Михаил Витальевич Ремизов

Русские и государство. Национальная идея до и после «крымской весны»

 

Актуальная тема

 

 

Предисловие

 

История России выстроена вокруг русской оси. С этим ничего нельзя поделать даже самым отъявленным мультикультуралистам. Это не история земель – земли прирастали и отпадали, были частью самых разных стран и цивилизаций. И даже не история государства – государственные формы менялись не столь часто, как границы, но зато куда более резко. Это история народа, который рос и менялся; осваивал и терял земли; строил и перестраивал государство; который создал культуру, позволившую объединить все это изрядно растянутое пространство и время в единый центростремительный образ. Образ страны.

Конечно, он делал это не в одиночку. Где?то в противоборстве, а где?то в союзе с другими народами. Концепция союза народов вполне пригодна для России как модель межнациональных отношений. Но никакого союза не может быть без ключевой роли того народа, вокруг которого он был создан, – без русского ядра. Сплоченность страны прямо пропорциональна силе его гравитации.

Если вы боитесь, что самой постановкой вопроса о русской нации мы оттолкнем другие народы, не беспокойтесь. Гораздо быстрее мы вызовем их презрение демонстративным безразличием к собственным корням и жизненным интересам.

Мало вещей так повредили репутации России на постсоветском пространстве, как то очевидное всем пренебрежение, с которым наши чиновники и дипломаты отнеслись к интересам миллионов русских, в одночасье оказавшихся за рубежом после распада СССР. Если Москва допустила это пренебрежение, чтобы не навредить интеграции, то она достигла обратного эффекта. Не может никого интегрировать тот, кто потерял уважение.

То же самое касается репутации Центра внутри страны. В глазах этнических окраин он был и остается русским, а если начинает открещиваться от «своих» и поспешно «сдавать» их, то никто не увидит здесь наднациональной справедливости – а лишь нечистую совесть и малодушие. В этом случае он будет выглядеть слабым русским. А в конечном итоге – мертвым русским.

Чтобы объединять других, нужно по меньшей мере быть собой. Не стесняться этого. Настаивать на этом.

 

Отсутствующее звено национальной политики

 

В практической плоскости тему «русские и государство» часто сводят к введению в законодательство тех или иных декларативных положений, касающихся особой роли русского народа в России. Например – положения о его «государствообразующем статусе».

Это верно и неверно. Неверно – если считать такого рода декларации самоцелью. Вопрос не в том, чтобы потешить национальную гордость великоросса в духе пресловутого сталинского «тоста за русский народ», а в том, чтобы поставить государство на службу национальному развитию этого народа.

В этом отношении характерна терминология. Когда мы говорим «государствообразующий», мы определяем отношение народа к государству, которое он поддерживает, «несет на себе». Это важно. Но еще важнее – отношение государства к русскому народу, настройка целевых функций государственной машины на его интересы. Это ровно то, чего нам не хватает.

И здесь могут быть полезны в том числе и декларативные положения, закрепленные в конституции и законодательных актах более низкого уровня. Ведь если те или иные общественно значимые задачи даже не продекларированы, то вряд ли они будут выполняться.

В нашем случае они даже не продекларированы.

Возьмем для примера такой программный документ, как «Стратегия государственной национальной политики Российской Федерации до 2025 года», утвержденная в 2012 году. В ней присутствует упоминание об «объединяющей роли русского народа» как о некоем историческом факте. Но когда дело доходит до целей государственной национальной политики, они сводятся к следующему: «упрочение общероссийского гражданского самосознания и духовной общности многонационального народа Российской Федерации (российской нации); сохранение и развитие этнокультурного многообразия народов России; гармонизация национальных и межнациональных (межэтнических) отношений; обеспечение равенства прав и свобод человека и гражданина независимо от расы, национальности, языка, отношения к религии и других обстоятельств; успешная социальная и культурная адаптация и интеграция мигрантов».

Несложно заметить, чего нет в перечне этих целей.

Нет задачи содействия национальному развитию русского народа. Возможно, это противоречит российскому стандарту политкорректности – как?то выделять один народ среди 180 и отдельно ставить задачи его развития. Но почему тогда, например, концепция государственной национальной политики Татарстана говорит о «необходимости всестороннего развития татарского народа и укрепления Республики Татарстан как исторически сложившейся формы его государственности»? Татар в Татарстане – чуть более половины. Почему мы не можем обеспечить русским в России по меньшей мере аналогичный статус и аналогичный режим благоприятствования? Или его «объединяющая роль» уже в прошлом?

Нет задачи поддержания этнокультурного и этнодемографического баланса, то есть задачи сохранения и воспроизводства России как страны с преобладанием русской культуры и русского населения. Вместо этого декларируется культивация «многообразия» и курс на прием инокультурных мигрантов (именно они нуждаются в адаптации и интеграции в первую очередь и составляют основную часть миграционного притока – порядка трех четвертей внешних мигрантов в РФ являются выходцами из Средней Азии). В совокупности это означает перспективу далеко идущей смены этнического состава населения страны.

Нет задачи поддержки русских за рубежом и содействия репатриации. В своей «крымской речи» президент впервые признал положение русских как крупнейшей разделенной нации в Европе. Но как раньше, так и по сей день этот кардинальный факт не учитывается государством ни де?юре, ни де?факто. Отчасти виной тому – нарочито широкое определение «соотечественника» в российском законодательстве (в частности, к категории «соотечественников за рубежом» по закону относятся «лица, состоявшие в гражданстве СССР, проживающие в государствах, входивших в состав СССР[1]»). В итоге русские диаспоры за рубежом не являются адресатом государственной поддержки со стороны РФ; русские репатрианты не имеют никаких преимуществ в приобретении российского гражданства. Это в корне противоречит международному опыту «разделенных наций». Масштабные программы этнической репатриации и поддержки своих диаспор за рубежом, принятые в Германии, Израиле, Венгрии, Польше, Казахстане и ряде других стран, не стали ориентиром для Российской Федерации.

Одним словом, русские просто отсутствуют как звено национальной политики Российской Федерации. Получается, что отношение государства к национальным задачам русского народа строится отнюдь не по принципу «хотели как лучше, а получилось как всегда». «Как лучше» не очень?то и хотели. Сбой происходит не на уровне «сопротивления материала» или «эксцесса исполнителя», а на программном уровне, на уровне целеполагания. В этом разница между просто неэффективным и не?национальным государством.

 

Национальная революция или национальная эволюция?

 

Откуда этот парадокс? Я имею в виду очевидную для всех русскую этнокультурную доминанту страны при столь же очевидном дистанцировании от нее со стороны государства. Универсальный ответ на такие вопросы – история. На протяжении столетий русские строили государство, которое считали своим, но которое не являлось национальным по своей структуре.

«Своим» – поскольку объективно оно было формой существования нашего народа в истории и его уникальным адаптивным механизмом, позволившим племенному союзу, зародившемуся где?то на глубокой периферии ойкумены, на тяжелом фронтире с беспокойным кочевым Юго?Востоком, оказаться в первом ряду великих наций Нового времени сразу по целой совокупности показателей (культура, наука, демография, военное дело, даже экономика, не говоря уже о территории).

Не вполне национальным по структуре – тоже понятно почему. Государства европейского и неевропейского ареалов становились собственно национальными при переходе к современности, обществу модерна, когда, по выражению Бенедикта Андерсона, «наиболее универсальной легитимной ценностью в политической жизни» стало стремление «быть нацией»[2]. Но у нас именно этот переход был связан со своеобразной формой советской идеократии, в которой необходимость «быть нацией» тоже учитывалась, но строго на основе известного ленинского принципа: «большая нация обязана пожертвовать своими интересами ради малых».

Современная нация – об этом пойдет речь в одном из разделов книги – рождается из сочленения имеющей этнические корни культуры с достаточно типовыми институтами современного массового общества (школа, армия, государственная служба, СМИ и т. д.). Упрощенно, последние берут за основу соответствующую культуру и тиражируют ее, социализируя человека как носителя национальной идентичности и интегрируя общество. В нашем случае эти два элемента – «машины социализации», построенные в подчеркнуто интернациональный советский период, и «русскость» как этнокультурная модель – по отдельности вроде бы сложились, но не «совпали» в фазовом отношении. Отсюда – незавершенный нациегенез, блуждающая национальная идентичность общества и государства.

Одно из утопических решений этой проблемы – «национальная революция», меняющая сами основания государства и учреждающая новую легитимность. «Утопических» – не в смысле чего?то невозможного, а в смысле чего?то взрывающего существующий порядок вещей (как писал об утопии Карл Мангейм). Как раз возможность такого развития событий оказалась ближе, чем можно было предположить. По крайней мере географически ближе. Я имею в виду опыт второго Майдана. Но он же оградил нас от этой возможности исторически, представив русскому обывателю весьма отталкивающий и враждебный облик национал?революционного сценария.

Вероятно, это к лучшему: национальные революции у «запаздывающих наций» (вынужденных нагонять некие пропущенные фазы развития) чреваты срывом. Опыт Германии 30?х – из этой серии. Но еще важнее наш собственный революционный опыт. Он не прибавляет энтузиазма.

В обеих революциях ХХ века (советской и антисоветской) главным проигравшим оказалось национальное большинство. И что характерно, в обеих гражданских войнах – начала века и конца века (то, что происходило в 90?е, вполне можно считать «холодной гражданской») – вчистую побежденными оказались русские патриотические силы. Думаю, этот опыт достаточен, чтобы на этот раз попробовать сыграть вдолгую и предпочесть «барабанному бою» национальной революции (особенно если он звучит лишь в ушах революционеров) выполнение нашей недоделанной домашней работы – работы над национальной эволюцией государства и общества.

 

Крымский рубеж

 

Тем более что историческая ситуация, в которой оказалось российское государство, создает для такой эволюции вполне серьезные предпосылки.

Присоединение Крыма стало точкой невозврата в отношениях Москвы с центром мировой «империи», главное правило которой гласит: «что позволено Юпитеру, не позволено быку». США очевидно дорожат своей глобальной монополией на легитимацию и делегитимацию режимов, признание и непризнание государств, осуществление «права на вмешательство» в зонах интересов. Эта монополия была нарушена со стороны РФ уже в ходе пятидневной войны и последующего признания Абхазии и Южной Осетии. Но если на несанкционированный распад государств «хозяева мира» еще могут, пожалуй, посмотреть сквозь пальцы, то их восстановление и собирание под знаком идеи национального единства – это уже точно табу.

Тем более, будем откровенны, в отличие от пятидневной войны, которая стала реактивным и симметричным решением (нападение на Цхинвал 8 августа 2008 года было, среди прочего, прямым актом войны в отношении РФ в лице ее миротворцев; соответственно, Москва просто ответила ударом на удар), крымская кампания февраля – марта 2014 года была решением тоже, скорее всего, реактивным (то есть незапланированным ответом на «неконвенциональное» поведение «наших международных партнеров» в ходе государственного переворота в Киеве), но в этот раз несомненно асимметричным. Это было не вынужденное «нарушение разметки» (как можно при желании пытаться представить события августа 2008 года), а резкий разворот через «двойную сплошную» прямо на глазах у опешившего «глобального шерифа». Разумеется, если посмотреть на ситуацию его глазами.

А в данном случае это было бы полезно – просто чтобы не питать иллюзий по поводу того, что через какое?то время все вернется на круги своя. Не вернется. В отношениях с «мировым гегемоном» мы перешли Рубикон. Теперь нам предстоит либо борьба за полноценный, комплексный суверенитет (не только в военно?политической сфере, но в финансах и торговле, технологиях и промышленности, культуре и идеологии) – либо довольно быстрый по историческим меркам и, скорее всего, на этот раз необратимый демонтаж страны.

Не менее важно и то – особенно с точки зрения нашего предмета (отношений государства с «государствообразующим» народом), – что рубеж был проложен и на уровне внутренней идентичности государства.

«Крымская весна» не имела бы ни смысла, ни оправдания вне апелляции к праву русских на национальное воссоединение в ситуации возникшей угрозы (можно спорить, как далеко заехали бы пресловутые «поезда дружбы», но дело не только в угрозах физической безопасности, а в угрозах идентичности – после второго Майдана разворот от мягкой украинизации к жесткой был очевиден и неизбежен). К этому праву апеллировала уже упомянутая «крымская речь» президента Путина.

Можно было бы усмотреть в этом традиционно инкриминируемое властям желание прикрыть свои интересы национальной идеей, если бы в данном случае дело не обстояло с точностью до наоборот. Интересы правящей группы как раз состояли в том, чтобы ни в коем случае не зайти слишком далеко, не заиграться в патриотизм, не принять его всерьез. Именно поэтому и ближний круг, и сторонние «кремленологи» были в шоке от решения президента о присоединении Крыма. Многие до сих пор не понимают, почему он его принял, ограничиваясь психологическими объяснениями (в диапазоне от «обиделся – погорячился» до «сошел с ума»). Хотя причина, я полагаю, на поверхности: президент Путин – единственный представитель российского правящего слоя, которому, помимо всего прочего, нужно думать о собственном лидерстве в глазах большинства. И как следствие, считаться с национальным самосознанием большинства в критические моменты истории[3]. Это и есть один из способов, каким идея – в данном случае, национальная идея – может влиять на власть.

Конечно, некоторые ссылаются на сугубо геополитические резоны возвращения Крыма, необходимость присутствия в Черном море, роль Севастополя как базы российского флота. Все это имеет место. Но с чисто технической точки зрения американское военное присутствие в Севастополе, которое, как нам говорят, удалось предотвратить в ходе «операции Крым», мало чем отличается от американского военного присутствия в Батуми или Одессе, где оно может быть развернуто хоть завтра. И вероятность такого развертывания в итоге, будем откровенны, только возросла. Но именно в Севастополе после событий 23 февраля возникла ситуация «или – или»: или Россия поддерживает произошедшее в городе восстание со всеми вытекающими последствиями, или наблюдает, как оно будет раздавлено. Реализовать принятое решение оказалось возможным, потому что Севастополь является базой российского флота. Но вот принять его, осознавая всю серьезность последствий, – только потому, что он является средоточием русского самосознания.

То есть в данном случае реальная побудительная причина исторического решения по большому счету вполне совпадала с декларируемой, противореча при этом не только интересам правящей группы, но и идеологическому официозу.

Последнее особенно примечательно. С начала 90?х годов официальной доктриной РФ было построение нации в существующих границах – нации по прописке, нации по паспорту. Одним словом – «нации россиян», к которой севастопольцы и крымчане в целом заведомо не относились. Российский официоз, как уже отмечалось, нарочито игнорировал русский фактор. Но в критический момент реальной рамкой морально?политической солидарности стала не территория, а культура: русская культура, русское историческое самосознание и соответственно – русская нация. Мы получили наглядное подтверждение того, что наша национальная общность имеет не административно?территориальный, а культурно?лингвистический фундамент.

 

Где опасность, там и спасение

 

При этом не будем питать иллюзий – те дефекты и противоречия постсоветской государственной модели РФ, о которых шла речь выше и будет идти еще на страницах этой книги, никуда не исчезли. Люди вообще непоследовательны. Но история последовательна и часто раскрывает за вас логику сделанного выбора, даже когда вы хотели бы остановиться.

Как говорили стоики, прозорливых судьба ведет, а остальных тащит за волосы. После Крыма был Донбасс. Совсем не такая красивая история, из которой уже нет хорошего выхода. Тем не менее пока ее исход остается открытым. С каждым днем пространство маневра Кремля сужается, оставляя выбор между беспримесной капитуляцией и дальнейшим движением за «красные флажки» нового мирового порядка. Что зависит от этого выбора? Помирятся ли Россия и Запад? Простит ли нас всемирный шериф или наложит дополнительные взыскания? Вовсе нет. На ближайшие годы логика конфронтации не имеет альтернатив. Вопрос лишь в том, будем ли мы в этой игре с многократно превосходящим противником собранной и волевой нацией или просто продолжим надеяться, что за волосы нас будут таскать не очень больно.

Мы не можем знать, каким окажется этот исторический выбор в итоге, но не можем не видеть, насколько расширилось пространство возможного. И соответственно – пространство воздействия на ситуацию. Поздно «быть реалистами» – когда реальность начинает превосходить ожидания (как худшие, так и лучшие). В такие моменты ты получаешь не то, «чего ты хотел», а то, «что тебе нужно».

Разве не знаменательно, что российское государство, потратившее немало усилий на воплощение своей мечты об «интеграции в цивилизованный мир», навлекло на себя нешуточный гнев мировой империи, сделав всего один шаг в сторону русской нации? Остается сказать словами Гельдерлина – «где опасность, там и спасение». И двигаться дальше.

 

 

Часть 1

Реставрация русского

 

Государство в поисках нации: «русские» или «россияне»?[4]

 

В стране, которая на наших глазах раскололась по этническим границам, национальный вопрос – как веревка, о которой не говорят в доме повешенного. Но если вы не занимаетесь этнополитикой, она все равно займется вами. Тем более что значительная часть тех причин, которые привели к распаду СССР, остаются в силе по сей день.

Возможно, главная из них – это национальная политика советского образца.

С первых лет существования Советского государства в нем проводилась политика выращивания «социалистических наций». СССР – это первое в мире государство, начавшее применять масштабную практику так называемой «позитивной дискриминации», т. е. дискриминации национального большинства в интересах национальных меньшинств[5]. Примеры этой политики общеизвестны: квоты для национальных кадров на руководящих должностях; насаждение «титульных» языков и культур в республиках (в том числе там, где, как на восточной Украине, для этого не было никаких объективных предпосылок); создание национальной письменности, историографии и, конечно, национальной интеллигенции для того, чтобы помочь отдельным народам шагнуть из родоплеменного строя прямо в фазу строительства «социалистических наций».

Важной частью этой политики было блокирование ассимиляционного потенциала русской культуры. Ассимиляцию многие воспринимают сугубо негативно. Но это справедливо лишь в отношении принудительной ассимиляции – ее часто практиковали полиэтничные государства и столь же часто она имела обратный эффект. Но добровольная, естественная ассимиляция – это процесс, без которого не возникло бы ни одной из крупных современных наций. И без которого, по правде сказать, вряд ли какая?то из них сможет сохраниться в дальнейшем.

Максимального ассимиляционного потенциала большие нации достигают в период формирования городского индустриального общества, которое, как отмечал социолог Эрнст Геллнер, «если оно вообще станет функционировать, должно быть пронизано единой стандартизованной высокой культурой». В нашем случае этот период как раз пришелся на советское время. Общество действительно оказалось во многом связано единой стандартизованной высокой культурой, но советская власть сделала все для того, чтобы миллионы и миллионы людей, говорящие и думающие по?русски, живущие в системе координат русской культуры, продолжали себя считать «нерусскими». Иными словами, чтобы усвоение русской культуры людьми разного происхождения, протекавшее по мере модернизации общества, не означало усвоения русской идентичности. Помимо системы «позитивной дискриминации» (когда в ряде случаев было выгоднее иметь статус «национального кадра»), это достигалось за счет «биологического» понятия национальности, ее фиксации в различных анкетах и пресловутой «пятой графы» в жесткой привязке к происхождению. Чтобы никто из представителей прежде «угнетенных» народов не вздумал сбежать от своих корней.

Благодаря подобным мерам советский инкубатор национальностей оказался на редкость плодовитым – большая часть его питомцев оперилась и вылетела из гнезда. А вот эксперимент по созданию на этой основе долгосрочной культурно?политической общности (своего рода «нации наций») – с треском провалился. Новорожденные нации даже не сказали «спасибо» своим советским родителям – ведь, по законам жанра, они вообразили себя существующими «испокон веков».

 

Фантом «многонациональности»

 

Спустя более двадцати лет после распада Союза российская государственность по?прежнему остается постсоветской в своей основе, т. е. сохраняет многие формальные черты прежнего государственного проекта, будучи лишенной его содержания. В сфере национальной политики РФ унаследовала от СССР два главных противоречия.

Первое – противоречие между идеей единой политической нации и принципом многонациональности государства.

Во всех государствах живут представители каких?то этнических меньшинств, но это ни в коей мере не делает сами государства «многонациональными». Многонациональность государства – это не факт, а принцип. Принцип политизации этничности, достигающий своего предела в этнотерриториальном делении страны, т. е. наделении этнических меньшинств национально?государственным статусом. По составу населения Россия как раз весьма однородна – как количественно, в смысле преобладающей доли русского населения, так и качественно, в смысле степени культурно?лингвистической унификации.

Иными словами, мы «многонациональны» не потому, что у нас есть этнические меньшинства, а потому, что они были возведены в ранг наций и получили государственный статус, что находится в явном противоречии с логикой гражданской нации, которая предполагает как раз, что этническая принадлежность меньшинств остается их частным делом.

Второе противоречие национальной политики советского образца – это противоречие между государственным статусом национальных меньшинств и отсутствием аналогичного статуса у национального большинства. Ленинский принцип, в соответствии с которым «большая нация обязана добровольно пожертвовать своими правами в интересах малых наций», лег в основу не только отдельных социальных практик, но и территориального устройства государства. На фоне четкой идентификации союзных республик через титульные народы РСФСР не была «русской республикой» ни по форме, ни по существу. Аналогично, ни Российская Федерация в целом, ни какие?либо отдельные ее части не являются формой национального самоопределения русских как народа хотя бы в той же степени, в которой национальные республики в ее составе являются формой самоопределения титульных этносов.

С самого начала существования Советского государства эти противоречия придавали «национальному вопросу» специфическую остроту. Однако – и здесь мы уже подходим к содержательному отличию РФ от Союза на фоне формального сходства – для СССР национальный вопрос был серьезным, каверзным, но не основным вопросом, поскольку государство имело иной источник легитимности, связанный с наднациональной идеологией. Государство рабочих и крестьян, а по сути государство?партия, могло, в отличие от своих соседей по Евразии, позволить себе декларированную многонациональность как своего рода «роскошь», поскольку имело иной, наднациональный источник легитимности. Аналогично, с многонациональностью до поры до времени могли совладать династические империи (с той оговоркой, что большая и лучшая часть их существования приходилась на тот период, когда «принцип национальности» еще не стал преобладающим в мировой политике). РФ находится совсем в ином положении. Ее государственная власть не имеет «трансцендентного» источника легитимности, подобного «божественному праву» династических империй или идеократическому принципу партийного государства. Она утратила «наднациональную» точку опоры, но многонациональность как принцип сохранила. Такое положение нельзя назвать устойчивым.

Другое немаловажное отличие состоит в том, что у современной России куда меньше, чем у Советского Союза, оснований держаться за этот принцип. К этническому ядру здесь принадлежит более 80 % населения, русский язык безоговорочно доминирует практически на всем пространстве страны (за исключением относительно компактных анклавов иноязычия) и является родным языком для людей самого разного происхождения; внутри самого русского ядра нет таких барьеров для взаимопонимания (диалектовых, социокультурных), какие есть между, например, «северянами» и «южанами» у ханьцев или итальянцев.

И тем не менее российский эталон политкорректности исключает возможность трактовки русских как «титульного» национального большинства. В публичной риторике первых лиц страны, начиная с первого президента РФ Бориса Ельцина, преобладает идея строительства «российской гражданской нации». Если продолжать параллели с советским опытом, она является калькой идеи «советского народа» как «новой исторической общности». Подчас российский официоз прямо ссылается на советский прообраз («новой исторической общности») как пример для подражания – в частности, эта идея не раз звучала в ходе знакового заседания Госсовета в Уфе, проводившегося по горячим следам молодежных протестов на Манежной площади. В зависимости от степени оптимизма говорящего «новая историческая общность» упоминается либо как нечто, что мы уже «построили», либо как нечто, что мы только должны «построить».

Здесь возникает определенный парадокс. Ставя задачу «создания нации», государство, с одной стороны, признает себя не вполне состоявшимся; с другой – примеривает на себя роль демиурга, способного творить миры. Совместить эти роли весьма непросто. Поэтому некоторые идеологи «российской нации» постулируют ее давнее историческое существование. Но это также не снимает проблемы. Ведь основой, системообразующим принципом территориально?политической нации по определению являются территория государства и его конституционные принципы. А оба эти параметра как раз и подверглись резкому изменению в 1991 году и являются чем?то исторически новым. То есть речь идет не о нации, которая строит свое государство, а о нации, которая строится уже возникшим государством.

Безусловно, прецеденты подобных проектов в истории нередки. Хрестоматийным примером нации, построенной сверху, считается Франция. Французская корона формировала французский народ (тот народ, который ее свергнет) из достаточно разнородного населения. Однако выполнить эту миссию она сумела именно потому, что имела точку опоры вне нации – в «божественном праве» королей. Интересно, есть ли у российской президентской династии подобный запас прочности?

И еще стоит задуматься: разве мы уже не проходили что?то подобное? Русские сложились как нация, имея в качестве точки отсчета государственную власть (сам этноним достался нам от варяжского княжеского рода). И на это потребовалось не 20 лет, а несколько столетий. После столь бурной истории решимость начать нациестроительство с чистого листа впечатляет.

 

Риск потерять себя

 

Оптимисты скажут, что выбирать между «русским» и «российским» совсем не обязательно. Ведь «идентичность всех народов, населяющих нашу страну», в ходе строительства новой нации обещано сохранить – на этот счет тоже сделано немало «официальных заявлений». Проблема, однако, в том, что для русских частью идентичности является статус субъекта российской государственности. Вне этого статуса мы, возможно, сможем сохраниться как этнос, но не сможем реализоваться как современная нация.

В чем разница между тем и другим?

Бенедикт Андерсон говорит о том, что современные нации созданы книгопечатным станком. Это довольно точно как метафора своего рода «промышленного» производства идентичности. Этническая общность достигает стадии нации тогда, когда располагает, во?первых, развитыми механизмами тиражирования своей идентичности, в роли которых выступают прежде всего система массового образования и СМИ, и во?вторых, самой идентичностью, закрепленной в форме высокой, письменной культуры (включая развитый литературный язык, традицию в искусстве, корпус базовых текстов, формирующих самосознание, и т. д.).

Племя или народность могут воспроизводить себя «кустарным образом» – на уровне устной традиции и непосредственных контактов в семье, соседской общине. Нация – нет. Чтобы продолжать себя в поколениях, ей необходимы громоздкие (и дорогостоящие) социальные машины, действующие в основном под эгидой государства.

Применительно к нашему вопросу это значит, что если школа, СМИ, армия, государственный аппарат, массовое искусство вовсю штампуют «россиян», то это, конечно, совсем не значит, что они действительно создадут новую нацию (см. условие о наличии культурной идентичности), однако значит, что они вполне могут разрушить старую.

Это одна из весомых причин того, что мы рискуем перестать быть «русской нацией» по ходу строительства «нации россиян». Поэтому прежде чем бросать все ресурсы государственной машины на строительство «новой исторической общности», стоит хотя бы бегло взглянуть на чертежи и попытаться сравнить «новую» историческую общность со «старой».

 

Гражданский проект или бюрократический?

 

Вопреки бесконечным ссылкам на концепцию гражданской нации, проект нации россиян меньше всего является гражданским проектом. Он является проектом бюрократии.

«Российская нация» представляет собой придаток к административному аппарату РСФСР – РФ. Она является не учредителем этого государства, а его «наполнителем», приложением к некоей административной конструкции, возникшей независимо от нее.

Это хорошо заметно по Конституции. «Многонациональный народ Российской Федерации» не может создать Российскую Федерацию просто потому, что является величиной производной – от ее границ, ее юрисдикции и даже территориальной структуры (в самом своем имени наш «суверен» связан федеративной формой территориального устройства). Понятно, что конституционное право часто оперирует фикциями. Но в данном случае это полностью соответствует логике исторического процесса. Учредителем государства, в котором мы живем, выступала сначала советская номенклатура, производившая административно?территориальное деление СССР, а затем российская номенклатура, перехватившая у центра власть строго в рамках очерченных границ вместе с «доставшимся» ей населением.

Вопрос о «нации» встал, собственно, в тот момент, когда эта номенклатура озаботилась тем, чтобы обеспечить лояльность подведомственного населения. Государство, которое может получиться из этой затеи (решения бюрократии «завести себе нацию»), сложно назвать национальным. Точно так же, положим, партия, которая, будучи правящей, решает придумать себе идеологию, явно не является идеологической партией.

Это очень показательный момент: тема «гражданской нации» возникает в нашей новейшей истории не в контексте требований граждан к бюрократии, а в контексте требований бюрократии к гражданам, что накладывает неизгладимый след на политическую судьбу создаваемой нации и разительно отличает ее от настоящих гражданских наций Нового времени.

Напротив, социальный профиль русского национализма (в данном случае речь о национализме как проекте нации, а не бытовой ксенофобии) сегодня является не бюрократическим, а гражданским. Его питательная среда – городской образованный класс, он требует лояльности не от нации по отношению к бюрократии, а от бюрократии по отношению к нации и представляет собой форму притязания национального большинства на свое государство.

Иными словами, если мы как нация – «россияне», то мы крепостные своего государства (в буквальном смысле: мы оказались «прикреплены» к определенному куску территории при дележе советского наследства – а дележ, как уже было сказано, вершила номенклатура). Если мы – «русские», то мы его потенциальные хозяева, граждане, стремящиеся вступить в свои суверенные права.

Это противоречит стереотипу об этническом национализме как антониме гражданского. Но все дело в том, что сам этот стереотип противоречит очень многому в истории наций и национализма. Например, в германских землях XIX века именно этническая (культурно?лингвистическая) идея нации стала оружием образованных горожан, стремящихся одновременно к гражданской эмансипации и национальному единству, в противостоянии со знатью германских княжеств. Последняя же, вполне в духе современной российской знати, апеллировала как раз к территориальному принципу лояльности.

 

Низкая родословная «новой России»

 

Я не утверждаю, что территориальная идентичность не может породить гражданскую. Просто для этого ей требуется нечто большее, чем назвать население гражданами.

Крупнейшие гражданские нации Нового времени – американцы, англичане, французы – стали таковыми в горниле революций. Для того чтобы создать нацию, основанную на общих ценностях, а не на этнических связях, необходимо, чтобы эти ценности были скреплены совместным историческим опытом, и прежде всего опытом политической борьбы, в ходе которой граждане выходят на арену как основная историческая сила.

Какой революцией рождена «российская нация»? «Августовской революцией» 1991 года? Если это так, то она несет на себе все родимые пятна этой «революции»: провинциализм и вторичность (по отношению не только к великим историческим революциям, но и к бархатным революциям восточно?европейских соседей), анемия власти и гражданского общества (картонные диктаторы против картонных революционеров), уже упомянутый номенклатурный налет и, конечно, несмываемый след исторического поражения и геополитической катастрофы.

«Российская нация» рождается не в виде сгустка исторической воли, а в качестве продукта распада советского строя, в качестве инерции этого распада.

Революция 1917 года тоже была связана с крупным военным поражением, которое, однако, было быстро изжито. Важнее же всего то, что она виделась многим современникам и потомкам событием всемирно?исторического масштаба. На этой базе было действительно возможно формирование «новой исторической общности», основанной на идеологии и образе жизни. И тем не менее эта общность не состоялась. Так с какой стати должна состояться «новая историческая общность» в РФ, если у нее в принципе нет сопоставимого ценностного ядра?

Одним словом, если мы «нация россиян», то мы – дети 1991 года. А это весьма низкая родословная.

Если мы «русские», то мы наследники длинной цепи поколений – народ, прошедший закалку нескольких мировых войн и революций, сменивший несколько государственных форм и ставший тем единственным, что их связывает.

 

«Стран много – народ один»

 

У нас много обсуждается проблема разорванности российской истории. Мы оказались не в состоянии связать между собой разные исторические эпохи как «главы» своей собственной судьбы.

Концепция российской гражданской нации усугубляет эту проблему, делая ее в корне неразрешимой. Эта нация заведомо не может рассматриваться как носитель предшествующих форм российской государственности, поскольку является производной от границ, политико?правовой формы и идеологии данного конкретного государства – т. е. тех элементов, которые менялись в нашей истории головокружительно резко.

Более того, в длинной череде государственных форм (Киевская, Московская Русь, Петербургская империя, СССР, РФ) каждое последующее государство в большей или меньшей степени основывалось на отрицании предыдущих.

Один из слоганов, изготовленных в рамках госзаказа на «российскую нацию», гласит: «народов много – страна одна». В этом благонамеренном лозунге заключен, если вдуматься, невероятный исторический нигилизм. В том?то и дело, что в историческом разрезе страна оказывается совсем не одна. «Варяжская Русь», «Московское царство», «Страна Советов» – это не просто разные территории, но совершенно разные политико?географические образы, т. е. именно что разные «страны». «Страна одна» оказывается лишь в том случае, если РФ полностью заслоняет собой все предшествующее. Поэтому с точки зрения исторической преемственности уместно прямо противоположное утверждение: «стран много – народ один».

Единственная возможность связать воедино разные «страны», оставшиеся в нашем прошлом, и сложить из них некую «вечную Россию» состоит в том, чтобы рассматривать российское государственное строительство во всех его перипетиях как часть русской этнонациональной истории. На этом уровне преемственность как раз налицо (становление общего языка и культуры, самосознания, пантеона героев и так далее). В этом случае у разорванных российских времен появляется общий носитель. Пусть и весьма условный. Но национальная история – это и есть драма, построенная вокруг жанровой условности главного героя.

Тот факт, что мы воспринимаем варварского князя Владимира и советского космонавта Гагарина в качестве лиц одной и той же истории, в качестве своего рода аватар ее подразумеваемого главного героя, – неоспоримое свидетельство того, что мы живем русским этнонациональным мифом.

Миф, если верить Юнгу, – источник энергии и психического здоровья. Отчего тогда вокруг так много исторической шизофрении? Именно потому, что сознание находится в явном конфликте с бессознательным. Мы ощущаем непрерывность своей исторической личности, но не можем ее назвать.

 

Русские вне России – Россия вне русских

 

Не спорю, лозунг «стран много – народ один» звучит весьма провокационно, однако он довольно точно описывает наше положение. Причем не только во времени, но и в пространстве. Именно так могла бы выглядеть формула отношения к русскому населению Украины, Белоруссии, Казахстана и других новообразованных государств.

Распад СССР оставил за границами РФ более 30 млн русских (в переписи 1989 года 36,2 млн человек за пределами РСФСР назвали русский родным языком), что составляет порядка четверти от русского населения РФ. Примерно таким же было соотношение численности западных и восточных немцев на момент раздела Германии.

В отличие от Западной Германии, которая, не будучи одержима территориальным реваншизмом, тем не менее никогда не отказывалась от перспективы национального единства, что выражалось и в тексте ее конституции, и в практике предоставления гражданства, «новая Россия» оставила эту четверть за бортом своего национального проекта.

Тот факт, что русские вне РФ оказались лишены каких?либо преимуществ при получении ее гражданства, не стали адресатами ее диаспоральной и переселенческой политики, является всецело «заслугой» идеологов российской территориальной нации.

В логике этого проекта жители Севастополя в украинский период – часть чужой нации. Зато захватчики Буденновска – часть своей. Эта логика, несомненно, оскорбляет национальное чувство. Но если она внедряется достаточно долго – она просто разрушает его.

Другим, не менее красноречивым и многообещающим симптомом этого проекта стала концепция замещающей иммиграции, в соответствии с которой отрицательный демографический баланс может и должен возмещаться «импортом населения», вне зависимости от его этнических, социокультурных, профессиональных характеристик. В этой сфере разворачивается настоящая социальная катастрофа – я имею в виду не только проблемы с интеграцией самих иммигрантов, но и люмпенизацию и архаизацию всего общества под воздействием их неограниченного притока. Люмпен?предприниматели, от ларечников до миллиардеров, могут радоваться почти бесплатному труду, но с точки зрения макросоциальных эффектов бесплатный труд бывает только в мышеловке (экономика дешевого труда – для нас и в самом деле ловушка).

Но даже если бы рациональные аргументы в пользу замещающей иммиграции существовали, главной проблемой является сам подход, в логике которого бюрократия вправе «импортировать» себе другой народ, если существующий по тем или иным причинам ее не устраивает.

Если нация создается административным аппаратом и территорией, а не общей культурой, связью поколений, исторической судьбой, то эта логика оказывается возможна.

Иными словами, «россияне» – нация, которая, не останавливаясь, разменивает своих на чужих. И, к сожалению, это заложено в самой ее идее.

Напротив, «русские» – нация, которая объединяет всех носителей русской культуры и идентичности поверх государственных границ. Границы менялись в нашей истории слишком часто, чтобы мы определяли через них свое «Я».

Это совсем не значит, что мы не должны дорожить территорией. Вовсе нет. Просто территорию в случае серьезных угроз нельзя сохранить во имя территории, а юрисдикцию – во имя юрисдикции. Необходима сила, которая их одушевляет, а не просто «принимает форму сосуда».

От «российской нации» в случае критической угрозы существованию РФ будет так же мало толку, как от пролетарского интернационализма в 1941 году. Придется обращаться к русским.

Не будучи тождественной существующему государству (хотя бы в силу своей разделенности), эта нация может относиться к нему как к государству?плацдарму (каковым оказалась та же ФРГ для немцев во время холодной войны), государству?убежищу (каковым является для разбросанных по миру евреев Израиль).

Для того чтобы это стало возможным, должно произойти очень многое. Но если это произойдет, за территориальную целостность и суверенитет РФ можно будет не беспокоиться.

 

«Мультикультурное» строительство

 

В литературе по национальному вопросу часто противопоставляют друг другу «немецкую» и «французскую» модели нации, имея в виду, что в первом случае нация основывается на культурной общности, во втором – на политической. Гораздо реже обращают внимание на то, что это лишь различные отправные точки одного и того же процесса: процесса соединения государства и национальной культуры. В одном случае движение идет от политического единства к культурному, в другом – наоборот. Соединение «политики» и «культуры» – это формула современного национального государства и, как справедливо напоминает Эрнст Геллнер, современного индустриального общества, которое нуждается в унификации населения на базе единого языкового, поведенческого, ценностного стандарта.

Многие считают, что Россия изначально складывалась принципиально иначе, как многосоставное государство. В действительности Россия, не меньше, чем Франция или Германия, складывалась на основе стандарта доминирующей культуры. Что связывает между собой народы российского пространства? Стихийное «братание», о котором говорил евразиец Трубецкой? Разумеется, нет. Их связывает то, что все они в большей или меньшей степени находились под воздействием русской культуры и языка.

Несомненно, русский язык и культура также находились под влиянием соседних народов, но именно они выступали в качестве синтезирующего элемента, преобладая как количественно (по уровню распространенности), так и качественно (по уровню развития).

Именно этому преобладанию и длительной ассимиляции Россия обязана той культурной однородностью, о которой мы говорили вначале. Миф о небывалой мультикультурности России явно пасует перед опытом по?настоящему мультикультурных стран, таких как Папуа – Новая Гвинея, где около 6 млн человек разделены на 500–700 этноязыковых групп.

Если наш ориентир – поликультурность на душу населения, то нам есть к чему стремиться. Но если мы говорим о единой нации, то она может воспроизводиться только так, как и прежде, – через ассимиляцию/интеграцию на основе русской культуры. Другой высокой культуры мирового уровня в нашем распоряжении просто нет.

Для сторонников «российского проекта» это неприемлемо. Поэтому рождаются химеры. В официальных выступлениях и документах русская культура все чаще рассматривается как некий фермент для мифической многонациональной российской культуры, «мультикультуры» (как прозвучало на одном из высоких собраний), которую мы тоже должны «создать» заодно с «новой исторической общностью». Но национальные культуры – это не медиапроект, который может быть изготовлен по заказу. Они создаются столетиями, синтезируя народную культуру с культурой интеллигенции и аристократии.

Создаются в том числе вполне сознательно. Так, Данте, Лютер или Пушкин методично осуществляли селекцию того литературного языка, на котором вслед за ними стали говорить их соотечественники. Весь XIX век был временем реализации культурных проектов европейских наций, включая и «русский проект», в литературе, музыке, живописи, архитектуре.

Так вот, если сегодня вновь возникает необходимость создавать некую «российскую культуру» для «российской нации», то возникает вопрос – кто ее создатели? Кто эти титаны? Олег Газманов с песней про офицеров?россиян? Никита Михалков с фильмом «12»? Марат Гельман с выставками «Россия для всех»?

Одним словом, «российский проект» в культуре реализуется в низких жанрах конъюнктурной пропаганды и шоу?бизнеса, со всеми вытекающими последствиями для качества одноименной нации.

«Русский проект» в культуре реализовывался поколениями выдающихся представителей национальной аристократии и интеллигенции.

Мне не преминут напомнить об их смешанном происхождении (собственно, в этом и состоит логика выставки «Россия для всех»), которое будто бы делает их нерусскими или не совсем русскими. Это очень важный для «официоза» аргумент. И довольно саморазоблачительный. «Расизм – это свинство» – гласит социальная реклама на футбольных стадионах. Но банановый расизм фанатов блекнет на фоне расизма пропагандистов «нерусской нации». Нелепый мем о «Пушкине?эфиопе» или «турке Жуковском» возможен только на почве самых вульгарных представлений о том, что национальность – это «биология» и что человек, для которого русский язык и культура являются родными, может быть русским не на сто процентов, а лишь на семь восьмых (как Пушкин) или на одну вторую (как Жуковский).

Расчет, вероятно, в том, что если все начнут подсчитывать доли «нерусской крови», то произойдет распыление идентичности русских, и им ничего не останется, кроме как идентифицировать себя через административный аппарат и территорию. Такая угроза действительно существует. Поэтому состоятельность проекта русской нации будет в существенной мере зависеть от того, удастся ли преодолеть этот «расистский заговор», избрав родной язык в качестве главного носителя идентичности.

 

«Русский вопрос» среди «нерусских вопросов»

 

Будучи лишен сильных сторон советского проекта – интегрирующего «гражданского культа», – российский ремейк повторяет его слабые стороны. В частности – политику в отношении национальных республик и диаспор, о чем уже было сказано выше.

Если принять всерьез идею единой гражданской нации, то первая ее аксиома будет гласить, что никаких других наций внутри этой нации нет и быть не может. Могут быть этнические группы, полностью отделенные от государства. Но в советское время они искусственно выращивались в «социалистические нации», сегодня они заняты активным строительством собственных национальных государств под «зонтиком» РФ. Где?то этот процесс идет демонстративно и вызывающе, как в Чечне, где?то более осторожно, но не менее упрямо, как в Татарстане или Якутии. Существование республиканских этнократий прямо противоречит декларируемому гражданскому единству.

Еще меньше единства на уровне общества. Мы часто забываем о том, что гражданская нация требует не менее интенсивной общности и даже однородности, чем этническая. Это однородность политической культуры и гражданского сознания. Есть ли она между разными частями «российской нации»? К сожалению, нет, особенно если иметь в виду ее северокавказскую часть. И речь не просто о правовом нигилизме, а об определенном кодексе убеждений, для которого альтернативные «законы» (законы шариата или условные «законы гор» как совокупность неформальных традиционных норм) действительно выше гражданских. Этот разрыв в правовой и политической культуре не только не сокращается, а нарастает (по мере вымывания из элит горских народов остатков советской интеллигенции).

Иными словами, проект российской гражданской нации спотыкается не о «русский вопрос», а о совокупность громко поставленных «нерусских вопросов». Именно они его перечеркивают. И это закономерно. Интеграция меньшинств оказывается невозможной, если нарушена интеграция большинства.

Мы видим это и на примере европейских государств. Они зашли достаточно далеко в попытке вынести за скобки идентичность титульных наций, запустив «политкорректную» цензуру школьных программ, политической лексики, массового искусства. Цель этой политики состояла в том, чтобы сделать интеграцию более приемлемой для меньшинств. Но она имела строго обратный эффект. Общество, из которого изъят культурный стержень, обладает даже не нулевым, а отрицательным ассимиляционным потенциалом. Оно не вызывает желания стать его частью. Напротив, оно вызывает у меньшинств желание заполнить возникшую пустоту своими этническими и религиозными мифами (отсюда такой всплеск «фундаментализмов» и «этнизмов» внутри западных обществ). А у большинства – бегство в субкультуры или апатию.

Иными словами, сильная, пусть и чужая для меньшинств национальная культура способна обеспечить их интеграцию в гораздо большей мере, чем пустота, возникающая на ее месте.

В нашем случае это вдвойне верно, учитывая, что русская культура для большей части народов России совсем не является чужой.

 

Держать государство в руках

 

Россия действительно складывалась как союз народов. Но именно для того, чтобы этот союз был возможен, необходимо признание его основного участника – русских как субъекта российского государственного проекта.

Противостоять этому признанию от имени прав меньшинств нет никаких оснований. Ведь их права уже реализованы по максимуму – в виде собственных государств, влиятельных лобби, культурных автономий.

Осталось лишь дополнить всю эту «цветущую сложность» национальным самоопределением большинства. Безусловно, здесь уместен вопрос: а разве нельзя считать это национальное самоопределение достигнутым и обеспеченным просто по факту существования государства, в котором русские составляют устойчивое численное большинство, русский является государственным языком, да и само название страны подозрительно созвучно с этнонимом?

Примерно такой аргумент звучит в статье Владимира Путина о национальном вопросе[6], где русский народ признается «скрепляющей тканью», «стержнем» и даже «государствообразующим» народом «по факту существования России». С другой стороны, в той же статье раздраженно отвергаются «насквозь фальшивые разговоры о праве русских на самоопределение» и «попытки проповедовать идеи построения русского «национального»… государства».

На чем основан этот необычный софизм: народ признается государствообразующим «по факту, но не по праву» (хотя, казалось бы, право, даже фактически реализованное, должно оставаться правом)?

В подтексте очевидно нежелание придать признанному факту правовой характер (например, зафиксировать его в конституции в той или иной форме). Но, если вдуматься, проблема куда глубже, чем вопрос о правовом признании или непризнании «государствообразующего» статуса русских. Ведь термин «государствообразующий» говорит об отношении народа к государству, но не государства – к народу. Парадоксальная формула самоопределения «по факту, но не по праву», звучащая в статье, довольно точно отражает сложившуюся асимметрию отношений между Российской Федерацией и ее «государствообразующим народом», который обеспечивает само существование и устойчивость этого государства – но не определяет его целевую функцию.

В этой асимметрии коренятся многие из проблем, о которых шла речь выше, включая и особенности миграционной политики, стимулирующей замещение населения, и правила предоставления гражданства, безразличные к положению русских как разделенного народа, и карт?бланш региональным этнократиям внутри страны. Изъян в данном случае не только и не столько в низком качестве работы государственных институтов, сколько в самой их целевой настройке.

Как уже отмечалось, в программных документах, определяющих национальную политику государства какие?либо ориентиры, связанные с национальным развитием русского народа, с теми системными характеристиками, от которых зависит само сохранение этой общности в мировой истории, – полностью отсутствуют. У нашей наднациональной бюрократии сегодня нет языка и инструментария для того, чтобы хотя бы обозначить, сформулировать такие ориентиры в государственной плоскости.

Справедливости ради нужно сказать, что и самому русскому народу пока привычнее держать государство на плечах, подобно бессловесному Атланту, периодически размышляя о том, не лучше ли «сбросить бремя», чем использовать его в качестве инструмента своего выживания и развития. В целом та истина, что государство – это инструмент и в силу этого его удобнее держать в руках, а не на плечах, – пока не прижилась в нашей национальной политической культуре. Принять ее для нас столь же непривычно, сколь необходимо. Быть может, это и есть та малость, которой государству не хватает для того, чтобы быть национальным, а нам – для того, чтобы считать его пусть тысячу раз несовершенным, но безусловно своим.

 

 

Право на идентичность[7]

 

«Церковь отделена от государства, но не отделена от общества» – таково традиционное возражение «политических православных» сторонникам жесткого секуляризма. Примерно то же можно сказать о русской идентичности. Российская Федерация не видит и не признает русских в качестве титульной нации. Это прискорбно, но это не значит, что русские интересы (ведь русские как этносоциальная общность вправе иметь какие?то свои, признаваемые и отстаиваемые интересы?) не могут иметь общественного представительства. Казалось бы – могут и должны. Однако вообразить общественную структуру, которая «в параллель» государству, а в чем?то и вопреки ему на легитимной (пусть даже не исключительной) основе «представительствует» интересы крупнейшего народа страны, – не так просто. Она будет либо пустой, не отвечающей своей миссии, либо «недопустимо» влиятельной. По меньшей мере, такой структуре потребовалась бы серьезная точка опоры в нашем отцентрованном вокруг Кремля пространстве. По факту такой структуры на сегодня не существует, но существует организация с неплохим набором стартовых условий для выполнения этой роли. Другое дело, что «старт» немного затянулся…

Всемирный русский народный собор (ВРНС) существует с 1993 года. Но концепция организации до сей поры остается двойственной. Что это – просто официозный форум патриотической направленности или форма общественного представительства интересов крупнейшего народа России? То есть нечто аналогичное Всемирному конгрессу татар, Всемирному курултаю башкир, Всемирному чеченскому конгрессу, только в варианте для русских.

Последний вариант, логично вытекающий из самого названия Собора, пока остается сугубо гипотетическим. Тем не менее именно с ним связана возможность обретения организацией своей уникальной миссии в российской общественной жизни. Признаком поворота к этой миссии стало выступление патриарха на открытии XVII Собора 31 октября 2013 года, в котором он сделал, кажется, не очень услышанное, но важное заявление: «Собор является достаточно зрелой и влиятельной организацией для того, чтобы представлять русский народ на площадках межнациональных дискуссий»[8]. «Представлять русский народ» (пусть даже лишь «на площадках дискуссий») – это в любом случае серьезная заявка. Тем интереснее, что она была дополнительно подтверждена и в новейших программных документах – выступлении патриарха Кирилла 11 ноября 2014 года, Декларации русской идентичности и Соборном слове, принятых на XVIII Соборе.

В них можно обнаружить несколько тем, дающих новое и, на мой взгляд, верное звучание «русскому вопросу» в российской общественно?политической жизни. В их числе:

• признание того, что табуирование русской идентичности из соображений государственного единства «многонациональной России» является прямым и верным путем к разрушению этого единства;
• возвращение к широкому понятию «русскости» (по культуре, языку, исторической лояльности) в противовес пониманию национальности как «состава крови»;
• утверждение безусловного права русских на сохранение и развитие своей этнонациональной идентичности;
• постановка вопроса о формах цивилизованного публичного лоббирования интересов русских как этнокультурной общности.

 

Технологии дерусификации

 

Блокирование русского национального самосознания достигается двумя основными путями: угрозами и лестью.

Угрозы сводятся к тому, что национальное самоутверждение русских оттолкнет представителей других народов и подорвет их лояльность России. А лесть звучит примерно так: русские – такой великий народ, что ему не к лицу эгоизм; к этому народу принадлежит абсолютное большинство населения страны, в том числе и глава государства, его язык является государственным, поэтому как?то специально беспокоиться о его правах и интересах нет никаких оснований, они будут реализованы просто «по факту существования России» (как говорится в уже упоминавшейся статье Владимира Путина по национальному вопросу).

Второй род внушения действует даже сильнее – хорошему верить приятнее. Но полагать, что большой народ защищен самими своими размерами, – большая ошибка. Да, русских людей в России по?прежнему много. Но народ – это не совокупность людей, а система связей, предопределяющая единство и солидарность. У больших народов эта система связей подчас оказывается более уязвимой, чем у малых. Малые народы могут страшиться ассимиляции, но большие – этнических надломов, распада некогда единого этнического поля.

За примерами далеко ходить не надо. На протяжении минувшего столетия мы столкнулись с масштабным примером успешного – и в основном сознательного – демонтажа крупного и развитого этноса. Я имею в виду обособление от общерусского этнического поля украинского и белорусского национальных проектов. Мы можем много говорить об «австрийских» корнях украинского национализма. Но основной вклад в дерусификацию западнорусских земель внесла национальная политика Москвы советского времени, нацеленная на «коренизацию» и профилактику «великорусского шовинизма». Как пишет историк Олег Неменский, «лишение в ХХ веке русского самосознания многомиллионных масс западнорусского населения через навязывание ему нерусских национальных идеологий – самый большой дерусификаторский эксперимент в истории, впечатляющий быстротой реализации и глубиной последствий»[9].

И это далеко не единственный удар, нанесенный по русской идентичности в XX веке. Можно вспомнить и геноцидные практики в отношении опорных социальных групп русского этноса (расказачивание, террор против духовенства и дворянства), и попытки построения «новой исторической общности» (сначала советский народ, затем нация россиян), и, конечно, возникшее под занавес советского проекта ощущение общей исторической неудачи русских. В результате подобных обстоятельств возник эффект так называемой негативной идентичности – когда осознание принадлежности к той или иной социальной группе сопровождается неприятными переживаниями и, как следствие, стремлением по возможности дистанцироваться от нее. Это может происходить через поиск и акцентирование «нерусских корней», мазохизм «самоненависти», через распространение квазинациональных идентичностей.

В документах XVIII ВРНС последней угрозе уделено особое внимание. «На наших глазах без какой?либо фактологической основы конструируются некие квазиэтносы («поморский», «сибирский» и тому подобные), псевдоисторические концепты, раскалывающие русских, противопоставляющие их друг другу», – говорится в Соборном слове. Возникает парадоксальная ситуация, когда региональные, субэтнические идентичности – те же «поморы», «казаки», «сибиряки» – начинают подаваться и восприниматься не в качестве дополнения, а в качестве альтернативы русской идентичности. «Подобные процессы, – отмечается в документе, – вызваны серьезными ошибками, которые имели место в национальной политике, находившейся под влиянием идей мультикультурализма»[10].

По характерному признанию одного из активистов «поморской идеи», все дело в том, что «государство ставит своих граждан в такие условия, что они мечтают стать нерусскими». Кстати, в «поморском» случае это объясняется и банальными экономическими интересами: квоты на вылов рыбы, охотничьи промыслы предоставляются коренным малочисленным народам, но в них отказано коренному русскому населению края. Очевидные и зримые преимущества этнических регионов в отношениях с федеральным центром также делают закономерными попытки «этнически окрасить» свой регион, чтобы повысить его статус в Федерации.

Можно согласиться, что пока процесс конструирования квазинациональных идентичностей на региональной основе нельзя назвать масштабным (речь идет о деятельности узких групп активистов), но он, безусловно, симптоматичен. При определенных условиях «выписываться» из русских начнут уже не поодиночке, а большими региональными группами. В конце концов, если это произошло в случае с «западнорусскими», то можем ли мы быть уверены, что этого не произойдет с «южнорусскими», «северорусскими», «восточнорусскими» людьми? Дерусифицирующий регионализм способен подорвать единство страны куда в большей мере и куда в большем масштабе, чем сепаратизм этнических окраин.

Табуирование русской идентичности из соображений «неразжигания розни» будет этому только способствовать. В итоге государство, готовое принести «национальную гордость великороссов» на алтарь территориальной целостности, само готовит почву для будущего территориального раскола.

 

Нация как культурная лояльность

 

Сегодня доминирующая концепция этничности балансирует между двумя крайностями: абсолютно произвольное самоопределение (без каких?либо определенных критериев), с одной стороны, и «кровь» – с другой. Эти две крайности, во?первых, противоречат друг другу, применяясь государством фактически одновременно (преобладает «заявительное» определение национальности, но в ряде случаев, например в случае принадлежности к «коренным малочисленным народам», требуется подтверждение происхождения). Во?вторых, неудачны каждая в отдельности, поскольку искусственно фрагментируют общество. Если национальность воспринимается как «биологическая» характеристика или, напротив, как вопрос «вкусовых предпочтений», то даже однородное в культурно?языковом отношении общество будет чувствовать себя расколотым. Альтернативой им обеим является понимание национальности как принадлежности к определенной национальной культуре, важнейшим критерием которой в нашем случае является родной язык, то есть «первый» язык, усваиваемый непосредственно в детстве.

«В русской традиции важнейшим критерием национальности считался национальный язык», – фиксирует в этой связи соборная Декларация русской идентичности. Дальше авторы делают оговорку, вроде бы ограничивающую действие этого критерия: «Существует немало людей, считающих русский язык родным, но при этом ассоциирующих себя с другими национальными группами»[11]. Но в том?то и дело, что «биологическое» понятие национальности, принятое в советский период вместо культурно?лингвистического, – это своеобразная технология блокировки ассимиляционного потенциала русской культуры. По сути – еще одна технология дерусификации, перекочевавшая в наш обиход из арсенала советской национальной политики.

В результате мы получаем фрагментацию идентичности на индивидуальном уровне (когда люди начинают подсчитывать «проценты крови» той или иной национальности в своем организме) и отрицание единства русского народа на уровне коллективном (об этом тоже упоминает в своем выступлении патриарх: «Сегодня, к сожалению, можно слышать заявления о том, что русский народ неоднороден, что его единство является фикцией»[12]).

Но в такой ситуации декларация русской идентичности должна быть не описательной, а коррекционной. Ее задача не зафиксировать заблуждения соотечественников, а содействовать их исправлению. В этом смысле акцент на культурно?лингвистический критерий «русскости» в декларации мог бы быть более определенным. Его продвижение будет усиливать гравитацию русской идентичности (и чисто статистически увеличивать количество русских в России).

Наряду с биологизацией русская идентичность подверглась в советское время еще одной неприятной операции – ее окружили фальшивым лубочным ореолом. Большинство развитых европейских наций являются продуктом «демократизации» высокой культуры, преимущественно аристократической по своему духу и генезису. Русские не исключение: в ходе XIX века культурные образцы, созданные аристократией, стали основой самосознания широких городских слоев. Однако впоследствии русская идентичность подверглась вторичной фольклоризации («рустикализации»), во многом для того, чтобы не слишком выделяться в ряду других «социалистических наций», не создавших собственной высокой городской культуры. Об этом рассуждает уже упомянутый исследователь Олег Неменский: «Сделать русскую культуру по преимуществу «сельской» в ее основах было уже невозможно (особенно на фоне массовой урбанизации), но вот на уровне образов национальной идентичности, «брендов русскости», форм ее публичной презентации это произошло»[13]. Городская и аристократическая культура русских сохранялась в обороте, но полностью лишалась своего национального статуса. Общепринятым символическим выражением «русскости» стал набивший оскомину «матрешечно?балалаечный» ассоциативный ряд.

Трудно не заметить, что такая конфигурация символов идентичности глубоко искусственна и неуместна для нации, создавшей одну из эталонных европейских культур Нового времени. Характерно, что эта сниженная лубочная идентичность не только вызывает у современных людей мало желания с ней идентифицироваться, но и имеет мало отношения к реальным фольклорным корням русской культуры, которые также оказались во многом забыты и вытеснены. Преодоление этой противоестественной ситуации, когда наиболее значимая часть нашего национального наследия – высокая культура мирового уровня – оказывается вынесена за скобки национального «самообраза», является одной из ключевых задач русской политики идентичности на современном этапе.

Достаточно точно и емко эту тему обозначил патриарх: «Важнейшим залогом сохранения единства нашей страны и нашего народа необходимо признать сохранение базовых и объединяющих нас ценностей классической русской культуры»[14]. Причем ее роль была отмечена именно в качестве стержня национальной идентичности русских, а не аморфно?наднационального достояния: «Мы не имеем права забывать, что главным творцом отечественной культуры является русский народ».

 

Реставрация русского

 

Как уже было сказано, дежурным ответом на «русский вопрос» является ссылка на многонациональный характер нашей страны. Удивительно, что этот аргумент применяется не только против негативных (в противовес иным этносам), но против любых форм национального самоутверждения русских (вспоминается анекдотический случай признания листовки «Русский – значит трезвый» экстремистским материалом). В случае с русскими на подозрении сама попытка очертить свое национальное «я» как что?то отличное от гипнотического «я» государства, статистической совокупности населения страны, «общества в целом». Такой подход блокирует рациональное отношение к собственным интересам, их соотнесению с интересами других этносов и интересами государства.

Чтобы снять этот «блок», русским нужен небольшой обходной маневр. Достаточно отойти на шаг и сказать: хорошо, вы не хотите слышать о нашем праве на государство (вспомним процитированные в предыдущей главе выдержки из статьи президента о национальном вопросе[15]). Но как насчет нашего права на идентичность?

Применительно к коллективным общностям оно, по сути, равнозначно праву на жизнь, поскольку речь идет о возможности народа воспроизводить себя в поколениях с помощью тех или иных культурных текстов, формул лояльности, повседневных практик. «Таким правом, – фиксирует патриарх в своем выступлении на XVIII ВРНС, – безусловно, обладает и русский народ».

Это тезис одновременно банальный и революционный. Ведь в основу нашей национальной политики, унаследованной с советских времен, был заложен прямо противоположный ленинский принцип: «Большая нация обязана добровольно пожертвовать своими правами в интересах малых наций».

Основная повестка русского вопроса сегодня заключается не в приобретении каких?то особых прав, а в преодолении «заветов Ильича» в национальной политике, признании того, что большой народ, так же как средние и малые народы, имеет право заботиться о себе.

После серии масштабных дерусифицирующих экспериментов ХХ века нам необходима планомерная реабилитация русской идентичности. В частности, актуально создание механизмов лоббирования соответствующих этносоциальных, этнокультурных интересов на всех уровнях. Формы этой деятельности требуют отдельного разговора. Хорошо, что Собор по меньшей мере ставит эту проблему, заявляя о необходимости «разработки государственной программы, посвященной этнокультурному развитию русских»[16].

Какими должны быть приоритеты этой «реабилитирующей» политики идентичности? Вероятнее всего, она должна идти как раз по тем направлениям, на которых советской национальной политикой был нанесен основной удар. Перечислим некоторые из них.

1. Восстановление широкого культурно?языкового понятия «русскости». Советский дискурс «национальности», как уже было сказано, блокировал интегративный потенциал русской идентичности. Благодаря его воздействию в наши дни огромные массы носителей русского языка и культуры придерживаются фиктивных идентичностей, отсылающих к совершенно иным языковым и культурным традициям, к которым они де?факто не принадлежат, но «приписаны» по рождению. «В XIX веке старый принцип «русский тот, кто русской веры» стал заменяться принципом «русский тот, кто говорит по?русски», и это было частью общеевропейского процесса по формированию наций на основе языкового критерия. Это не было сменой прежних понятий, но лишь их секуляризацией: критерий языка межчеловеческого общения заменял критерий языка богослужения. Однако у русских этот процесс был прерван событиями 1917 года»[17]. Возвращение к широкому, культурно?языковому пониманию русской идентичности позволит существенно усилить ее гравитацию и снять табу на ее использование в качестве основы политической интеграции общества. На практике это должно означать целенаправленную и планомерную коррекцию понятийного аппарата национальной самоидентификации на уровне законодательства, системы образования, СМИ, системы демографического учета.
2. Актуализация классической (аристократической) культуры как эталона русского самосознания. Как уже было отмечено, псевдодеревенский самообраз, лежащий в основе современной русской идентичности, наравне с гибелью собственно русской сельской культуры делает русскую идентичность непривлекательной и анахроничной. Любое обращение к национальным истокам наталкивается на сниженные ассоциации с «квасным» и «лапотным» патриотизмом. Это способствует денационализации культурного сознания, распространению космополитических взглядов и негативному отношению к теме патриотизма. Культурный эталон русскости должен строиться на основе достижений русской высокой культуры XIX и XX веков. Необходимы специальные усилия в сфере культурной политики и политики памяти, чтобы вернуть русскую идентичность к ее аутентичному цивилизационному облику. Достойным примером такого рода усилий стала церемония открытия сочинской Олимпиады, где образ страны был раскрыт через образы русской городской культуры, с которой возникает желание идентифицироваться.
3. Восстановление общерусской идентичности восточных славян. Реставрация широкой русской идентичности на основе русского языка и высокой культуры сделает ее более привлекательной и применимой для «отпавших» ветвей русского народа. Полное восстановление утраченного единства на ментальном уровне, очевидно, невозможно – украинский и белорусский национальный проекты продвинулись достаточно далеко. Однако, как ни странно, сегодня сложились хорошие предпосылки для частичного возвратного движения в поле общерусской идентичности. По всей видимости, меньшая, но весьма значительная часть украинцев, отвергающая «украинство» в его галицийской модели, может оказаться вполне готова к восстановлению старой модели идентичности, в которой ее общерусский уровень нисколько не противоречил региональному и этнографическому («Новороссия», «Малороссия»). Но начать восстановление пространства общерусской идентичности, очевидно, следует с самой России. Агрессивный ревизионизм украинского проекта отчасти подпитывается узостью нашего собственного взгляда на свою историю и готовностью вынести за скобки значимый пласт собственного наследия. России пора озаботиться восстановлением того утраченного пласта национальной памяти, который связан с западнорусской историей (даже в период утраты политического единства – с монгольского нашествия и до присоединения к московской/петербургской России – население этих территорий сохраняло русское самоназвание и общую историческую память). Этим целям должны служить специальные грантовые программы для исследований в области отечественной истории, а также последующая разработка новых курсов школьных и вузовских программ по истории.
4. Нормализация регионального разнообразия русского народа. Возрождение и формирование новых региональных патриотизмов – процесс неизбежный. В его основе лежит ряд вполне легитимных запросов местного населения (включая культурные, деловые административно?политические элиты). Это и социально?экономические (например, заинтересованность в более активных инвестициях в регион со стороны Центра), и социально?культурные интересы (потребность в повышении престижа территории, краеведческий патриотизм, в целом потребность в идентичности как элементе социальных ролевых игр). Но у России не так уж много времени, чтобы взять процесс «пробуждения» региональных идентичностей под свой контроль, введя его рамки общерусского смыслового поля. Для этого необходимо, чтобы обновленная концепция «русского» учитывала реальное внутреннее многообразие русского народа, наличие разного уровня идентичностей (локальных, региональных, исторических), из которых складывается идентичность общерусская. Важна поддержка краеведческого движения и тенденции культурного брендирования территорий при обязательном включении в общерусский контекст. Особенности русских этнографических групп (субэтносов – казаков, поморов, сибирских старожильцев и т. п.) должны признаваться государством и получить право на развитие в рамках культурных проектов и инициатив в качестве дополнения к базовой этнической идентичности.

Все перечисленные направления русской политики идентичности, с одной стороны, требуют достаточно масштабных и целенаправленных усилий в духе «социальной инженерии», но с другой – представляют собой не произвольное «проектирование», а восстановление традиционного дискурса русской идентичности. Применительно к задачам формирования и трансформации идентичности часто говорят о «строительстве» наций (nation building), но в нашем случае это не строительство, а реставрация. Реставрация русского. Не уверен, что такая формулировка цели сулит более легкий путь (реставрировать часто сложнее, чем строить заново), зато наградой за успех станет ощущение подлинности. В конце концов, кто, как не читатели русской классики, способны оценить разницу между «новоделом» и возвращением в обретшее новую жизнь «родовое гнездо».

 

 

Учиться быть нацией[18]

 

«Пять причин быть русскими» – так называлась статья президента Института национальной стратегии Михаила Ремизова, которая была опубликована в журнале «Эксперт» в сентябре 2011 года[19]. Статья вызвала много откликов и широкую дискуссию. Что вполне объяснимо. Поскольку автор в противовес словам тогдашнего президента России Дмитрия Медведева о необходимости создания российской нации писал, в частности, о том, что по ходу этого строительства мы рискуем перестать быть русской нацией. С тех пор прошло два года. Поменялся и президент, и ситуация в стране несколько иная. Но статья по?прежнему актуальна. Тем более после известных событий в Западном Бирюлеве. В связи с этим, а также учитывая то обстоятельство, что 4 ноября в Москве и других городах России пройдет очередной «Русский марш», на который выйдут националисты, мы решили снова услышать мнение Михаила Ремизова о национальном вопросе.

– Михаил Витальевич, после вашей публикации в «Эксперте» «Пять причин быть русскими» прошло два года. Вы лично видите какие?то изменения в национальном вопросе?

– Пожалуй, табу на обсуждение национальных проблем на уровне официальной большой политики снято. Выборы 2011 года прошли фактически полностью без этой темы. На президентских выборах 2012 года эта тема присутствовала, по крайней мере, в повестке главного кандидата. А на выборах мэра Москвы 2013 года тема миграционной политики, этнической преступности присутствовала уже у всех кандидатов. Практически все они позиционировали себя немножко националистами. В этом отношении мы наблюдаем эволюцию.

Но основная мысль упомянутой статьи состояла в том, что Российской Федерации (при уважении к сложившимся формам самоопределения других этносов) ничто не мешает быть государством русских. Если русских понимать достаточно широко – на основе общности культуры и языка. Этот аргумент на официальном уровне как не был принят раньше, так не принят и сейчас. Об этом свидетельствуют и программные документы: концепция миграционной политики до 2025 года, стратегия национальной политики, федеральная целевая программа «Укрепление единства российской нации». В них нет целей, связанных с национальным развитием русского народа, сохранением этнокультурного баланса и сохранением России как страны с преобладающим влиянием русской культуры. Такие задачи считаются политически некорректными. Хотя, например, в недавно принятой национальной стратегии Татарстана прямо говорится о том, что один из ее приоритетов – всестороннее развитие татарского народа и укрепление Республики Татарстан как исторически сложившейся формы ее государственности. Да, где?то в официальных российских документах присутствует формулировка об особой исторической роли русского народа. Но нужны не декларации, нужно целеполагание. То есть четкая фокусировка целей и задач государственной политики на развитии русских как нации. В этом суть национального государства, и сегодня этого нет.

Я не думаю, что здесь что?то изменится в обозримое время. Но это не значит, что ничего нельзя сделать.

Допустим, государство считает русскую нацию просто одной из 180 этнических групп страны, от которых оно равноудалено. Но оно не может запретить этой нации воспроизводить, реализовывать свою идентичность. У большого народа тоже есть право на идентичность, как и у малых.

Ведь в этом нет никакого ущемления других, если вы просто пытаетесь остаться собой, начинаете задумываться и заботиться о собственных интересах. Все это должно происходить на уровне общественных пространств, общественных политик. Если будет получаться, то и государственная политика рано или поздно приложится.

– На последнем Валдайском форуме Владимир Путин говорил как раз о необходимости поиска новой стратегии национальной идентичности и на ее основе пресловутой национальной идеи. По словам президента, мы ушли от советской идеологии более 20 лет назад, а до сих пор не можем понять: кто мы теперь, кем хотим быть. У вас есть ответы на эти вопросы?

– На мой взгляд, главный секрет национальной идеи состоит в том, что ее не надо искать. Если государство ищет национальную идею – это признак нездорового состояния власти. Точно так же, если человек находится в поисках собственного достоинства, скорее всего, он им не обладает. Надо просто понять, что национальная идея у нас уже есть, и она состоит в том, чтобы быть нацией. Нация – универсальная ценность Нового времени. Быть нацией – значит быть суверенным, солидарным, культурно однородным сообществом, основанным на правовом равенстве граждан и демократической модели власти. Пять позиций. За каждой из них – своя стратегия, которая требует серьезной, масштабной, последовательной и планомерной работы. Очень непростой в нынешних обстоятельствах места и времени, но вполне понятной. Выполнение этих задач, мне кажется, и будет ответом на вопросы: кто мы и чего хотим.

– Выходит, наверху этого не понимают. Некому подсказать?

– Может быть, это слишком просто, чтобы быть интересным. На самом деле здесь есть некая порочная традиция камланий вокруг «русской идеи», сформированная еще русской философией. И когда политики обращаются к этой тематике, они сразу попадают в некий давно очерченный порочный круг.

– На Валдае президент также заявил: националисты должны вспомнить, что Россия формировалась как многонациональное государство с первых своих шагов, и, начиная эксплуатировать тему русского или любого другого национализма, мы начинаем уничтожать самих себя. Вы разделяете эту точку зрения?

– Я не разделяю эту точку зрения. Формирование России в смысле ее национальной модели совсем не так уникально, как многим кажется. Да, это большое пространство, где соприкасается много народов. Но единственное, что связывает все эти народы между собой, объединяет их в какую?то целостность, – то, что все они в той или иной степени подверглись воздействию русской культуры. То есть были хотя бы отчасти русифицированы. Если эта гравитация работает дальше, мы сохраняемся как целостность, если она выключается, мы распадаемся.

Вообще, процессы ассимиляции, поглощения, абсорбции были очень активны при формировании русского этноса. Как и все крупные народы, он сформирован в существенной мере благодаря ассимиляции. Но при этом большинство российских народов сохранили собственную историческую память и будут сохранять ее в дальнейшем. Время массированных ассимиляций – а это часть XIX и почти весь XX век, – по всей видимости, миновало. Исходя из того, что все этносы на территории России будут сохранять свою идентичность, они будут иметь и свою форму национализма. Я имею в виду в данном случае национализм в нейтральном ключе – как определенную политику идентичности. Явная формула интеграции, которая вырисовывается, – это не поиск общего знаменателя, некой усредненной идентичности, а своего рода «интер?национализм» через дефис, как диалог между национализмами российских народов с акцентом на поиск разумных аргументов в пользу того, чтобы жить вместе и искать взаимоприемлемый модус вивенди. Но для того чтобы этот диалог был возможен, необходим национализм – опять же в нейтральном смысле, в смысле стратегии национальной идентичности – самого большого народа, вокруг которого формировалось государство.

Что же касается попытки склеить все это в рамках исторической общности «россиян», то пока из этого получается либо «холодная манная каша», которой никого не накормишь (и здесь вспоминаются словесные ритуалы позднесоветской эпохи, под спудом которых, как выяснилось, уже тогда бурлила энергия будущих кровавых конфликтов), либо откровенная взрывная смесь. Пример – спортивный патриотизм, который, будучи главной надеждой «российского проекта», становится ареной взаимной ненависти для разных частей страны. Можно вспомнить многочисленные и по сути регулярные случаи освистывания российского гимна или минут молчания по жертвам терактов со стороны болельщиков «кавказских» команд и спортсменов. В этом же ряду – громкая неудача конкурса «Россия 10», который как раз и был попыткой стилизовать образ страны как некий мультикультуралистский букет.

– Очевидно, что в последнее время (и это наглядно продемонстрировали события в Бирюлеве) происходят тектонические движения на национальной почве. Как бы вы оценили эти процессы?

– События в Бирюлеве, Пугачеве и многие другие аналогичные ситуации говорят о наличии спонтанной, иммунной реакции общества на процессы иммиграции, нового переселения народов. Общество стихийно сопротивляется так называемой обратной колонизации, когда периферийные народы прежней империи переходят в контрнаступление и в своеобразной форме колонизируют старую метрополию. Клановая экономика, этническая преступность и массовая миграция – части этого процесса.

Характерно, что сопротивление этому процессу нельзя описать по формуле «русские против нерусских». Скорее – местные сообщества против геттоизации, которая идет полным ходом. В том числе против своей собственной геттоизации, потому что разрастание этнического гетто в обществе утягивает на дно и целые пласты коренного населения, в том числе нижнюю прослойку среднего класса. И местные сообщества пытаются, как могут, сопротивляться этому процессу.

Как ни странно, сама форма этого сопротивления говорит об остаточном доверии к государству. На поверхности мы видим только недоверие. Никто не думает, что преступника поймают и справедливо накажут, что государство позаботится о решении системных проблем с иммиграцией и этнопреступностью. Но если мы копнем чуть глубже, то увидим, что сама форма стихийных протестных действий, своего рода инсценировка бунта – это попытка докричаться до власти. То есть люди продолжают подспудно надеяться на государство, потому что не видят возможности решить проблему самостоятельно.

Давайте вспомним, как возникла сицилийская мафия. Она возникла как система параллельной власти в ответ на вторжения норманнских завоевателей. Люди не апеллировали к норманнским завоевателям, чтобы они прекратили гнет и решили их проблемы. Они просто образовали параллельную систему власти, которая в какой?то форме дожила до наших дней. Понятно, что это явно не наш случай. Русские остаются государственно мыслящим народом, и это на самом деле шанс для государства. Ответ на обратную колонизацию вполне может быть дан в цивилизованной форме – через систему государственной политики и права. Но если этого не происходит, раскручивается спираль трайбализации общества. А в трайбалистском мире государственным формам жизни места нет.

– Складывается ощущение, что русская нация сегодня консолидируется прежде всего на противостоянии мигрантам. Вы согласны?

– Я бы переформулировал этот тезис. Скорее на противостоянии процессу мигрантизации. Рассматривать непосредственно мигрантов как противников несерьезно. Они – тоже жертвы обстоятельств. Самая многочисленная когорта – мигранты из Средней Азии – находится на нижней ступеньке пирамиды неорабовладения. Наверху – силовые группировки (часто тоже этнические), которые обеспечивают прикрытие для нового рабовладения. Поэтому создавать из мигрантов образ врага – это примитивизация, близорукая позиция. Врагом является сама система обратной колонизации, которая имеет место и в России, и в других странах. И это вызов, на который должны ответить все бывшие империи. Русская в том числе.

– Во властных структурах все чаще говорят о том, что мигранты из стран СНГ (за исключением граждан Таможенного союза) должны въезжать в Россию, как и другие иностранцы, по загранпаспортам. Вот и глава МИДа Сергей Лавров предлагает распространить этот режим и на Украину. Насколько, на ваш взгляд, адекватна реакция российских властей на последние события в стране?

– Необходима дифференциация желательной и нежелательной миграции по двум основным критериям – социально?профессиональному и этнокультурному. Сегодня такой дифференциации не проводится. По обоим этим критериям русские и русскоязычные жители Украины представляют собой «желательный контингент». Для них должен быть создан режим благоприятствования. А вот в случае с иммигрантами из Средней Азии как социальные, так и этнокультурные аргументы говорят в пользу ограничения иммиграции. Советский Союз очень сильно вытянул республики Средней Азии из архаики, но после распада СССР они (за исключением относительно благополучного Казахастана) туда очень быстро вернулись. И ставить русских инженеров из Украины и крестьян из Ферганской долины на одну ступень с точки зрения миграционного режима только на том основании, что все это – страны СНГ, абсолютно абсурдно. СНГ – это геополитический фантом, членством в этой организации не стоит руководствоваться при принятии серьезных решений.

– Некоторые политики типа Навального, с одной стороны, позиционируют себя либералами, с другой стороны, движутся в направлении очевидного национализма. И, как показывает жизнь, находят широкую поддержку народных масс. Значит, с точки зрения политической конъюнктуры это правильное направление?

– Несмотря на то, что этого ждали еще с 90?х годов, в России так и не произошла кристаллизация национализма в виде отдельной организованной политической силы. И в обозримом будущем, видимо, не произойдет. Вместо этого сегодня происходит диффузное распространение русского национализма, когда если не все, то многие становятся чуть?чуть националистами. Это конъюнктурно оправданно, соответствует настроениям общества. При этом как политическая стратегия наиболее эффективно то, что я бы назвал анонимным национализмом. Речь идет о движении, которое, избегая радикальной риторики, реализовывало бы некую повестку дня, связанную с проблематикой ограничения массовой миграции, этнической преступности, развития русской провинции, гражданского равенства (то есть, читай, преодоления этнократий) и т. д. По сути, эти и подобные проблемы могут и ставиться, и решаться как социальные, а не как узкоэтнические. На мой взгляд, это соответствует ожиданиям общества. Оно вряд ли готово в массовом масштабе поддержать русский национализм с флагами, но вполне готово поддержать вменяемые политические силы, которые будут оформлять эту повестку. Такие политические силы могут расставлять различные акценты, ориентируясь на разные социальные слои. Националистическая повестка близка и существенной части бизнеса, новой буржуазии, и бюджетникам, жителям малых городов и интеллигенции мегаполисов. Вряд ли стоит говорить о единой политической силе, скорее, о том, что националистическая повестка дня может и должна звучать в разных комбинациях.

– 4 ноября в Москве состоится очередной «Русский марш», на который выйдут националисты с заявленным официальным лозунгом «Мы должны сохранить нашу русскую землю ради нашего будущего и будущего наших русских детей». Однако можно предположить, что непосредственно на марше будут звучать более жесткие националистические призывы. Как вы думаете, стоит ли ожидать от предстоящего марша очередных беспорядков?

– Беспорядки происходили на тех маршах, которые проходили по несанкционированному сценарию. В основном марши проходили на согласованных площадках вполне мирно, и самые серьезные волнения заключались в том, что какие?то провокаторы или искренние эксцентрики?радикалы устраивали инсценировки с «зигами». Сегодня уже наметились явные разногласия между праворадикальной субкультурой, с одной стороны, и национализмом, ориентированным на политическое участие, – с другой. Политическое участие – это необходимость думать о том, чтобы не отпугнуть обывателя, чтобы сохранять договороспособность внутри политического класса. Но, к сожалению, политический национализм сейчас проигрывает национализму улицы, праворадикальным субкультурам, поскольку возможность нормального политического участия для него ограниченна. Как по внутренним, так и по внешним для движения причинам. Одна из внешних причин заключается в том, что вроде бы президент сказал, что пусть у нас в политике расцветет хоть сто цветов, но только не националисты. И это могло быть воспринято как сигнал нижестоящими инстанциями. И если человек хоть как?то ассоциируется с национализмом, он уже не может строить свою политическую карьеру в системном поле. Другие причины связаны с внутренними проблемами: это и сектантская психология, и вождизм, и недостаток ресурсов, и много других вещей, которые мешают выйти на серьезный политический уровень.

– Кроме конфликтов на межнациональной почве сегодня обострен еще и антагонизм между различными расами на почве вероисповедания. Это тоже примета времени. Чем это можно объяснить?

– Это можно объяснить примерно так: джинна выпустили из бутылки. Исламизм – довольно мощная протестная идеология. В ней есть все, что нужно для успешной подрывной работы: идея равенства поверх этнических и сословных границ, пафос сплоченности и превосходства, заряд презрения к прогнившим обществам и режимам. Начиная где?то с Первой мировой войны великие державы пытались использовать эту идеологию друг против друга. Благодаря этому она набрала обороты. А вот великие державы, наоборот, утратили многое из того, что их делало великими. Джинн остался без хозяина. Задача века – загнать его обратно в бутылку.

– Судя по процессам, происходящим в Европе, политика так называемого мультикультурализма провалилась. Из этого можно заключить, что единого рецепта по решению национального вопроса нет. Как можно экстраполировать эти процессы на ситуацию в России?

– Европейцы прошли ту точку невозврата, которую мы можем пройти в ближайшие годы. Это момент, когда вчерашние гастарбайтеры, про которых думали, что они приедут, поработают и уедут обратно, остаются. И остаются навсегда, перевозят свои семьи, рожают детей и становятся гражданами. При этом они не растворяются в принимающем обществе, а формируют свои солидарные сплоченные сообщества. Получается парадоксальная ситуация. Когда количество переходит в качество, свыше определенного численного порога, иммигранты привозят с собой ровно те нормы и модели социального поведения, от которых они уехали. Возникают анклавы архаических укладов, они воспроизводят себя и расширяются. Разница между Европой и Россией в том, что там гетто существуют за счет социального обеспечения, а у нас – за счет теневого сектора и организованной преступности, что еще хуже. Но с точки зрения модели отношений с принимающим обществом ситуация аналогична – речь идет о паразитировании на его ресурсах, его инфраструктуре.

Европейцам, повторюсь, решить эту проблему сложней, так как речь идет о гражданах. У нас численно преобладающая когорта мигрантов – граждане соседних государств. Но в ближайшие несколько лет по нашим законам многие из них могут стать гражданами России. То есть мы рискуем перейти ту точку невозврата, когда произойдет массовая натурализация мигрантов. Рассчитывать на то, что получение российского гражданства обернется интеграцией и большей лояльностью, не приходится. Как раз европейский опыт говорит о противоположном. Иммигранты во втором, третьем поколениях, как правило, лучше знают язык, но психологически и идеологически интегрированы куда хуже. Уходит стремление раствориться в принимающем обществе, достичь индивидуального успеха, и усугубляется приверженность этническим корням и религиозно?фундаменталистским мифам. В России именно натурализованные иммигранты и их дети станут идеальной питательной средой для экспансии радикального ислама, который является мощной компенсаторной идеологией, религией реванша для «униженных и оскорбленных».

Качество институтов, отвечающих за интеграцию, за безопасность, у нас хуже, чем в Европе, поэтому нет никаких оснований думать, что опыт мультикультурализма по?российски окажется более удачным. Поэтому нам нужно извлечь европейский урок и исключить возможность массовой натурализации мигрантов.

 

 

Часть 2

Национализм и модернизация

 

Возвращение в Современность

 

Русский национализм обычно обсуждают как угрозу. Прежде всего – угрозу целостности нашей страны. Это серьезный упрек, и на него нужны серьезные ответы. Но прежде чем обсуждать возможные негативные последствия того или иного явления, нужно понять его внутреннюю логику. А она раскрывается в совершенно ином контексте. Дело в том, что наряду с проблемой территориальной целостности существует проблема социальной целостности. Прежде чем пугать друг друга катастрофами, нужно осознать, что катастрофа уже произошла. Наше общество распадается, и распадается так давно и неуклонно, что это уже нельзя считать временным «переходным» явлением.

Симптомы социального распада в целом хорошо известны. Вот лишь некоторые из них.

• Феномен системообразующей коррупции, позволяющий говорить о перерождении государства в криминальную корпорацию. Запредельный уровень недоверия граждан к государственным институтам, фиксируемый социологами, – лишь проекция этого перерождения.
• Взаимное отторжение между «элитами» и народом, грозящее, увы, не пресловутым «социальным взрывом», а развитием все новых и новых форм социальной сегрегации. Так называемое «социальное расслоение» – лишь слабое статистическое отражение этого процесса.
• Люмпенизация населения. Атрофия элементарных навыков солидарности, того, что называют социальным инстинктом, замыкание людей в частной жизни.
• Хозяйственная и психологическая дезинтеграция страны. На фоне реальной потери связности между коренными регионами России, их вынужденной переориентации на внешние центры развития, проблема «отпадения» Северного Кавказа выглядит второстепенной.
• Кризис массовой армии и средней школы. Эти институты современности, которые должны служить машинами социализации, машинами по производству полноценных граждан, долгое время производили что?то совсем иное.

Так вот, ответом на этот вызов общественного распада и является национализм, поскольку он дает членам общества прочное основание для взаимной солидарности. Другой силы, которая привязала бы «элиты» к народу, которая сплотила бы друг с другом русскую Карелию и русское Приморье, которая позволила бы государству стать по?настоящему своим для граждан, т. е. вызывающим «активную лояльность», – я просто не вижу. Это единственный шанс на воссоздание целостности нашего общества.

 

Национализм как понятие

 

Под «национализмом», как известно, могут пониматься совершенно разные вещи. Наиболее широко пропагандируемой является концепция «гражданского национализма», противопоставляемого «этническому». Ее сторонники, как правило, признают проблему социальной дезинтеграции, с которой мы столкнулись. Но они считают, что в этой ситуации не следует делать ставку на этнические чувства, достаточно просто воссоздать эффективные современные институты. Достаточно «отремонтировать» сломанные машины социализации – школу, армию, политическую партию, наконец, сам институт гражданства – и тогда мы преодолеем катастрофу распада. Эта позиция кажется разумной. Но, как уже говорилось в одном из предыдущих разделов, все названные институты – это «машины», которые не создают идентичность, а тиражируют ее. Даже в эталонно гражданских нациях механизмы интеграции работали по большей части на этническом материале – материале национальных высоких культур[20] и исторических мифов. В этом смысле вернее считать, что современные нации создаются не аморфным плавильным котлом, а отчетливой и в каждом случае уникальной этнической матрицей.

Так вот, в нашем распоряжении просто нет другой национальной высокой культуры мирового уровня, на базе которой можно было бы интегрировать общество и воспитывать гражданина, кроме русской культуры (включая в нее, разумеется, и национальную историографию – русскую историческую традицию). По сути, это единственный ресурс идентичности для распадающегося российского общества, который сохранил силу при постигшем нас крушении структур современности и является необходимым фундаментом для их восстановления. Поэтому в нашем случае национальный проект не может не быть этническим.

Сказав это, я должен сразу сделать несколько пояснений.

Первое. Само противопоставление этнического и гражданского национализма является неточным – по меньшей мере, нельзя видеть в нем универсальное объяснительное клише[21]. Как уже было сказано, гражданский национализм, чтобы оперировать жизнеспособными культурными формами, должен быть также и этническим. С другой стороны, и этническая нация, чтобы реализовать себя в государственной форме, должна состояться как сообщество граждан. Крейг Калхун предлагает считать, что антиномия «гражданского» и «этнического» национализма в действительности «лишь отражает различие между национализмом состоявшихся наций?государств и национализмом наций, находящихся в проектной стадии. Отсюда проистекает и различие в акцентах – гражданских в одном случае и этнических в другом»[22]. Считать ли РФ в ее нынешнем виде состоявшимся национальным государством – вопрос риторический. Проблема в том – и об этом пойдет речь ниже, – что спустя столетия национальной истории у нас как народа нет такого государства, о котором можно было бы сказать: «государство – это мы». Национальное государство для нас – не данность, а задание. Поэтому преобладание этнических акцентов на данной стадии национального проекта закономерно и неизбежно.

Второе. Само понятие этничности часто искажают, сводя его к вопросу «состава крови». Никаких оснований для этого нет. Даже сам «род», не говоря уже о «народе», является прежде всего культурной, а не биологической реальностью. Для существования «рода» важно не то, что мы родственники, а то, что мы мыслим и действуем в категориях родства, со всеми вытекающими последствиями. Этничность же – реальность гораздо более сложная. Она несомненно связана с происхождением. Просто потому, что это – основной способ наследования материальных и нематериальных ценностей. Но предметом этнического наследования выступают не «гены», а культура (язык, общие символы, исторические воспоминания и прежде всего – сама групповая идентичность, закрепляющая устойчивое различение «мы» – «они»). Поэтому русские как этническая реальность – это не «сообщество ДНК», а сообщество наследования русского языка, культуры и исторического сознания, членство в котором определяется, как правило, происхождением, но не исключительно им.

Сделав эти оговорки, можно перейти к главному – ответу на вопрос, что такое «национализм» в нашем контексте. На мой взгляд, это стратегия мобилизации этничности, ее ресурсов, для построения современного общества. Включая все те институты модерна, те механизмы социализации, о которых уже шла речь и венцом которых является собственно государственность. В этом смысле нацией становится тот этнос, который не просто имеет «свою государственность» – в данном случае это лишь индикатор, – а тот, который умеет воспроизводить себя и свою идентичность посредством матриц современного общества. Таких, как массовое образование, массовая армия, литература, СМИ и так далее.

Здесь мы встречаем новых оппонентов. Помимо сторонников «чистой внеэтнической гражданственности», о которых уже было сказано, так понятому национализму противостоят две достаточно заметные позиции. Одну из них можно назвать традиционалистской, другую этнократической.

Сначала о традиционалистах. Безусловно, у нас в стране – широкий консенсус о пользе защиты «традиционных ценностей». Но я в данном случае употребляю этот термин в более узком смысле – в смысле отрицания институтов современности от имени идеалов «традиционного общества». Соответственно, сторонники этой позиции отвергают идею нации как модернистскую и западническую. Причем часто ссылаясь не только на романтизированные образы прошлого, но и на обветшавшие открытия «постмодерна». Не случайно, что новое прочтение идей демократии и гражданского общества с национальных позиций, которое происходит сейчас в национальном движении, встречает подчас такое отторжение в патриотических кругах.

Любопытно, что в этой «традиционалистской» логике выдержана и уже упоминавшаяся статья Путина о национальном вопросе. Автор уверен, что стремление к национальной государственности «противоречит нашей тысячелетней истории». Отчасти в этом он прав, однако нельзя забывать, что эталонных национальных государств это касается в ничуть не меньшей мере: такое стремление на тот момент, когда оно возникает, действительно «противоречит истории». Истории династических государств и аграрно?сословных обществ, в недрах которых постепенно вызревает «национальная альтернатива». Где?то династии, вольно и невольно, взращивают ее сами (как взрастили революционный французский национализм Бурбоны), где?то ветер истории скорее заносит ее извне, как разнесли национализм по континенту Наполеоновские войны, «заразив» им немецкое и русское образованное сословие. Неслучайно одним из провозвестников национального поворота в нашей истории стало вышедшее из горнила первой Отечественной войны декабристское движение[23].

Это повод отметить, что национальный принцип власти стал актуальным для нас примерно тогда же, когда и для остальной Европы. А если вспомнить историю становления русского (протонационального) государства в XVI веке и затем историю восстановления государственности в Смутное время, когда именно русский народ, объединенный национальным чувством, учредил свою династию вместо иноземной, то, пожалуй, и раньше. Другое дело, что эта династия довольно быстро забыла о своем подлинном основателе, увлекшись перипетиями европейской «игры престолов», и стала смотреть в его сторону лишь на излете, когда на пороге маячило уже нечто совсем иное, столь же чуждое династической идее, сколь и национальной. В итоге «европейский» сценарий трансформации династической империи в национальное государство оказался сорван, последствия чего мы ощущаем по сей день. Но лишь неисторически мыслящий человек сделает из этого вывод, что национализм является отрицанием нашей истории. Скорее – одной из ее пока не сбывшихся возможностей. Ведь история, пока она не закончена, – это в том числе пространство отложенных альтернатив, ждущих своего часа и взывающих к нам, чтобы исполниться.

Теперь об этнократии. Что отвергают ее сторонники в приведенном понятии национализма? Они отвергают идею, что этничность требует перехода в какое?то новое, более высокое качество – качество нации. На практике это означает, что сторонники этнократии тоже хотят мобилизации этничности, но не для построения современного общества на ее основе, а для борьбы за нужные пропорции распределения собственности и власти между этническими группами. Здесь я тоже хотел бы быть правильно понятым. Никто не спорит с тем, что первоочередная задача для русских – положить конец «избыточной имиграции», и засилью этнических мафий. Но если в логике этнократии это и есть конечная цель, то в логике национализма – это только расчистка площадки для строительства развитого общества: культурно однородного, солидарного и высокопроизводительного. И в случае успешности этого процесса можно будет говорить о состоявшейся нации.

 

Национализм как форма деятельности

 

Состоялись ли русские в качестве нации на данный момент? Я не могу дать односложный ответ. Наверное, прав историк Отто Данн: «Процесс образования наций никогда не приходит к окончательному завершению»[24]. Поэтому лучше спросить – в чем наша незавершенность как нации?

Я полагаю, унаследовав довольно развитую национальную культуру, мы не освоили в полной мере тех механизмов ее тиражирования, о которых шла речь выше, – не научились устойчиво воспроизводить этническую идентичность в матрицах современного общества: через массовое образование и массовую культуру, СМИ, призывную армию, национальную бюрократию и т. д. Это связано с тем, что наш опыт модерна пришелся на советский период, и он, к сожалению, не был опытом актуального оформления русской идентичности. Советский проект «модернизации» принципиально не хотел признавать своей этнической основы, хотя объективно не мог без нее обойтись, он претендовал быть заменой русской идентичности, а не ее продолжением. Наша «этничность» и наш «модерн» не состыковались в единое целое. В результате сегодня мы как нация недооформлены.

Советский модерн – в прошлом, и нам нужен русский модерн. Именно поэтому мы нуждаемся в национализме как целенаправленной деятельности.

Главный вопрос в связи с этим – каково содержание этой деятельности? Как именно происходит мобилизация этничности на построение современности? И вот здесь нас ждет неприятный факт. Все дело в том, что эта мобилизация не происходит посредством лозунгов. Сколько ни повторяй слово «русский», нация от этого не выстроится.

Следует признать относительную правоту некоторых критиков, которые не принимают национализм потому, что считают его попыткой решить реальные общественно?исторические проблемы посредством магического заклинания, каковым оказывается имя нации. Такой риск действительно существует. Для того чтобы избежать его, нужно очень отчетливо понимать, что национализм – это не выкрик, который должен быть донесен до масс, и, когда они его услышат, случится чудо. Национализм – это планомерная и рассчитанная на длительное время программа. И критерии ее успешности также лежат на достаточно длинных отрезках времени.

Можно выделить две главные стороны этой программы. Первая сторона – это культурный национализм. Его задача может быть выражена термином известного критика национализма Эрика Хобсбаума – изобретение традиции. Термин, безусловно, провокативный, но по сути национальное проектирование в культуре происходит именно так: система символов, через которые нация воспринимает себя и воспринимается окружающими, – это, как правило, система стилизаций. Традицией становится то, что было сознательной вариацией на тему традиции[25]. Сам Хобсбаум приводил в пример здание Вестминстерского дворца, ставшее главным символом «старой Британии», но в действительности являвшееся неоготической стилизацией XIX века. XIX век вообще был веком интенсивного «изобретения традиции» по всей Европе. Мы не исключение. Русская традиция тоже соткана из талантливых (и, как правило, вполне сознательных – нацеленных на национальный эффект) стилизаций, заслонивших оригинал, – от сказок Пушкина до популярных застольных «казачьих песен». Наверное, можно радоваться тому, что бо?льшая часть работы в этой сфере уже проделана нашими предшественниками. Но, чтобы жить, традиция должна «изобретаться» снова и снова.

Согласитесь, само слово «русский» для уха нашего современника имеет очень бедное смысловое и ассоциативное наполнение. И, как следствие, низкий идентификационный потенциал. Задача культурного национализма – выработка по?настоящему актуального, не архивного «русского стандарта» в самых разных сферах – включая и массовую культуру, и политическую культуру, и историческую мифологию, и сферу повседневности. Иными словами, создание полномасштабной культурной системы, привлекательной для активной части общества. Заметим, что эта перспектива, от которой мы пока ужасающе далеки, практически никак не связана с вопросом о политической власти. Культурный национализм может и должен совершать свою работу независимо от степени своей близости к рычагам государства.

Другая сторона той же программы – это политический национализм. Его задача вполне очевидна – выражать интересы своего народа приемлемым для него образом и реализовывать их через инструменты государственной политики. В нашем случае – интересы русских как народа через институты России как государства. Интересы народа как этносоциального образования нельзя растворить без остатка в нуждах государственного аппарата или даже в потребностях отдельных людей, населяющих территорию, – они имеют свою специфику. И в существенной части эти интересы не могут быть реализованы вне и помимо государственных институтов. Так, помимо обучения граждан, эти интересы подразумевают определенную форму их национального воспитания (в рамках базовой образовательной системы); помимо поддержания доступного оптимума численности населения – обеспечение благоприятных этнических пропорций; помимо внешнеполитического престижа страны – защиту своей диаспоры за рубежом и так далее. Сегодня государство в принципе не видит класса задач, связанных с национальным развитием русских, и требования их учета звучат на грани фола. Хотя в принципе оно должно звучать как совершенно естественное и само собой разумеющееся, а весь разговор должен строиться вокруг того, как именно понимать эти интересы. И вот здесь действительно возможны разные позиции.

Прежде всего мы сами должны определиться в одном важном вопросе: насколько противоречат русские интересы интересам других народов России? Или, точнее, как они вообще соотносятся с ними? Ответ, что никак не соотносятся, поскольку мы не должны думать о других, здесь абсолютно неуместен. Политика – это не в последнюю очередь искусство заинтересовывать других собственными интересами. Поэтому естественная цель русского политического национализма – не допустить антирусской консолидации российских народов и по возможности сделать их своими союзниками.

 

Национализм как идеология

 

А как же борьба с бедствием «обратной колонизации»? – спросят меня. Борьбу никто не отменял, но давайте вспомним, как говорили о классовой борьбе Маркс и марксисты. Классовая борьба в их описании – это не открытое подавление одними классами других. Это борьба за то, чтобы отождествить интересы того или иного класса с интересами общества в целом и в качестве «приза» получить инструменты государства. Тот способ, посредством которого происходит это отождествление «частичного» со «всеобщим», называется «идеология». Так вот, я полагаю, что русский национализм должен вырасти в полноценную политическую идеологию. Это означает, что, во?первых, мы должны четко осознавать русские интересы и что, во?вторых, мы должны уметь делать их универсально значимыми. Для этого есть все основания.

Прежде всего, вполне очевидно, что русские этнические интересы в главном могут быть легко приравнены к государственным, общероссийским и в этом качестве стать непререкаемыми для всех российских народов. Нам не нужна дискриминация других этнических групп, нам нужно такое цивилизационное развитие, в котором мы будем иметь естественные преимущества. Есть народы, которые могут хорошо жить в безгосударственном мире. Например, при криминально?феодальном укладе или при гегемонии транснациональных корпораций. Для русских нормальной «средой обитания» является социально ориентированное индустриальное общество, а главным механизмом адаптации – сильное, хорошо вооруженное государство. Иными словами, все то, что можно назвать национальной модернизацией, для русских является элементарным биологическим императивом («биологическим» – в смысле стратегии выживания, обретения своей «экологической ниши»). В этом наше важное отличие от других российских народов, благодаря которому мы способны их интегрировать.

Другое важное отличие – это вовлеченность в мировой контекст, в контекст большой истории. Да, мы хорошо знаем, что сегодня для большинства русских повседневная ориентация полностью перекрывает историческую. И это вполне естественно. В ситуации, когда явно нарушены достоинство и базовые права русского большинства в собственном государстве, говорить о судьбах мира преждевременно. Но мы не достигнем малого, если не будем видеть большое. И главное, уже при минимальном налаживании повседневности история снова выйдет на первый план. Русские сложились как исторически ориентированный народ, и сегодня мы должны осознать это как свое качественное преимущество. Ну и, разумеется, как свою судьбу. Даже если мы откажемся вписывать свои интересы в исторический контекст (а исторический контекст – это всегда большое противостояние), выбор сделают за нас и против нас. Поэтому лучше определиться самостоятельно с тем, в какой именно борьбе мы участвуем.

Россия не раз ставила свои интересы на службу той или иной глобальной миссии. Самые яркие и масштабные примеры – эпоха «Священного союза» (когда внешняя политика и военная сила Российской империи были подчинены задаче сохранения «легитимных монархий» в Европе) и эпоха пресловутого «соцлагеря», охватывавшего едва ли не полмира системой интернациональной помощи. Можно сказать, свои лучшие годы – после победы соответственно в первой и второй Отечественных войнах, на пике военного и политического влияния – страна посвятила «человечеству» (т. е. реализации определенной концепции глобального сообщества), а не себе самой[26]. Такое никогда больше не должно повториться. Политически зрелая нация «ничего не желает, кроме себя самой» – отмечает блестящий немецкий философ Курт Хюбнер, комментируя Макиавелли.

Но, как мы уже обнаружили выше, священный национальный эгоизм только выиграет от того, что будет прикрыт вуалью всеобщности. Существует ли сегодня глобальная перспектива, которая могла бы служить проекцией наших национальных интересов (т. е. служить той самой идеологией как способом заинтересовывать своими интересами – других)? Я полагаю, что да. Это перспектива деглобализации.

Под глобализацией в этом случае следует понимать не объективный процесс развития средств связи, как это часто делают, а определенный социально?исторический проект, предполагающий переход власти с национального уровня на уровень, с одной стороны, транснациональных, а с другой, скажем так, субнациональных корпораций. Корпораций – в максимально широком смысле слова, т. е. негосударственых игроков самой разной природы (от собственно ТНК или брюссельской евробюрократии до условной «Аль?Каиды»). Этот процесс имеет своих субъектов и заинтересованных игроков. Прежде всего – в лице тех элит, которые сознательно и планомерно сбрасывают с корабля истории свои народы как ненужный балласт. Которые уже давно тяготятся национальным государством как системой связывающей их хозяйственной, культурной, политической солидарности. Глобализация и означает демонтаж этой системы и размывание ее главного детища – так называемого «среднего класса». Однако для выполнения этой работы одного «заговора элит» недостаточно». Для этого требуется еще один «заговор» – заговор меньшинств. Не важно, идет ли речь об этнических, религиозных, социальных, сексуальных меньшинствах, главное, чтобы присутствовал сам комплекс «меньшинства»: активное самосознание, противопоставление себя остальному обществу, борьба за особые права, за привилегии и в конечном счете за гегемонию. Несложно заметить, что все это работает на тот же самый процесс демонтажа национального среднего класса, т. е. культурного и социального ядра современного общества.

Заговор элит разрушает его «сверху», заговор меньшинств – «снизу». В этом отношении наша сегодняшняя ситуация, когда наверху – предательство элит, а внизу – агрессия меньшинств, является вполне типовой, даже модельной для современного мира.

И надо сказать, по мере развития этого встречного процесса разрушается нечто большее, чем средний класс. Разрушается сама презумпция целостности общества, которая является важнейшим внутренним принципом современности как политической эпохи. Глобализацию не зря называют «глокализацией» – по мере размывания национальных границ возникает не единое однородное «мировое общество», а глубоко фрагментированное пространство, пересеченное множеством дробных культурных и социальных барьеров, которые были в свое время преодолены эпохой модерна. «Прекрасный новый мир» приходит к нам в облике нового Средневековья с возросшим уровнем технических возможностей и, соответственно, рисков.

Как относиться к такому будущему? Как и положено в эпохи упадка – стоически. Не в смысле смирения, а в смысле развития вопреки. Человек «определяется способностью подчеркнуть свое «нет» – говорил великий антрополог Арнольд Гелен. Я сильно сомневаюсь, что это будущее можно «победить», но вполне допускаю, что из него можно выйти. Выйти – большими политико?региональными группами (иначе вряд ли получится – это к вопросу о том, зачем нам другие народы и зачем мы им). И если русским, чтобы чувствовать себя вправе строить свое государство, непременно нужна миссия, то вот она: прочь из новейшего Средневековья. Назад, в Современность.

 

 

Русский национализм и российская геополитика[27]

 

Национализм: терминологическая ситуация

 

Для исследователя национализма, как и для его идеолога, одна из главных проблем – парадоксальное словоупотребление.

С одной стороны, «национализм» – одиозное, маргинальное явление, синоним социальных девиаций. Эталонной в этом отношении можно считать формулировку из проекта предвыборной программы Владимира Путина («Программы 2012–2018»), опубликованной на старте кампании: «Мы будем бороться с попыткой использовать информационное пространство для пропаганды жестокости, национализма, порнографии, наркомании, курения и пьянства». Думаю, многие шедевры политической пропаганды меркнут перед красотой этого логического ряда.

С другой стороны, «национализм» – один из бесспорных соавторов современной эпохи, common sense исторического модерна. Так называемый «принцип национальности» стал решающим не только и не столько в перекройке территориальных границ старого имперского миропорядка, сколько в ревизии его социальных, сословных границ. Утверждение гражданского равенства в череде европейских революций и реставраций было движимо пафосом национального достоинства. Сначала средние, а затем и массовые слои общества перестали быть «низшими сословиями» именно постольку, поскольку стали «англичанами», «немцами», «французами».

«Национализм стал стимулом… перехода от статуса… подданных к статусу граждан», – пишет Юрген Хабермас[28], которого вряд ли можно заподозрить в симпатиях к национализму. Американский исследователь Лия Гринфельд добавляет к этому, что основанная на культуре национальная идентичность «довела до конца то, что Просвещение не смогло: уравняла их («неприкрепленных интеллектуалов» и представителей образованной буржуазии. – М.Р.) в человеческом отношении с любым представителем высшего класса»[29].

«Национализмом» в широком смысле является сама манера структурировать социальное пространство в национальных категориях. Энтони Смит называет это «методологическим национализмом», а Майкл Биллинг – «банальным национализмом».

Ни первое (дискриминационное), ни второе (рамочное) понятие национализма не пригодно для выявления содержательной стороны позиции.

Первое – просто в силу жанровых соображений. Вряд ли стоило бы вести передачу «Международная панорама» в категориях передачи «Дорожный патруль». «Национализм», идущий через запятую с курением и пьянством, является не политическим, политико?полемическим понятием, а просто ругательством с использованием переноса значения.

Со вторым понятием несколько сложнее. Оно как раз является политико?полемическим. Несмотря на свою широту, оно включено в довольно интенсивную оппозицию – есть «вещь», которую оно оспаривает и которая оспаривает его. Это глобализация. Тоже в широком, методологическом смысле, в том смысле, как о ней рассуждает, например, Ульрих Бек.

«Глобализация, – пишет он, – означает разрушение единства национального государства и национального общества (т. е. разрушение одной из главных «привычек» методологического национализма. – М.Р.) Образуются новые силовые и конкурентные соотношения, конфликты и пересечения между национально?государственными единствами и акторами, с одной стороны, и транснациональными акторами, идентичностями, социальными пространствами, ситуациями и процессами – с другой»[30]. То есть как раз в контексте международных отношений эта оппозиция критически важна.

Но все дело в том, что перед лицом того превращения, о котором говорит Бек, «методологический национализм» уже не может оставаться всего лишь методологическим. Он либо просто теряется, размывается в мире трансграничных идентичностей, либо перестает быть банальной привычкой, когнитивной рамкой, становясь активной и осознанной нормативной концепцией. Точнее сказать – вновь становясь. Поскольку именно осознанной нормативной концепцией он и был в период своего становления, когда деление мира на нации было не банальностью, а вызовом самим основам феодально?династической картины мира.

Упрощенно смысл этой нормативной концепции я бы свел к двум постулатам.

1. Понимание легитимности государства/государственной власти через нацию. На этом уровне национализм противостоит династическим, теократическим, идеократическим концепциям власти. Можно было бы сказать, что речь просто?напросто о демократии. Это так. Но речь не о процедурной демократии как таковой, а о ее основании, каковым является современная концепция суверенитета.

Положение Декларации прав человека и гражданина 1789 года, гласящее: «…источником суверенной власти является нация», – означает, что суверенная власть имеет в своей основе не проекцию трансцендентного порядка («божественное право» королей) или, забегая вперед, не проекцию утопии/модели будущего в настоящее («всепобеждающее учение» генсеков), а некую представительную способность. Иначе говоря, способность олицетворять народ как целостность, как политическую личность.

Чтобы было понятно, что дело в данном случае не в процедурной демократии (выборы – лишь технология представительства), напомню: представительной способностью может обладать и монарх, если его власть истолкована как функция народного суверенитета, а он сам – как «представительное лицо». Это означает безусловный разрыв с традиционной концепцией монархии, благодаря которому, собственно, многие монархические дома и сохранились в современную эпоху, продемонстрировав завидную ловкость в переоблачении феодального института в национальные одежды.

2. Понимание нации не через абстракцию общественного договора, а через идею совместного наследия. На этом уровне национализм противостоит либерализму и, шире, универсализму Просвещения (включая и тот строй мысли, в котором выдержана упомянутая Декларация 1789 года). Но противостоит не обязательно в качестве антагониста, а подчас в качестве имплицитного знания. Знания о том, что общность правовых институтов, как правило, возникает и развивается на базе общности культуры, языка, исторического самосознания.

Условный «общественный договор» заключается не между случайными друг для друга людьми, а между людьми, имеющими минимум взаимного доверия, способными понимать друг друга, различающими «своих» и «чужих» и, соответственно, знающими, с кем именно необходимо достичь соглашения. И все подобные свойства обеспечиваются не «естественной природой» людей, а их совместной историей. Поэтому в «гражданском состоянии» имеют значение не только индивидуальные права и публичные институты для их реализации, но совместное достояние (материальное и нематериальное), которое делает возможным то и другое.

Отсюда присущее национализму понимание природы государства и природы гражданства. Первое воспринимается как механизм политики идентичности. Его целью видится не только обеспечение индивидуальных прав, но и сохранение и воспроизводство совместного наследия, передаваемого от поколения к поколению.

Второе же, в свою очередь, воспринимается не как формальное членство, а как соучастие в общем деле, общей судьбе, которое невозможно вне способности говорить на одном языке (в прямом или переносном смысле) и чувства сопричастности, присущих национальному единству. «Если в народе нет чувства солидарности, если он говорит и пишет на различных языках, то не может существовать объединенного общественного мнения, необходимого для представительного правления»[31], – пишет Джон Стюарт Милль.

 

Национализм: историческая ситуация

 

Милль был одним из немногих либеральных теоретиков, признававших националистический фундамент современного демократического государства. Чаще это оставалось за скобками и не артикулировалось явным образом. Что, с одной стороны, понятно: многие вещи лучше практиковать, не декларируя явным образом. Но с другой стороны, чревато проблемами: нация относится к числу самореферентных общностей, т. е. общностей, воспроизводящихся через знание о себе, и это знание должно быть по возможности адекватным. Чтобы воспроизводить базовое свойство современного национального государства – синергию политической власти и культурной однородности, – его необходимо адекватным образом артикулировать, что оказалось невозможно в силу табу на национализм на определенном этапе европейской истории[32].

 

 

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] Неудивительно, что программа переселения соотечественников не сыграла практически никакой роли в решении проблем русских как разделенной нации. Причем не только в силу количественных (в 2006–2012 годах ею воспользовалось порядка 125,5 тыс. соотечественников), но и в силу качественных показателей: славянское население составляет лишь около 52 % поддержанных ею переселенцев.

 

[2] Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. – М.: «Канон?пресс?Ц», «Кучково поле», 2001.

 

[3] Сама идея, что большинству для сохранения лидерства иногда нужно предъявлять что?то реальное, что?то настоящее, может многим показаться наивной в век электронной пропаганды. Но на самом деле наивно как раз переоценивать возможности пропаганды. И тот же Путин, если посмотреть на его опыт, вряд ли склонен их переоценивать. Что он, как, в общем?то, человек 90?х, мог вынести из того периода безбрежной «пиарократии» с точки зрения представлений о роли политической пропаганды? Что с ее помощью можно выиграть отдельно взятую кампанию – в духе кампании «не дай Бог!» образца 1996 года, – но нельзя завоевать или удержать авторитет. А авторитет в глазах большинства – ключевой и исключительный ресурс, который отличает Путина от других представителей политического класса. И он был создан вполне реальными, причем весьма рискованными историческими решениями (Чечня, Березовский/Гусинский/Ходорковский, Грузия, Крым).

 

[4] По материалам статьи: Ремизов М. Пять причин быть русскими // «Эксперт», 2011, № 36 (769).

 

[5] Об этом подробно и доказательно пишет британский историк Терри Мартин. См.: Мартин Т. Империя «положительной деятельности»: Нации и национализм в СССР, 1923–1939. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина», 2011.

 

[6] Путин В. В. Россия: национальный вопрос // «Независимая газета», 23 января 2012.

 

[7] По материалам статьи: Ремизов М. Реставрация русского // «Эксперт», 2014, № 48 (925).

 

[8] Слово Святейшего Патриарха Кирилла на XVII Всемирном русском народном соборе // Всемирный русский народный собор [Электронный ресурс], 31 октября 2013. URL: www.vrns.ru/news/2237/#.VeIHUX0kTYA.

 

[9] Неменский О. Технологии дерусификации // Вопросы национализма, 2013, № 2 (14), с. 137–145.

 

[10] Соборное слово XVIII Всемирного русского народного собора // Всемирный русский народный собор [Электронный ресурс], 11 ноября 2014. URL: www.vrns.ru/news/3395/#.VeIOJn0kTYA.

 

[11] Декларация русской идентичности // Всемирный русский народный собор [Электронный ресурс], 12 ноября 2014. URL: www.vrns.ru/news/3398/#.VeIPfX0kTYA.

 

[12] Слово Главы ВРНС, Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла на XVIII Всемирном русском народном соборе // Всемирный русский народный собор [Электронный ресурс], 11 ноября 2014. URL: www.vrns.ru/news/3393/#.VeIQCH0kTYA.

 

[13] Доклад Института национальной стратегии «Концепция патриотического воспитания в современной России: историческая память и гражданское самосознание», 2014 г. URL: http://www.instrategy.ru/projects/patriot/article265.htm.

 

[14] Слово Главы ВРНС, Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла на XVIII Всемирном русском народном соборе // Всемирный русский народный собор [Электронный ресурс], 11 ноября 2014. URL: www.vrns.ru/news/3393/#.VeIQCH0kTYA.

 

[15] См. раздел «Держать государство в руках» в главе «Государство в поисках нации: «русские» или «россияне»?» настоящего издания.

 

[16] Соборное слово XVIII Всемирного русского народного собора // Всемирный русский народный собор [Электронный ресурс], 11 ноября 2014. URL: www.vrns.ru/news/3395/#.VeIOJn0kTYA.

 

[17] Доклад Института национальной стратегии «Концепция патриотического воспитания в современной России: историческая память и гражданское самосознание», 2014 г. URL: http://www.instrategy.ru/projects/patriot/article265.htm.

 

[18] Интервью, данное в 2013 году журналу «Эксперт». См.: Национальная идея состоит в том, чтобы быть нацией // «Эксперт?онлайн» [Электронный ресурс], 1 ноября 2013. URL: expert.ru/2013/11/1/natsionalnaya?ideya?sostoit?v?tom?chtobyi?byit?natsiej/.

 

[19] См. главу «Государство в поисках нации: «русские» или «россияне»?» в настоящем издании.

 

[20] Т. е. культур, обладающих развитой письменной традицией и передающихся через формальное обучение.

 

[21] Подробнее об этом см. главу «Нации и национализм: опыт типологии» в настоящем издании.

 

[22] Калхун К. Национализм. – М.: «Территория будущего», 2006.

 

[23] Подробнее об этом см.: Сергеев С. Декабристы – первенцы русского национализма // Вопросы национализма, 2010, № 2.

 

[24] Данн О. Нации и национализм в Германии: 1770–1990. – СПб.: «Наука», 2003.

 

[25] Удивительная наивность марксистского автора в том, что он считает это чем?то разоблачительным.

 

[26] Кстати, именно это обстоятельство было предметом ожесточенной критики со стороны фигур, которые можно считать стоящими у истоков русского национализма – уже упомянутые представители декабристского движения в XIX веке и Солженицын в ХХ.

 

[27] По материалам статьи: Ремизов М. Русский национализм и российская геополитика // Россия в глобальной политике, 2012, № 3.

 

[28] Хабермас Ю. Европейское национальное государство: его достижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и гражданства // Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрох и др. – М.: «Праксис», 2002.

 

[29] Гринфельд Л. Национализм: Пять путей к современности. – М.: ПЕР СЭ, 2012.

 

[30] Бек У. Что такое глобализация? – М.: «Прогресс?Традиция», 2001.

 

[31] Милль Дж. С. Размышления о представительном правлении. – СПб., 1863.

 

[32] Стоит отметить, что этапом, на котором возникло это табу, стал отнюдь не собственно послевоенный период. В этот период как раз отдельные европейские национализмы деятельно праздновали свою победу над нацизмом, примерами чему служат феномен голлистской Франции или послевоенные этнические чистки в странах Центральной и Восточной Европы. А вне европейского ареала – не будем забывать – век национализма вообще только начинался. Скорее табу на национализм (на артикуляцию национальной «предвзятости» современных демократических государств) возникло по итогам культурной революции 60?х – 70?х годов, бросившей вызов «консервативным» основаниям западной цивилизации и серьезно изменившей ее моральный облик.