Анатолий Петрович Хлопецкий

Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая

 

Патриарх Кирилл: задушевный разговор

 

Русский самурай – 2

 

 

 

Я держу в руках старую, очень старую фотографию. Она наклеена на плотный, помятый по уголкам, картон, и на нижнем поле замысловатой золотой вязью тиснуто название фотоателье: «Салонъ бр. Кузнецовыхъ».

На фотографии миловидная худенькая женщина: волосы уложены пышным валиком по моде начала века; закрытое темное платье с узкой оборочкой по вороту и на рукавах. Кузнецовы усадили ее в плетеное соломенное кресло. Сзади и чуть сбоку на шаткий трехногий столик водрузили подобие греческой амфоры. Наверное, именно памятуя о шаткости столика, женщина таким напряженным движением удерживает у своих колен белобрысого мальчугана в матросском костюмчике. Не иначе как «бр. Кузнецовы» пообещали ему, что из таинственного ящика на треноге, в который мама велела ему смотреть не мигая, вылетит птичка…

Я, вздохнув, откладываю фотографию, в который раз подивившись сохранности изображения, запечатленного такой немыслимо допотопной аппаратурой, и берусь за пожелтевшие, порой едва различимые, снимки военной поры и цветные кадры – произведения современнейшей японской фототехники. На всех этих фотографиях один и тот же человек – Николай Васильевич Мурашов. Между первым и последним снимками – вся его большая, непростая и нелегкая жизнь.

Уже не первый вечер я сижу над большими картонными коробками – архивом Николая Васильевича, который он завещал мне в наследство, оговорив мое право использовать содержимое коробок по моему усмотрению. В коробках письма, записные книжки, дневники, кассеты с магнитофонными записями, книги, фотографии.

Дочь Николая Васильевича, выполняя волю отца, отдала мне все это добро без видимого сожаления, взяв с собой только заботливо упакованный в коробку поменьше хрупкий чайный сервиз из тончайшего японского фарфора. И, словно окончательно расставаясь с отцом, решительно повернула в тяжелой двери опустевшего особняка массивный ключ…

Теперь я разбираю все это наследие, стараясь отвязаться от настойчиво звучащей в сознании строчки: «Это все, что останется после меня…» И вспоминаю ту давнюю встречу с Николаем Васильевичем, которая во многом изменила мою жизнь: позволила как бы пережить заново разные чужие человеческие судьбы, обязала рассказать о них людям, заставила заново осмыслить историю и философию моего любимого единоборства – самбо.

Мы были мало знакомы, когда случайно встретились у подножия Сурагадайского холма в Токио, где он был в то время советником нашего посольства. Я приехал в Японию в составе спортивной делегации и пришел к месту нашей встречи, привлеченный благовестом колокольни собора Воскресения. Японцы до сих пор называют этот собор «Николай?до» – в память о его основателе – святителе Николае Японском, первом епископе Японской православной церкви.

Наше знакомство с Николаем Васильевичем Мурашовым привело меня к встрече с митрополитом Калининградским и Смоленским Кириллом[1]. Он и рассказал мне об удивительной судьбе мальчика со Смоленщины – Вани Касаткина, которому судил Господь стать святителем Николаем Японским и совершить подвиг апостольского служения в далекой чужой стране.

Довелось мне познакомиться с отрывками из дневников и писем святителя Николая, с воспоминаниями о нем его современников. Помню то волнение, с которым я впервые всмотрелся в фотографию с изумительным лицом святителя, исполненным какой?то особенной строгой красоты и одухотворенности. Мне казалось, что взгляд этих глаз читает в моей душе.

Уже только эта необыкновенная жизнь была бы достаточным поводом для того, чтобы взяться за перо и рассказать о ней людям. Но случилась еще более удивительная вещь: жизнь этого современного апостола пересеклась, оказывается, с не менее трагической и высокой судьбой. Я имею в виду судьбу Василия Сергеевича Ощепкова – основоположника спортивного единоборства самбо. Вот что я узнал от Николая Васильевича Мурашова о начале пути этого удивительного человека.

…В самом конце морозного, с пронизывающим ветром, декабря 1892 года в поселке Александровский Пост, на каторжном Сахалине, у крестьянской вдовы Марии Ощепковой родился сын.

По всем канонам тех далеких лет младенца, входящего в жизнь в качестве незаконнорожденного и сына каторжанки, ждала незавидная судьба. В довершение всех своих бед уже в одиннадцать лет мальчик осиротел. Но несколько лет спустя жизненный путь сироты счастливо пересекся со светлой, благородной дорогой замечательного человека – архиепископа Японского, преосвященного Николая.

Не имея достаточных материальных средств, отец Николай все?таки сумел создать в Японии несколько учебных заведений. В одно из них и попал четырнадцатилетний сирота Вася Ощепков.

Семинария дала Василию отличное образование, помогла стать по?настоящему интеллигентным человеком в добрых старых русских традициях. Широта взглядов архиепископа проявилась и в том, что в семинарии для желающих преподавались даже основы борьбы дзюдо, всего лишь двадцать пять лет назад созданной знаменитым теперь педагогом – Дзигоро Кано. Василий с головой окунулся в эту новую для себя увлекательную стихию. Сообразительный и ловкий ученик, быстро постигавший технику японской борьбы, понравился преподавателю, и тот оказал ему одну немаловажную услугу.

Раз в год проводился отбор лучших для обучения в знаменитом институте Кодокан?дзюдо, и учитель под большим секретом сообщил приглянувшемуся ему русскому пареньку необычный принцип этого отбора.

В архивах Кодокана до наших дней сохранилась запись о поступлении туда Василия Ощепкова 29 октября 1911 года. Василий в полном объеме познал всю суровую школу дзюдо тех лет. Даже в наши дни японские специалисты считают, что практикуемая в Японии тренировка дзюдоистов непосильна для европейцев.

Василий не только успешно окончил это весьма свое образное учебное заведение, но и стал после этого претендовать на получение мастерского звания. И всего лишь через полгода после окончания основного курса Кодокана Ощепков завоевал право подпоясать свое кимоно черным мастерским поясом. Японцы необычайно ревностно относились тогда к присуждению мастерских степеней – данов, и особенно иностранцам. Ощепков стал первым русским, заслужившим в те годы первый дан.

Упрямый русский юноша удостоился теплой похвалы самого сэнсэя Кано, который был не очень?то щедр на подобные вещи. Забегая вперед, следует сказать, что довольно скоро Василий предстал перед строгими экзаменаторами Кодокана, которые единодушно присвоили ему следующую, еще более высокую, мастерскую ступень – второй дан.

Возвратившись на родину, Ощепков, знавший не только японский и китайский, но и английский язык, начал работать военным переводчиком. Совершенно естественно, что, оказавшись снова на родине, именно он стал пионером дзюдо в России.

Обо всем этом я рассказал в первой книге трилогии «И вечный бой…» – «Становление».

Я задумал эту трилогию как повествование, посвященное глубинным истокам, истории и философии одного из истинно русских спортивных единоборств – самбо. Я уверен, что столетие назад святой Николай по Божьей Воле благословил создание этого единоборства на благо и во славу России, а сейчас мы становимся свидетелями воплощения этого великого замысла: президентом Великой России стал человек, верующий в Бога, живущий богатой духовной жизнью, который во многом обязан своим становлением русской национальной борьбе – самбо. Сам он говорит об этом так:

 

«Самбо – это не только спорт, но и жизненная философия. Это стремление к совершенству и собранность, быстрота реакции и воля, мужество и точность в оценке ситуации. Самбо воспитывает и закаляет характер, все те качества, которые очень нужны не только на спортивной арене, но и в жизни. Человек, овладевший его приемами, уверен в себе, в своих силах. Он знает, что может постоять за себя и защитить другого. В России самбо – по?прежнему один из самых любимых видов спорта».

 

 

* * *

 

Уже с первых страниц книги «И вечный бой…» мне хотелось проследить неразрывную связь русских видов единоборств с традициями былинной богатырской борьбы со злом, напомнить о главных устоях русских богатырей: подчеркнуть их неагрессивность, запрет употреблять свою силу во зло, постоянную готовность постоять за слабых и обиженных, за други своя и, одновременно, проявить милость к падшим; умение, покарав, простить тех, кто понял преподанный урок. Только на этой истинно русской основе могла сформироваться такая яркая личность, как будущий основоположник самбо Василий Сергеевич Ощепков.

Ключевым для меня в повести является и образ святого Николая Японского. Мне хотелось, чтобы как можно больше людей узнало о подвижническом житии святого Николая от рождения до его последних дней.

Особенно важным кажется мне тот исторический факт, что именно святой Николай Японский благословил подростка Васю Ощепкова на путь овладения секретами восточных единоборств, с тем чтобы поставить и эту силу на службу России. Я убежден, что именно благодаря сочетанию исконно русских традиций, обогащенных приемами других национальных видов борьбы, и освоенных с благословения святого Николая древних восточных канонов был создан принципиально новый, важный для России вид спортивного и боевого единоборства – самбо.

Раскрывая во многом неизвестный доселе читателю духовный облик В. С. Ощепкова, рассказывая о закрытых до недавних пор страницах его биографии, я не мог не прийти к выводу, что, создавая самбо, Василий Сергеевич имел в виду нечто большее, чем просто эффективные приемы самообороны. В сущности, рождалась новая идеология жизни, вобравшая в себя и лучшие устои русского православного народа, и моральные традиции, глубинные знания всего человечества. О том, что это именно так, свидетельствует и жизнь самого В. С. Ощепкова, которая является примером подлинного служения своему народу и своей стране.

На примере многих мастеров самбо я убедился, что, начав заниматься этим видом единоборства, человек любого возраста ступает на непростой, но очень важный для собственного становления путь – это кардинальное изменение характера, моральных принципов, образа бытия, взгляда на окружающих людей и собственное место в жизни.

Самбо не только вырабатывает способность максимально сконцентрировать свои усилия в очень короткое время; победить противника, используя его собственную агрессию; интуитивно предвидеть действия противника и предупреждать их. Уверенность в себе, действенное отношение к жизни, спокойная доброта и готовность в любую минуту вступить в борьбу со злом извне и в себе самом, какое бы обличье оно ни приняло, – вот тот облик, которого помогает достичь самбо. Мне хотелось написать книгу о том, как выковываются такие люди.

Об истории до самбо – Василием Сергеевичем Ощепковым – на пороге, пожалуй, самой интригующей и таинственной поры в его богатой на необычные события жизни. Непростой была эта пора и в истории России, которая в муках и крови рождала новый невиданный уклад государства и общества. И особенно трудно происходили ломка старого и строительство нового на самой дальней восточной окраине страны. Теперь наступило время продолжить рассказ об этом.

К сожалению, мой собеседник, мой главный помощник в работе над «Становлением», Николай Васильевич Мурашов, не дожил до этих дней. Однако на протяжении и этой, второй, книги, как и прежде, будет как бы звучать голос Николая Васильевича Мурашова: его воспоминания, письма, дневники, магнитофонные записи последних лет будут моими неоценимыми помощниками.

Вот и теперь мне, прежде чем продолжать свое повествование, сначала захотелось вернуться к тому, чем в первой книге заканчивался рассказ Николая Васильевича о его старшем друге и учителе: это был роковой для России 1917 год. Но в то время как все бурлило в обеих столицах, окраины империи еще пытались жить по?старому: в середине июля 1917 года Владивостокское общество «Спорт» проводило в своем спортивном зале первые международные соревнования по дзюу?дзюцу.

Мне захотелось подробнее рассказать об этом, в общем?то, довольно знаменательном событии в истории русского дзюдо. И, словно откликаясь на этот мой будущий интерес, Николай Васильевич приберег в своем архиве подлинно бесценный пожелтевший листочек: вырезку из 396?го номера владивостокской газеты «Далекая окраина» за 4 июля 1917 года.

Дадим слово тогдашнему спортивному журналисту – думается, он лучше, чем наш пересказ, сумеет передать неповторимый «аромат» той эпохи. Давайте посмотрим, как воспринимались тогда обществом молодое для России искусство дзюдо и его учитель Василий Ощепков.

 

 

«Дзюу?дзюцу

16 июня в помещении Владивостокского общества „Спорт“ состоялось весьма интересное состязание по дзюу?дзюцу приехавших из Японии во главе со своим представителем господином Хидетоси Томабеци экскурсантов – воспитанников японского высшего коммерческого училища в Отару и местного кружка дзюу?дзюцу, организованного руководителем – В. С. Ощепковым при личном участии самого г?на Ощепкова, привлекшего массу публики…

Дзюу?дзюцу – характерная японская борьба, насчитывающая в Японии большое количество последователей, для европейцев же мало или, вернее, совсем неизвестная.

Творцом и одним из величайших учителей дзюу?дзюцу является Кано Дзигоро, соединивший воедино все существующие системы этой борьбы, выбрав лучшее из них и написавший учение о дзюу?дзюцу в том виде, в каком оно ныне завоевало себе гражданское существование в Японии. Именем дзюу?дзюцу японцы называют одну из систем своего физического воспитания: в буквальном переводе слово это обозначает „искусство мягкости“, то есть искусство легко и без особого напряжения физических сил победить своего противника. Для дзюу?дзюцу совсем не требуется особой мускульной силы. Для этого лишь нужны долголетняя практика для развития подвижности поясницы и ног, хладнокровие, спокойствие и знание строения человеческого тела: настоящий мастер этого искусства никогда не истощает в борьбе своих сил, он старается истощить силы своего противника, чтобы легче победить его. И в данном случае преимущество противника в мускульном отношении не играет никакой роли: борец системы дзюу?дзюцу проявится тут тем скорее, чем сильнее его противник.

Ловко выворачиваясь от нападения своего противника, он заставляет его делать резкие и сильные движения и, выбрав момент, ловким и расчетливым движением нападает сам так, что никакая сила не может сопротивляться ему: для каждого нападения имеются известные тонкие приемы сопротивления, основанные, как уже сказано, не на мускульной силе, а на ловкости и знании строения человеческого тела.

Строго говоря, знаток дзюу?дзюцу побеждает не нападением, а отступлением, обращая при этом силу противника на него самого. В нашей русской, французской, американской и других системах борьбы всякое сильное движение противника встречает сильное противодействие, а между тем опытный борец системы дзюу?дзюцу ловко и сразу отступает, и противник, не встречая противодействия и повинуясь закону инерции, подается вперед за своим движением, теряя при этом равновесие, чем с выгодой для себя пользуется его партнер.

Но главное преимущество этой системы заключается в том, что из всех известных систем борьбы дзюу?дзюцу практически наиболее применима в целях самозащиты в повседневной жизни обывателя…

…Некоторые приемы самозащиты были продемонстрированы г?ном Ощепковым, причем нападения на него делались не только при встрече лицом к лицу, но и сзади.

Г?н Ощепков, основатель и руководитель местного кружка дзюу?дзюцу, окончил высшую школу в Кодокане, в Японии, и по окончании школы, благодаря своим выдающимся способностям, отмеченным самим основателем школы Кано Дзигоро, чрезвычайно быстро, в шесть месяцев, достиг звания „седан“, то есть учитель первой ступени, и получил отличительный знак „черный пояс“.

Ощепков – первый русский, получивший это почетное звание и пояс, и, чтобы уяснить себе значение этого звания, отметим, что до сего времени звание „седан“ и право ношения черного пояса из европейцев, в большом числе поступающих в школы дзюу?дзюцу, получили всего четыре человека: г?н Ощепков, англичанин Уид, американец Гаррисон, швейцарец Смис. Как мы слышали, г?н Ощепков в недалеком будущем предполагает выступить кандидатом на получение следующей высшей учительской ступени».

 

Мы видим, что безымянный дальневосточный журналист так увлекся своей задачей растолковать читающей публике сущность нового вида борьбы и отдать должное ее первому российскому мастеру, что даже как?то забыл упомянуть, чем же закончилась эта первая международная встреча для российских дзюдоистов, и не рассказал, произошла ли на этих состязаниях схватка между Ощепковым и японским мастером Хидетоси Томабеци – между прочим, тоже обладателем «черного пояса». Попробуем восполнить этот пробел в его рассказе, пользуясь воспоминаниями очевидцев.

Первые схватки между питомцами Владивостокского спортивного общества и их японскими гостями с первых минут складывались явно не в пользу хозяев. Ученики Ощепкова все?таки были новичками. Японцы же, согласно существующей в их стране системе физического воспитания, занимались дзюдо с ранних лет: для них приемы этого единоборства были такими же естественными, как ходьба, бег или комплекс утренней зарядки.

Василий с огорчением наблюдал, как его воспитанники, взволнованные участием в своих первых международных соревнованиях, словно забывают даже то, что неплохо отрабатывали на тренировках. Разочарованно притихла и публика. Наконец самым опытным из владивостокских дзюдоистов удалось наметить перелом в ходе соревнований – теперь нужна была хотя бы одна убедительная победа, закрепляющая достигнутое.

Василий вызвал на ковер Петра Лукьяненко – молоденького украинца, подмастерья из ремонтного депо, понимая в то же время, что это, в общем?то, не лучший выбор. Сильный и крепкий физически, Петро всегда в глубине души был убежден, что все дело именно в том, кто сильнее. Но выбирать, в общем, было не из кого – остальные были подготовлены так же.

Петро и сейчас начал с напористой силовой атаки. Но увертливый японец не давал втянуть себя в прямое противоборство. Он легко срывал все попытки захватов, постоянно передвигаясь по площадке.

Василий видел, что Петро начинает злиться: его попытки становятся все более непродуманными…

Все понимали, как много зависит от исхода этой схватки. В зале раздавались разноязыкие выкрики, которые сливались в сплошной гул. Василий понимал, что Петро сейчас вряд ли слышит даже половину из того, что ему советуют, и потому не торопился присоединить свой голос к общему хору. Петро и сам, конечно, уже понял, что выбрал неправильную тактику: он начал более осмотрительно продолжать схватку.

Видимо, приняв эту осмотрительность за нерешительность и, может быть, страх противника, японец явно уверовал в свою победу. Он, уже не думая об обороне, переходит к решающим действиям: захватывает рукав и отворот кимоно Петра сверху и, потянув на себя, делает подворот для броска подхватом изнутри. Но Петро, вовремя среагировав на это движение, отклоняет свой корпус и, захватывая маховую ногу противника за бедро, проводит бросок боковым переворотом, падает сверху на японца и, проводя удержание, лишает противника возможности дальнейшего сопротивления.

Василий привстал на своей тренерской скамье: это была та победа, которой так не хватало. Но откуда взял Петро эту нестандартную комбинацию? Этого нет в классическом наборе приемов дзюдо. Значит, он все?таки научил своих учеников творчески относиться к борьбе!

Видимо, удивлены и японцы. Но результат не позволяет оспаривать победу.

Наблюдая за дальнейшими выступлениями своих ободрившихся учеников, Василий незаметно поглядывал и на тренера своих гостей – господина Хидетоси Томабеци. Он знал, что публика ждет выступления мастеров – обладателей «черных поясов». Однако был в предстоящем выступлении и некоторый скользкий этический момент: Томабеци – гость, ему крайне нежелательно «потерять лицо» в присутствии своих учеников. Но и сам Василий, к которому с таким почтением относились во Владивостоке все мало?мальски причастные к спорту, не мог просто уступить гостю победу… Лучше бы уж не было этой схватки!

Но избежать ее все же не удалось: они заняли друг против друга исходные стойки на татами.

Несколько секунд ушло на взаимное присматривание, ложные выпады, настороженное стремление не спровоцировать соперника на бросок. Наконец Василий почувствовал уверенность, что именно сейчас наступает момент для решительных наступательных действий: он захватил рукав и отворот кимоно японца и бросил противника через спину с колен. Это был решающий бросок. Теперь время работало на Василия: японец просто не успевал провести прием, способный переменить ход схватки. Победа осталась за Ощепковым. Они взаимно раскланялись. Василий отметил, что сегодняшняя встреча была для него также полезным уроком, за что он весьма благодарен своему гостю – господину Томабеци.

Болельщики никак не отпускали победителя, и Василий вызывал к себе то одного, то другого из своих учеников, демонстрируя возможности нового для русских вида спорта.

Об этих соревнованиях еще долго шли разговоры в столице Приморского края.

 

* * *

 

А между тем история продолжала писать одну из самых бурных и переменчивых своих страниц. Продолжалось лето, продолжались занятия в «организованном г?ном Ощепковым кружке дзюу?дзюцу».

Летняя погода во Владивостоке изменчива: то палящий жар раскаляет булыжники мостовых, то дочиста отмывают их бурные потоки тропического ливня. Погодой по?хозяйски распоряжается океан, но у горожан есть верная примета: если с рассвета серебристая дымка легкой вуалью прикроет Русский остров, что лежит у самого входа в бухту Золотой Рог, значит, быть ясному, жаркому дню.

В этот день Русский остров чуть виднелся из?за туманной дымки. По Корабельной улице, направляясь к зданию любительского общества «Спорт», не спеша двигался человек. Он то ли размышлял о чем?то своем, то ли просто наслаждался прохладой летнего утра, еще не сменившейся жаром солнечного дня.

Улица жила своей обычной утренней жизнью: громыхали по мостовой ранние извозчики, заканчивали уборку улиц бородатые дворники, ветерок полоскал трехцветные флаги, раскачивал плакаты, призывавшие к войне до победного конца.

Прохожего обогнали двое, шагавшие тяжелой, чуть вразвалку походкой – то ли рыбаки, то ли грузчики из гавани. Один подтолкнул другого: «Гляди, Ощепков!» Оглянулись, дружно поздоровались:

– Доброго утречка, Василий Сергеевич!

И, не останавливаясь, продолжали свой разговор, видимо, горячо интересовавший обоих:

– Вот я и говорю: мы на военной комиссии Совета рабочих и солдатских депутатов решительно выступили против посылки наших парней на фронт. За кого воевать? За «главноуговаривающего» – за Керенского?

– За Рассею! – неторопливо возразил его спутник.

– За Рассею мы и здесь повоюем: слыхал, что создаются вооруженные рабочие отряды Красной гвардии?

– Слыхать?то слыхал, да, говорят, и в самом Совете не все за эти отряды.

– Не все. А кто против? Эсеры да меньшевики. Они еще с пятого года твердят: не надо, мол, браться за оружие.

– Может, оно и верно: в пятом году вот взялись, а что вышло?

– Вышло, вышло!.. Да сейчас?то не пятый год – вся Россия бурлит. Тронулась, матушка, как река в ледоход, – не остановишь!

Ощепков не расслышал, что прозвучало в ответ, – он уже входил в двери спортивного зала. Но невольно услышанный разговор остался в памяти и не позволял сразу включиться в подготовку к тренировке.

Многое было пережито до тех пор, как он два с половиной года назад вернулся на родину, которую покинул еще в детстве. Да и тогда, в детские годы, не довелось ему ни разу побывать на материке. А потом была Япония – чужой народ, чужой язык. И если сберег он в себе русскую душу, за то вечная память и благодарность преосвященному Николаю – главе Православной церкви в Японии.

А теперь вот, не успел Василий Ощепков как следует оглядеться в России, как и впрямь пошла она, матушка, тронулась, ломая зимние оковы, как река в ледоход.

Он еще помнил, как в февральские дни летели на мостовую с фронтонов правительственных зданий вывески с золотыми орлами, как на вокзальной площади многотысячная толпа пела «Варшавянку». Но потом схлынул митинговый запал и перемены, которые вроде бы все навсегда перевернули, оказалось, не коснулись самой сути обывательской жизни. Так же позванивали на центральных улицах трамваи, так же поутру звали новую рабочую смену заводы… Бойко торговали своими и завозными товарами городские рынки…

И вот дожили до лета 1917 года. Продолжалась война. Мобилизации подлежал и Ощепков, но выручило знание иностранных языков – английского, китайского и японского – оставили при штабе переводчиком. Нашло применение и мастерское владение экзотическим для российской глубинки искусством единоборства дзюу?до – он вел занятия в местном спортивном обществе и уже завоевал некоторую известность в городе. Теперь его уважительно величали Василием Сергеевичем, несмотря на то что шел ему в ту пору всего двадцать пятый год.

У Василия было уже около полусотни учеников. Сейчас, когда все больше становилось ясным, что общественная ломка не обойдется без жестокой схватки, в тренировочный зал общества «Спорт» стали заглядывать не только любители размяться и поиграть мускулами. Тренировались милиционеры, сменившие прежнюю полицию. Среди них попадались люди прелюбопытные.

Вот и сегодня, поручив наиболее опытным своим ученикам проводить схватки с новичками, Василий увидел в одной такой паре смуглого черноволосого паренька, который вышел на татами в одних шароварах, поверх которых был накручен широкий, как свернутое полотенце, пояс. Это было явным нарушением привычных Василию канонов дзюу?до, и он немедленно остановил схватку.

– Но у нас именно так борются, – настаивал на своем новичок, поглядывая на тренера миндалевидными черными глазами. – Эта тряпка, – он с презрением отодвинул кимоно, – только стесняет мои движения.

– Где это «у нас»? – поинтересовался Василий.

– Бухара, – лаконично ответил паренек.

– Василий Сергеевич, он, правда из этих – из бухарцев. Здорово борется! – зашумели милиционеры. – Только не совсем так, как вы показываете.

– Ну хорошо, показывай, что ты умеешь, – усмехнулся Василий, уверенный, что новичку не устоять против одного из лучших его учеников. – Выйди к нему, Семен.

Борцы долго примеривались друг к другу. Наконец Семен сделал попытку захватить противника за пояс сзади, но новичок ушел от захвата. Он сам предпринимал попытки атаки: хватал Семена за отвороты кимоно, но тут же отпускал.

«Не знает, как использовать захват кимоно», – догадался Василий.

Все собравшиеся в зале затаили дыхание. Болели явно за новенького, но никто не осмеливался ни подать реплику, ни выкрикнуть совет.

Между тем Семен ухватил?таки бухарца за пояс, но тот вдруг, используя движение противника, неожиданным рывком бросил Семена на татами.

В зале одобрительно зашумели.

– Ну?ка еще раз, – удивился Василий. – Так… А теперь покажи медленно, как ты это делаешь.

Оказалось, бухарец провел зашагивание за спину, притянул Семена к своему животу и прогибом назад бросил его через грудь, что не предусматривалось методикой Кодокана.

– Где ты этому научился? – поинтересовался Василий.

– У нас на праздниках часто выступают борцы и приглашают всех желающих из публики. Это всегда собирает много людей. Все болеют за кого?нибудь из своих. Тот, кто хочет остаться победителем, должен одолевать все новых и новых противников. Они меняются, а он стоит против них, пока хватает сил или пока не победит всех, кто хотел с ним бороться.

«Интересно, что еще умеют борцы в Бухаре?» – подумал Василий. И снова, в который раз, борьба показалась ему чем?то живым, что постоянно развивается и обогащается. Но впервые каноны Кодокана, о нерушимости и чистоте которых ему твердили столько лет, дали в его сознании трещину – жизнь вносила в них очень интересные и перспективные поправки.

Вот, например, спортивная одежда: бухарец отбросил кимоно, как что?то мешающее ему… Не значит ли это, что нужна другая форма спортивной одежды, которая не мешала бы борцу, ощущалась бы им буквально как собственная кожа?

И еще одну интересную мысль, сам того не ведая, подбросил ему новичок из Бухары: человек лучше всего овладевает тем, что как бы уже живет у него в крови. Нет, определенно не простое перенесение на российскую почву чужого, пусть очень эффективного, единоборства имел в виду владыка Николай, благословляя его на занятия в Кодокане. Речь должна идти о большем…

Эта идея показалась ему самому дерзкой, но по всему выходило: придется создавать совершенно новое, русское единоборство…

«И не только русское, – вела дальше мысль, – вон сколько народов и народностей в России. И у всех, поди, есть свои борцы, свои приемы национальной борьбы…»

Думалось и о другом: почему именно единоборства без оружия выбрал для своей семинарии владыка Николай? Ведь оружие давно стало неотъемлемой частью повседневной жизни всего человечества, не говоря уже о войнах. Вот и теперь от него, Василия, все чаще требуется научить, как обезоружить противника, отразить вооруженное нападение.

И вдруг неожиданная мысль пришла ему в голову: ведь человек, взявший в руки оружие, невольно становится как бы его заложником – вред, который он может причинить, теперь во много раз больше, а достигается это гораздо меньшими усилиями. Стоит только нажать на курок… Оружие – орудие убийства. А как же быть с Божьей Заповедью: «Не убий»?

В сущности, он возвращался к тому детскому вопросу, который задал когда?то владыке Николаю: как же быть с этой заповедью, если сам святой старец Сергий Радонежский благословил Дмитрия Донского на Куликовскую битву, а владыка Николай не раз во время Русско?японской войны воссылал молитвы о даровании победы над супротивными?

Помнится, владыка Николай тогда ответил на этот вопрос, а мысли об этом приходят снова и снова…

 

* * *

 

Но день шел и не позволял углубляться в эти раздумья. Продолжались тренировки. Приходили записываться в борцовский кружок, солдаты из местного гарнизона, докеры из гавани, рабочие. Они приносили с собой напряжение тревожного времени, разговоры недомолвками, ощущение заряженного электричеством предгрозья.

Те, кто собирался на фронт, просили обучить приемам, которые могут пригодиться в рукопашной схватке, и Ощепков показывал им, как защититься от укола штыком, отбив ствол ружья противника в сторону, зацепив врага стопой в подколенный сгиб. А затем можно и вовсе обезоружить его, наложив ладонь ему на лицо и опрокинув противника к своим ногам.

– Важно! – радовались будущие новобранцы. – Значитцца, Ванька, хриц на тебя с ружжом, а ты его пяткой за ногу, в морду и оземь!

– А если он попробует ударить тебя прикладом, – толковал Василий, – хватай его за винтовку, а он на себя ее тянет, и бросай на землю задней подножкой. Показываю: вот так!

– А ежели вдруг он тебя конвоирует безоружного? – не без задней мысли интересовался кто?то с завода Эгершельда.

– Уходи вот так с линии выстрела, – показывал Василий, приспособив вместо предполагаемого ружья палку. – Захватывай оружие отбивом руки и используй его движения – бросай противника на землю, он от тебя такого финта никак не ждет.

Эта сосредоточенность на только что окончившихся тренировках заставила Василия как бы на время забыть и собственные сомнения, и нечаянно услышанный утром на улице разговор. Но уже после занятий, стоя под душем, он невольно вернулся мыслями и к своим раздумьям, и к случаю с новичком из Бухары.

Он так ушел в свои размышления, что только вопрос, заданный из соседней кабинки низким голосом, который перекрыл шум льющейся воды, заставил его очнуться.

– Не возьмите в обиду, Василий Сергеевич, – спрашивал сосед. – А вот не скажете ли, из каких вы будете? Ребята разное говорят…

– И что же говорят ребята? – вопросом на вопрос ответил Василий, отвлекаясь от своих раздумий.

– Да разное… – замялся сосед.

– Ну а сами?то вы как думаете? – усмехнулся Василий.

– Дак ведь как взять… Ежели по одеже, по манерам, по разговору – из господ. Однако вот помыться вместе с нами не брезгуете. И потолковать с вами за жизнь можно – без насмешки вы к рабочему человеку, без снисхождения к нему, значит…

– Ну вот мы с вами здесь без одежи, – засмеялся Василий, – вроде, значит, равные… А откуда мне знать, вы?то сами кто?

– Да вы, Василий Сергеевич, не сумлевайтесь, – обиделся собеседник, – нешто я из шпиков каких! Из депо я, мастеровые мы. Ремонтники паровозные, значит. Не опасайтесь.

– Да мне вроде незачем опасаться, – простовато заметил Василий, закручивая краны. – Чудной у нас с вами какой?то разговор получается. А на вопрос ваш у меня ответ простой: из людей я. Человек. Русский.

– А говорили, вроде японец… – также переходя на нарочито простецкий тон, откликнулся сосед, тоже покидая кабинку. ?

Только обличьем не схожи и крест, вот гляжу, на вас православный.

– Так японцы тоже православные бывают, – не раздумывая откликнулся Василий, и разговор окончательно запутался. Сосед замолк и вроде обиделся. Но не рассказывать же первому встречному про свою биографию – кто бы ему, Василию, про себя такое рассказал – ей?богу, не сразу бы поверил.

 

* * *

 

«А в самом деле – не такой уж это, оказывается, простой вопрос: кто я такой, – размышлял Василий, выходя из спортивного зала. – И, наверное, не только этот рабочий из душевой кабинки себе его задает…»

В этом он был совершенно прав. По меньшей мере в трех разных концах города в эту самую минуту вышеупомянутый вопрос обсуждался с самым живейшим интересом.

На Полтавской, дом № 3, в одном из кабинетов контрразведки, человек неприметной наружности вел негромкий разговор с хозяином кабинета.

– Напрасно беспокоиться изволите, господин полковник: Ощепков еще в Японии и по трапу нашего парохода подняться не успел, а мы, военная разведка, уже о нем все сведения имели – кто таков, с чем прибудет. Да и по прибытии ни в каких незапланированных контактах замечен не был. А уж после дополнительного наблюдения я сам лично с ним на сближение пошел. И, уверен, не напрасно. В нашем деле такие, как он, – алмаз чистой воды, смею заметить.

– Алмаз?то алмаз, да огранки?то японской, не забудьте.

– Не только, господин полковник, не только. По крови, по духу – из русских русский. К тому же наставничество покойного Его Высокопреосвященства…

– По крови ваш «алмаз», капитан, из каторжной породы. Что до Его Высокопреосвященства, так ведь он святой: его дело было – грехи отпускать, а у нас орган жандармский, карательный, и допрежь Божьих Заповедей у нас интересы государственные. Ладно, возможные делишки с японцами – это по вашей части, вам и ответ держать в случае чего. А вот с чего бы солдатики и матросня из порта в означенное общество «Спорт» зачастили?

– Так ведь война, господин полковник. Мобилизации никто не отменял. А о жизни своей всякому позаботиться охота.

– О жизни, капитан, они в окопах с трехлинейками заботиться будут. Японские рукопашные приемы им там ни к чему. А вот не учатся ли они там еще чему?нибудь кроме?

– Чему, например, господин полковник?

– Бунту, капитан, бунту?с! Не послать ли еще своего человечка и в спортзал, и в казармы на Русский остров? Пусть понюхает, чем там народец дышит.

 

* * *

 

А в это самое время в казармах, духом которых был так озабочен господин полковник, о том же самом человеке, что и на Полтавской, шел примерно такой разговор:

– Наш он, Лексеич, нутром чувствую, что наш, – горячился молодой усатый солдат, ожесточенно надраивая для вида оловянные пуговицы, все еще с царскими орлами, на гимнастерке. – Но, однако, доказать не могу. Вот ты говоришь: прощупать надо. Пробовали деповские, так ведь он скользкий, как морская капуста: промеж пальцев выскальзывает. Ни тебе да, ни тебе нет.

– Вот видишь – сам говоришь, что скользкий… – гнул свое седоватый Лексеич. – Такому как довериться?

– Да разве я в этом смысле?! – возмутился усатый. – Стережется он, видать, к себе сразу не подпускает. Может, с ним в открытую поговорить?

– Ну да – ты ему в открытую: «Вы, мол, Василий Сергеич, за большевиков али за кадетов?» А он тебя приемом японским в скулу да в полицию сдаст. Ты там давно не был?

– Ну был… Так ведь ничего не доказали про листовки. Дали пару тычков в зубы и «пшел вон».

– Ага. И на заметочку взяли на всякий случай. С фотографией анфас и в профиль.

– Это как – анфас?

– Это вот как ты на меня сейчас вылупился.

– Ну?у…

– Вот те и «ну»! Погодить надо с этим японским борцом. Приглядеться.

 

* * *

 

Того же мнения были и в японской миссии.

– Вам, должно быть, известно распоряжение высокого императорского правительства, господин консул, что накануне близкой высадки наших доблестных императорских войск здесь, в городе, должны быть подготовлены люди из местных обывателей, в том числе русских, готовые помогать нашим контактам с местным населением.

Собеседник консула наклонился к нему и конфиденциально произнес:

– Конечно, мы предпочли бы вообще получить город без населения, но сами понимаете… Значит, понадобятся переводчики, конторские служащие, владеющие обоими языками. Но надежные, проверенные. Времени не так уж много. Могли бы вы уже сейчас назвать хотя бы одного такого русского, не считая тех, кто уже давно негласно состоит у нас на жалованье?

Консул помедлил с ответом и наконец раздумчиво произнес:

– Мне кажется, подошел бы, например, некто Василий Ощепков – он с детства воспитывался и долгое время жил в нашей стране, прошел обучение в Кодокане… Сейчас военный переводчик и тренер по дзюдо.

– А, из питомцев доктора Кано! Мне о нем говорили мои люди. Но тут есть одна загвоздка, господин консул: он православный христианин и, кажется, готовился стать священником. Кто знает, что заложили в него в Русской православной миссии… Вы бы за него поручились? С кем он близок здесь?

– Мы не вели специального наблюдения, но, кажется, он еще чувствует себя здесь чужим…

– Это существенная подробность… И все же я бы не советовал пока делать ему какие?либо предложения, господин консул: надо присмотреться. А придет со временем сам, то и проверить… нашими способами. Вы понимаете?

– Разумеется, господин капитан.

Здесь, в японской миссии, всерьез готовились к тому, что считали уже совсем не далеким будущим, – к полному хозяйствованию на этой земле…

 

* * *

 

А герой всех этих разговоров между тем лежал, вытянувшись на кровати, в душноватом гостиничном номере и задавал себе тот же самый вопрос: «Из каких же вы, господин Ощепков?»

Да, в самом начале был каторжный Александровск, босоногое детство. Особой лаской не баловали и дома, а уж на улице… Казалось, вся жизнь сводится к тому, как извернуться и выжить.

Но и тогда ведь было и иное: рассказы отца о дедах и прадедах и книги… Пусть нечитаные и даже в глаза не виданные, но существовавшие как наяву: толстые, в тяжелых кожаных переплетах, закапанные свечным воском, начертанные строгим старославянским шрифтом полууставом… Мама учила простым и вечным молитвам на ночь, в начале дня, перед едой и после нее.

Были годы учения: старинные глобусы в полукружиях астрономических сфер, увесистые труды русских и иноземных богословов, Священное Писание и подробное толкование библейских текстов: это надо было не просто выучить – понять и поверить настолько, чтобы суметь объяснить другим, убедить неверующих еще, сомневающихся, порой открыто враждебных.

Была в семинарии и светская литература: Тургенев, Толстой, Гоголь, Достоевский… А разве не оставили следа в сердце Диккенс, Бальзак, захватывающие романы Гюго?

Разве все это не изменило его, не вылепило из него совсем другого человека, чем его родители?

И наконец самое главное: преосвященный Николай – больше чем отец: духовный наставник, Учитель… Как недостает его сейчас! Даже не видеться, не беседовать – просто бы знать, что живет, что, может, когда и помянет в своих строгих, святых молитвах.

А Кодокан и учение доктора Кано? Где его место, его доля в душе? Разве мало дали ему все часы, проведенные на татами: долгие тренировки, углубленные минуты сосредоточенности, стремительные секунды схваток… Он научился преодолевать боль, полностью владеть своим телом, чутко предугадывать, откуда придет опасность.

И самый мучительный для него сейчас вопрос: как понять, что делается на родине? Когда идет разлом, раскол в народе, он не может не проходить через каждое сердце. А как жить с расколотым сердцем?

Мне кажется, что не могло не быть этих раздумий, сомнений, поисков прежде всего себя – своего места в мире, а отсюда и размышлений о сущности человека вообще, о его предназначении, о том, как соотносятся воля и разум человеческие с волей и предначертаниями Господними. Эти размышления, искания и были тем, что основой ложилось в философию будущего русского единоборства.

 

* * *

 

Василий закрыл глаза и вдруг услышал знакомый медленный и размеренный колокольный звон.

Это не был торжественный благовест звонницы токийского собора Воскресения: небольшая местная церквушка рядом с отелем звала к вечерне. Он не раз уже бывал там и теперь вскочил, наскоро оделся и вышел на улицу.

Церковка в переулке и впрямь была небольшой, и народа собралось тоже как всегда немного, преимущественно люди немолодые: кто еще в смутные нынешние времена ищет опоры в привычных с детства словах Святого Евангелия?…

Старенький священник служил неторопливо, с искренним, казалось, чувством произнося знакомые молитвы. И Василий поймал себя на том, что шепотом повторяет за ним всю службу.

Благостно пахло ладаном. Брали за душу высокие голоса певчих – от их сладкоголосия на глаза навертывались непрошеные слезы. Словно снова стал мальчишкой, и самый родной для сироты человек – преосвященный Николай – дотрагивается до плеча сильной и доброй рукой. Подумалось: «А может, в этом и есть истинное мое призвание – маленькая полупустая церквушка, потемневшие от времени, намоленные иконы, синеватый дымок от кадила…»

Он подошел под благословение и попросил об исповеди. Священник не раз замечал этого господина среди молящихся, но нечасто в последнее время обращались к нему с подобными просьбами.

Василий встал на колени перед священником, склонил голову и торопливо заговорил:

– Батюшка, мне надо, чтобы вы меня выслушали: смута у меня на сердце и не вижу я пути своего…

Он говорил так, как исповедовался бы преосвященному Николаю, не задумываясь, поймет ли его этот незнакомый человек.

Закончив свою не слишком связную исповедь и получив обычное отпущение грехов, он уже поднялся было уходить, когда на его руку легла горячая сухонькая ладонь священника и негромкий участливый голос произнес:

– Мне кажется, нам не помешало бы продолжить нашу беседу. Хотите ли вы послушать мое мнение?

– Да, с благодарностью.

– Если у вас нет других планов, давайте пройдемся. Жара, кажется, уже спала – ветерком потянуло с океана. Да, для знакомства: зовут меня отцом Алексием. Если вам удобнее – Алексеем Ивановичем. Я здешнего храма настоятель.

– Василий Сергеевич Ощепков.

– Вот как? Наслышан, однако. О вас тут слава идет.

– Интересно. И что же слышали? Хороша слава ярмарочного силача – нас ведь, единоборцев, на одной доске с цирковыми борцами держат.

Отец Алексий с интересом взглянул на него:

– Любопытно, однако: вы в самом деле думаете, что о вас такое мнение? Или это в вас тщеславие некое говорит – знаете, как в известной оперетке про цирк герой поет: «Да, я шут, я циркач – так что же»…

Теперь настала очередь Василия с удивлением взглянуть на своего собеседника: странный какой?то батюшка – оперетку цитирует… А за намек на тщеславие и обидеться бы можно… Но не захотелось обижаться, и он без прежней задиристости грустно отозвался:

– Так ведь смотрите, что вокруг делается: война вон идет, а я, на взгляд многих, пустяковым делом занимаюсь – любителей на татами разминаю… Мне и самому порой кажется, что не тем я занят по нынешним временам.

Отец Алексий рассмеялся:

– Это в вас силушка применения не находит. Настоящей драки захотелось? Вот когда почувствуете, что за настоящее дело, на настоящего супостата сердце выступить требует, не сдержать себя – тогда и придет ваш час. А насчет славы своей вы зря – уважительно о вас говорят. И цирк тоже не торопитесь хаять – цирковой борьбой очень стоящие личности всерьез занимаются: слыхали такого писателя известного – Куприна Александра Ивановича? А еще «дядя Гиляй» – очеркист московский. Вот тот силач – подковы и гвозди железные гнет голыми руками.

Они помолчали, неторопливо шагая бок о бок, не доходя до оживленной набережной, свернули снова в малолюдный переулок. Их сокровенному разговору не нужны были праздные наблюдатели.

– Я смотрю на людей, которые приходят сейчас ко мне в спортивный зал, и мне трудно с ними, батюшка, – признался Василий. – Они ведь не защите хотят учиться, не в силе состязаться идут – они хотят, чтобы я научил их убивать. Где правда, отец Алексий? И разве правду добывают насилием, ненавистью, кровью? А я чувствую – будет большая кровь. Вы понимаете, я не о войне говорю: там кровь уже льется.

– Вот это разговор серьезный. А то говорили: цирк, ярмарка, – упрекнул отец Алексий. – Что значит ваша известность и то, какая она, есть она или нет, перед главным: как вам в эти времена себя не потерять? Я вам так скажу, по своему человеческому, не пастырскому, а просто стариковскому разумению: прежнего не воротить – нельзя дважды ступить в одну и ту же воду. И для бегущей реки времени это также верно. Сейчас к власти разные силы рвутся. И Россию все за собой удержать хотят. Но те, которые иноземную силу не посовестятся на нее призвать, чтобы удержаться, – за ними не может быть правды. Простые люди – мужики, солдаты, рабочие – это хорошо чувствуют. А за кем правда – с тем и Господь.

Они снова замолчали.

«В самом деле – как верно и как просто», – удивился Василий.

– А что касается единоборства, борьбы, – прервал его размышления отец Алексий, – то, судя по тому, что вы мне успели рассказать, да и по здешним отзывам, она – призвание ваше. К тому же сам владыка Николай вас на это благословил. Так что это, сударь, от Бога. И разве можно ставить призвание, судьбу в зависимость от переменчивых обстоятельств? Да это и не получится у вас, помяните мое слово: даже если на время придется оставить это занятие, вы к нему вернетесь как к главному делу вашей жизни.

– Я не умею вам объяснить, – продолжал отец Алексий, – но даже в той горечи, с какой вы нынче говорите о вашем деле, чувствуется, что для вас оно не просто физические упражнения. Вы душу в это вложили, вот что. И тревожитесь, что сейчас не идет вам та отдача, которую вы бессознательно ждете. Ведь вы большой отдачи ждете, душу?то вкладывая?

– Да, да! – горячо подтвердил Василий, не сводя глаз со своего собеседника.

Отец Алексий вздохнул:

– На все воля Господа. Он один знает все пути и времена всех свершений…

Василий приостановился – слова преосвященного Николая, сказанные ему, еще совсем мальчику, в Киото, вспыхнули в его памяти: «В свое время Господь укажет, сын мой. Неисповедима Милость Господня. Молись и слушай сердце свое. Там и найдешь ответ, если будет Бог в твоей душе. На Него одного уповай».

– Вас Бог мне послал, отец Алексий, – убежденно сказал он. – Спасибо вам великое за беседу и особенно за эти последние слова.

Он замолчал, вдруг испугавшись, что священник не примет эту благодарность или ответит какими?то расхожими словами о своем пастырском долге, но отец Алексий в ответ лишь молча склонил свою седую голову.

 

* * *

 

Признаюсь, меня самого долго мучил вопрос, как определял для себя место в тогдашней российской смуте Василий Сергеевич Ощепков: какую роль в его решениях играли происхождение, воспитание; как он сам и окружавшие его люди рассматривали его социальное положение?

Строить предположения было сложновато: слишком уж много было противоречивых вводных.

И, как бывало в таких случаях и прежде, словно прознав из своего невозвратимого далека о моих затруднениях, на помощь мне пришел мой незаменимый друг и помощник Николай Васильевич Мурашов: я вспомнил, что, рассказывая о добром своем воспитателе – владивостокском священнике отце Алексии, – Николай Васильевич сказал:

– А вы знаете, однажды в разговорах с Василием Сергеевичем я выяснил, что и ему доводилось встречаться с этим человеком. А уж в моей жизни он сыграл в свое время очень большую роль.

Так родилась у меня версия этой встречи, окрепла мысль, что именно в пору нравственного выбора и повстречался Василию Сергеевичу Ощепкову этот незаметный, скромный, но светлый и крепкий духом священник. И слова его должны были упасть на благодатную почву: не могла долго оставаться незаполненной пустота, возникшая после кончины святителя Николая в душе его ученика.

Хотя была ли она, эта пустота? Ведь со смертью святителя не могло исчезнуть все то, что владыка и его сподвижники стремились взрастить в душе своего питомца. И, думается мне, на протяжении всей своей жизни он возвращался к заветам святителя, мысленно сверял с ним свои и чужие мысли и поступки.

Понятнее стала для меня и дальнейшая житейская дорога моего героя: он продолжал жить не только по воле житейских обстоятельств, но и по Божьей Воле, а также по собственному выбору, который сделала его душа.

В чем?то, сознаюсь, повторяли мои собственные раздумья размышления моего героя о Заповедях Божьих. Прежде я не раз задумывался о том, почему так здорово расходятся с жизнью людей советского времени такие, скажем, прекрасные, неоспоримо верные заповеди коммунизма: «Человек человеку – друг, товарищ и брат», или «Непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству», или «Честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни». Ведь человека, соответствующего этим критериям, можно было встретить так же нечасто, как и ни разу не преступившего все десять Заповедей Божиих.

Разумеется, это обстоятельство обычно очень просто объяснялось «пережитками прошлого в сознании людей» или «происками бесовской силы». Но уж очень простое, расхожее и потому не слишком убедительное это объяснение.

И подумалось мне, а не в том ли дело, что со временем и принципы коммунизма, и начертанные навечно библейские заповеди превратились в лозунги, которые воспринимаются давно не душой, а только сознанием, логикой. А не став частью души, разве обязательны они для повседневного исполнения, хотя и известны каждому?

Вспомнился и отрывок нашего давнего разговора с владыкой Кириллом, митрополитом Смоленским и Калининградским, о том, почему после революции российский народ так легко оставил веру своих отцов, почему не было по?настоящему серьезных выступлений народных, когда рушились храмы, не говоря уже о религиозных войнах.

– Надо иметь в виду, – сказал тогда владыка Кирилл, – что и до революции для многих людей христианство состояло почти исключительно в выполнении внешних предписаний: заказать водосвятие, молебен, крестины, поставить свечу, подать поминание, не есть скоромного в пост. Христианство, по существу, было для многих простых людей известным от отцов и дедов набором церковных обрядов и обычаев. Не забывайте, что первый перевод Библии на русский язык был закончен лишь в 1876 году, фактически за несколько десятилетий до революции, а старославянский перевод народ понимал плохо. Большинство обывателей проводило жизнь в бытовых заботах, не задумывалось о труде для спасения души, о внутренней борьбе человека со своими греховными страстями. Да не все из священников и умели учить, скажем, смирять свою гордыню, прощать врагам своим, не завидовать чужому богатству и успехам, быть милосердным к падшим.

К тому же обыденная жизнь, в том числе нередко и жизнь самих духовных лиц, далеко не подавала на каждом шагу примеры соблюдения Заповедей Божиих – скорее, наоборот…

Потому?то, как только народу сказали, что обряды – это выдумка попов и обман, многие легко перестали верить и в Бога – ибо Бог, по существу, и был для них тем, кто за соблюдение обрядов должен дать хорошую жизнь. Если же обряды – обман, то и сам Бог – выдумка… И осталась в душах человеческих пустота, которую, кстати, и моральным кодексом строителя коммунизма не удалось заполнить, как показали дальнейшие события. От него народ отрекся с еще большей быстротой.

– Как же вернуть людям простые и светлые христианские нравственные законы?… – невольно воскликнул я.

– Неустанно напоминать каждому человеку, что он создан по образу и подобию Божию, разъяснять, что это значит, учить, как в житейских превратностях не утратить в себе этот Дар Господень – бессмертную душу, – задумчиво отозвался владыка. – И начинать надо с раннего детства, с младенчества, когда еще детское сердце распахнуто миру, открыто Слову Божьему. Помните, какую роль в жизни мальчика Васи Ощепкова сыграла встреча с преосвященным Николаем?

«Да, – подумал я, – ведь люди все рождаются одинаковыми, даже физически существует среднее понятие нормального веса младенца. Но с каждым годом ребенок меняется, и если с детства он растет с Богом, несет в душе своей веру в Него, то он развивается гармонично и духовно, и физически. Ну а если нет – возникает дисгармония: у физически развитого человека „маленькая“, обедненная душа. Не худо бы и ребенку, и каждому взрослому человеку повстречать на своем пути если уж не святителя Николая, то такого вот отца Алексия. А ведь это не невозможно – нужны только собственные духовные искания, свои вопросы к себе: „Кто я? Зачем я?“ Тогда найдется и духовный наставник».

Но только прежде нужен собственный труд души, и труд нелегкий, тем более что в повседневной жизни эти раздумья могут показаться лишними: ведь они никак не применимы на первый взгляд к нашим будничным проблемам и заботам. Гораздо проще гнать от себя эти мысли, даже если они и появятся, заниматься поисками хлеба насущного, развлечений, лекарств от телесных хворей. Хотя многие из этих хворей, болезней как мы считаем теперь, возникают «от нервов», на самом деле – появляются они от безверия, от душевного неустроения, от неправильного, греховного образа жизни.

Но даже если мы и осознаем это, мало у кого достает сил на коренной переворот всего своего бытия: чаще всего дело ограничивается посещением храма по крупным праздникам да свечкой к образу «своего» святого – то есть опять же действиями чисто внешними. И редко кто пытается удержать себя от гневливости, зависти, лицемерия, лености, самолюбования, осуждения других людей.

«Грехами» большинство людей склонно считать лишь те проступки, которые осуждаются общественной моралью: воровство, супружескую измену, скандальность, употребление наркотиков и т. д. Но ведь за каждым таким явлением стоят более глубокие причины, и далеко не всегда, как мы любим говорить, социальные. Человек чаще всего носит в собственной душе истоки своих пороков и в гордыне своей не обращается к Божьей Помощи для борьбы с ними – борьбы, на которую уходит порой вся жизнь… А ведь надо только признать свою немощь и обратиться к Создателю, который знает о тебе все, любит свое создание и никогда не оставит тебя, услышав твою искреннюю горячую молитву.

К сожалению, некоторые даже ухитряются не только в душе своей, но и публично оправдывать свое нежелание исполнять Заповеди Господни: совсем недавно в одной очень популярной газете прочел утверждение известного писателя?фантаста, что «десять заповедей Моисеевых („не убий“, „не укради“…) не предназначены для рода человеческого». Вот так, ни более, ни менее.

«Увы! Это печально, ибо пророчит нам столетия безнравственности, – ораторствует этот „инженер человеческих душ“, – но факты не обойти».

Какие же это «факты»? Предоставим снова слово писателю:

 

«Не заложены заповеди в наш генотип, а значит, волосатая обезьяна, сидящая внутри нас, всегда будет склонна убивать, воровать, прелюбодействовать. Посудите сами: большинство заповедей либо никак не обоснованы системой инстинктов человека, либо вообще противоречат основным инстинктам продолжения рода, поиска пищи и самосохранения. Так что обезьяна наша не приемлет их и принять не может по определению, как кошка не способна усвоить простейшее правило – мыть руки (лапы) перед едой. „Это еще зачем?“ – спросит она и будет по?своему права, ибо инстинкт требует от нее мыть лапы после еды».

 

– Но это осуществимо в принципе – жить по заповедям? – робко интересуется корреспондент, видимо, потрясенный «железной» писательской логикой.

Но его собеседник неумолим:

– Теоретически – конечно… Но практически – дьявольски сложно и даже, может быть, опасно.

 

* * *

 

Вот, стало быть, как! Для меня, разумеется, нет ни малейшего сомнения, что популярный писатель – отнюдь не христианин. Ясно и то, что к «генотипу» и «основным инстинктам» сводится для него вся человеческая сущность. Но как же, должно быть, нехорошо жить ему, если внутри себя и внутри ближних видит он только «волосатую обезьяну», по определению неспособную принять и Божьи Заповеди, и нравственные законы!

Еще ранними христианскими проповедниками было сказано: «Ищущий понять Заповеди без исполнения Заповедей, через умствование и чтение желающий обрести это понимание, подобен человеку, ловящему тень вместо истины». Но даже и тень эта кажется нашему писателю «дьявольски сложной и даже, может быть, опасной».

Не спорю – тому, у кого внутри «волосатая обезьяна», может быть, так оно и есть. Но мы?то исходим из того, что Творец вложил в человека при его сотворении еще и бессмертную душу. И как бы ни искажалось порой это Божие Творение, всегда оставлен ему путь к спасению, как блуднице из евангельской притчи.

В беседах с владыкой Кириллом он как?то напомнил мне слова епископа Игнатия Брянчанинова, современника Пушкина:

 

«Заповедь, данная человеку в раю, запрещающая вкушение от Древа Познания Добра и Зла, не отменена. Она и ныне воспрещает видеть зло в ближнем и осуждать его; воспрещает мстить ему, повелевая воздавать благим за зло; воспрещает воззрение с вожделением на красоту женщины, на красоту, которая до падения не возбуждала вожделения; воспрещает не только произнесение слова богохульного, раздавшегося в раю из уст дьявола, но и произнесение Имени Божьего всуе; воспрещает каждое праздное слово, каждое греховное помышление».

 

Неужели это действительно совершенно неисполнимо?

Или это просто требует обуздания себя, постоянного и нелегкого труда верующей души, красота которой и впрямь способна спасти мир?

 

* * *

 

Вот куда привели меня раздумья моего героя над противоречиями между Заповедями Божьими и человеческой историей, а также человеческим бытием…

 

* * *

 

Между тем лето катилось своим чередом, медленно переходя в осень. И вроде бы ничего не изменилось в буднях военного переводчика Василия Ощепкова, однако улицы Владивостока, прежде заполненные для него одинаково безликой толпой, теперь радовали его неожиданными встречами: он уже иначе относился к уважительным приветствиям полузнакомых матросов «Доброфлота», грузчиков торгового порта, рабочих с заводов Эгершельда – эти люди, похоже, знали, за кем правда, и они признавали его своим.

Нередко, придя в спортивный зал на очередную тренировку, он уже заставал там своеобразную разминку: подзадоривая друг друга, кружковцы состязались в силе и ловкости. «Задавались» обычно те новички, которые уже имели какой?то свой борцовский опыт и, как всегда в таких случаях бывает, старались доказать, что их испытанные, привычные приемы ничуть не хуже новой японской науки.

Однажды Василий увидел перед началом занятий в схватке с кем?то из своих учеников крепыша в полосатом халате и поинтересовался, как называется единоборство, которым он занимался.

– Это наш туркменский курес! – с гордостью заявил тот. – Только у нас им не занимаются специально: это с детства умеет каждый мальчишка. А борются батыры на праздниках и на свадьбах, показывают свою силу.

– А халат борьбе не мешает? – поинтересовался Василий, вспоминая голого по пояс бухарца.

– Без халата в круг не пустят! – удивился тот.

– Э, там в халате или без халата, а я тебя мигом положу на спину! – вмешался в разговор еще один ученик Василия. – У нас, татар, во время борьбы вся сила в подножке: умеешь ее подставить, когда противник не ждет, – и ты сверху!

– Давай, давай, Юсуф, покажи ему! – подначивали слушатели татарина.

Василий смеялся вместе со всеми, не спеша переходить к академическим занятиям. Наверное, многое из того, что демонстрировали сейчас его слушатели, показалось бы сэнсэю Сато варварским. Но такой жила борьба в народе: здесь были свои правила, своя форма борцовской одежды, свой кодекс спортивной чести и свои чемпионы. И вовсе не хотелось с ходу отбрасывать все это во имя чистоты иноземного единоборства.

Когда занятия уже были окончены, Василий попросил задержаться давешнего рабочего из депо, который когда?то допытывался, из каких он, Василий, будет. Парень оказался одним из самых способных учеников и, что называется, на лету схватывал классические приемы Кодокана.

– Может быть, еще одну?две схватки? Мысль одну хочу проверить.

– С нашим удовольствием, Василий Сергеевич!

Противник оказался неслабым, но неожиданно, когда схватка уже подходила к концу, Василий, как показывал когда?то бухарец, сделал зашагивание за спину противника и бросил его через грудь на татами.

– А так разве можно, Василий Сергеевич? – спросил ошарашенно тот, поднимаясь на ноги. – Вы нас этому не учили!

– Да и меня этому не учили! – рассмеялся Василий.

– А что вы проверяли? Этот прием, да? Или меня?

– Этот прием без нас с тобой уже проверили. Ему, наверное, не одна сотня лет. Да и ты вроде в дополнительной проверке не нуждаешься. А проверял я собственную думку, что даже самые строгие каноны не могут все время быть неприкосновенными. Есть тогда риск, что они тогда в конце концов станут мертвыми. Так что – спасибо. Свободен.

 

* * *

 

Занятый этими своими размышлениями, Василий все же еще не раз заглядывал в храм отца Алексия, но такого откровенного, задушевного разговора между ними уже не происходило, да, наверное, и не было больше в нем нужды.

Отец Алексий пытливо вглядывался в лицо сильного, спокойного человека, подходившего к нему под благословение, и чуть заметно наклонял голову, заметив в его лице глубокое раздумье вместо прежней тревоги и растерянности – похоже, нащупывает наконец юноша твердую почву под ногами, и с Божьей помощью все устроится.

 

* * *

 

26 октября 1917 года по Алеутской, Светланской, мимо дома Бриннера, мимо памятника адмиралу Завойко и Морского штаба побежали с криками голосистые мальчишки?газетчики, разнося известие о вооруженном восстании в Питере.

С раннего утра на город надвинулся туман… Осенний пронизывающий ветер нес его клочья по улицам. За серой пеленой тяжело плескался океан.

В этот день в любительском обществе «Спорт» отменили обычные занятия. Но и домой возвращаться не хотелось. Закончив обычную утреннюю пробежку, Ощепков не спеша шел куда глаза глядят по сырым осенним улицам. В отличие от дней Февральской революции никто не митинговал: город словно затаился в ожидании дальнейших вестей. Возле одного из особняков, еще вчера занятого каким?то учреждением, застыл молчаливый караул солдат с красными повязками на рукавах шинелей: Василий не знал, что здесь шел Пленум городского Комитета РСДРП: обсуждалось и было принято постановление в поддержку Питера.

А в начале ноября телеграфисты Владивостока приняли обращение В. И. Ленина ко всем Советам Дальнего Востока с призывом взять власть в свои руки.

29 ноября отряды Красной гвардии блокировали все учреждения Временного правительства во Владивостоке. Был избран новый, большевистский, Совет рабочих и солдатских депутатов. Но не хотела сдавать своих позиций и признавать себя распущенной и прежняя власть в лице земской управы.

Который раз за недолгое время пребывания Василия Сергеевича Ощепкова на родной земле власть в городе переменилась, и ему снова приходилось решать, на чьей он стороне, оставаясь в то же время, по возможности, законопослушным гражданином…

Только вот разобраться бы, какие у нас нынче действуют законы?

На чьей же все?таки стороне настоящая правда? Может быть, и долго еще возвращался бы этот вопрос к Василию, но уже в январе 1918 года в бухту Золотой Рог вошли японские крейсера «Ивами» и «Асахи», а следом за ними и английский крейсер «Суффолк». Вскоре рядом с английским крейсером ошвартовался американский «Нью?Орлеан», затрепетали на ветру звезды и полосы американского флага. На рейде Владивостока появились итальянский «Виторе Эммануил» и французский военный корабль «Жанна д’Арк» и даже румынский и греческий миноносцы.

Как и сказал провидчески отец Алексий, те, кто цеплялся за власть, решили удержать ее с помощью иноземных штыков.

Город насторожился, затих. Даже дома на набережной, казалось, всматривались вопрошающе в океан глазницами своих затемненных окон.

– Все флаги в гости к нам! – услышал как?то Василий на улице невеселую шутку. Впрочем, невеселы были далеко не все: нарядные дамы восхищались выправкой иностранных матросов. Стальные громады на траверзе города казались им гарантами прежнего благополучия.

Светланская – центральная улица города – продолжала жить прежней, казалось, даже еще более веселой и праздничной жизнью. Работали вовсю рестораны, казино и другие увеселительные заведения. Их посетители изо всех сил делали вид, что не существует другого Владивостока: Семеновского базара, торгующего контрабандой, Корейской слободы с ее опиумными притонами и окончательного «дна» – разноязычного квартала Мильонка, в грязных харчевнях которой веселились авантюристы, мелкие торговцы, шулера, проститутки и мошенники со всех концов мира. Этот квартал был своеобразной Хитровкой Владивостока. Его обитателей следовало опасаться.

Но гораздо больше опасения у нарядной публики, фланирующей по Светланской, вызывали солдатские казармы Русского острова, железнодорожные мастерские и рабочий поселок на Первой Речке, мощные заводы – Дальзавод и Эгершельда, сплоченный рабочий коллектив порта.

Опасаясь именно этих сил, консулы Японии, Великобритании, США, Франции, Китая и Бельгии заявили Владивостокскому Совету протест против ликвидации органов власти Временного правительства, приостановки работы таможни и укрепления милиции красногвардейцами. Единственным законным и «демократическим» органом власти в городе и в крае они считали земскую управу. В это время во Владивостоке находилось двенадцать консульств различных стран и консульский корпус как бы представлял в городе мировое общественное мнение.

На иностранное присутствие в бухте Золотой Рог своеобразно откликнулись и торговцы ходовыми продовольственными товарами.

Спустившись однажды из гостиницы в ближайшую булочную, Василий обнаружил там небывалую прежде очередь. А хлеб, оказывается, подорожал почти вдвое.

– Скоро муки и вовсе не будет, – намекал булочник в ответ на глухой ропот очереди.

И в самом деле: через несколько дней городские газеты сообщили, что по требованию Владивостокского консульского корпуса объявлена экономическая блокада Советского Приморья. Запрет ввоза и вывоза – эмбарго – наложили на те 200 тысяч пудов пшеницы, которые были закуплены Советами в Маньчжурии. Готовое к отправке зерно осталось в трюмах пароходов в харбинском порту.

Те, кто не удержал Россию, грозили ей мощью иноземных военных кораблей и голодом. Значит, правда была не на их стороне. Но угрозу следовало принимать всерьез и готовиться к отпору.

А жить становилось все труднее, и Василий подумывал уже о том, что, пожалуй, пора съехать из «Тихого океана» и поискать жилье подешевле. Но тут, словно подслушав его сомнения, администрация гостиницы сбавила оплату номеров – иначе, глядишь, и вовсе останешься без проживающих.

В эти дни Василий с тревогой пробегал пахнущие свежей типографской краской листы местных газет. Одна из них, «Дальневосточные известия», разъясняла, каковы условия приема в революционную Красную Армию, писала о ее задачах и принципах формирования. И не раз, заканчивая тренировки, он слышал, как его ученики переговариваются, выходя из спортзала:

– Ну что, идем в военный городок на Первой Речке? Говорят, там в Красную Армию записывают.

– Да нет, лучше в порт или на вокзал – там, говорят, тоже в красноармейцы пишут.

Сердце подсказывало Василию, что ничего хорошего не приходится ждать от стальных корабельных силуэтов, застывших на рейде. И хотя, будь у него хоть малейший выбор, он постарался бы избежать участия в насилии, но теперь такого выбора не было: речь шла о судьбе России. В нее готовилось вторжение. А значит, его место там, где укрепляется оборона. Он не скрывал теперь от своих учеников, как относится к возможности иностранной интервенции.

Но когда однажды он вмешался в их разговор и сказал, что тоже пойдет записываться в Красную Армию в военный городок, в порт или на вокзал, немолодой уже человек с заметной солдатской выправкой, дожидавшийся милиционеров с тренировки, отвел его в сторону и негромко сказал:

– Ты вот что, Сергеич… Ты не торопись. Твой выход еще впереди, а пока не подставляйся. Говорят, ты к тому, что дерешься здорово, еще и по?японски и по?английски как на родном говоришь? И латынь знаешь? И китайский? Это сгодится. Не спрашиваешь, кому? Вот и хорошо: значит, понимаешь, о чем речь. Жди, найдем тебя, если что.

И он ушел, встряхнув руку Василия крепким решительным рукопожатьем. Василий сам не знал, почему он поверил этому человеку и как?то сразу понял, что может пригодиться именно там, где ему и хотелось.

 

* * *

 

В начале апреля владивостокские газеты закричали о нападении неизвестных на местную японскую торговую контору Исидо. На Китайской улице города в маленькой мастерской дворник слякотным дождливым утром обнаружил мертвыми хозяина?японца и его слугу. Толпа, собравшаяся на месте происшествия, долго не расходилась, судача и рассматривая разбитое пулями окно.

А буквально на другой день, 5 апреля 1918 года, по Светланской под отрывистую военную мелодию дудок и барабанов прошагали первые батальоны японских пехотинцев: во Владивостоке началась высадка японских, а затем и английских войск – якобы для защиты прав иностранных собственников в городе и во всем Приморском крае.

Японская военщина сразу дала понять, кто отныне в городе хозяин: словно напоминая о недавнем позоре Цусимы и Мукдена, японцы с открытым пренебрежением относились к сегодняшним русским «союзникам». Вчерашние парикмахеры, владельцы мелких лавочек, услужливые разносчики вдруг оказывались солдатами, а то и лейтенантами доблестной армии Страны восходящего солнца.

Каково было знать русским офицерам, еще донашивавшим лохматые маньчжурские папахи, что и сам стоящий нынче на рейде с орудиями, направленными на город, крейсер «Ивами» – это русский крейсер «Орел», захваченный японцами после Цусимского сражения!

Да и земская управа не совсем уютно чувствовала себя, весьма двусмысленно подпираемая иноземными штыками, которые то ли защищали, то ли придерживали ее власть.

Такое «подвешенное» положение длилось до самой середины лета. А 29 июня 1918 года Василия разбудили выстрелы.

Он рванулся было на улицу, но вовремя остановился, не добежав до первого этажа. Не годилось респектабельному обитателю гостиницы «Тихий океан» интересоваться уличными инцидентами. Однако следовало выяснить, что означала нараставшая стрельба.

Столпившиеся в вестибюле растерянные жильцы знали не больше Василия. Оставалось прислушиваться к разноречивым догадкам и слухам, пока следом за близким взрывом и звоном выбитого взрывной волной стекла в вестибюль не ввалился окровавленный человек в разорванной одежде. Оказывая ему помощь, постепенно выяснили, что части Чехословацкого корпуса, которые не получили ответа на свой ультиматум Владивостокскому Совету о немедленном роспуске всех рабочих военных формирований, только что заняли помещение Совета. В городе идут уличные бои.

Столкнувшись в записках Николая Васильевича Мурашова с этим инцидентом, мне захотелось прояснить прежде всего для себя, что такое этот Чехословацкий корпус и откуда он взялся сначала в самом сердце России – в Поволжье, а потом и на ее восточной окраине, пройдя эшелонами через всю Сибирь.

То, что мне удалось уяснить, вкратце сводится к следующему: изначально чехи воевали против Антанты на стороне Германии как воинское подразделение Австро?Венгерской империи Габсбургов, в которую входила Чехия. Воевать за австрияков они не хотели и массами сдавались в плен. Когда в России грянула Октябрьская революция, главным стремлением всего состава Чехословацкого корпуса стало возвращение на родину. Имея в виду, что необозримые просторы России были охвачены Гражданской войной, а на западе путь преграждали и немцы, единственным оставался путь морем из Владивостока, а основной надеждой – земское правительство, ибо Советской власти чехи не доверяли, считая ее виновницей нестабильности в стране.

К вечеру пальба стихла. Советская власть во Владивостоке пала. Она просуществовала около девяти месяцев. Воспользовавшись ситуацией, в порту высадился десант японских и английских войск. Обывателям оставалось только наблюдать, как с каждым днем наращиваются силы экспедиционных войск интервентов. Вскоре их число достигло ста пятидесяти тысяч.

Но наращивались и силы сопротивления. В середине июля 1918 года Дальсовнарком объявляет мобилизацию: создаются вооруженные силы Дальнего Востока. Это была та самая третья сила, которой в ближайшее время предстояло стать главной головной болью и оккупантов, и так называемой земской власти.

 

* * *

 

Неудивительно, что вскоре дал о себе знать давний знакомец из военного разведывательного отделения, который помог в свое время Василию стать военным переводчиком.

Василию предложили продолжить работу переводчиком, но на этот раз обещали рекомендации в Управление военно?полевых сообщений японских войск. «Да впрочем, – было замечено вскользь, – ваша биография для японцев лучше всяких рекомендаций. Можете на нее и ссылаться: мол, движимый чувством вечной благодарности к Стране восходящего солнца, явился предложить свои услуги… И так далее». Видимо, на дальнейшую проверку «алмаза» жизнь просто не оставляла контрразведке времени.

– А ваш интерес тут в чем? – напрямую спросил Василий. – Японцы же вроде теперь наши союзники?

Собеседник усмехнулся:

– Азия – дело тонкое. Так уж лучше заранее остеречься.

Он обещал «встречами не досаждать», но на всякий случай объяснил, как его найти, «если появятся важные новости». Для постоянной связи назначался бывший сослуживец Василия – капитан Меньшов.

Обстоятельства складывались как по заказу: на кого бы ни работал новоиспеченный разведчик, лучшей должности, чем переводчик в японском военном учреждении, для него трудно было придумать.

На другой день после этого разговора Василий, как обычно, по привычке направился с утра в спортивный зал. Он медленно шел по улицам, вслушиваясь в знакомые звуки японской речи, и пытался разобраться в собственных чувствах.

Кстати, занятия в кружках спортивного общества на неопределенное время вообще прекратились. Однако, лишившись тренерского заработка, Василий сохранил за собой право приходить в спортзал, чтобы заниматься там для поддержания спортивной формы. К тому же привычные комплексы «ката» помогали собраться и внутренне и словно возвращали уверенность и спокойствие. Заглядывали туда и некоторые другие борцы, не желавшие терять спортивную форму.

На Корабельной, недалеко от спортивного зала, его схватил за рукав мальчишка, похожий на газетчика. Он сунул ему несколько листков и шмыгнул в проходной двор, не дожидаясь оплаты. В спортивном зале было пусто – кому сегодня было до тренировок!

Василий подошел к окну и развернул листовки. На одной из них было сообщение ЦК РКП(б) и Совнаркома РСФСР о высадке интервентов во Владивостоке. «Отпор японскому вторжению и беспощадная борьба с их агентами и пособниками внутри страны есть вопрос жизни и смерти для Советской Республики, для трудовых масс и всей России», – говорилось там.

На втором были напечатаны директивы Владивостокскому Совету: «Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы, наверное, будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления готовиться серьезно, готовиться изо всех сил».

Директивы были подписаны Лениным. На полях листовки виднелась чуть заметная пометка карандашом: «Полтавская, шесть. 15 ч. Завтра».

Василий усмехнулся: неизвестный, назначавший встречу, был юмористом – рядом, на Полтавской, в доме № 3, размещалась контрразведка. Вряд ли стоило, чтобы там знали о предстоящем разговоре.

Пойдя по указанному адресу, он обнаружил, что по улице Полтавской, дом № 6, разместилась фотография. Вывеска гласила: «Салон бр. Кузнецовых». Василий, прифрантившийся, в шляпе, с галстуком?бабочкой, вполне годился в клиенты фотографического салона. Он приостановился у витрины, рассматривая образцы, когда заметил хозяина – видимо, одного из «бр. Кузнецовых», – подававшего ему знаки из?за бархатной, обшитой помпончиками портьеры. Он вошел.

Его провели в кабинку, и со стула навстречу Василию поднялся уже знакомый ему по спортивному залу немолодой солдат. Поздоровались. Начавшемуся разговору, по всему видать, предстояло быть долгим, открытым и серьезным.

 

* * *

 

– А ты уверен, что именно тогда он стал работать на разведку красных? – в раздумье спросил я самого себя. – Ведь Василий Сергеевич был, по всему видать, таким человеком, что вряд ли стал бы предпринимать какие?то шаги, не будучи убежденным в правоте того дела, за которое он выступает. Вряд ли он уже был к тому времени большевиком.

– Ну, во?первых, военная разведка у красных к тому времени находилась еще только в процессе создания, – возразил я своему предполагаемому оппоненту. – Большевики, судя по всем просмотренным мною книгам, не тронули военную разведку царской армии, хотя далеко не все из ее структур были согласны работать на новую власть. Только в марте того же 1918 года при Высшем военном совете, созданном Совнаркомом республики, было организовано Оперативное управление, где была и должность помощника начальника по разведке. На первых порах на местах разведка велась на базе партизанского движения. Думаю, на Василия Сергеевича и вышли люди из партизанского подполья.

Что касается второй части вопроса, то, определенно, Василий Сергеевич не мог остаться безучастным к словам о том, что Россия в опасности. Человек из народа, он присоединился к народной борьбе с интервенцией. В этом он был вполне солидарен с большевиками, возглавившими эту борьбу. Во всяком случае, он согласился держать связь с подпольем, это доказано позднейшими событиями. Почему бы не предположить, что единственная сохранившаяся фотокарточка Василия Сергеевича была сделана именно во время этого визита во владивостокскую фотографию?

 

* * *

 

Что касается Василия, то, поразмыслив, он решил, что в конце концов, касается ли дело встреч с капитаном Меньшовым или визитов на явку партизанского подполья – в обоих случаях речь идет о защите национальных интересов России. А какой быть этой России – покажет время.

От Василия не могло укрыться, с какой душевной болью и недоверием смотрели кадровые офицеры русской армии на марширующих по улицам Владивостока недавних врагов, теперь изображавших из себя союзников. Понимал он и подпольщиков, державших связь с партизанскими отрядами Приморья: многое запало ему в душу из разговоров, услышанных в тренировочном зале общества «Спорт». На какое?то время очень разных по взглядам людей объединяло общее патриотическое чувство.

 

* * *

 

Надо сказать, что и многие приверженцы прежнего строя страны, доотступавшиеся вслед за разнообразными «спасителями России» до самого восточного краешка Русской земли, при виде того, что там творилось, начинали понимать всю тупиковость своего положения. Были среди этих в прямом смысле потерявшихся людей не только офицеры, не знавшие, что делать со своею верностью отрекшемуся императору, но и просто чиновники различных рангов, при новой власти потерявшие свои должности, а значит, и средства к существованию.

Снова и снова доставал я из бумаг Николая Васильевича Мурашова фотографию печальной худенькой женщины с мальчиком, прижавшимся к ее коленям. И с каждым разом все острее проглядывало для меня на этом снимке их одиночество и сиротство…

Из рассказов Николая Васильевича я знал, что отец его служил в какой?то нотариальной конторе в одном из провинциальных сибирских городков. Владельцы ее, бог знает почему, испугавшись еще февральских событий, двинулись на восток в хвосте воинских эшелонов. Как все было дальше, Николай Васильевич не раз слышал из уст матери и записал это в своих дневниках. Вот эти странички в вольном изложении.

Во время этого долгого, с остановками и перерывами, бегства грянул и Октябрь. Менялись командующие, рассыпалась солдатская дисциплина, да и в офицерских пульманах обычным явлением становились алкоголь и кокаин.

 

* * *

 

До Владивостока отец Николеньки добрался уже в совершенно растрепанном душевном состоянии. А обнаружив, что ни в самой нотариальной конторе, ни в ее сотрудниках владивостокский бизнес и обыватели города не нуждаются совершенно, запил Василий Андреевич горькую, заливая ею, по обычаю слабых людей, свою вину перед женой и сыном, которых он отныне не умел ни прокормить, ни защитить. В этаком нетрезвом состоянии нарвался он на еще более нетрезвого офицера в лохматой маньчжурской папахе, дело дошло до взаимных оскорблений, на которые его благородие ответствовал ударами своей доблестной боевой шашки…

 

* * *

 

И осталась Анастасия Павловна в чужом городе одна с семилетним сыном и малой толикой еще не пропитых мужем золотых дамских безделушек. Она уже отчаялась, безуспешно подыскивая работу и предлагая по объявлениям услуги гувернантки, домашней учительницы, портнихи и, наконец, горничной или прачки. Везде требовались опыт и рекомендации с прежних мест работы. Наконец в подозрительной харчевне, куда она пыталась устроиться посудомойкой, толстая владелица с длинной папироской в накрашенных губах сжалилась над нею и подсказала:

– А вы сходили бы, милочка, к японцам, в их управление военное – я гляжу, у них барышни там бегают такие же, как вы: чистенькие, с манерами… А для нашей работы вы не годитесь, это я вам сразу скажу. Да и есть у меня посудомойка – старый «ходя» – китаец – неплохо справляется.

 

* * *

 

Управление военно?полевых сообщений японских войск было не тем местом, куда берут на работу с улицы. Но свет не без добрых людей: Анастасии Павловне удалось познакомиться с одной из тех чистеньких барышень, о которых не без зависти говорила владелица харчевни. Выслушав горестную историю вдовы нотариуса, барышня дала ей такой совет:

– У нас тут недавно переводчика взяли, слыхала, японцы о нем хорошо отзываются. Сам он вроде как русский, но по?японски, на китайском и по?английски говорит совершенно свободно. Попробуйте как?нибудь выйти на него, может быть, им там нужна телефонистка или секретарша. Ах, вы языка не знаете… Ну уж бумажки?то подшивать справитесь? Нужда быстро научит – мы все здесь такие: нас этому в гимназиях не обучали. Знать бы – так я свою маман заставила бы вместо уроков музыки отправить меня на курсы машинописи. Ах, что вы – за что меня благодарить… Дай вам Бог удачи!

Василию было, конечно, проще подыскать заветный ключик к дверям авторитетной японской конторы: неизвестно, что сыграло большую роль – рекомендации русских коллег или свидетельство прославленного Кодокана, но маленький полный японец в круглых очках, очень похожий на деловитого ежика темным бобриком своих волос, недолго выяснял, какие обязанности мог бы выполнять этот русский во вверенном ему, полковнику, императорском военном учреждении.

Барышня, рассказывавшая о служебных успехах нового переводчика, была не совсем права: Василия пока еще, видимо, проверяли, а потому держали на расстоянии от дел сугубо военных, предлагая для перевода различного рода торговую документацию.

Но и этого было достаточно, чтобы понять: под видом торговых сделок нынешние правители Приморья платили за военную помощь против большевиков всеми ценностями края – золотом, пушниной, углем, рудой. Все это почитай что бесплатно вывозилось из России в трюмах иноземных транспортов.

Василий поспешил при первой же назначенной ему встрече сообщить о размахе этого беспримерного грабежа. Однако бывшие сослуживцы Василия по разведывательному отделению штаба Приамурского военного округа, похоже, не сочли эти сведения важными новостями.

– Голубчик, – лениво отозвался на взволнованную речь Василия его давнишний знакомец, капитан Меньшов, ковыряя вилкой запеченного в яйце трепанга – шедевр кухни кафе «Шато?де?Флер», – вы знаете, сколько при царе?батюшке стоила землица здесь, в центре города?

– Затрудняюсь сказать, – пожал плечами Василий. – Но, наверное, прилично?

– А не хотите три копейки за квадратную сажень? Почитай даром, батенька. А когда спохватились центр отстраивать – вся земля уже иностранцами скуплена. Смешно сказать, двадцатирублевый, по прежним ценам, участок под особняк контрразведки на Полтавской город почти за пятнадцать тысяч у какого?то англичанина выкупал. А вы говорите – лес, уголь пароходами… Конечно, гребут.

– Так ведь какой уголь! – настаивал Василий. – Ведь сучанский лучше знаменитого английского «кардифа» по плотности, по чистоте сгорания. И добыча почти даром обходится. Нешто самим нам такое добро не надобно?

– Нам? – зло прищурился Меньшов. – А оно теперь наше? Кому это все должно достаться? Большевикам?

– России, – негромко отозвался Василий.

– Кааа?кой России?! Нет ее, России, – почти выкрикнул капитан и залпом допил японскую рисовую водку в своем стакане.

– Честь имею, – поднялся из?за столика Василий, бросая иену подскочившему официанту.

– Ах, я оскорбил ваши патриотические чувства, господин японский переводчик, – издевательски процедил капитан. – Не изволите ли дуэль? На самурайских мечах, конечно?

Василий низко наклонился к нему и размеренным шепотом отчеканил:

– Опомнитесь. Мы не на любовном свидании – истеричные сцены мне ни к чему. На нас начинают обращать внимание. В следующий раз извольте быть трезвым, или наше сотрудничество я буду считать законченным.

И не давая Меньшову опомниться, он быстрым, но спокойным шагом вышел из кафе.

Поздний летний вечер был, как это часто бывает в здешних краях, теплым, но дождливым. Переливались электричеством вывески модных магазинов и ночных увеселительных заведений. По мокрой мостовой шуршали шины редких авто и пролеток с поднятыми от сырости верхами, цокали лошадиные копыта. Василий шел, не замечая тоненьких водяных струек, стекавших с полей безнадежно испорченной дождем шляпы. Он мысленно видел перед собой качающийся маятник метронома и старался дышать в такт ему: стук – вдох, стук – задержишь дыхание, стук – выдох… Как на первых занятиях по борьбе, в детстве, в Японии, в школьном спортивном зале – додзе.

Но в этот раз испытанная методика помогала не сразу. Нет, никогда он не согласится с тем, что его только что обретенной Родины якобы не стало. Он и увидеть?то успел пока еще только самый ее краешек. И тот, как проказой, поражен – захвачен чужаками. Пусть даже он и прожил среди них большую часть своей жизни – они все равно чужие здесь всему, и в первую очередь людям, народу.

Незаметно для себя Василий ускорил шаги. Неладно, нехорошо здесь, а что там, на западе, на севере? Может быть, впервые он задумался над тем, что родная ему страна так велика. Сейчас она напоминала ему дом, подожженный со всех концов, а его еще пытались убедить, что ничего уже не спасти, заранее пьяными слезами оплакивали пепелище.

Он остановился, огляделся, куда это занесли его ноги. Светланская осталась позади – змеилась, поблескивая огнями, словно сверкающей чешуей. Здесь, на боковой улочке, было тише и темнее. Дождь уже не лил, как из ведра, но тонкая водяная пыль еще висела в воздухе. Василий поежился от сырости. Пора было возвращаться – завтра предстояла обычная конторская тягомотина: накладные, квитанции, счета… Если бы не видеть за всем этим, как выкачивают из живого еще тела края тепло, богатство, жизнь.

В номере на полу его ожидала кем?то подсунутая под дверь рекламка знакомой фотографии: Полтавская, шесть. Только в прейскуранте, в цене на портретные снимки, кто?то химическим карандашом переправил девятку на восьмерку. Василий смял листок, потом, подумав, снова расправил его и сунул в карман пиджака.

В дверь постучали: услужливый коридорный предложил высушить плащ. Василий небрежно подвинул к нему испорченную шляпу: «Можешь выбросить, братец» – и усмехнулся про себя – поди, сбагрит кому?нибудь за мизерную плату.

Он дождался ухода коридорного и снова извлек из кармана помятый листок. Как вовремя его подбросили! Словно кто?то подслушал смятенные мысли Василия и напомнил ему, что есть здесь люди (и много их, они в большинстве), которые не собираются отдавать ни Приморье, ни всю Россию на поток и разграбление. Итак, завтра ему предстоит визит в фотографию на Полтавской, его там будут ждать в восемь часов вечера. Однако не заинтересует ли кого?нибудь неожиданная страсть японского переводчика к фотографическому запечатлению своей личности? Над этим стоило подумать.

Следующее утро в конторе, однако, оказалось с сюрпризом.

Разбирая предназначенные для перевода накладные, Василий вдруг увидел среди них тонкий листок на шелковистой рисовой бумаге, испещренный иероглифами. Справа шла вертикальная колонка цифр. Василий вчитался: кто?то каллиграфическим почерком услужливо излагал на листке численность солдат и вооружения в японских береговых частях. Сердце застучало и дало сбой: словно кто?то нарочно позаботился о том, чтобы Василию было с чем идти сегодня на Полтавскую. Но прежде чем он успел поразмыслить над своей неожиданной находкой, он обнаружил, что поднялся и направляется к столу майора, заведующего переводческим отделом.

– Я нашел среди накладных не относящуюся к делу бумагу, – четко отрапортовал он, прищелкнув каблуками.

Майор взглянул и опрометью бросился к дверям. Там, за тонкой раздвижной переборкой, разделявшей приспособленный под отдел бывший торговый зал, началась сумятица.

Василий краем уха прислушивался к ней, продолжая перебирать накладные, но мысли его были заняты собственным поступком. Почему он все?таки отнес эту бумагу японцу?

Ответ отыскивался только один: прежде, чем он стал размышлять, его тренированное подсознание борца уловило исходившую от этой находки опасность и подтолкнуло к действию. И как бы ни упрекал себя Василий за необдуманный поступок, действие, видимо, было единственно верным.

 

* * *

 

Вечером на Полтавской, в освещенной красной лампочкой фотолаборатории, вынимая из проявителя мокрые снимки, Петр Иванович Кузнецов – владелец фотографии, которому поручили держать связь с Василием, – подтвердил эту догадку:

– Дураки японцы, что ли, такими сведениями разбрасываться? Да коли такая бумажка и есть в наличии, в чем я сильно сомневаюсь, лежит она за бронированными дверями в сейфе. А вообще – зачем ей здесь быть? Ей самое место где?нибудь в Токио, в японском генеральном штабе. А вы молодец, Василий Сергеич, сразу догадались, что вам самураи проверочку устроили.

«В том?то и дело, что не сразу», – усмехнулся про себя Василий. Только уже в гостинице, собираясь на встречу и коря себя за то, что по дурости приходится идти туда с пустыми руками, он подумал, что сведения на листке могли быть сильно заниженными или, наоборот, сознательно завышенными, и тогда он оказал бы партизанскому подполью поистине медвежью услугу. А может, и вообще, подумалось ему, все, что написано на листке, было взято с потолка и, значит, его просто проверяли на благонадежность. И в этом случае, не верни он листок, варианта могло быть два: его либо взяли бы на выходе, либо, учитывая предусмотрительность японцев, проследили бы, кому он понес бумажку…

Он повел плечами, словно внезапно озябнув, и, переводя разговор, сказал небрежно:

– А вообще?то, нам не мешало бы подумать, как объяснить мои частые визиты к вам.

– А что, если вам начать брать у меня уроки фотографического дела? – поразмыслив, предложил собеседник.

– Ну что ж… Предлог вроде бы и не плох… если смотреть на это с нашей точки зрения.

– А если с другой?

– С чего это военный переводчик воспылал любовью к фотографии? Уж не секретные ли документы собрался фотографировать?

– Бог с вами, какие секретные документы! Вас к ним пока и близко не подпускают.

– Так?то оно так… А все же надо обоснование понадежнее.

– Ну что ж… Подумаем. – Фотограф вынул из проявителя последний снимок, положил в фиксатор, сполоснул руки и, медленно вытирая их вафельным, в пятнах, полотенцем, предложил:

– Чайку не хотите? По?китайски, с женьшенем?

– А я после этого ночью спать буду?

– В вашем возрасте да спать? Светланская к полуночи только раскочегаривается – гуляй не хочу! Да и на Мильонную заворачивают любители острых ощущений.

– Неужели я похож на завсегдатая Мильонной?

– Совсем не похож. В этом?то и может быть загвоздка.

– Какая же?

Фотограф бережно протер салфеткой тонкий фарфор чашки и усмехнулся в усы:

– Извольте, Василий Сергеич: японцы ведь вам, по нынешним меркам, неплохо платят. Опять же борьбой этой, поди, кое?что скопили – так ведь? А человек вы несемейный, живете этаким отшельником… Копить в наше ненадежное время только дурак станет. Куда денежки деваете, а? А так бы все ясно: заработал – прогулял. Картишки там или прочие сомнительные удовольствия. Человек со слабостями понятнее и вопросов лишних не вызывает. А нам, сами сказали, лишние вопросы ни к чему.

Василий не без изумления всмотрелся в своего собеседника: ишь как все разложил по полочкам! До тех пор хозяин фотографии казался ему проще, а его согласие сделать в салоне явку подполья можно было объяснить как сочувствием, так и меркантильными интересами. Но фотограф оказался человеком гораздо более занимательным.

– А вы, оказывается, психолог! – не без некоторой иронии заметил Василий.

– Да где нам, мы семинарий не кончали, – в том же тоне отозвался фотограф. – У нас другие были университеты.

– Какие же?

– Шлиссельбург, Нерчинск, Акатуй – доводилось слыхать? А вообще, не в обиду вам, Василий Сергеич, скажу: чем меньше вы обо мне знаете, тем для нас обоих лучше. Как не знали вы обо мне ничего, кроме имени, так и дальше не знайте.

– Э, нет, Петр Иванович, так не пойдет! – Василий потер руки и весело заглянул в глаза своему собеседнику. – У вас и имя?то вряд ли настоящее, хоть вы и числитесь одним из «бр. Кузнецовых». А кстати, второй брат действительно существует? Я о своем компаньоне будущем должен все, как на духу, услышать от него.

– Позвольте, как, то есть, о компаньоне?!

– Сами, сударь, виноваты: вольно вам было о деньгах моих беспокоиться. Вот и я о них тоже побеспокоился – чего им, в самом деле, без движения лежать? Я их сию минуту и решил в ваше дело вложить. Давно вижу, что вам одному трудновато справляться: салон обновления требует, да капитала, сознайтесь, недостает… Ну как – берете в компаньоны? Хотя предупреждаю: денег у меня не так много, как можно было бы предположить, – на самом деле платят японцы скуповато, а жизнь в нашем благословенном городе дорожает день ото дня.

Фотограф покрутил головой:

– Ну у вас и приемчики, однако! – Помолчал и затем решительно хлопнул ладонью по протянутой ему руке: – Идет! Как «легенда» мне эта ваша затея нравится. Но я один решать такие дела не могу – надо посоветоваться. Кстати, имейте в виду, что все бумаги по фотографии оформлены на известное вам мое имя, как бы вы ни сомневались в его подлинности. И второй «брат» действительно существует. Он является совладельцем, но живет в Москве. Ну а вы, раз уж решили войти в дело, пока, может, станете вникать в наше, так сказать, производство? Нет, в самом деле, хотите научу фотографировать? Не боги горшки обжигают.

И теперь уже Василию пришел черед воскликнуть:

– Идет!

Соглашение запили горячим, со странноватым привкусом, чаем, попутно обсуждая, где Василию приобрести простенькую для начала фотокамеру.

Сев на своего любимого конька, Петр Иванович стал таким, как обычно: добродушным, простоватым, веселым. Но теперь Василий уже не мог забыть, какой наблюдательный и аналитический ум кроется за непритязательной внешностью этого вроде бы всего лишь мелкого хозяйчика. И неожиданно для себя спросил:

– Петр Иванович, вы большевик?

– А вы, голубчик, не в обиду вам сказать, уже отличаете большевиков, скажем, от эсеров или кадетов?

– Ну зачем же так? – все?таки обиделся Василий. – Я же не на другой планете живу, вижу, что вокруг делается.

– Я вовсе не хотел вас обидеть, – в свою очередь удивился фотограф. – Просто вы в России не так уж давно и до сих пор интереса к политике за вами не замечалось.

– Так. И с каких пор за мной, так сказать, замечают?

– Ну вот что, – нахмурился Кузнецов, – если вы это насчет слежки, так не по адресу. Мы не охранка. Но дела у нас с вами серьезные, и доверять вовсе неизвестному человеку было бы неразумно. Так что свои справки, конечно, навели. И, как видите, в вашу пользу. А возвращаясь к вашему вопросу, я задам встречный: если я, допустим, большевик – это что?нибудь меняет в наших с вами отношениях? И что вы вообще знаете о большевиках?

– Только то, что говорится в листовках, на которых вы изволили начертать свое первое приглашение сюда, – парировал Василий. – Помнится, там было обращение Ленина.

– А вам, оказывается, палец в рот не клади! – рассмеялся фотограф. – И все же, если ваш интерес к большевикам – не праздное любопытство, это предмет для серьезного разговора. Предлагаю его отложить для менее позднего времени.

Поняв это предложение как сигнал к окончанию чаепития, Василий поднялся:

– До свидания. Надеюсь, не до более подходящего времени?

Петр Иванович снова рассмеялся, и они условились о следующей встрече.

Василий вышел в сырую темень улицы. Он шел, как обычно, не слишком остерегаясь пустых переулков и распахнутой черноты проходных дворов. И все же что?то мешало ему полностью отдаться набегавшим мыслям – что?то еще, кроме звука собственных шагов и шороха ветра в мокрой листве. Он резко обернулся и скорее почувствовал, чем увидел, серую тень, пересекшую тусклый отсвет газового фонаря.

Это больше разозлило, чем насторожило его. И все же стоило выяснить, кто из любителей замечать за ним на сей раз выслал вдогонку соглядатая. Василий не сбавил шага, но и не побежал – он просто нырнул в первый же проходник, но, не продолжая движения, затаился. Услышав шаги преследователя – тот уже не прятался, топал в открытую, – Василий неслышным движением поднял камешек и кинул вперед, обозначая звуком его падения там, далеко, свое присутствие. Соглядатай купился: шумно дыша, протопал мимо.

Неимоверным усилием воли Василий остановил себя, чтобы не кинуться за ним. Между тем фигурка там, вдалеке, остановилась, потопталась и все же ринулась дальше. Василий перевел дух и быстрым, но не торопливым шагом порядочного человека вернулся и продолжил свой путь, пока не затерялся среди прохожих освещенной и многолюдной улицы.

Все еще обдумывая происшедшее, он вошел в вестибюль гостиницы и уже направился к лестнице, когда его остановил портье:

– Господин Ощепков, вас тут дожидаются. Дама…

Нет, решительно сегодняшний день предполагал и закончиться так же, как начался: сюрпризом. Он, не скрывая изумления, обернулся. Портье был прав: эту женщину действительно хотелось назвать дамой – стройная, в черном, может быть, траурном, платье; на маленькой шляпке приколота вуалетка, наполовину скрывающая лицо. Чуть привядший рот не накрашен и как?то горестно сжат. Она заговорила дрогнувшим голосом:

– Господин Ощепков, я понимаю: это не совсем прилично – в такой час, здесь… И мы незнакомы… Но я в безвыходном положении.

Василий смешался: его опыт общения с дамами был, в общем, никаким. Разговаривать с нею здесь? Пригласить в номер? На помощь пришел портье:

– Не угодно ли пройти в гостиную? Я предлагал…

 

* * *

 

Николай Васильевич Мурашов так записал в своем позднем дневнике об этой встрече:

– Помню, однажды мать вернулась домой поздним вечером, усталая, бледная, но возбужденная. Я еще не спал, дожидаясь ее, и она присела на краешек моей постели. От ее платья пахло туманом и чуть уловимым запахом ее прежних духов. Сейчас я понимаю, что собеседником я был неважным – я даже не все понял тогда из того, что теперь помню. Но ей надо было выговориться.

– Ты знаешь, Николенька, – сказала она, всматриваясь в меня блестящими глазами, – мне, кажется, удалось найти работу! Ах, нет?нет, только бы не сглазить! Ты понимаешь, он ничего не обещал – только разузнать. И какой деликатный – заметил, что я вот?вот расплачусь, и перестал смотреть на меня. И даже не пригласил меня поужинать – ты знаешь, я так этого боялась! Теперь все устроится, вот увидишь. И мы больше не будем голодать и сразу отдадим долги квартирной хозяйке. А может быть, и найдем комнату получше – здесь, на первом этаже, такая сырость… Меня и сейчас бьет озноб.

Она, по обыкновению, размечталась и все строила планы, не замечая, что я уже почти сплю.

Но уже наутро стало ясно, что всем ее планам не суждено сбыться: видимо, промокнув и озябнув прошлым вечером, она простудилась и занемогла, недаром так блестели ее глаза – уже начиналась горячка. Она слегла и болела тяжело и долго.

Так распорядилась на то время судьба событиями жизни моих героев, и они не знали, перекрестятся ли когда?нибудь еще их жизненные пути. А ведь не случись этой болезни – совсем по?другому могла бы сложиться жизнь и матери, и сына.

 

* * *

 

Нельзя сказать, что Василию пришлась кстати эта неожиданная встреча. Мелькнула даже мысль, не является ли визит неизвестной вдовы нотариуса продолжением утренней проверки? Но, как ни примеряй, не выходило, чтобы можно было извлечь кому?то выгоду из хлопот переводчика о своей соотечественнице. Впрочем, прежде чем хлопотать, следовало провести некоторую разведку.

И следующим же утром он между делом порасспросил девушек из машинописного бюро и из канцелярии, нет ли там свободных вакансий и не собирается ли начальство расширять штаты ввиду срочности работы или увеличения ее объема. Оказалось, что ничего такого не предвидится, но вроде бы шел разговор о новой уборщице.

Василий поморщился: вчерашнюю незнакомку трудно было представить со шваброй в руках. Однако, судя по давешнему разговору, положение там и впрямь дошло до крайности и тут уж не до выбора. В конце концов, его дело – предложить. И взять в руки швабру все же лучше, чем выйти на панель. Он уже собрался было за обеденный перерыв отыскать того, кто ведает наймом гражданской обслуги, когда ему передали, что необходимо срочно явиться к начальству.

Японец – начальник отдела кадров управления – ответил на почтительный (словно сэнсэю) поклон Василия не менее вежливым и учтивым поклоном, а затем долго перебирал на своем столе какие?то бумаги: видимо, дожидался от переводчика вопроса, почто зван. Не дождавшись, одобрительно кивнул и наконец сообщил, что Василий?сан с завтрашнего дня переводится из торгового отдела управления в отдел снабжения японской армии: там его услуги требуются больше.

«Значит, проверку прошел», – подумал Василий и еще раз молча поклонился в ответ.

– Кстати, – добавил японец, – вам не жаль, что находятся без применения знания, полученные вами в Кодокане, у великого Дзигоро Кано? Не согласились бы вы время от времени, разумеется, за отдельную плату, участвовать в тренировках офицеров нашего управления? Мы боимся, что за канцелярской работой они растеряют обязательные для каждого офицера японской армии навыки дзюу?до.

Помедлив секунду, Василий отвесил еще один непременный поклон и скромно ответил:

– Я уверен, что офицерам доблестной армии Микадо нечего почерпнуть у иностранца, допущенного всего лишь прикоснуться к великой сокровищнице знаний Кодокана. Но, разумеется, я буду только рад возможности самому научиться чему?нибудь у благородных самураев.

С этих пор Василий получил еще немного свободного времени для тренировок – что и говорить, работа подчас не давала лишний раз заглянуть в спортивный зал. Теперь заниматься борьбой можно было вполне официально, в рамках службы.

Новое назначение, а также предложение участвовать в тренировках офицеров штаба японской армии открывали немалые возможности, но, выслушав возбужденный рассказ Василия, Петр Иванович решительно охладил его пыл:

– Никаких штучек на манер шпионских романов – кражи документов, попыток проникнуть в сейфы для секретных бумаг, провоцирующих вопросов – особенно на первых порах. Конечно, нам с вами, может быть, удастся узнать немало ценного, но самым ценным для нас является само ваше пребывание в управлении, и рисковать этим нельзя – разве уж в самом срочном безвыходном случае. А вот прислушаться в приватной обстановке к разговорам господ самураев не помешает. Тут из каждой мелочи можно извлечь что?нибудь полезное.

Недоверчиво отнесся Кузнецов и к появлению неизвестной вдовы нотариуса:

– Я понимаю ваше желание помочь несчастной женщине, но не разумнее ли вначале навести справки, кто она на самом деле и нет ли кого?нибудь, кому выгодно внедрить ее в японское военное учреждение. А то, глядишь, она засыплется, выполняя свою неизвестную нам миссию, а рекомендовал?то кто? Вы…

Василий несогласно покачал головой: слишком уж быстро поворачивала жизнь – словно норовистая речка со своими мелями, перекатами и порогами. А коли так, какой смысл выжидать – сегодня японцы здесь и он служит в их управлении, а завтра… Кто его знает, что будет завтра. Жить надо здесь и сейчас, сегодня, используя преимущества своего положения. А что касается вдовы нотариуса…

 

* * *

 

Что касается вдовы нотариуса, то в условленный день и час она не появилась, так и оставив после себя смутное воспоминание о запахе ее духов, неразрешенные вопросы и неясные, но не оправдавшиеся подозрения.

Впрочем, неразрешенных вопросов и неясных подозрений хватало и без нее. Кем, например, был послан непрошеный провожатый, который вел его от фотографии в тот вечер его встречи с Петром Ивановичем Кузнецовым? И почему он дожидался Василия именно у фотографии? Или незаметно провожал его туда от самой гостиницы? Кто это проявил такую «заботу» – японцы после случая с документом? Или все же подпольщики, вопреки заверениям владельца фотографии? Или Меньшов остался недоволен последней встречей и натравил на строптивого агента свое начальство?

Ответа не было, но и инцидент не повторялся, хотя Василий, следуя советам фотографа, – судя по всему, опытного конспиратора, – проверялся при первой возможности, неожиданно поворачивая с избранного пути или приостанавливаясь у нарядных зеркальных витрин. «Хвоста» вроде бы не было, и по?прежнему никто, кажется, не интересовался, куда следует господин Ощепков, с кем раскланивается на улице, где выпивает свою послеобеденную чашечку душистого зеленого чая.

 

* * *

 

Наступила осень и незаметно перешла в зиму.

А между тем продолжалась и уже стала привычной работа в новом отделе. Собственно, через руки Василия проходили, казалось бы, по?прежнему различные накладные и квитанции, но мало?мальски внимательному и способному к анализу человеку ничего не стоило увидеть за цифрами поставок обмундирования, продовольствия и оружия другое, грозное движение: перемещались полки и дивизии, стучали колесами воинские эшелоны и бронепоезда, готовились стратегические воинские операции.

– Вот это нам и важно, – подчеркивал Петр Иванович. – Не копии документов, не сами цифры, а то, что, по?вашему, кроется за всем этим. Предупрежден – значит, вооружен: так, кажется, говаривали умудренные полководцы, укрепляя разведку?

Внимательнее стал относиться к сообщениям Василия и капитан Меньшов. Инцидент в кафе, казалось, был забыт, но на встречи теперь Меньшов появлялся немногословным и трезвым, попытки ощепковского анализа сухо пресекал:

– Факты, господин Ощепков, нам нужны только факты. А уж что они означают, позвольте судить нам самим.

Однако после нескольких встреч Василию стало казаться, что хмурый капитан извлекает из полученных сведений не только служебный интерес. Не представлялось случая проверить эту догадку, но однажды в совершенно постороннем разговоре фотограф, заливая проявитель в бачок с очередной пленкой, произнес фразу, которая косвенно подтвердила подозрения Василия:

– Конечно, господа земцы, так сказать, оптом подторговывают ресурсами России, но особенно противно то, что, кроме того, и каждый из них в отдельности старается урвать свою рыбку в нынешней мутной воде: сделать личный капиталец на будущее. Вам еще не предлагали конфиденциально поделиться полезными сведениями, так сказать, за процент от сделки? Ну значит, пока приглядываются, с какого боку подступиться. Поверьте, непременно предложат.

«Вряд ли, – усмехнулся про себя Василий. – Капитан Меньшов, по?моему, имел случай убедиться в том, что я за птица. Вероятно, числюсь в заносчивых идеалистах, а таких пытаться купить – безнадежное дело. Правда, могут попробовать обмануть. Так что следует держать ушки на макушке».

Вскоре ему пришлось убедиться в справедливости этих предположений.

Во время одной из встреч под конец разговора Меньшов небрежно сказал:

– А кстати, господин Ощепков… По моим конфиденциальным сведениям, через вас вскоре должен пройти один документ… Он касается сделки с японским концерном по поводу монополии японцев на лес и рыбу на территории около пятисот километров по морскому берегу. Охрану обеспечивают японские военные, поэтому бумаги и пойдут по вашему, так сказать, ведомству. Мне стало известно, что в русском тексте пропустили, по небрежности машинистки, очень важную строчку о том, что за разрешение на эту монополию концерн расплачивается своими акциями на триста тысяч иен. Не могла ли бы эта строчка появиться в японском переводе? Конечно, мы не остались бы в долгу за исправление этой маленькой оплошности.

– Кто это «мы»? – поинтересовался Василий, откладывая вилку.

– Да не все ли вам равно, милейший Василий Сергеевич! – нервно засмеялся Меньшов. – Главное, ведь сдерем мзду с япошек мы, русские. Не отдавать же им наше добро уж вовсе задаром.

«Вон ведь как: и что русский – вспомнил!» – подумал Василий, а вслух медленно сказал после некоторой паузы:

– Ну что ж… Я не против помочь исправить оплошность, если пропущенная строчка появится в русском официальном документе, прежде чем он попадет на мой стол, – и предупреждая возмущенный возглас капитана, добавил: – А иначе никак не получится, коллега. Японцы тщательно отслеживают точность перевода, и моя голова – слишком дорогая плата за вашу несуществующую строку.

– Вы забываете одну деталь… коллега, – так же медленно произнес побледневший капитан, – вы получили вашу нынешнюю работу благодаря нашим рекомендациям. Вы так же можете ее и потерять…

– А вот это нет! – засмеялся Василий. – Не спорю, вы подсадили меня на старте, но с тех пор поезд уже ушел далеко и, так сказать, своим ходом. Что касается камней за пазухой, то ведь и у меня есть доказательства, что вы занимались вербовкой служащего японского военного ведомства, и японцам не придется загонять мне иголки под ногти для того, чтобы я подробно рассказал, чем вы интересовались… А вообще?то, – неожиданно переменил тон Василий, – давайте оба будем считать, что вашего предложения не было. И вот что, капитан, передайте вашему начальству, чтобы он присылал мне вместо вас другого связного. Думаю также, что ни ему, ни вам не интересно портить отношения с японцами, не так ли?

Побледневший Меньшов поднялся и откланялся, демонстративно спокойно отодвинув и затем поставив на место стул.

 

* * *

 

Кроме своей прямой переводческой работы Василий теперь вместе с офицерами управления не менее двух раз в неделю занимался борьбой в наспех приспособленном под додзе складском помещении. Он относился к этим учебным схваткам спокойно, не раскрывая всех своих возможностей, не претендуя на непременную победу. Однако наиболее искушенные борцы чувствовали, что имеют дело с опытным и сильным противником, который в то же время почему?то пользуется лишь самым стандартным набором простеньких приемов. Удобнее всего было объяснить это тем почтением, которое якобы испытывал русский к своим партнерам: это было менее обидно, чем думать, что он проявляет снисхождение к слабым для него противникам.

Василий позволял им думать так – по крайней мере он не давал им возможности почерпнуть из этих уроков что?то новое для них. Сам же он опытным глазом подмечал у некоторых, кроме навыков дзюдо, школу окинавской борьбы карате, приемы китайского ушу и брал их на вооружение.

Прав был и Петр Иванович – разгоряченные борьбой, партнеры Василия не всегда помнили о том, что русский отлично знает их родной язык: их разговоры нередко касались и служебных тем. И Василий порой чувствовал себя старателем, который, промывая отвалы пустой породы, все же иногда находит на своем лотке крупинки золотого песка.

Именно благодаря сведениям, добытым из этих разговоров и вовремя полученным в тайге, порой неожиданно меняли маршруты партизанские отряды, а каратели, казалось, действовавшие наверняка, находили на месте партизанских баз только теплую еще золу от таежных костров.

Давали эти донесения и ясное представление о ближайших намерениях японцев: усиливают ли они свой контингент перед очередной операцией, перебрасывают ли войска на другое направление. Партизанское командование дорожило «своим человеком» в японском управлении не меньше, чем самыми законспирированными подпольщиками.

Скажу честно: мне стоило немалых трудов разобраться в том, что происходило во Владивостоке и вообще в Приморье в 1918–1919 годах. Слишком уж много разнородных сил столкнулось там, слишком быстро сменяли друг друга правители, русские и иноземные генералы, слишком много чужих ртов зарилось на эту самую восточную окраину России.

А разобраться следовало непременно: ведь в этой сумятице, на самой быстрине находились в то время мои герои.

Согласно мнению историков Гражданской войны с сентября 1918 года обстановка на Дальнем Востоке вступила в новую фазу: начался партизанский период борьбы против американско?японских интервентов и белогвардейцев.

В этих условиях особое значение приобретает партизанская война в тылу колчаковских войск – в Приморье. Партизанским отрядам была нужна постоянная прочная связь с рабочим подпольем Владивостока. Дело это было очень нелегким.

Такова была обстановка, в которой оказался «русский японец», где ему довелось жить, работать и вести еще одну, незримую для большинства людей, жизнь.

И мне кажется, что в тогдашней России, где требовался четкий выбор, какого ты «цвета» – белого или красного, – он был одним из немногих людей, кто чувствовал, что своя правда есть по обе стороны этого раздела.

 

* * *

 

Казалось бы, постоянный риск должен был сделать существование Василия наполненным, азартным. Но опасность волновала его меньше, чем он сам мог бы от себя ожидать. Он еще в Кодокане нередко задумывался над тем, что такое, собственно, страх. И однажды пришел к странному на первый взгляд выводу: а ведь боишься каждый раз не противника, а себя – своей возможной слабости, ошибки, поражения. Значит, укрепляй себя – молитвой, упражнениями, тренировкой. И страх уйдет, отступит, просто не возникнет.

Действительно живым чувством, бередившим душу, была боль за Россию. Но она не заполняла собой все – у Василия было ощущение, будто какая?то неведомая сила, которая до сих пор вела его за собой, определяла и направляла его поступки, покинула его. Какой?то внутренний голос временно смолк, как он ни прислушивался к нему. Он сам не понимал, что с ним делается, почему то важное и опасное дело, которым он был занят, казалось ему чем?то внешним, привходящим.

«Может быть, – думалось ему, – дело в том, что преосвященный Николай научил меня смотреть дальше сегодняшнего дня, и я просто знаю, что вся эта неразбериха должна рано или поздно кончиться, а значит, и то, чем я сейчас занят, станет само собой ненужным. И что тогда?»

Он понимал, что уже не сможет жить просто тренерской работой, он и с самого?то начала рассматривал ее прежде всего как способ обжиться в новой для себя обстановке. Временной казалась ему и деятельность военного переводчика – война, какой бы тяжелой она ни была, не могла быть вечной. И что тогда?

Снова, как когда?то подростком, он задавал себе вопрос: зачем я? И чувствовал, что когда?то уже получил ответ, а сегодня просто не находит его.

 

* * *

 

Прошло еще полгода. После конфликта с капитаном Меньшовым некоторое время Василий остерегался какого?нибудь подвоха с его стороны, но на ближайшее время все, кажется, улеглось. Названный им документ действительно прошел через руки Василия, но в русском тексте не было никакого упоминания о «забытой строке». Не появилась она, естественно, и в японском переводе. И «навар» в триста тысяч иен проплыл мимо бумажника Меньшова или тех, кто стоял за капитаном.

За всеми этими заботами и размышлениями как?то размылся в памяти эпизод с вдовой нотариуса, перестала остро волновать загадка несостоявшейся встречи с нею. И все же для Василия, привыкшего доводить до логической определенности все житейские ситуации, с которыми он сталкивался, эта встреча без продолжения оставалась смутно беспокоящей тайной.

 

* * *

 

А тем временем уже пробовала первые краски нарядная приморская осень 1919 года.

Уже давно, после того как пришло необходимое разрешение, Петр Иванович получил в лице господина Ощепкова совладельца для своего фотографического салона. Скромная прежде фотография на Полтавской преобразилась. Исчезли провинциальные плюшевые шторы, окаймлявшие витрину. Элегантной, привлекающей внимание стала вывеска, окаймленная мигающими электрическими фонариками. Согласно этой вывеске теперь салоном владели «Бр. Кузнецовы и Ко».

Теперь салон мог похвастаться и своей клиентурой – не только рядовыми обывателями, раньше забредавшими к фотографу по случаю семейных памятных дат. В витрине красовались на подретушированных снимках таинственные дамы в модных широкополых шляпах; оказавшиеся из?за революции в бессрочном отпуску мужественные прапорщики с полученными по случаю ранения Георгиевскими крестами; и, главное, надменные британские морские офицеры, бесшабашные матросы?янки и непроницаемые японские поручики в круглых очках. Этим последним больше всего нравилось запечатлевать себя на фоне экзотических зарослей рядом с якобы подстреленными лично амурскими тиграми.

По совету Петра Ивановича Василий приобрел себе дешевый, но надежный «Брауни» последней модели (американская фирма «Кодак» пустила эти фотоаппараты в продажу всего по доллару за штуку) и легкую складную бамбуковую треногу в брезентовом чехле. С этим снаряжением он скоро примелькался как праздным городским обывателям, так и бдительным японским патрулям. Этих особенно устраивало, что господин с «Брауни» совершенно равнодушно проходит мимо военных объектов, не расчехляя своей аппаратуры, зато охотно откликается на просьбу сделать фото «на память близким», правда, оговариваясь, что он еще только учится и снимок может не получиться.

Все свое свободное от службы и тренировок время он проводил в лаборатории фотосалона, и это уже никого не удивляло: был пущен и всеми, кого это интересовало, проверен слух, что господин Ощепков стал совладельцем фотографии на Полтавской. И было совершенно естественно, что он старается поглубже вникнуть в новое для себя дело. Определенной гарантией благонадежности был уже сам адрес салона, не говоря о его респектабельных клиентах.

Что касается самого фотодела, то оно просто зачаровывало Василия своей кажущейся таинственностью. Несмотря на вполне научные объяснения Кузнецова насчет светочувствительных материалов, коими покрыты фотопластинки, фотопленки и фотобумага, а также сугубой химии проявителей и закрепителей, остановленное фотоаппаратом время казалось чудом.

Особенно нравился Василию процесс печатания снимков. Каждый раз волнующими оказывались мгновения, когда в свете красного лабораторного фонаря на погруженной в раствор бумаге вдруг медленно всплывали дома, деревья или контур чьего?то лица. Первое время Василий так увлекался этим процессом, что неизбежно передерживал бумагу в проявителе, вызывая воркотню своего учителя о сплошных убытках на фотоматериалах.

– Не ошибается тот, кто ничего не делает, – добродушно успокаивал его Василий. – Научусь.

 

* * *

 

Между тем любительские и, на первый взгляд, вполне безобидные ученические снимки Василия тоже выполняли предназначенную им двойную роль: случайно попавшие в кадр солдаты и офицеры, взводы доблестных союзников, марширующие на припортовых улочках, подтверждали или опровергали данные тех бумаг, с которыми приходилось возиться военному переводчику – господину Ощепкову; фотографии позволяли сделать из этих сведений более точные выводы.

Однажды, помогая своему компаньону навести порядок в архивном собрании негативов, с тем чтобы уничтожить ненужные, случайные кадры, Василий, просматривая пластинки под ярким фонарем фотоувеличителя, невольно вскрикнул и схватил Петра Ивановича за руку:

– Постойте! Откуда это у вас? Это же она! Вдова нотариуса!

Они оба склонились над негативом: в традиционном интерьере прежней фотографии – возле хрупкого бамбукового столика с греческой амфорой – сидела прошлогодняя ночная гостья Василия, внимательно и грустно глядя в объектив. К ее коленям прижимался белобрысый мальчуган в матросском костюмчике.

– Ведь почти год прошел… Но у вас же, наверное, сохранилась копия квитанции? – воскликнул Василий. – Там должен быть адрес. Я припоминаю имя: ее звали Анастасией. Где?то у меня записана и фамилия.

– Ну конечно! – успокоил его Петр Иванович. – Книги записи клиентов я обычно веду аккуратно. Вот здесь на пластинке, в уголке, есть и дата. Сейчас найдем.

Искать пришлось недолго.

– И что вы собираетесь делать с этим адресом? – прищурился Кузнецов. – Я бы, знаете, не рекомендовал вот так прямо туда наведываться. Мало ли что…

– А чем я, собственно, рискую? – удивился Василий. – А может быть, эта женщина уже дошла до крайности и нуждается в помощи? К тому же там ребенок. Каково ему, если с матерью что?то стряслось?

Лицо Василия потемнело. Петр Иванович вдруг вспомнил, что его собеседнику в детстве довелось оказаться в такой же ситуации, и понял, что дальнейшие возражения совершенно неуместны.

Мне думается, что на самом деле дело было не только в собственных детских впечатлениях Василия. Воспитанный православной церковью, он просто не мог воспринимать чужую боль и беду иначе, чем свою собственную.

Как мне рассказывали и Николай Васильевич Мурашов, и другие будущие ученики Ощепкова, он и в самом деле всю жизнь, никогда не декларируя этого, в глубине души жил по Божьему Завету: «Возлюби ближнего, как самого себя» – в самом высоком смысле этих слов. То, что мы сейчас называем сопереживанием, было ему свойственно в огромной степени. Думаю, что это отражалось и на его тренерской деятельности, и в его труде по созданию принципов нового русского единоборства, это тоже, наряду со многим другим, явилось той основой, которая была заложена в философию создаваемого им вида самообороны без оружия.

Адрес, выписанный из регистрационной книги, привел Василия к маленькому бревенчатому домику на Орлиной горе. Небольшую веранду совсем заплели вьющиеся растения: душистый горошек, плющ, дикий виноград. Ставни на окнах были заботливо покрашены веселенькой голубой краской. Отсюда, с сопки, был, как на ладони, виден весь порт. Хозяйка, высокая худощавая старуха, не торопилась пускать непрошеного гостя на порог.

– Кого тебе, говоришь? Настасью Павловну? Эва, спохватился – съехала она давно отсюда. А кто ж ее знает куда. Им съезжать?то – дело недолгое: все вещички в одном узелке. Одно название, что барыня. А раз ты барыня – ты и плати. Я уж и так им за месяц плату?то простила: Бог с тобой, говорю, съезжай только. Мне тоже не резон задаром комнату сдавать: есть?пить надобно. Вот сейчас жилец, с парохода механик, – тот плотит в аккурате…

Хозяйка вдруг прервала свою речь, зорко всмотрелась в Василия из?под ладони и, переменив тон, неуверенно спросила:

– А ты… часом, не родней ей приходишься? А то, может, заплатишь ейный должок?то? Семь с полтиной всего…

– Да я… – начал было Василий, но махнул рукой и полез за деньгами: в конце концов, за любопытство тоже надо платить. Хотя чувство, приведшее его сюда, с большой натяжкой можно было назвать любопытством: душу саднило прикосновение к чужой беде и незащищенности. Он снова и снова, будто воочию, увидел Анастасию Павловну в темном платье, услышал ее надтреснутый голосок.

Осень разукрасила Орлиную гору разноцветьем своих красок, и теперь ветер швырял под ноги Василию эту пеструю листву. Банальное сравнение пришло ему в голову: вот так и судьба швырнула оземь и понесла неведомо куда эту женщину, словно тоже подхваченную ветром… На этот раз избитое сравнение было донельзя точным.

Он возвращался расстроенный своим неудавшимся походом, но ему почему?то казалось, что это далеко еще не конец всей этой истории, так неожиданно глубоко задевшей его. Собственное сиротство вставало перед ним так явственно, будто все это было вчера, и он снова и снова ощущал себя мальчишкой, безжалостно вышвырнутым без опоры и защиты в большой и страшный мир.

Было и еще одно обстоятельство, заставлявшее его разыскивать эту, по существу, незнакомую женщину: в этих поисках он словно приближался опять к владыке Николаю, слышал его голос, произносивший евангельские слова о милосердии, видел его участливые, сострадающие глаза. Это было глубоко личное чувство, которым он не мог и не хотел делиться ни с кем. И оно же натолкнуло его на мысль обратиться к отцу Алексию, показать фотографию, которую он теперь постоянно носил с собой, и спросить, не встречалась ли ему эта женщина, нет ли ее в числе прихожанок?

Василию не хотелось искать Анастасию Павловну по каким бы то ни было официальным каналам: вряд ли он смог бы объяснить там достаточно убедительно причину своих поисков. Кроме того, ему казалось, что в ту ночь исчезнув после их разговора (как оказалось, навсегда) в дождливой непроглядной тьме, она оставила ему какую?то тайну и, может быть, не хотела, чтобы обстоятельств ее жизни касались посторонние. Он тоже не искал бы ее так настойчиво, уважая ее право исчезнуть, если бы не крепнущее предчувствие, что с ней случилась какая?то беда. И еще был мальчишка, пытливо и доверчиво смотревший с фотографии живыми, смышлеными глазами.

Василий встретился с отцом Алексием на другой же день после своего похода на Орлиную гору, показал ему фотографию и рассказал все обстоятельства своей встречи с Анастасией Павловной. Священник, надев очки в круглой проволочной оправе, долго молча всматривался в снимок, наконец, вздохнув, снял очки и, протирая стекла, медленно сказал:

– Боюсь ошибиться, но… Впрочем, давайте посмотрим в приходской книге… Вот… Нет, к сожалению, я не ошибся: я отпевал ее нынешней весной.

– А мальчик?! – вскрикнул Василий. – Что сталось с мальчиком?

– Да… Припоминаю – там был мальчик. Наш церковный староста, кажется, договаривался с их квартирной хозяйкой определить его в сиротский приют. Какой именно? К сожалению, не знаю, Василий Сергеевич. Не сочтите это за черствость, просто за последнее время мне пришлось пропустить через себя столько человеческих трагедий…

«А вот преосвященный Николай сумел вместить в своем сердце среди стольких разных человеческих судеб и маленькую мою. И ведь тоже была война…» – с невольным укором подумал Василий и тут же осудил себя за этот невысказанный упрек: каждый трудится на ниве Господней в меру своих слабых человеческих сил, и не всем сужден нравственный подвиг святителя.

Однако мальчик был, он остался совсем один, и ему нельзя было дать затеряться в суматохе этих неспокойных, совсем не подходящих для маленьких детей, жестоких времен. Василий поклонился отцу Алексию и попросил свести его при первом удобном случае с церковным старостой.

– Да вот он – у свечного ящика, – промолвил отец Алексий, показывая кивком головы на плотного седого мужчину с окладистой бородой.

Проведенные шепотом краткие переговоры, увы, не дали ничего утешительного. Парамон Ильич, так звали старосту, с сокрушением развел руками.

– Верно, была у меня договоренность о сиротском приюте, бывшем Мариинском, с Анной Семеновной, их квартирной хозяйкой, значит, насчет Николушки – так мальца звали. И через пару дней пошел я к ней проверить, как обстоят дела. А она мне прямо чуть не в ноги бухнулась: «Грех?то какой, батюшка Парамон Ильич, – голосит, – недоглядела я малого. Сбег ведь». Спрашиваю, как, дескать, сбег? «А как сказала я ему, собирайся, мол, Николушка – завтра пойдем в приют определяться, так он сжался весь, посмотрел на меня волчонком – и ни словечка. А наутро хвать – ни его, ни одежонки, какую я с ним в приют собрала». Я спрашиваю ее, не прихватил ли паренек с собой чего хозяйского – денег там… Нет, говорит: «Только хлеба краюху да еще медальончик у них был такой на цепочке с портретом барыни. Я прибрала было, думала, может, золотой… И фотки нет, что у них на столе стояла – ну еще где он с барыней снят. Рамочка одна пустая осталась».

– И вы его не искали? – спросил Василий.

– Так ведь где сыщешь, – потупился староста. – Их нынче, безродных?то, вон полная Мильонка.

– Какой же он безродный, – с сердцем возразил Василий. – Чай отца?мать помнит.

– Да это так говорится, – поправился староста. – Про тех, значит, которые без родителей… – Он хотел добавить что?то еще, но умолк под выразительным взглядом отца Алексия.

Священник вместе с Василием вышел из церкви и, когда тот уже хотел раскланяться, придержал его за руку:

– Я так понимаю, что вы будете продолжать поиски мальчика. Бог вам в помощь в этом добром деле. А я, со своей стороны, обещаю вам: сделаю все, что в моих силах. Чувствую в нестроении этой детской судьбы и свою вину.

 

* * *

 

Странное испытываешь чувство, когда положение автора позволяет тебе взглянуть на события и с другой стороны: велико искушение «подправить» судьбу – столкнуть как бы случайно людей, которые никак не могут встретиться; ответить на вопросы, которые порой мучительно ищут герои, а ты?то, автор, уже знаешь ответ…Но у повествования есть свои законы, а автору не дано право ни встать над происходящим, ни вмешаться в него. Единственное, что я могу с позиции сегодняшнего знания, так это рассказать, что происходило с мальчиком в матросском костюмчике в то время, когда остальные герои моего повествования потеряли его из виду. Воспоминания Николая Васильевича Мурашова позволяют мне сделать это.

 

* * *

 

Мама уже начала было оправляться от простуды, когда оказалось, что беды совсем не собираются нас оставить. Я подслушал разговор, который однажды затеяла с матерью наша квартирная хозяйка. Во все время маминой болезни она, чем могла, помогала нам: вызвала доктора, приносила еду и горячий чай с малиновым вареньем. Но чем дольше отодвигалось мамино выздоровление, тем чаще я примечал на лице хозяйки недовольство и нетерпение. Так тянулся не один месяц. И к весне 1919 года, едва маме заметно полегчало, хозяйка не вытерпела:

– Вот что, барыня, вам, я понимаю, несладко приходится. Вон последние золотые часики без выкупа стащила я для вас в ломбард. Жаль мне вас, да ведь и я тоже живая Божья тварь – мне есть?пить надобно. Долга за кватеру я с вас спрашивать не стану – откуда вам взять?то. А только съезжайте вы от меня, Христа ради, освободите комнату.

Она долго еще причитала что?то, но я слышал только: «есть?пить надо» и «съезжайте, ради Христа».

Наутро мама твердо сказала мне: «Николенька, мы здесь больше оставаться не можем. Мы пойдем искать другую квартиру».

Бог знает, чем она собиралась расплачиваться за это другое жилье, но я быстро собрался, отобрал из ее ослабевших рук узел с нашими пожитками, и мы вышли из уютного домика с голубыми ставнями в неизвестность.

Даже сейчас, спустя целую жизнь, мне не хочется вспоминать об этих казавшихся бесконечными блужданиях по горбатым владивостокским улицам. Мама быстро уставала и то и дело присаживалась отдохнуть на садовые скамейки бульваров, а то и просто на ступеньки какого?нибудь высокого крыльца. Я очень боялся, что нас примут за нищих, просящих милостыню. И еще неизвестно, что было бы для меня хуже: если бы нас с руганью погнали прочь или подали медную копеечку – я рос самолюбивым мальчиком. «Пойдем, ну пойдем же!» – торопил я маму. И она с трудом поднималась, опираясь то на спинку скамейки, то на перила крыльца, то на мою еще по?детски неокрепшую руку.

В былые времена нас и впрямь, наверное, прогнали бы откуда?нибудь бородатые дворники с металлическими бляхами на белых передниках или бдительные городовые с шашкой?«селедкой» на боку. Но в теперешнем разброде нас обходили даже японские патрули, глядя сквозь нас равнодушными узкими глазами.

Мы шли и шли, но объявления о сдаче квартир и комнат внаем, обычно наклеенные на окнах первых этажей, нечасто попадались на нашем пути. А в тех трех?четырех случаях, когда нам везло их увидеть, выходившие нам навстречу хозяйки недоверчиво оглядывали измученную маму в далеко не новом платье, нищенский наш узелок с пожитками и заламывали нарочито несусветную цену или поспешно заявляли, что комната вот только что сдана и уже получен задаток.

Под вечер мы совсем выбились из сил, и мама молча опустилась на паперть какой?то маленькой церквушки, уже не обращая внимания на мои негромкие протесты. Но я оказался прав: место на паперти искони принадлежало нищим, и какая?то толстая, просто одетая женщина в белом платочке вышла из церкви, перекрестилась и, подойдя к нам, протянула маме копеечку, а мне достала из сумки большой бублик, посыпанный маком.

Мама схватила ее за руку и принялась объяснять, что мы не собираем милостыню – мы ищем и не можем найти жилье, и не знает ли добрая женщина, кто бы мог приютить нас Христа ради.

Тем временем я понял, как сильно я проголодался, и, боясь, как бы мама не отказалась и от бублика, поспешно разломил его и буквально впился в него зубами.

Женщина высвободила свою руку из маминых пальцев, в раздумье поглядела на нас, погладила меня по голове и сказала маме:

– Ну уж пойдемте, что ли, со мной – у меня не велика хоромина, да муж на фронте, детей нет: как?нибудь поместимся. В тесноте, да не в обиде.

Так мы поселились у Анны Семеновны, что называется, угловыми жильцами. Она напоила нас чаем все с теми же маковыми бубликами, которые, оказывается, сама пекла и для себя, и на продажу, сдавая в ближайшую булочную. В ответ на робкую попытку мамы выяснить, как будет с платой за жилье, та только махнула рукой:

– Хватит с хозяев, что я сама плачу им. Обживетесь, куда?нибудь пристроитесь – тогда и разговор будет.

Казалось, наше горе?злосчастие решило дать нам передышку.

 

* * *

 

Но утомительный наш поход, видимо, подорвал последние мамины силы, и она снова слегла. Особенно плохо ей стало под Светлое Христово Воскресенье. Анна Семеновна, отправив в булочную целую партию пахнущих ванилью воздушных куличей, ушла в церковь ко всенощной, а мама металась в жару, и после особенно затяжного приступа кашля кровь хлынула у нее горлом…

Я таскал ей мокрые холодные полотенца, но они быстро становились теплыми и покрывались алыми пятнами. «Доктора! Надо скорее доктора!» – наконец мелькнуло у меня в голове, и я, полураздетый, выбежал на темную улицу.

Знакомого мне врача, которого уже приглашали к маме, не оказалось дома: он тоже ушел в церковь на пасхальную службу. Других докторов поблизости я не знал, да у меня и не было денег, чтобы заплатить им.

Мне было страшно возвращаться домой, не зная, что с мамой, и я просто бежал по улице, не зная куда и громко рыдая от отчаяния.

Не знаю уж, чем эти мои крики показались опасными встречному японскому патрулю, но солдаты поймали меня и, несмотря на мои просьбы и мольбы отпустить, притащили в какую?то караулку.

 

* * *

 

Там, среди каких?то, тоже, видимо, задержанных на улицах, людей я провел, как мне казалось, несколько часов, совершенно обессилев от рыданий и криков, пока дверь камеры не отворилась, впустив нескольких русских военных.

Мои соседи кинулись пересказывать им то, что сумели понять из моих бессвязных воплей, и один из военных, высокий смуглый офицер в погонах военного медика, крепко взяв меня за руку, что?то втолковал японцам на непонятном мне языке.

Затем он обратился ко мне:

– Ты где живешь? Я – доктор. Аптека от вас далеко?

Японцы тоже заговорили между собой быстро и картаво, и один солдат, подойдя, протянул мне половину рисовой лепешки.

Я замотал головой, отказываясь, но он, улыбаясь, засунул еще теплую лепешку мне за пазуху, что?то приговаривая на ломаном русском.

Мы быстро вышли из караулки, мой спаситель кликнул извозчика.

 

* * *

 

И снова мне казались бесконечными и темные улицы, и переговоры с заспанным аптекарем, и его неторопливые манипуляции с какими?то пузырьками, баночками и коробочками. Мы взяли еще в аптеке резиновый пузырь с колотым льдом и наконец подъехали к нашему дому.

Анна Семеновна уже вернулась из церкви. Увидев меня, она всплеснула руками и запричитала:

– Ты где был?! Маменька?то не дождалась тебя, болезная – приказала долго жить…

У меня потемнело в глазах, и я очнулся уже на полу, оттого, что мой спутник тер мне виски холодными кусочками льда из такого бесполезного сейчас, безнадежно опоздавшего пузыря.

Теперь я понимаю, что, наверное, именно он, мой ночной благодетель, дал денег и на похороны. Но тогда, как и раньше, в дни смерти отца, я, оцепенев, все воспринимал как?то со стороны – мамин гроб; подснежники, которые кто?то положил к ее изголовью; старенького священника с кадилом… Анна Семеновна в тяжелом черном платье, поглядывая в мою сторону, шепталась о чем?то в притворе церкви с седым бородатым мужчиной.

 

* * *

 

Через несколько дней после маминых похорон Анна Семеновна подозвала меня к себе и, все так же ласково гладя меня по голове, сказала:

– Я тут собрала тебе с собой одежку, Коленька. Завтра пойдем с тобой в Мариинский приют, я уже договорилась. Бог тебя, сироту, не оставит.

Оглушенный этим известием, я не мог вымолвить ни слова. Все происходящее казалось мне гнусным предательством. Ведь я помнил, как больная мама не раз горевала вслух: «Боже мой, на кого же я оставляю тебя, Николушка? Что с тобой станется без меня?!» – и заливалась слезами. Тогда Анна Семеновна утешала ее, говорила, что Господь не без милости, а уж ежели что – она обо мне позаботится. Вот, значит, что она под этим понимала!

Теперь?то, когда у меня есть собственные дети, я хорошо понимаю, что Анна Семеновна и не могла, по крайней мере сразу, не посоветовавшись с мужем, принять на себя огромную ответственность за чужого ребенка. К тому же, проводив мужа на войну, она не могла не думать о возможности остаться вдовой со мной на руках. Сейчас я нисколько ее не сужу, но тогда…

Еще там, в городе, где я родился и где мы жили до страшного нашего исхода из родных мест, я не раз видал на улице приютских, которых парами выводили на прогулку. Это были бледные, коротко остриженные, печальные дети в серой одинаковой одежде. Уличные мальчишки дразнили их, кидались землей и палками…

Нет, я совсем не хотел стать одним из таких приютских. На рассвете, когда Анна Семеновна еще крепко спала на своей высокой железной кровати с блестящими шариками на спинках, я сгреб собранные ею мои пожитки, вытащил из?за зеркала медальон с маминой фотографией, прихватил оставленную к завтраку краюху хлеба и на цыпочках шмыгнул за дверь, больше всего боясь, чтобы она не скрипнула. Я и сам не знал, куда я, собственно, собрался – я только хорошо представлял, откуда я должен был во что бы то ни стало выбраться.

Первой моею мыслью было найти того военного доктора, который был так добр ко мне. Я бы попросился к нему в вестовые, чистил бы ему сапоги, бегал в лавку за табаком и чаем… Я был уверен, что он не прогонит меня и будет хоть немного обо мне заботиться.

О том, как потом сложится моя жизнь, я не задумывался. Мне казалось, что стоит только найти человека, которому будет до меня дело, и все пойдет хорошо.

С такими радужными мечтами я, перекрестившись, зашагал по рассветным улицам навстречу встающему дню. Теперь я понимаю, что был очень похож тогда на лопоухого щенка, которого впервые выбросили из теплой конуры в большой незнакомый мир. Что этот мир вовсе не добр, мне очень быстро пришлось узнать на собственной шкуре.

Для того чтобы лучше понять дальнейшие события в Приморье, пришлось опять обратиться к историкам. Согласно их сведениям уже к октябрю 1919 года, выйдя из тайги, партизаны вернули себе позиции, утраченные в летних боях.

В октябре 1919 года интервенты вместе с белогвардейцами оказались вытесненными с побережья. Партизанский фронт приближался к Владивостоку.

Здесь зрело возмущение против наместника Колчака во Владивостоке, генерала Розанова. Однако преждевременное выступление военных могло спровоцировать ответные действия японцев. Надо было выступать всем дружно, а не по частям.

Отвечая на вопрос подпольщиков, как вести себя Владивостокскому гарнизону, Сергей Лазо, командующий всеми вооруженными партизанскими силами, писал: «Мы призываем части соблюдать спокойствие, не предпринимать никаких сепаратных выступлений… При данных условиях мы не считаем возможным какое бы то ни было выступление воинских частей во Владивостоке…»

Гарнизон города был полностью на стороне большевиков, но на Русском острове, запирая вход в бухту Золотой Рог, находились пока верные генералу Розанову части: офицерская школа, готовившая кадры для колчаковской армии, курсы унтер?офицеров, казармы гардемаринов.

Гарнизон Русского острова представлял собой опасную силу. Он мог и сыграть роль провокатора – начать боевые действия и призвать на помощь японцев.

Предполагалось направить гардемаринов на стоящий в бухте ледокол и взломать лед, отделяющий остров от города, чтобы сочувствующие большевикам солдаты не могли переправиться по льду во Владивосток.

Но, предупрежденный этими солдатами, Сергей Лазо один, без охраны, появился в казармах офицерской школы…

 

* * *

 

Придя в фотографию, Василий еще не успел сбросить пальто и отогреть замерзшие руки, как Петр Иванович бросился к нему с последним номером подпольной газеты «Коммунист»:

– Василий Сергеевич, голубчик, вы только почитайте – какие слова он им сказал, этим мальчишкам, гардемаринам! Как это «кто»?! Лазо, конечно, – командующий. Вот посмотрите…

Василий взял протянутый ему листок. «За кого же вы, русские люди, молодежь русская?» – прочитал он вынесенные в заголовок строки.

Он никогда не видел Лазо, не встречался с ним. Но под каждым словом, сказанным этим человеком, он мог бы подписаться с открытым сердцем. Он читал, и ему казалось, что это он стоит там, в казармах офицерской школы на Русском острове, и бросает в притихшую, но все еще враждебную толпу горячие слова: «Вот я пришел к вам один, невооруженный… Можете взять меня заложником, убить можете… Перед вами Владивосток – этот чудесный русский город, последний на вашей дороге. Вам некуда отступать: дальше чужая страна, чужая земля и солнце чужое… Мы русскую душу не продавали по заграничным кабакам, мы ее не меняли на заморское золото и пушки. Мы не наемники, мы собственными руками будем бороться за Родину, против иноземного нашествия! Мы грудью защитим нашу землю! Вот за эту Русскую землю, на которой я сейчас стою, мы умрем, но не отдадим никому!»

– Если бы там, на Русском острове, прислушались к Лазо, это многое бы решило: меньше крови бы пролилось, – раздумчиво сказал Петр Иванович. – Вон даже земская управа пошла на компромисс: обратилась к консульскому корпусу с нотой, что устранение генерала Розанова – это преобразование демократическое и не требует иностранного вмешательства как чисто русское дело.

– Должны прислушаться! – убежденно сказал Василий, и строка из Библии «В начале было Слово» невольно припомнилась ему. Он понимал с детства ее высокий смысл, но и в обычном бытовом значении горячо сказанное правдивое слово значило и решало многое. Ему по душе была эта забота о том, чтобы намеченный переворот прошел как можно бескровнее, даже если за этим крылось явное неравенство сил, которое было не в пользу большевиков: пока Приморье наводнено войсками интервентов, брать власть большевикам равносильно самоубийству.

Шапками японцев не закидать: в Приморье, как точно знал Василий, сосредоточено сейчас более 175 тысяч японских солдат. В открытом бою партизан ждет неминуемый разгром – это хорошо понимали и командующий партизанскими силами Лазо, и большевистское руководство края.

Сложность момента в том и состояла, чтобы на глазах японцев свалить генерала Розанова и в то же время не дать им даже малейшего повода выступить на его защиту.

– Тут ведь еще один веский довод есть в нашу пользу, – понизив голос, продолжал разговор Петр Иванович. – Из Омска по нашим каналам пришло, что Колчак разбит окончательно, захвачен и расстрелян. Нет больше за Розановым никого. Думаю, что и японцы это понимают.

Василий молча кивнул головой. Странное чувство охватило его при этом известии. Издевательская залихватская песенка, услышанная как?то на базаре от чумазого мальчишки?беспризорника, припомнилась ему: «…мундир английский, погон японский – правитель омский!» И хотя за время общения с капитаном Меньшовым он насмотрелся и наслушался всякого, да ведь не все же были такими, как этот капитан.

Были люди, искренне уверенные в том, что мир, в котором они жили до этого великого разлома, и есть настоящая, подлинная Россия, в которую теперь пришла беда («нестроение», как сказал, по другому, правда, поводу, отец Алексий). И они защищали эту свою Россию, страну своего детства и юности – монархию, на верность которой они присягали. И за эту верность Василий не мог их не уважать, хотя видел и правду их противников.

Он понимал, что Петр Иванович вряд ли одобрил эти его чувства, а спор по этому поводу был бы тяжелым и вряд ли привел к каким?нибудь результатам. И он промолчал.

Трудно сказать, как понял Кузнецов это его молчание, но он предпочел перевести разговор в чисто практическую плоскость: спросил, не замечается ли, по мнению Василия, какой?нибудь подозрительной активности японских военных – чего?нибудь такого, что свидетельствовало бы о подготовке к выступлению.

Василий сказал, что, судя по накладным, в город прибывает все больше оружия и боеприпасов, а еще вчера, спускаясь из переулка на Светланскую, он увидел отряд японских солдат, которые, судя по снаряжению, только что сошли в порту с корабля и направлялись в казармы.

– Да, японцы, видимо, не перестают втихомолку подтягивать подкрепления… Неужели все?таки не удастся избежать вооруженного столкновения? – раздумчиво заметил Кузнецов. И они еще раз занялись обсуждением обстановки в городе.

– Как только произойдет переворот, при управе начнет действовать наш Военный совет, – объяснял Василию Петр Иванович. – Ему?то, в сущности, и будет принадлежать фактическая власть.

 

* * *

 

И вот он наступил – последний январский день 1920 года. Даже человек менее осведомленный, чем Василий, понял бы, что надвигается что?то необычное: еще накануне среди жильцов гостиницы «Тихий океан» вдруг вспыхнули чемоданные настроения. В вестибюле появились тут и там скопления этих самых чемоданов – видавших виды, потрепанных и новеньких, кажется, еще сохранивших кое?где следы магазинной пыли. Их владельцы нервно расхаживали тут же в ожидании заказанных извозчиков или таксомоторов. Прибывающим шоферам или извозчикам отрывисто бросали: «В порт!» Оставшиеся переговаривались о том, как безумно подскочили цены на пароходные билеты: хочешь попасть на иностранный пароход – выкладывай полторы тысячи иен!

Во второй половине дня трамвай, в котором Василий ехал в свой фотосалон, внезапно встал, не доехав до своей остановки. Василий подышал на стекло, затянутое изморозью, и увидел, как по Светланской, пересекая трамвайные пути, шагают строем солдаты с красными бантами на груди. Над папахами грозно качались острия штыков. Проходившие по улице японские офицеры смотрели прямо перед собой с нарочито безразличными лицами.

«Началось!» – подумал Василий. Когда он добрался до фотографии, она оказалась закрытой. И хотя, разумеется, у него был свой ключ, ему вдруг показалось совершенно нелепым в такое время возиться в лаборатории.

Он не спеша, пешком вернулся в гостиницу, лег в постель и заставил себя рано заснуть, представив себе семинарию, до?дзе и качание блестящего маятника сэнсэя Сато.

С раннего утра коридоры гостиницы были полны слухов. Оставшиеся жильцы, высовываясь из своих номеров, передавали друг другу новости, услышанные от расторопных всеведущих коридорных: говорили, что ночью к станции Первая Речка подошел партизанский бронепоезд «Освободитель» и наставил свои орудия на спящий город; что генерал Розанов с несколькими денщиками и горой чемоданов под покровом ночи добрался на шлюпке до парохода «Орел» и отбыл на нем в Японию; что над Тигровой сопкой уже развевается красный флаг, а в город со стороны вокзала, потрясая винтовками, вступают первые партизанские части в одеждах из звериных шкур…

Василий быстро оделся и вышел из гостиницы, несмотря на робкие предостережения портье. Светланская улица оказалась запруженной народом. Остановился переполненный трамвай, из него высыпали люди в рабочей одежде. Из неразберихи уличных шумов и криков внезапно возник и грозно взмыл над толпою «Интернационал».

В толпе говорили, что на привокзальной площади идет митинг и там выступает Сергей Лазо, а заправляет теперь всем Военный совет, который разместился в реквизированном отеле «Версаль». Василий подумал, что там в это время, наверное, и Петр Иванович Кузнецов.

То, что происходит сейчас в «Версале», конечно, меньше всего походит на «пир победителей» – там кипит напряженная работа. Но ему, Василию, там не место. И не потому, что он уже сделал свою долю работы. Все продолжается. Но в их последнюю встречу Петр Иванович напомнил своему партнеру, что и в случае свержения власти генерала Розанова до окончательной победы еще далеко – в крае остаются японцы, и, более того, они, видимо, все?таки готовятся к наступлению. А Василий остается глазами и ушами подполья в штабе интервентов.

– Так что «светиться» вам не след, – снова напомнили ему.

Местом конспиративных встреч по?прежнему оставалась фотография, но и туда Василий теперь появлялся с черного хода, стараясь не попадаться на глаза громким и веселым нынешним посетителям салона – вчерашним обитателям таежных партизанских баз. Они вламывались в чинный салон бр. Кузнецовых, не снимая маузеров и пулеметных лент, и требовали, чтобы на снимках они выглядели как можно более геройски…

 

* * *

 

В Управлении военно?полевых сообщений японских войск внешне все оставалось по?прежнему. Может, только чуть больше разных документов клали теперь на письменный стол Василия и чуть меньше времени отводили ему для их перевода. Василий отметил, что наряду с русскими и японскими бумагами все чаще стали попадаться ему тексты на английском – из американского военного ведомства.

– Присмотритесь?ка к ним повнимательнее, – посоветовал, нахмурясь, Кузнецов. – У нас есть сведения, что американцы, несмотря на свое вечное соперничество с японцами на тихоокеанском плацдарме, собираются значительно сокращать свое военное присутствие в Приморье. И это плохо – у японцев будут окончательно развязаны руки и консульский корпус, боюсь, их не сдержит.

 

* * *

 

Через несколько дней после этого разговора, возвращаясь из управления в гостиницу, Василий снова обнаружил за собой слежку: в зеркальной витрине фешенебельного магазина при беглом взгляде назад обнаружился низкорослый японский капрал, тоже безучастно разглядывавший какую?то вывеску.

«Так… – подумал Василий. – По крайней мере на этот раз ясно, кто мною интересуется. Ну ладно, – решил он, – тогда ты за мной побегаешь, друг дорогой!»

И вместо того, чтобы направиться к гостинице, он решительно свернул в ближайший переулок.

Поводив с полчаса своего соглядатая быстрым шагом по лабиринту боковых улочек, Василий уже собирался было нырнуть в знакомый проходной двор, как вдруг услышал позади свое имя, повторяемое задыхающимся умоляющим полушепотом.

– Васири?сан! – звал его догоняющий. Так обычно произносили имя Василия японцы, в языке которых нет звука «л».

– Васири?сан, ты меня не узнаешь, Васири?сан? – повторил японец на родном языке, подходя ближе.

Василий покрутил головой: в надвигающихся сумерках и знакомого?то человека было нелегко распознать, а этого, Василий мог поклясться, видел впервые.

– Я же Мицури Фуросава! Мицури – мы с тобой вместе отрабатывали ката в до?дзе у сэнсэя Сато, в Киото, помнишь?

Если это и был Мицури, то как было узнать худенького мальчонку из семинарского до?дзе в этом мускулистом матером солдате? И у Василия невольно сорвалось:

– А ты помнишь, как сэнсэй Сато учил нас применять полученные знания только для защиты? Тогда что ты делаешь на моей земле?

Василий увидел, как японец поднимает руки, словно закрываясь ими от жестких слов, и так же отчужденно добавил:

– И чего тебе от меня надо, Мицури Фуросава? Зачем ты меня выслеживаешь?

– Я хотел поговорить с тобой, Васири?сан, – с достоинством произнес Мицури, отступая на шаг. – И я не применяю здесь полученные у сэнсэя Сато знания, – обиженно добавил он.

– Ну да, конечно: здесь у тебя есть винтовка со штыком, – язвительно заметил Василий. – Кстати, куда ты ее спрятал? И, значит, все, чему учили тебя в семинарии, тебе тоже здесь не требуется: ты ведь так и не стал миссионером? А может, ты уже и не христианин?

Василия, что называется, понесло, и бог знает, что еще он наговорил бы опешившему японцу, но строгое, укоряющее лицо владыки Николая вдруг, как наяву, представилось ему, и тотчас стало невыносимо стыдно за свою несдержанность, за то, что, не выслушав человека, может быть, возвел на него напраслину.

– Прости, Христа ради, Мицури… – виновато произнес он. – Я не хотел тебя обидеть…

«Хотел, хотел!» – беспощадно упрекнул внутренний голос. И Василий снова повторил:

– Прости, Христа ради.

– Ничего, это ничего, Васири?сан, – заторопился японец. – Я понимаю… Очень поговорить надо. А винтовка у меня в казарме – я в увольнении…

И они медленно пошли рядом проходным двором.

Из несвязного рассказа японца Василий понял, что Мицури стал?таки миссионером в южных провинциях, но когда в Россию пошли все новые и новые пароходы с воинскими частями и солдат стало не хватать, он попал в очередную мобилизацию. А когда узнали, что он обучался в христианской миссии и знает русский язык, вне очереди присвоили капрала и оставили при штабе.

– Я давно знаю, что ты здесь, Васири?сан, – признался Мицури. – Да сомневался, будешь ли ты рад меня видеть. И, как видишь, не напрасно…

– Да ладно, кто старое помянет… – отмахнулся Василий. – А чего ты сомневался? – простовато спросил он. – Знаешь ведь, что я у ваших работаю.

– Я не только это знаю, – загадочно произнес Мицури, и Василий снова насторожился.

– Ты вот что, выкладывай?ка все начистоту – зачем я тебе понадобился? – потребовал он.

– Я случайно видел тебя в окно кафе с человеком по имени Меньшов. Капитан Меньшов.

– Ну и что? – очень натурально удивился Василий. – Выпить зашли. Только я, что ли, в этом кафе бываю? Там любители выпить со всего города пасутся.

– Я знаю, что ты не пьешь. Да не в этом дело. В тот же день я сопровождал одного нашего офицера на встречу с этим капитаном. Понимаешь? Я был в охране и слышал, как он называл твое имя. Он, как это у вас говорится, и вашим и нашим.

– Не понимаю, о чем ты, – продолжал упорствовать Василий.

– Васири?сан, – рассердился японец, – ты можешь мне не верить, но это очень плохой человек. Он может очень тебе навредить. Он может очень навредить всем вашим.

– Да тебе?то что до этого? – снова не сдержался Василий.

– Думаешь, мне нравится, что я оказался здесь? – горячо возразил Мицури. – Думаешь, я хочу, чтобы здесь началась настоящая война и нам приказали убивать и жечь дома? С какими глазами я потом вернусь домой и буду проповедовать людям христианскую любовь?

– Откуда ты взял, что война может начаться? – как можно небрежнее возразил Василий.

– Ты же сидишь в нашем управлении, – изумился Мицури. – Неужели ты ничего не замечаешь? Кроме того, поговаривают, что скоро из Токио прибудет какое?то высокопоставленное лицо. Одни говорят – военный, другие – дипломат. Здесь не задержится – мое начальство вместе со мной будет сопровождать его в Хабаровск. А ты знаешь, что там большие наши соединения, там и начнутся горячие дела. Можешь сказать об этом кому надо.

«Очень похоже на провокацию», – подумал Василий.

– Почему ты думаешь, что я могу об этом кому?то сказать? – снова прикидываясь простачком, спросил он.

– Потому что я знаю, что ты встречался в фотографии с другим человеком, – спокойно сказал Мицури. – И я никому до сих пор не доложил об этом.

– Откуда я знаю, доложил или нет? – возразил Василий. – Может быть, тебя послали на эту встречу со мной? И потом, раз ты такой всеведущий, должен бы знать, что я один из хозяев этой фотографии.

– Если бы я был самураем, мне пришлось бы в ответ на оскорбление убить тебя или распороть себе живот, – усмехнулся японец. – Ты ведь назвал меня доносчиком. Но для христианина самоубийство – великий грех. Я не знаю, как сделать, чтобы ты мне поверил. Хочешь, я поклянусь тебе именем великого сэнсэя Николая?

– Нет, не надо! – вскрикнул Василий. Ему невыносимо было думать, что имя владыки может быть замешано во лжи и клятвопреступлении.

– Тогда я прошу тебя только об одном: поступай как хочешь с тем, что узнал от меня, но остерегайся того капитана. И разреши мне найти тебя, когда я вернусь из Хабаровска. То, что я узнаю, может оказаться важным.

На этом они и расстались.

 

* * *

 

Узнав от Василия об этой встрече, Кузнецов только развел руками:

– Ну знаете! Мы знаем случаи, когда большевистская пропаганда приводила японских солдат на нашу сторону – даже отдельные части японцам приходилось срочно передислоцировать обратно на родину. Но чтобы из христианских убеждений…

– А почему вы думаете, что лишь большевистские убеждения могут быть прочными и что только они позволяют людям принимать правильные решения? – спокойно возразил Василий.

– Ах да, я и забыл о вашем семинарском прошлом, – пробормотал Петр Иванович. – Ну Бог с вами. Сами?то вы ему верите, вашему бывшему однокашнику?

– Время покажет.

– Время?то время, а остеречься не мешает. Слишком многое поставлено на карту, – заключил Кузнецов. – Плохо, что мы теперь зависим от его порядочности. А что?нибудь менять не время. Бросить фотографию – подозрительно. Продать – а кто ее сейчас купит… Ну, однако, за новости и ему, и вам спасибо. Хоть и не очень они утешительные, но, похоже, достоверные.

 

* * *

 

Между тем события в Приморье развивались самым непредсказуемым образом. Получив тревожные вести об активизации японцев на Дальнем Востоке, Ленин высказался по этому поводу вполне определенно: «Вести войну с Японией мы не можем и должны сделать все для того, чтобы попытаться не только отдалить войну с Японией, но, если можно, обойтись без нее». (Полное собр. соч. Т. 42. С. 93.) Во исполнение этого 20 февраля 1920 года было принято решение о создании буферного государства ДВР (Дальневосточная республика). Японское командование подписало соглашение, по которому обещало не вмешиваться в русские дела, если на Дальнем Востоке не будет объявлена Советская власть. Республика была объявлена буржуазно?демократической, но возглавил ДВР коммунист А. М. Краснощеков. Было создано Дальбюро ЦК РКП(б), куда среди прочих вошел и Сергей Лазо.

 

* * *

 

– Наша ближайшая задача – вывезти на восток как можно больше вооружения, ценных грузов, эвакуировать некоторые заводы, чтобы до начала все?таки возможных военных действий это все не уплыло из России, – сказал Василию Кузнецов, заглянув в фотосалон на Полтавской. Он совсем оставил на Василия все, что было связано с фотографией, прислав ему в помощь вовсе неопытного, но смышленого гимназиста Пашу и предупредив: «Щелкать затвором в салоне он сумеет, а к лабораторным процессам вы его не подпускайте – у него по химии двойка».

Пользуясь предоставленной свободой, Василий в освободившееся время заинтересовался кино: «великий немой» все больше входил в жизнь владивостокского общества. Мигающие электрическими лампочками вывески синема приглашали окунуться в мир жутких страстей и умопомрачительной роскоши.

Кроме того, нарождающееся искусство, словно кусок медового арбуза – ос, притягивало возможностями легкой наживы начинающих бизнесменов. Даже такой «кит» местной промышленности и банкирско?торговой деятельности, как Бриннер, поспешил вложить деньги в новую отрасль, а его сын впоследствии не без успеха снимался в самых кассовых фильмах Голливуда, став прославленным актером Юлом Бриннером.

Кузнецов смотрел на это увлечение Василия как на очередную причуду своего непредсказуемого компаньона.

– Да, кстати, у меня для вас хорошая новость, – сказал он, продолжая рыться в своей картотеке и что?то разыскивая среди диапозитивов, – вы ведь сахалинский родом? Мы там установили?таки Советскую власть, избрали исполком. Население нас поддерживает.

– А как же японцы? – удивился Василий. – Ведь соглашение же подписано?

– А Сахалин – это не Дальневосточная республика, – засмеялся Кузнецов. – Мы его туда «забыли» включить. Но поговорим, однако, о складах – нам бы вовремя узнать, когда японцы всполохнутся по поводу их вывоза – все?таки открытого конфликта с ними из?за этого не хотелось бы. Правда, они с претензиями кинутся прежде всего в управу, к Медведеву, который ее возглавляет. Но тот старый эсер, большевиков на нюх не переносит и рад будет все свалить на наш Военный совет. Он и так уже возмущается, что мы многое делаем без его ведома.

Василий обещал присмотреться и прислушаться к настроениям и разговорам в своем управлении. Он понимал, насколько накалена обстановка, как просто сейчас устроить любую провокацию и сорвать такую хрупкую видимость перемирия.

 

* * *

 

Я чувствовал, в каком напряжении находился в то время мой герой, но и другая заплутавшаяся, одинокая детская душа не могла не волновать меня. И отложив на время рукопись, я вернулся к воспоминаниям Николая Васильевича Мурашова.

 

* * *

 

Каковы бы ни были мои детские мечты и планы, жизнь быстро подкорректировала их, наглядно показав мне, насколько они были далеки от реальности.

Начать с того, что при ярком утреннем свете город выглядел совсем иначе, чем во время моих ночных скитаний. Мальчик я был домашний, к тому же мама во время своей болезни не очень охотно отпускала меня от себя. Поэтому округу я знал плохо, да и боязнь быть пойманным и возвращенным толкала меня уйти как можно дальше… Словом, поиски той караулки, из которой спас меня военный доктор, заняли гораздо больше времени, чем я предполагал.

К тому же я не знал даже фамилии моего спасителя, и когда я наконец с великой радостью узнал то самое здание, которое разыскивал, мне пришлось затратить немало усилий, чтобы объяснить, кто я и кого мне надо.

В конце концов тот самый японский солдат, который в ночь смерти мамы поделился со мной лепешкой, вспомнил меня и вызвал ко мне русского унтера.

Лучше бы он этого не делал. Когда я наконец объяснил, кого я разыскиваю, унтер подкрутил усы, сказал многозначительно: «Ага!» – и, железной хваткой сжав мое плечо, велел позвать какого?то «старшого».

– Так что докладаю, ваше благородие, – лихо отрапортовал он явившемуся поручику. – Вот этот прибыл к дохтуру Мурашову, который сбегши в тайгу к красным хунхузам. Может, он тоже из ихних, из лесу?

Поручик оглядел меня с ног до головы и лениво процедил, ни к кому не обращаясь:

– Не похоже, что из лесу, – чистенький. А впрочем, черт их разберет. – И добавил: – Запри его в кутузку к этому, знаешь, давешнему. Вернется из обхода патруль – отправим обоих в контрразведку.

«Давешний» оказался веселым чернявым парнем цыганского типа и очень удивился моему появлению. Когда я рассказал ему свою историю, он сказал:

– Ну, конь каурый, ты и влип, малец. Этот твой доктор недавно с целым обозом медикаментов, возчиками и парой санитаров подался к партизанам. Они тебя за их связного, что ли, приняли? Вот, конь каурый, совсем уже обалдели – с детьми воюют!

«Конь каурый» – это у моего нового знакомца, видимо, была такая присказка, заменявшая ему, как я сейчас понимаю, более крепкие выражения. Я робко спросил у него, что такое контрразведка.

– Одно тебе скажу, конь каурый, контрразведка – это есть очень плохо. Понял? Мне?то ее не миновать, а вот тебя надо бы как?то отмазать…

Я со всей моей тогдашней наивностью поинтересовался, за что его хотят отправить в такое плохое место.

– Ты лучше спроси себя, за что тебя туда хотят упрятать, – расхохотался он. – А наше дело цыганское: коня я свел у казачьего есаула.

– Ан вот и сбрехал, – буркнул унтер, сунувший в этот момент в окно нашей кутузки две миски риса с соевым соусом. – За коня дали бы тебе шомполов и отпустили на все четыре стороны.

– Опять рис, конь каурый! – возмутился мой сосед. – Скоро пожелтею и глаза вкось пойдут. А насчет шомполов – это тебе, конечно, виднее. Небось за мальца медальку тебе отвесят?

– На кой мне медаль! Их благородие отпуск домой на три дня обещали – в баньке деревенской попариться.

– А где у тебя деревенька? – заинтересовался цыган.

– Небось в гости не позову. На Сучане, однако.

– Ах, на Суча?а?ане! – зловеще протянул цыган. – Тогда да, конечно… попаришься.

– А что? – встревожился унтер.

– Ты Шевченко такого слыхал?

– Это хунхуза, что ли? Того, что в тайге разбойничает со своей шайкой? Как же, от их благородия господина поручика много наслышаны. Мы его скоро спымаем.

– Сам ты хунхуз – бандит китайский. А Шевченко – партизанский командир. И сейчас там у него самые бои, на твоем Сучане. С легким паром, конь каурый!

Окошко в двери со стуком захлопнулось.

Управившись с едой, цыган сладко зевнул и улегся прямо на голом полу, подбросив под голову полу одежонки. Через несколько минут он уже спал, а я, уставившись на миску с недоеденным рисом, мучительно думал над тем, куда так неожиданно для меня подался доктор Мурашов, что ждет меня в контрразведке и за что сидит в кутузке цыган.

 

* * *

 

В зарешеченном окошке под самым потолком уже засинели вечерние сумерки, когда в двери брякнул тяжелый засов, в камеру, неся узел с моими пожитками, вошел давешний унтер с двумя японцами и мрачно скомандовал:

– Собирайсь!

– Нищему собраться – только подпоясаться! – снова в охотку забалагурил цыган, проводя пятерней по кудрявым смоляным волосам. – Айда, Николай! – И, присмотревшись к унтеру, с притворным участием спросил:

– А чего это ты, служивый, загрустивши? Ай с нами жаль расставаться? И щека у тебя вроде как подпухши? Зубы?

– Ага, в зубы, – все так же мрачно подтвердил унтер. – От их благородия в баньку подорожная. А все из?за тебя, цыганская ты морда.

– Здрасьте, конь каурый! – изумился цыган. – А я?то при чем?

– А при том, что засумлевался я да и спросил старшого про свой Сучан да про твоего Шевченко, а их благородие выпивши был, вызверился да меня по морде. «И ты, – говорит, – в лес лыжи востришь? Не отпуск тебе, а три дня на губе. А мальца отпустить: ишь, ты хитрый какой – нашел хунхуза!»

Цыган быстро схватил меня за плечо, сунул в руки мой узел и решительно подтолкнул к двери:

– Беги, конь каурый, пока поручик не протрезвел! Ну! Чтоб я тебя не видал!

 

* * *

 

И я снова очутился на ночь глядя один в пустом переулке и побрел, сам не зная куда, инстинктивно сторонясь шумных многолюдных улиц, хотя именно там, конечно, было проще всего затеряться.

Я шел, и сердце у меня щемило при мысли о моем веселом соседе, которого, конечно, уже увели в жуткое место под названием «контрразведка». Было страшно от одиночества, и в этот момент мне даже казались своими людьми и унтер с подпухшей щекой, и запомнивший меня японец с давешней теплой лепешкой – все они вошли в мою жизнь и так же неожиданно навсегда исчезли из нее… А ведь они были теми немногими, кому было до меня хоть какое?то дело.

Уже зажглись фонари, когда я очутился в каком?то странном месте, какого до сих пор не видывал. Это был поселок, но роль улиц там выполняли заржавленные рельсы, где пребывали на вечной стоянке приспособленные под жилье вагоны – одни тоже заржавленные и ободранные, другие по?хозяйски подкрашенные желтой, голубой или зеленой краской. Кое?где из вентиляционных отверстий шел дым – там что?то топилось, пахло рыбой, жареной картошкой, щами. Где?то лаяли собаки.

Внезапно дверь одного из вагонов отворилась, на лесенке показалась женщина и позвала:

– Тузик, Тузик! Где ты, собачий сын?

Не дождавшись появления собаки, она поставила под вагон миску с едой и ушла. Вкусно пахло щами, но не успел я примериться к миске, как рядом раздалось глухое ворчание. Я выхватил из миски обглоданный мосол и бросил во тьму. На остальное Тузик не претендовал. Он долго возился с костью, потом обнюхал пустую миску, меня и мирно улегся рядом, прижавшись к моей ноге теплым боком.

Сверху, из неплотно закрытого люка в полу вагона, тоже тянуло теплом. Я навалил на себя все тряпье, какое нашлось в моем узле, как Тузик, свернулся калачиком и прошептал, как учила мама: «Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего… моли за мя, грешного».

Там, под вагоном, на широкой сырой шпале, от которой пахло паровозом, и прошла первая ночь моей самостоятельной жизни.

– Нам на какое?то время придется перестать видеться, – в очередной свой приход сказал Василию Кузнецов, бросая в топившуюся в лаборатории «буржуйку» какие?то бумаги из ящика своего письменного стола. – Да и вам советую бывать здесь пореже. Повесьте на окно какое?нибудь объявление позаковыристее. Впрочем, в последнее время и так заказов негусто – людям не до нас. Выручку из кассы заберите себе: с Пашкой я уже расплатился, а мне, там, куда я временно отбываю, деньги не понадобятся. Да – знаете ли вы, дорогой совладелец, что американские военные корабли поднимут якоря и покинут владивостокский порт в первый день апреля? Да нет, какие там первоапрельские шутки – скорее это знак самураям, что им предоставляется здесь полная свобода действий. И уж они не замедлят этим воспользоваться…

– Да, я видел: японцы проводят какие?то учения в районе Тигровой горы, – подтвердил Василий. – А возле вокзала появились их орудия.

– Если бы только это! А пулеметы в окнах верхних этажей центральной гостиницы «Версаль»? Вчера председатель управы Медведев получил буквально японский ультиматум: японцы, по сути, требуют контроля за всей политической жизнью в Приморье и хотят, чтобы получили права на легальное существование белогвардейские монархические организации. Ну, мне пора… В самом экстренном случае дайте в бульварной газетенке «Блоха» объявление: «Потерялся черный фокстерьер», а в номере телефона зашифруйте дату и час встречи здесь, в фотографии. Кто?нибудь от наших обязательно явится.

Они пожали друг другу руки. Слов не находилось, хотя оба понимали, что это прощание перед неизвестностью.

 

* * *

 

Гроза, которую ожидали, все?таки разразилась внезапно. Утром пятого апреля 1920 года Василия разбудил громкий стук в дверь. На пороге стоял полуодетый длинноволосый пианист?тапер синема, живший в соседнем номере:

– Господин Ощепков, господин Ощепков, вы только взгляните в окно!

Василий отодвинул пыльную бархатную штору. На Тигровой горе в ярком синем небе трепетало на ветру огромное белое полотнище с красным пятном посредине – японский флаг.

– Да… – раздумчиво сказал Василий. – Вечерних сеансов сегодня может и не быть…

– Какие там сеансы, о чем вы! – взволнованно забормотал музыкант, и как бы ставя точку в его несвязном бормотанье, под окном грохнул взрыв.

– Ручная граната, – спокойно объявил однорукий коридорный – бывший поручик маньчжурской армии. – Вот вам и синема. Подальше от окон, господа?товарищи.

 

* * *

 

Пятого апреля 1920 года во Владивостоке произошло вооруженное выступление японских интервентов, вероломно нарушивших перемирие с большевистской земской управой. Из верхних окон гостиницы «Версаль» японские пулеметы открыли перекрестный огонь, устлавший мостовую на Светланской трупами ни в чем не повинных прохожих. Под прикрытием японских штыков ожили белогвардейцы.

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] Ныне Патриарх Московский и Всея Руси. (прим. ред.)