Диана Чемберлен

Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь

 

Роман-потрясение. Д. Чемберлен и Р. Коулман

 

2014

 

1

 

 

Сан‑Диего

 

Я умелая лгунья.

Этот факт утешал меня, когда мы с Эйденом, соприкасаясь бедрами, теснились на нашем кожаном угловом. Интересно, не слишком ли близко мы сидели? Пэтти, социальный работник, сидя на другом крыле нашего дивана, что‑то записывала в свой блокнот, и я переживала, следя за быстрым движением ее ручки: вдруг ее записи будут стоить нам нашего ребенка? Я воображала, что она пишет: «Пара выглядит нездорово зависимой». Словно уловив мою нервозность, Эйден взял меня за руку, прижав ее к своей теплой ладони. Как ему удавалось оставаться таким спокойным?

– Вам обоим по тридцать восемь лет, верно? – уточнила Пэтти.

Мы дружно кивнули.

Пэтти оказалась совсем не такой, как я ожидала. Мысленно я окрестила ее «Бойкой Пэтти». Я ожидала, что к нам заявится строгая пожилая особа, склонная осуждать всех и вся. Но она, будучи уже дипломированным социальным работником, выглядела никак не старше двадцати пяти лет. Белокурые волосы она собрала в «конский хвост», а ее огромные синие глаза, опушенные густыми ресницами, смотрелись как рекламная иллюстрация со страниц журнала «Вог». Ее бьющее через край воодушевление дополняла живая улыбка. Тем не менее эта Бойкая Пэтти держала в своих руках наше будущее, и, несмотря на ее молодость и пенящееся обаяние, она страшила меня.

– Как вы познакомились? – спросила Пэтти, оторвав взгляд от своих записей.

– На одной юридической конференции, – ответила я, – в две тысячи третьем году.

– Я с первого взгляда воспылал к ней любовью, – добавил Эйден.

Он частенько говорил мне об этом. «Я мгновенно влюбился в твои веснушки», – обычно вспоминал он, касаясь моей переносицы. Вот и сейчас я почувствовала на себе его любящий взгляд.

– Мы сразу же нашли общий язык, – заметила я, улыбнувшись Эйдену, вспоминая, как впервые увидела его. На семинаре по иммиграционному законодательству, которое впоследствии и стало специализацией Эйдена. Он слегка опоздал, заявился с рюкзаком за плечами, на руке его болтался велосипедный шлем, снятый с совершенно взлохмаченной белокурой шевелюры. Его серая футболка промокла от пота, и он совсем запыхался. Руководитель семинара, лишенная чувства юмора особа с жесткой короткой стрижкой, пронзила его взглядом, но он ответил своей самой очаровательной улыбкой, а большие карие глаза из‑за стекол очков одарили ее смиренным извиняющимся взглядом. Его улыбка, казалось, говорила: «Я понимаю, что опоздал, извините, но мое присутствие на вашем семинаре доставит вам радость». Я видела, как постепенно смягчались черты лица нашей лекторши, и в итоге она кивнула ему, показав на пустой стул в середине аудитории. В то время в сердце моем жила еще не зажившая рана. Пару лет назад, после душераздирающего разрыва помолвки с моим давним женихом, Джорданом, я поставила на мужчинах крест, но в тот самый момент поняла, что мне хочется познакомиться с этим индивидуумом, Эйденом Джеймсом, и подошла к нему во время перерыва. Да, он сразил меня наповал. Эйден оказался веселым, сексуальным и умным в неотразимом сочетании. Сейчас, спустя одиннадцать лет, я по‑прежнему не могу сопротивляться ему.

– Так, значит, вы занимаетесь иммиграционными законами? – Пэтти вопросительно глянула на Эйдена.

– Верно. Теперь я преподаю в университете Сан‑Диего.

– А вы, Молли, занимаетесь брачным правом? – Она перевела взгляд на меня, и я кивнула в ответ.

– Долго ли вы встречались до того, как поженились? – спросила она.

– Около года, – ответил Эйден.

На самом деле всего восемь месяцев, но я поняла, что, по его мнению, год звучал основательнее.

– Вы хотели завести детей сразу после женитьбы?

– Нет, – ответила я, – сначала мы решили сосредоточиться на карьере. И даже не догадывались, что у нас возникнут сложности, когда мы наконец соберемся завести ребенка.

– Почему же вы не можете завести собственных детей?

– В общем, поначалу нам просто не удавалось забеременеть, – пояснил Эйден. – Мы старались целых два года, прежде чем обратились к специалисту.

Мне отлично запомнились эти два года. Я рыдала каждый раз, когда у меня начинались месячные. Каждый божий раз.

– А когда я наконец забеременела, – добавила я, – то потеряла ребенка на двадцатой неделе, и мне сделали гистерэктомию, – произнесла я сухим бесстрастным тоном, без намека на пережитые из‑за этого мучения.

Мы потеряли дочь, Сару. Потеряли наши мечты.

– Сожалею, – сказала Пэтти.

– Мы пережили настоящий кошмар, – добавил Эйден.

– Как же вы справились?

– Мы много разговаривали на эту тему, – пояснила я, почувствовав, как Эйден ободряюще сжал мою руку. – Несколько раз обращались в консультацию, но в основном ради успокоения друг друга.

– Так мы обычно переживаем любые трудности, – заметил Эйден. – Мы не подавляем эмоции и умеем слушать друг друга. Это легко, когда есть взаимная любовь.

По‑моему, тут он слегка преувеличил, хотя и верил, что говорит правду. У нас частенько бывали случаи гордиться взаимопониманием в семейной жизни, обычно мы успешно преодолевали любые проблемы. Хотя я испытала смущение, осознавая, что сейчас между нами стояла моя ложь.

– Насколько сильно вас разозлила потеря ребенка? – спросила Пэтти, обратившись ко мне.

Я мысленно вернулась в то злосчастное прошлое. Неотложка, срочная операция. Конец всех надежд на новую беременность. Но злости я не вспомнила.

– Мне кажется, я чувствовала себя слишком опустошенной для того, чтобы еще и злиться, – задумчиво произнесла я.

– Мы собрались с силами и определили новые цели, – пояснил Эйден. – Когда мы наконец обрели способность здраво мыслить, то осознали, что по‑прежнему хотим… по‑прежнему хотим… детей, и занялись изучением возможностей открытого усыновления, – небрежно произнес он, словно решение усыновить ребенка далось нам легко. Возможно, для него так оно и было.

– Что значит, открытого? – спросила Пэтти.

– Просто нам не хочется ничего скрывать от нашего ребенка, – ответила я с излишним пылом, но именно так я и относилась к этому вопросу.

Мне многое известно о тайнах и о том, какой вред они приносят ребенку.

– Нам не хочется, чтобы ребенок… мальчик или девочка… задумывался о своих биологических родителях или о том, почему он попал к приемным родителям, – с непоколебимой твердостью пояснила я.

Хотя под ложечкой у меня противно засосало. Мы с Эйденом не пришли к полному согласию по поводу того, что именно подразумевает наше открытое усыновление.

– То есть вы хотите предоставлять биологическим родителям сведения о вашем ребенке? Посылать им фотографии? Может, даже позволите вашему ребенку общаться с ними, если этого пожелают биологические родители?

– Именно так, – подтвердил Эйден, и я кивнула.

Пока не стоит упоминать о моих оговорках. Хотя я уже готова полюбить тех безымянных, безликих людей, которые согласятся доверить нам своего ребенка, однако не уверена пока, до какой степени мне хочется впускать их в нашу жизнь.

Пэтти сменила позу и слегка подтянула свой «конский хвост».

– Как вы можете описать ваш будущий образ жизни? – спросила она, меняя тему, и мне пришлось тряхнуть головой, чтобы очистить ее от образа тех воображаемых бескорыстных биологических родителей. – Как впишется в него будущий ребенок?

– Ну, пока мы оба работаем целыми днями, – сказал Эйден, – однако Молли легко может перейти на неполную рабочую неделю.

– И к тому же, если у нас появится ребенок, я возьму шестинедельный отпуск.

– Когда появится. – Эйден сжал мою руку. – Давай смотреть в будущее с оптимизмом.

Я улыбнулась. Честно говоря, я не возражала бы и совсем бросить работу. Мне надоели бесконечные дела о разводах. Чем дольше я занималась адвокатурой, тем меньше она мне нравилась. Но это уже другой разговор.

– Мы ведем вполне активную жизнь, – сообщила я Пэтти. – Любим путешествовать с палаткой, кататься на велосипедах. А летом проводим много времени на побережье. Мы оба занимаемся серфингом.

– Будет здорово приобщить к нашим развлечениям малыша, – заметил Эйден.

Мне показалось, что его прижатая к моей рука взволнованно дрогнула.

Пэтти перевернула страничку блокнота.

– Расскажите мне о ваших семьях, – попросила она. – В каких условиях вы росли и воспитывались? И как ваши родители относятся к идее усыновления?

«Ну вот, – подумала я, – теперь разговор свернет на кривую дорожку. Теперь мне придется врать». Я с облегчением вздохнула, услышав, что Эйден ответил первым.

– Мои родители полностью согласны с нами, – сообщил он. – Я вырос здесь, в Сан‑Диего. Мой отец тоже законовед.

– Законоведы в наших краях растут как грибы, – с улыбкой заметила Пэтти.

– В общем, моя мама до выхода на пенсию работала учителем, а моя сестра, Лори, трудится шеф‑поваром, – продолжил Эйден. – Они уже закупают подарки для малыша.

Его родня выглядела безупречно. И они действительно прекрасные люди. Я полюбила их – его замечательного отца и мягкую, добрую мать, его творческую по натуре, кормящую сестру и двух ее маленьких близнецов. По прошествии долгих лет нашей семейной жизни они стали для меня настоящей родной семьей.

– А как вы описали бы поведение ваших родителей в отношении детей? – спросила Пэтти Эйдена.

– Как спокойное и естественное, – ответил Эйден, и само его тело, казалось, расслабилось, когда он произнес эти слова. – Они воспитали нас вполне добродетельными людьми, поощряя в нас с Лори стремление к принятию собственных решений. И мы оба добились хороших результатов.

– А как они справлялись с вопросами дисциплины?

– В основном лишали привилегий, – сказал Эйден. – Никаких телесных наказаний. Я не способен даже отшлепать ребенка.

– А какими бывали наказания в вашей семье, Молли? – спросила Пэтти, и я мысленно возблагодарила Бога за то, что она пропустила пункт: «расскажите мне о вашей семье».

– Они заключались в бесконечных нравоучительных беседах, – с улыбкой ответила я. – Мой отец был психотерапевтом, поэтому если я делала что‑то плохое, то мне приходилось каяться, расставляя все точки над «i». Порой я предпочла бы порку.

– Ваша мама тоже где‑то работала? – спросила Пэтти.

– Она была фармацевтом, – ответила я.

Откуда мне знать, может, она до сих пор работает в аптеке. Сейчас Норе, должно быть, лет шестьдесят семь или шестьдесят восемь.

– А ваши родители тоже из Сан‑Диего? – спросила Пэтти.

– Нет. Они уже умерли, – сказала я, впервые соврав с начала разговора.

И вряд ли эта ложь останется единственной.

– О, простите, – сказала Пэтти. – Есть ли у вас братья и сестры?

– Нет, никого, – ответила я, радуясь, что могу сказать правду. – Я выросла в Северной Каролине, поэтому мне редко удается видеться с дальними родственниками.

В известном смысле с некоторых пор практически никогда. Я поддерживала связь только с моей кузиной Дэни, и то минимально. Я почувствовала, как напрягся Эйден, пусть даже и самую малость. Он понял, что мы вступили на опасную территорию. Хотя и не знал наверняка, насколько она опасна.

– Ладно, давайте немного поговорим о здоровье, – предложила Пэтти. – Молли, до каких лет дожили ваши родители? И от чего они умерли?

– Какое это имеет значение? – нерешительно помедлив, спросила я, стараясь сохранить дружелюбный тон. – Я имею в виду, если бы у нас были родные дети, никто не стал бы спрашивать нас…

– Милая, – прервал меня Эйден, – это имеет значение, поскольку…

– В общем, складывается впечатление, что ваши родители умерли довольно молодыми, – мягко перебила его Пэтти. – Это не вычеркивает вас из списка кандидатов на усыновление, но если они имели наследственные заболевания, то биологическим родителям следует об этом знать.

Я высвободила руку и повлажневшими ладонями пригладила юбку.

– Мой отец болел рассеянным склерозом, – сообщила я, – а у матери обнаружили рак груди. – Хотелось бы мне не говорить при Эйдене такую своеобразную ложь. Сейчас она могла вызвать некоторые проблемы. – Хотя сама я совершенно здорова, – быстро добавила я, – мне сделали анализ на генетическую предрасположенность и… – Я помедлила.

Как же называется тот чертов ген? Если бы у моей матери действительно обнаружили рак груди, то аббревиатура той группы генов, вероятно, с легкостью всплыла бы в моей памяти.

– BRCA [1], – помогла мне Пэтти.

– Точно. – Я улыбнулась. – И обследование показало, что я совершенно здорова.

– Ни у кого из нас нет никаких хронических заболеваний, – добавил Эйден.

– А как вы относитесь к вакцинации?

– Положительно, – сразу откликнулся Эйден, а я кивнула.

– Мне трудно понять, как можно не защитить ребенка, если у вас есть такая возможность, – прибавила я, обрадовавшись, что вопросы о моей семье остались позади.

Заключительная часть разговора прошла гладко, по крайней мере с моей точки зрения. Закрыв в итоге свой блокнот, Пэтти заявила, что ей хотелось бы осмотреть остальные домашние помещения и наш сад. Целое утро мы с Эйденом протирали повсюду пыль и пылесосили, в общем, подготовились к ее приходу. Мы показали комнату, предназначенную под детскую. Стены ее хранили стерильную белизну, и чистый паркет еще не обрел коврового покрытия, но возле одной стены стояла красивая детская кроватка красного дерева. Ее подарили нам родители Эйдена, когда я вынашивала Сару. Вторым и последним предметом скудной обстановки была книжная полка, которую я заполнила своими любимыми детскими книжками. И я радовалась, что больше никаких приготовлений к приему нашей дочери мы с Эйденом не сделали. Я никогда не захожу в эту комнату. Слишком больно видеть эту кроватку и вспоминать, с какой радостью я подбирала книжки. Но сейчас, вместе с Пэтти, я осмелилась испытать надежду и даже прикинула, как хорошо будет выглядеть эта комната в мягких желтых тонах. Представила в одном углу кресло‑качалку. Пеленальный столик возле окна. Мои руки начало покалывать от тревожного ожидания. Показав Пэтти наши спальни, мы вышли во двор. Мы жили в белом двухэтажном доме испанского стиля в районе Кенсингтона, одном из старейших в Сан‑Диего, и, залитый солнцем, наш богатый квартал смотрелся просто великолепно. Садик наш невелик, но в нем зеленели два апельсиновых дерева и одно лимонное, и имелся к тому же небольшой детский игровой комплекс – очередной преждевременный подарок родителей Эйдена. Обозревая наш маленький сад, Пэтти по меньшей мере раз пять произнесла слово «потрясающе». Мы с Эйденом улыбнулись друг другу. По‑моему, все будет хорошо. Видимо, нас занесут в одобренный список возможных приемных родителей. Кто‑то из биологических родителей выберет нас для воспитания своего ребенка. Эта мысль одновременно радовала и страшила меня.

Садясь в свою машину на подъездной дорожке, Пэтти на прощание махнула нам рукой. Эйден обнял меня, и мы стояли, улыбаясь, глядя вслед ее удалявшейся машине.

– По‑моему, мы с честью прошли первое испытание, – заметил Эйден.

Он сжал мое плечо и чмокнул в щеку.

– Наверное, прошли, – согласилась я.

Набрав полную грудь воздуха, я вдруг почувствовала, что со времени прихода Пэтти боялась нормально дышать. Обернувшись к мужу, я обвила руками его шею.

– Давай поработаем в выходные над нашим портфолио, ладно? – предложила я.

Мы боялись пойти на этот шаг, боялись заранее собирать необходимые фотографии и сведения на тот случай, если провалимся на обследовании социально‑бытовых условий.

– Давай.

Он поцеловал меня в губы, и один из наших соседей, проезжая мимо, нажал на клаксон. Мы рассмеялись, и Эйден опять поцеловал меня.

Мне вспомнилось, как я размышляла, какие глаза будут у нашей дочки – его карие или мои голубые. Его мускулистое, атлетическое телосложение или мои длинные худосочные конечности. Его добродушный легкий характер или мои порой резкие смены настроения. Теперь нашему ребенку не достанется ни наших достоинств, ни наших недостатков – по крайней мере, унаследовать их он не сможет, – и я уговаривала себя, что это не имеет значения. Наша с Эйденом любовь слишком велика для двух людей. Иногда мне казалось, что мы излучаем ее. И в то же время я молилась о том, чтобы у меня хватило душевных сил полюбить ребенка, которого я не выносила сама. Не родила. Что же со мной происходит, откуда столько сомнений?

В ту ночь Эйден уснул первым, а я лежала рядом с ним, размышляя о разговоре с Пэтти. Я уверяла себя, что мы обговорили все сложные вопросы. Пэтти не собиралась искать некролог о кончине моей мамы. Мы в безопасности.

Эту ложь, выданную Эйдену на первом же свидании, – о моей умершей матери и ее раке груди, о моих ушедших в прошлое родственниках, – приняли без вопросов и оставили в покое. Он понял, что я это и подразумевала, сказав, что хотела похоронить прошлое, в восемнадцать лет покинув Северную Каролину. И мы никогда не возвращались к этой лжи. До сегодняшнего дня в этом не было необходимости. Я надеялась, что разговор с Пэтти закроет эту тему навсегда. Мне нужно жить будущим. Нам надо создать собственную здоровую, счастливую, нормальную, любящую семью.

Я подумала о нашем заявленном Пэтти «открытом усыновлении». О наших честных семейных отношениях. Временами я чувствовала себя виноватой из‑за того, что многое утаила от него о своей прошлой жизни, но, честно говоря, я не уверена, нужно ли ему знать о ней. Я пыталась представить, как говорю ему: «Моя мать убила моего отца». Однажды я произнесла эти слова, и они дорого обошлись мне. И с тех пор я никогда больше не произносила их вслух.

 

Лето 1990

 

2

 

 

Северная Каролина Суоннаноа, Моррисон‑ридж

 

Солнечный луч поблескивал на густых темных волосах папы, сидевшего в своем кресле‑каталке напротив меня, около столика в домике над родником.

– Только посмотри, – сказал он, кивнув в сторону окна, и я, оглянувшись, увидела на внутренней поверхности стекла стрекозу.

Застыв в центре одного из рифленых стекол, она казалась рисунком, сделанным тонкой кисточкой. Я встала, чтобы получше разглядеть это крылатое насекомое.

– Обычный дозорщик американский, – заявила я, хотя и слегка сомневалась в своем определении. – Вчера вечером такая же залетела ко мне в спальню, – добавила я, возвращаясь на место. – По‑моему, это стрекоза‑охотница.

Папа выглядел довольным.

– Как красиво звучит это название, – заметил он. – Правда. На редкость красивое созвучие.

Я многое подзабыла из того, что узнала за прошлые летние каникулы, когда мне было тринадцать лет, но тогда я так сильно увлеклась насекомыми, что подумывала стать энтомологом. Нынешнее лето казалось каким‑то безумным. То мне хотелось оседлать велосипед и мчаться на предельной скорости по холмистой грунтовой дороге нашего Моррисон‑риджа. А в следующее мгновение я принималась брить ноги и выщипывать брови. Мы жили в Северной Каролине, в окрестностях Суоннаноа, и этим летом сама природа, казалось, буйствовала в нашем горном владении. Лавры пытались цвести по второму разу, хотя уже наступил июль, а стрекозы расплодились со страшной силой и летали повсюду. Я осторожно бралась за перила крыльца или за руль своего велосипеда, не желая раздавить одну из них.

Взяв со стоявшей передо мной тарелки печенье с шоколадной крошкой, я протянула его через стол отцу, поднеся к его губам.

– Сколько калорий? – спросил он, прежде чем откусить.

– Понятия не имею, – ответила я. – И кроме того, ты и так тощий.

– Потому что я считаю калории, – задумчиво произнес он, пережевывая кусочек печенья. – Расселлу и так достаточно тяжело поднимать меня.

Мой отец был высоким, – по крайней мере раньше, когда мог стоять, – природа одарила его долговязым телосложением, унаследованным мной наряду с его голубыми глазами. Сомневаюсь, что он вообще когда‑то весил больше нормы.

– Итак, что ты там почитываешь? – спросил он, проглотив последний кусочек печенья.

Проследив за его взглядом, я поняла, что он смотрит на одну из двух узких кроватей, где на грубом коричневом покрывале лежала брошенная мной книжка.

– Называется «Цветы на чердаке» [2], – ответила я.

– А, понятно. – Он улыбнулся. – Сага о Доллангенджерах, верно?

Казалось, мой отец всегда все знал. Порой это сильно раздражало меня.

– Ты читал?

– В общем, нет, но ее читало так много детей, которых я лечил, что у меня возникло полное ощущение того, будто я тоже знаком с этим семейством. Там ведь вроде бы детей поймали в ловушку на чердаке, верно? Метафора подростковой ловушки?

– Да, ты прекрасно знаешь, как убить интерес к таинственно закрученной истории.

– Это дар свыше. – Он сдержанно улыбнулся. – Так тебе нравится этот роман?

– Нравился. Но теперь сомневаюсь, как‑то не хочется думать о всяких метафорических ловушках, поджидающих подростков.

– Прости, солнышко.

Я надеялась, что он не станет называть меня «солнышком» при Стейси, когда она присоединится к нам сегодня к вечеру. Я не слишком близко знала Стейси, но этим летом она осталась здесь единственной из моих школьных подруг, поэтому, когда мама предложила мне пригласить кого‑то в гости с ночевкой, я подумала именно о ней. Стейси тоже нравилась поп‑группа «Нью Кидс» [3], и она обещала притащить журналы «Тин Бит» и «Сасси» [4], так что у нас будет масса тем для разговоров.

Словно прочитав мои мысли, папа кивнул в сторону одного из трех плакатов парней из «Нью Кидс», приклеенных мной скотчем к булыжникам каменных стен сторожки. Я перетащила их сюда на лето из своей домашней спальни.

– Поставь мне какую‑нибудь из их песен, – попросил он.

Я встала и подошла к кассетному магнитофону, стоявшему на полу под раковиной. Мест для размещения техники в моей тесной сторожке явно не хватало. В магнитофоне уже стояла кассета с записью альбома «Шаг за шагом». Я просто включила магнитофон, и звуки музыки заполнили маленькое строение. Водопровод и электричество, от которого питалась еще и микроволновка в домике, обеспечивал генератор, преобразующий энергию самого родника. Папа с дядей Тревором привели этот домик в порядок для меня, когда мне исполнилось шесть лет. Тогда папа, должно быть, еще мог ходить, но я почти не помню его без инвалидной коляски. В летние каникулы я пропадала в этом каменном домишке, приглашая друзей на чай, и изредка даже ночевала здесь, если кто‑то из родителей спал на второй кровати. Пару последних летних каникул я увлеченно изучала жизнь насекомых и растений, в изобилии плодящихся в густых лесах нашего хребта Моррисона. Мой микроскоп по‑прежнему стоял на полочке под одним из двух окон, но этим летом я к нему еще не притрагивалась и вряд ли притронусь. Теперь я увлеклась танцами, песнями и мечтами о тех парнях, которые исполняют их. И разумеется, мечтами о Джонни Деппе. Бодрствуя по ночам, я пыталась придумать способ знакомства с ним. В тех мечтах мои очки сменяются контактными линзами, а буйные, отросшие до плеч каштановые кудри чудесным образом превращаются в великолепную и гладкую послушную шевелюру. И на груди у меня появляются две соблазнительные полусферы. Хотя пока они едва заполняют в бюстгальтере чашечки нулевого размера. После знакомства в нас вспыхивает пылкая любовь, мы женимся и рожаем кучу детей. Не знаю толком, как именно реализуются эти мечты, но обожаю представлять себе волшебные картины нашего общего будущего.

– Здесь стало жарковато, тебе не кажется? – спросил папа.

Он не выносил жары – из‑за нее он чувствовал себя особенно слабым, – и он был прав насчет потепления. Несмотря на то что мы жили в горах и толщина каменных стен составляла двенадцать дюймов, сегодня здесь действительно было жарковато.

– Почему ты не открываешь окна? – спросил он.

– Они склеились.

Он глянул на ближайшее к раковине окно так, словно мог открыть его взглядом.

– Объяснить тебе, как расклеить их?

– Давай. – Я встала и, сделав несколько шагов, остановилась прямо перед этим окном. Я пританцовывала под музыку, дожидаясь его руководящих указаний. В те дни я танцевала постоянно, даже когда чистила зубы.

– Стукни кулаком в месте стыка нижней рамы с верхней.

Папа не поднял руки для демонстрации этого действия, как мог бы сделать здоровый человек. Пару лет назад он еще мог поднять их, пусть даже слегка. Теперь его бесполезные руки покоились на подлокотниках кресла. Кроме того, его правую руку поразил паралич, и я знала, как его раздражает ее скрюченный вид.

– Здесь? – уточнила я, показав на стык оконных рам.

– Верно. Тресни хорошенько по каждому краю.

Я пару раз ударила, рамы в итоге разъединились, и мне удалось открыть окно. До меня донеслось журчание воды, но едва я отошла к окну в другой стене помещения, журчание заглушили звуки следующей песни «Сегодня ночью» [5]. Тот же способ помог мне открыть второе окно, и в комнату сразу ворвался ветерок с благоуханным запахом леса.

Я вернулась к столу и увидела, что папа улыбается. Мать говорила, что его улыбка «заразительна», и была права. Я улыбнулась в ответ.

– Ну вот, так гораздо лучше, – заметил он. – Кстати, эти окна залипали еще в моем детстве.

Я поднесла к его губам стакан лимонада, и он выпил немного через соломинку.

– Мне нравится представлять, как в давние времена воды этого источника бежали прямо в стенах этой сторожки, – сказала я.

Я видела его на старых фотографиях. Желоб, проложенный вдоль одной стены, заполняла родниковая вода, и мои предки, издавна жившие в Моррисон‑ридже, хранили в этом водяном желобе молоко, сыр и другие скоропортящиеся продукты.

– Ну, мой отец своевременно изменил эту традицию, проделав здесь окна. А мы с твоим дядей Тревором помогали ему, конечно, по мере наших детских сил. Тогда мы были еще совсем детьми. Когда вода в желобе пересохла, в летние месяцы мы ночевали здесь почти каждые выходные.

– Ты и дядя Тревор?

– И твоя тетя Клаудия, и наши друзья – естественно, под присмотром кого‑то из родителей, – пока мы не доросли до того возраста, когда мальчишки уже не хотят общаться с девчонками и наоборот. Позднее мы с Тревором жили здесь одни. Тогда еще не было никаких кроватей, мы спали просто в спальных мешках. Около дома мы разжигали костер. Тогда здесь, разумеется, не могло быть никакой микроволновки. Никакого электричества. – Его взгляд устремился вдаль, в ту временную, неведомую мне даль его памяти. – Прекрасные были времена, – признался он. Его взгляд переместился на стену над кроватью, где висели афиши с Джонни Деппом, но он смотрел не на них, а чуть левее. – Так что же, интересно, ты теперь хранишь в каменном тайнике? – спросил он.

В детстве они с дядей Тревором выломали из той стены один из камней и устроили за ним маленький тайник, прикрыв его сверху плиткой из мелких, скрепленных раствором камушков. Невозможно было догадаться, что там в стене есть полость, если вам о том не сказали. Я хранила в тайнике симпатичные ракушки и два акульих зубика, привезенные из одного из наших путешествий на побережье, а еще пачку сигарет, год назад забытую моей кузиной Дэни на нашем крыльце. Сама не знаю, зачем я спрятала их там. В то время они были тем, что хотелось прятать. Теперь это казалось глупым. В моем каменном тайнике хранились также голубая стеклянная птичка, подаренная мамой на мое пятилетие, и бутоньерка – с уже давно засохшими цветочками, – подаренная мне папой перед свадьбой кузины Саманты. А еще там хранилась аметистовая ладошка. Папа подарил ее мне, когда в пятилетнем возрасте я еще боялась ездить на школьном автобусе. Аметист лежал в отделанном бархатом футляре, и я целый год не вынимала его из кармана. Папа рассказал мне историю этого камня, найденного нашими предками в середине девятнадцатого века, когда они взрывали землю на участке Моррисон‑ридж для постройки особняка, где сейчас жила моя бабушка. Рассказал, как потом из него вырезали ладошку с легкой выемкой для большого пальца и отполировали до блеска, и с тех пор эта драгоценность передавалась из поколения в поколение. В свое время его отец подарил ему эту ладошку, и она помогла ему преодолеть детские страхи. Ему не верилось, что такой аметист действительно нашли в наших владениях, но, во всяком случае, он хранил этот камень как сокровище и, похоже, верил в его успокоительную силу.

Сейчас он заказывал в магазине нетрадиционной медицины подобные каменные ладошки – иногда он называл их «волнительными камнями», чтобы давать детям, которых лечил на сеансах своей частной практики.

– Там лежит аметистовая ладошка, – ответила я.

– Почему там? – спросил он. – Ты же обычно носила ее при себе.

– Уже давно не ношу, папа, – сказала я. – Мне больше не нужно успокоение. Хотя я по‑прежнему люблю ее, – заверила я его, ничуть не погрешив против истины. – Нет, серьезно. Чего мне теперь бояться?

– Особо нечего, – признал он. – Ты, малышка, вполне осмелела.

– И, по крайней мере, я не прячу в тайнике никакой выпивки, как делали вы с дядей Тревором.

– Рад это слышать, – рассмеявшись, признался он. – А когда появится твоя подруга… Стейси Бейтман, по‑моему? В котором часу ее привезут?

– Часов в пять, – сказала я. – Может, мы со Стейси переночуем сегодня здесь?

Эту славную идею подали мне его воспоминания о здешних ночевках. Было бы так здорово провести ночь в лесном домике, вдали от родителей и Расселла.

– Гм‑м, даже не знаю, – протянул он. – Далековато от нашего дома. Да и вообще от любого из домов нашей родни.

– Да, но ты же сам только что вспоминал, как вы с дядей Тревором…

– Мы тогда были постарше. Кроме того, я еще помню, какого рода делишками мы здесь занимались, поэтому, наверное, мне и не хочется, чтобы ты спала здесь без присмотра, – со смехом заключил он.

– И какими же? – спросила я. – Чем вы тут занимались?

– Не твоего ума дело, – подмигнув, ответил он.

– Ну, уж мы‑то не будем делать ничего ужасного, – пообещала я. – Просто послушаем музыку и поболтаем.

– Ты же знаешь, как страшно бывает здесь по ночам, – предостерегающе произнес он.

– О, пап, пожалуйста, ну разреши нам переночевать в сторожке!

Он внимательно глянул на меня и, подумав немного, кивнул.

– Мы обсудим это с мамой, но, вероятно, она даст добро. А до приезда Стейси не могла бы ты немного помочь мне с текстом?

– Конечно! – пылко воскликнула я, желая отблагодарить его за выданное разрешение провести ночь в лесу. Впрочем, я даже любила печатать, и не только потому, что он платил мне и скоро у меня накопится достаточно денег для покупки обожаемых мной фиолетовых ботинок от «Дока Мартенса» [6]. Главное, я гордилась папой, печатая его материалы. Иногда я печатала его врачебные заметки, и мне нравилось сознавать, как выздоравливали его пациенты. Папа озаглавливал такие записи номерами, а не именами, поскольку некоторые из его подопечных детей ходили в одну школу со мной. Но больше всего я любила печатать главы его книг. Они посвящались Притворной Терапии. Для методики лечения своих пациентов он применял какие‑то другие специальные термины, но в разговорах с дилетантами использовал упрощенные понятия.

«В двух словах, – иногда говорил он, когда кто‑то интересовался его методикой, – если вы притворитесь тем человеком, каким вам хотелось бы стать, то постепенно и станете таким человеком». Неделями печатая его записки, я понимала, что его методика успешно воздействует на пациентов. Пока что он написал две книги о ролевой терапии, одну для взрослых, а другую для детей. Сейчас книга для взрослых почти закончена, и я знала, как папа беспокоится о ее скорейшем завершении. С помощью нанятого агента по рекламе для продвижения книги для детей отец планировал устроить в ближайшее время книжный тур, и я, наверное, поеду вместе с ним, поскольку он говорил, что использовал меня как «подопытного кролика», разрабатывая методику лечения детей и подростков. И конечно же, Расселл тоже поедет с нами. Без его помощи папе никуда не добраться, но с этим все нормально. За три года, что Расселл прожил с нами, я подросла и оценила его по достоинству. Наверное, даже полюбила его как члена семьи. Он сумел сделать жизнь моего отца вполне терпимой.

Я встала и выключила магнитофон.

– Если я буду печатать, то нам пора отправляться, – заметила я.

До приезда Стейси оставалась пара часов.

– Отлично, – сказал он. – Мой переговорник на ремне. Позови Расселла.

– Я могу сама довезти тебя домой, – заявила я, взявшись за ручки его кресла и развернув его к выходу.

– Думаешь, ты справишься со спуском с Адского провала?

– Боишься? – поддразнила я его.

Основная кольцевая дорога, проходящая через склоны Моррисон‑риджа, протянулась на две мили. Дальняя от сторожки дуга этого кольца состояла из серии крутых поворотов, которые немного облегчали спуск. Но ближайший к нам участок кольцевой дороги представлял собой длинный, в основном пологий склон до того момента, пока внезапно не обрывался крутым обрывом. Короче, у нас имелась отличнейшая горка для катания на санках, но только на санках. Однажды я разлетелась там на велосипеде, и дело закончилось сломанной рукой.

– Да, боюсь, – признался папа. – Мне не нужны сломанные кости вдобавок ко всем прочим немощам.

– Притворись, что тебе не страшно, папа, – опять поддразнила я.

– А знаешь, иногда ты бываешь настоящей язвочкой, – сказал он, хотя сам тихо посмеивался. При этом я ощущала особую вибрацию в рукоятках его кресла.

Я повезла его по тропе, ведущей к кольцевой дороге. Тропа была почти незаметна под опавшей листвой и прочими ползучими растениями, но я точно знала, между какими деревьями она проходит. Несколько раз мне пришлось тормознуть, чтобы вытащить ветки, застрявшие в колесных спицах, но вскоре мы достигли кольцевой дороги, и я свернула налево, выкатив на нее коляску. Эта грунтовая дорога, укрытая пологом лиственных крон, была достаточно широкой для осторожного разъезда двух встречных машин. Хотя на этой дороге редко встречались две машины. На сотне акров хребта Моррисона в те дни жили всего‑то одиннадцать человек, с тех пор как год назад пара моих более взрослых родственничков, кузина Саманта и ее брат Кэл, перебрались в Колорадо, к большому огорчению нашей бабушки. Бабуля полагала, что рожденный на землях Моррисон‑риджа должен там и упокоиться. И я имела склонность согласиться с ней. Я не могла представить, как можно жить где‑то в другом месте.

Пять наших фамильных домов вольготно расположились на обширной территории, скрытые друг от друга лесными массивами. Конечно, все дома соединялись петляющими дорогами. Любовь тоже соединяла нас по большей части, во всяком случае, поскольку всех нас связывали родственные узы. Но порой вспыхивали и гневные разногласия. Не могу отрицать этого. Проезжая с папой мимо поворота к дому дяди Тревора и тети Тони, я чувствовала, как во мне закипает раздражение. Папа оглянулся на аллею, ведущую к их дому, хорошо скрытому деревьями. Я думала, что он вспоминает недавний спор с дядей Тревором, который увлекся идеей развития своей двадцатипятиакровой доли Моррисон‑риджа. Он пытался уговорить моего отца и тетю Клаудию продать ему их наследственные участки по двадцать пять акров, чтобы он смог организовать свой бизнес на широкую ногу.

Но папа считал его идеи неудачными.

– А вот и Амалия, – сказал он, и я увидела Амалию, вышедшую на аллею от дома дяди Тревора.

Амалию я могла бы узнать издалека. Она обладала гибкой фигурой танцовщицы, и я всегда завидовала тому, какой грацией исполнены ее движения. Даже одетая, как сейчас, в простецкие шорты и футболку, она, казалось, скорее плыла, чем шла. Поставив коляску на тормоз, я побежала навстречу ей по аллее. Она несла корзинку с чистящими средствами, но поставила ее на землю и раскрыла мне объятия. Ее длинные волнистые каштановые волосы мягко коснулись моих голых рук. Мне всегда казалось, что от ее волос исходил приятный аромат жимолости.

– Когда ты дашь мне следующий урок танцев? – спросила я, когда мы начали подниматься по аллее в сторону моего отца. Он с улыбкой смотрел на нас. Я знала, что ему нравится видеть нас вместе. Держа в одной руке корзинку, Амалия другой рукой мягко обняла мои плечи.

– Может, в среду? – предложила она.

– После полудня?

– Идеально, – ответила она.

Летом я могла чаще встречаться с Амалией, что составляло одну из ярких радостей летних каникул. С ней я чувствовала себя на редкость свободно. Никаких правил. Никаких нудных заданий. Она не настаивала даже на особых шагах, которые мне следовало разучивать на наших танцевальных занятиях. Амалия была воплощением творческой свободы.

– А где же Расселл? – спросила Амалия, когда мы подошли к моему отцу.

– Молли пожелала сама доставить меня домой, – ответил папа.

– Смотри, не потеряй его на провале, – предостерегла меня Амалия, но я поняла, что она пошутила. Беспокойной душой ее не назовешь. Во всяком случае, мне она никогда не показывала своего беспокойства. – Может, мне помочь вам спуститься с провала? – предложила она.

– Тогда тебе потом придется долго подниматься на вершину горы до дома, – покачав головой, сказал папа.

Амалия жила на бывшей невольничьей делянке рядом с домом моей бабушки у самой вершины хребта Моррисона. Невольничьи хижины расширили и осовременили, превратив две крошечные постройки в единое просторное жилище из дерева и стекла. Амалии удалось перестроить и превратить эти лачуги в довольно привлекательный дом, но некоторые из обитателей хребта Моррисона считали, что для ее стиля жизни как раз подходила невольничья хижина. Мой отец не принадлежал к их числу.

– Ладно, если вы уверены, что справитесь сами, – согласилась Амалия, хотя я не поняла, к кому из нас она обращается.

– У нас все будет в порядке, – успокоил ее папа. – Похоже, этим летом особую радость Молли доставляют танцевальные занятия.

– Она держится естественно. – Амалия коснулась моего плеча. – Сосредоточенно и бесстрашно.

Мне показалось, что она использовала для описания моего поведения в танцах очень странную характеристику: «бесстрашно». Но мне это слово понравилось. По‑моему, я поняла, что Амалия имела в виду. Когда мы кружились в ее доме, у меня возникало ощущение, будто я попала в какой‑то запредельный, лишенный всяческих связей мир.

– К Молли сегодня приедет в гости подруга, – сообщил папа. – Они собираются ночевать в лесном доме.

– Если мама согласится, – добавила я.

Он, видимо, забыл об этой оговорке.

– Да, – сказал он. – Когда Нора даст свое согласие.

– Рискованное приключение! – Зеленые глаза Амалии сверкнули, и я кивнула, но она не смотрела на меня. Ее взгляд устремился на моего отца, а у меня возникло чувство растерянности, иногда возникавшее в их обществе. То ли у меня разыгралась фантазия, то ли эти двое действительно понимали друг друга без слов?

Амалия опять взялась за свою корзину и повесила ее на плечо. Я заметила там бутылку белого уксуса, выглядывающую из‑под тряпки для пыли. Дэни говорила мне, что после уборки Амалии в доме много дней пахнет уксусом. Амалия прибиралась во всех домах Моррисон‑риджа. За исключением нашего.

– Не лучше ли нам поторопиться? – предложил папа. – Я предпочел бы, чтобы этот провал скорее остался у нас за спиной.

– Пока, Амалия, – сказала я.

– Увидимся в среду, малышка. – Она махнула мне свободной рукой, а я сняла коляску с тормоза и покатила ее дальше по дороге.

– Так что же вы со Стейси будете делать ночью в сторожке? – спросил он.

Мы проходили мимо одной из деревянных скамеек, сколоченных моим дедушкой на обочине дороги. Когда‑то давно, полагаю, с нее открывался отличный вид на горные склоны, но сейчас все скрылось за кронами деревьев.

– Слушать музыку, – ответила я, – болтать.

– И хихикать, – добавил папа. – Мне нравится, как ты хихикаешь со своими подругами.

– И вовсе я не хихикаю, – обиженно возразила я.

Иногда он говорил со мной так, словно я была еще десятилетней малышкой.

– Так уж и нет? – недоверчиво произнес он. – Нет, тебе не удастся обмануть меня.

– А вот и Адский провал, – сказала я.

Развернув кресло спинкой к спуску, я покрепче сжала ручки. Множество раз я видела, как Расселл скатывал коляску с отцом с этого провала. У него спуск выглядел на редкость простым.

– Ты готов? – спросила я.

– Всегда готов, – ответил отец.

Если бы к нему вернулись силы и он смог напрячь свои мышцы и рвануть вниз по этой дороге – то, я уверена, он так и поступил бы, но теперь он мало что мог, разве что надеяться на лучшее.

Я начала пятиться назад, крепко держа коляску и взрывая кроссовками дорожную землю. Коляска с отцом оказалась пугающе тяжелой, гораздо тяжелее, чем я ожидала, и мои мышцы дрожали от напряжения. Я поняла свою ошибочную самонадеянность, когда мы набрали скорость. Сердце колотилось в ушах. Когда мы достигли подножия, я едва не рыдала и порадовалась, что, сидя ко мне спиной, он не может видеть моего лица.

– Та‑да‑да‑да! – торжествующе пропела я, словно спуск прошел как надо.

– Браво! – воскликнул он и, усмехнувшись, добавил: – Давай больше никогда не будем так делать.

– Верно, давай, – охотно согласилась я.

Импульсивно склонившись к отцу, я обняла его. Просто крепко прижалась к нему. Как же мне не хотелось его потерять.

 

3

 

Когда я подкатила к дому коляску с папой, глаза Расселла едва не вылезли из орбит.

– Ты сама стащила его с провала? – спросил он, когда я провезла папу через входную дверь в гостиную.

Я поняла, что он выразился образно, упомянув о стаскивании. В лексиконе Расселла имелось несколько исключительно оригинальных словесных выражений.

– Конечно, – небрежно произнесла я. – И сделала это с легкостью.

– В следующий раз мы позовем тебя, – сказал папа Расселлу.

– И чертовски правильно сделаете. – Расселл бросил на меня грозный укоряющий взгляд, вернее, попытался изобразить взглядом угрозу, но мне еще не приходилось видеть, чтобы его большие, как у кокер‑спаниеля, глаза, такие же шоколадные, как цвет его кожи, сумели убедительно выразить особое недовольство. В любом случае я знала, что он не сердится на меня. Просто обеспокоен. Расселл полюбил моего отца. Делал для него все возможное. Поднимал с кровати по утрам, купал, выливал его мочеприемник, менял катетер, одевал отца, чистил ему зубы. Мне кажется, если кто‑то зависит от вас так, как мой отец зависел от Расселла, то вы либо начинаете любить этого человека, либо в итоге возненавидите его. Промежуточного варианта я не представляла.

– Давай поздороваемся с мамой, – предложил папа, – а потом займемся книгой.

– Ты отвезешь его? – спросил меня Расселл, и я кивнула в ответ.

Расселл направился по коридору к своей комнате, смежной с отцовской спальней. Он всегда находился поблизости, на случай если понадобится папе.

Я провезла отца мимо больших окон гостиной, из которых открывался вид на высящиеся вдали горы. Когда мои родители обручились, дядя Тревор помог моему дедушке построить нам дом. На мой взгляд, у нас самый красивый дом в Моррисон‑ридже, его небесно‑голубые стены прорезало множество окон, смотрящих на бесконечную перспективу лесистых горных вершин и долин. В детстве я порой садилась на подоконник в столовой и воображала, как здорово быть орлом, способным вылететь из нашего дома и воспарить над горными вершинами. В том детстве моими мечтами еще не завладели «Нью Кидс» и Джонни Депп, а теперь мои фантазии переключились уже на иные, более соблазнительные, но земные темы.

Маму мы нашли на кухне, где она резала лук на деревянной доске. Она еще даже не сняла свою аптечную белую куртку с рекомендательной вышивкой на кармане: Нора Арнетт, дипломированный фармацевт. А на лице отражалось привычное выражение усталой озабоченности. Оно означало: «Я целый день провела на ногах, а теперь еще приходится готовить ужин для семьи и какой‑то гостьи, у меня нет даже времени снять форменную куртку». Моя мать всегда думала слишком о многом. Если у нее не было в перспективе множества неотложных дел, она все равно придумывала какое‑то нужное дельце. Она совершенно не умела отдыхать. Она была очень красивой, но в ее красоте ощущалась необычайная хрупкость, особенно когда она уставала или спешно, как сейчас, бралась что‑то делать. Ее светлые волосы обладали тем прекрасным качеством, что седина в них совершенно незаметна. Их длины как раз хватало, чтобы завязать на затылке короткий «конский хвост», служивший для матери практически постоянной прической. Ее голубые глаза имели на редкость светлый оттенок, и белая кожа на щеках едва не просвечивала, зато ее полные губы так ярко краснели, что она не затрудняла себя использованием помады. Я знала это, потому что не раз копалась в ее косметичке, перебирая карандаши для подводки, тушь и щеточки и разочарованно обнаруживая, что там нет ничего, что могло бы сделать более соблазнительными мои бледные губы.

– Тебе известны вкусовые пристрастия твоей подруги? – спросила мама, едва я вкатилась в кухню с папой.

– Понятия не имею, – пожав плечами, сказала я. – А что у нас будет?

Она подошла к нам и, склонившись, поцеловала отца в губы, подальше отстранив кухонный нож.

– Энчилады [7], – сообщила она, возвращаясь к кухонной доске.

– Потрясающе. – Я плюхнулась на один из кухонных стульев. – Мы со Стейси хотим сегодня переночевать в родниковом домике. – Я глянула на отца, заметив, что он едва заметно кивнул в сторону мамы. – Если ты не против, – быстро прибавила я.

Она взглянула на меня, нож в ее руке застыл над луковицей.

– Ох, Молли, не думаю, что это хорошая идея, – сказала она. – Это слишком далеко от дома. И вообще от любого жилья, ты хоть представляешь, какая там темнотища по ночам?

– Там есть свет, – заметила я.

– Помнишь тот раз, когда ты пыталась ночевать в палатке? И это было всего лишь за…

Она оборвала фразу, и я догадалась, что отец вынудил ее умолкнуть, подав какой‑то предупреждающий знак.

– Тогда мне было всего двенадцать, – возразила я. – И я ночевала одна. А теперь со мной будет Стейси, и все будет в порядке. Папа тоже так считает.

Мать развернулась к отцу, подбоченившись.

– Ты предлагаешь мне сыграть роль плохого парня? – раздраженно спросила она.

– Ну, никто не навязывает тебе эту роль, – спокойно произнес папа.

Она нахмурилась, между бровями появились две вертикальных морщинки.

– По‑твоему, это правильно – отпустить двух девочек ночевать там одних?

– Возможно, изумительной ее не назовешь, но я не понимаю, чем они рискуют. – Он явно поддразнивал маму, и ее недовольство легко могло вырасти в гневную отповедь, судя по тому, как вспыхнули ее щеки.

– Грэхем, к этому нельзя относиться так легкомысленно, – заявила мама, привалившись боком к черной гранитной столешнице. – Мы должны думать не только о Молли. Нам же даже не знакома ее приятельница.

– О, она правда очень красивая, – быстро вставила я, сделав вид, что знаю Стейси лучше, чем на самом деле… и как будто ее красота могла иметь какое‑то значение для нашей ночевки в родниковой сторожке.

Мама, казалось, не слышала меня.

– Может, нам следует поговорить с ее родителями, – слегка смягчаясь, предложила она, – получить их разрешение?

– Ну, мам, к чему делать столько шума из‑за какой‑то одной ночевки, – взмолилась я.

– Молли, – сказал папа, – когда родители привезут Стейси, позволь маме или мне поговорить с ними, пока они не уехали, ладно?

– Ладно, – буркнула я, вставая. – Ты готов диктовать?

– Полагаю, сначала нам с мамой надо исполнить оперную арию, – сказал он.

– О нет, – простонала мама. – У меня нет времени на арии. Не надо. Право же, я не сержусь. Я уже успокоилась.

– Это важнее, чем нарезка лука, – настаивал он.

– Грэхем! Ужин будет поздно.

– Разве мы не можем подождать? – Он глянул на меня, и я, уже стоя в дверях кухни, покорно выразила согласие с ним.

– Я буду в твоем кабинете, – сказала я.

Выйдя в коридор, я вовсе не отправилась в отцовский кабинет, а прижалась к стене в ожидании дальнейших событий. Приготовившись слушать.

– Итак, о чем мы споем? – спросил папа.

– Мне все равно, – с покорным вздохом ответила мать. – Выбирай сам.

– Гм, может, о посудомоечной машине?

– В кои‑то веки, – бросила мама.

– О‑о‑о‑х! – пропел мой отец громким оперным голосом. – Посудомойка! Посудомоооойка!

– Посуууудомойка! – пропела в ответ мама и вдруг рассмеялась, и почти сразу они оба заголосили свою немногословную абсурдную оперу, их голоса взмывали до писклявых высот и опускались на басы, изображая некую великую драму.

Расселл вышел из своей комнаты и удивленно глянул на меня.

– Они что, ссорятся? – прошептал он.

– Минорное разногласие, – покачав головой, улыбнулась я.

Он зажал уши пальцами, но с ухмылкой побрел обратно в свою комнату. А я стояла как вкопанная. Мне нравилось слушать их. Стоя там, в коридоре, я с улыбкой подумала, что действительно чувствую, как поднимается настроение моих родителей. «Да, – подумала я, – мой отец способен улучшить душевное настроение». Он мог облегчить печаль, уничтожить страх, рассеять гнев. Бывали дни, и сейчас был один из них, когда я думала, что он – волшебник.

 

4

 

 

Сан‑Диего

 

– Что ты думаешь об этом снимке? – спросил Эйден. – Один из моих любимых.

Он повернул экран своего лэптопа ко мне, показывая фотографию. Гавайский пейзаж, мы сидим на скамейке на фоне Даймонд‑хед [8], оба загорелые, бодрые и очень, очень счастливые. Однако такое фото не подходило для нашего семейного портфолио.

– Ты забыл правила, – напомнила я, – никаких темных очков. Никаких купальных костюмов.

– М‑да, забыл.

Он вновь водрузил компьютер себе на колени. Сидя рядом на нашем угловом диване, мы просматривали сотни фотографий, пытаясь найти правильную подборку для нашего портфолио. Помимо запретов на черные очки и купальные костюмы, нам советовали исключить из рассмотрения варианты со спиртными напитками. И никаких бейсболок. С какой стати? Я не представляю как, но мы с Эйденом превратились в отъявленных формалистов. Мы стремились максимально увеличить шансы того, что нас выберет некая биологическая мать.

В конце концов две недели назад мы завершили всю бумажную работу для агентства по усыновлению. Теперь у них имеются наши свидетельства о браке и о рождении, наши медицинские карты, налоговые декларации и рекомендательные письма, написанные нашими друзьями и работодателями. Мы прошли проверки на предмет криминального прошлого и психического здоровья. Меня тревожило содержание медицинских документов. В какой‑нибудь из старых анкет я вполне могла отрицательно ответить на вопрос о раковых заболеваниях родственников. Интересно, насколько скрупулезно проверяют наши данные в этом агентстве? Заметят ли там, что мой прежний отрицательный ответ противоречит тому, что я поведала Пэтти о мнимом раке груди у моей матери? Я могла довести себя до безумия, беспокоясь о таких деталях.

Со времени последнего визита Пэтти прошло три недели, и мы только‑только взялись за составление портфолио, а оно завершится написанием письма «Дорогая будущая мать», которого мы оба страшились. Просто мы слишком нервничали, чтобы думать о портфолио, не зная, получим ли одобрение от агентства. И вот вчера пришло письмо: «Поздравляем! Ваши кандидатуры одобрены агентством по усыновлению «Источник Надежды». Теперь вы числитесь в списке ожидания будущих приемных родителей «Источника Надежды», насчитывающем девяносто две семьи». Такое количество расстроило меня. То есть любой биологической матери придется выбирать приемных родителей для своего ребенка из девяноста двух вариантов. Неужели в тридцать восемь лет мы стали старейшими? Как воспримет молодая мать поредевшую шевелюру Эйдена? Какая будущая мать захочет, чтобы ребенка растила пара возраста ее собственных родителей?

Я глянула на фотографию, открытую на экране моего лэптопа. На ней я срываю лимон с дерева на нашем заднем дворе. Она показалась мне идеальной, пока я не вспомнила о запрете черных очков. Естественно, я часто ношу их. Все жители Сан‑Диего почти постоянно ходят в черных очках.

– Как же нам с нашим портфолио выгодно выделиться среди других? – спросила я Эйдена.

– Думаю, нам надо сделать его клевым, – ответил он.

– Клевым? – Я рассмеялась. – В каком это смысле?

– Нам надо выглядеть как иллюстрации в молодежных журналах, выбрав соответствующие аксессуары и жесты, – пояснил он, как мне показалось, с самым серьезным видом. – Можно сделать более привлекательное живописное оформление. Коллаж из фотографий, в разных ракурсах. Может, выбрать более вызывающий и пестрый прикид.

Задумчиво улыбаясь, я пристально посмотрела на него. Он восхитителен. Мистер Солнечное сияние.

– Не знаю, – с сомнением произнесла я. – Мне думалось, нам следует представить нечто более серьезное и прочувствованное. Не хочется произвести легкомысленное впечатление.

– Мы найдем гармоничное сочетание, – заверил он меня и, опять повернув ко мне компьютерный экран, спросил: – А как тебе нравится идиллия с близнецами?

На этой фотографии мы с Эйденом на карусели, стоим рядом с лошадкой, придерживая двухлетних близнецов, Кая и Оливера, детей его сестры Лори. В агентстве нам советовали обязательно включить в подборку наши фотографии с детьми, и этот снимок подходил идеально.

– Определенно да! – радостно воскликнула я.

– За исключением… – Эйден показал на черные очки на моем лице на этой фотографии.

– К черту эти очки, – возмущенно заявила я. – Такая замечательная фотография.

Эйден скопировал этот снимок в папку портфолио.

– Вооружившись новым правилом «к черту солнечные очки», – заметил он, – мы сможем собрать целый букет рекламных кадров. Ты же понимаешь, какой прекрасный выбор предоставит наша гребля на каноэ, катание на коньках и альбом прошлогоднего осеннего похода.

– Но не представят ли они нас излишне… гедонистичными или жаждущими рискованных приключений, не вызовут ли опасение, безопасно ли будет ребенку с нами при таком стиле жизни. По‑моему, надо показать нас в нашем доме, чтобы она увидела, где будет расти ее ребенок.

– Ладно, а может, нам взять по несколько кадров из разных сфер нашей жизни? – предложил Эйден.

– На мой взгляд, нужно подобрать побольше наших фоток с близнецами, – сказала я.

– Лори говорила, что у нее их много, – кивнув, заметил Эйден. – Она собиралась захватить их в воскресенье к маме с папой.

Он открыл другую папку на своем лэптопе, заполненную множеством мелких фоток. Я поняла, куда он забрался. В воспоминания его детства. Зоуи, социальный работник из агентства, советовала включить и несколько детских снимков. «Покажите, в каких счастливых семьях вы росли», – предложила она. Эйдену понравилась эта идея, и теперь он просматривал старые семейные фотокарточки. Он вообще очень привязан к семье. Часто листая альбомы, он еще и упорядочил их по годам. Какой другой мужчина будет тратить время на подобные занятия? Он высоко ценил семейную историю. Я видела, как он улыбался, просматривая снимки, и меня окатила мощная волна печали.

У меня нет старых семейных фотографий. Уезжая из дома в восемнадцать лет, я взяла с собой несколько снимков, но однажды выбросила их, позволив ярости возобладать над здравым смыслом.

Жаль, что нельзя так же просто избавиться от воспоминаний.

 

5

 

 

Моррисон‑ридж

 

– О конечно, прекрасно, – сказала мать Стейси моей маме, выглядывая из открытого окна серебристого автомобиля.

Стейси уже вылезла из машины и стояла рядом со мной, закинув на плечо увесистый рюкзачок.

– Тогда все в порядке, – ответила мама. – Я просто подумала, что надо согласовать это с вами, прежде чем мы…

– Простите, я смываюсь! – воскликнула мать Стейси, уже выруливая на дорогу. – Развлекайтесь, девочки!

У меня возникло четкое впечатление, что мать Стейси относится к жизни менее строго, чем моя мама. Мы проводили взглядом скрывшуюся за поворотом машину, и моя мать повернулась к Стейси.

– Меня зовут Нора, – представилась она, протягивая Стейси руку. В детстве моим друзьям предлагалось называть ее «мисс Нора», а моего отца – «мистер Грэхем», но примерно год тому назад обращения изменились. Моя мать выросла в Пенсильвании и, перебравшись в Северную Каролину, так, в сущности, и не восприняла традиции местной культуры обращения к молодым женщинам, поэтому теперь всех звали просто по имени. Сама я еще не успела привыкнуть к этому.

– А меня зовут Стейси, – со смехом восприняв формальную церемонность такого знакомства, ответила Стейси, пожимая руку моей матери.

В школе Стейси казалась мне какой‑то другой, хотя я не понимала пока, что же в ней изменилось. По плечам ее по‑прежнему рассыпались невероятно блестящие и прямые черные волосы, густая длинная челка едва не касалась ресниц. И сами ресницы, обрамлявшие ее почти черные глаза, отличались поразительной густотой и длиной. Мальчишки в школе не могли отвести глаз от ее фигуры, и сейчас розовая майка и белые шорты великолепно подчеркивали ее достоинства. И хотя на мне был почти такой же наряд – только майка голубая, а не розовая, – я ощущала себя… ну, не то чтобы уродиной, но, честно говоря, невзрачным и тощим, плоскогрудым очкариком. По сравнению с ее волосами моя шевелюра выглядела как буйные заросли, и еще я терпеть не могла усыпавшие мой нос веснушки. Впрочем, кое‑что в моей внешности мне нравилось: своеобразные голубые глаза, доставшиеся мне по наследству от семьи Арнетт. Светлые голубые радужки окружали темно‑синие, почти черные каемочки. К сожалению, из‑за очков этой особенности было почти не видно, но сама‑то я, по крайней мере, знала о ней. И тем не менее сейчас, стоя рядом со Стейси и особо ощущая свою невзрачность и худобу, я вдруг пожалела, что пригласила ее, хотя понимала, как это подло с моей стороны. Она же не виновата, что природа не одарила меня такой же красотой.

– Ты любишь энчилады? – спросила мама, когда мы вошли в дом.

– Я обожаю мексиканскую кухню! – воскликнула Стейси.

– Отлично, – сказала мама. – Пока я готовлю рис, вы, девочки, можете заняться салатом.

Я испытывала неловкость рядом со Стейси, когда мы крошили помидоры и рвали латук для салата. С другими подружками я могла бы запросто поболтать, но, мало зная интересы Стейси, я не могла выбрать подходящую тему… можно, конечно, было поболтать о «Нью Кидс», но мне не хотелось заводить разговор о них при маме, поэтому мы хранили молчание.

Мама достала из духовки энчилады и поставила противень на пару подставок.

– Расселл! – оглянувшись к выходу из кухни, призывно крикнула она. – Ужин готов!

Мы со Стейси перетащили все блюда в столовую и уже сидели там, когда Расселл привез моего отца и подкатил его коляску к столу. Увидев папу в инвалидной коляске, Стейси явно растерялась, и на лице отразилось удивление.

– Ты, должно быть, Стейси. – Папа улыбнулся ей, и она быстро восстановила спокойствие.

– Да, – ответила она со своей очаровательной улыбкой.

– Меня зовут Грэхем, – представился он и, кивнув в сторону Расселла, добавил: – А это Расселл.

Сегодня вечером папа с Расселлом оделись как близнецы, оба в черных футболках и джинсах.

– Меня сегодня пригласили в гости, – стоя за коляской отца, сказал Расселл, взглянув на меня. – Может, Молли, ты возьмешь на себя роль хозяйки?

– С удовольствием, – ответила я, отталкивая стул и вставая из‑за стола.

За ужином папу обычно кормили мама или я, а Расселл зачастую брал на себя заботы о завтраке и обеде. Ужин, по мнению моей мамы, должен был проходить в семейной обстановке, и меня это вполне устраивало. Я отлично успевала одновременно есть сама и кормить отца. Обойдя стол, я села рядом с отцом, развернув стул вполоборота к нему. Стейси сидела напротив нас, а мама устроилась во главе. Чувствуя, что Стейси смотрит на папу, я заправила салфетку ему за воротник.

– Так давно ли вы, девочки, знакомы? – спросил папа.

Мы со Стейси переглянулись.

– Вроде как два года, – ответила она. – Моя семья переехала сюда из Вашингтона, штат Колумбия.

– Большая перемена, – заметила мама, положив на тарелку парочку энчилад и передавая ее Стейси.

– Огромная, – подтвердила Стейси, взяв тарелку. – Я точно попала на другую планету. Но мне нравится. И ребята здесь славные. – Она улыбнулась мне, и мне стало стыдно за то, что я пожалела о своем приглашении.

– Братья и сестры? – коротко спросил папа.

– Две сестры и брат, – ответила она. – Все старше меня.

– Вот как, наверное, они баловали тебя? – предположил папа.

– Вы шутите? – Она рассмеялась. – Только и делали, что изводили меня!

Мама передала мне папину тарелку, и я боковой стороной вилки отделила для него кусочек лепешки.

– Чем же они изводили тебя? – спросил он и взял в рот кусочек энчилады с вилки.

– Ну, они жестоко дразнили меня и вечно пытались сваливать на меня ответственность за свои проделки. Безнадежные неслухи.

– А какая из их проделок с тобой была самая плохая? – спросил папа, проглотив еду.

Он быстро умел находить общий язык с людьми, особенно с детьми. Просто мастерски. Такая уж у него работа. Это могло показаться допросом, хотя, должна признать, что Стейси, видимо, ничего не имела против. Пока я быстро подсовывала папе кусочки лепешки, пытаясь прервать его допрос, она рассказала, как один раз ее брат наврал мальчику, который ей нравился, что у нее вши.

– Мой отец – психотерапевт, – пояснила я Стейси, когда она закончила свою вшивую историю.

– И порой забывает, что здесь он не на работе, – добавила мама, но нежно улыбнулась отцу. Выдав свою фирменную «любящую» улыбку. Теперь, покончив с готовкой ужина и пропев с ним оперную арию, она стала более благодушной.

– Ого! – воскликнула Стейси. – Нормально.

– А как насчет твоих родителей? – спросил папа. – Какой работой они занимаются?

– Ну, мой отец как‑то связан с компьютерами, – ответила она. – На самом деле он остался в штате Колумбия. Они развелись. По этой причине мы в основном и переехали. В общем, у меня совершенно неблагополучная семейка.

– Таких большинство, – заметил папа, благожелательно улыбнувшись Стейси.

Стейси потыкала энчиладу вилкой.

– Мои сестры и брат остались с ним, но мне захотелось жить с мамой, вот я и приехала сюда с ней.

– А как ты восприняла их развод? – спросил папа.

– Переживала, – ответила Стейси. – Наша жизнь мгновенно вроде как пошла шиворот‑навыворот. Отец не очень‑то щедр в плане алиментов, а до меня ему и вовсе нет никакого дела. К тому же я вообще не понимала его. А мама теперь работает в офисе своего брата. Потому мы и перебрались сюда. Ее брат живет в Блэк‑Маунтин и помогает нам выкрутиться. – Она сидела, опустив глаза, и продолжала ковырять вилкой энчиладу. – Короче, откровенно говоря, у нас сплошные неприятности.

Теперь я уже определенно радовалась, что пригласила ее. За какие‑то полчаса она превратилась из некой исключительно красивой принцессы в девчонку, которой действительно нужна подруга.

– Мне жаль, что тебе пришлось пройти через такие испытания, – сочувственно произнес папа.

– Молли, почему бы тебе после ужина не показать Стейси наши владения? – предложила мама.

– Я так и хотела, – откликнулась я. – Можно, она покатается на твоем велосипеде?

– Конечно, – сказала мама, послав мне свою «любящую» улыбку, и я почувствовала, как мне повезло с семьей.

 

6

 

После уборки кухни я вывела из гаража мамин велик, и мы, активно крутя педалями, выехали на экскурсию по Моррисон‑риджу. Доехав до Адского провала, мы слезли с великов и поплелись с ними наверх пешком.

– Здесь невозможно проехать на велике, – пояснила я и поведала ей, как однажды, пытаясь съехать с Адского провала, свалилась и сломала руку.

Мы уже преодолели половину пути до вершины и с трудом дышали, когда Стейси спросила:

– Что случилось с твоим отцом?

– У него рассеянный склероз, – ответила я.

– А он может хоть как‑то действовать?

– Ну, как ты могла заметить, с языком у него все в порядке, – сказала я, и она рассмеялась. – Но не только. Он еще может поворачивать голову и шею, но больше уже ничего. Большинство людей не справляются с такой болезнью, но он просто делает, что может, несмотря на ухудшение.

– Круто, – сказала она. – Он у тебя такой славный. Как грустно, что он… в таком положении.

– Он по‑прежнему делает все, что хочет, – пожав плечами, заявила я, хотя и знала, что это неправда. Просто он никогда не жаловался. – Он из тех оптимистов, для которых «стакан всегда наполовину полон».

Мы немного помолчали. Перед нами пролетела пара стрекоз, а слева в лесу защебетала какая‑то птица. Чем выше мы поднимались, тем громче становилось наше затрудненное дыхание.

– Должно быть, странно общаться по жизни с психиатром, – чуть отдышавшись, выдала Стейси. – Вроде как ведь он постоянно знает, о чем вы думаете.

– Он скорее психолог, чем психиатр, – возразила я.

– Все равно. Ты поняла, что я имела в виду, – сказала Стейси, остановившись, чтобы почесать коленку, и мы покатили велосипеды дальше. – Как же он может работать, ну, понимаешь… с такими физическими недостатками?

– Он же может слушать, и говорить, и думать. А это все, что ему необходимо для нормальной работы.

Забравшись на вершину склона, мы обе уже совсем запыхались и не могли разговаривать, но оседлали велики и поехали дальше по дороге. Немного погодя, я махнула рукой в сторону аллеи, где несколькими часами раньше мы с отцом встретили Амалию.

– Вон та короткая аллея, – сказала я, – ведет к дому тети Тони и дяди Тревора.

– Надо же, отсюда даже не подумаешь, что там есть какой‑то дом, – заметила Стейси, вглядываясь в деревья с правой стороны от нас. – Я вообще редко бывала в лесу.

А я считала лес миром чудес и надеялась, что Стейси тоже сможет оценить его. Хотя в ее голосе я не услышала восхищения.

Мы проехали еще немного, и я показала ей на едва заметную тропинку между деревьями справа от нас.

– Эта тропинка ведет к родниковой сторожке, где мы будем сегодня ночевать, – сообщила я.

– Так далеко от дома? – потрясенно уточнила она. – Круто. Здорово, что твои родители согласились. Моя мать, вероятно, подумала, что мы будем спать где‑то на заднем дворе.

– Но она разрешила бы, если бы узнала, где именно мы собираемся ночевать?

– О да. Ее никогда не волнует, что я делаю.

Не знаю, послышался ли мне горький оттенок в ее голосе, но я решила сменить тему.

– Там у меня есть кассетный магнитофон, – добавила я.

– О, здорово! Я захватила с собой несколько пленок, но боялась, что у тебя может оказаться только CD‑плеер.

– Я коплю на него, но пока еще не купила, – ответила я. – В любом случае у нас с тобой, вероятно, собраны одинаковые записи.

– У тебя есть «Шаг за шагом»?

– Конечно! Я купила этот альбом в первый же день, как только он появился в продаже.

Впереди начинался короткий подъем, и я, встав с седла, усиленно закрутила педалями.

– Мне ужасно хочется этим летом попасть на один из их концертов, – сказала я, едва забравшись на очередную горку.

– Да, этот Волшебный Летний тур, – мечтательно произнесла Стейси. – Хотя они даже близко не залетят в наши края, и моя мать ни за что не сможет выделить деньги на билеты, – прибавила она и вдруг со стоном спросила: – Неужели эта дорога только и делает, что поднимается?

Я рассмеялась. Мышцы ног у меня уже горели, и у нее наверняка тоже.

– Осталось совсем немного, – успокоила я Стейси.

Хотя еще не было и семи вечера, из‑за тенистых деревьев в нашем горном лесу уже начало смеркаться. Но мы успеем проехать остаток дороги по Моррисон‑риджу, потом заберем свои вещички и сразу направимся к родниковой сторожке, чтобы найти туда дорогу до темноты.

– А в конце этой дорожки находится бывшая невольничья хижина, – сообщила я, опять показывая в правую сторону, куда уходила весьма узкая аллея, похожая на туннель, ограниченный зеленым сводом.

– Невольничья хижина! – воскликнула Стейси. – Господи, этот Юг не перестает поражать меня.

– Округ Колумбия с Вашингтоном тоже на Юге, – заметила я.

– Вовсе нет.

– Ну, в любом случае времена рабства давным‑давно закончились. – Внезапно мне захотелось защитить Моррисон‑ридж. – Теперь там живет одна милая женщина… Амалия. Она танцовщица и художница. Она рисует и делает витражные стекла, а еще дает мне уроки танцев.

– Каких… типа балета, что ли?

– Нет, в творческом импровизационном стиле, – ответила я. – В таких танцах ты просто выражаешь те чувства, которые рождает в тебе музыка. – Дорога свернула, деревья расступились, и вечернее солнце вдруг залило золотистым светом большую поляну. – Видишь дом справа, это наша главная усадьба, – сообщила я. – Там живет моя бабушка. – Я спрыгнула с велосипеда, и Стейси остановилась рядом со мной. – Только у нас в этих горах сохранились старые кирпичные дома, – пояснила я, чувствуя себя настоящим экскурсоводом. – Он стоит здесь уже сто сорок лет. С тех пор, как эта земля стала принадлежать нашей семье.

– Значит, у вашей семьи были рабы? – Она явно зациклилась на этих рабах.

– Ну, тогда, сто сорок лет назад, были, но совсем немного, – произнесла я таким тоном, словно наличие пяти рабов значительно лучше, чем пятидесяти.

Мне вдруг вспомнился Расселл, и я подумала, какие чувства испытывает он, когда кто‑то упоминает при нем эту невольничью хижину. Может, нам стоит переименовать это местечко?

В отличие от четырех других домов Моррисон‑риджа, построенных прямо в лесу, усадьба бабули с круговой подъездной дорожкой стояла на единственной во всем Ридже настоящей лужайке. Красные кирпичи и белые колонны придавали дому изысканный и благородный вид, а остальные наши дома просто органично вписывались в лесной горный ландшафт. Входная дверь дома открылась, и вышедшая на крыльцо бабуля, вскинув руку, помахала мне.

– Привет, Молли! – крикнула она и поспешно начала спускаться по ступенькам в своих голубых кроссовках и джинсовом сарафане, предоставив ветерку возможность поиграть ее седыми, коротко стриженными кудрявыми волосами. – К тебе приехала подруга?

Она направилась к нам по дорожке. Быстрым шагом. Несмотря на то что бабуле недавно перевалило за семьдесят, она совершенно не выглядела старушкой. Моя мать называла ее «Живчиком».

– Это моя подруга Стейси, – сказала я, когда бабуля приблизилась к нам. – А это бабуля, моя бабушка. То есть, вернее, мисс Бесс.

Бабуля родилась и воспитывалась на Юге, и ее шокировало то, что мои друзья теперь называли моих родителей по именам.

– Привет, Стейси, – сказала бабуля. – Надеюсь, ты присоединишься к нашей компании на главном праздновании середины лета, мы устраиваем его двадцать восьмого числа?

– М‑м… – Стейси глянула на меня.

– Бабуля, я еще не успела рассказать ей об этом празднике, – сказала я.

Моя бабушка была просто одержима этим ежегодным летним праздником в Моррисон‑ридже. Подготовкой к нему она занималась целый год.

Бабуля махнула рукой в сторону дома, но я знала, что на самом деле она показывает на расположенный далеко за домом павильон, где будет проходить праздник.

– Там будут фейерверки! – воскликнула она. – Музыка! Танцы! – Она хлопнула в ладоши. – Изобильное угощение! Вы должны присоединиться к нам.

Стейси взглянула на меня и улыбнулась.

– Серьезно, – поддержала я бабушку. – Тебе стоит прийти.

Бабуля вдруг шлепнула меня по руке, и я, вздрогнув, глянула на нее.

– Москит, – усмехнувшись, объяснила она. – Не хотела пугать тебя.

Внезапно я ощутила москитов и на своих голых ногах. Стоит остановиться, и они тут же налетают.

– Нам лучше вернуться на велики, – быстро предложила я. – Пока, бабуля, – бросила я, уже вовсю накручивая педали. – Обнимаю!

– Не забудьте про вечеринку! – крикнула она нам вслед.

Мы с облегчением проехали немного по ровной для разнообразия дороге.

– По‑моему, так здорово, что у вашей семьи есть шикарные собственные владения, – чуть погодя заметила Стейси.

– Здорово, – согласилась я.

Мы проезжали тот участок, с которого открывался вид на одно из моих любимых местечек Моррисон‑риджа, и я, перестав крутить педали, спрыгнула на землю.

– Взгляни туда, – сказала я, показывая направо.

Стейси прищурилась, вглядываясь в сумеречный лес.

– Я вижу только деревья, – сказала она.

– А ты видишь там над деревьями канаты? – спросила я. – Это наша канатная дорога.

– Канатная дорога? Ты имеешь в виду, что по ней можно ездить?

– Точно. – Я опять показала в ту сторону. – Подойди ко мне, отсюда видно даже саму вышку. Эта канатка проходит отсюда вниз, почти до самого моего дома.

– Да, теперь вижу. Надо же, как высоко! Кажется, будто она проходит над вершинами деревьев.

– Она действительно проходит над ними, – подтвердила я. – Во всяком случае, местами.

– Потрясно! – сказала она. – А нам можно проехаться на ней?

– Запросто, только не сегодня вечером, – ответила я. – Это хлопотное дельце. Вся экипировка с ремнями безопасности сейчас внизу, и их надо будет тащить сюда, но в следующий раз мы сможем, вероятно, быстро все устроить, если ты хочешь.

– Еще бы, конечно, хочу!

Мы поехали дальше, и я опять показала направо.

– Там наше фамильное кладбище, – сообщила я.

– Что? Ты шутишь.

– Сегодня вечером мы не успеем заглянуть туда, – сказала я. – Может, завтра.

– Нет уж, я пас, – отказалась Стейси. – Как‑то не хочется окончательно сбрендить от ваших призраков.

Мне лично нравилось наше кладбище. Оно совсем небольшое – в основном там покоились члены немногочисленных семей Моррисонов и Арнетт, – и при дневном свете мне нравилось читать надписи на надгробиях и воображать, как жили мои предки. Только раз мне пришлось побывать там вечером, но уж, конечно, не в одиночестве. Под Хэллоуин, когда мне было всего восемь лет, мой кузен Кэл затащил туда Дэни и меня, пытаясь напугать нас. Удалось. Весь наш род – каждый член рода, умерший после 1850 года, и их супруги, а в некоторых случаях и их дети, – все нашли упокоение в той «святой земле», как называла кладбище бабуля. Там имелись могилки трех детей – один из них родился и умер в один и тот же день. А также там захоронили нескольких рабов. Хотя их могилы со скромными надгробиями располагались в дальнем углу кладбища, но тем не менее тоже находились в пределах низкой чугунной ограды, как будто они стали членами семьи. Когда я бродила между тех могильных плит и памятных камней, меня переполняли чувства гордости и любопытства. Мне хотелось узнать как можно больше о жизни моих давно ушедших прародителей. Временами я расспрашивала о них бабулю, но у меня сложилось впечатление, что многое она придумала сама. Как большинство семей, мы быстро забываем наше недавнее прошлое.

Мы подъезжали к дому тети Клаудии и дяди Джима, когда я заметила в конце их подъездной дороги Дэни. Она напоминала вышедшего из леса зомби.

– О боже. – Стейси почти перестала крутить педали. – Черт, кто это там маячит?

– Моя кузина, – ответила я, тоже сбавляя скорость, хотя была не уверена, хочется ли мне говорить с Дэни. – Она выглядит сейчас точно призрак, сбежавший с кладбища, верно? – тихо произнесла я. – Но по‑моему, она просто вышла за почтой.

Как и следовало ожидать, Дэни глянула в нашу сторону, потом открыла почтовый ящик на столбике около дорожки. Как обычно, она щеголяла в готических шмотках. Несмотря на жару, она парилась в черных джинсах и черной водолазке без рукавов. Ее волосы, раньше такие же каштановые, как у меня, уже несколько лет оставались угольно‑черными. Они слегка прикрывали ее уши, и обкорнали их так неровно, словно стриг окосевший парикмахер совершенно тупым ножом. Ей тоже достались наши оригинальные семейные голубые глаза, но размазанная черная обводка придавала ее лицу вид нуждающейся в хорошем сне страдалицы. Ее губы всегда имели красновато‑черный оттенок, и в одной губе она носила колечко, сделанное в виде алой змейки.

Достав из почтового ящика несколько конвертов, она закрыла его и продолжала стоять на дороге, поджидая нас, поэтому нам волей‑неволей пришлось остановиться.

Я нажала на тормоза.

– Салют, Дэни, – остановившись, приветствовала я кузину.

Стейси спрыгнула с велика, встав рядом со мной.

– Кто это? – поинтересовалась Дэни, устремив на Стейси свои зачерненные глаза.

– Моя подруга, Стейси. Она будет ночевать у нас. – Мне не хотелось посвящать ее в наш план провести ночь в родниковой сторожке. Я отлично знала Даниэль. С нее станется подговорить своих странных приятелей, чтобы напугать нас посреди ночи. Дэни уже исполнилось семнадцать лет, и всю жизнь она досаждала мне своими каверзными шуточками. Два года тому назад тетя Клаудия с дядей Джимом забрали ее из местной средней школы и отправили учиться в Хай‑Пойнт, в пансион Вирджинии Дэйр [9]. Как же я обрадовалась ее отъезду. Естественно, на лето она прикатила домой. Мне не хотелось возобновлять с ней тесные связи, но это уж мои проблемы.

– Я провела для Стейси ознакомительную экскурсию по Моррисон‑риджу, и теперь мы направляемся домой, – пояснила я, чтобы заполнить неловкую паузу.

– Классная шевелюра, – одобрила Дэни волосы Стейси.

Я заметила, что густые и прямые блестящие волосы Стейси понравились Дэни. И все‑таки меня удивило, что она сказала нечто приятное одной из моих подруг. Наше с ней чувство неприязни было взаимным.

– Спасибо, – вежливо произнесла Стейси.

– Поехали, – сказала я, вновь нажимая на педали. – До встречи, Дэни.

– Обалдеть, – потрясенно произнесла Стейси, когда мы отъехали за пределы слышимости. – Впечатляющая у тебя кузина.

– Да, она со странностями, только и всего, – согласилась я. – К тому же единственная из моих кузин, оставшаяся в Моррисон‑ридже.

– То есть здесь живут все твои родственники, но всего двое детей?

– Точно.

– Звучит как райское местечко для меня, – вздохнув, сказала Стейси, и вновь у меня возникло ощущение, что моя жизнь, по крайней мере, немного лучше, чем ее.

 

7

 

 

Сан‑Диего

 

– Каковы предполагаемые сроки ожидания? – спросила мать Эйдена, сидя на диване в гостиной дома старших Джеймсов.

Она еще держала на коленях фотоальбом, хотя мы закончили просматривать его.

– В среднем ожидание длится четырнадцать месяцев, – сообщил Эйден.

У него на коленях сидел наш племянник Оливер, изо всех сил стараясь расстегнуть пряжку наручных часов Эйдена.

– Надо же, как долго, – огорченно произнес отец Эйдена.

– Но ожидание того стоит, если в итоге у вас появится ребенок, – заметила Лори.

Она пристально следила за попытками сына на коленях Эйдена и, по‑моему, размышляла, не стоит ли запретить малышу играть с часами. Я знала, что Эйдена это не волнует.

После ужина мы перебрали множество фотографий, просмотрев – и найдя – хорошие наши снимки с Каем и Оливером, подходящие для портфолио. Теперь мы отдыхали за разговорами в гостиной, попивая кофе. Кай сидел у меня на коленях, и я, склонив голову, поцеловала его в макушку. Даже не знаю, малыши тянулись к нам или мы тянулись к ним, но в результате они обычно оказывались именно у нас на коленях. Мне не хотелось думать о том времени, когда подросшие мальчики уже не захотят терпеть наши ласки. Хотя к тому времени, если повезет, мы уже будем ласкать нашего собственного ребенка.

Кай почти заснул. Мне нравилось ощущать, как постепенно тяжелело его тельце у меня на коленях. Головка покоилась на моей груди, и я еще чувствовала исходящий от него милый детский запах. Раньше бывали моменты, когда я едва могла заставить себя смотреть на Кая и Оливера, не говоря уж о том, чтобы взять их на руки. Они родились через три месяца после того, как я потеряла Сару, и на первых порах их жизни мне приходилось в основном изображать разнообразные восторги по поводу их очаровательности. В то жуткое время мне казалось, что дети появились буквально у всех моих друзей. На обложке каждого журнала, попадавшегося мне на глаза в продовольственном магазине во время стояния в очереди к кассе, неизменно присутствовали статьи о беременности. И куда бы я ни пошла, женщины либо катили коляски с младенцами, либо поглаживали руками заметно округлившиеся животы. Довольно долго меня переполняли возмущение, зависть и гнев. Хотя, когда пришел черед Лори, я сделала все возможное, чтобы скрыть эти чувства. Все‑таки она была моей золовкой и стала одной из ближайших любимых подруг. Она не заслуживала моего возмущения, а поскольку ее муж постоянно пропадал в командировках, Лори нуждалась в нашей с Эйденом помощи больше, чем в нашем горестном возмущении. Хотя всякий раз, когда я видела ее с малышами, мне становилось просто физически больно. Потом неожиданно что‑то во мне изменилось, и я уже не могла наглядеться на ее близнецов. Словно восстановился мой гормональный обмен, и я вновь обрела способность любить. Моя привязанность к ним выросла до обожания, и я не могла дождаться, когда же смогу познакомить их с нашим будущим малышом.

– А есть ли там… – моя свекровь нерешительно помедлила и, усмехнувшись, закончила: – Контроль качества?

– Да ладно, вряд ли важность контроля качества волновала бы нас, если бы это был наш родной ребенок, – с ухмылкой ответил Эйден.

– Мама, нам дали заполнить одну полезную анкету, – сообщила я.

Я с легкостью начала называть мать Эйдена «мамой». Гораздо сложнее было назвать «папой» его отца. Только один человек в моей жизни заслуживал такого звания.

– В той анкете очень конкретно выяснялось, какого именно ребенка мы предпочли бы усыновить. Хотим ли мы взять ребенка смешанных рас, или ребенка с волчьей пастью, к примеру, или с церебральным параличом, или от матери, подсевшей на наркотики. В общем, смысл понятен…

Эта анкета ошеломила и одновременно отрезвила нас. Она заставила задуматься о нас самих и о наших предубеждениях. И о наших оговорках. Мы мечтали о здоровом и красивом белокожем ребенке. Эта анкета вернула нас к реальности: реальность могла оказаться совсем иной. Много дней мы обсуждали эти вопросы. Эйден заметил, весьма справедливо, что именно на мои плечи ляжет львиная доля забот о ребенке, и именно мне надо с особой серьезностью сделать выбор. Мы подумали, что сможем справиться с некоторыми недостатками. Справимся ли мы с церебральным параличом? Мы решили, что не справимся, и, однако, что‑то удерживало нас от того, чтобы указать это в анкете. В ту ночь мне приснился отец. Он сидел в своем кресле на колесиках на краю утеса, и лицо его выражало жуткую безнадежность, таким я его никогда не видела. Я с удовольствием заботилась бы о нем до конца его жизни. Мне хотелось, чтобы у него оставался шанс. Понятно, что трудно сравнивать взрослого человека и ребенка, но тем не менее, проснувшись, я знала, что мне надо написать в той анкете. В то утро после завтрака я сказала Эйдену, что смогу справиться с любым вариантом. Он тут же согласился, словно только и ждал от меня такого решения. В общем, мы подписали эту анкету и отослали в агентство. Теперь нам оставалось только ждать.

– Это агентство, что работает по принципу выбора на сайтах знакомств, только оно подбирает женщину с ребенком? – спросила его мать.

– Вроде того, – ответила я. – Там делают некий начальный подбор, посылая девушке – вернее, молодой женщине – несколько семейных портфолио, которые, по мнению агентства, могут подойти для нее. Затем она выбирает одну или несколько пар, с которыми хочет связаться. И после этого делает окончательный выбор.

– То есть в какой‑то момент вы встретитесь с ней лично? – спросила Лори.

– Трудно сказать, – ответил Эйден, спасая свои упавшие часы из зажатой ручонки Оливера. – Связь допускает много разных форм. Сначала, возможно, поступит письмо по электронной почте или телефонный звонок, а потом, может, дойдет черед и до личной встречи. Но мы должны запастись терпением.

– Такая ситуация может изрядно потрепать нервы, – заметила его мать. – Надеюсь, вы будете постоянно держать нас в курсе?

Я улыбнулась. Во время моей беременности она звонила мне практически каждый день, спрашивая, как я себя чувствую, что говорит доктор, и не нужна ли мне какая‑то помощь. Когда Эйден позвонил ей и сообщил, что я потеряла ребенка, то я слышала, как она зарыдала в трубку, хотя и сама рыдала в другом углу комнаты.

– Вы знайте, что мы будем любить этого ребенка точно так же, как любим Кая и Оливера, – вставил отец Эйдена. – Об этом даже волноваться не стоит.

Я и не волновалась, но меня тронуло его желание поддержать нас. Бывают моменты, когда мне нужно убедиться в собственных чувствах.

– Спасибо, папа, – с благодарностью ответила я. – Я знаю, что вы полюбите его.

– Любой ребенок, попавший к вам двоим, будет счастливейшим из детей на этой земле, – заявила мать Эйдена, и теперь уже мои глаза наполнились слезами.

Общаясь с семьей мужа, я сознавала, что хочу ребенка всем сердцем, всей душой и телом. Я чувствовала уверенность, что буду хорошей матерью. Может, даже прекрасной матерью. Здесь, в доме, где выросли Эйден и Лори, удивительно нормальная жизненная атмосфера. В их доме, с этой семьей я не испытывала тех сомнений, что терзали меня порой бессонными ночами.

Я прижалась губами к шелковистым волосикам на головке Кая. Он уже крепко спал. Они с Оливером не родные мне биологически, однако я не могла бы любить их больше, чем люблю. Я уверена, что точно так же буду любить нашего ребенка.

 

* * *

 

Приехав домой, мы с Эйденом зашли в наш кабинет проверить почту. Наши письменные столы стояли лицом друг к другу, и, пока Эйден быстро стучал по клавишам, что‑то печатая, я вывела на экран мою почту. Пришло лишь одно сообщение от DanielleK422. От кузины Дэни. Я взирала на эту новую строчку, не наводя на нее курсор. Уже несколько лет я не разговаривала с Дэни, хотя получала традиционные поздравления на Рождество. Одна из открыток изображала счастливое семейство: Дэни, ее мужа Шона с двумя собаками и их восемнадцатилетнего сына Эвана, которого они уговорили сняться с ними. Волосы Эвана спускались до плеч, и он щеголял татуировкой, окружавшей его шею колючей проволокой. Дэни на этой фотографии выглядела пуритански строгой дамой на пороге среднего возраста, получившей на свою голову те же неприятности, которые она доставляла в свое время собственным родителям. Я сочувствовала ей. По крайней мере она смыла черноту с глаз. Мы с Эйденом тоже рассылали открытки на Рождество, но кузину я упорно обходила вниманием. Я боялась, что она поделится сведениями с моими родственниками, и считала, что лучше им знать о моей жизни как можно меньше. К дню рождения я обычно получала поздравления от Норы. И хотя Нора тоже не знала моего адреса, она посылала открытки Дэни, которая упорно пересылала их мне. Эти открытки всегда сопровождались письмами, но я не прочла ни одного. Отправляла прямо в корзину. Я так и не успокоилась. С тех пор как мне исполнилось восемнадцать лет, я не виделась и не разговаривала ни с кем из обитателей Моррисон‑риджа, кроме Дэни.

Я щелкнула по этому сообщению.

«Привет, Молли. Подумала, следует сообщить тебе, что Амалия сломала ногу и ей предстоит перенести несколько операций, чтобы восстановить ее. Мама не знает, как она умудрилась… ты же знаешь, что они не разговаривают. Она лишь знает, что какое‑то время Амалия проведет в больнице, а потом отправится в реабилитационный центр. Подумала, может, тебя заинтересует эта новость. Целую – обнимаю, Дэни».

– Ты огорчена? – спросил Эйден, взглянув на меня со своей стороны нашего сдвоенного стола. – Какое‑то сообщение от «Источника Надежды»?

Я покачала головой и попыталась улыбнуться.

– Нет, ничего.

Я продолжала пристально смотреть на это письмо. Смотрела, но ничего не видела. Насколько мне помнилось, прежде Дэни ни разу не упоминала в письмах Амалию.

– Просто сообщение от моей кузины Дэни о подруге, сломавшей ногу.

– Ты была с ней близка? – спросил он.

Немного поколебавшись, я опять покачала головой. Мне показалось, что в комнате запахло жимолостью.

– Нет, – добавила я. – Ничего страшного.

Поднеся пальцы к клавиатуре, я напечатала:

«Спасибо, Дэни, что сообщила мне».

Никаких подписей. Ни поцелуя, ни привета. Дэни не виновата в том, что случилось в Моррисон‑ридже, однако охлаждение, испытываемое мной к родне, с легкостью затронуло и ее.

– Я люблю тебя, малыш, – сказал Эйден, совершенно неожиданно вынырнув из рабочих глубин наших письменных столов.

– Я тоже люблю тебя, – с улыбкой ответила я и вновь устремила взгляд на свой монитор, хотя по‑прежнему практически не видела его.

Меньше всего на свете мне хотелось скрывать что‑то от Эйдена. Однажды наш приятель спросил, в чем наш секрет, поскольку наша семья казалась такой крепкой, и мы оба почти одновременно ответили: «В честности». Когда это слово сорвалось у меня с языка, я ничуть не кривила душой. Я верила, что у нас с Эйденом честные отношения. Я сообщила ему, что мои родственники язвительны и сумасбродны, и мне необходимо порвать с ними все связи, чтобы обрести благотворное будущее. Это была правда. Да, кое‑что я по необходимости приукрасила: к примеру, сказав, что моя мать умерла. Но главная моя нечестность заключалась просто в умолчании. Порой он шутит по поводу моей родни, называя их «прирожденными отшельниками Южной горы». Я ни разу не удосужилась изменить его мнение. Какой смысл?

Хотя ему известно, что я любила своего отца. И известно, что после его смерти я вдруг поняла, как невыносима мне жизнь в Моррисон‑ридже. И это определенно была чистая правда.

Раньше мне хотелось рассказать Эйдену обо всем, но теперь пришлось задвинуть прошлое подальше. Слишком опасно. Я доверяла ему больше, чем любому известному мне человеку, и все‑таки, будучи адвокатом, я часто занималась разводами. Я видела, как разрушилось множество крепких семей, а когда они начнут рушиться, предсказать невозможно. Признания, сделанные за долгие годы семейной жизни, сойдут за честную игру. Я никогда не расскажу ему о том, что случилось в Моррисон‑ридже. Никогда не скажу, почему покинула родных. Прошлое больше не имеет никакого отношения к моей нынешней жизни. По крайней мере, так я говорила себе. Но последнее сообщение от Дэни в сочетании с надеждой на усыновление пробило глубокую трещину в моей уверенности. Мне вдруг показалось, будто я иду по натянутому канату и бремя прошлого все сильнее притягивает меня к земле, угрожая головокружительным падением.

Я привыкла думать, что порвала с прошлым. Юность осталась позади, а боль и гнев постепенно вытеснили учеба, карьера, общественная работа, изумительные друзья и любящий муж. Однако требовалось совсем немного, чтобы прошлое вернулось. Достаточно было увидеть статью в газете о человеке, страдающем рассеянным склерозом, или прочесть какие‑то новости о Северной Каролине. Или, как я теперь убедилась, хватило и короткого сообщения от Дэни. Да, подумала я, все так же слепо глядя на экран. Этого достаточно, чтобы вернулось все прошлое.

 

8

 

 

Моррисон‑ридж

 

По крутым склонам Адского провала тянулись два пролета лестницы. Я не знала, кто и когда построил их, но строительство закончилось задолго до моего рождения. Может, даже до рождения папы. На одном участке ступени сделали из больших, наполовину обтесанных камней. На другом – из дерева. На третьем – из сланцевых плит. Все они пребывали в ужасно плохом состоянии, но тем не менее было легче подниматься по этим ущербным ступеням, чем забираться наверх по дороге, особенно учитывая, что мы со Стейси тащили наши увесистые рюкзаки с пирогами в контейнерах, бутылками «пепси» и кучей аудиокассет. На полпути к вершине мы остановились перевести дух. Сама я не особо нуждалась в отдыхе, но понимала, что Стейси не привыкла лазать по нашим горам.

Когда мы дошли до поворота к домику, сумерки уже сгустились и цикады стрекотали так громко, что мы с трудом слышали друг друга.

– Откуда ты знаешь, что мы идем в нужном направлении? – спросила она, следуя за мной по лесу. – По‑моему, здесь просто непроходимые заросли.

– Поверь мне, мы идем правильно, – откликнулась я.

При дневном свете мы уже разглядели бы сложенные из булыжника стены родниковой сторожки, но сейчас впереди смутно темнела лишь серо‑зеленая листва деревьев.

– Может, это не такая уж чудесная задумка, – с нервным смешком заметила Стейси. – Мы же забрались в какие‑то жуткие дебри.

– Все будет хорошо. Видишь? – Я показала вперед. – Мы почти пришли. Потерпи, сейчас увидишь, что внутри. Там реально круто.

– Какой он забавный! – воскликнула она, наконец воочию увидев стены дома. – И какой крошечный.

Я толкнула дверь, открывшуюся со скрипом, и Стейси проследовала за мной в темную каморку. Она потрясенно ойкнула, когда я включила торшер и мой маленький лесной дом озарился светом.

– Потрясно, какие тут у тебя афиши и постеры! – воскликнула она, кружась и разглядывая их. – Мне пришлось избавиться от своих сокровищ, когда мы переезжали сюда. – Она встала на колени на ту кровать, над которой висел плакат «Нью Кидс», и я заметила, что она с обожанием взирает на Джоуи Макинтайра [10]. – О боже, какие же у него глаза! – Подавшись к стене, она погладила Джоуи по щеке.

Потом, вдруг словно вернувшись с волшебного свидания, она обратила внимание на прочую домашнюю обстановку – раковину, микроволновку и маленький комод с зеркалом. Спрыгнув с кровати, она в восторге раскинула руки.

– О, какая прелесть! – воскликнула Стейси. – Молли, боже, какая же ты счастливая!

Восхищение на ее лице омрачилось оттенком грусти, и я почувствовала себя виноватой из‑за того, что воспринимала все это как должное.

– А вон стоит магнитофон, – сказала я, показав под раковину.

Наклонившись, я нажала кнопку включения, и в домике вновь зазвучала песня «Шаг за шагом». Эту кассету я могла слушать до бесконечности. Покачивая головой в такт музыке, Стейси разглядывала остальную коллекцию моих плакатов и афиш.

– Похоже, ты реально запала на Джонни Деппа, – заметила она, показывая на его плакаты над второй кроватью.

– Ты смотришь «Джамп‑стрит, 21»? [11] – спросила я.

– Конечно. – Она присела на край этой кровати. – Но он же слишком стар для тебя. Ему уже наверняка перевалило за четверть века. Дохлый номер, ничего у тебя с ним не срастется.

Я прислонилась к раковине, скрестив на груди руки.

– А неужели ты серьезно думаешь, что у тебя что‑то срастется с Джоуи Макинтайром? – иронично спросила я.

– Ну, ему ведь пока всего семнадцать. Во всяком случае, больше шансов познакомиться с ним, чем с Джонни Деппом.

– Все равно, это только фантазии, – заключила я.

– Эти букашки так громко стрекочут, что почти заглушают музыку, – пожаловалась она, взглянув в сторону окна.

– Это цикады. – Днем, когда мы с папой ушли из сторожки, я оставила окна открытыми. – Поможешь мне закрыть окна, пока сюда не налетели москиты, ладно?

Стейси с заметным усилием удалось опустить открытую раму одного окна, пока я закрывала другое, и громкое пение цикад стало ненавязчиво приглушенным стрекотом.

– А кто эти люди? – Стейси взяла с комода вставленную в рамку фотографию.

Я так привыкла к этой фотографии, что уже почти не замечала ее. Снимок запечатлел мужчину и женщину с тремя их юными отпрысками, все они, сколько себя помню, были частью моей жизни.

– Бабуля и мой дедушка Арнетт, но он умер еще до моего рождения. – Подойдя к Стейси, я показала на фигуры моих предков. – А это их дети. Мои тетя, дядя и отец.

– О боже, вот это твой отец? Он такой сексуальный!

Я взирала на фотографию, пытаясь увидеть ее глазами Стейси. Да, несомненно. Мой отец выглядел прекрасно. Темные волосы, волевой подбородок, белые зубы, обнаженные в потрясающей улыбке, и те самые приковывающие внимание голубые глаза. И как это я раньше не замечала?

– Вот эта – моя тетя Клаудия, – сообщила я, показав на девочку. – Мать Дэни. А второй парень – мой дядя Тревор.

– Твой отец достоин внимания, – оценила Стейси, возвращая семейную фотографию на комод.

Пройдясь по комнате, она плюхнулась на кровать под Джонни Деппом. Формально это была моя кровать, но на эту ночь я уступила ее подруге.

– Ты хотела бы заняться с ним сексом? – спросила она. – С Джонни Деппом?

– Конечно, – ответила я, усаживаясь на другую кровать. Пока я не знала, что именно представлял собой «секс», но мне не хотелось выглядеть полной идиоткой. – А ты хотела бы с Джоуи?

– О, черт возьми, да! Безумно! – Ее мечтательный взгляд устремился на плакат над моей головой. – Нам с тобой стоит поупражняться во французских поцелуях, чтобы не казаться неумехами, когда дойдет до реального дела.

– Гм‑м. – Я усмехнулась. – Не уверена, что стоит.

– Ты уже целовалась с кем‑нибудь?

– Нет, – смущенно призналась я. – А ты?

– С Брайаном Уоткинсом, – небрежно ответила она. – Мы с ним вроде как встречаемся. Правда, по‑французски мы целовались только один раз, и я не уверена, что делала все правильно.

Я испытала потрясение. Брайан Уоткинс уже учился в средней школе.

– Он же, по‑моему, уже в предпоследнем классе, да? – спросила я.

– Вообще‑то следующий год у него выпускной. – На лице ее вдруг появилось умудренное опытом выражение. Даже голос зазвучал по‑другому, как у женщины, рекламирующей дорогой автомобиль. – Ты знаешь его? – спросила она. – По‑моему, он похож на Джоуи. – Она вскинула руку, показывая на плакат с парнями «Нью Кидс». – Ну, слегка похож.

Что, интересно, она подразумевала, сказав, что вроде как встречается с ним? Внезапно я осознала, что у нас с ней гораздо меньше общего, чем я полагала.

– А как ты вообще познакомилась с ним? – спросила я.

– Он живет рядом со мной, в нашем квартале.

– Так вы… открыто встречаетесь?

– Никто не знает. – Она прилегла на бок лицом ко мне, подставив руку под голову. – Я тайно бегаю на свидания.

Мне хотелось спросить, чем же они занимаются с ним, но такой вопрос мог показаться нетактичным. Может, в итоге она сама расскажет. Она может, не стесняясь, поведать мне сокровенные тайны. Почему‑то вдруг подруга показалась гораздо старше меня. Правда, я знала, что мой день рождения на месяц раньше, чем ее, но я‑то все еще по‑детски мечтала о Джонни Деппе, а она уже тайком бегала на свидания и занималась неизвестно чем с парнями из плоти и крови, которые старше нас на целых три года.

– Моя сестра занималась со своим приятелем оральным сексом, – вдруг сообщила она. – По‑моему, это совершенно отвратительно. Ты можешь себе представить?

Нет, я не могла этого представить, поскольку понятия не имела, о чем она говорит.

– А что это означает? – спросила я.

– Он лижет ее, – сморщив нос, пояснила она.

– Что ты имеешь в виду? – с невольным разочарованием произнесла я. Похоже, мы с ней говорили на разных языках.

– Ну, вылизывает ее… между ног.

– Что‑о‑о? – Мне представилась ужасно мерзкая картина. – Но зачем… это же противно?

– Я знаю. Но это ее возбуждает.

– Как… возбуждает?

Она бросила на меня такой недоуменный взгляд, точно я задала какой‑то невероятно глупый вопрос.

– Молли, – произнесла она утомленным тоном старой учительницы. – Неужели ты совсем не понимаешь, что означает «возбуждение»?

Я покачала головой.

– Да уж, не имея старших братьев и сестер, ты реально выпала из игры. – Она уселась поудобнее, привалившись к стене. – Возбуждение – это потрясающе приятное ощущение, – пояснила она. – Оно не похоже ни на что другое. Очень сильное и глубокое. Оно появляется, когда занимаешься сексом, хотя ты можешь достичь его и сама. Сама достичь возбуждения. Я никогда не пробовала, но моя сестра говорит, что занимается этим постоянно.

Я нервно рассмеялась. Такого странного разговора у меня не было ни разу в жизни.

– Ты читала «Навсегда»? – спросила Стейси. – Роман Джуди Блум? [12]

Я отрицательно покачала головой.

– Непременно прочти. Тогда все и узнаешь. Это просто потрясающе. У меня есть эта книжка, могу одолжить тебе.

– Ладно, спасибо, – ответила я.

Я понимала, что мне надо еще кое‑что узнать, но не представляла, насколько я невежественна в этой области. Мы обе задумчиво помолчали. Магнитофон уже начал следующую песню «Куда же мне идти дальше» [13], и Стейси опять плюхнулась на кровать.

– Ах, Джоуи! – воскликнула она, мечтательно глядя в потолок, и начала тихо подпевать.

Я тоже улеглась, и едва моя голова коснулась подушки, меня посетило одно воспоминание. Однажды вечером, год тому назад – или, может, прошла уже пара лет, – я зашла в спальню родителей. Мне следовало постучать, но я торопилась и, ни о чем не задумываясь, открыла дверь. Свет в комнате был приглушен, но я увидела, что папа лежит в кровати на спине, совершенно обнаженный. А моя мать, казалось, сидела на его лице, упираясь коленями в подушку по разные стороны от его головы. Она склонилась вперед, одной рукой схватившись за переднюю спинку кровати, а другой поддерживая свою грудь. Я слышала, как она стонала, совершая быстрые движения бедрами. Ее «конский хвост» распустился, и белокурые волосы в беспорядке рассыпались. Совершенно оцепенев, я потрясенно застыла на пороге. Неужели она пытается задушить его? Убить его таким чудовищным, извращенным способом? Однако… я догадалась, что это было нечто другое. Попятившись, я покинула комнату, потрясенная и слегка испуганная, и так и стояла около их закрытой двери, пока наконец не услышала папин голос и не осознала, что он все еще жив. И не только жив, но смеется, разговаривая с мамой. Теперь у меня появились новые идеи. Папа не мог коснуться ее руками. Возможно, он мог доставить ей удовольствие только своим языком? Только так он мог возбудить ее?

– Смотри, не говори родителям, что я встречаюсь с Брайаном. – Голос Стейси вернул меня из прошлого в родниковую сторожку.

– Ты что, думаешь, что я разговариваю с ними о таких вещах? – скорчив рожицу в потолок, спросила я.

Поднявшись с кровати, я взмахнула руками, словно отмахиваясь от нашего разговора.

– Давай поставим другую кассету.

 

* * *

 

– А ты что, совсем не видишь без очков? – спросила Стейси, когда мы доедали последние кусочки персикового пирога из наших контейнеров.

– Нет, вблизи я нормально вижу, – ответила я. – Но вдали все слегка расплывается.

– У тебя такие потрясающие глаза. Хочешь, я подкрашу тебя?

– Но у меня нет здесь никакой косметики. – Да и дома‑то я пока пользовалась только румянами да блеском для губ.

– В моем рюкзачке полно косметики, – успокоила она. – Давай мы тебя приукрасим. Я отлично научилась красить глаза. У меня мастерски твердая рука.

– Ну, давай, – согласилась я, пожалев, что свет в комнате довольно тусклый. К тому же в домике имелось только одно простенькое зеркальце, оно висело на стене над раковиной. Мы вымыли контейнеры и уселись на кровать под плакатами Джонни Деппа лицом друг к другу. Стейси переставила торшер поближе к нам так, чтобы он освещал наши лица. Большая пластмассовая оправа моих очков имела светло‑розовый оттенок, я надеялась, что такой цвет будет меньше заметен на моем лице, но мне никого не удавалось обмануть. Глядя на меня, все первым делом обращали внимание на очки. Папа говорил, что когда мне исполнится шестнадцать, я смогу сменить их на контактные линзы, но до этого еще целая жизнь. И вот я сняла очки и подставила Стейси лицо.

– Гм‑м, – хмыкнула она, изучающе разглядывая меня. – Даже не знаю, стоит ли накладывать пудру на твои веснушки. Они смотрятся прелестно. Знаешь, некоторые парни реально западают на них.

– Запудри их, – попросила я. Будет интересно первый раз в жизни увидеть себя без веснушек.

– Ладно.

Она вытащила из рюкзака пузатую косметичку и, открыв ее, высыпала на коричневое покрывало кучу флакончиков, тюбиков и пудрениц. Я впервые видела такое количество косметики. Даже моя мать обладала малой толикой изобилия Стейси.

– Вот это богатство! – восхищенно протянула я.

Стейси взяла какой‑то флакончик и начала встряхивать его.

– Я обожаю эту пудру, – сообщила она. – Она скрывает все, что угодно, даже прыщики.

Я пригляделась к ее идеальной коже.

– А ты разве сейчас напудрена? – спросила я.

– Нет. Я пользуюсь ею, только когда иду на свидание с Брайаном или если вылезает какая‑то дрянь. – Она отвинтила крышечку и поднесла пузырек к моему носу. – Чувствуешь, какой приятный запах?

– Да, здорово, – принюхавшись, оценила я, хотя на самом деле не почувствовала ничего, кроме легкого запаха персикового пирога из ее рта.

– Так, надо поколдовать. Закрой глаза.

Я почувствовала, как кончики ее пальцев размазывают жидкую пудру по моему носу и щекам.

– О, классно! – воскликнула она. – Потерпи пока, потом посмотришь. Твои веснушки начисто пропали.

Она закончила с пудрой, и я, открыв глаза, увидела, что она взяла с покрывала маленькую круглую коробочку с фиолетовыми тенями.

– Я позаимствовала их, – сказала она, открывая крышечку.

Она повозила палочкой с поролоновым наконечником по фиолетовым теням.

– У одной из твоих сестер? – спросила я.

– Закрывай глаза, – велела она.

Я послушно смежила веки, и она начала наносить на них тени.

– Нет, не у сестер, хотя здесь есть кое‑что и из их наборов. Но теперь все в моем распоряжении. – Она хихикнула. – Нет, тени я раздобыла в аптеке около моего дома.

– Так ты стащила их? – открывая глаза, спросила я.

– Закрой, – опять скомандовала она, и я послушно закрыла глаза, ожидая ее ответа.

– Ну да, – ответила она. – Я делаю это нечасто, просто косметические прибамбасы такие дорогущие, но зато с легкостью проскальзывают в карман. А ты никогда ничего не прикарманивала в магазинах?

– Нет, – ответила я.

У меня просто не хватало смелости стащить что‑то. И я боялась, что меня наверняка застукают.

– Могу научить тебя, как это делается, – сказала она. – Открывай.

Открыв глаза, я взглянула на нее и увидела красивую девочку, которая выглядела гораздо старше меня. Не знаю, завидовала я ей или боялась ее.

 

* * *

 

Мой макияж занял около получаса, но к тому времени, когда Стейси закончила, я выглядела абсолютно потрясающе. Мне пришлось наклониться к зеркалу, чтобы оценить ее труды, и в итоге я сняла зеркало со стены, чтобы хорошенько рассмотреть себя, сидя на кровати.

– Я не похожа сама на себя, – пролепетала я.

– Теперь ты выглядишь как минимум на шестнадцать, – удовлетворенно произнесла Стейси, загружая в косметичку все свои флакончики и карандаши.

По‑моему, она права. Мне понравилось, как я выгляжу без веснушек. И без очков. Обе эти детали, к сожалению, слишком откровенно выдавали мою натуру.

Стейси закрыла молнию косметички и сказала, вставая:

– Мне надо в туалет, где здесь ванная комната?

– Ну, есть уборная, – сказала я. – За домом. Мне тоже надо, поэтому я покажу…

– Нам придется выходить в лес, чтобы воспользоваться туалетом? – Она так распахнула глаза, что ресницы приподняли ее челку.

– Это не так уж далеко.

– Если бы я знала об этом, то предложила бы лучше остаться у тебя дома.

– Надевай сандалии, – сказала я, завязывая шнурки своих кроссовок.

Мне пришлось опять нацепить на нос очки. Я не пользовалась этим туалетом несколько недель, но и тогда уже, помню, тропинка к нему изрядно заросла. А теперь ее будет невозможно найти без очков, тем более в темноте.

Я достала рулон туалетной бумаги из нижнего ящика комода, взяла со стола два электрических фонарика и, вручив один из них Стейси, сказала:

– Пойдем, просто следуй за мной.

Мы вышли из домика, и стрекотание цикад обрушилось на нас, словно шумовое покрывало. Направив луч фонаря на землю, я едва сумела разглядеть скрытую под листвой тропинку. Еще через неделю она вообще будет неразличима среди лесных зарослей.

– Вперед, – бодро произнесла я.

– О боже. – Ширина тропинки не позволяла нам идти рядом, но Стейси, следуя за мной, мертвой хваткой вцепилась в мое плечо. – А здесь есть змеи? – спросила она.

– По ночам они спят, – ответила я.

– Звучит неубедительно!

Одна из пестрых неясытей, обитающих в наших горах, выбрала момент, чтобы огласить лес жуткими воплями, и Стейси, взвизгнув, совершенно остановилась, отчаянно сжав пальцами мое плечо.

– Что это за вопли? – шепотом спросила она.

– Да обычная сова, – спокойно пояснила я.

Но Стейси точно приросла к месту.

– Мне казалось, совы просто ухают?

– У них разнообразный репертуар. – Направив луч фонарика на тропу, я уверенно добавила: – Пошли дальше.

Я двинулась вперед и с облегчением почувствовала, что она последовала за мной. Мне оставалось лишь надеяться, что крик неясыти окажется худшим из того, что мы еще можем услышать. Иногда по ночам уханья, крики и вопли животных звучали так душераздирающе, что я не сомневалась в происходящем в лесу убийстве какой‑то несчастной твари. Такого, пожалуй, Стейси не выдержать.

Через пару минут я разглядела между деревьями деревянную стенку туалета.

– Осталась пара шагов, – сказала я.

Она следовала за мной, нервно отмахиваясь от паутины и насекомых и продолжая жаловаться на цепляющиеся лианы, так мы и дошли до уборной. Вид у домика был совсем древний, дощатая дверь плохо закрывалась, а одна из досок свешивалась с крыши, болтаясь на гвозде. Я понятия не имела, когда его здесь построили. С некоторой опаской я открыла дверь. Никакого ужасного запаха, как можно было подумать, оттуда не донеслось, просто потому что сюда редко наведывались люди. Я направила луч света на толстую деревянную доску с дыркой посередине.

– О нет! – взвыла Стейси. – Ничего не выйдет. Вот уж жуть настоящая. Даже не представляю, как этим можно пользоваться?

– Просто садишься на доску и делаешь все, что надо, – пояснила я. – Хочешь, я схожу первой?

– Первой и последней. Я потерплю, спасибо.

Я зашла внутрь, облегчилась и вышла обратно.

– Ну вот, ничего страшного, – бодро произнесла я. – Давай, сходи. Ты же не хочешь терпеть целую ночь?

Я услышала, как стучат ее зубы, и поняла, что она искренне боится.

– Притворись, что постоянно пользуешься таким туалетом, – посоветовала я.

– Что ты несешь?

– Просто притворись, я говорю серьезно. Ты пользуешься этим туалетом каждый день. И ничего страшного не происходит. По сути дела, ты очень, очень рада, что у тебя есть возможность им пользоваться.

– Ты свихнулась.

– Попробуй, вообрази, – настаивала я. – Притворись, что тебе нравится этот туалет. Нравится так же сильно, как Джоуи Мактайр.

– Нет, ты окончательно сбрендила. – Она рассмеялась.

Мне тоже стало смешно. По крайней мере, зубы у нее больше не стучали.

– Пожалуйста, просто попробуй, – продолжила я. – Просто вообрази, что это тебе нравится. Скажи это, скажи, что это тебе нравится.

– Это мне нравится, – повторила она.

– Великолепно!

– Мне нравится этот долбаный сортир! – заорала она и, открыв дверь, шагнула внутрь.

Потрясенная ее матерным ругательством, я едва осознавала, как она успела оказаться внутри, присесть над очком и облегчиться.

– Мне нужна туалетная бумага! – крикнула она.

Скрипнув дверью, я протянула ей рулон.

Через минуту она вышла оттуда, передергиваясь.

– У тебя получилось! – воскликнула я.

– И надеюсь, мне не придется повторять этот опыт.

Мы направились обратно к родниковому дому. Обратную дорогу Стейси прошла гораздо спокойнее. Пока мы шли, я рассказала ей о папиной Притворной терапии.

– Безумие какое‑то, – заявила она.

– Еще скажи, что она не сработала в твоем случае.

– Ну, на самом‑то деле мне это совершенно не понравилось.

– Тебе понравилось, что он оказался здесь, когда тебе понадобилось.

– Неужели он в самом деле пишет книги о притворстве?

– Говоря с другими психологами, он не называет ее Притворной терапией. Он называет эту методику Ролевой терапией или Когнитивно‑поведенческим самосовершенствованием, сокращенно – КПСС. Но по сути дела, все строится на способности притворяться.

– Безумие, – опять повторила она.

Мне вспомнились двое папиных коллег из Эшвиллской конторы. Один из них, Питер, тоже думал, что мой отец свихнулся. А папа, в свою очередь, так же неодобрительно отзывался о методах терапии Питера. «Питер по‑прежнему думает, что на Фрейде свет клином сошелся, – сетовал он. – Но тем не менее мы любим друг друга». Вторая коллега из папиного кабинета, Дженет, боготворила моего отца… во всяком случае, по словам моей матери. Дженет пришла к отцу на стажировку, намереваясь больше узнать о КПСС, и осталась работать с отцом и Питером после того, как получила лицензию. Я довольно хорошо знала и Дженет, и Питера, и жену Питера Хелен. Они все трое казались мне очень приятными людьми.

– И ты помогаешь ему писать книги? – спросила Стейси.

– Нет, я просто печатаю за него. Он говорит мне то, что хочет написать, и я печатаю.

– Надо же, – удивленно произнесла она, – круто.

Мы благополучно вернулись в домик. Лежа на кроватях, мы уже четвертый или пятый раз слушали альбом «Шаг за шагом». Внезапно Стейси поднялась с подушки и, глянув на меня вытаращенными глазами, прошептала:

– У тебя под кроватью кто‑то шуршит! Надо бежать отсюда!

Она положила фонарик рядом с собой на кровати и сейчас, схватив его, бросилась к двери.

– Да никого там нет! – Я вскочила и бросилась за ней.

Она уже открыла дверь. Едва я вышла из дома, как она захлопнула дверь и привалилась к ней спиной, чтобы какое‑то воображаемое чудовище не смогло выбраться и наброситься на нас.

– Серьезно! – испуганно воскликнула она. – Под твоей кроватью кто‑то сидит!

– Бред, – возмущенно ответила я. – Под эти кровати никому не втиснуться. У них совсем короткие ножки.

Сова вновь выбрала «удачный» момент для своего жуткого воя, и вопль Стейси слился с ее завываниями.

– Молли, я хочу вернуться в ваш нормальный дом! – взмолилась она. – Пожалуйста! Правда. Я жутко боюсь. И не уговаривай меня притворяться! Там кто‑то есть. Должно быть, какие‑то твари забрались в сторожку, пока мы шлялись в тот дурацкий туалет.

Ее страхи были смехотворны, но я поняла, что на сей раз мне не убедить ее.

– Надо забрать твой рюкзак, – сказала я.

– Заберем завтра. Я не собираюсь больше входить туда.

– Я могу сама. – Я попыталась дотянуться до дверной ручки, но Стейси перехватила мою руку.

– Нет! Не оставляй меня тут одну.

– Ладно, – уступила я.

Мне представилась наша долгая прогулка по темной дороге, потом медленный и осторожный спуск с Адского провала. Однако, похоже, выбора у меня не было.

Мы упорно продирались по темной тропе, и Стейси едва ли не висела на мне. Она постоянно оглядывалась и пару раз едва не упала, зацепившись за какие‑то корни. Когда мы вышли в итоге на кольцевую дорогу, я вздохнула с облегчением. Правда, через пару шагов я сама остановилась. Луч моего фонарика выхватил на дороге впереди нас что‑то блестящее.

– Что это там? – прошептала я.

– Где? – Стейси до боли сжала мне руку.

Я продвинулась чуть дальше и мгновенно поняла, что там блестело: спицы в колесах отцовского кресла. Его кресло стояло припаркованным рядом со скамьей, сколоченной дедушкой. Мой отец сидел на скамье и вроде бы спал, но он был не один. Рядом с ним дремала Амалия, положив голову ему на плечо и держа его лежавшую на бедре руку.

Стейси затаила дыхание.

– Это же не твоя мать, – прошептала она.

– Это Амалия, – кивнув, тихо ответила я. – Видишь, они сидят там и охраняют нас. Чтобы у нас все было в порядке. – Я улыбнулась, тронутая заботой отца и Амалии. – И у нас все будет в порядке, – добавила я. – Поэтому давай‑ка вернемся, ладно? Они совсем рядом, если вдруг понадобятся нам. Но по‑любому я клянусь тебе, что там, в сторожке, никого нет.

– Но… – Ее явно озадачило то, что меня ничуть не расстроила увиденная нами сцена. Что я, видимо, на самом деле сочла их присутствие только успокаивающим. А я так и считала.

– Но она же не твоя мать, – опять повторила Стейси. – А сидит с ним как…

– Ничего особенного, – бросила я и направилась обратно к лесному домику, с радостью услышав, что она поплелась за мной.

– Но она же не твоя мать! – хватая меня за руку, опять воскликнула она. – Неужели ты ничуточки не огорчилась?

Я остановилась и взглянула на нее.

– Вообще говоря, – ответила я, – она и есть моя мать.

 

9

 

Стейси стояла перед открытой дверью, а я демонстрировала ей, что под нашими кроватями спрятаться просто невозможно. Подняв пыльный кроватный подзор, я осветила фонариком деревянное основание, возвышающееся над полом не больше чем на два дюйма.

– Я могла поклясться, что видела какие‑то конечности, высунувшиеся из‑под твоей кровати, – робко заявила она, с опаской вступая в дом.

Мы устроились на кроватях, прижавшись спинами к прохладным каменным стенам, и я рассказала ей об Амалии.

– Она – моя биологическая мать, – пояснила я. – Амалия живет в нево… – я вовремя спохватилась, – живет в том потрясном коттедже, что стоит по дороге отсюда, не доходя до дома бабушки. Именно она, как я тебе говорила, дает мне уроки танцев.

– Так… тебя удочерили?

– Ну, отчасти. Отец мне родной… то есть он тоже мой биологический отец. – Я сомневалась, что это правильное определение в отношении мужчины. – Но моя мать… с которой ты познакомилась… Нора. Она удочерила меня. В общем, видимо, меня можно считать удочеренной наполовину.

– Вынос мозга, – коротко откликнулась Стейси.

– Ничего заумного. Лично для меня. Короче, я привыкла. – Я пожала плечами. Ничего особенного. – Амалия жила здесь всю мою жизнь, и я всегда знала, что именно она родила меня, то есть из этого никогда не делали никакой особой страшной тайны.

– Но… по‑моему… она вроде как питает к твоему папе особо нежные чувства!

– Ничего особенного она не питает, – с досадой возразила я.

– Ну, она прижалась к нему и держала его руку. На его бедре!

– Они давно дружат, – сказала я, хотя пришлось признать, что раньше мне не приходилось видеть их в такой близости.

«Интересно, – подумала я, – расстроилась бы мама, увидев их сейчас?» Но я не собиралась давать Стейси понять, что у меня вдруг зародились сомнения.

– Ты делаешь из мухи слона, – уверенно заявила я.

Стейси откинула голову к стене и задумчиво изучала потолочные балки.

– Значит, твой отец уже был женат на твоей матери, когда трахнул Амалию? – спросила она.

– Что? Нет! Конечно же, нет!

Неужели он изменил матери? Как это могло случиться? Я вдруг обнаружила, что некоторые части истории мне неизвестны. А мне даже в голову не приходило спрашивать.

– Мой отец тоже закрутил роман, – тихо сказала Стейси. – Поэтому они с мамой развелись. Противно даже представлять, чем он занимается с той новой девицей. Она ведь, в общем, ровесница моей сестры.

Я попыталась представить, как мой отец целовал Амалию. Лежал с ней в постели, когда еще был здоров. Занимался с ней сексом. Стало тошно. Мне не хотелось думать об этом.

– Не хочу больше говорить о таких глупостях, – заявила я. – Ты ведь захватила с собой журналы?

Стейси пристально посмотрела на меня и, подумав, кивнула. Взяв свой рюкзак, она вытащила стопку журналов «Тин Бит» и «Сэсси». Принесла их ко мне на кровать, и мы, устроившись рядом друг с другом, начали листать страницы, разглядывая фотографии стильных, улыбчивых парней – тех клевых, успешных на вид, глядя на которых прежде, я могла представить себе поцелуи, но едва ли более смелые отношения, а теперь отчаянно пыталась вытеснить новые образы, неожиданно начавшие борьбу за место в моем воображении.

Стейси уснула под приглушенное стрекотание цикад, а я бодрствовала почти всю ночь, растревоженная новыми образами и мыслями. «В какой‑то момент, – думала я, – либо еще ночью, либо рано утром, Расселл заедет наверх на пикапе и отвезет отца домой. Увидит ли он Амалию или она уйдет до его появления?» Я не думала, что она оставит его одного. Папе трудно сидеть без поддержки. Он мог запросто свалиться со скамейки. Неужели Расселл знает, что она была с отцом? И знает ли мама? Новое знание тревожило меня, и я не понимала, что оно означает. Возможно ли, чтобы папа обманывал мою мать с Амалией? Ведь он сам мне говорил: «Амалия тебя родила, а Нора удочерила». Я узнала об этом в далеком детстве. Но теперь осознала, что эти сведения – только малая часть истории, и собиралась выяснить остальное.

 

10

 

 

Сан‑Диего

 

Почему же некоторые письма жутко трудно писать?

Письмо «Дорогой будущей матери» было последним пунктом в списке пакета материалов, который нам надлежало предоставить в агентство для гарантированного приема нашего заявления. Пока мы не напишем его, у нас нет шанса дождаться одобрения. Именно я виновата в нашем промедлении, и у меня иссякли все предлоги для отсрочки.

Мы сидели на террасе – Эйден с лэптопом на коленях – и пытались сочинить послание, способное осчастливить нашу семью. Солнечный свет мешал Эйдену смотреть на экран, и он то надевал черные очки, то снимал их. Но не жаловался. Он сосредоточился на деле.

– Может, нам попробовать шутливый тон, – предложил он. – Эдакий радостный, беспечный стиль.

– По‑моему, нам лучше опираться на факты, – заметила я. – Написать о нашей работе, о проблемах с нашей попыткой завести ребенка, о наших жизненных предпочтениях и о том, что мы можем предложить ребенку, в общем, в таком духе.

– Скучно, – отозвался он. – Представь пятнадцатилетнюю девицу, мучительно пытающуюся осознать наше послание. Оно должно легко восприниматься и привлекать внимание.

Я устремила пристальный взгляд во двор. С террасы отлично смотрелся симпатичный игровой комплекс, который соорудил для нас мой свекор, но я практически ничего не видела. Вместо этого я представляла, как испуганная юная девица неуверенно выискивает среди пачки писем «дорогой будущей матери» ту самую, правильную личность для выращивания и воспитания ее ребенка. Впервые я действительно позволила себе представить эту девицу. Бедняжку, как мне казалось. Испугалась ли Амалия, узнав, что беременна мной? Я сомневалась.

– О, Эйден, – с тихим стоном вырвалось у меня.

– В чем дело, малыш?

– Мне просто стало жаль ее, – ответила я. – Кем бы она ни оказалась, та девушка… или женщина.

– Я понимаю, – сказал он с печальной улыбкой и, склонившись ко мне, взял за руку. – И мне это не нравится. У меня такое ощущение, будто мы пытаемся решить за нее проблему выбора.

– Ничего подобного. Мы стараемся ради доброжелательных взаимовыгодных отношений.

И я опять умолкла, по‑прежнему представляя растерянную и испуганную молодую женщину, перелистывающую страницы девяноста двух писем.

– Молли, но ей же надо выбрать кого‑то, и, возможно, она выберет нас.

– Тогда… – Я помедлила. – Я понимаю, ты думаешь, что нам надо заинтересовать эту молодую особу, предстать ее ровесниками, но ведь мы не такие. Разве мы не хотим, чтобы это письмо показало наши реальные личности? Неужели мы так безнадежно скучны, что никто не выберет нас, если мы честно напишем о себе? – Мне с трудом верилось, что я выдала такие лицемерные слова.

Эйден задумчиво посмотрел на меня.

– Ты права, – наконец произнес он и открыл на экране новый документ. – Начнем все сначала.

И мы принялись сочинять очередное письмо. Сочинение заняло у нас все выходные, с короткими перерывами для подкрепления легкими закусками. Послание получилось всего на две страницы, с одинарным интервалом между строчками, но нам удалось уместить в них захватывающую историю о нашем стремлении завести ребенка, о нашей взаимной любви и о нашей увлеченности работой. Мы описали все, что Сан‑Диего может предложить ребенку, и в последнем, но отнюдь не маловажном, абзаце поделились нашей верой в то, что мы сможем подарить ребенку стабильность и любовь. Распечатав письмо, мы вложили его в конверт, заклеили и опустили в наш почтовый ящик, сопроводив его в путь всеми скопившимися у нас надеждами.

 

11

 

 

Моррисон‑ридж

 

Когда на следующее утро мы со Стейси вернулись домой, то обнаружили, что наша кухня заполнена гостями. Тетя Клаудия и дядя Джим – родители Дэни – сидели с одной стороны большого кухонного стола, а напротив них – тетя Тони и дядя Тревор. Мама, сидя во главе стола, кормила папу, и, когда мы со Стейси вошли в комнату, все они смеялись, однако в их смехе смутно слышался странный, напряженный оттенок. Или, возможно, я сама испытывала странную напряженность. Я опасалась, как бы Стейси не обмолвилась о том, что мы видели папу и Амалию вместе. Жаль, что я не предупредила ее о молчании, но ведь я по‑прежнему делала вид, что в этом не было ничего особенного, и такое предупреждение могло бы выдать мое притворство.

Я познакомила Стейси со всеми собравшимися, и мы сели за стол напротив моих родителей, где кто‑то – вероятнее всего, моя мать – поставил для нас тарелки и стаканы. Взяв графин с апельсиновым соком, я наполнила стакан Стейси.

– Стейси, когда твоя мама собиралась заехать за тобой? – спросила моя мать, поднеся к отцу чашку кофе и дав ему сделать глоток.

– От половины десятого до десяти, – ответила она.

Тетя Клаудия предложила нам со Стейси корзинку с маффинами.

– Свежеиспеченные маффины, Молли, с черносмородиновой начинкой, – сообщила она.

– Здорово, – сказала я, взяв у нее корзинку и предложив маффины Стейси.

– Восхитительны с маслом, – добавила тетя Тони, подвигая к нам масленку.

Угольную черноту коротко стриженных волос тети Тони подчеркивала седая прядь, проходившая по ее левому виску над ухом. Из‑за этой пряди она почему‑то всегда напоминала мне скунса. Она была высокой и очень спортивной, круглый год играла в теннис.

– Тетя Клаудия у нас печет так, что пальчики оближешь, – пояснила я Стейси, и мы загрузили маффины по нашим тарелкам.

– Спасибо, Молли. – Тетя Клаудия одарила меня сияющей улыбкой.

Ей уже исполнилось сорок лет, она на четыре года моложе моего папы, но в отличие от тощего и черноволосого папы тетя Клаудия имела пышное телосложение и обычно стригла «под мальчика» свои крашеные, с медным отливом волосы, хотя для ее круглого лица скорее подошла бы более длинная стрижка. Впрочем, выглядела она симпатично. Я никак не могла понять, как тетя Клаудия уживается с такой стервозной и разнузданной дочерью, как Дэни.

– Вчера, катаясь на великах по нашей горе, мы встретили Дэни, – сказала я ей.

– Ах, бедняжка Дэни, этим летом она живет как неприкаянная, – огорченно произнесла тетя Клаудия.

– Ей нужно устроиться на работу, – буркнул дядя Джим.

– У нее здесь осталось так мало друзей, – не обращая внимания на бурчание мужа, продолжила она, – с тех пор, как она перебралась в школу Вирджинии Дэйр. Хотя ей там нравится. Приличная, толерантная школа. Там не пытаются стричь всех детей под одну гребенку

«Что весьма удачно, – подумала я. – Поскольку Дэни ни за что не согласилась бы нормально подстричься».

– Я слышала, что вы, девочки, ночевали сегодня в старой лесной сторожке, – резко сменила тему тетя Тони. – Надеюсь, вам не пришлось посреди ночи пользоваться туалетом?

– Пришлось, – оживилась Стейси, глянув на моего отца. – Это какое‑то отвратительное сооружение, и я не собиралась пользоваться им, но ваша замечательная дочь заставила меня притвориться, что этот туалет мне нравится.

– О, и неужели заставила? – спросил папа, и мне показалось, что в его улыбке проскользнул оттенок гордости. – Так вы проделали притворный опыт?

– Ну, в общем, я воспользовалась им, – призналась Стейси.

– Я ненавижу тот туалет лютой ненавистью, – заявила тетя Клаудия. – Помните ту медноголовую змею, что решила как‑то летом устроить там свое гнездо?

– Медноголовая змея? – Стейси передернулась.

– Тревор подкинул ее туда, чтобы напугать наших подруг, – пояснил папа для Стейси. – Вам нечего было бояться.

– Никого я не подкидывал, – возразил дядя Тревор, взяв со стола кофейник. – Голову даю на отсечение, не подкидывал.

Я смотрела, как своими большими и крепкими руками он ловко наливает кофе в чашку, под загорелой кожей бугрились здоровые мышцы. Дядя Тревор постоянно качал мускулы в своем домашнем тренажерном зале, к тому же занимался какими‑то поставками, поэтому всегда был в отличной физической форме, особенно в сравнении с моим тощим, считающим калории отцом. Но от постоянной работы на воздухе лицо дяди Тревора избороздили морщины. Ему уже стукнуло сорок шесть лет, на два года больше, чем моему отцу, и он вечно жаловался, что папе дали возможность учиться в колледже, а ему пришлось торчать дома и помогать моему дедушке в его плотничном деле. Меня дико раздражало, что он мог, глядя в глаза моему отцу – моему отцу, практически не способному шевелиться, – жаловаться на то, что его обделили. Дядя Тревор любил выпить, и я несколько раз видела его пьяным. В таком состоянии он пугал меня.

– И чем же вы там занимались всю ночь? – спросила нас со Стейси тетя Клаудия.

Мы переглянулись и улыбнулись.

– Болтали, – ответила Стейси.

Я с облегчением поняла, что она не собирается ничего говорить об Амалии. Иначе уже выдала бы эту новость.

– Только в ранней юности девочки способны проболтать целую ночь, – провозгласила тетя Тони.

– И все‑таки, Грэхем, давай вернемся к начатому разговору, – предложил дядя Тревор, явно не заинтересованный нашими со Стейси приключениями. – Я досконально изучил цифры и могу сказать, что мы сидим на золотой жиле. Просто смехотворно позволять этой земле гнить под нашими ногами.

Папа глянул на него с той снисходительной улыбкой, с какой смотрел на меня, когда я испытывала его терпение.

– Едва ли она гниет, Трев, – возразил он. – И сейчас, по‑моему, не самое удачное время для обсуждения этой проблемы. – Он кивнул в сторону Стейси или, возможно, нас обеих.

– Вечно ты все драматизируешь, Тревор, – добавила тетя Клаудия. – Еще в детстве ты просто смехо…

– Забудь о том, что я делал в детстве, – резко оборвал Тревор сестру. – Мне непонятно, почему я не могу добиться от вас четверых логичного подхода. У всех вас есть дети, а их надо учить в колледже. Неужели вы не хотите дать им образование, выпустить их в жизнь, да и самим не запутаться в займах и ссудах, как пришлось нам с Самантой и Кэлом?

Господи, эта тема не только скучная, но и обременительная. Стейси вяло жевала маффин, пристально глядя в окно на вздымающиеся вдали горы. Надо срочно придумать подходящий предлог, чтобы сбежать отсюда.

– Это верно, Грэхем, – заметила папе тетя Клаудия. – Даниэль вряд ли сможет претендовать на бесплатную стипендию. Меня вот‑вот могут уволить с текстильной фабрики. И пивоваренное предприятие Джима явно не процветает.

– Пока, – быстро вставил Джим.

Я знала, что он пытается укрепить свой мусороуборочный бизнес, занимаясь пивоварением в домашнем подвале, хотя мой отец считал это занятие пустой тратой времени и денег.

– Верно‑верно. – Тетя Клаудия похлопала дядю Джима по руке. – Во всяком случае, пока нет.

– Молли, ты что, накрасилась? – вдруг спросила мама.

Ох, я и забыла. Чистя сегодня утром зубы, я даже не взглянула в зеркало над раковиной. Вероятно, вся моя красота жутко размазалась.

– Это я подкрасила ее, – охотно призналась Стейси. – По‑моему, ее глаза теперь смотрятся просто потрясающе.

– Да, очень мило, – кивнула мама.

– Краска подчеркнула их оригинальный цвет, – добавил папа.

– Я не позволяла Даниэль пользоваться косметикой до пятнадцати лет, – наставительно произнесла тетя Клаудия, глянув на моих родителей.

Мне‑то доподлинно известно, что Дэни с двенадцати лет начала тайком краситься. Она обводила глаза черным карандашом, как только садилась в школьный автобус, а потом смывала эту краску по дороге домой. Не сомневаюсь, что, поступив в школу‑интернат, она творила со своей физиономией все, что ей вздумается.

– Да ну, даже не знаю, – задумчиво протянул папа. – По‑моему, если девочке приходится носить очки, то ей можно разрешить хотя бы подкрашивать глаза.

– Возможно, только тени лучше выбрать посветлее, по крайней мере, на каждый день, – добавила мама.

Мне вспомнились эти украденные тени, и я попыталась представить, что можно почувствовать, тайком сунув что‑то в карман и выйдя из магазина, не заплатив.

– А ты молодец, Стейси, красиво получилось, – похвалил папа. – У тебя есть художественные способности.

– Может, мы вернемся к разговору о земле? – спросил дядя Тревор.

– Ну, Тревор, давай дадим им немного пообщаться с Молли и ее подругой, – примирительно предложила тетя Клаудия.

Однажды папа сказал мне, что тетя Клаудия с детства числилась в их семье записным миротворцем, и это не прошло для нее бесследно. С тех самых пор я стала замечать, что она ловко находит баланс между любыми желаниями и потребностями.

– Да, наверное, во мне есть художественная жилка, – ответила Стейси моему отцу. – Я люблю рисовать, но не думаю, что у меня какие‑то особые способности.

– Молли говорила тебе, что я беру ее с собой в книжный тур? – спросил ее папа.

– Неужели? – Тетя Клаудия взяла очередной маффин.

– Я служила ему «подопытным кроликом» в ходе проверки некоторых методик, – вставила я.

– Вот здорово! – воскликнула Стейси, а дядя Тревор, раздраженно вздохнув, скрестил руки на груди.

– Она будет обеспечивать связь с детьми во время наших выступлений в книжных магазинах, – пояснил папа. – При условии, что у нас будут слушатели. И у нее будет обычная доброжелательная компания.

Он ласково взглянул на меня, и я вдруг почувствовала, как сильно люблю его. Все внезапно посмотрели на меня, и я испугалась, не пылает ли на моем лице эта любовь, точно большое картонное красное сердце.

– Я могу научить тебя тонкостям макияжа перед этим книжным туром, – предложила Стейси.

Папа перевел взгляд на Тревора, и я поняла, что он заметил нетерпение своего брата.

– Ладно, Тревор, – сказал он. – Вот как обстоит дело. Даже если Клаудия с Джимом и мы с Норой захотели бы продать часть нашей земли, – хотя, спешу добавить, мы не хотим, – мы не вправе ничего сделать, пока жива мама. Такая продажа может убить ее. Она будет…

– Но ей же только семьдесят лет! – едва ли не заорал дядя Тревор.

– Не стоит так горячиться! – осадила его тетя Клаудия.

– Она же может прожить еще двадцать лет, – гнул свою линию Тревор. – Или все тридцать! А мы могли бы прямо сейчас выгодно использовать наши земли.

– Нам пора подумать о пенсии, Грэхем, – добавила тетя Тони.

Она продолжала рассуждать о будущих путешествиях, и я, перехватив взгляд Стейси, кивнула в сторону выхода. Можно было обойтись и без слов.

 

* * *

 

Мы сидели на крыльце в ожидании приезда матери Стейси.

– Мне понравились твои родители, – сказала Стейси. – Они у тебя просто суперские, и, знаешь, в общем, общаясь с ними, я совершенно забыла, что твой папа привязан к инвалидной коляске.

Я кивнула, едва слыша ее. Я ждала, что она упомянет об Амалии, но, казалось, Стейси совершенно забыла о том, что видела их вместе ночью. Только я не могла выкинуть эту картину из головы.

– Нет, серьезно, я хочу познакомить тебя с одним из приятелей Брайана, – продолжила она.

– Здорово, – откликнулась я, хотя не сомневалась, что родители не отпустят меня в компанию семнадцатилетних парней.

На самом деле, по‑моему, они вообще не отпустили бы меня в незнакомую компанию.

– А вот и мама! – Она вскочила, увидев, как из‑за поворота к дому выехал серебристый автомобиль.

Стейси наклонилась и обняла меня.

– Спасибо тебе! – воскликнула она. – Я потрясающе провела время!

Я смотрела, как она забралась в машину матери, и они тронулись в путь, ее мать пару раз нажала на клаксон. Продолжая сидеть на ступеньках, я еще чувствовала, как Стейси обнимала меня. Прежде никто из подруг не обнимал меня, и мне понравилось это новое ощущение, пусть даже мы со Стейси были совсем разные. Мне нравилась моя жизнь с двумя любящими родителями и одной любящей биологической матерью, с моими невинными мечтами о Джонни Деппе, но у меня возникло чувство, что мне еще больше понравится моя жизнь, если в ней будет Стейси Бейтман.

 

12

 

В тот день после полудня папа попросил меня попечатать для него. Я все подготовила к тому времени, когда Расселл доставил его в кабинет. Это означало, что я включила компьютер и открыла файл «Ролевая терапия для взрослых» – рабочее название папиной книги. Еще какой‑то год назад я также вставляла в компьютер дискету, но теперь у нас новый компьютер, и все наши данные хранятся прямо на жестком диске, поэтому стало гораздо удобнее, хотя папа по‑прежнему просит меня сохранять все на дискетах. Мне нравится печатать, и я с удовольствием занималась бы этим делом, даже если бы папа не поощрял меня вознаграждением. Печатать научила меня мама, когда мне в десять лет захотелось записать какието свои рассказы.

Помню, она заявила: «Нет, моей дочери не пристало печатать двумя пальцами». Я частенько вспоминала эту ее фразу, когда садилась печатать, а сегодня днем меня особенно порадовали слова «моя дочь».

В папином небольшом и тесноватом кабинете две стены заполняли ряды книжных полок. Папа любил свои книги. Хотя чтение книг уже представляло для него изрядные трудности. Теперь он много слушал записанные на магнитофон аудиокниги, а для обычного чтения обзавелся каким‑то дурацким, честно говоря, устройством для перелистывания страниц, изобретенным для него одним парнем из университета, но при встрече с каждой третьей или четвертой страницей это устройство заедало, и тогда требовалась наша помощь, что безмерно огорчало папу. Но тем не менее он оставался исполненным решимости продолжать чтение. Он не собирался сдаваться, позволив своей неспособности переворачивать страницы помешать его чтению.

Половину комнаты занимал массивный письменный стол. Стол этот на самом деле сделали из большой и широкой двери, которую папа сохранил, когда в Моррисон‑ридже сносили старые конюшни. Он привел эту дверь в порядок и отполировал, а дядя Тревор приделал к ней ножки. Я знала, как папе нравится давать новую жизнь старым и значимым вещам из главной усадьбы Риджа, и мне казалось парадоксальным, что на этой массивной старой двери теперь красуются такие технические новинки, как компьютер и принтер.

Я выровняла стопку книг, стоявшую на углу стола, и поискала взглядом пенал из витражного стекла, несколько лет тому назад сделанный для папы Амалией. Этот пенал из хаотично соединенных переливчатых стеклышек белого и кобальтово‑синего цвета вообще‑то трудно не заметить, но почему‑то мне не удалось найти его на столе, и я просто положила набор ручек и карандаш рядом со стопкой книг.

– Прости, что заставил тебя ждать, – сказал папа, когда Расселл вкатил его в комнату.

– Ничего, – ответила я.

– Может, сделать что‑то еще, пока я не ушел? – спросил Расселл.

– Не мог бы ты поправить подголовник? – попросил его папа.

– Эта штуковина все еще раздражает вас, – заметил Расселл, подкрутив круглую ручку сбоку от подголовника.

Недавно старый подголовник заменили на новый, и папе, похоже, никак не удавалось привыкнуть к нему. Эта штуковина напоминала бейсбольную перчатку, которая поддерживала его голову.

– Если хотите, могу сегодня вечером заменить его на старый, – предложил Расселл. – Я его сохранил.

– Отличная мысль, – одобрил папа. – Это изысканное новшество мешает мне поворачивать голову. Хотелось бы нормально двигать единственной частью тела, которой я еще способен управлять.

Он улыбнулся мне, но голос выдавал его раздражение.

– Я не могу найти твой пенал, – сообщила я. – Ты не знаешь, куда он мог подеваться?

Папа глянул на то место на столе, где обычно лежал пенал.

– Гм‑м, понятия не имею, – ответил он. – Ты не в курсе, Расселл?

Расселл отрицательно покачал головой.

– Но я буду иметь в виду, – сказал он. – Нужно вам еще что‑нибудь или я могу уйти?

– По‑моему, теперь у нас все в порядке, – ответил папа, и Расселл оставил нас одних в кабинете. Пошевелив пальцами вроде как для разогрева, я положила их на клавиатуру.

– На чем мы остановились? – спросил папа. – Прочти мне пару последних абзацев, которые мы сочинили.

Я знала, как ему не терпится начать. Он хотел закончить эту книгу к концу лета.

Открыв последнюю страницу документа, я прочитала ему два последних абзаца. Потом он начал диктовать, а я начала печатать, и мы погрузились в мир психологии. Хотя сегодня я делала больше ошибок, поскольку невольно думала о вопросах, которые собиралась задать ему после окончания работы. Мне все не удавалось придумать, как бы так ненавязчиво подойти к теме Амалии, но он облегчил мне задачу.

Мы проработали около получаса, когда я попросила его прерваться, чтобы исправить очередные ошибки.

– Молли, где сегодня витают твои мысли? – спросил он. – Определенно не в этой комнате. Что‑то случилось?

Обычно я со смешанными чувствами относилась к его способности понимать меня. Но сегодня она меня только порадовала.

Убрав руки с клавиатуры, я развернулась к нему вместе с вращающимся компьютерным креслом.

– Кое‑что беспокоит меня.

– Поделись, – предложил он.

– Вы с Амалией были женаты до того, как ты женился на маме? – глубоко вздохнув, спросила я. – Или вы с мамой уже были женаты, и ты изменил ей с Амалией? Или… в общем, не знаю. – Я поморщилась, сознавая неловкость своих вопросов. – Как же все было на самом деле?

Он смотрел на меня, удивленно подняв брови, словно не совсем понял, о чем я спрашиваю.

– Так, – после значительной паузы, произнес он. – Я все думал, когда же ты спросишь. Честно говоря, надеялся, что это произойдет несколько позднее. А лучше бы и вовсе никогда. – Он усмехнулся и посмотрел на меня с предельным вниманием.

Если бы он мог, то наверняка предпочел бы податься вперед. Но ему приходилось выражать лицом все, что любой здоровый человек мог дополнить жестами.

– Дорогая, никто никому не изменял, – сказал он. – Хочешь услышать историю того, как ты появилась на свет?

– Да, – подтвердила я. – Вот именно, хочу.

Видимо, собираясь с мыслями, он устремил взгляд на зеленеющий за окном лес.

– Возможно, мир знал и более счастливые истории, – начал он, переводя взгляд на меня, – но я бесконечно благодарен судьбе, что наша история произошла, поскольку она способствовала твоему появлению в мире.

Слегка успокоившись, я улыбнулась и, сложив руки на коленях, приготовилась слушать.

– Итак, – кивнув головой, продолжил он. – Мне исполнилось уже двадцать восемь лет, когда, получив докторскую степень в Университете штата Северная Каролина, я вернулся домой в Моррисон‑ридж. Вернулся в тот кирпичный родительский дом, где еще по‑прежнему жила Клаудия. Тревор уже женился на Тони, они построили свой дом, и у них родились Саманта и Кэл. В общем, коротко говоря, я получил работу психолога в Эшвилле [14], в учреждении под названием Горная (Хайлэндская) больница. Ее больше не существует, но это было весьма оригинальное заведение.

– Что значит – оригинальное?

– Там использовалась уникальная методика лечения пациентов, – пояснил он. – Не полагаясь исключительно на лекарства, шоковую терапию или психотерапию, мы пытались вылечить нервных больных с помощью искусства, музыки или сил природы. Как ты можешь понять, я счел такой нетрадиционный подход привлекательным. – Он глянул на меня с заговорщицкой улыбочкой. – В любом случае, Молли, кое о чем ты даже не догадываешься, – с легким вздохом продолжил он. – В молодости я обожал танцевать так же, как ты.

– Неужели? – Я едва могла вспомнить, как он ходил, что уж говорить о танцах.

– По выходным мы с Тревором, Тони и Клаудией обязательно отправлялись на танцы, – сказал он. – Позднее мы стали ездить на побережье. В Райтсвилл‑Бич или иногда в Миртл. Все тогда балдели от пляжной свинговой музыки и отплясывали так называемый Каролина‑шэг [15], и мы тоже страстно увлеклись свинговыми танцами. Мы распространили эти танцы здесь, в горах, и способствовали основанию одной танцевальной студии.

– Не в той ли студии в Эшвилле познакомилась тетя Клаудия с дядей Джимом?

– Точно, Клаудия встретила Джима именно там, и эта студия, кстати, существует до сих пор, хотя я, как понимаешь, уже далек от нее. И Тревор с Тони постепенно потеряли интерес к танцам.

– И там ты познакомился с мамой?

– Нет, и с Амалией тоже не там. – Он помотал головой, и я заметила, как мешает ему новый подголовник. – Амалия подрядилась на работу в Горную больницу, обучала пациентов танцам, – сообщил он и, глядя вдаль, уточнил таким тоном, словно разговаривал сам с собой: – Ну, может, не совсем на «работу»… В общем, мы называли это «работой». Так проще. Госпиталь обеспечил ее жильем и питанием. Ей тогда было всего двадцать лет, а танцевала она, как ты понимаешь, великолепно. Ее танцам была присуща естественная легкость, позволявшая ей общаться с разными типами пациентов. Она держалась совершенно раскованно.

Он замолчал, похоже, погрузившись в воспоминания, и я ждала, стараясь не выдать своего нетерпения.

– На ее долю выпало очень трудное детство, – продолжил он, – родители жили отдельно, а ее мать трудно назвать хорошей или заботливой. Но об этом должна рассказать тебе Амалия, это ее история, а не моя. – Он слегка покачал головой. – Короче говоря, я рассказал ей о танцевальной студии, и она начала ходить туда со мной. Поначалу мы просто дружили, но постепенно наши чувства переросли в… нечто большее. Я влюбился в нее, хотя мы были очень разными. Начнем с того, что я был на девять лет старше. Она окончила среднюю школу, а я стал доктором медицины. Мы происходили из очень разных семей как по общественному, так и по экономическому положению. Мои родители и Тревор с Клаудией с самого начала не одобряли наш роман. Но… в общем, ты же знаешь ее. – Он улыбнулся. – Ты знаешь, что она обладает на редкость притягательной натурой.

Я кивнула. Мне было так странно слышать, как он рассказывает о романе, не имевшем отношения к моей матери. Внутренне сжавшись, я напряженно сцепила руки на коленях, сознавая, что сама попросила рассказать эту историю, и мне не хотелось, чтобы он смягчал ее, даже если она приводила меня в страшное замешательство.

– Я еще не встречал человека, похожего на нее, – продолжил папа. – Мои родственники казались в сравнении с ней жутко строгими… и какими‑то скованными. А я как будто нашел человека, с которым мог наконец почувствовать себя свободным и спокойным.

Я поняла, что он имел в виду. Казалось, в мире не существует ничего, что могло бы вывести Амалию из себя. Она плыла по течению, принимая все, что попадалось на ее пути.

– Тем более что, так или иначе, нам было весело вместе, и я решил, что наши различия не имеют значения. Но потом у меня начались проблемы с ногами. Иногда, когда я танцевал – или даже просто ходил, – мои ноги словно наливались свинцом, и мне приходилось прилагать изрядные усилия, чтобы заставить их двигаться. Сначала я подумал, что во всем виновато мое воображение. Я и представить не мог, что со мной что‑то не так. Потом решил все‑таки обратиться к врачу – даже к нескольким врачам, – прошел множество проверок и обследований и в итоге получил диагноз – рассеянный склероз. Я не слишком хорошо воспринял такой диагноз. – Он опять улыбнулся, и я почувствовала, что он понимал всю серьезность своей болезни.

– Тебе стало грустно?

– Можно и так сказать. – Он рассмеялся. – И поначалу Амалия всячески поддерживала меня, но потом она – совершенно неожиданно – начала отдаляться, замыкаться в себе. И однажды просто исчезла.

– Исчезла?

– Однажды вечером в Горной больнице, – кивнув, продолжил он, – она упаковала в своей комнате все вещички и ушла, никому не сказав ни слова. Я был… – Он поднял глаза к потолку. – В общем, полагаю, здесь уместно слово «опустошен», – признался он, вновь взглянув на меня. – Я искал ее, но она точно сквозь землю провалилась, и я предположил, что ее жутко напугал мой диагноз. Она не смогла справиться с ним и не решилась сказать мне это в лицо, поэтому просто ушла. Это казалось вполне в ее духе.

Надо же, я знала Амалию, но не представляла, чтобы она могла проявить такое малодушие.

– Как жестоко, – нахмурилась я.

– Да, в тот момент это казалось жестокостью, – согласился папа. – Но как бы то ни было, через пару месяцев после ее исчезновения я познакомился с Норой, – продолжил он. – Ей предложили в больнице работу фармацевта, и мы подружились. Ее ничуть не смутил мой диагноз. Фактически она занялась изобретением способов, позволявших мне справляться с неуклонно увеличивающимися ограничениями, сопровождала меня на прописанные докторами процедуры и находила обходные решения для того, чтобы я мог по‑прежнему делать то, что мне хотелось или требовалось.

– Да, это очень похоже на маму. – Я улыбнулась.

– Она была изумительна. И мне определенно очень повезло, что я встретил ее, ведь я отчаянно нуждался в человеке, на которого мог бы положиться. И я полюбил ее, а уж мои родственники, естественно, прониклись к ней самыми теплыми чувствами. По их понятиям, она гораздо лучше подходила мне, к тому же, к их огромному облегчению, Амалия исчезла с моего горизонта.

– И все‑таки я не могу поверить, что Амалия струсила… Ой! – До меня вдруг дошло. – Может, она была беременна?

– Да, ума у тебя не отнять, – заметил папа. – Разумеется, ты права. А я, идиот, ни о чем не догадывался. Ты сама можешь сделать заключение относительно того, почему она подумала, что ей необходимо исчезнуть. Может, ей не хотелось связывать меня с человеком, которого не одобряла моя семья, или она просто испугалась. В общем, мы с твоей мамой поженились, а потом в один прекрасный день у нас дома появилась Амалия с ребенком на руках – с тобой. Она пребывала в потрясении, столкнувшись с тем, как трудно заботиться о тебе в одиночку, без чьей‑либо помощи. Твоя мама – Нора – не может иметь детей… мне кажется, ты знаешь об этом?

Я кивнула.

– И хотя меня это огорчило, я подумал, что, возможно, так даже лучше, учитывая развитие рассеянного склероза. – Опять задумчиво посмотрев на деревья за окном, он перевел взгляд на меня и улыбнулся. – Но вот появилась ты, – оживленно произнес он, – и твое появление казалось мне настоящим чудом. Понятно, что нам захотелось удочерить тебя, и Амалия, несмотря на то что очень любила тебя, с облегчением доверила тебя нам. Но нам всем хотелось, чтобы ты имела возможность общаться с ней, и поэтому она осталась жить в Моррисон‑ридже. Мы подумали, что для нее лучше всего жить поблизости от тебя, и сама она, естественно, только этого и хотела, и тогда…

– Но остальным не очень‑то хотелось этого, верно? – Я никак не могла забыть одного подслушанного разговора, когда два моих дядюшки рассуждали об уместности того, что Амалия живет на невольничьей делянке, поскольку она служила у них в качестве домработницы.

– Они не любили ее, называли Золушкой, – добавила я.

– О, со временем им придется полюбить ее, – уверенно произнес папа. – Твоя бабушка никогда не одобряла ее соседства, но когда‑нибудь и она оценит ее по достоинству.

– Прошло уже четырнадцать лет, – заметила я. – Если она до сих пор не оценила, то, по‑моему, уже никогда не оценит.

– Разве это так уж важно? Важно то, что Амалия живет рядом с тобой.

– Верно. – Я вдруг подумала о моей матери – Норе – и попыталась представить, что чувствовала бы сама, если бы по соседству жила бывшая подруга моего мужа. – И мама восприняла это нормально? – спросила я. – То, что Амалия будет жить здесь?

Папа вздохнул.

– Ну, я покривил бы против правды, сказав, что ее отношение к Амалии было лишено какой‑либо напряженности, – признался он. – Уверен, что ты сама иной раз замечала это. Но для Норы ты стала единственным светом в окошке, поэтому ради тебя они с Амалией терпят друг друга.

Я опустила глаза на руки, задумавшись о том, как подробно он описывал мне свою любовь к Амалии. И как кратко упомянул о любви к матери.

– О чем ты задумалась, Молл? – спросил он.

– Ты все еще… – Я взглянула на него. – Все еще любишь ее? – спросила я. – Амалию?

– Да, я люблю ее, и всегда буду любить, – ответил он с улыбкой. – Но не думаю, что мое чувство к ней можно в полной мере назвать «любовью». – Он покачал головой. – Нет. Моя «любовь» полностью принадлежит твоей матери, и она, как ты сама могла бы сказать, совершенно замечательная, правда?

– Да. – Мне хотелось бы полностью верить его ответу, но никак не удавалось забыть то, как Амалия спала, положив голову ему на плечо. – Папа, – сказала я, посмотрев ему прямо в глаза, – прошлой ночью я видела тебя и Амалию на дедушкиной скамье. Вы оба спали. Она держала тебя за руку.

– Прости, это тебя расстроило? – перестав улыбаться, спросил он.

– Смутило.

– И ты теперь размышляешь, знала ли мама, что Амалия была там со мной?

Я кивнула.

– Она знает. У нас нет секретов друг от друга.

– И она не ревнует?

– Мне кажется, солнышко, тебе лучше спросить ее саму. Я не могу говорить за нее.

Я вяло кивнула головой. Мне никогда не удавалось говорить с матерью так откровенно. Она была потрясающей матерью во множестве отношений, но не относилась к тому роду людей, которым легко открыть душу.

– А теперь, – деловито произнес он, – нам надо затронуть еще один вопрос – о нашем грядущем семейном сборище в следующую среду.

– Семейном сборище? – Я озадаченно нахмурилась.

Мне смутно вспоминалось какое‑то семейное собрание трехлетней давности. Мне поручили убирать мусор и следить за почтой. И я определенно помню, что уснула, положив голову папе на колени.

– Тебе не обязательно там присутствовать, – сказал он, словно прочитав мои мысли. – Бабуля также не придет к нам, поэтому она предложила, чтобы ты пришла к ней, и вы вдвоем приятно проведете вечер, просматривая любимые фильмы. Как тебе это нравится?

– А вы будете обсуждать планы дяди Тревора о нашей земле? – спросила я.

– Да, солнышко, наряду с некоторыми другими проблемами, – пояснил он. – Скука несусветная нам гарантирована. Тебе будет лучше сбежать к бабуле.

– Ладно, я согласна.

– Отлично. – Он взглянул на экран компьютера. – Давай, пожалуй, закончим на сегодня с книгопечатанием, – предложил он. – Как насчет того, чтобы сохранить наш труд, подкрепив его резервной копией, а потом отвезти меня на кухню? Избавим Расселла от лишних хлопот.

– Конечно.

Я сделала резервную копию напечатанного и, встав от компьютера, развернула к выходу папино кресло. Мы с папой проезжали по коридору, когда зазвонил телефон. Кто‑то взял трубку, и через мгновение из кухни раздался мамин голос.

– Молли! – крикнула она. – Тебе звонит Стейси.

– Спасибо! – отозвалась я. – Сейчас подойду.

Продолжая катить коляску в сторону кухни, я раздумывала, удалось ли мне вообще нормально объяснить Стейси, каковы наши семейные отношения. Похоже, не стоило больше заострять ее внимание на ситуации «Амалия и папа на скамье», поскольку она, видимо, уже забыла об этом… к счастью, решила я, поскольку, как бы легко отец ни справился с моими вопросами, сама я в глубине души сомневалась в правдивости его ответов.

 

13

 

 

Сан‑Диего

 

Мы с Эйденом в компании других шестнадцати человек сидели в большой комнате агентства по усыновлению «Источник Надежды». Все мы расположились по кругу на складных металлических стульях, ожидая прихода Зоуи, которая будет проводить наше групповое занятие, и в ожидании все переговаривались приглушенным шепотом, точно мы находились в церкви. На самом деле мне не хотелось приходить сюда. Я опасалась, что группа окажется одной из тех изливающих душу компаний, и занятие закончится для меня слезами из‑за потери ребенка.

По моим ощущениям, атмосферка здесь исполнилась отчаяния, и у меня мелькнула мысль о том, какой же вклад внесли в нее мы с Эйденом. Я украдкой поглядывала на собравшихся. Несколько человек выглядели старше нас, и несколько – явно младше. То есть в возрастном отношении мы попали в убедительное большинство, что, на мой взгляд, вполне обнадеживало.

Хотя мне казалось, что я уже знаю Зоуи после множества телефонных консультаций с ней в процессе составления нашего заявления с приложениями, но лично мы с Эйденом с ней пока не встречались. По ее голосу и мягкой, доброжелательной и почти материнской озабоченности я представила себе почтенную даму лет пятидесяти. У меня сложился образ солидной брюнетки с легкой проседью, поэтому я с удивлением увидела, что вошедшая в комнату рыжеволосая красотка на высоких шпильках представилась нам как Зоуи. Мы с Эйденом переглянулись.

– Не то, что я представлял, – прошептал мне Эйден.

– Она не может быть «нашей» Зоуи, – прошептала я в ответ, но едва эта женщина открыла рот, я узнала ее ободряющий голос.

– Возможно, потребуется некоторое время, – начала она, обращаясь ко всем нам, – но каждый из вас, присутствующих в этой комнате, найдет своего ребенка.

Один из мужчин выразил свои чувства аплодисментами, и его поддержали несколько человек. Мы с Эйденом обменялись тревожными взглядами. Его рука лежала на спинке моего стула, и он успокаивающе погладил меня по плечу.

Зоуи предложила нам представиться и сказать пару слов о нашей «семейной истории».

Вскоре я узнала, что наша группа родительского ожидания крайне разнообразна. Помимо нескольких нормальных пар, ожидающих своего первого ребенка, присутствовали две лесбийские пары, одна пара геев, и две просто одиноких женщины, а также две пары, подавшие заявку второй раз. Одна пара уже воспитывала трех приемных детей и вернулась за четвертым. Я испытала к ним неприязнь. Невольную неприязнь. «Дайте же и другим шанс», – хотелось мне сказать им. И я вполне уверена, что не единственная в комнате испытала к ним неприязненное чувство. Истории о бесплодии разрывали сердце. И неудачные попытки ЭКО. И многочисленные выкидыши. Одна из лесбийских пар поведала, какой кошмар они пережили, когда биологическая мать выбрала их и отдала им ребенка, но через неделю та молодая женщина передумала и забрала его. Все в комнате с заметным содроганием восприняли рассказ этих женщин о том, через какие мучения они прошли, успев привязаться к ребенку и уже полюбив его как родного. Слушая невеселые жизненные истории, я чувствовала, как слезы все ближе подступают к глазам, и решила, что не буду рассказывать о потере ребенка. Мне этого не выдержать. Я просто скажу о своем бесплодии в связи с удалением матки. Но, когда дошла очередь до нас, Эйден выпалил: «Мы потеряли ребенка, когда Молли была на двадцатой недели беременности», – вот такие дела, короче, выдал всю подноготную, прежде чем я успела остановить его.

Группа откликнулась взволнованным сочувственным журчанием. Глаза мои наполнились слезами, к горлу подступил комок, начисто лишив меня голоса. Я постаралась выдавить благодарную улыбку, не пытаясь произнести даже слово. Позволила Эйдену говорить от имени нас обоих.

– Я вырос в очень любящей и счастливой семье, – продолжил он, – и хочу воссоздать в нашем доме такую же атмосферу. Родители Молли умерли, когда она была еще юной девушкой, у нее нет родных братьев и сестер, и я знаю, как ей хочется иметь возможность создать свою настоящую полноценную семью.

Мне стало легче, когда Эйден закончил рассказ, и Зоуи опять взяла слово. Покачиваясь на своих шпильках посреди комнаты, она предоставила нам в основном уже известные сведения. Описала законные стороны наших взаимоотношений с – пока воображаемыми – биологическими родителями. Сообщила, что агентство проводит консультации для биологических матерей, и перешла к стоимости медицинского обслуживания и другим нашим возможным и ожидаемым расходам. Проговорив минут двадцать, она вдруг резко сменила тему.

– Итак, мне хотелось бы, чтобы каждый из присутствующих с партнером рассказал нам, почему ваш партнер будет хорошим родителем. А те, кто пришел один, разумеется, сами расскажут о своих достоинствах.

Она смотрела прямо на нас, и я поняла, что от нас ждут первого выступления. Смущенная своей немотой во время нашей последней откровенной семейной истории, я приняла вызов. И описала добродушно‑веселый характер Эйдена и то, как ему хочется, чтобы сын или дочь разделили его увлечения спортом и любовь к приключениям.

– Он из той породы людей, на которых всегда можно положиться, – продолжила я. – У него твердые убеждения, и он активно претворяет их в жизнь, поэтому и занимается иммиграционным законодательством. Он будет для ребенка великолепным образцом для подражания.

Я обернулась к Эйдену, и он улыбнулся мне.

– Спасибо, малыш, – сказал он и обвел взглядом собравшихся. – Молли – самая великодушная и щедрая из известных мне людей, – заявил он, подхватив у меня эстафету. – Она способна понять нужды других людей даже до того, как они сами поймут, в чем нуждаются. Я сразу подметил у нее такое качество, еще на этапе наших первых свиданий. В то время, разумеется, она крайне внимательно относилась к моим нуждам и потребностям. – Он взглянул на слушателей с легкой игривой улыбочкой и добавил: – Но в реальности оказалось, что она с тем же вниманием относится и к другим людям. Точно так же она печется о нуждах неудачников или помогает попавшим в неприятности друзьям. Она оказывает бесплатную юридическую помощь женскому приюту в центре города. А еще, несмотря на то что прошло всего несколько месяцев после того, как сама Молли потеряла нашего ребенка, она помогла моей сестре устроиться на курсы детского питания, когда она разродилась двойней. Не представляю, как Молли умудрилась с этим справиться. Я не смог бы.

У меня опять сжалось горло. Я этого тоже не представляла.

– Она исключительно заботлива к тем, кого любит, – заключил Эйден. – По‑моему, она будет феноменальной матерью.

Он взглянул на сидящую справа женщину, давая понять, что он завершил выступление и теперь настала ее очередь. Она начала что‑то говорить, но я ничего не слышала. Меня ошеломила характеристика, данная мне Эйденом. Неужели я действительно такой великодушный и заботливый человек, которого он описал? Хотелось бы верить. Может, я действительно такова. Последнее время я так зациклилась на собственном вранье, что уже не видела в себе никаких достоинств.

– Итак, как вы понимаете, говоря об открытом усыновлении, мы подразумеваем существование разных степеней открытости, – сказала Зоуи, дав возможность высказаться по предыдущему вопросу всем желающим. – В данном случае нельзя говорить ни о какой справедливости или несправедливости, – заметила она, – поскольку для вас существует только та степень открытости, которую вы с биологическими родителями установите в вашем «контактном соглашении». Мне подумалось, что может получиться интересно, если мы сегодня пригласим к нам на собрание уже созданную семью с типичным уровнем открытости. – Улыбнувшись, она кивнула в сторону двери за моей спиной, и, обернувшись, я увидела двух женщин, мужчину и маленькую девочку.

Они направились к нам, и Эйден встал, пропуская их в центр круга, где Зоуи и ее помощница поставили три стула. Мужчина и женщины сели на стулья, и одна из них достала из сумки плюшевого котенка для девочки, которая, видимо, недавно отметила свой первый год жизни. Зоуи представила нам вновь пришедших. Приемных родителей лет около сорока, их ребенка и по‑детски юную двадцатилетнюю биологическую мать. Они начали рассказывать о семейных взаимоотношениях.

– Грейси жила с нами последний месяц ее беременности, – сообщила приемная мать. – Ей стало трудно жить дома, а мы уже успели полюбить ее, поэтому это просто имело смысл.

– Хотя теперь я живу с приятелем, – добавила Грейси.

– Мы пару раз в месяц по‑прежнему ужинаем по воскресеньям все вместе, – внес свой вклад приемный отец.

– А иногда можем и в будни запросто потусоваться, – сообщила Грейси.

Девочка похлопала котенком по ноге Грейси, и Грейси взяла ребенка на колени. Хотелось бы мне подсмотреть реакцию Эйдена.

Не меня одну явно ошеломили представленные нам взаимоотношения. Неужели мы хотим того же? Неужели я сама хочу такого? Делиться моим ребенком до такой степени? И в тот же момент я решила, что мне с этим не справиться. Меня пугают такие связи. Я буду бояться потерять привязанность ребенка из‑за его встреч с биологической матерью. Ну вот. Я позволила себе в этом признаться. Да, осознала собственную слабость, не покривив душой. Я вовсе не так щедра, как описывал Эйден. Втайне я подумывала, существуют ли еще те старомодные закрытые усыновления, и не сможем ли мы найти такое.

 

* * *

 

– Ну, как тебе эта семейка?! – воскликнул Эйден, как только мы сели в машину. – Фантастика, не правда ли?

– По‑моему, это слегка перебор, – вяло ответила я. – То есть эта пара удочерила не только ребенка. С любой точки зрения они удочерили также и мать ребенка.

– Ну, это уже преувеличение, однако ты представляешь, как здорово для той крохи иметь столь близкие связи с родной матерью? Очень жаль, что не удалось в равной мере привлечь к ним и биологического отца.

В графе анкеты, как выяснилось, биологический отец значился как «неизвестен».

– Неужели ты действительно хочешь настолько открытого усыновления? – спросила я.

– Конечно, – кивнув, подтвердил он и озадаченно повернулся ко мне. – И мне казалось, ты хочешь того же. Ты же говорила, что не должно быть никаких непостижимых, туманных секретов.

Он не понял меня. И я никогда не рассказывала ему о себе столько, чтобы позволить ему понять.

– В общем, как говорила Зоуи, – заметила я, – существуют разные степени открытости. – Я сцепила руки на коленях. – Мне не хочется непостижимых, туманных тайн, однако не хочется и чтобы биологическая мать поселилась у нас в доме.

– Она прожила у них всего месяц, – возразил Эйден. – Ты слишком остро реагируешь на их ситуацию, не стоит делать из мухи слона.

– Ты будешь отцом, – возразила я. – И тебе трудно понять мои перспективы.

– Ты имеешь в виду… ты опасаешься соперничества? Но это же смехотворно.

– Неужели?

– Да. Эта девчушка знает, кто ее мать. Но она любит их обеих, и, что еще более важно, она сама любима обеими. Ты же сама говорила, малышка. Главное достоинство открытого усыновления в том, что ребенка любит так много людей.

Неужели я действительно говорила это? В последнее время, похоже, я говорю одно, а имею в виду совсем другое. Да, запутанная ситуация. Отвернувшись от Эйдена, я устремила взгляд в темноту, сгустившуюся за окошком машины. Мне вспомнился отец. Окажись он сейчас здесь, то докопался бы до моих истинных чувств ровно за десять секунд. Он понял бы, что я боюсь потерять ребенка, которого пока даже не знаю.

 

14

 

 

Моррисон‑ридж

 

Если бы заглянувшего в Моррисон‑ридж туриста спросили, какой, по его мнению, из пяти здешних домов когда‑то служил жильем для рабов, то последним он, вероятно, выбрал бы дом Амалии. Ну, на самом деле, честно говоря, не последним. Большой кирпичный дом бабули явно выглядел главным особняком, однако никому и в голову не пришло бы, что в стильном и современном домике Амалии когда‑то жили рабы. Половина акра, выделенного Амалии, официально входила в состав двадцати пяти акров бабули. Не знаю, как папе удалось договориться с бабулей, но она разрешила Амалии жить там. Я надеялась, что она будет жить там всегда.

Едва я свернула на велосипеде с кольцевой дороги на узкую аллею к ее дому, до меня сразу донеслись звуки музыки, хотя мне пришлось проехать еще метров десять, прежде чем я узнала, кто поет: Фил Коллинз [16] исполнял песню «В вечернем воздухе». Я обожала танцевать под нее и быстрее закрутила педалями.

Дом Амалии словно выпрыгивал из‑за деревьев. Только что его не было, и вот он уже весь перед тобой. Эта одноэтажная постройка из дерева и стекла, казалось, естественным образом вырастала из земли.

Спрыгнув с велосипеда, я прислонила его к одному из деревьев на дворовой лужайке. Через стеклянную стену я уже видела, как Амалия танцует в своей большой гостиной. Точно призрачная фигура, она гармонировала с отражениями деревьев в окнах. Я вбежала в дом, и, заметив меня, Амалия протянула мне руку. Я взяла ее, и мы медленно поплыли по широким половицам дощатого пола под знакомые финальные слова песни. Черный эластичный топик Амалии дополняла лавандовая шифоновая юбка, спускающаяся ниже колен и с разрезом до середины длины, который позволял ей свободно поднимать ноги. У Амалии имелся целый букет подобных юбок самых разных оттенков. Когда она поворачивалась в танце, подол юбки взлетал в воздух, а ее черные волосы волнами рассыпались по плечам. А если Амалия кружилась, то все кружилось вместе с ней.

По контрасту мои волосы стягивал «конский хвост», а розовую маечку дополняли обрезанные джинсовые шорты. Я успела скинуть сандалии, и мы обе танцевали босиком. Эта комната великолепно подходила для танцев, всю ее мебель составляли два больших круглых кресла «Папасан» из ротанга, стоявшие возле дальней стены, да беспорядочное нагромождение подушек на полу под окнами. Верхние оконные рамы поблескивали ее любимыми витражными вставками в виде абстрактных узоров, и эти цветовые композиции, казалось, отплясывали вместе с нами. Я завороженно следила, как мои руки окрашивались в голубые, потом в золотые или алые тона. Я обожала танцевать. В школе мы с друзьями увлекались стилями «электрик слайд» и «бегущий человек», но на самом деле больше всего мне нравилась свобода движений интерпретационных танцев Амалии, когда само твое ощущение музыки порождало движение. Но мои сегодняшние чувства, однако, явно отличались от того, что я чувствовала, танцуя с ней в прошлый раз. Теперь я узнала об Амалии то, чего не знала раньше.

Песня закончилась, и Амалия поставила григорианские хоралы. Мы обычно разогревались под эту спокойную и странную гулкую музыку, занимаясь медленными растяжками на ее отполированном дощатом полу. Она давала мне указания, хотя сама предпочитала называть их «советами», поскольку на самом деле ей хотелось, чтобы я двигалась именно так, как чувствую, а не исполняла точные или заученные упражнения. «Перенеси вес на ведущую ногу, – могла она сказать мне. – Плавно скользи в сторону. Представь, что к твоей груди привязана нить, которая плавно тянет тебя вперед». В прежние годы меня раздражали эти растяжки, мне не терпелось начать танцевать. Но потом она научила меня внимательно следить за дыханием, за тем, как отзывалось во мне каждое легкое движение и какие чувства оно вызывало. Она замедлила темп моих порывистых движений. Научила сосредотачиваться. Сегодня, однако, сидя напротив нее на полу, делая наклоны вперед и доставая руками до пальцев ног, я невольно думала о том, чем отличается Амалия от моей матери. Все движения Амалии характеризовались медленной и плавной вдумчивостью. Все движения моей матери – быстротой, точностью и целесообразностью. Как мой отец мог любить двух столь разных женщин?

После воскресного разговора с папой я удрученно размышляла над странностью нашей семейной ситуации. Все в нашей жизни, что раньше казалось мне совершенно естественным, теперь стало казаться ненормальным и почему‑то опасным, хотя, в чем заключалась опасность, я не могла объяснить даже самой себе. «У нас нет секретов друг от друга», – говорил папа о себе и о моей матери. Мне хотелось верить, что это правда, однако… неужели моя мать действительно нормально воспринимала то, что голова Амалии лежала на его плече? Почему мне никак не удавалось выкинуть эту картину из головы?

Я взглянула в сторону Амалии, она сидела, широко расставив ноги, подол ее шифоновой юбки задрался, обнажив белые бедра, верхняя часть тела склонилась вперед, руки практически распластались по полу, и волосы веером рассыпались перед ее головой. Теперь я видела ее в новом свете. Мне представлялись ее уроки танцев в той «нетрадиционной» больнице. Я воображала ее влюбленной в моего отца, воображала эту любовь, породившую меня. Как переживал папа, когда Амалия неожиданно исчезла? И что испытала мама, когда Амалия появилась на нашем крыльце с ребенком от моего отца?

Внезапно я нарушила молчание.

– Папа рассказал мне о том, как вы познакомились, и все такое прочее, – выпалила я.

Она удивленно вскинула голову, потом медленно подняла с пола верхнюю часть тела.

– С тех пор столько воды утекло, – пренебрежительно сказала она и сразу спросила: – Ну как, ты достаточно разогрелась? С чего хочешь начать, с быстрого или медленного?

«Отлично, – подумала я, – подозреваю, что мы не будем говорить о них с папой».

– С медленного, – ответила я.

Она направилась к CD‑плееру, вбирая в себя по пути разнообразные оттенки витражных стекол. Я продолжала сидеть на полу, дожидаясь музыки, которую она поставит. Зазвучала музыка из фильма «Огненные колесницы» [17]. Я встала, закрыла глаза и, слегка покачиваясь, ждала появления ощущений, которые могла выразить в танце, но ничего не ощущала. И все‑таки я начала танцевать, надеясь, что сами движения вдохновят меня, но, хотя Амалия тоже начала танцевать, я чувствовала на себе ее взгляд.

– Молли, – вскоре окликнула она меня, – почему, малышка, ты сегодня слишком много думаешь? Постарайся лучше чувствовать.

«Откуда она узнала? – подумала я. – Как ей удалось просто по моим движениям догадаться, что я поглощена раздумьями?»

– Ладно, – сказала она, быстро подойдя к шкафчику, на котором стоял плеер. Открыв его, она достала пластиковый пакет. Я знала, что в нем хранится. Рулоны гофрированной бумаги. Да, они могут помочь.

– О, здорово! – воскликнула я, протянув руку, и Амалия, выудив из пакета рулон красной гофрированной бумаги, вручила его мне.

Я оторвала длинную ленту и отдала рулон обратно. Она оторвала ленту себе, и мы продолжили танцевать, позволяя этим красным лентам обвиваться вокруг нас. Позволяя им плыть по воздуху.

– А можно использовать немного такой гофрированной бумаги для украшения папиной коляски к летнему празднику? – спросила я, когда музыка умолкла.

– Да, конечно. – Опять направившись к плееру, она махнула рукой на оставленный на полу пакет. – Можешь забрать все.

– А ты не хочешь помочь мне украсить ее?

– Нет, пожалуй, – ответила она, перебирая компакт‑диски на полке над плеером. Внезапно ее рука замерла, и Амалия, оглянувшись на меня, спросила: – Разве ты не знаешь, что меня не будет на этом празднике?

– Ты что, шутишь?

– Меня не пригласили, и это нормально, – ответила она. – Я понимаю.

– Что значит, тебя не пригласили? Приглашаются все желающие. Чисто автоматически.

– Молли, все дело в твоей бабушке, – сказала она, опуская руки. – И я отлично понимаю ее мотивы. Это семейный праздник и…

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] Условное обозначение группы генов (BRCA1; BRCA2; BRCA3), действующих в качестве суппрессоров развития рака вообще, и рака молочной железы в особенности. В названии использовано сокращение от breast cancer. Мутации в этих генах резко повышают вероятность заболевания.

 

[2] Первая книга американской писательницы Вирджинии Эндрюс (1924–1986) – из серии «Доллангенджеры» в жанре семейной саги. Роман был издан в ноябре 1979 года.

 

[3] New Kids on the Block (буквально: «новые парни из нашего квартала») – первый в истории коллектив, состоявший из парней не старше двадцати лет; поп‑группа, основанная в 1984 году в Бостоне, пользовалась успехом в США в 1988–1990 годы. Далее будет упоминаться их самый популярный хит «Шаг за шагом» (Step by step).

 

[4] Популярные журналы среди девушек в восьмидесятых и девяностых годах прошлого века.

 

[5] Имеется в виду популярная песня Tonight («Сегодня ночью»), написанная для «Нью Кидс» Морисом Старром и Альфредом Ланселотти.

 

[6] Обувной бренд британской компании, основанной в 1960 году и названной в честь немецкого доктора Клауса Мертенса, разработавшего в 1945 году, вскоре после Второй мировой войны, модель более удобную, чем армейские ботинки, обувь на пружинящей подошве. В английском варианте «Доктор Мартенс», или в разговорном языке «мартинсы».

 

[7] Кукурузные лепешки с острой начинкой и приправой чили – национальное мексиканское блюдо.

 

[8] Даймонд‑хед (в переводе с английского – алмазная голова) – вулканический конус, расположенный в штате Гавайи на острове Оаху; кратер получил свое нынешнее название в XIX веке после того, как группа английских моряков нашла на дне кратера слитки блестящего камня, которые они приняли за алмазы, впоследствии оказавшиеся известковым шпатом.

 

[9] Вирджиния Дэйр – первый английский ребенок, родившийся в Новом Свете в 1587 году в английской колонии Роанок. Сразу после рождения внучки ее дед, Джон Уайт, отправился в Англию за продовольствием, а когда вновь вернулся в Америку через три года, то нашел колонию опустевшей. Объяснения этому исчезновению до сих пор не найдено, но Вирджиния Дэйр давно стала фольклорным персонажем, а история ее жизни легла в основу сюжетов многих книг и фильмов. В Северной Каролине в честь Вирджинии названы разнообразные учреждения и поселения.

 

[10] Джозеф Макинтайр (1972) – один из исполнителей поп‑группы «Нью Кидс он зе Блок».

 

[11] Популярный американский телесериал конца восьмидесятых – начала девяностых годов прошлого века, в котором Джонни Депп сыграл Тома Хэнсона, секретного агента полиции, посланного для спецрасследования в церковно‑приходскую школу.

 

[12] Джуди Блум (1938) – популярная американская писательница, известная в основном книгами для детей и подростков. Книга «Навсегда» – непредубежденное повествование о сексуальных отношениях между двумя подростками. Со времени публикации в 1975 году она стала одной из наиболее часто оспариваемых книг, вызывая противостояние религиозных групп и групп сексуальной умеренности в Соединенных Штатах из‑за ее откровенной прозаичности и того факта, что одна из главных героинь употребляет противозачаточные таблетки.

 

[13] Песня «Where Do I Go from Here», написана американским музыкантом и автором песен Морисом Старром, настоящее имя Лэрри Куртис Джонсон (1953), сотрудничавшим с группой «Нью Кидс» в качестве режиссера звукозаписи.

 

[14] Город Эшвилл находится в округе Банкомб, на самом западе штата Северная Каролина, расположен в центре юго‑восточной окраины Аппалачей, так называемого Голубого хребта, в месте впадения реки Суоннаноа в реку Френч‑Брод‑ривер.

 

[15] Понятие шэг (от английского слова Shag – грубый, неотесанный оборванец) – включает в себя группу американских бальных танцев 1920–1930‑х годов, родившихся из быстрого фокстрота и свинга. Каролина‑шэг, в частности, вобрал в себя движения чарльстона и колледж‑шэга, название этой разновидности свинговых танцев возникло в тридцатые годы на пляжах Миртл‑Бич Южной Каролины.

 

[16] Фил Коллинз, полное имя Филипп Дэвид Чарльз Коллинз (1951) – известный британский певец, барабанщик и автор песен. Упоминается его первый сингл In the Air Tonight, ставший одним из его главных хитов и породивший множество легенд.

 

[17] Музыка к фильму «Огненные колесницы» греческого композитора Вангелиса Папафанасиу (1943) удостоилась премий «Оскар» и «Грэмми».