Ян‑Филипп Зендкер

Шепот теней. Пробуждение дракона. Книга 1

Азбука-бестселлер

* * *

Посвящается Анне, Флорентине и Джонатану

Пролог

Он родился слабым. 2980 граммов, чуть больше недоношенного, хотя провел в материнском чреве несколько недель сверх положенного срока. «Никаких оснований для беспокойства, – уверяли врачи, – он все наверстает».

Но его кожа оставалась белой и прозрачной. Она казалась нежней, чем у других младенцев. На висках, подбородке и руках просвечивали синие жилки. И это уже в первые недели жизни, когда обычный ребенок превращается в крепкого, упитанного карапуза.

Он быстро уставал, поэтому плакал не так пронзительно и значительно меньше, чем другие дети. И трех‑четырехлетним, и позже, пока его ровесники на игровой площадке на Боуэн‑роуд или на пляже в Рипалс‑Бей с визгом карабкались по лесенкам и барахтались в воде, не зная, куда девать энергию, он сидел в сторонке на песке и молча наблюдал за ними. Или залезал к отцу на колени и спал, прислонив голову к его плечу. Он как будто чувствовал, что отпущенное ему время невелико и нужно экономить силы. «Никаких оснований для беспокойства, – повторяли врачи. – Здесь нет общих правил, каждый ребенок – индивидуальность». Он выглядел необыкновенно хрупким. Тоненькие ножонки и ручонки, на которых как будто совсем не наросло мышц, и в шесть лет оставались такими легонькими, что отцу не составило бы труда сгрести ребенка в охапку и подбросить в воздух, словно куклу.

В школе он был тихоней. Когда энергичная миссис Фу задавала вопрос классу, он почти всегда знал ответ, но не подавал вида, пока его не спрашивали. На переменах больше общался с девочками или читал где‑нибудь во дворе на скамейке. А после обеда, когда другие мальчишки отправлялись играть в футбол или баскетбол, шел в балетную студию. Родители были против этого его увлечения. Он ведь и без балета был отщепенцем. Одиночкой, без единого близкого друга. Но долго их упрашивать не пришлось. Отразившееся на лице безмолвное разочарование было убедительнее всякой просьбы, и отец уступил.

Спустя пару недель мальчик впервые пожаловался на боль в руках и ногах, в ногах особенно. Преподаватель балетной студии счел это нормальным. «Все начинающие танцоры мучаются чем‑то подобным, – уверял он. – Ничего удивительного, тем более при таком рвении». Отец решил, что мышцы ноют от танцев, с непривычки. Знакомый ортопед окончательно его успокоил, объяснив недомогания возрастными изменениями. «Кости вытягиваются, ведь мальчик растет. Это пройдет, беспокоиться не о чем». Но потом к ломоте в костях добавилась усталость, загадочным образом подтачивавшая силы мальчика. Он засыпал на уроках, никак не мог сосредоточиться и теперь проводил вторую половину дня по большей части на диване в гостиной.

Возможно, если бы не балет, родители обратились бы к врачу раньше. Или серьезнее отнеслись бы к жалобам сына, будь он сильным, энергичным мальчиком, у каких малейшее недомогание или потеря в весе тут же бросаются в глаза. Повели ли они себя легкомысленно? Ведь ни отец, ни мать не могли даже сказать толком, когда именно начались боли. Мередит вообще ничего такого не помнила. Вероятно, в то время она была в Лондоне, Нью‑Йорке или Токио. Во всяком случае, не в Гонконге.

– Но ты, Пол, ты ведь должен это знать.

Она заглянула мужу в глаза. Доктор тоже повернул тогда голову в его сторону. Но Пол молчал. Он не помнил.

В конце концов, не все ли равно – так повторяли онкологи при каждом удобном случае. Пол так и не понял, было это правдой или они успокаивали таким образом его совесть, чтобы не мучила вдобавок ко всем несчастьям. Раннее распознавание не имеет в случае лейкемии никакого значения, в отличие от других разновидностей рака. Врачи повторяли это снова и снова, с каким‑то подозрительным оживлением, как будто предполагали в Поле чувство вины, которое непременно нужно заглушить. Как будто имели на это право. Ведь даже если они его не обманывали и раннее распознавание болезни не изменило бы ничего ни в лечении, ни в прогнозах и ни на йоту не увеличило бы шансы мальчика выжить, что это означало на самом деле? Утешение? Как родители Пол и Мередит Лейбовиц оплошали, и это не имело смысла оспаривать. Это они, и никто другой, отвечали за здоровье и благополучие своего сына и не уберегли его от смертельной болезни.

– Вам не в чем упрекать себя, – сказал онколог доктор Ли вскоре после постановки диагноза. – Вините кого угодно – Бога, судьбу, жизнь, наконец, – только не себя.

Мередит поняла эти слова слишком буквально и за пару месяцев как будто избавилась от угрызений совести. Но только не Пол. Он не верил ни в Бога, ни в карму, ни во что другое, на что мог бы переложить ответственность за случившееся.

В это раннее утро он стоял у окна и смотрел во двор. Окна больницы выходили на стадион, поделенный на несколько футбольных и теннисных площадок. Спортсмены, пытаясь извлечь максимальную пользу из этих нескольких часов до наступления невыносимой жары, нарезали положенные круги. Тяжелые тучи, нависавшие над городом весь вчерашний день, рассеялись, открыв безупречно голубое небо. Муссонный ливень вымыл из воздуха смог, и горизонты сияли чистотой, что редко бывает в Гонконге. Пол отчетливо видел Пик Виктории, стройную башню гонконгского офиса Международной финансовой корпорации и здание Банка Китая. Между небоскребами в Восточном Коулуне и Хунхамом серебрилась полоска моря, где уже крейсировали не меньше десятка паромов, буксиров и катеров. На надземных высокоскоростных трассах Гаскойн‑роуд и Южная Чатем‑роуд машины стояли в пробке. Пол вспомнил пляж в Рипалс‑Бей, на котором нередко проводил в выходные с Джастином такие же утренние часы. Мередит еще спала, а они уже строили песчаные замки. Вдвоем, отец и сын. Овеваемые влажным тропическим ветерком и связанные узами взаимного понимания, которое не требовало слов. Джастин бросался в отца комьями ила, а потом, счастливые, оба возвращались домой. К заспанной Мередит, которую вечно раздражали их утренние прогулки и которой требовалось время и несколько чашек кофе, чтобы понять и разделить их радость.

Пол обернулся. Комнатенка была крошечная, едва ли больше одиночной камеры, он мог пересечь ее в два‑три хороших шага. У розовой крашеной стены стояла койка Джастина, рядом капельница, стул, шкафчик и раскладное кресло, в котором Пол проводил ночи. На журнальном столике лежали две книжки – иногда Пол читал сыну вслух – и стопка кассет, которые Джастин любил слушать еще несколько дней назад. Сейчас ему не хватало сил даже на это. Пол перевел взгляд на спящего сына. Его кожа была такой же белой, как постельное белье, как будто с нее сошли все краски. Глаза глубоко запали, но на голове золотился нежный пушок. Джастин дышал слабо, но равномерно.

Пол сел и прикрыл глаза. «К сожалению, вынужден вам сообщить…» Вот уже девять месяцев минуло с того дня, как педиатр приглушенным голосом и со скорбным лицом поведал ему результаты первого обследования крови. С тех пор Пол как помешанный прокручивал в голове эти слова. Неужели они никогда не перестанут отдаваться у него в ушах? Неужели он так никогда и не освободится от этого? Сможет ли он хоть когда‑нибудь услышать что‑нибудь другое? «К сожалению, вынужден вам сообщить…»

Но почему именно мой сын? В тот момент Полу захотелось наорать на врача, призвать его к ответу. Но вместо этого он молчал и слушал, что тот говорил ему об остром миелодийном лейкозе, гемоглобине, результатах обследования костного мозга и каких‑то медицинских картах. Почему именно Джастин? Мередит как будто никогда не задавалась этим вопросом.

Облегчение доставляли короткие моменты пробуждения посреди ночи, пока Пол еще не успевал понять, что не спит. Тогда он садился на кровати, и умирающий Джастин казался ему продолжением некоего кошмарного сна. Все это не могло быть явью. У Джастина нормальная здоровая кровь и светлые кудряшки, а не этот едва заметный цыплячий пух. И спит он на своей кровати, в детской. На какое‑то мгновение Полу становилось легко и радостно, как никогда в жизни. Но тем страшнее был момент возвращения в кошмарную реальность.

Где была Мередит, почему не с ними? Должно быть, в самолете. Летела на высоте 12 000 метров где‑нибудь над Индией или Пакистаном. А может, Казахстаном или Узбекистаном, смотря по тому, какое курс взял на этот раз самолет до Лондона.

Мередит сказала, что это очень важная конференция. Речь пойдет о новой стратегии Банка Китая. О миллионных инвестициях. Как руководитель Гонконгского отделения, она не могла пропустить такое. Она будет в Европе два, самое большее три дня. Врачи уверили ее, что до конца этой недели смогут поддерживать состояние Джастина стабильным. Кроме того, ему кололи морфий, и он спал почти круглые сутки. Поэтому Мередит полагала, что он все равно ничего не заметит. В этот момент она посмотрела на Пола, их взгляды встретились впервые за долгое время. Должен ли он был ей возразить? Объяснить, что Джастину совсем не безразлично их присутствие? Что он прекрасно чувствует, когда отец или мать берут его за руку, гладят по голове, говорят с ним, даже если его тело никак на это не реагирует? Поэтому за последнюю неделю Пол почти не покидал этой комнаты. Дремал в раздвижном кресле, которому не хватало как минимум десяти сантиметров, чтобы в нем можно было спать. Поэтому он читал вслух, пел колыбельные или рождественские песни – все, что угодно, пока не начинал отказывать голос. Но переубедить Мередит было невозможно. Она для себя все решила и теперь не ждала от него даже понимания.

Чем хуже становилось Джастину, тем больше она работала. Пол где‑то читал, что это типичное поведение родителей в подобных ситуациях. Нетипичным было, что в данном случае в работу уходила мать. Через два дня после объявления диагноза она неожиданно улетела в Токио, а потом все чаще курсировала между Пекином, Шанхаем и Гонконгом. Ужины с клиентами после долгого рабочего дня нередко затягивались до полуночи. Поначалу она искала у Пола понимания, жаловалась, как бывает тяжело и как, уже сидя в самолете, она вскакивает с кресла и опускается в него снова, с трудом подавляя желание остаться.

Так продолжалось вплоть до последнего приступа, два месяца назад. Потом все надежды были потеряны, и Мередит больше ни о чем не спрашивала и ничего не пыталась объяснить. Она просто держала Пола в курсе. Иногда ему казалось, что она поставила на сыне крест. Как на обанкротившемся предприятии, чью бухгалтерию она досконально изучила, прежде чем прийти к выводу о полной его безнадежности и о том, что любые дальнейшие инвестиции будут означать не что иное, как бесполезную трату денежных ресурсов. Ресурсов, которые нужны на другое.

В детском онкологическом корпусе они наблюдали два типа супружеских пар. Одни еще смотрели друг другу в глаза. Болезнь ребенка сплотила их, и теперь оба жили единым страхом, единым отчаянием и чувством вины. Такие цеплялись друг за друга, придавали друг другу силы. Другие скользили по коридорам, как тени, опустив головы. Они избегали смотреть друг другу в глаза, потому что не желали видеть отражение собственного страха, озлобленности или горя. Таких болезнь разделила. Они умолкли перед лицом смерти, отвернулись от мира, ушли в себя. Как будто надеялись спрятаться от боли.

Пол и Мередит Лейбовиц принадлежали к числу последних.

Вот и три дня назад, приняв самое тяжелое из возможных решений, они не имели силы ни искать друг у друга поддержки, ни просто посмотреть друг другу в глаза. Так и сидели рядом, отвернувшись, как чужие. Врачи не оставили им никакой надежды. Последний приступ, случившийся шесть недель назад, был настолько неожиданным, насколько и сильным. Раковые клетки распространялись со скоростью взрывной волны. Последние два блока химиотерапии не дали результата. Медикам больше нечего было противопоставить болезни. Теперь речь шла о том, чтобы по возможности уменьшить страдания Джастина. А также о том, стоит ли продлевать ему жизнь любой ценой. Возможности для этого имелись. Врачи говорили об интенсивной терапии и аппарате искусственного дыхания. Все это позволило бы оттянуть время на неделю, возможно, на две. Никаких проблем для современной медицины.

«Мы исходим из того, что вы пойдете на это, мистер и миссис Лейбовиц».

Мередит не отвечала. Она сидела неподвижно, прикрыв глаза.

Доктора перевели взгляды на Пола. Они ждали его решения.

«Вам что‑то непонятно? Объяснить еще раз?»

Мередит молчала. Пол тряхнул головой.

«Так мы переводим Джастина в отделение интенсивной терапии?»

Пол снова тряхнул головой.

«Нет?»

– Нет, – услышал он свой голос.

Нет. Он принял решение. Мередит не возражала.

Где‑то в начале третьего – точное время доктор Ли определил позже – сердце Джастина перестало биться.

В последний раз медсестра заходила в палату около часа дня. Забрала суп и чай, которые принесла в двенадцать и которые уже успели остыть, нетронутые. Пульс у мальчика едва прощупывался, хотя и был равномерным. Сестра поправила капельницу и катетер, проверила, достаточно ли морфия получил больной. Пол Лейбовиц сидел у кровати и держал сына за руку. Это он настоял на отключении электрокардиографа, поэтому, по сравнению с другими палатами, в этой было непривычно тихо.

Доктор Ли появился без пяти три и подумал было, что оба они, отец и сын, уснули. Пол Лейбовиц упал вперед, так что всем туловищем лежал на кровати, вытянув правую руку, а в левую взяв хрупкие пальцы сына. Голова Джастина, немного повернутая в сторону, утопала в подушке. Лишь чуть позже доктор Ли заметил, что мальчик не дышит, что взгляд его остекленел, а отец не спит, а плачет. Почти беззвучно, совсем не так, как это делали другие родители. Но тем больше напугало доктора Ли это рыдание, приглушенное и будто обращенное вовнутрь.

За последние тридцать лет, несмотря на все успехи медицины, доктор Ли повидал немало детских смертей. Потеря ребенка всегда горе, но в большинстве случаев у родителей имелись другие дети, о которых нужно было заботиться, а также бабушки и дедушки, работа и ипотека, которую никто не отменял. Жизнь продолжалась, даже если в первые дни и месяцы это казалось кому‑то невозможным. Лишь немногие ломались окончательно. Они позволяли чувству вины взять над собой верх или гибли, снедаемые жалостью к себе. Им оказалось не под силу вынести образовавшуюся пустоту, они не смогли позволить детям уйти так просто. Для таких обратной дороги в жизнь не существовало. Именно о них напомнили доктору Ли беззвучные рыдания Пола Лейбовица.

I

Пол затаил дыхание, но не слышал ничего, кроме монотонного гула вентиляторов. Он оторвал голову от подушки, весь обратился в слух. С другого края маленькой долины до него донеслось что‑то похожее на щебетание. Что это было, птица или дуновение ветра? Удивительно, что столь слабый звук не рассеялся в воздухе бесследно.

В любом случае это хороший знак. Он предвещал рассвет, когда ночную тишину разорвет крик первого петуха. Его тут же подхватят остальные, а потом в саду запоют птицы, загремит посуда в соседних домах. Темнота отступит, со всеми своими пугающими звуками.

От восхода до заката и снова до восхода.

Ничего не бойся, потому что я с тобой.

Пол подождал, пока первые солнечные лучи не пробились сквозь деревянные жалюзи и ночные шорохи не стихли окончательно. «Почему я не слышу всего этого днем? – спросил он себя, откидывая москитную сетку. – Почему они замолкают, стоит проснуться птицам? Как будто солнечный свет забирает у них силу».

Он заправил постель, свернул москитную сетку, выключил вентиляторы, налил воды в электрический чайник, вошел в ванную и включил душ. Вода оказалась теплой, так что освежиться не получилось. Между тем он обливался по́том всю ночь, которая была душной и влажной, как всегда в тропиках, несмотря на два вентилятора в ногах кровати.

Он отказался установить кондиционер, даже в спальне, за что соседи посчитали его сумасшедшим. Из всех обитателей холма, исключая старого Тэна, один Пол добровольно отверг это достижение цивилизации. Бывало, он и раньше выходил из прохладной супружеской спальни в гостиную и открывал там окна, впуская тропическую жару. Мередит не понимала этого. Липкая от пота кожа, влажная одежда вызывали у нее отвращение. И главное – этот запах, даже если он и был ее собственным.

Теперь Пол спрашивал себя, как он мог не распознать ее сразу? Как решился жить с человеком, который так ненавидел собственное тело?

Поначалу Мередит не выказывала, по крайней мере, такой чувствительности. Они провели немало чудесных вечеров на крохотном балконе Пола, на четырнадцатом этаже высотного здания в районе Хэппи‑Вэлли: пили, ели, болтали и много смеялись после долгого дня в офисе, хотя буквально обливались по́том. Тогда этот запах был не просто приятен Мередит – он возбуждал ее, сводил с ума, и она ничего не имела против собственного липкого тела. Но потом все изменилось. Потом в их спальне заработал кондиционер, да так, что секс без одеяла грозил простудой. И девять месяцев в году Мередит ныряла в эту переохлажденную квартиру из оснащенных кондиционерами офисов, ресторанов, автомобильных салонов, избегая естественного тропического воздуха.

Мередит. Собственно, когда он вспоминал о ней в последний раз? Вероятно, в день рождения Джастина, четыре месяца назад. Тогда Пол подумал было даже позвонить ей, но тут выяснилось, что он не знает ее лондонского номера. Можно было, конечно, спросить ее адвоката, но Пол решил, что это слишком хлопотно. Почему каждый их разговор с Мередит выливался в невыносимо гнетущее молчание, неотвратимое, как закон природы? Теперь они даже не ссорились, все разногласия между ними прекратились со смертью Джастина. Осталась пустота, ощущение ненужности, безразличие, которое Пол не мог и представить себе раньше. Куда девалась их страсть? Он видел, как переживали развод другие пары, всю их обиду, боль, обманутые ожидания, даже ненависть. Сам Пол не чувствовал ничего подобного, и Мередит, похоже, тоже. Как будто их любви никогда не существовало.

И когда, спустя почти год после смерти Джастина, Мередит объявила ему, что собирается в Лондон, чтобы, как она выразилась, навсегда закрыть в своей жизни тему Гонконга, он не почувствовал ни малейшей обиды. Как будто сам не был частью той темы, которую она сочла разумным закрыть. Он просто пожелал ей всего самого лучшего. Она поблагодарила его и протянула руку. И лишь спустя несколько дней он осознал всю абсурдность этого их расставания у подъезда отеля «Мандарин ориентал». С тех пор связь между ними почти оборвалась. Ничего удивительного, если учесть, что последние полгода он жил без телефона и компьютера. Пол читал когда‑то, что большинство брачных союзов распадаются по той же причине, по которой когда‑то возникли. Очень похоже на правду, по крайней мере в их с Мередит случае.

И все‑таки когда же их пути разошлись? Может, в первые дни после постановки диагноза, когда они спорили о том, где должен лечиться Джастин? Мередит настаивала на Лондоне, где, как она считала, и врачи, и больницы не в пример лучше. Пол же предпочел бы оставить сына в Гонконге: как уверяли их и онкологи из больницы Королевы Елизаветы, и их коллеги из Англии, химиотерапия здесь ничем не хуже европейской. Скрепя сердце, Мередит уступила, но, когда препараты гонконгских медиков оказались бессильны, ни на минуту не усомнилась, кого винить в неудаче. Разумеется, в Соединенном Королевстве шансы Джастина выжить были бы выше.

Или разрыв наметился еще раньше, в тот момент, когда стало известно, что Мередит беременна? Пол хорошо помнил, как это было.

– Вы беременны, вне всяких сомнений, – сообщил гинеколог уже в коридоре, и, пока Пол, с сияющими от счастья глазами, пытался нащупать ее руку, Мередит вдруг закрыла лицо ладонями и зарыдала.

От счастья, Пол, разумеется, от счастья…

Последующие несколько дней он повторял это, как мантру, но все было слишком очевидно. Хотела ли она ребенка? Для Мередит не существовало ничего, кроме работы. В банке она была самым молодым руководителем отделения и имела все шансы войти в состав правления Гонконгского филиала. «Ребенок, во всяком случае сейчас, верный способ поставить крест на карьере», – недвусмысленно намекнул председатель правления ей и нескольким ее коллегам. Мередит вообще не принадлежала к тем женщинам, для которых материнство – необходимая часть жизни. В конце концов, это не ее желание иметь ребенка сыграло решающую роль, как объяснила она спустя несколько лет. Она пожалела Пола, потому что у того не было семьи. Он рос единственным ребенком. Мать покончила с собой, когда ему исполнился двадцать один год. Отец ушел из жизни еще раньше. Пол, сколько его знала Мередит, не мог назвать ни одного родственника, пусть даже самого дальнего. Те же, кого он помнил, гейдельбергские бабушка с дедушкой например, давно умерли. Мередит, как она сама признавалась, это всегда казалось странным, но было в ее представлении частью окружавшей Пола ауры таинственности, которая, во всяком случае поначалу, влекла и очаровывала ее. Но со временем эта его закрытость стала действовать ей на нервы и постоянно приводила к ссорам. На ужинах с коллегами, коктейлях, приемах и лодочных прогулках по выходным Мередит все чаще появлялась одна, без мужа. Эти мероприятия много значили для нее: как иначе было привлекать клиентов, добывать полезную информацию, завязывать новые контакты?

Пол, целыми днями и вечерами сидящий дома один, казался ей не самодостаточной личностью, а лишь мрачным одиночкой. Мередит полагала, как сама признавалась после смерти сына, что общение с ребенком пойдет ему на пользу, развлечет по крайней мере.

То есть Джастин изначально был задуман как средство, не более.

Пол помнил, с каким видом она осматривала дом, который он только что купил на острове Ламма. Как стояла в саду, среди зарослей бугенвиллеи, достающих почти до крыши, метрового папоротника и перезрелых банановых гроздьев. Дом пустовал уже не первый месяц, за это время фасад покрыла тонкая зеленая пленка. В комнатах громоздились кучи мусора, и повсюду лежала пыль. Лицо Мередит исказила гримаса отвращения.

– Как это все на тебя похоже.

Покупка этого «свинарника» лишь подтвердила ее наихудшие опасения: муж – отшельник, замкнувшийся в собственной боли, задыхающийся в тисках жалости к себе. Он так и не смог отпустить своего сына, смириться с его смертью. И что самое непростительное – он бежит. И этот старый дом на острове, где ни один житель Гонконга не поселился бы добровольно, лучшее тому доказательство. Здесь он и будет умирать один, в обществе одичалых собак, и никто не помешает ему спиться. И даже труп его туземцы обнаружат лишь через несколько недель.

Пол подлил себе чая и оглядел с террасы ночной сад. В темноте что‑то белело: несколько лепестков пюмерии упало на каменные плиты. Пол собрал их, отнес в дом, положил в миску с другими цветами и веником подмел террасу. «Я не сопьюсь, – подумалось ему, – в этом Мередит не права. Жить со мной действительно невозможно, здесь мне возразить нечего. Но кое в чем Мередит ошиблась».

Дом он отремонтировал основательно и поддерживал в нем чистоту, какой не было и в квартире Мередит. Два раза в день делал влажную уборку, протирал кафельный пол и всю посуду. В ванной все блестело – как в лучших отелях Гонконга. В ящиках перед окнами цвели герань, камелии и розы. В холодильнике хранились свежие фрукты и овощи. Пол готовил себе сам, следил за питанием и за последние два года не выпил ни капли алкоголя. Когда‑то и он полагал, что виски, вино и джин способны заглушить внутренние бури, точнее, оглушить его самого до состояния полного бесчувствия. Но сколько ни пил, на душе спокойнее не становилось. Все только усугублялось – боль, отчаяние, пустота.

Помимо прочего, он боялся, что Джастин застанет его пьяным, если вдруг вздумает вернуться. Пол и сам не понимал, что означал этот страх. Он пытался поделиться им с Дэвидом Чжаном, но даже Дэвид, его единственный друг и самый близкий человек в этом мире, не пожелал углубляться в эту тему.

– Пол, Джастин мертв.

– Я знаю, что он мертв, тебе нет необходимости напоминать мне об этом.

– Если он и вернется, то не Джастином. Он воплотится в другом теле.

Как буддист, Дэвид верил в переселение душ.

– Так я и не жду, что сейчас откроется дверь и – опп! – на пороге возникнет Джастин. Но… – Пол мучился, подыскивая слова, – я должен быть готов, понимаешь?

– К чему готов?

– К его возвращению.

– В которое сам не веришь?

– В которое сам не верю. – Пол вздохнул. – И которое тем не менее не должен исключать.

Так оно и было, как бы смешно это ни звучало: Пол не исключал возвращения Джастина, не хотел исключать. Поэтому в его доме была комната Джастина, с вентилятором и свежим постельным бельем. В гардеробе висела детская куртка, а в коридоре, рядом с резиновыми сапогами Пола, стояла еще одна пара, для сына. Кусок дверной рамы из прежней квартиры с ростовыми метками Джастина Пол тоже перенес сюда и вмонтировал в одну из дверей.

– Значит, поэтому ты так редко выезжаешь с Ламмы? – спросил Дэвид без тени иронии в голосе. – Боишься его упустить?

– Нет, причина в другом. – (Дэвид ничего не сказал, но вопрос читался в его взгляде.) – Просто ничего не хочу забывать.

Эту фразу Пол имел неосторожность обронить в присутствии Мередит, и та потом использовала ее как доказательство того, что его скорбь превзошла все мыслимые пределы и приняла болезненные формы. Дискуссия же о том, что такое скорбь в мыслимых пределах по собственному умершему ребенку и где начинаются ее болезненные формы, вылилась тогда в одну из самых ожесточенных их ссор. В конце концов, где пролегает граница между нормой и патологией? Пол полагал, что однозначного ответа на этот вопрос не существует. Знакомый биолог как‑то рассказывал ему, что некоторые дельфины после смерти спутницы жизни просто прекращают есть. Или дикие гуси. Иные из них, потеряв подругу, сутками напролет мечутся в небе во всех направлениях и все зовут, ищут, пока, выбившись из сил, не падают на землю замертво.

– Именно этого я и боюсь, – ответила тогда Мередит. – И Джастин этого бы не одобрил. Пол, жизнь продолжается.

Как же он ненавидел эту фразу! В ней заключалась чудовищная несправедливость, неслыханная, возмутительная банальность смерти. Все в Поле восставало против этого. Бывали дни, когда каждый собственный вдох воспринимался им как измена памяти сына, когда чувство вины за то, что жив, душило так, что сил хватало только лежать в гамаке на террасе.

Забыть Джастина, его заспанное по утрам лицо. Его сияющие синие глаза, улыбку, голос.

От восхода до заката и снова до восхода…

Меньше всего Пол хотел открыть свои воспоминания веяниям продолжающейся жизни. Ведь они были всем, что осталось у него от сына, и всем, что ему было еще нужно в этом мире. Но воспоминания – чрезвычайно хрупкая драгоценность. На них нельзя полагаться. Воспоминания лгут, выветриваются, вводят в заблуждение. Новые впечатления, лица, запахи, звуки накладываются на старые, которые постепенно теряют свою интенсивность, пока окончательно не растворятся в пучине забвения. Пола это огорчало еще при жизни Джастина, он почти физически ощущал эту потерю. Когда его сын произнес первое слово, когда сделал первый шаг? Было ли это на Пасху, на лужайке возле Кантри‑клуба, или двумя днями позже, в Макао, на площади перед кафедральным собором? Тогда забыть такое казалось ему немыслимым, но спустя каких‑нибудь два года он уже мучился сомнениями. Тогда его утешало то, что исчезнувшие воспоминания о Джастине ежечасно заменяли новые. Но теперь, когда Пол остался один на один с тем, что есть? Он нередко ловил себя на том, что по временам вслушивается и вглядывается в собственную память, силясь выудить из нее взгляд Джастина, его лицо, голос.

Чтобы предотвратить забвение, Пол пытался оградиться от новых впечатлений. Забвение – это предательство, ближайший сподвижник смерти. Поэтому Пол и переехал на Ламму, и лишь крайняя необходимость могла заставить его на время покинуть остров. Здесь почти не было машин и людей меньше, чем в какой‑либо другой части Гонконга. Пола здесь почти никто не знал. Он купил дом в Тайпэне – поселке на холме, возвышающемся над деревней Юнсювань, в десяти минутах ходьбы от паромной переправы. Оттуда к его жилищу, окруженному непроходимыми зарослями кустарников и бамбука, вела едва заметная тропинка.

Пол установил себе строгий распорядок дня. Он вставал с первыми лучами солнца, выпивал на террасе чайник – не больше и не меньше – жасминового чая, забирался на крышу и час упражнялся в китайской гимнастике тай‑чи. Потом отправлялся в деревню за покупками, обедал в одном и том же ресторане в гавани, где брал неизменную мешанину из овощей, креветок, димсам[1] и два китайских пирожка со свиным фаршем. После обеда относил покупки домой и отправлялся гулять часа на четыре. Изо дня в день путь его пролегал мимо небольших земельных наделов, где пожилые крестьяне выпалывали сорняки, боронили почву или опрыскивали ядохимикатами томаты и салат. Они кивали Полу, он отвечал на приветствия. Он был уверен, что этим людям не придет в голову заговорить с ним или втянуть его в пустую беседу. Далее Пол направлялся в Паккок, к морю, оттуда кружным путем назад, в Юнсювань, потом, прошагав добрую половину острова, на пляж Ло‑Со‑Шин. Даже в летние выходные он оставался безлюдным. Пол плавал ровно двадцать минут, потом полчаса – в погожие дни и больше – лежал где‑нибудь в тени и смотрел на море, с каждым разом все больше проникаясь знакомым пейзажем. Или медитировал, прикрыв глаза. Так оно повторялось изо дня в день. На пустынном побережье можно было не опасаться неожиданностей.

Обратная дорога пролегала по гребню вытянутого холма, откуда открывался вид на канал Ист‑Ламма, отделяющий остров от Гонконга. Но редко когда он останавливался, чтобы полюбоваться величественными сухогрузами и задаться вопросом, что и куда они везут. Бродячие коты и бездомные собаки были его единственными спутниками. Остаток дня Пол проводил в саду или на крыше террасы, если не работал в огороде или по дому.

Он не читал газет, не имел телевизора, а о событиях в мире узнавал по радио, которое слушал каждое утро с семи до семи тридцати. Новостную службу Би‑би‑си. Каждый день, проведенный без общения с людьми, считался у него удачным. Неделя, неотличимая от других и такая же бессобытийная, – счастливой. Так проходило время, не оставляя следов в его памяти.

Но этот день отличался от прочих. Была третья годовщина смерти Джастина. Обычно Пол отмечал эту дату поездкой в Гонконг с восхождением на Пик Виктории. Погода выдалась не самая благоприятная для путешествия, иначе и быть не могло второго сентября в Гонконге. Термометр на входной двери показывал тридцать шесть градусов по Цельсию и влажность девяносто восемь процентов. Город стонал от жары, исходил по́том. Каждый, кому это было доступно, предпочитал пересидеть это время в помещении с кондиционерами.

Пол упаковал в рюкзак третью бутылку воды, надел шорты и легкую рубашку. Чтобы пот не заливал глаза, повязал голову платком, подвернув его надо лбом. Он знал, что предстоящее восхождение потребует напряжения всех его сил. И это несмотря на длинные, мускулистые ноги, натренированные ежедневными многочасовыми прогулками, и твердый, плоский живот атлета. Пол взял в руки палку вместо посоха и медленно побрел вниз, в деревню. Еще не добравшись до переправы, он уже успел вспотеть.

Пассажиров на пароме было немного. Группа пожилых китаянок обмахивалась веерами. Пол встал у перил, надеясь, что близость воды или легкий бриз принесут хоть какое‑то облегчение. Но воздух оставался тяжел и неподвижен. Пот струился по спине, груди и ногам. Носки взмокли, как будто Пол бродил по лужам.

Это память два раза в год – в день смерти и рождения сына – гнала Пола в город и на гору. Память об одной маленькой лжи. Ритуал, смысл которого он и сам не вполне осознавал, но тем не менее считал его соблюдение обязательным. Как будто надеялся что‑то этим исправить.

Незадолго до смерти Джастин спросил, сможет ли он когда‑нибудь снова подняться с отцом на Пик. Высочайшая гора в Гонконге была излюбленным местом его прогулок. Восхождение на вершину, вид на город, гавань и Южно‑Китайское море очаровали Джастина уже в двухлетнем возрасте. Пик был местом, где, как считал Пол, мальчик чувствовал себя увереннее. Именно поэтому, по настоянию Джастина, они бывали там каждый сезон в году. Летом, когда гора, благодаря высоте над уровнем моря, предоставляла некоторую, пусть совсем небольшую, защиту от удушающей влажности и давящего городского зноя. Зимой, когда Джастин надевал меховую шапку и варежки, чтобы защититься от пронизывающего холодного ветра и когда они карабкались по тропинкам почти одни. Даже весной, когда вершину окутывали облака и ничего не было видно из‑за тумана. Там, наверху, они присаживались на скамейку, и отец объяснял сыну, отчего летают самолеты и плавают корабли и почему двухэтажные автобусы выглядят отсюда крохотными, как игрушки. Почему звезды называются звездами, а солнце солнцем, хотя, как и они, излучает в пространство собственный свет.

Итак, Джастин спросил, сможет ли он когда‑нибудь снова подняться на Пик.

– Ну конечно, – отвечал Пол.

– Правда? – Джастин вымученно улыбнулся и оторвал голову от подушки.

Пол смотрел в усталые глаза сына и думал, что на это сказать. Нужно ли Джастину знать правду?

«Нет, Джастин, конечно нет. Ты слишком слаб, а мне не под силу внести тебя на руках на полукилометровую вершину. Тебе не на что надеяться. Мы никогда не будем больше стоять на Пике, считать самолеты и корабли и мечтать о том, что могли бы летать, как птицы, и какать на головы прохожим».

Конечно нет. Такая правда Джастину не нужна. Ни один нормальный человек не скажет такое восьмилетнему мальчику. Но что тогда? Что, если не это?

– Не обманывай меня, папа, – сказал Джастин после объявления диагноза, когда Пол лепетал ему что‑то насчет редкой формы гриппа.

Не обманывай. Только правду.

Но и врачи, и Мередит придерживались версии Пола, пока ребенок сам не понял, какая сокрушительная сила бушует в его теле. Что же на этот раз? «Сможем ли мы когда‑нибудь снова подняться на Пик?» Речь не о лейкоцитах и эритроцитах, не о гемоглобине и очередном переливании крови. Вопрос прост и требует столь же однозначного ответа: да или нет. Джастин снова взглянул на отца. В глазах застыло недоверчивое: «Правда?»

– Ну конечно, – еще раз повторил Пол и кивнул.

Джастин коротко улыбнулся и снова опустился на подушку.

Маленькая, вполне понятная ложь. Ответ, в правильности которого не придет в голову усомниться ни одному здравомыслящему человеку.

И все же Пол никак не мог простить себе этого. И эта ложь, спустя три года после смерти сына, слезами застилала ему глаза. Он предал Джастина, бросил его одного наедине с его болезнью. Кормил иллюзиями, глупой, идиотской надеждой вместо того, чтобы сказать правду, разделить с ним ее тяжесть и тем самым хоть как‑то облегчить эту страшную ношу. Стыд жег ему глаза уже в момент этого кивка головой. Стыд, который нисколько не ослабел с годами, несмотря на раскаяние. Осталось сомнение и вместе с ним гложущее чувство, что в решающий момент Пол повел себя как трус.

II

Пол сошел на берег последним, и сразу же адский грохот вырвал его из воспоминаний. Два пневматических молота дробили кусок асфальта, выли автобусы, изрыгая черные облака выхлопных газов. За забором строительной площадки что‑то стучало, визжало и падало так, что закладывало уши. Улицы вокруг кишели людьми, которые куда‑то бежали, толкаясь и наступая ему на ноги. Пол будто очутился посреди стремительного потока, увлекавшего его в шахту метро, в черное нутро города, грозящее его поглотить.

Его восхождение не должно было начаться таким образом. Поэтому, выругавшись, Пол подозвал такси и велел отвезти его на конечную остановку трамваев «Пик», откуда начиналась пешеходная дорожка к вершине. Пятьсот метров – высота, в лучшие годы не составлявшая для него проблемы. Он без труда преодолевал ее, иногда с Джастином на спине.

Пол сделал хороший глоток из бутылки, надел рюкзак и двинулся в путь. Узкая тропка вела мимо Мэй‑Тауэр и Мэй‑Тауэр‑II, Бранксом и Бранксом‑II и Мейфэр – невообразимо дорогих районов с тридцати‑сорокаэтажными небоскребами. Безликие городские предместья, квартиры в которых тем не менее стоили много миллионов гонконгских долларов. В Мейфэре они с Мередит имели две просторные квартиры, которые в апогее бума на недвижимость в 1997 году сумели продать втрое дороже начальной стоимости. Прибыль поделили. Бо́льшая часть доли Пола ушла на покупку дома на Ламме. Оставшуюся сумму он положил в банк и теперь жил на проценты.

Пол свернул на Чатем‑Пас, которая увела его в непроходимые тропические джунгли. Тропинка круто поднималась. Пол чувствовал, как напрягаются мышцы стоп, икр и бедер, толкая вверх его семидесятикилограммовое тело. Несколько дней над городом висело серое, словно пепельное, облако. Когда в первой половине дня оно рассеялось и из прорех засветило солнце, воздух наполнился удушливо жарким паром. Лес стоял вокруг сплошной зеленой стеной, городские шумы смешались в монотонный гул, перекрываемый щебетанием птиц и стрекотом саранчи. Пол остановился передохнуть, допил первую литровую бутылку и тряхнул головой, прогоняя мысли. Он старался ни о чем не думать, не вспоминать, не видеть картин прошлого, не вести мысленных диалогов с Джастином. Он и так говорил с ним достаточно долгими бессонными ночами.

От восхода до заката и снова до восхода…

Он хотел просто быть, здесь и сейчас. Просто идти, размеренно переставляя ноги. Воспринимая существование сына как непреложный факт, не вызывающий ни эмоций, ни нервного напряжения. Как оно и есть для большинства родителей.

И это удавалось ему на протяжении почти двух часов. На Файндли‑роуд, когда до цели оставалась какая‑нибудь пара сотен метров, стало значительно легче. Легким, пружинящим шагом Пол приближался к вершине.

Лугард‑роуд вывела его на последний круг. За поворотом показалось кафе, где они обычно пили чай с лимонным пирогом – ритуал, введенный в обиход Джастином. Охлажденный кондиционерами воздух неприятно покалывал, Пола будто втолкнули в морозильную камеру. Потребовалось несколько минут, прежде чем тело привыкло к новой температуре.

В зале было непривычно пусто. В одном углу уединилась парочка, в другом сидел парень в наушниках. Девушка звонила по мобильнику, пожилой мужчина читал «Саут чайна морнинг пост». За их с Джастином столиком у окна сидела женщина, склонившись над картой города. Пол взял чай, кусок пирога и присел рядом, на место, с которым у него было связано так много воспоминаний. Вид на город отсюда открывался фантастический. Именно в том смысле, что Молох внизу казался Полу порождением его собственной фантазии. Высотные дома походили на серые каменные блоки с ровными, как пчелиные соты, рядами окон. В гавани шныряли юркие, как муравьи, суденышки. Трудно было поверить в реальность картины, открывшейся за непроницаемым для звуков толстым оконным стеклом. Автомобили, корабли, вертолеты и самолеты двигались, как в немом фильме.

Пол вспомнил, как прибыл сюда тридцать лет назад. Тогда он не сомневался, что эта английская колония – лишь перевалочный пункт на его пути в Китайскую Народную Республику. Год‑два – он не имел намерения задерживаться здесь дольше. Пекин был его конечной целью. Требовалось лишь переждать, пока стабилизируется неблагоприятная после культурной революции политическая обстановка. Но так получилось, что Пол застрял в Гонконге надолго. Отчасти потому, что беспорядки в Китае не стихали. Но главное – он успел сродниться с Гонконгом, обрести в нем родину, даже не вторую, а единственную. Этот город был выстроен руками скитальцев для таких же скитальцев, как он. Отсюда – его нервный ритм, вечное беспокойство, в котором живут все гонимые. Но не от него бежал Пол, когда решил переселиться на остров. Оно, напротив, было отражением его собственной бесприютности и из одиночки делало его частью некоего целого – многоликого, мятущегося тем не менее. Непривычное чувство. Ничего подобного Полу не приходилось испытывать раньше.

– Вы местный или в деловой поездке?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что Пол чуть не уронил с вилки кусок пирога. На него смотрела женщина, сидевшая за его столиком. Американка, судя по всему. Кто еще так запросто решится заговорить с незнакомым человеком в общественном месте? Сколько раз досаждали ему в самолетах эти болтливые американцы.

– Я здесь живу, – ответил Пол.

– О‑о, любопытно… И как долго, позвольте спросить?

– Тридцать лет, – пробурчал он, всем своими видом давая понять, что не заинтересован в продолжении беседы.

– Тридцать лет! – воскликнула дама. – Бог мой, как вы переносите эту сутолоку?

Странный акцент. Откуда она? Пол скосил глаза на незнакомку. Средний Запад, что‑то вроде того… Спортивная фигура, облаченная в светло‑коричневый брючный костюм, на шее жемчужное ожерелье. Дама нерешительно поднесла ко рту кофейную чашку. Пол обратил внимание на ее длинные ухоженные пальцы, унизанные множеством золотых колец и перстней с драгоценными камнями. Но вся эта роскошь не могла скрыть от него того факта, что руки женщины дрожали.

Трудно было определить ее возраст. Лицо выглядело моложе, чем руки, но его неестественная гладкость раздражала. Особенно в сочетании с морщинистой шеей, выдававшей, что собеседница Пола далеко не молода. Ей можно было дать и сорок пять, и шестьдесят с равным успехом. Жизнь не оставляет следов на таких ухоженных лицах. Дама была в легких спортивных туфлях, но ее костюм – блуза, жакет – казался не по сезону теплым. Кондиционеры, судя по всему, совсем ее не раздражали, в отличие от Пола. Должно быть, она приехала сюда на такси прямо из отеля и не имела ни малейшего представления о том, что творится на улице.

Пол молчал. Он надеялся, что на этом разговор закончится.

– Как вы переносите эту сутолоку? – повторила она. – Хотя со временем ко всему привыкаешь.

Пол глубоко вздохнул. Не ответить на этот вопрос было бы слишком невежливо.

– Я живу не здесь, а на острове Ламма. Там гораздо спокойнее.

Она кивнула, как будто удовлетворившись этим объяснением:

– Вы, конечно, много разъезжаете по Китаю?

– Раньше да, теперь нет. А вы?

Пол сам себе удивился. Что с ним случилось? С чего вдруг ему вздумалось задать незнакомке этот пустой вопрос? Она, конечно, воспримет его как приглашение к беседе, которого так добивалась.

Теперь она будет рассказывать ему о своих поездках по Китаю, о подругах и муже. О Великой стене и Запретном городе. О странном обычае пукать и чавкать за столом, о детях, которые не носят подгузников и испражняются через прорезь в штанах прямо на улице. А может, вспомнит о небоскребах в Шанхае, дорогих «мерседесах» и «БМВ», которые не ожидала увидеть в социалистической стране. А потом еще спросит, правда ли, что китайцы отрезают головы живым обезьянам и высасывают мозг?

Но, вопреки ожиданиям Пола, дама молчала. Потом впервые взглянула ему в лицо, и он вздрогнул. Что‑то знакомое почудилось ему в пронзительном взгляде этих огромных голубых глаз, беспокойных, даже пугливых. Они встречались, в этом не было сомнения. Возможно, всего один раз, но, похоже, совсем недавно. Едва ли не вчера. Но где?

– Мы знакомы? – Собственный голос показался Полу непривычно взволнованным.

– Не думаю, – покачала дама головой.

– Но я точно где‑то вас видел. Вы, случайно, не работаете в больнице Королевы Елизаветы?

– Нет.

– Может, в банке? Мою жену зовут Мередит Лейбовиц, вы ее знаете?

– Нет.

Пол лихорадочно напрягал память. Где же это могло быть? Может, в школе Джастина? Что, если его собеседница некоторое время жила в этом городе?

– У вас есть дети?

– Сын, – кивнула американка.

Потом отвернулась, как будто собираясь подняться, но задержалась на полпути и в изнеможении упала на стул. Через некоторое время она предприняла вторую попытку, оперлась о стол обеими руками, но снова села.

– Вам плохо?

– Так, голова закружилась, – одними губами пролепетала она. – Давление… Я плохо переношу здешний климат.

– Воды?

– Да, пожалуй.

Пол направился было к бару, когда за спиной послышался грохот и приглушенный стон. Он оглянулся – американка лежала на полу рядом с опрокинутым стулом.

«Скорая» из больницы Святой Матильды приехала спустя несколько минут, но к тому времени Элизабет Оуэн уже успела очнуться. Бледная как смерть, она присела на стул, откинувшись на стену, и глотнула воды. Пол опустился рядом на корточки.

Ехать в больницу она категорически отказалась. Миссис Оуэн хотела в отель, к мужу. Она всю жизнь страдала от пониженного давления, но сегодня почему‑то забыла взять с собой таблетки. Плюс жара и влажность. Ей полегчает, стоит только принять лекарство. В госпитализации нет необходимости. Санитары помогли собрать вещи, и Пол вывел ее к остановке, где, выстроившись рядами, дожидались клиентов такси.

Элизабет Оуэн проживала с мужем в отеле «Интерконтиненталь» в Чимсачёе, что в коулунской части гавани[2]. Возле такси она уверяла Пола, что сопровождать ее туда не нужно. В машине с ней ничего не случится, подняться в номер ей поможет персонал отеля, а там подоспеет муж. Но Пол настаивал, и она уступила, отблагодарив его чуть заметной улыбкой.

Поездка растянулась на целую вечность. Возле строительной площадки на Пик‑роуд они попали в пробку. Бесконечный хвост машин с черепашьей скоростью тянулся в сторону центра. Подъезд к туннелю Кросс‑харбор был закрыт, как всегда в эти часы. Они почти не разговаривали. Элизабет Оуэн сидела, прикрыв глаза. Иногда по ее щекам текли слезы, но всхлипываний Пол не слышал. От излишних в данной ситуации вопросов воздерживался. В конце концов, зачем ему вмешиваться? С какой стати его должны волновать проблемы этой женщины? Подобные мысли приходили в голову сами собой, словно по привычке.

В отеле он позаботился о том, чтобы миссис Оуэн проводили в номер и сообщили о случившемся ее мужу. Что еще он мог для нее сделать? Оставить номер своего телефона на всякий случай? При всем желании он не чувствовал себя способным на большее. Слишком утомили его последние несколько часов: за всю предыдущую неделю ему не пришлось столько разговаривать. Пол хотел домой, на Ламму. К себе и своим воспоминаниям.

Элизабет Оуэн. Имя ни о чем ему не говорило. Неужели он ошибся или они все‑таки виделись? Но где? Когда? И почему она делает вид, будто они незнакомы? Это была последняя мысль, мелькнувшая в его голове уже на Глостер‑роуд, прежде чем глаза сами собой закрылись.

В нерешительности Пол остановился посреди холла. В такси удалось вздремнуть, поэтому он чувствовал себя отдохнувшим. Элизабет Оуэн приходила в себя в номере в ожидании мужа. Пол спросил на ресепшене, который час. Группа девушек и молодых людей в черной униформе посмотрела на него с подозрением. В походных сапогах, шортах и с рюкзаком за плечами, он действительно плохо вписывался в обстановку фешенебельного отеля.

Пол никак не мог решить, что ему делать. Было начало второго, и у него оставалось достаточно времени, чтобы вернуться на Пик и продолжить прерванное восхождение, но он сомневался, хватит ли на это сил. Можно было, конечно, позвонить Кристине и поинтересоваться, успела ли она пообедать. Но она могла принять это за шутку. До сих пор Пол отвергал ее приглашения и вчера откровенно резко разговаривал с ней по телефону. Слишком часто он бывал груб с ней и удивлялся, почему она до сих пор с ним общается. Нет, уж лучше поторопиться на ближайший паром до Ламмы. Он был на Пике и не нарушил традиции. Не его вина, что обстоятельства вынудили его помочь женщине и тем помешали завершить восхождение к вершине. Разве он мог поступить иначе? Но теперь все. Домой, на Ламму.

– Могу я быть вам полезен? – Взгляд менеджера отеля в черном костюме показался ему вызывающим. Обычный вежливый вопрос прозвучал как откровенный намек на то, что гостю пора сматывать удочки. – Хотите чего‑нибудь? – продолжал мужчина. – Что я могу для вас сделать?

– Ничего из того, чего бы мне хотелось, – пробурчал Пол, поворачиваясь к выходу.

III

Сигнал мобильника – какую бы мелодию Пол ни устанавливал – был самым ненавистным звуком, потому что означал бесцеремонное вторжение в жизнь. На этот раз Пол услышал его, когда допивал в саду свой утренний чай. Но он был не из тех, кого уже первый гудок заставляет вскочить с места.

Первым делом Пол подумал о Кристине и, не имея ни малейшего желания разговаривать с ней, решил переждать. На некоторое время телефон действительно затих, а потом звонки пошли снова, на этот раз безостановочно.

Тем не менее женский голос в трубке не показался Полу знакомым, равно как и фамилия, которую назвала дама.

– Оуэн, – повторила она. – Элизабет Оуэн, мы виделись вчера, на Пике.

– Простите, плохо слышно, – неожиданно для себя начал оправдываться Пол. – Разумеется, я вас помню. Как вы себя чувствуете?

Она замолчала. В трубке что‑то зашуршало, затрещало, как будто говорившая стояла на улице, потом кто‑то тяжело задышал – не похоже, чтобы она.

– Алло, – сказал Пол. – Вы в порядке?

– Мне нужна ваша помощь, – ответила миссис Оуэн. – Мы могли бы встретиться?

– Встретиться? – переспросил Пол, не уверенный, что правильно расслышал.

– Да.

– Когда?

– Сейчас.

– О боже… – от неожиданности Пол растерялся, – по правде говоря… прямо сейчас… мне не очень удобно…

– Но это срочно, – раздался взволнованный шепот Элизабет Оуэн. – Пожалуйста, мистер Лейбовиц.

Что такое? Когда он успел назвать ей свою фамилию? Но голос миссис Оуэн дрожал, по временам исчезая, и странным образом казался ему знакомым, как вчера ее лицо.

– Где вы?

– Возле полицейского управления… – На заднем плане снова послышался уличный шум, а потом мужской голос произнес: «В Адмиралтействе[3], дорогая».

– Через два часа я буду в вашем отеле.

Элизабет ждала его в холле. Сегодня она была еще бледнее, чем он ее помнил. На висках и подбородке под прозрачной кожей проступали синие жилки. Глаза покраснели и опухли, волосы падали на лицо. Она тут же схватила Пола за руки и прижала их к своей груди.

– Спасибо, что пришли, – и тут же кивнула в сторону мужчины. – Мой муж Ричард.

Ричард Оуэн протянул Полу руку. Это был огромный, крепкий мужчина, такого же неопределенного возраста, как и жена. В густых волосах уже блестела седина, но загорелая кожа оставалась гладкой. Будучи ростом за сто девяносто сантиметров, мистер Оуэн имел широкие плечи, мощный корпус – при этом как будто ни единого грамма жира, – пронзительные глаза под кустистыми бровями и очень длинные руки. При звуке его глубокого, низкого голоса Пол невольно вздрогнул.

Супруги подвели его к уединенному столику в холле. Из сплошного огромного окна, простиравшегося как будто на три этажа, на каждом от потолка до пола, открывался вид на Гонконг, словно на туристическом плакате. Они заказали три кофе и виски для мистера Оуэна.

– Мистер Лейбовиц, – начала Элизабет. – Мы с мужем хотели попросить вас кое в чем нам помочь. – Тут она остановилась и сглотнула.

Пол видел, как ей тяжело говорить и каких усилий стоит сдерживать себя, чтобы не разрыдаться.

– Чем же я могу быть вам полезен?

– Мы… мы ищем сына. Он пропал.

Пол почувствовал, как кровь прилила к голове. На мгновение ему показалось, что он теряет сознание.

– Ваш сын? – услышал Пол собственный голос.

– Майкл, Майкл Оуэн, – закивала Элизабет, как будто Пол должен был его знать.

– Что значит «пропал»? – не понял Пол.

– Два дня назад уехал в Шэньчжэнь, с тех пор никаких известий. Должен был вернуться вчера вечером.

– И что ему понадобилось в Китае?

– У нас там фабрика, почти на границе, в провинции Гуандун, – объяснил Роберт, видя, что жене изменяет голос. – Он должен был обедать у нашего партнера по бизнесу, господина Тана… Виктора Тана… но так у него и не появился.

Пол не знал, что сказать. Сердце вдруг подскочило к самому горлу. Ему хотелось успокоить миссис Оуэн, объяснить ей, что она волнуется напрасно, что все, конечно же, прояснится в ближайшие несколько часов. Но он молчал, горло словно сдавило. В голове вертелась все та же фраза: «К сожалению, вынужден вам сообщить…»

– Утром мы побывали в полиции, но толку, похоже, мало. Вы единственный, кого я знаю в этом городе. Вчера вы сказали, что живете здесь долго, и я подумала… – Она не закончила фразу. Подняв глаза, Пол не смог вынести ее умоляющего взгляда. – Я боюсь, так боюсь, понимаете… – шепотом добавила Элизабет и ударилась в плач.

Ричард Оуэн беспокойно заерзал в кресле. Было видно, что слезы жены сильно на него подействовали. Он хотел было положить ей на плечо руку, но Элизабет дернулась, стряхивая ее. Тогда он перевел взгляд на Пола, словно ища у него мужской поддержки, но тот смотрел в сторону.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь, дорогая, – услышал Пол его низкий, рокочущий голос. – Майклу тридцать лет, он взрослый мужчина… Он вот‑вот позвонит, не сомневайся.

Похоже, он сам не верил своим словам.

Пол попытался сосредоточиться. Знакомых в полиции Гонконга у него больше не осталось. Оба английских инспектора, с которыми он общался, вскоре после возвращения колонии Китаю добровольно вышли на пенсию и уехали в Европу. Был еще, правда, Дэвид Чжан, комиссар из отдела убийств, но тот работал в Шэньчжэне.

Но если с иностранцем в Шэньчжэне что‑то случилось, он должен знать.

– У меня друг в шэньчжэньской полиции, – сказал Пол. – Я позвоню ему и сегодня же, в крайнем случае завтра, сообщу вам о результатах. К сожалению, это все, что я пока могу для вас сделать.

Элизабет Оуэн кивнула, ее муж одним глотком осушил бокал виски. Они еще долго молчали, прежде чем проститься. Потом Оуэны побрели к лифту, низко опустив головы. Передвигались они медленно, одно время Полу даже показалось, что Роберт подволакивает левую ногу. И сразу этот великан показался ему маленьким и жалким.

Выйдя из отеля, Пол прогулялся в порту по ближайшему променаду и присел в тени на скамейку. Безусловно, поиски Майкла Оуэна – хлопотное и кропотливое дело, но не помочь Элизабет он не мог. Слишком хорошо был ему знаком этот страх. Тем не менее позвонить Дэвиду он не решался. Они разговаривали не далее как вчера, и Полу казалось странным, даже смешным, уже сегодня спрашивать его о судьбе какого‑то иностранца. Он и сам не понимал почему. Кроме того, что‑то удерживало его от вмешательства в дела посторонней для него семьи. Может, позвонить Кристине? Ее советы порой оказывались ценными. Не раз и не два было достаточно одного ее намека, одного короткого вопроса, чтобы расставить все по своим местам.

– Пол?

В голосе нескрываемая радость. Конечно же, его номер был забит в ее мобильник.

– Я не вовремя? Может, перезвонить позже?

Глупый вопрос. Из ее рассказов он знал, что единственный офис бюро путешествий «Уорлд уайд трэвел» представляет собой тесную комнатушку, где, кроме Кристины, работают еще две девушки и ни на секунду не смолкает телефон. Где‑то на заднем плане Пол слышал женские голоса, время от времени прерываемые звонками.

– Нет, все в порядке. Одну минуту, пожалуйста.

Она спросила у клиента на другом конце провода номер и дала обещание перезвонить в ближайшее время.

– Ты где, на Ламме?

Голоса на заднем плане заговорили еще громче.

– Нет, я в гавани, возле «Интерконтиненталя».

– Где? – В первый момент в ее голосе было больше удивления, но следующая фраза прозвучала с откровенной обидой, как она ни старалась это скрыть. – Что ты там делаешь? Я думала, тебе нужно одиночество…

Кристина приглашала его поужинать сегодня вечером. Она полагала, Полу пойдет на пользу немного отвлечься от воспоминаний. Но он был на этот счет другого мнения, и приглашение показалось ему верхом бесчувственности. Он не хотел отвлекаться, раз уж об этом зашла речь. Как не хотел нагружать себя работой, чтобы скоротать время. Время – первый враг воспоминаний. Чем быстрее оно бежит, тем сильнее они стираются.

– Мы могли бы встретиться, – робко предложила Кристина. – Я выделю часок на чашечку кофе с тобой.

– Где?

– Здесь, в Ваньчае. Заберу тебя возле метро, чтобы ты не заплутал в толпе.

– Не знаю.

По мере продолжения разговора Пол все больше убеждался, что этот звонок был непростительной ошибкой. Она и не думала о том, чтобы ему помочь. Всегда одно и то же. Черт дернул его с ней связаться.

– Тогда можем пересечься позже и…

– Нет! – оборвал он. – Думаю, мне будет лучше вернуться на Ламму.

Она замолчала. На заднем плане снова заговорили, послышались звонки, кто‑то назвал ее имя.

– Сегодня вечером я могла бы приехать на Ламму, поужинать с тобой в «Сампане» и…

– Нет! – Теперь он не боялся ее обидеть. – Нет, ни в коем случае, – повторил он. Как будто опасался, что она приедет без его разрешения и подстережет его в укромном месте.

– Пол, как с тобой тяжело.

– Я знаю, Кристина, мне жаль… Пока, я позвоню тебе позже.

Ему не нужна подруга. Он давно уже не чувствовал в себе силы любить. Надоело разочаровываться и разочаровывать других. Он просто хотел быть один.

IV

Они познакомились на Ламме в дождливый зимний день. Он совершал свою ежедневную прогулку, она искала деревню Сокквувань и паромную переправу, чтобы вернуться в Гонконг. Начался сильный дождь, и Пол укрылся под козырьком смотровой площадки, откуда любовался свинцово‑серыми волнами с белыми барашками пены. Когда она подошла к нему сзади и заговорила, Пол вздрогнул от неожиданности.

– Простите…

На нем, как и на ней, были непромокаемые походные сапоги, темно‑зеленый дождевик с низко надвинутым на лоб капюшоном. С носа свисала капля, к щеке прилипла мокрая прядь. Перед тем как найти это укрытие, он успел промокнуть.

Вода струями стекала по ее спине. Она робко приблизилась к незнакомцу, который никак не желал подвинуться, чтобы уступить ей единственное сухое место, и смотрел на нее так, словно здесь ее не должно было быть.

– Простите, не хотела вас пугать… – робко повторила женщина.

Он молчал. Ей казалось, что его лицо вот‑вот покроется трещинами, как автомобильное стекло от удара. Никогда в жизни ей не приходилось видеть лица, которое с такой точностью отражало бы малейшее изменение настроения. Ей захотелось взять незнакомца за руку, подвести к скамейке и посидеть там рядом с ним, полюбоваться бушующим морем. Кто знает, может, тогда он смог бы подобрать подходящие случаю слова. Но скамейки нигде не было, дождь лил, она замерзла, а до парома оставалось всего сорок минут.

– Простите, как мне пройти в Сокквувань?

– Вам не за что извиняться, – ответил он, как будто не расслышав вопроса.

– Но мне показалось, я вас испугала.

– Испугали.

– Вот за это я и извинилась. Мне жаль…

Он долго смотрел на нее, прежде чем кивнуть. Как будто размышлял над тем, стоит ли ее прощать.

– Мне нужно в Сокквувань, – повторила она. – Я правильно иду?

– А зачем вам туда?

Она удивилась. Может, он плохо понимал ее английский? Ее вопрос был прост и требовал такого же однозначного ответа.

– Мне нужен паром до Гонконга.

– Идите по этой дороге прямо, – кивнул он. – Одну гору пропустите, деревня за следующей.

– И долго мне идти?

Незнакомец слушал дождь, который все сильнее барабанил по крыше павильона, и морщил лоб.

– При такой погоде? – заметил он меланхолично. – Думаю, порядочно.

Он произнес это по‑кантонски. Женщина коротко рассмеялась, сама не зная почему. Был ли это мелодичный, спокойный голос незнакомца, так не подходящий грубым, срывающимся звукам ее родного языка, или его манера разговаривать, глядя мимо собеседника, что так рассмешило ее.

– Мой‑паром‑уходит‑через‑сорок‑минут, – почти пропела по‑кантонски женщина. Она говорила медленно, растягивая гласные, чтобы на этот раз он точно ее понял. – Думаете‑я‑успею?

– Все‑зависит‑от‑того‑как‑быстро‑вы‑бегаете, – в тон ей пропел он.

Давно она не смеялась так громко. Незнакомец же оставался серьезен. Лишь спустя несколько минут на его лице мелькнуло подобие улыбки. Тогда она еще не понимала, какое это чудо.

Некоторое время они вместе пережидали дождь. Он поинтересовался, что погнало ее на Ламму в такую паршивую погоду, и она ответила, что сама спрашивает себя о том же. Подруга советовала ей как‑то здесь прогуляться, но она, похоже, приезжала сюда осенью. Женщина рассказывала о воскресных походах на Лантау и по Новым Территориям, и как прекрасен полуостров Сайкун с его побережьем, и что она и не подозревала, что в Гонконге столько лесов и заповедников. Пол давно никого не слушал так внимательно. Женщина смотрела на него серьезно, как будто действительно открывала ему что‑то важное, и словесный поток не иссякал, как переполненная дождем река.

Женщина говорила, как много значат для нее эти поездки, потому что она коротает дни в крохотном офисе в обществе двух сотрудниц и одного стажера. Бюро путешествий «Уорлд уайд трэвел» вынуждено довольствоваться площадью в тридцать квадратных метров, включая кухню и складские помещения. Она рассказала о своем двенадцатилетнем сыне Джоше, который с некоторых пор отказывается сопровождать ее в этих поездках, предпочитая проводить выходные в обществе приятелей или за видеоиграми. Что она устала спорить и убеждать его и как бывает трудно найти подход к современным детям. Она говорила долго, до темноты, и только тогда заметила, что вымокла насквозь и замерзла. Женщина выглядела так жалко, что Пол не мог не предложить ей отогреться у него дома.

Несмотря на непрекращающийся дождь, они шагали быстро, он впереди, она сзади, пытаясь спрятаться от пронизывающего ветра за его спиной. Она следовала за ним и когда он обогнул Юнсювань, с паромной переправой, и когда пересекал долину, и вместе с ним карабкалась по склону холма. Она молчала, когда они вышли на тропинку, которая становилась все уже и темнее, по мере их приближения к садовым воротам, за которыми открылся не видный с тропинки дом, окруженный непроходимой стеной растительности.

Пол проводил гостью на второй этаж, где она сняла мокрые вещи и по его совету приняла горячий душ. Она почувствовала, как в ней пробуждается желание, впервые за долгие годы, и решила, что снова одеваться не стоит, что он немедленно потащит ее в спальню, в постель. Ему не потребовалось бы ее уговаривать, хватило бы малейшего намека, жеста.

Но вместо этого Пол продолжал греметь на кухне посудой.

Он дал ей белое полотенце, шелковую мужскую рубаху с длинным рукавом, пуловер, ношеные спортивные штаны и шерстяные носки – все не по размеру большое, но сухое и теплое. Она осторожно спустилась на первый этаж, состоявший из маленькой прихожей, лестницы и двух больших вытянутых комнат. В одной стоял длинный китайский стол из розового дерева и восемь стульев, а на задней половине два дивана и еще один старый простенький столик. Пол был выложен темно‑красной квадратной плиткой, на белых стенах между окнами развешены китайские каллиграфии. В каждом углу росло по пальме в желто‑голубых китайских кадках. Ей сразу бросился в глаза царивший в комнатах порядок. Все до последней газетки, бумажки или DVD лежало на своих местах. Пол и столы блестели, будто протертые руками усердной филиппинской горничной.

Гостья вступила в комнату, где хозяин дома громыхал посудой. Помещение выглядело пустым, если не считать старинной деревянной кушетки возле окна в сад и свадебного китайского шкафа из окованного латунью красного дерева. К комнате примыкала открытая кухня‑столовая с деревянной стойкой, на которой дымились две чайные чашки и две тарелки. В нос ударил запах имбиря и лимонника.

Кристине еще не доводилось бывать в столь загадочном доме. Судя по обилию дорогого китайского антиквариата, у его хозяина водились деньги. Почему же он жил на Ламме, а не в Мид‑левелсе или Рипалс‑Бей, как большинство богатых иностранцев? Или это всего лишь загородный дом? Кантонский хозяина был безупречен, но ничто в квартире не выдавало присутствия китайской жены или подруги. Как же он его выучил? Не похоже, чтобы он жил один. Она заметила в гардеробе детскую куртку, резиновые сапожки и ростовые метки с датами на двери. Голос хозяина прервал размышления гостьи:

– Хотите чего‑нибудь? Я приготовил суп и горячий чай.

– С удовольствием.

При виде ее – в рубахе с многократно подвернутыми рукавами, слишком просторными для тонких изящных рук, – он не смог сдержать улыбку. Она почувствовала, как застучало сердце. Одного взгляда, намека было бы достаточно…

Ужин оказался превосходным. Таким же супом из овощей и свинины ее кормила в детстве бабушка.

– Очень вкусно, спасибо. Вы сами это приготовили?

– Да, еще вчера. Сегодня только разогрел.

– Вы часто готовите?

– Каждый день.

Кристина, как ни силилась, не смогла вспомнить никого из своих знакомых, кто готовил бы сам. У всех ее подруг для этого имелись филиппинские кухарки и горничные, а по воскресеньям было принято обедать в ресторанах. Кулинарных же способностей ее супруга, как и большинства гонконгских мужчин, не хватало и на приготовление более‑менее приличной рисовой каши.

– Для вас, наверное, готовит филиппинка, – вдруг предположил он. – А по выходным вы обедаете в ресторане… – (Она подавила улыбку.) – А ваш муж…

– Я в разводе, – поспешила заметить она.

– А ваш бывший муж не способен сварить и более‑менее приличную рисовую кашу.

Когда ее в последний раз так смешил мужчина?

– Вы знаете Гонконг и превосходно говорите по‑кантонски, – заметила она.

– Превосходно для гвейло[4], вы имеете в виду.

– Нет, я имела в виду просто превосходно. Где вы научились?

– В Гонконге.

Она наблюдала, как он ел, низко склонившись над миской и шумно втягивая губами суп, как китаец.

– Вы здесь родились, ведь так?

– Почему вы так решили?

– Ну…

– Потому что я чавкаю за столом, готовлю китайский суп и говорю по‑кантонски, – ответил за нее он. – Но это как раз свидетельствует об обратном. Много ли вы видели иностранцев, которые выросли или родились здесь и питали бы при этом хоть малейший интерес к местным обычаям, языкам и культуре, даже если их отцы владели здесь фирмами или служили британской короне? – Он подлил чая себе и ей и продолжил: – Нет, я родился в Германии, моя мать немка, а отец американец. Я приехал в Гонконг в семьдесят пятом году, из Вьетнама через Бангкок, и с тех пор живу здесь.

– На Ламме? – спросила она удивленно.

– Нет, в городе. На Ламму я переселился два года назад, вскоре после развода.

Вопросы так и роились в ее голове. Что он делал во Вьетнаме? Что пригнало его в Гонконг? На какие деньги он купил этот огромный дом? На что он живет? И почему именно на Ламме – острове, который привлекает иностранцев разве как место воскресных прогулок?

– Вам здесь не одиноко?

Он покачал головой.

– Вы живете один?

Он посмотрел ей в глаза, пристыженно, как будто она застала его голым.

– Иногда да, иногда нет.

Кристина вспомнила детские сапожки в прихожей, но от расспросов воздержалась.

– А вы? – спросил он после продолжительной паузы.

Впервые за долгое время Кристина встретила человека, который проявлял к ней совершенно бескорыстный интерес. Который не ждал от нее ни повышения оклада, ни новых видеоигр, ни туров со скидками. При нем ей не надо было надевать маску – матери, сестры, бывшей жены или босса. Он просто сидел и слушал ее, качая головой, время от времени подливая чай и задавая вопросы. Она рассказывала о католической школе в Гонконге и о своей учебе в Ванкувере. О том, как трудно директору маленького туристического бюро находить клиентов в век Интернета, особенно если при этом приходится одной воспитывать ребенка. О вечерах, когда она, без сил, засыпала перед экраном включенного телевизора и Джош или Тита будили ее посреди ночи. О воскресных ужинах с мамой, которые были ей в тягость и которых она, как воспитанная гонконгская дочь, не могла избежать. Она рассказывала о разводе и бывшем муже, у которого была любовница по другую сторону китайской границы и ребенок, о существовании которых долгое время Кристина не подозревала. Муж содержал их еще до развода с Кристиной, а она удивлялась, почему им вечно не хватает денег. Ведь не от хорошей жизни им пришлось продать маленькую квартирку в Коулун‑Тонге и машину, хотя дела в туристическом бюро шли тогда вполне сносно. Но Кристина ни о чем таком не подозревала, точнее, как признавалась себе позже, просто не желала думать. Она доверяла мужу, который находил вполне удовлетворительное объяснение каждой своей поездке в Китай. И когда до нее дошли первые слухи о его изменах, она просто не желала им верить и защищала его перед подругами и мамой. Но муж предал, обманул, унизил ее. Она повторяла это без тени жалости к себе. Доверие – всегда риск. Позже родственники говорили, что она сама виновата во всем, что вела себя как наивная девочка. Из‑за этих упреков Кристина на несколько месяцев прекратила всякое общение с ними. Но измена мужа не отучила ее верить людям, пусть даже кое‑кто и считает ее дурой. Как будто доверие – это глупость. Как будто у нас есть выбор.

Комната погрузилась в темноту, когда словесный поток гостьи наконец иссяк. Пол едва различал ее силуэт на фоне окна, сверкающую цепочку на шее. Он выглядел усталым, как будто сам говорил все это время. Они долго молчали, и все вокруг дышало умиротворенной, торжественной тишиной.

Кристине все еще было бы достаточно малейшего намека, жеста…

Наутро он проводил ее до парома. Дождь к тому времени закончился, свет фонарей отражался в лужах. Несмотря на непогоду и холод, ресторан в Юнсюване был полон, голоса и смех разносились по всей деревне. В гавани покачивались на волнах рыбацкие лодки.

Паром прибыл вовремя. Прощание вышло немногословным. И хотя о повторном свидании речи не было, у Кристины осталось чувство, что она рассталась с близким человеком, рядом с которым ей было по‑домашнему уютно и спокойно.

V

Всю ночь Пол ворочался с боку на бок, мучаясь желудком, как будто переел или заглатывал пищу, не разжевывая, и теперь живот вздулся и урчал, протестуя против такого с собой обращения. Пол не понимал, что могло послужить тому причиной. Он ничего не ел, кроме своего супа, который не мог ему повредить.

О сне нечего было и думать. Пол лежал на футоне и смотрел в потолок. Мерно гудел вентилятор, роились комары, пытаясь обнаружить дырку в москитной секте. Потом в оконное стекло с новой силой забарабанил дождь. За истекший день Пол выслушал и выговорил больше, чем за последние несколько месяцев. Разумеется, он не мог отказать замерзшей женщине в горячем душе и тарелке теплого супа. Но почему она не ушла сразу после этого? С другой стороны, насколько Пол помнил, он ни разу не намекнул ей, что она засиделась. Почему же, вместо того чтобы сразу выпроводить незваную гостью, он стал рассказывать ей о том, как появился в Гонконге и даже упомянул разводе с Мередит. Чем было объяснить этот странный приступ болтливости? Равно как и то внимание, с которым он ее слушал. Слушал и переспрашивал, причем по многу раз. Зачем? Так ли ему все это было интересно? Теперь ему не по себе от этой странной попытки сближения с незнакомой женщиной. Он как будто перешел некую невидимую границу, предал кого‑то или потерял что‑то для себя очень ценное.

«Как будто доверие – это глупость. Как будто у нас есть выбор…»

Разумеется, выбор есть всегда, хотел он возразить ей, но промолчал.

Он вспоминал, как она сидела перед ним в полумраке, ее короткую стрижку, смуглую, как у всех гонконгских женщин, кожу, изящные, но мускулистые руки, длинные пальцы, и не мог не отдать должного ее красоте. В ушах до сих пор отдавался теплый, низковатый голос, придававший мягкости резким звукам кантонского языка и необычную мелодичность английскому. Слишком много всего оставил в его памяти вчерашний день, и Пола это смущало.

Он чувствовал, как в нем поднимается волна отвращения. К собственной болтливости, к этим дурацким вопросам, к своему непонятному интересу, к ее голосу.

Он услышал его и в следующее воскресенье, когда занимался на террасе своими пальмами. Кристина У стояла у ворот и звала его по имени. Сначала тихо, а потом все увереннее и громче. Пол не отвечал. Она смолкла, обошла вокруг дома и позвала его снова, уже без особой надежды, судя по голосу. Пол затаился, пока ее шаги не смолкли в отдалении.

Всю неделю Пол размышлял о том, что будет делать, если она появится еще раз. Одно время он решил впустить ее в дом, угостить чаем с разными вкусностями или пригласить на прогулку и поесть в Сокквуване приготовленной на пару рыбы, но уже в следующий момент разозлился на себя за эту мысль. Нет, он укажет Кристине на дверь, даст понять, что не желает видеть ее у себя дома ни сейчас, ни в будущем. Чем больше он думал, тем более правильным ему казалось это решение. Как будто у него был выбор. Этой женщине нет места в его мире.

Но лишь только он снова услышал ее голос, сердце забилось сильнее. Пол опять спрятался, правда на этот раз сам толком не знал от чего. Одно время он чуть было не встал, чтобы ответить ей, перегнувшись через перила, но что‑то в нем восставало против этого. Так он и сидел в своем укрытии, скорчившись, словно парализованный, и почувствовал невероятное облегчение, когда она ушла. Зато потом на Пола навалилась непонятная усталость, не отпускавшая всю неделю.

В следующее воскресенье он появился в деревне только ближе к полудню, когда прибывают паромы с туристами из Гонконга, и, вопреки привычке, долго сидел на террасе «Сампана», глядя на толпу сходивших на берег пассажиров. Лишь встретившись с ней глазами, он понял, что означала эта его блажь.

Этот день они провели вместе. Он выдался необыкновенно теплым для этого времени года. В безоблачном небе, пронизанном ярким солнцем, чувствовалось дыхание весны. Они молча гуляли, потом пили чай на террасе, где, преодолев робкие сомнения, Пол начал рассказывать о себе. Кристина спросила, как он из Германии попал в Америку, и Пол вполголоса несколько раз повторил ее вопрос, как будто хотел таким образом лучше уяснить для себя его смысл.

С чего или кого он должен был начать? С отца по имени Аарон, этого сумасшедшего еврея из Нью‑Йорка или из Бруклина – отец всегда настаивал на этом уточнении. С этого чудака, попавшего в Европу американским солдатом и – надо же! – именно в Мюнхене нашедшего свою любовь в лице дочери активиста социал‑демократической партии? Или с матери, Хейделинды, для которой эта любовь стала чем‑то вроде запоздалого протеста против расистских законов национал‑социалистов. Никакого другого объяснения этому браку Пол найти не мог, так мало его родители подходили друг другу.

Отец здорово поплатился за любовь к немке. Семья из Нью‑Йорка поставила его перед выбором: они или она, и, когда он выбрал немку, порвала с ним окончательно. На похоронах отца Пол оказался единственным его родственником.

Вспомнил он и тот весенний день 1962 года, когда его родители, не вдаваясь в объяснения, вдруг объявили о решении переехать в Нью‑Йорк, в Манхэттен, Нижний Ист‑Сайд. Эта сцена до сих пор стояла у Пола перед глазами. Аарон Лейбовиц, бледный, с заострившимся носом и плотно сжатыми губами, сел за стол на кухне, вернувшись с работы, и велел собираться. Мать, по своему обыкновению, вытерла руки о передник и, ни слова не говоря, вышла из комнаты. Отец встал, положил ему на плечо руку, пробормотал что‑то насчет того, что ему жаль, и отправил его помогать матери паковать чемоданы.

Пол тогда промолчал, но он мог бы возразить отцу, что жалеть не о чем, во всяком случае ему, совсем наоборот. Сама идея переезда – не важно куда – очень понравилась мальчику. На что мог рассчитывать в послевоенном Мюнхене сын американского еврея и дочери функционера социал‑демократической партии? «Соци‑швайн» или «еврейский выкормыш» – какое из этих двух прозвищ было для него менее обидным? Пол так и не вспомнил, как ни старался, никого, по ком мог бы тосковать в Америке. Кроме разве бабушки с дедушкой, но и на их счет он, положа руку на сердце, сомневался. А Генрих, его единственный друг и сосед по парте, умер за год до того от слишком поздно диагностированного воспаления легких.

Они сорвались с места уже через две недели.

Кристина слушала, не задавая лишних вопросов. Возможно, именно поэтому Пол и продолжал рассказывать. Кристина не имела привычки ни комментировать услышанное, ни перебивать собеседника неуместными остротами. В отличие от Мередит, которая делала и то и другое, демонстрируя при этом и такт, и хорошее чувство юмора. Поначалу Пол восхищался ею, но потом это стало действовать ему на нервы. Когда же он заметил, что его рассказы стали для нее не более чем возможностью лишний раз показать себя с выгодной стороны, то почти перестал с ней разговаривать. Кристина была другой. Пол чувствовал, как глубоко она понимала и то, о чем он говорил, и его молчание. Но осознавать это ему было одновременно и радостно, и тревожно.

Пол размышлял о том, как много замалчивалось в его семье и какой тяжестью давило на него это молчание. Невысказанное было своего рода семейной святыней. Он рассказал о шестидневном путешествии из Гамбурга в Нью‑Йорк, за время которого ни мать, ни отец не произнесли ни слова.

– Сколько помню, мы торчали на палубе. Стояли у борта, смотрели на море и молча строили планы на новую жизнь. Отец, я думаю, мечтал о процветающем бизнесе, который заставил бы его забыть о долгах и банкротстве, принудивших нас к бегству из Германии. Мать – о спокойной семейной жизни, а я – о школе, в которую входил бы без дрожи в коленях, и о хорошем друге.

Пол сделал паузу, чтобы дать Кристине возможность высказаться по поводу услышанного, но она оказалась достаточно умна, чтобы промолчать.

– Но уже через неделю я понял, – продолжал Пол, – что и в новой жизни мне суждено остаться чужаком. Нью‑Йорк шестидесятых заклеймил меня «наци», «маленьким гитлером». При этом, конечно, моих обидчиков мало заботило, что я Пол Лейбовиц, что мой отец еврей и сражался против немцев. Стоило мне открыть рот, акцент выдавал меня с головой. И это привело к тому, что я стал открывать его все реже и заговаривать, только когда этого настоятельно требовали обстоятельства. Но даже и в этих случаях нерешительно и крайне неохотно.

Тут он оглянулся на Кристину, испугавшись, что та его высмеет. Она кивнула, приготовившись слушать дальше. Но вместо этого Пол встал и принялся расхаживать по террасе.

Кристина вела себя безупречно: не перебивала его и ни словом не выразила ни понимания, ни сочувствия. Почему же он вдруг замолчал? Ответа на этот вопрос Пол не знал.

Когда, уже возле парома, она спросила номер его телефона, он сделал вид, что не расслышал. И не поднялся с футона, когда на следующие выходные Кристина снова появилась возле садовых ворот.

Он понимал, что оскорбляет ее, но сил на разговоры не осталось. Предыдущие выходные так вымотали Пола, что он страдал всю неделю. Кристина пару раз позвала его, постояла несколько минут, растянувшихся для Пола в вечность, и ушла. На следующее утро он обнаружил в почтовом ящике ее визитку. Через десять дней он ей позвонил.

Так прошло полгода. За счастливыми воскресеньями тянулись долгие, тоскливые будни, когда Пол мог вынести ее голос разве только по телефону и каждый раз просил ее не приезжать в ближайшие выходные, а потом шел к парому и стоял возле пирса, мучимый страхом, что она проигнорирует его просьбу.

О Джастине он ей почти не рассказывал и не стремился к физической близости. Один только раз они лежали вместе в постели, и это продолжалось всего несколько минут. Пол неподвижно смотрел в потолок. Он думал о том, что давно пора положить конец их отношениям. Должно быть, только ангельское терпение Кристины и мешало ему сделать это. Она молча сносила перепады его настроения и ни разу ни в чем не попрекнула. И ничего не требовала. Почему?

– Потому что я знаю, ты и без того отдаешь мне все, что можешь в данный момент, – был ее ответ.

– И тебе этого достаточно?

– Надеюсь, что время работает на меня.

При этих словах Кристина робко улыбнулась.

Как будто доверие – это глупость.

Как будто у нас есть выбор.

VI

Спустя несколько часов после разговора с Оуэнами Пол все так же сидел на скамейке в гавани и не мог решиться спросить своего друга из полиции о судьбе американца по имени Майкл.

Пол достал мобильник. Номер Дэвида Чжана наверняка забит в память, нужно только добраться до него через все эти приложения, дополнения, настройки, программы и функции. Не с первого раза Пол попал на нужную кнопку. Наконец в трубке раздались гудки.

– Алло!

Полу становилось легче, стоило только услышать низкий, прокуренный голос Дэвида.

– Это я. Не помешал?

– Ты? Ты не можешь помешать и сам знаешь об этом.

– Где ты? – спросил Пол. – У тебя есть на меня время?

– Сижу напротив полицейского управления с миской отвратительной китайской лапши. Тяжкое испытание.

– Ты один?

– Что за вопрос? Ты когда‑нибудь видел, чтобы китаец обедал в одиночестве? Нет, вокруг меня…

– Ты с коллегами, я имел в виду?

– Нет.

В нескольких предложениях Пол рассказал Чжану о своей встрече с Оуэнами. Закончив, он с нетерпением ожидал реакции Дэвида, но слышал только уличный шум и незнакомые мужские голоса на заднем плане. Кто‑то двигал стульями, кто‑то чертыхался.

– Алло, Дэвид, ты еще здесь?

– Разумеется. Я только расплатился и подыскал тихое местечко, чтобы нам с тобой спокойно поговорить. Как ты смотришь на то, чтобы навестить меня?

– Как прикажешь тебя понимать? – не поверил своим ушам Пол.

– Буквально.

– С удовольствием, конечно… когда‑нибудь. – Пол смутился, все еще неуверенный, что понял Дэвида правильно.

– Ты так давно у меня не был, с тех пор многое изменилось.

– Да, но ты знаешь, как неохотно я покидаю Ламму.

– Может быть, сегодня вечером? – неожиданно предложил Дэвид.

Сегодня вечером? Пол не поверил своим ушам. Что это нашло на Дэвида Чжана?

– Ты понимаешь, чего от меня требуешь? – не выдержал Пол.

– Я ничего не требую, просто приглашаю лучшего друга на ужин.

– Это очень мило с твоей стороны, Дэвид, но мне сложно выбраться даже в Гонконг, не говоря уже о Шэньчжэне. Каким образом ты себе это представляешь?

– Успокойся. Мы встретимся на вокзале, вместе закупимся и поедем ко мне. Потом я все приготовлю, мы поужинаем, и я снова отвезу тебя на границу и посажу в поезд.

Можно было подумать, что Дэвид приглашает в гости беспомощного старика‑отца. Пол медлил с ответом. Дэвид дышал в трубку.

– Всего на пару часов, – добавил он. – Ты успеешь. В конце концов, ты же поднимался на Пик.

– Хм…

С таким приятелем, как Дэвид, не соскучишься.

– Когда ты в последний раз видел Мэй? Она будет страшно рада.

Полу и в самом деле нравилась жена Дэвида. И они не виделись уже несколько лет, если не считать похорон Джастина.

Шум на заднем плане пропал. Как видно, Дэвиду удалось найти укромный уголок.

– Кроме того, у меня к тебе разговор. Не телефонный, – многозначительно добавил Дэвид.

– Что‑нибудь случилось?

– Да, кое‑что подслушал в коридорах управления.

– Насчет Майкла Оуэна?

– Как сказать… Утром в лесопарке Дайтоулин обнаружен труп. Судя по всему, иностранца.

Хунхам. Тайвай. Шатин. Поезд Коулун‑Кантонской железной дороги мчался от станции к станции. Пол сидел между двумя подростками в синей школьной форме, которые, как загипнотизированные, смотрели каждый в свой «геймбой». Он все еще не был уверен, что поступил правильно. Дэвид как будто все рассчитал точно, и у Пола были все основания больше доверять его уверенному голосу, нежели своим страхам. Кроме того, он хотел помочь Элизабет Оуэн. Он должен был по крайней мере попытаться что‑нибудь для нее сделать.

Рынок Тайпо. Тайво. Эти названия были из другой жизни. Когда‑то он часто ездил в этом направлении. И не только в гости к Дэвиду, в Шэньчжэнь, но и просто, на выходные, чтобы хотя бы на несколько часов вырваться из нервного ритма Гонконга. Он приезжал сюда с Венди Ли, когда еще думал, что у их любви есть будущее. Два года подряд они проводили на Новых Территориях почти все праздники. Странствовали, жили в палатке, занимались любовью на горячем песке ночного Сайкунского побережья, а потом при свече мечтали о ребенке. В Сайкуне они и расстались. Венди Ли призналась Полу в любви и сказала, что очень благодарна ему, потому что ни с одним мужчиной она не смеялась так, как с ним. Через три дня она вышла замуж за человека, которого ей подыскали родители. До этого Пол и не подозревал о его существовании. Сколько лет прошло с тех пор и что сталось с тем Полом, который умел так веселить женщин? Куда девались завтраки в постель? Пикники на побережье при свечах и вся его страсть? Когда все это закончилось, неужели со свадьбой Венди? Или когда он жил с Мередит? Может, после смерти Джастина? «Это было в другой жизни» – вот любимая из его отговорок. Но сколько жизней может быть у человека? Две? Три? Что, если она только одна?

Пол выглянул в окно. Тайпо было последним поселением на их пути, дальше тянулись покрытые лесами холмы Новых Территорий. Лишь изредка мелькали в зелени уединенные крестьянские дворы. Сложенные из листов жести хижины, загоны с курами, утками и гусями, небольшие рисовые поля. Все как и тридцать лет назад.

Но вот поезд замедлил ход, и место рисовых полей тут же заступили бесконечные заборы с колючей проволокой, дороги, машины и бетонные дома до самого неба, которые теснились, как деревья в лесу. Резкий толчок – и вагон встал. Люди уже теснились у выхода, словно боялись не успеть.

Увлекаемый толпой, Пол пошел вверх по лестнице. Людской поток нес его сквозь слабо освещенные коридоры, к пункту паспортного контроля. Пол вставил в автомат гонконгскую идентификационную карту и уже через несколько секунд миновал турникет. Через зал ожидания он вышел на привокзальную площадь и позвонил Дэвиду.

– Ты уже здесь? – удивился тот. – У меня остались кое‑какие дела в участке. Хочешь – подожди, а нет – встретимся в четыре в кафе «Старбакс». Это за углом моего дома. Потом сходим за продуктами, и я что‑нибудь приготовлю. Идет?

– Да, где это кафе?

– В «Сити Плаза». Это большой торговый центр.

– От вокзала далеко?

– Совсем нет. Едешь на метро по первой ветке до станции «Кэсюэгуань». Дальше выход D, на южную сторону Шеннан‑Чжун‑роуд. Поднимаешься по улице до торгового центра. Справа будет «Сейбу», японский магазин, слева «Чиллаут‑лаунж». «Кентукки фрайд чикен», «Пицца Хатт» – ты все увидишь…

– Дэвид, ты шутишь?

– А что?

– «Чиллаут‑лаунж»?

– Я же говорил, Пол, здесь многое изменилось.

Пол вздохнул.

– Может, тебе будет лучше подождать меня на вокзале? – услышал он голос Дэвида.

– Да, наверное, так будет лучше.

– Тогда встретимся на привокзальной площади. Я буду там через сорок пять минут.

Пол присел на скамейку. Когда он в первый раз пересек эту границу? Должно быть, летом восьмидесятого, незадолго до того, как Дэн Сяопин объявил этот невзрачный городишко особой зоной социалистической экономики. Пол пешком прошел по мосту Лоу, арендовал на вокзале велосипед – ни такси, ни автобусов тогда и в помине не было – и покатил по омытым муссонным ливнем дорогам, мимо свиноферм и убогих лачуг.

Тогдашний Шэньчжэнь жил доходами от рисовых полей и рыболовного промысла. Прохожие в синих или зеленых форменных костюмах эпохи Мао провожали иностранца долгими взглядами. Стоило ему остановиться, как вокруг собирались люди и каждый норовил потрогать его пальцем. Двое мальчишек – Пол как сейчас помнил их лица – робко погладили черные волоски на его руках.

Когда Пол зашел в общественный туалет, снаружи собралась толпа, с нетерпением дожидавшаяся его возвращения. В дощатом домике, спустив штаны, сидело над дырками в полу множество китайцев. Полу навсегда запомнились крики, огласившие помещение при его появлении. Двое мужчин от ужаса чуть не провалились в дырки. На любопытных снаружи это подействовало как сигнал к штурму. Ринувшаяся вовнутрь толпа едва не разнесла двери. Не успел Пол оглянуться, как уже стоял посреди пропахшего мочой и экскрементами сарая, окруженный галдящими китайцами. Поначалу они старались соблюдать дистанцию, но когда это стало невозможно, приблизились к нему вплотную. Пол чувствовал их дыхание на своей коже. Толпа глухо бормотала. Тогда Пол владел кантонским еще не настолько, чтобы понимать каждое их слово, но фразы «классовый враг» и «чертов шпион» разобрал отчетливо.

Постепенно их лица помрачнели, любопытство сменилось выражением враждебности. Пол хотел выйти, но мужчины плечом к плечу встали у двери, загородив ему путь. Впрочем, из‑за тесноты они не смогли бы его выпустить, даже если бы очень того захотели. Пол вспотел. Неожиданно раздался резкий мужской голос, заставивший толпу умолкнуть. В дверях стоял полицейский. Он огляделся и, увидев Пола, приказал каждому, кто не имеет нужды использовать туалет по назначению, покинуть это место.

Сарай опустел в считаные секунды, и Пол остался один на один со своим спасителем.

Некоторое время они молча разглядывали друг друга. Полицейский был тощий, в не по размеру широкой форме. Судя по всему, ровесник Пола. Мягкие черты лица никак не вязались с его грозным голосом.

– Ну вот, – сказал полицейский, – теперь вам никто не помешает. Надеюсь, туалетная бумага вам не потребуется, у нас ее нет.

Так Пол впервые познакомился с Чжаном Линем, которого позже прозвал Дэвидом. В тот день началась их двадцатипятилетняя дружба. В лучшие времена Пол едва ли не каждый день ездил в Шэньчжэнь, а потом, когда китайцам облегчили проезд в Гонконг, и Дэвид нередко навещал его на Ламме. После смерти Джастина Дэвид был единственный, чье присутствие Пол мог вынести. Он появлялся на Ламме регулярно, раз в шесть недель. Вместе они пили на террасе чай, играли в го или шахматы, слушали музыку. В первый год Дэвид каждое воскресенье варил огромную кастрюлю супа, который Пол ел потом целую неделю. Дэвид, как никто другой, умел молчать и слушать. Как умный человек, он понимал, что в горе Пола нет и не может быть утешения, а значит, не стоит и пытаться.

За это Пол был ему безмерно благодарен. В противном случае он попросил бы его больше не приезжать. За весь день они могли перекинуться парой‑тройкой фраз. Тем не менее спустя несколько недель Дэвид снова стоял у ворот его дома.

Они не виделись вот уже больше месяца, и при мысли о новой встрече Пола охватывало радостное чувство. Он встал, высматривая друга в толпе, и узнал его еще издали. Дэвид как будто хромал, синяя форменная куртка и ботинки выглядели слишком поношенными для комиссара полиции, к нижней губе прилипла потухшая сигарета.

Они коротко обнялись. Полу было достаточно взглянуть в глаза Дэвиду, чтобы понять, что значит для того эта встреча. Эту обоюдную радость, не нуждавшуюся ни в громких словах, ни в широких жестах, Пол испытывал только в присутствии Дэвида.

– Мне всегда приятно видеть тебя, но сегодня особенно, – засмеялся Чжан. – Ты голоден? Пойдем за продуктами?

– С удовольствием.

Они пересекли привокзальную площадь и направились к станции метро. Открытая всего несколько недель назад, она была такой безлюдной и сверкающей, будто впервые принимала пассажиров.

В последнем вагоне они были одни. Пол в изнеможении опустился на алюминиевое сиденье.

– Ты и не представляешь, что у нас творится, – глухо пробормотал Чжан. – Все носятся, будто приговоренные к публичной самокритике или к обнародованию своих банковских счетов. Даже градоначальник разволновался.

– Что такое?

– Что такое? В парке найден мертвый иностранец, и, как мы полагаем, не просто турист, которого хватил удар во время прогулки. Это инвестор, предприниматель из Америки, который поддерживал производство китайских лампочек, резиновых сапог и Санта‑Клаусов, за что и поплатился жизнью. Это как бы… – он замялся, подыскивая слова, – в общем, можно представить себе, под какими заголовками подадут это известие газетчики США и Гонконга.

– Ну… – протянул Пол, – разве что Гонконга… А что известно о погибшем?

– Иностранец. Европеец или американец. Около тридцати лет. Рост метр восемьдесят восемь, волосы светлые. Личность не установлена, бумаг при нем не нашли. Причина смерти неизвестна, результаты вскрытия будут только завтра. Его обнаружили сегодня утром два садовника в лесопарке Дайтоулин, на берегу маленького озера. С проломанным черепом как будто, но это уже слухи. Я еще не беседовал с теми двумя.

– Тебя включили в следственную группу?

– Без понятия. Ты ведь знаешь, они привлекают меня неохотно. Кроме того, боюсь, расследовать там нечего.

– А если это и вправду убийство?

– Тогда мне, конечно, придется поработать. Описание подходит под твоего Майкла?

Пол наморщил лоб.

– Не знаю. Я не спросил Оуэнов, как выглядит их сын.

Дэвид громко застонал:

– Из тебя никогда не получится комиссар полиции.

– Но возраст подходит. Отец Майкла, во всяком случае, высокий блондин, и…

Пол замолчал. Он вспомнил Элизабет Оуэн, ее обморок, слезы, молчание ее супруга. Теперь у него почти не осталось сомнений, что убитый иностранец и есть их Майкл. Пол уже видел перед собой ее наполненные ужасом глаза. Он тряхнул головой, прогоняя неприятное видение. Где‑то внутри поднималась волна непонятного страха, который давил грудь, словно загоняя его в раскаленную жестяную трубу.

– Пол?

Очевидно, Дэвид заметил его минутное недомогание.

– Да?

– Еще одна станция. Ты все успеешь. Сейчас пойдем за продуктами, а потом я займусь готовкой. Как насчет острого мафо‑тофу, баклажанов в кисло‑сладком соусе, пок‑чой на пару, горьких арбузов во фритюре и мисочки тофу‑супа?

– Звучит, во всяком случае, потрясающе.

Они сошли на следующей станции и, пешком преодолев бесконечную лестницу, чуть живыми вышли на свет божий. Пол зажмурился и прикрыл ладонью лицо. Окруженная тучами пыли, в двух шагах от него прогрохотала бетономешалка и, сметая все на своем пути, повернула на строительную площадку.

Этот город не имел ничего общего с Шэньчжэнем его воспоминаний. В самом деле, когда он в последний раз навещал Дэвида? Еще с Джастином, до его болезни, то есть четыре или пять лет назад. Но уже тогда давали о себе знать последствия экономического бума. Шэньчжэнь менялся на глазах. Теперь же Пол с трудом узнавал эти места. Метро, широкие проспекты, множество машин, высотных домов, толпы людей. Когда он впервые прибыл сюда, в Шэньчжэне проживало пятьдесят тысяч человек. Сколько их сегодня? Семь миллионов? Десять? Двенадцать?

Торговый центр «Сити Плаза» пропустить было невозможно. Гигантский блок из стали, стекла и бетона, каких Пол немало насмотрелся в Гонконге. Даже фонтан казался копией гонконгского оригинала. Пол и Дэвид пересекли площадь и вышли на улицу, где стоял дом Чжана. Постепенно Пол стал узнавать этот квартал. Мусульманский ресторанчик на углу, где они часто сидели. У его дверей, как и раньше, стоял обсыпанный мукой молодой человек, который месил и раскатывал тесто и без спешки нарезал свежую лапшу. Рядом когда‑то была сапожная мастерская, но теперь ее место занимало небольшое здание. У его входа, украшенного красными лампочками, за конторкой стоял хорошо одетый мужчина и рядом две женщины в темно‑красных вечерних платьях.

Пол было подумал, что в здании открыли ресторан, а мужчина отвечает за парковку. Но за дверями не просматривалось ни зала, ни столиков. Только узкая мраморная лестница, ведущая на второй этаж. Фронтон нижнего этажа был сплошь из стекла. Вдоль стены сидело не меньше двух десятков накрашенных женщин в разноцветных платьях. Они напомнили Полу огромных плюшевых медведей, каких во времена его детства продавали старьевщики на Кони‑Айленд.

– Добро пожаловать, господин, – заверещал мужчина за конторкой. – У нас хороший выбор. Только войдите…

Дэвид прошел мимо, не обратив на зазывалу ни малейшего внимания.

– Это еще что? – спросил его Пол.

– Может, перехватим пельменей, пока суд да дело? – вместо ответа предложил Дэвид.

– По мне, так с удовольствием, – кивнул Пол.

Он слушал Дэвида вполуха и все удивлялся, как изменился этот старый квартал. Куда девались продуктовые лавки? Где услужливый портной, пришивавший пуговицу прежде, чем Пол успевал достать для него юаневую купюру из кармана брюк? Где дантист, на чьей двери висел плакат с изображением выдернутого зуба?

Они свернули в узкий переулок, где раньше всегда покупали фрукты и овощи. Теперь здесь теснились парикмахерские и салоны красоты, перед которыми курили, ели и красили ногти полураздетые женщины. При виде Пола самые молодые из них приосанивались, выставляя вперед грудь. Остальные провожали мужчин скучающими взглядами. Но все они были достаточно опытны, чтобы понять без слов: здесь рассчитывать не на что. На стене висела реклама грудных имплантатов, якобы американских. Под ним была приклеена листовка шэньчжэньской полиции с телефонным номером отдела защиты прав потребителей.

Дэвид увлеченно обсуждал рецепт супа из горьких арбузов с владелицей последней на их пути овощной лавки. Пол потянул его за рукав. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, который отчаянно пытается привлечь к себе внимание заболтавшегося отца.

– Что здесь произошло? – шепотом спросил он Дэвида, когда они отошли от лавки. – Что сталось с твоим кварталом?

Дэвид остановился, склонил голову набок и поглядел на Пола так, словно не понимал, о чем он.

– Что тебя так удивляет? Хочешь, запишу тебя к парикмахеру? Он сделает скидку, я у него постоянный клиент.

Пол посмотрел на него с недоумением. Лишь тронувшая губы Дэвида едва заметная усмешка выдавала, что он шутит. Пол ценил его тонкий китайский юмор, но каждый раз терялся в подобных ситуациях, не будучи в состоянии понять, насколько его друг серьезен.

– Нет, спасибо.

– Хорошо, – кивнул Дэвид. – По правде говоря, здесь не самые лучшие мастера. Я имею в виду, в моем квартале. Как я слышал, по крайней мере, – добавил он после паузы.

– А куда подевались сапожник и дантист?

Дэвид коротко рассмеялся:

– Мне ли объяснять тебе законы капитализма? Аренда возросла втрое, даже вчетверо. Сутенеры платят, остальным не по карману. В нашем доме мы единственная нормальная семья. Три первых этажа полностью заняты борделями.

– И комиссар Чжан живет между ними?

– Над ними, если быть точным.

– Как смотрит на это Мэй?

– Как‑то мы заикнулись домовладельцу, что хотим съехать. Он очень испугался. «Ни в коем случае, товарищ Чжан! Останьтесь, пожалуйста!» Разумеется, арендная плата тут же упала на тридцать процентов. Компенсация за шумное соседство. Мэй это убедило, ты знаешь мою жену. Когда же он узнал, что я буддист и медитирую на крыше, тут же установил там зонтик от солнца. Мне кажется, им спокойнее в одном доме с полицейским. Здесь нас вежливо приветствуют, причем не только меня и Мэй, но и нашего сына. Ну а переезжать придется куда‑нибудь на окраину, квартиру в центре мы не потянем. Уж лучше так…

– И сколько вы с этого имеете? – не удержался от вопроса Пол.

Чжан смерил его долгим взглядом:

– Кто это «вы»?

Тон его голоса неприятно кольнул Пола. В самом деле, как он мог так неосторожно сформулировать вопрос.

– Я не имел в виду никого конкретно, ты знаешь.

Дэвид усмехнулся. Эта усмешка словно поднялась откуда‑то изнутри, тронула губы, потом щеки, глаза, пока все лицо не осветила улыбка. Такая по‑детски безмятежная, что Пол невольно позавидовал.

– Даже не знаю, что тебе на это ответить. Судя по тому, на каких машинах ездят мои коллеги и в каких квартирах они живут, не так мало. Но, смакуя вино, не забывай о лозе, которая дает его.

– Древняя китайская мудрость?

Дэвид кивнул:

– Модернизированный вариант. «Updated», как сказал бы мой сын.

Они направились к мяснику. И пока Дэвид выбирал фарш для ма‑по, Пол провожал глазами проститутку, уводившую клиента вглубь парикмахерского салона. Это было незаконно, но никто даже и не пытался создать видимость уважения к закону. Почему бездействовали полицейские? Куда смотрел секретарь партийной ячейки этого квартала?

VII

Дэвид ловко нарезал баклажаны кубиками, высыпал в миску и щедро посолил. Потом маленьким ножичком настрогал свежий имбирь и чеснок и измельчил два пучка зеленого лука. Парой ловких движений удалил из арбуза косточки, покромсал тофу, достал из буфета стручки горького перца, пасту чили и ферментированные черные бобы в стеклянных баночках. Перец сычуань он прокалил на сковородке, потом медленными, ритмичными движениями перетолок его в ступе в мелкий порошок. Пол установил в углу раскладной столик и три табуретки и, сидя на одной из них, наблюдал за действиями друга.

Когда‑то много лет назад он перечислил на листе бумаги вещи, ради которых стоит жить. «Наблюдать, как Дэвид готовит пищу, а потом есть ее» было первым пунктом его списка.

Пол не знал никого другого, кто бы вкладывал в готовку столько любви и смысла.

На кухне Дэвид почти не говорил. Не отвечал на вопросы, ничего не слышал и не замечал входивших гостей. Он с головой уходил в мир пряностей, масел, соусов и сковород. Мэй с Полем пришли к выводу, что готовка была для него своего рода формой медитации, частью его веры. Кое о чем из своей жизни Дэвид предпочел бы не вспоминать и тридцать лет спустя. Во всяком случае, вслух. Ни с женой, ни с лучшим другом. Где им было понять, что еда никогда не была для него делом обычным, повседневным? Что он завидовал каждому, кто мог принимать пищу без благоговейного трепета? Что не мог взять в рот ни кусочка тофу или курятины, ни даже рисового зернышка, не вспомнив при этом о Ли, У, Хоне и других членах бригады, в составе которой, как и многие дети времен культурной революции, был послан когда‑то в горы помогать крестьянам.

Он провел там шесть долгих лет. Вдали от родителей, в полной изоляции от остального мира. Все эти годы они питались рисом. А когда его не хватало, ведь неумехи‑горожане были крестьянам не столько подспорьем, сколько обузой, – травой, кореньями и корой. Сколько их тогда поумирало от болезней и истощения? И все на лоне природы, которая щедра только по отношению к тем, кто умеет пользоваться ее дарами. За шесть лет не прошло ни единого дня, чтобы Дэвид не вспоминал о пельменях своей матери. Не о матери, которую почти забыл, а о ее пельменях.

С тех пор каждый прием пищи стал для него праздником. Маленькой победой жизни над смертью, любви над ненавистью, прекрасного над безобразным, добра над злом. И чем больше он вкладывал в готовку, чем вкуснее получалась еда и изысканнее аромат, тем сладостнее была эта победа. Мог ли он смотреть на перец как на необязательную добавку к жаркому или супу? Мог ли видеть в анисе, кориандре, гвоздике или имбире всего лишь пряности, корректирующие вкус? Если бы все было так просто. На его глазах красные гвардейцы до смерти забили старика Ху только за то, что он добавил в свою безвкусную похлебку несколько зерен душистого перца. Потому что эти самые зернышки – гнусный пережиток его буржуазного прошлого – стали доказательством его неисправимости, неспособности принять революцию. Все должны есть одинаковый суп. Что он себе вообразил, в конце концов? Как он мог позволить себе такое, безумный старик? Буржуазный выкормыш, до революции работавший поваром во французском ресторане в Шанхае? Приправы! Да, он приправлял до сих пор, без тени раскаяния. Как будто перец был формой его протеста против нового варварства.

Красные гвардейцы били его на глазах у всей деревни. Смотрели все: женщины, мужчины, старики и дети – и никто не заступился. Наоборот, все кричали: «Смерть контрреволюционеру Ху!», «Никакой пощады предателю!». И шестнадцатилетний Дэвид вместе со всеми. И когда ему в руку дали палку, ударил.

Три зернышка душистого перца, как это объяснить? Старика забили насмерть из‑за трех зернышек, кто в это поверит?

И только поставив еду на стол, Дэвид Чжан расслаблялся. Белые кубики тофу, как драгоценные камешки, лежали на блюде под слоем маслянистого перечного соуса. Баклажаны – как и должно быть – размягчались до консистенции крема. Пок‑чой, слегка припущенный с чесноком, сохранял первоначальную свежесть. Дэвид пробовал овощи глазами, прежде чем ощутить их вкус на языке. А арбуз! Сколько оттенков зеленого цвета мог он насчитать на его корке – местами светло‑салатной, местами почти прозрачной, местами насыщенной до черноты, совсем как рисовые поля незадолго до уборки урожая? Дэвид любил его горечь. Этот вкус подавлял все остальные, но раскрывался во рту не сразу и оставался надолго, если только перец сычуань не перебивал его.

Старик Ху гордился бы им.

Дэвид подождал, пока остальные не попробуют, и только после этого взял в рот кусочек. Пол закатил глаза:

– Превосходно…

Мэй согласно кивала:

– Ну вот, сейчас я опять понимаю…

– … почему вышла за меня замуж, – закончил ее мысль Дэвид.

Мэй закатила глаза. Знала ли она, что значат для Дэвида эти восторги?

Дэвид попробовал кусочек мапо‑тофу, своего любимого блюда, тут же ощутив во рту характерный дымный аромат и только потом вкус перца сычуань, который ожег язык и губы и на мгновение притупил вкусовые рецепторы, опалил гортань и даже заложил уши.

– Тебе стоило бы открыть ресторан, – пробормотал Пол с набитым ртом.

Дэвид ответил ему чуть заметной усмешкой. Это было риторическое замечание, своего рода ритуал, и ответ на него тоже не менялся.

– Слишком опасно.

Они рассмеялись. Мэй и Пол посчитали это шуткой и сразу вспомнили о скандальных посетителях, пьяных драках и алчных полицейских. Дэвид же подумал о старике Ху и о том, как быстро в Китае меняются времена.

– Не без того, но зарабатывал бы ты, по крайней мере, прилично, – заметила Мэй, дожевывая кусочек баклажана.

Неподкупность Дэвида Чжана была обычной темой их супружеских споров. За двадцать пять лет службы в шэньчжэньской полиции Чжана не раз обходили при раздаче чинов. Инспектор отдела убийств – вот все, чего ему удалось добиться за долгую карьеру. Последний раз его повышали пятнадцать лет назад. Официально считалось, что препятствием продвижения по служебной лестнице для Чжана стала его религиозность. Дэвид был буддист и не думал этого скрывать. В восьмидесятые годы, в эпоху «религиозных чисток», его исключили из коммунистической партии. Потом, много лет спустя, не раз предлагали вступить в нее снова, но Чжан отказывался.

Однако главной причиной неблагодарности начальства к заслугам Дэвида была его непробиваемая неподкупность. Чжан не только отказывался вымогать деньги с владельцев ресторанов, отелей, баров и магазинов, а также покрывать за плату нелегальных рабочих. Он вежливо, но категорично отвергал как подношения наличными деньгами в конвертах, так и взятки натурой – сигаретами, виски, – даже если это были подарки на китайский Новый год. Свой ежедневный обед в уличном ресторане, сразу за зданием полицейского управления, он оплачивал из собственного кармана.

Мэй принципиальность мужа давно встала поперек горла. Комиссарского жалованья и зарплаты секретарши, пусть и в филиале такой солидной иностранной фирмы, в которой работала Мэй, явно не хватало, чтобы реализовать все предоставляемые новой экономической эпохой возможности. Тем более что часть ежемесячного семейного дохода уходила на содержание престарелых родителей в Сычуани и на добровольные пожертвования на строительство буддистского храма. Чжаны так и не приобрели ни собственной квартиры, ни машины. Последняя оказалась им не по карману даже во времена автомобильного бума, когда многие весьма среднего достатка китайцы обзавелись иномарками. Компьютер в доме Чжанов, равно как и видеокамера, и телевизор, и цифровой фотоаппарат, были местного производства. А сумка Мэй «Прада», ремень «Шанель», как и джинсы «Левис», кроссовки «Адидас» и спортивные штаны «Пума» ее сына, – дешевейшими китайскими подделками известных брендов.

Но Мэй смирилась бы и со всем этим хламом в доме, и с изматывающей беготней за ним по магазинам. Гораздо важнее было другое: Чжаны не могли отправить своего сына ни в одну из недавно открывшихся частных школ. Из секретарш своего отдела Мэй была единственной, кто не пользовался услугами репетиторов. Единственной! Понимал ли Дэвид, что это значит? Те, кто не имел денег на дорогие школы, вечерами отвозили детей на курсы иностранных языков, чтобы те изучали там английский или хотя бы получили диплом. Но Чжанам было не по карману даже это.

Как получилось, что пятнадцатилетнему Чжену ломали жизнь моральные принципы его отца? Чем, собственно, по мнению Дэвида, должен был после школы заниматься его сын? Какое будущее готовил ему неподкупный папа? Можно сколько угодно корчить из себя праведника, но не за счет же благополучия собственной семьи! Еще Конфуций возложил на родителей ответственность за образование детей, раньше Мэй не забывала напоминать об этом мужу. Когда же поняла, что мудрецы для того не авторитет, на много недель погрузилась в изучение буддистских трактатов, чтобы хотя бы с их помощью образумить Дэвида. Однако бывший принц Сиддхартха был явно не из тех проповедников, с чьей помощью можно оправдать вымогательства и «левые» деньги в конвертах, пусть даже и во имя высоких целей. Напротив, он считал корыстолюбие первой причиной человеческих страданий. Именно поэтому, полагала Мэй, его религия не имела никаких шансов прижиться в Китае.

Выходило, что ее муж – одиночка, отщепенец. Напрасно Мэй взывала к его благоразумию. В конце концов, что плохого в том, чтобы самому, хотя бы отчасти, добирать то, чего тебе явно недоплачивает государство? На это Дэвид возражал ей, что не правительство, не партия, не начальство, а мы, мы сами отвечаем за содеянное нами, и ни один из наших поступков не останется без последствий.

Однако с некоторых пор он перестал спорить и что‑либо ей доказывать. Просто говорил, что он, Дэвид Чжан, никогда не возьмет взятки. Потому что думает о будущих жизнях. Пусть тот, кому охота возродиться змеей или японцем, портит себе карму ради денег. После этой фразы Мэй становилось ясно, что ее супруг шутит, а значит, дальнейшие препирательства бессмысленны.

Иногда их дискуссии затягивались и заканчивались тем, что Мэй по целым дням не разговаривала с мужем. Вероятно, она бы давно развелась с ним или заменила бы кем‑нибудь из своего немецкого начальства. Но честность, несгибаемость, мужественность Дэвида как раз и были теми его качествами, за которые она его любила. Мэй не могла злиться на него по‑настоящему. Дэвид читал это в ее глазах, даже в те минуты, когда они сверкали гневом. И еще он знал: на Мэй можно положиться. И это придавало ему мужества и силы противостоять искушениям и угрозам.

Сейчас Дэвид молча наблюдал за тем, как Пол царапает ложкой опустевшую миску из‑под мапо‑тофу, время от времени поднимая на него исполненный благодарности взгляд. Как здорово было снова видеть его на этой кухне! Мэй не понимала, почему Пол так сдержан. Ей казалось, что самым правильным в его положении было с головой погрузиться в жизнь со всеми ее радостями, ведь только так и можно противостоять большому горю. Дэвида же, напротив, восхищало постоянство, с каким его друг чтил память своего умершего сына.

Пол взглянул на часы и ужаснулся. До одиннадцати оставалось совсем немного, а ему никак нельзя было опаздывать на последний поезд. Вместе с Дэвидом они почти добежали до метро и уже пересекали площадь перед торговым центром, когда у Чжана вдруг зазвонил мобильный. Комиссар взглянул на дисплей и принял вызов. По ходу разговора лицо его быстро мрачнело. Время от времени он вставлял реплики на диалекте провинции Сычуань, которого Пол не понимал. Завершив разговор, Дэвид снова повернулся к своему гостю:

– Извини, это был Ву, наш патологоанатом. Он родом из Чэнду и готовит самый лучший мапо‑тофу из тех, что я пробовал. Невероятно вкусный! Он мой друг, и я просил его связаться со мной, как только хоть что‑нибудь прояснится. Обследование не закончено, но слухи о проломанном черепе уже подтвердились. Кроме того, множественные переломы на левой руке, правая вывихнута. Похоже, этот иностранец дорого продал свою жизнь. Остальное узнаем завтра.

Оставшийся до метро отрезок Шеннан‑роуд они пробежали молча.

– Проводить тебя до границы? – спросил Дэвид.

– Не надо, сам доберусь. Неужели я выгляжу таким усталым?

– Довольно измотанным, если честно. – Дэвид внимательно посмотрел на друга.

– Так оно и есть, – кивнул Пол. – Слишком суетный выдался день для отшельника.

– Тем не менее не мог бы ты выполнить еще одну мою просьбу? Когда завтра будешь звонить Оуэнам, спроси у них, пожалуйста, не травмировал ли их сын когда‑нибудь левое колено?

– А что?

– У убитого большой шрам на левом колене. Похоже, остался после операции. Ву подозревает несчастный случай или спортивную травму.

VIII

Ночью городской шум превращается в шепот. В воде красно‑синими змейками мелькают отражения неоновой рекламы. Одинокая шхуна или буксир пересекает акваторию порта. Волны устало бьются в гранитные стены набережной. До утра этот участок моря словно замыкается в себе, превращаясь в озеро. Постепенно гаснут белые огни в окнах офисных башен, как будто кто‑то задувает одну за другой свечи. Даже уличное движение замирает. Пара часов после полуночи – вот весь отдых, который может позволить себе город.

Пол стоял у пирса, от которого отходили паромы на острова, и размышлял, что ему делать дальше. На последний паром он опоздал. Нечего и думать о том, что он сможет найти лодочника, который согласился бы доставить его на Ламму ночью. Между тем переночевать в этом городе Полу было не у кого. В нерешительности он присел на спускавшиеся к воде мраморные ступени. Ему удалось немного вздремнуть в поезде, и теперь он чувствовал себя отдохнувшим, хотя и не вполне здоровым. Теплый ветерок ласкал лицо. Он дышал не бензином, а морем и сладковато‑пряным запахом тропиков. В том чувствовалась жизнь. Пол задумался над тем, что именно так придало ему бодрости. Впечатления последних часов? Ужин в компании Дэвида и Мэй, которых он всегда так рад видеть? А может, это судьба Майкла Оуэна так заботила его, а он не решался в этом себе признаться? Или на него подействовал Шэньчжэнь – с его запахами, музыкой, лицами, – так непохожий на Гонконг? Разбередил воспоминания, те самые, которые Пол считал так глубоко погребенными, что и двух жизней мало, чтобы до них добраться?

Китай! Другая сторона земного шара. Лучшая. Более справедливая.

Восьмилетним мальчиком он впервые прочитал книжку о маленькой принцессе Ли Си и ее отце, правителе могущественного королевства Мандала. Ли Си была первой девочкой, в которую влюбился Пол. В ее стране жил призрачный великан и росли чудесные деревья и цветы самых невероятных форм красок и при этом прозрачные. Растения из стекла! И еще там текли реки, над которыми раскачивались подвесные фарфоровые мосты. Многие из них были с крышами, украшенными тысячами серебряных колокольчиков, которые сверкали в лучах рассветного солнца и звенели при малейшем дуновении ветра. В столице королевства, городе Пине, улицы кишели фокусниками и акробатами, чесальщиками волос и чистильщиками ушей, а также столетними резчиками по слоновой кости, даже на старости лет не оставившими своего ремесла. Маленький Пол мечтал о путешествии в далекую Мандалу, но отец объяснил ему, что такой страны не существует. Есть другая страна – Китай, которая тоже лежит по ту сторону земного шара и окружена неприступной стеной. В ней еще есть Запретный город, в котором когда‑то жили ее короли.

И тогда Пол стал мечтать о Китае. Эту страну населял низкорослый народ, поэтому там не могло быть мальчишек на голову выше Пола, а значит, никто не осмелился бы, выплюнув на его глазах жвачку, заставить его проглотить ее. В Китае никого бы не волновало, что отец у него еврей, а мать немка. В Китае родители никогда не ссорятся, а среди детей очень легко найти настоящего друга. Вообще люди там дружелюбнее, честнее и умнее, чем в любой другой стране мира. Иначе как бы они изобрели порох, компас и писчую бумагу?

Китай! Уже одно слово действовало на него магическим образом. С каким благоговением рассматривал Пол китайские иероглифы, водил пальцем по причудливо изгибающимся линиям, старательно перерисовывал себе в тетрадь. Что же это за народ, который вместо обыкновенных букв использует такие сложные рисунки? В чьем языке слово меняет значение в зависимости от высоты голоса, которым оно произнесено? По выходным, когда его одноклассники играли в бейсбол, Пол уезжал в Чайна‑таун и подолгу бродил там. Он ловил обрывки китайских фраз, стараясь воспроизвести их про себя и угадать значение – так сильно очаровывал его этот язык.

Позже Пол дни напролет просиживал в публичной библиотеке неподалеку от Томпкинс‑сквер‑парка. Там, в обществе почтенных стариков и старушек, которые зимой громко кашляли и сморкались в огромные, как наволочки, платки, он изучал труды Марко Поло, Конфуция, Лао‑цзы и Мао. Мальчик мало что понимал из прочитанного, но верил: эти книги помогут ему попасть в Китай, а значит, все остальное не важно.

Много лет спустя Пол понял, как мало общего имели эти фантазии с реальностью, но прощание со страной детства оказалось на удивление безболезненным. Китайская действительность восьмидесятых годов – времени, когда страна осторожно открывала границы, знакомясь с остальным миром, – была настолько захватывающей, что необходимость в фантазиях сразу пропала. С рождением Джастина интерес Пола несколько поутих, а после объявления диагноза угас совсем. Предложения Дэвида вместе посетить Пекин или Шанхай решительно отклонялись. Китай больше не был ему нужен. Так ли? Еще несколько часов назад он с уверенностью повторил бы эту фразу, но теперь…

Пол выбирал отель, до которого легче всего мог бы добраться пешком. Поразмыслив, направился в сторону отеля «Мандарин ориентал».

Гудел кондиционер, глухо бормотал холодильник. Не сразу донеслось до Пола истошное верещание мобильника, который, похоже, заливался уже целую вечность.

Пол открыл глаза, пытаясь нащупать перед собой москитную сетку. Лишь через пару минут он вспомнил, где он находится. Мобильник смолк, чтобы спустя секунду заверещать снова.

Увидев на дисплее незнакомый номер, Пол сразу вспомнил об Оуэнах и отклонил вызов. Сейчас ему ни с кем не хотелось разговаривать. И меньше всего с Оуэнами.

Часы показывали 7:15. Боль раскаленной иглой вонзилась в мозг, отозвавшись во всем теле, как будто он вчера перепил. Разве он заходил в бар отеля? Пол не помнил. Он перевернулся на другой бок, натянул одеяло до подбородка и уснул снова.

Проснувшись во второй раз, он почувствовал себя еще хуже. Боль в голове прошла, но что‑то будто сдавливало ему грудь. Он постарался расслабиться, но воздуха не хватало. Было жарко, хотя работал кондиционер, и Пол всю ночь мерз под тонким одеялом. Полу было страшно, он боялся разговора с Элизабет Оуэн. Боялся новых впечатлений. Голосов. Запахов. Людей. И он чувствовал, лежа в чужой постели, как этот страх растет с каждой минутой.

Пол встал и позвонил Кристине. Ее голос действовал на него успокаивающе. Да, она может выкроить для него минутку. Что за вопрос? Кристина предложила встретиться через час, пообедать вместе.

До Ваньчая Пол решил доехать на метро и направился к станции на Стэтью‑сквер. Но чем глубже он спускался под землю, тем тревожнее становилось на душе. Когда в толпе на платформе кто‑то толкнул его локтем в спину, Пол не выдержал и поспешил обратно, на улицу. В трамвае, в первом ряду второго этажа, нашлось свободное место у окна. Пол сел. Прохладный ветерок тут же осушил мокрое от пота лицо.

Лестничная клетка сто сорок второго дома по Джонсон‑роуд оказалась еще теснее, чем офис туристического бюро «Уорлд уайд трэвел», и гораздо грязнее, чем Пол мог вообразить со слов Кристины. В бюро две сотрудницы в наушниках, перекрикивая друг друга и глухо гудящий кондиционер, договаривались с клиентами. На столах громоздились кипы бумаг. Стены украшали выцветшие календари авиакомпании «Катай‑Пасифик», с видами Таиланда, Шри‑Ланки, Вьетнама и японских пагод. В помещении не было даже окон, и Пол удивился, как Кристина выдерживает день в этой тесноте и сутолоке. Она пригласила его присесть, но единственный в кабинете стул оказался занят газетами и брошюрами. Кристина рассмеялась, и все страхи Пола испарились, как приведения при первом крике петуха.

Она предложила ресторан «Димсам» неподалеку от бюро и так ловко лавировала в потоке уличной толпы, что Пол едва за ней поспевал.

Зал был огромным, как стадион, и таким же шумным. Все места оказались заняты. Стоило какому‑нибудь столику освободиться, как к нему устремлялась толпа, будто в нем было что‑то особенное. После коротких переговоров с официантом они проследовали за ним мимо огромных аквариумов в дальнюю часть зала, где обнаружилось несколько столиков на двоих. Пока Кристина делала заказ, отмечая блюда крестиками в меню, Пол рассказывал ей о поездке в Шэньчжэнь и телефонном звонке, который разбудил его сегодня утром.

– И чего ты от меня хочешь? – Теперь голос Кристины звучал строго, почти раздраженно. – Совета?

– Может быть, – вздохнул Пол.

– На твоем месте я объяснила бы этим людям, что, к моему величайшему сожалению, ничем не могу им помочь. Об остальном пусть позаботится полиция или американское посольство в Пекине. Я бы отстранилась от всего этого.

Кристина сжала губы. Возможно, последняя реплика прозвучала резче, чем ей хотелось. Но притворяться Кристина не умела, и за это Пол был ей благодарен. Он знал, что она не доверяет континентальным китайцам. Неудивительно после всего того, что выпало на долю ее семьи. Слишком хорошо она помнила грохот сапог на лестнице, жалобный скрип деревянных ступенек, треск разлетевшейся в щепы двери и ужас на лице отца. Он выпрыгнул в окно перед самым их носом. Несчастный случай – так писали об этом позже. Несчастный случай. Они повторяют это вот уже сорок лет. Как же им после этого верить? Будь у нее такая возможность, Кристина уехала бы в Австралию или Америку еще до 1997 года. Она не жаждала воссоединения с семьей, которая не пожелала эмигрировать в Гонконг в 1967 году, чтобы спустя тридцать лет снова подпасть под юрисдикцию Пекина.

Давняя история, да, конечно. И нынешнее правительство имеет с тем мало общего. Кристина слишком часто спорила об этом со своими подругами, чтобы не знать всех их аргументов. Тем не менее. Все та же партия стоит у кормила власти. И она не созналась в своих преступлениях, не извинилась за них перед народом. И пока портрет Мао Цзедуна висит над воротами Запретного города, пока его набальзамированное тело лежит в мавзолее на площади Небесного Спокойствия и тысячи людей выстраиваются в очередь, чтобы почтить память этого убийцы, нет и не может быть доверия Коммунистической партии Китая. Только после того, как мавзолей исчезнет с площади, и на его месте появится памятник жертвам коммунистического террора, и председатель партии встанет перед ним на колени, чтобы попросить прощения за ошибки и заблуждения китайских коммунистов, за миллионы разрушенных семей и загубленных жизней, только после этого Кристина попробует изменить свое отношение к пекинскому правительству. Но даже и в этом случае она ничего не может обещать.

Но до того как это произойдет, ноги Кристины не будет ни в одной мандаринской школе[5], которых так много открылось в последнее время в Гонконге. Она не продаст ни одного тура в Китай и сама туда не поедет. Однажды она уже пыталась. Села на поезд до Шэньчжэня. Но по мере приближения поезда к границе Народной Республики ее сердце наполнил необъяснимый страх. В ушах звучали голоса родителей, бабушки с дедушкой. Она долго боролась с собой, но в конце концов все‑таки вернулась. Потому что тени прошлого преследовали ее по пятам, и шепот их не смолкал.

Пол молчал. Он уже жалел, что обратился за помощью к Кристине.

– Мне жаль, – уже мягче добавила она. – Ты, наверное, хотел услышать от меня совсем другое. Моя позиция – это позиция эгоистки, и…

В этот момент два официанта поставили на стол бамбуковое блюдо с пельменями, а у Пола зазвонил мобильный.

– Привет, Пол, – сказал Дэвид. – Ну что, успел вчера на последний паром?

– Нет, пришлось заночевать в отеле.

– Мне жаль…

– Ничего страшного. Это был «Мандарин ориентал», он совсем рядом с пирсом.

– Ты вообще где? Что там за звуки? Ты нанялся кухонным рабочим в какой‑нибудь ресторан?

– Мы с Кристиной в Ваньчае, едим димсам в ресторане.

– Тогда буду краток. Ты уже говорил с Оуэнами?

– Нет.

– Понимаю, беседа предстоит не из приятных. – Голос Дэвида звучал виновато, но комиссар полиции всегда комиссар полиции. – Видишь ли… мне важно узнать как можно скорее, был ли наш покойник Майклом Оуэном. Даже если уже сегодня выяснится, что он умер от разрыва сердца. Если это убийство, то время работает на преступника, понимаешь?

– Конечно, – прошептал Пол.

– Что ты сказал? Прости…

– Я сказал, что прекрасно тебя понимаю, – повысил голос Пол.

– Можешь попросить официантов, чтобы не стучали так тарелками? И почему китайцы непременно должны так кричать за обедом? Не понимаю ни единого твоего слова…

Было ли это действительно так или Дэвид таким образом пытался донести до Пола, как важно ему, чтобы он как можно скорее перезвонил Оуэнам?

– Я понял, – как мог громко ответил Пол. – Я должен переговорить с Оуэнами.

– Вот теперь слышу. Правильное решение.

– Можно я сначала поем?

– Чем быстрее, тем лучше. Ты, случайно, не знаешь, была ли у Майкла Оуэна квартира в Гонконге?

– Не знаю, но думаю, да.

– Ее нужно осмотреть. Можешь уговорить его мать дать тебе ключи?

– Как ты себе это представляешь?

– У нее ведь должны быть ключи от квартиры сына. Придумай что‑нибудь.

– И что я должен там искать?

– Улики. Они, конечно, там есть, если он действительно убит. Нам нужно знать, зачем ему понадобилось в Шэньчжэнь на эти два дня, была ли у него договоренность о встрече, кто его знакомые в Шэньчжэне. В любом случае Майкл Оуэн пропал. Что, если он бросился с моста Цинма и оставил в квартире предсмертную записку?

– А как же гонконгская полиция? По‑моему, это они должны обыскать его квартиру?

– Они непременно сделают это, но нам нужно их опередить. Позже я все тебе объясню. У тебя есть телефон Мэй?

– Да.

– Можешь перезвонить на ее номер, как только что‑нибудь узнаешь?

– Это еще зачем? – удивился Пол.

– Объясню в свое время. Так что?

– Да.

– Приятного аппетита.

Пол выключил телефон и сунул его в карман куртки. С каким удовольствием он бы утопил его в кисло‑сладком супе, что стоял перед ним на столе! Он не собирался звонить Оуэнам ни сейчас, ни позже, не желал знать, чей ребенок этот убитый молодой иностранец. Зачем ему брать на себя чужое горе? Пол хотел закончить обед в компании Кристины, сделать нужные покупки и благополучно вернуться на Ламму. Там его дом, его растения, там стоят резиновые сапоги Джастина. Самое разумное сейчас навсегда забыть Майкла Оуэна и его несчастных родителей.

От рассвета до заката и снова до рассвета…

Пол пригубил чай, вытащил из бумажного конверта палочки для еды и подцепил ими пельмень с овощами. Вкусно! В конце концов, что ему до этих Оуэнов? Он обмакнул пропаренную креветку в красный соус чили. Восхитительно! Какое ему дело до убитого в Шэньчжэне? Роллы из рисовой муки оказались несколько переварены, да и теста многовато. Жаль. Зато жасминовый чай в самый раз – крепкий и не горький. Кристина права: от всего этого лучше держаться подальше. Пусть разбираются сами. Только один звонок…

Кристина молча смотрела на него. Она сидела прямо, как свеча, и почти не прикасалась к пище.

– Ты не голодна?

Это прозвучало до смешного глупо. Ведь она слышала, что он говорил Дэвиду.

– Нет, – чуть слышно ответила Кристина.

– Ты, конечно, поняла, чего от меня хочет этот человек. Но это дело полиции.

– Ты действительно так считаешь? – (Пол кивнул.) – Ты обещаешь мне?

– Обещаю.

Кристина взяла жареный китайский пирожок со свининой. Нигде их не готовят лучше, чем в этом ресторане.

Пол долго бродил по переулкам Ваньчая в поисках места, где мог бы без помех переговорить с Оуэнами. Напрасно. Уличный шум – эта сплошная мешанина из грохота пневматических молотов и строительных машин, воя автобусов и автомобилей, людских голосов – настигал его в любом укромном уголке, в самых глубоких подвалах и за самыми крепкими дверями. Он вспомнил об отеле «Гранд‑Хаятт», с его огромным холлом, в дальнем уголке которого он, пожалуй, нашел бы то, что искал.

Пол пересек Локхарт‑роуд и Глостер‑роуд. Мимо гостиницы для иммигрантов и Ваньчай‑Тауэр дорога вывела его прямиком к отелю.

– Мистер Лейбовиц? – торопливо переспросила Элизабет Оуэн. – Я несколько раз пыталась вам дозвониться. Где вы?

– Простите… мой телефон…

Но Элизабет не ждала от него никаких объяснений.

– Вы уже говорили со своим знакомым из Шэньчжэня?

– Нет. – Пол не думал, что эта ложь дастся ему так тяжело.

Он хотел завершить разговор сразу после того, как произнесет это слово, но почему‑то продолжал держать трубку у уха. «Нет, нет…» – в голове словно били барабаны. Все громче и громче. «Нет… Ты – трус…»

– То есть… Разумеется, я говорил с ним, даже несколько раз… А он расспрашивал своих коллег… но о Майкле Оуэне никто из них ничего не слышал…

Не обманывай меня, папа, скажи мне правду…

– Это хорошая новость, не так ли?

Элизабет Оуэн молчала. Пол не слышал ничего, кроме приглушенного шума в трубке, и, не в силах вынести ее молчания, продолжил:

– Уверен, что все прояснится. Ваш сын объявится, не сегодня так завтра. И мой друг из Шэньчжэня обещал перезвонить, как только что‑нибудь узнает. Собственно, как он выглядит?

– Кто?

– Ну… ваш сын?

– Высокий. Глаза голубые… Не знаю, как вам описать его…

– Особые приметы?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, родинка на лбу или что‑нибудь в этом роде…

– Ничего такого.

– Шрам на щеке?

– Нет.

– Швы, царапины, следы травм или болезней?

– Нет.

– Аварий на дорогах… Он никогда не падал с велосипеда?

– Нет.

Пол поднялся с кресла. Ему хотелось двигаться, чтобы дать выход переполнявшей его радости. Он прошелся по холлу, держа телефон у уха.

– Это замечательно.

– Майкл всегда был очень здоровый мальчик.

– Это меня радует… Вы не представляете себе, как это меня радует… Скоро все прояснится, миссис Оуэн…

– Много занимался спортом… – (Дальше Пол ее не слушал.) – Он очень, очень хороший спортсмен. В студенческие годы был капитаном футбольной команды.

Ну, все, пора заканчивать… стоит только нажать кнопку…

– Он получал спортивную стипендию Университета штата Флорида.

Фантастика! Замечательный парень! Пол узнал достаточно. Что же заставляло его слушать ее дальше?

– Миссис Оуэн, я объявлюсь сразу, как только что‑нибудь узнаю, о’кей?

– Штата Флорида, – продолжала она. – Вы понимаете, что это значит? Штат Флорида! Там же лучшая футбольная команда в Америке! И тут случилось это глупое недоразумение! После него Майкл больше не мог играть в футбол…

– Что такое? – перебил ее Пол.

– Товарищ по команде неудачно задел его во время тренировки. Он страшно раскаивался, но у Майкла был разрыв связок. Он перенес три операции на колене.

– Где?

– На колене.

– На колене? Каком колене?

– На левом. Почему вы спрашиваете? Алло! Мистер Лейбовиц, вы еще здесь?

Квартира Майкла Оуэна располагалась на тридцать восьмом этаже Харбор‑Вью‑Корта – типичного жилого строения в гонконгском Мид‑левелсе, где неотличимые апартаменты громоздятся, точно сложенные в штабеля коробки из‑под обуви. Элизабет Оуэн поджидала в холле. Еще в такси Пол разволновался, так что ладони покрылись холодным потом. Как он посмотрит ей в глаза? Он ничего не сказал ей по телефону и ничего не собирается говорить. Разве это не прямая обязанность американского консула или полиции? Он поехал на Робинсон‑роуд, потому что друг попросил его об этой услуге. Пол должен осмотреть эту квартиру, после чего не замедлит отправиться на Ламму ближайшим паромом.

Миссис Оуэн внимательно оглядела Пола с головы до ног и весь путь до квартиры не спускала с него глаз. Как будто искала некий скрытый смысл в каждом его жесте. Она знала, что Пол лжет. Иначе зачем ему было отводить глаза в сторону, когда они стояли рядом в лифте, или задумчиво разглядывать собственные ботинки? А может, Элизабет просто нервничала? Что, собственно, Пол собирался искать в квартире ее Майкла? Муж побывал там совсем недавно и ничего подозрительного не обнаружил. Что же такое он мог проглядеть? Дневник? Отметку в календаре? Предсмертную записку?

Руки Элизабет Оуэн дрожали. Отперев дверь, она кивком пригласила Пола войти первым.

– Эй, есть здесь кто‑нибудь?

Ответа не последовало. Приглушенно, словно через нос, гудел кондиционер. В прихожей висели куртка и костюм, под ними стояла пара ботинок. Неприятно прохладный воздух пах не то освежителем, не то каким‑то моющим средством.

– И что именно интересует здесь вашего друга? – спросила Элизабет. – Что мы должны искать?

– Ничего определенного. Нам нужно просто еще раз все осмотреть. Вдруг отыщется что‑нибудь, что поможет нам на него выйти.

– Что же это такое может быть?

– Не знаю, миссис Оуэн. Копия посадочного талона, квитанция из отеля…

Пол раздвинул штору, отделявшую прихожую от гостиной. Перед ним открылось просторное помещение с тщательно отполированным паркетом темного дерева, голыми белыми стенами и окном от пола до потолка. Окно выходило в сторону гавани, но вид заслоняли высотные дома, между которыми сверкала едва заметная полоска моря. Посредине комнаты стояли два черных кожаных кресла и сундук. Напротив него – овальный обеденный стол с четырьмя стульями. И все до последней бумажки лежало на своих местах, будто не далее как сегодня утром здесь прибиралась филиппинская горничная.

Пол заглянул на кухню – там тоже все было чисто: ни остатков еды, ни грязных тарелок в мойке. Маленький полупустой кофейник на деревянной кухонной стойке. По другую сторону тесной прихожей располагалась ванная и еще две комнаты, за одной из которых открылась маленькая темная спальня. Возле аккуратно застеленной кровати стоял комод, на полках лежали тщательно выглаженные мужские сорочки. В последней комнате, в отличие от остальной квартиры, царил беспорядок. На полу высились штабеля книг, кучами лежали газеты. На письменном столе рядом с плоским монитором Пол увидел два мобильных телефона, ежедневник, блокнот, множество стикеров с заметками от руки, записок, писем и целую стопку нераспечатанных конвертов. Под столом стоял большой системный блок.

Как ни всматривался, Пол не замечал ничего подозрительного. Типичное гонконгское жилье молодого человека из Европы или Америки. Такие квартиры снимают иностранные банковские служащие или адвокаты, которые приезжают в Гонконг на заработки. Напрасно старался Пол обнаружить хоть что‑нибудь, указывающее на личность обитателя, позволяющее судить о его интересах, увлечениях: фотографии, музыкальные диски, сувениры. Ничего подобного он не видел.

Элизабет Оуэн следовала за ним тенью. Сейчас она стояла у двери и наблюдала за каждым его движением. За все время, пока осматривали квартиру, они не обменялись ни словом, и это молчание час от часу становилось для Пола все более невыносимым. Она знала, что он лжет. Во всяком случае, должна была чувствовать это. Каждое движение Пола, взгляд – всегда мимо нее – так и дышали ложью. Пол видел страх на ее лице и отворачивался, не в силах его вынести.

– Если что‑нибудь найдете, мистер Лейбовиц… вы, конечно, мне скажете? – робко спросила она.

Не обманывай меня, папа, скажи мне правду…

Конечно, Джастин, только правду…

Если ты только действительно хочешь ее знать.

Собственно, сколько правды в состоянии вынести человек? Не все ведь такие смелые, как ты, Джастин. Вот что я, по‑твоему, должен ответить Элизабет Оуэн? Что ее сын лежит сейчас в подвале полицейского управления с пробитым черепом, это моя правда? Я не знаю, что говорить этой женщине, ты мог бы мне помочь. Я теряю дар речи, слова застревают у меня в глотке. Внутри меня растекается тишина, Джастин. Но это неспокойная, зловещая тишина. Скажи же хоть что‑нибудь!

Пол молчал.

– Ответьте мне, мистер Лейбовиц! – Это должно было прозвучать как приказ, но получилась жалостливая просьба. – Ответьте…

На этот раз она почти взвизгнула, голос сорвался. Пол обернулся. Элизабет Оуэн стояла перед ним, вздрагивая, всхлипывая. Он взял ее за руки и прижал к себе, скорее рефлекторно, от растерянности. Элизабет залилась слезами, как это делают люди, которые уже ни на что не надеются и не рассчитывают на утешение.

Пол отвел ее в гостиную, уложил на диван, принес стакан воды и полотенце и сел рядом. Элизабет достала таблетку – вероятно, валиум, – приняла ее, запив водой, и прикрыла глаза. Дождавшись, пока она уснет, Пол снова вышел в комнату с компьютером и оттуда позвонил Дэвиду.

– Майкл перенес три операции на левом колене. Несчастный случай во время тренировки, он занимался футболом.

– Мне жаль. – Дэвид Чжан тяжело вздохнул. – Ты что‑нибудь говорил ей?

– Нет, и не буду.

– Ладно. Где ты?

– В его квартире, – ответил Пол и как мог обстоятельно описал Дэвиду обстановку каждой комнаты.

– Ты читал эти письма? Заглядывал в записную книжку?

– Нет, слишком всего много. Да и миссис Оуэн может проснуться в любую минуту. Что, если она увидит, как я роюсь в вещах ее сына?

Дэвид вздохнул:

– Ну хорошо. А ящики с бельем в комоде осмотреть можешь? Порыться на задних полках в книжном шкафу?

– Миссис Оуэн очень удивится, если застанет меня за этим занятием.

Дэвид задумался:

– А что с компьютером? Можешь унести системный блок, чтобы она не заметила?

– Невозможно, он слишком большой.

– А ноутбука нигде там не видишь?

Пол огляделся:

– Нет. – Потом выдвинул верхний ящик письменного стола. – Здесь жесткий диск. Вполне возможно, Майкл Оуэн сохранял на нем данные из своего компьютера.

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

[1] Димсам – легкие блюда, которые в китайской традиции чаепития подают к чаю. – Здесь и далее примеч. перев.

[2] Коулун – полуостров на юго‑востоке Китая, большей частью входит в состав специального административного района Гонконг.

[3] Адмиралтейство – район Гонконга.

[4] Гвейло – не китаец.

[5] Мандаринский язык, или мандарин, – обобщенное название северных диалектов китайского языка.