрюшины.

Барон Отто?Рейнгольд?Людвиг фон Унгерн?Штернберг оторвался от подзорной трубы, услышав негромкий голос слуги:

– Господин барон, чай подан.

Черный индийский чай с корицей, бергамотом и ромом – память о лихих годах пиратства в Индийском океане – согрел барону душу.

Но Даго – не Мадрас, здесь правила иные, здесь не налетишь с шайкой забубенных приятелей на купца, здесь, в мелкой полулуже, не растворишься бесследно, здесь все хоть и родное, но пресное, чуждое душе рыцаря и бродяги – здесь и пища, и женщины лишены перца и огня, здесь не умеют ни любить, ни играть…

– Кажется, есть, господин барон, – так же тихо уронил слуга, стоявший у окна башни.

Барон взглянул ему в лицо. Карл, его денщик и камердинер, был старше десятью годами. Товарищ по детским забавам и оруженосец, он прикрывал барона в стычках и следовал по пятам в гулянках.

– По виду – швед, – добавил слуга, отрываясь от окуляра трубы.

На горизонте, там, где сходилась мгла, еле виднелась точка, и в этой точке вспыхивала искорка – там боролся со стихией корабль.

Барон улыбнулся. Нет, не жажда наживы взволновала ему кровь. Его волновало дело – барон не выносил бездействия…

Да и по всей Балтике знали: никто не смеет пройти Даго, не заплатив.

– Включай, – тихо, в тон слуге, уронил барон.

Огонь маяка всколыхнул на терпящем бедствие «купце» надежду.

– Земля! Земля! – в исступлении закричал вахтенный из бочки на грот?мачте. – Земля, о господи!

«Купец» то ложился на бок, то нырял с кручи. Оснастка скрипела и стонала, дождь хлестал, как из брандспойта, и только огонь маяка – зовущий, желанный, такой близкий и неожиданный, сулил спасение и отдых.

– Курс – на маяк! – прогремел капитан. Это был швед лет шестидесяти пяти, краснолицый и приземистый. Хозяин груза, перс с вишневыми глазами, воздел руки, благодаря небеса.

Повинуясь тяжелым мускулистым рукам рулевого, корабль нехотя повернул нос на восток и устремился к своей гибели…

Через два часа все было кончено. Буря разбила «купца» о прибрежные скалы, чьи клыки еле виднелись в окружении маяка. В стоне ветра и реве волн еще какое?то время слышались отчаянные крики погибавших, и столб света с башни периодически выхватывал из темноты то волны, то фигурки мечущихся по палубе обреченных.

Барон Отто?Рейнгольд?Людвиг фон Унгерн?Штернберг и его верный слуга Карл молча взирали с башни. Их лица не выражали ничего.

30 марта 1921 года, Москва. Кремль

Проект ответа правительства РСФСР на ноту правительства Монголии о дружбе и добрососедстве, Троицкосавск, Борисову 928/III 30/III?21

Халха: «Предложите Правительству послать Хутухте тысяч десять долларов на его личные нужды, тысяч пять мы наберем здесь, остальные изыщите на месте. От себя пошлите ему же ценные подарки вроде парчи с указанием, что подарки от Наркоминдела. При вручении подарков следует устно передать, что правительство дружественной страны отнесется одобрительно к избранию Хутухты правителем всей Монголии и окажет благоустройству Монголии всемерное содействие, но это содействие задерживается присутствием в Монголии вора Унгерна и содружеством с ним некоторых монголов, и что дальнейшее пребывание Унгерна, угрожающее спокойствию приграничных районов, заставит, к сожалению, дружественную страну выступить не только против Унгерна, но и идущих с ним монголов самым решительным образом. 29 марта 1921 г. Бородаевский»[4].

12 ноября 1916 года, тыл 8?й русской армии, г. Черновицы

– Эй, открывай! Оглох ты, что ли? – Есаул барон Роман фон Унгерн?Штернберг и поручик Артамонов заботливо поддерживали друг друга перед входом в гостиницу «Черный орел».

Городишко спал, только что?то брехали псы. Шинкарка Лия, стоявшая на пороге кабака, который наконец покинули офицеры, неодобрительно покачивала головой и чуть слышно причитала по?бабьи:

– Азе… стозе… И надо ить таки куда?то итти… Как будто нельзя уже переночевать у добрых людей!

Но господа офицеры сердобольную хозяйку не слу шали.

– Открывай, морда! – заревел барон, увидев за стеклом заспанного швейцара.

Тот замотал головой и замычал, что впустить господ офицеров не может, не имеет права, так как на рассе ление в гостинице требуется бумажка от коменданта города.

Покачнувшись, барон коротким тычком кулака рассадил стекло и въехал швейцару в физиономию.

Тот мигом исчез, а барон, лихо шепча немецкие ругательства вперемешку с русскими, стал вытаскивать осколки из окровавленного кулака.

Артамонов, икнув, произнес:

– Вот что, дружище, вы пока занимайтесь вашими руками, а я мигом – к коменданту, благо недалече…

И, сдавая барона на руки подоспевшей с кружкой воды и чистой холщовой тряпкой шинкарке, пробормотал:

– Enchante de vous voir, madame! Permettez…[5] Ну, да что тут! Попользуйте покуда раненого!

…Дежурный помощник коменданта, прапорщик Загореков, провел ногтем по маленьким белесым усикам, покосился на новенький погон (прапорщик был недавно выпущен ускоренным курсом из офицерского училища, а до армии служил бакалейщиком), вздохнул и продолжил письмо своей Дульцинее:

«Так что, несравненная Авдотья Дмитриевна, отчасти даже скучно. Вчерась, как ходили в атаку, отбил у германцев полковое знамя и три пулемета, так что сам Великий князь, случись которому проезжать мимо, хвалили меня молодцом и, наверное, Георгием…»

Стонал в «обезьяннике» пьяный казак, коптила керосинка. Поймав таракана и казнив его, прапорщик задумался. «Наверное, с Георгием переборщил, – текли мысли в его головке с зализанным пробором, – неловко сразу как?то Георгия?то…»

Горестно вздохнув еще раз, он похерил Георгия и начертал: «Владимира…» Шум шагов и окрик часового: «Куда, куда, вашбродь?!» – заставили его поднять голову.

Перед ним, слегка покачиваясь, стоял бравый поручик Артамонов.

– М?м?милейший, – промолвил он, небрежно облокотившись на бюро, – извольте выписать на господ Артамонова и Унгерна в этот ваш шалман… в отель, то есть…

Прапорщик завистливо покосился на кресты и медали на груди Артамонова и ледяным голосом промолвил:

– Почему без доклада, поручик?

Артамонов усмехнулся.

– Господин… Господин поручик, вы хотели сказать, миляга… – уронил он.

Поручик был в прекрасном расположении духа и цукать недоумка ему не хотелось.

После долгих препирательств и отнекиваний, ссылок на то, что дело чрезвычайной сложности и полномочий на него не имеется, прапорщик позвонил в ресторан «Амбассадор», где кутил комендант города подполковник Трещев, и был послан тем коротко, но внятно и исчерпывающе.

– Видите, господин поручик, – опять вздохнув, скосил глазки дежурный, – сделать ничего не представляется возможным…

Внезапно в прихожей послышались гром и звон, мат?перемат, и в дежурку влетел Унгерн, таща на себе пытавшегося преградить ему путь солдата.

– А ну, кому тут морду бить?! – загремел барон, и глаза его уперлись в фигуру прапорщика, который как?то сразу съежился и сдулся.

– Что, тыловая крыса, вот и свиделись, – процедил барон, узнав в дежурном того шпака и ферта, который в прошлом месяце не подписал ему, раненому, продления проживания в том же «Черном орле», и барон с полузалеченной ногой вернулся в строй.

Барон размахнулся, но юркий прапорщик ужом выскользнул из?за бюро, уйдя от удара пьяной руки.

– A?а, сволочь, прапорщик, – проскрипел зубами барон и, отстегнув шашку в ножнах, огрел ею по голове полностью потерявшего и лоск, и лицо дежурного, мечущегося по комнате.

Артамонов, свалившись в кресло, хохотал и дрыгал ногами. Прапорщик и часовой исчезли.

Прибывший через пятнадцать минут во всеоружии на место происшествия поднятый по тревоге комендантский взвод обнаружил господ офицеров в креслах дремлющими и посапывающими. С огромного портрета на них приветливо покашивался и покровительственно улыбался государь император.

Аттестации Р. Ф. Унгерна для представления суду военного трибунала при 8?й армии:

Кому: Председателю суда при 8?й армии 1916 г. 18 ноября 12 час. 00 минут, № 6503 из Биваляри 19 нояб. 1916 г., вход № 3630, карта «2» в дюйме.

1?го Нерчинского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича Казачьего полка есаул барон Унгерн?Штернберг – безукоризненной доблести и храбрости офицер, пять раз ранен, после каждого ранения возвращался в полк с незалеченными ранами и, несмотря на это, нес безупречную боевую службу. Во всех случаях боевой службы есаул барон Унгерн?Штернберг служил образцом для офицеров и казаков, и этими и другими горячо любим.

Лично преклоняюсь перед ним как пред образцом служаки Царю и Родине.

До совершения проступка есаул барон Унгерн?Штернберг был почти в течение целой недели в беспрерывной разведывательной службе. О всем вышеизложенном доношу Вашему Превосходительству.

Командующий Уссурийской конной дивизии генерал?майор… (подпись).

Есаул барон Унгерн?Штернберг два года на моих глазах несет службу во вверенном мне полку. За это время нравственный облик его обрисовался вполне, и потому он известен как хороший товарищ, любимый офицерами, и как начальник, всегда пользовавшийся обожанием своих подчиненных […]

Его боевая служба – это сплошной подвиг на славу России.

[…] Он был представлен к восьми наградам до Георгиевского оружия и чина войскового старшины включительно.

[…] Этот офицер участвовал в десятке атак, доведенных до удара холодным оружием, всегда горел жаждой новых боевых подвигов.

Bp. команд. 1?м Нерчинским Е. И. В. Н. Ц. полка З. К. В. полковник Маковкин[6].

12 октября 1797 года, Балтика, остров Даго, Эстляндия, Российская империя

Буря улеглась, как будто ее и не было вовсе. Серо?зеленый ласковый прибой набегал на песочек и скалы и ворчал, играясь, как котенок.

Барон Унгерн сидел в кресле на широком ковре, кинутом в песках. Челядь выуживала из воды вещи с погибшего кораб ля и исследовала его самого, застрявшего в скалах и разби того. Гора ларцов, ящиков, сундуков все росла справа от ног барона, слева складировали под навесом содержимое трюмов – пряности, шелка, парчу и рис. В нескольких бочонках было золото и в одном из ларцов – самоцветы. Они искрились на солнце, золото горело жаром, но барон не повернул головы на драгоценности.

Тел погибших почти не было – их унесло море. Внезапно на корабле раздались удивленные крики, и барон всмотрелся внимательнее.

На палубе в кольце его слуг появилась худенькая девушка в восточных одеждах. Карл, поймав взгляд барона, крикнул:

– Давайте сюда, осторожней!

Девушке помогли спуститься в шлюпку, и через несколько минут она ступила на песок, поддерживаемая людьми барона.

На вид ей было лет пятнадцать?шестнадцать. Румянец ее щек не выпили даже ночная буря и опасность. Она подняла глаза на вставшего с кресла барона и тут же опустила их. Ее цветные мокрые одежды не скрывали прелестей фигуры, и мир померк в глазах барона, рыцаря и пирата, камергера и бродяги, университанта и босяка, и для него зажегся другой свет – любви и преданности.

Гроза Индийского океана и Балтики, головная боль английского и шведского королей, бельмо в глазу русских императоров, замок которого не могли взять осадой и кого не решались убить из?за угла, лютеранин и буддист, мистик и бретер, энциклопедист и гуляка, не подчинявшийся никому и не боявшийся ни земной нечисти, ни морской, барон Унгерн пал без выстрела под взглядом юной магометанки.

Преданный слуга и верный товарищ, оруженосец и собутыльник Карл, разом оценив ситуацию, вздохнул и отвернулся.

1 сентября 1220 года, Самарканд, Средняя Азия

– Толуй!

– Я здесь, отец. – Поспешно вошедший в комнату человек остановился у порога и низко склонился.

Удушающий полдневный жар не проникал сквозь решетчатые окна. Прохлада струилась от небольшого фонтана в центре сумеречного зала. На скамье у фонтана сидел человек. Золотые рыбки тыкались носами в его опущенную в воду руку.

Чингисхан медленно провел по лицу холодной и влажной ладонью, прогоняя дремоту. В рассеянном свете брызнули искры от самоцветов, унизывавших его пальцы. Казалось, одни глаза жили на одутловатом лице. Сидящий повернул голову, и тяжелая коса шевельнулась за плечами, как змея.

– Скоро ли он придет, Толуй?

– Да, отец, скоро! – Человек у дверей опять покло нился.

– Иди, – уронил каган, склоняясь к фонтану. Доверчивые рыбки снова принялись играть его пальцами.

Уходящий рискнул бросить взгляд исподлобья на танцовщицу по другую сторону водяных струй. Гибкая фигурка завязывалась в узел и принимала невероятные позы под заунывную мелодию лимба слепого музыканта, притулившегося поодаль. Лишенное жира и, казалось, костей тело наложницы блестело от пота. Она не обратила на Толуя ни малейшего внимания, продолжая имитировать танец раскачивающейся на хвосте кобры.

Толуй вышел, и каган продолжил разглядывать рыбок.

«Все метят на мой трон, о Всевышний. – Невеселые мысли текли в тяжелой голове кагана так же неторопливо, как вода в фонтане. – И этот, самый любимый из всех, что родила мне Бортэ, спит и видит, когда унаследует власть… О, Великий и Всемудрый, зачем она им? И как мне объяснить молодым глупцам, что власть – это бремя, а слава – не крылья, а мельничный жернов в ногах?! Они не понимают, не хотят знать того, что быть властелином мира для меня – лишь выполнить предначертанное, им кажется, что они начнут жить по?настоящему, лишь когда положат меня в могилу…»

Кагана разбудили поздно ночью. Молодой мусульманский месяц уже валился куда?то за крепостные стены, в городе замерло в дремоте все и вся – и воины, и жители, и даже двадцать боевых слонов, которые одни могли уничтожить армию Чингисхана, не будь он хитер, как гюрза, не внуши он шестидесятитысячному гарнизону кипчаков, что они и монголы родственники, что он всех пощадит, если сдадут Самарканд… Слоны спали стоя, а от кипчаков остались одни тени – кому нужны глупцы и предатели?

– Вставай, проснись, о великий из великих! – шепнула молоденькая девочка, дремавшая у него в ногах. – К тебе пришли, кого ты ждал…

Каган встал и накинул халат. Толуй, войдя в опочивальню, покосился на наложницу.

– Он пришел, отец, – прошептал он.

В соседнем с опочивальней чертоге, том, с фонтаном, каган разглядел высокую гибкую фигуру человека без возраста и национальности. Он свободно говорил на всех языках, которые были в ходу в любом уголке из Еке Монгол Улуса, объединившего полмира…

– Ты знаешь, зачем я звал тебя? – спросил Чингисхан, дождавшись, пока стихнет вдали звук шагов Толуя.

– Знаю, каган, – ответил незнакомец.

Повисла пауза, было слышно только, как журчит неутомимая вода.

– И что ты скажешь мне? – наконец спросил хозяин.

– Ты правильно опасаешься, что твои сыновья не смогут удержать власть, – ответил гость.

Каган горько улыбнулся:

– Что ж… Я так и знал. Но скажи, посланец, неужели все труды моей жизни пойдут прахом, неужели я напрасно убил столько людей во имя великой цели? Зачем тогда вы вызвали меня к жизни, зачем заставили поверить мечте, во имя которой я покорил полмира?!

Гость долго молчал, а потом произнес:

– Не напрасно. Скоро ты все узнаешь сам, но сейчас услышь одно – у тебя будет продолжатель.

– Кто?! – вскинулся каган. – Джучи? Чагатай? Угэдэй? Неужели Толуй?

– Нет. Не спеши. Твой внук Бату однажды в далекой стране, где течет Дунай, встретит девушку, и она родит от него. Так придет новый воин, неся в себе твою кровь. У него не будет сыновей, чтобы они пустили прахом отцовское дело, как у тебя. И он даст прогнившему миру новый шанс, если его не предадут монголы. До тех пор в них будет дремать память о былом величии…

– Когда, скажи, о знающий?! Когда он придет? – Каган хотел схватить руку говорившего, но внезапно ощутил пустоту.

Рядом никого не было.

– Я сплю? – вслух подумал каган и опустил пальцы в фонтан, чтобы развеять морок.

Потрясенный, он так и не донес ладонь до лица – золотые рыбки, которые до того спали, сбились в стайку и явственно дрожали от голов до хвоста, а ущербный месяц разбился на воде в кусочки зеркал, как в нехорошей примете…

– Ты знаешь главное. Не проси же большего – что тебе сроки? – тихо произнес кто?то, и Чингисхан так и не узнал, звучал голос над его ухом или в голове.

Что такое сроки?

11 ноября 1920 года, Урга, Халха (Внешняя Монголия)

…К Западным воротам, перед тем как благодатная ночь смежила веки дня, подъехал одинокий всадник. В его фигуре под вишневым халатом не было ничего примечательного, разве что слишком высок для монгола. Но пешим часовым?китайцам казались высокими все верховые, и они беспрепятственно пропустили всадника.

Впрочем, внимание начальника караула привлек белый конь приехавшего, и он долго смотрел ему вслед, цокая языком.

Ночь, свежая ночь успокаивала день. Затихало все, и даже из городской тюрьмы, куда по приказу генерала Чэнь И сажали более или менее зажиточных русских, монголов и бурят, чтобы получить за них выкуп, реже доносились крики истязуемых.

На Востоке знают, что сидевший в китайской тюрьме долго не живет, даже если его освободят, и потому те, кто мог, торопились внести выкуп за родственников и друзей.

Всадник на белом коне подъехал к дому Чэнь И и по?китайски подозвал к себе часового.

– Держи, – сказал он ему, бросив поводья, и прошел во двор.

Тот, с уважением посмотрев на богатый шелковый халат, бархатную шапочку и чапиги, взял коня под уздцы.

Барон Унгерн, а это был он, войдя во двор, подозвал караульного офицера и отрекомендовался князем и командиром вновь набранной монгольской дивизии.

– А это – вам, – улыбнулся барон и протянул офицеру кирпич зеленого чая.

Тот расплылся в улыбке и спросил, чего желает важный гость.

– Покажи мне систему укреплений, нам через пару недель тоже придется заступать в караул, – произнес барон.

Вдвоем с офицером они объехали город. Китаец подробно рассказывал гостю, где какая часть стоит и насколько она боеспособна.

Гость слушал внимательно и не скупился на похвалы. Но внезапно, когда на обратном пути они вновь проезжали мимо тюрьмы, настроение его изменилось.

Он мягко, как барс, спрыгнул с седла и двумя ударами ташура свалил наземь заснувшего часового. Ругаясь по?китайски, но порой, забываясь, переходя на русский, он дал тому еще пару пинков.

– Ваше сиятельство, простите! Простите! – молил офицер.

Барон успокоился, офицер рявкнул приказание и провинившегося уволокли в караулку, а его место занял другой солдат.

– Унгерн – это серьезно, запомните! – бросил барон потерявшему лицо офицеру и ускакал.

Ночь, благодатная ночь, усмирила тяжелый день. Протяжно перекликались в Урге часовые, скрипели барабаны у храмов, молились за приближенных к Богдо?гэгену и попавших в застенок князей Пунцагдоржа, Цэцэн?ван Гомбусэрэна, Эрдэни?ван Намсрая и других ламы всех монастырей.

В степи к барону присоединился ожидавший его на камне филин. Птица села всаднику на руку, и они поскакали прочь, на север, и только конский топот да волчий вой висели над округой. Филин вздрагивал и распрямлял крылья, задевая плечо барона, когда конь делал слишком резкий прыжок, но не слетал.

Барон скакал в безмолвии и безвременье.

Ночь и воля – у него сегодня было все, что необходимо. Конь чуял препятствие, а филин – опасность за версту, и барон был не одинок. Вернее филина и коня друзей у него не было никогда.

20 апреля 1920 года, Николаевск?на?Амуре, Россия, полдень

– Эй, бикса, мать?перемать… когда ночевать пригласишь?! – Братишка?анархист в разорванной до пупа тельняшке без рукавов скинул наброшенный на плечи бушлат и картинно заиграл бицепсами.

Нина Лебедева?Свияшко, бывший начальник штаба у Лазо, а теперь – всей Красной армии в Николаевском округе, покосилась на его цепкую, ладную фигуру и мелькающую в прорехе татуировку – грудастую русалку, присевшую на якорь.

Позади матросика щерили пасти братки. Двое страхолюдных черкесов из уголовников – конвой Нины – положили руки на маузеры.

– Зачем же, товарищ, губы пачкать? – тихо, в упор глядя на братишку, спросила Нина. – Можно и обычным способом, вечерком зайди, научу… – И, окатив его пламенем черных глаз из?под густых ресниц, повернулась и пошла.

Цыганская шаль с кистями лежала на плечах Нины, и каблучки офицерских сапог звонко цокали по дощатому настилу тротуара. Под облегающей кожанкой бедра двигались, как две белуги. Матросик сглотнул враз пересохшим ртом. Толпа завизжала и засвистела.

– Помыть его, если придет, – через плечо уронила она охране, – да пусть доктор посмотрит…

Солнечный день заливал город, и дымы пожаров, поднимавшиеся со всех концов, пока еще не закрыли небо. Вой, плач да и выстрелы гремели как в бою – Красная армия под угрозой захвата города японцами ликвидировала господ, зажиточных обывателей и интеллигентов.

– Нина… Ниночка, Ниночка, вы ли это? Спасите! – закричала полная барыня средних лет, с которой рвали меховую горжетку двое красноармейцев.

Они приостановились, увидев начальника штаба.

– Ниночка, я же вас ребенком на коленях держала, Ниночка! – причитала барыня, в которой Нина с неприязнью узнала вдову генерала Глушко, с чьими дочерьми она училась в Читинской гимназии. Когда?то Глушко дружили домами с семьей опекавшего ее дяди, военного губернатора Забайкалья.

Нина молчала, и женщина в страхе заломила руки. Тишина повисла над тротуаром да из разграбляемой ювелирной лавки Гохмана высунулись полупьяные любопытствующие хари.

Женщина попробовала улыбнуться.

– Ниночка… – только и успела сказать она.

Начальник штаба в упор глянула на своего охранника и чуть заметно кивнула, сделав шаг в сторону, чтобы обойти вдовую генеральшу, но та с воплем бухнулась Нине в ноги. Солдаты схватили барыню за плечи и поволокли в подворотню, туда же шагнул понявший сигнал конвоир, вытаскивая кинжал.

А Нина продолжила свой путь на заседание штаба армии. На повестке дня стояли чрезвычайные вопросы.

18 июля 1896 года, Чита, Россия

«У жителей устья Унды имеются нередко стада коров в сто и более голов, по нескольку сот овец и косяки по нескольку десятков кобылиц, тогда как в средней и верхней части Унды самый зажиточный казак редко имеет 30–40 голов скота, 20–25 голов табуна, 50–100 овец, обыкновенная же норма 5–15 коров и лошадей и немного больше овец»[7].

8 апреля 1921 года, Урга, Монголия

– Господин барон, господин барон, да проснитесь же! – Полковник Еремеев, дежурный комендант, будил Унгерна. – Ваше высокопревосходительство!

Наконец Унгерн пришел в себя и вскочил. Было утро, через откинутую кошму доносились голоса и запах готовящейся баранины.

Барон скривился, почуяв сладковатый дух. Хлеб в войске давно кончился, ели одно мясо, и уже бывали случаи выпадения прямой кишки.

– Ваше превосходительство! – зашептал ему в ухо Еремеев, от волнения опустив приставку «высоко». – Есть сведения, что в бурятском батальоне сегодня казни намечаются…

– Кого?! – враз пришел в чувство Унгерн.

– Пленных китайцев, – одними губами прошептал полковник.

Через полминуты они оба, без конвоя, верхом неслись на сопки, где стоял батальон. Но уже издали поняли, что опоздали, услышав пулеметный лай.

…Несколько десятков пленных китайских солдат лежали перед строем. Пулемет еще дымился. Буряты, сломав строй, гомонили.

Унгерн резко осадил коня. Тот взвился на дыбы и оскалил пасть, роняя пену и кося диким глазом.

– Кто?! – белыми губами прошептал барон. – Кто?! – перешел он на крик.

К барону подбежал маленький монгол, замкоман дира.

– Жуйч… Жуйч… – все, что он мог пролепетать.

Жуйч, временный командир бурят, приставший к армии в Даурии, не внушал особого доверия. Было в нем что?то склизкое, показушное. Да и во время боев он то и дело сказывался больным. Унгерн поставил его на батальон только потому, что других грамотных под рукой не оказалось.

Жуйч лично, сев за пулемет, расстрелял китайцев, объявив батальону, что это приказ барона, и скрылся верхом сразу после казни, забыв на земле доху.

Шубу обыскивали, что?то захрустело в подкладке. Ее вскрыли и барону молча подали бумагу.

Это было удостоверение агента Чека…

Спешившийся барон обводил глазами лица бурят. Те опускали глаза.

– Бачка… барон… – пролепетал замкомандира.

Унгерн вскинул свой ташур, чтобы разбить голову монголу, но вовремя опомнился и опустил палку.

– Убитых похоронить с воинскими почестями, – выдавил он, повернулся и пошел прочь. За ним, также пеший, следовал полковник Еремеев, ведя на поводу коней.

Буряты провожали их взглядами.

20 апреля 1920 года, Николаевск?на?Амуре, Россия, 2 часа пополудни

– А я говорю, товарищ, что революция не потерпит смутьянов и саботажников! – Жуйч, уполномоченный хабаровской Чека, командовал особым отрядом. – Или с нами, или против нас! Так?то, товарищ…

Яков Тряпицын, командующий округом, обвел взглядом собравшихся. Умеренных почти не было, большинство высказывалось за месть жителям, отказавшимся вступить в красноармейцы. Лишь забайкальский полк из зажиточных казаков?караульцев и его командир Пичугин выступили против.

С мнением Пичугина приходилось считаться. Полк насчитывал пятьсот сабель, и большинство – лихие рубаки, уцелевшие в германскую.

Тряпицына вызвали к аппарату. Вслед за ним вышел и Жуйч.

– Не беспокойся за Пичугина, – задышал он в затылок Тряпицыну, пока тот читал депешу. – Это моя забота…

Тряпицын повернулся и глянул на говорившего. В него уперлись и тут же скользнули мимо глаза?маслины, глубоко посаженные близко к переносице. «Мокрица… А поди ж ты», – подумал Тряпицын и вернулся в зал.

– Ну, а ты, Нина, что скажешь? – спросил он своего начштаба.

Гомон утих. Кое?кто, притушив папироску, залюбовался фигуркой вставшей – в меру полноватые бедра и грудь, перетянутая талия, волосы цвета воронова крыла.

Нина облизнула полные губы. Нет, она не была патологической садисткой, как Жуйч. И не боялась, что ей припомнят происхождение, прояви она мягкотелость. Просто начштаба была искренне убеждена, что есть люди, к которым Нина относила себя и еще немногих, а есть человеческий материал – все остальные. Его жалеть не стоит, его много, расходуй как угодно, тем крепче будут избранные.

Чуть повела сдобным плечом, и шаль соскользнула на стул. Ноздри, знакомые с кокаином, расширились, а зрачки сузились.

– Лес рубят – щепки летят, товарищи, – промолвила она.

Судьба Николаевска была решена.

Пичугин вышел вон, хлопнув дверью, и Тряпицын увидел в окно, как того полунасильно тянет к себе то ли выпить?закусить, то ли что?то важное показать подручный Жуйча Лом.

Пичугин порывался скакать в полк, но из железных объятий верзилы?балтийца вырваться было нелегко, и казак, смирившись, шагнул за ним в контрразведку. Через два часа он будет метаться в жару, никого не узнавая. Его поместят в госпиталь и предъявят казакам, не поверившим во внезапную болезнь командира. А на полк поставят забайкальца же, но не из караульцев – старых, «правильных» казаков, а приискового, из?под Бодайбо, чьи отец и дед еще помнили барина в Поволжье.

В ту же ночь сотня наиболее преданных Пичугину станичников, в основном родственников и земляков, была отправлена на передовую, а остальные на Хабаровск, усмирять якобы прорвавшихся из Монголии унгерновцев.

…Взявшие город японцы обнаружат на месте Николаевска лишь несколько полуобгоревших каменных домов. Почти все 15?тысячное население, из которого около двух тысяч составляли иностранцы, в основном японцы, было уничтожено как саботажники.

Но зато отступавшим досталась богатая добыча. Впрочем, самых красивых женщин казнить рука не поднялась – их забрали с собой.

8 июля 1920 года, с. Керби, Дальний Восток, Россия

– Эй, Микола! Микола! Дывись, яка кака намалевана! – Длинный худой красноармеец в папахе ткнул пальцем в плакат, на котором был изображен то ли Врангель в черкеске, то ли Унгерн в халате. Во всяком случае, было написано: «Черный барон получает ответ», и огромный красный кулак обрушивался на голову то ли Унгерна, то ли Врангеля.

У плаката закуривали несколько человек. Это были часовые ревтрибунала Далькрайкомпарта.

За стеной, в самом трибунале, где дела обычно шли скоро, на сей раз вышла заминка. Дело было щекотливое – перед «тройкой» предстали командующий николаевским округом Тряпицын, начштаба округа Лебедева?Свияшко и еще несколько штабных. И хотя инструкции Крайкомпарта были ясны – расстрелять без волокиты, председательствующий медлил.

– Ладно, товарищ, – обратился он к Тряпицыну, – понимаю, что баню вы в Николаевске устроили в порыве, так сказать, революционного мщения, в угаре борьбы, понимаешь, с классовой гидрой. Но как же ты, собака, допустил расстрел партийных товарищей, вы что на это покажете, товарищ?

Красные комья заиграли на щеках Тряпицына.

– Да как же их было не шлепнуть, товарищ, – с досадой заговорил он, – когда они мне, командиру, перечить вздумали?! Я тебя, товарищ, спрашиваю, командир я или кто?

Слово взяла Нина Лебедева.

– Я вижу, товарищи, что происходит ошибка. Да, мы нарушили порядок, не созвали парткомиссию, бюро, прежде чем шлепнуть негодяев. Но поймите, война! Они поставили под сомнение авторитет командира и штаба – не важно в чем. Важно одно, товарищи, – то, что мы шлепнули их перед строем, убедило колеблющихся, устрашило трусов, сплотило верных – они поняли, что советская власть – это не власть избранных, а власть народа!..

– Но, – понизив голос, продолжала она, переведя дух, – между нами, товарищи, мы здесь все свои… – При этих словах Нина показала председательствующему глазами на конвой.

– Товарищи, подождите в коридоре, – распорядился председатель, и трое матросов вышли.

– Так вот, – продолжала Нина, – будем откровенны. Мы их расстреляли потому, что эти слизняки были против нашего светлого мщения, пожалели обывателей, этот человеческий мусор, этих духовных импотентов, – при этих словах Нина слегка зарделась. – Подумаешь, пятнадцать тысяч трусов и саботажников! Тьфу. Но пошло брожение в массах, товарищи, особенно в среде казаков. И мы им показали, что держим власть железной рукой! Да, у расстрелянных были партбилеты. Но, по данным товарища Жуйча… Кстати, где он, почему его нет среди нас?.. Так вот, по данным уполномоченного Чека, все расстрелянные намеревались бежать либо к японцам, либо пробираться к Унгерну – были найдены шифрописьма – они у Жуйча…

Председательствующий взял паузу и вышел в приемную. Выгнав оттуда секретарей, он позвонил по прямому поводу в Далькрайкомпарт.

– Товарищ Первый! – заговорил он, услышав знакомый басок. – Товарищ Первый, неувязочка… Они требуют кого?нибудь из Чека, говорят, что были доказательства…

– Слушай внимательно, – раздалось в трубке. – Или приговор будет через час, или завтра ты сядешь на скамью сам. Мне наплевать на Николаевск. Но если всякий зарвавшийся комкор начнет расстреливать членов Крайкомпарта, – это будет анархия, а не дисциплина.

– И еще, – добавил он вытянувшемуся в струну председателю, – чтобы в протоколах никакого Жуйча и духом не было, понял?

– Понял, понял, товарищ Первый, понял! – зачастил председатель. – Есть!

В зал ввели усиленный конвой, матросы обступили подсудимых.

Через пять минут приговор был оглашен и зал очищен. Тряпицын бросался в драку, его скрутили, Нина пыталась что?то кричать. Ей зажали рот, заломили руки. Выведя их через черный ход, кинули, связав, в две телеги и повезли в холодную.

– Слышь, Микола! – продолжал между тем длинный у плаката. – А у тебя баба е?

– Ну, е, – неохотно ответил Микола с головой как мяч на широких плечах, с вислыми пшеничными усами.

– Ну и шо? Шо?

– Мацал ее?

– Не, политграмоте учил, – под общий хохот ответил Микола.

1 августа 1241 года, Сплит, Хорватия

– О, великий хан! К тебе гонец… – Нойон Жамбыл склонился почтительно, нож и огниво звякнули на широком поясе.

Перед ханом Батыем предстал гонец из Монголии. Запыленный халат, свалявшаяся коса. Он проделал пять тысяч верст за неделю, почти не отдыхая, благодаря тому, что вся Срединная империя была покрыта сетью ямов, промежуточных станций, где всегда держали наготове свежих лошадей для послов, гонцов и чиновников.

Животные не люди и действовать свыше своих сил не могли…

– Тяжелые вести я привез тебе, хан, – сказал гонец после отдания почестей. – Великий каган Угэдэй скончался, созывается курултай, и тебе необходимо поспешить назад…

Смерть дяди Батыя не огорчила. Полководец, решавший судьбы народов, он был взволнован иным: если на курултае каганом изберут не его, сына Джу?чи, – это еще полбеды. Беда, если победит Гуюк, сын Угэдэя, с кем Батыю было не разделить ни землю, ни небо. Тогда вражда расколет государство, восстанут брат на брата и род на род, и рухнет империя…

– Завтра выступаем домой, – отдал Батый приказ своим юртджи, и заклубилась пыль, заиграли, затрубили рожки, завизжали всадники, рев прокатился по туменам, зарыдали ясырки?наложницы, те, кого брать с собой было накладно, а отпускать на волю жаль…

– И еще… – Батый, нахмурившись, диктовал писцу?уйгуру новый приказ. – Пусть отныне не казнят тех женщин, к которым входили. Наша кровь сильнее крови всех народов, и через девять месяцев многие из этих женщин родят нам монголов…

Писец из провинции Синьцзян не подал и вида, что понимает, в чем дело. Кто бы мог подумать, что эта рыженькая, которую он лично привел хану, высмотрев в какой?то деревушке, так понравится Батыю? Как ее звали? Она еще говорила, что из древнего рода этих варваров – ах, да, Де Унгария, и вроде бы в ее жилах течет кровь самого Аттилы, великого гунна… О, этот Аттила был настоящий каган, великий воин, хоть и не монгол, но умен, как уйгур… И чем она покорила хана? Разве что цветом волос – у священного Потрясателя Вселенной, Чингисхана, была рыжая борода, несвойственная монголам. Неужели внук купился на цвет? О, боги, боги! Как я устал…

В ханском шатре было полутемно и прохладно. Тургауды у входа, приученные не слышать изнутри ни звука, были похожи на сфинксов, и огни костров отражались в их медных блюдцах?щитах, защищавших грудь и живот. А вокруг свистел, хохотал и визжал огромный лагерь, и вязал тюки, и проверял снаряжение и сбрую лошадей и верблюдов.

– Прошу тебя, пойдем, моя кюрюльтю[8]! – Никто бы не узнал великого и жестокого завоевателя в мужчине, державшем руку женщины. А узнав, не поверил бы своим глазам. – Я сделаю тебя повелительницей мира, что тебе нужно еще?

– Я не могу жить без родины, а что это такое – объяснить не умею. – Она вскинула на него синие глаза. – Не умею…

– Ну и что? Тебе милее эта твоя мельница, чем я, чем все богатство мира?

– Богатство мира мне ни к чему… А ты… Ты ведь не останешься? Почему? Тебе милее твои степи?

Батый не ответил. Как совместить долг и любовь? И почему, почему, Всевышний, давая власть над миром, ты не позволяешь власти лишь над одним человеком – над самим собой? И что делать с этой гордячкой? Просто приказать собираться и больше не ломать го лову?

Но будет ли сладка любовь в неволе?

Убить?

Батый посмотрел ей прямо в глаза, и она выдержала его взгляд.

– Я уеду утром. – Он говорил медленно. – Может, ты еще передумаешь…

Она покачала головой, опустилась на колени и обхватила рукой его гутулы из кожи ягненка с загнутыми носами.

– Я буду ждать тебя всегда, хан. Знай, что без тебя мне жизни нет…

…Долго не засыпал стотысячный лагерь в ту ночь. Горели костры, и завывали тувинцы, поражая европейцев невиданным, неслыханным пением, когда звук загоняют внутрь, в живот, и он резонирует от внутренностей.

Стражники у шатра хана были по?прежнему недвижимы, и их ушей не касались ни смех, ни слезы изнутри. И только горный хрусталь и мед, золото и шелк, мускатный орех и изум руды, и чай с поджаренной мукой и солью, и маслом, и молоком, и женьшень для укрепления сил, и чеснок для продления жизни, и лук, и струя кабарги, чтобы сон мог за час дать полноценный отдых усталой плоти, слышали, о чем шептались хан Батый, грозный внук Чингисхана, и девушка из рода Де Унгария, и боги гуннов не спорили в ту ночь с богами народа халха.

Медленно, скрипя и вихляя из стороны в сторону, катилась по Млечному Пути Повозка Вечности – Большая Медведица, высекая алмазные искры из планет и созвездий, и увозила, навсегда увозила от джихангира[9] его счастье.

И пусть долго еще до рассвета, пусть не напоила еще роса травы, пусть греет пока землю туман, пусть не сменили тоскливую песнь филина своим кличем жаворонки, все равно, все равно, если бы и имели дерзость нукеры подслушать шепот в шатре, услышали бы бесконечно повторяющееся одно:

– Байартай[10].

20 мая 1917 года, КВЖД, станция Маньчжурия, Китай, полоса отчуждения дороги

– Самбайну! – Атаман Семенов, карым, то есть метис по?европейски, приветствовал барона Унгерна на монгольском языке. Атаман был кряжист и могуч, его кулаков и дикого нрава побаивались и солдаты, и даже любовница Маша, дивной красоты певичка, венгерская цыганка.

– Амурсайн… – откликнулся барон. Они встретились в задней комнате у знакомого китайца?спиртоноса. Хозяин поставил на стол ханжу в глиняной бутылке и закуску и исчез кланяясь.

Из города доносились приглушенные выстрелы, порой бабьи взвизги и гармошка. Полуторатысячный гарнизон станции, напрочь распропагандированный большевиками, гулял напропалую. Офицеры, верные долгу, сидели либо в тюрьме, либо под домашним арестом. В городе шла вакханалия насилия и грабежей.

– Ну и что, барон? Будем ханжу пить и молча смотреть, как Россию чернь распинает? – Немигающие глаза атамана уперлись в барона.

Унгерн пожал плечами:

– Давай посчитаем, Григорий Михайлович… Нас с тобой двое, хорунжий Мадуевский да четверо казаков… Их – полторы тысячи сволочей, да 720?я ополченская дружина, да железнодорожная рота, да конского запаса команда… Справимся?

– Эх, Роман Федорович, нам ли с тобой быдла бояться? Ты сколько раз за линию фронта ходил?

– Не считал.

– Ну, а я казаком начинал, не забывай, я снизу тянулся, я философию черни не по книжкам изучал… Значит, слушай внимательно…

…В три часа ночи атаман подошел к зданию ревтрибунала в сопровождении одного казака. В самом трибунале в этот момент решалось важное – как придать законность намеченному на завтра грабежу местных банкиров и купцов первой гильдии.

– Носами в пол, гниды! – загремел от дверей атаман, а казак Бурдуковский двумя ударами приклада погрузил в сон часовых.

Одиннадцать человек трибунальцев онемели.

– Ша, братишка, ты кто, объявись? – встал во весь рост матрос Башкатов и тут же рухнул на пол, сваленный ударом в лоб могучего кулака атамана.

Несколько человек добровольно рухнули на загаженный паркет, а семеро начали ломиться в окна.

Бурдуковский выстрелил в воздух, и трибунальцы, визжа от ужаса, застряли по двое?трое в проемах.

– Так бы сразу и представился, – пробормотал, приходя в себя, Башкатов.

Тем временем барон Унгерн, также с одним казаком, пошел на штурм железнодорожной роты.

…В казарме висел спертый воздух. Рота спала, тяжко бредя и храпя. Дневальный с дежурным пили водку в открытой оружейке и не сразу отреагировали, когда им в лбы уперлись карабин казака и маузер барона.

– Брось шутить, товарищ, – процедил дежурный, – а то ведь и по мордам недолго…

В следующую секунду он и получил по морде ташуром барона и заголосил по?поросячьи.

– Нишкни, вошь! – Сапог казака уперся ему в горло. – Порешу…

– Строй роту! – буркнул барон оторопевшему дневальному. – Живо, пес…

– Р?р?рота, подъем! – заголосил тот, выкатившись в коридор. – Подъем!

Удивленные солдаты нехотя садились на нарах. Команда «подъем» не подавалась с отречения государя императора, в части царила вольница.

Унгерн выстрелил вверх, а казак включил электричество.

– Кто через минуту не встанет в строй, застрелю, – спокойно бросил барон, и рота, повскакав, лихорадочно натягивая штаны и сапоги поверх кальсон, бросилась на центряк.

Барон стоял у выхода с часами в руках. Полуодетая рота встала за сорок секунд.

Барон медленно шел вдоль строя, заглядывая в лицо каждому из двухсот человек. Под его горящими хо лодной ненавистью голубыми глазами опускались го ловы.

– Большевики – шаг вперед. Десять секунд. Иначе…

Его поняли, потому что казак выкатил из оружейки «максим» с заправленной лентой и присел за него. Семеро вышли из строя.

– Ну что, христопродавцы? Пулю в лоб или языками вылижете мне сапоги? – спросил Унгерн.

Все молчали.

– Мне – пулю, – наконец сказал один.

Остальные не шелохнулись.

– Фронтовик? – спросил барон.

– Так точно, вашбродь…

– Как же ты, солдат, а?

Тот опустил голову. Затем поднял ее. В глазах была тоска.

– Выбрали меня, господин есаул, в комитет… А там и в партейные записали.

Барон долго молчал.

– Верить тебе можно? – спросил он наконец.

Солдат выпрямился.

– Так точно, господин есаул!

Барон протянул ему маузер. Тот взял оружие.

Полминуты они стояли друг против друга – безоружный офицер и только что обретший свободу и пистолет большевик. Кадык взметнулся и опал на шее солдата.

– Приказывайте, господин есаул, – тихо сказал он.

– Человек тридцать – сорок честных есть? – спросил барон.

– Так точно, вашбродь!

– Им – остаться. Остальных – под замок…

В пять утра эшелон из тридцати теплушек был подан на станцию. Паровоз стоял под парами. Унгерн ходил вдоль состава. Казак Мартынов и солдат Урманцев с баронским маузером сопровождали его, на все расспросы пытавшихся приблизиться к составу праздношатающихся кричали: «Назад! Полк отдыхает!» – и щелкали затворами. Внутри вагонов горели свечи, дымили буржуйки, и никому в голову не могло прийти, что в каждой теплушке было по одному человеку…

Семенов и хорунжий Мадуевский с тремя казаками арестовали всех комиссаров, благо тем не по нраву пришлась казарменная жизнь, и они расселились поодиночке по богатым квартирам.

– Встать, шкуры, подъем! – заревел атаман, в шесть утра вломившись с хорунжим и казаками в казармы, и всадил караульному кулаком.

Забрав ключи, хорунжий и казаки заперли пирамиды с винтовками.

Полторы тысячи непроспавшихся солдат толпились на плацу. Единственного, кто крикнул «караул», Мадуевский огрел прикладом по спине и пинком загнал в строй.

Заставив взводных равнять строй, Семенов ждал.

Наконец на плац примчались освобожденные офи церы.

– Я комиссар Временного правительства, – объявил Семенов подтянувшемуся и вновь обретшему воинский вид каре. – Но я плевать на него хотел… В России может быть только диктатура. Кто согласен – шаг вперед, милости прошу в мои войска…

Офицеры вышли из шеренг.

– Первая… вторая… седьмая рота, шаг вперед! – послышались команды, и их заглушил дробный топот солдатских сапог.

На месте осталось человек шестьдесят. Семенов усмехнулся.

– Hy?с, в семье не без урода… – промолвил он. – Итак, господа, вместе с довольствием и имуществом грузиться в эшелон. Пять минут на сборы. Оружие в штабной вагон и вагон конвоя. А вас, господа?товарищи, – он скривился, – удостою особой чести: вышлю в Россию в запломбированном вагоне, как Ленина с Троцким…

– Вопросы есть?! – внезапно гаркнул он и сам же себе ответил: – Вопросов нет… Разойдись!!!

…Через десять минут полторы тысячи солдат гарнизона рассаживались в теплушки. Вагоны заперли, и состав выдвинулся на станцию Даурия. Единственным часовым был казак Бурдуковский, совершенно непьющий и потому полностью благонадежный.

Тук?тук, туки?туки! Туки?тук – колеса эшелона выстукивали свободу, фужеры на столе штабного вагона вызванивали надежду.

Атаману Семенову – двадцать семь лет. Унгерну – тридцать два. Пожары позади и бездна впереди. Но – туки?туки, туки?тук! – выстукивают колеса, дили?дон – поют фужеры и боги, боги мои! – как хороша эта цыганочка, что за грудь, что за стать, а голос…

Офицеры, освобожденные атаманом, отводят глаза.

– Маша, спой, – просит Семенов.

Туманит, шибает в голову шампанское, гонит кровь по жилам коньяк – ах, хороша, хороша… Где нашел ее атаман, какую кровь пролил, и что недоброе, стылое таится в ее глазах, и что за мука и страсть в ее грудном и хриплом голосе?.. «Ах, зачем эта ночь так была хороша? Не болела бы грудь, не томилась душа…»

Да все равно. Все равно пропадать, господа, не вернуть уже милой Расеи, снялась она с места и кружит ее в бесовском хороводе неведомая сила, как облапошивают сырую барыню?вдову, запутавшуюся в долгах и ни бельмеса не смыслящую в финансах, невесть откуда налетевшие юркие людишки в армяках и лапсердаках, похохатывающие, поддакивающие, льстиво засматривающие в глаза, все на свете сулящие, не велящие беспокоиться, и все подсовывающие бумажки, и прыскающие мелким смешком с позевыванием и подвыванием…

Ах, все равно.

– Прошу налить, господа!

И снова брызнула гитара, и хохот, и рев, и чутко прислушиваются к офицерской пьянке из двух ближайших теплушек солдаты и недобро молчат.

Ночь, монгольская ночь висит над степями. Бежит, спешит к Даурии эшелон. Оттолкнувшись от сопок, несется вдогонку за ним месяц, отражаясь в темных водах Онона, блестя в осколках бутылок между шпал.

Все равно. Да, все равно. Одно обидно, господа, – откуда на свете столько дураков?! И что же с ними делать…

20 декабря 1919 года, Даурия, Россия

Приказ по отдельной Азиатской конной бригаде № 21. По строевой части:

«8. Две недели тому назад врач Ильинский был мной арестован за те же самые упущения, которые были сегодня при обходе бригадного лазарета. Ныне вновь его арестовываю с содержанием на гауптвахте на один день и две ночи. Посмотрю, кому надоест раньше – мне ли сажать, ему ли сидеть. Ко всему этому, врач Ильинский хотя и учился в университете, но элементарную физику совершенно забыл и утверждает, что при топке печей каменным углем герметические дверцы не должны закрываться вплотную, а для достижения большей нагреваемости печей нижние дверцы должны быть обязательно открыты.

Но я не унываю и надеюсь служить совместно с врачом Ильинским до тех пор, пока он не научится хорошо работать и со рвением относиться к своим обязанностям.

Подлинный подписан: генерал?майор барон Унгерн.

С подлинным верно: за старшего адъютанта поручик (неразборчиво)»[11].

16 марта 1939 года, резиденция правительства, Прага, Чехословакия

– Господин премьер?министр, к вам представитель абвера… – Секретарь был вежлив, но в нем угадывалось огромное внутреннее напряжение.

«Deutshen Zoldaten und Offi ziren»[12], – неслись с улицы сквозь огромные окна от пола до потолка звуки марша. Немецкие солдаты печатали шаг, как на параде. В толпах народа, наводнившего тротуары, свистели, и плакали, и проклинали.

Ян Сыровны со вздохом отпустил портьеру и повернулся.

– Проси, – произнес он. Через полминуты он уже рассматривал ничем не привлекательную фигуру немецкого полковника. «Herr Oberst Tihi» – значилось в визитке.

– Вы славянин? – наконец спросил премьер.

– Как и вы, герр генерал, – ответил Афанасий Степанович Тихий.

Сыровны улыбнулся чуть облегченно. «Что ж, – подумал он, – если даже русские служат Гитлеру…»

– Что вам угодно, Herr Oberst? – спросил он уже чуть более уверенно. – Как здоровье адмирала?

– Не извольте беспокоиться, господин генерал, я привез вам от господина адмирала и еще нескольких известных вам лиц сувенир. – И полковник достал из кармана золотой портсигар. Огромный камень его крышки высверкнул красным и синим, когда полковник портсигар раскрыл.

– Чудная вещица, – пробормотал премьер и протянул руку. – Покорнейше…

Но герр оберст извлек из портсигара какой?то продолговатый предмет и протянул его генералу.

– Что это? – недоуменно спросил Сыровны. – Но позвольте, полковник, что это значит?

На ладони премьера лежала пуля.

– Чистое серебро, господин генерал, – медленно произнес полковник, – да и надежнее, чем три обыкновенных… – Да, и еще… – Полковник Тихий обернулся в дверях. – Вас, генерал, кажется, наградили орденом Почетного леги она за успешную эвакуацию союзных нам войск из России? Передайте вашим французским друзьям, что мы не замедлим…

И полковник Тихий вышел.

Ян Сыровны молча опустился в кресло.

Серебряная пуля стояла посреди огромного письменного стола, тускло отливаясь в полировке.

– Никого не пускать, ни с кем не соединять, – приказал в трубку секретарю генерал. Затем, помедлив, открыл небольшой сейф и достал оттуда несколько ветхих листов бумаги. Они легли на полировку стола рядом с пулей…

18 декабря 1919 года, станция Ачинск, Сибирь, Россия, штабной поезд главнокомандующего Русской армией

– Господин генерал, телеграмма от Верховного из Нижнеудинска! – Полковник Вырыпаев протянул бланк Каппелю. – Владимир Оскарович, вы слышали?

Каппель сидел, сжав руками голову. Он и без того знал, что в телеграмме. Чехи, захватившие Транссибирскую магистраль и драпавшие на Дальний Восток, отбирали паровозы у русских эшелонов, с войсками ли, с ранеными, с беженцами – им было все равно. Сотни поездов так и остались в тупиках пятитысячекилометрового пути, все находившиеся в них погибали от тифа, холода и голода, выживших добивали наседавшие красные. А чехи на экспроприированных составах вывозили воинскую добычу, бесчисленным обозам чехословацкого корпуса был дан зеленый свет…

И вот вчера были отняты паровозы из эшелонов Верховного правителя России. Штаб Колчака, он сам и двадцать шесть тысяч пудов золота – часть золотого запаса Российской империи – оказались под угрозой захвата красными.

Каппель знал, что Колчака защитить было больше некому. Но что могла сделать уцелевшая кучка его солдат с командованием союзных войск, находившимся за тысячи верст отсюда, под охраной французских, чешских, японских и американских штыков?!

– Вася, пиши ответ, – медленно произнес Каппель, обращаясь к Вырыпаеву.

«Генералу Сыровны, командующему чехословацким корпусом, – слова неровно ложились на бумагу под карандашом полковника. – Если Вы, генерал, решились нанести оскорбление Русской армии и ее Верховному главнокомандующему, то я, русский генерал Каппель, в защиту ее чести и достоинства, требую от Вас удовлетворения путем дуэли со мной».

– Отправить немедленно! – Каппель вскинул глаза на полковника Вырыпаева. – Немедленно, открытым текстом…

16 марта 1939 года, резиденция правительства, Прага, Чехословакия

Генерал Сыровны со вздохом отложил первый лист. «Этот Каппель, – подумал он, – так и не узнал, сколько их, наивных, мне писало…» И он взял в руки следующую бумагу.

«Открытое письмо генералу Сыровны» – значилось в верхнем углу.

«Вы жестоко ошибаетесь, генерал, – значилось ниже, – если думаете, что Вы, палач, славянин, собственными руками похоронивший в печах и тюрьмах Сибири возрождающуюся Русскую армию с многострадальным русским офицерством, 5?ю польскую дивизию и полк сербов, позорно предавший адмирала Колчака, безнаказанно уйдете из Сибири…»

– А вот ушел же! – хихикнул Сыровны и продолжил чтение.

«Я требую от Вас, генерал, ответа за наших детей и женщин, переданных Вами в публичные дома и общественное пользование “товарищей”, оставляя в стороне факты выдачи на станциях Тулун, Зима, Половина и Иркутск русских офицеров на моих глазах, дружественно переданных по соглашению Вами, для расстрела в руки “товарищей”.

Но за всех их, замученных и расстрелянных, несомненно, потребуют ответа мои братья?славяне, русские, и Великая Славянская Россия.

Я же лично, как поляк, офицер и славянин, обращаюсь к Вам: к барьеру, генерал! Иначе я называю Вас трусом и подлецом, достойным быть убитым в спину.

Капитан Польских войск в Сибири Ясинский?Стахурек, 5 февраля 1920 г.».

Генерал Сыровны встал и в волнении заходил по кабинету…

«И этот польский недоносок, пся крев, туда же с этими русскими лапотниками…» – билось у него в голове. Перед его глазами невольно вставали картины катастрофы Русской армии в Сибири, тысячи и тысячи брошенных людей по всей магистрали, полки, корпуса и дивизии, оставленные без прикрытия и без надежды и выбиравшие между смертью в бою или расстрелом и мучениями в плену, и все из?за того, чтобы чешский корпус с добычей покинул Россию, раз уж об этом удалось договориться с большевиками.

– А что они думали, мы будем умирать за их русские и польские задницы?! – вслух негодовал Сыровны. – Нет уж, дулю вам! Дулю! Дулю, дулю, дулю!!!

«Nicht kapituliren!»[13] – донеслось с улицы. Генерала ждал еще третий листок.

«Главнокомандующему Русской армией генералу Каппелю, копия генералу Сыровны, кабинету министров, союзному командованию.

Ваше Превосходительство! Вы в данный грозный и ответственный момент нужны для армии. Я вместо Вас встану к барьеру и вызываю генерала Сыровны, дабы ответить за оскорбление, которое нанесено его частями доблестной Российской армии, героически сражающейся сейчас с красными под Вашим командованием.

19 декабря 1919 г., атаман Семенов».

Генерал Сыровны остановился. Ему показалось, что сквозь рев толпы и бравурный марш до него донеслись проклятия из девятнадцатого года, по?русски, по?польски, по?серб ски, по?киргизски, по?бурятски, по?татарски, по?турк мен ски – из?под каждого сугроба, из?под шпал, из рвов, из обгоревших или выстуженных намертво теплушек, из тайги, из?подо льда великих рек, из застенков чрезвычаек, из подвалов и яров.

Генерал в страхе оглянулся. В сейфе масляно блеснула рукоять пистолета.

– Нет, нет, никогда! – в панике, в истерике зашептал генерал. – Никогда!

Все так же долетали через бархат гардин звуки марша и свист и крики с улицы. Чуть слышно звенели аппараты в приемной у секретаря, и топот тысяч и тысяч сапог по брусчатке эхом отдавался в голове генерала.

3 августа 1939 года, Москва, Кремль

– Иосиф Виссарионович, Риббентроп уже на пути сюда! – Молотов поклонился и вышел.

Сталин остался один. Он сидел за столом, крытым зеленым сукном. В тяжелой мраморной пепельнице еще дымилась трубка с табаком из папирос «Герцеговина Флор». До встречи с министром иностранных дел Германии оставалось минуть десять.

– Польшу уже не спасти, – вслух думал Сталин, меряя шагами кабинет, – можно спасти лишь часть поляков… Прибалтика? Что Прибалтика? Недоразумение.

Сталин остановился посреди кабинета. Он припомнил донесения пограничников о том, как эстонцы и латыши, обирая сдавшиеся белогвардейские части до нитки, буквально голыми выгоняли их на лед Чудского озера или в поля, заставляя возвращаться в Россию, и секли пулеметами пытавшихся уклониться.

«Что ж, господа, вы расплатились с белыми за царя… Теперь пора расплатиться с нами за белых», – последнюю фразу он вслух не произнес.

Это было бы слишком большим подарком для всех этих плясунов вроде Никиты Хрущева. И что Надежда в нем нашла еще тогда, в Промакадемии, зачем в дом привела? Только в память о ней терпеть его приходится. Хотя в «ежовщину» он очень даже пригодился…

«Что ж, Тухачевский и Блюхер расплатились за Каппеля и Колчака. Сыровны за всех них. Кто там еще? Маннергейм? С ним бы надо договориться, русский же генерал… Но в этом?то вся и беда, – продолжал думать Сталин, наблюдая, как медленно открываются массивные створки дубовых дверей и в кабинет входят Молотов, Риббентроп и Шуленбург. – Почему, о господи, мы можем договориться с любой нечистью, но не способны понять и услышать друг друга?!»

И Сталин шагнул навстречу посланцу Гитлера.

2 августа 1241 года, Сплит, Хорватия

– Ха![14] – Нукер у шатра великого хана Батыя угрожающе вытянул саблю в сторону едва различимой в предрассветном тумане фигуры. Лазоревое Адриатическое море ласкалось к прибрежным камням. Город с красными черепичными крышами, угадывавшийся вдали, стекал с горы прямо в тихий предутренний прибой.

– Анхаарах ба дагах![15] – раздалось в ответ. Нойон Жамбыл, баурши[16], единственный, кто имел право тревожить хана в любое время, приблизился к шатру.

Черное и белое знамена хана стояли поодаль, их также охраняли тургауды.

– Менду[17], Ослепительный! – тихо произнес Жамбыл, когда нукеры убрали сабли в ножны и отступили на шаг.

– Разве уже утро? – раздался изнутри голос хана.

– Пора, Ослепительный, – ответил нойон.

– Дзе, дзе, да, да, хорошо… – услышал он в ответ, и через минуту хан показался наружу.

Он не был ни бледен, ни румян, бессонная ночь не оставила следов на его чеканном лице, и только новая глубокая морщина – след горечи и боли – залегла вокруг упрямого рта.

Лагерь просыпался. Тут и там носились верховые, лаяли псы, покрикивали командиры.

В глубине ханского шатра, едва видимая через откинутый полог, сидела, понурившись, последняя любовь и вечная отныне печаль Батыя, рыжеволосая Рита Де Унгария, и тяжелые медные волны распущенных кос спадали по бледным ланитам.

«Дэр?халь! Хош?халь!»[18] – докатился клич из Сплита, гора зашевелилась, клич все рос и приближался, и масса людей потекла из города в лагерь.

…Солнце уже стояло над горизонтом, когда тысячи горожан, сто тысяч войска и никем не считанные невольники и ясырки?наложницы завоевателей расположились в долине вокруг холма, на котором стоял видный отовсюду белый шатер Батыя.

Жамбыл поднял правую руку.

Все стихло.

– Исполните закон ясы, – негромко произнес нойон, но голос его подхватили темники, тысячники и сотские и услышали все.

Хан стоял недвижим. Лицо его было бесстрастно. А мимо холма тянулись один за одним все его воины, и каждый, опускаясь на правое колено, оставлял на земле пятую часть добычи.

…Солнце уже прошло зенит, а люди все шли и шли. Горы золота, парчи, благовоний, оружия и драгоценностей высились вкруг холма, а мимо хана не прошло и половины войска.

Когда наконец последний батыр принес свой ясак под ноги Ослепительного Повелителя Вселенной, красное от увиденного солнце клонилось долу над Венецией, на итальянском берегу.

Все это время Батый стоял, казалось, не шелохнувшись. Все это время Рита сидела, не поднимая глаз. И только раз в два часа менялась стража у шатра, слепая и глухая ко всему, кроме опасности. Как слепа и глуха любовь ко всему и всем, когда посетила двоих, как слеп и глух мир к двоим, когда любовь готовится их покинуть…

– Бай?арала, баатр дзоричей![19] – глухо сказал хан, когда все его войско прошло мимо и вернулось на свои места.

– Уррагх! – было ему ответом в сто тысяч глоток.

– Иди, джихангир, – негромко произнес Жамбыл, и Батый покорно взошел на чашу огромных весов и сел.

В мертвой тишине сотни тысяч глаз следили, как на вторую чашу устанавливали мешочки с золотым песком – каждый предварительно открыв и предъявив народу слитки и самородки, цехины и флорины, и перстни, и кольца. Вздох прокатился по туменам и толпам, когда диск с джихангиром, дрогнув, пошел вверх и затих: чаши замерли друг против друга.

Золото сняли, и, когда с весов убрали последнюю песчинку, на него стали накладывать серебро, рублевики и чаши, блюда и братины, кубки и статуэтки, и мониста.

Толпа, как завороженная, в один взгляд следила, как чаши весов вновь замерли друг против друга.

Батый сидел, безучастен и недвижим. Только раз он поднял голову и взглянул в глубь шатра, различив в полумраке холодный синий огонь ее глаз.

И в третий раз наполнили чашу яхонтами, смарагдами и жемчугами, гранатами и изумрудами, алмазами, сапфирами и бирюзой. Камни горели в лучах уходящего солнца, искрили, резали глаза, завораживали, притягивали, манили, обещая райское блаженство, негу и забвение.

Толпа, издав стон, подалась вперед, но тысяча самых преданных нукеров из личного конвоя хана осадила их одним взглядом презрительных глаз.

Воины стояли спиной и к золоту, и к серебру, и к самоцветам.

Их не ослепил этот блеск.

Батый встал.

Если его и не утомила бессонная ночь, то состарил бесконечный день. Он вышел из шатра молодым, а встретил закат зрелым, и нитки серебра вплел этот день в его косы, и вечный холод влил этот вечер в его душу.

И снова взглянул повелитель мира в шатер, и снова отрицательно покачала головой та, ради которой он, не колеблясь, отдал бы богатства мира.

– Байартай, – прошептал джихангир одними губами.

Байартай, откликнулись чайки над красным от заката заливом, байартай – вторили им журавли, строясь клином в вышине, байартай – свистел поднявшийся ветер в грабовой роще, байартай – плакали малиновые облака.

– Раздать, – коротко приказал Жамбылу хан.

И тысяча воинов из дежурного тумена, пройдя внутрь кольца, насыпала себе полные щиты золота, серебра и камней. И, выйдя из оцепления, пошла во все стороны света сквозь толпы, швыряя драгоценности направо и налево.

В вое и крике потонули окрестности. Смешалось все – монголы и хорваты, пленники и писцы, женщины, верблюды и ослы. Все рвали добычу, все топтали друг друга и били кулаками и локтями в оскаленные пасти, и кусали, и хрипели, и задыхались.

Над всем этим столпотворением, вкруг холма, стояли, скрестив руки на груди, тысячи воинов. Их лица выражали презрение.

Над ними стоял хан, а чуть позади показавшаяся из шатра Рита.

Глаза их были пусты.

Байартай.

22 августа 1916 года, высота 1478,Лесистые Карпаты, позиции 1?го Нерчинского Казачьего Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка

…Рыжая белка, распушив хвост, перелетела с одной верхушки сосны на другую и потерялась в ветвях, только сыпалась вниз шелуха сосновых шишек и раздавался треск разгрызаемых ядрышек. Вокруг окопа, в котором притаился у полевого телефона артиллерийский наблюдатель сотник Унгерн?Штернберг, царила тишина. Рыжий муравей пошептался о чем?то с товарищем на бруствере, под самым носом сотника, и оба заспешили прочь.

Сотник провел ладонью по недельной щетине и подумал, что запускать себя негоже, необходимо побриться.

Невесомая паутина, сотканная из золотых нитей, просвечивала над ним. В следующую секунду через нее прошла пуля и ударила сотника под левую ключицу, выбив фонтанчик крови на бруствер, и капли ее, попав на разорванную паутину, заалели в утреннем солнце.

Грохот выстрела раскатился по лесу, и все стихло.

Сотник ткнулся головой в засохшую бурую землю окопа.

Было тихо, не больно, и удивительно спокойно, и безмятежно хорошо. Жизнь уходила из тела ручейком, хотелось опрокинуться в эту грядущую тишину, отдаться покою, но холод, кравшийся от пальцев онемевших ног все выше и выше, тревожил и не позволял заснуть.

Барон чуть прищурился и сфокусировал взгляд. Он разглядел, как между стволов, пригнувшись, порой падая и перекатываясь, уходя от пули, к нему бежит человек. Барон потянул к себе винтовку. Что?то мешало ему прицелиться, нет, не эта розовая пелена – какая?то мысль, даже не мысль, а точное знание того, что убивать нельзя, а нужно плыть, плыть в блаженный покой, и забыться, и задремать.

Унгерн стиснул зубы и нажал на курок. Отдача ударила его в плечо, боль выплеснулась и воткнулась раскаленным железным пальцем в рану.

В следующую секунду человек, в которого он стрелял, скатился в окоп и оттолкнул выпущенную бароном винтовку подальше.

– Der Toeffel[20], – пробормотал сотник и услышал сказанное по?русски: – Ты что, немец?

Барон прищурился и увидел, что на человеке русская форма. Он был широкоскул, длинные монгольские глаза смотрели с улыбкой.

– А ты, ты кто? – борясь с болью, но чувствуя, как холодок пошел от живота вниз, обратно к пальцам, спросил барон.

– Позвольте представиться – есаул соседней с вами Дикой дивизии князь Бекханов, можно просто Айдар, – расплылся в улыбке пришедший и добавил: – Спасибо, сотник, что промахнулись…

Унгерн потерял сознание. Терпеть эту боль больше не было сил.

…Солнце прошло зенит. Стало ясно, куда так спешили утром два муравья, – они вернулись, приведя с собой целый взвод сотоварищей, и дружно исследовали хлебные крошки на плащ?палатке, постеленной в окопе. Белка щелкала орешки где?то поодаль, и по веселой рощице раскатывался дробью дятел – тук?тук?тук, тр?р?р, тук?тук?тук…

– Вы меня слышите, сотник? Allo! – достиг сознания барона голос, и Унгерн открыл глаза.

Он лежал на дне, без мундира, укрытый шинелью. Плечо и рука забинтованы, а боль стала глухой и тупой. Рука онемела, но это уже были пустяки.

Озноб ушел, если что?то и угрожало жизни сотника, то не сейчас.

Есаул Бекханов сидел напротив. Он был теперь очень серьезен.

– Помощь я вызвал, потерпите, сотник, – произнес он. – Вы в состоянии отвечать?

– Да, – ответил барон и не узнал своего голоса. По крайней мере, он всегда думал, что у него баритон, а не дискант.

– Откуда это у вас? – спросил его есаул, протянув золотую пластину с изображением тигра. – Я не обыскивал вас, но она мешала перевязке, и пришлось снять…

Золотая цепочка свешивалась с пластины и играла на солнце.

– Это пайцза Чингисхана, – прошептал барон. – Тигр обозначает принадлежность к Чингисидам.

– Знаю. Откуда у вас? – продолжил допрос есаул.

– Родовое. А вам?то что, есаул? – возвысил чуть окрепший голос барон.

Тот долго молчал, неподвижно глядя в глаза Унгерну. Потом, расстегнув ворот, что?то снял с шеи и протянул барону. Две одинаковые пайцзы лежали теперь на его ладони, и две цепочки свешивались вниз и покачивались, играя на солнце.

Была тишина.

Муравьи организовали переправу хлебных крошек куда?то в закрома. Белка скрылась. Дятел замер, приглядываясь сверху к золотым зайчикам, скачущим с ладони есаула.

– Господин сотник, ваше благородие, да где же вы?! – прошелестел из ветвей голос санитара.

– Мы братья? – так же в упор глядя на новоприбывшего, спросил Унгерн и поплыл куда?то опять, но плавание не было невозвратным, он почему?то это знал.

3 августа 1241 года, Сплит, Хорватия, 3 часа утра

Еще немного. Еще совсем немного, и день, этот неотвратимый, проклятый богами степей день обрушится на голову Повелителя Вселенной и раздавит его, и погребет под обломками.

Батый знал, что вчера он начал путь к долине смерти. Знал, что сколько бы лет он ни прожил еще, никогда, о боги, боги мои, никогда больше радость не коснется его души, и только тень, тень печали, сумрак тоски, навсегда, навсегда покроют ее, укутают своими призрачными объятиями, и она станет хрупкой и ломкой, совсем прозрачной, невесомой, вся в прожилках страданий и в бороздках забот, словно изморозь на тонком ледке бесконечных луж и переправ на пути его коня утром, утром, когда солнце еще не встало, и ужас предстоящего холодными липкими пальцами трогает душу… Проклятое утро!

Все костры догорели. Стотысячная армия ждала своего командира. Женщины и рабы толпились на холмах – им были дарованы жизнь и свобода.

Батый снял с шеи золотую пластину с изображением тигра – пайцзу, знак высшей власти, знак Чингисида, знак, даровавший неслыханные почести и привилегии ее носителю, но и боль, и тяжесть, опустошающую тяжесть власти.

– Возьми, – протянул он Рите, – и знай – вот здесь, в левом углу, выбита карта моего личного тайника, там, где Итиль впадает в море, и море не знает границ, у древнего кургана, где спят мои воины. Там золота больше, чем нужно миру…

Он замолчал. И не добавил «и совсем не нужно мне…». Рита подняла на него глаза.

– У меня будет сын. – Она смотрела не мигая. – Туунийг сайн яруу най?рагч болно гэж харж байв[21].

– Нет, – спокойно ответил Повелитель Вселенной, – он будет батыром…

Батый повернулся и вышел. Рита не шелохнулась.

И только когда свист и хохот, конский храп и топот застыли вдали, когда перестала содрогаться земля, когда первый луч робкого светила коснулся золотой пики копья, на котором больше не стлалось тяжелыми волнами знамя, она повалилась без чувств на бухарские ковры.

Байартай.

8 июня 1919 года, территория русского (царского) посольства, Пекин, Китай

– Позвольте, принцесса, представить вам русского героя, кумира солдат и казаков и недруга уставов барона Романа Федоровича фон Унгерн?Штернберга! – Первый секретарь посольства, тучный блондин с одышкой и орденом Андрея Первозванного, с улыбкой подвел к принцессе Цзи высокого худощавого есаула в адъютантской форме.

Принцесса подняла голову и натолкнулась взглядом на холодный огонь голубых балтийских глаз барона.

Помедлив, Унгерн поклонился. Но эти несколько секунд промедления, эта почти никем не замеченная пауза, а заметившими отнесенная к природной неучтивости барона, решили все.

Принцесса поднесла руку к запунцовевшей щеке и в замешательстве тронула ее. Затем, опомнившись, протянула ее барону, и он, приняв руку как драгоценность, склонившись, поцеловал кончики белых бальных перчаток.

Шум приема куда?то улетучился. Продолжал что?то тоном с налетом интимности рассказывать граф Шувалов, в лаковых улыбках расплывались придворные – девушка не слышала ничего. Молчал и барон.

Наконец она справилась с волнением и произнесла, указывая на солдатский Георгий на груди барона, единственную награду из всех, которую он носил всегда:

– Насколько я знаю, барон, ваш род – один из старейших в Европе, а солдатский крест дают только избранным офицерам. Какой подвиг вы совершили, барон, сколько стран вы покорили?

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

[1] Цит. по книге: «Барон Унгерн в документах и мемуарах». М., 2004.

[2] Я тебя люблю! Я люблю тебя! (нем.)

[3] Цит. по газете «Советская Сибирь», № 201 (561), 18 сент. 1921 г.

[4] Цит. по изданию: «Барон Унгерн в документах и мемуарах». М., 2004.

[5] Счастлив вас видеть, мадам! Разрешите… (франц.)

[6] Счастлив вас видеть, мадам! Разрешите… (франц.)

[7] Газета «Жизнь в восточной окраине», № 125.

[8] Желанная (монг.).

[9] Покоритель мира (арабск.).

[10] Прощай (монг.).

[11] РГВА, ф. 39454, оп 1, д 2, л 310.

[12] «Немецкие солдаты и офицеры» (нем.).

[13] «Не сдаваться!» (нем.)

[14] Стой! (монг.)

[15] Внимание и повиновение (монг.).

[16] Дворецкий (монг.).

[17] Здравствуй (монг.).

[18] Побыстрей, повеселей (монг.).

[19] Спасибо, доблестные богатыри! (монг.)

[20] Черт (нем.).

[21] Надеюсь, он будет художником или поэтом (монг.).