Вилен С. Визильтер

Телевидение. Закадровые нескладушки

 

 

 

От редактора

 

Нечасто редактор становится первым читателем первой книги автора, притом что редактор в наследники автору годится. Более того, практически никогда не бывает так, чтобы, увидев этот первый труд уже достаточно подрощенного автора, прожженный и изверившийся во всем редактор воскликнул бы так: «О!» Как правило, редакторы при прочтении рукописей по диагонали или по синусоиде издают другие различные звуки. А тут особый случай тонкого понимания жизни, опыт которого просто нельзя упустить. Представляется, для нашего читателя эта книга – бесценная находка, то слово, ради которого изводятся порой миллионы тонн руды, вспомним классика… Вообще?то авторы чаще всего успевают проматывать в литературных компаниях свои не изданные еще книги, и те бледнеют, хужеют, как девушки на трассе. Ведь каждый встречный друг?приятель подскажет некое как бы ценное замечание. А тут мы видим великолепную, внутренне целомудренную прозу о жизни, пронзившей историю ТЕЛЕВИДЕНИЯ.

Книга режиссера и сценариста Вилена Визильтера является одной из лучших отечественных легенд о телевидении и кинодокументалистике потому, возможно, что в ней не затрагиваются так называемые «организационные вопросы». А так – нескладушки да побасенки. Но из побасенок?то этих и растет наша природная культура, которой только и может питаться будущее России. Наше собственное понимание жизни. А телевидение для многих миллионов россиян – практически и есть жизнь. Вот какие дела?то.

 

Роберт Оганян,

шеф?редактор

 

 

От автора

 

Когда меня спрашивают, что же такое телевидение, я, почти полстолетия пребывающий в «этом прекрасном и яростном мире», отвечаю, что это «и смех, и слезы, и любовь». Но слезы быстро испаряются, а смех, вернее – улыбка, – остается. Эти заметки – заварка из сбора трав памяти, 45?летнего сбора забавных происшествий в моей телевизионной истории. Ведь подумать только, я начинал, когда еще не было видеозаписи, все телевидение было прямоэфирным и черно?белым, а завершаю накануне цифрового. Прямо мастодонт какой?то.

На Востоке считают, что существует три взгляда на мир. Взгляд с высоты роста суслика, взгляд с вершины кургана и взгляд с птичьего полета. Так вот, предлагаемые записки – взгляд с высоты своего собственного окопа, скажем так, представителя младшего комсостава телевизионного фронта, и взгляд не со стороны, а изнутри рядового участника полувековой истории советского и российского телевидения. И что любопытно, прошло полвека. Времена изменились, а нравы – те же. Вот такой парадокс истории.

Кажется, Вольтеру принадлежит мысль, что «человечество, смеясь, расстается со своим прошлым». Не знаю, как там все прогрессивное человечество, но лично мне импонирует эта сентенция Вольтера.

Я долго думал, как назвать все это, пока не пришел к «закадровым нескладушкам». Хотя, наверное, я все?таки слукавил. Проницательный читатель найдет здесь и смех сквозь слезы, и горечь неразделенной любви. Ведь «время?то для веселия было не очень оборудовано». Впрочем, когда оно оборудовано? Наверное, никогда. Но выжили мы все?таки благодаря чувству юмора, которое, впрочем, не спасло нас от уничтожения в новые времена. Но это уже другая история.

А пока – вот они перед вами, непричесанные «закадровые нескладушки».

 

Тунеядцев вон из страны!

 

Было это в самом что ни на есть начале шестидесятых годов прошлого столетия – самый разгар очередной кампании борьбы с тунеядцами. Со стилягами уже отборолись. А вот с тунеядцами только начинали. В Ленинграде разгорался шумный процесс над главным тунеядцем страны, поэтом Иосифом Бродским, впоследствии – нобелевским лауреатом. В тот год я делал свои первые шаги в журналистике, в республиканской молодежной газете Северной Осетии. Наша газета тоже не стояла в стороне от очередного всесоюзного движения. Мы посвятили этой теме целый разворот под общей шапкой: «Тунеядцев – вон из страны!» Воинственный лозунг был набран крупным шрифтом – на обе полосы. День был какой?то суетный и бестолковый. Засиделись за полночь. А в полночь приходит телетайп о визите Генерального секретаря ЦК КПСС Хрущева и Председателя Совета Министров СССР Булганина в Индию и Пакистан. Ответственный секретарь газеты Ира Гуржибекова, ныне народная поэтесса Северной Осетии, уже в полной заморочке, просто автоматически снимает какой?то ерундовый антитунеядский материал в сто строк и вместо него ставит срочно в номер тассовскую информацию. На следующее утро выходит газета с огромной шапкой на развороте: «Тунеядцев – вон из страны!» А под ней прямо по центру: «Визит Булганина и Хрущева в Индию и Пакистан» Что было дальше, людям моего поколения нетрудно себе представить.

 

Борцы за справедливость

 

Эту историю рассказал нам Игорь Дзахов, поэт и журналист, сотрудник молодежной северо?осетинской газеты, где я делал первые шаги на журналистском поприще. История бытовая, но как я думаю сейчас, спустя почти полвека, в ней заключена сермяжная правда нашей расейской действительности.

Поздним вечером Игорь возвращался с работы домой в совершенно пустом трамвае. Кроме него был еще один пассажир, огромный верзила, который стоял на задней площадке и курил. Кондуктор, молодая девушка, сделала ему замечание, что в трамвае не курят. Он это замечание пропустил мимо ушей.

– Молодой человек, я вам говорю, в трамвае не курят!

Тот ее послал куда подальше. Маленький, щупленький Игорь Дзахов взорвался:

– Послушай, обормот, ты как с женщиной разговариваешь, скотина?!

– Да пошел ты на… – процедил тот, не выпуская сигареты изо рта. И тогда Игорь Дзахов, который был ему по грудь, подскочил и буквально вбил сигарету в его поганую глотку. Тот опешил от такой наглости, а потом взревел, как взбесившийся носорог. Неизвестно, что было бы с Игорем, но тут на остановке в трамвай вскочил Борис Дзотиев, заслуженный мастер спорта по вольной борьбе. Совместными усилиями они вышвырнули уже на ходу этого мерзавца на мостовую. Стряхнули с рук невидимую грязь, глубоко вздохнули с облегчением и… закурили.

 

Христоносцы

 

Я буквально с легкой [и главное, чистой! чистой! – прим. ред. ] руки КГБ с шумом и треском ворвался в телевидение. До этого я и телевизор смотрел редко, да и в мыслях ничего подобного не было. Работал технологом в кузнечном цехе, а все свободное время отдавал альпинизму. Да и как было им не увлечься, если во Владикавказе, там, где кончается центральный проспект, начинаются горы. Меня всегда мучила совесть, что те невообразимые красоты, которые открывались перед нами во время покорения вершины, недоступны простым смертным. И поэтому, как только появились в продаже первые образцы бытовой кинокамеры «Киев» с кассетой на три минуты, я тут же приобрел ее. И стал снимать и устраивать коллективные просмотры в нашем местном альпклубе. Однажды в 1962 году, в общежитии, где я жил, раздался телефонный звонок. Дежурная пригласила меня к телефону.

– Товарищ Визильтер?

– Да.

– Это вас беспокоят из Комитета госбезопасности.

У меня тут же сердце в пятки ушло. Не забывайте, это был 1962 год. Хоть и оттепель, но с заморозками. Стал лихорадочно вспоминать, где я мог наследить: сболтнул что?нибудь или анекдот какой политический рассказал.

– Вилен Семенович, вы не могли бы к нам прийти завтра прямо с утра, к девяти часам?

И тут меня будто бес за язык потянул.

– С вещами?

На другом конце провода человек расхохотался.

– Я всегда считал альпинистов смелыми людьми. Но оказывается, у вас и с чувством юмора все в порядке. Итак, завтра в девять утра. Дежурный вас проведет ко мне.

На следующее утро в назначенное время я был на центральной площади. Это была любопытная площадь. Здесь тоже с чувством юмора все было в порядке. На одной стороне площади помещались погранучилище и КГБ, на другой – обком партии, на третьей – МВД. А площадь называлась «Площадь Свободы». Одним словом, куда ни повернись – «Век свободы не видать».

Вхожу с дрожью в коленках. Дежурный молча провел в кабинет на втором этаже. Навстречу мне поднялся молодой, симпатичный человек с обаятельной улыбкой. Представился. Полковник П. Чуть?чуть отлегло от сердца. Государственным преступникам так не улыбаются.

– Присаживайтесь. Хотите чаю, с лимоном, без?

Ну, думаю, раз предлагают чай, да еще с лимоном, значит, мои дела не так уж плохи. Принесли нам чай с лимоном в граненых стаканах и в мельхиоровых подстаканниках.

– Вилен Семенович, вы извините, что мы вас побеспокоили, но нам нужна ваша помощь.

Тут уж я совсем успокоился.

– Мы знаем, что вы занимаетесь кинолюбительством и у вас это неплохо получается. Видите ли, здесь есть одна полуподпольная изуверская секта. Они действуют на грани дозволенного, но закон формально не нарушают. И их невозможно привлечь к ответственности. Но вот показать изуверский характер этой секты на всю республику можно и нужно. И мы хотим это сделать с вашей помощью.

– С моей? – удивляюсь я. – Но я полный профан в этих вопросах. Я в институте изучал металлургию, которая ничего общего с религией не имеет.

– Зато вы умеете снимать.

– Но я снимаю только горы.

– Не скромничайте. У вас есть колоритные жанровые зарисовки людей в экстремальных условиях. А здесь как раз условия экстремальные. Вы же ведь по натуре авантюрист, насколько нам известно. Недавно на уши поставили все ваше альпинистское сообщество.

Надо же, все знают наши доблестные органы. Действительно, не так давно, в пятницу, без разрешения начальника КСП (контрольно?спасательного пункта) в очень неблагоприятную погоду мы ушли на восхождение на Куро, одну из вершин в районе Казбеги, и попали в жуткий камнепад. Пришлось изменить маршрут, и к понедельнику мы не вернулись в город. Тут же на наши поиски бросили спасотряд во главе с заслуженным мастером спорта по альпинизму, чемпионом Советского Союза по горноспасательным работам Борисом Ряжским. Так как мы изменили маршрут, они нас не нашли. Но мы сами во вторник благополучно вернулись в город. Ну и досталось мне тогда от руководства альпинистского сообщества. Мое счастье, что никто не пострадал. Отделался легким испугом. По этому поводу невольно вспоминаются строки моего любимого поэта Павла Когана.

 

Авантюристы, мы искали подвиг,

Мечтатели, мы грезили боями.

А век велел – «На выгребные ямы!»

А век командовал: «В шеренгу по два!»

 

– И какова моя роль в предлагаемой авантюре?

– Мы вас внедрим в эту секту. Снабдим необходимой техникой. Ваша задача только снимать. И дальше из отснятого материала сделать фильм и показать на всю республику.

– Но они наверняка собираются в темных помещениях, без света. Как снимать?

– А это уже не ваша забота. У вас будет высокочувствительная кинопленка.

Внедрили меня в эту секту. Руководителем там был молодой парень, Вениамин М., мой ровесник, 24 лет. Там, как в партии, был шестимесячный испытательный срок. В течение этого времени я имел право задавать вопросы и спорить с учителем. Но спорить с ним было бесполезно. Он обладал какой?то железной, невероятно убедительной логикой на бытовом уровне. Ну, к примеру, я ему говорил: «Вениамин, ты страстно и убедительно отстаиваешь бытие твоего Бога. Но у официального православия – другой Бог. Более того, у христиан – свой Бог, у мусульман – свой, у иудеев – свой, у буддистов – свой. Но ведь Бог един. Чей же Бог истинный?»

Мне казалось, что я его поставил в тупик. Ничего подобного. Вениамин положил меня на обе лопатки.

– Скажи, когда умер Маркс?

– В конце девятнадцатого века.

– Вот видишь, еще ста лет не прошло со смерти Маркса, а у нас свой Маркс, у европейских социал?демократов – свой, у китайцев – свой. А здесь тысячелетия прошли с момента распятия и воскрешения Христа. Истина затерялась в толще веков. Вот мы и занимаемся поисками истины путем аскезы, умерщвления плоти и возрождения духа.

Спорить с ним было бесполезно. Можно было лишь делать упор на слишком суровые службы. Исключения не делались даже для детей. Взрослые – ладно. Это их выбор. А детей было жалко. Через несколько месяцев материала собралось достаточно. И фильм, который я назвал «Христоносцы», выдали в эфир, как теперь говорят, в прайм?тайм. Успех был оглушительный. За тридцать минут я стал знаменит на всю республику. Все меня поздравляли с успешным дебютом. Зазвонил телефон. Просят автора. «Иди принимай поздравление от телезрителей», – говорят мне мои новые друзья?телевизионщики. Беру трубку.

– Вы автор этой программы?

– Я автор! – отвечаю я гордо.

– Так вот, учти, гад, вторая твоя дерьмовая передача будет для тебя последней!

И повесил трубку. Эти слова подействовали на меня как ушат холодной воды. Только что был на вершине Олимпа – и вот барахтаюсь в преисподней ненависти и злобы. Так получилось, что эта первая программа чуть не оказалась последней. Я вдруг стал ощущать, что за мной кто?то следит, следит упорно и злобно. Я это стал ощущать затылком. Днем еще ничего. А вот иду вечером домой и чувствую затылком чей?то упорный злобный взгляд. Оглядываюсь – никого. Рассказываю друзьям. Они это объяснили моей чрезмерной впечатлительностью. Мол, на меня так подействовал тот телефонный звонок, что это уже превратилось в манию. «Забудь об этом, как о кошмарном сне». И вот как?то ночью, возвращаясь из очередного дружеского застолья, я вновь почувствовал на затылке почти физически осязаемый взгляд. Никого вокруг. Я был один на ночной улице. Метров за сто до общежития ощущение страха стало таким невыносимым, что я бросился бежать. Наверно, так быстро я еще никогда не бегал. Влетаю в общагу, плотно закрываю за собой дверь и слышу глухой стук. Любопытство пересилило страх. Открываю дверь – в ней торчит нож. Может быть, таким радикальным способом решили запугать слишком ретивого журналиста.

Уже впоследствии, когда я проживал в Москве, мои друзья сообщили, что было дерзкое покушение на полковника П., с чьей легкой руки я круто изменил свой жизненный маршрут и буквально ворвался в телевидение. Он ужинал дома, на кухне. Вдруг звякнуло стекло, и над его головой просвистела пуля. Он вскочил, и вторая пуля попала в висок. Как психологически точно все было рассчитано. Когда он сидел, он был недосягаем для киллера. А вот когда вскочил, оказался на мушке. Тут же оцепили весь квартал. Определили, откуда был произведен выстрел. С противоположного дома. С квартиры, хозяин которой уже полгода находился на заработках в Норильске, а квартира – под наблюдением вневедомственной охраны. Полковника П. чудом спасли. Пуля прошла на волосок от жизненно важных органов. Вполне возможно, что покушение было совсем по другим делам. Может быть, так совпало. Но ведь совпало. Так что и в те времена на Северном Кавказе не было мира и благодати. Внешне – все спокойно. А под тоненькой коркой спекшегося спокойствия бурлил вулкан ненависти.

 

Шуткам не учат в наших лагерях

 

Пожалуй, Кавказ – особая территория России. Добро и зло здесь соединялись в крутом замесе. Справедливости ради нужно сказать, что на моем кавказском крутом маршруте больше встречалось хороших людей. Так, во время траверса ледника в Дигории мой ингушский друг Эмран Батукаев, рискуя собственной жизнью, держал меня на ледовой стене, когда я сорвался и пролетел сто метров в свободном падении. Его крюк в любой момент мог выскочить из ледовой стены, но Эмран держался до последнего, до тех пор, пока не подоспела помощь. Это было на том самом роковом леднике, под которым спустя сорок лет погибла группа Бодрова?младшего.

Спустя некоторое время после моего чудесного спасения в Дигорском ущелье я прочел опубликованное на первой полосе республиканской газеты стихотворение Иры Гуржибековой:

 

Горы не любят безумцев.

Они их швыряют на камни.

Сами же остаются торжественны и чисты.

Они жестоки бывают, умные великаны,

К людям хвастливым и черствым, жаждущим высоты…

 

Думаю, что к настоящим альпинистам это не относится. Альпинисты – особая порода людей, сильных духом и телом. Люди с червоточинкой, как правило, не выдерживают постоянных экстремальных ситуаций. Каждое восхождение – это экзамен на вшивость. И я рад, что достаточно большую часть своей жизни пребывал среди этого гордого племени покорителей высот. Может быть, если бы не это, мне бы впоследствии не удалось преодолеть столько препятствий, которыми меня экзаменовала жизнь. Сломался бы еще в самом начале. К счастью, на моем достаточно тернистом пути встречалось много достойных людей, таких, как Эмран Батукаев, да и обычные простые люди, имена которых я уже не помню. Так, не забудется никогда бескорыстная помощь простых чеченцев. Во время одного из зимних восхождений, уже во время спуска, вдруг неожиданно налетела пурга, жуткая метель. И в этой кромешной тьме мы сбились с пути. Уже за полночь вышли к селению Нижний Алкун и, буквально околевшие от холода, замерзшие и обессиленные, постучались в первый попавшийся дом. Хозяева нас отогрели, накормили, напоили чаем, уложили спать. А нас было как?никак восемь человек. Утром накормили завтраком, показали дорогу, и мы благополучно вернулись домой. Ведь если бы не их бескорыстное гостеприимство, радушие, мы бы так и подохли бы где?нибудь в эту жуткую пургу. Разве такое забывается?

Я до сих пор, хотя прошло уже почти полвека, с большой теплотой вспоминаю друзей моей юности: журналистов Иру Гуржибекову, Аду Томаеву, Володю Цалагова, Володю Еликоева; моих друзей?альпинистов Бориса Ряжского, Риту Гамалею, Володю Шанаева, Ростика Абдураманова. Ростик удивительно красиво преодолевал скальные участки маршрута. Его кошачьей грацией нельзя было не восхищаться. А в Риту было влюблено все мужское население альплагеря Адыл?Су. Помню, с какой радостью я нес ее рюкзак при восхождении на Ушбу. Последняя ночь на Джан?Тугане у подножия Ушбинского ледника. Здесь у прощального костра я впервые услышал «Последний троллейбус» Окуджавы. На следующий день, на Ушбинском леднике, мы, вспомогательная группа, остались, а штурмовая во главе с Борисом Ряжским, куда входила и королева Адыл?Су Рита Шевченко (впоследствии Гамалея), ушла на штурм и победила грозную двурогую Ушбу, среди покорителей которой мертвецов больше, чем живых. Как мы переживали все перипетии траверса Ушбы нашими ребятами и как мы им завидовали после триумфального возвращения! А как можно забыть встречу со знаменитым альпинистом Кахиани, Визбором и Адой Якушевой! Мы успешно проделали траверс Сказского ледника и спускались в Домбайское ущелье. У меня до сих пор хранится фотография этого траверса, с моей обледеневшей физиономией и подписью: «Ну что за прелесть этот Сказский!» Спускаясь в Домбай, мы предвкушали, как сейчас отдохнем в столетней хижине у подножия ледника. Каково же было наше изумление, когда мы открыли дверь, а там – дым коромыслом. На полатях сидел с гитарой в руках, обнаженный до пояса голубоглазый скандинавский бог. Это был Визбор. А рядом с ним – красавица Ада Якушева. С Адой я встретился много лет спустя на радиостанции «Юность». Ада Якушева, к тому времени уже маститый бард и журналист, тут же взяла под крыло начинающего автора. Никому не давала меня в обиду. У нее я получил первые уроки мастерства. Впрочем, это не совсем верно. Все?таки первые важные уроки я получил у Иры Гуржибековой. Но это было в газете. А на радио – Ада Якушева и Роза Панкратова. Помню, когда работал в молодежной редакции Казахского радио, Роза Ивановна заводила меня в свой кабинет, усаживала за письменный стол и говорила: «Вот тебе стопка чистой бумаги. Пиши, что хочешь. Но когда я приду через два?три часа, чтобы все было готово». Уходила и запирала дверь на ключ. Это удивительное состояние начала творчества трудно передать. Полная свобода, и все начинаю с чистого листа. Я уносился на крыльях воображения бог знает куда. Здесь воображение работало с максимальной нагрузкой. И, как правило, эти радионовеллы, рожденные свободой воображения, были лучшими моими вещами. Так получилось, что все мои учителя в журналистике были женщины. Ира Гуржибекова в газете, Ада Якушева и Роза Панкратова на радио и Маргарита Александровна Эскина на телевидении. В шестидесятые годы она была зам. главного редактора Молодежной редакции ЦТ. Главным редактором был Валерий Александрович Иванов, образованный, интеллигентный профессионал. Но все?таки вся жизнь в редакции вертелась вокруг Эскиной. Она не делала разницы между штатными и внештатными сотрудниками. Молодая, красивая, остроумная, очень требовательная, но добрая. Часто за чашкой ароматного чая вокруг нее собиралась молодая поросль. Вокруг нее была аура доброжелательности и творчества. Думаю, это могут подтвердить и ныне здравствующие Анатолий Лысенко, Олег Корвяков, Галя Ульянова, Игорь Романовский и много других, прошедших школу общения с королевой Марго. Такие люди не часто встречались на моем пути. Поэтому и запомнились.

Но пора вернуться в хижину самого начала 60?х в Домбайском ущелье.

Там я впервые увидел рядом с уже известными бардами совсем еще молодого, кареглазого, с гривой совершенно седых волос, легендарного впоследствии «Тигра снегов» Кахиани. Во время покорения, если не ошибаюсь, Шхельды в него попала шаровая молния. В Адыл?Су стоял большой стеклянный аквариум. А внутри – альпинистский костюм Кахиани. Брюки и штормовка расползлись на тонкие длинные лоскутья. А рядом – развороченные, отреконенные металлом альпинистские ботинки. Тогда каким?то чудом медикам удалось его спасти. Он часто играл со смертью в кошки?мышки. И она его настигла в Альпах, уже после покорения Эвереста. Там, в Адыл?Су, мне посчастливилось встречаться с Героем Советского Союза, заслуженным мастером спорта по альпинизму Евгением Ивановым. Он был из горстки тех героев?альпинистов, которые приняли неравный, смертельный бой с отборной горнострелковой дивизией «Эдельвейс».

Так что мы не замыкались в своем узком кругу. В то время в Орджоникидзе, нынешнем Владикавказе, был дислоцирован горнострелковый полк. И все альпинисты Северной Осетии два раза в год, зимой и летом, участвовали в горных учениях подразделений горнострелкового полка: проводили с солдатами скальные занятия, ледовые, совершали восхождения на Казбек и близлежащие вершины. Для этого военкомат отзывал нас с мест нашей работы на горные сборы с сохранением заработной платы. Не случайно в нашем альпинистском гимне были такие пророческие слова:

 

Шуткам не учат в наших лагерях.

Многим придется воевать в горах.

Вместо ледоруба возьмешь ты автомат

И, словно на страховке, прижмешь его приклад.

 

Куда все это подевалось, когда началась война в Чечне? Как растворился этот полк, который денно и нощно тренировали для войны в горных условиях?

Странно, но мы тогда, за тридцать лет до чеченской войны, каким?то шестым или седьмым чувством ощущали будущие трагические события. Среди моих друзей?альпинистов были люди из самых разных краев России. Их рассказы будили воображение, звали в дорогу. Есть у Александра Грина в одной из его феерий фраза, которая тоже застряла в памяти: «Несбывшееся зовет нас». В молодости жизнь воспринимается особенно драматически. «Господи, двадцать четыре года, и ничего не сделано для бессмертия!» А там, за горами, – беспредельный горизонт.

Последним толчком для усиления моей тяги к перемене мест послужила «буря в стакане воды». Как сказал впоследствии один мой спаситель, тоже очень хороший человек, которые, к счастью, нередко встречались на моем пути: «Надо внимательно следить за прогнозом погоды».

 

Прогноз погоды

 

Как?то наш великий вождь и учитель товарищ Сталин в пылу критических нравоучений бросил очередной клич: «Нам нужны наши Гоголи и Щедрины». И тут же какой?то зубоскал из «Крокодила», тогдашнего сатирического журнала, откликнулся на призыв вождя: «Нам нужны, но помягче Щедрины, и такие Гоголи, чтобы нас не трогали». Говорят, что он потом писал в гулаговскую стенгазету в одном из лагерей. Нечто подобное случилось со мной на заре так и не состоявшейся «политически серьезной» карьеры, правда, без таких серьезных последствий. Мы в пылу юношеского романтизма и инфантилизма резвились, не замечая, что политическая оттепель, наступившая после ХХ съезда КПСС, сменилась первыми заморозками. Вот на льдинке этого заморозка я и поскользнулся. В начале 60?х годов прошлого столетия меня, как сознательного молодого рабочего кузнечного цеха вагоноремонтного завода, избрали в бюро горкома комсомола и, естественно, приняли кандидатом в члены КПСС. В горкоме мне, как представителю рабочего класса, поручили руководить советом творческой молодежи города Орджоникидзе. Работа была безумно интересная. Вокруг меня забурлила энергия сплошь будущих гениев: художников, артистов, журналистов, писателей и поэтов и просто случайных энтузиастов. Собирались мы в здании республиканской библиотеки, куда – по преданию – захаживали еще Пушкин и Лермонтов. Их молодой непокорный дух витал над нами. Однажды, это было ранней весной 1964 года с зимними заморозками, спеша на одну из наших встреч, я обратил внимание на выставку произведений осетинских поэтов и писателей. На стенде выделялись две книги Тимофея Е., кстати, секретаря парторганизации Союза писателей Северной Осетии. Это были повесть «Лавина» о революционных событиях в республике, и поэтический сборник «Ливень». Я в порыве невинного хулиганства взял их с собой на встречу. Не помню уже, о чем шла жаркая дискуссия, но я на полном серьезе стал читать стихи этого поэта. Хохот стоял невообразимый. Наверно, на конкурсе на самое плохое стихотворение эти стишата заняли бы по праву первое место. Этакая «поэтическая» исповедь номенклатурного графомана. И в заключение в духе и стиле прочитанного я выдал свой экспромт:

 

Е. Тимофей,

Ах ты наш соловей.

Кует и кует словесный булат,

Да все без шипов, сплошные розы.

И жидкий «Ливень» бездарных стишат

Сменяет «Лавина» такой же прозы.

 

В то время бытовал такой анекдот. Каждый американский гонщик знает, что из десяти гонок, в которых он участвует, в одной он обязательно разобьется. Но это его не останавливает. Каждый француз знает, что из десяти женщин, с которыми он переспит, одна обязательно его наградит кое?чем. Но это его не останавливает. Каждый русский знает, что из десяти его друзей один обязательно стукач. Но это его не останавливает. Так и произошло. Уже на следующий день меня вызвали к секретарю горкома партии по идеологии.

– Как вы смели поливать грязью уважаемого человека в республике?!

– Я не поливал грязью. Я как читатель критиковал писателя и поэта. Разве я не имею права?

– Как отдельно взятый читатель, имеете право. Но в данном конкретном случае вы выступали как член бюро горкома комсомола, у которого, как мне известно, на этот счет совсем другое мнение. У вас кандидатский стаж заканчивается? Готовьтесь к отчету на бюро горкома партии.

Чем заканчивались такие разборки на бюро, мне было хорошо известно. Обидно. Подстрелили на самом взлете политической карьеры. Спас меня от расправы приехавший к нам в республику представитель ЦК ВЛКСМ Владислав Муштаев. Что он там говорил секретарю горкома, неизвестно, но меня оставили в покое. «Старик, – сказал он мне перед отъездом, – ты хоть радио слушаешь, телевизор смотришь?» – «Конечно!» – ответил я. «И что в первую очередь?» – «Новости, молодежные программы». «В первую очередь надо слушать прогноз погоды, чтобы во всеоружии встретить завтрашний день. А то ведь сдуру попадешь под дождь, промокнешь, простудишься и заболеешь; или не дай бог, гололед, поскользнешься, как сейчас, на случайной льдинке, и пиши пропало». Увы, я не прислушался к хорошему совету, и сколько раз сдуру нарывался на гололед, ну прямо как в одноименной песне Высоцкого. А с Владиславом Павловичем Муштаевым много лет спустя мы долго и плодотворно сотрудничали в Главной редакции научно?популярных и образовательных программ Центрального телевидения. Вот ведь какие бывают зигзаги судьбы. В результате этого зигзага я оказался далеко от Владикавказа, в Москве на факультете журналистики МГУ, куда попал совершенно случайно.

 

От судьбы не уйдешь

 

После заварухи в горкоме партии я решил отдохнуть, прийти в себя, разобраться, что к чему, попробовать найти ответ на извечные вопросы русского интеллигента «Кто виноват?» и «Что делать?». А тут подвернулась путевка в дом отдыха ЦК ВЛКСМ, расположенный в подмосковной деревне Анниково, под Звенигородом. Так летом 1964 года я оказался в Москве. И естественно, куда идет в первую очередь провинциал в Москве? На Красную площадь. А рядом, на Моховой – факультет журналистики МГУ. Заканчивается прием документов. Тут же с Главтелеграфа на нынешней Тверской звоню ребятам домой и прошу срочно выслать поездом «Орджоникидзе (нынешний Владикавказ) – Москва» необходимые для сдачи в приемную комиссию документы. Успел сдать документы буквально в последний день. И уехал в дом отдыха, надеясь в тиши и покое готовиться к вступительным экзаменам. Не тут?то было. Вместе со мной в дом отдыха заехала шумная компания французских комсомольцев. И понеслось: бурные дискуссии, вечерние за полночь костры, танцы, катания на лодках под солнцем и луной со всеми вытекающими последствиями. Еле удалось вырваться на первый экзамен. Сочинение. На мое счастье, оказалась вольная тема «Почему я избрал профессию журналиста». Еле уложился в отведенное время. Даже проверить толком не успел. Был невероятно удивлен, когда приехал на второй экзамен и узнал, что за первый получил отличную оценку. Второй экзамен по русской литературе. Экзамен принимали несколько человек. Ко всем очередь, а к одному – никого. Это был профессор Владимир Архипов, «не профессор, а зверь», как говорили студенты, а вслед за ними – абитуриенты. Я об этом не знал. Но даже если бы знал, все равно пошел бы. В доме отдыха меня ждали новые друзья. Захожу, сажусь, беру билет. Первый вопрос: «Почему «Мертвые души» Гоголь назвал поэмой?» Я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Второй – еще какой?то столь же дремучий. И третий вопрос «Творчество Белинского». Это был якорь спасения. Белинским я интересовался еще со школы и знал, как мне казалось, досконально. Хватаюсь за него, как за якорь спасения, и спрашиваю: «Могу ли я начать свой ответ с последнего вопроса?» «Нуте?с, нуте?с», – отвечает профессор – и как?то так плотоядно улыбается. Оказывается, Белинский был и его конек. И тут мы схлестнулись с ним на почве, что у Белинского первично, а что вторично. Я считал, что политические взгляды Белинского менялись в зависимости от смены его философских воззрений от Канта до Гегеля, а профессор Архипов был убежден, что философские воззрения Белинского зависели от его политических взглядов. И профессор и абитуриент оказались достаточно темпераментными спорщиками. Экзамены прекратились. Все с интересом наблюдали за этим словесным матчем титанов. И когда децибелы достигли пика, я ему бросил реплику: «Вот если бы это был не экзамен, я бы вам доказал, что вы не правы». Архипов вдруг как?то так удовлетворенно улыбнулся и совсем спокойно сказал: «Ну что ж, у вас будет возможность доказать свою точку зрения». Взял мою карточку и написал: «Отлично». До поэмы Гоголя мы так и не добрались.

Третий экзамен – английский. На него я тоже слегка опоздал. Передо мной оказалось человек пять?шесть. И все они провалились. Я зашел, подошел к экзаменатору, протянул свою карточку экзаменационную и говорю: «Должен вам честно сказать: я знаю этот предмет не лучше всех шестерых моих предшественников. Поэтому давайте не будем портить друг другу нервы. Ставьте неуд.». Очевидно, такого поворота событий экзаменатор не ожидала: «Успокойтесь, молодой человек. Нечего устраивать здесь истерику. Берите билет и готовьтесь к ответу», – сурово одернула она меня. Взял я билет, сел к столу. С горем пополам перевел текст, опираясь на школьные знания восьмилетней давности. Мой английский звучал чудовищно. Плавал я в нем, как щепка в незнакомом бушующем море. Но экзаменатор скрепя сердце поставила тройку. Очевидно, ставить седьмую двойку было просто невозможно. С тем я и вернулся на свой «остров сокровищ», откуда еле?еле вырвался на последний экзамен по истории. Экзамен принимал молодой аспирант, мой ровесник. Когда я взял билет, я понял, что здесь меня уже ничто не спасет. Он прервал мой ответ на первый вопрос: «Ладно. Будем считать, что на первый вопрос вы не ответили. Давайте перейдем ко второму». Увы, ответ на второй вопрос оказался столь же результативным. Третий – тоже. Берет он мою карточку, смотрит. А там стоит пять, пять и три. И тут он мне задает вопрос: «Вам нужна пятерка?» Я не вник в смысл вопроса. Я только услышал, что прозвучал какой?то вопрос, и автоматически ответил на него: «Да». Он что?то написал, вернул мне карточку и произнес: «Следующий». Я вышел в полной уверенности, что мой штурм Ленинских гор провалился. Каково же было мое удивление, когда в карточке напротив «Истории» я увидел «Отлично». И тут только до меня дошел смысл вопроса. Проходной бал был – 18. Не знаю, как бы я поступил на его месте. Значит, от судьбы не уйдешь. Так, волею судеб, я совершенно случайно оказался на отделении телевидения факультета журналистики МГУ. Началась новая жизнь, в которой все?таки продолжались русские горки, то вверх, то вниз, то взлет, то посадка, то снег, то дожди, то великая сушь.

 

Момент истины

 

1 сентября 1964 года. Спешу на первую свою лекцию на факультете журналистики МГУ. Пересекаю дорогу к остановке автобуса, и вдруг свисток. Свистит милиционер.

– Молодой человек, нарушаете правила. – Оказывается, я попер на красный свет светофора. Начинаю оправдываться:

– Извините. Я просто задумался.

И следует грозный лаконичный ответ:

– Нельзя думать! С вас штраф один рубль. – А это был мой прожиточный минимум одного дня жизни. С тех пор, да и поныне я часто натыкаюсь на красный свет. И когда мне со всех сторон нынешние всевозможные телестолоначальники талдычат: «Фильм должен трогать, но не грузить. У нашего зрителя своих проблем навалом. Не грузите его!» (Какая трогательная забота о зрителях!), – я часто вспоминаю того МЕНТА на старте моей телевизионной карьеры. «Нельзя думать!»

 

Не в те колокола били, товарищи!

 

В давние времена, в самом начале 60?х годов прошлого столетия, на факультете журналистике МГУ, еще до нынешнего патриарха Ясеня Засурского, один из его предшественников (фамилию этого декана за давностью лет я не запомнил) первую вступительную лекцию для первокурсников в 16?й аудитории в старом здании на проспекте Маркса, 18, ныне Моховая, заканчивал так: «Через год вы разлетитесь во все концы Советского Союза на свою первую производственную практику. И куда бы вас ни занесла судьба, в журнал, издательство, в городскую или районную газету, никогда не забывайте, что вы – подручные партии. И если заметите, где что не так, бейте во все колокола». Некоторые воспринимали это его отеческое напутствие всерьез. После одного из таких напутствий два наших студента попали на производственную практику в Рязань, в городскую партийную газету. И там как раз случилось «ЧП районного масштаба». По приказу секретаря обкома партии, поголовно резали скот во всей области, чтобы выполнить и перевыполнить план по сдаче мяса государству. Ребята забили во все колокола и написали резкую разоблачительную статью. Естественно, дело до публикации не дошло, но статья попала на стол секретаря обкома со всеми вытекающими отсюда последствиями. На общем комсомольском собрании факультета журналистики их исключают из комсомола, что влечет и отчисление из университета. «Как же так?! – обращаясь к декану, завопили несостоявшиеся подручные партии. – Вы же сами нам говорили, что если заметим, где что не так, надо бить во все колокола!» – «Не в те колокола били, товарищи», – скорбно ответил декан. Словом, ребят исключили из МГУ, а рязанский секретарь обкома партии получил Звезду Героя Социалистического Труда за перевыполнение плана сдачи мяса государству на 200 %. Через год афера раскрылась. Появилась разгромная статья в газете «Правда». Секретарь обкома застрелился. Двух правдолюбцев восстановили на факультете. Больше о колоколах Худяков не упоминал. Ему вообще катастрофически не везло. Никак не мог попасть в ногу со временем, колебаться вместе с партией. Он лет десять писал диссертацию на тему: «Образ Сталина в периодической печати». Но тут случился ХХ съезд. Сталина сбросили с пьедестала и даже вынесли из Мавзолея. Но он стойко перенес этот удар судьбы и стал писать диссертацию на тему: «Образ Хрущева в периодической печати». И опять добросовестность и основательность подвела. Долго и глубоко распахивал он эту ниву, но тут наступил 1964 год, и Хрущева сбросили с пьедестала. И этот удар судьбы бедный соискатель ученой степени уже не перенес. Впрочем, этот удар испытали тогда на себе многие «культмассовые» подручные партии. Я как раз приехал на первую ознакомительную практику в Алма?Ату. По каким?то делам заглянул в монтажную. Она была вся забита кинопленкой, которую рвал в клочья разъяренный главный режиссер студии, вовсю браня почему?то Хрущева: «Вот сволочь, год труда коту под хвост! Ни дна ему ни покрышки!» Оказывается, он целый год снимал фильм о Хрущеве, целине и «королеве» казахстанских полей. Весь годовой запас кинопленки потратили на это. И все насмарку.

 

Любовь

 

Встреча Нового, 1965 года проходила по?студенчески весело, шумно, залихватски. Общежитие гудело, как растревоженный веселый улей. Позади первый семестр, а впереди – вся жизнь. Гуляй, рванина! О том, как гуляли, свидетельствовало объявление над парадной лестницей в первое утро нового года: «Товарищи студенты, кто, возвращаясь со встречи Нового года, потерял на лестнице брюки, просьба обратиться к коменданту общежития».

Мы с моим земляком Аланом Хоребовым возвратились в свою комнату под утро на хорошем взводе. Алан по какой?то странной случайности попал на факультет журналистики. Просто, наверное, по причине своей вечной расхлябанности адрес перепутал. Ему бы надо было поступать в Суриковское или Строгановское училище, а его ноги понесли на Моховую. Вот и сейчас окно закрывал мольберт с чистым холстом. «Негоже начинать новый год с чистого листа», – проговорил я. Спать не хотелось, и Алан подхватил вброшенный мной в игру мяч: «А ты загадай желанье». – «Так ведь поздно уже, – ответил я, – надо было загадывать под Новый год». – «Да ладно, это все условности, – возразил мой друг, – загадывай». – «Ну и что?» – не уступал я. «А я это твое желание оматериализую вот на этом чистом холсте, – ответил Алан, – и тогда мы начнем новый год не с чистого листа, а с твоей мечты, которая по всем приметам сбудется».

Итак, спать не хотелось, и мы ринулись еще в одно приключение этой безумной ночи. Я ему стал рассказывать о той единственной, которую я хотел бы встретить, а он стал переводить мои новогодние фантазии на холст. Не помню, на каком этапе нашего совместного новогоднего бреда я вырубился, но когда проснулся, мольберт стоял напротив окна и на него падали робкие лучи первого дня нового, 1965 года. И так же робко оттуда мне улыбалось очаровательное существо. «Это кто?» – спросил я, протирая глаза. «Это та, единственная и неповторимая, которую ты встретишь в этом году», – ответил мой сосед. «Каким образом она здесь оказалась?» – «Ты что, все забыл? Ты же мне ее продиктовал».

Удивительно и другое. Говорят, не может быть дружбы между мужчиной и женщиной. Еще как может быть. Ира Гуржибекова была моим самым близким другом. Больше в моей жизни таких друзей не было. Так вот, незадолго до этого Ира Гуржибекова, кстати, тоже осетинка, написала мне на сборнике своих стихов:

 

Я желаю тебе девчонку.

Нет, не девушку преходящую.

Обдающую синеватым пламенем глаз.

Я желаю тебе девчонку, неуемную, настоящую.

Чтобы дорог ей был, как собственный,

Каждый день твой и каждый час.

 

Год помчался вперед стремительно и звонко: первая сессия, первые опыты на телевидении, первый студенческий строительный отряд в Германии (естественно, Восточной, ГДР). Работали мы на строительстве нефтеперерабатывающего завода в Шведте. Заработали кучу денег. Устроили комсомольское собрание. На повестке дня стоял один?единственный вопрос: «Что делать с заработанными деньгами? Потратить на шмотки или на знакомство со страной?» Единогласно победило «знакомство». И покатились мы по Германии: Росток, остров Рюген, Берлин, Потсдам, Лейпциг, Дрезден, и везде встречи с нашими сверстниками и сверстницами. Веселые студенческие кабачки, встречи, расставания. В Москву возвратились уже в начале сентября, полные впечатлений и с пустыми карманами. Куда пойдешь в таком состоянии невесомости, разве что в читальный зал, что я и сделал. Заросший, как папуас, и столь же загорелый, в ярко?голубой рубашке с золотым вензелем на рукаве FDJ, я, очевидно, производил странное впечатление на бледнолицых сидельцев этого серьезного заведения. На меня посматривали с плохо скрываемым любопытством, как на экзотический заморский фрукт, попавший сюда явно по недоразумению. А мне было грустно. После двухмесячного шумного и звонкого карнавала, красочных впечатлений трудно было возвращаться в серые будни.

И вдруг как будто яркие солнечные лучи прорвались сквозь плотные серые сентябрьские тучи. В противоположном углу, в самой глубине зала сидела она, та незнакомка с новогоднего, почти забытого под слоем впечатлений портрета Алана Хоребова. «Солома волос, ресниц синева». Мир ожил и наполнился праздничным звоном и яркими красками. Душа запела. От нее исходило сияние солнечного света и тепла. Ошеломленный, в полном смятении, я понимал, что неприлично смотреть все время в тот заповедный угол. Пытался вчитываться в какую?то новую прозу «Юности», но ничего не мог с собой поделать. И она время от времени поглядывала на меня. Сейчас?то я понимаю, она поглядывала на меня, как на ананас, оказавшийся на капустной грядке. Я лихорадочно искал хоть какой?нибудь способ преодолеть это разделявшее нас расстояние, но ничего не мог придумать. Обычно легкий на подъем во взаимоотношениях с девушками, тут я словно прирос к своему месту. Голова пустая, как дырявый котел, ни одной мысли, никакой даже самой завалящей идеи. Не поступать же, как один мой приятель?сердцеед. «Девушка, – обратился он однажды к одной весьма симпатичной студентке, – вам никто не говорил, что вы – самая красивая девушка Москвы и Московской области?» – «В такой примитивной форме никто», – ответила девушка. Ребята долго над ним потешались. Нет, такие вещи надо делать с ходу, легко, изящно, небрежно, остроумно. Я упустил время, и оно стало работать против меня, и страх стал заползать в душу. Вот сейчас все кончится, она уйдет, и все, больше я ее никогда не увижу. И она ушла. Придурок, я упустил свое счастье. Алан меня утешал. Не все, мол, потеряно. Раз она была в читалке, значит, студентка университета. «Да? Вовсе не обязательно, – казнился я. – Но даже если и студентка, где я ее буду искать среди двадцати тысяч, иголку в стоге сена?»

Автор портрета оказался прав. Через несколько мучительных дней я снова увидел ее в нашем общежитии. Я спускался вниз с третьего этажа на второй, а она поднималась со второго на третий с огромной охапкой книг, тетрадей и прочего бумажного хлама в руках. «Господи, такая маленькая, а тащит такую гору знаний! – воскликнул я. – Не женское это дело. Давай помогу». Вот так мы встретились. И не расстаемся вот уже более сорока лет.

Я был, пожалуй, единственный из всех студентов МГУ, кто дарил любимой девушке зимой роскошные, только распустившиеся кавказские рододендроны, которые доставал из?под трехметрового слоя снега и льда; а летом дарил вечнозеленые эдельвейсы, которые доставал со скальных гребней Тяньшаня.

Пожелания моих осетинских друзей сбылись. Вот так иногда безумные идеи материализуются в счастливое бытие.

 

Червонец

 

Наверно, так было во все времена. И каждый студент знает эту грустную истину: на одну стипендию не проживешь. У нас на эту тему был придуман даже студенческий гимн:

 

Нам немало дано:

Три десятки в четыре недели.

Я проел их давно,

И душа еле держится в теле.

В звоне каждого дня

Не дает мне желудок покоя.

Денег нет у меня.

Жизнь, ты знаешь, что это такое.

 

Я тоже перепробовал многие виды подсобного заработка: разгрузка кирпичей и цемента на станции «Москва?Товарная», массовка на «Мосфильме», пока не пришел к выводу, что лучше всего зарабатывать деньги своим избранным ремеслом. Так было и в начале сентября 1965 года. После бурных каникул в кармане 15 копеек, а до стипендии – «дистанция огромного размера». Что делать? Кинокамеру в руки – и на Шаболовку. Там я сотрудничал сразу в двух информационных программах как автор?оператор. Была в те годы на телевидении такая профессия. Итак, сажусь у станции метро «Университет» в 14?й трамвай и вперед! Незадолго до остановки звучало объявление следующего содержания: «Граждане пассажиры! Кому на телевидение и в крематорий, выходите». Я и вышел. До проходной оставалось метров сто или двести, не больше. И наверное, от голода я, безбожник и атеист, обратился к Богу: «Господи, если ты есть на белом свете, ну пошли мне червонец, десять рублей. Я больше не прошу, всего?то червонец. Такая малость, а хватит мне до первого гонорара. Клянусь тебе, я буду очень экономен. Мне достаточно маленького червончика, чтобы дотянуть до стипендии или до гонорара. Ну чего тебе стоит, ну прояви такую малость и милость. Пожалей бедного студента…» Не доходя метров десять до проходной смотрю – лежат 10 рублей, ни больше ни меньше. Ровно столько, сколько просил. Этот загадочный случай пробил первую брешь в моем дремучем и воинствующем атеизме.

 

Слуга двух господ

 

На заре телевидения на Шаболовке выходили в эфир две информационные программы: «Московские новости» и «Теленовости». Первая помещалась в левом крыле второго корпуса, а вторая – в правом. Я, как тот умный теленок, двух маток сосал. Однажды редактор по строительной тематике «Московских новостей» Олег Мильков дал мне задание сделать репортаж о строителях первых московских микрорайонов «Москва?Черемушки». Дело было в конце квартала, в момент так называемой штурмовщины, когда план выполнялся любой ценой. И я пытался подсмотреть бытовые штрихи этой штурмовой компании. Ну, скажем, люди работали круглые сутки, и по очереди кому?то из членов бригады давали полчаса, час поспать. Сон валил людей прямо на стройплощадке, хотя это и категорически запрещалось правилами по технике безопасности. Лежит такой русский богатырь, раскинув руки и ноги, а вокруг грохот отбойных молотков, электросварка, мат?перемат, а ему хоть бы хны. Некогда было даже спуститься воды попить. Спускали вниз по веревке чайник. В него там внизу наливали воду. Чайник поднимали наверх, и по очереди прямо из носика строители утоляли жажду. Ну вот, весь репортаж состоял из таких косвенных штрихов штурмовщины, хотя и «энтузизизьма» было навалом. Показываю репортаж Милькову. Он смотрит, морщится: «Ну что это ты мне принес, сплошные сопли и вопли. И чему вас только там учат? Нет, эта мутотень не пойдет». Выхожу я, убитый, в холл, а навстречу мне Юра Ведерников, редактор «Теленовостей»: «Ты что, старик, стоишь как пришибленный?» Рассказываю ему свою грустную историю. «А ну, пойдем, посмотрим», – говорит Ведерников и тащит меня в кинопроекционную. Посмотрел. «Это то, что надо. Срочно в сегодняшний вечерний эфир!» – говорит он своему младшему редактору. Дело было в пятницу. А в понедельник в «Литературной газете» вышла статья телеобозревателей Муратова и Фере с анализом информационных программ за неделю. И мой репортаж был признан лучшим за его человечность и добрый юмор. От похвал вскружилась голова, я не удержался и пошел с этим номером газеты к Милькову, ткнул ему этот материал в нос и говорю: «Ну вот смотри, мои «сопли и вопли» признали лучшим репортажем недели». С точки зрения абстрактного гуманизма я, может быть, был и прав, а вот с житейской – это был глупый жест. На длительное время доступ к одной из маток наглому теленку был прегражден.

 

Вечер поэзии

 

Глубокой осенью 1965 года мы снимали вечер поэзии в Коммунистической аудитории МГУ на проспекте Маркса, ныне Моховой. Зал был набит битком. На сцене Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский… В зале – восторженные почитатели их поэзии. Дверь была закрыта на ключ и тряслась от звуков. Вопреки возмущенным воплям редактора, я приказал оператору держать в объективе не сцену с именитыми поэтами, а дверь. Это мое экстравагантное решение вскоре с блеском оправдалось. Дверь вдруг с жутким треском срывается с петель и медленно опрокидывается на пол. И по ней, как по крепостному мостику, в аудиторию хлынула взъерошенная лавина любителей поэзии. Этот незапланированный эпизод стихийного порыва и прорыва оказался только у нас. Дальше вечер продолжался в накаленном, до предела переполненном зале. Вечер вел Евгений Евтушенко. Запомнился один эпизод. Евтушенко обнял за плечи и вывел на авансцену огненно?рыжего, под цвет румянцу на его щеках, молодого поэта. «А сейчас я вам представляю самого талантливого из нас, Иосифа Бродского», – сказал он. Многих, и меня в том числе, поразили его слова. Евтушенко, который был в зените славы, уступает пальму первенства известному в очень узких кругах и малоизвестному широкой публике поэту. Так мог поступить только настоящий поэт. Я в этом убедился еще раз, когда был издан его гигантский труд «Строфы века», где он возвратил из небытия много достойных имен русской поэзии.

 

От срезки до врезки

 

Идет 1966?й год. Моя первая работа, студента 2?го курса факультета журналистики МГУ, в молодежной программе Центрального телевидения «Мир и молодежь». Готовила программу и вела ее выпускница МГИМО Лена Васильева, впоследствии Журавлева. В день эфира, а эфир тогда шел живьем, не в записи, выбросили какой?то сюжет по цензурным соображениям. Лена в панике. В программе образовалась дыра в 7 минут. Что?то снимать, что?то где?то доставать было уже поздно. До эфира оставались считанные часы.

И тут я вспомнил, что когда я заканчивал свой сюжет в нашу программу, в соседней монтажной коллеги из международной редакции тоже заканчивали монтаж большой часовой программы о партизанах Колумбии. Лена бросилась к ним за помощью. Те ни в какую. Ни кадра, ни полкадра. А время идет…

Последний акт этой драмы проходил на пятом этаже 4?го корпуса на Шаболовке, в монтажном цехе. В момент самого полного и глубокого отчаяния, смотрю, мимо нас монтажницы тащат две корзины, битком набитые «срезками» колумбийских партизан. Как?никак я работал на прямом эфире, и реакция сработала мгновенно. Я тут же предложил девчонкам в обмен на их полные корзины две наши пустые. Обмен, да еще скрепленный плиткой шоколада, состоялся. Тут уже «врубилась» и Васильева. Лена побежала в международную редакцию договариваться об анонсе их программы из «срезок». Что можно сделать из «срезок», каких?то совершенно пустых планов, выброшенных за ненадобностью? «Валяйте и ваяйте», – ответили мэтры. В монтажной закипела работа. Хорошо помню, из соседней аппаратной доносились бодрые фрагменты из тогдашнего шлягера Пахмутовой: «Мы и в жизни сумеем руду дорогую добывать из породы пустой…» Звучало, правда, «отличить», но мне показалось – добывать. До эфира оставалось два часа, до моего сюжета – два с половиной. Через два часа двадцать пять минут я сломя голову помчался в кинопроекционную. Только успели зарядить кинопленку в проектор – и в эфир.

Скандал разгорелся на следующий день, когда международники сдавали свою программу тогдашнему руководителю Гостелерадио СССР. Он посмотрел и сказал, что, по его мнению, анонс оказался лучше передачи. Вот тогда я и услышал впервые: «Наглый фраер хуже танка». И тогда же я получил свой первый урок насчет краткости, которая, говорят, сестра таланта и… мачеха гонорара. На гонорар за свой героический подвиг я купил две бутылки водки и две банки бычков в томатном соусе, чем и отпраздновали очередную победу на ниве эфирного искусства.

 

Урок здравого смысла

 

В 1966 году по поручению Московского горкома партии Ролан Антонович Быков снимал документальный фильм о московском ополчении. Эта работа была приурочена к 25?летию битвы за Москву. Я был «брошен» к нему в помощники. Вот тогда я и заразился от него поисками оригинальных решений, что впоследствии доставило мне много радости при решении различных творческих задач и много слез при сдаче готовой продукции многочисленным инстанциям. Но дело не в этом. Во время работы над фильмом Ролан Антонович много рассказывал о своем отце?ополченце. Отец его был еще участником гражданской войны, и не просто участником, а в передовом отряде партии, в ЧК. Позднее, когда я увидел фильм «Служили два товарища», я понял, что Быков там воспроизвел своего отца. После гражданской войны партия бросала его отца, как верного чекиста, на различные фронты народного хозяйства. Так он попал в конце концов на Одесскую киностудию. Ролан Антонович Быков с большим чувством юмора рассказывал о первых шагах его отца на идеологическом фронте. Старожилы еще помнят слова Ленина, висевшие в каждом кинотеатре: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Итак, выходит отец на передовую этого важнейшего искусства, а там – полный штиль, тишина. «Вы почему не снимаете?» – спрашивает он работников Одесской киностудии. «Солнце не светит», – отвечают ему. На второй день солнце вроде засветило, но опять тишина. «А сегодня почему сидите?» – спрашивает он. «Море не играет», – следует ответ. На третий день отец Ролана Быкова вывешивает объявление: «До тех пор, пока солнце не будет светить, а море играть, зарплату не выдавать!» И сразу солнце засветило и море заиграло. Судя по всему, у батюшки Ролана Быкова здравого смысла, сдобренного хорошим народным юмором, было больше, чем фанатизма, что помогало ему одерживать победы и на этом фронте. К счастью, этот прагматизм и чувство юмора он в избытке передал своему сыну и еще кое?что вдобавок – безудержную, необузданную, фантанирующую фантазию, от которой многих режиссеров, имевших неосторожность приглашать актера Ролана Быкова, бросало в дрожь и трепет, а многим актерам режиссера Ролана Быкова давало возможность раскрывать совершенно неожиданные грани их таланта.

 

Мои университеты

 

На кафедре телевидения факультета журналистики МГУ существовало неписаное правило – никаких семинаров, никаких занятий во время каких?либо массовых мероприятий в Доме кино. Проводить занятии в эти дни было бесполезно. Студенты все равно сбегут в Дом кино. Это был наш второй университет. Еще неизвестно, где больше знаний мы получали.

Вспоминается лекция Виктора Борисовича Шкловского «О проблемах развития советской кинокомедии». Народу в большой зал набилось видимо?невидимо. Авторитет этого патриарха советской литературы и кино был огромен. Виктор Борисович уместил свой доклад в одну фразу. Последующие аплодисменты и хохот длились гораздо дольше доклада. Фраза эта прозвучала так: «У нас кинокомедии не было, нет и не будет, потому что невозможно рассмешить все двенадцать инстанций».

И еще вспоминается один вечер в Доме кино. Была встреча с кем?то из великих итальянских кинорежиссеров: то ли Феллини, то ли Пазолини – словом, кто?то из итальянского киношного олимпа. Вечер вел один из наших мэтров. Под конец разгорелся спор о свободе творчества. Наш мэтр, как мог, возражал ихнему мэтру. Наконец, он бросил на весы железный аргумент: «Но если, скажем, ваш сценарий не нравится продюсеру, тут ваша свобода творчества и заканчивается». На что итальянский мэтр возразил: «Знаете, в чем разница между нами, коллега? Если мой сценарий не нравится продюсеру, я меняю продюсера, а вы меняете сценарий».

 

Сколько стоит идея?

 

В 60?е годы прошлого столетия, во времена так называемой оттепели, деятелей искусства стали понемножку выпускать за границу. Вспоминается выступление киносценариста Даниила Храбровицкого в Доме кино после его первой поездки в тогда мифический Голливуд. Он рассказывал о своей встрече с одним из киномагнатов. Во время разговора зазвонил телефон. Кинобосс взял трубку. Разговор шел в междометиях. В переводе на русский язык это звучало так: «Да. Да. Нет. О’кей. Угу. Хорошо. Приходите и получите чек в пятьдесят тысяч долларов». Храбровицкий был невероятно удивлен: «Мистер Х, за что вы за минуту разговора выложили чек на пятьдесят тысяч долларов?» Оказывается, этот магнат постоянно давал объявление в газеты, что он выплачивает 50 тысяч долларов за оригинальную идею фильма. Идея этого телефонного автора заключалась в следующем. Летит самолет авиарейсом «Нью?Йорк – Париж». Самолет летит долго, 12 часов. И постепенно пассажиры разной национальности и граждане разных стран знакомятся друг с другом: сближаются, влюбляются, корешатся. Они ощущают себя членами единой европейской семьи. И в самый разгар любви и братства приходит сообщение, что началась третья мировая война. Вот за это продюсер и выложил 50 тысяч долларов. «Важна идея, – сказал он, – все остальное проще пареной репы. Мои профессиональные сценаристы все распишут как по нотам».

У нас идеи тогда гроша ломаного не стоили. Более того, платили за количество исписанных страниц. Даже бытовала такая поговорка: «Краткость – сестра таланта и мачеха гонорара». К сожалению, и поныне у нас в России ничего не изменилось. Даже РАО (Российское авторское агентство) идеи не охраняет. Охраняет только готовую продукцию. Вот и утекают за бугор мозги и идеи. И до тех пор, пока это будет продолжаться, мы будем влачить жалкое существование и питать тамошнюю научно?техническую и культурную ниву.

 

Почему голодает скульптор Иткинд?

 

Летом 1966 года я работал на Казахском телевидении над программой «Прикосновение к вечности» о скульпторе Иткинде. История его жизни весьма любопытна. В начале 60?х в Париже была открыта посмертная выставка его работ. И вдруг оказалось, что он жив. Проживает в городе Джамбуле Казахской ССР и влачит жалкое существование. Дело в том, что его арестовали в 1937 году как итальянского шпиона. А к итальянцам у нас всегда было отношение несколько легкомысленное. Его отправили в Джамбул и забыли расстрелять. Подобрала его на улице, умирающего с голоду, какая?то эвакуированная сердобольная еврейка и стала его выхаживать. Он лепил из некондиционной глины скульптуры, они высыхали, рассыпались и снова превращались в прах, а его спасительница мыла полы, стирала у людей, и они с опальным скульптором кое?как перебивались с хлеба на воду, еле?еле сводили концы с концами. Так продолжалось до этой его «посмертной» выставки в Париже. Когда оказалось, что он жив, его срочно перевезли в Алма?Ату, дали заслуженного деятеля искусств, трехкомнатную квартиру в придачу и персональную пенсию. Вот в это время как раз мы с ним и встретились. Было ему тогда 98 лет. Высокий, стройный, с длинными до плеч седыми, белоснежными волосами и с такой же окладистой бородой. Ну ни дать ни взять – библейский пророк. Он меня поразил тогда своим физическим и духовным состоянием, прямой гордой осанкой, крепкими руками, ясным умом, чувством юмора. «Вы посмотрите на мою Дездемону», – говорил он, кивая на жену. А она, хоть и младше его была лет на сорок, но выглядела старше. Помню, он вытащил из шкатулки рулон бумаги. Я, грешным образом, подумал, туалетной. Но это оказалась телеграмма от скульптора Коненкова метров на десять длиной: «Иткинду по случаю его воскрешения». Когда я уезжал из Алма?Аты в Москву, Иткинд попросил зайти к Коненкову и передать ему большой привет, что я и сделал. «Иткинд! – вскричал 90?летний Коненков. – Ну как же, помню. Совсем недавно о нем писал Анатолий Васильевич Луначарский». (Справка: А. В. Луначарский – народный комиссар культуры в 20?х годах прошлого столетия. Умер в 1933 году.) Так?так, подумал я. Это когда же недавно? И не поленился, пошел в Историческую библиотеку, поднял московские газеты с 1920 по 1930 год. И действительно, в одной из них за 1922 год нашел статью Луначарского под таким заголовком: «Почему голодает скульптор Иткинд?»

Он как начал, бедный, голодать в двадцатом, так и продолжал голодовку в течение более чем сорока лет.

 

Хранитель древностей

 

Алма?Ата в 60?е годы прошлого столетия представляла собой некий заповедник недобитых врагов народа. Город – этакий хранитель древности. Там еще жил репрессированный в 30?х годах Юрий Домбровский, который написал нашумевший, опубликованный в десятках стран мира роман «Хранитель древностей». Жил он в коммунальной квартире с молодой очаровательной женой, казашкой Кларой. Во время съемок телепрограммы о нем и его романе в их небольшой комнате набилось масса его друзей. Хозяин был хлебосолен и остроумен. В разгар съемок раздался робкий стук в дверь. В приоткрытую щель просунулась физиономия то ли дворника, то ли сантехника. «Сосед, не найдется ли у тебя немножко соли», – прошамкала физиономия. «Ну что ты, дядя Вася, заладил одно и то же, соль да соль. Ты бы что?нибудь другое придумал для разнообразия. Или воображения не хватает? Ладно уж, входи, не стесняйся. Найдется для тебя и соль, и рюмка водки в придачу, – проговорил Домбровский, усаживая его за стол. – Родина должна знать своих стукачей! Знакомьтесь, друзья, мой персональный стукач дядя Вася. Располагайся, дядя Вася, будь как дома, ешь, пей, а главное, слушай, слу?шай. Ну, давай выпьем за нерушимый союз трепача и стукача…»

К сожалению, этот самый смачный фрагмент застолья пришлось из телепрограммы вырезать.

 

Аз и Я

 

Аз и Я – первая и последняя буква древнерусского алфавита. А если их соединить вместе, получается АзиЯ. Увы, этот каламбур придумал не я. Так называется одна из книг казахского поэта, прозаика, филолога и философа Олжаса Сулейменова. У меня на полке стоит первое издание этой книги с автографом автора. Судьба этого издания драматична. Я успел ее купить буквально за день до того, как ее изъяли из продажи. Олжас всю жизнь боролся за дружбу и единство Казахстана и России. И кажется, он добился своего. Во всяком случае, русская и казахская элита дружно хаяли автора этой книги, но одни обвиняли его в казахском национализме, другие – в русском шовинизме.

Я буквально проглотил «Аз и Я» залпом, как глоток свежей родниковой воды. Ведь эта книга представляет собой исследование великого образца древнерусской поэтической культуры «Слово о полку Игореве». Могут возразить: «Подумаешь, сколько таких исследований было?» Было. Но впервые за исследование этого шедевра древнерусской поэзии взялся поэт, и притом исходно тюркоязычный. Я хорошо помню свое первое знакомство со «Словом…». Оно буквально ошеломило меня, распахнуло дверь в мир древнерусской культуры, повеяло ароматом бытия наших героических предков. Я все «Слово…» знал почти наизусть: «Начатишеся той песни по былинам сего времени, а не по замышлению Бояню. Боянь бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серым волком по земли, сизым орлом в небеси…» И вот нашелся человек, который приоткрыл мне завесу тайн этого глубинного источника, что до сих пор не смогли сделать все вместе взятые исследователи до Олжаса Сулейменова. Дело в том, что половцы, с которыми воевал князь Игорь, – древние тюрки. Их язык сохранился почти нетронутым в казахской лексике. И в отличие от всех предыдущих русскоязычных исследователей, для Олжаса и русский, и тюркский – родные языки. Точно так же, как половцы и славяне были не только близкими соседями, но это были породнившиеся племена. Вспомним, кто такой был хан Кончак, против которого пошел походом князь Игорь? Родной брат его матери. Поэтому после поражения князь Игорь был не пленником хана Кончака, а почетным гостем в его стане. Просто родной дядя дал племяннику щелчок по носу, чтоб не зарывался. И тогда вся история выглядит совсем иначе, не смертельная борьба двух цивилизаций. И на первый план выходят совсем другие ценности. И самое главное, что братство двух народов имеет глубокие древние корни.

Мы с Олжасом решили эту общую половецко?славянскую образную систему перевести на язык экрана в цикле телепрограмм. Но… грянул гром. Разгромные статьи в журнале «Простор» и газете «Жетысу» с совершенно противоположных позиций. Книгу изъяли, телеэксперимент умер в колыбели. Спустя 20 лет мы все?таки осуществили эту идею, правда, уже в рамках одной программы на Центральном телевидении в разгар перестройки и гласности.

 

Давай все переиграем

 

Случай этот произошел в 1967 году. Я тогда проходил практику в «Эстафете новостей» Центрального телевидения. Праздновалось с помпой пятидесятилетие Октября. И пришло задание сделать репортаж со съемок очередного советского бестселлера о Ленине. Срочно отправили группу на «Мосфильм». Бойко сняли эпизод, где актер с характерным ленинским жестом выбрасывает руку и бодро произносит, что, мол, «Есть такая партия!». И дальше – подготовка к съемкам следующего эпизода. Разговаривают режиссер фильма и актер, играющий Ленина. Режиссер явно недоволен игрой актера. И вдруг, обращаясь к Ленину, говорит: «Послушай, старик, что?то мы сотворили не то. Давай все переиграем, а?» Как это все выскочило в эфир, непонятно. Но взрыв был невероятный. Недаром в те времена говорили, что журналист?информационник, как и сапер, ошибается один раз в жизни.

 

Лучше недоспать, чем недоесть

 

В 1967 году, учась на отделении телевидения факультета журналистики МГУ, я параллельно посещал курсы по фоторепортажу в Доме журналиста, которые вела профессор ВГИКа Дыко. Однажды она дала нам задание сделать репортаж в одной фотографии «Утро Москвы». Ребята по?разному решали эту тему. Кто?то снял вереницу троллейбусов, выходящих из депо на маршрут, кто?то – как чистят зубы гиппопотаму в Московском зоопарке. А я решил сделать репортаж на знакомой мне до боли тематике. Один наш студент подрабатывал ночным сторожем в магазине, расположенном в переулке прямо напротив Моссовета, нынешней мэрии. Я приехал к нему еще затемно. Поставил штатив, укрепил на нем фотоаппарат. Выбрал кадр. Вверху по кадру – светящаяся вывеска «МАГАЗИН». Под вывеской, слева – ярко освещенная витрина, справа – дверь в магазин, а между ними – мой друг?сторож с портфелем на коленях, клюет носом, безуспешно борется со сном. И все это на фоне ярко освещенных окон Моссовета. Я дождался первых прохожих, поставил выдержку одну минуту и сделал несколько снимков. Так как все элементы снимка, в том числе и сторож, были неподвижны, то размылись только прохожие. И это понятно, потому что человек, который не спит ночь, воспринимает окружающий мир зыбко, а движущиеся объекты теряют резкие очертания. И назвал я этот репортаж в одной фотографии «Утро Москвы. Лучше недоспать, чем недоесть», чем и заслужил первую похвалу очень взыскательного вгиковского профессора.

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально