Шестеро против Скотленд‑Ярда (сборник)

Агата Кристи, Дороти Сэйерс, Энтони Беркли, Марджери Аллингем, Рассел Торндайк, Рональд Нокс, Фриман Крофтс

Чай, кофе и убийства

* * *

Блаженно нежась в ванне, человек, задумавший эту уникальную книгу, замышлял убийство. Существовала некая персона, смерти которой он хотел, и до него вдруг дошло, что каждый из нас, даже самый истовый христианин, знает кого‑то, кому желал бы столь же печальной участи.

И в результате родилась мысль издать сборник, написанный блестящей группой (или лучше назвать их бандой?) авторов, который вы сейчас держите в руках. Мы связались с каждым из них, предложив изложить на бумаге приходившую им когда‑либо в голову идею убийства, которое они посчитали бы идеальным по исполнению и остающееся безнаказанным. Авторы откликнулись на предложение с энтузиазмом, создав по короткому рассказу с точным описанием подготовки и осуществления ими предполагаемого убийства. Испытывая творческое вдохновение, они в процессе работы довели свои планы до совершенства, заманили своих жертв в ловушки, лишили их жизни, а потом тщательно замели за собой следы.

Но оказались ли их планы настолько блестящими и не поддававшимися раскрытию, как им мнилось? Не совершили ли они, подобно многим реальным преступникам, самые на первый взгляд незначительные ошибки, которые приводят к разоблачению? Уверена ли, например, Дороти Л. Сэйерс, что ей не грозит приговор: «Смерть через повешение»? Полагает ли Рональд Нокс, что жюри присяжных оправдает его, если он окажется на скамье подсудимых? Готов ли Энтони Беркли к суровому перекрестному допросу в полиции?

И здесь свое слово призван сказать отставной старший инспектор управления уголовного розыска Скотленд‑Ярда Корниш, имеющий огромный опыт раскрытия подлинных убийств. После завершения каждого рассказа мистер Корниш разбирает изложенное дело с точки зрения сыщика. Он как бы посещает место преступления и, располагая фактами, почерпнутыми из рассказа, начинает поиски промашек, допущенных Марджери Аллингем или Расселом Торндайком, которые дали бы ему основание потребовать их немедленного ареста. Добился ли он в этом успеха? Нашел ли изобличающие злоумышленников улики? А если нет, то, быть может, это удастся вам, читатель?

Марджери Аллингем

Он сделал ее несчастной

Это признание и покаяние. Я хочу рассказать всю правду и объяснить причины случившегося.

Прежде всего, меня зовут вовсе не Марджери Аллингем. Урожденная Маргарет Хокинз, попав на подмостки сцены, я взяла себя псевдоним Полли Оливер. Не думаю, что вы – нынешнее поколение – слышали это имя, зато его вполне могут помнить ваши отцы. Впрочем, не знаю… Не стоит изображать знаменитость.

В молодости я была умна и хороша собой, но так и не стала одной из тех, кого называют звездами или примадоннами, в отличие от Луизы. Только ради нее я решилась на признание содеянного. Тот светленький мальчик, который, стоило ему сдернуть с головы шлем, выглядел слишком юным, чтобы служить в полиции, ни в чем меня не подозревал. Как и вообще никто, включая даже судебно‑медицинского эксперта, а уж он был самый проницательный старикан, каких я только встречала на своем веку.

Любой бы признал, что мне все сошло с рук, но я тем не менее хочу поведать свою историю ради Луизы. В конце концов, именно из‑за нее это произошло. Если бы не она – моя несчастная старая подруга, – я уж точно не заставила бы себя вытянуть руки и…

Но всему свое время.

Мы с Луизой дружили по‑настоящему, не то что нынешние девицы, которые так и лезут на сцену. Не могу сказать о них ничего дурного, но это совсем не те молодые женщины, какими были мы когда‑то. Они все кажутся мне как на подбор невзрачными пустышками, когда появляются в моем доме и уходят из него. Даже внешне не напоминают актрис. Вот чего нельзя было сказать о нас с Луизой! В старые добрые времена – примерно тридцать или сорок лет назад – вы за милю видели, что мы принадлежали к этой славной профессии в своих белых туфельках, разодетые в пух и перья, с вереницей молодых людей, увивавшихся за нами.

Мы познакомились в кабаре. Я работала в массовке, ей же досталась небольшая роль. Ничего особенного, но она выходила на авансцену перед всеми и произносила только одну фразу: «А вот и мы, мальчики!» Я все отчетливо помню. Как сейчас, вижу ее изящную фигурку в корсете, блестки на бедрах, яркие золотистые кудряшки, то взлетавшие вверх, то опадавшие на плечи в такт каждому движению. Они всегда были естественными – не чета моим, чего уж греха таить!

В ней неизменно ощущалась внутренняя энергия. «Задорная», – говорили о ней мы. «Заводная», – сказали бы вы сейчас. Это и принесло ей огромную популярность. Вы все знали Луизу Лестер еще с колыбели, слышали, как ваши отцы обсуждали ее достоинства, а большинство из вас видели Луизу сами. Она играла во многих в мюзик‑холлах 1900 годов и оставалась королевой даже в 1918 году, по крайней мере на севере страны.

Я же помню, когда она в самые ранние деньки только делала себе имя. «Дедушка взялся за старое», «Иона любит девушек в розовом», «Забудь обо всем и целуй меня снова» – все эти песни написал для нее Лорн, и именно за него Луизе следовало бы выйти замуж. Вы тоже не смогли бы забыть ее выступлений. Сначала оркестр играл легкую увертюру. Поднимался красный занавес, открывая декорацию «Площадь перед мэрией». Там обязательно стояли рояль, пальмы в кадках, и Лорн непременно сидел за инструментом в те давние времена. Зал заранее неистово аплодировал. А затем в арке по центру сцены откидывался серебристый полог и появлялась она во всей красе – шелковые чулки, ворох нижних юбок, белая кожа и глаза… Глаза такой голубизны, что все сапфиры, какие ей преподносил Джоркинз, выглядели простыми стекляшками. Ярко сиявшие глаза излучали такие мощные волны жизненной силы, какие не способна была бы выработать ни одна динамо‑машина на полных оборотах.

Злые языки утверждали, что она никогда не обладала хорошим голосом, но он у нее был. Мелодичный и звонкий, он буквально заполнял собой весь зал. Да, она не брала особенно высоких нот, но с пением справлялась превосходно. И никогда не уставала. Ее могли вызывать на бис снова и снова, и она выдавала им соло, заставляла публику подпевать себе, как учительница музыки в начальной школе.

Зрители любили ее, а она отвечала взаимностью. Каждый ее выход превращался в любовное свидание.

Я лишь в общих чертах описала ее вам, поскольку не считаю, что необходим детальный портрет. Вероятно, вы могли запомнить Луизу в те годы, когда она была более величавой и громогласной, хотя и позже не потеряла силы духа. Быть может, мне стоит поделиться с вами тем, какой я видела ее, что думала о ней.

Высокая, светловолосая, с голубыми глазами и крупным ртом, с полноватой, но грациозной фигурой, очень человечная, источавшая радость и положительные эмоции. Лично я считаю, что в этом и состояло ее очарование. Общаясь с нею, вы ощущали, что она вас любит. Каждый чувствовал это – таксисты, продавцы в магазинах, оркестранты, как и весь зрительный зал. Любой из слушателей считал, что ее улыбка адресовалась именно ему, и каждый из зрителей сидел на своем месте и вдруг начинал гордиться собой. Ну, вы меня понимаете: словно улыбка предназначалась персонально вам, и это выглядело искренне, потому что Луиза в самом деле любила публику. Благодаря своему таланту она стала звездой и долго удерживалась в зените славы и популярности.

Я рассказываю вам об этом, потому что хочу объяснить, почему совершила свой поступок и где допустила ужасающую, непростительную ошибку.

Луиза познакомилась с ним, находясь на самой вершине своей карьеры. Ее окружали тысячи мужчин, за которых она могла бы выйти замуж, людей, способных многое дать ей в жизни. И, разумеется, всегда под рукой был Лорн, если ей самой хотелось о ком‑то заботиться. Он жизнь отдал бы за нее – так оно в результате и вышло, стоит только задуматься. Она не подозревала, что он болен чахоткой, а тот театральный зал в… Хотя зал уже снесли, а кто старое помянет, тому глаз вон… Не стану называть города, чтобы не бередить былых ран. Только местный театр оказался для Лорна смертельной ловушкой, так как был зловеще нездоровым местом для всех, кто в нем выступал.

Но суть дела все же не в том театре. Как я уже упомянула, она могла выйти замуж за кого угодно, но выбрала Фрэнка. Не помню даже, откуда он взялся. По‑моему, играл в оркестре из какого‑то захолустья, затрапезного и грязного, название которого действительно стерлось в памяти. Я все еще работала в кабаре, но лишь смогла вырваться из безымянных статисток. Помню только, как она впервые привела его ко мне в гримерную и сказала: «Это Фрэнк Спрингер. Мы собираемся пожениться». Мне казалось, что Луиза сейчас же лукаво подмигнет мне, но она не сделала ничего подобного.

Я его невзлюбила сразу же, а ведь тогда ее деньги еще не успели ударить ему в голову. Он выглядел вульгарным недомерком с такой толстой задницей, что оставалось удивляться, как он ухитрялся удерживать равновесие. Но зато – речистый малый, язык его был подвешен как надо, стоит отдать ему должное. Мало кто умел так увлечь разговором совершенно незнакомых людей. Впрочем, послушав его первые полчаса, вы думали, что он умен и образован, зато все остальное время превращалось в сплошное разочарование.

А Луиза даже с годами не научилась видеть его недостатки. Казалось невероятным, что она не понимала сути его натуры. Меня же он раздражал тогда, и я по‑прежнему прихожу в бешенство, стоит подумать о нем. Всем остальным обитателям нашего благословенного мира Фрэнк Спрингер представлялся раздутым, напыщенным, фальшивым мыльным пузырем. У этого типа развился такой, как сейчас модно говорить, комплекс неполноценности, что он всю жизнь потратил на борьбу с ним, стремясь хотя бы в собственных глазах выглядеть важной персоной, и чем яснее он понимал свои слабости, безнадежную бездарность и полную никчемность, тем более раздражающе глупыми становились его лживые истории.

Я оказалась сыта им по горло в первый же вечер и, когда мы остались с Луизой одни, принялась жестоко высмеивать его. Но именно тогда впервые увидела ее, мягко говоря, странную реакцию.

Нет, она не обозлилась на меня. Но на ее лице появилось выражение отчуждения и упрямства. Я не в состоянии описать его более точно, не буду даже пытаться. Но мне так и не удалось понять этого. Он стал единственным человеком, в разговорах о котором мы никогда не были до конца откровенны. А ведь она была всегда откровенна с подругой, давно и хорошо ей знакомой, с кем вместе работала не первый год.

– Ты же не всерьез собралась за него замуж, Утенок? – спросила я, не выдержав. Мне потребовалось некоторое время, чтобы выйти из удивленного оцепенения.

– А разве он тебе не понравился?

Она всего лишь задала мне вопрос, но в нем звучала немая мольба. У Луизы всегда была эта удивительная способность произносить обычные слова, которые невольно заставляли тебя почувствовать, насколько они важны для подруги.

– В некотором смысле понравился, – осторожно ответила я, не желая задеть ее чувств. – Но ты же не выйдешь за него замуж? Он хотя бы богат?

– У него ни гроша за душой, – заявила она вполне довольным и совершенно небрежным тоном.

Я была тогда очень молодой и еще не накопила необходимого жизненного опыта, а потому выложила ей все, что думала по этому поводу.

Она накричала на меня, а утром, когда я захотела с Луизой увидеться, велела прислуге сказать, что хозяйки нет дома. Так мы впервые с ней поссорились. В следующий раз мы встретились только через продолжительное время. Это случилось как раз после ее сногсшибательного успеха в Оксфорде, где она блистала в шоу «Когда папа приносит домой цветы вместе с молоком». Мы выпили вместе, и Луиза сообщила мне о своем замужестве.

Я выразила сожаление о том, что наговорила в прошлый раз о Фрэнке: в конце концов, если мужчина женится на твоей подруге, он уже становится значимой фигурой. Луиза снова заметно потеплела ко мне, и я почувствовала, что все сложилось не так плохо, как ожидалось. У меня не было тогда работы. Я пришла на ее второе представление, а потом встретилась с ним в ее гримерной.

Фрэнк был омерзителен.

Даже намного позже, когда он состарился, а я уже знала его как облупленного, мне никогда не доводилось испытывать к нему такого отвращения, как при первой встрече после их свадьбы. Фрэнк считал ее успех свой заслугой, отзывался о ней так, словно он сумел создать талантливую актрису из ничего, хвастливо демонстрировал перстень с крупным бриллиантом и продолжал раздуваться от самомнения, пока не довел всех присутствовавших до тошноты. А ведь в комнате собралась целая толпа из ее старых и нескольких новых друзей, большинство из которых были весьма интеллигентными людьми. Они проявляли доброту к нему только ради Луизы, но он принимал все за чистую монету, за подлинное отношение к себе самому, и хотя вечеринка получилась достаточно веселой, я впервые увидела Луизу в том положении, из которого она не смогла потом выбраться.

Трудно описать, но это было вежливое сострадание со стороны окружающих. Словно у Луизы вырос горб или она лишилась ноги, а каждый из собравшихся слишком любил ее и потому делал вид, будто ничего не замечает.

Лорн сидел, забившись в угол. Болезнь к тому времени совершенно подкосила его, но мы ни о чем не догадывались. Фрэнк вел себя с ним грубо, имея наглость критиковать за исполнение им на рояле песен собственного сочинения. Но Лорн не отвечал на дерзости. Он просто сидел, чуть заметно дрожал и попивал шампанское из бокала, который кто‑то сунул ему в руку.

Лорн выглядел таким несчастным, что я подошла и села рядом. А позже Луиза заявила, что ее пригласили ужинать в дом какой‑то местной знаменитости, куда Фрэнк, конечно же, пригласил себя сам, пообещав, что жена непременно будет там петь, а он аккомпанировать.

Мы с Лорном тихо удалились и отправились в ресторан Сэма Исаака – не знаю, существует ли он до сих пор, где заказали рыбу и крепкое темное пиво. Причем мне пришлось потрудиться, чтобы заставить Лорна поесть. Он сидел напротив и продолжал дрожать. Поначалу никто из нас не упоминал о Луизе. Я знала: Лорн считался влюбленным в нее, но кто тогда не был таким? Любой встреченный Луизой мужчина почти сразу чувствовал на себе ее чары, и мне казалось, что Лорн едва ли знает мою подругу лучше, чем все остальные.

Он сидел и играл вилкой на тарелке с едой, то и дело перекладывая ее и глядя так, словно не понимал, что перед ним.

– Как он тебе показался? – спросила я, исчерпав все остальные темы для разговора, который так и не клеился.

Он отложил вилку и пристально посмотрел на меня. Теперь, когда мне уже приходилось видеть неизбежную смерть в глазах человека, я стала понимать, что шокировало меня выражение его лица и восклицание:

– О боже, Полли! Да смилостивится над ней Господь!

– Лучше поешь как следует! – чуть не рявкнула я на него, поскольку он напугал и смутил меня своей реакций. – Помяни мое слово, дружище, не за горами то время, когда вполне респектабельная женщина сможет так же легко разводиться, как и выходить замуж. Она устанет он него, соберет вещички и сбежит.

Он бросил на меня очень серьезный взгляд.

– Ты и в самом деле так думаешь? Если да, то ты еще более безнадежная маленькая дурочка, чем я полагал прежде.

– А разве ты сам думаешь иначе? – спросила я.

Мы с ним никогда не были способны обижаться друг на друга.

– Да, иначе. – Он сказал это так тихо и грустно, что я изумленно уставилась на него.

Я до сих пор часто вижу перед собой бледное лицо, крупный нос с высокой переносицей, придававший его чертам траурный вид, и сумасшедший блеск в глазах.

– Я думаю иначе, Полли, – повторил он. – Она его любит. Луиза полюбила эту маленькую мразь и будет любить до тех пор, пока либо у нее самой не разобьется сердце, либо кто‑то не ухватит эту дрянь за короткую шейку и не начнет так крутить, чтобы у него отвалилась голова.

Он произносил эту фразу, повышая голос, и под конец несколько человек даже обернулись в нашу сторону, хотя в зале ресторана было мало посетителей. Я ощутила себя неуютно.

– Тише ты! – шикнула я на него. – Не смей даже думать о таких ужасных вещах! К тому же Фрэнк явно не из тех, с кем легко расправиться. И в любом случае ни ты, ни я не способны на это.

Помню, как я даже подавилась, вымолвив последние слова, а Лорн рассмеялся и подал мне черствую хлебную корку, после чего мы оба повеселели. Но я почему‑то все еще вспоминаю о том разговоре, хотя минуло двадцать пять лет. Ведь как тогда не верила в фокусы подсознания, в судьбу, так и сейчас. Но я тем не менее подавилась. И мною был убит Фрэнк.

Тем вечером Лорн проводил меня до дома. Я обитала тогда у старой Ма Уиллерс сразу за углом от Стритэм‑Хай. Уж ее‑то вы точно не помните. А ведь она была когда‑то блестящей актрисой, настоящей королевой мелодрамы своих дней. Мы сели в кружок у камина в ее кухне, и, как сейчас помню, Ма встала на шаткий стул, чтобы достать с верхней полки буфета банку с корицей от простуды для Лорна.

Когда же он ушел медленно, тяжело переставляя ноги, как глубокий старик, Ма Уиллерс задержалась, чтобы поговорить со мной, пока я наполняла свою бутылку горячей водой из чайника на плите. Это была рослая сухопарая пожилая матрона – не все бывшие актрисы толстеют – со взлохмаченной седой шевелюрой и шекспировской величавой манерой себя держать.

– Здесь только что побывала Смерть, – сказала она. – Больше ты его в живых не увидишь.

Я резко вскинулась на нее.

– С ним все в полном порядке. Просто человек простыл, а еще сильно расстроен, потому что его любимая девушка вышла замуж за другого.

Она посмотрела на меня своими пронзительными маленькими черными глазками.

– Царапина, царапина одна, но этого довольно… – продекламировала она. – Вот так и свадьба. Ты больше не увидишь его в живых.

И она оказалась права. Больше я не встречалась с Лорном. О его смерти я узнала лишь многие месяцы спустя от танцоров, которые прежде выступали в одном шоу с Луизой на севере Англии, когда Лорн не смог больше держаться на сцене. Это были милые люди – танцевальный дуэт, приглашенный в кабаре, где мне тоже досталась небольшая роль. К тому времени кабаре перекрестили в «ревю».

Помню, как женщина – прелестное черноволосое создание, выступавшее под псевдонимом Лола Дарлинг, – со слезами на глазах рассказала о безобразном скандале, разыгравшемся за кулисами, когда Луиза настаивала, что Лорн слишком плохо себя чувствует, чтобы выступать на сцене. Фрэнк обрушился на нее с проклятиями, обозвав последними словами сначала ее, а потом и Лорна, который в итоге вышел и отыграл свою фортепианную партию на ледяном сквозняке, способном убить слона, не говоря уже о смертельно больном человеке. После чего Лорн потерял сознание, был срочно доставлен в больницу, где вскоре умер. Мне долго потом он снился в кошмарных снах, лежащий в луже крови, хлынувшей из легких.

– Кто же аккомпанирует ей теперь? – спросила я, а когда узнала, что за дело взялся Фрэнк, не могла не встревожиться.

Но даже ему не удалось пустить под откос ее карьеру. Никому это было не под силу, кроме самой Луизы. Однако Фрэнк вышиб твердую почву у нее из‑под ног, если вы хоть что‑то понимаете в эстрадном жанре. Пошли слухи, что долго она не протянет, но слухам мало кто верил, пока Луиза собирала полные залы.

В то время мы виделись очень редко. Она иногда присылала мне письма. Поначалу в них фигурировал только Фрэнк: сделал то, добился этого, проявил незаурядный ум. Он выиграл три тысячи фунтов за один заезд на скачках в Донкастере. Но позже новости о Фрэнке иссякли. Она стала писать на самые банальные темы.

Тем не менее Луиза оставалась звездой первой величины, и каждые гастроли в Лондоне сопровождались громким успехом при исполнении ее старых песен, а некоторые новые номера не снискали популярности.

Чету постоянно окружали сплетни. Суть сводилась к тому, что Фрэнк ревновал к успеху прежних песен Лорна и устраивал скандалы каждый раз, когда жена вновь включала их в программу шоу.

Две или три песни он написал для нее сам, но они получились настолько бездарными, что даже обаяние и мастерство Луизы не спасли их от провала. Думаю, он во всем винил ее, устраивал жуткие сцены, когда такое происходило, вот только наверняка никто не знал об этом.

Так началась ее тайная жизнь. Жизнь, превратившая ее в двух совершенно разных людей.

А между тем у меня хватало собственных событий. Мой муж – я разве не успела упомянуть, что побывала замужем? – так вот, он умер рано, оставив мне те небольшие сбережения, которые успел скопить, да будет ему земля пухом! Мы с ним никогда особенно не любили друг друга, но зато и беспокойств не причиняли никаких. Я положила деньги в банк и продолжила работать.

Бушевала война, а сценические дела шли хорошо. Я трудилась в таком лихорадочном темпе, что не оставалось времени ни о чем всерьез задуматься. Мы все торопились развлекаться и получать удовольствия на случай, если завтра суждено погибнуть. Я совершенно не ощущала, как постепенно старею. Мне сослужила добрую службу репутация неплохой актрисы, старательной, на которую всегда можно положиться. А потому режиссеры постоянно находили для меня небольшие роли, и я сводила концы с концами, не трогая денег на банковском счету.

Война уже близилась к концу, когда я впервые встретилась с новой Луизой. Мы не виделись целых два года. До меня доходили слухи о ее эксцентричном образе жизни, о неистовых безумствах, о совершенно свихнувшихся людях, с которыми она общалась. Но я все равно оказалась не готова к принятию той атмосферы, какая царила в ее гримерной в «Палладиуме», куда заглянула после окончания моего спектакля в «Зимнем саду».

Я постучала в дверь, и новая костюмерша открыла ее ровно на полдюйма. Старушка Герти, как я узнала, была уволена. А сменившая ее женщина с опухшим от пива лицом имела вид перепуганной зайчихи. Только поняв, что я не собираюсь сразу же влепить ей пощечину, она приоткрыла дверь чуть пошире.

– Вам нельзя сюда, – заявила она. – Мисс Лестер отдыхает.

– От чего же она отдыхает? – спросила я. – Неужто только что переплыла Ла‑Манш?

– Полли! – донесся до меня голос из комнаты. Я отстранила женщину со своего пути и вошла.

Луиза лежала на кушетке, еще не сняв грима, который словно отделился от лица, и кожа под ним сморщилась и обмякла. Я едва узнавала ее. Она обрюзгла, постарела, и хотя сохранялись черты прежней красотки, просматривались переутомление и слабость, которых нельзя было ожидать от знакомой мне Луизы.

– О, Полли, – сказала она. – О, Полли… – и разразилась рыданиями.

Это было так не похоже на нее, что я совершенно растерялась.

– Что с тобой, Утенок? – стала расспрашивать я. – В чем дело?

Она утерла слезы и бросила нервный взгляд на свою прислугу.

– Вам бы лучше оставить нас, тетушка, – сказала я. – Пойдите и выпейте где‑нибудь. Я сама присмотрю за мисс Лестер.

– Мистер Спрингер велел не оставлять ее одну.

– Ах, мистер Спрингер не велел! – рявкнула я. – Выметайтесь отсюда! Что, черт побери, вы себе думаете? Мисс Лестер не собирается взорваться в ваше отсутствие! Уходите, а если встретите мистера Спрингера, можете сказать, что это я вас выгнала.

– О нет, Полли! Не надо! – Луиза положила руку поверх моей. Я, посмотрев на ее пальцы, заметила, что драгоценные камни в кольцах заменены стразами.

Даже не могу объяснить почему, но это шокировало меня больше всего, с чем я сталкивалась в жизни… Да, даже больше выражения на его лице, когда…

Но об этом чуть позже. Всему свое время.

В итоге старуха подчинилась и ушла. Я не выгляжу рослой и мощной. Последняя роль, которую я сыграла в кабаре, была тщедушная уборщица. Но мне обычно удается добиваться своего, стоит только по‑настоящему захотеть. Когда дверь за ней закрылась, я заперла замок и повернулась к Луизе.

– Ты больна? – спросила я.

– Нет. Просто устала.

– Сколько представлений ты дала сегодня?

– Одно.

– Так это же пустяки! Причина не в работе. В чем твоя проблема?

Она снова ударилась в слезы.

– Даже не знаю, Полли. Сама не пойму. На сцене я чувствую себя прекрасно, но после шоу совершенно измождена. А я никогда прежде не была такой, верно, Полли?

– Разумеется, нет, – ответила я. – Тебе надо бы показаться врачу.

– Врачу? – Она даже рассмеялась. – Фрэнку такая идея не понравится.

Я попыталась объяснить, что речь сейчас идет не о Фрэнке, но только снова насмешила ее. Причем она нисколько не злилась на него. Наоборот, говорила только хорошее.

Вот тогда мне действительно стало страшно за нее. Помню, как я села на пол рядом с кушеткой и старалась вразумить Луизу.

Но вы же понимаете, насколько оказываетесь бессильны, если любите человека, но не являетесь для него авторитетом.

– Как у вас идут дела? – спросила я.

Она искоса бросила на меня чуть встревоженный взгляд.

– Хорошо, – сказала она немного тоскливым тоном.

– Что значит хорошо? Я имела в виду кассовые сборы.

– А, с этим все отлично. Просто здорово. Фрэнк говорит, сборы хороши, как никогда. Знаешь, он же теперь мой менеджер!

– Что?! Ты избавилась от старика Таппи? – Я испытала очередной шок. Ведь это он сделал из Луизы знаменитость много лет назад.

Она грустно улыбнулась.

– Таппи убили на фронте. Он записался добровольцем, несмотря на свой возраст. Попал под пулю в первый же день боев. Таппи сам ушел воевать, как и все.

– Все, кроме Фрэнка, – заметила я довольно ядовито.

Она сразу же львицей бросилась на его защиту:

– Фрэнк тоже непризывного возраста, и у него слабая грудь. Ни один доктор не подписал бы ему разрешения.

Я постаралась сменить тему на более оптимистичную:

– Что ж, если с деньгами все обстоит так хорошо, то чего тебе тревожиться? Ты явно не теряешь популярности у публики.

Она некоторое время колебалась с ответом.

– С деньгами как раз не так уж благополучно. Мы… Нам приходится вести широкий и экстравагантный образ жизни, если ты меня понимаешь.

Я снова посмотрела на ее руки, а она совсем по‑детски спрятала их за спину.

– Что означает ваш экстравагантный образ жизни?

– Нужно много тратить на рекламу, – сказала она, не вдаваясь в подробности. – К тому же Фрэнк… То есть я хотела сказать, что мы с ним в последнее время много проигрывали на бегах. Я никогда прежде не жила в долг, Полли, и сейчас меня это утомляет. Едва хватает сил репетировать, но нужно продолжать выступления, иначе не представляю, чем все может для нас закончиться.

– Ты хочешь сказать, что у вас вообще нет никаких сбережений? – изумленно спросила я.

Она помотала головой.

– Никаких. А ведь мы стареем. Я просто физически ощущаю это. Да, я продолжаю пользоваться успехом, но долго мне не протянуть. У меня нет новых популярных песен, чтобы держаться на поверхности, как прежде. Новые песни не так хороши, и на них далеко не уедешь.

– Послушай, – сказала я. – Ты работала всю жизнь и безумно устала, девочка моя. А муженек растратил твои деньги. Тебе нужен отдых. Уйди в отпуск на пару месяцев. Отправляйся пожить в какую‑нибудь деревню, в покое и тишине.

Она закрыла глаза.

– Я не могу. Нет возможности себе это позволить. У меня не осталось совсем ничего, чтобы продать. Кроме того, Фрэнк мне не разрешит.

И тогда я сказала ей все, что думала о Фрэнке. Мне потребовалось на это немалое время, но когда я закончила, она мне всего лишь улыбнулась.

– Ты ошибаешься, – сказала она. – Ты никогда не понимала Фрэнка, Полли, и уже не сумеешь понять. Он просто не осознает, что делает, – вот в чем причина. Он мыслит иначе. Его настолько переполняют жизненные силы.

Помню, я положила ладони ей на плечи и пристально всмотрелась в ее глаза.

– Луиза, – попыталась внушить ей я, – ты жертвуешь собой ради мужчины, который того не стоит. Сейчас я скажу тебе то, что причинит боль, но я твоя лучшая подруга, и придется меня выслушать. До меня ведь доходят о Фрэнке самые разные истории. Как насчет хотя бы той его малышки в «Эмпайре»?

Даже под слоем грима я заметила, как сильно побледнело ее лицо.

– Ах вот оно что! Значит, они уже распускают грязные сплетни? – сказала она. – А о других ты еще не слышала? Ты немного отстала от последних слухов, Полли.

– Боже милосердный! – воскликнула я, но продолжить мне не дали, потому что из коридора за дверью донеслись отборная ругань и шум, а Луиза мгновенно вскочила на ноги.

– Впусти его, быстро! – попросила она. – У нас уже были два крупных скандала с управляющим.

Фрэнк вошел, и мне никогда не забыть его вида. Казалось бы, приличная сумма денег, потраченная мужчиной на себя, если не облагородит его, то хотя бы поможет обрасти жирком. Он же выглядел как маленький, сморщенный манекен с кирпичного оттенка лицом, причем даже не слишком чистым.

Фрэнк осмотрел комнату, не обратив на меня никакого внимания.

– Куда делась Ева? Я же приказал ей не отходить от тебя.

– Мне пришлось выставить ее отсюда, – сказала я. – Нужно было поговорить с Луизой.

Он резко повернулся и вытаращился на меня, а она предостерегающе потянула за мой рукав.

– Мисс Оливер, я не допущу, чтобы мою жену беспокоили понапрасну.

Даже его голос заметно подсел. Решив, что разобрался со мной, Фрэнк снова обратился к Луизе.

– Мы сейчас отправляемся в ночной клуб, – сказал он, – и если тебя попросят спеть, то будешь петь как миленькая. Потому что это, быть может, твой последний шанс после тех дерьмовых шоу, которые ты давала здесь.

– Боже! – не удержалась я и начала объяснять, что у него мозги совсем съехали набекрень.

Он прервал меня.

Я провела на сцене и за кулисами всю жизнь, но никогда не слышала столь грязных ругательств. И эта сцена запала мне в душу навсегда: шаги в коридоре за дверью, и лицо Луизы, с мольбой обращенное к нему.

– Ты просто пьян, – сказала я, когда мне удалось вставить слово.

Но в том‑то и дело, что пьян он не был. Он не нуждался в выпивке. Его натура проявляла себя так без всякого алкоголя.

– Во имя всего святого, Луиза, уходи от него.

Вот тут только все и началось. Воздушный шарик лопнул. Мне никогда не доводилось участвовать в столь омерзительных ссорах, хотя опыт я успела накопить немалый. Помню, как в разгар перебранки обратилась к Луизе:

– Он губит тебя, моя милая девочка, а ты его. Ему никогда в жизни не следовало выделять больше трех фунтов в неделю. А ты даешь ему столько, что у него голову сносит.

Разумеется, ничего хорошего из этого не вышло. Мне надо было бы это понять заранее. Она прилепилась к нему и защищала его, хотя знала: целая толпа юных любовниц ждет у служебного входа в театр, сидя в его собственном автомобиле, надеясь, что он даст каждой из них маленькую роль в шоу. Даже в такой момент она готова была поддерживать его, моя бедная старая подружка.

И он вышвырнул меня за дверь. В прямом смысле слова – ухватил за плечи и выпихнул в коридор. Мною овладела ярость, и я потеряла контроль над собой от злости.

– За это когда‑нибудь убью тебя! – пообещала я.

Однако когда дошло до дела и убийство произошло, то у меня было совершенно иное состояние духа.

В конце двадцатых годов они оба поселились в моем пансионе. Мы все стареем. Признаюсь, меня, как, вероятно, и всех, такое открытие ужаснуло, но не выбило почвы из‑под ног. В конце концов, я пережила не менее сильные ощущения в тот день, когда впервые обнаружила, что не могу больше выходить на сцену в балетной пачке. Надо было что‑то менять в жизни. Жаль, но ничего не поделаешь.

Я оставила сцену и купила дом, использовав значительную часть своих скромных сбережений. Это не какой‑нибудь огромный особняк, а небольшой пансион, где всем управляла я с помощью двух своих юных помощниц, но постояльцам самим приходилось брать на себя основную часть обязанностей по хозяйству.

Не стану называть точного адреса, но мое заведение расположено в районе Мейда‑Вэйл близ Килберна в одном ряду с точно такими же домами, считавшимися когда‑то фешенебельными и до сих пор остававшимися респектабельными, вопреки мнению некоторых людишек, которых мне приходится называть своими соседями.

Мой пансион имеет три этажа, подвал и чердак. Сама я живу в подвале. Там есть комната для меня, кухня и крошечная коморка, служившая когда‑то кладовкой. Туда я могу пустить переночевать одного из прежних приятелей, не имеющего денег, чтобы заплатить мне за ночлег как положено.

Луиза и Фрэнк заняли сначала помещение на втором этаже. Но так продолжалось недолго. Вскоре они переместились на этаж выше, а ко времени, когда развивались основные события моего повествования, могли себе позволить только чердак. Там им отвели две комнаты с газовой плитой в одной из них и умывальником в общем коридоре. Окна чердачных комнат выходили поверх парапета, являющегося отличительной особенностью архитектуры всех домов на нашей улице. Это был большой, покрытый желтой штукатуркой выступ, который служил окончанием крыши, а дома делал похожими на огромные глыбы маргарина, какие видишь на прилавках в «Сейнсбери».

Не думаю, что по‑настоящему знала Фрэнка, пока он не поселился у меня дома. Но, как выяснилось, еще хуже я представляла себе Луизу. Порой снова видела мою милую старую подружку, какой она была на самом деле, замечала в ней живую и яркую личность, подзабытое искреннее дружелюбие – то есть все то, что заставляло меня любить ее всю жизнь. Но по большей части она держалась со мной настороженно. Старалась не оставаться со мной наедине. Всегда готовая защищаться, вечно чем‑то напуганная.

Фрэнк же окончательно сошел с ума. Я пришла к такому выводу, когда он скормил попугаю, с которым старик Пилер выступал в роли чревовещателя, огромный кусок бекона, убивший несчастное пернатое.

Мне трудно даже объяснить, почему именно это привело меня к окончательному заключению, что Фрэнк безумен. Но только он убил попугая не случайно, не из‑за невежества или желания в очередной раз злобно пошутить. И мстительность его натуры была ни при чем, потому что он не мог иметь против Пилера ничего, даже если тот теперь занимал их с Луизой прежнюю комнату. Как я догадалась, Фрэнк это сделал из подсознательного желания проявить свою власть, после чего я поняла, насколько он опасен.

Мне не хочется рассказывать о том периоде в жизни Луизы и Фрэнка – между нашей безобразной ссорой в «Палладиуме» и моментом, когда неведомой силой их под конец занесло на чердак моего дома. Потому что это древняя как мир трагическая история, та же печальная сага, какую вы могли бы услышать от любой бывшей звезды, закончившей свои дни в нищете.

Ссоры между супругами становились все более частыми, она выступала все хуже и хуже, вкусы публики изменились, в экономике наступили тяжелые времена. А потом случилось самое ужасное: к ней вернулся прежний боевой дух, и она стала вновь отдавать зрителям всю себя, свою любовь к ним, полностью выкладывалась на сцене без остатка, отчаянно борясь за успех. Но только это оказалось никому больше не нужным. В залах на ее представлениях теперь зияли пустые кресла, а с галерки, вероятно, шикали и улюлюкали.

Было и другое. В печати стали появляться интервью продюсеров с крайне негативными отзывами о Луизе, хотя эти молокососы не помнили даже имен своих предшественников, которые не просто любили, а обожали и боготворили ее.

И всегда рядом с ней торчал Фрэнк, неизменно делавший все только хуже. Он постоянно вытворял глупости, но экстравагантный безумец с большими деньгами выглядит просто смешным, а человек без гроша обреченно нарывается на неприятности с полицией.

Хотя за решетку Фрэнк так ни разу и не угодил. Непостижимым образом Луизе удавалось всегда выручать его из беды. Время от времени ей доставались небольшие ангажементы. Вот тогда он причинял больше всего неприятностей. Стоило ему попасть в театр, как это непременно заканчивалось громким скандалом. Видимо, Фрэнк уже не мог себя контролировать – так хотелось ему привлечь внимание к своей персоне. И он становился похож на вздорную истеричку.

Как ни странно, но алкоголиком он никогда не был. Все свои выкрутасы совершал на трезвую голову. А если поддавал, то очень редко, когда считал, что немного спиртного поможет ему изобразить себя Гарриком[1] нашего времени. И он начал избивать Луизу. Это кажется невероятным, даже если просто написать такое на листе бумаги. Вы же помните Луизу Лестер? Кто тогда смог бы вообразить себе мужчину, который поднял бы на нее руку? А вот он оказался таким. Мне часто приходилось приглашать врачей, чтобы убрать следы синяков с ее лица как можно быстрее.

Годы шли, и все становилось только хуже – хуже для меня самой, хочу подчеркнуть. Она‑то ухитрялась получать с ним какое‑то необъяснимое, дьявольское удовольствие. А Фрэнк постепенно превращался в бремя, от которого невозможно было избавиться. Они с самого начала не могли мне платить арендную плату в полном размере, а потом платили все меньше и меньше, пока не перестали платить совсем. Временами я теряла терпение и грозила Фрэнку вышвырнуть его на улицу. Но он лишь смеялся мне в лицо: «Если я уйду, Луиза уйдет со мной. Неужели ты, Полли, можешь вообразить ее сидящей под арками театра Адельфи?»

Луизу я вообразить там не могла, зато живо видела, как под арками сидит он сам, а она поет на улицах Лондона, пока не заработает на пропитание и не отнесет ему – как старая мамаша‑трясогузка мерзкому лысому кукушонку с красной тощей шейкой, подброшенному когда‑то ей в гнездо.

И они оставались под моим кровом. Для представителей театральной профессии наступили тяжелые времена. И они все еще продолжаются. Людям надо где‑то жить, но они уже не могут себе позволить достойное жилье. А в пансионный бизнес пришло столько деловых людей, что для такой пожилой женщины вроде меня это стало большой головной болью. Я так и не научилась считать каждый пенни и по‑прежнему не могу жестко разговаривать с несостоятельными постояльцами, как они того заслуживают.

Присутствие Фрэнка стало пагубно сказываться на моих финансовых делах. Я ведь еще не успела рассказать вам о самой скверной черте его характера. Даже не знаю, как описать ее, чтобы он не выглядел совершеннейшим идиотом, кем Фрэнк, конечно же, не был. Будь он явным кандидатом в дом для умалишенных, я бы давно сдала его туда, что бы ни говорила Луиза.

Он много бахвалился и постоянно распускал павлиний хвост. Но не в этом заключалось главное. Многие похваляются своими былыми заслугами, особенно ветераны тщеславного актерского цеха. Но Фрэнк делал это с какой‑то болезненной настойчивостью, словно впадал в транс. Стоило кому‑то открыть рот и начать рассказывать об услышанном или увиденном что‑то умное или восхитительное, как наш маленький божок влезал с рассказом, что это именно он сделал то же самое, но только намного раньше и лучше.

Не существовало ни одной актрисы, упомянутой в разговоре, с которой он якобы не переспал или не обучил ее азам профессии. Не родился еще на свет продюсер, не занимавший у него денег. Это была глупейшая ложь, и все понимали – Фрэнк примитивно врет. Он настолько действовал другим постояльцам на нервы, что я уже скоро обнаружила: большинство моих жильцов составляли теперь иностранцы, попросту не понимавшие его хвастливых речей.

Не получая больше удовольствия от широкой аудитории, Фрэнк пускался на другие трюки. Уверял меня, что умеет ходить по канату и балансировать на ножках перевернутых столов, перепрыгивая с одной на другую. Я же думала, что он так может легко сломать себе шею, и от души надеялась на это.

Луиза никогда не оставляла его одного. Она могла сердиться. Иногда я слышала, как Луиза его о чем‑то слезно просит, а порой резко отчитывает. Но решиться на что‑нибудь определенное ее не хватало. Она не умела припугнуть его, не могла выставить за порог хотя бы на полчаса для острастки.

Из‑за него Луиза лишилась всех своих давних друзей, многие из которых могли ей хоть чем‑то помочь. Среди них были люди, ушедшие со сцены и поселившиеся в сельской глубинке. Каждый был бы рад пригласить ее погостить у себя неделю‑другую, но Фрэнка они на дух не переносили, и в том не было их вины.

При этом она удивительным образом сохраняла здоровье. Так умеют держаться лишь действительно сильные личности. И оставалось только поражаться, чего только мог выдержать ее железный организм. Фрэнк доводил ее до крайнего переутомления, рвал нервы в лоскуты, но она оставалась на ногах, напоминая собственный призрак, но готовая принять новые напасти и наказания на свою голову.

После первого года тщетных попыток я перестала уговаривать ее. Луиза никогда не злилась на меня, а лишь отстранялась и переставала слушать. Стало ясно: она с ним не расстанется никогда.

Они прожили на чердаке более года, а дела и дальше шли из рук вон плохо. Более двух лет минуло с тех пор, как Луизе в последний раз предложили сольное шоу в каком‑то богом забытом захолустье с замызганным зрительным залом. Фрэнк отправился туда первым. Местный продюсер хлебнул дозу его бахвальства. Это привело к тому, что Луиза не смогла бы оплатить даже обратный билет, даже если бы каждый вечер собирала аншлаги. А об аншлагах ей приходилось только мечтать и вспоминать в грезах о былом.

И у меня самой все обстояло не лучшим образом. Пришлось заложить свое заведение под сумму, превышавшую его реальную стоимость, и избавиться от одной из двух юных помощниц. Пансион не приносил дохода, и я уже в растерянности не знала, как мне выжить в сложившихся обстоятельствах.

Но затем в один прекрасный день, когда перед нами уже маячила перспектива оказаться на улице без куска хлеба, ко мне вдруг приехал молодой Гарри Феррис. Просто вошел в кухню, даже не позвонив в дверь, и хотя я видела его в последний раз еще школьником, сразу узнала – так он напоминал своего папашу. Мне стоило огромного усилия не разрыдаться у него на плече. Так не ведут себя с театральными продюсерами даже шестнадцатилетние красотки, не говоря уже о почти шестидесятилетних старухах.

Он был славным мальчиком. Намного более сдержанным и с манерами джентльмена, которых не хватало отцу. Меня Гарри называл исключительно мисс Оливер. Но пронырой он оказался точно таким же, что и выяснилось, когда мы сели за кухонный стол и побеседовали по душам. Скоро стала ясна цель его визита.

Они собирались возродить старый мюзик‑холл в «Нью‑империале», и Гарри понадобилась для этого Луиза.

– У нее появится шанс, мисс Оливер, – сказал он. – Очень хороший шанс. Она сможет исполнять все те свои старые песни, написанные… Лордом? Так, кажется, его звали?

– Лорном, – поправила я и вспомнила о нем впервые за много лет.

Несчастный Лорн! Он стал лишь одним из верных друзей, кого Луиза так небрежно выкинула из своей жизни.

– Лорном так Лорном, – сказал мой гость. – Без разницы. Главное, вы знаете, о каких песнях я веду речь. Не могу ничего обещать, но если Луиза справится с ними, как прежде (а она запросто может, потому что сейчас снова большой спрос на эти полузабытые, тревожащие души номера), тогда я обеспечу ей долгий и стабильный успех. Но есть одно обстоятельство, внушающее мне тревогу.

Он замялся, а я догадалась, почему он сначала предпочел прийти ко мне, а не явился прямо к Луизе. Я впервые поняла, кто такой Фрэнк, хотя, казалось бы, знала о нем все. Он не был просто мужем Луизы, а являл собой подлинное зло, став ее единственным пороком в жизни.

– Я имею в виду ее супруга, – пояснил Гарри, однако без всякой необходимости.

Причем произнес эту фразу, как если бы сказал: «Я имею в виду ее пьянство». Да и как иначе мог он вымолвить эти слова?

– А теперь послушайте меня. – Он поспешил перейти к сути дела. – Мы собираемся начать с Манчестера, и мне необходимо, чтобы Луиза приехала в Манчестер на двухнедельные пробные шоу. Но приехать ей следует одной. Вы сможете это устроить?

– Я постараюсь, – ответила я.

– И когда мы вернемся в Лондон, мне нужно держать этого человека на дистанции, – продолжал он. – Это блестящая возможность для Луизы. Вы ведь сделаете все, чтобы она стала явью, верно?

– Разумеется, сделаю. – Я была так счастлива появлением ангела‑спасителя, что забылась, увидев на мгновение перед собой его отца, и порывисто поцеловала юношу.

Он жутко смутился и отправился по лестнице наверх.

Примерно через час ко мне спустилась Луиза. Она от волнения бормотала нечто бессвязное, пересказывая историю, уже мне известную.

– Я ведь справлюсь, Полли! Ты же знаешь, мне это по силам, – сказала она. – Я все сделаю по высшему разряду! Современная молодежь – это уже не те измотанные войной люди, которым хотелось, чтобы песни их только успокаивали и убаюкивали. Им придется по сердцу живая энергетика моих старых песен, они не против возбуждающего ритма. Я сделаю это! О, Утенок! – воскликнула она и обняла меня. – Как же я сумею завести их!

Помню, мы обе с ней немного поплакали.

Потом мы стали обсуждать, как лучше все организовать, где достать денег ей на дорогу, как обновить сильно поношенный гардероб и многое другое. Но затем я сказала:

– Мне придется присмотреть за Фрэнком.

Она подняла на меня взгляд, и вся его радостная открытость мгновенно исчезла. Словно внутри ее глаз кто‑то опустил невидимый занавес. Потом занавес поднялся, но во взгляде читалась теперь только тревога.

– Фрэнк поедет со мной, – сказала она. – Он не хочет оставаться дома один. Тебе ведь понятны его чувства? Я не упомянула об этом в разговоре с мистером Феррисом – ты знаешь, как трудно иметь дело с новым поколением продюсеров, – но Фрэнк поедет с нами. Только остановится в другом отеле. Он будет вести себя достойно, Полли. Он сумеет, я знаю.

– А теперь послушай меня, моя девочка… – начала я.

Я потратила на уговоры ровно два часа (специально засекала время), заставив весь пансион ждать обеда дольше обычного, но в итоге она согласилась со мной. Она не могла не понять и не согласиться.

– Да, с ним возникнут трудности, – произнесла она. – Ты же знаешь, что он за человек, Полли.

– В том‑то и дело. Мне это отлично известно, – отозвалась я. – Именно поэтому брать его с собой – это просто самоубийство. Будь моя воля, я продержала бы его под крепким замком до самого окончания ангажемента.

Луиза кивнула с очень серьезным видом.

– Верно, – сказала она, – но только это нам не удастся. Он вырвется из‑под любых запоров. Ты даже не догадываешься, какой у него упрямый характер.

– Тогда тебе самое время проявить характер и топнуть ногой, – посоветовала я.

Она пообещала мне так и поступить, но слезы уже катились по ее щекам.

Не прошло и получаса, как он снова подчинил ее волю своей.

Впрочем, до отъезда в Манчестер оставалось еще две недели, и забот у нас был полон рот. Луиза много репетировала, и мы занимались ее новыми сценическими нарядами. Обе понимали, сколь многое стояло на карте. Последний шанс, как спасательный круг для утопающей.

Я приняла твердое решение непременно поговорить с Фрэнком. Я спорила с ним, стала умолять, даже пошла на попытку подкупа. Но лишь когда я прибегла к тактике запугивания, он наконец стал прислушиваться ко мне. А затем до меня дошло, как все будет обстоять на самом деле. Они оба согласятся со мной, дадут обещания. Но не пройдет и дня, как я застану его за чисткой своего лучшего костюма, а потом поймаю на растрате тех жалких средств, которое мы собрали на новые платья для Луизы. Фрэнк купит себе пару дорогих сорочек, хотя по‑прежнему будет выглядеть в них старым и мерзким.

Я поняла, что проигрываю ему по всем статьям, и мысль о том, какое зло исходит от этого человека, только глубже укоренилась в моем сознании. Когда‑то у меня был отец. Он сильно пил, и все воспоминания о том, как мне приходилось бороться с ним, вернулись, стоило мне вступить в борьбу с Луизой. Я столкнулась с теми же хитростями и уловками, клятвами и откровенным обманом, с кукишами в карманах, а в результате – с полнейшей безнадежностью.

Однажды, когда ее не было дома, он спустился ко мне, сел за стол в кухне и принялся надо мной издеваться.

– Ты ведь всю жизнь пыталась нас разлучить, верно, Полли? Так вот, ни черта у тебя не выйдет, слышишь? Это ведь я создал ее. Я сделал из Луизы человека, и она никогда не пойдет против, не станет ничего делать без меня. Мы останемся вместе до конца. Она порой вела себя со мной как скала неприступная, но я покорил ее… И сам прилепился к ней. Если нам суждено пойти ко дну вместе, что ж… – Он кивнул. – Значит, мы вместе пойдем ко дну. Поняла?

– Поняла. Что ты камнем будешь висеть у нее на шее, когда она пойдет ко дну, – сказала я.

Он, казалось, искренне удивился.

– Камнем? Да я для нее как спасательный жилет.

Причем по его виду и тону я могла судить, что он обманывает сам себя и действительно в это верит.

Именно тогда, сняв сковороду с плиты и положив ее в раковину, я начала всерьез обдумывать, как убью его. Понимаете, вопрос стоял так: кому идти ко дну? Ему или всем нам.

Трудная задача – убить кого‑то в собственном доме, если не хочешь, чтобы об этом узнали другие. Я понятия не имела, как ее осуществить, но это становилось все более необходимым и важным. Такой замысел представлялся мне настоящим кошмаром. Я приходила в полнейшее отчаяние, потому что дни шли и невозможно было не заметить, как они исподтишка готовились к совместной поездке в Манчестер.

Ах, если бы только он дал ей возможность начать без него! Только начать! Но он не собирался отпускать ее ни на день, и мне приходилось торопиться.

А тем временем я сдала весь третий этаж, где есть все необходимое для самостоятельной жизни, Ма Поллини и ее семье, которые подписали контракт на семь недель с фирмой «Стюарт серкит». Ма Поллини была необъятных размеров дамой в приличном возрасте, похожая на откормленного быка. Когда‑то она сама участвовала в групповом семейном номере, да и сейчас только ее заботами семья продолжала держаться вместе: Ма Поллини, три сына, их жены и двое ребятишек. Никогда не встречала столь чистоплотной женщины. До сих пор удивляюсь, почему она не переклеила свежие обои в комнатах. По‑английски она говорила сносно, но не слишком бегло, и многое приходилось объяснять ей особенно тщательно. При этом я знала: мало что ускользало от маленьких черных глазок, и потому с ней следовало соблюдать особую осторожность.

Молодой Феррис нашел для Луизы зал для репетиций – точнее, просто большую комнату над зрительным залом какого‑то театра. Там стоял рояль, ей подобрали толкового аккомпаниатора, и потому Луизы теперь часто не бывало дома. И какую же радость доставляла она мне, когда возвращалась вся сиявшая, полная надежд, похлопывала меня по плечу и приговаривала:

– Все будет хорошо, Утенок. О, это будет просто отлично!

А я думала: «Конечно, все так и получится, но только если мне удастся избавить тебя от ужаса всей твоей жизни».

Я так теперь воспринимала его, как раковую опухоль, которая сводила ее в могилу на моих глазах. Луиза утаскивала и меня за собой, потому что знала: я никогда не оставлю ее в беде, хотя мне так часто хотелось плюнуть на все.

Пока она отсутствовала, я поднималась наверх и делала уборку в их чердачных комнатах. Даже привыкнув к его трепотне, не переставала удивляться, как Луизе удавалось сохранять здравый рассудок. Идиотская ложь! Нагромождение самой вздорной лжи! Бесконечные разглагольствования, какая он важная птица и как умен. Это звучало неправдоподобно с первого до последнего слова. Оказывалось, не было ни одной великой цели, какой бы он не добился в жизни, а уж все остальное считал просто пустяками. Я как‑то упомянула новинку лондонского цирка – номер, который недавно видела, где акробат перелетал под куполом с качелей на качели без лонжи, без натянутой внизу сетки, пренебрегая опасностью. Фрэнк немедленно высмеял мои восторги.

– Тоже мне, невидаль! – сказал он. – Да этот трюк считался устаревшим, когда я еще пешком под стол ходил. Я сам умел делать его… Выполнил, наверное, раз сто. И даже сейчас, уже в возрасте, мог бы запросто повторить его снова.

В тот раз я промолчала, но этот разговор дал мне первую действительно полезную идею на будущее.

Пришлось приняться за дело очень осторожно. Все началось с того, что я стала вытряхивать скатерть прямо из главного окна чердака, то есть из их жилой комнаты. Скатерть приходилось вытягивать далеко вперед, потому что мешал парапет, но крошки (а их всегда было предостаточно) падали на небольшой балкон гостиной Ма Поллини. Я знала: это ее рассердит. И не ошиблась. Мы с ней крупно повздорили, встретившись на лестнице, так что весь дом слышал нашу перепалку. Под конец я извинилась, потому что не хотела терять хороших жильцов в такое тяжелое время, но на следующее утро поступила точно так же. Скандал повторился, и на третье утро я аккуратно смахнула крошки в совок для мусора, как сделала бы любая разумная хозяйка.

Но вот на четвертое утро… Впрочем, обо всем по порядку. Я как раз подхожу к этому моменту в своей истории.

Я не слишком болтливая женщина. Жизнь научила: чем меньше рассказываешь людям о своей жизни, тем меньше даешь поводов судачить потом о себе. Но даже будь я самой большой балаболкой в мире, у меня не возникло бы естественного желания разговаривать с Фрэнком. Но в те четыре дня я проводила с ним много времени и говорила без умолку. Причем почти всегда заводила речь о семействе Поллини.

– Вот, сразу видно человека с умом, – говорила я о Поллини. – На нем весь их номер держится.

Фрэнк заглатывал наживку, как я и рассчитывала. Поллини он сильно недолюбливал. Пару раз он пытался задирать его, но ничего не добился. Никому, даже такому прожженному типу, как Фрэнк, не удавалось задеть за живое человека, который лишь смотрел на тебя как слегка удивленный бизон, а потом бормотал свое обычное:

– Не понимать. Вали куда подальше!

– Поллини? – переспрашивал Фрэнк.

Он сидел в рубашке с отстегнутым воротничком на спинке старой честерфилдской софы, на которой приходилось спать Луизе, когда они ссорились.

– Да это я научил всему, что умеет делать Поллини, слишком неуклюжий, чтобы хоть чему‑то научить теперь меня.

Это было типичное для Фрэнка заявление. Оно не только не имело никакого отношения к правде, но звучало и вовсе бессмысленным, потому даже Фрэнк не мог ожидать, что я ему поверю.

Но я продолжала дразнить его. Рассказала о том, как Латте Поллини обучает своих малышей.

– Они уже делают сальто назад и колесо. Никогда не видела такого чистого исполнения!

Не стану описывать, какими словами он меня обозвал. Подобную грязь не стоит вообще переносить на бумагу.

– Лучше глянь сюда, – сказал он и встал в позу на софе, похожий на обезьяну старого шарманщика с седой щетиной на красной мордочке.

– Ты поосторожнее там. Еще чего доброго что‑нибудь сломаешь или сам поранишься, – бросила я через плечо.

– Взгляни! – продолжал требовать он. – Смотри же!

Я выпрямилась во весь рост и повернулась в его сторону, держа совок в руке.

– Ну, смотрю, – сказала я небрежно.

И он, конечно же, ничего не сделал. Я и не ожидала от него никаких подвигов, хотя именно это, к сожалению, могло нарушить мои планы. Фрэнк всегда слишком бережно относился к себе. Но я не оставляла его в покое.

Луиза вернулась как раз в тот момент, когда он расписывал мне, что умеет ходить по канату, и грозился устроить для меня показ, если я достану прочную веревку. Пришлось в тот день отказаться от этой затеи.

Но уже следующим утром все началось заново. Я опять поддразнивала его примером Поллини и, как мне показалось, переборщила и напугала его. Фрэнк сидел мрачный и злой, пока проводилась обычная уборка.

Тогда‑то я и обнаружила его новые рубашки. Высказала ему все, что думала по этому поводу, и поняла, насколько необходимо поспешить начать действовать, если хотела, чтобы Луиза получила свой последний шанс в карьере.

Он начал с обычного бахвальства.

– Через неделю в это же время я уже буду в Манчестере. Вправлю им всем мозги. Расскажу, кем она была прежде. Конечно, Луиза сейчас выглядит уже не так эффектно, но я придам ей блеск в их глазах.

У меня сердце чуть не выпрыгнуло из груди, я была близка к тому, чтобы схватить кочергу и разделаться с ним сразу на том самом месте. В каком‑то смысле так получилось бы даже лучше для всех.

Но я сдержалась. Зато продолжила трещать о Поллини и сумела заинтересовать его. Он даже решился показать мне простое сальто, а потом сделал вид, что ему больно, и я принесла Фрэнку сначала один стаканчик виски, потом второй.

Невероятно, но только сейчас, зная его уже столько лет, я вдруг поняла, что он совершенно не умеет пить. Две порции спиртного довели его до состояния полного отупения. А когда я уходила, он уже спал.

Это случилось в тот день, когда я второй раз поссорилась с Ма Поллини из‑за крошек.

На следующий день я дала Фрэнку только один стаканчик алкоголя, причем заранее принесла его с собой. Своей маленькой служанке сказала, что это полезно для его здоровья, и она все восприняла как должное. У меня в доме постояльцы частенько наливали себе несколько капель для поправки здоровья.

Все оказывалось мне на руку. Накануне вечером он поговорил по душам с Латте и теперь даже слышать не желал об их талантах. Но я продолжала давить, не давала забыть о соседях.

– Если ты такой ловкий, пройдись колесом, – подначивала я. – Сделай самое простое колесо.

Фрэнк понял, что над ним смеются, подошел ко мне и вплотную приблизил свою физиономию мне к лицу.

– Не могу сделать это здесь, – сказал он. – Слишком мало места.

– Да тебе во всем мире места не хватит, старый ты лжец, – почти откровенно хохотала я.

Это его доконало. Он открыл дверь в коридор, чтобы иметь перед собой пространство, разбежался, но споткнулся. В итоге действительно изобразил нечто похожее на кривое колесо телеги, а затем рухнул вниз по лестнице, грохнувшись на площадку между чердаком и этажом, который занимали Поллини.

Ма Поллини вышла на шум, и я рассказала ей, что произошло. Как же она смеялась! Жаль, вы никогда не слышали смеха Ма Поллини! Она могла бы только на этом хорошо заработать в любом мюзик‑холле. Слезы хлынули из ее глаз и потекли по обе стороны крупного толстокожего носа, при этом Ма сотрясалась всем телом. Она наделала столько шума, а Фрэнк так громогласно изрыгал проклятия, что это подняло на ноги остальных жильцов дома. Вскоре уже все знали: старик Спрингер принялся бахвалиться опять, после чего чуть не свернул себе шею.

Луизе рассказали об этом, когда она вернулась, отчего бедняжка лишь горько заплакала.

На четвертое утро я специально проследила, как Луиза уходила из дома. Никогда прежде не доводилось мне испытывать подобных ощущений. Все вокруг сияло яркими красками, и даже старое атласное пальто Луизы блестело, как спина черного жука, когда она спустилась по ступенькам, пересекла замощенный камнем двор, который мы величали садом, и вышла на улицу.

Я вся дрожала и выглядела, должно быть, странновато, но только на меня в этот момент некому было смотреть, кроме юной помощницы, а она, бедное дитя, оказалась слишком занята другими хлопотами, чтобы разглядывать хозяйку. Да и вряд ли вообще обладала способностью концентрировать внимание на двух вещах одновременно.

Я медленно поднялась наверх и принялась заправлять постель. На ней стоял чемодан Луизы, уже наполовину упакованный, а чемодан Фрэнка, уже приготовленный в дорогу, был в стенном шкафу, где, как им мнилось, я его не замечу. Он и сейчас еще там, насколько мне известно. Его вещички лежали на своих местах, аккуратно сложенные, а к ручке он прикрепил бирку с собственной фамилией.

Фрэнк вошел, застав меня еще в спальне, и, судя по тому, как нарочито завел разговор о своем здоровье, я сообразила, что он ждет уже ставшей привычной порции спиртного. Но мне пришлось отправить вниз за «лекарством» его самого.

У меня это совершенно вылетело из головы, и я с испугом подумала, о чем еще могла забыть. Ведь я собиралась захватить с собой наверх стакан, но, поглощенная другими мыслями, оставила его на кухонном столе.

Он поспешно спустился, топая по ступеням ногами, на которых были надеты лишь носки, и уже скоро вернулся, крайне довольный собой. Мне даже показалось, что он побаловал себя дополнительной дозой. Правда, он грубо отозвался о моей юной помощнице, и я догадалась, что девочка налила ему в виде добавки нечто не очень приятное на вкус.

Я тут же завела разговор о Поллини, и, как надеялась, воспоминание о смехе Ма Поллини над его неудачей сразу привело Фрэнка в бешенство. Он заявил, что Поллини – это отбросы общества, макаронники и голодранцы. По его мнению, в их репертуаре не нашлось бы ни одного трюка, который не сумел бы повторить любой здоровый мужчина, а потом завел песню о том, что сам, дескать, был способен выполнить это еще мальчишкой.

Я же исподволь вела его туда, куда мне хотелось привести этого чванливого хвастуна. Зайдя в соседнюю комнату, где стояла газовая плита, я приоткрыла окно, одновременно сняв со стола скатерть. Затем я вернулась назад и вытряхнула скатерть там, чтобы крошки не попали на балкон Ма Поллини.

Сердце у меня сильно билось, а времени было потрачено на все столько, что приходилось опасаться, как бы он чего не заподозрил. Но наконец я исполнила намеченное – скатерть выскользнула у меня из руки и упала на край парапета.

Каждый шаг был тщательно мной продуман. Да, забыла сказать: окно в чердачной спальне заедало. Оно сдвигалось вниз с самого верха всего на шесть дюймов. Вот почему мне пришлось встать на подоконник, вытащить скатерть наружу и вытряхивать ее одной рукой.

Я снова вошла в соседнюю комнату, где Фрэнк сидел в привычной позе, привалившись к дальнему углу спинки софы.

– Почему ты так странно на меня смотришь, Полли? – спросил он.

Мне стоило некоторого усилия взять себя в руки. Я не могла сказать ему, что видела его в тех же ярких красках, в каких мне виделась Луиза, когда та выходила через ворота на улицу.

Он предстал передо мной в вульгарных цветах, как на картинке из грошового журнальчика комиксов. На нем была ярко‑синяя рубашка, а волосы на голове казались грязно‑ржавого оттенка.

– Мне нужна метла, – объяснила я. – Скатерть выпала из руки через окно и застряла на парапете. Вот если бы ты был ровней Поллини…

Фрэнк или не слышал меня, или делал вид, и я испугалась, что слишком поторопила события. Но его все же заинтересовало это маленькое происшествие, как всегда интересовали любые случавшиеся в доме пустяковые инциденты. Он подошел к окну гостиной и выглянул. Скатерть была ему хорошо видна. Она лежала на парапете в каких‑нибудь пятнадцати футах от окна.

– Как ты собираешься достать ее? – спросил Фрэнк.

– Хочу взять метлу, чтобы подцепить и втащить назад через окно другой комнаты, – сказала я. – Или попрошу одного из маленьких Поллини пройти по парапету и снять ее оттуда.

– Дай‑ка мне сначала попробовать метлой, – предложил он.

Я огляделась в поисках метлы, хотя она была последнее, что сейчас мне было нужно.

– Ты разобьешь мне окно, – возразила я.

Он лишь усмехнулся.

– Я куплю тебе пятьдесят новых оконных стекол, когда вернусь из Манчестера.

– Сейчас принесу метлу, – сказала я, выглянув в окно. Парапет был примерно на фут выше края стекла, а окна торчали из крыши, как в мансарде.

Мужество стало покидать меня. И я уже решила попробовать иной способ. Моя хитрость не срабатывала так, как мне того хотелось бы.

Минуты три я хранила полное молчание, когда совершенно неожиданно заговорил он сам:

– Так ты считаешь, один из мальцов Поллини просто прошел бы по парапету и взял скатерть?

– С этим бы справилась даже старая Ма Поллини, – отозвалась я.

Вот это была вовремя брошенная фраза. Фрэнк отодвинул меня в сторону.

– Я достану твою треклятую скатерть. Мне по силам все, что может любой из Поллини.

Он вскарабкался на подоконник, и я заметила: Фрэнк так и ждет, чтобы я попыталась помешать ему и оттащила назад. И мне пришлось это сделать. Трудно поверить, но я вцепилась в него.

– Не дури, – сказала я. – Ты сломаешь себе шею. У тебя духа не хватит.

Фрэнк сунул свою красную мордочку прямо мне в лицо, как и в прошлый раз.

– Вот сейчас я тебе все и докажу, – произнес он.

Я наблюдала, как он шагнул с подоконника на парапет, который был примерно в фут шириной, нетвердо стоя ногах, встал, расставил руки, словно настоящий канатоходец.

– Не смей, вернись! – выкрикнула я. – Не дури.

Теперь, когда я заставила его делать что хотела, паника овладела мной. Я потеряла голову и завопила. Самообладание покинуло меня. Я выбежала на верхнюю площадку лестницы и крикнула:

– Принесите скорее метлу!

Потом бросилась обратно в комнату.

Сначала я его не разглядела, а только большую, скудно обставленную гостиную с плитой и с окном, опущенным до самого низа, через которое были видны верхушки деревьев. Лишь самая верхняя часть окна не открывалась, прикрепленная к раме намертво.

Я подбежала к окну и выглянула. Фрэнк шел в мою сторону по парапету, держа в руках скатерть. Я не переставая кричала:

– Будь осторожен! Будь очень осторожен!

Он подошел к окну и встал перед ним, чуть покачиваясь, и даже его щуплая фигурка почти полностью загородила проникавший в гостиную солнечный свет. Я же видела перед собой только его коротковатые брюки и ступни ног без всякой обуви в серых, армейского образца носках, упиравшиеся в скользкую штукатурку. Фрэнк протянул руку, чтобы взяться за застекленную, но не открывавшуюся верхнюю часть окна, и в этот момент я резко наклонилась вперед, обхватив его вокруг лодыжек.

До сих пор слышу свои хриплые крики:

– Берегись! Осторожнее!

Потом донесся невнятный ответный возглас, и мне стало понятно: решение надо принимать немедленно.

И я толкнула его.

Фрэнк плечом ударился в верхнее стекло, и меня обдало дождем из мелких осколков. Но я продолжала толкать его в лодыжки, упершись в них не только руками, но и головой.

А затем почувствовала, что его больше нет передо мной. Раздался вопль. Буквально мгновение его тело еще было мне видно, затем наступила тишина, а через несколько секунд из каменного двора, который мы называли садом, мне послышался совсем другой звук. Его, как ни силюсь, не могу изгнать из своей памяти.

Я сделала шаг от окна, и с этой секунды мое сознание вдруг заработало ясно и четко. С лестницы доносился топот, и я бросилась туда, с криком, но теперь уже хорошо соображая, что кричу и зачем.

Первой мне встретилась Ма Поллини. Я попыталась ей все объяснить, но поскольку она почти не понимала по‑английски, мне пришлось оттолкнуть ее и поспешно спуститься вниз по ступеням.

Все, кто в это время был дома, уже высыпали на улицу, но я помню только, как вышла из‑под навеса крыльца и стояла, вся залитая лучами яркого солнца.

Фрэнка я не видела.

Вокруг него собралась толпа, а один из мальчиков из семьи Денверов, которая занимала первый этаж, подбежал ко мне, обнял и сказал:

– Не смотрите туда, Ма. Не надо туда смотреть.

Молодому полисмену я рассказала в точности, что произошло до того момента, когда ухватила Фрэнка за ноги. Со слезами вспоминала, как боялась не удержать его, но сил не хватило, его лодыжки выскользнули из моих рук, и он упал.

Полицейский проявил ко мне сострадание и доброту.

Потом появились другие работники полиции, выслушали повторение моей истории и сообщили, что им придется провести расследование. А тело Фрэнка все это время продолжало лежать во дворе, накрытое простынкой, снятой с постели одного из юных Денверов.

Полисмены только что закончили допрашивать меня, как домой вернулась Луиза – еще один сынишка Денверов поспешил по телефону уведомить ее о случившемся.

Мне никогда не забыть, как она сидела у меня на кухне, а я в присутствии тех же полицейских рассказывала свою историю уже в третий раз. Смерть Фрэнка не надломила ее, а когда я прочитала на лице Луизы выражение полного спокойствия, умиротворения и достоинства, то почувствовала уверенность в том, что поступила правильно.

Я не услышала от нее ни слова упрека. Наоборот, она подошла ко мне, поцеловала и сказала:

– Не надо так переживать, Полли. Я уверена, ты сделала все, что смогла.

Затем жильцы со второго этажа увели ее к себе и не позволяли подниматься наверх.

Полисмены были очень придирчивы и скрупулезны, но не опускались до грубостей или запугивания. А я думала: как же они все еще молоды – даже самый старший из них. Мне в особенности запомнился инспектор. Он выглядел совсем юным, когда снял форменный головной убор.

Они не могли понять, как он оказался на парапете, но моя история им все объяснила, и нашлось немало людей, полностью подтвердивших ее правдивость. Прежде всего, Ма Поллини и братья Денверы, которые еще не спали, когда накануне вечером он свалился с лестницы. Они тоже могли немало порассказать о Фрэнке, о его постоянной хвастливой лжи, об идиотских выходках, на которые он был способен, и постепенно у полицейских сформировался совершенно определенный образ этого человека.

Для участия в расследовании отобрали двух или трех моих постояльцев, и мне пришлось прийти тоже. При этом возник только один весьма неприятный момент, и виновником тому стал инспектор.

– А ведь вы убили его, если хотите знать, Ма, – сказал он, уже покидая зал заседания комиссии по расследованию.

Должно быть, я уставилась на него в таком ужасе, что ему пришлось мягко положить ладонь мне на плечо.

– Пусть это послужит вам уроком на всю жизнь. Никогда больше не пытайтесь втащить взрослого мужчину в окно верхнего этажа, держа его за ноги, – назидательно добавил он.

Думаю, вы все читали репортажи о расследовании. Пресса уделила ему большое внимание. Судебный медик был особенно въедлив, но я твердо держалась своей версии: испугалась, растерялась и потому ухватила его за ноги. Наверное, я сделала глупость, но больше мне ухватиться было не за что.

В итоге все остались удовлетворены. Присяжные вынесли приговор: «Смерть в результате несчастного случая» – и разошлись по домам. Почти все мои жильцы добровольно пришли на следствие, чтобы поддержать меня. Пригласили и Луизу, конечно же. Она дала свои показания спокойно и без лишних эмоций, а мне показалось, что она даже помолодела, моя бедная любимая старая подруга.

Тем вечером она рано легла спать. Ей не хотелось разговаривать со мной, да и у меня не было желания беседовать с ней. Я понимала, какой это шок для Луизы, и хотела дать ей время преодолеть его, чтобы проснуться и почувствовать себя излечившейся, осознать, каково это: получить шанс начать жизнь сначала, без необходимости тащить на себе тяжкий груз, тянувший ее назад и на дно.

Сама же я настолько привыкла бесконечно повторять одну и ту же историю, что сама стала верить в ее истинность. Ведь моя фантазия оказалась столь простой, такой легкой для запоминания, какой она и бывает в реальной жизни. Именно это и произошло.

Я воспринимала теперь свою версию настолько правдоподобной, что всего через пару дней мне приходилось напрягать память, чтобы припомнить случившееся в действительности.

А люди оказались очень добры. Нам пришлось организовать сбор денег на похороны, но зато все получилось очень торжественно, и, стоя рядом с могилой Фрэнка, я от души желала ему покоя, которого он никогда не давал при жизни ни Луизе, ни мне.

На этом можно было бы и закончить мое повествование. Я постаралась навеки забыть правду, никогда не стала бы писать о ней, если бы не одна мысль, которая не дает мне покоя. Если бы не один жизненно важный факт, который я до самого последнего момента старалась не осознавать в полной мере.

Я пишу эти строки в тот день, когда Луизе нужно было отправляться в Манчестер. Город по‑прежнему весь завешан афишами, предрекающими ее триумфальное возвращение на сцену. Но только ей больше не доведется раздвинуть серебристый занавес, послать воздушный поцелуй оркестру и спеть «Иона любит девушек в розовом». Ни в Манчестере и нигде больше.

В утро этого дня моя юная помощница по хозяйству постучала в шесть часов в мою дверь и сообщила, что по всему дому пахнет газом. Я даже не стала подниматься на чердак. Шестым чувством я предвидела, в чем причина.

Луизу нашел Латте Поллини. Она лежала, сунув голову в духовку газовой плиты, навечно заснув для всего мира.

Она, знаете ли, любила его. Я же никогда этого не осознавала. Или, вернее, не понимала, что это значит – любить по‑настоящему. Как любила моя славная, милая, добрая девочка.

Отставной старший инспектор Скотленд‑Ярда Корниш расследует преступление, описанное Марджери Аллингем

Выдаст ли себя убийца?

Закончив читать «Он сделал ее несчастной», я тут же вскочил с одной только мыслью: мне следует немедленно отправиться в район Мейда‑Вэйл и арестовать Марджери Аллингем, известную под именем Маргарет Хокинз, а также как Полли Оливер. Но я сразу вспомнил следующее. Точный адрес не был указан, и может потребоваться немало времени на поиски ее места жительства. Я больше не являюсь штатным офицером Скотленд‑Ярда. Одного только признания недостаточно для доказательства вины подозреваемой. И вообще, это всего‑навсего рассказ, плод творческой фантазии автора.

Лучший комплимент с моей стороны для Марджери Аллингем и наивысшая оценка ее блестящего умения создать персонажи настолько живые и атмосферу – настолько правдоподобную, что вышеперечисленные мысли возвратили меня к реальности, когда я уже схватил с вешалки шляпу.

Все так. Но было ли убийство Фрэнка Спрингера действительно идеальным преступлением?

Если честно, я не могу ответить на этот вопрос. Маргарет Хокинз вполне могла ловко проделать все, о чем нам поведала. На первый взгляд не бросались в глаза никакие детали, чтобы заподозрить неладное, к тому же были еще показания Ма Поллини и других людей, которые косвенно подтверждали правдивость истории Хокинз. Однако полиция, даже не имея особых оснований для подозрений, все равно провела бы более тщательное расследование, нежели описанное в рассказе. Сыщики могли обнаружить, к примеру, отпечатки пальцев, которые поставили бы под сомнение рассказ о трагедии, прозвучавший из уст хозяйки пансиона.

И они уж точно выяснили бы, что Хокинз прежде, мягко говоря, не любила Спрингера, а ее внезапное изменение отношения к нему, предшествовавшее «несчастному случаю», могло бы навести их на верный след.

Вполне вероятно также, что кто‑то стал случайным свидетелем убийства или хотя бы какой‑то борьбы между преступницей и жертвой. Разве не было соседних домов, из окон которых просматривался пансион, где произошло преступление? Следует помнить, что дело происходило «в районе Мейда‑Вэйл близ Килберна» и убийца подвергала себя огромному риску. Но даже если ей сопутствовала удача и по чистой случайности Хокинз никто не заметил, сам по себе этот факт исключает убийство из числа «идеальных преступлений». Идеальное убийство не может зависеть от везения или невезения.

Но, делая все эти оговорки, надо признать, что замысел устранения человека остается дьявольски изобретательным. При благоприятном стечении обстоятельств даже в реальности он мог бы увенчаться полным успехом.

Однако, по моему мнению, Марджери Аллингем не учла один крайне важный для дела фактор – личность Луизы Лестер. Уж она‑то точно знала, что ее муж и Хокинз не ладят между собой, но Луиза очень любила своего мужа, каким бы негодяем и паразитом он ни был.

Она могла даже не подозревать всей правды. Казалось бы, достаточно было бы непонимания с ее стороны, как такое могло произойти и каким образом события могли вписываться в известные ей отношения между Хокинз и ее супругом. Ей стоило поделиться с полицией хотя бы половиной своих сомнений. А уж детективы сумели бы найти версии, о которых сама Луиза не смела даже подумать, хотя многое должна была бы инстинктивно понимать.

Маргарет Хокинз написала свою исповедь в тот самый день, «когда Луизе нужно было отправляться в Манчестер», но утром «она лежала, сунув голову в духовку газовой плиты, навечно заснув для всего мира».

На этом и заканчивается история, описанная Марджери Аллингем. Но, как мы все понимаем, между беллетристикой и подлинной жизнью есть огромная разница. В реальности редко все складывается так легко и для преступника, и для детектива из полиции. Литературное произведение укладывается в предначертанные автором рамки, а жизненные ситуации в них не втиснешь, они не остаются в заранее отведенных им пределах.

Если предположить, что подобный инцидент действительно имел место, то дело так просто не закончилось бы.

Хокинз пришлось бы снова иметь дело с полицией не только потому, что в ее пансионе покончила с собой Луиза. Скорее всего, прежде чем пустить газ, старая актриса написала бы и отправила записку, уведомляя полицию, что гибель Спрингера стала, возможно, результатом не несчастного случая, а убийства.

Луиза могла даже не поставить свою подпись в силу слабости характера, устыдившись подозрений в отношении лучшей подруги. А ведь все анонимные письма такого рода непременно принимаются во внимание и становятся поводами для расследования. Сотни анонимок, как правило, бесполезны, но их обязательно проверяют. Потому что хотя бы в одной из них может вдруг обнаружиться действительно ценная информация. И если вскроется, что послание написано рукой Луизы, то положение преступницы станет очень шатким.

Ситуация коренным образом изменится. Прежде Хокинз имела возможность излагать более или менее убедительную версию, без труда отвечая даже на самые сложные вопросы, потому что не находилась под подозрением. Она была уверена, что ей все сойдет с рук, чувствовала собственное превосходство над офицерами полиции, которые так легко позволяли водить себя за нос. Все шло в соответствии с ее планом. Но теперь схема нарушается. Хокинз противостоят детективы, не склонные больше доверять каждому ее слову, подозрительно относившиеся к ее показаниям.

А она понимает, что стоит им напасть на верный след, и сыщики непременно узнают о ее ненависти к Спрингеру. Хокинз ясно и другое: где‑то в доме, в случае обыска, найдут подлинную историю преступления, изложенную на бумаге ею самой. Но больше всего старую подругу вывела из равновесия смерть Луизы.

Хокинз станет отвечать на новые вопросы следователей, запинаясь и путаясь. И в конце концов, найдут ли ее письменное признание или нет, она сдастся и во всем покается.

Это один из возможных вариантов развязки той истории, которую написала мисс Аллингем для нас с вами. Я бы даже назвал его наиболее вероятным. Вспомните, как глубоко потрясли убийцу слова инспектора: «А ведь вы убили его, если хотите знать, Ма». Да и сам по себе факт, что она написала историю своего преступления, говорит о тягчайшем эмоциональном напряжении, страстном желании любым путем избавиться от него. Короче говоря, в день самоубийства своей лучшей подруги она находилась в таком психологически ломком состоянии, когда проще всего было бы добиться от нее признания вины, ведь только чрезвычайным усилием воли Хокинз заставляет себя молчать. Насколько облегчило бы работу сыщика, если бы он допрашивал каждого подозреваемого в момент столь глубокого душевного волнения!

Но повторю: я ни в чем не уверен. Луиза Лестер могла и не оставить предсмертной записки. Полиция не сразу принялась бы за основательные допросы подозреваемой, сосредоточившись лишь на тех аспектах, которые касались самоубийства. А если бы и стала доискиваться, у Хокинз могло хватить силы воли и хитрости, чтобы ничем не выдать себя. В особенности на более поздней стадии, когда улики, доступные прежде, уже бесследно пропали – тогда доказать вину Хокинз стало бы чрезвычайно трудно любому жюри присяжных, если она сама продолжит держать рот на замке.

Но существует и еще один вариант дальнейшего развития событий. Ряд факторов свидетельствует о том, что человек, совершивший такое преступление, психически не совсем здоров и балансирует на грани потери рассудка: мотив преступления, который оказался бы абсолютно недостаточным для любого нормального человека; способ его совершения, бесчувственный и самодовольный стиль описания убийцей содеянного; словно злодеяние можно поставить себе в заслугу.

Если принять во внимание совокупность признаков, то шок, пережитый Хокинз после самоубийства Луизы, вполне мог ее душевное состояние нарушить окончательно, и остаток жизни наша героиня провела бы тогда в лечебнице соответствующего профиля.

По крайней мере, лично мне трудно представить, чтобы Маргарет Хокинз жила потом долго и счастливо, унеся секрет убийства с собой в могилу.

Зато я без труда воображаю, как ночь за ночью она с криком просыпается в холодном поту, увидев очередной кошмарный сон, в котором перед ней предстают Луиза и Спрингер. Скоро начнет мерещиться, что ее постоянно преследует призрак мертвой подруги. В результате существование Хокинз превратится в непрерывный кошмар и днем и ночью, что вынудит ее искать покоя в раскаянии и признании вины.

Выдвигая подобные версии, я, быть может, воспринимаю ее характер как более человечный, нежели он есть на самом деле. Вижу Хокинз в более позитивном свете, чем она того заслуживает. Но давайте предположим, что у нее гораздо более крепкая и приспособляемая ко всему натура и никакое раскаяние не превратит ее жизнь в ад. И все равно эта тайна будет рано или поздно раскрыта.

Человек, совершивший убийство и неразоблаченный, обычно начинает питать иллюзию, что успешно сработавший однажды способ станет столь же безопасным для него и в следующий раз.

Тот же Смит, к примеру, считал безошибочным найденный им метод устранения надоевших ему женщин. Чэпман заблуждался точно так же. И оба стали убивать слишком часто, а потому отвратительные истории этих серийных убийц вскоре стали известны всем.

Есть ли у нас причина полагать, что Хокинз, ловко расправившись со Спрингером, остановится на этом? Ее собственный рассказ показывает, что она начала относиться к убийству как к чему‑то несложному, а полиции перестала опасаться вовсе. Судя же по ее первому преступлению, она готова убивать, руководствуясь мотивами, которые показались бы слишком ничтожными для любого нормального человека. Мне представляется вполне вероятным, что год или два спустя может вновь возникнуть ситуация, при которой она убедит себя: убийство – вполне разумный и достойный выход из затруднительного положения. И в следующий раз будет действовать более уверенно, но при этом, возможно, менее осмотрительно и осторожно.

Но даже если она проявит величайшую осторожность, решив повторить свой трюк и инсценировать смерть в результате несчастного случая, шансы, что она попадется, возрастут по меньшей мере на пятьдесят процентов в сравнении с первым преступлением. Каждый полицейский понимает, что совпадения случаются сплошь и рядом, поэтому осознает необходимость более тщательного расследования.

А потому даже не так важно, чем завершится данное дело, хотя оно все еще может содержать для Хокинз пренеприятные сюрпризы. Меня отнюдь не удивит, если в итоге она все же предстанет перед судом по обвинению в убийстве и понесет заслуженное наказание.

Могу себе представить возражения некоторых читателей: «Но ведь персонаж, описанный Марджери Аллингем, вовсе не такая дурная женщина, какой ее описываете вы. Да, она совершила убийство, но сделала это по причинам, вызывающим понимание. Она убила этого человека из‑за его отвратительных поступков, стремясь спасти от него свою подругу. Вы к ней уж очень придирчивы и несправедливы. И потому ваш взгляд в принципе неверен. Невозможно ставить в один ряд Маргарет Хокинз, персонаж, вызывающий наши симпатии, и упомянутых вами одиозных серийных убийц».

Как ни странно, но существует особый тип сентиментальных людей, неизменно сочувствующих приговоренным к казни убийцам, причем до такой степени, что у них не остается ни капли жалости к их жертвам. А есть еще одна разновидность такой публики. От некоторых убийств эти люди приходят в ужас, зато готовы оправдывать другие. Но ведь никаких оправданий для любого убийства нет и быть не может. Человеческая жизнь священна, и оборвать ее имеет право только законный суд, который после проведения всех положенных процедур приговаривает преступника к смертной казни в целях защиты интересов общества в целом. Ни одно частное лицо не имеет права брать на себя функции судьи и палача. Этот путь ведет к анархии и торжеству беззакония.

Не совсем ясно, какие основания имеются у читателя полагать, что Спрингер заслуживал смерти, а мотив его совершить для Маргарет Хокинз был уж настолько справедливым и бескорыстным? Только рассказ самой Хокинз. Я же на собственном опыте убедился, что преступники находят самые изощренные оправдания своим преступлениям, делают хорошую мину при плохой игре. Настоящее расследование могло бы вскрыть факты, показывающие Спрингера и Хокинз в ином свете. Ведь даже в своем «исповедальном» рассказе о случившемся Хокинз часто предстает человеком бесчувственным и коварным. А ведь глубоко, в тайниках ее личности могут крыться черты еще более зловещие, о которых нам ничего не известно.

Я готов снять шляпу перед Марджери Аллингем, написавшей умный и увлекательный рассказ, придумавшей необычный способ совершения убийства. Но я могу только порадоваться, ее же блага ради, что это всего лишь произведение литературы.

Рональд Нокс

Низвергнутый кумир

На улицах Сан‑Таддео царила праздничная атмосфера. Опустели магазины, фабрики и даже рестораны. Лишь очень немногие горожане осмелились не явиться на главную площадь, где намечалось торжественное открытие бронзового монумента Энрике Гамбы – великому Вдохновителю и Вождю содружества наций Магнолия. Даже малейшее проявление неуважения к нему рассматривалось как подрывная антигосударственная деятельность, что грозило неотвратимым заключением в тюрьму. А тюрьмы Магнолии пополнились в последнее время множеством на первый взгляд совершенно ни в чем не повинных людей. Родственники узников все чаще получали тактично составленные уведомления о том, что заключенный, к величайшему сожалению администрации, не выдержал тягот болезнетворного климата или был застрелен охраной при неудачной попытке к бегству. Все давно научились читать такие уведомления между строк, ясно усваивая нехитрую правду, которая в них заключалась. И улицы Сан‑Таддео бурлили весельем, порой раздавались крики «ура!», в воздух подбрасывались кепки и шляпы, причем особенно активно вели себя те граждане, которые стояли ближе к рядам полицейских и не без оснований полагали, что стражи закона пристально наблюдают за ними.

Сдернуть покров с новой статуи Энрике Гамбы предстояло не самому Вдохновителю. Причем он не страдал избытком скромности, который помешал бы ему произнести на этой церемонии хвалебную речь, возвеличивавшую собственную персону. Напротив, еще накануне ожидалось, что именно Энрике Гамба и будет главным оратором. Однако вчера после полудня прошел слух, что Вдохновитель слегка простудился и у него заболело горло. Вот почему он не почтит личным присутствием открытие монумента, намечавшееся на девять часов вечера, а ограничится созерцанием торжественного марша войск на пути обратно в казармы. Потом Вдохновитель сразу обратится по радио с новым воззванием к своим подданным. Этой осенью по вечерам становилось прохладно, и доктора настояли, чтобы он не покидал дома. Надо ли объяснять, что для выступления по радио этого не требовалось. В звуконепроницаемом помещении был установлен специальный микрофон, через который после того, как нажимали на кнопку, глушившую трансляции других радиостанций Содружества, его голос мог беспрепятственно проникнуть в каждый дом, достигнув ушей всех слушателей в Магнолии. Его заместитель и правая рука – генерал Алмеда – имел такое же оборудование, поскольку выступал с речами по радио почти так же часто, как и сам Вдохновитель. Говорили, что больше такой возможности не имеет ни один мировой лидер.

А потому естественно, что именно генерал Алмеда взял на себя всю ответственность за нынешнее мероприятие и сдернул покрывало со статуи. Никто другой не мог с большим правом претендовать на столь почетную обязанность. Разве не генерал во время принятия решения о возведении монумента так страстно выступил в поддержку скульптора и в итоге добился заказа для своего протеже? Изваять правителя поручили молоденькой выпускнице университета, чтобы навеки запечатлеть в нетленной бронзе черты Вдохновителя: ястребиный нос, решительный и мужественный подбородок, эти кустистые брови. И сегодня автор присутствовала на церемонии уже в роли сеньоры Алмеда. С понятным восторгом внимала она речи дорогого ей мужчины, потому что действительно полюбила его, а не могущество и роскошный мундир. Он же не жалел хвалебных эпитетов о ее мастерстве, не забывая прославлять человека, сумевшего добиться невиданной сплоченности народов Магнолии, отказавшегося выплачивать все ее внешние долги, известив об этом Лигу Наций.

Сам Алмеда был типичным солдатом. Хотя он обладал весьма внушительной фигурой, ему не удавалось выглядеть истинным национальным героем, роль которого целиком принадлежала Гамбе. Совсем недавно, во время государственного переворота – то есть, пардон, во время недавней Освободительной революции, – он какое‑то время пытался тянуть одеяло на себя, имея за спиной поддержку армии. Затем неожиданно поддержал нараставшее движение в поддержку Гамбы, которое располагало огромными средствами для пропаганды и многочисленными бандами хорошо вооруженных людей.

Новая коалиция окончательно сломила сопротивление легальных партий, отстаивавших Конституцию, сделав Гамбу единоличным вождем Магнолии, а Алмеду – его помощником и особо приближенным лицом. Само собой, находились порой отщепенцы, злые языки, перешептывавшиеся между собой – а о политике в Сан‑Таддео лучше было разговаривать шепотом – о том, что Алмеда остался недоволен, когда ему дали играть партию второй скрипки. Но внешне никаких признаков разногласий между двумя великими государственными мужами не просматривалось, и невозможно представить себе речи более лестной для Гамбы и его достижений, чем та, что произнес при открытии монумента Алмеда.

Не стану утомлять читателя полным изложением выступления. Если у вас есть привычка настраивать приемник на волны зарубежных радиостанций, то вам давно известны витиеватость и красноречие лидеров Магнолии от самого Гамбы до Алмеды или неутомимого доктора Лунаро, повторявших всегда, в общем‑то, одно и то же. Любой из власть имущих в Магнолии, когда бы ни оказывался перед микрофоном, упоминал о том, как скверно управлялась страна до Освобождения, каким миром и процветанием наслаждалась она после революции и сколь полного недоверия заслуживали тенденциозные репортажи из Сан‑Таддео корреспондентов иностранных изданий, причем здесь особо выделялась газета «Дейли шаут»[2].

Впрочем, жители Магнолии в массе своей – люди простые. Их удовлетворило бы любое правительство, а постоянные пропагандистские кампании вводили население в гипнотический транс оголтелого национализма, хотя мало кто верил, что народ действительно до такой степени обожал своих лидеров. Вот и во время нынешнего праздника толпа аплодировала навязшим в зубах риторическим выступлениям, ревела от восторга, а потом запела патриотический гимн, стоило покрывалу соскользнуть с бронзового идола – Вдохновителя, салютовавшего, словно заранее отвечавшего на многотысячные приветствия, которыми станут отныне одаривать его все, кто пройдет мимо. Затем они прокричали троекратное «ура!» во славу генерала Алмеды, севшего в свой лимузин, чтобы отправиться в дом Гамбы, а потом устремились туда, где можно было полюбоваться фейерверком и поднять бокалы во здравие отцов нации. Полк солдат, стоявший прежде в оцеплении, парадным строем двинулся в конец главной улицы к своим казармам.

Особой остроты всем этим патриотическим настроениям придавал недавно распущенный пикантный слух: будто бы враги государства собирались нанести подлый удар по самим его основам, пригрозив сжечь дом Энрике Гамбы вместе с ним самим. Я, кажется, употребил слово «враги»? Это моя ошибка. Всех несогласных с режимом успели либо уничтожить, либо настолько запугать, что остался всего один человек, заслуживавший подобного определения. Да и он был пока неизвестен. Время от времени на стенах домов появлялись дерзкие послания, подписанные «Мститель». Никто не знал, кто он такой и к какой партии принадлежит, но его деятельность оказывалась в известном смысле даже полезной властям. Им как дубиной били по головам оставшихся еще в живых робких политических оппонентов, им усмиряли пытавшихся поднимать головы клерикалов.

«Гамба будет сожжен в четверг вечером», – написал кто‑то мелом на пустовавшем рекламном щите. Надпись поспешно смыли полицейские. Затем полуофициально правительственная газета была все же вынуждена сообщить об угрозе, а на следующий день (значит, накануне событий) официальная правительственная газета полуофициально полуотрицала ее. Ничего необычного, ничего страшного. Такие сообщения только давали народу повод судачить о них, забывая на время жалобы по поводу дороговизны хлеба.

Автомобиль генерала Алмеды остановился перед домом Вдохновителя. До недавнего времени особняк принадлежал архиепископу, но Гамба своевременно конфисковал его, подгадав момент перед самым подписанием конкордата. И архиепископ, не желая, чтобы личные обиды стали причиной раздоров в обществе, покорно подчинился. Он выдвинул только одно условие. Мощи святого Таддеуса Великолепного, покоившиеся в алтаре‑саркофаге, установленном в его частной часовне, должны быть перенесены в главный городской собор. Гамбу мало интересовали святые мертвецы. Он милостиво разрешил архиепископу забрать свой алтарь, а сеньоре Алмеде поручил вырезать и водрузить на то же место новую гробницу – точную копию прежней. Вдохновитель, видите ли, считал необходимым слыть покровителем искусств и древностей, а личная часовня архиепископа хранила немало ценных и весьма любопытных предметов. Гамба оставил их в часовне, хотя мессы там уже не проводились и конкретного назначения помещение не имело. Зато остальная часть дома ему подошла идеально после того, как бригада строителей проверила и убедилась в отсутствии потайных подземных ходов (кто их знает, что у них на уме, у этих святых отцов?). Сам он поселился в анфиладе комнат верхнего этажа, почти полностью отрезанных от остального дома, если не считать единственной лестницы, вход на которую снизу закрывала массивная дубовая дверь. Перед ней днем и ночью несли вахту охранники – не солдаты регулярной армии, а те самые вооруженные сторонники, приведшие Гамбу к власти, которым присвоили внеочередные воинские звания.

Их командир, капитан Варкос, отсалютовал генералу и пожал руку доктору Лунаро, сопровождавшему Алмеду.

– Вдохновитель, как вам известно, распорядился не беспокоить его, – сказал Варкос. – Вас, генерал, я должен пропустить наверх, поскольку вы тоже принимаете парад войск, выйдя на балкон. Относительно доктора Лунаро указаний не поступало, но…

– Не беспокойтесь обо мне, – вмешался доктор, – подожду внизу и выкурю с вами, капитан, по хорошей манильской сигаре. Я не ношу мундира и не принимаю парадов. К тому же стал слегка толстоват и не слишком хорошо смотрюсь на публике. Вы ведь задержитесь там ненадолго, генерал?

– Я останусь там, пока будут проходить солдаты, а это займет не более четверти часа. Затем Вдохновитель выступит по радио с краткой речью на одну или две минуты. Я спущусь сразу по ее завершении. Вы слышали мое выступление при открытии монумента, капитан?

– Мы все как один! Но у нас здесь очень плохой радиоприемник. Хотелось бы иметь ту же модель, что стоит у Вдохновителя наверху. Тогда бы мы не упустили ни единого слова. До встречи, генерал.

Сравнивайте как угодно нашу эпоху с давно минувшими временами, но мы уж точно подняли на небывалую высоту искусство театральных эффектов. Те из вас, кому по душе грубый прием яркой подсветки старинных зданий, должны непременно посетить Магнолию – страну, славившуюся в древности необычайными достижениями своих архитекторов, но ныне превратившуюся в царство дурного вкуса. Пока полк проходил торжественным маршем по главной улице Сан‑Таддео, бывшая резиденция архиепископа с трудом различалась в темноте: при свете уличных фонарей был виден лишь первый этаж. Но стоило раздаться команде: «Равнение напра‑во!», как весь величественный фасад осветился лучами мощных прожекторов, выявив тонкую резьбу по камню, глубокие амбразуры окон, но особо выделив балкон, на котором стояли знакомые всем фигуры Гамбы и генерала, салютовавших своему воинству. Путь на этот балкон пролегал через ту самую часовню, поскольку архиепископ когда‑то по религиозным праздникам посылал благословения собиравшейся внизу толпе. Теперь же балкон превратился в декорацию для политического кукольного спектакля, который неизменно требуется всем тиранам, помогая удерживаться у власти. В течение десяти минут под балконом проходили шеренги воинов – эта уже не раз использованная картинка красовалась на виду у всех, – затем яркий свет отключали, и улица Первого апреля (названная так в честь даты Освободительной революции) приобретала обычный мрачноватый и неряшливый вид.

К числу современных обрядов относится также и чередующееся воздействие на органы чувств человека паузы. Жителям Сан‑Таддео сначала позволили десять минут в безмолвии созерцать лик Вдохновителя, а затем еще десять минут слушать голос Вождя, уже не имея возможности видеть его. Речь он произнес с обычной легкостью, и, хотя проговаривал слова порой излишне пронзительно, простуда явно не сказалась на его голосовых связках. Доктор Лунаро, куривший сигару в обществе капитана Варкоса этажом ниже покоев Гамбы, наложил вето на прослушивание трансляции. Сам он был для этого достаточно привилегированной персоной. Да и Варкос со своими людьми охотно отказали себе в удовольствии в очередной раз прослушать банальности, изрекаемые Вдохновителем. Лунаро как раз добрался до конца своей сигары, когда дубовая дверь распахнулась и появился Алмеда, бросивший, как всегда, через плечо:

– Спокойной вам ночи, мой Вдохновитель!

– Спокойной ночи, друзья мои!

Дубовая дверь захлопнулась, и обожаемый кумир нации остался один на один со своей славой.

Капитан Варкос не относится к числу людей, которых я хотел бы повстречать в темном переулке, вызвав своим поведением его неприязнь. Но никто не посмел бы подвергнуть сомнению, что он служил Гамбе, как верный пес служит своему хозяину. Те, кто хорошо знал его распорядок, порой начинали гадать: а спит ли он вообще когда‑нибудь? В тот день он заступил на службу с восьми часов утра, но только что прозвучавший обмен пожеланиями спокойной ночи не был для него сигналом немедленно отправляться в постель. Варкос набросил на плечи плащ и вышел на улицу, чтобы проверить стражу у главного входа. Убедившись, что она на посту, он через узкий боковой проулок направился к задней части здания, выходившей на соседнюю улицу, застроенную уродливыми домами, в которых располагались разного рода конторы. С этой стороны входа в дом Вождя не было. Заднюю дверь надежно замуровали кирпичами, а окна первого этажа отделяла от тротуара глубокая траншея – подобие рва, – обнесенная металлическими заграждениями. Но словно этих мер предосторожности кому‑то показалось мало, тут тоже дежурили три стражника. Их единственная обязанность – наблюдение за окнами верхнего этажа и крышей. Ведь наемный убийца мог, чего доброго, попытаться влезть по водосточной трубе. Такие примеры из истории всем известны. Сейчас свет горел только в двух окнах той комнаты, которую Гамба переоборудовал под кабинет.

– Великий Вдохновитель весь в трудах с утра до поздней ночи, – громко произнес Варкос. – Не сводите взгляда с этих лучей света, друзья мои. Это воистину свет прекрасного будущего Магнолии.

И он вернулся на свой постоянный пост на одной из верхних лестничных площадок.

Прошло всего минут десять, как его размышления оказались нарушены неясными криками, доносившимися с улицы. Затем на ступеньках появился запыхавшийся полицейский, за которым следовала небольшая группа любопытных граждан.

– Пожар! – выкрикнул он. – Пожар наверху в апартаментах Вдохновителя! Ключи! Скорее давайте ключи от двери!

– Ключи? – переспросил Варкос и разразился отборными ругательствами. – Нет никаких ключей. Нам надо вышибить дверь. Или лучше сделаем так, Фелипе. Ты беги и принеси топор, а мы тем временем навалимся на дверь. Так, сограждане! Сплотимся плечом к плечу и ударим все вместе! Нет, мальчик, ты слишком слаб. Отправляйся вниз и вызови по телефону пожарную бригаду. Ах, ее уже вызвали? Тогда дозвонись до его превосходительства генерала Алмеды – он уже должен быть дома к этому времени. А теперь, сограждане, плечом к плечу!

С третьей попытки верхняя петля поддалась и дверь распахнулась, после чего вовнутрь в едином порыве ворвалась добрая дюжина мужчин, невзирая на протестующие возгласы полисмена. Однако главный вход в дом уже перегородил кордон охраны, и еще более многочисленной толпе зевак приходилось довольствоваться тем, что удавалось разглядеть через дверной проем. Стало очевидно, что возгорание случилось либо в самой часовне, либо рядом с ней. Пламя уже вовсю гуляло по балкону, где едва ли полчаса назад глава государства принимал военный парад. К тому времени, когда к дому подъехал лимузин генерала, толпа стала уже такой многочисленной, что сквозь нее почти невозможно было пробиться. Он распорядился свернуть в проулок и припарковать машину позади здания, где раньше находились три охранника. Только сейчас их нигде не было видно – постовых смели те, кто с энтузиазмом рвался помочь в борьбе с огненной стихией. Никто, видимо, не считал необходимым оставаться здесь – вдали от основных событий. Тем же проулком Алмеда вернулся назад к центральному входу и сумел проложить себе путь сквозь толпу, для чего ему приходилось постоянно выкрикивать свое имя – только тогда перед ним расступались.

Посередине лестницы его ждал капитан Варкос.

– Потушен ли пожар? – поинтересовался генерал.

– Да, пожар ликвидирован, – ответил Варкос. – Но вот Вдохновитель… Мы обыскали все, но не смогли обнаружить его. Я сейчас доберусь до самых дальних комнат и проверю, не нашел ли он укрытия там, отрезанный от пути к спасению пламенем. А вас, генерал, богом заклинаю, немедленно арестуйте всех, кто ворвался в дом вместе с нами. Не доверяйте никому, кроме стражников. И если здесь дело нечисто… – Он воздел вверх кулаки, потряс ими, а потом заскрежетал зубами, словно уже задумал мучительное отмщение злодею.

Алмеда поспешил отдать приказы полицейским, стоявшим у дверей. Всякого, кто проник внутрь дома, исключая пожарных и охранников, следовало тут же сажать в тюремный автобус, чтобы подвергнуть в дальнейшем суровому допросу. Затем генерал буквально взлетел вверх по лестнице, с удивлением обнаружив, что пожар причинил значительно меньший ущерб, чем предполагалось. Начался он, по всей видимости, в часовне, которая стояла потемневшая и покрытая копотью. Густо пахло паленой краской и свечным воском. Новый алтарь работы его жены, установленный только накануне, обуглился до неузнаваемости. Гипсовые завитушки и изображения потрескались, отвалились, валяясь по всему полу. Оконные стекла выдавило от жара, ковры обратились в пепел. Но почти все остальные предметы культа уцелели, оставались на прежних местах. Сработали электрические предохранители, свет внутри дома отсутствовал, и пожарные работали, используя фонарики.

Никто из нас не верит, что помещение обыскали тщательно, пока не осмотрит его сам. Вот и генерал Алмеда переходил из комнаты в комнату, от шкафа к шкафу, словно все еще надеялся обнаружить следы пропавшего человека. Он так увлекся поиском, что одному из охранников пришлось потянуть его за рукав и шепотом сообщить: его срочно хочет видеть внизу капитан Варкос. Это вопрос жизни и смерти.

После чего его проводили в гостиную, где уже совещались Варкос и доктор Лунаро с искаженными от дурных новостей лицами.

– По крайней мере, только об этом и следует на первых порах сообщить, – как раз закончил фразу Лунаро, а потом добавил, не дав Алмеде возможности задать вопрос: – Вдохновителя нет больше с нами. Он упал из окна и разбился.

– А чего же не следует пока сообщать, доктор? Чего народу не стоит знать?

– Что ему пустили пулю в затылок, вот чего.

– Кто обнаружил тело?

– Я, – ответил Варкос. – Через некоторое время после того, как мы с вами расстались, генерал, я обошел дом сзади. И увидел, что охрана покинула свои посты, бросившись вместе со всеми тушить пожар. Вскоре улица там совсем опустела. Я подошел ближе, чтобы осветить фонариком заднюю стену дома, и сразу заметил, как внизу за металлической оградой что‑то чернеет. Вы понимаете, о чем идет речь, верно? Тогда я приказал одному из своих людей принести лестницу. Мы спустились и нашли его.

– И он был, конечно же, мертв?

– Мой уважаемый генерал, ни один человек не выживет, упав с такой высоты. Не говоря уже о продырявленной пулей голове. Мы закутали тело в плащи и перенесли в одну из комнат первого этажа, которую надежно заперли.

– Кто еще осведомлен о трагедии?

– Только один из моих охранников, принесший лестницу. Он из той троицы, которой было положено охранять дом сзади. Если надо, мы его расстреляем за то, что покинул свой пост. – Варкос произнес это, пожав плечами, словно хотел сказать: какой смысл кого‑то расстреливать, если глава государства уже лежит хладный как камень.

– Я возьму на себя армию, – сказал Алмеда жестко, отвечая на немой вопрос, тревоживший сейчас их всех. – А как насчет «Свободной молодежи»? Кто проконтролирует их?

Это и была та организация, которая привела Гамбу к власти. А поскольку Вождь погиб, формально ее главой становился Варкос.

– «Свободная молодежь», – уклончиво ответил тот, – будет действовать в зависимости от обстоятельств. Но они непременно захотят выяснить, кто несет ответственность за смерть Вдохновителя. Им необходимо как можно скорее показать лицо пресловутого Мстителя, генерал.

Алмеде кровь бросилась в лицо, поскольку он уже несколько раз объявлял охоту на таинственного врага государства и не добился результатов.

– Проявите благоразумие, капитан, – успокаивающе вмешался Лунаро. – Нас подвела собственная полиция. В обязанности полицейских входило вычислить и схватить Мстителя. Но сейчас не время ссориться и сваливать вину с больной головы на здоровую. Я как раз собирался сказать, что необходимо организовать сбор членов партии, прежде чем что‑то делать достоянием гласности. В котором часу, генерал?

– Завтра в одиннадцать. Но прежде мне нужен самый подробный отчет полиции, чтобы ознакомиться с ним вместе с Вейнбергом. Между прочим, он должен быть уже здесь. Почему я его не вижу?

Полковник Вейнберг возглавлял полицию Магнолии.

– Он ожидает снаружи, – объяснил Варкос. – Я предоставлю ему для отчета все данные, какими располагаю. Вам, джентльмены, пока ни к чему забивать себе головы деталями. У вас слишком много других задач. Хотите, чтобы я также выступил с докладом на сборе партии?

– Да, это будет кстати, – кивнул Алмеда.

Хунта, правившая Магнолией, состояла всего из нескольких человек, и Варкос, даже будучи самым преданным слугой Гамбы, не входил в их число.

– Тогда до встречи в одиннадцать, капитан, – щелкнул каблуками генерал.

– Да. До завтра. Пожелаете встретиться с полковником Вейнбергом немедленно?

– Нет, попросите его приехать ко мне домой пораньше утром. Мне нужно будет как можно скорее выступить с обращением к согражданам по радио, а то город наполнится разнообразными слухами самого нелепого толка. А пока я лишь объявлю трагические новости, объясню, что Вдохновитель, как предполагается, погиб в результате несчастного случая при попытке спастись из охваченной пламенем резиденции. Коротко, насколько возможно, отдам дань его памяти, призову массы к спокойствию и разумному поведению. Я ничего не упустил, доктор?

– Ничего существенного, генерал. Разве что в целях пресечения злонамеренных слухов я добавил бы такую фразу: если полиция обнаружит, что смерть Вождя – результат преступления, властям станет немедленно известно, кто стоит за ним. Такого рода утверждения всегда полезны. Они сеют панику в рядах врагов государства.

– Справедливое замечание. Прекрасный совет. Я непременно сделаю подобное заявление. И дай нам бог действительно узнать это! Войска будут приведены мной в состояние повышенной боевой готовности на случай любых беспорядков. А вас, доктор, я попрошу взять на себя репортажи в прессе. Задача вам понятна? Отлично! Джентльмены, нам всем сегодня ночью будет не до продолжительного отдыха, но я по традиции желаю вам спокойной ночи!

Беспристрастные критики сошлись во мнении, что выступление по радио генерала Алмеды, сделанное им из собственного дома, было значительно лучше большинства его предыдущих упражнений в ораторском искусстве. Он говорил просто, эмоционально сдержанно и с чувством собственного достоинства. В его речи почти отсутствовала бьющая по ушам воинственная риторика, которая обычно была ему присуща. Он объявил, что полностью берет на себя обеспечение порядка в стране, пока народное волеизъявление позволит избрать будущее правительство. Прозвучало и предупреждение. До того как партия вынесет свои решения, все публичные политические высказывания и спекуляции станут восприниматься как подрывная и антигосударственная деятельность. Затем он отключил микрофон.

Полковник Вейнберг, шеф полиции, был одним из немногих высокопоставленных чиновников, служивших еще при прежнем режиме. Его поведение при раскрытии заговоров и наказании виновных заслужило ему такое уважение, что, несмотря на некоторую сомнительность политических пристрастий, Вайнберга оставили в должности начальника полиции, хотя сильно ограничили полномочия. Учредили посты городского префекта, отвечавшего за пресечение любых возможных народных волнений, и дисциплинарного префекта, в ведение которого передали тюрьмы. Таким образом власть главного полицейского значительно урезали, но, признав его заслуги, дали возможность исполнять свои обязанности и дальше, не найдя достойной замены. Это был низкорослый седеющий мужчина, который имел привычку устремлять на вас свой пристальный взгляд, а потом, неожиданно подмигнув, полностью выводил из равновесия. Его также отличала насмешливая манера речи. Когда следующим утром он явился в дом Алмеды, то принес с собой внушительную кипу официальных бумаг – плоды неустанной ночной работы. При этом он выглядел бодрым и производил столь сильное впечатление человека, который держит ситуацию под контролем, что вы бы никогда не догадались о том, имел ли он возможность хотя бы немного поспать.

– Я позволю себе начать с фактора времени, – приступил он к подробному докладу, которого немедленно потребовал Алмеда. – Горько оплакиваемый нами Вдохновитель народов закончил свое выступление по радио в семнадцать минут одиннадцатого, отключил свой микрофон, и оркестр в студии смог возобновить прерванную музыкальную программу. А вы, генерал, покинули покои Вождя почти сразу по окончании его речи, не так ли?

– Да. Мы разговаривали с ним после этого не более полутора минут, прежде чем расстаться. Он казался усталым, и мне хотелось предоставить ему как можно больше времени для отдыха.

– Он сразу собирался лечь спать?

– Нет. Сказал, что у него еще осталось немного незавершенной работы.

– Разумеется. Это объясняет, почему в его кабинете продолжал гореть свет. В 22.44 дежурный полицейский с улицы Первого апреля осмотрел верхний этаж, заметив искрение и дым, исходивший через балконное окно. Как известно вашему превосходительству, потребовалось некоторое время, чтобы выломать дверь, а потому осталось неясно, в какой момент капитан Варкос и сопровождающие его сумели подняться по лестнице. Однако пожарные шланги были развернуты перед фасадом дома через несколько минут, что зафиксировано нами безошибочно – 22.57. Тело обнаружили четверть часа спустя. Следовательно, ужасающее происшествие произошло между 22.10 и 23.15. Это те хронологические рамки, которыми нам приходится руководствоваться.

– Минуточку, полковник. Свет, замеченный Варкосом в кабинете, погас до или после объявления пожарной тревоги? Охранники не могли не видеть этого.

– Свет, насколько я понимаю, отключился, когда перегорели предохранители. Постовые позади дома совершенно растерялись, покинули посты и бросились с толпой к главному входу. Ох уж эти солдаты‑самоучки, генерал! Сколько раз я твердил, что им нельзя поручать столь ответственные задания! Теперь перейдем к личностям людей, поднявшихся по лестнице. Первым двигался капитан Варкос. За ним шли двое его подчиненных – Ладеро и Муньос. Оба в высшей степени надежные стражи дома Вождя. Один из полицейских говорит, что упал лицом вниз, когда дверь поддалась и открылась. И он ринулся вперед вслед четверым мужчинам, успевшим проникнуть на лестницу до него. Но добравшись до верха, он заметил, что по лестнице продолжает подниматься никем не контролируемая толпа людей, а потому решил остановиться и преградить им путь. Ему удалось заставить многих повернуть назад. Позже имена и адреса всех этих людей были записаны на выходе из дома моими подчиненными, но было решено не арестовывать их.

– Вы имеете в виду тех, кого вашему офицеру удалось вернуть назад?

– Именно их. Зато лиц, опередивших полицейского, посадили за решетку. Один из них – Луис Баньос – член добровольного отряда содействия пожарным. Он заявил, что как раз проходил мимо и решил сразу же броситься на борьбу с огнем, а не следовать, как положено, к месту их общего сбора. Так, по его словам, он мог принести больше пользы. Его политические взгляды нам неизвестны. Вторым оказался священник Доминго Санчес. Согласно его показаниям, он заметил огонь с улицы и побежал вверх по лестнице с единственной целью – спасти церковные реликвии, остававшиеся в часовне. Санчес принадлежал к кармелитам до того, как мы насильственно распустили этот монашеский орден. Есть сведения, что на одном из занятий в воскресной школе в феврале прошлого года он осмелился настаивать на главенстве папы римского по отношению к дону Гамбе. А вот третий из арестованных – наш хороший знакомый. Это Гомес – бывший редактор газеты «Анархист», издававшейся до Освобождения. Он с тех пор не раз заключался нами под стражу. Гомес заявил, что живет на чердаке на противоположной стороне улицы Первого апреля. Говорит, выбежал, услышав шум, и кинулся помогать спасать людей – так он назвал это сам, – поскольку посчитал такие действия своим гражданским долгом. Четвертого ваше превосходительство изволит знать лично. Джеймс Марриат – корреспондент лондонской газеты «Дейли шаут». Он тоже описывает свои действия как исполнение долга, но только сугубо профессионального. Насколько я понимаю, это единственное проявление ответственности у молодого человека. Нами проверены предшествующие перемещения указанных лиц, и никаких расхождений с их показаниями не обнаружено.

– Гораздо важнее выяснить, чем они занимались внутри дома.

– Я как раз собирался перейти к данной теме, генерал. Упомянутый полицейский не продвинулся дальше вершины лестницы и был предельно занят, пытаясь выгнать из здания посторонних. Капитан Варкос отдал распоряжения своим подчиненным Ладеро и Муньосу относительно ликвидации пожара, а сам отправился на поиски Вдохновителя. Не совсем ясно, исполнили ли они его указания, поскольку рапорты о количестве людей, находившихся в часовне и боровшихся с пламенем, расходятся. Варкос утверждает, что больше не видел ни того, ни другого, пока обыскивал дом. Апартаменты Вождя состоят из небольшого количества просторных помещений. Это столовая, кабинет, спальня и зал для совещаний. Зато там множество одинаковых дверей у стенных шкафов, и, по словам Варкоса, он потратил немало времени зря, открывая каждую из них.

– Зачем ему это понадобилось?

– Он не был уверен, куда ведет та или иная дверь. Кроме того, у него уже тогда зародились определенные подозрения. Поскольку пожар охватил по‑настоящему только часовню, капитан не мог понять, почему дон Гамба попросту не спустился вниз по лестнице и не встретился ему по пути. Электричество отключилось, а карманный фонарик Варкоса не давал яркого освещения. У него ушло от десяти минут до четверти часа на то, чтобы проверить все помещения. Никаких следов дона Гамбы ему обнаружить не удалось. Никто не попался на глаза Варкосу, кроме двух людей, проникших в дом.

– Ах вот как! Вы проверили, чем занимались они?

– Одним из них оказался добровольный пожарный. Он поливал потолок из огнетушителя, найденного на лестничной площадке. Гомес пытался сбить пламя с помощью своего зонта. Они полностью подтверждают показания друг друга. Санчес и Марриат признали, что последовали за капитаном в поисках дона Гамбы. Если верить священнику, он хотел отпустить Вдохновителю грехи. Журналист стремился первым взять у него интервью. Они оба, видите ли, прирожденные и профессиональные оптимисты.

– Но кто‑нибудь слышал выстрел в этом бедламе?

– Никто. Но нам следует помнить, что пожар сопровождался постоянным громким треском дерева и гипса в часовне, а потому находившиеся внутри нее едва ли смогли различить пистолетный выстрел. Что же касается остальных…

Вейнберг лишь пожал плечами.

Алмеда сидел и барабанил пальцами по столу. Ни один их этих двоих не захотел сейчас задать естественный вопрос: что помешало услышать звук выстрела тому же Варкосу? После паузы Алмеда сказал:

– Уже установлено, была ли пуля выпущена в голову до падения тела из окна?

– По свидетельству капитана Варкоса, когда они с охранником Ладеро обнаружили труп, голова дона Гамбы была обмотана кашне от его парадного мундира. На нем отчетливо виднелись пятна крови, но отсутствовало пулевое отверстие.

– Так… А капитан Варкос во время осмотра апартаментов не заметил никаких следов борьбы? И ничего подобного не было найдено с тех пор?

– Нет, генерал. Я понимаю, что вы имеете в виду: дон Гамба не тот мужчина, которого можно было бы легко одолеть в схватке или захватить врасплох.

– Но он, однако, мог потерять сознание, надышавшись дымом. Задымление показалось мне достаточно сильным, когда я прибыл на место.

– Верно подмечено. Но теперь что касается оружия. Пистолеты имели при себе все охранники, как и их командир, капитан Варкос. Ни у одного из четверых арестованных мы никакого оружия не нашли. Также никаких пистолетов не обнаружилось внутри апартаментов. Тщательного обыска соседних домов мы не проводили, не желая вызывать излишнего любопытства их обитателей.

– Вы спросили Варкоса, проводил ли он последующий осмотр оружия у своих людей?

– Спросил. Он признал, что не проводил. Ему пришло это в голову уже слишком поздно. Он подумал о такой мере лишь после беседы с вами. Но затем Варкос все же осуществил проверку проформы ради, но к тому времени все уже, естественно, оказалось в полном порядке.

– Послушать вас, полковник, так можно подумать, вы подозреваете кого‑то из охраны.

– В моих правилах, генерал, держать под подозрением всех и каждого. Только у плохого рыбака в сети есть дырки. А здесь, как видите, дело крайне запутанное. Поэтому важно смотреть на события без всякой предвзятости, ни с кого не снимая подозрения. Но это еще не все, генерал.

– Вы в очередной раз обнаружили аномалию? – Генерал даже улыбнулся, поскольку за Вейнбергом водилась известная слабость вечно искать при расследовании то, что он называл «аномалиями», то есть мелкие логические несоответствия, на которые не обратил бы внимания заурядный сыщик. – Рассказывайте же скорее. Это очень интересно. Что насторожило вас теперь?

– Многое. Прежде всего, генерал, почему нам нигде не удалось обнаружить форменной фуражки дона Гамбы? Он же надевал ее, как я полагаю, когда вы вместе принимали парад? Вы не заметили, когда Вождь снял фуражку и куда положил ее?

– Он вышел на балкон без фуражки, несмотря на холод. Наш Вождь вообще предпочитал оставаться без головного убора даже в парадном мундире. Но он вполне мог оставить ее в часовне.

– Допустим. Но в данном случае у меня вызывают недоумение и другие детали. Капитан Варкос рассказал мне следующее. При осмотре кабинета он увидел, что большой сейф, расположенный в углу, был, как обычно, закрыт и заперт. А у письменного стола оказался выдвинут только один ящик, где дон Гамба хранил запас чистой бумаги для писем. Сделаем допущение. Дон Гамба пережил первую вспышку пожара. Разве не должно находиться в сейфе или в других ящиках такое, что он захотел бы спасти или… Уж, простите за смелость, скрыть от чужих глаз?

– Должно было, – согласился генерал и надолго задумался; ему теперь самому стало интересно, какие секретные материалы могли по‑прежнему находиться под замком в кабинете. – Если следовать вашей логике, – продолжил он, – то Вдохновитель все‑таки стал жертвой отравления дымом. А это в самом деле очень странно.

– Дон Гамба вообще никогда не проводил в часовне много времени. – Полковник произнес эту фразу с сардонической улыбкой. – А свет в окнах кабинета ясно указывал, где именно он находился. Вдруг он слышит шум и потрескивание, словно кто‑то проник в соседнюю с кабинетом часовню. Он вскакивает из‑за стола, берет револьвер, подходит к двери часовни и чуть приоткрывает ее. И сразу понимает, что происходит. Он осторожно заглядывает внутрь, как сделали бы и мы с вами. Что потом? Он звонит по телефону? Бегом спускается вниз, чтобы вызвать охрану? Возвращается в кабинет за всеми ценными и важными вещами? Нет. Видимо, он остается на месте как громом пораженный, пока не начинает задыхаться. И только потом выходит в другое помещение, где впадает в ступор. Неужели, генерал, мы можем допустить, что именно так все и происходило? Кто‑нибудь видел, чтобы дон Гамба хотя бы раз в жизни потерял присутствие духа?

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

[1] Имеется в виду Дэвид Гаррик – английский актер, драматург, театральный деятель. – Здесь и далее примеч. пер.

[2] Автор придумал пародийное название, схожее с теми, какие носили многие английские бульварные газеты, – «Ежедневный вопль».