Боб Дилан

Тарантул

Лучшее из лучшего. Книги лауреатов мировых литературных премий

Разговоры о Циммермане

Предисловие переводчика к «нобелевскому изданию», написанное немного заранее

«Аттила и Его Гунны» старались причинить сильный телесный ущерб «Сенату и Народу Рима»…

Обе группы сидели на спидах и теперь завели весьма интеллектуальную дискуссию касаемо смысла некоего текста песни Дилана…

– Роберт Энтон Уилсон, Роберт Ши. Иллюминатус! (1975)

Времена поменялись. Телесного ущерба из‑за своеобразно понятых строчек больше никто никому не причиняет. Слова в наш век всеобщей грамотности вообще перестали иметь значение. Да и значения, собственно, они тоже перестали иметь. «Все поломалось». Но странная штука: закрылся гештальт – Боб Дилан приехал в Россию, – и вот опять… утром, лежа на диване, говорим о Циммермане.

Да еще как говорим. Стенающие страдальцы: «…сет‑лист выглядел так, будто маэстро вообще не в курсе, где он выступает и перед кем. Или ему искренне и глубоко наплевать…», – видимо, уже никогда не поймут собственной нелепости. Страна, до сих пор рождающая столь «быстрых разумом Невтонов», можно сказать, безнадежна: даже программа «Ворд» предлагает мне заменить фамилию «Дилан» на предсказуемый «диван» или какого‑то неочевидного «Билана» (я еще понимаю – мебель, но откуда куску железа знать про «Евровидение»?). Знал бы Дилан, что приехал к тем, кто считает себя вправе чего‑то от него требовать, мы бы ждали его приезда до подъема мацы… Но, к счастью для нас, – и в этом парадокс – Дилан знает, что все мы ничем не лучше критика российской премьер‑газеты. Дилан все это видел не раз. А мы его таки дождались. Думали – не доживем. Многие и не дожили.

Чего там действительно разговаривать? Питерское радио не так уж далеко от истины. У нас просто не хватит жизненного опыта говорить о Бобе Дилане. Потому что говорить о нем – это рассказывать о себе. В отличие от других культовых фигур, таких разговоров, в общем, не очень заслуживающих – сколько фигур этих было и еще будет? – Дилана можно лишь пропускать через себя, через свою биографию. Говорить только о себе на фоне Дилана. Интересно может получиться. Родился, например, когда он записал уже вторую пластинку – «The Freewheelin’ Bob Dylan». В школу пошел – это «Self Portrait». Поступил в университет и расстался с комсомолом в год Московской олимпиады, а у него вышел «Saved». Начал более‑менее самостоятельную жизнь – это уже «Empire Burlesque». Офигеть, да? Мы тут жили, а он там – был. Был и есть всегда – так уж нам повезло, если вдуматься. Жить параллельно Дилану. От этого осознания временами становилось как‑то легче. Все менялось, а он оставался. Был, есть и никуда не денется. Каково при этом постоянстве было ему самому – см. «Хроники, том I». Нам же только сейчас приходит в голову оглянуться – бли‑ин, а ведь не так много времени прошло. Ну плюс‑минус полвека, подумаешь… Кто разбирается в таких знаках, тот поймет.

Что он вообще сделал, этот ваш Шабтай Цизель Бен Аврахам, потомок литовско‑одесско‑турецких евреев с берегов озера Верхнее? Поменял метафору рока, парадигму поэзии и творчества вообще, заставил иначе воспринимать звучащее слово? Вообще любое слово? Раскрасил мир иными красками? Создал Вселенную? Всего‑то?

Ты меня на борт возьми в волхвов круговорот

С меня все страсти рвет, курок под пальцем врет

А оттиск стоп истерт, лишь башмаки мои

Подвластны странствиям

Но я готов идти, исчезнуть тоже я готов

Средь пирровых пиров, зачаруй меня – и словно

Кану в этом танце я

Хоть услышишь: смех кружит безумным солнцем у виска

Его цель невелика, ведь он ударился в бега

Ну а кроме неба – никаких заборов

А если смутный гомон рифм почуешь за собой

То под тамбурина бой клоун драный и худой –

Не морочься ерундой – он догонит эту тень

Еще не скоро

Это сейчас критик Андрей Бурлака может говорить, что «весь русский рок вырос практически из восхищения перед Бобом Диланом». А ведь страшно себе представить, что было в головах соотечественников, когда он только запел…

Что такое «гутнэнни»? – так былинно начинается энциклопедическое послесловие к сборнику «Гитары в бою: песни американских народных певцов» в переводе С. Болотина и Т. Сикорской под редакцией М. Зенкевича, издательство «Прогресс», 1968 год (к этому времени, как мы помним, уже вышла половина классических альбомов Дилана, а советские танки ездили где ни попадя), тираж не указан, ц. 52 коп., – этого слова еще нет в словарях, но в Америке сегодня оно уже получило широкую известность… Боб Дилан – один из самых талантливых народных певцов, создавший много боевых песен протеста. Лучшие из них – «На крыльях ветра» и «Хэтти Кэролл».

Года летят, у Дилана выходит «Desire», а у нас идет концерт… Еще один прекрасный артефакт ушедшей эпохи – сборник издательства «Молодая гвардия» из серии «Тебе в дорогу, романтик». Называется «Голоса Америки: из народного творчества США (баллады, легенды, сказки, притчи, песни, стихи)». Составители Л. Переверзев, Ю. Хазанов, научная редакция Т. Голенпольского. 1976 год, тираж 150 000, ц. 88 коп. Там в предисловии некто Сергей Лосев рассказывает невыездным (по малолетству, не иначе) будущим русским рокерам, как

…за годы пребывания в США мне не раз случалось быть очевидцем необычайного воздействия песен протеста на американскую молодежь… когда перед полумиллионным людским наводнением вместе с Мартином Лютером Кингом и доктором Споком выступали Пит Сигер и другие народные певцы, неся в народ всеуничтожающий заряд ненависти к несправедливости и попыткам подавить там народно‑освободительное движение.

Дальше тоже много чудес, но нас, понятно, интересует Дилан. Бедную «Хэтти Кэрролл» в это издание не взяли (видимо, недостаточно укрепляла дружбу народов, которая постулировалась в издательской аннотации), но «На крыльях ветра» присутствует, куда ж без них лететь. Она дополнена текстом «Времена‑то меняются» (это та, где бессмысленное и беспощадное «Люди, сходитесь, куда б ни брели», – многие помнят) в примерном изложении А. Буравского:

Мы сделали выбор,

Никто не тужит.

А тот, кто плетется,

Потом побежит.

И в прошлое канет

Теперешний год.

Весь строй расползается!

Кто первый сегодня, последним пойдет.

Времена‑то меняются!

Самое умопомрачительное, конечно, – музыковедческий анализ безымянного автора: видать, очень пригодилась научная редактура видного спецпропагандиста Танкреда Голенпольского и джазовый энциклопедизм критика Переверзева. Смиритесь с длинной цитатой – у нас эпоха на фоне портрета или как?

Подъем борьбы за гражданские права, активные выступления молодежи и движение американских женщин за подлинное равенство с мужчинами требовали новых форм эмоционального выражения в искусстве. Эти формы были различны. В музыке такая форма была найдена готовой – ею оказался ритм‑энд‑блюз. Этот вокально‑инструментальный жанр городской негритянской музыки представлял собой эволюцию традиционного блюза, который исполнялся теперь в сопровождении небольшого ансамбля, где главными инструментами были электрогитара и саксофон. К середине 50‑х годов ритм‑энд‑блюз начали исполнять многие белые певцы и ансамбли. Тогда же белый вариант ритм‑энд‑блюза стали именовать «биг‑бит» (буквально «большой удар») или «рок‑н‑ролл». Первые триумфы рок‑музыки отличались исключительно бурным, даже скандальным характером. С художественной точки зрения ранний рок‑н‑ролл был крайне примитивен. Его ошеломляющий успех объяснялся не столько эстетическими, сколько социально‑психологическими причинами. Соучастие в своеобразном музыкальном ритуале явилось разрядкой того невыносимого напряжения, которое скопилось в миллионах мальчишек и девчонок, выраставших в тени атомной бомбы, «холодной войны» и всеобщей подозрительности…

Ну и так далее. Плавно переходим к объекту наших изысканий. Жизнь Дилана теперь предстает куда более красочной и увлекательной, чем в 68‑м. Представьте, что в альтернативной реальности они так и живут. И Боб Дилан стал нам заместо Дина Рида.

Слова, однако, играли важную роль в песнях Боба Дилана. В детстве Боб (его настоящее имя и фамилия Роберт Циммерман) жил со своими родителями, среднеобеспеченными людьми без особых запросов, в захолустном шахтерском городке Хиббинг, штат Миннесота. Больше всего он любил поэзию; случайная встреча со старым негром, уличным певцом, дала ему первые уроки игры на гитаре и во многом предопределила его будущую судьбу. С этого момента он стал не только декламировать, но и распевать свои стихи, написанные в подражание валлийскому поэту Дилану Томасу, чье имя он впоследствии избрал своим артистическим псевдонимом. [Заметим в скобках, что этот живучий миф – о происхождении «Дилана» – потом развенчивался неоднократно и будет развенчан еще; как и, например, легенда о том, что на Ньюпортском фолк‑фестивале в 1965 г. Дилана освистали за то, что переключился на электричество.] Имя Боба Дилана в 60‑е годы было неотделимо от студенческих митингов и дискуссий о социальных реформах, от маршей свободы в защиту прав меньшинств, от массовых демонстраций с требованием мира в Юго‑Восточной Азии. В 1963 году всеобщую известность получает песня Дилана «На крыльях ветра», призывающая не закрывать глаза на то, что творится вокруг. Не ограничиваясь обращением к одному только чувству сострадания, он прямо указывал на источник бедствия миллионов в песне «Мастера войны», а в песне «Времена‑то меняются» Боб Дилан бросал открытый вызов благополучной Америке. Вместе с тем, в долгоиграющей пластинке «Другая сторона Боба Дилана» он предстает тонким мастером психологического анализа, исследующим сокровенные тайники души. В середине 60‑х годов своими выступлениями в составе инструментального ансамбля он закладывает новое направление в американской молодежной музыке – так называемый фолк‑рок. Это направление было продолжено в Англии группой «Битлз». На первых порах она ориентировалась преимущественно на негритянских народных исполнителей стиля ритм‑энд‑блюз…

Вот так вот мы росли на нем – росли и выросли на задворках своей «империи бурлеска». Слушали‑то его не то чтобы запоем – так, припадали временами, отпивали по глотку. Он не был здесь культурообразующей величиной, как в остальном мире середины прошлого века, – и мешал не только языковой барьер. Скорее метафорический – ну и общекультурный. Если дилановеды уже полвека не могут расшифровать некоторые песни из тех, что познаменитее, да и доныне спорят, какие строчки Дилан слямзил у Хенри Тимрода или Овидия, что говорить о тогдашних школьниках, которые владели английским «в рамках программы» и слыхом не слыхали об Элиоте. Нельзя сказать, что на Дилана медитировали так же, как на музыку группы «Pink Floyd». Голос противный, хором не очень споешь, и девчонкам не нравится. Он даже не был простым и доступным жизнерадостным дебилом из Ливерпуля. Дилан был умный – иногда чересчур. Наверное, первый человек с гитарой, который не стеснялся этот свой ум показывать. И потом его место в самом деле так тщился занять один ленинградский прикладной математик – только этот заимствовал как‑то неумело и неизящно. Да и «дважды нельзя в ту же самую реку – можно тысячу раз мордой об лед». Прав музыкальный критик Бурлака – на том и стоим, голубые воришки.

А в ларьках и на вокзалах

Людям разговоров мало –

Малюют стены мелом

Твердят, что на устах у всех

О будущем лепечут

Любовь моя неслышно шепчет:

Любой провал успеха крепче

А провал – так он и вовсе не успех

Что изменилось, спрашивается? Помните, что сказал его альтер‑эго Джек Фейт в фильме Лэрри Чарлза «Masked and Anonymous»: «Все раздал сукиным сынам, которые даже принять ничего не смогли». Дилан – он же, согласно замаскированной и анонимной концепции фильма, «Сергей Петров» – не зря же сочинил этот фильм, где трагедия настолько растворена в самоиронии, что прокатчики зовут его «комедией». Переизобретая себя в десятитысячный раз, Боб Дилан не может не понимать, что натворил. Он ведь для миллионов уже не просто человек – он как сила природы. Стихия. Общественный институт в одном лице. О нем опубликованы сотни томов описательной аналитики, и наука диланология перестала восприниматься в ироническом ключе – теперь это достаточно академическая область прикладной культурологии и литературоведения. Еще во времена «Infidels» я выписывал в университетскую библиотеку по МБА – это «межбиблиотечный абонемент», мои маленькие деловые читатели, а не «магистратура бизнес‑администрирования» – редкие книжки, оказавшиеся в России, и конспектировал их истово в читальном зале, толковал, как записной талмудист… И где они теперь, эти конспекты?

Магнетизм Дилана, наверное, пёр из самого факта его существования. Дилана же можно и не слушать – отрадно помнить, что он просто где‑то есть. Ведь того, кто создал Вселенную, думаете, просто нельзя по имени называть – и только? Да нет, это всего‑навсего стилистически избыточно, правило хорошего тона, закрепленное веками. К чему трепать имя, если каждый и так его знает. И вся история Роберта Аллена Циммермана – пожалуй, вполне ветхозаветная история вечного преодоления порогов: старался доказать что‑то себе и миру, задирал планку, шагал дальше и выше, пробовал все смелее, старался выжить и сохранить себя, заново отращивал крылья и панцирь… Очень еврейская, если вдуматься. Очень человеческая. Подчеркнуто межконфессиональный, сам себе религия, Дилан и в новом тысячелетии в очередной раз переступил черту, ушел за грань нового мифа – а мы до сих пор жалуемся и плачем, что история больше не творится у нас на глазах. Вот же она – история. Бобу Дилану всего 75. И он получил Нобелевскую премию по литературе. Хотя, как сказал в том же фильме невезучий культуртрегер Дядюшка Дорогуша: «Он может ничего уже и не делать. Он легенда. Иисус, чтобы до всех дошло, тоже дважды по водам не ходил».

Это давний уважаемый спорт политических и религиозных движений – притягивать к себе Дилана, связывать его с христианством, сионизмом, «Лигой защиты евреев» или «Хабад Любавич». А вы прислушайтесь опять к Джеку Фейту:

Я всегда был певцом – может, и только. Иногда недостаточно понимать, что слова означают, иногда мы должны еще знать, чего они не значат. Вроде как: что значит не знать, на что способен человек, которого любишь. Все распадается – особенно весь этот опрятный порядок правил и законов. Наш взгляд на мир – он и есть то, что мы есть. Посмотрите на этот мир из красивого садика – и все покажется веселеньким. А заберитесь повыше – и вам откроются грабеж и убийство. Истина и красота – в глазу смотрящего. Я давно уже бросил пытаться все вычислить.

Он просто творит свою непостижимую вселенную, как делал это много лет. Мы можем сходить туда в гости, даже вписаться в нее – или не вписаться, как, по большей части, и происходит. В «Masked and Anonymous» Пенелопа Крус все объяснила Папе Римскому и Махатме Ганди: «Обожаю его песни, потому что они не точные. Они совершенно открыты для толкований». Как лучшие книги, написанные людьми и богами. Как и вся наша непостижимая вселенная.

…И вот мы дожили до концерта на питерском катке. На гитаре Дилан уже не играет – видимо, совсем не с руки. Берет какие‑то основные аккорды на клавишных, поет, по всей видимости, басисту и барабанщику лично. Все его сценическое шоу – пару раз повести плечами да ухмыльнуться, словно какой‑то Дуремар из луизианских болот. Болотным духом веяло порой и от звука, на который его когда‑то подсадил не иначе как Даниэль Лануа. Группа звучала либо так, влажно и тягуче, либо сухо, по‑техасски – но все равно в этом был южный блюз‑рок. Грамотная публика, выходя с катка, критически замечала, что «Дилан все переаранжировал». Какая ерунда – Дилан вообще ни один концерт не играет и уж тем паче не поет так же, как предыдущий, – это все издавна знают. Потому что каждый концерт для него – по‑прежнему отдельный акт творения.

– Ты понимаешь, о чем эта песня?

– Ну да. Про то, как попасть на небо.

– Нет, она вовсе не о том… Она про то, как творить добро, манипулируя силами зла…

На сцене рубился оживший архетип – чуть ли не «Братья Блюз», мне даже в какой‑то момент помстилось, что за дублирующими клавишными стоит Элвуд. И сидел Боб Дилан – в этом своем мундирчике и «стетсоне». Подчеркнуто не обращал на нас внимания. Я бы – честно – испугался, если б обратил. Ну о чем с нами разговаривать, ей‑богу? Наверное, он вообще последний раз общался с публикой в начале 60‑х в фолк‑кафе Гренич‑Виллидж, еще до того, как «электрифицировался», – вот тогда это действительно было нужно. А в середине 60‑х Глупоглаз решил: «Как же нудно становится писать для этих немногих избранных», – и продолжал создавать свою версию вселенной, параллельно которой мы с тех пор существуем. И временами жалеем, что нельзя просто раствориться в этих звуках и остаться там навсегда. В этом мифе, по сути. В этой Вселенной, собранной из таких вот звуков и запахов, из всякого сора, из ряски и пыли, что до сих висит на перекрестке, где Роберт Джонсон продал душу дьяволу.

Так чего возмущаться, что нам дали поприсутствовать на репетиции творца? Этому радоваться нужно, а не разговоры городить. Он же вам сам все сказал:

Мои верные любимые собратья –

У нас с ними шифр один и один след

Моей веры им давно не могу дать я –

Алтарей на этом долгом пути нет

И никаких разговоров – в жизни Дилана их уже было предостаточно. Переслушайте «Modern Times», пересмотрите «В маске и безымянный». Что непонятно? Там все есть – открытым текстом. Каково быть «странником в израненной странной стране». Каково пережить не один собственный культ и остаться живым в нынешние бескультурные времена. Каково стать мифом и выжить, чтобы об этом рассказать. И как неимоверно тяжко не поддаваться искушениям, не стать кумиром, избежать ярлыков, какими бы те ни были – «голос поколения», «борец за идею», «великий артист» или «господь бог». «Большой Брат Бунта, Верховный Жрец Протеста, Царь Диссидентов, Герцог Непослушания, Лидер Халявщиков, Кайзер Отступничества, Архиепископ Анархии, Шишка Тупости»… Конец 60‑х, да?

Джоан Баэз написала обо мне песню протеста, которую теперь повсюду крутили, бросая мне вызов: выходи и бери все в свои руки, веди массы – становись на нашу сторону, возглавь крестовый поход. Из радиоприемника песня вызывала меня, будто какого‑нибудь электрика или слесаря. Пресса не отступала. Время от времени приходилось идти у них на поводу и сдаваться на интервью, чтобы они не выламывали мне дверь. Вопросы обычно начинались с чего‑нибудь вроде:

– Можно подробнее поговорить о том, что происходит?

– Конечно. Что, например?

Журналисты обстреливали меня вопросами, и я им постоянно отвечал, что не выступаю от лица чего‑то или кого‑то, я просто музыкант. Они смотрели мне в глаза, словно ища в них следы бурбона и горстей амфетаминов. Понятия не имею, о чем они думали. А потом все улицы пестрели заголовками «Представитель отрицает, что он представитель». Я чувствовал себя куском мяса, который кто‑то выкинул на поживу псам. «Нью‑Йорк Таймз» печатала дурацкие толкования моих песен. Журнал «Эсквайр» поместил на обложку четырехликого монстра: мое лицо вместе с лицами Малколма Икса, Кеннеди и Кастро. Что это, к чертовой матери, вообще значит?

И так далее, до бесконечности, до тошноты… «Представитель отрицает, что он представитель». Так, вот у меня для вас новость. На питерском катке и с Нобелевской премией Боб Дилан не поддался вам еще раз.

А мы, неблагодарные, все плачем, что нет чуда. Его и впрямь вокруг осталось маловато. Но посмотрите на Дилана – вот где «и творчество, и чудотворство», вот где подлинная магия. Прислушайтесь к голосу – как он, «категорически авокальный», до сих пор звучит так многослойно и богато, с такими насмешкой, тоской, мудростью, болью. И насколько, если вдуматься, просто и вечно то, что этот голос нам говорит. И как же все‑таки нам повезло, что Дилан по‑прежнему ходит по своему мистическому саду, как постаревший «мессия поневоле». Ходит и не разговаривает. Даже с Нобелевским комитетом.

2008–2016

О Тарантулах и тарантулидах вкратце

Предисловие переводчика к первому русскому изданию

И тарантул, ехидна, гадюка тоже не меняются…

– Томас Вулф

«Как же нудно становится писать для этих немногих избранных…» – решил однажды Глупоглаз. И написал нечто. О том, что получилось, спорили очень долго. Поток сознания? Механика автоматического письма? Черный юмор? Проза абсурда? Или поэзия? Сатира? Но на что?.. Это что угодно, только не «роман», как заявлено о жанре произведения на обложке довольно скромного «макмиллановского» издания 1971 года, – именно тогда это опубликовали, хотя написано оно было пятью годами раньше.

…Стихи, фразы, мысли, междометия, письма, сочиненные странными людьми странным людям по не менее странным поводам… А имена? Ужас… Жуткий трущобный жаргон… И язык какой‑то корявый… Создавалось впечатление, что автор – «поэт‑лауреат молодой Америки», по выражению газеты «Нью‑Йорк Таймз» – разучился грамоте и начисто забыл, что на свете существует такая прекрасная вещь, как запятые, заменив их везде торопливо захлебывающимся союзом «и»… И вообще…

Но. Подумав немного, разобравшись в лихорадочных нагромождениях причастий, деепричастий, повторов и уже упомянутых «и», начинаешь догадываться, что, наверное, нелепые истории, то и дело приключающиеся с целым калейдоскопом персонажей, которые носят «говорящие» имена, не так уж и глупы… Что где‑то – вроде бы – даже есть какой‑то смысл. Или что‑то типа смысла… Что это самое «и» не только не мешает восприятию, но, наоборот, непостижимым образом убеждает в обнаженной и напряженной искренности того, кто все это записывал… Что все это вполне вписывается в контекст общего литературного процесса, а именно – в ту главу учебника по истории зарубежной литературы, где говорится про «постмодернизм» (а туда, кажется, сейчас вообще все что угодно можно вписать) и где оный процесс не только не очень охаивается, как было принято раньше, а, напротив, весьма подробно описывается, определяется, вгоняется во всяческие рамки – без какой бы то ни было видимой пользы и для него самого, и для нас, – спасибо, хоть признается его относительная ценность для мировой литературы (как известно, самой прогрессивной мировой литературы в мире) … И что также, может быть, всё это – попросту говоря, один тотальный стеб, добродушный оттяг молодого, талантливого и уже вкусившего славы человека…

И вот, сделав все эти потрясающие воображение маленькие открытия, поневоле начинаешь от души радоваться за автора: какой он‑де хороший, милый, умный, сообразительный и проч., и как это я его хорошо от нападок закосневшей в своем невежестве критики защитил…

Но… Опять возникает это проклятое «но» и упрямо ворочается где‑то в области затылка. А нуждается ли сам автор в подобном адвокате? Не похожа ли вся моя искусно выстроенная защита на пресловутый героический таран новых открытых ворот? Ведь все это какими‑то местами похоже и на истории Матушки Гусыни, без которых ни один англоговорящий ребенок никогда не уснет вечером, и на лимерики Эдварда Лира, «бессмертного английского сюрреалиста, коим создан косолапый Мопсикон‑Флопсикон» (Энгус Уилсон), и на логику кэрролловского Старика, Сидящего На Стене, и на целый зоопарк героев Джона Леннона. Ведь люди, подобные выводку персонажей Боба Дилана, перекочевавших сюда из его же песен, еще водятся на земле, хотя со времен викторианских чудаков встречаются все реже и реже. Ведь и «трещак ненаказанный», и «гомер‑потаскуха», и «Дружелюбный Пират Рохля», и «принц гамлет его гексаграммы», и…, и…, и… – это всё «в действительности один человек» – «всего лишь гитарист», «который хотел бы совершить что‑нибудь достойное типа может посадить на океане дерево…» Ведь радикализм и романтизм в ту пору еще «молодого» американца очевидны и не требуют никаких пояснений – как и его песни, известные всему миру… Ведь всё это похоже на рот, нарисованный на электролампочке – «чтоб она могла привольнее смеяться».

…Итак, я вас предупредил. Оно – то, что есть. Не более и не менее. Или каким должно было стать. Можете, конечно, называть это «романом» – так привычнее. Или «незаписанными пластинками» – так круче. Или «не очень чистым потоком сознания» – так умнее. Или «бредом торчка» – так спокойнее. Некоторые сокрушенно покрутят головой: всё Запад, мол, 3апад… Некоторые всё простят гению: они к этому готовы. Некоторым между строк откроется нечто за пределами всякого выражения – пусть их…

Не забывайте только, что «мы можем учиться друг у друга» вообще‑то. И еще: «Дело не в том что не бывает Воспринимальца для чего угодно написанного или представленного от первого лица – просто Второго лица не бывает»…

Ну, а теперь – удачи вам. Может быть, у вас хватит силы духа на то, что называется «Тарантулом».

1986–2016

Здесь упокоен тарантул

От американского издателя

Осенью 1966 года мы должны были опубликовать «первую книгу» Боба Дилана. Остальные издатели нам завидовали. «Этого вы продадите целую кучу», – говорили они, толком и не зная, что это такое, если не считать того, что оно написано Бобом Диланом. По тем временам – магическое имя. «А к тому же смотрите, сколько продали книг Джона Леннона. Так у вас будет вдвое больше – а может, и втрое». Содержание не имело никакого значения.

Боб время от времени заходил в издательство. В те поры ему было трудно перемещаться средь бела дня даже к нашему старому зданию на углу 12‑й улицы и Пятой авеню – великолепному сооружению с мраморной лестницей и толстыми стенами, увешанными портретами и фотографиями людей ранга У. Б. Йейтса: мы напечатали и первую книгу Йейтса – да все его книги, вообще‑то.

Однажды, когда Боб к нам заявился, секретарша за большим дубовым столом решила, что он ей не нравится, и стала звонить наверх, чтобы узнать, можно ли его впустить. Тогда это казалось забавным, потому что существовало крайне мало мест, где он не оказывался желанным гостем. Бывало, войдет, а люди начинают пялиться, пятиться и перешептываться. Думали, нехорошо на него эдак напирать. Они все равно не очень четко себе представляли, что́ ему говорить.

Мы говорили о его книге, о том, какие надежды он на нее возлагает, и о том, как она должна, по его представлению, выглядеть. И как он ее назовет. Знали только, что «работа идет», что это будет первая книга молодого композитора, робкого парня, который быстро стал известным, иногда писал стихи и странно воздействовал на многих из нас.

Мы не были вполне уверены, что нам с этой книги – кроме денег, конечно. Не знали, что собирается с ней делать сам Боб. Знали только, что хорошие издатели дают авторам шанс нагнать самих себя. Роберт Лоуэлл говорил: «на свой страх и риск вдоль по лезвию бритвы»[1], – и мы думали, что Боб занимается чем‑то подобным.

Мы разработали оформление книги, которое нам самим понравилось. Бобу оно тоже понравилось, и мы отправили его в набор. Еще мы наделали значков и сумок с портретом Боба и словом «Тарантул». Хотели привлечь всеобщее внимание к тому факту, что книга выходит в свет. Хотели помочь «Лайфу», «Луку», «Нью‑Йорк Таймз», «Тайму», «Ньюзуику» и всем остальным, кто говорил о Бобе. Мы доставили ему гранки, чтобы он мог в последний раз хорошенько посмотреть на книгу, прежде чем мы ее напечатаем, переплетем и начнем выполнять заказы, что нам поступили.

Стоял июнь. Боб сделал небольшой перерыв в работе над фильмом, который монтировал. Мы немного поговорили о книге, о Рамо[2] и Рембо, и Боб пообещал закончить с «некоторыми изменениями» через пару недель. Через несколько дней после этого Боб прекратил работу вообще. Авария с мотоциклом приковала его к постели.

Книгу можно было бы печатать и в таком виде, как было. Но мы этого сделать не могли. Боб не хотел. Теперь он просто не был готов вносить «некоторые изменения». Только и всего.

Время шло, год близился к концу. Некоторые неистовствовали. Где же эта так называемая книга? Он обещал. Обещала компания «Макмиллан». Они даже понаделали этих своих значков и сумок, их еще осталось много, и люди тащат их со складов и продают, потому что на них – портрет Боба; и, может все равно только портрет даже лучше, чем сама книга.

К тому же, несколько наборов гранок разошлось по разным людям, которым книга была послана для предварительного ознакомления. Такие предварительные оттиски делаются с каждой книги. Иногда они даже не сшиваются, а просто скрепляются пружиной.

Прошло еще немного времени. По‑прежнему уйма народу говорила о книге и интересовалась, когда же она выйдет в свет. Но она не могла выйти, пока этого не захочет Боб, – если он вообще захочет. А он не хотел.

Время шло, некоторые злились и любопытствовали все больше. Не имеет значения, что это его работа, говорили они. Не имеет значения, чего он хочет, говорили они. В конце концов, какое он имеет право? И вот им удалось достать пару копий тех гранок, и они начали изготовлять копии копий. Эти копии продавались даже лучше, чем значки.

Некоторые газеты заметили, что́ происходит, и решили напечатать части книги, длинные рецензии, рассуждения и разоблачения. Ни Бобу, ни нам это не понравилось. Мы знаем, что у художника есть право самому решать, как поступать со своей работой. И издатель должен защищать это право, а не нарушать его. Это должно быть известно всем. Вы не трогаете того, что вам не принадлежит, а единственное, что нам принадлежит в полной мере, – наша работа.

Поэты и писатели рассказывают нам о наших чувствах. Они находят способы выражать невыразимое. Иногда они говорят нам правду, иногда – лгут, чтобы не разбивать нам сердца.

Боб всегда был впереди – он находил в работе такие пути, которые, может быть, трудно понять. Однако многое из того, что он тогда написал в «Тарантуле», сейчас понять не так уж трудно. Люди меняются, меняются и их чувства. Но «Тарантул» не менялся. Боб хочет, чтобы он был опубликован, и, значит, настало время его опубликовать. Это первая книга Боба Дилана. Вот так он ее и написал – теперь и вы это знаете.

Пушки, устнокнига сокола и трещак ненаказанный

арета/ кристаллическая королева музыкальных автоматов[3] гимна им напыленная в ране пьяного переливанья внемлет калечной волне сладкозвучной и криком приветствует о великую отдельно взятую бобину эльдорадо и тваго битого личного бога но ей же не смочь она вождь тех когда следом вы, ей не смочь у ней нет позади ей не смочь… под черными цветастыми железнодорожными вентиляторами и сенью фиговых листьев и псами всенощных кофеев, растут как арки и снадобья гармонькины батальоны болезных тру́сов, булдыги с быльём пока что настойчивей и громче стоны и руки похоронного барина с единственным страстным поцелуем репетируют с самых сумерек и забираясь в кусты с каким‑нибудь излюбленным врагом срывая почтовые марки и чокнутых почтальонов и отрекаясь от всяких чинов и дерзанье знакомей чем само по себе, необходимо, чтоб знать что мать не дама… арета без целей, вечно одна и всего на шажок мягче неба/ да будет ясно что этой мелодией владеет она а также ее дипломатами чувств и ее землей и ее музыкальными тайнами

цензор в полуприцепе с двенадцатиколесным приводом

заходя за пончиками и щипля

официантку/ ему женщины нравятся сырыми и с

сиропом/ он твердо решил стать

знаменитым солдатом

рукописный кошмар резанутого горла там и сям и узрите провидящего слепую преданность лисе‑законнику, месячному купидону и пьянящим призракам догмы… нет да будут лодочники в купальных халатах навсегда изгнаны и помазаны в по́лки ада‑заживо, сна без выдумки, повтора без перемен и жирных шерифов что высматривают погибель в матрасе… халлалуйя и грядет главарь бродяг и посвящает духовного цыгана дэйви[4] в лагерь ныне проник иностранный диктатор, розовое ФБР и выспрашивает неведомые промахи мирного времени столь святы и серебряны и благословенны рельефом калейдоскопа и сандалевой девочкой… грезить о танцующих девах глатокешах и бродячем аполлоне за трубным орга́ном/ ненаучным болтунам и смазливым штучкам свезло и подъемлют губки и постреливают гла́зками да прицениваются сплеча менестрельных куку‑потех адама с евой… спасовав возможность отдубасить лихих духов и сделкодержцев до рыбоподобных фигляров и вошкая вашенские сумбурные цели… поддаваясь на уговоры, преступленье против народа, что расценится наряду с убийством и пока борются за свои права доктора́, учителя́, банкира́ и мойщики канализации, они обязаны быть ныне жутко щедры… и шагом в март туда, где охотник за петлицами ведет со своим буревестником/ жемчужинка бейли[5] втаптывает его в бьюик и где нищета, совершенство нерастраченных клиентов нептуна, играет в прятки и сбегая в стой кто идет? и сейчас не время на глупости, поэтому надевайте свои здоровенные башмаки и мозжите мусорных клоунов, почасовую норму и клизмаков и где младшие сенаторы и гоблины срывают верхушки с вопросительных знаков а их жены пекут что ни попадя и валяйте же и мечите печенкой по мордасам и покатайтесь в слепаках[6] и в набожные уляженья ареты и движенье и найдите себе свою нимфу без совести и разбомбив свое юное уязвимое достоинство лишь бы раз и навсегда увидеть есть ли в нем дыры и во вселенной музыка играет и глядь как она коня морского укрощает/ арета, сочтенная хористами и другими мутерами перлов слишком мрачной чересчур ведьмой и разве ты счастливых песенок не знаешь

законник ведя свина в поводу

заходя выпить чаю и съесть по ошибке

пончик цензора/ ему нравится лгать о

своих летах и он к своей паранойе серьезен

радушная могила рекламируется и уступается в прихотях и журналах, на которых сидит домохозяйка. обнаружив что ее финансируют, прободают, но никогда в них не цензурят и к тому ж никогда не смывая себя за собой/ она обделяет свое стылое тело смелостью стелиться – закрывать его собственную дверь, способность умереть от налета на банк и вот ловит за пятки старых звезд, что снимают жуткие фильмы на ее грязи и ее лице и не всякому сейчас дано в нее врыться. она частная собственность… базуки в гнезде и оружье изо льда и из всепогодного вздрога и они щебечут, оставляют шрамы и убивают младенцев средь прелести дамы стыд и ее постоянного недруга, тома сойера из овсянки на завтрак от чего все женщины не обращают вниманья на эту туалетную бойню отныне зовомую ЛОНСО[7] и должны шагать проспектами жизни вечно с ленивым народом кому больше нечего делать окромя драк из‑за баб… все уже знают что войны учиняются деньгами и алчностью и благотворительными организациями/ домохозяйки здесь нет. она баллотируется в конгресс

сенатор одетый австрийской

овцой. заезжая выпить кофе и оскорбляя

законника/ он на черносливной диете и

втайне жалеет что не бинг крозби[8]

но согласился бы и на близкого

родственника эдгара бергена[9]

передавая сахар железному человеку из бутылок что приходит с ухмылкой и теплампой и он в этом году толкает бляхи «чих рук дело» и он деляга любви с первого взгляда… вы видели как он из тупого пень тюха побеги дает пучка панибратства и он мудр и говорит со всеми так, словно они только что отворили дверь/ ему не нравятся те, кто утверждает, будто он произошел от мартышек но он тем не менее глуп и уничтожающе скучен… пока повар Аллах соскребает голод у себя с пола и забивая его в парящие блюда с ревом и остатки бараньих глав восхваляют власть друг друга и спорят о прыщах и декламируют календари и тычут пальцами в одеянье друг друга и жидкость и распадаются на сегменты и умирают чокнутой смертью и блевота смертной фермы ревущего фарса и для чего Иисусу Христу быть Иищё лишь одной бараньей главой? когда все тонто и эйбои[10] ног под собой не чуют пытаясь сфругнуть[11] пока кимосаби и мистер палладин[12] проводят все свободное время не вместе но поровну и все равно почему б не подождать пока смех между тем не выправит дело и ОЙЁЙ бац и вся эта ярость когда бывший ковбой‑любовник виснет вверх тормашками и Сюзи Кью[13] ангел кладущий новенький дайм в эту восприемную машину а наружу брызжет знак визгливый и замерзающий и врезающийся в потроха какой‑то отвратной табуретки и это свирепая свара и железный человек собирая бляхи свои «чих рук дело» и раздавая их задарма и пытаясь подружиться и хоть ты даже ни в какой политической партии, теперь готов, ты готов вспомнить что‑то о чем‑то

шеф полиции держа базуку

с запечатленным на ней своим именем. зайдя

пьяным и суя дуло в лицо

законникову свину. когда‑то бил жену,

а теперь стал профессиональным боксером и

косолапит/ он буквально хотел бы

стать казнедеем. а не знает он того

что законников свин подружился с

сенатором

страсть игрока и его раб, воробей и он неистовствует с ящика черной платформы и завораживает эту шарагу сорвиголов чтоб задержались утром и не рвали когти с фабрик/ все рассчитывают родиться с теми кого любят а вот никак и их подвели, им врали и теперь организаторы должны привести быков и таща листовки и гангренный энтузиазм, стукачей и самоубийственные танки из телефонных будок к жилым трущобам и обычно ненадолго принимается дождик… мальцам малолетним на улицу ни‑ни поиграть и новые люди в бульдозерах входят почасово доставляя бакалею и благотворные гостинцы шлют из лас‑вегаса… и племянники спеца по кофейным зернам и другие любимцы‑сыны выпускаются из заведений с помпадурой и cum laude[14] – хвала вам и слезный прощай в освобожденье отшельнику и бесподобно уродливо и теребя вечность снизойди и спаси своих агнцев и мясников и срази розы его духом заслуженного лопуха… и у дедушки пугала есть малютка вьюрочек и сам убедишься спасая и его/ опусти взор о великий Романтик. ты кто способен предугадать из любого положенья, ты кто знает что никто ни Иов ни Нерон ни Дж. К. Пенни[15]… опусти взор и схвати свою игроцкую страсть, преврати умельцев‑канатоходцев в героев, президентов в жулье, отврати вероятное… но поскольку отшельники не разговаривают и низшего класса или безумны или в тюрьме… да и все равно не работники фабрик

добрый самаритянин зайдя со

словами «хоровод хороводим» набитыми у

него на щеке/ он велит сенатору прекратить

оскорблять законника/ он хотел бы

стать модным артистом и хвалится что он

тут один из лучших чужаков,

свин прыгает на него и давай есть ему

физию

монеты неучи о двух головах борясь с мойщиком окон что переродился из садовой тяпки и после того как им некогда счастливо помыкали и невзначай биясь то и дело о камни теперь обозленно завис на том чтоб найти кого‑то пониже. он вгрызается в подоконник и распевая «что мы будем делать с крошкою‑у» жаждущим девкам‑крестьянкам желающим испить у него из ведра, он думает, будто в чем‑то добился успеха однако оттягивается вещая одной из двуглавых монет что том джефферсон[16] бывало гонял его работать по дому когда росла дрянь… в окне люди лоренса уэлка[17], они управляют городским отделом планирования и они в спячке и они питают ле́та свои беседуя с призраками бедняков и другими шоферами неотложек, и они даже не замечают этого мойщика окон пока семьи что бают о бабаях и они драгоценны и карточки есть где они играются в гольф и все больше чернеют и они умащаются в зале собраний мойщика окон и эти люди считают себя гурманами ибо не ходят на похороны чарли старкуэзера[18] и о боги шампанское уместно язычно и буйвол, хоть рестораторы по этому поводу вёртки, быстро запропадает в насилии/ скоро кроме одной стороны монеты ничего не останется и магомет откуда б ни появился, клянет и мойщики окон падают а потом ни у кого не найдется никаких денег… бляже храни чистотелых, меньши́нства и сельскую местность либерачи[19]

водитель грузовика зайдя с ковровой

щеткой у глаз/ все говорят

«привет джо» а он говорит «джо это

здешний хозяин. я же просто ученый. у

меня нету имени» водитель грузовика ненавидит

всех кто носит теннисную рэкетку/ он

выпивает весь сенаторов кофе и приступает

к захвату его головы в замо́к

сперва прищемляешь себе волосы и пытаешься связать брыкливые голоса на столе и потом люди из торгового отдела с именами вроде Гас и Пег и Джуди‑Скрут и Надин с червяками в ее плоде и Бернис Берлорож вышибая себе мозги на Мясника и они все млеют от раздевалок и овощей и Грабб он засыпает прямиком у тебя на шее толкуя о деле и о разводах и о причинах газетных заглавий и если не можешь сказать слазь с моей шеи, просто ответь ему и подмигни и дождись некоего мерзкого отклика а колокол свободы[20] звонит когда не дерзаешь спросить себя ради всего святого ну как ты вообще и чего еще рожа? и разница между жизнью громил и дырами, фирмовыми свиньями и побирушками и критиками рака что учатся йоге с осатанелыми мелкими бандюгами в одноактных пьесах со всеми восьмицилиндровыми V‑образными двигателями что свалены в реку и слиты в краденом зеркале… по сравнению с великим днем когда обретаешь лорда байрона в морге где он без штанов мечет кости и ест фотокарточку жана поля бельмондо и угощает тебя куском зеленой лампочки и ты понимаешь что об Этом тебе никто не сказал а жизнь в конце концов не так уж проста… на самом деле ее лишь читать да прикуривать ею… но вот Лем‑Молчун, ему не почечуй если дейл на самом деле попадется глогая скотч а потом выходит с Морисом, который вовсе не тот самый Парнишка из Пеории и даже не похож на тех из Де‑Мойна, Айова и старая добрая дебби, она тоже идет и обе она и дейл, они начинают жить до кучи в газетах и йсусе кто ж их в том попрекнет[21]? и Аминь и ох божечки, и как парадам не нужны твои денежки детка… это конфетти и некий джордж вашингтон и Надин что вбегает и говорит а где Гас? и ей солоно в смысле хлеба какой он наварил с ее червяков пока доллары преображались в клочки бумаги… но люди мрут за бумагу и все равно оттяг не купишь на доллар длинный как ценник, конец всяких средств и величиной‑то что твой кулак и они свисают с горшка золотой радуги… что налетает и что покрывает седла безносых поэтов и чудо сверкает и где‑то за радугой[22] и ослепляет мою мужнюю пассию в овационных маньяков/ кремируя невинное чадо на свалку за злобное противоречие и сумасброда и кому велеть чарли прекратить и не возвращаться ибо мусорщики народ несерьезный и завтра их укокошат и следующего 7‑го марта те же самые детки и их отцы и их дяди и все эти прочие люди кто из свинцового брюха[23] готовы сделать ручную зверюшку… они всегда будут грохать мусорщиков и утирая запахи но эта радуга, она уходит за столп а бывает торнадо уничтожает аптечные лавки и потопы приносят полиомиелит и бросая Гаса и Пег выпутываться из волейбольной сетки а Мясник прячется в мэдисон сквер гардене[24]… Берлорож померла от летающего шмата травы! К. И.[25] – где‑то в шестидесятых и двадцатом веке и пой же арета… пой же мейнстрим на орбиту! пой ботала до дому! пой мглисто… пой для цирюльника и когда тебя сочтут виновной в том что не держишь кавалерии и не помогаешь танцовщице с ларингитом… толкаешь пиратов валентино[26] на кривую дорожку к индейцам или быть может плечо не подставишь глухому пацифисту на его гауптвахте… значит тогда тебе самое время отдохнуть и выучить новые песни… ничего не прощая ибо ты ничего не натворила и даришь любовью поломойку дворянских кровей

как же нудно становится. писать

для этих немногих избранных. писать для

всех искл тебя. тебя, дэйзи мэй[27], кто

даже не из народа… смешно,

но ты даже еще не мертва…

я приколочу свои слова к этой бумаге

и запущу их лететь к тебе. и забудь о

них… пока спасибо.

ты добра.

люблю целую

твой двойной

Глупоглаз (в воздухе вой)

Зловещая выпивка с долговязым чужаком

зад бетти[28], бур бублик блям да лям! чертовка родила всё ж блям да лям! нанимай калеку блям да лям! ставь на колесо его блям да лям! жги в кофейной гуще блям да лям! режь ножом для рыбы блям да лям! в колледж отошли и куриной ножкой хлопни блям да лям! свари в поварской книжке блям да лям! добудь ему слоненка блям да лям! продай его лепилам блям да лям! зад бетти, во бублик блям да лям! у бетти был молочник, блям да лям! на каторгу услала блям да лям! пуп ему срастила, блям да лям (держи сиську пока жду я. Держи так вот – стукану я… блям!) снабжала кушаками, растила в пневмонии… чёрен чёртов, ути пути, блям да лям! грит есть отбивная, блям да лям! он в чулке запрятан, с артишоком в ухе, высажен в фасоли и в компасе застрял он, блям да лям! гласеял крайний раз его, блям да лям! он стоял в окошке, блям да лям! на сотом этаже вверху, блям да лям! молясь со свинской рулькой[29], блям да лям! бурь бетти, блям да лям! у бетти был бедняжка, блям да лям, видал я в океане, а с ним магометане – блям да лям! и все они ква кря… блям да лям! все они кря ква. блям!

как ни жаль, но придется мне

возвернуть твое кольцо.

ничего личного, вот тольк

я ничего не могу поделать со

своим пальцем и он уже

начинает вонять как

глаз! знаешь, типа как же люблю я

зловеще смотреться, но, тем не менее,

когда играю на банджо на сцене, мне

приходится быть в перчатке. что уж там

говорить, это стало влиять

на игру. прошу тебя, верь мне.

это вообще не связано

с моею к тебе любовью…

вообще‑то, раз я отсылаю кольцо

любовь к тебе должна стать

гораздо гораздо глубже…

привет твоему врачу

люблю,

Тоби Сельдерей

(Бесцельно как ведьма)

споткнись‑ка в свет авраам… что там вообще с начальством твоим? и не говори мне, что делаешь ты лишь то что тебе говорят! может твой язык знаков я и не секу, но пришел к тебе с миром, я ищу знания. взамен кое‑каких данных я отдам тебе мои пластинки жирика домино[30], несколько его да ее полотенец и твоего собственного личного пресс‑секретаря… давай же. падай сюда. мой рассудок пуст. враждебности нет во мне. мои глаза две занятые автостоянки. я предложу тебе чашку жижи для чистки урн – мы можем учиться друг у друга/ лишь не пытайся тронуть моего мальца

вчера ночью перепил. верняк выпил

слишком много. сёдни утром проснулся а в

мозгу свобода и голова как

нутро чернослива… планирую

сёдни нравоучать про жестокость

полиции. приходи если сможеш сбежать.

увидимся как прибежишь. пиши

када явишься

твой друг,

гомер‑потаскуха

Баллада на плоской себе моли

ноги застряли между нижней юбкой и мимо проскакали всякие яковы и все горлопанили… губы у ней были мелочь совсем и у нее был гингий вид и когда я увидел что натворил, я прикрываю лицо/ временем правит какая‑то буйная снобша чирлидерша и высовывает язык, роняя пурпурный чепец, она тусует с автобусом, ласкает кровавое распятье и молится, чтоб кошелек ее стибрили в пороховом переулке! звать ее, Делия, она завидует цепному блоку и царству где пацан с термометром хаки, очевидно подставное лицо и получая заказ ворча «она тебя утопит! раскроит тебе зенки! вложит разум те в рот! видишь взрывается! всего 65 а уже не прочь умереть!» гнуться горазда к объедкам, сражаясь с припадком падучей и стараясь остаться сухой в типичной цинциннатской погоде… Клодетт, ученица песочного человека, раненная на свой пятый год в деле а ей всего‑то 15 и валяй‑ка спроси что она думает о женатиках и папашках и съездах храмовников[31] давай спроси ее и Делия, которую Деброй зовут когда она шастает в форме медсестринской, она отбрасывает в погреб чистый свет и у нее есть принципы/ попроси ее о бумажной услуге и она даст тебе стих герани… чикаго? живодер! мясник! что угодно! дело кому какое? тут тоже похоже на кливленд! на цинциннати! я дал любимой вишенку[32]. еще б не дал. она сказала какова та на вкус? что? ты дал ей еще и курицу? дурак неудивительно что ты хочешь начать революцию

слушай. мне наплевать, что говорит твой

папа. просто дж. эдгар хувер[33] не такой уж и

хороший парень. типа у него должна быть инфор‑

мация на всех до единого в

белом доме, чтоб если про это прознает публика

тех людей можно было б уничтожить/

если хоть что‑нибудь из тех сведений, что у него

есть, когда‑нибудь выйдет наружу, да ты шутишь,

вся страна целиком, возможно,

бросит работу и взбунтуется. он‑то вовек

место свое не профукает. подастся в отставку с

почетом. вот погоди и сама убедишься… неужто не можешь

сама разобрать все эти коммунячьи дела?

знаешь, типа сколько еще автоугонщикам

терроризировать нацию? пора идти. за мной

гонится пожарный расчет. увидимся когда я получу

свою степень. без тебя я схожу с ума.

никак не насмотрюсь кино.

твой увечный возлюбленный,

бенджамин черепах

На пролом звукового барьера

трень F‑дыры неонового до́бра[34] и разрядка от неудачных стихов матраса изгоя выше по улице лапая разъездные трофеи и подпорный зимогор с пакетом на голове в постели с ближайшей родней обнаженного абажура – болтливое сердце и волк серебряной мороси неизбежной чреву грозит разверстием ржавого пруда, бездонного, грубое пробуждение и напрочь замерзнув в грезах о мгле в день рожденья/ в рессорной коробке к сожаленью без свечки сидя и завися от запятнанного проводника, ты себя не чуешь таким уж архизначительным/ успех, скулят ее ноздри. старейшины басни и умерщвленные короли и вдыхай манеры свирепых масштабов, выдыхай их в стекловатую грязь… страшиться убожества водянистых фургонов с оркестром, гротескных и блюющих в цветы дополнительной помощи грядущему заговору и городя жуткие байки о вчерашнем влиянье/ пусть голоса эти сольются в агонии и колоколах и растопят уже тыщи своих сонетов… пока нафталиновая женщина, белая, милая милая, усыхает на своем радиаторе, так далеко и вперяется внутрь через свой телескоп/ ты будешь сидеть болея от хлада и в незачарованном чулане… с облегченьем лишь от своего ямайского смуглого друга – ты нарисуешь на лампочке рот, чтоб та могла смеяться привольнее

забудь, куда тебе следовать.

тебе к трехоктавной

фантастической гексаграмме. ты ее

увидишь. не волнуйся. ты Не

собирать цветы диколесья… как

я сказал, тебе к трех

октавной титановой тантаграмме

твой бельчонок,

Пети, Пшеничинка[35]

Термометр падает

первородная гробовщица, Джейн, с челкой и своим истеричным телохранителем, Курлы, что родом из Джерси и вечно таскает обед с собой/ они с визгом из‑за угла и вяжут старый бьюик в фонарный столб/ подошли три бобыля тротуар окропляя рыбой/ они засекают этот сумбур. первый бобыль, Константин, бобылю моргает второму, Лютеру, тот немедля долой башмаки и вешает себе их на шею. Джордж Кастер IV[36], третий бобыль, утомившись аиста грызть, вынает свою губную гармошку и вручает ее первому бобылю, Константину, кто скрутив ее в вилку, лезет в кобуру телохранителя, извлекает оттуда серп и заменяет его этим выгнутым музыкальным инструментом… Лютер берется насвистывать «Идя через рожь»[37] Джордж IV испускается мелким смешочком… все трое двигают прочь по проспекту и бросают остаток рыбы в конторе по найму. полностью кроме конечно форели‑другой, которых они отдают даме в бюро находок/ о случившемся доложено в 3 ч. д. сейчас десять ниже нуля

люди говорят вам в

лицо что вы изменились? вы

обижаетесь? вы ищете

общества? вы пухлы?

рост 4 фута и 5? если годны вы и

полный крови алкоголик

католик, просьба звонить

УХ2‑6969

спросите Умпу

Прелюдия к плектру

мама/ хоть я не делаю попытки забраковать унылую мрачную тебя. мама с горестным пастырем на плече. брильянт за двадцать центов у тебя на пальце. я больше не играю своею душой она не тинкерушка[38]/ теперь у меня глаза верблюда и сплю на крюке… прославить твои суды было бы легче всего но ты не королева – звук есть королева/ ты принцесса… и я был твоею медовой землею, ты была моей гостьей и я тебя не покараю

«вопросы есть?»

спрашивает преподаватель. светловолосый

мальчонка в первом ряду

поднимает руки и спрашивает

«сколько до мексики?»

бедная зримая муза известная как дядя и несущая шмат ветра и деревьев с луга и дядя из тех что говорят «святый ять» мягким шепотом при встрече с фермером что говорит «вот. вот вам чутка голода». и грузит немного хорошей отменной работы ему в тошнотворный подол/ торговая палата пытается сообщить бедной музе что миннесотский жирик[39] был из Канзаса да и не так уж жирен, просто печально известен тяжестью но они супермаркет городят за лугом и с фермером больше хлопот не будет

«кто‑нибудь хочет быть чем‑нибудь

необычайным?» спрашивает

преподаватель. самый толковый пацан

в классе, который приходит в школу

пьяным, поднимает руку и говорит

«да, сэр. я бы хотел быть

долларом, сэр»

дадаист‑синоптик выходит из библиотеки после того как внутри его побило хулиганье/ он открывает почтовый ящик, забирается внутрь и засыпает/ выходит хулиганье/ они не в курсе, но к ним просочились религиозные фанатики… вся компания смотрит по сторонам нет ли легкой добычи… и удовольствуется безработным каким‑то билетером из кино, в одеяло одетым и летчицкую фуражку/ без секунды четвертое июля и он не отбивается/ дадаиста‑синоптика почтой шлют до Монако. у грейс келли[40] еще один ребенок и все хулиганье превращается в пьяных деляг

«кто может назвать мне имя

третьего президента

соединенных штатов?» девочка со

спиной сплошь в чернилах поднимает

руку и говорит «эрнест табб»[41]

еще синеньких пилюль папа и глотни‑ка затейливых пилюлек/ эти плаксивые кликуны, ритуалы и куры во сне у тебя – им назначили «ок» и дали ордер на бешеный обыск да и ты, прославленный Викинг, выхватив бомбу неспешного действия из мундштука с фильтром Софии, хлоп в себя джека дэниэлза и выходи там на встречу с Джеймзом Кэгни[42]… тебе свингующий броненосец друган, твоя верная толпа и мона лиза у тебя за спиной… Боже ма, хахали пекут его и как бы хотел я облегчить ему и почтить его миром через вены его. успокоить его. всемогущий и зарубить жуткого гиппопотама из кошмара его… но я не могу ни принять имени никакого мученика, ни заснуть ни в каком порыве застенка и замордован полостью… курам на смех, мертвый ангел, присвоив себе мои голосовые связки, собирая ее овцеродителей загодя и в‑дом‑вводя в некролог. она враждебна, она древня… арета – златая сладость/ чья нагота проницательная штуковина – она как лоза/ твой счастливый язык ни за что не сгноит меня

«есть ли в классе тот, кто

может назвать точный час, когда его

или ее отца нету дома?» спрашивает

преподаватель, все

вдруг роняют карандаши

и бегут за дверь – все искл

разумеется мальчика в последнем

ряду, кто ходит в очках и

носит с собою яблоко

сбираются сочные розы к кашляющим рукам и срывают национальные гимны! будьте здравы! футбольное поле пылает горлицами и переулками где автостопщики бродят и поджигают карманы свои где летает эхо монахинь и босяков и сирийца сбросив тщедушного, буруны полуразума, джек и джиллов и воскового Михаила с церковного акра, что плачут в расцвете себя и кляп их близнецов… пустые суда в пустыне и постовые регулировщики на метле и плача и прицепляясь к дурацкой кувалде и все тромбоны в развал, ксилофоны в растреск а флейтисты теряют ближайших… весь же оркестр, стеная, отшвыривает размеры и стуки сердец покуда полезно знать кто друзья тебе но и полезно знать и что нет у тебя никаких друзей… как полезно знать чего у твоих друзей нет – дружелюбней иметь то за что платишь

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

[1] Строка из стихотворения американского поэта Роберта Лоуэлла (1917–1977) «Сказать о горе том, что в браке есть» (1959).

[2] Жан‑Филипп Рамо (1683–1764) – французский композитор и теоретик музыки эпохи барокко.

[3] В этом фрагменте под Аретой имеется в виду Арета Луиз Фрэнклин (р. 1942) – американская певица и автор песен.

[4] Цыган Дэйви – богатый юноша, сбежавший к цыганам, персонаж шотландской народной баллады «Оборванный цыган» (самая ранняя версия известна с 1720 г.), распространившейся по Великобритании, Ирландии и США; одна из версий песни исполнялась Вуди Гатри и самим Диланом. Также, вероятно, имеется в виду Кэмп‑Дэвид – загородная резиденция (с 1942 г.) Президента США в национальном парке горы Катоктин (штат Мэриленд) в 100 км к северо‑северо‑востоку от Вашингтона. Строилась в 1935–1938 гг. как военно‑морская база Тёрмонт.

[5] Пёрл Мэй Бейли (1918–1990) – американская певица и актриса.

[6] «Слепаками» на жаргоне сезонных работников и бродяг назывались с конца XIX в. багажные вагоны, у которых не было дверей в торце, поэтому на ходу в них попасть было невозможно.

[7] Вероятно, отсылка к американскому кантри‑дуэту «Лонсо и Оскар» (осн. 1945), первоначально состоявшему из Ллойда («Лонсо») Джорджа (1924–1991) и Роллина («Оскара») Салливэна (1919–2012).

[8] Хэрри Лиллис Крозби‑мл. (1903–1977) – американский певец и актер.

[9] Эдгар Джон Берген (1903–1978) – американский комический актер, чревовещатель.

[10] Тонто – популярный персонаж американских вестернов, индеец‑команч или потаватоми, спутник Одинокого Объездчика (с 1933 г.). Эйбой (Ким Чжан) – китайский рассыльный из отеля «Карлтон», постоянный персонаж американского телесериала «Пистолет есть, готов путешествовать» (1957–1963).

[11] От названия модного танца середины 60‑х гг. «The Frug», разновидности твиста.

[12] «Кимосаби» (искаж. «гимузааби» на языке оджибве и потатоми) – «тот, кто втайне выглядывает», так Тонто обращался к Одинокому Объездчику. «Паладином» себя называл безымянный вольный стрелок главный герой радио‑ и телесериала «Пистолет есть, готов путешествовать».

[13] «Сюзи Кью» (1957) – популярная песня луизианского певца и гитариста Дейла Хокинза (1936–2010).

[14] С отличием (лат.).

[15] Джеймз Кэш Пенни‑мл. (1875–1971) – американский предприниматель, основатель сети магазинов «Дж. К. Пенни» (1902).

[16] Скорее всего имеется в виду Томас Джефферсон (1743–1826), американский плантатор, один из отцов‑основателей США и авторов Декларации независимости, третий Президент США (1801–1809).

[17] Лоренс Уэлк (1903–1992) – американский аккордеонист, руководитель эстрадного оркестра.

[18] Чарлз Реймонд Старкуэзер (1938–1959) – американский серийный убийца, в декабре 1957 – январе 1958 г. убивший одиннадцать человек в Небраске и Вайоминге.

[19] Владзю Валентино Либерачи (1919–1987) – американский пианист, певец и эстрадный актер.

[20] Колокол Свободы – колокол в Филадельфии, штат Пенсильвания, один из главных символов американской борьбы за независимость от Великобритании – его звон созвал жителей города на оглашение Декларации независимости Вторым континентальным конгрессом 8 июля 1776 г. Свое название получил в 1837 г., после того, как стал символом движения аболиционистов.

[21] Вероятно, имеются в виду слухи о лесбийской связи Дейл Эванс (Люсилль Вуд Смит, 1912–2001), американской актрисы, кантри‑исполнительницы и автора песен, третьей жены певца и актера «поющего ковбоя» Роя Роджерза (Леонарда Фрэнклина Слая, 1911–1998), и Мэри Фрэнсис (Дебби) Рейнолдз (р. 1932), американской актрисы и певицы.

[22] «Over the Rainbow» – баллада Херолда Арлена и Эдгара Йипа Харбурга для фильма «Волшебник страны Оз» (1939).

[23] «Свинцовое брюхо» – прозвище Хьюди Уильяма Ледбеттера (1889–1949), американского фолк‑ и блюзового музыканта.

[24] «Мэдисон‑сквер‑гарден» – спортивная и концертная арена на Манхэттене, неоднократно меняла адреса. Во время написания «Тарантула» третий «МСГ» находился на 8‑й авеню (1925–1968).

[25] Коэффициент интеллекта.

[26] Рудольф Валентино (Родольфо Альфонсо Раффаэлло Пьетро Филиберто Гульельми ди Валентино д’Антоньолла, 1895–1926) – американский киноактёр итальянского происхождения, секс‑символ эпохи немого кино.

[27] Дэйзи Мэй Ёкем (урожденная Скраггз) – персонаж сатирического комикса «Малыш Эбнер» (1934–1977) американского художника Эла Кэппа (1909–1979), безнадежно влюбленная в главного героя.

[28] Эта глава построена на ироническом переосмыслении традиционной афроамериканской рабочей песни «Черная Бетти», часто приписываемой Свинцовому Брюху (1939), хотя песня была впервые зафиксирована фольклористами в 1933 г. «Черной Бетти» могли называться в обиходе мушкет, бутылка виски, кнут надсмотрщика или арестантская повозка.

[29] Вероятно, отсылка к «Рульке Мэри» – Лиллиан Хэррис Дин (1870–1929), афроамериканской кухарке и предпринимателю, которая в 1920‑х гг. популяризовала харлемскую кухню в США.

[30] Антуан «Жирик» Домино (р. 1928) – американский ритм‑энд‑блюзовый пианист, певец и автор песен.

[31] «Храмовники Северной Америки и Больницы храмовников для детей‑инвалидов» (осн. 1872) – американская благотворительная организация, выросшая из тайного братства «Древний арабский орден благородных адептов Таинственного храма».

[32] «Я дал любимой вишенку» («Песенка‑загадка») – английская народная колыбельная, известная с XV в.

[33] Джон Эдгар Хувер (1895–1972) – американский государственный деятель, агент Федерального бюро расследований (ФБР) с 1917 г., его директор с 1924 по 1972 г.

[34] До́бро – шестиструнная резонаторная гитара, изобретена в США в начале XX в. выходцами из Словакии братьями Допера. От обычной акустической гитары добро отличается встроенным металлическим резонатором.

[35] Отсылка к кличке американского блюзового певца, пианиста и гитариста 1930‑х гг. Уильяма Банча (1902–1941) «Пити Пшеничная Соломинка».

[36] Джордж Армстронг Кастер (1839–1876) – американский кавалерийский офицер, военачальник в Гражданской войне и Индейских войнах.

[37] Стихотворение Роберта Бёрнза (1782), исполняется на мотив традиционной шотландской песенки «На пути из городка».

[38] Отсылка к строительному конструктору «Тинкертой», разработанному в 1914 г. Чарлзом Пажё, Робертом Петтитом и Гордоном Тинкером.

[39] Миннесотский Жирик (он же Джордж Хегермен) – бильярдный шулер, персонаж романов «Ловчила» (1959) и «Цвет денег» (1984) американского писателя Уолтера Тевиса (1928–1984). В экранизации первого романа (1961) его роль сыграл американский комический актер и музыкант Джон Херберт («Джеки») Глисон (1916–1987).

[40] Грейс Патриша Келли (1929–1982) – американская киноактриса, после замужества за принцем Ренье III (Ренье Луи Анри Максанс Бертран Гримальди, 1923–2005) – принцесса Монако, мать троих детей (последняя дочь Стефани Мари Элизабет родилась 1 февраля 1965 г.).

[41] Эрнест Дейл Табб, он же Техасский трубадур (1914–1984) – американский певец и автор песен, один из пионеров кантри‑музыки. Третьим президентом США был Томас Джефферсон.

[42] Джеймз Фрэнсис Кэгни‑мл. (1899–1986) – американский актер и танцор.