Джоанна Хиксон

Принцесса Екатерина Валуа. Откровения кормилицы

 

Екатерина Валуа – 1

 

* * *

Предисловие

Январь 1439 года

 

Любезный читатель!

Прежде чем мы с вами пустимся по волнам повествования, думаю, следует пояснить, что я вовсе никакой не ученый, не летописец и не составитель исторических хроник. Я даже латыни не знала, пока дражайший мой нынешний супруг не принялся учить меня – темными зимними вечерами, у камина в нашем лондонском доме, когда послушная долгу хозяйка занималась бы штопкой. К счастью, дни моего послушания долгу давно миновали. Мне исполнилось пятьдесят два года, и за свою жизнь я достаточно и наштопалась, и настиралась, и набегалась по звонку колокольчика. Я побывала и служанкой, и придворной дамой, а теперь, не являясь ни тем, ни другим, взялась за перо, горя желанием изложить достоверную историю прекрасной и отважной принцессы, мечтавшей о невозможном – о счастье. Разумеется, в самом начале повести я не стану сообщать вам, сбылась ли ее мечта, но поверьте, что этому грозили воспрепятствовать многие судьбоносные события, скандальные интриги и чудовищные козни.

К написанию книги меня побудили два обстоятельства: во?первых, упомянутые выше уроки латыни, а во?вторых – письма, которые я прочла вследствие этих уроков. Воспользовавшись ключом, доверенным мне на хранение моей возлюбленной госпожой, я обнаружила в подарке, отошедшем мне по завещанию после ее безвременной кончины, тайник с бумагами – личные послания, написанные в беспокойные времена ее жизни, но так и не отправленные адресатам. Они заполнили пробелы в моих знаниях и пролили свет как на характер принцессы, так и на причины, в разное время побуждавшие ее выбирать пути, которым она следовала.

К сожалению, как она ни старалась, принцесса не в силах была повлиять на течение собственной жизни. Лишь в одном или двух случаях ей – как и мне, при необычайных обстоятельствах – удалось изменить ход событий в направлении, благоприятном для нас обеих, хотя исторические хроники об этом умалчивают.

Впрочем, я и вовсе не стала бы тратить время на чтение хроник. Составители их, неизменно имея скрытые мотивы, освещают события односторонне, и даже с учетом этого нельзя поручиться, что история изложена достоверно. Некоторые хронисты ничем не лучше тех бумагомарателей, что расклеивают памфлеты по стенам собора Святого Павла. Представьте, один из них, составляя список компаньонок моей госпожи в дни доброго короля Генриха, назвал меня Гилемот![1] Только женоненавистник, не видящий дальше своего носа, мог обозначить женщину тем же именем, что и уродливую черную птицу! Но вот оно – намарано несмываемыми чернилами и таким, вероятно, войдет в историю. Прошу вас, любезный читатель, не попадайтесь на удочку, веря всему, что писано в хрониках, ибо имя мое не Гилемот. А каково оно, вы откроете для себя в повествовании, к которому я приступаю…

 

Часть первая

Париж, дворец Сен?Поль

Двор Безумного короля

1401–1405 годы

 

1

 

Ее рождение было великолепно.

О родах, роскошных, блистающих золотом и утопающих в лебяжьем пуху, говорили в Париже на всех перекрестках. Впрочем, образ жизни королевы Изабо всегда обсуждался и осуждался на каждом парижском рынке: ее сказочно прекрасные платья, сверкающие драгоценности и пышные балы, а более прочего – тот факт, что она редко за это платила. В фонтане сплетен звучало неодобрение ее безмерной расточительности. Парижане не сомневались, что рождение десятого ребенка, как и появление на свет других королевских отпрысков, будет усыпано великолепными украшениями и освещено золотыми канделябрами, а финансирование ляжет на плечи простого люда. Французская знать и члены королевской семьи тратили целые состояния на роскошные наряды и изысканные безделушки, но частенько не платили по счетам мясников или пекарей, отчего купцы и ремесленники Парижа порой голодали. Недовольство в городе усиливалось, однако королеве до этого дела не было.

Что касается меня, то, услышав подробности королевских родов, я и не подумала завидовать. Никто не отказался бы от золоченой кровати, но какая роженица захочет находиться в окружении оравы закутанных в меха назойливых бородатых вельмож, которые с любопытством перешептываются, переглядываются и обсуждают каждый твой стон и всхлип? За примечательным исключением короля, в опочивальне королевы собралась чуть ли не половина двора: и главный распорядитель дворца, и канцлер казначейства, и целая толпа баронов и епископов. Присутствовали все фрейлины королевы и – по каким?то мудреным причинам – представители судебной палаты, тайного совета и даже университета. Уж не знаю, что чувствовала при этом королева, но бедному новорожденному наверняка почудилось, что он появился на свет посреди людного рынка.

Пуховая перина, на которой родился малыш, стала для него первым и последним прикосновением роскоши – как и материнских рук. Уж я?то могу за это поручиться. За четырнадцать лет брака с королем Франции Карлом Шестым из королевы Изабеллы выскочили, как горошины из стручка, четыре мальчика и пять девочек. Не больше горошины был и ее к ним материнский интерес. Она вряд ли знала, кто из детей выжил.

Как только вельможи убедились, что новый член королевского семейства действительно появился на свет из королевской утробы, и с сожалением отметили, что это очередная девочка, бедную крошку отнесли в детскую, где туго перевязали ее тельце узкими полосками ткани, так называемым свивальником. Поэтому, когда я впервые, растерянно хлопая глазами, уставилась на нее, она напоминала орущий тугой сверток.

Я не сразу ее полюбила. Но кто мог бы меня винить? Мне предъявили это горластое создание всего лишь через несколько часов после того, как умер мой собственный ребенок. А я даже не успела взять его на руки…

– Храбрись, малышка, – хриплым от горя голосом сказала мне матушка, заворачивая посиневшее тельце моего первенца в льняную салфетку. – Побереги слезы для живых, а любовь – для милостивого бога.

Однако я не в силах была последовать ее благонамеренному совету. Мой мир превратился в темный и бесформенный ад, я задыхалась и захлебывалась от рыданий. Правду сказать, плакала я не столько по мертвому сыну, сколько по себе самой, охваченная чувством вины и ненависти к себе, убежденная, что мое существование бессмысленно, раз я не сумела произвести на свет живого ребенка. В моем горе, да простит меня господь, я забыла, что лишь он, наш отец небесный, волен даровать жизнь и забирать ее. Мои руки жаждали ощутить бремя моего живота. Пустота заливала меня, словно Сена в половодье. Затем, в положенное время, потекло и молоко – бесполезные струйки пропитывали сорочку, отчего ткань противно липла к болезненно распухшим соскам. Матушка попыталась перевязать мне груди лоскутами, чтобы остановить молоко, но стало больно, как от адова огня, и я ее оттолкнула. Поэтому и вышло так, что вся моя жизнь переменилась.

Однако я забегаю вперед.

Должна признаться, что мой первенец явился результатом моей неосторожности. Мы все совершаем ошибки, так ведь? Я не распутница какая, не думайте. Я просто влюбилась в красивого и веселого парня и пустила его к себе под юбку. Он не принуждал меня, вовсе нет. Жан?Мишель служил младшим конюхом при дворцовой конюшне, и я не меньше его наслаждалась нашими играми на сеновале. Священники постоянно твердят о плотском грехе и вечных проклятьях, но разве понимают они, каково это – быть молодым и жить одним днем?

Красотой я никогда не отличалась, не стану обманывать, и все же в четырнадцать лет я выглядела неплохо: розовощекая шатенка, озорство в глазах… Немного пухленькая – сдобная, как говорил мой отец, – но ведь это многим мужчинам нравится, особенно если они такие сильные и мускулистые, как мой Жан?Мишель. Когда мы вместе падали в сено, он не боялся, что я под ним сломаюсь. Я же, не думая ни о чем, упивалась его бархатным голосом, мерцанием темных глаз и жаркими, будоражащими поцелуями.

Обыкновенно я бегала к нему по вечерам, в то время как мои родители вытаскивали из печи пироги. Позже, когда крики о моем «греховном блуде» в доме поутихли, Жан?Мишель пошутил, что пока они доставали свои пироги, он поставил в печь свой!

Должна пояснить, что я дочка пекаря. Зовут меня Гильометта Дюпен. Да, фамилия означает «хлеб». Я родом от хлеба – и что с того? Вообще?то, мой отец был не только пекарем, но и кондитером – он делал пирожные, вафли и красивые золоченые марципаны. Наша пекарня находилась в центре Парижа, в конце мощеной улочки, берущей начало от Большого моста. Густой запах выпечки перебивал зловоние расположенных тут же кожевенных мастерских и гниющих трупов – преступников часто вешали на перекладинах моста, дабы остальным неповадно было законы нарушать. Как полагалось по пожарным установлениям пекарской гильдии, кирпичные печи строились близко к реке, подальше от нашего и соседских деревянных домов. Все пекари огня боятся. Мой отец частенько вспоминал о «великом пожаре», случившемся еще до моего рождения и спалившем почти весь город дотла.

Он много работал и того же требовал от своих подмастерьев, коих у него было двое. Мне они казались совсем глупыми, потому что не умели ни писать, ни считать. Я?то умела и то и другое – матушка выучила меня, чтобы я помогала родителям в пекарне. Мужчины весь день пекли булки, пироги и пирожные, а мы с матушкой их продавали, принимали заказы и вели учет. Когда выпечка заканчивалась, за половину су отец пускал местных хозяек ставить свои пироги в печь, пока сохранялся жар. Мало кто из пекарей на такое соглашался, говоря, что слишком заняты замешиванием теста на завтра, но мой отец, добрая душа, не брал ни монеты, если знал, что у семьи трудные времена. «Мягкосердечный ты дурень!» – ворчала на него матушка, пряча улыбку.

Однако он растерял всю свою мягкосердечность, когда узнал, что я затяжелела. Он наорал на меня, обозвал шлюхой и грешницей и запер в кладовке с мукой, а выпустил только после того, как договорился с родителями Жан?Мишеля о нашей свадьбе.

Труда это не составило. Ему не пришлось держать нож у горла моего возлюбленного, ничего такого. Наоборот, Жан?Мишель даже очень обрадовался: теперь он мог законно делить со мной мою кровать в комнатке на чердаке. Прежде ему не доводилось спать в настоящей кровати – в королевских конюшнях он ночевал на сеновале с остальными мальчишками, а дома дрых на полу, вповалку с тремя братьями. Ланьеры держали шорную мастерскую на оживленной улице близ рынка Ле?Аль, неподалеку от пахучих лавок мясников и кожевников. Три сына уже работали в семейном деле, а для четвертого места не нашлось, поэтому Жан?Мишеля отдали в учение главному королевскому конюху. Сильный и ловкий, с добрым характером и ласковым голосом, Жан?Мишель быстро освоился на конюшне. Лошади любили его и слушались.

Работа в королевских конюшнях продолжалась сутки напролет, поэтому, после того как мы поженились, мы делили мою кровать лишь изредка, когда ему удавалось выкроить свободную ночку. В другое время он спал на сеновале или на полу – и все чаще на полу, по мере того как рос мой живот. Когда отец послал сказать ему, что роды начались, Жан?Мишель примчался из дворца в надежде услышать первый крик своего ребенка, но вместо этого в скорбной тишине рыдал вместе со мной.

Однако мужчины не принимают подобные вещи так же близко к сердцу, как женщины, верно? Вскоре Жан?Мишель утер слезы, высморкался и ушел на конюшню. Похорон не было. Я хотела назвать ребенка Анри, в честь своего отца, но священник припозднился и окрестить его не успел. Мэтр Тома забрал крошечное тельце, чтобы похоронить в общей могиле для тех, кто не получил отпущения грехов. Глупо, знаю, но и годы спустя я часто плакала о своем потерянном сыне. Хотя церковь учит нас, что некрещеный не может войти в Царство Небесное, я этому не верю.

Наверное, вы уже поняли, что в семье я была единственным ребенком. Несмотря на горячие молитвы святой Монике и кучу монет, потраченных на амулеты и целебные настойки, чрево моей матери больше не понесло. Из?за этого, возможно, она и решила, что я потеряла свой единственный шанс на материнство. Не в силах больше выносить моих рыданий, она пошла в церковь и попросила священника разузнать, не ищет ли кто кормилицу.

Случилось так, что брат мэтра Тома работал при дворе ее величества, и позже в тот день в нашем проулке появился королевский посыльный. Все соседи высыпали поглазеть на его полированный жезл из черного дерева и ярко?синюю ливрею, расшитую золотыми геральдическими лилиями. Когда матушка открыла на нетерпеливый стук, посыльный, не теряя времени на приветствия, властно спросил: «У вашей девчонки еще есть молоко?», будто пришел в лавку молочника, а не пекаря.

Я ни о чем не знала, пока из люка в чердачном полу не высунулось круглое как луна лицо матушки, освещенное фонарем в ее руке.

– Вставай, Метта, – пропыхтела она, с трудом взбираясь по лестнице. – Одевайся скорей! Мы идем во дворец.

Все еще охваченная горем, я, будто смирная овечка, позволила матушке натянуть воскресное платье на мой уныло обвисший живот и истекающие молоком груди.

Путь к королевскому дворцу мне был знаком со времен моих любовных свиданий. Мы с матушкой шли на восток вдоль реки, где воздух был чист и дома не заслоняли ярко?голубой купол неба. Прежде я часто здесь останавливалась, глядя, как скользят по воде маленькие верейки рыбаков с раздутыми коричневыми парусами или груженные товаром плоскодонные барки. Иногда на реке появлялась раззолоченная галера и, рассыпая алыми веслами бриллиантовые брызги, увозила нарядных вельмож в какой?нибудь дворец на берегу.

В зеленых рощах, неподалеку от новой городской стены, дворяне выстроили особняки. Там над дворцом д’Артуа, владением герцога Бургундского, вознеслась самая высокая каменная башня Парижа. В тени древнего аббатства целестинцев стоял великолепный дворец Сен?Антуан, где жил брат короля, герцог Орлеанский. Соседствовал с ним королевский дворец Сен?Поль – самая большая и роскошная резиденция Парижа. Он занимал пол?лиги вдоль северного берега Сены, располагаясь против пышных лугов острова Сен?Луи. Шпили и крыши десятков зданий Сен?Поля торчали за высокой стеной из светлого камня, укрепленной башнями, где развевались на ветру штандарты и флаги.

Старики рассказывали, что отец нынешнего правителя, король Карл Пятый, обезумевший от горя, когда один за другим восемь его детей умерли в младенчестве, с завистью взирал на просторные новые дома своих дворян, а потом решил их все «приобрести» и объединить вокруг церкви Сен?Поль. Он связал их крытыми галереями, украсил итальянским мрамором, окружил садами и парками и обнес огромной стеной. Таким образом, король заполучил роскошный дворец в прекрасном месте и предоставил недовольным вассалам строиться заново. Вдобавок бесстыдный грабеж пошел королю на пользу: следующие два его сына выжили, поскольку родились и выросли в окружении гораздо более здоровом, чем тесный и зловонный квартал старого Пале?Рояля.

На свидания к Жан?Мишелю я бегала через ворота Порт?де?Шево, где стражники меня знали, но посланник королевы привел нас к помпезным воротам Гран?Порт – зубчатому барбакану, окруженному рядами вооруженных часовых. Жезл посланника сработал как волшебная палочка, и нас беспрекословно пропустили в обширный двор, где в шумной путанице смешались люди, телеги и волы. Стараясь не попасть под колесо и не наступить на дымящиеся кучи навоза, я не заметила, через какую арку нас провели в тихий мощеный дворик с фонтаном перед красивым каменным особняком. Это оказался тот дом, где жила королева. Здесь она закатывала свои пышные пиры, и сюда, судя по тому, сколько она произвела детей, регулярно наведывался сам король… Впрочем, ходили слухи, что не всех он зачал самолично.

Великолепный арочный портал с широкой каменной лестницей был не про нас. Мы вошли через маленькую дверь, из которой неслись дразнящие запахи готовящейся еды. В коридоре мы остановились, уступая дорогу лакеям с огромными блюдами, загруженными всевозможными яствами и ароматными пудингами. Процессия направлялась к винтовой башенной лестнице особняка, что вела в обеденный зал, где в это время пировали придворные королевы. Мы поднялись за лакеями и вошли в буфетную, где резчики быстро и умело рассекали жареное мясо на ломти. Запах казался невероятно аппетитным даже моим притупленным горем чувствам, а матушка так усердно принюхивалась, что заглушала сопением гомон обедавших за соседней стеной.

Через дверь буфетной нас провели в тесный коридор и дальше, в холодную комнатку, освещенную узкой полоской дневного света из высокого незастекленного окошка. Провожатый сухо велел нам ждать и вышел, затворив за собой дверь.

– Зачем мы здесь? – прошептала я, проявляя наконец некоторый интерес к нашим обстоятельствам.

– Не затем, чтобы поесть, очевидно, – обиженно проворчала матушка. – Могли бы хоть пудинга предложить!

Она села на скамейку под окном и аккуратно расправила серую шерстяную юбку.

– Иди сюда, Метта, сядь и успокойся. Тебе нужно произвести хорошее впечатление.

Я осторожно опустилась рядом. Прошло не так много часов с тех пор, как я родила, и сидеть было больно.

– Впечатление? – испуганно переспросила я. – На кого это я должна произвести впечатление?

– На мадам Лабонн, управляющую королевской детской, – пояснила матушка. – Ей нужна кормилица для новорожденной принцессы.

– Кормилица?! – изумилась я. – По?твоему, я… Нет?нет, матушка! Как я дам грудь королевскому ребенку?

Мать выпрямилась, оба ее подбородка в жестком обрамлении чепца дрогнули от негодования.

– Почему же это, позволь спросить? Твое молоко не хуже любого другого! Даже лучше, потому что ты молода и хорошо питаешься. Считай, тебе повезло. То есть повезет, если возьмут. Будешь кормить принцессу, а не ребенка мясника или какого?нибудь сборщиков налогов.

Я хотела возразить, что дочери пекаря не с чего презирать ребенка мясника, но сказать ничего не успела. Дверь открылась. В комнату вошла худая, прямая как палка дама среднего роста и возраста. На ней было темно?бордовое платье с широкими, отороченными мехом рукавами. Густая оборка черного чепца бросала тень на остроносое, как у крысы, лицо. Дама настолько не походила на любое представление об управляющей детской, что мы с матерью просто онемели и поднялись.

– Это та самая девушка? – резким голосом осведомилась дама и тут же брезгливо скривила губы: – А! Вижу.

Вслед за ее презрительным взглядом я опустила глаза и увидела, что на лифе проступили влажные пятна молока. От стыда и горя новые слезы хлынули по щекам.

– Как тебя зовут? – требовательно спросила дама и, не дожидаясь ответа, схватила меня за руку, повернула к окошку, пальцем открыла мне рот и стала пристально вглядываться.

– Гильометта, – ответила за меня матушка. – Мою дочь зовут Гильометта.

Она нахмурилась, видя такое грубое обращение со мной, но слишком оробела, чтобы протестовать.

Мадам Лабонн хмыкнула и отпустила мою челюсть.

– Зубы вроде хорошие, – заметила она, направив острый нос к моему влажному лифу и шумно втягивая воздух. – И запах чистый. Сколько ей?

– Пятнадцать, – сказала матушка, вставая между мной и моей мучительницей. – Это был ее первенец.

– Надеюсь, ребенок умер? Не хватало еще, чтобы в королевскую детскую тащили болезни из грязных лачуг. – Мои рыдания, видимо, ответили на ее вопрос, ибо она удовлетворенно кивнула. – Хорошо. Мы примем ее на испытание. Пять су в неделю, стол и постель. Любой признак жара или молочной лихорадки, и она уходит. – Прежде чем матушка успела оспорить эти условия, дракониха повернулась ко мне. – Прекрати рыдать, милочка, иначе молоко пропадет, и пользы от тебя не будет. Принцессу пора кормить. Я пришлю кого?нибудь, чтобы тебя к ней проводили.

Не позаботившись узнать, принято ли ее предложение, мадам Лабонн быстрым шагом вышла из комнаты. Матушка смотрела ей вслед, качая головой, но упоминание о пяти су в неделю произвело впечатление. Деловито блестя глазами, она подсчитывала, насколько увеличится теперь семейный доход.

– Попрощаемся, дочка, – хрипло сказала она и поцеловала меня в мокрую щеку. – Прекрасная возможность, Метта. Высморкайся и будь умницей. Помни, Жан?Мишель рядом. Сможешь встречаться с ним между кормлениями. – Матушка нежно вытерла мне слезы краем своей накидки. – Поначалу будет трудно, но кто знает, к чему это приведет? Со временем привыкнешь, а сейчас ребенок в тебе нуждается. Слышала, что дама сказала?

Я кивнула, едва ее понимая. Когда пришел ливрейный слуга, чтобы забрать меня, я последовала за ним, не оглянувшись. Голова кружилась, а груди, казалось, вот?вот лопнут. Я была рада освободиться от мучительной боли, независимо от того, что может последовать.

Мне положили на руки ребенка и расшнуровали лиф. Я не знала, что делать. Повитуха, древняя старушка, принявшая, наверное, тысячи родов, показала мне, как держать крохотный сверток, чтобы ищущий ротик нащупал сосок. Малышка, не в состоянии ухватить скользкую грудь жесткими деснами, разочарованно завопила. Слезы вновь хлынули у меня из глаз.

– Я не сумею, – всхлипнула я. – Она меня не любит!

– Ох, будто она чего понимает! – хрипло рассмеялась повитуха и прижала головку ребенка к моей груди. Рядом они выглядели как два спелых персика. – Малышке только и надо, что сосать. Смотри, какая она крепенькая и здоровая… Сиди тихо и жди. Сейчас она его зацепит!

И действительно, вскоре малютка присосалась к моей груди, как розовая пиявка, и я почувствовала облегчение болезненного давления. Я уставилась на ее спеленатую макушку и заметила несколько бледно?золотистых волосков между полосками ткани. Помимо этих волосков, она ничем больше не напоминала человека. Словно одна из горгулий на крыше нашей церкви. Я вздрогнула от внезапной мысли о том, что она может быть творением дьявола. А вдруг мне всучили суккуба?

Закрыв воспаленные глаза, я сделала глубокий вдох. Конечно же, она – не демон, твердо сказала я себе. Она – ребенок, дар божий, кусочек человеческой жизни, жадно прильнувший к моему телу.

В успокаивающем ритме этого таинственного действа, под тихий звук посапывания, похожий на шипение речной волны, набегающей на илистый берег, я расслабилась и ощутила, как наши пульсы совпали, как объединились, пусть на мгновение, наши жизни. И пока текло молоко, мои слезы высохли. Скорбь о потерянном сыне никуда не исчезла, но я больше не плакала.

 

2

 

Никому не известно, какие испытания готовит нам жизнь. Мое новое положение чуть было не окончилось так же внезапно, как началось, потому что следующим утром молоко брызнуло на белоснежный шелк крестильной сорочки, надетой на ребенка поверх свивальника. Я задрожала, ожидая, что на меня обрушится вся ярость дамы?крысы, но, по счастью, пятно осталось не замеченным под складками крестильного платья из расшитого атласа. Затем, увенчав малышку крошечным чепчиком из кружева и мелкого жемчуга, ее унесли в часовню королевы, где окрестили Екатериной – в честь девы?мученицы из Александрии, твердую христианскую веру которой не разрушили даже пытки на колесе.

Вначале от меня требовалось всего лишь кормить Екатерину, когда она плакала. Пеленала ее мадам Лабонн, никого не допуская к этой работе. Каждое утро она собственноручно меняла свивальник, убежденная, что ей одной ведом секрет, как заставить королевские конечности расти прямо. Две тупые девчонки заведовали умыванием, одеванием и качанием колыбели, однако относились к своим занятиям весьма небрежно. Спустя несколько дней гувернантка решила, что меня следует оставить при принцессе. Мой соломенный тюфяк и кроватку Екатерины перенесли в небольшую комнату башни, отделенную от основной детской толстой дубовой дверью, чтобы крики младенца не будили других детей, и оставили меня на всю ночь с королевским ребенком. Напуганная ответственностью, я боялась сомкнуть глаза, тосковала по дому и скорбела об умершем сыне, однако мое молоко текло по?прежнему обильно и устойчиво, как Сена за башенным окном.

Я никогда прежде не видела королевских детских, и многое казалось мне весьма странным. Мы находились во дворце самой расточительной королевы в христианском мире, однако, помимо расшитой жемчугом сорочки, которую быстро унесли на хранение, я не обнаружила ни единого признака роскоши или богатства. Никаких тебе колыбелей, обитых мехами, серебряных погремушек или сундуков с игрушками. Детская располагалась в отдельной башне, в задней части королевского особняка. Здесь было холодно и голо. В моей комнате имелся небольшой камин, но в нем не разводили огня. Не было и завесы на окне для защиты от осенних сквозняков. Осенними вечерами голые каменные стены тускло освещали дымные свечи и чадящие масляные лампы. Кушанья приносили из кухни королевы, однако нам не доставалось ничего, подобного изобилию, увиденному мной в день своего прибытия, – ни сочного жаркого, ни лоснящихся пудингов. Мы ели жидкий суп и хлеб, запивая их разбавленным вином или пахтой. Иногда приносили немного сыра или кусок бекона, крайне редко – свежее мясо или рыбу. Порой казалось, что мы живем в монастыре, а не во дворце.

Причину найти было нетрудно. В мадам Лабонн, несмотря на ее имя,[2] хорошего было мало. Главной ее заботой являлось не благоденствие королевских отпрысков, а обогащение самой гувернантки. Любые деньги, сэкономленные на детском бюджете, оседали в ее кармане, и именно поэтому она взяла на работу меня. Кормилице принцессы полагалось быть знатного рода, но аристократка потребовала бы более высокого жалованья и наверняка имела бы влиятельных друзей, а планы мадам Лабонн целиком зависели от того, чтобы к детской не приближался никто, обладающий связями или властью. Нас не посещали ни распорядитель дворца, ни королевский секретарь, ни казначей или хотя бы один из его помощников. Королева Изабо в детской не появилась ни разу.

Кроме Екатерины, в башне жили еще трое королевских детей. Самой старшей была принцесса Мишель, спокойная, невзрачная девочка шести лет, всегда старавшаяся сохранить мир между двумя младшими братьями, принцами Людовиком и Иоанном. Людовик – в детской его звали Луи – был дофином, наследником престола. Тощий белобрысый четырехлетка с бледным личиком, постоянно кашляющий, в поношенной и слишком тесной ему одежде, был наделен живым умом и воображением, что часто доводило его до беды. Его брат Иоанн, которого называли Жаном, русоволосый упрямый крепыш, в свои три года был страшным задирой. Если Луи затевал какую?нибудь проказу, Жан непременно продолжал ее так, что все кончалось слезами. Однажды он попытался засунуть паука в кроватку Екатерины, и я решила, что за Жаном нужен глаз да глаз, ведь если малышке причинят какой?либо вред, вина мгновенно ляжет на меня, а не на ее малолетнего братца.

Будучи единственным ребенком в семье, я мало общалась с другими детьми и все же, оказавшись с ними в тесном контакте, обнаружила, что инстинктивно знаю, как справиться. Как ни странно, когда дело доходило до Екатерины, похожего инстинкта я не чувствовала. Я не могла избавиться от неприязни, вызванной тем, что малютка жива, в то время как мой первенец умер. Ужасный свивальник как будто выжимал из малышки всю человеческую сущность. Иногда мне чудилось, что я кормлю грудью толстую сосиску. Кроме того, мне быстро надоело сидеть и ждать, когда потребуется расшнуровывать лиф, поэтому в промежутках между кормлениями я начала играть со старшими детьми.

Озорство мальчиков происходило от скуки, а не от дурного характера. Они были умны и непоседливы, а их две вечно хихикающие няньки не уделяли достаточного времени своим подопечным. Девчонки то сплетничали в уголке, а то и вовсе украдкой выбирались из башни, чтобы встретиться с парнями. Они приносили детям еду и – очень редко – воду для мытья, но никогда не играли с ними. Мадам Лабонн урезала им плату до минимума, а как говаривала моя матушка, заплатишь репой – получишь ослов. Про себя я называла их ослицами.

Поначалу детишки меня боялись, но вскоре Мишель, трогательно благодарная за крохи оказанного ей внимания, перестала дичиться. У этой кроткой мышки были красивые русые волосы, только вечно спутанные, потому что Луи, за что?то обидевшись на сестру, выбросил единственный гребень из окна, а мадам Лабонн не озаботилась приобрести новый. Внешне спокойная, Мишель была ужасно боязливой, пугалась чуть повышенного голоса, предполагала упреки там, где их не было, и со страхом ожидала, что в любой момент ее выдадут замуж за чужестранного принца и отправят в дальние края. Я попыталась успокоить ее, сказав, что она для этого слишком мала, но Мишель поморгала печальными глазами цвета морской волны и отрицательно качнула головой.

– Нет, Метта, – возразила она. Мое полное имя, Гильометта, детским язычкам не давалось. – Нашей сестре Изабель было всего восемь, когда ее увезли в Англию.

Когда принцессу Изабель выдавали по доверенности замуж за короля Ричарда Английского, я вместе с толпой зевак глазела, как в сопровождении пышного эскорта девочку везли по улицам Парижа. Крошечная принцесса, будто кукла, наряженная в меха и драгоценности, одиноко сидела в карете. Никому из нас в ликующей толпе не приходило в голову, как девочка напугана. Ее отправляли в чужую страну, к человеку, годящемуся ей в дедушки. Что же случилось с маленькой невестой? Трон короля Ричарда захватил английский лорд Болингброк, а покинутая юная королева по?прежнему томилась где?то за проливом, и будущее ее оставалось неясным. Я осознала тогда, что Мишель и в самом деле есть чего бояться.

Мальчишки дичились меня дольше. Страхи принца Луи возникли из другого источника, но укоренились не менее глубоко. Его тревожил призрак. В начале года старший брат Луи, дофин Карл, внезапно умер, и вся Франция погрузилась в траур. Девятилетнего дофина, в отличие от младших детей, королева обожала: держала рядом с собой при дворе, даровала апартаменты и слуг, бесконечно осыпала подарками и похвалами. Дофина с гордостью выводили к высокопоставленным гостям и провозглашали «славным будущим Франции». Даже моя практичная матушка плакала от умиления вместе с толпами людей, чествующих принца Карла на улицах и молящих небеса пролить дождь благословения на его золотистую головку.

Дофина Карла унесла потовая лихорадка. Вот он ехал по городу на своем пони, а на следующий день скончался в жестокой горячке. Королева Изабо слегла от горя, а король вновь поддался одному из своих дьявольских приступов. В течение последующих месяцев принц Луи, ставший дофином, ожидал, что теперь у него начнется такая же роскошная и привилегированная жизнь, какую вел его брат. Но этого не произошло, и потому каждый раз, когда Луи делали выговор или в чем?то отказывали, он закатывал истерику, бросался на пол и вопил: «Я дофин! Я дофин!» Жан садился рядом и с нескрываемым ликованием смотрел, как Луи визжит и стучит каблуками об пол. Ни разу не видела, чтобы он пытался утешить брата. Даже в раннем детстве Жан был странным и неласковым ребенком.

Мадам Лабонн изобрела особый метод борьбы с истериками Луи. Когда я впервые услышала леденящие кровь крики, то в панике бросилась в зал и оцепенела от ужаса: гувернантка запихнула визжащего мальчика в огромный пустой сундук, закрыла крышку и уселась на нее.

– Мадам, что вы… – запротестовала я.

– Молчи, девчонка! – отрезала она. – Твое дело – кормить младенца! Держи рот закрытым, а лиф – распахнутым, иначе я живо найду тебе замену.

Под ее тощим крупом приглушенные крики Луи быстро превратились в жалобное поскуливание, а я вынуждена была отступить к своей башне. Когда наконец гувернантка его выпустила – я уже испугалась, что мальчик задохнулся, и осторожно выглянула из?за двери, – он, судорожно глотая воздух, метнулся в дальний угол и прижал заплаканное личико к холодной каменной стене. От ужаса он обмочился, но сухой одежды никто ему не предложил. Неудивительно, что от Луи всегда воняло. Гувернантка заметила меня и грозно сдвинула брови, так что я сочла за благо сбежать к себе.

Примерно через месяц после своего рождения Екатерина стала спать дольше, и я впервые отважилась сбегать на конюшню. Человек больше действия, чем слова, Жан?Мишель застенчиво поздоровался и сразу же увел меня по лестнице на сеновал, подальше от глаз остальных конюхов. Лошади в стойлах под нами тихонько пофыркивали и согревали конюшню теплом мощных тел. Хотя поначалу наш разговор был неловок, прошло совсем немного времени, прежде чем мы обменялись страстными поцелуями. О дальнейшем легко догадаться, так что не стану вдаваться в подробности. Мне было пятнадцать, ему – восемнадцать, и, в конце концов, мы были мужем и женой… Жизнь брала свое.

Потом мы еще немного поговорили, стараясь не вспоминать об умершем первенце. Я рассказала Жан?Мишелю, какой холодной и неуютной была жизнь в королевской детской из?за жадности мадам Лабонн. Наступил декабрь, в башенной комнате по ночам я промерзала до костей. Жан?Мишель возмущенно поворчал и в следующий мой приход вручил мне пару вязанок дров.

– Пронеси их незаметно, под шалью. Если разожжешь огонь, когда стемнеет, никто не заметит дыма, – посоветовал он.

Ночью, когда Екатерина проснулась, беспокойно попискивая от голода, я зажгла свечу, вытащила из тюфяка пучок соломы для растопки и развела в камине огонь. Свивальник малышки размотался, полосы мокрой ткани свисали из кроватки. Я стала снимать их, и девочка нетерпеливо засучила ножками. Я приняла мгновенное решение.

Подтащив тюфяк к очагу, я расстелила на нем одеяло и переложила туда Екатерину, поспешно удалив мокрые лоскуты. Ледяной водой из ночного кувшина я обтерла крохотное тельце, надеясь, что никто не услышит ее воплей. Вскоре малышка успокоилась, начала потягиваться и махать ручонками, нежась в потоках тепла. Я с улыбкой наклонилась и стала ворковать с ней, осторожно дуть на шею и животик, щекоча нежную, как персик, кожу. Малышка извивалась и восторженно гулила.

Прошлым летом, сидя среди полевых цветов на берегу реки, я зачарованно наблюдала, как из кокона появлялась бабочка, постепенно расправляя разноцветные крылья. В первые моменты у огня Екатерина напомнила мне ту бабочку. Большие голубые глаза превратились в сверкающие озера, светящиеся жизнью, мягкие льняные волосы, так долго находившиеся в заточении свивальника, распушились и завились. А когда я наклонилась к ней поближе и нежно зашептала ласковые слова на ушко, меня вознаградила широкая беззубая улыбка.

Любовь, которую я не смогла излить на собственного ребенка, казалось, прорвала внутри меня плотину. Мне хотелось кричать от радости, но, помня об ослицах, спящих в соседней комнате, я тихонько подхватила Екатерину на руки, прижала к себе крохотное тельце и закружила в счастливом танце. Я чувствовала, как бьется ее сердечко под моими руками, и девочка, как ни была она мала и беспомощна, словно наложила на меня мощные чары. С этого момента я перестала быть себе хозяйкой. Вглядываясь в освещенное бликами пламени нежное личико очаровательного ангелочка, я сделалась ее рабой.

Когда я вновь завернула ее в одеяло и начала кормить, то испытала совершенно новое чувство. Теперь я видела у своей груди не розовую пиявку, а прелестного херувимчика с нимбом светлых волос. Она положила растопыренную ручонку мне на грудь и сжала ее нежно, словно лаская и благословляя, и во власти этого благословения молоко, текущее из меня, казалось, впитало мое сердце и душу.

 

3

 

– Король опять в ублиетке,[3] – сообщил мне Жан?Мишель однажды днем, когда мы были наедине. Ублиеткой называли особое помещение, отведенное для монарха на время его «отсутствий». – Его увели вчера днем. Говорят, выхватил кинжал в совете и начал им размахивать, поэтому пришлось его разоружить и связать.

– Боже правый! Кто?нибудь пострадал? – с тревогой спросила я.

– На этот раз – нет.

– А раньше… случалось?

– Ну, об этом молчат, конечно, но пара камердинеров таинственным образом исчезла из замка.

– Их убили? – ахнула я.

Жан?Мишель развел руками.

– Безумный или нет, он – король. Кто обвинит его в убийстве?

Чем дольше я жила во дворце, тем сильнее меня ошеломляло всемогущество монархии. До сих пор я ни разу не видела короля – по крайней мере, насколько мне это было известно. Мадам Лабонн строго внушила, что, доведись мне столкнуться с кем?то из дворян – если только они со мной не заговорят первыми, – следует отвести глаза и как можно быстрее удалиться. Слугам выдавали одежду из некрашеного сукна, в моем случае – киртл[4] с бурым фартуком и простой чепец из белого льна. Как и остальная дворцовая челядь, я в совершенстве освоила искусство исчезать из поля зрения при малейшем промельке драгоценностей и яркой одежды. Поэтому, даже если бы я встретила короля, мне пришлось бы исчезнуть прежде, чем я смогла бы отличить его от любого другого придворного павлина. О его недуге знали все. Иногда король держался вполне нормально – ел, говорил и правил страной, – а потом вдруг превращался в орущую и дрожащую развалину и пребывал в таком состоянии от недели до нескольких месяцев.

– И что теперь будет? – спросила я.

– Королева переедет во дворец Сен?Антуан, – ответил Жан?Мишель с лукавой усмешкой. – Когда супруга нет рядом, она делит ложе с деверем.

– С герцогом Орлеанским?! – изумилась я. – Да ты что?! Не может быть. Ведь это грех!

– Ах, мадам Невинность, – поддразнил меня Жан?Мишель. – Да и к тому же это – государственная измена, но кто может запретить королеве Изабо? Осмелится ли кто ее арестовать? На время болезни короля она становится регентом.

Я пыталась осознать услышанное. Господь наказывает прелюбодеяние, и жене, возлегающей с братом мужа, уготована геенна огненная.

– А как же огонь преисподней? – засомневалась я. – Ведь он грозит даже королевам и герцогам…

Жан?Мишель пожал плечами.

– Неужто ты до сих пор не поняла, что короли живут по собственным правилам? Они покупают у церкви тысячу индульгенций и получают отпущение грехов абсолютно за все. – Его карие бархатные глаза блеснули. – Ты возмущена, моя маленькая нянька? Мне нравится, когда ты распаляешься. – Он протянул руку, чтобы стянуть чепец, ибо любил, когда мои темные волосы рассыпались по спине, что, как правило, скоро приводило к беспорядку и в прочей одежде.

Я отвела его руку, смягчая отказ печальной улыбкой.

– Нет, Жан?Мишель. Мне пора. Катрин расплачется, если проснется и не увидит меня.

– Катрин, Катрин! – вздохнул он, нахмурившись. – В последнее время я только это от тебя и слышу.

В его возмущенном тоне все же сквозила теплая нотка. Жан?Мишель особой чуткостью не отличался, но, судя по всему, понимал, что я полюбила свою маленькую питомицу так, как любила бы нашего ребенка.

Я поднялась на ноги и отряхнула с юбки сено.

– Завтра приду, – пообещала я, глядя на него с искренним сожалением, потому что задержаться в нашем соломенном убежище хотел бы не он один.

– Однажды придется тебе поведать мадемуазель Катрин, на какие жертвы мы ради нее шли! – бросил он мне вслед.

Как он и предсказывал, королева удалилась в особняк герцога Орлеанского и вместе с ним устроила в городе грандиозное празднование Рождества. Ночь за ночью звуки музыки долетали до нас через окна детской от сияющих огнями галер, что везли дам и кавалеров во дворец Сен?Антуан. Высовывая головы из узких проемов, мы видели вспышки фейерверков и слышали рев неведомых животных, привезенных из зверинца короля для развлечения собравшихся. Жан?Мишель утверждал, что все постоялые дворы Парижа забиты менестрелями и жонглерами, – того, кто своим мастерством поразит королеву, ожидало щедрое вознаграждение.

Для меня так и осталось загадкой, почему королева Изабо не пригласила на праздник детей. Даже не прислала им подарков. Счастливый дух Рождества едва коснулся королевской детской. В день праздника мадам Лабонн достала из запертого сундука их лучшие одежды и повела детей на мессу в часовню королевы. Мне разрешили сидеть на задней скамье, рядом с ослицами. Если бы не месса, дети не узнали бы, что наступило Рождество.

Обед в тот день был хуже обычного – какие?то жирные помои и черствый хлеб. От мерзкой еды дети отказались, но я принесла из родительского дома рождественские пироги, и бедные малютки хоть немного ощутили вкус праздника.

Ко дню Богоявления дворец Сен?Поль словно вымер. Мадам Лабонн ушла праздновать двенадцатую ночь к одному из своих благородных родственников, оставив вместо себя ослиц, а те воспользовались ее отсутствием и тоже слиняли.

– Ты ведь прекрасно справишься и одна, Гильометта? – беззаботно сказали они. – А если вдруг что?нибудь понадобится, обратись к страже.

На следующее утро слуги, приносившие нам еду и воду, не явились. Оставшись одна с четырьмя королевскими детьми, без еды и тепла, я пришла в ужас. Впрочем, часовые по?прежнему стояли на посту, охраняя вход в детскую. Я набралась смелости и спросила, куда все подевались.

– А никому не заплатили, – объяснил стражник. – Распорядитель дворца, вместе с казначеем и его помощниками, уехал с королевой.

– А ты почему еще здесь? – спросила я.

– Королевскую гвардию, хвала Всевышнему, оплачивает коннетабль Франции – а он честный человек.

– В отличие от королевской гувернантки, – пробормотала я. – Мне не платили уже несколько недель.

– Уходи тогда, моя сладенькая. – Ухмылка стражника обнажила ряд почерневших зубов. – Дураки не стоят того, чтобы делать им одолжение.

Но я не могла уйти. Как покинуть четырех детей, у которых нет ни друзей, ни родителей? Я уговорила стражника принести нам хлеба и молока для завтрака, а когда ослицы возвратились, довольные и растрепанные, покормила Екатерину, уложила ее спать и помчалась домой. Там я выпросила у матери корзинку пирогов и пирожных, объяснив, что дети короля голодают в дворцовой башне.

Вскоре вернулась и мадам Лабонн. Доставка еды, хоть и ужасной, возобновилась. Однако никто не приходил за грязным бельем и не приносил чистого, поэтому меня отправили в прачечную узнать, в чем дело. Там не было ни души, только стояли огромные чаны едко пахнущей мочи для выведения пятен и высились заплесневелые груды грязного белья. Резкая вонь щипала глаза. Я углядела стопку чистых салфеток из тонкого льна, стащила их и поскорее убежала.

Теперь я сама ежедневно стирала салфетки и держала ребенка в чистоте. Поскольку чистых свивальников не приносили, мадам Лабонн перестала каждое утро пеленать девочку, поэтому Катрин свободно сучила ножками и размахивала ручонками. Светлые локоны уже выбивались из?под чепчика, который я для нее сшила. Как ни странно, за суровые недели зимы малышка выросла, окрепла и стала пухленькой, как медвежонок.

Старшие дети голодали и мерзли, на них было жалко смотреть. Зато упреков им доставалось в изобилии. Всякий раз, когда вспыхивали ссоры – а это случалось часто, особенно между мальчиками, – мстительная гувернантка изобретала какое?нибудь новое ужасное наказание. Жана крепко привязывали к стулу веревками, а Луи частенько не мог сидеть на исполосованных розгами ягодицах. Его глаза при этом сверкали оскорбленно и гневно, но жаловаться было некому. Вдобавок покои, где держали их отца, безумного короля, находились слишком близко к башне, и детей пугали нечеловеческие вопли, часто доносившиеся из этого мрачного места.

Все считали, что безумие короля вызвано кознями дьявола. Возможно, живя рядом с королем, их влиянию подверглась и мадам Лабонн. Иногда мне чудился шорох дьявольских крыльев за дверью, и я едва дышала, опасаясь вдохнуть адские миазмы.

Жан?Мишель говорил, что в городских тавернах дворцовая челядь за стакан эля рассказывает желающим зловещие байки о черных мессах, на которых чародеи призывают стаи крылатых демонов и посылают их в подземный склеп, где держат безумного монарха. Я часто слышала, как ослицы пугали друг друга, заявляя, что видели бесов. Неудивительно, что детям снились кошмары, а Жан мочился в постель. В качестве наказания мадам Лабонн заставила его спать на соломенном тюфяке, брошенном на пол. Стирать простыни она велела ослицам, но они отлынивали до тех пор, пока вонь не становилась совершенно невыносимой.

Зима выдалась ветреной и снежной. Дети неделями не покидали башню, однако с помощью пирогов моего отца, запасов наших семейных сказок и дров, украденных для нас Жан?Мишелем, мы пережили холодные и мрачные дни. Затем солнце вновь стало появляться на небе, а на Сене растаял лед. Когда начались весенние парады ремесленных гильдий Парижа, а фруктовые деревья в дворцовом саду покрылись цветами, король внезапно обрел разум, и королева Изабо вернулась во дворец Сен?Поль.

– Если она хочет оставаться регентом во время его болезни, она вынуждена жить с королем, когда он здоров, – проницательно рассудил Жан?Мишель, когда я отметила, как быстро она вернулась. – Поверь мне, ей очень хочется остаться регентом.

Конечно, Изабо по?прежнему и близко не подходила к детской, но вместе с королевой вернулись придворные и казначеи, так что мадам Лабонн вновь пришлось платить слугам за еду и необходимые вещи, а не полагаться на посылки из пекарни моего отца. Из не выплаченных за зиму жалований крыса наверняка скопила немалую сумму, так что я собрала всю свою смелость и спросила ее о деньгах, которые мне задолжали.

Мадам Лабонн рассмеялась мне в лицо.

– Четыре марки?! С чего ты взяла? – издевалась она. – Бестолочь, считать не умеешь! Из пяти су в неделю никак не составить четырех марок. Тут и половины этого не набежит.

Несмотря на мои старания, я смогла вытянуть из нее всего одну марку, однако праведный гнев моей матушки вызвал не сам факт наглого надувательства, а то, что гувернантка высмеяла мое умение считать.

– Что ж, спасибо и на этом, – заключила матушка. – Все они одинаковы. Каждый лавочник и ремесленник в городе испытал на себе благородную манеру недоплачивать.

С наступлением теплых деньков дворец стал похож на ярмарочную площадь. Сады заполнились прекрасными дамами в роскошных платьях и напыщенными молодыми кавалерами. Сквозь открытые окна долетали музыка и смех. Придворные балы давались на воздухе под ярко раскрашенными навесами. Нам, дворцовой челяди, это весьма осложняло жизнь, поскольку всякий раз следовало убираться с дороги придворных, спешащих на приемы, в сады или к берегу реки. Путь до конюшен, куда я бегала встречаться с Жан?Мишелем, порой занимал вдвое больше времени, чем обычно, потому что мне то и дело приходилось стоять лицом к стене, пропуская мимо стайку щебечущих дам и господ. По крайней мере, я теперь каждый день гуляла с детьми, хотя мадам Лабонн строго наказала нам ходить только в заброшенный розарий королевы и никуда больше. Разумеется, ведь от детской только туда можно было дойти, ни с кем не встретившись по дороге. Гувернантка справедливо опасалась неудобных вопросов о состоянии детской одежды или – не приведи господь! – неожиданной встречи королевы со своими отпрысками.

С наступлением августовской жары королева отправилась с длинной вереницей барок и галер вверх по Сене, в королевский замок в Мелёне. Вскоре после ее отъезда прошла весть, что она в тяжести, и, ввиду сроков, поползли слухи, что ребенок от герцога Орлеанского, зачатый во время последнего приступа болезни короля. Впрочем, по моим подсчетам, честь отцовства все?таки выпадала королю. Наверное, король пришел к такому же выводу, потому что никто не упоминал о ссорах между ним, его братом и королевой.

Приблизительно в это же время по некоторым признакам я поняла, что тоже затяжелела. По общему убеждению, кормление младенца препятствует зачатию следующего, но для меня примета не подтвердилась. Матушка, конечно, приписала это заботам святой Моники, а Жан?Мишель хвастал перед приятелями?конюхами, что даже кормление принцессы ему не помеха.

Мадам Лабонн ничего не говорила, пока мое состояние не стало очевидно.

– Екатерину пора отнимать от груди, – наконец объявила она. – Ты можешь уйти перед Рождеством.

Вспомнив мрачные дни предыдущего Рождества, я спешно заверила ее, что раз мой ребенок не появится до весны, я смогу задержаться и после Нового года. Мне была невыносима мысль о том, что Екатерина останется на попечении ослиц и мадам Лабонн, однако я понимала, что должна настроить себя на неизбежное расставание. Возможно, если бы не мое собственное дитя, я подстроила бы отнятие от груди Екатерины так, чтобы остаться кормилицей нового ребенка королевы, но малыша из простонародья ни за что не допустят в королевскую детскую и не позволят делить молоко с августейшим младенцем. Наше с Катрин время неумолимо подходило к концу. Вскоре после первого дня рождения она уже делала неуверенные шажки, я начала кормить ее хлебом, размоченным в молоке, а к февралю, когда у королевы родился сын, подготовила, как смогла, к появлению нового братика.

Не задаваясь вопросами об отцовстве последнего отпрыска, король обрадовался еще одному сыну и настоял, чтобы того окрестили Карлом. Очевидно, короля не беспокоил тот факт, что оба предыдущих принца с таким именем умерли во младенчестве. Как и все его братья и сестры, новый Карл выскочил на глазах у всех из королевской утробы, крестился в шелках с жемчугами и был спроважен в детскую, подальше от родительского внимания. Мадам Лабонн, строго блюдя свой интерес, снова наняла в кормилицы женщину низкого рода – безучастную, безвольную и покорную особу. Она не проявляла интереса к старшим детям и вообще ничего не делала, кроме как давала младенцу грудь и шушукалась с ослицами. А я так надеялась, что в детской появится женщина, способная позаботиться о Катрин, когда меня не будет рядом!

Маленькая принцесса уже уверенно топала пухлыми ножками, и я не могла налюбоваться на этот комочек энергии, который, смеясь и лопоча, весь день путался в моих юбках. Я не представляла себе жизни без нее, но выбора не было, и поэтому одним прекрасным весенним днем, выдавив из себя веселый смешок и запечатлев последний поцелуй на нежной щечке, я оставила Катрин с ее любимой игрушкой – одной из моих старых кукол. Выйдя из детской, я совершенно ослепла от слез, и Жан?Мишелю пришлось вести меня до дома.

Месяцем позже у меня появилось утешение. Родилась моя собственная девочка, и она, благодарение Святой Деве, дышала, сосала и орала с немалым воодушевлением. Мы назвали ее Алисией, в честь матери Жан?Мишеля, которая, сама вырастив только мальчишек, безмерно обожала внучку. Конечно, я любила малышку, но, хотя и заботилась о ней так же усердно, как о Екатерине, признаюсь, я никогда не впустила ее в те сокровенные уголки души, где властвовал мой бедный августейший подкидыш.

Наверное, многим я покажусь плохой матерью, однако у Алисии был отец, который души в ней не чаял, и две обожающие ее бабушки. Она не нуждалась во мне так же сильно, как Екатерина. Когда лето закончилось и дни пошли на убыль, я вернулась мыслями к моему выкормышу. Одевая Алисию или укладывая девочку в колыбель, я гадала, кто ухаживает за Катрин. Играют ли с ней, поют ли ей колыбельные? Расчесывают ли ей волосы? Рассказывают ли сказки? Я видела ее личико в снах, слышала ее смех в шуме ветерка, а звук ее неуверенных шажков преследовал меня повсюду.

Никто не понимал меня, кроме милой матушки, благослови ее Господь. Она, ни о чем меня не спрашивая, купила корову и привязала ее на заливном лугу за пекарней. Когда Алисии исполнилось шесть месяцев, я перевела малышку на коровье молоко и вернулась в королевскую детскую.

С пересохшим от волнения ртом я приблизилась к стражникам детской башни. Что, если они не узнают меня, не примут подкупа сдобными пирогами и звонкой монетой? К счастью, мои опасения не подтвердились. Я тихо вошла в знакомую комнату на верхнем этаже башни. Как переменилась моя Катрин! Из упитанной, веселой малышки она превратилась в изможденную девочку с тусклыми глазами, спутанными кудрями и печальным лицом. Увидев меня, она тотчас спрыгнула с лавки в нише у окна, где играла с моей старой куклой, и подбежала ко мне, звонким голоском крича: «Метта! Метта! Моя Метта!»

Сердце у меня так и сжалось. Она влетела в мои объятия и обхватила за шею. Невероятно! Она запомнила мое имя? Но как? Ведь малышка едва лепетала, когда я покинула детскую, и никто другой, конечно же, не стал бы рассказывать ей обо мне. Однако же мое имя легко слетало у нее с языка. Слезы потекли у меня по щекам, я опустилась на лавку и обняла малышку, шепча нежные слова в немытое маленькое ушко.

Из восторженного состояния меня вывел знакомый голос, произнесший с нескрываемым ехидством: «Какое трогательное зрелище!» Мадам Лабонн сидела за конторкой рядом с Мишель. Мое появление, похоже, прервало урок латыни. Гувернантка встала и с обычным неодобрительным выражением на лице подошла к нам.

– Ты потеряла еще одного ребенка, Гильометта? Весьма неосторожно с твоей стороны.

Я встала, улыбнулась Мишель и ласково опустила на пол Екатерину, которая тут же цепко ухватилась за мою юбку. Трудно было сдержать гнев при этом бессердечном вопросе, но я понимала, что придется, если я хочу здесь остаться.

– Нет, мадам, за моей дочерью присматривают бабушки. Ее назвали Алисией. – Я повернулась к Мишель: – Рада, что вы все еще здесь, мадемуазель.

Мы с принцессой обменялись понимающими взглядами. За время моего отсутствия она подросла, хотя, похоже, никто, кроме меня, этого не замечал. Ее лиф трещал по швам, а край юбки не закрывал тонких лодыжек.

– Мы все пока здесь, Метта, – ответила Мишель. – А Луи и Жан теперь занимаются с наставником.

– И ваш урок не должен долее прерываться, – назидательно проговорила мадам Лабонн, продолжая сверлить меня высокомерным взглядом. – Гильометта, посиди с Екатериной, только не шумите. – Она благосклонно указала на оконную нишу, где я играла с детьми в прошлом. – Принцесса, прошу вас, продолжим чтение.

Послушная Мишель обратила взгляд на страницу толстой книги в кожаном переплете, а я взяла Катрин за руку и с радостью удалилась в другой конец комнаты. Там, в глубокой нише в два окна, нас почти не было видно.

Почти, да не совсем. Следующий час мадам Лабонн сидела с непроницаемым лицом, вполуха слушая робкое чтение Мишель и раздумывая над тем, что сулит ей мое появление. Как я узнала позже, одна из ослиц сбежала с любовником, и мое возвращение стало для гувернантки даром небес.

По окончании урока она подошла к нам. Екатерина поспешно спряталась за мои юбки. У меня сжалось сердце.

– Младшим детям требуется нянька, Гильометта. Можешь начать прямо сейчас. Конечно, тебе будут платить меньше, чем кормилице. Три су в неделю. Соглашайся или уходи.

Шанс увидеть даже часть этой суммы был невелик, но меня это не заботило.

– Благодарю, мадам, я согласна. – Я поднялась, почтительно склонила голову и с торжеством сжала крохотную ручонку Екатерины, вцепившуюся в складки моего платья.

Спустя неделю девочка вновь стала тем солнечным смеющимся ребенком, каким была до моего ухода. Мне обрадовались даже Луи и Жан, которые теперь жили отдельно от сестер, на первом этаже башни, и занимались по строгому расписанию под надзором мэтра Леклерка, высокомерного церковника в черной сутане, чей льняной головной убор с отворотами по бокам оставлял открытыми волосатые уши. Наставник учил Луи составлять простые предложения на греческом и латыни, а Жана постоянно наказывал за отсутствие прилежания. Как?то вечером, укладывая мальчиков спать, я заметила красные полосы на ногах и ягодицах Жана и всей душой возненавидела надменного святошу. Зато он, по крайней мере, предоставил детям книги. Конечно, семилетней девочке больше подошли бы стихи или сказки, но тихая и трудолюбивая Мишель вполне удовлетворилась религиозными трактатами, которые мэтр Леклерк приносил из знаменитой королевской библиотеки в Лувре.

Я подозревала, что гувернантка и наставник состоят в родстве. Вдобавок вскоре стало очевидно, что мэтр Леклерк так же рьяно наполняет свои сундуки, как и мадам Лабонн. Признаюсь, я закрыла глаза на их бесчестные делишки и обещала Екатерине, что никогда больше ее не оставлю. Дети нуждались в том, кто встал бы на их сторону, присматривал бы за ними, не позволял мальчикам драться, веселил их и приносил бы медовые угощения из пекарни. Так мы и жили почти два года, будто играя в жмурки. Затем, с внезапностью налетевшего урагана, наши жизни переменились.

 

4

 

В последние дни августа 1405 года под душными волнами жары пожухли деревья, а каменные стены дворца излучали дрожащее марево. В надежде поймать вечерний ветерок с реки я повела детей в старый сад у реки, разбитый по приказу матери короля, королевы Жанны, и печально заброшенный после ее смерти. Разросшиеся розовые кусты оплетали полуразрушенные беседки, образуя укромные уголки для воображаемых Екатериной фей и эльфов. Как обычно, когда она играла, маленький Карл, похожий на крохотного шепелявого гномика, следовал за ней по пятам, топая худыми ножками в поношенных башмачках. Екатерина сторонилась остальных братьев, зато Карла любила и всегда утешала, если он плакал.

Мишель, по обыкновению, тихонько присела на скамью под деревом и погрузилась в чтение «Золотой легенды» Иакова Ворагинского, а я, к стыду своему, привалилась спиной к пропеченной солнцем стене и задремала, убаюканная гудением пчел. Луи, маленький проказник, воспользовался моей беспечностью и бросил мне в вырез сорочки что?то извивающееся и шершавое. Меня разбудил укус между грудями. Я завизжала и прыгнула за куст, лихорадочно распуская шнуровку лифа. Мальчишки радостно захохотали. Передернувшись от отвращения, я вытащила из?под сорочки черную мохнатую гусеницу. Пятно от укуса покраснело и чесалось. Я заново завязала шнуровку и только собралась строго отчитать юных принцев, как вдруг их хихиканье оборвалось. Раскрасневшись от гнева, я высунулась из кустов и удивленно уставилась на невероятное зрелище.

Казалось, в запущенный сад слетелись разноцветные бабочки. Стража поспешно распахнула старые ворота редко используемого причала, и оттуда хлынула толпа дам и кавалеров в богатых нарядах. У пристани мягко покачивалась раззолоченная галера, а на реке дрейфовали три барки эскорта, на каждой из которых находилось не менее двадцати арбалетчиков. Дети замерли на месте, разинув рты, точно уличные оборванцы.

Навстречу нам чинной аристократической походкой, сверкая драгоценностями и колыхая тончайшими вуалями, шествовали дамы в роскошных ярких платьях с широкими юбками и метущими землю рукавами. Высокие головные уборы представляли собой сложные архитектурные сооружения – арки, башни и шпили. Не менее нарядные мужчины щеголяли вычурно драпированными шляпами и богато расшитыми камзолами с плоеными воротниками. Башмаки с загнутыми мысами, сверкая россыпью самоцветов, дробно цокали по дорожкам.

Возглавляла процессию самая эффектная пара, занятая оживленной беседой. Я никогда не видела королеву вблизи, но мгновенно поняла, что это она, под руку с деверем, герцогом Орлеанским.

Королева Изабо давно уже утратила стройность – одиннадцать детей и сочные ростбифы сказались на ее фигуре, – но в этот душный полдень, когда все кругом плавилось от жары, она сверкала подобно глыбе льда. Платье из блестящего бледно?голубого шелка, густо расшитое золотой нитью, мерцало при малейшем движении. Обнаженные плечи скрывались под нитями крупного жемчуга и сапфиров, а в волосах подрагивала громадная шляпа из бледных, с радужным отливом перьев, заколотая брошью с бриллиантом размером с утиное яйцо.

Ее кавалер, Людовик Орлеанский, выглядел не менее блистательно: высокий красавец с выступающей челюстью, длинным царственным носом и мерцающими серыми глазами. Его камзол украшали изображения дикобразов, шитые золотой нитью и сверкающим гагатовым бисером; длинные иглы дикобраза на причудливом головном уборе негромко постукивали в такт шагам. Позже я узнала, что дикобраз был символом Людовика Орлеанского. Герцог любил, чтобы все и всюду его узнавали.

Завороженная великолепным зрелищем, я позабыла, что следует немедленно убраться из виду, и теперь мне оставалось лишь опуститься на колени. Екатерина и Карл, крепко вцепившись мне в юбку, спрятались позади меня. Впрочем, волноваться не стоило: королева Изабо не обратила на нас ни малейшего внимания. Она отвела взгляд от герцога и воззрилась на Мишель, которая замерла, прижав книгу к груди, словно щит.

– Принцесса Мишель? – досадливо осведомилась королева глубоким голосом с баварским выговором. – Ты ведь Мишель, верно?

Спрашивает она! Насколько я знала, за девять лет королева видела Мишель всего дважды.

– Подойди ближе, дитя! – Изабо сделала нетерпеливый жест.

Стоя на коленях с опущенной головой, я краем глаза увидела, как потертый край юбки Мишель двинулся вперед. Принцесса с удивительным самообладанием преклонила колени перед матерью.

– Ах, разумеется, ты Мишель. У тебя мои глаза. Это твои братья? – Королева повела рукой в сторону Людовика и Жана и удовлетворенно кивнула в ответ на шепот Мишель: «Да, мадам». – Ну конечно! Чьим еще детям позволено играть в саду королевы Жанны? Но ты ужасно выглядишь! Где твой гребень? А вуаль? И что это за наряд?! Давно пора сменить эти тесные и грязные лохмотья. О чем думает твоя гувернантка? Как она позволила моим детям выходить в таком виде?

Мишель густо покраснела. Ее лицо выражало смесь страха и стыда. Я ждала, что она назовет имя мадам Лабонн, но она только гулко сглотнула и помотала головой. Возможно, девочка понимала, что ее всевластная мать никогда не поверит, что гребень в детской давно лишился почти всех зубцов, у детей нет чистой одежды, гувернантка же, запершись в своих покоях, считает монеты, которые ей удалось не потратить на августейших подопечных.

– Тебя не обучили манерам? – раздраженно спросила королева, не дождавшись ответа. К счастью, гневного взрыва не последовало. Изабо пожала плечами и повернулась к герцогу: – Вот и славно. Юным девушкам молчание пристало. Как по?вашему, мессир, подойдет ли она вашему сыну? Он еще совсем ребенок. Кто знает, возможно, наши птенчики вместе вырастут в прекрасных лебедей!

Людовик Орлеанский наклонился и затянутой в перчатку рукой приподнял подбородок Мишель. Глаза девочки расширились, будто у испуганного котенка. Герцог отпустил ее и улыбнулся:

– Ваша дочь, мадам, – само совершенство. Как и вас, ее невозможно не любить. Разумеется, мой сын ее полюбит.

– Вы льстите нам, мессир! – рассмеялась королева. Чары герцога заставили ее мгновенно позабыть и о недостатках Мишель, и об отсутствующей гувернантке. Изабо махнула большим разрисованным веером. – Мишель, Людовик, Жан, следуйте за мной. Как удачно, что я вас встретила! Слугам не придется разыскивать вас по всему замку. Итак, пришло время покинуть это место. Здесь вам грозит опасность. Новый герцог Бургундский намерен использовать вас для того, чтобы самому править Францией, но у меня, вашей матери и королевы, совершенно иные планы. Вам не нужно ничего брать с собой. Мы немедленно отправляемся в путь.

Ее слова прозвучали громом среди ясного неба. Дети обменялись изумленными взглядами: Мишель – с тревогой, Людовик – с радостным волнением, Жан – с недовольством. Впрочем, возразить никто из них не осмелился.

– Мы едем туда, где герцог Бургундский не сможет принудить вас к нежелательным альянсам. Мы разрушим его планы, а вы подружитесь с детьми вашего дяди, герцога Орлеанского. Дамы!

Королева сделала повелительный жест веером, и две дамы из свиты кинулись перекладывать ее длинный шлейф и пышные юбки, чтобы Изабо смогла развернуться. Она бросила на детей полный сомнения взгляд, склонилась к Орлеанскому и прошептала:

– Стоит ли спасать их от коварства герцога Бургундского? У бедняжек такой жалкий вид…

– Не волнуйтесь, мадам, – с улыбкой произнес Людовик Орлеанский. – Они королевской крови. Еще расцветут. – Он повернулся к Мишель, которая все еще крепко держалась за свою книгу, будто за единственную опору в зыбком, неустойчивом мире. – Герцог Бургундский хочет выдать вас за своего сына, ваше высочество, но, может быть, вы предпочтете выйти за моего?

Было очевидно, что ответ ему не требуется, поскольку процессия уже двинулась обратно к пристани. Герцог немедленно переключил внимание на королеву, не заметив, как Мишель украдкой взглянула на меня. «Что я тебе говорила? – читалось в ее взгляде. – Меня выдадут неизвестно за кого и увезут бог весть куда!» Я осенила себя крестным знамением и прошептала за нее молитву. Бедная маленькая принцесса! Ее худшие страхи сбылись.

– Безопасность дофина важнее всего! – донесся до нас голос королевы. Маленький Луи вспыхнул от радости, услыхав, что его назвали желанным титулом. – Если герцог Бургундский навяжет Людовику свою дочь, то станет править от его имени.

– Совершенно верно, мадам, – признал герцог. – Дофина следует держать подальше от кузена Жана. Он зовет себя Бесстрашным! Что бесстрашного в воровстве детей? Иоанн Бесстрашный, ха! – Герцог Орлеанский тряхнул головой (иглы дикобраза на берете зловеще застучали) и воскликнул: – Не бойтесь, дети мои! Он вас не похитит. Вперед! Поспешим в Шартр!

Больше я ничего не услышала – двое малышей расплакались, видя, что их братья и сестра уходят прочь. Малютки были сбиты с толку и напуганы: в их мирок ворвалась толпа незнакомцев, и старшие дети исчезли за пару минут. Ворота у пристани с грохотом захлопнулись. Музыканты на лодках заиграли веселую мелодию, словно ничего особенного не произошло. Отплывая на устланной подушками галере, королева Изабо ни на миг не задумалась о несчастье, которое оставляла позади.

Однако драмы этого дня еще не закончились. Сидя с Екатериной и Карлом в заросшей беседке и пытаясь их утешить, я поначалу не заметила, как в саду появились какие?то люди и стали бегать среди кустов. Встревоженная возбужденными криками и мужским смехом, я выглянула из?за густой листвы. Прежде сад всегда был в нашем полном распоряжении, и у меня не было ни малейшего желания столкнуться с веселящимися придворными или игривыми любовниками. Я гадала, удастся ли нам сбежать в детскую башню незамеченными.

Увы, не удалось: к нашему укрытию приблизился странный мужчина. Он заметил мою голову и замер. На его изможденном бледном лице мелькнула по?детски восторженная улыбка и тут же сменилась пугающей гримасой отчаяния. Незнакомец с клочковатой каштановой бородой и длинными спутанными космами, беспорядочно свисавшими на плечи, выглядел совершенно нелепо в обители ухоженных вельмож. Его одежда, некогда красивая и модная, была мятой и засаленной, но в поблекшей золотой вышивке потрепанного синего дублета, окаймленного свалявшимся мехом, угадывались геральдические лилии. Внезапно меня осенило, что я стою лицом к лицу с безумным королем! И это в тот же день, когда я столкнулась с королевой и лишилась трех своих подопечных…

Мы оба застыли в потрясенном молчании, но тут Екатерина, чье любопытство никогда не унималось, вышла у меня из?за спины и двинулась по тропинке навстречу мужчине. В дальнем конце сада появились двое крепких мужчин в кожаных дублетах – королевские слуги?надсмотрщики. Я ухватила девочку за руку, однако она вырвалась и уверенно направилась к незнакомцу.

– Добрый день, мсье. Вы во что играете? – мило спросила она. – Можно мне с вами?

Разумеется, она не знала, что это ее отец. Она никогда не встречала ни его, ни свою мать. Впрочем, трехлетняя общительная девочка всегда готова поиграть с новым знакомцем, независимо от обстоятельств.

Безумный король повел себя совершенно невероятным образом. Возможно, он всегда боялся детей – должна же быть причина, по которой он избегал своих отпрысков? Он выбросил руки перед собой, отгораживаясь от Катрин, будто ото льва, готового к прыжку, или от разъяренного быка, – и завопил. Господи, что это был за вопль! Я спешно подхватила маленького Карла на руки и прижала его к себе. Крик метался под сводами раскаленного неба. Широко растянув рот, король обнажил почерневшие зубы и заверещал, как раненая лошадь, высоким пронзительным голосом. Его слова, перемежаемые воплем, сковали меня ледяным ужасом и, должно быть, больно ранили Екатерину, стоявшую от короля в двух шагах.

– Не подходи! Не тронь меня! Я разобью?ю?юсь!

Девочка испуганно отвернулась, бросилась ко мне, уткнула голову в мои юбки и, дрожа от ужаса, разразилась приглушенными рыданиями. К нам подбежали два здоровяка. Один из них вытащил из заплечной котомки мешок, который мигом натянули королю на голову, прижав ему руки к бокам, а затем подняли несчастного и понесли к воротам замка. Король беспомощно дрыгал ногами и орал пуще прежнего.

Третий мужчина, тоже одетый в кожаный дублет с заклепками, появился из ниоткуда и, переведя дыхание, обратился ко мне:

– Прошу прощения, мадам, но он испугался вас больше, чем вы его. Он воображает, что сделан из стекла. Он не причинил бы вреда девочке. Пожалуйста, объясните ей, что это не чудовище. Увы, наш король очень болен.

Не дожидаясь ответа, мужчина тронул пальцами край шлема и помчался за остальными. Прошло немало времени, прежде чем дети перестать хныкать и икать от страха. С бешено бьющимся сердцем я схватила ладошку Екатерины, и мы поспешили в относительное спокойствие нашей башни. Я сказала себе тогда, что снова войти в сад королевы Жанны осмелюсь не скоро.

В детской малыши вцепились в меня, будто в скалу во время прилива. Вряд ли они расслышали третьего охранника, а я не собиралась пугать их еще больше, объясняя, что страшный человек в саду – их отец и король. Ужасные вопли и лицо, сведенное судорогой, наверняка преследовали детей в кошмарах. Впрочем, сейчас их больше тревожило отсутствие Мишель, Людовика и Жана – неотъемлемой части их короткой жизни. Хотя старшие дети и не славились особой добротой или легкостью обращения, с ними можно было играть, ссориться или драться. Сейчас в детской воцарилась непривычная, пугающая тишина.

Екатерина сыпала вопросами. Куда делись остальные? Почему они ушли? Что с ними сталось? Когда вернутся? Правда ли, что знатная дама – ее мать? Почему она с ней не говорила? Придет ли она и за ней?

У меня не было ответов. Я понятия не имела, зачем королева забрала старших детей, что с ними будет, вернутся ли они… Почему Изабо не обратила никакого внимания на двоих младших? Поведение королевы выглядело деспотичным и непростительным, но я подозревала, что за ним скрывались какие?то цель и смысл: недаром же прозвучало имя герцога Бургундского и его хвастливое прозвище Иоанн Бесстрашный, а внезапный разговор о браке смутил Мишель. Я поняла только, что направлялись они в Шартр, – и ничего более. Это меня весьма озадачило. Вдобавок все мы старались не вспоминать о безумце.

Я уложила детей спать и решила сообщить о происшедшем гувернантке и наставнику, но они куда?то пропали. Двери их покоев стояли нараспашку, сундуки и гардеробы опустели. Мадам Лабонн и мессир Леклерк упаковали свои вещи и исчезли. Как выяснилось, сбежали и ослицы вместе со своими немудреными пожитками. Не зная подоплеки, я не могла догадаться о причине внезапного всеобщего бегства. Лишь позже мне открылось, что, унаследовав Бургундию, Фландрию и Артуа по смерти отца, Иоанн Бесстрашный вознамерился завладеть всей Францией и направился в Париж, дабы править от имени безумного короля через его сына и наследника, для чего вознамерился лишить власти королеву и герцога Орлеанского.

Я чувствовала себя совершенно беспомощной. Пару часов назад я была беззаботной нянькой в пропеченном солнцем саду, а теперь у меня на руках двое королевских отпрысков и ни малейшего понятия, что случилось с остальными. К кому обратиться за советом? Не обвинят ли меня в исчезновении троих старших детей? Кто?нибудь вообще знает, что они не в замке? Как ни странно, чтобы унять свою панику, я притворилась, будто все идет своим чередом, взяла корзинку со штопкой и села у темнеющего окна детской, ожидая дальнейшего развития событий.

Встревоженным малышам не спалось. Они вышли из спальни в мятых ночных сорочках, взявшись за руки, как заблудившиеся в лесу дети из их любимой сказки. На грустно осунувшихся личиках поблескивали огромные испуганные глаза.

– Нам страшно, Метта. Расскажи что?нибудь, – попросила Екатерина.

Сердце у меня сжалось. Отложив штопку, я распахнула объятия, притянула обоих к себе и усадила на колени. Некоторое время мы молча жались друг к другу, глядя в открытое окно на мутный поток Сены, унесший старших детей. Деревья на берегу мрачно темнели в лучах вечернего солнца, а на той стороне реки, на острове Сен?Луи, усталые крестьяне складывали стога после целого дня сбора урожая. Проглотив ком в горле, я начала хорошо знакомый рассказ о святой Маргарите и драконе.

Я только дошла до той части, где святая останавливает огнедышащее чудовище, вознеся крест Господень, как вдруг раздался жуткий хохот, резкий и хриплый. Неизвестно, какие причудливые видения взволновали бедного безумца в его ублиетке. Проникновение ужасающего смеха в наш уютный маленький мирок напугало нас не меньше, чем бубенчик прокаженного в тишине церкви. Дети захныкали и закрыли уши руками. Через минуту Екатерина отняла ладони от головы и спросила:

– Это человек из сада, Метта? Король?

Я помотала головой, придя в отчаяние от мысли, что она разобрала слова третьего охранника.

– Не знаю, малышка, но слушать его мне тоже неприятно. Давай убежим!

Я подхватила их на руки и понесла вниз, в покинутую спальню мадам Лабонн. Огромную кровать окружали бархатные портьеры, которые я плотно сомкнула. Мы тесно прижались друг к другу в мерцающем свете масляной лампы, и я стала придумывать для них историю о том, что мы скрылись от преследования в тайной часовне, где найти нас мог только Господь. Толстая ткань заглушала все звуки снаружи. Дети, хотя и королевской крови, никогда прежде не знали такой роскоши. В тепле и уюте задрапированной кровати, среди пуховых подушек и подбитых мехом одеял, малыши успокоились и больше не вспоминали ни о жутком смехе, ни о безумце.

Сама я, однако, долго не находила успокоения. Дети уснули, лампа зашипела и погасла, а я лежала в душной темноте, широко раскрыв глаза и замирая от страха. Эхо королевского хохота накладывалось на кошмарные образы крылатых демонов, посылаемых в ночь чародеями; о них говорили в тавернах, куда захаживал Жан?Мишель. Мне представлялись стаи злобных чудищ, цеплявших когтями портьеры и распространявших зловонным дыханием миазмы безумия. Убежденная, что их присутствие сведет меня с ума, я зарылась в одеяла, вознося молитвы Пресвятой Деве. Прошел не один час, прежде чем я, наконец, заснула.

 

5

 

Ужасы той ночи не шли ни в какое сравнение с кошмаром пробуждения. Я проснулась от громкого лязганья металла. Портьеры отдернулись. У кровати, потрясая обнаженным клинком, стоял воин в доспехах. Мой визг заглушили испуганные вопли детей. Малыши инстинктивно прильнули ко мне, зарываясь в по душки мадам Лабонн. Я не отличаюсь особенной храбростью, но в то мгновение ярость перевесила страх. Я вскочила, шипя, как кошка, чтобы встретиться с нашим убийцей. Жалкий, должно быть, вид – смятые простыни против сверкающей стали.

– Сюда, мессир! – заорал незнакомец, нацелив кинжал мне в горло.

Я отпрянула, запахивая у горла сорочку, и охрипшим голосом воззвала одновременно и к божьей милости, и к неизвестному врагу:

– Господи, спаси и сохрани… Кто вы? Что вам нужно?

– Успокойтесь, мадам, – сказал мужчина. – Его высочество герцог Бургундский желает с вами побеседовать.

Мне не хватило дерзости возразить, что я не готова принять высокородного герцога, да и возможности не представилось, ибо в следующее мгновение устрашающая фигура раздвинула портьеры в изножье кровати движением таким яростным, что тяжелая ткань оборвалась с карниза. Моим глазам предстал его высочество герцог Иоанн Бургундский, облаченный в кроваво?красный бархат. Не удержавшись, я снова вскрикнула.

Закованный по шею в черные с золотом доспехи, он выглядел как сущий демон ночи. Самый запах его отнимал у воздуха жизнь – не естественный запах мужского пота, но сладковатый, приторный запах фруктовой гнили. Лицо его, гармонируя с цветом лат, было темным во всех смыслах: выражение мрачное, темно?серые глаза глубоко посажены, над глазами топорщатся густые черные брови, щеки оттенены многодневной щетиной, крючковатый нос, будто мясницкий топор, навис над мясистым пунцовым ртом.

– Где дофин? – потребовал демон, глядя на крошечные пятки, торчащие из подушек за моей спиной. – Кого ты там прячешь? Взгляни?ка, Дит.

Человек с кинжалом грубо отбросил меня и вытащил Екатерину из укрытия. Храбрая малышка беспомощно запротестовала, забилась, как муха в паутине. Рыцарь разразился проклятиями, швырнул ее на постель и потянулся за Карлом, который немедленно издал душераздирающий вопль.

– Это не дофин, – заключил герцог, с неудовольствием разглядывая мальчика. – Слишком юн. Говорите немедленно, мадам, где дофин? Дит, помоги ей сообразить.

К моему облегчению, кинжал скользнул в ножны. Увы, вслед за этим незнакомец стремительно схватил меня за руку, чуть не выкрутив ее из плеча, выволок из кровати и швырнул на пол к ногам герцога. Не так страшна была боль, как его невозмутимый взгляд. В тот миг он казался воплощением зла. Не верилось, что это чудовище желало добра королевским отпрыскам. В сравнении с ним самая нерадивая мать, коей и была королева, выглядела чрезвычайно заботливой. Поэтому я решила ничего ему не говорить. Да я и не смогла бы – скованный страхом язык не слушался.

– Ну? – Герцог топнул ногой в стальном сапоге с золотым мысом. – Я знаю, кто вы, мадам. Ваша семья со мной не в ладах, так что глупо с вашей стороны испытывать мое терпение.

Тут я сообразила, что герцог принял меня за мадам Лабонн. Это была понятная ошибка, учитывая, что меня нашли в покоях гувернантки, более того, в ее постели, но в данных обстоятельствах подобная путаница грозила смертельной опасностью.

Паника вернула мне голос.

– Я не мадам Лабонн, мессир, – поспешно призналась я. Неудивительно, что гувернантка исчезла. Бог знает, чем ее родственники прогневали герцога Бургундского; я за них отвечать не желала. – Она сбежала. Почему – не знаю. Я весь вечер разыскивала ее и наставника принцев. Похоже, они уехали.

Герцог принялся расхаживать взад?вперед. На мгновение я испугалась, что он мне не поверит, однако что?то в моей речи убедило его в моем низком происхождении.

– Вот как? Уехала? – забормотал он, будто рассуждая вслух. – Неудивительно. Конечно, сбежала. Продажная, алчная тварь, как и все придворные королевы. Ничего, ее отыщут и накажут за то, что она покинула своих подопечных. Впрочем, ее судьба мне безразлична. Меня больше интересует местонахождение дофина. – Герцог небрежно ухватил прядь моих волос и задрал мне голову, принуждая взглянуть на него. – Признавайся, где он!

От резкой боли на глаза навернулись слезы. Казалось, волосы сейчас оторвутся с кожей.

– Не знаю! – проскулила я. – Я младшая нянька. Королева с герцогом Орлеанским забрали дофина, его брата и сестру. Мне неизвестно, куда они поехали.

– Не верю! – зарычал герцог и оттолкнул меня с такой силой, что я врезалась в стальные поножи его спутника. В шее громко хрустнули позвонки. Слезы ужаса хлынули из глаз.

– Не смей! – Екатерина бросилась на закованную в доспех ногу герцога и забарабанила кулачками по сверкающему металлу. Я вскрикнула и поползла вперед, но не смогла его опередить.

Он подхватил девочку и поднес к лицу. Екатерина беспомощно заболтала босыми ножками и потрясенно умолкла, завороженная хищным взором.

– А это еще что за маленькая строптивица? – прошипел герцог, гневно сверкая глазами.

– Пожалейте ребенка! – вскричала я в отчаянии. Герцог с холодным презрением взглянул на меня.

– Сокол никого не щадит, – прорычал он, крючковатым носом почти упираясь в носик принцессы. – Ты сестра дофина? Отвечай, где твой брат!

Екатерина упрямо выпятила подбородок и плотно сжала губы. Жестокое обращение герцога подстегнуло ее строптивый нрав, и я опасалась последствий.

– Ей нет и четырех, мессир, – взмолилась я. – Откуда ей что?то знать? Они с братом совсем малыши, неразумные еще.

– У меня самого есть дети, – усмехнулся герцог, – и я знаю, что они все прекрасно понимают. – Он тряхнул Екатерину так, что ее голова резко мотнулась. – Признавайся, мерзавка, куда они уехали.

– В Шартр! – шепеляво пискнул Карл.

Герцог отшвырнул Екатерину на пол, рядом со мной, и устремил взгляд на Карла. Всхлипывая, я обняла малышку, а расстроенный мальчуган отправил в рот свой большой палец. Иоанн Бургундский досадливо дернул хрупкое запястье, и Карл завопил от боли.

– Тихо! – заорал герцог, толкая мальчика к своему спутнику. – Что он там лепечет, Дит? Пусть повторит!

– Не трогайте его! – закричала я. – Да, да, Шартр! Королева сказала, что они отправляются в Шартр! Мне больше ничего не известно.

Герцог Бургундский стремительно замахнулся и ударил меня по щеке тыльной стороной ладони в шипованной перчатке. В глазах потемнело от боли, в ушах зазвенело. Задохнувшись, я упала на кровать.

– Тупая шлюха! Почему ты сразу об этом не сказала? – взревел герцог и начал отдавать Диту распоряжения: – Вели, чтоб немедленно седлали коней. Королева наверняка заночевала в Мелёне. Ничего страшного, до Шартра они не доберутся. Мы перехватим их в Этампе. Убирайся! Я скоро приду.

У меня все еще кружилась голова, но я поднялась навстречу Карлу, который бросился ко мне в объятия. Щека горела, во рту ощущался вкус крови – от удара я прикусила себе губу.

Серые глаза Иоанна Бургундского злобно сверкнули. Он уставился на меня – не на лицо, а на груди, едва прикрытые тонкой тканью сорочки. Кровь капала с обезображенной ударом щеки и, смешиваясь с по?том, холодным ручейком стекала в ложбинку между ними.

– Это послужит тебе уроком, шлюха. – Он с издевкой осклабился и двинулся ко мне.

Я похолодела под его жадным, сластолюбивым взглядом. Герцог медленно стянул перчатку с ударившей меня руки, снял с шипа полоску моей кожи. Не отрывая глаз от бледной ладони, я сжалась, думая, что он собирается меня изнасиловать. Исходивший от него приторный запах вызывал тошноту.

– Как тебя зовут, шлюха?

Многократно повторенное оскорбительное обращение лишило меня сил и воли. Я хрипло прошептала: «Гильометта» – и тут же об этом пожалела. Зачем я сказала правду? Необычное имя запомнится. Надо было назваться Жанной или Мари, затеряться в толпе.

Герцог протянул ко мне руку и, кривя губы в жестокой улыбке, наслаждался моим растущим страхом. Наконец он коснулся… нет, не груди, как я опасалась. Он притронулся к моей израненной щеке, вымазал пальцы в крови, а потом сунул их в рот и с наслаждением облизал. От отвращения меня едва не стошнило.

– Сладкая кровь, хотя и не благородная, – заключил герцог, причмокнув губами. – Жаль, мне сейчас некогда ею наслаждаться, но я тебя запомню, шлюха по имени Гильометта… – Он снова надел перчатку и деловито произнес: – В замке грядут перемены. Дела короля следует привести в порядок. За королевскими детьми присмотрит моя стража.

Он резко развернулся и вышел. Угроза эхом отдавалась в моей голове. «Я тебя запомню… Гильометта…»

Екатерина с ненавистью смотрела ему вслед.

– Кто это, Метта? – спросила она тонким, дрожащим от гнева голосом.

– Герцог Бургундский, – как можно спокойнее ответила я.

– Он плохой, – с чувством отозвалась девочка. – Я ненавижу его, ненавижу, ненавижу!

Впоследствии я часто думала, что у Екатерины возникло предчувствие насчет герцога. Только спустя много лет она снова встретилась с Иоанном Бургундским, но его образ отныне преследовал ее в кошмарах – как и меня.

 

* * *

 

К моему удивлению, большинство дворцовой челяди видело благо в пришествии герцога Бургундского, и, надо сказать, он действительно установил давно необходимый порядок. При виде символа Бургундской династии – креста святого апостола Андрея, – развевающегося на каждой башне и воротах рядом с королевскими флагами, у меня делалось тяжело на душе, но для остальных символ не таил ничего зловещего. Несметное число поваров, лакеев, посудомоек и постельничих были только рады складывать в карманы еженедельную оплату. В детскую даже явился дворцовый приказчик справиться о наших нуждах. Вскоре дети получили новую одежду, две служанки пришли дочиста выскрести полы и лестницы, а вкусную еду и горячую воду стали приносить регулярно. Получили дети и несколько предметов роскоши, включая очаровательную миниатюрную арфу, которую, как выяснилось, несколько месяцев назад прислал Карлу его крестный отец, герцог Беррийский. Похоже, люди герцога Бургундского нашли?таки мадам Лабонн и мессира Леклерка и отобрали у них наворованное добро. Испытав жестокость герцогского гнева на собственной шкуре, я содрогнулась при мысли о том, какое наказание он применил к этой воровской паре.

Детям понравилась новая одежда и вкусные кушанья; вряд ли они связывали их появление с ужасной сценой в покоях гувернантки. Они не заметили, что охрана детской удвоилась и что вооруженные солдаты тенью следовали за нами, когда мы выбирались подышать свежим воздухом. Увы, я стала заключенной и не могла больше навещать ни Жан?Мишеля, ни родителей. Только много дней спустя до меня дошли вести о том, что происходило за стенами дворца.

Трое старших детей так и не достигли Шартра; их выкрали из кортежа королевы и принудили к бракам с детьми герцога Бургундского. Знай я об этом раньше, то, вероятно, подготовилась бы к последующим событиям. Впрочем, мое невежество оказалось благом, ибо, когда Екатерина спросила про сестру и братьев, мне не пришлось говорить ей, что их увезли силой и принудили жить с детьми, которых герцог Бургундский назначил им в супруги. Людовика обручили с дочерью герцога Маргаритой и держали в Лувре с наставниками Бургундского двора, принцессу Мишель увезли в Артуа к единственному сыну герцога, Филиппу, а Жана – в Эно, к племяннице герцога, Жаклин. Королева Изабо и герцог Орлеанский, не желая признать свое поражение, собирали армию, чтобы дать отпор силам врага под стенами Парижа. Короля, чей разум так и не прояснился, по?прежнему держали в ублиетке, а тем временем на французскую землю надвигалась череда гражданских войн.

В течение следующих трех недель я единолично отвечала за Екатерину и ее младшего брата, однако жила в постоянном страхе, ожидая, что вот?вот появится новая гувернантка и захватит власть в детской. Одним сентябрьским утром я уже было поверила, что такой момент настал.

Маленький Карл всегда ел плохо, что неудивительно, учитывая, какой ужасной бурдой его кормили до сих пор. Я пыталась уговорить мальчика доесть новое вкусное угощение – творог с медом, – когда на лестнице зазвучали шаги. Дверь детской распахнулась, на пороге возникла богато одетая дама, за которой следовала дородная женщина в фартуке и чепце. Я вскочила и инстинктивно прикрыла собою детей, которые испуганно замерли.

– Я – Мария де Берри, герцогиня Бурбонская, – объявила вошедшая.

Она не улыбнулась и не поздоровалась, только едва взглянула на меня, обозначая, кому адресованы ее слова. Я отступила и преклонила колени, охваченная дурным предчувствием.

– Его высочество герцог Бургундский просил меня выполнить его распоряжения, касающиеся заботы о королевских детях.

Упоминание герцога Бургундского тревожным колоколом прозвенело у меня в голове.

– Д?да, мадам, – проговорила я с запинкой.

Екатерина услышала ненавистное имя герцога и уловила дрожь в моем голосе. Ее взгляд в панике метнулся от меня к важной гостье.

– Метта! – вскричала она, почуяв опасность. – Прогони их!

Герцогиня Бурбонская плавно скользнула вперед и опустилась на колени у табурета Екатерины. С улыбкой она попыталась успокоить дрожащее дитя.

– Не бойся, малышка, – проворковала дама. – Тебе не сделают ничего плохого. Тебя зовут Екатерина? Знаешь, тебе очень повезло. Тебя отвезут в красивое аббатство, где за тобой присмотрят добрые монахини. Там ты будешь в безопасности.

Екатерину не обманул мягкий голос и нежное прикосновение.

– Нет! Я хочу остаться с Меттой. – Она вихрем спрыгнула с табурета и подбежала ко мне. Карл с перемазанным творогом подбородком бросился следом за ней.

Все еще на коленях, я обняла детей. Слезы брызнули из глаз.

– Простите, мадам, – всхлипнула я, не поднимая на герцогиню взгляда. – В их жизни недавно случилось множество потрясений. Дети с опаской относятся к незнакомым людям.

Мария Бурбонская не обладала большим запасом терпения.

– Это королевские отпрыски, а не простые дети. С ними обращались отвратительно. Пора, наконец, заняться их достойным воспитанием. Я немедленно забираю Карла с собой. Он – крестник моего отца. Карл будет жить в нашем доме и получит образование, приличествующее принцу. Екатерину же необходимо подготовить для путешествия в аббатство Пуасси. Она уезжает завтра утром. – Она властно махнула служанке: – Забери мальчика. Нам пора.

Не успел Карл понять, что происходит, как его подхватила пара крепких рук. Он пронзительно завопил и принялся вырываться, но невозмутимая служанка не обратила внимания на жалкие усилия мальчика.

– Не смейте! Пустите его! – Екатерина подбежала к женщине и безуспешно попыталась высвободить брата. Со слезами страха и отчаяния девочка обернулась ко мне: – Метта, не позволяй его забрать! Помоги!

Чувствуя себя совершенно несчастной, я покачала головой и стиснула руки. Что могла я поделать? Я не могла противостоять мощи Бургундских, Бурбонов и Берри. Перед нами мелькнуло испуганное, перемазанное творогом личико Карла, его протянутые руки. В дверях Мария Бурбонская обернулась и, повысив голос над шумом, сурово продиктовала нам последние указания:

– Я приду за Екатериной завтра в это же время. Подготовь ее к поездке. Подобных сцен повторяться не должно. Они неприятны, вульгарны и неуместны.

– Да, мадам.

Я послушно склонила голову, однако за маской повиновения бурлили непокорные мысли. Может, убежать с Екатериной к родителям, вырастить ее как собственное дитя? Или спрятаться с ней в какой?нибудь дальней деревне? Отвезти ее королеве? Безумные идеи проносились в моей голове, но я знала, что ничего подобного не сделаю. Екатерина – дочь правящего монарха, достояние короны. Ее похищение равносильно государственной измене. Нас выследят, меня казнят – и как это поможет ей или моей семье, не говоря уже обо мне самой?! Отвезти ее к королеве я тоже не могла. Я ведь не знала, где находится королевский кортеж, да если бы и знала – как бы я туда добралась?

Пока же я была благодарна и за то, что нам довелось провести еще один день вместе, что Екатерину не забрали внезапно, не увезли в закрытом паланкине, окруженном стражами герцога Бургундского, глухими к рвущим душу крикам. За несколько часов мне следовало подготовить малышку к разлуке и убедить в том, что все это – к лучшему.

Как объяснить девочке, которой не исполнилось еще и четырех, что ничего плохого не происходит? Мы обе понимали, что это не так. Как произнести слова, которые отвергало мое сердце? Коровы в полях истошно ревут, когда у них отбирают телят. Внутри себя я ощущала такой же громкий, рвущийся наружу вопль – его услышали бы по всему королевству. Однако я должна была помочь Екатерине встретить неизбежное будущее.

Сначала она плакала, затыкала уши и терла глаза кулачками.

– Нет, Метта! Я не хочу от тебя уезжать. Меня никто не заставит. Я останусь здесь, ты вернешь Карла, и мы будем счастливы, как раньше.

Я крепко ее обняла. Катрин дрожала, захлебывалась слезами.

– Нет, Екатерина, – возразила я, терзаясь от душевных мук. – Пойми, ты должна уехать, а мне не позволено оставаться с тобой. В аббатстве тебя научат быть настоящей принцессой.

– Но почему? – с негодованием вскричала она, вырываясь из моих объятий. – Ты – моя няня! Ты должна приглядывать за мной. Ты же любишь меня, Метта!

Боже мой, как тяжело было это слышать! Любила ли я ее? Я ее обожала! Она была неотъемлемой частью меня. Мое сердце разрывалось. И все же я ответила малышке, что, хотя и люблю ее, я должна ее отпустить, ведь она – не моя дочь, а дочь короля и обязана выполнять желания отца.

– Но король безумен, – рыдала она. – Мы ведь видели его в саду! Ему все равно, он даже не знает, кто я такая.

Устами младенца… То была горькая правда. Король и королева любили дофина Карла, золотого мальчика, который давно умер, а выжившие дети не знали родительской заботы.

– О тебе печется сам Всевышний, – ответила я. – Господь любит тебя, а ты едешь в его дом, где его монахини будут присматривать за тобой и заботиться о твоей безопасности.

– А он любит меня так же, как ты? – всхлипнула она, подняв на меня полные слез глаза.

Моя дорогая малышка Катрин! Ее чарующие сапфировые глаза, даже покрасневшие и распухшие от слез, содержали в себе весь смысл моего существования. Эта картина запечатлелась в моей памяти навсегда.

– Ну конечно же! – солгала я. Пусть это звучит кощунственно, но сила моей любви к малышке превосходила любовь Всевышнего. – Он любит и печется обо всех нас. А тебе следует помнить его заповедь о почитании матери и отца. Ты должна их слушать и поступать, как они велят.

– Но та дама сказала, что ее послал герцог Бургундский. А он мне не отец. Я его ненавижу. Разве я обязана поступать, как велит он?

Право же, малютка была чересчур умна и сообразительна для своих лет.

Невольно я коснулась шрама на щеке, оставленного шипованной перчаткой Бургундского, и сглотнула горечь, вызванную проклятым именем.

– Екатерина, ты обязана ему повиноваться, потому что он кузен твоего отца и помогает ему править королевством.

Я чувствовала, как слабеет ее сопротивление. Плечики опустились, нижняя губа задрожала.

– А моя мать? Она тоже хочет, чтобы я уехала? Желания королевы мне были неизвестны. Я знала только то, что она с герцогом Орлеанским собирает армию.

– Королева согласилась бы с королем, – пробормотала я, думая, чем бы отвлечь малышку. – Давай мы с тобой погуляем? Поставим свечу Пресвятой Деве, попросим ее хранить нас с тобой, пока мы не свидимся вновь.

Я надеялась, что стражники не остановят нас, когда мы пойдем в часовню, чтобы обрести там успокоение духа. Помолюсь о чуде, думала я, хотя в сердце знала, что даже святая Мария не способна спасти нас от Марии Бурбонской.

Как я гордилась моей девочкой! Наутро мы попрощались, поплакали, обменялись долгими объятиями и поцелуями, а потом я, зашнуровав на ней новое синее платье, собрала Екатерину в дорогу. Я в последний раз расчесала ее длинные светлые волосы и, пытаясь унять дрожь в руках и не выдать отчаяния, завязала ленты белого льняного чепчика. Герцогиня Бурбонская взяла Екатерину за руку и повела к ожидающему паланкину. Малютка выглядела настоящей принцессой: послушная, милая и чинная. Только два ярких пятна на ее щеках отражали несчастье и волнение, скрытые под внешним спокойствием. По?моему, алмазная твердость ее характера впервые проявилась именно в тот момент.

У двери паланкина герцогиня с милостивой улыбкой обернулась ко мне.

– Тебя зовут Гильометта? – осведомилась она. – Должна признать, что ты хорошо позаботилась о принцессе. Надеюсь, ты понимаешь, что не сможешь научить ее тому, что ей следует знать. Ступай к главному распорядителю дворца и получи то, что тебе причитается. Детскую мы закрываем. Прощай.

Покачивающийся паланкин скрылся из виду. Меня обуяло желание побежать следом и крикнуть: «Не хочу я того, что мне причитается! Не хочу я ваших проклятых денег! Никакая плата не возместит потерю моей дорогой девочки!»

Но я этого не сделала. Я стояла, застыв, как статуя, и молилась о том, чтобы Катрин понимала: моя любовь к ней никогда не угаснет. Я просила небеса, чтобы она вспомнила свою старую няньку Метту, если судьба сведет нас вместе. Мне было девятнадцать лет, а чувствовала я себя девяностолетней старухой.

 

 

Часть вторая

Париж, дворец Сен?Поль

Тени Азенкура

1415–1418 годы

 

6

 

– У меня хорошие новости, – сказал Жан?Мишель. Мы лежали в постели, и он говорил шепотом, чтобы не разбудить детей, спавших в дальнем углу нашей маленькой комнаты.

– О чем? – сонно спросила я.

С тех пор как я вернулась во дворец Сен?Поль, усталость была моим постоянным спутником. За прошедшие годы случилось много всякого – и хорошего, и плохого, – но теперь мы с Жан?Мишелем жили в королевском дворце. Жизнь наша сильно переменилась.

Более восьми лет мы с детьми обитали в старом родительском доме у Большого моста. Летом, после ухода из королевской детской, я родила мальчика, и, благодарение Господу, он выжил. Мы назвали его Анри?Люк в честь обоих дедушек, но я всегда звала его просто Люком. Жан?Мишель стал возчиком королевских продовольственных обозов, постоянно снующих между Парижем и другими замками, и ему отвели семейную квартирку во дворце. Увы, моя матушка страдала от болей в распухших суставах, и я не могла оставить пекарню. Впрочем, меня это вполне устраивало, поскольку во дворце Сен?Поль безраздельно властвовал герцог Бургундский, а после нашей ужасной встречи я предпочитала держаться от него подальше.

Жизнь была нелегкой. После того как герцог Бургундский увез королевских детей, Париж превратился в жестокий и зловещий город. Местные жители разделились на фракции в соответствии с тем, какие ветви королевской династии они поддерживали, с кем находились в родстве и от чьей благосклонности зависели. В битве за власть герцоги Бургундский и Орлеанский подкупом и лестью добивались поддержки со стороны ремесленных гильдий, церковных сановников и представителей университета. Подобный раскол общества вызвал череду кровавых мятежей и убийств, поджогов и самосудов. В городе царил страх. Безумный король Карл все еще занимал престол, но был не в состоянии удержать своих вассалов в повиновении. Королева, выступая в роли регента, настраивала герцогов друг против друга – ходили слухи, что она допускает в свою постель то одного, то другого.

К счастью, Екатерина, живя в безопасности под кровом аббатства Пуасси, всего этого не знала. Я тосковала по ней безмерно, хотя и понимала, что вряд ли снова с ней встречусь. Я старалась забыть о малышке, однако о ней ежедневно напоминали мои дети. Конечно же, я любила Алисию и Люка, а по мере того, как они подрастали, становилось очевидным, что и они меня любят. Окруженные родительской заботой и лаской, преданные друг другу, дети росли в сплоченной, дружной семье, но для меня они являлись постоянным источником душевной боли, которую я не поверяла никому, зная, что подобного разделения материнской привязанности не поймут и не одобрят.

Недуг окончательно подкосил мою матушку. По утрам она с трудом выбиралась из постели и бо?льшую часть дня проводила у распахнутого окна пекарни, помыкая мной и осуждая каждое мое действие. Ее беспрерывно мучили ужасные боли в опухших суставах, она стала злобной и раздражительной. Я изо всех сил старалась не обращать внимания на ее придирки, но это удавалось не всегда. Вдобавок выволочки она устраивала только мне, а не мужу или внукам. Позже матушка стала принимать особое лекарство – маковый отвар, который я приносила ей из лавки аптекаря. Снадобье подействовало на нее почти сразу, однако весьма странным образом. Поначалу, радуясь тому, что боль прошла, я не придавала значения безразличному и бессмысленному выражению глаз матушки, а спустя несколько недель обеспокоилась и тайно подменила лекарство сладким сиропом. Мать затрясло, как в лихорадке, и затошнило. Она умоляла, чтобы ей вернули «дыхание ангела», как она называла снадобье. Мне пришлось снова дать ей макового отвара. Однажды вечером она приняла слишком большую дозу – а может, зелье испортилось – и наутро не проснулась.

Мы с отцом тяжело восприняли ее кончину – матушка, сильная, волевая женщина, всегда была нашей опорой, – но возблагодарили Господа, что ее страдания закончились. Ей повезло умереть в собственной постели. В то время жизнь в Париже была полна опасностей. Человека могли запросто убить за ношение шаперона не того цвета или за появление не в том месте. Каждый день на улицах находили трупы с перерезанным горлом или разбитой головой.

Однажды морозной ноябрьской ночью насмерть зарубили самого герцога Орлеанского. Какие?то убийцы в масках напали на него на рю Барбет, что за дворцом Сен?Антуан, возле особняка, в котором герцог был частым гостем. Ходили слухи, что там несколько недель жила королева. Когда королевская гвардия заполонила улицы, разыскивая преступников, пошла молва о том, что герцогу отсекли правую руку. Бургиньоны, сторонники герцога Бургундского, ходившие в синих шаперонах, объявили это свидетельством сговора Людовика Орлеанского с дьяволом, который всегда метит правую руку своих приспешников. Арманьяки, сторонники Орлеанского дома, отличаемые по белым шаперонам, настаивали, что дьявол, замешанный в этом убийстве, носит имя Иоанна Бургундского, – а тот, словно подтверждая обвинение, внезапно покинул королевский двор и сбежал в Артуа. Безвластие привело к тому, что в Париже сложилась чрезвычайно опасная ситуация. Число трупов в канавах неумолимо возрастало.

В тщательно охраняемый особняк на рю Барбет хлеб доставлял знакомый моего отца, тоже пекарь. Он?то и рассказал нам, что дама, которую часто навещал герцог Орлеанский, недавно разрешилась младенцем и едва не умерла родами. После убийства она тоже исчезла, и никто не знал, как и куда. Дом внезапно опустел. Через пару недель королевские глашатаи объявили, что королева Изабо родила еще одного сына, окрещенного Филиппом, однако он вскоре умер.

Мы с отцом носили коричневые шапероны и рты держали на замке. Ценой огромных усилий нам удалось выжить, хотя ежедневно приходилось думать о том, где взять дров для растопки печей. Раньше хворост собирали в лесах под Парижем, но из?за бесчинств разбойников и грабителей занятие это стало чересчур опасным. Армии противоборствующих фракций, двигаясь от селения к селению, присваивали себе все съестное, поэтому с мукой часто случались перебои. К счастью, Жан?Мишелю удавалось «позаимствовать» вязанки дрока и мешки с мукой из грузов, перевозимых по реке в королевский дворец. Увы, мы воровали королевское добро так же бесстыдно, как это делала мадам Лабонн; в те нелегкие времена другого способа продержаться не было.

Отец трудился в пекарне не покладая рук, пока внезапный апоплексический удар не свел его в могилу. Сразу же после смерти отца пекарская гильдия объявила нам, что наша лицензия утратила силу. Протестовать было бесполезно. Печь хлеб разрешалось только членам гильдии, а женщин в гильдию не допускали. Пекарня принадлежала мне, единственной наследнице отца, но заниматься хлебопечением мне запрещалось. Вдобавок в Париже, где царило беззаконие, оставаться с детьми было небезопасно. Поэтому, не имея выбора, я передала дом и пекарню в пользование одному из наших бывших подмастерьев и вместе с Алисией и Люком перебралась во дворец Сен?Поль, к Жан?Мишелю.

Переезд меня не радовал, хотя герцог Бургундский во дворце больше не показывался. Дофину – тому самому принцу Людовику, что бросил мохнатую гусеницу в мой лиф, – исполнилось шестнадцать, и, воспользовавшись советами и поддержкой своего старшего кузена, герцога Анжуйского, он занял свое место в королевском совете. Попытки герцога Бургундского и его когорты захватить Париж удалось отразить, однако не все во дворце шло гладко, потому что королева не желала расстаться с регентством, и ей пришлось делить власть с дофином. Встревоженные гонцы постоянно сновали по Сен?Полю от двора королевы к апартаментам дофина и обратно в тщетных попытках примирить мать с сыном.

Впрочем, не мне их осуждать. Мы с Жан?Мишелем тоже не всегда жили в ладу. После смерти матери я стала хозяйкой собственного дома и помощницей в семейном деле, а теперь вновь получала жалованье служанки и жила в сырой темной комнате без камина и гардероба, с ночными горшками и вонючим отхожим рвом за конюшнями. Я постоянно ворчала по поводу ухудшившихся обстоятельств, поэтому неудивительно, что Жан?Мишель был рад новости, могущей меня развеселить.

– Не о чем, а о ком, – ответил он. – О принцессе Катрин.

Мгновенно проснувшись, я села в кровати.

– Катрин! Что с ней? Скажи мне!

Пока он не назвал ее имя, я и не представляла, как изголодалась по любой весточке о ней.

– Она возвращается в Сен?Поль.

– Когда? – воскликнула я и нетерпеливо тряхнула его за плечо. – Когда, Жан?Мишель?

– Тс?с?с! – Я не видела его в темноте, но поняла, что он приложил к губам палец. – Да успокойся ты, я все тебе расскажу. Боже всемогущий! Она скоро прибудет. Один из секретарей обер?гофмейстера спускался сегодня на конюшни, чтобы распорядиться о подготовке ее путешествия из аббатства Пуасси.

Я, стараясь унять лихорадочное волнение, обдумывала услышанное.

– Интересно, почему она возвращается именно сейчас? Должна быть причина. Боже, Жан?Мишель, ты участвуешь в ее поездке? – Бывали случаи, когда его назначали в верховое сопровождение королевских носилок.

– Нет, что ты! Мне такой почетной работы не поручат. Сопровождать королевскую дочь будет полный эскорт – двадцать рыцарей и две сотни вооруженных всадников. – Жан?Мишель притянул меня к себе. – Мне следует чаще приносить хорошие вести, они тебя воодушевляют, – пробормотал он, уткнувшись носом мне в ухо.

Переполненная сильными чувствами, я ответила взаимностью. А потом, после того как мы разожгли из этой искры костер и с удовольствием его затушили, я еще долго лежала без сна, и мысли в моей голове крутились, как ветряная мельница в ураган.

Несколько недель назад к французскому двору прибыло посольство Англии. Конная процессия, во главе с кардиналом и двумя епископами, прошествовала через весь город. Стяги и штандарты развевались на ветру. За посольством следовало огромное число рыцарей и слуг, рвущихся насладиться красотами и борделями Парижа. Горожане с удивлением глазели на англичан, явившихся с миром, ведь нам постоянно внушали, что английский король собирает войско, чтобы отобрать земли по эту сторону Ла?Манша, которые, как он считал, принадлежали ему по праву, а именно – Нормандию, Пуату, Анжу, Гиень и Гасконь. Странно еще, что он не заявил права на Францию целиком, как это сделал его прадед. Мать моя, убежденная роялистка, рассказывала, как семьдесят лет назад король Эдуард Третий пытался узурпировать французский трон, будучи ближайшим наследником французского короля Карла Четвертого, брата его матери. Впрочем, за тридцать лет до того высшие сановники церкви и государства, блюдя собственные интересы, лишили французских женщин права наследовать землю. Государственные мужи посчитали, что женщинам пристало владеть горшками и сковородками, скотом, домами и звонкой монетой, но ни в коем случае не землей. А раз они землей не владеют, то и сыновьям в наследство ее передать не могут. Назвали это «салическим законом», однако матушка не объяснила мне почему. Не знала, наверное. Как бы там ни было, закон этот аннулировал претензии короля Эдуарда и вместо него возвел на французский престол прадеда Екатерины. С тех пор споры о власти между Францией и Англией не утихали.

Однако нынешний спор был не о том, кому на какой трон садиться. Как выяснилось, высокое английское посольство прибыло с намерениями окончательно уладить вопрос о праве на земли и скрепить сделку, получив французскую жену для короля Англии Генриха Пятого, правнука Эдуарда Третьего. Разумеется, всем было ясно, что возвращение ко двору младшей и единственной незамужней дочери нашего короля к этим планам имеет непосредственное отношение. Я быстро смекнула, что раз уж мою дорогую Катрин решили вернуть в Сен?Поль как будущую невесту короля Англии, то ей понадобится помощь – а кто поможет лучше, чем преданная нянька?

Миновали дни, когда помрачение королевского рассудка вызывало всеобщее замешательство. Король Карл давно превратился в безропотное создание, подобное несмышленому ребенку. Жестокие припадки его больше не мучили. Он стал королем?марионеткой. Ловкие кукловоды заставляли его руку скользить по пергаменту, подписывая эдикты. Дворец кишел любителями наживы, которые искали путей занять любой официальный пост, чтобы оказаться поближе к горшочку с золотом, каковым являлась для них королевская казна. Поэтому жилье оказалось в большом спросе. Право на любое подсобное помещение следовало заработать, и в дворцовом хозяйстве нашлись занятия для всего нашего семейства, даже для восьмилетнего Люка.

Честно говоря, мой сын был счастлив – он обожал собак и, работая в королевской псарне, находился в своей стихии. Он вырос и превратился в худого расторопного парня. Люк не хуже отца управлялся с животными и, подобно мне, обладал упрямой жилкой. Я долго пыталась научить его чтению и письму, но он жаждал стать егерем и не видел смысла учиться грамоте. Алисия выучила буквы легко и быстро, хотя ей было не до чтения – она целыми днями возилась с бельем в гардеробной королевы, с восхода до заката подшивала простыни, скатерти и салфетки. Мне никогда не понять, как она выносила эту однообразную работу, но моя дочь отличалась смиренным и терпеливым нравом, а я утешала себя, что шитье все же лучше, чем та парилка, где выпало работать мне. В пекарню и на кухню, где я могла бы использовать свои умения наилучшим образом, женщины не допускались, и меня определили в пивоварню. Тяжелой работы я не боялась, да и сбраживать ячмень – не сложнее, чем печь хлеб.

В дворцовой жизни худшим для меня было постоянное напоминание о Катрин. Я видела ее лицо в окнах детской башни, слышала ее смех в старом розарии, а ее шаги – на плитках часовни. Лишь новость о ее неминуемом возвращении вывела меня из привычной меланхолии, и на следующий же день я отправилась к обер?гофмейстеру короля.

Как выяснилось, милостью Всевышнего умение убеждать меня не покинуло. Буквально за минуту секретарь, ответственный за подбор штата для свиты Екатерины, устроил мой перевод из дворцовой пивоварни, согласившись, что я идеально подхожу на роль камеристки. Мне предстояло вернуться в знакомые покои, поскольку принцессе выделили те же самые комнаты, в которых она провела первые годы жизни. Мы обе возвращались в детскую башню. Подошвы моих башмаков едва касались земли, когда я спешила на свой новый пост, страшно радуясь скорой встрече с моим ангелом.

Комната второго этажа, некогда бывшая спальней мадам Лабонн, превратилась в салон, где Екатерина и ее компаньонки смогут читать, вышивать и принимать гостей. Кровать с красным пологом давно отсюда исчезла, стены завесили разноцветными шелками и драгоценными шпалерами. Салон уставили табуретами с вышитыми подушками, полированными сундуками и столиками, а громадный камин украсили резной каменной рамой и развели в нем огонь, чтобы прогреть промозглый воздух башни. Именно в тот момент, когда я разжигала камин, дверь неожиданно отворилась. Юная дама, увидев меня, замерла на пороге.

Екатерина! Я пала на колени – не столько из почтительности, сколько потому, что ноги мои подкосились от волнения. Ошеломленная, я не могла оторвать глаз от красавицы, облаченной в васильковое платье. Прекрасное, как у Мадонны, лицо обрамляли локоны светлых волос, забранные в сетку и покрытые белой полупрозрачной вуалью.

– Перестань разглядывать меня, женщина! – фыркнуло прекрасное видение. – Слугам не пристало на меня таращиться!

Вздрогнув как от удара, я опустила глаза. Тысячу раз я воображала себе картины воссоединения с Екатериной, но действительность безмерно огорчила меня. Все выглядело, как должно – роскошное бархатное платье, отороченное мехом, милое овальное личико, голубые глаза и сливочно?белая кожа, – но столь памятный мне нежный нрав исчез без следа. Полная жизни и любви душа ссохлась до колкой заносчивости. С упавшим сердцем я заключила, что моя ласковая девочка превратилась в надменную особу.

– Кто ты? – бросила она. – Как тебя зовут?

– Метта, – прошептала я, изо всех сил сдерживая дрожь в голосе.

– Метта? Метта! Это не имя. Назови свое полное имя!

Я готовилась простить ей то, что она не помнила меня в лицо, но имя мое она знала с младенчества и вряд ли успела забыть. Однако в голосе Екатерины слышалось лишь холодное пренебрежение. Я боялась увидеть его в глазах принцессы и, не смея поднять взгляд, обратила свой гнев на монашек Пуасси. Как они посмели разрушить нежную душу моей Катрин?!

– Гильометта, – прошептала я и повторила громче: – Гильометта.

Я отважилась на короткий взгляд. Ни проблеска узнавания.

– Так?то лучше. Что ты здесь делаешь, Гильометта? – Девушка начала обходить комнату, придирчиво разглядывая украшения стен и мебель.

– Меня назначили вашей камеристкой, ваше высочество. Я подумала, что вам потребуется огонь после долгого путешествия, – смиренно ответила я.

– На будущее запомни: если ты потребуешься, тебя позовут, – объявила она, щупая толстое вышитое покрывало, словно приценивалась к нему. – Слугам не следует околачиваться без дела в королевских покоях. Помни это. Подожди в передней.

– Да, ваше высочество, – пробормотала я и стремглав выскочила за дверь.

Судя по всему, принцессе не терпелось от меня избавиться.

На дрожащих ногах я спустилась по лестнице, не в силах поверить в то, что произошло. Конечно, я не предполагала, что Екатерина вспомнит меня после столь долгой разлуки – ведь она была совсем крошкой, когда нас разлучили. Однако я не ожидала столь резкого изменения ее характера. Мое сердце сжалось, будто стиснутое гигантской рукой.

Передняя, где мне было приказано ждать, находилась на первом этаже, рядом с главным входом. Здесь, в некогда холодной и голой комнате, в прошлом проходили уроки Луи и Жана. Сейчас сюда принесли жаровню, расставили скамьи, а на дальней стене повесили шпалеру с лесным пейзажем. В узкие окна проникали пыльные сумеречные лучи, рассеивая мглу.

Мрачная обстановка полностью отражала мое настроение. Сердито утирая слезы, я ругала себя за глупость. Мне не следовало рассчитывать на теплую и радостную встречу с августейшей воспитанницей. В Пуасси Екатерину воспитали как настоящую принцессу. В услужение к особам королевской крови поступали знатные, родовитые дворяне, которые считали за честь натянуть чулки своему суверену или хранить ключи от его сундуков. Мне, дочери простого пекаря, следовало оставаться невидимой, исполнять грязные работы только в отсутствие госпожи, а если меня за этим застанут, отвернуться лицом к стене и незаметно удалиться. С моей стороны было невероятной дерзостью ожидать, что принцесса вспомнит свою детскую привязанность, ведь даже взгляд на августейшую особу являлся грубым нарушением заведенного порядка. Да, я лелеяла в душе воспоминания о своей любви к малышке, которую кормила грудью, но Екатерину ничто не обязывало отвечать мне взаимностью. Юная принцесса наверняка желала позабыть о несчастном детстве и с радостью отдаться сверкающему настоящему. Удрученная, я успокоила свои смятенные чувства и предалась созерцанию безрадостного и блеклого будущего.

 

7

 

– Метта? Ты ведь Метта, верно?

Я сгорбилась на скамье в дальнем углу передней, настолько погруженная в отчаяние, что даже не подняла голову, когда заскрипела дверь. При звуке нежного голоса я, пораженная до глубины души, вскочила и задрожала всем телом. На пороге застыла фигура, закутанная в плащ с капюшоном, скрывающим лицо.

– Да, ваше высочество, я Метта, – прошептала я, прижав руки к груди. Сердце затрепыхалось, точно зяблик в клетке.

– Ты что, не узнаешь меня, Метта? – с упреком спросила девушка, откидывая капюшон.

– О Господи Всемогущий! Екатерина! – Слезы хлынули из глаз, колени подогнулись.

Она бросилась ко мне, подхватила, и мы вместе упали на скамью.

Мягкий, теплый, едва слышный розовый аромат девичьей кожи, такой родной и знакомый, был для меня ладаном. Как я могла принять за нее другую? Я узнала ее на ощупь, не глядя, – так овца узнает своего ягненка на пастбище или курица – цыплят в курятнике.

– Ты здесь! – певуче проговорила она. – Я знала, знала, что ты будешь здесь! Ах, Метта, я так ждала этого дня!

Мы разомкнули объятия, чтобы как следует рассмотреть друг друга. Изгибы ее губ и бровей были те же, что я видела в своих снах, и даже полумрак комнаты не мог притушить сияния ее голубых глаз. Всматриваясь в их сапфировые глубины, я почувствовала, как меня затопляет любовь.

– Я молилась святому апостолу Иуде, – всхлипывала я, – просила о нашей встрече, но не верила, что это случится.

– Святой Иуда Фаддей, покровитель отчаявшихся, – улыбнулась Екатерина. – Что ж, разумно. Как видишь, сработало. – Она с удивлением покачала головой, пристально вглядываясь в мои черты. – Ты мне тысячу раз снилась, Метта. Другие девочки скучали по матерям, а я скучала по своей Метте. А теперь ты со мной. – Ее руки обвились вокруг моей шеи, мягкие губы коснулись щеки. – Мы не должны больше расставаться!

Ее слова бальзамом пролились на мою душу. В течение долгих лет я тайно хранила в сердце ее образ, а она так же лелеяла мой. Я ее выкормила, мы с ней сроднились, и я ей стала матерью, о которой она мечтала. Я могла бы вечно сидеть в этом темном углу, ощущая ее дыхание на своей щеке, слушая биение наших сердец.

– Ах, вы здесь, принцесса! Нам сказали, что вы прибыли.

В дверном проеме возникли два силуэта. Нашу недолгую идиллию разрушила та, которую я ошибочно приняла за Екатерину. Незнакомка вышла вперед, ужасаясь тому, что принцесса обнимается с прислугой.

– Ваше высочество, простите, что эта дерзкая служанка пристала к вам! Позвольте мне ее прогнать. Она не понимает своего места.

Екатерина, не поворачиваясь к двери, насмешливо округлила глаза, сжала мне руку и подавила смешок – благословенный смешок, эхо которого звучало в моих ушах все эти годы. Затем она встала и повернулась лицом к разгневанной даме. Наряд принцессы отличался суровой простотой: шерстяной капюшон и дорожная накидка скрывали простое темное платье. И все же в ее облике сквозило нечто, заставившее надменную особу в роскошном облачении испуганно отступить.

– Что вы, она прекрасно понимает, где ее место. Ее место рядом со мной, – заявила моя воспитанница. – Ее зовут Гильометта. А вы кто?

Высокомерная девица присела в реверансе – тщательно выверенном и, полагаю, в точности правильной глубины, положенной для поклона дочери короля.

– Прошу прощения, ваше высочество. Я – Бонна д’Арманьяк. Королева назначила меня вашей главной фрейлиной и велела мне проводить вас к ней, как только вы оправитесь от путешествия.

Екатерина с нарочитым изумлением повернулась ко мне.

– Ты слышишь, Метта? Моя мать желает меня видеть. Что ж, все когда?нибудь случается впервые, – с непревзойденным апломбом произнесла она и жестом пригласила войти вторую девушку, неуверенно стоявшую в дверях. – Агнесса, познакомься, это Гильометта, та самая Метта, о которой ты так много от меня слышала. Метта, это моя приятельница Агнесса де Бланьи. Она храбро согласилась сопровождать меня ко двору. Мы с ней дружны с тех самых пор, как четыре года назад она, потеряв мать, приехала в аббатство Пуасси.

Агнесса де Бланьи, так же как и Екатерина, была одета в наряд монастырской воспитанницы – простой киртл и накидку с белой вуалью, – но на Агнессе он выглядел хуже, чем на ее августейшей подруге. Девушка застенчиво улыбнулась в ответ на мою улыбку.

– Ваше высочество, нам пора! – В комнату ворвалась еще одна дама, старше и решительнее прежних. Длинная, отороченная мехом мантия сметала пыль с каменных плит пола. – Ваше придворное облачение готово. Мы поможем вам одеться для встречи с королевой.

Как выяснилось, Екатерину из Пуасси сопровождала та самая герцогиня Бурбонская, которая препроводила туда принцессу почти десять лет назад. Мария де Берри благосклонно кивнула Бонне д’Арманьяк, скользнула по мне невидящим взглядом и увлекла молодых дам в опочивальню Екатерины, которая когда?то была дневной детской, а теперь полностью преобразилась благодаря шелковым подушкам, драпировкам и затканным цветами фламандским шпалерам.

– Не уходи, Метта, – прошептала Екатерина, с явной неохотой оставляя меня.

Ничто не заставило бы меня уйти, но я решила держаться неприметно и спряталась за поворотом винтовой лестницы у входа в опочивальню. Там, не обращая внимания на сквозняки, я терпеливо ждала, согретая осознанием того, что нахожусь всего в нескольких шагах от любви своей жизни.

Когда я увидела ее в следующий раз, я опять ее не узнала. Екатерину облачили в тяжелое, усыпанное драгоценностями платье и длинную мантию, золоченый головной убор венчало облако жесткого тюля. Пышные юбки застревали на узкой лестнице, и дамы, помогая принцессе спуститься, не заметили, что я подглядываю из?за колонны. Екатерине нарумянили щеки и подкрасили губы. Лицо ее стало настороженным, чужим. Мою милую девочку превратили в раскрашенную куклу быстрее, чем священник отслужил бы мессу. Агнесса, в придворном наряде поскромнее, мышкой семенила за Катрин и Бонной. Мне подумалось, что невзрачная подружка принцессы не произведет благоприятного впечатления на королеву Изабо.

Я не сидела сложа руки, дожидаясь возвращения принцессы. По опочивальне словно пронесся ураган. Дорожный наряд Екатерины валялся на полу, крышки сундуков усеивали щетки, гребни и булавки, полированные поверхности забрызганы притираниями и пудрами. Комнату следовало привести в безупречное состояние и подготовить к возвращению Катрин, так и не отдохнувшей с дороги. Я зажгла свечи и наполнила железную грелку тлеющими углями, дабы согреть постель. Королева наверняка успела отужинать и вряд ли предложит Екатерине перекусить, поэтому я смешала поссет из сладкого вина с молоком и поставила его створаживаться у огня, вместе с тарелочкой вафель. Работая, я пыталась вообразить, как встретятся мать с дочерью после долгой разлуки.

Свечи наполовину выгорели, когда на лестнице зазвучали оживленные девичьи голоса, похожие на щебет птиц. Я поспешно поднялась со стула у двери и отступила за угол, в свое укрытие. Значительно увеличившийся эскорт Екатерины проследовал в опочивальню. К счастью, дверь оставили открытой, и из покоев доносился властный голос Бонны д’Арманьяк:

– Если позволите, ваше высочество, Мария и Жанна помогут вам раздеться, пока я уберу ваш наряд и драгоценности…

– Нет, мадемуазель Бонна, не позволю, – вежливо, но непреклонно заявила Екатерина. – Я желаю, чтобы вы пригласили ко мне Гильометту. В помощи остальных я не нуждаюсь.

– Камеристку, ваше высочество? – изумленно воскликнула Бонна. – Как можно доверить прислуге ваше придворное облачение и драгоценности? Это прямая обязанность ваших фрейлин.

– Метта не прислуга, как вы изволили ее назвать. – В обманчиво мягком голосе Екатерины звучала стальная решимость. – Она моя кормилица. Когда я была ребенком, ей доверили мою жизнь, а это гораздо ценнее нарядов и безделушек. Будьте добры, немедленно пригласите Гильометту.

Меня окликнули по имени, и я выждала несколько мгновений, прежде чем ответить. Тем временем Екатерина попыталась умилостивить раздосадованную фрейлину:

– Хотя вы старше и мудрее меня, мадемуазель Бонна, я подозреваю, что и о вас в детстве заботилась кормилица, которой известны все ваши предпочтения…

– Да, – неохотно призналась Бонна д’Арманьяк и неуверенно продолжила: – Но я думала…

– …что моей кормилицы и след простыл? – мягко предположила Екатерина. – Как видите, моя верная Метта здесь…

Я вошла в салон и, склонив голову, почтительно опустилась на колени, старательно избегая гневного взгляда мадемуазель Бонны.

– Вот я и решила, что она, и только она, будет заведовать моей опочивальней, – решительно заявила принцесса.

Мне пришлось ущипнуть себя, чтобы вспомнить, что ей нет еще и четырнадцати. Я послала тихую молитву благодарности святой Екатерине. Ясно было, что именно она вдохновила это сочетание мягкости и упрямства в своей тезке.

Екатерина подавила зевок и устало сказала юным фрейлинам:

– Я утомилась, а завтра у нас много дел. Королева, похоже, наняла половину мастеров Парижа, чтобы подготовить меня к жизни при дворе. Мне потребуются ваши глубокие познания модных нарядов и дворцового этикета. А теперь я желаю вам доброй ночи и прошу не забывать Агнессу де Бланьи, ведь она станет одной из моих придворных дам.

Меня охватила жалость к робкой Агнессе, которую увлекли за собой четыре фрейлины, воодушевленные возможностью провести целый день за выбором одежды и драгоценностей. Их возбужденная болтовня не стихала даже на лестнице. Бонна д’Арманьяк, осторожно приблизившись к Екатерине, понизила голос до шепота. Я тактично отошла к камину, чтобы подогреть створоженный поссет, но мой острый слух легко уловил суть разговора.

– Ваше высочество, после монастыря вам потребуются не только советчицы в выборе платьев. Двор живет сложной, запутанной жизнью. Ошибиться очень легко. Королева оказала мне огромную честь, поручив помогать вам и наставлять вас, так же, как мой отец помогал и наставлял дофина.

– В этом я ничуть не сомневаюсь, – вздохнула Екатерина, разглядывая Бонну, а потом продолжила с неоспоримой, истинно королевской уверенностью, которой научить невозможно: – Разумеется, я буду благодарна вам, мадемуазель, так же, как дофин благодарен вашему отцу. Но вынуждена напомнить вам то, что королева объявила сегодня вечером при дворе – и о чем вы, по?видимому, забыли. Мне, единственной незамужней дочери короля, по праву принадлежит титул госпожи Франции. Вряд ли вы желаете нарушать протокол, обращаясь ко мне просто «ваше высочество». Желаю вам доброй ночи. Кстати, не забудьте оставить ключи от ларца.

Позже я узнала, что ключи от ларца были равноценны знаку высокого поста Бонны. Прикрепленные к богато изукрашенной цепи?шатлен, они висели на поясе у главной фрейлины. Бонна д’Арманьяк на миг замешкалась, затем отцепила их и бросила на столик.

– Как пожелаете, принцесса. Доброй ночи.

– Доброй ночи, мадемуазель Бонна, – ответила Екатерина без тени улыбки на раскрашенном по придворной моде лице, полускрытом полями роскошного головного убора.

Дочь графа д’Арманьяка проделала один из своих тщательно выверенных реверансов и поспешно вышла, бросив на меня злобный взгляд и не потрудившись закрыть дверь. Повинуясь кивку Екатерины, я направилась к двери. На винтовой лестнице раздались торопливые шаги: должно быть, Бонна задержалась в надежде подслушать, о чем мы будем говорить. С мрачной усмешкой я убедилась, что единственный звук, дошедший до ее ушей, был стук дерева о дерево.

– Значит, мне следует обращаться к вам «госпожа», ваше высочество, – спросила я, совершенно запутавшись.

– Нет, Метта, оба титула мне ни к чему, – хихикнула Екатерина и, подумав, добавила: – Ты звала меня «маленькой госпожой», если я шалила, а ты на меня сердилась.

– Не припомню, чтобы я на вас сердилась, ваше высочество. Вы всегда были послушным ребенком, да и сейчас вы сущее дитя.

Она удивленно приподняла бровь.

– Вы, может быть, не знаете, ваше высочество… – сказала я, подходя к камину, чтобы налить теплый поссет в серебряный кубок. – Пока вас здесь не было, случилось много неприятностей. По приказанию герцога Бургундского фрейлин королевы, в том числе и мадемуазель д’Арманьяк, схватили и отправили в тюрьму Шатле. Говорят, с ними ужасно обращались, а чернь над ними всю дорогу измывалась. Неудивительно, что ваша главная фрейлина не любит людей низкого происхождения, вроде меня.

Екатерина пристально посмотрела на меня и заметила:

– Видишь, Метта, ты уже мне полезна. Кто другой рассказал бы мне об этом?

Я поставила кубок на столик и начала вынимать шпильки, скреплявшие тяжелый головной убор принцессы.

Она досадливо потерла красную отметину там, где обруч впился в чело, затем взяла кубок в ладони и отпила глоточек.

– А теперь я расскажу тебе то, чего ты не знаешь, Метта. Мадемуазель Бонна недавно обручилась с герцогом Орлеанским – с тем самым, за которого должна была выйти Мишель и который женился на нашей старшей сестре Изабель. Я ездила на их свадьбу, когда мне было пять лет. К несчастью, Изабель умерла родами два года спустя. Я молилась за ее душу, но не плакала, потому что почти ее не знала. Королева пришла в ярость, узнав об обручении Бонны. Оказывается, Луи не допускает ко двору свою жену Маргариту, ненавидя ее за то, что она дочь герцога Бургундского. Поэтому, когда Бонна выйдет за Карла Орлеанского, она станет третьей в порядке старшинства после королевы и меня.

Как ни быстро распространяются новости по дворцу, этот слух пока не достиг ушей прислуги. Нынешний герцог Орлеанский был племянником короля, наследником убитого любовника королевы. Военная и политическая поддержка графа д’Арманьяка пошла на пользу Орлеанской ветви рода Валуа, и предстоящий брак послужит укреплению связи родственников Бонны с королевской семьей. С Бонной д’Арманьяк следовало считаться, и я опасалась, что, отдав предпочтение мне, Екатерина необратимо испортила с ней отношения.

Я наклонилась к принцессе, чтобы расстегнуть тяжелый воротник, расшитый драгоценными камнями. Она поставила поссет на столик и, поднеся руку к моей щеке, коснулась пальцами длинного шрама, рассекшего скулу.

– Этот след оставил герцог Бургундский, когда ты бросилась меня защищать, – тихо сказала она. – А Бонна еще смеет сомневаться в твоей порядочности!

– Боже милостивый, неужели вы это помните?! Вы же тогда совсем малюткой были.

– Такое не забывается! – воскликнула она. – Жуткий лик герцога Бургундского до сих пор преследует меня в кошмарах.

– Не бойтесь, – успокоила я ее, хотя меня мучили те же чудовищные видения. – Вы теперь под защитой королевы. Ее величество желает своей младшей дочери самого лучшего.

– В отличие от прежних дней, да, Метта? – невесело усмехнулась Екатерина. – Знаешь, сегодня я не могла вспомнить материнского лица, даже глаз, хотя они поразительного цвета – зелено?голубые, почти бирюзовые. Я опустилась на колени и поцеловала ее руку, как положено, а она подняла меня и поцеловала в щеку.

С жесткой вуали шпильки откалывались с трудом, и Екатерина помогала мне справиться с этой незнакомой задачей.

– Вам, наверное, было не по себе, – сказала я, думая, что матери и дочери следовало бы встретиться наедине, а не разыгрывать долгожданное воссоединение родных на глазах всего двора.

– Да, поначалу, – кивнула Екатерина. – Я не имела представления, чего от меня ждут, но затем поняла, что от меня ничего не требуется. Ей нужно было меня всем показать. Она была очень любезна и велеречива. «Екатерина – самая красивая из моих дочерей, – объявила она. – Она больше всех похожа на меня».

Екатерина с непроницаемым лицом передразнила баварский говор матери, но в глазах принцессы сверкнул озорной блеск.

– Воистину так, ваше высочество, – заметила я, не сдержав улыбки.

– Зал был полон людей, которые ловили каждое ее слово. Затем она предложила мне сесть на табурет рядом с ее троном и поверх моей головы провозгласила: «Мы должны сделать прекрасную дочь Франции еще прекраснее. Я наняла лучших портных, искуснейших ювелиров и самых умелых преподавателей танцев!»

Я слышала голос королевы лишь однажды, однако Екатерина изображала ее настолько точно, что судьбоносный день в розарии вновь встал перед моими глазами.

– Я осведомилась о здоровье короля, – продолжила Екатерина, – но она лишь небрежно сказала, что оно не хуже обычного. Затем я спросила о Луи, и она с некоторым раздражением ответила, что дофин сейчас не при дворе и вернется к рыцарскому турниру, который собираются провести для развлечения английского посольства. Мне приказано явиться в самом соблазнительном виде. Королева сама подберет мне наряд. – Екатерина вздохнула и дрогнувшим голосом спросила: – Что она замышляет, Метта?

– Брак, ваше высочество, что же еще? – Я вынула последнюю шпильку и осторожно отложила в сторону вуаль.

– Да, но с кем? – Екатерина встряхнула густыми, по?младенчески светлыми кудрями.

Я не видела причин медлить с ответом:

– С Генрихом, королем Англии.

Ее брови тревожно сошлись на переносице.

– Не может быть! Он же старый! Вдобавок у него есть жена.

В мягком свете восковых свечей, с распущенными светлыми волосами и кроткими, как у голубки, глазами Екатерина выглядела так прелестно, что сердце мое сжалось. Король ли, герцог ли станет ее супругом, ему, несомненно, очень повезет.

Я начала расшнуровывать ее платье.

– Вы долго пробыли в монастыре, ваше высочество. Старый король Англии умер больше года назад. Новый король Генрих, его сын, молод, галантен и красив – и нуждается в жене.

– Молод, галантен и красив, – эхом откликнулась Екатерина, сбрасывая с плеч пышное придворное одеяние. Я с трудом подняла его с пола и подумала, что тому, кому приходится носить эдакую тяжесть, не позавидуешь. – Молод, говоришь? – печально спросила она, развязывая шнурки камизы.[5] – По?моему, ему лет двадцать шесть. Вдвое старше меня! Разве это молодость?

Тонкая ткань камизы с шелестом сползла на пол. Роскошный бархатный халат лежал наготове, и я помогла Екатерине облачиться, восхищаясь тонкими и гибкими руками, которые я помнила пухленькими и в ямочках. Запахнувшись в халат, она задумчиво погладила шелковистую ткань.

– Ах, какая прелесть! Он такой мягкий и теплый… Монахини сказали бы, что это смущает мою душу, – заметила она.

– А без него вы наверняка смутите душу короля Генриха! – с улыбкой добавила я.

На щеках Екатерины вспыхнул нежный девичий румянец. Какой бы зрелой она сейчас ни выглядела, на самом деле она была сущим ребенком, не ведающим ни о власти своей красоты, ни о силе мужского желания. Мадемуазель Бонна права, Екатерине нужна мудрая и опытная наставница, только вряд ли на эту роль годилась завистливая и чрезмерно самоуверенная дочь д’Арманьяка.

 

8

 

Королева, внезапно решившая баловать «самую красивую из своих дочерей», обещала дать Екатерине все, чего та пожелает. Господь, в несказанной его милости, устроил так, что больше всего юной принцессе хотелось быть рядом со мной. Монахини Пуасси научили ее греческому, латыни и уставу святого Доминика, однако же, хотя в строгом расписании уроков, колоколов и молитв не оставалось места для любви и смеха, Екатерина твердо знала, где ей найти то и другое.

Желая, чтобы я всегда находилась поблизости, принцесса выделила мне две комнаты на верхнем этаже башни. Одной из них была та самая маленькая круглая комнатушка, где много лет назад я тайно развела огонь для малютки Катрин, а другой – большая комната, в которой раньше спали ослицы и старшие дети. Там же имелся камин, окно, выходящее на реку, а в выступе внешней стены, к моему большому удовольствию, скрывалось отхожее место. В прошлом этот этаж башни использовался как караульная арбалетчиков, патрулировавших зубчатые стены, и поэтому сюда можно было попасть, пройдя по крепостной стене, а значит, моя семья, когда охрана их узнает в лицо, сможет приходить и уходить, минуя личные покои Екатерины.

– Твои родные должны быть рядом, Метта, – уверенно сказала юная принцесса. – Мне не хотелось бы думать, что я полностью отбираю тебя у детей.

При этих словах моя любовь и уважение к милой Екатерине усилились стократ – ведь обычно никто из королевской семьи или придворных не удосуживался подумать о семейной жизни прислуги.

Отведенное мне помещение предназначалось для фрейлин принцессы, и Бонна д’Арманьяк собиралась поселить сюда своих фавориток. Узнав, что комнаты отдали мне, она заявила обер?гофмейстеру королевы, что я – неподходящая личность для подобного предпочтения и тлетворно влияю на принцессу Екатерину. Я – тлетворно влияю на дочь короля?! Определенно, мое положение при дворе достигло небывалых высот! Это было бы смешно, не будь это опасно. Мне приходилось видеть, что случалось со слугами, задевшими или обидевшими хозяев и господ, и я не хотела окончить свои дни в темнице замка Шатле или стать одной из «загадочно пропавших».

К счастью, сеньор д’Оффемон, старый вельможа, ведавший хозяйством королевы, был слишком хорошо знаком с завистью и интригами придворной жизни и смог умилостивить мадемуазель Бонну, предоставив ее протеже какие?то более роскошные покои, но эпизод этот окончательно испортил отношения между мной и будущей герцогиней Орлеанской.

Когда Екатерина услышала о портновском таланте Алисии, она немедленно распорядилась, чтобы мою дочь перевели в ее растущую свиту. Теперь, вместо того чтобы бесконечно подрубать простыни и камизы королевы, Алисия занималась новым гардеробом принцессы, пришивая модные оторочки к роскошным нарядам, что, понятное дело, пришлось ей по вкусу.

Ах, эти платья! Поистине сказочные, придуманные лучшими портными, из блестящей итальянской парчи, шитого бархата и переливчатого дамаста, края их длинных рукавов были искусно скроены в форме капли и оторочены роскошными русскими мехами. Несмотря на постоянные жалобы о неоплаченных счетах, все мастера Парижа сражались за честь шить для новой любимицы королевы Изабо. Портные, шляпники, чулочники и сапожники, перчаточники и ювелиры стекались в башню принцессы, наполняя переднюю своими товарами, и толклись в коридорах, как на уличном рынке. Постоянно сновали охочие до украшений молодые фрейлины, желающие поближе разглядеть блестящие шелка и вуали, потрогать туфли из мягкого сафьяна и восклицать над изумительными воротничками, ожерельями, брошами и пряжками. Эти дамы решали, кто из ремесленников и торговцев будет допущен лично представить свой товар августейшей клиентке, и, как я вскоре узнала, решения их принимались не только на основе преимуществ товара. Даже мне предложили проложить тропинку к Екатерининой двери, за что посулили серебряную пряжку; я, хоть и начала носить пояс ключницы принцессы, гневно отвергла взятку и обругала наглеца.

Мои доверительные отношения с принцессой стали постоянным источником раздражения для Бонны д’Арманьяк. Стычки между нами случались почти ежедневно. Я старалась держаться поближе к моей девочке, чтобы помочь ей в случае необходимости, подход же фрейлины являлся наставническим – в изобилии снабжая принцессу всевозможными советами и правилами дворцового этикета, Бонна часто предоставляла ей самой выпутываться из неловких ситуаций.

Однажды в салоне собралась галдящая толпа торговцев модным товаром, а Екатерина испуганно сжалась в кресле с балдахином. Все кричали одновременно, наперебой тыча товарами ей в лицо. Для юной девушки, недавно покинувшей чинную тишину монастыря, ситуация стала воистину пугающей. Бедная Катрин с трудом удерживалась от слез. Я мысленно прокляла Бонну и глупых младших фрейлин, которые не смогли устоять перед искушениями, предлагаемыми в коридорах, и оставили принцессу в одиночестве.

– Как вам не стыдно, господа! – возмутилась я, расталкивая торгашей. – Принцесса не станет принимать никаких решений, пока вы тут орете! – Я преклонила колено перед креслом. – Простите, ваше высочество, вам пора на аудиенцию. Вы позволите выпроводить всех из комнаты?

– Да, спасибо, Метта, – прошептала Екатерина, и я выгнала докучливых ремесленников за дверь. Те все еще тщетно пытались кричать что?то про свои товары. Екатерина была явно потрясена, ее руки сжимали подлокотники кресла так, что костяшки пальцев побелели. – Какой ужас! – воскликнула она. – Я просто не знала, что делать! Они шли и шли…

Я уж была готова указать ей на то, что ее фрейлины не должны были оставлять ее без поддержки, когда ворвалась запыхавшаяся Бонна. Увидев меня, она мгновенно сменила выражение лица.

– Ах, это ты, – холодно сказала она. – Мастера сказали, что их выгнала какая?то карга в чепце. – Демонстративно повернувшись ко мне спиной, она обратилась к Екатерине более осмотрительным тоном: – Вы так ничего и не выбрали, ваше высочество? Будет трудно одеть вас ко двору как положено, если украшения не выбраны. Надеюсь, вас никто не посмел оскорбить?

Екатерина выпрямилась в кресле и устремила на Бонну сухой и жесткий взгляд.

– В комнате было слишком много людей. Меня не должны были оставлять с ними одну. По счастью, Метта пришла мне на помощь.

Бледные щеки Бонны окрасились румянцем.

– Молю простить меня, ваше высочество. К вам были допущены лишь самые достойные мастера. Вы же понимаете, что ваш гардероб – дело большой срочности.

– Я не желаю, чтобы мне досаждали, – отрезала Екатерина. – Королева полагается на вас, думая, что вы мне поможете. Она не одобрит того, что меня оставили наедине с торговцами, какими бы достойными вы их ни считали.

Бонна с покаянным видом пробормотала извинения. Ее, вероятно, уязвил не сам выговор, а то, что сделан он был в моем присутствии.

Конечно, порой и Бонна бывала на высоте. Екатерину каждый день звали к королеве – на обед, или на бал, или для того, чтобы представить очередному вельможе, посетившему французский двор. Мадемуазель д’Арманьяк считалась экспертом по дворцовому этикету и родословным и перед каждым таким визитом сообщала массу полезных сведений, полученных от отца, изощренного в придворных уловках. Эти уроки участились с приближением Большого турнира – дня, которого Екатерина страшилась.

– Ох, этот турнир! Королева постоянно о нем говорит, – пожаловалась она однажды утром, морщась от громкого голоса портного, отдающего распоряжения Алисии, стоящей на коленях и прикалывающей булавками последние фестоны к великолепному наряду, заказанному для первого появления принцессы на публике.

Платье?упелянд с высокой талией и широченными юбками лишь недавно начали носить женщины французского двора. Королева Изабо велела сшить наряд из золотой парчи, призванной подчеркнуть высокую ценность Екатерины на брачном рынке. Я не особенно разбиралась в моде, но, по?моему, пышное золотое платье затмевало нежную красоту принцессы.

– Королева неустанно напоминает мне, что английские посланники в мельчайших подробностях доложат королю Генриху о моем внешнем виде и поведении и что я должна поддержать честь Франции. Из?за этого я так волнуюсь, что боюсь упасть в обморок или покрыться красными пятнами.

Я услышала последнее замечание, занимаясь уборкой в гардеробной, и захотела немедленно сказать Екатерине, что в целом христианском мире нет принцессы прекраснее ее, но мадемуазель Бонна меня опередила.

– Ваше высочество, королева лишь желает напомнить вам, как много от этого зависит, – заявила она. – Если брак не состоится, не будет соглашения с Англией и неизбежно последует война. Отец говорил мне, что переговоры находятся на критической стадии, а кардинал Лэнгли – очень скользкий тип.

– Не понимаю, почему король Генрих послал кардинала устраивать его женитьбу, – проворчала Екатерина. – Что может знать о женитьбе католический священник, давший обет безбрачия?

Я улыбнулась, услышав рассуждение юной девушки. Придет время, и она узнает о бывших монастырских воспитанницах, ставших любовницами высокопоставленных клириков.

Мадемуазель д’Арманьяк и бровью не повела.

– Кардинал Лэнгли – в первую очередь дипломат и лишь во вторую – священник. Когда дело доходит до королевского брака, невеста всегда является предметом длительных переговоров. – Мне пришло в голову, что Бонна, должно быть, описывает собственный брак. – В подобных обстоятельствах кровь и родословная имеют первостепенное значение.

– Тогда почему же королеву так заботит моя внешность? – фыркнула Екатерина. – Я дочь правящего короля – это все, что им нужно знать.

Бонна покачала головой.

– Женщина, которая очарует своего супруга и господина, сможет влиять на его действия. Ваш брак послужит делу заключения мира между Францией и Англией, а король Генрих, очарованный вами, сделает ваших врагов своими врагами.

Глубокое понимание дипломатических ухищрений было у Бонны в крови. Граф д’Арманьяк сумел добиться места в королевском совете и обеспечил своей дочери брак с племянником короля. Похоже, Бонна унаследовала от отца способность к вероломству и коварству.

Однако ответ Екатерины наглядно демонстрировал, что фрейлине не выиграть соревнования в ясности мысли.

– Да, я понимаю, каким образом это принесет выгоду королеве, – проговорила она, – при условии, что мои враги остаются ее врагами.

Я не видела выражения лица Бонны, но ее молчание звучало достаточно красноречиво. Очень скоро слова Екатерины дойдут до ушей королевы.

 

* * *

 

Весь Париж праздновал начало Большого турнира. Он проводился в Покаянный вторник, последний день перед началом Великого поста, когда подобные забавы еще разрешены. Посмотреть на турнир позволялось даже дворцовой челяди и простому люду, поэтому мы с Алисией присоединились к огромной толпе, запрудившей улицы, ведущие к королевскому ристалищу на берегу Сены.

Ристалище располагалось на пустыре возле Лувра, древней крепости французских королей, чьи высокие зубчатые стены и устрашающе неприступный донжон охраняли королевскую казну. Вдоль стены установили ярко раскрашенные шатры, готовые принять особ королевской крови и высокопоставленных вельмож. Перед шатрами простиралась арена – две посыпанные песком дорожки, разделенные крепкой перекладиной. Позади арены стояли огороженные ряды длинных скамеек для простонародья, а за ними бежала река Сена с флотилиями лодок и барок, на которых тоже собирались зрители. В одном конце ристалища стояли герольдские ворота – раскрашенный деревянный барбакан, пестрящий флагами и штандартами и отмечающий вход от рыцарского лагеря, где стояли сотни разноцветных шатров с гербами рыцарей?участников, прибывших из всех уголков Европы в надежде выиграть состояние и помериться ловкостью и силой.

День стоял холодный и ясный. Под чистым голубым небом раздавалось звонкое лошадиное ржание, свист грумов, лязг доспехов и сбруи, звон наковален. Прежде такое огромное скопление людей встречалось мне только в большие церковные праздники. На каждом углу лоточники громко расхваливали свои товары: пряный эль и вино, горячие пирожки, индульгенции, снадобья и дешевые побрякушки. На улицах играли музыканты, не столько выводя мелодии, сколько стараясь перекричать друг друга. Орды студентов и подмастерьев, получивших выходной ради участия в веселье, перенесли свое шумное соперничество на площади, поэтому то тут, то там вспыхивали драки. Мы с Алисией, взявшись за руки, чтобы не потеряться, протиснулись к рядам, отведенным королевским слугам, и отыскали местечко, откуда открывался хороший вид и на арену, и на королевский шатер.

В положенное время громкие фанфары возвестили о появлении королевской семьи, медленно спускавшейся с высокой стены замка по устланной ковром деревянной лестнице, специально возведенной для этой цели. Один за другим король, королева и их знатные гости приветствовали толпу и усаживались на троны и скамьи под расписным балдахином. На крыше королевского шатра развевались геральдические штандарты с изображением личных гербов каждого из сидящих вельмож. Вдоль парапета мерно покачивали бутонами живые лилии, чудесным образом выращенные в середине зимы. Оттуда, где мы сидели, королевское семейство и гости казались роскошными куклами – в собольих мехах и причудливых ярких нарядах, густо усыпанных драгоценными камнями.

Однако же на фоне этих чванных павлинов Екатерина отчетливо выделялась благодаря своей красоте и элегантности. Прекрасное платье золотой парчи, шитое жемчугом, источало нежное свечение среди показного блеска ее родных и близких. Светлые волосы, прихваченные жемчужным обручем, струились по спине и сияли, будто шелковая орифламма.[6] (Бог свидетель, я хорошо их расчесала!) По обычаю французского двора, на торжественных приемах девушкам положено было появляться с непокрытой головой и распущенными волосами. И все же на фоне королевы и придворных дам с вычурными прическами Екатерина выглядела свежей, как наливное яблочко, и вполне готовой к замужеству. Сердце мое то раздувалось от гордости за ее красоту, то сжималось при виде беззащитности принцессы.

– Если этот король не возьмет ее, так следующий – точно, – прошептала я, смахивая непрошеную слезу.

– Она похожа на ангела! – с обожанием воскликнула Алисия. – Нет на свете дамы красивее принцессы Екатерины!

– Ну, будем надеяться, что толстый кардинал того же мнения, – проворчал грубый голос позади нас. – Иначе к сентябрю по Сене, будто дерьмо, приплывут английские войска.

Я обернулась. Говоривший, лысый мужчина с острым лисьим лицом, щетинистым подбородком и осоловелым взглядом, носил синюю с золотом ливрею королевского камердинера и черную шляпу.

– Если они уедут, в том будет виновата не принцесса Екатерина, – вставила я, добавив улыбку, намекающую, что я не чужда дворцовых сплетен и не прочь продолжить разговор.

Он многозначительно подмигнул.

– О да, она?то красотка, никто не спорит. Какой мужчина откажется заполучить ее невинность!.. Что? – запнулся он, заметив мои сурово сдвинутые брови и кивок в сторону Алисии.

Стремясь направить его на менее похотливую тему, я указала на краснолицего священника в малиновой сутане, плотно обтягивающей огромный живот.

– Я так понимаю, слева от принцессы сидит кардинал Лэнгли, – сказала я. – А с другой стороны – король и королева. Мы служим в свите принцессы, но других членов королевской семьи не видим.

– Конечно, это королева, – откликнулся камердинер, пытаясь загладить свою грубость. – Смотри, сколько у нее драгоценностей – в три раза больше, чем у других. И бедняга?король рядом с ней. Отсюда он кажется нормальным, но глуп, как шестилетка. Я?то знаю. Выношу корыто, в котором его купают, а там целая флотилия деревянных корабликов. – Заметив мое недоверчивое выражение, он энергично закивал: – Богом клянусь! Вон та дама рядом с ним – дофина. Странно, что она приехала. Дофин ее терпеть не может, держит взаперти в монастыре. Выпускает, только когда ему совсем уж не отвертеться.

Я с интересом взглянула на упомянутую даму. Маргарита Бургундская, худышка с бледненьким личиком, выглядела старше своих лет, хотя ей не исполнилось еще и двадцати. Багровый бархат ее платья украшали вышитые изображения цветов и дельфинов. Дофин не любил навязанную ему супругу, однако она заявляла о своем статусе весьма вызывающе, объединив геральдического дельфина наследного принца с собственными маргаритками.

– Это дочь герцога Бургундского? – спросила я, надеясь выудить еще какие?нибудь интересные сведения.

– Ага, в том?то и беда, – ответил мужчина, отхлебнув вина из бурдюка, который до этого держал между колен. – Дофин ненавидит ее отца, потому и не желает иметь с ней ничего общего. Возможно, она сама скорее сидела бы в монастыре, чем вышла замуж за Людовика. Наверняка она молит Господа о том дне, когда герцог Бургундский вернется в Париж!

– Говорят, у герцога по?прежнему много сторонников, – осторожно заметила я.

Узкое лицо камердинера расплылось в широкой улыбке.

– Так и есть! По слухам, он добивается расположения англичан, предлагая собственную дочь, Екатерину, в качестве приманки. Эй, смотри, веселье начинается!

Громкие фанфары объявили первое состязание турнира – поединок между дофином и графом Дорсетским, дядей английского короля, возглавлявшим посольство. Оба рыцаря галопом проскакали до королевского шатра, чтобы выказать необходимые знаки уважения. Я помнила принца Луи девятилетним мальчиком и с трудом сдержала удивленный возглас.

Восемнадцатилетний Людовик стал невероятно дородным, точнее – ожиревшим! Я ожидала увидеть подросшего долговязого мальчугана, бросившего гусеницу в вырез моей сорочки, однако же лишения юности, судя по всему, превратили дофина в обжору. Только полуслепой подхалим назвал бы принца красавцем. Черты лица Людовика были едва различимы за пухлыми щеками и несколькими мясистыми подбородками; маленькие злобные глазки тонули в обрюзглой плоти, а волосы, по моде выбритые высоко на затылке, обнажали толстые складки жира на шее. На лице четко выделялся только орлиный нос, присущий всем Валуа, – свидетельство высокородного происхождения юноши. Доспехи делали Людовика похожим на железный бочонок, обтянутый синей с золотом накидкой?сюрко[7] и втиснутый в рыцарское седло с высокой задней лукой. И где только умудрились найти лошадь, способную поднять этот вес?! А уж водрузить принца на коня наверняка пришлось с немалыми усилиями. Даже издалека Людовик выглядел скверно. Если бы он все еще был на моем попечении, я бы прописала ему слабительное и посадила бы на хлеб и воду.

В детстве принц Луи отличался сообразительностью, а принц Жан хорошо владел мечом. Повзрослев, Людовик по?прежнему не выказывал способностей к рыцарским занятиям. К разочарованию толпы, граф Дорсет, мужчина зрелого возраста, сразу же нанес принцу точный удар копьем, который обычного всадника выбил бы из седла, а для дородного наследника Франции оказался легким толчком. Мой болтливый сосед сообщил, что по правилам рыцарского турнира проигравший расплачивается своими доспехами или суммой, равной их стоимости. Неудивительно, что принц Луи, побагровев от ярости, присоединился к своей семье в королевском шатре, чтобы досмотреть турнир.

Следующие несколько часов французские и английские рыцари сходились друг с другом в клубах пыли, блеске стали и мельтешении красок. Я не раз пожалела, что разрешила Алисии присутствовать на этом кошмарном зрелище. Закованных в латы рыцарей одного за другим уносили на носилках; погнутые ударами шлемы наверняка скрывали проломленные черепа. Прямо перед нами рухнул великолепный скакун, с хрустом сломав переднюю ногу. Несчастный конь долго кричал и бился в конвульсиях, а потом грумы добили его мечом и уволокли по песку. Алисия в ужасе уткнулась мне в плечо. Я с тревогой посмотрела на Екатерину, ожидая увидеть похожую реакцию, но неподвижное лицо принцессы хранило жесткое выражение, словно такие отвратительные зрелища случались в аббатстве Пуасси ежедневно.

Грандиозным завершением турнира должна была стать общая схватка. Барьеры убрали, и на открытой арене французские и английские рыцари готовились устроить сражение, после чего герольды присудили бы победу одной из сторон. Я хотела увести Алисию, боясь, что нас ожидает еще одно кровавое зрелище, но когда мы уже собрались уходить, к королевскому помосту подъехал граф Дорсет.

– Если прекрасная дочь Франции одарит меня знаком своей благосклонности, я буду носить его от имени моего племянника короля Генриха, – галантно заявил он.

Зрители взревели, выражая свое одобрение истинно рыцарскому поступку. Екатерина взглянула на королеву. Изабо снисходительно кивнула, но, как только принцесса потянулась к лилии, дофин удержал ее руку.

– Никакой благосклонности для англичан! – поднимаясь, заорал он. – Никакой им благосклонности, пока они вынашивают планы, как вырвать Францию из рук ее законных наследников! – Голос Людовика соответствовал его толщине, слова эхом прокатились по всему ристалищу. – Возвращайтесь к племяннику, Дорсет, и передайте, что его надежда обладать моей сестрой так же тщетна, как его мечты обладать землей моего отца. Пусть вы выиграли поединок, милорд, но, клянусь богом, то была последняя победа Англии над Францией!

Ответ Дорсета потонул в общем шуме. Французские и английские рыцари, которые в ожидании общей схватки обменивались словесными оскорблениями и неприличными жестами, решили обойтись без церемоний и скрестили мечи, не дожидаясь фанфар; мгновенно на арене разразилось сражение, которым герольды не в силах были управлять.

Зрители, распаленные вином, с воодушевлением приняли участие в общей суматохе. Они взобрались на лавки и криком подбадривали дерущихся рыцарей. Я решила поскорее увести Алисию с ристалища.

– Вот тебе брак твоей госпожи! – завопил нам вслед хитролицый камергер. – Если английский Генрих желает нашу принцессу, пусть сам за ней явится!

 

9

 

– Да что ты себе позволяешь! – кричала Бонна, яростно наваливаясь всем телом на дверь в спальню Екатерины. – Немедленно впусти меня к принцессе, иначе я отправлюсь к королеве и потребую, чтобы тебя отстранили от службы ее высочеству.

Я женщина дородная, у меня хватило бы сил удерживать дверь и дальше, но от слов старшей фрейлины мне стало не по себе. Ни высокое положение Бонны, ни связи ее семьи не позволяли ей требовать чего?либо у самой королевы, однако небрежное замечание, коварно брошенное в нужный момент, способно вызвать самые нежелательные последствия. Следовало быть осторожнее, иначе к вечеру я оказалась бы в Шатле или, по крайней мере, за стенами дворца. И все?таки я держалась твердо.

– Поверьте, мадемуазель, ради вашей же безопасности я со всем почтением предлагаю вам не входить, – убеждала я далеким от почтительности тоном. Бонне удалось просунуть ногу за порог, и наша беседа велась через узкую щелку. – У принцессы жар, и, пока природа недуга неизвестна, она приказала никого к ней не впускать. За лекарем послали, он скоро придет, а до тех пор ее высочество просит вас и других фрейлин молиться, чтобы недомогание не оказалось серьезным или заразным.

На лице Бонны мелькнуло сомнение, которое быстро сменилось твердой решимостью.

– Все, так дальше продолжаться не может! – выпалила она. – Не до?лжно невежественным поломойкам решать, есть ли у принцессы жар, и тем более брать на себя смелость посылать за лекарем. Эта обязанность принадлежит фрейлинам, назначенным королевой. Я дождусь лекаря, препровожу его к постели ее высочества, после чего сообщу королеве о его выводах. Мне также придется сообщить ей об опасном влиянии простолюдинки на ее высочество.

– Вы вольны поступать, как считаете нужным, мадемуазель, – ответила я, резко надавливая на дверь.

Раздался вскрик боли, и нога в туфле из мягкой кожи скрылась за порогом. Я с облегчением захлопнула дверь и вставила в пазы засова колышек, надежно защищавший от дальнейших поползновений. Я исполнила обещание никого не впускать, данное мною Екатерине, но какой ценой? На сей раз я и впрямь опасалась серьезных последствий.

Это происходило спустя два дня после турнира, вслед за бесславным завершением которого Екатерина оказалась свидетелем скандала между королевой и дофином. Королева Изабо обвинила Людовика в своевольном и прилюдном саботаже англо?французского договора, что погубило надежды Франции на мир и процветание. Королева заявила, что ее сын поставил на карту отношения с Англией из мелочной обиды, вызванной позорным поражением в поединке. Дофин не остался в долгу, обвинив мать в наивности и глупой вере в добрую волю короля Генриха.

– Генрих – настоящий бандит, мадам! – гремел дофин. – Он мечтает создать свою империю и ни перед чем не остановится, лишь бы захватить земли, титулы и богатство. Я не в силах уразуметь, как вы можете даже думать о том, чтобы выдать Екатерину за этого жадного и неблагородного человека! Она нужна ему лишь для того, чтобы подняться на ступеньку к французскому престолу. Вы хотите целовать щеку человека, который заточит моего отца в темницу, унизит мою сестру и лишит меня наследства? Я вовсе не разрушил шансы на мир. Я бросил вызов искателю славы и заявил ему, что мир и покой не продаются. Мы не станем откупаться от его агрессии своими землями, парой голубых глаз и двухмиллионным королевским приданым. Если он воображает себя императором, ему придется за это бороться и, даст бог, умереть!

– Вы наивны, Людовик! – возражала королева. – Король Генрих не разбойник, а воин. Напыщенные слова не заставят его отступить. Напротив, он примет ваш вызов и двинется войной на Францию, а мы не можем полагаться на то, что наши вассалы станут нас защищать. Вы вовсе не взяли под контроль свою судьбу, вы бросили ее волкам на съедение!

Подробности этой перебранки сообщила мне печальная и расстроенная Екатерина, пока я помогала ей освободиться от тяжелого парчового одеяния. Потом она опустилась в кресло и молча смотрела на меня, так долго, что я испугалась, не собирается ли она за что?нибудь меня упрекнуть. Сказала она, однако, прямо противоположное.

– Знаешь, Метта, я тебе доверяю. Из всех моих придворных ты единственная пользуешься моим полным доверием. – Она произнесла это так серьезно и грустно, что я опустилась на колени рядом с ней и поцеловала ее руку.

– Я жизнь за вас отдам, – тихо сказала я. – А если это послужит вам во благо, я готова оставить вас, хотя для меня это и невыносимо.

– Не дай бог, – вздохнула она. – Он не настолько жесток, чтобы нас опять разлучить.

Несмотря на ее кажущуюся зрелость, принцесса все еще обладала необходимой юности потребностью в утешении и инстинктивным оптимизмом ребенка. Увы, мой горький жизненный опыт не позволял мне надеяться на помощь Всевышнего.

Екатерина встала, взяла меня за руку и повернула к очагу, где стояло ее кресло с балдахином.

– Садись, Метта. – Она ласково подтолкнула меня к креслу, а сама уселась на табурет. – Я поведаю тебе мои мысли, а ты скажешь мне, что об этом думаешь.

Я смутилась, представив себе, что заявила бы Бонна, если бы увидела зад простолюдинки на королевских подушках. Впрочем, как только Екатерина заговорила, я выкинула из головы случайные мысли.

– То, что я скажу, не должно выйти за эти стены, – осторожно начала принцесса, – ибо мои слова сочтут изменой. Видишь ли, чем дольше я живу при дворе, тем меньше доверяю матери.

Я непроизвольно вскрикнула. Екатерина подняла руку, предотвращая мои возражения.

– Метта, прошу, не говори того, что я могу услышать и от других. Да, я молода и, возможно, не в полной мере понимаю смысл ее слов и поступков. Однако я не глупа. Хотя я могла бы привести много примеров ее нечестности, достаточно будет и одного. Она заявляет, что ненавидит герцога Бургундии за участие в убийстве герцога Орлеанского, но это только слова. На самом деле королева ненавидит графа д’Арманьяка, которым якобы восхищается, хотя их обоюдная враждебность заметна всем. Вдобавок между ней и Людовиком нет теплых чувств. Публично она заверяет, что поддерживает орлеанистов, но тайно сговаривается с герцогом Бургундским. Это не имело бы большого значения, если бы она сохраняла верность королю, однако и это не так. Она сидит рядом с ним на официальных приемах, но в остальное время его избегает. Ей лишь нужно, чтобы он оставался жив, ведь, только будучи королевой, она может править как регент. Когда отец умрет, королем станет Людовик, и ей придется уйти в сторону. Она желает проложить для герцога Бургундского дорожку к месту рядом с королем. Почему? Потому что бургундцы держат Жана под контролем. В союзе с герцогом Бургундским королева сможет и дальше править Францией через сына, которого она отправила в изгнание десять лет назад.

– Но только в том случае, если дофин Людовик умрет! – воскликнула я.

– Тсс! – Екатерина приложила палец к моим губам. – Вот именно. Поэтому мне так нужна твоя помощь. Я хочу поговорить с Луи украдкой, чтобы мать об этом не узнала. Я напишу ему записку, попрошу прийти сюда тайно. Ты передашь дофину мое послание, Метта? Он пройдет по крепостной стене, и мы встретимся с ним в твоей комнате. Чтобы нам не помешали, объявим остальным, что я никого не принимаю, потому что у меня жар. Тебе придется не впускать фрейлин, они доносят все королеве.

– Особенно мадемуазель Бонна, – пробормотала я. – Ее удержать непросто. Она и так уже меня ненавидит.

Екатерина виновато взглянула на меня.

– Знаю. Она на тебя пожалуется, но не волнуйся, Метта. Если тебя прогонят, я притворюсь больной и не выздоровею, пока ты ко мне не вернешься. – Я сомневалась, что эта уловка удастся, но принцесса взволнованно схватила меня за руки, опережая возражения: – Мне необходимо увидеться с Луи! Он совершенно одинок, зажат между нашей матерью, которая желает ему зла, и д’Арманьяком, клянущимся в верности, но преследующим лишь собственные интересы, и прикован к жене – дочери своего заклятого врага. Он должен понять, что я на его стороне.

Я слушала ее в полной растерянности. Такие дела были выше моего понимания.

– А как насчет ваших собственных интересов? – спросила я. – Ведь дофин лишил вас шанса стать королевой Англии…

– Ах, я ему за это благодарна, – вздохнула Екатерина. – Брак поставил бы меня в безвыходное положение. Понимаешь, это вопрос доверия. Я знаю, что должна выйти за того, кого для меня выберут. Но кто выбирает? Отец слишком слаб, а матери я не доверяю. Я скорее доверилась бы воле брата.

Я сказала, что готова умереть за нее, и, похоже, так и будет, если план не заладится. Но отказаться я не могла – моей девочке требовалась помощь.

Захлопнув дверь перед носом Бонны, я целую вечность ждала в спальне Екатерины, пытаясь отвлечь себя хозяйственными делами: протерла туалетный столик, истолкла глину для чистки платьев и заменила душистые травы в гардеробной. Работая, я представляла, как Луи и Катрин беседуют в комнате наверху, где для дофина я поставила у огня самое широкое кресло, а Бонна д’Арманьяк расхаживает по салону в ожидании лекаря, который не приедет – ведь за ним никто не посылал. Я боялась, что Бонна потеряет терпение и вот?вот постучит в дверь, но, к моему удивлению, никто не являлся.

Наконец Екатерина спустилась, озабоченно нахмурив лоб. Рассказа о встрече с дофином не последовало.

– Мне нужно помолиться, Метта, – сказала принцесса, проходя к молитвенному столику. – Пожалуйста, покарауль дверь еще немного.

Теперь, когда Екатерина вернулась в свои покои, я решила, что надо сбегать вниз и проверить, как там Бонна, – молчание фрейлины было более зловещим знаком, чем гнев. На лестнице я встретила пажа с лотарингским крестом на ливрее – символом Арманьяка.

– Послание для принцессы Екатерины, – заявил он.

Я протянула руку за письмом. Сердце громко застучало: похоже, Бонна уже приняла меры.

– Ее высочеству нездоровится, – сказала я. – Позвольте, я передам.

Он достал запечатанное письмо из поясной сумки и, вручив его мне, стал спускаться. Мне захотелось уничтожить письмо, но благоразумие возобладало: если Бонна успела мне навредить, то Екатерина должна об этом немедленно узнать. Когда я вернулась в опочивальню, принцесса, осенив себя крестным знамением, поднялась с молитвенной скамьи. С образа на нас благосклонно смотрела Пресвятая Дева, не раскрывая поверенных ей тайн. Впрочем, нахмуренный лоб Екатерины не разгладился, с каким бы прошением она ни обращалась к святой.

Я молча протянула Екатерине письмо. Она сломала печать и развернула свиток, в котором содержалось всего несколько строк. Пока принцесса читала, мне слышалась поступь тяжелых сапог стражников, идущих меня арестовать.

Наконец Екатерина подняла голову и удивленно взглянула на меня.

– Это от отца Бонны, – сказала она, складывая пергамент. – Ввиду провала английского договора д’Арманьяк и Орлеанский решили, что брак между Бонной и герцогом должен быть заключен как можно скорее. Он выражает глубокое сожаление, что супружеские обязанности не позволят его дочери оставаться у меня на службе, но надеется, что я пойму и пожелаю ей всего наилучшего. – Екатерина мягко положила руку мне на плечо. – Так что не волнуйся, Метта, мадемуазель д’Арманьяк больше не является моей фрейлиной.

Чувство облегчения было недолгим. Мне пришло в голову, что в этой новости имеются и плохие стороны.

– Зато она станет герцогиней Орлеанской, влиятельной и опасной особой, – нерешительно возразила я.

– Ей будет не до нас, – рассмеялась Екатерина. – А пока ее здесь нет, давай сядем, и я расскажу о своей встрече с Луи.

Я подбросила дров в камин, и мы сели у очага. Екатерина устроилась в кресле под балдахином, а я – на табурете. Снаружи выл ветер, проливной дождь стучал по ставням, а свет горящих свечей и огня в камине окутал нас мерцающим теплым коконом.

– Спасибо, что приготовила для нас вино и сладости, Метта, – начала Екатерина с улыбкой. – Ты хорошо знаешь путь к сердцу Луи.

– Он всегда набрасывался на пирожные, которые я приносила из пекарни отца, – улыбнулась я в ответ. – В детстве он вечно был голодным.

– В этом он не изменился. Съел до крошки все, что ты оставила. – Екатерина поморщилась. – Удивительно, как он жаден до еды!

– Плохо для его здоровья, – заметила я. – В нем слишком много черной желчи.

– Правда? Какая жалость! Ему необходимо следить за собой. Слишком долго Франция страдала от недужного монарха.

Екатерина умолкла, обдумывая печальную истинность сказанного.

– Ваше высочество, простите мне любопытство, но о чем вы молились, когда вернулись? – тихо проговорила я. – Вы казались такой огорченной…

Она потрясла головой, словно отгоняя непрошеные мысли.

– Я чувствовала, что совершенно запуталась. Знаешь, с молитвой все становится немного яснее.

– Да, – подтвердила я, хоть и не припоминала, чтобы молитвы мне помогли. – И стало?

– Нет. Не совсем. – В глазах принцессы стояли слезы. – Ох, Метта, мне так одиноко!

Я порывисто взяла ее руки в свои. Глаза щипало от слез. Впрочем, я не стала настаивать, чтобы она мне доверилась, а попыталась ее подбодрить:

– Я скрашу ваше одиночество.

Она порывисто сжала мне пальцы, затем откинулась в кресле.

– Видишь ли, мне необходимо принять важное решение, Метта. Я попробую объяснить тебе, в чем дело.

Я согласно кивнула и указала на образ.

– Ваше высочество, я буду так же молчалива, как Пресвятая Дева.

Екатерина с мягкой укоризной подняла бровь.

– Иногда ты бываешь слишком непочтительна, Метта, – с оттенком неудовольствия сказала она. Мне хотелось напомнить ей, что я не имела счастья получить монастырское воспитание, но вместо этого я напустила на себя сокрушенный и кающийся вид. – Я не была счастлива в монастыре, – заметила принцесса, будто читая мои мысли. – Но я благодарна монахиням за то, что они научили меня отличать праведное от неправедного. Жаль, никто не сделал того же для матери и брата. – Я удивленно взглянула на нее, и Екатерина торопливо продолжила: – Это правда. Они друг друга стоят. По крайней мере, я так думаю. В Луи я пока не разобралась. Он не стал со мной откровенничать, но мне не следует его судить, пока не пойму, в чем дело. Я молилась, чтобы мне указали причину.

Полено в очаге рассыпалось снопами искр.

– Понимаешь, Луи сказал, что не допустил моего брака с королем Генрихом из?за того, что не желает видеть меня связанной с безбожным развратником. До него дошли слухи из Англии о том, что Генрих ведет развратную жизнь. Луи якобы хотел спасти меня от стыда и унижения. Ну, разумеется, я горячо его поблагодарила, но спросила также, не имеет ли к этому отношения требование Генрихом земли и денег. Луи разозлился и заявил, что это пустяки. Когда я выразила обеспокоенность тем, что отказ от договора может спровоцировать вторжение англичан, он рассмеялся: мол, Генрих не посмеет вторгнуться во Францию, а если посмеет, его прогонят обратно до моря. «Англия – ничтожная страна, и Генрих – недоразумение, а не король, – заявил мой брат. – Его отец был узурпатором, и сын будет за это расплачиваться. Я не отдал бы ему теннисный мячик, не говоря уже – мою сестру в жены!» Я не верила своим ушам, Метта. Я ведь сама слышала, как Луи сказал матери, что саботировал договор нарочно, мол, Генрих жаден до власти и хочет на мне жениться только для того, чтобы претендовать на французский престол. Тогда брат ни словом не обмолвился о спасении меня из лап развратника, его волновало только сохранение собственного наследства. Нет, я его ни в чем не виню, но почему он так непоследователен?

– Вы сообщили ему о своих подозрениях насчет королевы? – спросила я.

– Нет, я не была столь прямолинейна, – вздохнула Екатерина. – Впрочем, я официально выразила свою преданность ему как наследнику Франции. Он растрогался, когда я встала на колени и поцеловала ему руку. Он сказал, что я, женщина, обязана подчиняться матери, но просил помнить, что он всегда будет на страже моих интересов. Думаю, у него есть свои опасения насчет королевы. Он ей не доверяет, хотя очевидно, что он не доверяет вообще никому. Какая путаница! Похоже, у всех есть свои тайные замыслы, и все планы так или иначе связаны со мной. Я сама чувствую себя как теннисный мячик, упомянутый Людовиком, – неизвестно, где я окажусь от удара кого?нибудь из игроков.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] Guillemot (англ.) – птица чистик. (Здесь и далее примечания переводчика.)

 

[2] La Bonne (фр.) – хорошая.

 

[3] Ублиетка – подземная тюрьма в средневековых замках (от фр. oubliette – заточение).

 

[4] Киртл – средневековое женское платье с длинными рукавами и шнуровкой на лифе.

 

[5] Камиза – сорочка, которая носилась под платьем.

 

[6] Орифламма – штандарт королевских французских войск, представляет собой длинную узкую полосу ткани алого цвета с изображением золотого пламени.

 

[7] Сюрко – накидка без рукавов, надеваемая поверх кольчуги или доспехов.