Николай Сергеевич Савостин

Пойдем со мной (сборник)

 

 

Николай Сергеевич Савостин

 

 

Правильные черты лица, или когда жил я

 

Лирическая мозаика

 

«На утлой ладье возвращается в гавань старик»

Ф. Шиллер

 

 

Николай Савостин

 

Минувшее – желанное убежище. Как хорошо там рыться в славных днях детства, в просветах безмятежной дружбы, в радостях, скажем, упоительного сенокоса, азартной колки дров, тихой рыбалки или охоты в таежных урочищах, ночных бдениях над заветной тетрадкой стихов, и даже – в бурных волнах пусть и драматически неудачной любви. Минувшее – оно и пекло преисподней, обостряющее незаживающие обиды, невольные промахи. Оно и райская нега, растворяющая в волшебно потоке все твои боли, всякие соринки, занозы, мозоли совести, мешающие во всей полноте видеть красоту мира. Там – громадный земной простор, там и целый мой век… Там сто моих лучших жизней.

«Минувшее меня объемлет живо…» – пусть эта строка и станет запевом…

 

Как?то иду по летнему базару в беспорядочном движении разных людей, ни на ком особенно не останавливая взгляда. Голова занята прозаическими расчетами: что купить, как уложиться в свои финансовые возможности. Внезапно рядом над одним из киосков торгующим музыкальными дисками, взмывает кипящая пламенем мелодия «Молдовеняски». И тут одна из женщин средних лет, с открытыми сильно загорелыми плечами, с двумя наполненными снедью сумками в руках и дочкой, держащейся за ее юбку, тоже с сумкой – поменьше, бросила ношу, грациозно вознесла руки и, ликуя, принялась вдохновенно танцевать среди толпы, занятой своими земными заботами. Видимо была не в силах не поддаться подмывающему душу соблазну. Дочка?тонконожка в выцветшем ситце тоже опустила свою сумку с небольшой рыхлой головкой молодой капусты, и по?балетному легко и красиво ринулась в водоворот танца, не обращая внимания на недоумевающие взгляды. Они танцевали, так сказать, для самих себя. Как они были на удивление хороши! И как необычно светло сделалось здесь в сборище рынка, где больше места греху и пороку… Пока длилась мелодия, те, кто был поближе к танцующим, остановились, залюбовавшись. Другие, не взглянув, с гримасой недоумения ухмыльнулись, пошли дальше. А я думал: чем отмечена эта домохозяйка с сумками, наполненными картошкой, морковью, зеленью? С чего это она стала плясать в неподобающем месте. Может быть она цыганка, они такие. Вроде по облику не похожа на цыганку – обычная, так сказать, средняя горожанка, недавняя сельская баба. А может просто такое устройство ее натуры, что музыка действует на нее магически. Нет, нет, они – мать и дочь – были просто восхитительны. Я проводил их взглядом, когда музыка иссякла. Они ничем, ничем не отличались от остальных граждан, пошли дальше, толкуя о чем?то…

С чего это я, – уже старик, – среди базара жизни, не надеясь ни на какое вознаграждение, ни на какое внимание окружающих, ни на какое сочувствие и внимание, забыв о всяческих необходимых бытовых ежедневных заботах, не могу удержаться, чтобы не ринуться, отдавших какому?то наитию, в вихрь подобного же «танца»? Чего это я ныряю в море воспоминаний и всепоглощающих раздумий, далеких от бытовой повседневности, чтобы открыть миру что?то, еще не ясное даже самому себе, но такое важное и такое увлекающее? И хочется песню сложить…

И близкие, встретившись на улице, бросают на меня недоуменные взгляды, когда я, поглощенный своим потоком мыслей, не узнаю их и забываю поздороваться…

 

Какая скука – добираться до сюжета, до конфликта и существа дела через описание персонажей, их внешности, их привычек, их происхождения, предыстории их взаимоотношений, обязательных пейзажей, на фоне которых развивается действие, состоянии природы, шумов, веянии ароматов и так далее, и так далее! Когда книга начинается фразой: «Весна вступала в свои права» и дальше следует страница или две ординарных примет смены времен года, восходов и закатов, всяких «мороз крепчал», так ненавидимых Чеховым, я пробегаю мимо, ищу место, где начинается собственно действие. Да и то, если оно ново и касается каким?то образом тебя, читающего. Представьте – самые драматические и даже трагические события, скажем, на шахматной доске обозначаются буквами, и ты понимаешь: это тура (ладья), это король, это конь. И тебе ясны их действия без всяких психологических мотивировок, без описания пейзажей, запахов, тона речи, шороха листвы или рокота речного переката, жестов героев и т. д. Тебе нет нужды рассказывать о характерах действующих лиц, их силе и возможностях, валяй: 1. е4 е5 2. f4 ef 3 Kf3 g5 4 Сс4 g4 5Ke5 Fn4+ 6Kpf1 f3 7d4 Kf6… А между тем через строчку ты будешь захвачен драматической интригой, развитой в партии Чигорин – Винавер (королевский гамбит)… Между прочим, даже это совершенно отвлеченное действо тесно связано с моралью. Цитирую Эмануила Ласкера, знаменитого немецкого шахматиста, чемпиона мира, который мыслил очень даже широко, так как помимо всего являлся доктором философии и математики: «На шахматной доске лжи и лицемерию нет места. Красота шахматной комбинации в том, что она всегда правдива. Беспощадная правда, выраженная в шахматах, ест глаза лицемеру». («Теория и практики шахматной игры». Москва. «Высшая школа». 1981 г.) Да?а… Как же должна есть глаза лицемеру правда, выраженная в живых образах, а не деревянными фигурами на клетчатом поле!.. И в литературе (подлинной) нет места лжи и лицемерию. Хотя, сказать откровенно, читая нынешнюю печать, я то и дело натыкаюсь, как на острие двуличия, фарисейства, корыстного вранья…

Теперь вообразите, вам надо рассказать о сложной судьбе какого?то человека, и вы должны хоть вкратце ввести в суть дела… Боже, читатель уже зевает, – да не томи ты душу мертвыми сведениями, давай саму игру, саму жизнь!!! Как мне хотелось бы эту книгу, задуманную более полвека назад, изложить на одной страничке. И избежать ненавистного мне «сюжета». Так это все узнаваемо. Ну, к примеру, он ее любит, она его нет, или они любят друг друга, но тут появляется третий (третья), они расстаются, потом жалеют об этом. Или его не оценили, но он доказал, что он значит… И так далее, так далее – одно, одно, одно. Все эти варианты тасуются и этих разновидностей, оказывается, гораздо меньше, чем положений на шахматной доске. Фабула, интрига… Валентин Петрович Катаев в разговоре со мной спросил, что я написал. Перечисляю свои книжки, и неким огорчением добавляю: «Пишу в основном без сюжета». «Ха! – воодушевившись, ободрил он. – Дай сюжет, так даже дурак накарябает что?нибудь. Ты попробуй без него увлечь читателя. В этом и состоит искусство».

 

Без сюжета?

Так вот, без сюжета –

Просто, как зима идет за летом,

Как растут деревья, как река

Далеко течет издалека.

 

Просто я живу на белом свете,

Не заботясь вовсе о сюжете –

Горестно ли, весело ли, грустно.

И уже далёко вьется русло…

 

А может быть, я не прав или не совсем прав. Сюжет, вот он – сквозной. С вечера пропало тепло в батареях отопления, позвонил в ЖЭК, чтобы прислали сантехника. А мне говорят, сантехник будет, если успеет освободиться от срочной работы, а я должен, чтобы получать какие?то компенсации, принести копии домовой книги, паспорта, свидетельства о браке, а также документ о смерти жены, копии квитанций оплаты за свет, тепло, электричество и т. д. Я принес все это. О!!! Это только завязка! Надо идти в собес, а там принимают по вторникам и пятницам, а очередь! Но это только начало. Нужно бумагу из БТИ… Дайте передохнуть. Оф! В БТИ отстоял очередь, оказывается, нужно было обратиться в другое окошечко. А там хвост подлиннее. Тут материала на трехтомный роман. Это продолжу чуть позже, когда приду в себя…

Бог с ним, с сюжетом, с фабулой, с интригой. Больше всего меня с детства, с самого начала увлечения чтением занимало другое – это придумано или было на самом деле.

Одно время приходилось часто выступать перед читателями. В давние времена собирались полные залы, чтобы послушать нас, еще совсем зеленых, начинающих литераторов. И вопросов задавалось немыслимое количество. Здесь, в Молдавии как?то выступали в клубе районного центра. Заключая встречу, старый писатель Якоб Кутковецкий спросил для проформы (не терпелось перейти к застолью): «Вопросы есть?» И тут встает в заднем ряду старичок: «Скажите, а почему у нас в магазине нет селедки?» Да?а, вопрос литературный, по существу… Сразу убавился накал патетического настроения. Но Кутковецкий, успевший немного «принять», не дал дорогу низкой прозе, с широким жестом оратора он обернулся к сидевшим в президиуме руководителям района: «Кто у нас министр торговли? Снять его к чертовой матери!» Тем бы дело и кончилось, ну посмеялись немного… Ан нет, утром в газетах был напечатан указ об отстранении министра торговли от занимаемой должности. Так совпало. Но в людях долго еще жило представление о писательском слове как самой мощной, почти магической силе.

Вообще?то так оно и есть. Случайность – проявление закономерности.

Но это присказка. Мы же, совсем юные забайкальские сочинители в давние годы выступали как?то в обществе с Константином Федоровичем Седых, автором знаменитого в то время романа «Даурия». Эта книга заслуженно получила Сталинскую премию и была настольной, пожалуй, в каждой семье Забайкалья. Все с нетерпением ждали, когда мы, задиристые лирики, прокукарекаем свои вирши, и, наконец, выйдет к трибуне сам Константин Федорович. Он порассказал кое?что. А когда опять же бессмертный дотошный старичок (по выражению Твардовского, «в коммунизм идущий дед») из заднего ряда спросил, где теперь и чем занимается главный герой «Даурии» Роман Улыбин, Седых развел руками и всерьез стал объяснять колхозникам принципы художественного творчества, методы и пути типизации персонажей произведения, его перебили уже несколько голосов: «Да ты не темни! Скажи – он из жизни, или из головы?» Автор опять стал объяснять, что это, так сказать, собирательный образ, вобравший в себя лучшие черты…А народ, не дослушав, в полголоса ругаясь из?за напрасно потерянного времени, разочаровано потянулся к выходу, на ходу раскуривая кто трубку, кто самокрутку…

По дороге в другое село мы, юные дарования, стали уговаривать расстроенного старого мастера, чтобы он во время следующей встречи на тот же вопрос, который неминуемо возникнет, придумал бы что?то хорошее о дальнейшей судьбе своего героя, чтобы не разочаровать публику. И действительно, в конце следующей встречи, тоже старичок из заднего ряда, представившись старым партизаном, спросил: «А скажи?ка, Костя, чо делат нынетко Ромаха Улыбин? Служит, али на пенсию подался?» Седых вдохновенно поднял над головой руку: «Во как вырос Роман! Генерал, Герой Советского Союза. Армией командует».

Что тут началось! Люди вскочили, некоторые стали обниматься и даже целоваться, некоторые вытирали слезы радости: «Наш Ромаха куда пошел!»

С тех пор я боюсь «собирательных» типов. «Мало ли что в книжке можно намолоть?» (В. Маяковский). И пишу только о том, что было на самом деле, не меняя имен и времени действия. Пусть плохо, зато истинно. Другое дело – толкование события. Вот тут и лежит это самое чудо – поэзия.

Много?много лет назад я несколько лет трудился над романом. Очень мне хотелось излить на бумагу накопленное за жизнь, совпавшую с суровыми испытаниями страны и народа. Года три с перерывами долбил, как теперь выражаются, «текст». Потом отложил на полгода. Уже почти забыл о нем. А когда взялся читать… Ну похоже на что?то литературное, пожалуй, выше середнячка, – и что? Возьмут, напечатают, возможно, даже прочитают. Как там в «Чайке»: «Но у Тургенева лучше»… Да и надо мне соревноваться с кем?то? Хотел одного: пусть получится и не так художественно?красиво, но «не из головы». Чтобы все, что рассказываю, открывало бы что?то, что знаю один только я. И выбрал из громадной рукописи десяток кусочков, которые обратились в короткие рассказы, и выпущенная в Кишиневе книжечка из них («Подробности бегущих дней») была признана Международным книжным салоном лучшей за год. Остальное – кипу исписанной бумаги – с неким садистским удовлетворением сжег на костерке в огороде своего загородного домика. С удовлетворением вдыхал горьковатый дымок, выжимающий слезу. Столько времени, столько сил отдано – впустую. А может быть это и полезно: золою удобряют почву…

Вот и это пишу, не заботясь о плане, жанре, сюжете. Что я видел, что думал в разные годы, что меня радовало, что огорчало, каких людей знал… Можно читать с любой страницы, можно оставить книжку, чтобы вернуться к ней когда?нибудь или даже вообще забыть о ней. Тут все мои сто жизней…

 

Лапти

 

Дело было в декабре 1934 года, когда мне вот?вот должно было исполниться восемь лет. Почему запомнил точно время? Да на каждом вокзале станций, которые мы проезжали, возвышались громадные портреты приятного вида мужика в черной раме и траурных лентах – это был только что убитый Киров. Мой отец, уже года полтора, как уехал в Сибирь в качестве прораба на новостройку, теперь вот вернулся, забрал семью, подгадав к зимним каникулам, чтобы мы с моей сестрой Олей не отстали в учебе, – ведь тогда эта дорога от нашего села неподалеку от Белгорода до Забайкалья длилась больше полмесяца. В Москве на Ярославском вокзале мы ночевали на своих сумках и узлах, а утром отец, очень озабоченный и расстроенный всем происходящим (в его отсутствии черт знает что творилось на его стройке!) взял меня с собой и повел по грохочущим улицам столицы, забитыми повозками, пешеходами, трамваями. Надо сказать, что я был обут в лапти. Тогда для Москвы это было не диво, – встречалось немало «лапотников». Так что мой вид никого не удивлял. Отец привел меня в громадный магазин. Я, ошарашенный его многолюдством, невиданными размерами, не очень соображал, что надо делать, когда отец велел мне разуться. И вот на моих ногах оказались новенькие черные ботинки. Теперь никто не поверит, что они мне не понравились. По сравнению с лаптями они мне показались хуже, в них моим ногам было как?то неловко, неудобно, как теперь сказали бы, не комфортно. Когда мы уходили из магазина, я оглянулся на оставленные мои обношенные лаптишки и невольные слезы полились из моих глаз. Мне вспомнился соседский дед, который любил и опекал меня, который сплел мне эти лапти… Отец удивился: «Ты что?» Я не знал что ответить. Просто почувствовал, что часть моей малюсенькой жизни осталась за рубежом этого чужого громадного магазина, – там осталась моя деревня Тетеревино, замечательные мои друзья и родственники, маленький прудик, на льду которого я недавно катался в своих любимых лаптях. Много позже в одном стихотворении я вспомнил о том мгновении:

 

Кругом толкались, пили и галдели.

А у меня не шло из головы,

Как по?щенячьи жалобно глядели

Мне вслед те лапти посреди Москвы.

 

 

Свое

 

Я думал, что в столице буквально все – и дома, и еда, и люди – лучше, чем у нас в провинции. Каково же было мое удивление, когда, уже взрослым, впервые оказавшись в московском ресторане, я, начав поглощать салат, внезапно ощутил разочарование: это совсем не то, что у нас в Чите. Насколько слаще и приятней у нас те же помидоры! А вскоре убедился, что и люди у нас не хуже столичных, и наши разговоры – наши споры – читинской полубогемы – гораздо глубже и естественней тех, что услышал в центре. И пропорция значительных личностей в обычной среде по сравнению со столицей у нас гораздо выше. То же было у меня в Америке – насколько наши блюда вкусней тех, что подали мне в изысканном ресторане под Нью?Йорком на банкете в честь моего приезда. Боюсь в этом сознаться, чтобы не обидеть моих американских родственников и друзей. Может, тут виновата привычка к «своим» блюдам. Да нет, наши овощи, наша даже повседневная еда не очень богатых людей гораздо вкусней…

Придирчиво впитывал заокеанские пейзажи, их небо, их воздух. Самые красивые и наполненные бетховенской драматической музыкой пейзажи запомнились во время путешествий по северу Забайкалья, в долинах не очень известных рек, таких, как Чара, Куанда, Витим, Олекма, Тунгир. А что, Америка тоже красива, избыточно ухожена, даже привлекательна. В особенности Бостон и дорога к нему со стороны Нью?Йорка, – ты видишь, как лиственный лес сменяется елями и соснами, а стволы берез, растущих все гуще, все белее и белее…

 

Сказки и жизнь

 

В далеком?предалеком забайкальском селе я, девятилетний мальчик, оказался один среди чужих людей. Причем – очень нелюдимых и озлобленных. Время было такое. Мы были приезжие из центра России, чужаки среди забайкальских казаков, в прошлом живших на отшибе от центра довольно привольно и теперь полагавших, что тяжелые времена, репрессии, колхозы, и прочие невзгоды тех далеких годов пришли из европейской части, от нас, «кацапов» или «хохлов» – все равно. Да, оказался совершенно один в чужой избе, где наша семья снимала комнатку. Отец мой, прораб, сооружавший строения первой во всем районе МТС, вдруг запил, увлекся молоденькой учительницей. Начались нелады в семье. Вмешалось начальство, учительницу срочно перевели в какое?то отдаленное село, отец неделями пропадал из дома, словом мать не выдержала и, оставив меня на время с отцом, уехала в районной центр, чтобы там обосноваться и потом забрать меня. А отец совсем сошел с ума, – оставив хозяевам избы денег, чтобы те кормили меня и следили за моей учебой в школе, исчез, как провалился… Из разговоров хозяев между собой я узнал, что отец пропадает у своей «зазнобы», что она беременна и у меня скоро будет братик или сестренка…

Отлично помню этих людей, взрослых, по какой?то причине не любивших меня, им доставляло удовольствие изводить меня разговорами о том, какие плохие мои родители, как дорого обходится еда, которой они меня кормят. Кроме всего прочего, их видимо выводило из себя то, что я учился очень хорошо, не напрягаясь, а испытывая удовольствие, много читал, их же трое детей ходили в школу из?под палки. Я буквально голодал, хозяева ели отдельно, мне же приносили в мой закуток почему?то в эмалированной кружечке пшенную кашу. Я был (и до сих пор остался) болезненно застенчивым, не смел ничего просить…

Соседские бабы горевали над моей судьбой и однажды одна из них зазвала меня к себе, когда я шел из школы. Прослезившись, она погладила меня по голове и предложила: «Поезжай, парень, к матери. Завтра утречком едет мой муж в Оловянную, захватит тебя, место в кузове найдется».

До районного центра поселка Оловяннная было полторы сотни километров, на полуторке, которая в дороге возле села Чиндант поломалась, мы добирались трое суток. Надо ли говорить, как измотался я, голодный, промерзший, одетый в пальтишко, когда все мои спутники были в шубах. Иной раз в кузове какой?нибудь спутник прикрывал мне ноги полой дохи. Ночевали на полу на соломе в какой?то избе, когда все садились есть, я выходил на улицу, чтобы не выдать голода и не выглядеть попрошайкой…

Но все это было лишь вступлением в настоящую беду. Когда приехали в Оловянную, я с трудом нашел дом по адресу, оставленном мне матерью, – там жили какие?то едва знакомые люди. Вошел, предвкушая материнскую радость, тепло, избавление от всех моих страданий. Хозяева обедали, глава семьи с «калининской» бородкой смуглый мужик в черной косоворотке с белыми пуговицами недовольно поднял на меня глаза: «Чего тебе?» Я сказал, что приехал к матери. «Так она уехала за сыном, наверно за тобой, милок, вон ее дверь, ее замочек, а ключ забрала с собой». Помолчав, он снова принялся хлебать щи, вся остальная семья – дети моего возраста и поменьше, их мать, тонкогубая и чем?то недовольная, по всей видимости после только что произошедшей ссоры, время от времени бросали на меня любопытные взгляды. Наконец хозяин, облизав ложку, откинулся на спинку стула: «Ну и чего стоишь у двери? Иди себе». Из?за спазма в горле я едва вымолвил: «Куда же мне идти?» «А я знаю куда? Дуй на станцию, на вокзале тепло. А мать приедет, скажем, где тебя искать…»

Что там дальше он говорил, я не слышал, вышел и, сдерживая себя, чтобы не хлопнуть дверью, что показало бы, что я обижен, закрыл ее вежливо, тихо?тихо…

День я провел на ногах, стараясь убить время, обошел поселок, и, наконец оказался у дверей районной библиотеки – сами ноги привели меня сюда. Именно в этом месте мне было не так одиноко и тоскливо. И это было к счастью. Напротив библиотеки было самое оживленное здание той поры – «РАЙЗО» – земельного отдела райисполкома, куда съезжалось чуть не ежедневно в эти предвесенние дни деятели колхозов, и надо же, один из мужиков, вылезая из подъехавших саней и выпроставшись из огромной дохи, окликнул меня. Я оглянулся вокруг, не веря, что обращаются ко мне. Да, окликнули именно меня. Ко мне подошел длинный, усатый, как Максим Горький, мужчина, и я в нем узнал председателя колхоза, с которым дружил мой отец и который одно время почти каждый вечер бывал у нас. Даже фамилию его помню – Пляскин. Он с удивлением стал расспрашивать, как я оказался здесь один. Мой рассказ его расстроил и растрогал, он вынул из?за пазухи бумажник, дал мне пятерку, указал на бревенчатый опрятный дом, от которого несло невыразимо вкусным дымком: «Вот столовая, иди хорошо поешь, возьми себе щи, второе какое?нибудь, попей чайку вволю. Тут тебе хватит. А мне надо на заседание. Приходи часа через два, как?нибудь устроим тебя».

Тут надобно сказать, что обходя поселок, я долго стоял у витрины книжного магазина, прочитал заголовки всех выставленных книг, и одна привлекла меня особенно – большого формата, с картинкой во всю обложку, озаглавленная «Сорок небылиц»….

Я, полный свежего и горячего чувства благополучия, светлых надежд, был крайне скуп в столовой, и тот час ринулся в книжный магазин. Оставшиеся деньги, которых хватило бы хоть как?то кормиться до приезда матери, я без раздумий безрассудно отдал за «Сорок небылиц» и тут же у прилавка впился в них. Это были узбекские народные сказки, я оказался в волшебном мире невероятных приключений героических молодцов, сражающихся с отвратительными злодеями, в сияющем и благоухающем ореоле верной любви красавиц, чудес, творимых магами и чародеями… Это была первая в моей жизни самостоятельная покупка и первая неприятность из?за литературы: Оторвавшись от книги, я с удивлением увидел, что на улице уже темно. Естественно, Пляскин уже уехал, не дождавшись меня. Но я, ободренный и насыщенный колдовской лирикой, мечтами, жаждой жить и увидеть со временем весь цветной, ароматный, звучащий музыкой чудесный и безбрежный мир, пришел на вокзал, где облюбовал скамейку в углу поближе к печке, не замечал ни холода, ни замусоренную бесприютность окружающего пространства, провел ночь почти счастливый.

Мать нашла меня спустя два дня – с красными от слез глазами, высохшая и измочаленная от страдания, она смеялась и всхлипывала одновременно…

 

Прохожие

 

Вышел из аптеки, заломило спину, присел на бордюрчик. Мимо шла молодая женщина с девочкой, которая, держась за ее руку, обиженно ревела. Как раз напротив меня они приостановились, – женщина, склонившись к ребенку, утешала дочку. Смотрю, с верхней части города проходит полный, румяный старик в старомодном пальто, еще более древней шапке?ушанке; весь засветившись лаской, стал утешать: «Такая хорошая девочка, а проливаешь слезы. Утри глазки, ну, улыбнись».

В это время снизу поднимался обремененный сумками дед в модной синей куртке китайского производства и каракулевой шапке пирожком. Он тут же склонился к плачущей девочке: «De ce plingi, micuto? Cei frumusico?» (Отчего плачешь, маленькая? Красавица! – молд.). Вынул из кармана карамельку, протянул ей.

Я не знал, какой язык она понимает, и это не имело никакого значения.

Она умолкла, переключилась – развернула потертую в кармане старика обертку конфетки, еще по инерции всхлипывая…

Все внутри меня озарилось счастливым открытием: смотри?ка, есть местечко, где готовы в одном тоне объединиться разные языки. Есть, есть у всех нас общее, то, что не может не вызвать нежность…

И забыл о своей боли в пояснице, – так это было ободряюще хорошо.

 

Котята

 

Много чего привелось мне встретить в моей уже длинной жизни. Какие трагедии, драмы, какие вселенского масштаба события, встречавшиеся мне в былом, как бы отодвинулись в темные чуланы памяти, куда мучительно заглядывать. Заглянешь, а потом с трудом вылезаешь из ощущения безысходности, словно из навязчивого кошмара. А эти два котенка возникают перед моим мысленным взором пятнышком света, приливом нежности, утешая, убаюкивая тревоги во время мучительной бессонницы…

В давние годы я купил домик на тихой улице большого села над Днестром, пожалуй, единственный здесь русский, я крепко подружился с соседями, завел верного друга?фронтовика из местных крестьян, который наставлял меня, как вести приусадебное хозяйство, помогал сажать яблони, вишни, сливы, черешни, ореховые деревья, кусты смородины и прочее. Эти два с лишним десятилетия были самыми счастливыми годами моей судьбы.

Особая дружба была у меня с соседскими детишкам, они нередко кувыркались на газонной травке у меня во дворе, так как у всех дворы сплошь засеяны и засажены. Возвращаясь из поездки в город, я привозил им сладости. А когда в ненастную пору я оставался один – жена в такое время предпочитала жить в городе, – соседки подкармливали меня, приносили чорбу (суп), мамалыгу…

Однажды детишки подарили мне два маленьких котеночка. Один был черного цвета, – моя жена?молдаванка назвала его Агиуца (фольклорный забавный чертенок). Другого – с белой полоской вокруг шеи – назвали Гулераш, – по?русски Воротничок. Они, маленькие, были так милы, так игривы, так привязаны ко мне, что просыпаясь ночью, я находил их спящими рядом на моей подушке. Как ни наивно это покажется, – на их милых мордочках я угадывал мысль.

Утром я садился за письменный стол перед распахнутым в сад широким окном, полным птичьего щебета, дышащего прохладой и насыщенным ароматами цветения. Как бы дополняя картину бытия и умиротворения, ко мне на стол вспрыгивали мои милые крохотные Агиуца и Гулераш, садились напротив, свернув хвостики. Сидели смирненько, словно изваяния, следя глазами за бегом пера по бумаге. Когда им, видимо, становилось скучно, один из них лапкой легонько ударял меня по запястью руки. Я, как бы проснувшись, возвращался в реальность, минутку разговаривал с ними, на их мордочках появлялось заметное удовлетворение… Спустя некоторое время, уже другой так же тихонько касался моей руки, призывая обратить на них внимание. Временами они прыгали за окошко, где?то носились, но через некоторое время вновь оказывались сидящими рядышком передо мной на столе…

Эта картина является мне, утешая, в маяте теперешней безысходности и, честно сказать, порой отчаяния…

Как?то недавно перечитывал уже полузабытое, что написалось мной в то лето, и мгновенно перед глазами возникли эти два крохотных милых существа. Можно сказать, – мои соавторы…

 

Восковые фигуры

 

Татьяна любопытным взором

На воск потопленный глядит,

Он чудно вылитым узором

Ей что?то чудное гласит…

А. Пушкин. «Евгений Онегин»

 

За долгую жизнь много повидал разных бедствий, как и подавляющее большинство моих ровесников. Но самый страшный ужас пережил почти в младенчестве. Краем хватил жуткую войну, терял друзей и близких, попадал в стихийные бедствия, много раз был на краю гибели, – все это пустяк в сравнении с тем потрясением, которое пережил совсем малышом, едва научившись ходить. Многое запамятовал, – ушло и стерлось, а это помню отчетливо, и каждый раз, наткнувшись на едкое острие того события, язвящее душу, стараюсь каким?нибудь способом поскорей увернуться… Я был совсем маленьким, окруженный нежностью и лаской – поздний ребенок, к тому же, наконец, желанный сын! – когда увидел ужасную драку: муж бил жену. Ввалился поздно ночью пьяный до безумия, он в мрачной злобе сел к столу. Все в избе трепетали от страха. Я тоже проснулся на печи и, свесившись оттуда, видел, как он протянул ноги и властным взглядом потребовал от сжавшейся в комок жены снять с него сапоги. Едва она нагнулась к его ногам, он изо всех сил пнул ее в лицо, она упала навзничь, хлынула кровь… Он заставил все же разуть его и тут же сапогом стал колотить ее по голове, стоящую еще на четвереньках, – маленькую, беззащитную, плачущую испуганно?сдержанно, чтобы не вызвать еще больший гнев мужа… Надо ли говорить, что это была моя мама? А я был настолько ничтожно мал, что бессилен вмешаться. Сердце не выдержало, сознание покинуло меня. И видимо надолго.

Слышал я потом, что отец вымаливал прощение, но что с того, – я сильно захворал, внезапно беспричинно вздрагивал, пугался внезапного стука, боялся темноты, сделался безучастным ко всему, стал на глазах таять и уже не мог ходить.

Показали доктору, несли меня, закутав в одеяло, к нему на станцию Сажное, за несколько километров от нашего села. Он осмотрел меня, велел показать язык, поставил градусник, помял мой животик. Из разговора взрослых я уловил, что дело мое паршивое. Таблетки и капли, прописанные мне, не помогали. И оставалась одна надежда на бабку, знахарку.

К ней была большая очередь, она принимала тайно, скрытно, чтобы не вызвать преследования властей. Как теперь понимаю, в те времена ее деятельность подпадала под какую?то статью. И вот в потемках меня принесли к ней в полную ароматами трав хату, плохо освещенную керосиновой лампой?«семилинейкой». Бабка, ворожея, знахарка, словом, народный лекарь, оказалась худой невеселой бабой с поджатыми губами, повязанная белым в черный горошек платочком. Я заметил, как она кинула оценивающий взгляд на узелочек с яичками, принесенный матерью в уплату за услугу, и принялась нашептывать над моей головой, сплевывала в сторону, сама крестилась и осеняла меня крестом. Затем взяла большую миску с водой, заставила мать держать ее над моей макушкой, а сама достала из печи кружку с растопленным воском и, читая молитву, стала медленно лить воск в миску. Не знаю от чего – от летних ароматов трав среди зимы, от ее ли таинственного шепота, – я как бы проснулся и впервые за последнее время во мне появилось любопытство: что же там получится с воском? Слышал, что само собой выльется то, что испугало меня, это каким?то таинственным образом избавит от недуга, словно изображение причины болезни отменит ее или возьмет с собой эту хворь.

До сих пор стоит перед моими глазами восковая композиция, по?своему изящная, лаконичная, выразительная. В миске плавал желтенький островок, на котором возвышались три оплывшие фигурки: в одной можно было угадать мужчину, занесшего над собой руку с сапогом, перед ним – согбенная женщина, позади нее крохотное существо, закрывающее ладонями глаза…

Как будто природа, минуя большой отрезок времени, необходимый для того, чтобы родился художник, а потом в трудах и сомнениях постиг свойства человеческой натуры и ее трагические причуды, и лишь затем создал нечто, способное воздействовать на душу зрителя, – сама изваяла эту горестную скульптуру, которая в моем сознании стоит, ничуть не уступая, рядом с творениями великих мастеров, – они, конечно же, способны врачевать нас, как вылечил меня тот воск из?под руки безграмотной бабы.

 

Былыра

 

Можете представить себе таежную поляну, окружающие деревья которой увешаны костылями. Обыкновенными деревянными сооружениями, верхняя часть которых напоминает перевернутую букву А, которые помогают передвигаться калекам.

Я хотел определить их количество, но вскоре сбился со счета, местами они висели гирляндами на ветках сосен. И даже в глубине леса местами можно было увидеть старый, почерневший от времени, костыль с резиновым, сбитым до дерева наконечником, сиротливо болтающийся на суку.

Удивительные эти «плоды» на хвойных лапах вызвали у меня особое уважение. Они были выражением благодарности от людей, получивших возможность ходить после того, как приняли серию ванн, наполненных бьющей из недр горячей водой. Мне рассказывали многочисленные приезжие, что буквально за полмесяца обретали здесь возможность ходить без костылей.

На поляне уже в последние годы была возведена избушка. В ней находилась сооруженная еще в древности, может быть еще со времен Чингисхана, «ванна» – каменная колода с грубо вырубленным в ней углублением, куда местные умельцы провели с помощью водопроводной трубы горячую воду из минерального источника. Наверно в старину воду заливали ведрами. Была тут параллельно и обычная «домашняя» ванна. Такой самодеятельный курорт?санаторий лет шестьдесят назад привелось мне увидеть далеко?далеко на юг от Читы в местности Былыра Кыринского района. Тогда местное руководство, чтобы как?то контролировать и облагородить этот «дикий» очаг здоровья, не имея средств построить настоящий санаторий, выделили медсестру, которая жила рядом на заимке, и ведала здесь, так сказать, всей медициной. Сюда самостоятельно съезжались со всего Союза нуждающиеся в исцелении.

Медсестра, хозяйничая на этом самодеятельном курорте, предложила и мне испытать магию этой воды, пропустила в ванну без очереди, объяснив группе ожидающих: «Писатель! Может напишет про нас… Ведь не знают люди, что у нас в Забайкалье больше трехсот минеральных источников, помощней, чем на Кавказе».

Позже я узнал, что до революции воду источника Дарасун (ближе к Чите) покупала Америка…

Уже сегодня в «Забайкальской энциклопедии» вычитал, что эти (цитирую) «минеральные воды успешно излечивают заболевания периферической нервной системы, опорно?двигательного аппарата… Минеральные источники по?прежнему интенсивно используются населением в самодеятельном лечении». Населением? То есть, местными жителями? Иначе написали бы: «больными со всей России». В мое время я встретил здесь и жителей Киева, и Пскова, и Свердловска, и Якутска… Не по карману нынче добираться сюда, в самый уникальный природный угол, объявленный недавно заповедником…

Здесь я встречал не раз повторенную надпись химическим карандашом на прибитых к стволам сосен фанерках от посылочных ящиков, на оторванной от книги картонной обложке, прямо на бревне избы самую простодушную и такую канцелярскую, что ли, надпись: «Спасибо, родная природа!» Или: «Выносим благодарность родной природе!» И подпись, иногда столбик подписей…

Жалко, так и не сумел написать об этом местечке под Кырой, об этих костылях. А как хотелось передать мощную красоту и богатство таежного угла, где я тоже, так сказать, за один сеанс получил дозу жизнестойкости.

Да, повторю и я: спасибо, родная природа.

 

Песня

 

…Поперек дороги ехал старый узбек на ишаке. Словно как с картинки из книжки узбекских сказок – в полосатом ватном халате, с чалмой на голове; белая острая бородка, худое лицо сильно загорелое, выражение невозмутимости, погруженности в самого себя. За его спиной поперек ишака – две холщовые сумы. Ишачок низкорослый, ноги старика едва не достают до земли.

Мы возвращались в город Карши, посетив исток оросительного канала, где я даже попытался искупаться в Амударье, но вода была прямо?таки ледяная, да и мелко, – до колен. Еще весна, апрель, а жара невыносимая. Я попросил остановить машину, чтобы поближе рассмотреть старика, который, несмотря на зной, укутался в толстый халат.

Мы остановились, я огляделся. Кругом простиралась унылая черная пустыня. Еще в детстве на уроке географии услышал это название: Кызылкум, и вот – она. Черная равнина, взгляду не за что зацепиться. Ослепительное небо и темная земля…

Выйдя из раскаленной «Волги» легко вздохнул, вроде стало чуть легче. Старик приблизился. Оказывается, он вполголоса пел. Никакого внимания на нас, сосредоточен на своих вековечных думах, что ему до остановившейся машины с какими?то людьми.

Старик переехал слегка заметенную песком полоску асфальта дороги, продолжая напевать, не взглянув на нас. По все видимости бесконечная, песня его текла нежной струйкой легкой печали и умиротворения. Эта встреча мне показалась самой экзотической во всем путешествии по югу Узбекистана в составе молдавской делегации, приглашенной на празднование полувекового юбилея СССР. До этого мы бывали в городах, где люди ходят в современной одежде, а не халатах. Тем более – в ватных. Некоторое время мы молчали, провожая взглядом старого узбека.

– Не можете ли перевести, о чем он пел? – спросил я сопровождавшего нас узбека.

– Как прекрасна наша земля, подаренная Аллахом. Нет лучше края на земле…

Удивительно! Эта безжизненная пустыня может кому?то показаться привлекательной?!

И долгие годы меня не оставляет это видение, эта песня. Что, старик лицемерил в своей песне, попросту лгал? Не похоже. Уж очень значителен и серьезен был его облик. И вообще, в песне нельзя сказать неправду, иначе ее не пели бы. Просто, видимо, мы ограничены, слепы в отношении восприятия окружающего мира и бедны. Во всяком случае, в дальнейшем пустыня не казалось мне такой скучной и одноцветной…

 

Тойбохой

 

Аэропорт Якутска. Самолетик АН?2. Хлыщеватый летчик в летней форме.

– В Тойбохой, что ли?

– Да.

– Пойдем.

Внизу сплошные озера, окруженные лесами, да речки, речушки, реки. Озера круглые?круглые, как пятак. Якутская глубинка. Сколько летим, – ни одного селения, ни избушки, ни дороги. Удивительный край, особо чистый сухой воздух, особо острое сияние солнца.

Это была пора белых ночей, середина лета, но ночами холодновато, и по широченной Лене, – два дня назад по ней мы плавали в один из районов – еще шли громадные льдины.

Тойбохой – большое (по местным меркам) село, очень ухоженное. С домом культуры, с прекрасными (двумя) школами, с краеведческим музеем, – не хуже любого областного, – с картинной галереей (да, да богатая выставка картин, подаренных живописцами и Якутии, и других республик), с богатым зоопарком, с замечательным зимним садом, где и в лютые морозы зеленеют диковинные деревья, благоухают невиданные цветы, журчит крохотный самодельный водопадик, кристальная вода… Это все принадлежит школе. Немного поодаль – школьный хоздвор с помещением, где стоит чистенький трактор «Беларусь», сами школьники на нем обрабатывают свое подсобное хозяйство. Любопытно, заглянул внутрь помещения, – чистота, порядок. Дверь изнутри оббита оленьей шкурой. Хозяйничают на этом дворе в большинстве девочки, поверх школьной формы брезентовые курточки. Привлекательные светлые скорее европейского типа лица, чернющие волосы, ярко?черные глаза; смотрят на меня с наивным любопытством.

Неожиданный культурный оазис среди малонаселенного громадного края. Если бы не увидел все это своими глазами, никогда бы не поверил, что такое возможно далеко?далеко от Европы, от культурных центров. Да и в европейской части страны, вряд ли встретишь подобное. Неподалеку Вилюй, река и тот край, где когда?то томился Николай Гаврилович Чернышевский.

Удивительный старик Георгий Евдокимович Бессонов, директор школы. Ему под восемьдесят, но бодр и деятелен. Русский, приехавший в юности сюда, сделался самым авторитетным знатоком якутского языка, он и был у истоков всего этого богатства. Он и внешне немного похож на якута, смуглый, высоколобый, по?восточному обстоятельный, очень расположенный к собеседнику. Позже узнал, что он Герой социалистического труда, Заслуженный учитель и РСФСР, и Якутии. (А вот сейчас залез в энциклопедию, и узнал, что пять лет назад он умер, увенчанный многими наградами, почетный гражданин республики Саха (Якутия); в честь него учреждена республиканская премия учителям, его именем назван крупный ювелирный алмаз).

Вечером прием в Сунтарском райисполкоме, здесь Георгий Евдокимович всех удивил своей речью. Надо сказать, что дело было в разгар «застоя», когда идеология особенно была капризно?придирчивой. И он, по поручению районного руководства приветствуя нас, гостей от московского журнала «Литературное обозрение», в застолье, начал речь так:

– Давайте поднимем бокалы за царское правительство…

Тут последовала неловкая пауза, руководители района переглянулись, видимо лихорадочно ища способ как?то перевести эти слова на шутку.

– Я не оговорился. Предлагаю тост за царское правительство. За тот подарок, которое оно сделало нашему краю, ссылая сюда революционеров всех национальностей, и русских, и украинцев, и латышей, и поляков. Волей?неволей им приходилось создавать семьи с нашими якутками, – других здесь не было. Вот почему нынешнее наше население отличается особой красотой, в особенности женщины. Посмотрите, здесь выставлены призы многих азиатских конкурсов красоты, полученные нашими девушками. В каком еще районе столько таких побед?!

И тут я поймал себя на том, что весь день, знакомясь с учителями и школьниками, с музейными экспонатами, с картинами художников Якутии, я с трудом отводил глаза от встреченных девушек и женщин, таких грациозно?привлекательных, степенно?величавых и независимых.

Вот и пойми, что – зло, что – добро…

 

Как просто

 

Бывает, встретишься с чем?то необычной малозначащей мелочью, а она тебя не отпускает, сверлит, словно зубная боль.

На Аямском тракте (Амур?Якутск) меня удивили длинные колья высотой метра в два у дороги, увенчанные табличкой: «Песок». И так видно, ну песок и песок, а не помидоры или арбузы. Чего же еще обозначать надписью. Да еще на такой высоте. Ну не пишут же на дверях «дверь», на столбе «столб». А тут кучка песка и в нее воткнута чуть ли не жердь с этой надписью. Поленились обрубить? Мне было неловко спросить об этом у спутников, ехавших со мной на автобусе в Тынду, будущую столицу БАМА. Я понимал, что объяснение должно быть очень простое…

Теперь там железнодорожная колея, а тогда обыкновенное ухабистое шоссе с гравийным покрытием.

Из Тынды мне пришлось проехать еще севернее, в Беркатит, туда, где начиналась разработка угля в Нюренгри, где теперь уголь гребут прямо экскаваторами. И эта командировка продолжалась неделю. Когда возвращался обратно, выпали снега. Очень красива местная тайга в любое время года. В особенности же нарядна она в пору первых снегопадов, когда хвоя ели, пихты, сосны кажется еще зеленее на белом фоне, когда золотистые ветви лиственниц сияют особенно ясной янтарной свежестью, когда алые, почти лиловые, ярко красные кустарники еще не потеряли всей листвы. Что за снегопады были в ту раннюю осень!

И вот тут?то сама действительность преподнесла мне разгадку «песка». Оказывается, эти дощечки с надписью «песок» теперь лишь едва?едва поднимались над высоченными сугробами. А знать, где найти песочек в эту пору ой как надо. На каждом подъеме машина буксует, вот тут и нужно добраться до песка, чтобы подсыпать под колеса. Так просто, а догадался не сразу.

 

Нелегальная земля

 

…Мы уже возвращались домой в предместье Нью?Йорка из путешествия в Вашингтон, простившись с приветливой гостиницей на самом берегу Потомака, где провели ночь. Ноги мои уже не повиновались, – так много вчера было исхожено по столице США, по музеям и примечательным местам. Вдобавок допоздна провели в поездке, – мой родственник, показывавший мне Америку, решил встретиться со своим другом, бывшим его кишиневским подчиненным, инженером, живущим теперь в сотне километров от Вашингтона, и познакомить нас. Душа пресытилась впечатлениями. Теперь все встречное пробегало перед глазами сплошной цветной мешаниной. И вдруг увиденная меж деревьев скульптура (со спины) чем?то заинтересовала, и интуиция не подвела меня. По моей просьбе остановили машину, моих спутников это немного расстроило, так как путь предстоял немалый, а уже перевалило за полдень. Они неохотно последовали за мной и были немало удивлены, когда увидели, как я, оживившись, зашагал к громадному памятнику, декламируя в полный голос стихи. Да еще на украинском языке… Ну не сумасшедший?!

Высоченная скульптура Тараса Шевченко была просто необыкновенно хороша. И великий кобзарь был представлен не лысеющим старичком с обвислыми усами, в шубе и папахе, каким он чаще всего предстает перед нами на портретах или в иллюстрациях к его книгам. Здесь он явился молодым, стройным красавцем, одетым по питерской моде, скорее всего, времени своей учебы в Академии художеств или сразу после нее, когда жил в тесной дружбе со знаменитыми Карлом Брюлловым, Нестором Кукольником, Михаилом Глинкой. Неожиданно увидев этот памятник почти в центре Вашингтона, я не мог не умилиться. Это ж надо, Америка преклоняется перед бывшим крепостным украинским крестьянином. У меня к Тарасу Григорьевичу с детства особое отношение. Мальчиком я увидел в свежем номере журнала «Мурзилка» возможность получить маленький «Кобзарь»: нужно было вынуть четыре средних листочка, разрезать, свернуть их вдвое, разрезать и опять сложить вдвое, получившуюся тетрадочку скрепить. Получилась книжечка с репродукциями его рисунков и гравюр, со стихами. И я сразу же запомнил наизусть «Як умру, то поховайте…», «Думы мои, думы мои…» и другие его вирши. Так с малолетства, одержимый рисованием и стихами, я, выражаясь высоким слогом, поместил в свое сердце Кобзаря Украины. Тогда я долгие деревенские вечера проводил с огромными однотомниками Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Но это все же были люди из особого рода, – офицер, дворяне. Шевченко же, что называется, из простонародья. И вот каких вершин достиг. Значит, и я могу научиться рисовать, писать стихи… Может быть и даже наверно, я не думал так впрямую, а сработало подсознание. Во всяком случае, к Шевченко у меня привязанность, может быть даже влюбленность, проявилась с раннего детства. Конечно, позже у меня завелись роскошные издания его книг. Но тот, крохотный «Кобзарь», с бледными репродукциями до сих пор нередко возникает перед глазами…

И никогда не думал о нем как «инородце». Ведь из неволи его выкупили русские, хотя богатых украинцев было немало. Что?то их не занимала судьба «своего» талантливого отрока? И после царской опалы, вызванной в числе других причин и тем, что поэт в своей поэме с издевкой писал о царе и назвал его бабку сукой, после всех преследований, Российская академия художеств избрала его академиком! Да и часть произведений он написал по?русски. После ссылки и солдатчины (с запрещением писать и рисовать!) он в Питере был окружен вниманием и любовью лучших людей России. И вообще, в России он свой. Свой…

Увидев у подножья памятника группу сидящих на ступеньках мужчин, не без основания решив, что это украинцы, я радостно направился к ним с возгласом: «Здоровеньки булы!» И не дожидаясь ответа, надеясь их приятно удивить, стал читать все, что вспомнилось из стихов Тараса Григорьевича. Спустя минуту, другую, увидел на их лицах выражение недоумения. Наконец один из них с трудом выдавил:

– Нэ понима руски…

– Да я говорю по?украински! – чуть не заорал я.

– Нэ понима…

Я чуть не заплакал от досады.

Обошел сооружение, оглядел со всех сторон, сопровождаемый недоуменными взглядами сидевших у его подножья мужиков. Присмотрелся и к ним. Заметно, – выпили немного… Все?таки по лицам видно – украинцы, вот и пришли к бронзовому земляку. Воскресенье, делать нечего. А язык эмигрировавших в старину дедов?прадедов через несколько поколений как?то потерялся. Но родная кровь притягивает.

Тут я задумался о судьбе памятников как орудии в руках политиков. Приехав домой, полез в справочники, и что же нашел!? Боже, такого и придумать нельзя. Оказывается, тогда, в разгар холодной войны, случилась, так сказать, «война памятников». Сначала, когда украинская диаспора обратилась в правительство США за разрешением установить этот монумент, ей было отказано: если в СССР его почитают, изучают творчество в школах и институтах, раз там имеются в честь его монументы, то поэт устраивает большевиков, и, значит, враждебен Америке. Инициаторы обратились прямо к самому президенту – Дуайту Эйзенхауэру: мол, Шевченко был гоним русскими, он враг России, борец за свободу народов, он за свободную Украину. Ах, так! Ну, так Эйзенхауэр не только разрешил, но и обещал даже выступить на открытии памятника. Что и сделал. Надо сказать, на открытие этого сооружения собралось около ста тысяч человек. Притягательная фигура кобзаря. Да еще такая поддержка правительства. К месту скопления людей были направлены армейское подразделение обслуживания, чтобы утомленным жарой манифестантам была представлена возможность даже умыться…

Соответственно в СССР было решено срочно установить монумент Шевченко в центре Москвы. В самом центре! Назло мировому капиталу. Хотя подобных памятников у нас было немало. И началась гонка. В Москве его открыли на 17 дней раньше Америки…

В этой «идейной» борьбе дошло до смешного. Оргкомитет в Америке постановил замуровать в вашингтонский монумент землю с могилы поэта в Каневе. Советские власти разрешили американцам взять землю, все это запечатлели фотографы и газеты отразили. Но такое не устроило американских «шевченковедов»: их оргкомитет большинством голосов постановил вернуть эту землю, полученную, якобы с разрешения ненавистного КГБ, на место, что и было сделано. Демонстративно. Вот вам! В то же время тайно взяли землю с той же могилы, отвезли «контрабандой» в Америку, и ее?то замуровали в памятник.

Мне кажется, большинство участников этих событий никогда и раскрывали его книг. Да и сами тогдашние главы обоих государств не очень «болели» поэзией. А туда же… Великий поэт тут просто предлог, этакая абстрактная величина, «наш – не наш», «свой – чужой»…

Однако хорошо, что памятник этот есть. И что в нем все же замурована родная земля поэта. Ничего, что получена нелегально. Пусть и стихи его так же пробиваются даже в самые зачерствевшие души. Минуя кордоны.

…Прощаясь, я приветливо помахал рукой мужикам, сидевшим у подножья памятника. С неожиданным оживлением они приветливо замахали в ответ… Может, что?нибудь поняли.

 

Куст

 

Многим теперешним литераторам и не верится, что существовали Дома творчества, которые знали мы в молодости. За почти символическую плату ты получал, как говорится, и стол, и дом. Пиши, не ленись. Вдобавок, – общение с писателями со всех концов страны. Как?то зимой в Малеевке под Москвой, проходя длинным застекленным переходом в виде зимнего сада, встретил скучающего мужчину. Это был молодой муж одной кишиневской поэтессы, спортсмен, не пустивший ее сюда одну, – ревнивый. Я спросил, как ему здесь живется, и услышал раздраженное: «Скучно…» Через минуту неловкого молчания услышал: «Тут все пишут, пишут, пишут. – Потом добавил с вызывающей гордостью: – Один я не пишу!» Вот…

Но работающему никогда не бывает скучно. Сейчас листал старый дневник, наткнулся на упоминание еще одного любимого Дома творчества. И так всколыхнуло сердце одна эта деталь. Незаметный кустик под стеной.

«12.8.81. Коктебель. Приехал вчера, устал неимоверно, проехав за рулем девятьсот километров. А накануне поездки так и не уснул, – смотрел по ТВ премьеру спектакля по своей пьесе «Стихийное бедствие», и долго потом ворочался в постели, не в состоянии уснуть.

Дождь и здесь. Живу, как и в прошлом году, в комнате № 3 в 19?м корпусе. Сейчас пью чай на веранде. Прямо передо мной куст лавра, с крыши льется сильная струя, он кланяется под ее напором, его лопоухая голова от удовольствия ходит из стороны в сторону. Временами он вырывается из?под струи, распрямляется, словно заглатывая воду, опять попадает под сильный поток, склоняется, чуть ли не до земли. Рядом с ним возвышается кипарис. Та его сторона, что обращена к стене, набита дождевыми каплями, вся светится. Приятный плеск воды. Словно стая птиц клюет зерно, – так стучат капли воды по крыше. Полные свежих запахов – порывы ветра, лениво погромыхивает гром».

Молодость, даже кустик воспринимался слово живое существо. И не лень было записать это.

 

В счастливом тумане мечты

 

Узнав, что я призывался со второго курса художественного училища, замполит полка начал эксплуатировать меня для создания наглядной агитации. Помимо ежедневных сумасшедших занятий на морозе с ветром – муштра, стрельбы из разных видов оружия, марш?броски с полной выкладкой, зубрежка устава, уборка территории, невыносимые стояния на посту и т. д. – меня заставили рисовать плакаты на побеленных саманных стенах нашей казармы. Наивный семнадцатилетний худущий от недоедания парнишка, рядовой запасного полка (три месяца подготовка одиночного бойца, и – фронт), я взялся и за это дело. В свободное, конечно, время. Не буду распространяться на тему, как добывались всяческие заменители настоящих красок, кистей, как в морозец краски не хотели прилипали к стене. У меня был небольшой опыт в этом отношении, так как во время учебы в училище в Иркутске, я, чтобы не загнуться с голоду, подрабатывал в худфондовской мастерской, где лепили и подобные плакаты.

Это была ранняя весна 1944?го, Забайкалье, небольшой поселок под названием Дацан на Ононе, где пополнение для пехоты готовили еще две подобные части. Сюда в начале войны провели узкоколейку, по которой почти еженедельно отправлялись на основную магистраль прошедшие подготовку и экипированные команды молодых защитников родины, – на фронт… Кузница кадров, так сказать. Дело было поставлено на поток. И жизнь тут (вероятно отчасти намеренно) была создана такая, что отправки на фронт все с нетерпением ждали, словно избавления от каторги. Отправляемых хорошо обмундировывали, выдавали сухой паек по другой норме и т. д. И уже не грозило, как шутили наши остряки: «Только ляжешь – поднимайсь, только встанешь – подравняйсь!»

Сейчас самому не верится, – я еще успевал читать, был постоянным посетителем полковой довольно богатой библиотеки. Младший лейтенант, ведавший этим учреждением, позволял мне самому рыться в книгах. Однажды в одном из номеров журнала «Октябрь» прочитал анонс: в марте будет опубликован детективно?шпионский роман Джона Пристли «Затемнение в Гредли». Не удивительно, что мне, юному мечтателю, захотелось немедленно проглотить его. На дворе уже апрель, значит, журнал с этой вещью должно быть получили. Библиотекарь сказал, что да, номер пришел, но он «на руках». Увидев, как я огорчился, он успокоил: «Знаешь, если ты выполнишь одно мое предложение, я его добуду для тебя». Дело в том, что скоро Первое мая, будем принимать Присягу, к этому событию готовится концерт самодеятельности. И мне он предложил выучить наизусть довольно большой отрывок из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин», чтобы почитать его со сцены в начале концерта.

Он достал однотомник поэта и отчеркнул: от строки «Если бы выставили в музее плачущего большевика…» до четверостишия: «Вовек такого бесценного груза еще не несли океаны наши, как гроб этот красный, к Дому союзов плывущий на спинах рыданий и маршей…»

Через несколько дней я гордый прилетел в библиотеку: выучил! Библиотечный младший лейтенант: «Давай, послушаю». И я начал… Через несколько минут он замахал руками: «Ты с ума сошел! Это же на целый час!»

Оказалось, я не понял его и выучил длинную поэму всю целиком. И до сих пор помню… Журнал с «Затемнением» получил, проглотил эту вещь за один вечер, пристроившись возле круглой печки?голландки при свете слабой лампочки под потолком.

Недавно на книжном развале возле городского базара, проходя мимо, увидел под ногами потертую книжку Д. Пристли именно с этой вещью. Она стоила буквально гроши. Из любопытства купил. Прочитал, вспоминая ту далекую весну в холодном и ветреном Дацане. Это наверно самая слабая вещь замечательного английского прозаика и драматурга, на этот раз она не вызвала особого интереса, – теперь детективы такого рода пишут затейливей, занимательней.

А тогда мне предложили остаться при клубе художником?оформителем. Ну! От такого предложения я чуть не взвыл, беспредельно этим обиженный и униженный. Ведь я мечтал сделаться настоящим живописцем, а изготавливать афиши, перерисовывать плакаты, значило «сбить руку» и в результате ничего не добиться в серьезном искусстве. А я думал о себе иначе. К тому же художнику надлежит быть свидетелем великих событий. Впереди событие событий – фронт! А тут «тепленькое местечко», какой?то жалкий клуб. В счастливом тумане мечты будущее мне грезилось учебой в Академия художеств, о которой я столько читал. Там сияли имена Сурикова, Врубеля, Репина, Серова…

Когда уходил из штаба, услышал за спиною: «Ну, не дурак ли!…». Проходя после этого разговора к себе в казарму, как?то по?иному увидел на стене свои «фрески» – плакаты: «Родина?мать зовет», «Спаси!»

 

Домик учителя

 

Нередко встречаются люди, которые постоянно жалуются, что им чего?то не хватает для счастья. Для успеха. Вот имел бы то?то и то?то, сразу рванул бы так, что все бы удивились, какой я мастер. А между тем у всех почти всегда имеется возможность реализовать свой потенциал…

В 80?году я с приятелем писателем Юрием Грековым отправился на своей машине в дальнее путешествие. Путь наш лежал из Кишинева через Украину и громадный кусок России аж на слияние Непрядвы с Доном, – на место битвы русских с Мамаем и его ордой. В этот год отмечалось 600?летие Куликовской битвы. Это путешествие длилось дней десять. И увидели мы много замечательного. Юрий Греков был фантастический умелец и великий знаток. Возвратившись в Кишинев, я вскоре получил от него чудный подарок – хорошо переплетенный альбом с фотографиями нашего путешествия.

Где мы только ни побывали, в каких реках и речках только ни купались. А какие города, какие исторические места посетили. А вот больше всего меня взволновал маленький деревянный домик в богатом зеленью городе над широкой в этом месте Окой – Калуге. Домик, аккуратно обшитый досками, с лавочкой у калитки, на которой мы с Юрием любили посидеть. И внутри – ощутимые признаки бедности, но и присутствие великой души, вдохновляющее веяние всепобеждающей силы, я бы сказал, – поэтической мысли.

В этом домике жил один школьный преподаватель математики и физики. В детстве он оглох и поэтому не мог учиться в школе. Так вот, он самостоятельно, перебиваясь, как говорится, с хлеба на квас, самостоятельно овладел знаниями, стал учителем, более того, этот провинциальный учитель стал заниматься наукой. Да как! Сделал такие открытия и изобретения, которые были не под силу тогдашним институтам и академиям. Хотя у них имелись и нужные приборы, и лаборатории, и большие средства. Он разработал теорию, по которой строятся самолеты и дирижабли. А главное – придумал, как летать в космос. И все сам, один, имея под рукой лишь тетрадку да карандаш.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально