Милорад Павич

Разноцветные глаза (сборник)

 

 

Как читать Павича

 

1

 

Когда Павич умер, в некрологе «Нью?Йорк таймс» его сравнили с Сервантесом, Стерном и Борхесом, но мне его сочинения напоминают не другие книги, а любимые города. Он сам об этом писал: «Дома больше всего похожи на книги: столько их вокруг, а лишь в некоторые из них заглянешь, и еще меньше тех, куда зайдешь в гости или остановишься в них надолго».

Город Павича из тех, неисчерпаемых, куда всегда хочется вернуться. Но не только этим он похож на Венецию. Ведь она тоже – игра, ребус или кроссворд, заставляющий мастера вписывать дворцы в строчки каналов. Живя по соседству, Павич перенял опыт адриатического чуда. В поисках освобождения от сношенных литературой форм он взял на себя повышенные обязательства – в интересах свободы заключил себя в каземат.

В сущности, Павич работал с литературой второго уровня, со словесностью, уже успевшей отказаться от завоеванной свободы и добровольно подставившей шею под новое ярмо. «Все книги на земле имеют эту потаенную страсть – не поддаваться чтению», – проговаривается Павич в конце романа?кроссворда «Пейзаж, нарисованный чаем». Чтобы затормозить читателя и сломать автоматизм чтения, Павич в каждую книгу вставил разрушительный механизм, мешающий выстроить текст в линейное повествование.

В стандартном романе есть история, хотя бы ее контуры, которые автор наносит беглыми чертами, а затем заполняет объемы красками в меру изобретательности и таланта. У Павича – сюжет как музыка: его надо переживать в каждую минуту чтения. Стоит только на мгновение отвлечься, и мы неизбежно заблудимся в хоромах этой дремучей прозы. Таким образом, личное время читателя включено во время романа. Читатель – как актер, который и играет, и проживает положенные ролью часы на сцене, старея ровно настолько, сколько длится спектакль.

Говоря о своих книгах, Павич предпочитал архитектурные сравнения: роман как церковь или мечеть. Его книги можно обойти с разных сторон, чтобы бегло осмотреть, но можно сосредоточиться на какой?нибудь детали – портале, орнаменте, химере, каменной резьбе. Избыточное содержание тут так велико, что у нас не хватает пространственного воображения. Тут?то автор и приходит на помощь, предлагая читателю кристаллическую решетку в виде лексикона, кроссворда или какой?нибудь другой семантически пустой формы.

Для писателя соблазн этих структур в том, что они позволяют вогнать материал в жесткие рамки, не прибегая к линейному повествованию. Ведь композицию здесь задает не писатель, а чужая – и чуждая литературе – форма. И чем она строже, тем больше свободы у автора и его героев. Он строго соблюдает не им придуманное правило – следит, чтобы герои в нужных местах пересекались. Зато в остальном он волен – повествовательная логика, сюжетная необходимость, законы развития характера, психологическая достоверность, даже элементарная временна?я последовательность «раньше – позже» – всего этого у Павича нет. Он решительно избавился от презумпции реализма, которая создает из книги иллюзию мирового порядка и навязывает автору изрядно скомпрометированную роль всемогущего творца.

 

2

 

Новаторство Павича подчеркивает неожиданная связь с семейными сагами «мыльной» оперы: бесконечно запутан клубок родственников, людское тесто, которое автор месил прямо?таки со злорадным азартом. «Семейная» клетка разбухает по всем направлениям: герои плодятся, раздваиваются, повторяются, отражаются, превращая текст в генетическую шараду. От этого генеалогического баньяна не просто добиться ответа на простые вопросы: кто кого родил, любил, убил.

Созданная Павичем литературная форма требовала организации текста иной сложности. Временны?е координаты тут наделяются пространственными характеристиками: персонажи могут жить во вторнике или в пятнице – не когда, а где. Павич ищет ответа – истины, порядка, гармонии, Бога – не в пространстве, а во времени, не на небе, земле или в преисподней, а в истории, спрессовавшей вчерашний, сегодняшний и завтрашний день.

Он и сам был таким. Когда «Хазарский словарь» обошел и покорил мир, Павича назвали первым писателем третьего тысячелетия, но куда сильнее его проза тянулась к архаике – к рапсодам, к аэдам, к Гомеру, к той литературе, которая была до книг, а значит, сможет выжить и в постгуттенберговском мире – когда – и если – их снова не будет.

Павич жаловался, что существует множество способов прочесть «Хазарский словарь», но почти никто ими не пользуется. В первый раз я тоже прочел эту книгу, как все остальные – с первой до последней страницы. Очарованный устройством «Словаря», я тем не менее не насладился им в должной мере: ошеломляющая густота текста мешала оторвать глаза от бумаги.

Теперь, четверть века спустя, мне трудно читать «Хазарский словарь» по порядку. Дойдя до первой же ссылки, я иду за ней в глубь книги, возвращаюсь в начало, залезаю на соседнюю нужной страницу, слежу за развитием то одной, то другой темы, постоянно сверяясь с пройденным, и не отстаю от «Словаря», перечитывая его статьи, пока все они не покажутся старыми знакомыми. Как ни странно, такое чтение отнюдь не кажется мне особо хлопотным, потому что и другими, прежними, книгами я часто пользуюсь таким же образом. Читая, я постоянно отрываюсь от степенного чередования страниц ради короткой справки, подробного исторического экскурса, поиска иллюстрации или карты.

Что же изменилось? Можно, конечно, сказать, что за эти годы мы освоили Павича и немного привыкли к взорванному им литературному ландшафту. Но ведь даже те, кто открывает его книги впервые, намного лучше подготовлены к их чтению. Разгадка – в интернете.

Когда Павич писал «Хазарский словарь», у него не было даже компьютера. Он сочинял книгу на карточках, раскладывая их на кровати. Однако именно его проза проложила путь к новому чтению. Оно стало результатом «огугливания» (выражение В. Гандельсмана) наших мозгов. В оцифрованной вселенной книги теряют переплет, а значит – зависимость от порядка, продиктованного писателем. Сегодня читатель легко перескакивает с пятого на десятое, углубляясь в попутное или постороннее, то расширяя знание об упомянутом предмете, то вообще меняя тему. Сами того не заметив, мы уже привыкли к тому, что на экране текст постоянно ветвится. Когда?то прочитанными страницами мерили время, но для компьютерного чтения это невозможно, потому что оно разворачивается в сугубо индивидуальном ритме, который определяется любознательностью или терпением читателя.

Для выросшего с интернетом поколения линейное чтение требует таких же усилий, как для предыдущей генерации – чтение нелинейное. Успешно освоив новые правила, авторы нынешних бестселлеров склеивают книги из начиненных фактами фрагментов, каждый размером в один экран. Именно так, соединяя детектив с Википедией, пишет Дэн Браун. Но в этом нет вины Милорада Павича. Он готовил нас к вершинам, а не к болотам компьютерного века.

Павич начал со словаря, потому что тот подразумевает содружество авторского вымысла с реальностью языка. Этим словарь отличается от других объезженных Павичем форм. Кроссворд – свободная игра его сочинителя, гороскоп – вымысел астролога, таро – гадателя, но словарь заперт в независимом от автора алфавите. Правда, не в одном, а – в трех: арабском, еврейском и греческом. (Надо сказать, что землякам Павича легче других справиться с тремя азбуками, потому что сербы пользуются двумя – кириллицей и латиницей. Моя первая книга в Белграде так и вышла на обеих: про Америку – латинскими буквами, про Россию – славянскими, и никого, кроме меня, это не смутило.)

В «Хазарском словаре» игра с алфавитами – не только композиционный прием, но и философская задача. «В силу того, – пишет Павич в предисловии, – что в разных азбуках буквы располагаются в разной последовательности, книги листаются в разных направлениях». Поэтому главный труд автор перекладывает на читателя: «Кто сумеет в правильном порядке прочесть все части книги, сможет заново воссоздать мир». И это значит, что кардинальный вопрос – все тот же: как читать Павича?

 

3

 

Британский историк Литтон Стрэчи говорил, что мы никогда не напишем историю викторианской эпохи, ибо знаем о ней слишком много. Чтобы вместить в один опус чужую жизнь, время должно ее обрезать и укротить, сделав доступной обозрению. Мы можем прочесть все, что осталось от греков или римлян, и поэтому они существуют в нашем воображении цельным феноменом.

Стремясь внушить нам подобную иллюзию, Павич создает своих хазар, перечисляя все, что о них якобы известно. При этом педантичная форма лексикона оказалась очень удобной для бесконечных отклонений от сути дела. Этим хазарская «историография» Павича напоминает самую первую «Историю». Хазары, как скифы у Геродота, – полулегендарное племя, к которому легко прилипает любая экзотическая подробность, включая достоверную. Из?за них Геродоту не верили еще в древности. Так, его репутации повредили описанные им «растущие на деревьях ягоды», пока уже в наше время не выяснилось, что речь шла о неизвестных грекам вишнях. Павич использует сходный прием, рассказывая псевдонебылицы о хазарах. В одной словарной статье упоминается река, текущая «в двух разных направлениях – с запада на восток и с востока на запад». Но и в настоящей, а не в вымышленной географии есть такая река. Это Гудзон, чье течение вблизи истоков определяют приливы. Один из возможных переводов слова «Манхэттен» – «река, текущая в обе стороны».

Соединив эрудицию академика с воображением поэта, Павич составил историю племени, столь загадочную, чтобы возбудить наше любопытство, но достаточно темную, чтобы удовлетворить его сполна. Темноту книги объясняет ее автопортрет – притча о бездонном горшке. Зная секрет применения такого горшка, учитель отказывается открыть тайну ученику, ибо в ней, тайне, и содержится весь смысл существования горшка – даже тогда, когда мудрец его разбивает.

От хазар, как от этого горшка, остались черепки и тайна бездонности их истории. Она уходит за пределы знания во вневременную глубину мифа. Хазары – племя универсальных предков, жившее, как легендарные предки всех народов, в особом – чудотворном – времени. У Павича оно способно заражать собой нашу, вполне историческую реальность. Поэтому каждый, кто занимается хазарами, включая настоящих, а не придуманных персонажей вроде святых Кирилла и Мефодия, вываливается из правдоподобных обстоятельств в альтернативную жизнь «Словаря».

Собранная в нем груда сведений велика (100 000 слов), но обозрима, ибо обладает четкой структурой. «Словарь» строится вдоль нескольких центральных осей. Это – полемика о выборе веры, хазарская религия «ловли снов», хазарская принцесса Атех, хазарский язык, исследования хазарологов, биографии публикаторов словаря. Все главные мотивы повторяются трижды – в интерпретации трех религиозных традиций, противоречащих друг другу. Собственно, противоречия и придают «Словарю» видимость достоверности. Как сказал Аверинцев, именно разногласия евангелистов убеждают в их истинности. В официальной биографии Сталина противоречий не было.

 

4

 

Книгу Павича можно читать как любой словарь – из чистой любви к информации. Беккет даже мечтал остаться на необитаемом острове с Британской энциклопедией. Однако предназначение «Хазарского словаря» другое: оно в том, чтобы стать романом.

Классический, как, впрочем, и любой другой, роман опирается на повествовательную арку: путь подразумевает возвращение. По Аристотелю, у художественного произведения есть начало, середина и конец. «Не обязательно в таком порядке», – добавил режиссер Жан Люк Годар и открыл «Новую волну». Павич сделал следующий шаг. Он изъял из повествования эмоциональную структуру. Его книга не может рассчитывать на сопереживание, потому что композиция не позволяет обычного распределения чувств: зачина, развития, кульминации, катарсиса, развязки. Забирая по спирали, «Словарь» охватывает героев, но ведет их не к вектору разрешения, а по кругу, радиус которого определяет сам читатель.

Романом книгу Павича делает не макро?, а микроструктура. Он переносит сюжет внутрь абзаца, предложения, сравнения или эпитета. «Хазарский словарь» – роман романов. Он весь написан свернутыми, как ковер, сюжетами. Самостоятельные, как нерассказанные сказки, они перекликаются между собой, образуя разбросанные по всему тексту ритмические фигуры, на которые и опирается повествование. Это сюжетные узлы, завязанные на первичных, основных понятиях, таких как ветер, слезы, дни и ночи, замки и ключи, соль и, важнее всех, сны, ибо «на дне каждого сна лежит Бог».

«Узелковое» письмо Павича предельно замедляет чтение, ибо каждая фраза требует себя распутать. Например – такая: «Ты носишь глаза во рту и можешь увидеть что?нибудь только после того, как заговоришь». Зрение во рту – профессиональная аномалия писателя, благодаря которой читатель видит описанное. Каждое сравнение Павича, однако, не приближает нас к предмету, а удаляет от него. Вместо живописной наглядности он добивается неожиданной точности: «Человеческое слово как голод. Всегда имеет разную силу». Зато предельно материальны его сквозные метафоры: язык как плоть, слово как мясо, письмо как татуировка, гласные как душа, смерть как разговор.

Сворачивая одни темы и разворачивая другие, Павич создает многомерное изображение, которое невозможно охватить ни целиком, ни разом. В этом – вызов книги и риск автора. Оценивая его, Павич вставляет в словарь автошарж – богомаза Севаста Никона: «Фрески его были красивыми, но их невозможно было запомнить, они как бы исчезали со стены, стоило только перестать на них смотреть».

Это – непременное, субстанциональное качество всей прозы Павича. Его, как очень немногих писателей, среди которых Джойс и Платонов, нельзя адаптировать, вернуть на предыдущий уровень литературы. Но и продолжать Павича вряд ли можно и нужно. Он прорыл в словесности новый ход и завалил его за собой.

 

5

 

В том саду прозы, который за годы беспрестанных трудов вырастил Павич, главной была стена, ограждающая его от остальной словесности. Павич не распахивал целину, засевая своей литературой чужие окрестности. Искусный селекционер, он упорно возделывал свой сад, прививая к диким жанрам ростки персональной поэтики. Получившиеся гибриды сохраняли свойства родителей: жесткую структуру исходного образца и фантастику привитого произвола.

В каждом плоде из сада Павича можно обнаружить тот же ДНК. По всем его книгам кочует известный внимательному читателю набор кодов. Мы легко узнаем любимые автором метафоры, сюжетные ходы, персонажей, ситуации, слова и положения. Дело в том, что канон Павича – текучая совокупность всех текстов. У него ничего не стояло на своем месте вечно. Тасуя эпизоды и детали, он постоянно пробовал их в новом окружении, перенося в другой опус, а иногда и в другой род литературы.

Такая перестановка эффектней всего выглядит на сцене. Драма Павича взрывает линейность театра с тем же азартом, что и романа, но с еще большей наглядностью. Лучший пример тому – опробованная и на московских зрителях «Вечность и один день», снабженная подзаголовком «Пьеса?меню». Составленная по образцу комплексного обеда (три закуски, три горячих, три десерта), она дает возможность режиссеру – или аудитории, как подсказывает автор, – показать девять представлений одной драмы. И в каждой будет сценически оправданное действие с завязкой, кульминацией и развязкой, выстроенных в произвольном (например – голосованием) порядке. Поразительное достижение драмы Павича в том, что от перемены мест слагаемых меняется не только сумма, но и сами слагаемые. Каждый из знакомых элементов, попав на новый пост, открывается иной стороной и порождает другие смыслы.

Следить за этими преобразованиями особенно увлекательно на той экспериментальной делянке, которую Павич засеивал своими новеллами. Хотя по интенсивности и густоте они ничуть не проще романов, рассказы лучше подходят для первого знакомства с писателем. Более доступными их делает размер. Это все тот же «ювелирный монументализм», но уложившийся в обозримую грядку. Уменьшая эпическое пространство, Павич ограничивал и набор метафор, давая всякой исчерпать скрытую в ней повествовательную и семантическую энергию.

Так, «Шляпа из рыбьей чешуи», рассказ из жизни поздней античности, целиком построен на фольклорных образах ключа и замка. Они постоянно встречаются у Павича, который без устали и по?разному обыгрывает эротический подтекст этих разнополых вещей. Автор, однако, усложняет это нехитрое уравнение и углубляется до предельно емкой метафоры любви и веры. Союз ключа с замком подразумевает избирательную страсть, ибо каждый ключ подходит лишь к своей замочной скважине. Соединившись, они замыкаются в достигнутой полноте, исключающей посторонних.

Именно это и происходит с героем рассказа вольноотпущенником Аркадием, нашедшим свою половину – Микаину. Но их идиллию разрушает необычный, невиданный раньше – деревянный! – ключ:

 

Распростертые руки человека служили ручкой, а скрещенные ноги «перышком», то есть той частью ключа, которая вставляется в скважину. Фигурка имела четыре отверстия: по одному в каждой ладони, одно в скрещенных ступнях и еще одно – между ребрами.

– К какому же замку он подходит?

– Замок этот надо еще найти. Мне говорили, что он открывает все замки.

 

Универсальный ключ распятия как отмычка всех сердец – об этом написан рассказ, тонко стилизованный под византийскую легенду. Насыщенный знакомыми любителям Павича чудесами – демонами, дьяволицами, украденными снами, предсказаниями будущего, перерождениями и знамениями, – текст не торопясь, ветвясь и играя, разворачивается в притчу об обретении человеком вечной души. Ее изображает бабочка, порхающая возле плеча героя. В сущности, она, душа, всегда была с ним, но он о ней не догадывался, как не понимал и смысла своей шляпы из рыбьей чешуи. Рыба – знак Христа, символ, тайный для всех, кроме посвященных. Чтобы стать им, мало найти ключ, надо прожить жизнь так, чтобы она оказалась замком.

 

6

 

Обедая с Павичем в Белграде, я попытался заказать из меню мастера: «Порция седой травы, два раза по миске божьих слез, один взгляд в панировке с лимоном». Меня не поняли, что и не удивительно.

Проза Павича не на каждый день: она изъясняется языком цыганской гадалки. Он – рассказчик кошмаров и игрок архетипами. В этой роли Павич уникален. Но все же в его прозе есть нечто нам знакомое: сквозь перевод тут, если угодно, просвечивает славянская душа. С Павичем нас соединяет общий корень мысли. Ее ходы причудливо, но отчетливо повторяют полузнакомые, полузабытые и все?таки родные мотивы. Вслушайтесь в эти настоянные на Достоевском и Розанове афоризмы: «Бог – это Тот, который Есть, а я тот, которого нет». Или так: «Всё для народа, ничего вместе с народом».

Такая связь – не от хорошей жизни. Как справедливо и не без зависти считают американские критики, все разновидности «магического реализма» растут лишь в тех неблагополучных краях, где натурализм и гротеск, реализм и фантастика перемешиваются в мучительной для жизни, но плодотворной для литературы пропорции. Лучшее рождается в момент кризиса. Самое интересное происходит на сломе традиционного сознания, когда органика мира пошла трещинами, но держит форму: уже не глина, еще не черепки. Новую литературу создают те, кто попал в зазор между естественным и противоестественным. Так появились не только книги Маркеса и Рушди, но и Сорокина с Пелевиным. Павич – им всем родня: он работал с тем материалом, с которым сегодня живут в России.

Собственно, Павич и сам мне это говорил, объясняя свой безмерный успех у русского читателя.

– А в газетах пишут, – набравшись наглости, сказал я, – что вы – последний коммунист. Правда?

– Нет, я – последний византиец, – непонятно объяснил Павич и повел на спектакль, поставленный по «Хазарскому словарю».

Театр в разоренной войной и тираном столице покорял щедрой роскошью. Он являл собой многоэтажную жестяную воронку, выстроенную специально для постановки. Из подвешенного к небу прохудившегося мешка на голую арену беспрестанно сыпались песчинки, бесчисленные, как время. Борясь с ним, спектакль, ветвясь, как проза Павича, оплетал консервную банку театра. Понимая все, кроме слов, я с восторгом следил за созданием мифа.

 

Александр Генис

Нью?Йорк, 2009

 

 

Железный занавес

 

Веджвудский чайный сервиз

 

В истории, которая здесь рассказана, имена героям будут даны не в начале, а в конце повествования.

 

* * *

 

Я познакомился с ней на математическом факультете столичного университета через моего младшего брата, который изучал филологию и военное дело. Она искала напарника, чтобы вместе готовиться к экзамену по математике, часть первая, а так как она была парижанкой, в отличие от меня, приезжего, у нас была возможность заниматься в большой квартире ее родителей. Каждый день рано утром я проходил мимо принадлежавшего ей блестящего автомобиля марки «лейланд?буффало». У подъезда я нагибался, отыскивал какой?нибудь камень и клал его в карман, а потом нажимал кнопку звонка и поднимался наверх. Я не брал с собой ни тетрадей, ни книг, ни чертежных инструментов – у нее всегда было все, что нужно для работы. Мы занимались с семи до девяти, в девять нам приносили завтрак, потом мы продолжали занятия до десяти, а с десяти до одиннадцати повторяли пройденное. Все это время я держал в руке камень, который, в случае если я задремлю, должен был упасть на пол и разбудить меня, пока никто ничего не заметил. После одиннадцати я уходил, а она продолжала учиться одна. Мы готовились к экзамену каждый день, кроме воскресенья, но она занималась и по воскресеньям тоже, в одиночку. В результате вскоре стало очевидно, что я от нее отстаю и разрыв в наших знаниях становится все больше и больше. Она думала, что я ухожу от нее так рано именно потому, что хочу самостоятельно выучить то, что пропустил, однако со мной она об этом никогда не заговаривала. «Каждый должен как червяк сам проедать себе дорогу», – думала она, полагая, что, читая наставления другим, сам умнее не станешь.

В сентябре пришло время сдавать экзамен. В назначенный день мы договорились встретиться заранее и пойти на факультет вместе. Она волновалась, и ее не особенно удивило то, что я не пришел ни на эту встречу, ни на экзамен. Только потом она задумалась, что же могло со мной случиться. А я не появлялся до самой зимы. «Не каждой букашке дано мед собирать», – решила она, но тем не менее иногда все?таки вспоминала обо мне и тогда думала: «Интересно, чем же он теперь занимается? Видно, он из тех, кто покупает свою улыбку на Востоке, а продает ее на Западе, или наоборот…»

Когда пришло время готовить вторую часть экзамена по математике, она как?то утром неожиданно столкнулась со мной на факультете и стала с интересом рассматривать новые заплатки на моих локтях и новые волосы на моей голове, отросшие за то время, пока мы не виделись. И все пошло по?старому. Каждое утро я приходил в определенное время, она спускалась ко мне сквозь зеленый слоистый воздух, словно шла через реку, в которой струятся теплые и холодные течения, открывала мне дверь и, хотя была еще совсем сонной, смотрела на меня тем своим взглядом, от которого разбиваются зеркала. Она наблюдала, как я выжимаю бороду шапкой и как снимаю перчатки. Соединив средний и большой пальцы, я энергично встряхивал кистями, так что обе перчатки выворачивались наизнанку и одновременно слетали с рук. Стоило мне с этим покончить, как мы без промедления приступали к работе. Она была полна решимости заниматься изо всех сил, и занималась так ежедневно. С неутомимой волей и систематичностью и никогда не пропуская ни одной мелочи, она вникала во все детали изучаемого предмета – и утром на свежую голову, и после завтрака, и даже тогда, когда занятие подходило к концу и работа продвигалась медленнее. Я по?прежнему покидал ее дом в одиннадцать часов, и она снова замечала, что я рассеян, что уже через час мои глаза стареют и что я опять начинаю от нее отставать. Она наблюдала за моими ногами, одна из которых всегда стремилась сделать шаг, а другая оставалась совершенно спокойной, после чего они менялись ролями.

Когда пришло время январской сессии, она почувствовала, что я не готов сдавать экзамен, но ничего не сказала, считая, что тут есть и ее вина. В конце концов она решила про себя: «Не должна же я ему локти целовать, чтобы он занимался? Каждый делает что ему нравится, так что пусть он хоть хлеб у себя на голове режет…»

Узнав, что и на этот раз я не явился на экзамен, она все?таки задумалась и пошла посмотреть список студентов, чтобы узнать, не назначено ли мне на другое время или другое число. К ее великому удивлению, моей фамилии вообще не было в списке ни на этот, ни на какой бы то ни было другой день сессии. Более того, стало очевидно, что я и не должен сдавать эти экзамены.

Когда мы увиделись снова, в мае, она учила «Напряженный бетон», и мы опять стали заниматься вместе, словно ничего не случилось. Так мы провели всю весну, а когда началась июньская сессия, она уже заранее знала, что я и в этот раз не приду на экзамен и что теперь мы не увидимся до осени. Она задумчиво смотрела на меня своими прекрасными глазами, поставленными так широко, что между ними мог бы поместиться рот. И действительно, все вышло как всегда. Она сдала «Сопротивление материалов», а я даже не появился на экзамене.

Когда, довольная своим успехом и озадаченная моим поведением, она вернулась к себе домой, то наткнулась на мои тетради, которые я накануне в спешке оставил у нее, и нашла среди них мою зачетку. Машинально открыв ее, она с изумлением обнаружила, что я вообще не должен изучать математику, так как не являюсь студентом математического факультета, что учусь я на другом факультете и там сдаю все экзамены своевременно. Она вспомнила бесконечные часы совместных занятий, которые требовали от меня стольких бессмысленных усилий и бесцельной траты времени, и задала себе неизбежный вопрос: ради чего? Ради чего я проводил с ней столько времени, изучая предметы, которые меня совершенно не интересовали и которые я не должен был сдавать? Размышляя обо всем этом, она пришла к единственному заключению: всегда следует иметь в виду и то, о чем не говорится вслух, – видимо, дело было не в экзаменах, дело было в ней. И кто бы мог подумать, что я настолько застенчив, что в течение нескольких лет скрывал свое чувство. Она тут же отправилась ко мне, в комнату, которую я снимал вместе с несколькими студентами из Азии и Африки, и была поражена той бедностью, которую обнаружила. Там она узнала, что я уже уехал домой. Ей дали мой адрес, и она, недолго думая, села в свой «буффало» и направилась в небольшой городок недалеко от Салоник на берегу Эгейского моря, решив про себя, что будет держаться со мной так, как будто ничего особенного не произошло.

В сумерках она подъехала к указанному ей дому. Он находился на берегу, двери были распахнуты настежь, рядом с домом стоял большой белый бык, привязанный к воткнутому в землю колу, а на кол была надета буханка свежего хлеба. В доме была кровать, на стене икона, а под иконой – какая?то красная кисточка, камень на шнурке, юла, зеркало и яблоко. На кровати, опершись на локоть, спиной к окну лежала молодая обнаженная особа с длинными волосами и телом, опаленным солнцем. По спине, мягко изгибаясь, шла глубокая ложбинка, спускавшаяся к бедрам, прикрытым грубым солдатским одеялом. Казалось, что девушка в любой момент может повернуться и тогда станет видна ее грудь, выпуклая, крепкая и блестящая в вечернем свете. Но когда это случилось, она обнаружила, что в кровати не женщина. Там лежал я, облокотившись на одну руку и жуя свои усы, пропитанные медом, потому что это было моим ужином. Я увидел ее и пригласил войти, и она поначалу никак не могла освободиться от первого впечатления, когда ей показалось, что в кровати лежит женщина. Но вскоре и это впечатление, и усталость от долгого пути исчезли. Она получила на ужин в тарелке с зеркальным дном двойную порцию – одну для себя, а другую для своей отраженной в зеркале души. Там были фасоль, грецкие орехи и рыба, а перед тем, как приступить к еде, она, так же как и я, положила под язык маленькую серебряную монетку, которую держала во рту все время, пока мы ели. Таким образом насытились все четверо: она, я и две наши души в зеркалах. После ужина она подошла к иконе и спросила меня, что это такое.

– Телевизор, – ответил я ей. – Или, иными словами, окно в тот мир, где пользуются математикой, которая отличается от твоей.

– Как это? – спросила она.

– Очень просто, – сказал я, – механизмы, самолеты и машины, созданные на основании твоих количественных математических расчетов, опираются на три элемента, которые абсолютно не поддаются исчислению. Это: единица, точка и настоящий момент. Только сумма единиц составляет количество; единица же никакому исчислению не подлежит. Что касается точки, то ввиду того, у нее нет никаких параметров – ни ширины, ни высоты, ни глубины, – ее нельзя ни измерить, ни сосчитать. Правда, мельчайшие частицы времени имеют свой общий знаменатель – это настоящее мгновение, но оно тоже не поддается измерению. Таким образом, основные элементы твоей квантитативной науки представляют собой нечто, что по самой своей природе чуждо квантитативному подходу. Как же тогда верить такой науке? Почему механизмы, созданные по меркам всех этих квантитативных заблуждений, так недолговечны, почему живут в три или четыре раза меньше, чем люди? Посмотри, у меня тоже есть белый «буффало». Только он сделан не так, как твой, спрограммированный в Лейланде. Проверь, каков он, и ты убедишься, что кое в чем он превосходит твой.

– Он ручной? – спросила она с улыбкой.

– Конечно! – ответил я. – Давай, не бойся.

Она погладила большого белого быка, привязанного у дверей, и медленно взобралась ему на спину. Я тоже сел верхом на него, спиной к рогам, и, глядя на нее, пустил быка вдоль моря так, что двумя ногами он ступал по воде, а двумя другими по берегу. Поняв, что я ее раздеваю, она в первый момент удивилась. Ее одежда, предмет за предметом, падала в воду, а потом и она стала расстегивать мою. Вскоре она уже скакала верхом не на быке, а на мне, чувствуя, что я становлюсь в ней все более тяжелым. Бык под нами делал то, что должны были делать мы, и она перестала различать, кто доставлял ей наслаждение – он или я. Сидя верхом на двойном любовнике, она видела сквозь ночную темноту, как мы проехали мимо рощи белых кипарисов, потом мимо людей, которые собирали на берегу росу и камешки с дыркой, потом мимо других, которые разжигали костры, чтобы сжечь на них свои тени, мимо двух женщин, кровоточащих светом, мимо сада длиной в два часа, где в первый час пели птицы, а во второй час спускался вечер, в первый час цвели фруктовые деревья, а во второй час ветры навевали снег. Потом она ощутила, как вся моя тяжесть перешла в нее, а пришпоренный бык резко повернулся и понес нас в море, отдавая во власть волн, которые должны были отделить нас друг от друга…

 

* * *

 

И все же она ни слова не сказала мне о своем открытии. Осенью она принялась готовиться к дипломному экзамену, и, когда я предложил ей заниматься вместе, она ничуть не удивилась. Как и раньше, мы зубрили каждый день от семи утра до завтрака, а потом до половины одиннадцатого, но теперь она уже не обращала внимания на то, хорошо ли я усваиваю материал, а я оставался у нее и после половины одиннадцатого, чтобы провести с ней полчаса без книг. В сентябре она сдала дипломный экзамен, и то, что я не пришел сдавать его вместе с ней, не стало для нее неожиданностью.

Неожиданностью стало то, что с тех пор она меня больше никогда не видела. Ни в тот день, ни в следующий, ни в последующие недели, ни в одну из дальнейших сессий. Никогда. Она удивилась и решила, что ошиблась в оценке моих чувств. Однажды утром она сидела в той комнате, где мы занимались в течение нескольких лет, и ломала голову, пытаясь додуматься, в чем же все?таки дело, и вдруг ее взгляд случайно упал на веджвудский чайный сервиз, который после завтрака остался стоять на столе. И тут она все поняла. Ежедневно в течение долгих месяцев, прилагая огромные усилия и теряя массу времени и сил, я занимался с ней только для того, чтобы каждое утро получать горячий завтрак – единственную пищу за весь день. Поняв это, она задала себе еще один вопрос. Возможно ли, что на самом деле я ее ненавидел?

 

* * *

 

Ну и под конец надо исполнить то, что было обещано в самом начале: дать имена героям этой повести. Если читатель не догадался сам, то вот и ответ на загадку. Мое имя Балканы. Ее имя – Европа.

 

Чересчур хорошо сделанная работа

 

Есть очень много материальных подтверждений того, что зять византийского императора Андроника II Палеолога, сербский король Стефан Урош II Милутин Святой, за сорок лет своего владычества (1281–1321) построил сорок церквей – каждый год по одной. Одна из этих сорока церквей была воздвигнута около 1299 года, когда Палеологи, потерпев поражение в войне с Милутином, решили заключить мир с Сербией и породниться с королем, для чего дали ему в жены пятилетнюю византийскую принцессу Симониду, дочь императора Андроника. Биограф сербского короля, поэт Даниил Печский, свидетельствует в 1332 году, что Стефан «в самом Царьграде, на месте, называемом Продром, поставил храм Божий». Церковь была посвящена святому Иоанну Предтече ??? ??????[1], а рядом с ней король повелел поставить «многие дивные и прекрасные палаты и построить ксенодохии (странноприимные дома) или же больницы»[2]. В монастыре на Продроме, где король собрал самых известных врачей и обеспечил их всем необходимым, лечили также и болезни глаз. В 1315 году здесь некоторое время находился на лечении престолонаследник – Стефан Дечанский, который, после своей неудачной попытки свергнуть отца с престола, был ослеплен и сослан в Константинополь.

Так было положено начало знаменитой глазной лечебнице на Продроме.

Великий византийский дука[3] Алексей Апокавк был убит 11 июня 1345 года при посещении темницы, в которой были заточены его противники; гражданская война, начавшаяся в империи в 1341 году, захватила и Константинополь. Сельджуки грабили окрестности столицы, в самом городе царил голод. Как раз тогда в сербский монастырь на Продроме попал десятимесячный мальчик, один из тех беспризорных, едва живых детей, которых так много было на улицах города. Монахи давали ему жеваный хлеб и вино, а по воскресеньям и по праздникам выносили в притвор церкви Святого Иоанна Предтечи, где под иконой Богородицы Млекопитательницы его кормили странницы и нищенки, наделенные грудным молоком. Но ребенок не поправлялся, потому что не мог заснуть или, точнее сказать, просыпался, как только ему удавалось заснуть; его поместили в монастырскую лечебницу, однако и там ему не стало лучше.

В то время когда проповедник Григорий Палама сидел в константинопольской тюрьме, осужденный за свое ученье о Фаворском свете, с Афона в Константинополь тайком перебрался некий греческий монах родом с Синайского полуострова. Он остановился в сербском монастыре на Продроме, надеясь скрыться там от греческих властей. Он (обычно за трапезой) обучал монахов, как добиться того, чтобы тело во время молитвы становилось настолько неподвижным, что молящийся совершенно забывал, есть ли у него волосы и одежда и какого они цвета, вида или покроя. Он учил их задерживать дыхание и сосредоточивать все свое внимание на созерцании телесными глазами духовной сущности, то есть сердца или души, до тех пор, пока не снизойдет озарение – свет, который не стареет. Пришелец утверждал, что это и есть тот самый свет, который был явлен ученикам Христа на горе Фавор. Когда синаиту показали полумертвого мальчика, он сказал, что у ребенка больные сны и его надо срочно лечить. В ту же ночь он велел всем монахам в одно и то же время увидеть мальчика во сне. Это удалось немногим, но, так как некоторым монахам нужный сон все?таки приснился, к утру ребенок оказался здоров. Об этом заговорили в городе, в монастырь потянулись больные, и вскоре в больнице на Продроме появились новые кельи, где стояли кровати для тех, кто лечился от больных снов. Это практика существовала целое столетие, пока в 1453 году ей не положил конец один необычный случай. В тот год, еще с весны, турецкий султан Мехмед II начал укреплять восточный берег Босфора, находящийся напротив Константинополя. По его приказу на Босфор из сербской Деспотии в апреле пригнали пятнадцать сотен лошадей и отряд инженерных войск, набранный среди сербских юношей из горняцких поселков, окружавших город Ново?Брдо. Среди них были и два молодых человека из Островицы. Одного звали Станислав Спуд, а другого – Константин Михайлович. Проделав далекий путь, они прибыли в лагерь Мехмеда, после чего коней угнали в возвышающиеся над Босфором горы, а прибывший инженерный отряд, под охраной и в сопровождении турок, остался ночевать в лодках. За ночь лодки неслышно подошли к константинопольскому берегу, отряд тайно высадился и принялся рыть под крепостной стеной города подкоп. На рассвете с того места, где укрывались инженерные войска, увидели, что на другой стороне пролива скопилось множество легких турецких лодок, образовавших нечто вроде моста между Галатой и Константинополем. По этому мосту, рубя и убивая на скаку всех подряд, на греческую столицу неожиданно понеслась легкая турецкая конница, быстро достигшая городских стен. Началось сражение, в городе ударили в колокола, и в это время на противоположной, турецкой, стороне в четырех итальянских милях от моря, прямо напротив Константинополя, на лесистом холме засверкали белыми парусами тридцать больших турецких фелюг. Эти тайно сколоченные суда, надувая паруса, заскользили одно за другим вниз, через лес, по смазанному жиром желобу, со знаменами, барабанным боем и пушечной пальбой. Их тащили через лес тысячи людей, буйволы и пятнадцать сотен лошадей, пригнанных из Деспотии. Таким образом, турецкий флот вмиг оказался в самом сердце греческой столицы, по другую сторону цепей, которые с моря ограждали вход в константинопольскую бухту. Когда первая турецкая фелюга, накренившись так, что, казалось, сейчас перевернется, рассекла морские волны и двинулась к константинопольскому берегу, обе армии с оружием в руках на миг застыли. Колокола смолкли, турецкие воины с обнаженными саблями, остановив своих коней, оглядывались на происходящее у них за спиной и не верили своим глазам, а с крепостных башен и стен смотрело вниз бесчисленное множество людей. Станислав Спуд, который в тот момент поджигал пороховой заряд, тоже на мгновение оглянулся. Последнее, что он видел в своей жизни, были фелюги, плывущие через лес на всех парусах. Раздался взрыв, и Спуд лишился зрения. Константин и еще один горняк из Ново?Брдо посадили раненого на лошадь и, поддерживая его, ослепшего и окровавленного, с двух сторон, стали пробираться сначала через турецкую, а потом через греческую линию обороны. Войдя в Константинополь, они нашли сербский монастырь на Продроме и передали своего несчастного земляка испуганным монахам из глазной лечебницы.

Однако Станиславу Спуду не удалось излечиться до конца. Его зрение улучшилось лишь настолько, что он мог теперь видеть свет и различать вблизи цвета и движение. Он остался при монастыре и выучился на помощника лекаря. Особенно нравилось ему находиться в отделении, где лечили сны. А через тридцать лет он достиг такого совершенства в умении сохранять при молитве неподвижное положение тела, что полностью забывал о себе, о своих волосах и одежде, и после таких моментов озарения у него выпадали волосы из косички или же из бровей. Он прославился как целитель и среди христиан, и среди константинопольских турецких вельмож, так что и те и другие приводили в монастырь Святого Иоанна Предтечи на Продроме своих больных. За тридцать лет его практики не было ни одного случая неудачного лечения. Весной 1498 года в Константинополь приехал один египетский эмир со своей семьей. Его младший сын, трехлетний ребенок, никак не мог заснуть после долгого и утомительного пути. Обеспокоенный отец послал людей из своей свиты на Продром, и они пообещали Спуду щедрое вознаграждение, если он вылечит ребенка, но пригрозили смертью, если он не справится с этой задачей.

Спуд уединился в своей келье и принялся искать то, что лучше всего подошло бы для данного случая, перелистывая сборник, который он составлял годами, записывая сны в большой книге. Если бы не угрозы, лекарь, вероятно, нашел бы решение без особого труда. Но сейчас он боялся что?либо упустить и старался принять во внимание каждую мелочь. Его очень беспокоило одно обстоятельство. Дело было не в болезни мальчика. Беспокоил его собственный возраст. Ему было почти девяносто лет, и он чувствовал, что такая большая разница между ним и ребенком таит в себе опасность и может стать препятствием тому благотворному действию, которое должен был оказать на мальчика сон целителя. Старательно пересмотрев все сны, он выбрал два. Один из них он записал еще в молодости, когда, полувоин?полураб, нес подневольную службу в турецкой армии. Он очень любил этот сон, который однажды приснился служившему вместе с ним турецкому воину.

Второй сон время от времени снился самому целителю. Спуд толком не понимал, почему он ему снился; однако монахи на Продроме, те, что жили и ели вместе с ним, рассказывали, что он часто засыпал за трапезой. Когда это произошло в первый раз, он держал в руке широкую, наполненную вином чашу, из которой выглядывали рога маленького серебряного оленя, прикрепленного к ее дну. Целитель как раз собирался произнести здравицу, но вдруг закрыл глаза и выпустил чашу из рук, она стукнулась о стол, однако так, что вино не пролилось. Несколько мгновений он сидел с закрытыми глазами, протянув руки над столом с чашами, а потом очнулся. Монахи, сидевшие рядом, принялись удивленно расспрашивать, что случилось, и тогда он рассказал им, что в мгновенном сне ему привиделось море, на море волны, а на волнах корабль. Он увидел, что большая волна вот?вот готова поглотить корабль и моряков, и тогда он выронил кубок, протянул руку в сон, схватил корабль и извлек его из бушующего моря.

Этот второй сон показался целителю более подходящим, потому что он видел его в более позднее время, то есть ближе ко времени больного мальчика. Понимая, как трудно из собственной старости дотянуться до возраста трехлетнего ребенка, целитель сосредоточил все свое мастерство на том, чтобы преодолеть время, разделяющее поколения, и отправить свой сон как можно дальше в будущее.

«Надо попасть как можно дальше, как можно дальше, это самое главное», – шептал он, уподобляясь пушкарю времен своей военной юности. И тогда он решил воспользоваться посредником.

У больного был десятилетний брат, и целитель послал ему в подарок кубок с оленем, а эмиру наказал в тот же день вечером вывести сына на террасу над Босфором и, дав ему в этом кубке вина, повелеть выпить его, думая о своем больном брате. В это время сам целитель, на Продроме, старался внушить брату больного мальчика свой сон о спасении корабля.

На следующий день рано утром в монашескую келью на Продроме, где обитал целитель, вошли два телохранителя эмира и ввели туда оседланного жеребца, у которого глаза были завязаны шелковым платком. Они сказали, что эмир благодарит за службу, дали целителю золотой, посадили на коня и вместе с ним выехали из монастыря. Оказавшись на дороге, идущей вдоль моря, они хлестнули лошадей и, продолжая скакать по обе стороны от слепого старца, самой быстрой рысью направились к берегу. На краю отвесного обрыва над морем кони, на которых сидели телохранители, резко остановились, а жеребец с повязкой на глазах, получив еще один удар кнутом, полетел в пропасть вместе со своим седоком. Перед тем как Станислав Спуд погрузился в волны, к нему на несколько мгновений вновь вернулось зрение.

По всей вероятности, лечение сына эмира оказалось безуспешным.

 

* * *

 

Корреспондент парижской газеты «Монд», регулярно присылавший сообщения об израильско?египетском конфликте 1967 года, привел в одной из своих заметок в июне следующую информацию. За день до того, как египетская авиация утратила способность дальнейших действий, в одной из воинских частей израильтян, которая участвовала в операции на Синайском полуострове, среди взятых в плен оказался египетский сержант из Александрии. Весь день он пролежал на песке в расположении захватившего его подразделения, на жаре, без воды, под непрерывными налетами египетских самолетов. Когда в конце дня кто?то предложил ему флягу, он, едва прикоснувшись к ней губами, выпустил ее из рук и замер с закрытыми глазами и поднятыми к небу руками. Израильские солдаты подумали, что он не стал пить, потому что во фляге было вино, а мусульманам вера его запрещает. Однако, придя в себя, юноша рассказал, что в египетской авиации служит его брат и что в тот момент, когда ему предложили питье, он вдруг моментально погрузился в сон и увидел во сне подбитый египетский самолет, падающий на землю. Тогда он тут же выпустил флягу и протянул вперед руку, чтобы его удержать.

Должно быть, в свое время целитель на Продроме сделал свое дело чересчур хорошо. Автор, когда писал эту книгу, старался избежать участи Станислава Спуда.

 

Аэродром в Конавле

 

Когда до войны братья моей матери и старший брат моей жены уезжали по делам в Дубровник, они всегда останавливались в одном и том же доме. И хотя я никогда не был с ними знаком, потому что все они погибли в 1941 году во время немецкой оккупации, мне известен адрес этого дома. После окончания Второй мировой войны мы попытались разыскать Дельфу Дорианович – ту самую их знакомую, у которой они бывали и которая жила на Гружском шоссе в доме № 123?а. Нас там встретили с удивлением и сообщили, что Дельфа погибла в 1944 году при странных обстоятельствах. На основании того, что нам удалось узнать о ее смерти, события можно реконструировать следующим образом.

 

* * *

 

Все, кто знал Дельфу, вспоминают две ее особенности, сразу бросавшиеся в глаза и – что интересно – между собой связанные. У Дельфы был удивительно красивый цвет лица, вы это замечали сразу и уже никогда не забывали. Свои длинные черные волосы она забрасывала за спину и носила словно накинутую на плечи шаль. Второй ее особенностью был необыкновенный дар слез. Она плакала по малейшему поводу, обильно и почти ежедневно, и при этом, можно сказать, не испытывала особых страданий. Все, кто знал ее, считали, что чистота кожи ее лица и рук объяснялась этими часто проливающимися слезами. Некоторые даже утверждали, что она слезами умывалась. Во всяком случае, когда ее видели в последний раз, она тоже была заплаканной, и домашние не знали, имелись ли для этого более серьезные причины, чем обычно.

В то время, после капитуляции Италии, немецкое командование приказало разыскать среди заключенных в итальянском лагере под Дубровником тех, кого можно было бы использовать на инженерно?строительных работах. Таких нашлось немного – около десятка мужчин и одна женщина, Дельфа Дорианович. Их поселили вместе и дали задание в определенный и весьма короткий срок найти в Конавле подходящее место, где можно построить маленький запасной аэродром, чтобы использовать его во время операций против партизанских отрядов. Этим же вечером заключенные получили секретное сообщение с освобожденной территории, в котором говорилось, что им следует любой ценой уклониться от исполнения немецкого приказа. Таким образом, они оказались в безвыходном положении. Дельфе поручили определить место для строительства будущего аэродрома, и она решила расположить его там, где он окажется непригодным для использования. В тот вечер один человек из их группы, предприниматель, до войны занимавшийся строительством и ремонтом дорог по всей Боснии, обронил одно замечание, которое всем врезалось в память, хотя никто не мог быть уверен в его справедливости. Он сказал, что и строительные инженеры, и дорожные рабочие на основании собственного опыта знают, что если проложить шоссе там, где под землей есть остатки какого?нибудь древнего поселения, церкви или укрепления, оно обязательно начнет разрушаться. Подземные пустоты и подземная кладка под давлением идущего сверху транспорта оседают настолько неравномерно, что уже через очень короткое время движение по такому шоссе становится невозможным. Предприниматель даже утверждал, что однажды рабочие, с которыми у него до этого произошел конфликт, проложили недалеко от Требинье трассу через только им одним известное «гнилое» место, в результате чего построенная под его надзором дорога на этом участке провалилась, как только ею начали пользоваться.

Особого выбора у Дельфы не было, и она решила отыскать в Конавле развалины каких?нибудь греческих или римских укреплений (а их в этих краях немало) и предложить построить аэродром на таком ненадежном основании, что он не выдержал бы веса первых же самолетов. Она надеялась, что скорее всего строителей не смогут ни в чем обвинить и просто прикажут построить новый аэродром или отремонтировать только что построенный. Раньше она занималась историей архитектуры и археологией и теперь решила воспользоваться своими знаниями. Она попросила у лагерного начальства разрешения съездить домой за инструментами, необходимыми для строительства порученного им объекта. В последний раз в жизни она посетила свой дом на Гружском шоссе под немецким конвоем и забрала оттуда не только инструменты, но и два написанных на итальянском языке письма, которые позже, тайком, внимательно изучила.

 

1

 

Настоятель монастыря Руджер Бошкович – брату Боже Бошковичу в Дубровник

Тускуло, 10 октября 1743 года

 

…Находясь на отдыхе во Фраскати, я нашел себе занятие лучшее, чем математика. Мы купили прекрасную виллу на Руфинелле, сейчас там идет строительство. Руководит им г. Ванвителли, тот самый, что строил якинскую гавань и с которым я изучал купол собора Святого Петра. Приступая к возведению фасада, рабочие начали копать землю на нашем участке в Тускуло, который находится немного выше строительной площадки, и в нескольких пальмах[4] под землей обнаружили весьма красивое и величественное древнее здание с полами, сделанными из прекрасного мрамора или же выложенными изумительно красивой мозаикой, в основном геометрического рисунка. Все находится в таком состоянии, что ничего, кроме строительного материала и фрагментов орнамента, нельзя поднять на поверхность. Однако полностью сохранилась планировка жилых помещений, ванных комнат, печей: это нечто единственное в своем роде. Сейчас я все это перерисовываю, собираю материал для прекрасной книги… Это, судя по некоторым надписям, вилла середины второго века, времени расцвета римского искусства при Антонине… Слух об этой находке быстро распространился. Посмотреть на исторический памятник поспешили все знатные люди, проводящие лето во Фраскати, а также кардиналы и прелаты. Папа пожелал перенести мозаику на Капитолий и специально для этого прислал в Тускуло своего главного управляющего; приезжали и Яков Стюарт, претендент на английский престол, и другие славные личности, например де Ларошфуко, французский посланник, который пригласил меня на обед и выразил желание вместе со мной отправиться посмотреть знаменитые мозаики Палестрины…

 

2

 

Неизвестный – настоятелю монастыря Руджеру Бошковичу в Тускуло

Дубровник, 17 марта 1744 года

 

Хочу сообщить, как мы рады твоему успеху и тому, как повлияло твое описание мозаик из Тускуло, присланное брату, на наши здешние дела. Мы, кажется, наконец?то нашли нужного нам человека. Он герцеговинец, значит, мы знаем, откуда он родом. Его зовут Йоан Ужевич, и он, как любой паломник восточного обряда, говорит по?гречески и прибавляет к своему имени слово «ходжа». Он побывал и в Палестине, и в Египте, посетил Святые места и привез оттуда свои записи совершенно особого рода. Ты пишешь, что нашел для себя в Тускуло занятие лучшее, чем математика. Пристрастие же Ужевича, глаза которого видят под землей, от математики неотделимо. Иногда, когда мы начинаем замерзать, он останавливается, что?то измеряет и приводит нас на такое место, где и зимой буйно растет трава, потому что оно обогревается подземными водами. А порой во время летнего зноя, когда все мы страдаем от жажды, он находит место, где растет нужное количество разных хорошо известных ему цветов, и если он отыскивает вместе хотя бы четыре их вида, то начинает копать и очень быстро, прямо у поверхности земли, обнаруживает новый, до сих пор никому не известный источник чистой воды. Он считает, что потоки рек, еще неразделенные в своем истоке, заранее знают свои устья. Он безгранично верит магической силе чисел. Его греческий проскинитарион (путеводитель по Святым местам) весь испещрен цифрами. Свой путь по Святым местам Палестины он записал с помощью одних только математических знаков. Сколько где было лампад, икон, подсвечников, ступеней, окон, дверей, колонн, их оснований и капителей, подземных и надземных комнат, кладовых и караульных помещений, хоров, ризниц и дарохранительниц, какова была величина церквей или церковных развалин в саженях; их длина и ширина, высота и глубина, расстояние между ними в милях, в шагах, в пальмах и пядях, точный подсчет того, по скольким лестницам и на сколько ступенек надо подняться и на сколько надо спуститься в определенных местах, – все это в его палестинском дневнике записано, измерено и математически точно соотнесено одно с другим. В течение всего путешествия он был в плену магии чисел, да и теперь здесь, в Дубровнике, он постоянно что?то записывает и вычисляет. Он подобен актеру, которому дан только один час, чтобы сыграть роль, требующую не менее трех часов времени, и который поэтому вместо слов использует движения, мимику, знаки и символы; он сокращает до одного числа целые системы значений. Для него числа словно имеют какую?то нравственную ценность, он думает, что гармония небесных сфер, основанная на математически точных и согласованных друг с другом отношениях, спустилась с неба и обнаружила себя на земле, где небесные символы и иерархия превратились в предметы его паломничества. Он хочет магию чисел, гармонию вселенского порядка, исчисленную им среди песков Палестины, применить и к своей, и к нашей судьбе. Он принимает легенды, описания странствий, системы народных названий мест и уже ушедших под землю поселений какого?нибудь края за длинные таинственные цифровые шифры, которым он бесконечно верит, даже если их совершенно не понимает и не может разгадать смысл этих сообщений из глубокой древности. Он считает, что зло никогда не лежит в сфере имен, то есть того, что является предметом математических операций (ведь имена сотворены Богом), зло находится в сфере глаголов, то есть в самих операциях, которые могут содержать ошибку, так как предоставлены людям. Следовательно, в его понимании опредмечено только добро, а зло нематериально и источник зла находится в глубине человеческой воли, которая свободно принимает решения…

Он живет у меня в Плоче, разбирает свои бумаги и ждет, когда пройдут большие дожди. Как только они заканчиваются, мы обходим окрестности, и он прикладывает ухо к земле в местах, которые заранее выбрал на основании каких?то своих вычислений, а также, разумеется, известных ему народных преданий, и слушает. Найдя нужное место, он – по звуку подземных вод, которых, как тебе известно, у нас много и которые или протекают через подземные помещения, или же огибают их, – обнаруживает и описывает нам то, что находится под землей: он отмечает число ступеней, по которым скачет подземный поток, вычисляет приблизительную высоту помещения, где разносится эхо водоворотов, и узнает, с какой стороны строение имеет проемы. Тогда мы начинаем раскопки, и нам уже дважды удалось обнаружить старинные греческие своды и лестницы, – может быть, это развалины амфитеатра. В субботу в Конавле мы обследовали обширное пространство на другой стороне реки, и он указал нам большой участок, который, по его мнению, наверняка представляет собой насыпь над каким?то древним поселением. Место, которое он нам указал, легко найти, если от моста через реку сделать две тысячи шагов в сторону гор под углом написания буквы «л». Исходя из этого мы начали копать и нашли под землей первые признаки древних строений, чуть было не провалившись в одно из них…

 

* * *

 

Прочитав письма, Дельфа решила сразу же предпринять попытку отыскать участок, указанный в письме неизвестного, и на этом ненадежном месте начать строительство аэродрома. В ту ночь она заснула поздно и перед рассветом увидела сон, который в своем начале соответствовал ее тягостному состоянию.

Дельфе приснилась одна ее подруга, самая близкая подруга, вид которой ужасно ее испугал, хотя и лицо, и поведение той были такими же, как всегда. Она в страхе побежала от нее и остановилась перед каким?то домом под большим лиственным деревом. Впереди была дорога, и какой?то оборванный человек шел по ее левой стороне и сеял – не то базилик, не то ячмень, – просто шел по дороге и бросал семена. Он кинул пригоршню семян в Дельфу, она хотела их поймать, но не могла решить, какой рукой это сделать – левой или правой, и, проснувшись, не сумела вспомнить, какая это была рука, хотя прекрасно знала, что схватить их ей все же удалось…

Мысли эти быстро оттеснила действительность, в которой не было места для долгих пробуждений. Утром Дельфа обнаружила развалины моста XVIII века и решила, что это и есть то, что она искала. Ничто не указывало на существование под землей археологического слоя с античным поселением, но внешних знаков и не следовало искать. Спешно начались работы, и в указанный срок аэродром был построен. В течение всего этого времени партизанские патрули и группы разведчиков появлялись на склонах герцеговинских гор, а ночью спускались на контролируемую немцами территорию. Настал день, когда немецкие военные и группа строителей с одинаковым нетерпением собрались посмотреть, как с новой взлетной полосы поднимется первый самолет. Полоса была ровной, но очень тонкой и, по мнению Дельфы, скрывала под собой опасные лакуны, оставшиеся от прежних улиц, подземные гребни, обширные пространства с мягким грунтом и пустоты, которые в соответствии с расчетами должны были просесть при первых же значительных нагрузках. Когда бомбардировщик с полным грузом на борту разогнался и легко оторвался от земли, а вслед за ним взлетели и другие, более тяжелые самолеты, Дельфу охватил ужас. Ничего не произошло ни на второй, ни на третий день. Аэродром в Конавле функционировал безупречно. Из всего этого следовал только один вывод – Дельфа Дорианович ошиблась в определении места.

 

* * *

 

На следующий вечер комендант лагеря приказал заключенным собрать свои вещи и сообщил, что их отпускают домой. На новом аэродроме был узкий, примыкающий к горам участок, который простреливался с двух сторон. Хотя это пространство контролировалось немецкими автоматчиками и освещалось прожекторами, со стороны гор за ничейной полосой следил партизанский пулеметный расчет. Немецкое командование об этом знало, но не особенно беспокоилось, да и бороться с этим было практически невозможно, кроме того, партизанские патрули на этом участке не представляли для немцев серьезной опасности. Как раз сюда и вывели заключенных. Освещенные прожекторами, чувствуя за своей спиной дула автоматов, они двинулись по направлению к темной неосвещенной полосе, за которой наблюдал партизан?пулеметчик. Дельфа Дорианович понимала, что домой эта дорога не ведет. Противник, для которого они построили аэродром, вел их прямиком на партизанский пулемет. Если их не ликвидируют как пособников оккупантов, у немцев еще останется время в последний момент открыть стрельбу со стороны аэродрома.

В то мгновение, когда Дельфа пересекла границу между двумя вечностями, между прошлым и будущим, она поняла, где ошиблась. Она отмерила угол в 90° по латинской букве L, а Йоан Ужевич, очевидно, отмерил угол в 35° греческой буквой лямбда – ?. Прочитать вместо греческой буквы латинскую в данном случае означало умереть. Шагнув из света во тьму, Дельфа увидела вдали во мраке, совсем в другой стороне от Конавля, то место, где под землей находился античный город Йоана Ужевича.

 

 

Занавес

 

Пятеро мужчин и две молодые женщины с давних пор живут по соседству. В трех домах. В одном живет бедная семья: отец с сыном и дочерью; в другом – состоятельный человек с племянником и слугой, а в третьем маленьком домике – проститутка.

Однажды с ними произошла необычная история.

Бедняк?отец случайно обнаружил, что под порогом его дома когда?то давно был зарыт горшок с золотом. С тех пор все пошло вкривь и вкось; вместо того чтобы выбраться из нужды, старик сохранил все в тайне, а золото спрятал от своих детей и расставался с ним, только когда по делам уезжал из дому. Вот при таких обстоятельствах его и ограбили, причем трижды.

На время его отсутствия выпал праздник, и сын, почувствовав, что в голове у него загуляли сразу все четыре ветра, решил осуществить свою давнишнюю мечту. Жившая по соседству куртизанка иногда через окно заигрывала с ним, показывая, что может соединить вместе соски своих грудей, но к себе его не подпускала, потому что он был беден. Юноша влюбился и решил в отсутствие отца продать дом (хотя и понимал, что оставляет сестру без приданого), чтобы наконец заполучить куртизанку, которую давно желал. Он приготовил праздничное угощение, позвал богатого соседа с племянником в гости и во время ужина предложил богачу, который был так прожорлив, что однажды съел даже собственное имя, купить у него дом, не подозревая о том, что таким образом отдает ему огромное богатство, спрятанное под порогом. Богач сразу же сообразил, что, купив дом, он доберется до молодой дочери соседа, которая останется без приданого, не сможет сама выбирать жениха и будет вынуждена пойти замуж за того, кто посватается, а именно это он и собирался сделать. Пока за ужином и за стаканом вина они вели разговор, произошло два важных события. Слуга, известный ловкач, о котором говорили, что он может у бегущего человека обувь украсть, споткнулся на пороге дома, потерял башмак и, разыскивая его, обнаружил под порогом зарытый горшок с золотом и, конечно же, сразу его унес. Племянник богача, человек молодой и непривычный к вину, быстро опьянел, ему надоело слушать разговоры своего дяди, и он пошел в другую комнату отдохнуть. В тесном проходе он случайно налетел на соседскую дочь; зацепившись запонкой за ее одежду, он попытался освободиться, но вместо этого разорвал на девушке рубашку, неловко повалился на пол, подмял девушку под себя и в мгновение ока изнасиловал ее. Все закончилось так быстро, что девушка, не поняв, что с ней произошло, и не думая, что может остаться беременной, вскочила на ноги и в слезах убежала в свою комнату. Брат девушки оказался свидетелем именно этого заключительного акта и, схватив саблю, выбежал на темную улицу, преследуя молодого соседа.

С фонарями и саблями в руках два противника двинулись навстречу друг другу. Вдруг один из них остановился. Воткнул саблю в землю, повесил на нее фонарь и отошел в сторону, чтобы напасть на противника со спины. Его противник в нескольких шагах от этого места тоже нерешительно остановился с фонарем в руке и, вглядываясь в темноту, попытался понять, что собирается сделать его враг и почему он стоит на месте. В конце концов совершенно неожиданно противники столкнулись друг с другом спинами, безоружные и окруженные темнотой, потому что оба оставили свои фонари на воткнутых в землю саблях. В первый момент оба страшно перепугались, потом пришли в себя и узнали друг друга: один из них был отец?бедняк, который только что вернулся домой и вместо сына побежал преследовать обидчика, а другой – пройдоха?слуга, который пришел, чтобы подменить полупьяного хозяйского племянника. Слуга заработал оплеуху, а в доме поднялся страшный крик, потому что бедняк понял, что он трижды ограблен – нет документов на владение домом, дочь лишена и чести, и приданого, а из?под порога исчез горшок с золотом.

Все было улажено только на следующий день, когда старый обжора уступил своему племяннику права на купленный дом и руку забеременевшей девушки, сын получил проститутку, а слуга – еще одну оплеуху, после чего вернул старику горшок с золотом…

Однако запутанная история на этом не заканчивается. Она повторяется бесчисленное количество раз, как бесконечно повторяется смена времен года: осень, лето, весна, зима. С пятью мужчинами и двумя молодыми женщинами в разную погоду, в разной одежде, но всегда в одно и то же время суток снова и снова разыгрывается все та же история: отец прячет золото и уезжает, сын продает дом из?за проститутки, молодой сосед в пьяном виде насилует девушку, его дядя покупает дом, слуга крадет горшок с золотом, двое дерутся на саблях и т. д. Изредка кто?нибудь из них (наиболее дальновидный) чувствует в глубине души какой?то слабый голод, похожий на боль. Это продолжается годами, и вдруг соседи совершенно случайно обнаруживают неподалеку от своих домов странный занавес. Сквозь занавес они чувствуют запах городской толпы, а во время известных событий занавес на время исчезает, и в темноте они видят людей то из одного, то из другого, то из третьего города, которые толкаются и с любопытством заглядывают в их дома, желая увидеть, что там происходит.

Пятеро мужчин и две молодые женщины замечают, что исходящий из?за занавеса городской запах со временем изменяется. Они видят, что толпа, которая смотрит на них стоя на площади, начинает по?другому одеваться и причесываться, отпускает другие усы и другие бороды; говорит на языке, который становится все менее понятным; она больше не свистит и не кричит, как прежде, в определенные моменты действия. Проходят годы, проходят столетия, меняются лица, имена людей становятся другими и непонятными. Даже птицы, которых носят на продетых в уши кольцах, поют какие?то новые песни. Потом птицы исчезают, исчезают и кольца в ушах. Пятеро мужчин и две молодые женщины чувствуют себя с каждым днем все более одинокими, все более странными, им кажется, что постоянно происходящие с ними события воспринимаются теперь по другую сторону занавеса не так, как раньше. Они наконец догадываются, что отстают от других в то время, когда занавес опущен. И отставание это столь велико, что оно приводит их в ужас. Их охватывает отчаяние, и в тот момент, когда страх достигает своего предела, они набрасываются на занавес, рвут его на куски и пожирают.

После этого они продолжают вместе участвовать все в тех же событиях, которые происходят с ними так же, как раньше, но, разорвав занавес, они снимают с себя свою одежду, меняют имена, становятся такими же, как люди с другой стороны занавеса, братаются с ними, говорят на их языке, наряжаются в их костюмы и начинают понимать толпу, теснящуюся вокруг. И уже очень давно не замечают, что, пока они продолжают повторять свои обычные действия, перед их домами возникает новый, молодой занавес; другого цвета и вида, на другом месте, но снова – занавес. Они и понятия не имеют о том, какими странными именами называют все происходящее с ними те, кто находится по другую сторону разделяющего их барьера, и ни одна из двух сторон не знает, какая из них настоящая.

Они не знают, что между ними железный занавес.

 

Сторож ветров

 

«Всякую вещь можно и сохранить, и потерять одним и тем же способом».

Говорят, с этими словами в 1275 году французская принцесса Елена Анжуйская велела замуровать свое приданое и драгоценности в стенах монастыря Градац?на?Ибаре, который она построила вместе с мужем, сербским королем Урошем I, ради спасения своей души. Эта родственница короля Неаполя Карла I Анжуйского и будущая мать двух сербских королей, выйдя в 1250 году замуж за восточного монарха, разделив с ним постель, а также горе и радость, не разделила его восточную христианскую веру. В ее дворце в Брняци на реке Ибар переписывались богослужебные сербские и греческие книги, она дружила со своим биографом, сербским архиепископом Данилой, устроителем и хранителем садов, но она же обменивалась письмами с Авиньонским и Римским Папами, Николаем IV и Бенедиктом XI. На морском побережье своего королевства, в Которе, Баре, Улцине и Скадаре, Елена строила францисканские церкви и монастыри, но она же щедро одаривала и сербских монахов на Синае, а самые большие средства пожертвовала на возведение в центре Сербии вышеупомянутого восточно?христианского монастыря – Градаца. На стене этого монастыря Елена изображена вместе со своим мужем в момент принесения церкви Благовещения в дар Богородице?путеводительнице (?????????). Будучи, однако, в хороших отношениях с французскими монахами?цистерцианцами, благодаря которым в Южной Италии появились стрельчатые своды французской готики, она и сама использовала этот архитектурный прием при строительстве сербского монастыря на Ибаре. Она возвела в Градаце на фундаменте древнего византийского строения новое здание под новыми сводами, «орошая себя горькими слезами, капавшими из очей», – как свидетельствовал сербский поэт XIII века, состоявший в то время в ее свите. Она обнесла монастырь мощными стенами, окружила его постоялыми дворами, поселениями и виноградниками и спрятала в его стенах целое состояние, о чем существует письменное свидетельство. Она даровала монастырю «священные сосуды золотые и серебряные, покрытые драгоценными камнями и другими украшениями, даровала иконы в великолепных золотых окладах, усыпанных отборным жемчугом и драгоценными камнями и с мощами святых, золотом тканные занавеси и другую церковную утварь…» – так писал королевский биограф. Елена Анжуйская, сохранившая в монашестве свое имя, умерла 8 февраля 1314 года и унесла тайну замурованных сокровищ в свою новую гробницу в Градаце.

Вот как была открыта эта тайна.

После смерти короля Милутина, второго сына Елены, по сербскому королевству скиталось двухтысячное войско куманов, которые когда?то были переданы королевскому тестю, византийскому императору Андронику II Палеологу, а теперь вернулись в Сербию и пользовались царящим здесь безвластием. Это татарское войско в 1331 году даже помешало погребальному шествию, сопровождавшему тело покойного короля из Неродимле в Баньску, а один из отрядов куманов двинулся на север по ибарскому ущелью с намерением опустошить Градац. В то время в Градаце продолжал служить церковным настоятелем один выходец из Брняка, бедняк, которому еще покойная королева Елена помогла в свое время выдать замуж дочь, дав ей приданое и средства для переезда в новый дом. В те неспокойные времена экклесиарх[5] на закате каждого дня ждал из монастыря Сопочаны почтового голубя, который прилетал к нему в Градац прямо в притвор церкви и приносил сведения о передвижении войск. Однажды вечером, когда постоялые дворы были переполнены паломниками, направлявшимися к Святой горе и остановившимися на ночлег в Градаце (дороги на юг были небезопасны), настоятель церкви, углубившись в чтение какой?то салоникской хроники, несколько запоздал со своим выходом. Он и не знал, что татары уже побывали в Сопочанах, по пути сожгли голубятню и захватили с собой одного?единственного оставшегося в живых голубя. Пока настоятель сидел погрузившись в чтение, куманы окружили крепостные стены Градаца и, притаившись, ждали удобного случая, чтобы внезапно напасть на монастырь. Они привязали к голубю стрелу, пропитанную смолой, подожгли ее и выпустили птицу, которая, как обычно, полетела к церкви. Обезумевший от страха голубь, чувствуя жар огня, стремительно влетел в прохладный притвор Градаца. Когда настоятель наконец закрыл книгу и спустился в церковь, она была охвачена пламенем. Он сразу увидел, что пожар не успел еще сильно распространиться и его легко можно потушить, но испугался, что огонь откроет находящийся за тонкой перегородкой тайник, в котором находятся замурованные сокровища королевы, и если паломники сбегутся в церковь гасить пламя, они украдут их. Поэтому он придумал небольшую хитрость и во все горло закричал, что у монастырских стен стоят татары. Ни он, ни все остальные, разумеется, не знали, что татары и вправду находятся возле монастыря, просто он надеялся, что ложная тревога отвлечет внимание паломников от церкви и спрятанного в ней богатства. Паломники, услышав его, вместе с монахами шумной толпой полезли на крепостные стены и действительно увидели татар, которые как раз собирались напасть на монастырь. Поняв, что они обнаружены и что монахи в монастыре не одни, татары после короткой перестрелки отступили, а настоятель, которому за это время удалось самому потушить пожар, счел рассказы очевидцев о том, что вокруг крепости в самом деле было татарское войско, выдумкой, ведь, когда он в свою очередь взобрался на стены, татар уже и след простыл. Так и не поверив услышанному, он вернулся в келью и как ни в чем не бывало продолжил чтение.

В конце той книги, которую он читал, было несколько чистых страниц. В 1493 году монах Исайя из соседнего монастыря Студеницы записал на этих страницах, что в индиктионе[6] июля месяца вышеуказанного года его позвали исповедать и причастить жителя градацкого предместья Ябучилу Прибаца, который хотел очиститься от страшного греха. Монах откликнулся на просьбу и выслушал нижеследующую

 

 

ИСПОВЕДЬ СТОРОЖА ВЕТРОВ

 

О своем детстве Прибац помнил лишь то, что родился он неподалеку от Горажде, в семье, где всегда было ровно семь человек. Отклонений от этого числа не допускалось. Отца он всегда называл не отцом, а дедом и знал о нем только то, что тот умел лечить болезни пением, в котором не должно было быть ни одного твердого (согласного) звука. От отца Прибац унаследовал превосходный слух, тонкий и с невероятным диапазоном, чем и заслужил уважение и особое положение в своей семье, где испокон веку талант слушания ценился выше, чем дар повествования. С детства научившись следить за птицами в небе, прислушиваясь к их полету и щебету, Прибац получил имя, которое сначала было греческим, а потом ради простоты переделано в Ябучилу. Дубровницкие купцы, которым семья Прибаца часто давала приют, привозившие им в подарок сукно, сладости, соль и пшеницу, однажды взяли молодого Прибаца с собой в Рашку, и он нанялся в Градаце сторожить ветры. Его новая работа заключалась в том, что он ходил с длинным пастушьим посохом с трещоткой наверху и большой, всегда заряженной мортирой, прислушивался ко всем изменениям, происходящим в глубинах неба, а в период новолуния и межсезонья залезал на самые высокие деревья и мортирой, пением и молитвами разгонял снегоносные ветры и градоносные облака. А если Прибацу не удавалось разогнать ветры и облака или же собрать их в кучу и прогнать подальше, он должен был звуком трещотки оповестить людей об опасности, надвигающейся на монастырь и его окрестности.

Как только Прибац оказался в Градаце, он сразу услышал рассказ о сокровищах святой королевы и о ее «поющем перстне», замурованном в монастырских стенах. Он жил не в доме – на берегу речки, воды которой несли орехи и яблоки, он построил себе лежак с навесом. Перед лежаком он поставил глиняную печь в виде маленькой, красиво раскрашенной церкви и, постоянно поддерживая в ней огонь, мог и зимой не покидать своего логова и слушать ветры даже ночью во сне. Иногда он лежал без сна на своем лежаке и старался услышать, как в стенах Градаца поет перстень, или же вставал и шел вдоль монастырской стены, время от времени прикладывая к ней ухо. Но он слышал только, как, роняя в песок слезы, хором плачут в монастыре безгласные свечи и как течет кровь из разрезанного хлеба святой трапезы. Уже во время первой такой прогулки Прибац заметил, что в одном месте птицы ночью поют совсем не так, как везде. Наутро он поднялся на холм, отдал свой слух и зрение во власть птиц, кружившихся над долиной, и сразу же определил, что южнее Градаца находятся несколько особенных деревьев, которые и высотой, и всем своим обликом привлекают к себе пернатых певцов совершенно определенного вида.

На этом заросшем деревьями и кустарником месте, по всей вероятности, когда?то был сад, устроенный на особенный византийский манер; древний садовник, насадивший его, был, видимо, непревзойденным мастером своего дела и хорошо знал, что разные птицы предпочитают разные деревья, поэтому, создавая сад, он заранее думал о созвучии птичьих голосов.

Полных шесть лет понадобилось Прибацу, чтобы обнаружить еще один такой сад, он был посажен немного севернее первого и чуть дальше от монастыря. Птицы и деревья здесь были совсем другими, и песня, как и следовало ожидать, не была похожа на песню первого сада. Если в первом саду преобладал игольчатый дуб, то во втором было больше всего мирта и бузины.

В течение многих лет Прибац ходил то в тот, то в другой сад слушать пение птиц, и это продолжалось до тех пор, пока в 1459 году сербское государство не захватили турки и Градац не опустел. Монахи и городские жители покинули его, а Прибац вернулся в полуразрушенный монастырь, где побывали турки. Увидев обломки своего лежака, он впервые в жизни вошел в монастырские жилые постройки, выгоревшие, страшные, пустые, с обуглившимися рамами на окнах. Когда он раньше видел эти окна, беспорядочно разбросанные по монастырской крепостной стене, ему казалось, что они размещены как попало, без всякого смысла. Теперь, выглянув из них наружу и услышав доносившиеся звуки, он понял, что нашел поющий перстень. Перед каждым из семи окон старого здания находилось по одному византийскому садику, имевшему свое особое сочетание птичьих голосов, задуманное еще до рождения тех птиц, которые должны были в нем петь, и посаженному таким образом, чтобы вырасти и зазвучать после смерти своего садовника. Эти семь поющих садов опоясывали Градац и составляли «поющий перстень». Оставалось непонятным лишь одно – какое отношение это имело к сокровищам королевы Елены.

Когда почувствуешь у себя внутри огонь, беги! – решил Прибац. Кто знает, когда он погаснет и ты окажешься в темноте…

Впервые после того, как Прибац покинул Горажде, он решил побывать у себя на родине. Несмотря на старость, он нашел свою семью, которая по?прежнему насчитывала семь человек, но теперь Прибац уже не знал, кем приходится ему «дед». Он спросил «деда», что тот знает о поющих садах, и получил следующий ответ: «Птицам и Богу принадлежат семь целебных звуков, а остальные, твердые, звуки принадлежат деревьям. Возвращайся и сам увидишь». На дорогу Прибац получил завязанный в кусок холста глиняный пирог с воткнутыми в него веточками, которые обозначали все «твердые звуки».

Вернулся назад он едва живой от усталости и старости, убил камнем ворону, сделал из ее кожи мешочек и стал обходить Градац, двигаясь от сада к саду и отламывая в каждом из них по одной веточке. Когда круг замкнулся и сторож ветров вернулся туда, откуда начал свой путь, он разложил все веточки в том порядке, в каком они были собраны. После дуба и бузины следовали ива, береза, рябина, ясень и, наконец, яблоко. Он сравнил веточки с теми, что лежали в его узелке, и прочитал:

 

 

Отгадав, таким образом, нужное слово – «трисводно», он вошел в опустевший храм Градаца и наверху, там, где сходились вместе три готических свода, обнаружил место, где были замурованы сокровища королевы Елены. Но ни ломать, ни долбить стену он не стал, ему не нужно было это богатство, он не хотел к нему даже прикасаться, он просто тут же послал за исповедником и после исповеди и причастия умер, сокрушаясь о том, что невольно открыл божественную тайну.

Исайя Студеницкий утешал исповедовавшегося очень просто: точно зная, как обстоит дело, он сообщил умирающему Прибацу, что ни тайна поющего перстня, ни слово трисводно не имеют никакого отношения к королеве Елене и ее сокровищам. А то, что поющий перстень дал разгадку тайне и указал, где находится сокровище, просто еще раз свидетельствовало о том, что каждое настоящее откровение состоит из многих других маленьких тайн, тех, что служат ему и хранят в нем свои ключи.

 

* * *

 

В 1942 году рукопись монаха Исайи Студеницкого, датированная 1493 годом, была напечатана в одном французском журнале, посвященном вопросам славистики, а в шестидесятых годах XX века архитектор Оливера Маркович в очередной раз восстановила Градац. В конце весны 1968 года два французских туриста со старославянско?французским словарем, где было подчеркнуто слово трисводно, и пачкой свежих белградских газет вышли из своего «ситроена» в городе Дрвеник?на?Ибаре недалеко от Градаца. Они наняли местного продавца газет, чтобы он за хорошую плату отнес эти газеты на холм возле Градаца и там распродал. Тот, еще не получив своей обычной почты и ничего не поняв, согласился, соблазнившись предложенной ему суммой. Когда, подойдя к монастырю, в котором молилось несколько человек, иностранцы сделали ему знак начинать продажу, продавец, вскрыв пакет с почтой и не веря своим глазам, начал громко выкрикивать слова, набранные крупным шрифтом на первой странице: «Русские танки в Праге! Русские танки в Праге!»

Услышав новость, люди выбежали из церкви, с недоверием и волнением накинулись на газеты и, на ходу глотая сообщение, устремились вниз по склону в сторону села. Французы остались в храме одни. Воспользовавшись общим замешательством, они беспрепятственно вскрыли тайник в месте пересечения трех готических сводов, обнаружили сокровища святой градацкой королевы и унесли их.

Вот так приданое Елены Анжуйской вернулось во Францию, потому что действительно всякую вещь можно и сохранить, и потерять одним и тем же способом.

 

Истинное положение вещей

 

После 1942 года в Югославии было много беженцев, которые пытались перебраться с территории, оккупированной немцами, в ту часть страны, которую занимали итальянцы, потому что там даже в лагерях условия жизни были лучше, чем на северо?востоке. Весной 1942 года в числе этих беженцев, направлявшихся в Албанию, оказались двое мужчин и одна женщина. В пути у них все время возникали какие?то затруднения, хотя имелись и паспорта, и все необходимые печати на фотографиях. Првуд Балочевич, так звали одного из мужчин, был пожилым человеком высокого роста. Он нес на плече вертел с насаженными на него кочанами капусты и был задумчив и молчалив. По дороге он здоровался только с деревьями. Второй, в паспорте которого значилось, что он Матия Врана, был неопределенного возраста, у него в поясе было спрятано немного рыбной муки. Женщина по имени Анастасия Делянович была молодой и красивой, и у нее на боку висели две длинные перчатки, наполненные пшеницей, а в паспорте, выданном ей оккупационными властями, стояла отметка о том, что она беременна, и это было уже совершенно очевидно. Они верхом проехали Рудник и долиной Ибара спустились в Косово. Останавливаясь отдохнуть, они просили у крестьян кипятка, бросали в него несколько зерен пшеницы, добавляли нарезанную капусту и заправляли суп рыбной мукой. Миновав Косово, они обули опанки задом наперед и продолжили дорогу пешком. Если они поднимались в гору, то по следам казалось, что они спускаются с горы, и наоборот. Однако вскоре их обнаружили и доставили в небольшой фильтрационный лагерь на границе между немецкой и итальянской территориями. Лагерь охраняло подразделение из местных жителей, поступивших на службу к немцам. У мужчин и женщины отобрали документы и отослали для проверки в какое?то центральное немецкое учреждение. Они оставались в этом лагере гораздо дольше, чем предполагали, и пока они там находились, несколько раз сменился и комендант лагеря, и гарнизон, охранявший заключенных.

Лишь в конце 1943 года прибыли сведения о двух мужчинах и женщине, которая за это время родила ребенка. Получилось так, что документы Балочевича и Враны оказались готовы раньше, чем бумаги Анастасии Делянович. Мужчины, вместе с большей частью других беженцев, первыми получили визу для перехода на итальянскую территорию и покинули лагерь, забрав с собой и мальчика Анастасии. Когда наконец пришли документы Анастасии, обычная в таких случаях проверка установила явное несоответствие: в паспорте значилось, что женщина беременна, но она таковой не являлась, притом дата в документе была написана неразборчиво. Несмотря на все объяснения, ее оставили в лагере, потому что описание из паспорта не соответствовало истинному положению вещей, а лицо, имя которого стояло в паспорте, не соответствовало описанию.

Двое мужчин, покинувших лагерь вместе с малышом, долго хранили в памяти удивительный образ красивой женщины, оставшейся на вражеской территории. Они вспоминали, как она держала в руке нож, такой длинный, что он изгибался и пел. Они вспоминали и большой мягкий хлеб, который она резала ножом, прижимая к себе, и грудь ее была теплой и мягкой и дышала так же, как дышал хлеб, утопавший в ее груди. Потом каждый из них получал по куску хлеба. А еще позже они вспоминали, что в лагере не было ни ножа, ни хлеба.

И опять описание не соответствовало истинному положению вещей.

 

Блейзер цвета морской волны

 

Говорят, что у каждого человека есть такой сон, который снится ему вновь и вновь на протяжении всей жизни. Мои ровесники чаще всего видят во сне экзамены на аттестат зрелости. У меня не так. Меня почти всю жизнь преследует другой сон, но он тоже относится примерно к такому же возрасту. Около двадцати лет назад, в 1972 году, мои родители решили послать меня, тринадцатилетнего мальчика, на летние курсы в Швейцарию для усовершенствования французского языка. У нас был проспект, в котором приводились подробные сведения об условиях жизни в колледже, расположенном в горах над Шильонским замком в местечке Виллар?сюр?Оллон, и список вещей, которые учащиеся должны взять с собой. Список этот, рассчитанный на пребывание мальчиков в летнее время, начинался так:

 

 

Время отъезда приближалось, и мы бросились покупать те предметы из длинного списка, которых у меня не было. Но дело затягивалось до бесконечности. Каждый день мы ходили за новыми и новыми покупками: новый костюм, короткие брюки, ботинки… Дата начала занятий была установлена точно, поэтому нам пришлось ехать, так и не купив большей части указанных вещей. Дополнительные трудности создавали мой возраст и телосложение. Еще дома, за несколько дней до отъезда, мне начало сниться, что мы панически разыскиваем необходимые для поездки вещи и одежду моего размера. Уже в дороге, во время остановок в Италии или Швейцарии, мы пытались купить недостающее, но моего размера никогда не было: оказалось невозможно найти домашний халат для мальчика тринадцати лет, с узкими плечами и к тому же такого высокого и длиннорукого, каким я тогда был. Нигде не нашлось и шляпы от дождя для подростка моих лет, не смогли мы купить и обязательный блейзер цвета морской волны моего размера; я перемерил бесконечное количество прекрасных синих блейзеров с гербами на карманах, но ни один из них мне не подошел. Наконец, совершенно измученные долгими поисками и спешкой, в назначенный день мы прибыли в Виллар?сюр?Оллон, не имея многих нужных предметов одежды: у меня не было ни халата, ни настоящего плаща, ни шляпы от дождя, ни блейзера цвета морской волны. С тех самых пор и до сегодняшнего дня я часто вижу во сне, как неумолимый рок гонит нас в 1972 году через итальянские города Триест, Венецию, Милан, Стрезу, Лугано, через маленькие городки немецкой Швейцарии, где мы тщетно пытаемся отыскать блейзер цвета морской волны и другие необыкновенные вещи, которых, похоже, просто нет в природе.

Долгое время я считал этот сон бессмысленным и даже неприятным. Ну зачем, пусть даже во сне, все время уделять столько внимания таким незначительным вещам? И только благодаря чистой случайности я перестал так думать и больше не стыжусь своего сна и поисков блейзера цвета морской волны. В 1983 году во время военных сборов я оказался недалеко от греческой границы, в селе Чертов Пот. Однажды мне пришлось потребовать рапорт от одного солдата из моего подразделения, который накануне на занятиях не произнес ни единого слова, несмотря на то что и до и после этого случая говорил совершенно нормально и бегло. Этот солдат всегда беспрекословно исполнял все приказания. На мой вопрос о причине молчания он ответил вопросом, спросив меня, знаю ли я, как называется место, где мы сейчас находимся. Я удивился, но ответил ему, и тогда он спросил, знаю ли я, что это название означает. И тут же добавил, что в селе Чертов Пот в декабре 1355 года умер сербский император и базилевс Душан. Солдат, волей судьбы оказавшийся в этом месте, решил почтить память усопшего военачальника, проведя один день «в безмолвии» и на ногах, не присаживаясь ни на минуту. Я удивился и решил не подвергать его взысканию, ведь все?таки его поведение было каким?то образом связано с исполнением воинского долга. Потом мы с ним несколько раз возвращались к этому разговору, начавшемуся с его рапорта, и я узнал от него, что название Чертов Пот тоже было не случайным.

– Так же как Бог облачен в три света, человек облачен в три пота, – рассказывал солдат, освободившийся от обета молчания. – Можно сказать, что эти три пота представляют собой три покрова или, точнее, трехслойный плащ, состоящий из основы, утка и подкладки. Первый пот, или основа плаща, достается каждому, он выкроен по нашим меркам из большой общей основы, то есть из общего пота; это чертов пот, пролитый на войне и во время таких событий нашей жизни, которые всем нам выкраивают одежду. Это все равно как для книги ее содержание; в другой обложке находится другая книга, не имеющая к первой никакого отношения. Второй пот, или уток, сделан исходя из нужд и возможностей одной семьи или династии. Он соответствует первому поту, так же как любой уток соответствует основе или как нижняя одежда соответствует верхней, а именно – не может быть шире. В этом поту, в этом утке, лежит то, что представляло для нас какой?нибудь урок или угрозу в тех сферах нашей жизни, которые связаны с честностью, семейными отношениями и наследством. Это своего рода идея, иносказательное значение, тайна книги, которую надо раскрыть. Третий пот, или подкладка плаща, принадлежит только нам, нашей индивидуальности, именно она прилегает к телу; это облачение старее самого плаща, но снаружи его не видно, ведь это наш собственный, а не общий пот. В третьем поту спрятано наше будущее, он подобен пророческому значению книги, в нем заключено предсказание нашей судьбы. Получается, что человек – это книга, запечатанная тремя печатями, и плохо придется тому, кто не знает, когда и почему он вспотел…

Основываясь на мыслях моего случайного собеседника и подчиненного, я позже попытался отыскать все три пота, все три своих покрова, то есть распознать основу, уток и подкладку своего плаща.

 

Чертов пот

 

Первый слой, то есть тот внешний плащ, который выкроен для всех нас, я обнаружил совершенно случайно. Сначала я искал его рядом, прямо в селе Чертов Пот, в месте, связанном с гибелью сербской империи и являющемся ее символом. Невольно я открыл, что швы этого верхнего общего облачения следует искать гораздо дальше. Я нашел человека, который вспотел в Сибири при минус 40 °C. Его пот – достоверный исторический факт начала XVIII века – указал, что я на правильном пути, и это впоследствии подтвердилось.

Человек, о котором идет речь, родился в 1664 году в Герцеговине, в крае, где крестьяне до сих пор находят в пашне старинные монеты и где ребенку отрезают и сжигают в огне первые волосы. Он провел детство в лодке, наполненной песчаной землей, в которую были посажены черенки винограда. Каждую осень, когда созревал виноград, он спускался вниз по Неретве к морю, в Дубровник, где его родственники имели деловые связи и занимались торговлей. Он учился в монастыре Житомислич, а когда Бечир?паша Ченгич утопил в крови их семейный очаг в Ясенике, уехал в Дубровник продолжать учебу, а оттуда потом отправился в Константинополь, Рим, Москву и в другие города для ведения своих дел и управления огромным семейным богатством, которое текло к нему и из никому не ведомых мест в Герцеговине, и с торговых судов, снаряженных в плавание еще прежними поколениями его родственников. Оставшись без родины, которая попала под турецкое владычество, молодой человек выбрал для себя весьма необычное занятие, опасное, но доходное. Он стал наемным дипломатом, путешественником и посланником чужих ему дворов при других, столь же чужих дворах. Он исповедовал христианство восточного обряда и до тонкости постиг все хитросплетения положения в Порте; этими его достоинствами заинтересовалась английская дипломатия, и он сделался драгоманом[7] при английском посольстве в Константинополе, а затем долгое время служил в России. Его вторая дипломатическая карьера продлилась четверть века, и в течение этого времени он или принимал участие, или был косвенно связан со всеми важными событиями в Российской империи. От имени Петра Великого он заключил военный союз с молдавским князем в Яссах, подписал Прутский мирный договор с султаном, участвовал в Полтавской битве, а когда наконец обвенчался в Венеции по западному христианскому обряду с доньей Вирджинией Тревизан, то уехал в Рим, и там 14 ноября 1720 года был принят Папой Климентом XI, который благословил его брак и с которым он вплоть до смерти Папы в 1721 году вел переговоры от имени русского императора о конкордате[8] между Россией и Святым престолом. С того времени и вплоть до последней и самой важной в его жизни миссии он жил вместе со своей супругой из династии Тревизан, давшей одного дожа и запечатленной на портретах Тинто?ретто, в фамильном дворце у моста Дель?Равано или в здании Прокураций, которое можно увидеть на картинах Франческо Гварди. Позднее он переселился в большой дворец на набережной в Петербурге, где и отпраздновал в обществе Петра Великого и членов царской семьи рождение своей первой дочери.

Однако в 1725 году этот размеренный образ жизни был нарушен. Испокон веку из России в Китай шел караванный путь, по которому, столетиями не прекращая своего движения, двигались бесконечные вереницы верблюдов. Через Великую Тартарию в Китай везли ткани, кожи, украшения, мех бобров и горностаев, сафьян и бумагу. На границе с Монголией караваны переходили под китайскую охрану, которая за счет китайского императора сопровождала их до Пекина, оттуда они зимой, после трех лет странствий, возвращались назад, везя фарфор, хлопок, золото и алмазы. В 1725 году китайцы неожиданно отказались принимать караваны и преградили им путь. В очередной раз возник вопрос о том, что между Китаем и Россией нет четкой границы и поэтому нельзя точно определить, с какого именно места китайские власти берут на себя ответственность за русских купцов и обязуются охранять их от разбойников, которые постоянно снуют через границу, укрываясь от правосудия.

Царский двор снабдил его всеми необходимыми бумагами: дипломатическим паспортом, свидетельством о кончине Петра Великого, указом о восшествии на престол Екатерины I, верительными грамотами для ведения переговоров между двумя империями и, наконец, собственноручным письмом государыни китайскому императору от 30 августа 1725 года. В качестве доверенных лиц он взял с собой в эту миссию своего земляка и поэта Ивана Крушалу, мусульманина, принявшего католичество, уроженца города Пераста, стоящего на берегу залива Бока?Которска, а также доктора философии из университета в Падуе и еще одного русского офицера, арапа, которого ребенком купили на рынке рабов в Константинополе, окрестили в православную веру и послали в дар царю Петру Великому. Арап сделался статным и красивым молодым человеком и командовал теперь в российской армии крупной воинской частью. Миссия продолжалась до 1728 года, за это время дипломат со своим сопровождением прибыл в Пекин, был принят китайским императором, вел долгие переговоры, выдержал натиск китайской дипломатии и тайной полиции, вернулся на границу вместе с представителями китайской стороны и преодолел шесть тысяч километров, устанавливая линию прохождения границы. Здесь, в Сибири, он и пережил самые трудные дни своей жизни. Здесь его прошиб страшный смертельный пот, когда на стыке двух царств, окруженный снегами, при температуре 40° мороза, он понял, что присланный для переговоров дядя китайского императора вдруг начал вести дело отнюдь не в интересах императора, а в своих собственных. Он, однако, не утратил присутствия духа, послал в Пекин гонца и, живой и невредимый, дождался его возвращения назад в сопровождении китайских офицеров, которые взяли царственного родственника под стражу и отправили в столицу.

Когда все наконец было кончено, он основал в Сибири поселок Троицкосавск и построил там церковь Святого Саввы Сербского. А на границе установил деревянный крест с надписью:

 

 

Крест

Божий

знак

границы между российской

и китайской империями поставлен

в 1727

году

в июне

26

числа

 

Отмеченная этим крестом линия по сей день является основой границы между Россией и Китаем.

Фламандский художник Антонис Ван Дейк изобразил того, кто определил эту границу, как человека преклонных лет, в роскошной венецианской одежде, в головном уборе, украшенном бриллиантовой брошью, с темными глазами, которые говорят о том, что сами себе снились и видели свое дно[9]. Человек одет в широкий темный плащ. Этот плащ, мягкие линии которого угадываются на картине Ван Дейка, и есть тот самый первый покров, который выкроен для всех нас и который до сих пор лежит на наших общих плечах в далекой Сибири. Это и есть Чертов Пот, о котором рассказывал мне солдат, и, если верить его словам, это один из моих собственных трех потов.

 

Кладбище на четырех ветрах

 

Обнаружить второй пот было гораздо труднее. Я долго разыскивал такой наш семейный плащ, под которым могла бы укрыться и моя жизнь, такой, который был бы утком, вытканным по меркам и заслугам только моего рода, и содержал бы нечто пугающее меня. Так я узнал, что моя мать была сиротой и что мой дед умер очень странно. Эту историю рассказал моей бабушке военный врач гарнизона города Шабац, где дед служил до самой смерти, причем я так и не смог понять, кому и каким образом могла быть рассказана эта удивительная исповедь моего деда в том виде, в каком она дошла до нас.

«Как?то вечером, а было это в 1929 году, – так начинается эта история, – я возвращался домой после обхода шабацкого гарнизона. Только что закончился ужин, а на ужин в тот день была печенка. Я решил не ехать верхом, а сесть в экипаж. Было холодно, и мне казалось, что под носом у меня вместо усов замерзшая птица. Ее влажные перья щекотали щеки и нос, и рука сама тянулась их убрать. Шинель теплая, верх экипажа поднят, но ветер продувает насквозь, оледеневшие ветки просятся внутрь, а пол весь усыпан ледышками, словно битым стеклом в трактире, под сапогами так и хрустит. Извозчик дал мне одеяло, я откинулся назад и уснул. Разбудил меня запах жареной печенки, – закутавшись в одеяло, я так согрелся, что даже вспотел, и шинель, пропахшая казармой, запахла кухней и вином. Я выглянул, чтобы понять, скоро ли мы приедем, и вдруг заметил, что снаружи за поднятый верх экипажа цепляется чья?то рука. Очевидно, кто?то бежал рядом, хватался за него и пытался что?то кричать навстречу ветру. „Кто бы это мог быть в такое ненастье?“ – подумал я, и услышал из темноты охрипший голос, который звучал прямо у моего уха по другую сторону парусины:

– Подвези меня, на улице такой холод! Я не доберусь до дома.

Я крикнул извозчику, чтобы тот остановился, он придержал лошадей, я протянул руку, и кто?то снаружи тут же схватился одной рукой за мой рукав, другой за саблю, пристегнутую к портупее и стоящую передо мной на полу, и вскочил внутрь. Это была девушка в светлом и не по сезону легком платье, совершенно замерзшая. Села рядом со мной, сидит и стучит зубами.

– Ты почему так одета? – спросил я ее, а она, продолжая дрожать от холода, ответила:

– Когда меняется время, человек не знает, что за погода на дворе.

Я хотел укутать ее в одеяло, да только оно было все в грязи от моих сапог. Она, продолжая дрожать, прижалась ко мне, а самой неловко, боится, что я могу о ней плохо подумать.

Делать нечего, снял я шинель, укрыл девушку, и она сразу же успокоилась. Я спросил ее:

– Ты чья будешь?

– Деспина я, а мои родители – Кой и Драгиня Лазаревы, мы живем тут рядом, в Илеровом переулке, дом семь.

Мы помолчали, потом она вгляделась в темноту и показала пальцем:

– Видите, журавль у колодца, один шест поднят, а другой опущен („И кто только в такую погоду ходит по воду?“ – подумал я), вот тут и остановите.

Мы остановились, она хотела снять шинель, а я отмахнулся, дескать, не надо, сам завтра заберу по дороге в гарнизон. Тогда извозчик подъехал к самому дому, девушка что?то крикнула в темноту, видимо, поблагодарила, не коснувшись ногами земли, прямо с подножки прыгнула на крыльцо и в два счета оказалась за дверью.

Извозчик стегнул лошадей, экипаж тронулся, а на следующий день я, вновь проезжая мимо этого места по пути на службу, остановился, спрыгнул с коня и постучал в дверь дома номер семь в Илеровом переулке, где жили Лазаревы.

Стоял прекрасный солнечный день, но солнце было зубастым, кусало и за перчатки, и за волосы. Дверь открыл старик с фиксаторами на усах; я обратился к нему по имени, и он дернулся как от пощечины; никогда я не видел, чтобы кто?нибудь так пугался собственного имени. Я сказал, что пришел за шинелью, которую вчера одолжил его дочери Деспине, он ничего не ответил, оглянулся назад и позвал кого?то, кто был внутри. За его спиной появилась старуха с волосами, заплетенными в косички: одна была черной, а другая белой.

– Помилуйте, господин, – сказала она, – да ведь мы нашу Деспину уж три года как схоронили. Как же вы, спаси Господи, могли одолжить ей вашу шинель?..

Я решил было, что они хотят меня одурачить, и начал подробно обо всем расспрашивать, но не тут?то было, они принесли мне свидетельство о смерти, а на свидетельстве фотография, а под фотографией – имя, дата, участок № 97. „Что ж, – подумал я, – поищу этот участок, посмотрю, сто?ит ли моя шинель всей этой комедии“. Я попрощался, сел в седло и поскакал в казарму – без шинели, злой, опаздывая на службу. Вечером, возвращаясь домой, я не поехал мимо колодца, а повернул к трактиру „На четырех ветрах“, расположенному как раз напротив кладбища, – хотел согреться, поужинать и заодно посмотреть, существует ли на самом деле участок, указанный в свидетельстве о смерти.

Вошел, вижу – подпоручик Илия Веркович и капитан Марк Вранеш играют в домино. Я сел рядом, заказал еду, принялся за ужин. На столе стоял сапог, в котором лежали деньги, а рядом были поставлены тарелки. Они играли, а я ел. Потом они спросили, как я оказался здесь без шинели, ну я им все и рассказал. Все засмеялись, а капитан Вранеш сказал:

– Ставлю две полтины серебра, что в такой темноте и при таком тумане ты не осмелишься даже подойти к воротам кладбища.

– Держу пари, что господин капитан не испугается, – смущенно возразил подпоручик Веркович. – Я не вижу в этой истории ничего сверхъестественного.

Не знаю, то ли он польстил мне как младший по званию, то ли, увидев, что я подавлен, захотел подбодрить.

– Ерунда, – ответил им я, – спорьте сколько угодно, ваше дело, а меня интересует только одно – шинель. Поэтому я сюда и пришел.

– Господин капитан, – не унимался Веркович, – а как мы узнаем, что вы действительно побывали на этом участке?

– Дело ваше, – снова сказал я. – Впрочем, я, пожалуй, воткну в землю на участке девяносто семь свою саблю, а вы потом, если вам угодно, идите и ищите ее. Но чтобы к утру вы мне ее почистили и вернули.

Мы пожали друг другу руки, и я вышел. В руках у меня было свидетельство о смерти, и я быстро шагал по кладбищу. Там было довольно тесно – могила к могиле, ни одного пустого места. Я свернул с главной аллеи влево и стал следить за номерами участков… И вот наконец участок девяносто семь. Я подошел, хотя мне было немного не по себе, засунул за обшлаг свидетельство о смерти, вытянул саблю из ножен, воткнул ее в землю и только собрался отойти от могильного холмика, как сзади кто?то сильно дернул меня за подол шинели… Я закричал, но не услышал своего крика.

Лежу я и вижу, что ко мне приближается свет фонаря, и слышу чьи?то голоса; они все ближе – видно, люди кого?то ищут, – потом вдруг подбегают ко мне, склоняются, взволнованно переговариваются.

– Бедняга, – говорит подпоручик своему спутнику, – посмотрите, господин капитан, все ясно как на ладони и ничего, как я и говорил, сверхъестественного. Его просто хватил удар, потому что он не заметил, как проткнул саблей полу своей шинели. Он шагнул вперед, а сабля, видите, вот здесь, удерживала его подол, он испугался и – дзинь… Человек как стакан. Вам не стоило заключать это пари. Мне жаль, но я знал, что выиграю…

Второй спорящий, капитан Вранеш, немного помолчав, отвечает:

– Черта с два вы выиграли. Говорите, ничего сверхъестественного? Говорите, просто проткнул саблей свою шинель?

– Ну да, шинель. Разве вы не видите, сабля и сейчас торчит из шинели?

– Конечно вижу, в том?то и дело. Я вижу, а вот вы не видите. У капитана не было шинели, когда он пошел на кладбище. Он был без шинели!»

 

* * *

 

Третий покров, самый важный, или же третий пот, или подкладку того плаща, основа и уток которого уже были у меня в руках, я так и не смог найти. Я долго, но безрезультатно ломал над этим голову. А ведь это была самая важная, самая «старая» часть плаща, если я правильно запомнил то, что говорил мне солдат, – она не видна снаружи, потому что прилегает к телу, и именно о ней говорят: своя рубашка ближе к телу. Но третьего покрова не было нигде. И вот однажды ночью я вновь увидел свой сон. Тот сон, в котором я в очередной раз разыскивал блейзер цвета морской волны. Это было после одной попойки, и со мной произошло нечто необычное. Я лег в кровать и тут же уснул. Во сне я протрезвел и в тот же момент проснулся. Со мной уже как?то было подобное, когда однажды я ехал в поезде через полуостров Истрия, и, хотя мне не раз случалось путешествовать по этой дороге, тогда, после продолжительных и сильных дождей и ненастья, все вокруг вдруг изменилось – видимость улучшилась в несколько раз, и я с изумлением увидел море, острова, Триест и Альпы с того места, откуда раньше не мог разглядеть даже Двоград. Я даже решил, что сел не в тот поезд и еду не домой, а в Италию. Нечто подобное произошло со мной и тогда, когда я протрезвел и проснулся. Я вдруг совершенно четко и ясно увидел все – и то, что осталось позади меня, и то, что ждало впереди. И тут я понял: блейзер цвета морской волны – тот, что мы так и не купили, – был моим третьим по?том, был подкладкой моего плаща или, точнее, у моего плаща просто не было подкладки; ведь нам так и не удалось ее найти. Я оказался из тех, кого так никогда и не прошиб их истинный пот. Так оно и есть на самом деле.

Вот и сегодня я все еще не уверен в том, что стремление как можно лучше одеть, расположить или защитить части своего тела как до, так и после его смерти не является неким определяющим нашу судьбу усилием. А для меня это означает, что какие?то, в то время еще спрятанные во мне, части моего существа: полное желаний плечо, молодое колено или локоть моей души, для которых не нашлось подходящей одежды, – остались на всю жизнь голыми, не защищенными, брошенными на произвол судьбы и не способными сыграть ту, может быть, уникальную роль, которую они могли бы исполнить в моей жизни. Снящийся мне несуществующий пиджак, возможно, лишь знак или имя того, что я не сумел в себе взрастить, одеть, снабдить всем необходимым и спасти от холода, свирепствующего в каждом из нас.

Я не хочу, не решаюсь сказать, но, найди мы тогда блейзер цвета морской волны, возможно, мне сейчас пели бы другие птицы. Не напрасно же кому?то всю жизнь снится один и тот же сон.

 

 

Одиннадцатый палец

 

(Письмо мертвым)

Светлейшему и благородному и всякого почитания и восхваления достойному господину князю, и всем господам дубровницким, и моему верному и дорогому другу Бернарду Ришарди мой поклон. Желаю вам, по милости Божьей, радоваться и крепить свою власть. Я, Кувеля Грек, находясь между двумя крестами и между двумя мечами, пишу по вашему повелению из города Нови, 6 апреля 1667 года.

 

Ваша светлость, хотя черта никто не видел, люди добрые сумели его себе вообразить, а вы не удивляйтесь, что это письмо совсем не такое, как прежние мои письма. Кто умеет перекреститься, тот и саблю получит, а если вам мое письмо сначала покажется смешным, то вы себе смейтесь на здоровье, немного смеха за ушами никогда не повредит, а вот от громкого смеха воздерживайтесь, не то пропадет голод и вы не сможете есть. В нужное время, когда уши будут далеко, а глаза близко, дойдет дело и до того сообщения, которое прямо касается вас, светлейшие и славнейшие господа. Пока не дочитаете мое письмо до конца, что хотите, то и думайте. Оно вам покажется удивительным, по крайней мере в три раза более удивительным, чем все мои прежние письма. А возможно, оно было бы еще удивительнее, не держи я сейчас в своей руке обычное перо, а вы в ваших – мою голову.

Я пишу железным пером и серебряными чернилами не потому, что швыряю деньги на ветер, а сапоги украшаю дорогими пряжками. Нужда меня заставляет. Не потому сосна стоит, что буря ее не ломает, а потому, что навстречу буре другие ветры дуют. Меня, конечно, не положат в гроб в той же одежде, в какой убьют, но серебром я пишу не из?за большого богатства, а из?за того, что зрение мое слабеет и подходят к концу наши с вами дела и мои к вам письма. Придется вам нанимать кого?то другого, чтобы присылал вам донесения с турецкой стороны, ведь мы нужны, пока у нас силы есть. Я положил в огонь и мужских, и женских дров, греется моя старость, пекутся яйца в золе, а я макаю перо то в свечку, то в порох, перемешанный с серебром. Пока перо блестит, я вожу им потихоньку, а как перо потемнеет, так и в глазах у меня темнеет, и снова надо обмакивать перо в свечку… Так и пишется мое последнее к вам письмо. Но я надеюсь, что мрак есть только отсутствие света, так же как боль и зло суть отсутствие добра, а сами они не являются ни истинными, ни сущностными.

Вы знаете, ваша светлость, что я уже третий Кувеля, который служит вам верой и правдой, еще дед мой Михо и отец мой Иван слали тайные донесения из так называемых турецких земель тем пресветлым князьям и господам дубровницким, которые, возможно, приходились вам отцами и дедами, а все это для того, чтобы ваше государство укреплялось, а наш язык, хотя бы в ваших краях, звучал свободно. Вы знаете и то, что мой отец Иван радел и о наших греческих, и о ваших римских крестах, выкупая их у турок, чтобы спасти от переплавки на посуду, и что он слал вам достоверные сведения обо всем, что делается у турок, пока не встал на его пути один из Шабановичей, бек города Нови, Ризван Шабанович, проведавший, что Кувели вам пишут. Понял тогда отец, что сам себя за локоть не укусишь, сел на корабль к ускокам[10], и до крещенских морозов никто его не видал… А когда наступил такой холод, что щека не чуяла прикосновения пальцев, он спрятался вместе с ускоками в заброшенной церкви на горе Орен (как можно дальше от монастыря Савина, где в то время я обучался грамоте). Чтобы не умереть от холода, они сначала бросали в костер снятые с ружей приклады, а когда их спалили, принялись жечь подряд все деревянное, даже церковные иконы, осеняя себя при этом крестом и давая зарок построить церковь лучше прежней, как только придет весна и они смогут взяться за весла. Иван Кувеля набирал в свой плащ снегу, спускался с гор, нес его в безводные селения, а там отдавал женщинам в обмен на корку хлеба. А когда понял, что, хоть грех велик, исполнять зарок уже некому, он под прикрытием метели тайно спустился с гор в Нови. Сначала пошел на пристань и напился морской воды, потом отправился домой, достал пояс, в котором были зашиты дукаты, предназначенные для моего обучения и пропитания, и, ваша светлость об этом знает, послал кошелек с золотом своему дорогому другу и вашему верному товарищу Стиепе Бацу в Дубровник, с просьбой отвезти деньги в Константинополь в обмен на голову того бека Шабановича, что стал у него на пути. И написал вам тогда отец мой, Иван Кувеля: «Куда послать золото – решайте сами: или как „гостинец“ в Стамбул, чтобы лишили жизни бека, или в Улцинь какому?нибудь сарацину, чтобы он лишил жизни меня. Но больше так продолжаться не может; два ножа за одним голенищем не носят…» Сами знаете, ваша светлость, из брови выдергивают самый длинный волос, а из ресниц – самый короткий; не буду рассказывать, как из Стамбула прислали в Сараево шнурок для новского бека Шабановича и как бек поехал в Сараево и вернулся оттуда удавленным и завернутым в шатер. Вы это лучше меня знаете. Скажу только, что в ту же ночь вызвали в Нови брата бека Шабановича по имени Бек?Заги, жившего в городе Требинье, и что в первую же среду на заходе солнца въехал Бек?Заги в Нови и, ни в чем не соблюдая траура, проскакал вместе со своей женой по всем улицам города; на конях была серебряная сбруя, его саблю и копье украшали кисточки, а сам бек, сидя в седле, курил трубку и повторял все время, что недобрый слух не может быть правдой и что его заклятые враги, как турки, так и неверные, распускают злобные сплетни. Так и проехал бек через весь город со своими людьми, как будто нет у него никакого траура, а жители вели его лошадь под уздцы, передавали поводья из рук в руки, говорили ему слова участия и желали доброго здоровья. А он отвечал всем так:

– Ничего не хочу слышать, потому что знаю, что дубровницкие господа, соседи наши, никогда не станут нашими кровными врагами, ведь они могут представить себе последствия того, о чем идет речь, и знают, что возмездие рано или поздно всегда наступит…

Когда бек приехал в дом к матери, братьям и другим родичам, он повторил, что ничего такого быть не может, хотя уже видел, что брата привезли из Сараева завернутым в шатер. И домашние не надели траур. Только на следующий день, в четверг, когда какой?то человек доставил в Нови письмо из Мостара, в котором один знакомый Шабановичей сообщал, что бек и вправду убит по приказу из Стамбула, и когда стали по всему городу говорить: «Не ссорьтесь с господами дубровницкими, ловко они подстроили убийство бека Шабановича, воспользовавшись несметными своими богатствами для подкупа визиря», тогда только в доме убитого началось волнение. Все заплакали, запричитали, облачились в траур, отрезали коням гривы и хвосты. Мать надела на себя конскую попону и подпоясалась лыком, брат занемог и перестал выходить на улицу, зеркала повесили лицом к стене, стали варить халву, которую, так же как и деньги, раздавали прохожим на улице за упокой души усопшего, а слуг отправили по всей округе ставить возле мостов желобки для стока воды, на которых значилось имя убитого.

Тогда мой отец Иван отдал мне свое перо и вашу бумагу, а сам нанялся лоцманом к одному владельцу шхуны, который доставлял паломников в Иерусалим и в святые места. И с тех пор как он уехал, уж и камень от ветра похудел, и море от дождей пополнело, а я его так и не видел. Он поселился в монастыре Святой Феклы в Иерусалимской арсане, где причаливали наши суда, а паломники перед путешествием по Палестине отдыхали и обзаводились путеводителями, изготовленными местными писарями. Иногда он посылал мне в Нови деньги или письмо, а я в то время как раз подрос и начал писать для вас свои первые длинные донесения – ведь по какой колодке делают туфлю, такой она и получается. В те годы я ходил на новскую пристань, когда возвращались к нам на зимовку суда, возившие паломников, и, втайне от Шабановичей, поджидал отца у Каили?башни.

Прошло несколько лет тщетного ожидания, и вот однажды вместе с другими паломниками на берег сошла одна женщина. Она бежала с одного из тех островов, где нет мужчин. Такие сначала удовлетворяют себя живым угрем, а при первой же возможности устраиваются на галеры с паломниками и там, сначала для удовольствия, а потом ради угощения и денег, занимаются продажей того, чего не покупали. Простите меня, ваша светлость, но в то время я еще не путался с женщинами и не знал, что за напасть ношу на себе как одиннадцатый палец или как третью ногу, прикрепляя ее подвязкой к своей ляжке. Но шила в мешке не утаишь. В тот вечер вместо отца я встретил эту женщину, мне понравились ее волосы, которые она жевала, будто от голода, но не того голода, что утоляют хлебом. Я заметил, что, спрыгивая на землю, она руками поддерживала свою грудь, и в тот самый момент, когда я увидел это, она тоже взглянула на меня. Она пошла вперед, я пошел за ней, она часто оглядывалась, я взял дукат, перекинул ей через голову, и он упал в пыли под ее ногами. Уже опустилась ночь, и мы были одни на соленой земле. Словно нечаянно, она наступила на золотой, и я подумал, что сейчас она уйдет, однако она, не отрывая ногу от земли, вдруг повернулась ко мне. Внимательно на меня посмотрела и сказала всего два слова:

– Ты Кувеля?

Так я узнал, что она бывала на том корабле, на котором плавал мой отец. Потом она молча достала одну грудь и показала мне, что сама может взять в рот весь свой сосок до самого ободка. Тут на мне лопнула подвязка, я почувствовал острую боль, и из меня потекло что?то теплое, сладкое, изнуряющее, как кровотечение. Я едва удержался на ногах, а она быстро подошла ко мне, развязала на мне кушак и, увидев все как есть, тихо вскрикнула, прикрыв рот ладонью. После этого она подняла дукат, зажала его между зубами и, поцеловав меня, сказала на прощание, что я должен ждать ее завтра на пристани на своем судне, если оно у меня имеется. Когда она ушла, я с трудом осознал, что дукат остался у меня во рту.

На следующий день она пришла не одна. С ней была женщина, которая занималась тем же ремеслом и была одного с ней возраста или, может, чуть помоложе. А я уже не мог, как раньше, держать свой одиннадцатый палец за подвязкой, вместо этого я поместил его на то место, где он находится и сейчас, когда я пишу вам эти строки, под широким поясом вместе с пистолетом, кинжалом, чернильницей и зашитыми в пояс дукатами. Когда мы встретились, Ерисена Ризнич (так звали женщину с галеры) подала знак своей подружке, и та расстегнула на себе безрукавку, а мне размотала кушак. Я смотрел на девушку, девушка смотрела на меня. Я видел ее маленькие груди, на которых были нарисованы два больших глаза того же фиолетового цвета, что и глаза на ее лице. В ушах у нее вместо сережек висели колокольчики, иногда они тихо позванивали на ветру. Глаза ее грудей были кривыми, один глаз смотрел на северо?восток, другой – на юго?запад, они как будто молились, обратившись ввысь, в небо, туда, где птицы, облака и свет, а ее настоящие глаза смотрели вниз, на мой кушак, где между чернильницами и кошельками, прямой, как рукоятка ножа, стоял мой одиннадцатый палец, ощущая все четыре стороны света. И тогда девушка, обращаясь не ко мне, а к Ерисене Ризнич, спокойно и решительно сказала одно?единственное слово:

– Нет.

– Хорошо, – согласилась Ерисена, – ты не обязана, но останься с нами, ты мне поможешь.

И все трое мы поднялись на борт. Обе они смеялись, говоря о том, что под палубой нет ни одной кровати, поставленной поперек судна, потому что они привыкли заниматься любовью качаясь на волнах, и это гораздо удобнее, чем на суше, и что если бы я сейчас сделал ребенка, то наряду с моей заслугой в этом была бы и заслуга моря. А дальше они приступили к тому, чем мы потом не раз занимались втроем и о чем я не стану говорить вашей светлости, а то вы подумаете, что я все это рассказываю из?за своего бесстыдства и что мой рот полон ветра, а под шапкой у меня глупый камень. Но одно я должен сказать, потому что это имеет отношение к нашему делу. Мне было позволено обладать только Ерисеной, хотя при этом никогда не прикасался к ее красивой груди, потому что между нами всегда ложилась ее товарка, так как иначе я мог повредить Ерисену своим одиннадцатым пальцем, который, как я уже стал понимать, был для женщин хуже, чем сабля, а для меня – опаснее, чем огонь. Таким образом, ниже пояса у меня была та, которую я имел, а выше пояса та, которую я не имел никогда, но которую, как я со временем понял, желал больше, чем Ерисену. С тех пор я больше не смеюсь, даже тайком, потому что ни один год моей жизни не стоил мне так дорого, как тот, о котором я рассказываю сейчас. Но теперь все это почти забыто, и, обращаясь к вашей светлости, я не стал бы ворошить прошлое, если бы, как выяснилось, Ерисена на следующий год не родила в Коринфе ребенка, мальчика. Я, предполагая, что это мог быть мой сын, каждые три месяца высылал ей деньги, то есть часть той платы, которую получал от вашей светлости в награду за мои письма с турецкой границы. Взамен я потребовал от Ерисены только одно: научить мальчика грамоте. Время сейчас трудное: с левой ноги пойдешь – бьют тебя турки, с правой ноги пойдешь – бьют венецианцы, и никто не ослабит удила на твоем языке и не переоденет в чистое белье твое имя, кроме вас, светлые и славные господа, и вас, ваша светлость.

Тем временем я продолжал жить один, словно тень в доме, и утолял свою жажду, как дикий зверь – каждый раз на новом водопое, причем чаще всего с беженками, которых я поджидал и выбирал на причале, потому что это стало для меня страстью. К моему большому удивлению, они обычно отказывались принимать от меня плату; это было непонятно, потому что даже самым искусным из них было со мной нелегко. Однажды, года четыре назад, я получил из Коринфа обмотанный шерстяной тканью сверток, а в нем была написанная красивым почерком рукопись. К рукописи прилагалось письмо, продиктованное Ерисеной Ризнич, в котором она сообщала, что выполнила мое условие и посылает мне то, что написал ее сын Вид. С неизъяснимым волнением я взял листы бумаги и начал читать. Я удивился разборчивости почерка и красоте букв угловатой кириллицы. А еще больше – содержанию написанного. Вот первое, что я прочитал, развернув лист:

 

Галера на десять весел капитана Вицка Усталича из Пераста. Год 1666.

Василия Филактос. Не гречанка. Цена – двенадцать грошей. Около семнадцати лет. Может завязывать свои волосы вокруг пояса. Можно налить ей между грудями и выпить стакан вина, при этом ни капли не прольется. Живот целиком помещается в одной горсти. Легко достигает удовольствия, легко может и расплакаться. Больше всего подходит мужчине среднего роста, с узкими бедрами, широкими ладонями, у которого не слишком много семени и который больше привык к тому, чтобы женщины любили его, а не он их. Кто не любит женщин, занимающихся любовью с обрезанными, может быть на этот счет совершенно спокоен…

Оказалось, что передо мной перечень цен и услуг особого рода. В рукописи упоминалось около двадцати названий судов, под названием каждого судна указывалось с десяток женских имен, около каждого женского имени стояла цена, а рядом – ее обоснование. Описывался внешний вид «беженок», затем тайные особенности и мастерство каждой из них, и давались полезные советы. Я был растерян и смущен и решил убедиться в том, что все это действительно написал мой сын. Мне не терпелось удостовериться в этом, потому что как раз в то время у меня начало портиться зрение, хотя силу я еще не потерял. Я подсчитал, что Виду той осенью должно было исполниться восемнадцать лет, и велел передать Ерисене, чтобы она с первым же судном с паломниками на некоторое время прислала ко мне Вида.

Как раньше я ждал своего отца, так теперь, втайне от Шабановичей, ждал галеру, с которой должен был прибыть Вид. Я волновался и все никак не мог спрятать лицо от лучей заходящего солнца за крестом мачты вытащенного на берег корабля. Я пытался укрыть свои глаза за пересечением мачты и реи, но у меня ничего не получалось: лучи выбивались то выше, то ниже реи, и наконец я понял – причина в том, что я дрожу. В сумерках причалила галера, но Вида на ней не было, вместо него на берег вышла одна очень молодая женщина, на которую я сразу же обратил внимание, потому что, спрыгивая вниз, она поддерживала свою грудь. Она побежала вперед, продолжая держаться за грудь, потом оглянулась, я, как когда?то давно, перебросил через ее голову дукат, который упал перед ней на дорогу. Она наступила на него и повернулась ко мне. Я заплатил ей за одну ночь и дал ей столько же за другую, но уже не со мной. Я сказал ей, чтобы она отправилась в Коринф, нашла там Вида, сына Ерисены, и провела ночь с ним.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально

 

[1] В камне (греч.).

 

[2] См. сборник XVI в. «Жизнеописание королей и архиепископов сербских» в издании Дж. Даничича. Загреб – Белград, 1866. (Примеч. автора.)

 

[3] Великий дука (греч. ????? ????, лат. dux) – одна из самых высоких должностей в иерархии поздней Византийской империи.

 

[4] Старинная мера длины.

 

[5] Экклесиарх – монах, который ухаживает за храмом, зажигает лампады, смотрит за порядком во время богослужения.

 

[6] Индиктион – здесь то же, что индикт, единица старинного церковного летоисчисления, равная пятнадцати годам.

 

[7] Драгоман (франц. dragoman от арабск. «тарджуман», переводчик) – устаревшее название переводчика при дипломатических представительствах и консульствах в странах Востока.

 

[8] Конкордат (лат. concordatum – соглашение) – договор между Папой Римским как главой Римско?католической церкви и каким?либо государством.

 

[9] Все три человека, составившие посольство в Китае, оставили свой след в литературе: первый из них, сам посол, о котором все время и идет речь, граф Савва Владиславич?Рагузинский (ок. 1670–1738), написал мемуары о своем путешествии в Китай под названием «Секретные донесения о силе и ситуации китайского царства» (1728); выкрест Иван Крушала описал Китай в одном своем стихотворении, а молодой арап Абрам Петрович Ганнибал, который возглавлял сопровождающий посольство военный отряд, является прадедом по матери русского поэта Александра Сергеевича Пушкина. (Примеч. автора.)

 

[10] Ускоки (хорв. uskok, перебежчик) – беженцы из находившихся под властью турок южнославянских земель.