Джерри Койн

Вера против фактов: Почему наука и религия несовместимы

 

 

 

* * *

 

Брюсу Гранту, моему первому наставнику в науке, а также Малгожате, Анджею и Хили Корашевским за теплый мирской рай, где можно думать и писать

 

Бог – это гипотеза, и как таковая она нуждается в доказательстве: onus probandi[1] ложится на верующего.

Перси Биши Шелли

 

 

 

Мы уже сравнивали преимущества теологии и науки. Когда миром правили богословы, он был полон хижин и лачуг для многих, дворцов и соборов для единиц. Почти для всех детей человеческих чтение и письмо были неизвестными искусствами. Бедные были одеты в тряпье и шкуры, грызли сухие корки и глодали кости. Но пришла заря дня Науки, и роскошества вековой давности стали обыденностью. Люди, занимающие в жизни далеко не самое высокое положение, могут позволить себе больше удобства и элегантности, чем князья и короли теологических времен. Но превыше всего этого – развитие разума. Сегодня в мозгу среднего человека – механика или химика, биолога или изобретателя – куда больше ценного, чем содержалось 400 лет назад в мозгах всего мира.

Все эти блага не упали с неба. И не получены из рук служителей религии. Они не найдены в соборах или за алтарями – да и искали их не с церковными свечами. Они не увидены закрытыми глазами верующего и не получены в ответ на суеверную мольбу. Они дети свободы, дары разума, наблюдения и опыта – и за все эти блага человек в долгу у человека.

 

Роберт Грин Ингерсолл

 

 

Предисловие

Сотворение этой книги

 

В науке хорошо то, что она истинна вне зависимости от того, верите вы в нее или нет.

Нил Деграсс Тайсон

 

В феврале 2013 года я дискутировал с молодым лютеранским богословом по весьма животрепещущему вопросу: «Совместимы ли наука и религия?» Дебаты проходили в Круглой конгрегационалистской церкви Чарльстона – одной из старейших церквей американского Юга. После того как каждый из нас произнес двадцатиминутную речь в защиту своего тезиса (она защищала ответ «да», тогда как я говорил «нет»), нас попросили резюмировать свои взгляды в одном предложении. Не помню, что я тогда сказал, но могу повторить слова девушки‑богослова: «Мы всегда должны помнить, что вера – это дар».

Я оказался крепок задним умом и придумал идеальный ответ лишь после того, как нужный момент миновал. Вскоре после окончания дебатов я не только вспомнил, что Gift по‑немецки означает «яд», но и сообразил, что последние слова богослова опровергают ее собственный тезис о том, что наука и религия совместимы. Как бы я тогда ни резюмировал свои взгляды на самом деле, нужно было сказать следующее: «Может быть, в религии вера – это дар, но в науке она – яд, ибо вера – неподходящий путь для поиска истины».

Данная книга дает мне шанс это сказать. В ней говорится о том, как по‑разному наука и религия рассматривают веру и почему это делает их несовместимыми в исследовании Вселенной. Мой тезис таков: религия и наука во многом конкурируют в описании реальности – они обе делают «экзистенциальные заявления» о том, что реально, – но используют для этой цели разные инструменты. И я утверждаю, что инструментарий науки, основанный на разуме и эмпирических исследованиях, надежен, тогда как инструментарий религии – включая веру, догму и откровение – ненадежен и приводит к неверным, непроверяемым или противоречивым выводам. В самом деле, полагаясь на веру вместо доказательств, религия просто не способна отыскать истину.

Далее, я убежден, – и в этом я отличаюсь от многих «примиренцев», которые рассматривают религию и науку если не как взаимодополняющие или гармоничные, то по крайней мере непротиворечивые сущности, – что религия и наука находятся в состоянии своеобразной войны. Войны за понимание, войны во имя того, нужны ли нам разумные доводы, чтобы принять что‑либо за истину.

Хотя в этой книге речь идет о конфликте между религией и наукой, я рассматриваю этот конфликт как одно из сражений более масштабной войны – войны между рациональностью и суеверием. Религия – лишь одна из разновидностей суеверия (а еще вспомните веру в астрологию, паранормальные явления, гомеопатию и духовное целительство), но при этом самая распространенная и вредная. А наука – лишь одна из форм рациональности (другими будут философия и математика), но это высокоразвитая форма, причем единственная, способная описывать и понимать реальность. Все суеверия, претендующие на истину, на самом деле представляют собой своего рода псевдонауки и используют схожие тактики, чтобы обезопасить себя от разоблачений. Как мы увидим, поборники всевозможных псевдонаук вроде гомеопатии или экстрасенсорики часто защищают свои убеждения при помощи тех же аргументов, что и богословы.

Несмотря на то что споры науки и религии – всего лишь одно сражение войны между рациональностью и иррациональностью, по нескольким причинам я сосредоточусь именно на них. Во‑первых, в последнее время эти трения стали более распространенными и заметными – скорее всего, из‑за нового компонента в критике религии. Наиболее свежий аспект «нового атеизма» – формы неверия, характерной для Сэма Харриса и Ричарда Докинза, – это наблюдение о том, что большинство религий основаны на заявлениях, которые можно рассматривать как научные (во взглядах «старых» атеистов вроде Жан‑Поля Сартра и Бертрана Рассела этого компонента не было). То есть Бог и положения многих религий представляют собой гипотезы, которые можно, по крайней мере в принципе, проверить посредством науки и разума. Если религиозные заявления не могут быть подтверждены надежными доказательствами, рассуждают далее новые атеисты, они как недостоверные научные заявления должны быть отвергнуты до появления иных данных. Этот довод подкрепляется новыми достижениями науки в космологии, нейробиологии и эволюционной биологии. Открытия в этих областях подорвали религиозные заявления о том, что такие явления, как происхождение Вселенной и существование у человека морали и совести, не поддаются научному объяснению и доказывают, таким образом, существование Бога. Видя, как сокращаются их владения, верующие стали более настойчиво утверждать, что на самом деле религия – это способ познания природы, дополняющий науку. Но важнейшая причина сосредоточиться именно на религии заключается вовсе не в необходимости задокументировать исторический конфликт. Дело в том, что из всех форм суеверия религия сильнее всего вредит обществу. Мало кому всерьез повредит вера в астрологию, но, как мы увидим в заключительной главе, от веры в конкретного бога или от идеи о том, что вера – это добродетель, пострадали многие.

Я испытываю как личный, так и профессиональный интерес к этой проблеме. Всю свою взрослую жизнь я преподавал и изучал эволюционную биологию – самую шельмуемую и отвергаемую религией область науки. И еще немного о себе. Я воспитан как светский еврей – а это, как известно большинству, лишь чуть‑чуть не дотягивает до атеизма. Но моя и без того неопределенная вера в Бога была оставлена почти мгновенно в 17 лет. Слушая альбом The Beatles «Sergeant Pepper», я вдруг осознал, что для религиозных догм, которым меня учили, – и для любых других тоже – попросту не существует доказательств. Таким образом, с самого начала мое неверие опиралось на отсутствие доказательств божественного. По сравнению со многими другими я отверг Бога быстро и безболезненно. Но после этого я совершенно не задумывался о религии, пока не стал профессиональным ученым.

Стать эволюционным биологом – лучший способ с головой погрузиться в конфликт между наукой и религией. Чуть ли не половина американцев полностью отрицает эволюцию и буквально интерпретирует Библию, согласно которой каждый ныне живущий вид (по крайней мере, наш собственный вид) был одномоментно создан из ничего божественной сущностью менее 10 000 лет назад. А большинство оставшихся верит, что Бог направлял эволюцию по тому или иному пути. Эта позиция откровенно отрицает натуралистические представления эволюционных биологов: что эволюция, как и все прочие явления нашей Вселенной, представляет собой следствие законов физики и возникает безо всякого сверхъестественного вмешательства. В общем, лишь каждый пятый американец принимает эволюцию в ее чисто естественном варианте – то есть такой, какой ее видят ученые.

Читая свой первый курс по эволюции в Мэрилендском университете, я слышал ее противников собственными ушами. На площади прямо под окнами аудитории некий проповедник частенько вещал о том, что эволюция – это орудие Сатаны. И многие из моих студентов, честно заучивая материал об эволюции, в то же время ясно давали понять, что не верят ни единому моему слову. Заинтересовавшись тем, что подобное неприятие существует, несмотря на многочисленные свидетельства в пользу эволюции, я начал читать литературу о креационизме[2]. Сразу же стало очевидно, что несогласие с эволюцией идет от религии. Мало того, среди десятков видных креационистов, которых мне приходилось встречать, я знал лишь одного – философа Дэвида Берлински, – чьи взгляды продиктованы не религией.

Наконец, после 25 лет преподавания, когда на каждом шагу приходилось сталкиваться с сопротивлением, я решил обратиться к проблеме креационизма единственным известным мне способом: написать популярную книгу и изложить в ней свидетельства в пользу эволюции. А свидетельств таких горы. В пользу эволюции говорит палеонтологическая летопись, эмбриология, молекулярная биология, география растений и животных, развитие и строение тел животных и т. д. Забавно, но никто до меня не писал ничего подобного. Практичные (пусть даже скептически настроенные) люди, считал я, не смогут не принять научный взгляд на эволюцию, если увидят изложенные черным по белому доказательства.

Я ошибался. Моя книга «Почему эволюция истинна» (Why Evolution Is True) имела успех (она даже ненадолго попала в список бестселлеров New York Times), и я получил немало писем от религиозных читателей с уверениями в том, что «обратил» их в эволюционную веру. Но доля креационистов в Америке нисколько не убавилась. Уже 32 года она колеблется между 40 и 46 %.

Мне не потребовалось много времени, чтобы понять всю бесплодность убеждения американцев в эволюции при помощи объективных доказательств. Вера заставляла их отвергать факты даже тогда, когда те оказывались у них прямо под носом. В предыдущей книге я вспоминал момент, когда до меня это дошло. Группа бизнесменов в фешенебельном пригороде Чикаго, устав от деловых бесед, решила развлечься научной лекцией. Они пригласили меня поговорить об эволюции на своем еженедельном собрании за ланчем. Я прочел им щедро проиллюстрированную лекцию о свидетельствах эволюции, с фотографиями окаменелостей переходных форм, рудиментарных органов и аномалий развития, таких как исчезающие зачатки ног у дельфиньих эмбрионов. Казалось, слушатели оценили мои усилия. Однако после лекции один из присутствующих подошел ко мне, пожал руку и сказал: «Доктор Койн, ваши свидетельства эволюции показались мне очень убедительными – но я все равно в нее не верю».

Я был ошарашен. Как так может быть, что кто‑то нашел доказательства убедительными, но по‑прежнему не убежден? Ответ, разумеется, таков: религия давным‑давно обеспечила этому человеку прививку от подобных доказательств.

Как ученый, воспитанный практически вне религии, я был не в состоянии понять, как что бы то ни было может заставить человека закрыть глаза на достоверные данные и убедительные доказательства. Почему люди не могут быть религиозными и при этом принимать эволюцию? Этот вопрос заставил меня прочесть огромное количество литературы о взаимоотношениях науки и религии. Я убедился в том, что бóльшая ее часть на самом деле представляет то, что я называю «примиренчеством». Она рассматривает две эти области как совместимые и взаимодополняющие или по крайней мере не конфликтующие друг с другом. Но поскольку я копал глубже и начал читать также и теологические труды, то понял, что между наукой и религией существуют неустранимые противоречия. В примиренческой литературе их обычно стараются сгладить или обойти.

Далее я начал понимать, что сама теология или по крайней мере претензии на истинное знание о Вселенной, предъявляемые религией, превращают ее в своего рода науку. Но науку, которая использует слабые доказательства для сильных заявлений о том, что на самом деле истинно. Будучи ученым, я видел глубокие параллели между тем, как теология оправдывает веру, апеллируя к опыту и здравому смыслу, и той тактикой, при помощи которой псевдоученые защищают свои позиции. Одна из таких параллелей – безусловная готовность защищать и оправдывать свои утверждения. А это полностью противоречит научной практике постоянной проверки собственных утверждений на ошибочность. Тем не менее религиозным людям случалось отвечать головой за истинность свидетельств, которые и близко не стояли с данными, которые требуются правительству США для регистрации нового антидепрессанта. В конце концов я понял, что утверждения о совместимости науки и религии слабы и опираются на такие тезисы о природе религии, с которыми на самом деле мало кто из верующих готов согласиться. Также я понял, что религию невозможно совместить с наукой, не разбавив ее настолько сильно, что она перестанет быть религией и превратится в гуманистическую философию.

Таким образом я на практике убедился в том, что другие оппоненты креационизма могли мне сказать сразу: чтобы убедить американцев в истинности эволюции, мало дать им факты. Также необходимо избавить их от веры, то есть от убеждений, которые заменяют потребность в доказательствах простой эмоциональной верностью. Я попытаюсь убедить вас в том, что религия в том виде, в каком ее практикует большинство верующих, серьезно противоречит науке. И этот конфликт губителен как для самой науки, так и для восприятия ее широкой общественностью (ее представлений о том, что может и чего не может рассказать нам наука). Кроме того, я попробую доказать, что утверждение о том, что религия и наука представляют собой взаимно дополняющие «способы познания», дает религии неоправданное доверие. А это доверие в его крайних формах – причина множества человеческих смертей. В конечном итоге оно вполне способно помочь нашему биологическому виду исчезнуть с лица Земли вместе с большей частью живых существ.

Таким образом, наука и религия – конкуренты в деле поиска истины о Вселенной. Причем религия потерпела тут явную неудачу, поскольку ее инструменты распознавания «истины» бесполезны. Эти области несовместимы – как несовместимы рациональность с иррациональностью.

Хотя позвольте мне кое‑что пояснить.

Во‑первых, некоторые «религии», такие как джайнизм и ориентированные на медитацию варианты буддизма, не делают или почти не делают заявлений о том, что существует во Вселенной. (Вскоре я дам определение религии, из которого будет ясно, что я имею в виду.) Приверженцы некоторых других вер – квакеры или унитарианцы‑универсалисты – очень разнородны, причем иные из них неотличимы от агностиков или атеистов, практикующих туманную, но безбожную духовность. Поскольку верования таких людей часто не теистичны (то есть не связаны ни с каким божеством, которое взаимодействовало бы с миром), шансов на конфликт с наукой у них заметно меньше. В этой книге речь идет в основном о теистических верованиях. Они не исчерпывают собой список всех религий, но включают в себя бóльшую их часть и основную массу верующих на Земле.

По нескольким причинам я сосредоточил свое внимание на авраамических верованиях: исламе, христианстве и иудаизме. Именно об этих религиях я больше всего знаю. Кроме того, именно они – особенно христианство – сильнее всего озабочены примирением своих догм с наукой. Хотя по ходу книги я упоминаю и другие верования, в основном ее текст посвящен различным ветвям христианства. Точно так же я буду говорить в основном о науке и религии в США, ибо здесь конфликт между ними заметнее всего. В Старом Свете эта проблема менее актуальна, потому что доля теистов, особенно в северной Европе, намного ниже, чем в Америке. На Ближнем Востоке, с другой стороны, где ислам глубоко и по‑настоящему конфликтует с наукой, подобные дискуссии часто рассматриваются как еретические.

Наконец, даже в рамках авраамических религий существуют ответвления, положения которых настолько неопределенны, что попросту неясно, конфликтуют они с наукой или нет. Апофатическое, или «негативное» богословие[3], к примеру, не спешит утверждать что бы то ни было о природе или даже существовании какого‑либо бога. Некоторые прогрессивные христиане говорят о Боге скорее как об «основании бытия», нежели как о сущности, обладающей человеческими чувствами и свойствами и ведущей себя определенным образом. Хотя иные богословы утверждают, что именно эти представления о Боге «наиболее сильны», на самом деле они столь лаконичны, что их просто труднее всего обличать и даже просто обсуждать. Любому, кто хоть немного знаком с религией, очевидно, что большинство людей не придерживается подобных смягченных версий религии, а принимает вместо этого полноценного персонализированного бога, который без стеснения вмешивается в людские дела.

Это приводит нас к достаточно распространенному утверждению о том, что критики религии нередко прибегают к логической уловке, известной как «соломенное чучело»[4]. Они, дескать, искажают позицию оппонента и рассматривают всех верующих как буквалистов Писания или фундаменталистов, не обращая при этом внимания на «сильные и сложные» варианты религии, которых придерживаются прогрессивные богословы. Подлинная дискуссия о совместимости веры и науки, как следует из этой позиции, требует, чтобы мы имели дело только со сложными версиями веры. Ибо если мы определяем религию как «представления обычного верующего», то говорить о несовместимости этих взглядов с наукой столь же нелепо, как определять науку как примитивные и часто неверные представления о ней обычного человека.

Однако такая параллель неверна в нескольких отношениях. Во‑первых, хотя многие обычные люди придерживаются неверных представлений о науке, они ею не занимаются и не рассматриваются как часть научного сообщества. Напротив, средний верующий не только практикует религию, но и принадлежит к религиозному сообществу, которое пытается распространить свою веру на более широкий круг лиц. Далее, хотя богословы, возможно, больше знают об истории религии или о работах других богословов, чем обычные верующие, у них, те не менее, нет никаких специальных знаний о природе Бога, его намерениях и способах взаимодействия с миром. В понимании положений веры «обычные» верующие намного ближе к богословам, чем люди, интересующиеся наукой, к физикам и биологам, которыми восхищаются. В этой книге я буду рассматривать утверждения как рядовых верующих, так и богословов. Хотя проблема взаимоотношений веры и науки очень важна для обычных верующих, именно богословы при помощи формальных аргументов убеждают последователей религии в том, что их вера вполне совместима с наукой.

Хочу подчеркнуть, что мое утверждение о несовместимости науки и религии не означает, что большинство религиозных людей полностью отвергают науку. Даже эволюционную биологию (а к ней у верующих больше всего претензий) признают многие иудеи, буддисты, христиане и прогрессивные мусульмане. К тому же у большинства верующих не возникает никаких проблем со сверхновыми звездами, фотосинтезом и гравитацией. Конфликт разыгрывается лишь в некоторых конкретных областях науки, а также в области проверки религиозных взглядов в целом. В моих утверждениях о несовместимости речь идет не о восприятии людей, а о том, как по‑разному наука и религия подкрепляют свои взгляды на реальность.

Для начала я предъявлю свидетельства того, что конфликт между религией и наукой серьезен и обширен. Среди этих свидетельств – нескончаемый поток книг и официальных заявлений со стороны как ученых, так и богословов, о том, что на самом деле наука и религия вполне совместимы. Но используются при этом разные и порой противоречащие друг другу аргументы. Количество и разнообразие подобных заверений указывает на то, что проблема существует и до сих пор не решена. Дальнейшие свидетельства конфликта включают в себя тот факт, что значительная доля американских и английских ученых – атеисты. Доля неверующих среди ученых примерно в десять раз выше, чем среди населения в целом. Кроме того, в Америке и других странах существуют законы, дающие религии преимущество перед наукой. Пример тому – медицинское обслуживание детей. Наконец, на конфликт между наукой и религией – или, если угодно, между наукой и верой, – указывают вездесущий креационизм и убежденность в пользе религиозного и духовного целительства.

В главе 2 излагаются условия договора: я расскажу что понимаю под наукой и религией и что имею в виду, когда говорю о «несовместимости». Я убежден и попробую доказать, что несовместимость действует на трех уровнях: методологии, результата и философии, и какие именно «истины» раскрываются наукой и какие религией.

Глава 3 рассмотрит примиренчество и проанализирует доводы религиозных людей и научных организаций в пользу гармонизации науки и веры. Два самых распространенных аргумента таковы: существование религиозных ученых и известная идея Стивена Гулда о «непересекающихся магистериях», согласно которой наука имеет дело с царством фактов о Вселенной, тогда как религия занимает независимое царство смысла, морали и духовных ценностей. В конце концов стратегия примиренчества терпит поражение, поскольку не устраняет гигантское неравенство между выявлением «истин» посредством разума и посредством веры. Я опишу три примера проблем, которые возникают, когда успехи науки откровенно противоречат религиозным догмам. Это теистическая (управляемая Богом) эволюция, утверждения о существовании Адама и Евы и представления мормонов о том, откуда взялись американские индейцы.

В главе 4, названной «Вера наносит ответный удар», речь пойдет не только о том, как религия вносит вклад в науку, но и о том, как верующие принижают науку, защищая собственные воззрения. Доводы различны и включают в себя утверждения о том, что наука на самом деле поддерживает идею Бога, давая ответы на вопросы, которые вроде бы находятся за пределами ее поля деятельности. Я называю эти попытки «новой естественной теологией» и считаю их современной версией аргументов XVIII–XIX веков, целью которых было продемонстрировать следы длани Господней в природе. В осовремененной версии эти тезисы говорят о предполагаемой тонкой настройке Вселенной[5]. Законы природы, дескать, не могли допустить появления жизни на Земле, эволюция нашего вида была неизбежна, а человеческая мораль имеет множество нюансов, которые не поддаются научному объяснению (но поддаются религиозному). Кроме того, я рассмотрю идею о «других способах познания»: утверждение о том, что наука – не единственный способ добраться до истины. Я убежден, что на самом деле наука – единственный способ это сделать, если толковать понятие «наука» в широком смысле. Наконец, я рассмотрю обвинения верующих из категории «на себя посмотри»: наука, мол, выросла из религии или страдает теми же проблемами. Здесь тоже возможны варианты: наука на самом деле – продукт христианства; наука задействует непроверяемые аксиомы, а значит, основана на вере; наука несовершенна; наука продвигает «сциентизм», то есть, по ее мнению, ненаучные вопросы неинтересны. И наконец – последний оплот верующих: если, дескать, религии и случалось наносить вред, то наука не менее вредоносна, ведь она дала человечеству евгенику и ядерное оружие.

Почему вообще нас должен интересовать вопрос о совместимости науки и религии? Об этом вы узнаете в последней главе, где будет показано, почему опора на веру, когда под рукой имеются разум и факты, наносит колоссальный вред и становится причиной множества смертей. Среди очевиднейших примеров – религиозное целительство. Находясь под защитой американских законов, оно убило немало людей, включая детей, которые не выбирают, как их будут лечить. Противодействие исследованиям стволовых клеток, отказ от вакцинации и отрицание всемирного потепления также порой опираются на религию. Я утверждаю, что если бы человек должен был подкреплять свое мнение доказательствами и разумом, а не верой, мы бы меньше конфликтовали в вопросах эвтаназии, прав сексуальных меньшинств, контроля рождаемости и сексуальной морали. Наконец, я порассуждаю о том, полезна ли вера в принципе. Бывают ли моменты, когда иметь убеждения, не подкрепленные или почти не подкрепленные фактами, это нормально? Смогут ли наука и религия вести конструктивный диалог о подобных вещах?

Я хорошо понимаю, что критика религии – деликатное дело (классическая запрещенная тема в светской беседе). Она вызывает бурную реакцию даже у тех, кто не относит себя к верующим, но считает веру полезной для общества. Поэтому мне следует не только рассказать о том, что содержится в этой книге, но и объяснить, чего в ней нет.

В основном я говорю о религии, но моя цель не в том, чтобы показать, как дурно она влияет на общество. Сам я в этом убежден и в последней главе подчеркну некоторые проблемы, связанные с верой. Однако глупо отрицать, что именно религия часто становится причиной актов доброты и милосердия. Кроме того, она всегда служила утешением при неизбежных утратах и невзгодах человеческой жизни и побуждала помогать другим. В конечном итоге невозможно точно определить силу хорошего и плохого влияния религии в истории человечества.

Мой основной тезис намного уже и, как мне кажется, более доказуем: к пониманию реальности (в смысле способности использовать известное для того, чтобы предсказать неизвестное) лучше подходить с помощью инструментов науки, ведь методами веры этого просто не достичь. Свидетельство тому – общепризнанные успехи науки в познании всего, от мельчайших частиц до происхождения Вселенной. Сравните это с провальными попытками религии рассказать нам хоть что‑то о богах, в том числе существуют ли они в принципе. В то время как научные исследования сходятся на единых результатах, религиозные изыскания расходятся, порождая бесчисленные секты самого разного толка, противоречия между которыми неразрешимы. Пользуясь научными прогнозами, мы научились отправлять космические зонды не только на далекие планеты, но и на кометы. Мы выпускаем препараты против конкретной формы рака у конкретных людей. Мы с высокой вероятностью можем определить, какие вакцины против гриппа будут эффективными в наступающем сезоне. Мы придумываем, как окончательно избавить Землю от таких напастей, как оспа и полиомиелит. Что касается религии, она не в состоянии даже объяснить, существует ли жизнь после смерти (не говоря уже о том, на что та похожа).

Подлинный вред примиренчества состоит в ослаблении разума путем внедрения бесполезных методов поиска истины, особенно связанных с верой. Сэм Харрис отмечает:

 

Дело не в том, что мы, атеисты, способны доказать, что религия приносит больше вреда, чем пользы (хотя сам я считаю, что это заявление можно обосновать, и, на мой взгляд, чаша весов с каждым днем склоняется в сторону зла). Дело в том, что религия остается единственной формой дискурса, которая побуждает взрослых мужчин и женщин делать вид, что они знают вещи, которых явно не знают (и знать не могут). Если в мире и существовали взгляды, идущие вразрез с наукой, то это они. А правоверных побуждают и дальше удерживать на плечах этот неподъемный груз лжи и самообмана. Побуждают все, кого они встречают на своем пути, – как единоверцы, так и люди другой веры, а теперь с поразительной частотой еще и ученые, которые, по их собственным утверждениям, не имеют веры.

 

Я утверждаю, что наука – это единственный способ по‑настоящему познать Вселенную. Но я вовсе не призываю к созданию общества, полностью управляемого наукой. Большинство людей видят такое общество как мир роботов, в котором нет места эмоциям, отсутствуют искусство и литература, а человек не жаждет быть частью чего‑то большего, чем он сам, – а ведь именно эта жажда приводит многих к вере. Такой мир, вне всякого сомнения, был бы однообразным и безрадостным. Скорее я бы сказал, что научный взгляд (в широком смысле) не только помогает нам принимать лучшие решения как для себя, так и для общества в целом, но и оживляет бесчисленные чудеса науки, недоступные тем, кому она ошибочно кажется чем‑то далеким и опасным. Что может быть более завораживающим, чем наконец‑то понять, откуда мы (и все прочие виды) взялись, – вопрос, который я изучаю всю свою жизнь? А самое главное, никакого обесценивания эмоциональных потребностей человека. Я живу по принципам, которые рекомендую в этой книге, но встретив меня на вечеринке, вы никогда не догадаетесь, что я ученый. Я не менее других эмоционален и люблю живопись. Хорошее кино или книга без труда вызывают у меня слезы, и я всегда стараюсь помогать тем, кому меньше повезло в жизни. Но веры у меня нет. У меня есть все необходимые человеку эмоциональные качества – за исключением уверенности в загробной жизни – без религиозных суеверий.

Тем не менее я не готов обсуждать, чем и как следует заменить религию, когда она исчезнет с лица Земли. (А уверен, что рано или поздно это неизбежно произойдет.) Очевидно, что это зависит от наших эмоциональных потребностей. Тем, кто интересуется возможными решениями этой проблемы, стоит заглянуть в прекрасную книгу Филипа Китчера «Жизнь после веры. Дело для светского гуманизма» (Life After Faith).

Наконец, я не буду обсуждать исторические, эволюционные и психологические истоки религии. Существуют десятки гипотез о том, откуда взялись религиозные верования и почему они так живучи. Некоторые привлекают к делу непосредственную эволюционную адаптацию. Другие говорят о побочных результатах эволюции, таких как склонность во всех событиях видеть осознанную волю. Третьи расписывают, как полезна вера в деле объединения людей или способа ими управлять. Определенные ответы неочевидны и, возможно, никогда не будут получены. Чтобы изучить множество светских теорий о религии, начинать следует с «Почему мы верим» Паскаля Буайе[6] и «Разрушения заклятия» (Breaking the Spell) Дэниела Деннета.

Я буду считать, что достиг цели, если к концу книги вы станете требовать, чтобы люди аргументировали свою веру – не только в религии, но в любой области, где возможны доказательства. Я буду считать, что достиг цели, если люди начнут выбирать для себя систему верований столь же тщательно, как выбирают врача. Я буду считать, что достиг цели, если люди перестанут придавать особый вес суждениям о Вселенной и о человеке всевозможных проповедников, имамов и церковников лишь потому, что все это религиозные деятели. И, самое главное, я буду считать, что достиг цели, если характеристика «верующий человек» будет звучать скорее критикой, нежели похвалой.

 

Глава 1

Проблема

 

Ибо мы часто говорили о моей дочери, которая умерла осенью от лихорадки. И я считал, что то была воля Господня, но мисс Энни, она говорила, что все дело в сточных трубах.

Альфред Теннисон

 

В современном мире не кипят горячие споры о примирении с религией спорта, литературы или бизнеса. На повестке дня стоит вопрос о гармонизации науки и религии. Но почему из всех человеческих занятий, которые можно сравнить с религией, нас так беспокоят ее отношения именно с наукой?

Ответ, на мой взгляд, очевиден. Наука и религия (в отличие, скажем, от бизнеса и религии) конкурируют в деле поиска истин о мире. И наука – единственная область, способная опровергнуть претензии религии на истину в последней инстанции. Более того, она неоднократно это делала (вспомним, к примеру, рассказ Книги Бытия, да и других религий, о сотворении мира, историю Потопа и мифический Исход евреев из Египта). Религия, с другой стороны, не способна опровергнуть истины, установленные наукой. Именно эта конкуренция и способность науки разрушить гегемонию веры – но не наоборот – порождает многочисленные дискуссии о том, как две эти области соотносятся друг с другом и как найти гармонию между ними.

Вообще говоря, можно утверждать, что разногласия между наукой и религией начались в тот самый момент, когда естественные науки стали формальной дисциплиной, то есть в Европе XVI века. Развитие науки, разумеется, началось задолго до этого – в Древней Греции, Китае, Индии и на Ближнем Востоке. Но открытый конфликт с религией стал возможен только тогда, когда религия обрела власть и утвердила догмы, что позволяло управлять обществом. Для этого пришлось подождать расцвета христианства и ислама, а также научных результатов, ставящих религиозные истины под сомнение.

Таким образом, последние 500 лет стали временем противостояния науки и веры. Это не было одним непрерывным конфликтом, скорее, эпизодическими и яркими вспышками человеческой враждебности. Два самых известных случая – выяснение отношений Галилея с церковью и «Обезьяний процесс» Джона Скоупса в 1925 г. Галилея в 1632 г. приговорили к пожизненному домашнему аресту за утверждение о гелиоцентричности Солнечной системы. Что касается «Обезьяньего процесса», в его рамках произошла титаническая битва между Кларенсом Дэрроу и Уильямом Дженнингсом по поводу того, имеет ли школьный учитель право говорить ученикам, что человек возник в ходе эволюции (присяжные постановили, что не имеет). Оба эти инцидента богословы и историки из лагеря примиренцев не считают свидетельствами конфликта между наукой и религией, – в подобных случаях обычно вспоминают о «политике», «власти» или «личной ненависти». Тем не менее религиозные корни этих диспутов очевидны. Но даже если оставить в стороне эти эпизоды, можно вспомнить немало случаев, когда церковь того или иного толка осуждала или даже замедляла развитие науки. Чуть позже я коротко расскажу о двух книгах, в которых можно найти описание подобных ситуаций. (Конечно, иногда церковь и способствовала успехам науки. Так, во времена появления вакцинации против оспы служителей церкви можно было найти по обе стороны баррикад. Одни говорили, что вакцинация – это общественное благо, другие – что это узурпация исключительной власти Господа над жизнью и смертью.)

Но до определенного момента никакие конфликтные эпизоды не порождали общественной дискуссии об отношениях науки и религии. Такая дискуссия стала возможна лишь в XIX веке, и толчком к ее началу послужила, судя по всему, публикация книги Чарльза Дарвина «О происхождении видов» в 1859 г. Эта книга – величайший из когда‑либо написанных разрушитель Писания. Она (ненамеренно) расправилась с множеством библейских утверждений и наглядно показала, что наблюдаемые в природе закономерности, которые прежде объяснялись существованием Великого архитектора, вполне можно объяснить естественными процессами – эволюцией и естественным отбором.

Современная дискуссия о столкновениях науки и религии, в которых наука располагает более мощным оружием, началась с двух книг, опубликованных в конце XIX века. Историки науки считают, что именно они запустили в массы «тему конфликта» – идею о том, что религия и наука не просто воюют друг с другом, но воюют непрерывно, что церковные власти при каждой возможности противостоят науке или подавляют ее, а та все время пытается вырваться из прочных объятий веры. Пересмотрев то, что они считали историческими столкновениями между церковью и учеными, авторы обеих книг объявили науку победителем.

Резкий тон этих произведений, необычный для того времени, хорошо выражен в первой из этих книг – «Истории конфликта между религией и наукой» американского энциклопедиста Джона Дрейпера, изданной в 1875 г.:

 

В конце концов дошло до того, что христианство римского толка и наука рассматриваются адептами той и другой стороны как абсолютно несовместимые. Они не могут сосуществовать. Одно должно покориться другому. Человечество должно сделать выбор – иметь и то и другое невозможно.

 

Как явствует из цитаты, Дрейпер видел основного врага науки именно в католицизме, а не в религии как таковой. Это объясняется преобладанием католицизма, продуманностью его догм и стремлением внедрять и поддерживать эти догмы при помощи гражданской власти. Кроме того, в конце XVIII века антикатолицизм был очень распространен среди образованных американцев.

Книга «Борьба религии с наукой», изданная в 1896 г., была более объемной, более научной и более сложной как по истории создания, так и по замыслу. Ее автор Эндрю Диксон Уайт тоже был энциклопедистом – историком, дипломатом и просветителем. Он также был первым президентом Корнеллского университета в г. Итаке. Когда Уайт и его благодетель Эзра Корнелл в 1865 г. основали университет, в закон штата Нью‑Йорк, определявший его задачу, было включено следующее требование. Члены какой бы то ни было религиозной секты не могли занимать большинство мест в попечительском совете университета. Также говорилось, что «люди любой религиозной принадлежности или без всякой религиозной принадлежности будут равно избираемы на все посты и должности». Настолько светский подход в те времена был почти уникальным.

Уайт, сам будучи верующим, утверждал, что целью такого плюрализма на самом деле было утверждение и продвижение христианства: «Будучи далеки от всякого желания навредить христианству, мы оба [он и квакер Корнелл] надеялись утвердить его. Однако в сектантской природе американских колледжей и университетов мы видели причину скудости дававшегося в них образования». Это была явная попытка организовать американский университет по европейскому образцу, устранив влияние религиозной догмы и подстегнув тем самым свободные исследования.

Этот план провалился. Светские намерения Уайта и Корнелла разозлили многих верующих, и те обвинили Уайта в следовании дарвинизму и атеизму, а также в том, что учебный план нового университета явно отклоняется в сторону естественных наук. К преподаванию допустили даже атеистов! (Некоторые считали, что каждый профессор должен быть пастором.) Попытка Уайта приобщиться к «любезной разумности» потерпела крах, и в конце концов он начал рассматривать борьбу за светский университет (которую выиграл) как одно из сражений в войне науки и теологии:

 

Тогда‑то я и проникся ощущением настоящей проблемы – антагонизма между теологическим и научным взглядом на Вселенную и просвещение.

 

За этим последовали 30 лет изысканий, вылившиеся в издание весьма основательного двухтомника (намного более проработанного, чем труд Дрейпера). Книга вызвала горячие споры и стала бестселлером. Она издается до сих пор. Несмотря на перечисленные в книге случаи религиозных возражений лингвистическим исследованиям, библейским знаниям, медицинским нововведениям (вроде вакцинации и анестезии), улучшению системы здравоохранения, теории эволюции и даже применению громоотводов, Уайт настаивал, что его целью было показать конфликт не между наукой и религией, но лишь между наукой и «догматической теологией». В конце он выражал надежду – напрасную – на то, что его книга будет способствовать укреплению религии, поскольку убедит ее отказаться от ненужного вмешательства в дела общественных и естественных наук. В этом смысле книга стала предшественником примиренческих доводов Стивена Гулда в его теории «непересекающихся магистерий» науки и религии (об этом тезисе мы поговорим позже).

Что книгам Уайта и Дрейпера удалось, так это создать базу для обсуждения конфликта между наукой и верой. Но это вызвало гнев богословов и историков науки: они поспешили заявить, что «тезис о конфликте» попросту ошибочен. Некоторые историки науки утверждали, что Уайт и Дрейпер проявили себя плохими учеными и продемонстрировали невысокий уровень подготовки (да, они совершили кое‑какие ошибки и оставили без внимания некоторые аргументы своих противников, но далеко не в тех масштабах, чтобы это могло обесценить их труд). Кроме того, по мнению историков науки, верное толкование взаимоотношений религии с наукой таково: эти области часто ладили друг с другом. Неприятие теорий Дарвина и Галилея, дескать, было печальным исключением в долгой и мирной истории церковно‑научных отношений. Да и эти стычки были вызваны не религией, а политикой или личными дрязгами. В самом деле, многие научные открытия, как считали эти историки науки, были cделаны под влиянием религиозных взглядов. Науку же они представляли как продукт христианства, распространившегося на всю средневековую Европу.

Истина, как это часто бывает, лежит посередине между Дрейпером и Уайтом с одной стороны и их критиками с другой. Хотя невозможно отрицать, что религия сыграла важную роль в противодействии некоторым научным достижениям (теории эволюции, применению анестезии), другие, например, профилактические прививки от оспы, встречали со стороны церкви как противодействие, так и поддержку – и все это с опорой на Библию. С другой стороны, бесполезно говорить, что религия не играла роли в преследованиях Галилея и Джона Скоупса, это будет самообманом и искажением действительности. Тем не менее, поскольку не все религии противостоят науке, а многие верующие легко принимают научные достижения, то бессмысленно говорить, что наука и вера сошлись в вечной битве. Если рассматривать «тезис о конфликте» в этом смысле, то такая гипотеза будет неверна.

Однако моя позиция состоит не в том, что религия и наука всегда были непримиримыми врагами и что первая всегда тормозила вторую. Нет, я вижу в них конкурентов, которые претендуют на одни и те же территории и утверждают, что способны познавать Вселенную. Как я покажу в следующей главе, их несовместимость основана на различиях в методологии и философии, при помощи которых они устанавливают свои истины, и в результатах их изысканий. В своем стремлении опровергнуть утверждения Дрейпера и Уайта критики упустили главную тему обеих книг: неспособность религии установить истины хоть о чем‑то – будь то сами боги или более земные вопросы вроде причин болезней.

Итак, что указывает на то, что на фронте науки и религии не все хорошо? С одной стороны, если бы две эти области были признаны совместимыми, то все споры об их согласованности уже бы закончились. На самом же деле они лишь разгораются.

Для начала немного говорящей статистики. База данных WorldCat, основанная в 1971 г., – это крупнейшее в мире собрание опубликованных произведений, в каталогах которого содержится порядка 2 млрд единиц из более чем 70 000 библиотек по всему миру. Если порыться в этом каталоге в поисках книг на английском языке на тему «наука и религия», то выяснится, что их число последние сорок лет стабильно растет: за десятилетие, завершившееся в 1983 г., их вышло 514, а за 1994–2013 гг. таких книг появилось уже 2574. И дело не в том, что книг стало издаваться больше. В этом несложно убедиться, если соотнести это число с количеством книг о религии в целом. Доля книг о религии, в которых речь также идет о науке, подскочила с 1,1 % в первом упомянутом десятилетии до 2,3 % в последнем. Если число книг о религии за это время почти удвоилось, то число книг о религии и науке выросло вчетверо. И хотя не во всех книгах из категории «наука и религия» речь идет о взаимоотношениях этих двух областей, данные подтверждают: интерес к теме растет.

Наряду с этим становится все больше академических курсов и программ, посвященных науке и религии. Как отметили в 1997 г. Эдвард Ларсон и Ларри Уитхем, «согласно одному из докладов, система высшего образования США теперь может похвастать 1000 курсов, посвященных науке и вере, тогда как студенту 1960‑х гг. пришлось бы долго искать, чтобы найти хоть один». Исследовательские центры и академические институты, посвященные науке и религии, растут как грибы после дождя. Среди них Фарадеевский институт науки и религии в Кембриджском университете (основан в 2000 г.), Центр науки и религии имени Иэна Рэмси в Оксфордском университете (основан в 1985 г.) и Центр теологии и естественных наук в Беркли, который был основан в 1982 г. и может похвастать тем, что «уже 30 лет наводит мосты между наукой и теологией». Процветают также новые академические журналы, посвященные вопросам науки и религии (такие как «Наука, религия и культура», основанный в 2014 г.). Кроме того, как мы увидим, именитые научные организации начали включать в свои планы программы, связанные с религией, а также делать заявления, призванные заверить широкую публику в том, что их деятельность не противоречит вере.

Для ученого очевиднейшим признаком отсутствия согласованности служит само существование подобных программ и заявлений. Они призваны убедить публику, что, хотя наука и религия на первый взгляд конфликтуют, на самом деле это не так. Но почему ученые пытаются это доказать? Одна из причин заключается в том, что я называю «синдромом хорошего парня»: говоря о религии только хорошее, можно понравиться гораздо большему числу людей, чем ее критикуя. Уверения в том, что твоя наука не лезет в дела религии и ничем ей не мешает, – верный способ угодить и американской публике, и вообще всем.

Далее, есть люди, которым просто не нравятся конфликты, – «люди доброй воли», как называл их палеонтолог Стивен Гулд. Для этой группы примиренчество представляется разумным способом избежать конфликта (аналогичную цель преследует запрет разговаривать о религии и политике за обеденным столом). Человек, который стремится примирить религию и науку, всегда выглядит непредвзятым и разумным, тогда как утверждение об их несовместимости помогает приобретать врагов и ведет к навешиванию на человека ярлыка «воинствующий». Причина понятна: религия занимает в нашем обществе привилегированное место. Нападать на нее нельзя, хотя критиковать веру в сверхъестественное или паранормальное, в экстрасенсорное восприятие или гомеопатию можно. Цель примиренчества – не защита науки, которая и сама способна за себя постоять, а демонстрация того, что религия каким‑то образом все же может делать достоверные заявления об окружающем мире.

Но подлинная причина того, что ученые защищают примиренческую позицию, более эгоистична. Американские ученые – или, вернее, их материальная поддержка – в значительной мере зависят от американских граждан, которые в большинстве своем религиозны, и от конгресса США, который тоже религиозен. (Не секрет, что человеку, признающему себя атеистом, практически невозможно попасть в конгресс, и во время избирательной кампании кандидаты вовсю щеголяют своей религиозностью.) Большинство исследователей получает грантовую поддержку от федеральных агентств вроде Национального научного фонда или Национального института здравоохранения, бюджеты которых ежегодно утверждаются конгрессом. Для ученых такие гранты – единственная надежда, ибо исследования – дело дорогое, а отсутствие научных результатов может привести к потере должности, отсутствию продвижений по службе или прибавок к зарплате. Любое заявление о том, что наука каким‑то образом конфликтует с религией, способно привести к урезанию бюджета (по крайней мере, ученым так кажется) и поставить таким образом под угрозу их профессиональное благополучие.

Подобные мысли беспокоят всех ученых, но биологам‑эволюционистам приходится несколько хуже. Среди наших союзников в борьбе с креационизмом много прогрессивных верующих, которые во всеуслышание заявляют, что теория эволюции не противоречит их вере. В судебных слушаниях по искам против государственных школ, в которых преподают креационизм, нет и не может быть более убедительного свидетеля, чем какой‑нибудь верующий, который под присягой покажет, что эволюция вполне созвучна с его собственной религиозностью и что креационизм – не наука. Если бы ученые говорили открыто то, что многие из нас думают, – что религиозные верования в принципе противоречат науке, – то мы непременно настроили бы против себя этих союзников и, как предупреждают многие, затруднили бы принятие теории эволюции людьми, которые и без того пребывают в сомнениях насчет Дарвина. Однако не существует прямых доказательств ни этой точки зрения, ни того, что ученые, критикуя веру, подвергают опасности собственное благополучие.

Тем не менее многие научные ассоциации, существующие в религиозной среде и погруженные в религиозную культуру, предпочитают вести себя осторожно. Они заявляют, что наука вполне может сосуществовать с религией. Один из примеров – программа научного, этического и религиозного диалога Американской ассоциации содействия развитию науки, посвященная «[развитию] общения между научным и религиозным сообществами». «Общение», за которое ратуют крупнейшие научные организации Америки, всегда позитивно. В подобных диалогах никогда не упоминаются какие бы то ни было конфликты между наукой и религией. Точно так же в программе Всемирного научного фестиваля (ежегодной мультимедийной выставки, которая проводится в Нью‑Йорке) всегда имеется семинар или лекция на тему совместимости науки и религии. Фрэнсис Коллинз, бывший глава проекта расшифровки человеческого генома и нынешний директор Национального института здравоохранения (а кроме того – возродившийся в вере христианин‑евангелист) основал BioLogos. Задача этой организации в том, чтобы помочь евангелистам, настроенным против теории эволюции, принять ее и при этом сохранить веру в Иисуса. К несчастью, пока ее успехи довольно скромны. И неслучайно все три упомянутые программы финансируются за счет грантов Фонда Джона Темплтона – богатой организации, которую основал миллиардер, сделавший состояние на паевых фондах. Джон Темплтон мечтал продемонстрировать всему миру, что наука может доказать существование Бога. Как мы вскоре узнаем, именно Фонд Темплтона и его громадные финансовые возможности лежат в основе многих программ, направленных на продвижение примиренчества.

Как и у организации BioLogos, цель проекта Clergy Letter – убедить верующих в том, что теория эволюции не противоречит их вере. Смысл этого проекта таков: религиозные лидеры и богословы пишут манифесты о том, что теория эволюции – не ересь. Национальный центр научного образования – важнейшая организация США, противодействующая распространению креационизма – ведет программу «Наука и религия», цель которой совпадает с целью Clergy Letter. Но вся эта деятельность порождает вопрос: если наука так легко согласуется с религией, то зачем нам столько публичных заверений в этом?

Тем не менее заверения продолжают звучать. Вот еще два. Первое исходит от Американской ассоциации содействия развитию науки:

 

Спонсоры многих из этих предложений [ограничить или ликвидировать преподавание теории эволюции в государственных школах] как в национальном, так и в местном масштабе, судя по всему, считают, что эволюция и религия противоречат друг другу. Такие взгляды достойны сожаления. Наука и религия не обязательно несовместимы. Они задают принципиально разные вопросы об окружающем мире. Многие религиозные лидеры подтвердили, что не видят конфликта между теорией эволюции и религией. Мы и подавляющее большинство ученых разделяем эту точку зрения.

 

Обратите внимание: это заявление хотя и сделано группой ученых, посвящено оно в основном теологии и подразумевает, что «истинным» религиям не обязательно конфликтовать с наукой. Но поскольку многие американцы считают иначе – включая и те 42 % населения, которые принимают «креационизм молодой Земли», – в нем, по существу, говорится, что почти половина американцев неправильно понимают собственную веру. Ясно, что не дело группам ученых определять, что будет, а что не будет «правильной» религией.

А вот декларация Национального центра научного образования:

 

Эволюционная биология ничего не говорит о существовании или несуществовании Бога. Точно так же ничего не говорят об этом другие научные теории, такие как теория гравитации, строения атома или движения тектонических плит. Как и теория гравитации, теория эволюции совместима и с теизмом, и атеизмом, и с агностицизмом. Можно ли принимать эволюцию как наиболее убедительное объяснение биологического разнообразия и при этом держаться за идею, что через эволюцию проявляется воля Божия? Многие религиозные люди так и делают.

 

Но многие религиозные люди – возможно, большинство – так не делают. В конце концов, почти половина американцев согласны с утверждением, что «Бог создал человеческие существа почти в современной их форме в какой‑то момент в пределах последних 10 000 лет или около того». А если учесть, что почти 20 % американцев – агностики, атеисты либо заявляют, что «ни во что конкретное не верят», можно утверждать, что большинство религиозных американцев отвергают идею эволюции даже в том случае, когда ею управляет Бог.

Ирония всех этих заявлений состоит в том, что значительная доля ученых (в том числе подавляющее большинство успешных) – атеисты. И хотя сами они отвергли Бога (вероятно, потому, что существование сверхъестественных существ противоречит их мировоззрению, основанному на объективных данных), многие из них считают религиозную веру социально полезной, просто сами они в ней не нуждаются. В минуты откровенности некоторые ученые признают, что на самом деле эти примиренческие заявления мотивированы уже упоминавшимися личными и политическими столкновениями.

Аналогичные заявления можно услышать и с другой стороны. В «Катехизисе католической церкви», к примеру, сказано, что вера не может конфликтовать с фактами, поскольку и разум и вера у человека от Бога:

 

Хотя вера превыше разума, никаких настоящих расхождений между верой и разумом быть не может. Поскольку тот же Бог, который раскрывает тайны и вселяет веру, даровал человеческому сознанию свет разума, Бог не может отрицать сам себя, и истина не может противоречить истине. Следовательно, методичные исследования во всех областях знания, если только они проводятся строго по‑научному и не попирают моральные законы, никогда не могут конфликтовать с верой, поскольку и мирское и духовное исходит от одного и того же Бога.

 

Обратите внимание: вере отдается приоритет перед разумом. Дикое утверждение, наглядно подтверждающее тот самый конфликт, который церковь отрицает. Если две системы существуют бок о бок, какой смысл ставить одну из них выше другой? Мало того. Католическая церковь в основном дружелюбно относится к теории эволюции, но, как мы увидим чуть позже, многие американские католики являются «креационистами молодой Земли», тем самым открыто отвергая позицию своей церкви. Как еще это можно назвать, если не противоречием между верой и разумом?

Приоритет веры над разумом – политика не только католической церкви. Аналогичных взглядов часто придерживаются и приверженцы других религий. Опрос американцев, проведенный в 2006 г. журналом Time и Центром Роупера, дал результаты, которые напугали бы любого ученого. На вопрос о том, как они поступят, если наука покажет, что какие‑то из их религиозных убеждений ошибочны, чуть ли не две трети опрошенных – 64 % – сказали, что в этом случае они отвергнут научные данные в пользу своей веры. Лишь 23 % готовы были подумать о том, чтобы изменить свои религиозные убеждения. Поскольку в опросе не пояснялось, какие именно религиозные убеждения вступили бы в противоречие с наукой, можно предположить, что потенциальный конфликт между наукой и религией не ограничивается теорией эволюции. Он затрагивает любое научное открытие, вступающее в противоречие с верой. (Чуть позже мы поговорим о нескольких подобных открытиях, опровергающих утверждение о том, что предками всего человечества были Адам и Ева.) Другой подобный опрос подчеркнул вторичность научных доказательств с точки зрения верующих: среди американцев, отвергающих факт эволюции, основной причиной такого отношения служили религиозные убеждения, а не недостаток научных данных.

Одних этих цифр достаточно, чтобы подвергнуть сомнению заявления религиозных и научных организаций о том, что наука и религия вполне совместимы. Почти две трети американцев готовы принять научный факт, только если он явно не противоречит их вере. А это значит, что никакие достижения науки не влияют на их мировоззрение.

В самом деле, опросы американцев, принадлежащих к разным вероисповеданиям или не принадлежащих ни к одному, показывают, что наличие конфликта между наукой и верой понимается очень многими. К примеру, опрос Исследовательского центра Пью, проведенный в 2009 г., показал следующее. 55 % ответили «да» на вопрос «Часто ли конфликтуют наука и религия?» (Показательно, что лишь 36 % при этом считали, что наука противоречит именно их религиозным убеждениям.) Как и ожидалось, конфликт заметно острее воспринимался теми, кто не принадлежал ни к одной конфессии.

Одна из причин, по которой некоторые конфессии готовы налаживать отношения с наукой, такова. Они теряют приверженцев, особенно молодых, считающих, что христианство недружественно относится к науке. Исследование Barna Group (эта маркетинговая компания изучает религиозные вопросы) выявило, что это одна из шести причин, по которым молодые люди отказываются от христианства:

 

Причина № 3 – церковь противостоит науке. Молодежь чувствует себя отчужденной от церкви и от веры. Одна из причин этого связана с напряжением, которое они ощущают между христианством и наукой. Самая распространенная точка зрения в этой связи звучит так: «Христиане слишком уверены, что знают ответы на все вопросы» (35 %). Трое из десяти молодых людей из христианской среды чувствуют, что «церкви идут не в ногу с научным миром, в котором мы живем» (29 %). Еще четверть молодых людей считает, что «христианство – это антинаука» (25 %). И почти столько же (23 %) говорят, что «их достали уже споры креационистов с эволюционистами». Более того, это исследование показало, что многим молодым христианам с научным складом ума с трудом удается сохранять верность и религиозным убеждениям, и своему призванию, связанному с наукой.

 

Если несовместимость науки и религии – всего лишь иллюзия, то иллюзия достаточно мощная, чтобы заставить этих молодых христиан продемонстрировать свое неприятие уходом. Возможно, они и не откажутся от религии, но вот с церковью своей порвут наверняка.

Если некоторые прогрессивные конфессии пытаются справиться с этим конфликтом, попросту принимая науку и изменяя при необходимости свои теологические догмы, то более консервативные оказывают сопротивление. Один из самых показательных примеров подобного имел место в сентябре 2013 г., когда группа родителей при содействии консервативной юридической организации подала в суд на Совет по образованию штата Канзас. Их целью было отменить все государственные образовательные стандарты в области естественных наук начиная с детского сада и до 12‑го класса, поскольку эти стандарты якобы прививают учащимся «материалистическое и атеистическое» мировоззрение, которое несовместимо с религией. Когда эта книга уходила в печать, иск был отклонен.

Наконец, если религия и наука так хорошо уживаются друг с другом, то почему многие ученые – неверующие? Разница в религиозности между американскими гражданами и учеными велика, стабильна и подтверждена документально. Более того, чем успешнее ученый, тем выше вероятность того, что он неверующий. Изучая американских ученых в целом, Исследовательский центр Пью показал, что 33 % признают себя верующими в Бога, тогда как 41 % называют себя атеистами (остальные либо не ответили, либо не определились, либо заявили о вере в «универсальный дух» или «высшие силы»). Напротив, вера в Бога среди обычных людей доходит до 83 %, а к атеистам относят себя лишь 4 %. Иными словами, ученые в десять раз чаще бывают атеистами, чем остальные американцы. И такая разница стабильно наблюдается уже более 80 лет проведения подобных опросов.

Если перейти к ученым, работающим в группе «элитарных» исследовательских университетов, разница становится еще более заметной – там чуть более 62 % будут либо атеистами, либо агностиками, и только 23 % верят в Бога. Степень неверия в этой среде более чем в 15 раз превосходит среднюю по стране.

На высшем уровне американской науки находятся члены Национальной академии наук – общественной организации, куда избирают только лучших исследователей. И здесь неверие – это правило: 93 % членов Академии атеисты или агностики и лишь 7 % верят в какого‑либо персонифицированного бога. Пропорция почти обратная той, что наблюдается у средних американцев.

Почему же ученые гораздо чаще по сравнению с обычной публикой отвергают религию? Любой ответ на этот вопрос должен объяснить и тот факт, что чем лучше ученый, тем выше для него вероятность атеизма. В голову приходят три объяснения. Одно из них не имеет никакого отношения к науке как таковой: ученые просто более образованны, чем средний американец, а религиозность с уровнем образования снижается.

Хотя все обстоит именно так, мы можем исключить этот ответ как единственное объяснение на основании исследования 2006 г., где рассматривались религиозные убеждения университетских преподавателей. Как и ученые, американские преподаватели более склонны к атеизму или агностике, нежели население в среднем (23 % против 7 % неверующих соответственно). Но при опросе преподавателей разных специальностей стало ясно, что наименее религиозны представители естественных наук. Если среди медиков доля атеистов и агностиков составляет всего лишь 6 %, то среди гуманитариев их 29 %, среди компьютерщиков и инженеров – 33 %, среди специалистов по общественным наукам – 39 %, а среди физиков и биологов вместе взятых – целых 52 %. Когда специализации разделили более точно, список наименее религиозных возглавили биологи и психологи: 61 % и тех и других оказались агностиками или атеистами. Таким образом, среди ученой братии с примерно равным – весьма высоким – уровнем образования специалисты по естественным наукам все равно чаще отвергают Бога. Можно предположить, что атеизм ученых не просто отражает их высокий уровень образования, но и каким‑то образом присущ определенным научным дисциплинам.

Это оставляет два возможных объяснения атеизма ученых, причем оба связаны с наукой как таковой. Либо неверующие массово стремятся стать учеными, либо занятие наукой способствует отказу от религии. (Разумеется, правдой может быть и то и другое одновременно.) Примиренцы предпочитают первое объяснение, поскольку второе подразумевает, что наука ведет к атеизму, – точка зрения, с которой прогрессивные верующие никак не могут согласиться. Тем не менее можно привести два набора данных о том, что занятие наукой разъедает веру. Первый свидетельствует о том, что именитые ученые происходят из религиозных семей почти так же часто, как и не‑ученые, но первые в итоге становятся гораздо менее религиозными. Но это, возможно, всего лишь означает, что в религиозных семьях вырастают неверующие люди, которые затем массово идут в науку.

Но есть и другие доказательства. Если посмотреть на американских ученых разных возрастов, то выяснится, что старшее поколение заметно менее религиозно. Это вроде бы позволяет предположить, что эрозия веры пропорциональна достижениям ученого, но есть и альтернативное объяснение: «групповой эффект». Может быть, старшее поколение родилось в менее религиозную эпоху и просто сохранило неверие своей юности. Но это представляется маловероятным, поскольку тенденция на самом деле обратная: религиозность американцев за последние 60 лет снизилась. Согласно «групповой гипотезе», старшее поколение должно быть более религиозно, а это не так.

Все это позволяет предположить, что недостаток религиозности – побочный эффект занятий наукой. И это, каким бы отвратительным оно ни казалось многим, на самом деле неудивительно. По крайней мере, у некоторых людей принятое в науке обыкновение требовать доказательств к любому утверждению, а также привычка все подвергать сомнению и задаваться самыми разными вопросами часто переносится и на другие аспекты жизни – включая и религиозную веру.

В главе 3 я попытаюсь доказать, что существование религиозных ученых не должно служить сильным аргументом в пользу совместимости науки и веры. Но не лицемерно ли в таком случае утверждать, что наличие ученых‑атеистов доказывает несовместимость науки и веры? Мой ответ таков: религиозные ученые в некоторых отношениях напоминают тех многочисленных курильщиков, которые не болеют раком легких. Точно так же, как эти не страдающие от рака люди не обесценивают статистической взаимосвязи между курением и болезнью, так и существование религиозных ученых не опровергает антагонизма между наукой и верой. Просто верующие ученые умудряются разделить свое сознание надвое и уложить в голове два несовместимых мировоззрения.

В целом трудно избежать вывода, что сглаживание противоречий между наукой и религией представляет проблему и тревожит обе стороны (по большей части, сторону религиозную). Этот вывод основан на малочисленности религиозных ученых; нескончаемом потоке книг, продвигающих примиренчество при помощи противоречивых аргументов; постоянных заверениях научных организаций в том, что верующие могут принимать науку без ущерба для своей веры; и распространенности креационизма во многих странах.

За выходом книг Дрейпера и Уайта последовал период относительного затишья. Почему же вопрос о противоречиях науки и религии так остро встал вновь? Я вижу тому три причины: недавние успехи науки, вновь потеснившие притязания религии, расцвет Фонда Темплтона как крупного спонсора всевозможных примиренческих мероприятий и, наконец, появление Нового атеизма и его явная связь с наукой, в первую очередь с теорией эволюции.

«Происхождение видов» Дарвина стало самым серьезным ударом, который наука когда‑либо нанесла религии. Но произошло это в 1859 г. На самом деле конфликт между религией и теорией эволюции всерьез разгорелся лишь в начале XX века, с подъемом в Америке религиозного фундаментализма. Организованное движение к креационизму началось около 1960 г. Чуть позже, после целой серии судебных процессов, запретивших его преподавание в государственных школах, креационизм надел на себя личину науки – сперва в виде нелепого «научного креационизма», утверждавшего, что все научные факты содержатся в Библии. Когда эта позиция потерпела поражение, креационизм обернулся «разумным замыслом», преподавание которого было запрещено судом в 2005 г. Неудача «разумного замысла», который представляет собой разбавленный донельзя креационизм, заставила тех, кто отвергает эволюцию, перейти к активной обороне и заняться поисками других способов борьбы с наукой. Как ни смешно, по мере того как доверие к креационистам падает, их голоса звучат все громче.

Напротив, теория эволюции идет от победы к победе по мере того, как новые данные из палеонтологической летописи, молекулярной биологии и биогеографии продолжают утверждать ее гегемонию как центрального организующего принципа биологии. Креационисты, ожидавшие от теории разумного замысла давно обещанных опровержений эволюции, разочарованы. Как я писал в своей предыдущей книге, «Несмотря на миллион возможностей ошибиться, теория эволюции всегда выходит правой. Это утверждение максимально близко к научной истине». А в настоящее время новая область науки – эволюционная психология, изучающая эволюционные корни человеческого поведения, – постепенно размывает представление об уникальности многих человеческих качеств, таких как мораль, которую прежде приписывали Богу. Как я буду говорить в главе 4, у наших эволюционных родичей мы наблюдаем образцы поведения, очень похожие на рудиментарную мораль. Это позволяет предположить, что многие из наших «нравственных» чувств вполне могли бы развиться в результате эволюции, тогда как остальные базируются на чисто светских соображениях.

Кроме того, недавние успехи нейробиологии, физики, космологии и психологии заменили некоторые сверхъестественные объяснения на натуралистические. Хотя наши познания о мозге по‑прежнему отрывочны, мы начинаем понимать, что «сознание», приписывавшееся когда‑то Богу, есть продукт распределенной мозговой деятельности, а не какое‑то метафизическое «Я», сидящее у нас в голове. Сознанием можно манипулировать, его можно менять при помощи хирургических и химических средств. Становится ясно, что это явление – продукт мозговой деятельности. Понятие «свободы воли» – краеугольный камень многих религиозных течений – кажется чем дальше, тем более сомнительным, ведь ученые не только выясняют, какое влияние на поведение человека имеют гены и окружающая среда, но и демонстрируют, что некоторые «решения» можно предсказать по снимкам мозга за несколько секунд до того, как человек осознает, что принял их. Иными словами, представление о чистой «свободной воле» – идея о том, что в любой ситуации мы можем выбрать другую линию поведения, – блекнет и пропадает. Большинство ученых и философов сегодня придерживаются «детерминистских» взглядов, согласно которым генетическое наследие человека и история воздействия на него окружающей среды становятся единственными факторами, которые определяют принимаемые им решения. Это, разумеется, выбивает всякую опору из‑под ног значительной части теологии, включая и доктрину спасения через свободный выбор Спасителя, и аргумент о том, что человеческие злодейства – нежелательный, но неизбежный побочный продукт свободы воли, дарованной нам Господом.

Что касается физики, мы начинаем понимать, как Вселенная могла возникнуть «из ничего». Да и вообще: наша Вселенная может оказаться лишь одной из множества вселенных с различными физическими законами. Такая космология превращает нас из объекта особого внимания Бога в простых везунчиков, вытащивших счастливый лотерейный билет, – в обитателей Вселенной, физические законы которой допускают эволюцию.

Мало‑помалу список явлений, которые требуют для своего объяснения привлечения Бога, сокращается практически до нуля. Религия отвечает на это либо прямым отрицанием научных данных (тактика фундаменталистов), либо подгонкой под них своей теологии. Но теологию можно подгонять лишь до некоторого предела. Когда же дело доходит до отрицания неоспоримых с точки зрения религии вещей, вроде божественности Иисуса Христа, теология сдается и превращается в нерелигиозный светский гуманизм.

Это дает нам еще один ключ к причинам подъема примиренчества (по крайней мере, в Америке): уменьшение числа последователей официальных религий. Процент американцев, которые считают себя либо неверующими, либо не принадлежащими ни к одной религии, стремительно растет. Доля атеистов, агностиков и людей духовных, но не религиозных, в 2012 г. составляла 20 %, что на 5 % больше показателя 2005 г. Получается, что люди, не относящие себя ни к одной религии, представляют собой самую быстрорастущую категорию «верующих» в Америке. Эта тенденция хорошо известна и признается церковью. Кроме того, как мы уже видели, она отчасти отражает реакцию молодых людей на очевидный антагонизм религии по отношении к науке.

Как может религия остановить отток прихожан? Для тех, кто хотел бы сохранить удобство веры, но не выглядеть при этом отсталым или необразованным, не остается других вариантов, кроме как искать точки соприкосновения между религией и наукой. Но помимо попытки сохранить приверженцев, у церкви есть и еще одна причина брататься с наукой: прогрессивная теология гордится своей созвучностью времени, а лучшего способа это продемонстрировать, чем привнести в свою веру науку, не существует. Наконец, все, включая и верующих, признают значительное повышение качества жизни за последние несколько столетий и не менее значительные технические достижения, такие как отправку космических зондов к далеким планетам. При этом понятно, что все эти достижения исходят от науки и определяются ее способностью находить истину, а затем использовать полученные результаты не только для расширения знаний, но и для совершенствования техники и улучшения человеческой жизни. Слушая, как религия тоже делает громкие заявления об истине, вы не можете не признать, что она в определенном смысле конкурирует с наукой – и не слишком успешно. В конце концов, какие новые откровения родила религия за последний век? Такая неравноценность результатов могла бы вызвать некоторый когнитивный диссонанс – душевный дискомфорт, от которого можно избавиться, хотя и не полностью, утверждением о том, что между наукой и религией нет никаких противоречий.

В значительной степени недавний всплеск примиренчества питается средствами одной‑единственной организации – Фонда Джона Темплтона. Темплтон (1912–2008) был миллиардером и магнатом, сделавшим состояние на паевых фондах. После того как он переехал на Багамы – подальше от налогов, – королева Елизавета II возвела его в рыцари. Сам он принадлежал к пресвитерианской церкви, но был убежден, что другие религии тоже обладают ключами к «духовной» реальности и что наука и религия могут быть союзниками в поиске ответов на «великие вопросы» цели, смысла и ценностей. С этой целью Темплтон завещал свое состояние – в настоящее время капитал составляет $1,5 млрд – фонду своего имени, основанному в 1987 г. Филантропическая миссия фонда отражает стремление Темплтона к примирению науки и религии:

 

Сэр Джон считал, что непрерывный научный прогресс очень важен не только для обеспечения человечества материальными благами, но и для раскрытия и освещения божественных планов Господа в отношении Вселенной, частью которых являемся и мы.

 

Главная филантропическая цель фонда – финансирование работы над «философскими вопросами»: в областях, где явно смешиваются наука и религия. В документах фонда говорится:

 

В эклектичный список сэра Джона вошел целый ряд фундаментальных научных понятий, в том числе сложность, возникновение, эволюция, бесконечность и время. В моральной и духовной сфере его интересы распространялись на такие базовые явления, как альтруизм, творчество, свободная воля, великодушие, благодарность, интеллект, любовь, молитва и цель. Эти разнообразные, многообещающие темы определяют границы обширной повестки дня, которую мы называем философскими вопросами. Сэр Джон был убежден, что со временем серьезное исследование этих проблем должно подвести человечество ближе к истинам, которые выходят за рамки государства, этнической группы, конкретного вероисповедания и обстоятельств.

…Для сэра Джона высшей целью работы над философскими вопросами было выяснение того, что он называл «новой духовной информацией». В это понятие, с его точки зрения, входит прогресс не только нашего восприятия религиозных истин, но и наших представлений о глубочайших свойствах человеческой природы и физического мира. Как сэр Джон написал в уставе фонда, он хотел подтолкнуть авторитетных лидеров всех сортов – от ученых и журналистов до священников и богословов – к большей открытости в восприятии возможного характера подлинной реальности и божественного.

 

Фонд Темплтона ежегодно распределяет $70 млн в виде грантов и стипендий. Для сравнения скажем, что это впятеро больше, чем Национальный фонд науки США каждый год выделяет на исследования в области эволюционной биологии – одного из направлений работы Фонда Темплтона. Учитывая глубокие карманы Фонда Темплтона и не слишком строгие критерии распределения денег, неудивительно, что, когда заручиться финансовой поддержкой непросто, ученые выстраиваются в очередь за этими грантами.

Понятно, что такая поддержка гарантирует непрерывный поток конференций, книг, монографий и журнальных статей, многие из которых выступают за примирение веры и науки. Рекламу фонда можно найти в New York Times, где известные ученые (многие из которых уже пользуются поддержкой Фонда Темплтона) обсуждают такие вопросы, как «Действительно ли вера в Бога устарела благодаря науке?» или «Есть ли у Вселенной цель?».

Самая знаменитая премия фонда, первоначально называвшаяся «Темплтоновская премия за успехи в религии», сейчас называется просто «Темплтоновская премия» и дается «живущему человеку, внесшему исключительный вклад в утверждение духовного измерения жизни посредством озарения, открытия или практических работ». Премия присуждается одному человеку, который получает £1,1 млн (примерно $1,8 млн); размер премии намеренно установлен так, чтобы сумма превосходила Нобелевскую премию (это около $1,2 млн, которые получают от одного до трех человек). Первоначально премия давалась религиозным деятелям, богословам и философам, включая Билли Грэма, мать Терезу и участника Уотергейтского скандала Чарльза Колсона, но сегодня ее присуждают также ученым, дружески настроенным к религии, таким как биолог‑эволюционист Франсиско Айала и космолог Мартин Рис.

Изменение как названия премии, так и характера ее получателей указывает на растущее желание фонда заретушировать свою религиозную сторону и укрепить научный имидж. В конце концов, многие ученые неохотно сотрудничают с откровенно религиозными организациями. И Фонд Темплтона действительно финансирует кое‑какие чисто научные исследования. Но его миссия – продвигать примиренчество – остается прежней. К тому же финансируемые им проекты почти всегда имеют теологическую сторону. Фонд Темплтона, к примеру, финансировал Фарадеевский институт науки и религии в Кембридже, где существует, помимо всего прочего, программа для детей под названием «Испытание веры», в которой показывается, как христианство сотрудничает с наукой. Он финансирует и фонд BioLogos, призванный показать христианам‑евангелистам, что они могут одновременно принимать и Иисуса Христа, и Дарвина. Фонд Темплтона финансирует программу «Диалог о науке, этике и религии» в Американской ассоциации содействия развитию науки – чуть ли не теологическом подразделении крупной научной организации, созданной для продвижения идеи о том, что взаимоотношения науки и религии совершенно безоблачны.

Ограниченные по времени гранты Фонда Темплтона часто совмещают науку и религию. Так, существует трехлетний проект «Бессмертие» на $5,1 млн, посвященный изучению загробной жизни, ее возможных проявлений в клинической смерти и влияния на поведение людей. Такой комплекс вопросов требует не только участия социологов, но и педантизма со стороны богословов. Фонд Темплтона выделил $5,3 млн на проект под названием «Наука интеллектуального смирения», где упор делается на теологию, а науке уделяется совсем немного внимания. Он дал $1,7 млн на проект «Случайность и божественное провидение», в рамках которого физики, математики и богословы пытаются разобраться, как случайность в природе может сочетаться с существованием любящего Бога. А еще $4,4 млн пошло на исследование «Великие вопросы о свободе воли», в котором участвуют философы, нейробиологи и, разумеется, богословы.

Один из самых крупных грантов Фонда Темплтона – $10,5 млн на пять лет – выделен группе ученых в моей области: они проводят исследование под названием «Основополагающие вопросы эволюционной биологии», возглавляемое Мартином Новаком из Гарвардского университета. Некоторая часть этих денег направлена на решение серьезных научных вопросов, таких как изучение условий, способствующих развитию сотрудничества, но есть в проекте и определенно ненаучные компоненты:

 

Инициатива «Основополагающие вопросы эволюционной биологии» в Гарвардском университете направлена на получение новых типов знания и понимания в основных областях биологии. ОВЭБ подталкивает исследователей к изучению таких тем, как происхождение творческих способностей, глубокая логика биологической динамики и биологической онтологии, концепции телеологии и конечной цели в контексте эволюции. Такие знания имеют прямое отношение к широкому спектру философских и теологических дискуссий и дебатов.

 

Понятия конечной цели и «телеологии» (внешней силы, направляющей эволюцию), попросту говоря, не имеют никакого отношения к науке. Подобная смесь научного с метафизическим характерна для подхода Фонда Темплтона. Можно было бы предположить, что ученые с осторожностью отнесутся к участию в проектах, так сильно разбавляющих и даже искажающих науку, но это означало бы недооценить потребность ученых в деньгах на исследования. И Фонду Темплтона такие проекты тоже приносят пользу, поскольку спонсируемые ученые демонстрируются на его сайте как призовые лошади – в качестве свидетельства серьезности намерений фонда и плодотворного диалога между наукой и верой.

Помимо финансирования науки и примиренчества, Фонд Темплтона дает деньги также на чисто религиозные проекты, такие как телешоу «Американское библейское соревнование» (The American Bible Challenge) и премия «Озарение» в $100 000 за «лучшие цельные, духоподъемные и вдохновляющие кинофильмы и телепрограммы». (Однажды эту премию присудили мрачному антисемитскому фильму «Страсти Христовы».) Кроме того, Фонд Темплтона выделил грант в $3 млн Университету Биола (известному прежде как Библейский институт Лос‑Анджелеса), евангелическому христианскому учебному заведению в Калифорнии, на основание Центра христианской мысли. Это был крупнейший грант в истории университета.

Имея в виду готовность многих ученых, оставшихся без средств на исследования, встать в ряды подопечных Фонда Темплтона, не стоит недооценивать влияние денег фонда на смешанную научно‑религиозную программу. Если где‑то идет публичное обсуждение вопросов науки и веры, – по крайней мере, в США, – за этим, скорее всего, стоят деньги этого фонда. Даже Всемирный научный фестиваль, который проводят физик Брайан Грин и его партнер Трейси Дей, частично финансируется Фондом Темплтона. Поэтому после многочисленных лекций и научных демонстраций на фестивале всегда следует семинар по «великим идеям», на котором часто фигурируют лауреаты Темплтоновской премии и проводится обсуждение науки и метафизики.

Наконец, ясно, что в последнее десятилетие именно расцветом примиренчества отчасти объясняется популярность Нового атеизма и его распространение через Интернет и несколько книг‑бестселлеров. Среди заметных работ новых атеистов можно назвать «Конец веры»[7] и «Письмо к христианской нации» (Letter to a Christian Nation) Сэма Харриса; «Бог как иллюзия» Ричарда Докинза[8]; «Разрушение заклятия» (Breaking the Spell) Дэниела Деннета; «Бог не любовь. Как религия все отравляет» (God Is Not Great: How Religion Poisons Everything) Кристофера Хитченса и «Бог: неудачная гипотеза. Как наука показывает, что Бога не существует» (God: The Failed Hypothesis; How Science Shows That God Does Not Exist) Виктора Стенджера. Все эти книги появились за короткий промежуток времени – всего за три года – и все стали бестселлерами по версии New York Times. Хотя в них повторяются многие положения «старого атеизма», сформулированные Робертом Ингерсоллом, Бертраном Расселом и Генри Луисом Менкеном. То есть старые аргументы доносятся до представителей нового поколения, но в них есть и новый элемент: явно выраженная связь с наукой. Сегодня более чем когда‑либо публичные атеисты выходят из рядов ученых и тех, кто интересуется наукой. Докинз – биолог‑эволюционист, Стенджер (недавно скончавшийся) был физиком, Харрис – нейробиолог, Деннет – философ и когнитивист. Единственное исключение в этом списке – Хитченс, журналист, подкованный в области науки и часто имеющий дело с теорией эволюции и космологией.

Тем не менее в этих книгах больше внимания уделяется демонстрации дурного влияния веры и опровержению утверждений религии, нежели исследованию сложных взаимоотношений между наукой и религией. Теперь, когда пыль немного улеглась, пришло время подробно разобраться в том, почему наука и религия несовместимы, и подвергнуть критическому анализу обычные аргументы в пользу их согласованности. Пора также обратиться к новым «естественно‑теологическим» аргументам в пользу существования Бога: тонкой настройке физических законов, существованию будто бы врожденных моральных качеств и к другим областям, где религия приравнивает научное невежество к доказательствам бытия Божия. Наконец, нужно определить, есть ли какая‑то польза от диалога между учеными и верующими – диалога того сорта, который продвигает Фонд Темплтона при помощи непрерывных финансовых вливаний.

Научный уклон «нового атеизма» и вопрос, которому в основном посвящена эта книга, отражен в следующем утверждении: религиозные положения представляют собой эмпирические гипотезы. Это не особо сильное озарение. В конце концов, совершенно очевидно, что большинство религий не стесняются говорить о том, что истинно в нашей Вселенной, – то есть делают эмпирические заявления. Вот некоторые примеры всего лишь из одной конфессии – тринитарного христианства. Существует Бог, который вмешивается в дела людей. Бог создал людей по своему образу и подобию, но затем двое из них согрешили, отметив всех своих потомков – весь вид Homo sapiens – пятном, которого раньше не было. Божество также произвело на свет сына от девственницы – сына, казнь и Воскресение которого дали нам возможность искупить унаследованные грехи. Далее, существует загробная жизнь, в которой те, кто был праведен в своей земной жизни, попадут в рай, тогда как грешники будут вечно страдать в аду. Только те, кто принимает Иисуса как спасителя, вкусят радости небесные («Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу как только через Меня»). Наконец, когда‑нибудь Иисус вернется, возвещая конец света. И молитва работает: Бог выслушивает наши просьбы и иногда удовлетворяет их.

Это не просто утверждения фундаменталистов. Как мы увидим в следующей главе, больше половины американцев воспринимает их буквально. Католичество с его строгим моральным кодексом идет еще дальше. Мастурбация, в которой не признались на исповеди, гомосексуальные связи, супружеская измена прямо называются серьезными грехами, наказанием за которые будут вечные адовы муки. Правда, не каждый католик с этим согласен, но каждый теист – а большинство верующих теисты – верит, что Бог каким‑то образом взаимодействует с миром.

И, разумеется, подобные утверждения не уникальны для христианства. У ислама тоже есть свой Бог, свои небеса и ад, у иудаизма – мессия. Его возвращение, которому способствуют дела доброты и смирения, ожидается в ближайшие несколько столетий. Христианская наука рассматривает болезни не как органические нарушения, а как результат неправильных мыслей – эту точку зрения разделяют многие секты христиан‑пятидесятников. Некоторые буддисты и многие индуисты верят в переселение душ; буддизм добавляет к этому карму – доктрину вселенского воздания за добрые и дурные поступки. Саентология («теология» которой представляется нелепой просто потому, что была придумана на наших глазах) использует е‑метр – устройство, измеряющее электрический ток в кожных покровах, на особых собраниях, цель которых – очистить тело от зловредных духов («тэтанов»), которые будто бы терзают многих из нас. Важное положение саентологии – утверждение о том, что психиатрия и все ее медикаменты – сплошное жульничество, которое не приносит никакой пользы. В меланезийском карго‑культе, как и в знаменитом «культе Джона Фрама» считается, что строительство сооружений, напоминающих самолеты и аэропорты, а также поклонение Фраму (кто это такой, неясно, но скорее всего так звали одного из американских солдат, которые во время Второй мировой войны привозили на острова разные полезные вещи) поможет им получить такие же замечательные вещи, как те, что доставались их родичам 70 лет назад. Вряд ли стоит пояснять, что их ожидания никогда не сбываются.

Я мог бы продолжить, но смысл ясен: религии делают множество весьма конкретных утверждений об окружающей действительности – о том, что существует и происходит во Вселенной. Речь в них идет о существовании богов, числе этих богов (политеизм или монотеизм), их характере и поведении (обычно любящем и милосердном, но иногда, как у древних греков или индуистов, боги могут быть вредными или злобными), о том, как они взаимодействуют с миром, существует ли душа и жизнь после смерти, и, самое главное, какого поведения божества ждут от нас – у каждой религии имеется собственный моральный кодекс.

Это эмпирические заявления, и хотя некоторые из них проверить трудно, их, как и любые другие утверждения о Вселенной, следует защищать при помощи объективных данных и разума. Если у нас нет надежных доказательств и серьезных причин верить, то эти заявления следует отбросить, точно так же, как большинство людей отказываются верить в экстрасенсов, астрологию и похищение людей инопланетянами. В конце концов, верования, затрагивающие наши перспективы на вечные времена, заслуживают самого тщательного изучения и проверки. Кристофер Хитченс любил говорить, что «необычайные утверждения требуют необычайных доказательств». Его неизменный вывод звучал так: «То, что бездоказательно утверждается, можно и опровергнуть без всяких доказательств». Философ Л. Р. Амлен, описывая результат приложения науки к существованию Бога, формулирует пять критериев «теории Бога»:

 

Во‑первых, мы предполагаем, что Бог реален и обладает реальными свойствами. Во‑вторых, мы создаем теорию о том, что означает реальный Бог и Его свойства. Бог не просто сидит на месте; что он делает? В‑третьих, мы делаем эту теорию проверяемой: мы должны иметь возможность проверить, верна она или ошибочна. В‑четвертых, мы должны проверить теорию при помощи наблюдений или эксперимента. Наконец, мы убеждаемся в том, что эта теория экономна, то есть если мы исключим из нее Бога, то уже не сможем так много с ее помощью объяснить. Пройдя все эти этапы, мы получаем научную теорию с участием Бога, которую можно проверить на соответствие с реально наблюдаемыми фактами.

Однако построение такого рода теории Бога ставит верующих перед неприятной дилеммой. Века научных исследований показывают, что самые лучшие научные теории, проверяемые при помощи наблюдений, не содержат ничего похожего на персонифицированного Бога. Мы видим лишь Вселенную, где действуют слепые механические законы, включая естественный отбор, и не наблюдается никакого предвидения или конечной цели.

Напротив, верующий мог бы исключить из теории Бога один или несколько критериев, но это повлечет за собой глубокие последствия. Если такой человек признает, что Бог не реален, он с самого начала окажется атеистом. Если он скажет, что Бог ничего не делает, то кого это волнует? Если теорию вообще невозможно проверить, то невозможно и сказать, верна она или ошибочна. Если теорию можно проверить только личным откровением, а не доступными всем наблюдениями, то выходит, что этот человек неоправданно утверждает, что владеет индивидуальным знанием. А если его теория выглядит идентичной той, что не требует существования Бога, то этот человек, опять же, атеист, потому что Бог, от которого ничего не зависит, это вовсе не Бог.

Остается единственный вопрос: пригодится ли кому‑нибудь этот анализ? Я знаю немало людей, которые отказались от своей религии после его применения.

 

Такие рассуждения могут показаться чрезмерно философскими. Кто‑то даже скажет, что его вера в Бога опирается не на логику, а на эмоции. На самом же деле здесь всего лишь формализованы критерии, при помощи которых мы определяем, считать ли некую сущность «реальной» или нет.

На протяжении всей книги мы будем встречать не только эмпирические утверждения, так характерные для верующих, но и способы, при помощи которых религии делают разные противоречивые заявления – заявления, которые нередко приводили к возникновению ересей. Подобно ветвящемуся дереву биологической жизни, религии плодятся и размножаются, порождая новые секты, которые находят свое место в генеалогии веры. Если в биологии существуют миллионы видов, то в религии существуют тысячи вариантов веры, тысячи течений. Разнообразие противоречивых положений наталкивает на мысль о том, что нам следует с осторожностью относиться к догматам любой веры. Но мы также рассмотрим способы, при помощи которых верующие, сознавая хрупкость подобных утверждений, пытаются избежать испытания – и даже обсуждения – эмпирических положений своей религии. Отвергнуть призыв к поиску доказательств можно и так: отрицать сам факт того, что вера нуждается в доказательствах. При этом говорится, что на самом деле в религии царит метафорический подход и все ее догматы – лишь иносказания, которые и не должны быть исторически точными. Некоторые, наоборот, утверждают, что религия и не делает никаких конкретных заявлений. К последней категории относятся приверженцы апофатического богословия, согласно которому никто не может сказать ничего определенного о природе Бога (хотя его существование, кажется, никогда не подвергается сомнению, а книг, в которых о нем ничего не говорится, множество), а также те, кто утверждает, что Бог – не человекоподобный дух, а туманное «основание бытия», которое невозможно описать. Наконец, многие верующие хотя и признают, что религия делает экзистенциальные заявления, но утверждают при этом, что эти заявления включают «пути познания», в которых не задействованы ни разум, ни объективные данные. Среди таких путей – личное откровение, авторитет церкви и в первую очередь вера, то есть готовность принимать вещи, которым нет и не может быть серьезных доказательств.

Мне не кажется ни ошибкой, ни оскорблением для верующих рассматривать Бога и значительную часть религиозных догм как гипотезы. В следующей главе мы увидим, что религии регулярно говорят о том, что есть и чего нет во Вселенной. Принятие верующими подобных утверждений (как и отрицание таких же эмпирических заявлений других религий) в конечном итоге определяется тем, что именно они готовы считать доказательствами. Неужели принимать утверждения верующих всерьез и проверять их разумно и научно – это значит проявлять неуважение? Ведь очень многое в современном обществе, включая законы, политику и мораль, опирается именно на подобные утверждения.

Если в трудах тех, кто считает религию и науку несовместимыми, есть что‑то общее, то это общее – следующая идея. В науке вера – порок, а в религии – добродетель. Именно эта несовместимость так расстраивает верующих, когда скептики используют разум для логического анализа догматов их веры, – что бы ни входило в эти догматы (Воскресение, подлинность «Книги Мормона» или компания девственниц, ожидающая мучеников в раю). Рациональный анализ религиозной веры предусматривает всего лишь два вопроса:

 

Откуда вы это знаете?

Почему вы так уверены, что утверждения вашей религии верны, а всех прочих – ошибочны?

 

Я давно убежден, что существует немало свидетельств (в том числе и личные впечатления разных людей) следующему: согласие науки с религией – это нечто мнимое. Оно вовсе не таково, каким его описывают. В следующей главе я не стану ограничиваться личными впечатлениями, а дам свое объяснение, почему эти две области абсолютно несовместимы.

 

Глава 2

Что именно несовместимо?

 

Откровенно говоря, я всегда удивляюсь, встречая религиозного ученого. Как может какой‑нибудь доктор наук днем разносить в пух и прах доклад коллеги о геноме нематод, а затем приходить домой, читать в хронике двухтысячелетней давности, полной внутренних противоречий, о метанобелевском открытии вроде воскресения из мертвых и говорить: «Ага, это звучит убедительно»? Разве хорошему врачу не интересно, как выглядела контрольная группа?

Натали Энжьер

 

Природу науки я осознал на собственном горьком опыте. После получения диплома по биологии в маленьком колледже на юге я твердо решил получить степень доктора наук по эволюционной генетике в лучшем научно‑исследовательском заведении в этой области. Тогда это была лаборатория Ричарда Левонтина в гарвардском Музее сравнительной зоологии. Многие считали Левонтина лучшим в мире эволюционным генетиком. Но вскоре после того, как я попал в лабораторию и начал работать над эволюцией фруктовых мушек, мне показалось, что я совершил ужасную ошибку.

Сдержанного и стеснительного, меня будто швырнули в водоворот негатива. На семинарах слушатели, казалось, были решительно настроены против выступающих и жаждали опровергнуть все сказанное. Иногда они даже не дожидались паузы и грубо выкрикивали критические замечания прямо во время выступления. Когда у меня появлялась, как мне казалось, хорошая идея, и я несмело делился ею с коллегами‑аспирантами, ее тут же разделывали как камбалу на блюде. А когда мы все вместе обсуждали научные вопросы за большим прямоугольным столом, атмосфера в зале была жаркой и напряженной. Любая статья (и не важно, опубликованная или нет) внимательно анализировалась на наличие несовершенств – и несовершенства моментально находились. Я стал всерьез опасаться, что моим научным работам успеха не видать. Я даже подумывал о том, чтобы бросить учебу. В конечном итоге, боясь критики в свой адрес, я просто замолчал и стал слушать. Так продолжалось два года.

Я слушал, и в конце концов это многому меня научило. Ибо я усвоил, что повсеместное сомнение и критика не имели своей целью никого оскорбить. Они служили важной частью науки, поскольку использовались как своего рода контроль качества и помогали выявить ошибки и заблуждения исследователя. Как работа над скульптурой, которую Микеланджело видел как отсекание лишнего мрамора и извлечение скрытой в камне статуи, критический анализ научных идей и экспериментов нацелен на устранение ошибок и, следовательно, отыскание ядра истины в любой новой идее. Как только я это понял и нарастил себе достаточно толстую шкуру, способную выдержать неизбежные нападки, я начал получать удовольствие от науки. Ибо если вы способны выдержать критику и сомнения – а не всем это дано, – то занятия наукой радуют как ничто другое: вы получаете шанс первым узнать о Вселенной что‑то новое.

В работе над этой книгой я много размышлял о взаимоотношениях науки и религии. До этого я по‑настоящему не задумывался о том, что такое «наука», хотя и занимался ею более трех десятков лет. Большинство ученых не получают формального образования в области «научного метода», разве что зазубривают по учебнику неверную формулу «сделать гипотезу – проверить ее – и принять». Буквально и фигурально выражаясь, я учился науке «на ходу», просто наблюдая, как это делают другие. Но освоить что‑нибудь и дать этому определение – разные вещи. Мало того, только написав эту книгу, я осознал, что мой взгляд на науку сводился к представлению о методе: это некий процесс (причем, на мой взгляд, единственный), который доказал свою полезность и помогает нам понять, что истинно во Вселенной. Несмотря на то что я никогда намеренно не размышлял над этими вопросами, моя подготовка как ученого привела к тому, что я неосознанно усвоил научные методы.

 

Что такое наука?

 

Итак, что такое наука? Прежде чем дать собственное определение, позвольте мне показать, как это слово воспринимают другие люди. Для многих оно обозначает всего лишь деятельность профессиональных ученых. Человек в лабораторном халате, рекламируя с телеэкрана новейший крем от морщин, расхваливает его со словами: «Наука говорит…» Для других это знание, получаемое учеными: факты из области химии, биологии, физики, геологии, которые даются в школах. Эти факты складываются в технологии, то есть в практические приложения научного знания – изобретение антибиотиков, компьютеров, лазеров и т. д.

Однако научное знание часто преходяще: многое (но не все) из того, что мы открываем, со временем устаревает или даже опровергается. Это не слабость науки, а ее сила, ибо наши представления о тех или иных явлениях, естественно, меняются с изменением образа мышления, появлением новых инструментов исследования природы и новыми открытиями. Любые «знания», которые невозможно перепроверить с появлением новых данных и развитием человеческой мысли, не заслуживают называться знаниями. Еще на моей памяти материки считались неподвижными, но сегодня мы знаем, что они движутся – примерно с такой же скоростью, с какой растут наши ногти. Многие также были уверены, что Вселенная статична и неизменна, и только в 1929 г. Эдвин Хаббл доказал, что она расширяется, а в 1964 г. ученые открыли реликтовое излучение, сохранившееся с момента Большого взрыва. И даже в 1949 г., когда я родился и за три года до того, как Уотсон и Крик открыли структуру ДНК, многие были уверены, что генетическую информацию несет в себе белок.

«Известное» иногда меняется, так что на самом деле наука – не фиксированный объем знаний. Остается же то, что я воспринимаю как настоящую «науку»: метод познания того, как на самом деле устроена и работает Вселенная (вещество, тело и поведение человека, космос и т. д.). Наука – это совокупность инструментов, отточенных за сотни лет использования и предназначенных для получения ответов на вопросы о природе. Это набор методов, о которых мы рассказываем, когда нам задают вопрос «Откуда вы это знаете?» после таких заявлений, как «Птицы произошли от динозавров» или «Генетическим материалом служит не белок, а нуклеиновая кислота».

Мои представления о науке как о наборе инструментов совпадают с тем, что имел в виду Майкл Шермер, когда определил науку как совокупность методов, дающих «проверяемые знания, которые можно опровергнуть или подтвердить». Такое определение науки не хуже любого другого, но лучшее обоснование использования методов, о которых идет речь, дал известный оригинал физик Ричард Фейнман:

 

Основной принцип заключается в том, что вы не должны обманывать сами себя – а самого себя обмануть легче всего. Так что приходится быть очень аккуратным в этом отношении.

 

Ученые, как и все остальные, могут страдать от предвзятости подтверждения – тенденции человека обращать внимание на те данные, которые подтверждают его убеждения и совпадают с его желаниями, и игнорировать те, которые ему не нравятся. Но мы, как все рациональные люди, должны признать правоту Вольтера, который в 1763 г. отметил: «Тот факт, что мне хочется во что‑то верить, никак не доказывает, что это что‑то существует». Сомнение и критичность нужны науке именно по той причине, которую подчеркивал Фейнман: чтобы не дать нам поверить в то, во что очень хочется верить. Высказывание Фейнмана о самообмане очень важно. Его взгляды на науку в точности противоположны тому, как религия относится к поиску истины. (Фейнман был атеистом, и я подозреваю, что, говоря это, он думал о религии.) Как мы увидим в дальнейшем, религия перегружена теми самыми фактами предвзятости подтверждения, которые заставляют людей воспринимать собственную веру как истинную, а все остальные как ложные. Иными словами, религия так устроена, что многое в ней помогает людям обманывать себя.

Но я забегаю вперед. Когда я говорю, что наука – это способ нахождения истины, то я имею в виду «истину о Вселенной». Истину того рода, что в словарях определяется как «совпадение с фактом; соответствие реальности; точность, правильность, верность (утверждения или мысли)». А если заглянуть в статью «факт», то обнаружится, что это понятие определяется как «нечто, что произошло в действительности, событие или результат; нечто достоверно известное; следовательно, конкретная истина, известная из реального наблюдения или подлинного свидетельства, в противоположность тому, что только подразумевается, предполагается или выдумано; свершившийся опыт, в отличие от заключений, которые могут быть сделаны на его основе».

Иными словами, истина – это попросту то, что есть: что существует в реальности и может быть проверено независимым мыслящим наблюдателем. ДНК представляет собой двойную спираль, материки движутся, а Земля обращается вокруг Солнца – эти утверждения истинны. Не будет истиной (по крайней мере, согласно словарям) откровение, полученное от Бога. Научные утверждения может проверить любой, у кого есть нужные инструменты, тогда как откровение хотя и отражает, возможно, чье‑то переживание, но ничего при этом не говорит о реальности. Все дело в том, что откровение (если только его содержание не носит эмпирического характера) подтвердить невозможно. В этой книге я буду избегать мутных вод эпистемологии и стану использовать слова «истина» и «факт» на равных основаниях, как синонимы. Эти понятия складываются в концепцию знания, определяемого как «усвоение факта или истины сознанием; ясное и уверенное восприятие факта или истины; состояние или условие знания факта или истины».

Как я уже отмечал, широкое или даже всеобщее согласие ученых о том, что истинно в том или ином вопросе, не гарантирует, что таковая истина никогда не изменится. Научная истина никогда не бывает абсолютной, она всегда условна. Нет звоночка, который сигнализировал бы о том, что человек наконец‑то достиг абсолютной и неизменной научной истины, и дальше идти незачем. Абсолютная и неизменная истина – для математики и логики, а не для естественных наук, основанных на эмпирических данных. Как объяснял философ Вальтер Кауфман, «Знание отличает не определенность, но доказательность».

А доказательства могут измениться. Несложно найти примеры общепринятых научных «истин», которые позже были опровергнуты. Я уже упоминал некоторые из них, но на самом деле таких случаев, конечно, гораздо больше. Ранние примеры из истории науки – геоцентризм (Земля как центр Вселенной) и греческая концепция «четырех гуморов»: теория о том, что и личность человека, и болезнь возникают из соотношения четырех жизненных соков (черная желчь, желтая желчь, лимфа и кровь). Знаменитый современный случай – демонстрация «N‑лучей». Эта новая форма излучения была описана в 1903 г. и наблюдалась множеством людей, однако в конце концов выяснилось, что это неправда, результат предвзятости подтверждения. Атомы когда‑то считались неделимыми частицами вещества. Есть даже один случай присуждения Нобелевской премии за неправду – описание паразитического червя‑нематоды Spiroptera carcinoma, который якобы вызывал рак. Это открытие в 1926 г. принесло Йоханнесу Фибигеру Нобелевскую премию по физиологии и медицине. Однако вскоре после этого исследователи обнаружили, что полученный Фибигером результат ошибочен: червь оказался всего лишь раздражителем, который, подобно многим другим факторам, порождал опухоли в уже поврежденных клетках. Но премия осталась за Фибигером, ведь на тот момент его открытие представлялось реальным.

Опровержение некоторых научных истин не раз становилось оружием религиозных критиков, которые часто обвиняют науку в непостоянстве и непоследовательности. Наука может ошибаться! Но это неверно характеризует любую, хоть религиозную, хоть научную попытку познать истину. Научные инструменты и подходы меняются, и разве могут наши представления о природе оставаться неизменными? Разумеется, упрек в непоследовательности может быть обращен и в адрес религии. Не существует никакого способа, посредством которого какая бы то ни было религия могла доказать, что ее положения верны, тогда как положения всех остальных ложны.

Ученые часто говорят, что легко опровергнуть теорию (к примеру, относительно несложно было бы показать ошибочность формулы воды – всем известной H2O), но доказать, что теория верна, невозможно, поскольку в любой момент могут появиться новые данные, которые опровергнут полученное знание. Теория эволюции, к примеру, рассматривается всеми разумными учеными как верная, поскольку подтверждается множеством доказательств из разных научных областей. Тем не менее вполне могут появиться доказательства, которые ее опровергнут. Например, найдутся окаменелости в слоях «не того» периода (останки млекопитающих в слоях возрастом 400 млн лет) или обнаружатся адаптивные приспособления, совершенно бесполезные виду (сумка у валлаби, вмещающая разве что детеныша коалы). Вряд ли нужно говорить, что таких доказательств на самом деле нет. Таким образом, эволюцию можно считать фактом в научном смысле – тем, что Стивен Гулд определил как наблюдение, «подтвержденное до такой степени, что было бы дикостью его не признать». В самом деле, единственные реальные «доказательства», неизменные после любого пересмотра, встречаются только в математике и логике.

Но некоторые заходят в этом слишком далеко и утверждают, что научные истины не только условны, но и постоянно меняются. Утверждается, что наука на самом деле не так уж хороша в извлечении истины, и нам следует ее остерегаться. Тут обычно вспоминают медицинские исследования – полезность ежедневного приема аспирина для предотвращения сердечных заболеваний или необходимость ежегодной маммографии (а выводы при изучении разных популяций меняются с точностью до наоборот). Важно помнить, однако, что большинство научных находок становятся истиной лишь после многократного повторения – как первооткрывателями, так и другими учеными, сомневающимися в результатах своих коллег.

На самом деле многие научные истины настолько близки к абсолюту, насколько это вообще возможно. Вероятность их изменения ничтожно мала. Я поставил бы все свои сбережения на то, что ДНК в моих клетках образует двойную спираль, что в молекуле обычной воды содержится два атома водорода и один атом кислорода, что скорость света в вакууме постоянна (и близка к 300 000 км/с), и что ближайшими родственниками человека являются два вида шимпанзе. В конце концов, вы доверяете свою жизнь науке всякий раз, когда принимаете серьезные лекарства вроде антибиотиков, инсулина или гиполипидемических препаратов. Если рассматривать «доказательство» в обыденном смысле как «подтверждение достаточно убедительное, чтобы вы готовы были бы поставить свой дом», то да, иногда наука занимается доказыванием.

Итак, что входит в инструментарий науки? Меня, как многих из нас, в школе учили, что на свете существует «научный метод» – тот самый, что состоит из гипотезы, эксперимента и подтверждения. Вы формулируете гипотезу (например, такую: ДНК является носителем генетической информации), а затем проверяете ее при помощи лабораторных экспериментов. (Классический пример эксперимента с ДНК образца 1944 г. – введение болезнетворной бактерии в нейтральную, после чего ученые проверили, способна ли трансформированная бактерия одновременно вызывать болезнь и передавать патогенность потомкам.) Если предсказания оправдываются, можно считать, что вы подтвердили гипотезу. Если подтверждения убедительны и многочисленны, то гипотеза в какой‑то момент начинает считаться истиной.

Сегодня ученые и философы сходятся во мнении, что единого научного метода не существует. Часто для того, чтобы хотя бы сформулировать гипотезу, необходимо собрать немало фактов. В качестве примера можно привести наблюдения Дарвина, сделанные во время путешествия на «Бигле». Дарвин обратил внимание на то, что на океанических островах – а обычно вулканические острова, поднявшиеся из морских вод, лишены жизни, – много эндемичных, то есть характерных только для данной местности, птиц, насекомых и растений. Примеры тому – многочисленные виды вьюрков на Галапагосских островах и плодовые мушки на Гавайях. Далее, океанические острова, такие как Галапагосы или Гавайи, почти или совсем не имеют собственных видов пресмыкающихся, амфибий и млекопитающих, хотя все они широко распространены на материках и континентальных островах вроде Великобритании, которые когда‑то соединялись с большими массивами суши. Именно эти факты помогли Дарвину создать теорию эволюции, поскольку данные наблюдения невозможно объяснить с позиций креационизма (создатель мог поместить животных куда угодно). Скорее они наталкивают нас на мысль, что эндемичные птицы, насекомые и растения произошли путем эволюции от предков, сумевших перебраться на эти океанические острова. Насекомые, семена растений и птицы вполне способны колонизировать отдаленные острова: птицы перелетят сами, семена растений занесет волнами, а насекомых – ветром. Ну а млекопитающие, пресмыкающиеся и амфибии на это не способны. Дарвин сначала собрал все эти данные, а затем увидел в них закономерность, и это помогло ему разработать теорию эволюции.

Иногда для «испытания» гипотезы используется не эксперимент, а скорее наблюдение – причем нередко тех вещей, которые имели место давным‑давно. В космологии трудно экспериментировать, но мы совершенно уверены в реальности Большого взрыва, поскольку наблюдаем вещи, предсказанные на основании этой гипотезы, такие как расширение Вселенной и реликтовое излучение – эхо этого знаменательного события. Историческая реконструкция – совершенно законный метод научного исследования, пока мы можем проверить свои идеи наблюдениями. (Это, кстати говоря, делает археологию и другие исторические дисциплины научными.) Креационисты часто критикуют теорию эволюции за то, что ее невозможно наблюдать «в реальном времени» (хотя на самом деле такие случаи бывают), игнорируя при этом огромный объем исторических свидетельств, включающих палеонтологическую летопись, бесполезные остатки древней ДНК в нашем геноме и биогеографические закономерности, о которых я уже говорил. Если бы мы признавали истинными только те вещи и события, которые наблюдаем собственными глазами, нам бы пришлось считать сомнительной всю человеческую историю.

Если, с одной стороны, научные теории способны предсказывать, то, с другой, их можно проверить при помощи того, что я называю ретроспективной оценкой. Речь идет о фактах, которые и раньше были известны, но объяснения не получали, а с появлением новой теории неожиданно обрели смысл. Общая теория относительности Эйнштейна сумела обосновать аномалии орбиты Меркурия, которые невозможно было объяснить с позиций классической ньютоновой механики. У человеческого зародыша примерно через шесть месяцев после зачатия появляется лануго, довольно густой первичный волосяной покров, который, как правило, исчезает к моменту рождения. Этот факт имеет смысл только в рамках теории эволюции: лануго – наследие наших общих с приматами предков. У приматов он появляется на том же этапе, но потом не исчезает. (Самому же плоду, плавающему в теплой жидкости, шерсть попросту не нужна.)

Наконец, часто говорят, что определяющая характеристика науки – количественная: в ней всегда присутствуют числа, расчеты и измерения. Но и это не всегда верно. В «Происхождении видов» Дарвина нет ни одной формулы, а вся теория эволюции хотя иногда и проверяется количественно, может быть подробно изложена без всяких чисел.

Как отмечают некоторые философы, научный метод сводится к представлению о том, что при изучении природы «годится все» – при условии, что «все» ограничено сочетанием разума, логики и эмпирических наблюдений. Однако у науки имеются кое‑какие важные черты, отличающие ее от псевдонауки, религии и того, что эвфемически называется «иными способами познания».

 

Возможность опровергнуть путем экспериментов и наблюдений

 

Хотя философы науки спорят о важности этой черты, ученые в большинстве своем считают критерий «возможности опровергнуть» основным способом выяснить истину. Это означает, что для того, чтобы теорию или факт можно было cчитать верными, должны существовать способы показать, что они неверны; кроме того, эти способы должны быть испытаны и не дать результата. Я уже упоминал, что теорию эволюции, в принципе, можно опровергнуть: существуют десятки способов показать ее ошибочность, но никто этого до сих пор не сделал. Когда же все попытки опровергнуть некую теорию терпят поражение и она остается наилучшим объяснением наблюдаемых в природе закономерностей (как теория эволюции), то мы считаем эту теорию верной.

Теория, ошибочность которой невозможно показать, хотя в ней есть над чем задуматься ученым, не может быть признана научной истиной. Свою первую теорию я придумал еще ребенком. Она была такова: когда я выхожу из комнаты, все мои плюшевые звери оживают и передвигаются по комнате. Но чтобы объяснить тот факт, что я никогда не видел, как они двигаются или меняют положение в мое отсутствие, я добавил условие: при любой попытке застать их врасплох игрушки мгновенно принимают прежнее положение. В то время эту теорию было невозможно опровергнуть, поскольку видеонянь еще не существовало. Эта история кажется глупой, но на самом деле не слишком отличается от теорий о паранормальных явлениях, приверженцы которых утверждают: присутствие наблюдателей препятствует проявлению феномена. (Подобное можно часто услышать об экстрасенсорном восприятии и других паранормальных «способностях».) Точно так же утверждения о сверхъестественных явлениях, таких как эффективность молитвы, невозможно опровергнуть после заявлений о том, что «Бог не может быть испытан». (Разумеется, если бы испытание прошло успешно, проверка, которой подвергли Бога, никого бы не испугала!) Более научный пример непроверяемости – теория струн. Согласно положениям этой области физики все элементарные частицы могут быть представлены как различные колебания одномерных «струн», а во Вселенной может быть не четыре, а 26 измерений. Теория струн невероятно перспективна, потому что, если она верна, из нее может получиться неуловимая «теория всего», объединяющая все известные типы взаимодействий и частиц. Увы, никто пока не придумал способа ее проверить. При отсутствии испытаний теория остается полезной и даже плодотворной, но поскольку в настоящий момент ее невозможно опровергнуть, ее невозможно и рассматривать как истинную. В конечном итоге теорию, которую невозможно опровергнуть, невозможно и подтвердить.

 

Сомнения и критичность

 

Любой ученый, который чего‑то стоит, получив интересный результат, задает себе несколько вопросов. Существуют ли альтернативные объяснения тому, что я наблюдал? Нет ли ошибок в моем эксперименте? Могло ли что‑нибудь пойти не так? Причина, по которой мы так поступаем, заключается в желании не только обеспечить надежность результата, но и, попросту говоря, защитить свою репутацию. Не существует лучшего стимула для честности, чем сознание того, что ты всякий раз состязаешься с другими учеными, работающими в той же области и часто над той же проблемой. Если ты опростоволосишься, выяснится это очень быстро.

Это, кстати говоря, обличает во лжи многих креационистов, которые не стесняются утверждать, что мы, эволюционисты, просто сговорились поддерживать ложную теорию, хотя сами будто бы прекрасно знаем, что она неверна. Креационисты никогда не уточняют, что заставляет нас упорно продвигать нечто, по их мнению, очевидно ложное, но частенько намекают, что мы вынуждены использовать эволюцию для укрепления атеизма в науке. (Неважно, что многие ученые, включая и биологов‑эволюционистов, верят в Бога и вовсе не заинтересованы в продвижении атеизма.) Но главный аргумент против теорий заговора в науке таков: любой, кому удалось бы опровергнуть важную научную парадигму вроде современной теории эволюции, сразу бы стал известен. Слава ждет всякого, кто, подобно Эйнштейну и Дарвину, перевернет общепринятые представления своего времени, – в отличие от тех, кто лишь собирает дополнительные данные в подтверждение теорий, которые и без того широко признаны научным сообществом.

Поразительный пример огромной важности сомнения в науке – это эксперимент 2011 г., по результатам которого якобы выяснилось, что нейтрино движется быстрее скорости света. Обнаружилось это при наблюдении движения нейтрино из Швейцарии в Италию. Результат наблюдения был удивителен, поскольку нарушал все, что нам известно о физике, в первую очередь «закон», согласно которому ничто не может двигаться быстрее света. Несложно догадаться, что первое, о чем подумали физики (и вообще почти все ученые), услышав о результате эксперимента, было: «Что пошло не так?» Несмотря на то что, окажись такое наблюдение верным, эта работа наверняка принесла бы автору Нобелевскую премию, опубликовать ее без повторного проведения эксперимента и дополнительной проверки означало бы рисковать своей репутацией. И, разумеется, первые же проверки выяснили, что нейтрино вели себя как положено, а их аномальная скорость объяснялась лишь ослабленным соединением кабеля и неисправностью часов.

 

Воспроизведение и контроль качества

 

В некоторых областях науки, особенно биологических (в первую очередь в тех, что занимаются организмами как биологическими системами, к примеру, в эволюционной биологии и экологии), наблюдения, описанные в одной статье, часто бывают уникальны. Но в большинстве научных областей, включая химию, молекулярную биологию и физику, результаты то и дело повторяются другими исследователями. И результаты будут признаны «верными» только в том случае, если они повторяются достаточно часто. Открытие в 2012 г. бозона Хиггса, за которое Питер Хиггс и Франсуа Энглер годом позже получили Нобелевскую премию, было сочтено достойным такой награды потому, что его подтвердили две совершенно независимые группы исследователей, причем каждая из них пользовалась жестким статистическим анализом.

Всякий достаточно новаторский или неожиданный результат моментально вдохновляет сомневающихся ученых на повторение эксперимента, причем последователи часто настроены опровергнуть полученные коллегами данные. Другие ученые, которых ваши результаты убедили, могут попытаться построить на них собственное исследование, чтобы обнаружить что‑то новое и зайти дальше вас. Частью такого исследования станет и проверка ваших результатов. Современная молекулярная генетика зиждется на точности принятой модели ДНК (двойной спирали), схемы ее репликации путем разделения спиралей и построения на каждой нитке новой молекулы, и на представлении о том, что генетический код состоит из триплетов (троек) оснований, причем каждый триплет задает одну составную часть (аминокислоту) какого‑то белка. Если бы любая из этих моделей была неверна, это выяснилось бы очень быстро в ходе дальнейшего развития науки. Ну а каждый новый успешный шаг подкрепляет все предыдущие.

У науки, кстати говоря, имеются дополнительные методы, не позволяющие нам обманывать себя при помощи осознанного или неосознанного жульничества с экспериментами или данными. Среди них – статистический анализ, который помогает понять, с какой вероятностью результаты могут объясняться простой случайностью, а не новой теорией; слепое тестирование, при котором исследователь сам не знает, какой именно материал проверяет в данный момент («двойной слепой» метод, при котором ни исследователь, ни пациент не знают, какое именно в данном случае применяется лечение, давно стал стандартом при испытании новых лекарств); и свободный доступ к данным, то есть обязанность ученых передавать экспериментальные данные всякому, кто попросит, чтобы все желающие могли поискать в них нарушения и провести собственный статистический анализ.

 

Экономность

 

Научные теории привлекают не больше факторов, чем необходимо для адекватного объяснения какого‑либо явления. Это, как все в инструментарии науки, не априорное требование научного метода, а просто способ, разработанный в результате столетий опыта. В данном случае игнорирование всего, что представляется нерелевантным, не позволяет нам отвлекаться на ложные следы. Если можно объяснить распространение оспы вирусной инфекцией, то зачем даже рассматривать другие факторы – к примеру, не ел ли пациент слишком много сахара? Или вообще: не есть ли болезнь божественное наказание за безнравственность?

Один из очевидно неэкономных методов – привлечение к объяснению богов. Опыт учит нас, что сверхъестественные гипотезы никогда не расширяли наше понимание Вселенной, и это породило идею философского натурализма. Смысл его таков: сверхъестественные сущности не только не помогают нам понимать природу, но и вообще, похоже, не существуют.

 

Жизнь с неопределенностью

 

Одно из наиболее частых утверждений, которые нам приходится слышать в науке, таково: «Я не знаю». Научные статьи, даже те, в которых говорится о достаточно серьезных открытиях, испещрены заявлениями «Это позволяет предположить…», «Если эти данные верны…», «Этот результат должен быть проверен дальнейшими экспериментами». Конечно, ученые тоже люди, и нам хотелось бы знать ответы на все вопросы, но в конце концов именно наше незнание двигает науку вперед. Это не стыдно признавать, поскольку без незнания не было бы и науки, – ведь ничто не воспламеняло бы нашего любопытства. Но такое отношение предполагает, что ответы на некоторые вопросы мы можем не узнать никогда.

Один из таких вопросов – как возникла жизнь. Мы знаем, что произошло это между 4,5 млрд лет назад, когда сформировалась Земля, и 3,5 млрд лет назад – к этому периоду относятся первые обнаруженные бактериальные окаменелости. И мы практически уверены, что все живые существа произошли от одной‑единственной первоначальной формы жизни, поскольку практически все биологические виды пользуются одним и тем же ДНК‑кодом. Было бы необычайным совпадением, если бы этот код возник несколько раз. Но поскольку первый самовоспроизводящийся организм был мал, мягкотел и потому не сохранился в окаменелом виде (вероятно, это была молекула, возможно, окруженная мембраной, похожей на клеточную), у нас нет шансов обнаружить его останки.

Не исключено, что теперь мы сможем создать жизнь в лаборатории в условиях, которые, как считается, преобладали на ранней Земле, – кстати, я предсказываю, что это будет сделано не позже, чем через 50 лет, – но это покажет лишь картину того, как могло быть, но никак не того, что было на самом деле. Как и историкам, которым не хватает данных по ключевым событиям (жил ли когда‑нибудь на свете настоящий Гомер, написавший «Илиаду» и «Одиссею»?), специалистам по историческим дисциплинам, таким как космология и эволюционная биология, часто приходится мириться с неопределенностью. (Однако неопределенность касается далеко не всего: мы знаем, когда появилась Вселенная и зародилась жизнь на Земле, мы только не знаем наверняка, как это произошло.) Многим тяжело мириться с неопределенностью, и это одна из причин, по которым люди предпочитают религиозные истины, – ведь те преподносятся как абсолютные. Но многие ученые (и я в том числе) разделяют чувства Ричарда Фейнмана, который так объяснил в интервью BBC свое спокойное отношение к незнанию:

 

Я могу жить с сомнением, неуверенностью, незнанием. Я думаю, гораздо интереснее не знать, чем иметь ответы, которые могут оказаться неверными. У меня есть вероятные ответы и возможное знание, я в разной степени уверен в разных вещах. Но я не могу быть абсолютно уверен ни в чем, и существует множество вещей, о которых я ничего не знаю. Например, имеет ли какой‑то смысл спрашивать, зачем мы здесь, и что этот вопрос в принципе означает. Я мог бы подумать об этом немножко, и если я ничего не придумаю, то перейду к другому вопросу. Но я не должен знать ответ. Я не испытываю страха перед незнанием, не боюсь затеряться в загадочной Вселенной без всякой цели, как в реальности, возможно, дело и обстоит. Это меня не пугает.

 

Фейнман зашел немного далеко, утверждая, что ни в чем не может быть абсолютно уверен. Он наверняка знал, что когда‑нибудь умрет (как ни печально, этот день наступил слишком рано) и что он упал бы, шагнув с крыши своего дома. Но он верно говорит, что сомнения свойственны науке и необходимы. Более того, сомнения – одна из привлекательных черт науки. Ученый, у которого нет большой, сочной нерешенной проблемы, – это обделенный ученый. Генри Луис Менкен сравнил ученого‑исследователя с «псом, упоенно обнюхивающим бесконечный ряд крысиных нор», и это было сказано как комплимент. Наши вечные сомнения совершенно не похожи на те, что свойственны многим религиозным людям. Правда, некоторые верующие сталкиваются с сомнениями и неуверенностью, но такой образ мыслей не поддерживается, непривычен и неудобен. Как правило, священники и собратья по вере побуждают сомневающегося бороться с неуверенностью и в конечном итоге разрешать сомнения. Но в случае с религией реального пути разрешить их не существует, поскольку нет процедуры, которая позволяла бы проверить, оправданны ли ваши сомнения. Фактически, перед вами стоит выбор: либо вернуться к прежней вере, либо стать неверующим.

 

Коллективность

 

Одна из лучших особенностей научного инструментария – его международный характер или, скорее, выход науки за национальные рамки. Хотя ученые есть по всему миру, все мы работаем по единым правилам. К примеру, к открытию бозона Хиггса имеют отношение ученые из 110 стран, причем 20 из них были официальными участниками проекта. Когда я бываю в Турции, России, Австрии или Индии, я могу обсуждать свою работу с коллегами без всякой культурной неловкости и недопонимания. Хотя ученые могут принадлежать к разным верам или не верить в Бога вовсе, нет никакой индуистской, мусульманской или еврейской науки. Существует одна‑единственная наука, объединяющая разум всего мира ради общепринятого объема знаний. Напротив, существуют тысячи религий, истины которых различаются кардинальным образом.

Забавно, но первый научный эксперимент, о котором я знаю, описан в Библии. Если взглянуть на Третью книгу Царств (18:21–40), то можно найти описание контролируемого эксперимента, целью которого было выяснить, какой бог реален – Ваал или еврейский бог Яхве. В испытании, предложенном пророком Илией, были задействованы два быка, которых забили, разделали и каждого поместили на отдельный жертвенный костер. Затем почитателям того и другого бога было велено просить свое божество возжечь костер. Воззвание к Ваалу не возымело действия, даже когда поклонявшиеся ему начали наносить себе раны ножами. А вот еврейский бог справился, ибо его жертвенный костер, даже облитый водой, ярко вспыхнул. 1:0 в пользу Яхве, истинность которого была научно доказана. В данном случае за ошибку полагалось суровое наказание: все последователи Ваала были убиты. Но эта история, помимо всего прочего, отменяет смысл распространенной формулы «Бога нельзя испытывать», ведь Бог сам с готовностью принял участие в испытании.

Наряду с методологией, которую я описал как науку, следует учитывать и особенности профессиональной науки: получение грантов на исследования (обычно в ответ на рецензируемые заявки в правительственные организации), публикацию статей в реферируемых научных журналах, получение должности, подпадающей под определение «ученый», и т. д. Но это уже вторично, главное – сам метод, который на самом деле используется множеством людей, в том числе и не принадлежащих к ученому сообществу. Более того, я рассматриваю науку в широком смысле как любое занятие, при котором человек пытается выяснить истину о природе при помощи таких инструментов, как разум, наблюдение и эксперимент. Археологи пользуются наукой для датировки и изучения древних цивилизаций. Лингвисты – для реконструкции исторических отношений между языками. Историки – когда пытаются выяснить, сколько людей погибло в результате холокоста, или опровергнуть утверждения тех, кто холокост отрицает. Историки искусства – для датировки картин и установления их подлинности. Экономисты и социологи пользуются наукой, когда пытаются понять причины социальных явлений, хотя «истина» в этих областях может оказаться весьма туманной. Туземные народы пользуются наукой, когда определяют, какие из местных растений помогают при болезнях. (Использование хинина при лечении малярии, к примеру, медики позаимствовали у перуанского племени кечуа, где готовили одну из ранних версий тоника: смешивали подслащенную воду с горькой корой хинного дерева.) Даже библеисты пользуются наукой для реконструкции места и времени написания Библии. Разумеется, не все из этих областей полностью научны. Значительная часть исторических трудов, к примеру, состоит из непроверяемых рассуждений о причинах тех или иных событий.

Применение научных методов, вообще говоря, не ограничивается академической наукой. Автомеханики пользуются научными методами, определяя причины неисправности в электрической системе: они формулируют и проверяют гипотезы о том, где может скрываться дефект. Сантехники пользуются научными методами и знанием гидравлики, когда ищут протечку. Родство между «профессиональной» наукой и сантехникой увлекательно описал Стивен Джей Гулд. В 1981 г. Гулд некоторое время находился в городке Литл‑Рок, где выступал свидетелем на знаменитом процессе «Маклин против штата Арканзас». В ходе процесса федеральный судья рассматривал (и в конце концов отменил) закон штата, требовавший, чтобы в школах изучению теории эволюции и креационизма уделялось равное внимание. Во время этого визита Гулд столкнулся с сантехником:

 

В прошлом декабре, собираясь уезжать из Литл‑Рока, я пошел в свой номер, чтобы собрать вещи, и обнаружил там человека, который сидел задом наперед на моем унитазе и разбирал его с помощью разводного ключа. Сантехник объяснил, что из‑за течи в комнате этажом ниже с потолка отвалилась часть штукатурки, и теперь он ищет источник воды. Мой унитаз, расположенный ровно над тем местом, был очевидным кандидатом, но эта гипотеза не оправдалась, поскольку все работало исправно. После этого сантехник продемонстрировал, как профессионал может проследить пути воды в трубах и стенах. Все было очень логично. Вода может идти только отсюда, отсюда или отсюда, и течь либо этим путем, либо тем; в результате она окажется здесь, здесь или здесь. Затем я спросил, что он думает о судебном процессе, проходящем напротив, и он признался в стойком креационизме и сказал, что твердо верит во Всемирный потоп.

Как профессионал этот человек никогда не сомневался, что вода имеет физический источник и механически ограниченный путь движения – и что он способен при помощи имеющихся знаний отыскать причину любого ее появления. Плох был бы тот сантехник (и, кстати говоря, он быстро остался бы без работы), который при каждой протечке подозревал бы, что законы физики не работают. Почему же физическую историю Земли мы должны рассматривать как‑то иначе?

 

Эта история наглядно показывает не только общность научных методов (и «способов познания») в различных областях, но и неравенство науки и религии, воплощенное в образе сантехника, который верил во Всемирный потоп.

 

 

Что такое религия?

 

Дать определение религии – неблагодарная задача, поскольку ни одна формулировка не способна удовлетворить всех. Казалось бы, в определении обязательно должна присутствовать вера в Бога, но у некоторых течений, которые очень похожи на религии (джайнизм, даосизм, конфуцианство и унитарианский универсализм) нет даже этого. Другие «религии», такие как тибетский буддизм, не поклоняются богам, но все же признают сверхъестественные явления вроде кармы и переселения душ.

Чтобы не углубляться в семантические споры, я выберу определение, которое соответствует интуитивным представлениям большинства о религии и наверняка соответствует догмам трех авраамических религий (иудаизма, христианства и ислама), к которым относят себя около 54 % обитателей Земли. Кроме того, именно эта форма религии чаще всего конфликтует с наукой. Определение взято из Оксфордского словаря английского языка:

 

Религия. Действие или поведение, указывающее на веру в какого‑либо бога, богов или аналогичную сверхчеловеческую силу, повиновение этой силе и почитание ее; исполнение религиозных обрядов или ритуалов.

 

Из этого определения можно извлечь три характеристики религии, в том числе и авраамических религий. Первая из них – теизм: утверждение о том, что Бог как‑то взаимодействует с миром. Упоминание о «сверхчеловеческой силе» подразумевает, что сила Божия являет себя в мире. Слова о повиновении и почитании, а также исполнении обрядов подразумевают, что Бог, должно быть, не только наблюдает за тобой, но и оценивает тебя, и его оценка влечет за собой награду или наказание. Это означает, что я рассматриваю скорее теистическую религию, нежели деистическую веру в далекого и ни во что не вмешивающегося Бога. В любом случае, позже мы увидим, что мало кого из приверженцев религии можно назвать строгим деистом. Но хотя деизм и отрицает влияние Бога на судьбу мира, он конфликтует с наукой, поскольку утверждает существование Бога и создание им Вселенной.

Второе свойство религии таково: она включает в себя некую моральную систему. Если сверхъестественная сила способна одобрять или не одобрять некое поведение в зависимости от повиновения или неповиновения воле Божией, это означает, что существуют варианты поведения и мыслей (в том числе и само повиновение), достойные или недостойные Божественного одобрения. Это и определяет рамки морали, основанной на Божественной воле. Даже такие варианты веры, как даосизм и джайнизм, где собственно богов не имеется, можно рассматривать как философии, включающие в себя и моральный кодекс. (Джайны, к примеру, истово стараются не вредить никаким живым существам, включая насекомых. Они даже растения берегут!)

Моральные кодексы подразумевают третье свойство религии: идею о том, что Бог взаимодействует непосредственно с тобой, что у тебя с Богом существуют личные отношения. Уильям Джемс в книге «Многообразие религиозного опыта»[9] видел в идеях морального кодекса и личной связи с Богом ядро всякой религии:

 

Существует определенное отношение, в котором все религии, судя по всему, едины. Оно состоит из двух частей [причина тревоги и ее разрешение]:

1. Тревога, если свести ее к простейшим понятиям, – это ощущение того, что с нами в нашем естественном состоянии что‑то не так.
2. Ее разрешение – это ощущение того, что мы спасаемся от превратностей налаживанием правильных связей с высшими силами.

 

Наконец, что мы подразумеваем под «сверхъестественной силой»? Далее мы увидим, что «сверхъестественное» – понятие весьма скользкое, ведь сверхъестественные силы могут влиять на обычные естественные процессы, привнося элемент непознаваемого во владения эмпирических исследований. Вновь обращусь к определению, данному в Оксфордском словаре английского языка: «Принадлежащее сфере или системе, которая выходит за рамки природы, как божественные, волшебные или призрачные существа; приписываемое некоей силе, не допускающей научного толкования или выходящей за рамки законов природы, а также проявление этой силы; оккультное, паранормальное». Здесь «не допускающей научного толкования» означает «не принадлежащий материальному миру». Как сверхъестественное существо, Бог часто рассматривается как «бестелесный разум», обладающий, однако, эмоциями, схожими с человеческими.

Начиная с этого момента я сосредоточусь на тех религиях, которые делают эмпирические заявления о существовании и природе некоего божества и о том, как оно взаимодействует с миром. Но что мы подразумеваем под «заявлениями»? Что это, заявления самой церкви (то есть официальная доктрина и догмы), заявления богословов (которые порой различны даже у последователей одной религии) или заявления обычных верующих, которые не обязаны совпадать ни с первыми, ни со вторыми? Мы знаем, к примеру, людей, которые считают себя последователями католицизма и в то же время отвергают доктрины своей церкви по вопросам гомосексуализма и абортов (как, кстати, и теорию эволюции, которая признана Ватиканом, но отвергается многими католиками). В разговоре о заявлениях «религии» я буду использовать догму, мнения богословов и верующих. Каждый раз я постараюсь четко обозначить, о каком именно источнике идет речь. Если исключить из рассмотрения тех утонченных богословов, заявления которых либо непроглядно туманны, либо близки к атеизму, разница невелика, поскольку и верующие, и церковные догматы, и богословы не скупятся на экзистенциальные заявления и продвигают «способы познания», делающие их веру несовместимой с наукой. Но действительно ли религии делают подобные заявления? Не нужно далеко ходить, чтобы обнаружить, что в большинстве своем делают, хотя наиболее искушенные верующие и теологи стараются не выпячивать этот факт.

 

Ищет ли религия истину?

 

Представляется очевидным, что раз религия основана на идее существования Бога, то это и есть основное утверждение о реальности, и такая реальность представляет собой базис для веры. Иными словами, существование Бога принимается как факт. Удивительно, но некоторые богословы чуть ли не отрицают это, говоря, что Бога невозможно описать, или что он в принципе непознаваем и недоступен разуму. Таким образом они отрицают любые эмпирические заявления о божестве, за исключением утверждения о его существовании. Религия, говорят они, не имеет никакого или почти никакого отношения к фактам, а имеет дело только с моралью, созданием общества и поиском образа жизни. Вот два примера такого отрицания от верующих – от христианина Фрэнсиса Спаффорда и мусульманина Резы Аслана:

 

Религия – не философский спор; точно так же это не хитроумная космология и вообще никакая не альтернатива науке. Вообще, это в первую очередь вовсе не система утверждений об окружающем мире. Прежде всего это структура чувств, дом, выстроенный из эмоций. Дело не в том, что ты испытываешь эмоции, потому что подписался под утверждением о том, что Бог существует; напротив, ты поддерживаешь утверждение о существовании Бога потому, что испытываешь эмоции.

Очень жаль, что слово «миф», первоначально не означавшее ничего, кроме рассказов о сверхъестественном, стало рассматриваться как синоним лжи. Но на самом деле мифы всегда правдивы. По природе мифам изначально присущи достоверность и убедительность. Истины, которые они доносят, имеют слабое отношение к историческим фактам. Спрашивать, правда ли Моисей разделил воды Красного моря, Иисус поднял Лазаря из мертвых, а из губ Мухаммеда лилось слово Божие, совершенно бессмысленно. Единственный осмысленный вопрос по отношению к религии и ее мифологии таков: «Что все эти истории на самом деле означают?»

 

Вне зависимости от того, предшествовали ли эмоции вере (утверждение Уильяма Джемса в «Многообразии религиозного опыта») или вера порождает эмоции, от веры по‑прежнему ждут, что она направит ваши эмоции и переплавит их в моральный кодекс, в образ жизни и религиозно обусловленные действия. Спаффорду в конце концов приходится «поддерживать утверждение» о существовании Бога. Аслан сводит Коран и Библию к собранию метафор, на основе которых можно выстроить философию, но вряд ли религию. Можно только догадываться, что сказало бы большинство мусульман об утверждении Аслана – да еще в книге об исламе, – что неважно, был ли на самом деле Мухаммед пророком Господа. В некоторых мусульманских странах такое утверждение, высказанное публично, вполне может стоить человеку жизни.

Казалось бы, нет необходимости документально фиксировать важность эмпирических утверждений о Боге, разве что для тех шумных прогрессивных богословов, которые утверждают, что вера не зависит от заявлений об окружающем мире. Начнем с Библии, которая четко отсылает начало христианства к Воскресению – будто бы историческому событию, которое стало краеугольным камнем буквально всей христианской веры. «Мы проповедуем Христа воскресшего, – как же могут иные из вас говорить, что нет воскресения мертвых! Ведь если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес, а если Христос не воскрес, тщетна наша проповедь и вера ваша тщетна».

Этому вторят и современные религиоведы, включая Ричарда Суинбёрна, одного из самых уважаемых в мире философов религии:

 

Исповедовать христианство (как и любую другую теистическую религию) имеет смысл только в том случае, если существует Бог. Нет никакого смысла поклоняться несуществующему творцу, просить его сделать что‑нибудь на Земле или взять нас на небеса, если он не существует. Нет никакого смысла жить в соответствии с его волей, если у него нет воли. Если кто‑то пытается быть рациональным в отправлении христианской (исламской, иудейской) религии, то ему необходимо верить (до некоторой степени) догматам веры.

 

Микаэль Стенмарк, профессор философии и религии в Уппсальском университете и декан тамошнего факультета теологии, еще более откровенен. (Его книга «Рациональность в науке, религии и повседневной жизни» удостоена Темплтоновской премии в 1996 г. в категории «Выдающиеся книги по теологии и естественным наукам».)

 

Таким образом, религия содержит также (d) верования об устройстве реальности… Согласно христианской вере наша проблема в том, что, хотя мы созданы по образу и подобию Божию, мы согрешили против Господа. А исцеление в том, что Бог через Иисуса Христа дарует нам прощение и возрождение. Но чтобы исцеление сработало, необходимо, чтобы Бог существовал, чтобы Иисус Христос был сыном Божиим, чтобы мы были созданы по образу и подобию Божию, чтобы Бог был творцом, чтобы Бог хотел простить нас и любил нас. Следовательно, у христианства, а не только у науки, есть эпистемологическая цель, то есть она пытается поведать какие‑то новые истины о реальности. Если это так, то религиозная практика, такая как христианство, предназначена для того, чтобы поведать какие‑то истины. Истины о том, кто такой Бог, каковы его намерения, что он сделал и ценит, и как мы вписываемся в картину, когда дело доходит до этих намерений, действий и ценностей.

 

Джон Полкинхорн – английский физик, покинувший Кембридж и ставший англиканским священником, позже стал президентом колледжа Квинс в том же Кембридже и написал несколько десятков книг о взаимоотношениях науки и религии. Полкинхорн тоже был удостоен Темплтоновской премии и подчеркивал необходимость в эмпирических основаниях веры:

 

Вопрос истины находится в центре внимания [религии] не меньше, чем науки. Религиозная вера способна провести человека по жизни или укрепить его перед лицом смерти, но если на самом деле она не истинна, то не сделает ничего из вышеперечисленного и потому сведется всего лишь к иллюзорному упражнению в придумывании утешительных фантазий.

 

Иен Барбур, умерший в 2013 г., был американским профессором религии (и еще одним лауреатом Темплтоновской премии). Он специализировался на отношениях науки и религии.

 

Религиозная традиция есть на самом деле образ жизни, а не набор абстрактных идей. Но образ жизни предполагает определенные представления о природе реальности и не может поддерживаться, если эти представления перестают вызывать доверие.

 

Наконец, у нас есть совместное заявление Фрэнсиса Коллинза, возродившегося в вере христианина, который руководит Национальным институтом здравоохранения США, и Карла Гиберсона, христианского физика. Когда‑то они были, соответственно, президентом и вице‑президентом примиренческой организации BioLogos.

 

Аналогично, религия почти во всех своих проявлениях представляет собой нечто большее, чем просто набор оценочных суждений и моральных директив. Религия часто делает заявления о том, «как в действительности обстоит дело».

 

 

Экзистенциальные утверждения: существует ли Бог?

 

Некоторые религиозные утверждения важнее прочих, но почти у всех теистов есть по крайней мере один‑два базовых тезиса, подтверждающие их веру. Важнейший из них, разумеется, включает существование какого‑то бога. Бог может быть один в своем роде, а может входить в пантеон сущностей, обладающих разными возможностями, как в политеистических религиях вроде индуизма. Экзистенциальные утверждения о богах представляют собой откровенно эмпирические заявления, которые требуют каких‑то доказательств. И хотя они могут быть труднопроверяемыми (в зависимости от того, какому Богу вы поклоняетесь), поборники теизма говорят, что вмешательство Бога в дела Вселенной должно быть обнаруживаемо. В самом крайнем случае такие теисты должны описать, что представлял бы собой мир, если бы возник абсолютно естественным путем и никакого Бога не было.

Многие исследования показывают, что вера в богов универсальна и сильна. К примеру, исследование религиозных убеждений людей в 22 странах, проведенное в 2011 г., выявило, что 45 % всех опрошенных согласились с утверждением «Я определенно верю в Бога или Высшее Существо». Но результаты сильно различались по странам, от 93 % в Индонезии до всего лишь 4 % в Японии. (Кроме Турции и Индонезии «мусульманские страны» в исследовании не фигурировали, как и страны Африки, хотя вера в этих регионах определенно очень сильна.) Европейские страны показали довольно низкий уровень религиозности, в них насчитали от 20 до 30 % «определенно» верующих, а в Великобритании – 25 %. Самая религиозная страна первого мира, Соединенные Штаты, оказалась седьмой по этому параметру: верующими назвались 70 % опрошенных. (Определенно неверующими, кстати говоря, назвались 18 % американцев – примерно вполовину меньше, чем во Франции, Швеции и Бельгии.)

Бог, конечно, может быть представлен в самых разных вариантах по широкому спектру от традиционного бородача в небесах до неизъяснимого «основания бытия» современных богословов. Но три исследования, проведенные в рамках Международной программы социальных исследований с 1991 по 2008 г., сузили этот спектр. При опросах людей в 30 странах их просили уточнить, верят ли они в персонифицированного бога, «который занимается судьбой каждого человеческого существа лично». Здесь имеется в виду больше, чем просто вмешательство Бога в дела мира. Однако результаты исследования напоминают приведенные выше: доля верующих меняется в широких пределах – от 20 до 30 % в большинстве европейских стран до 68 % в США. Но при этом также наблюдается массовое признание (в исследованиях, проходивших на протяжении двух десятилетий) вовлеченного и вмешивающегося во все Бога. Ясно, что в большинстве своем те, кто принимает Бога, будут теистами, а не деистами.

Незадолго до написания этих абзацев один свидетель Иеговы прислал мне по электронной почте статью «Нерассказанная история Творения», в которой о природе Бога говорилось достаточно конкретно:

 

Бог – это личность, индивидуальность. Он не какая‑то там неопределенная сила, бесцельно блуждающая во Вселенной. У него есть мысли, чувства и цели.

 

Более интеллектуальные верующие посмеялись бы над таким описанием и заявили бы, что Бог вовсе не похож на человека, на личность, и что «верное» описание Бога – это их собственное туманное и безличностное божество. (Откуда им известно, что это так, не указывается.) Но многие весьма уважаемые богословы‑«небуквалисты» с этим не согласны и до сих пор наделяют Бога личностными качествами. Список божественных атрибутов из «Национального католического альманаха» читается как словарное определение:

 

Атрибуты Бога. Хотя Бог един и прост, мы получим более полное представление о нем, если будем говорить о таких его характеристиках: всемогущий, вечный, святой, бессмертный, громадный, неизменный, неисповедимый, неизреченный, бесконечный, разумный, невидимый, справедливый, любящий, милосердный, высочайший, мудрейший, всемогущий, всеведущий, вездесущий, терпеливый, совершенный, предвидящий, самодостаточный, верховный, истинный.

 

А вот каким видит Бога Ричард Суинбёрн:

 

Я считаю утверждение «Бог существует» (и аналогичное ему «Существует Бог») логически эквивалентным «Непременно существует личность без тела (то есть дух), неизбежно вечный, совершенно свободный, всемогущий, всезнающий, совершенно добрый и к тому же создатель всего». Я использую слово «Бог» как имя личности, соответствующей этому описанию.

 

Алвин Плантинга – американский аналог Суинбёрна: уважаемый философ и богослов, одно время президент Американской философской ассоциации. Что он говорит о Боге?

 

Далее то, что [Дэниел Деннет] называет «антропоморфным» Богом, в точности соответствует тому, во что верят традиционные христиане – Бог‑личность, существо того рода, кто способен к познанию, кто имеет цели и задачи, кто может действовать и в самом деле действует на основе известного ему таким образом, чтобы попытаться добиться этих целей.

 

На каждое теологическое заявление о том, что Бог – это сила или дух, о котором мы мало что можем сказать (помимо того, что он существует), я могу привести несколько заявлений от богословов и верующих, которые клянутся в том, что Бог напоминает могущественную, но бестелесную личность с человеческими эмоциями, побуждениями и любящей натурой. Такой взгляд на божество не слишком отличается от взглядов уже упоминавшихся свидетелей Иеговы или даже от того, как Бог описывается маленьким детям в «Карманном справочнике Брюса и Стэна о том, как нужно говорить с Богом»:

 

Очень важно понимать, что Бог – не безличная сила. Хотя и невидимый, Бог очень «личный» и обладает всеми характеристиками личности. Он знает, слышит, чувствует и говорит.

 

Прогрессивные богословы, такие как Карен Армстронг и Дэвид Бентли Харт, считают, что Бог совсем не таков. Они либо попросту отбрасывают всеобщую веру в персонифицированного Бога, либо утверждают (без каких бы то ни было убедительных причин), что она ошибочна. И даже если вы считаете, что неясный Бог – «основание бытия» – наиболее убедителен, вы игнорируете при этом веру тех, кто реализует свои догмы среди людей. Разумеется, можно работать и с «лучшими» аргументами в пользу существования Бога. Правда, они неизменно оказываются настолько расплывчатыми, что их едва ли можно фальсифицировать, а тем более понять. Намного важнее разобраться с теми религиозными представлениями, которых придерживается подавляющее большинство обитателей Земли.

 

Другие эмпирические утверждения религии

 

Какие еще истины, помимо существования Бога, ценят и утверждают религии? Я взял один из вариантов Никео‑Цареградского Символа веры. Это заявление еженедельно читается во многих христианских церквях и схоже с множеством утверждений других вероисповеданий. Хотя не исключено, что многие христиане произносят эти слова без особой веры, другие определенно воспринимают их как непреложную истину. И буквально каждое слово в этом Символе веры представляет собой утверждение о свойствах Вселенной:

 

Верую во единого Бога

Отца Вседержителя,

Творца неба и земли,

всего видимого и невидимого.

И во единого Господа Иисуса Христа,

Сына Божия, единородного,

рожденного от Отца прежде всех веков,

Света от Света,

Бога истинного от Бога истинного,

рожденного, не сотворенного,

одного существа со Отцом,

через которого все сотворено;

для нас, людей, и для нашего спасения

сошедшего с небес,

принявшего плоть от Духа Святого и Марии Девы и сделавшегося человеком,

распятого за нас при Понтии Пилате,

страдавшего и погребенного,

воскресшего в третий день

согласно с Писаниями (пророческими),

восшедшего на небеса и сидящего одесную Отца,

и снова грядущего со славою

судить живых и мертвых,

Царству Его не будет конца.

И в Святого Духа, Господа, дающего жизнь,

исходящего от Отца, поклоняемого и прославляемого равночестно с Отцем и Сыном,

говорившего чрез пророков.

И во единую, Святую, Вселенскую и Апостольскую Церковь.

Исповедую единое крещение во оставление грехов.

Ожидаю воскресения мертвых и жизнь будущую. Аминь.

 

Если говорить коротко, то Символ веры утверждает следующее: существует монотеистический Бог, который тем не менее каким‑то образом состоит из трех частей (включая Иисуса и Святой Дух). Этот Бог сотворил Вселенную. Он послал своего сына – рожденного девственницей – как земную жертву ради того, чтобы избавить верующих от греха. Символ веры также утверждает, что сын Божий (тоже Бог) был распят, но воскрес через три дня. И хотя в настоящий момент обитает на небесах, однажды он вернется, поднимая мертвых и провозглашая вечный приговор – либо благодать, либо геенна огненная. Крещение считается необходимым для попадания на небеса. Это все эмпирические утверждения об окружающем мире: они либо соответствуют истине, либо нет, даже если некоторые из них трудно исследовать.

Эти утверждения, разумеется, полностью противоречат положениям других религий. Иудеи, мусульмане, индуисты и сикхи не признают в Иисусе мессии. Мусульмане уверены, что те, кто признает, на веки вечные попадут в ад. Разве выбор между такими разными вариантами веры не требует от человека оценить истинность догмы?

И все же, откуда нам знать, насколько буквально воспринимают произносимые слова те, кто еженедельно читает, скажем, Никео‑Цареградский Символ веры? Взгляните на результаты опросов: многие из них показывают, что подобный буквализм широко распространен. Последнее исследование среди американцев – опрос выборки граждан США, проведенный маркетинговой исследовательской компанией Harris Interactive в 2013 г. Этот опрос показывает удивительно большое число людей, которые принимают утверждения о сверхъестественном на веру. Помимо 54 %, которые «абсолютно уверены в существовании Бога» (еще 14 % «просто уверены» в этом), доля тех, кто верит в такие вещи, как божественность Христа, чудеса, существование рая, ада, Сатаны, ангелов и жизнь души после смерти, превышает 56 %. Напротив, только 47 % верит в дарвиновскую теорию эволюции (мы, ученые, предпочитаем использовать слово «принимают», а не «верят», когда говорим о научных теориях). Далее, 39 % американцев воспринимают Бога как мужчину и только 1 % – как женщину (38 % не видят в Боге «ни того ни другого»). Это подтверждает мысль о том, что даже если люди видят в Боге бестелесную личность, то личность эта тем не менее нередко обладает гениталиями. Что же до достоверности Писания, то 33 % принимают Ветхий Завет как «полностью Слово Господне», и 31 % то же самое говорит о Новом Завете. И помните, что эта статистика основана на выборке всех американцев, не только верующих. Бесспорно, буквальное восприятие Писания широко распространено в США. Более того, в некоторых случаях это часто будет мнением большинства.

Читатели из Великобритании, несомненно, думают: «Ну хорошо, это же сверхрелигиозные Соединенные Штаты. Мы‑то далеко не такие набожные». И это правда. Но и Великобритания демонстрирует удивительно высокий уровень религиозного буквализма. В 2011 г. Джулиан Баггини, философ‑атеист, симпатизирующий тем не менее религии, устал от утверждений «рьяных» атеистов, которые, по его мнению, ошибочно считали, что христианство сильно зависит от фактов. Чтобы собрать данные о содержании религиозных убеждений, Баггини организовал онлайн‑опрос в Guardian и собрал сведения о почти 800 христианах, регулярно посещающих церковь. Конечно, это вряд ли можно сравнить с правильным и строгим «научным» опросом, проведенным Harris Interactive или Институтом Гэллапа, – ведь на результаты мог заметно повлиять тот факт, что более религиозные люди отвечали на вопросы с большей готовностью. Тем не менее Баггини был поражен буквализмом тех, кто откликнулся на его приглашение. К примеру, на вопрос о том, почему они посещают церковь, 66 % ответили, что делают это, чтобы «поклониться Богу», и лишь 20 % идут в храм за «чувством общности» (вот и ответ на утверждения о том, что социальные аспекты религии намного перевешивают ее догмы!). Кроме того, очень многие согласились с тем, что события Книги Бытия, такие как история Адама и Евы, на самом деле имели место (29 %), что Иисус действительно творил чудеса, такие как чудо с хлебами и рыбами (76 %), что смерть Иисуса на кресте была необходима для искупления человеческих грехов (75 %), что Иисус реально воскрес (81 %) и что для обретения вечной жизни необходимо признать Иисуса своим Господом и Спасителем (44 %). Пристыженный Баггини отказался от своих прежних взглядов:

 

Итак, какой можно сделать основной вывод? Что бы ни говорили некоторые о том, что религия – это больше практика, чем вера, больше обычай, нежели догма, больше образное воплощение морали, нежели фактические утверждения логоса, огромное большинство посещающих церковь христиан, судя по всему, воспринимает ортодоксальную доктрину достаточно буквально… Это, мне кажется, достойный ответ тем, кто отмахивается от атеистов, особенно в их «новой» разновидности, из‑за того, что те одержимы буквальными представлениями, связанными с религией, и не обращают внимания на этические и практические ее стороны. Результаты исследования говорят о том, что атеисты не напрасно критикуют религию за распространение суеверий и веры в сверхъестественное.

 

Если говорить об остальном мире, то данных у нас не так много. Тем не менее все исследования (особенно за пределами Европы) показывают высокий уровень религиозного буквализма. Опрос агентств Ипсос и Рейтерс 2011 г. показал, что в существование рая и ада верят 19 % суммарного населения 23 исследованных стран (от 3 % шведов до 62 % индонезийцев). Той же веры придерживаются 41 % американцев и лишь 10 % британцев. Мы видим некоторое несоответствие этих результатов с опросом Harris Interactive, согласно которому доля американцев, которые верят в рай и ад, еще выше. Эта разница, возможно, объясняется тем, что вопросы были сформулированы по‑разному. И можно рассудить, что не следует видеть в каких бы то ни было статистических данных точную оценку. Тем не менее ни один опрос не показывает, что большинство верующих воспринимают Священное Писание скорее метафорически, нежели буквально.

Мусульмане особенно благочестивы и склонны к буквализму. Нет ничего удивительного в том, что проведенный Исследовательским центром Пью в 2012 г. опрос 38 000 людей, считающих себя мусульманами, в 38 странах показал, что вера в Аллаха и пророка его Мухаммеда почти универсальна (средняя доля верующих составляет от 86 % в Юго‑Восточной Европе до 98–100 % на Ближнем Востоке и в Северной Африке). Но тем, кто не знаком с исламом, могло бы показаться удивительным, что во всех исследованных странах больше половины мусульман утверждают, что Коран «следует читать буквально, слово в слово». Доля таких ответов варьировалась от 54 % в Демократической Республике Конго до 93 % в Камеруне (для Ближнего Востока данных нет). Вера мусульман в ангелов колеблется от минимума в 42 % в Албании до максимума в 99 % в Афганистане (в США – 90 %); при этом в 23 из 38 исследованных стран данный показатель составил более 80 %.

Исследование показывает, что в целом большинство мусульман воспринимает Коран буквально. Они даже более верны Писанию, чем высокорелигиозные американцы. Исламский буквализм – одна из причин того, что при виде любого, даже кажущегося, оскорбления своей веры (к примеру, датских карикатур на пророка Мухаммеда) мусульмане массово поднимаются, что часто вызывает всплеск насилия. Они часто заявляют, что на самом деле верят в то, во что верят, и именно вера, а не разум, становится основной движущей силой преступлений на религиозной почве. Ислам, разумеется, не уникален в этом отношении. Как мы увидим в последней главе, вера может быть одинаково опасна вне зависимости от того, о какой религии идет речь.

Для примиренцев и тех атеистов, кто «верит в веру», очень характерно выгораживать религию, объясняя действия, откровенно ею вызванные, «политикой» или «социальными дисфункциями». (Во многих мусульманских странах, однако, практически отсутствует грань между религией, политикой и общественными нравами.) Это всего лишь расширение утверждения о том, что на самом деле религия не претендует на знание каких‑то истин о Вселенной. В дискуссии со Стивеном Пинкером о сциентизме – представлении о том, что наука часто вторгается в те области, где ей нечего делать, – редактор New Republic Леон Уисельтир писал: «Лишь очень небольшая доля верующих любой из авраамических религий, к примеру, когда‑либо воспринимала Писание буквально». Но это попросту неправда. Возможно, некоторые христиане действительно видят в Библии в основном аллегорию, но существуют догмы, от которых так просто не откажешься и по которым можно, по существу, диагностировать любую конфессию. Уильям Дембски, южный баптист и видный защитник креационизма, выделил в христианстве следующие «неразменные» догмы: божественное творение, отражение Божественной славы в мире, исключительность человека, сотворенного по образу и подобию Божию, и воскресение Христа. Эти утверждения представляют собой эпистемологические основы веры, и буквально каждый верующий придерживается каких‑то из них. (Для христиан последней цитаделью часто служит Воскресение.) Как я часто говорю, некоторые верующие воспринимают буквально чуть ли не все, но практически каждый воспринимает буквально хоть что‑нибудь.

 

Писание: точный рассказ или аллегория?

 

Это вновь возвращает нас к щекотливому вопросу метафоры и аллегории (аллегория – это всего лишь расширенная метафора: самостоятельная история, которую не следует воспринимать буквально, поскольку она символизирует лежащее в ее основе послание). В теологии частенько можно наблюдать следующую закономерность: по мере того как различные области науки – эволюционная биология, геология, история и археология – опровергают религиозные догмы одну за другой, эти догмы превращаются из буквальных истин в аллегории. Это одно из серьезнейших различий между наукой и религией. Если какое‑то научное утверждение опровергается, оно немедленно отправляется в мусорную корзину, где уже скопилось множество отличных идей, которые просто не оправдались. Когда опровергается религиозное утверждение, оно часто превращается в метафору, которая должна преподать верующим некий «урок». Хотя некоторые библейские события трудно рассматривать как аллегории (в качестве примеров можно вспомнить кита, который проглотил Иону, и мучения Иова), теологический ум бесконечно изобретателен и всегда способен отыскать моральное или философское поучение в выдуманной истории. Ад, к примеру, стал метафорой «разлуки с Богом». И теперь, когда мы знаем, что Адам и Ева не могли быть предками всех живущих на Земле людей (см. третью главу), в «первородном грехе», который они передали потомству, некоторые верующие видят метафору человеческого эгоизма, развившегося в процессе эволюции.

Далее, многих прогрессивных верующих оскорбляют утверждения о том, что почти все в Библии следует воспринимать буквально. Один из самых часто употребляемых аргументов против подобного таков: «Библия – не учебник». Видя эту фразу, я автоматически перевожу ее как «В Библии не все правда», ибо в этом и заключается ее смысл. Утверждение о «не учебнике», разумеется, служит верующим оправданием и разрешением выбирать для себя настоящие истины в Писании (или, если речь идет о прогрессивных мусульманах, таких как Реза Аслан, то в Коране).

В самом деле, даже разговор о том, что существует историческая традиция буквального восприятия Писания, может сильно расстроить «современных» верующих, поскольку сейчас принято утверждать, что буквализм – исключительно современное явление. Однажды я написал на своем сайте, что история Адама и Евы не может быть буквальной истиной, поскольку эволюционная генетика показала: размер популяции человека всегда был намного больше одной пары. Тогда писатель Эндрю Салливан раскритиковал меня за предположение о том, что верующие считают первую пару людей историческими личностями:

 

Нет никаких данных о том, что райский сад всегда рассматривался фигурально? Неужели? Сам‑то Койн читал эту штуку? Я презираю всякого, кто, имея мозги (конечно, у кого эти мозги не засорены фундаментализмом), считает, что это все должно толковаться буквально.

 

Тем не менее многие века христиане (включая и католическую церковь, к которой принадлежит Салливан) воспринимали Адама и Еву как единственных предков человечества. И в этом нет ничего удивительного, ведь библейское описание вполне конкретно и не несет ни малейшего намека на аллегоричность.

Скажем, когда Иисус говорит притчами (вспомним хотя бы доброго самаритянина), всем ясно, что он просто рассказывает историю, чтобы преподать определенный урок. Но книга Бытия толкуется не так. Более того, католики всегда буквально придерживались религиозного моногенизма – представления о том, что все люди биологически происходят от Адама и Евы. Реальность Эдемского сада, грехопадение, Адам и Ева как наши предки – все это без вопросов принимали ранние богословы и отцы церкви, такие как святой Августин, Фома Аквинский и Тертуллиан. Хотя некоторые, взять того же Оригена, высказывались на этот счет туманно. Однако в 1950 г. папа Пий XII подтвердил моногенизм как официальную позицию церкви в своей энциклике Humani Generis. После утверждения о том, что церковь не возражает против исследования и обсуждения эволюции – до тех пор, пока все согласны, что в ходе этого процесса только человек получил от Бога душу, – папа отказался так же широко толковать Адама и Еву:

 

Когда речь идет о другой гипотезе, которую называют полигенизмом, чада Церкви не обладают подобной свободой. Ибо верные не могут принять учения, защитники которого утверждают, что либо на земле после Адама были истинные люди, не произошедшие от него путем естественного воспроизводства, как от праотца всех людей; либо Адам представляет собой совокупность этих многочисленных праотцев. Мы действительно не видим способа сочетать подобное положение с тем, чему учат источники откровения, и с тем, что предлагают тексты Учительства Церкви о первородном грехе, который имеет свой корень в поистине личном грехе Адама и передается всем через их происхождение, и будет во всяком, как его собственный.

 

Никакого пространства для увиливаний. Владыка церкви настаивает, что исторический Адам действительно совершил грех, который унаследовали его отпрыски (как будто грех – это ген, который не способен исчезнуть), и эти греховные отпрыски стали прародителями всего человечества.

Исторический акцент на существовании конкретных Адама и Евы и принципиальное значение этой пары в теологии подчеркивает историк Дэвид Ливингстон в книге «Предки Адама»:

 

Вне зависимости от того, насколько по‑разному представлялся Эдемский сад с древнейших времен через Средневековье до недавних дней, и вне зависимости от различий в вычислении даты сотворения Земли, мысль о том, что каждый представитель рода человеческого происходит от библейского Адама, всегда была стандартной доктриной исламской, иудейской и христианской мысли. Хотя бы в этом отношении, если ни в каком другом, катехизис Вестминстерских богословов XVII века может говорить за всех, когда объявляет, что «весь род человеческий» происходит от Адама «путем естественного воспроизводства». Таким образом, самоощущение людей, понимание ими своего места в божественно организованном порядке вещей, сама их идентичность как людей, созданных по образу и подобию Божию, строится на концепции человеческого происхождения, в которой библейский рассказ считается буквальной истиной, а все расовое разнообразие человечества возводится к трем сыновьям Ноя и, в конечном итоге, к Адаму и Еве.

 

Я остановился на Адаме и Еве по двум причинам. Первая из них – просто желание показать, что, несмотря на утверждения прогрессивных верующих вроде Салливана, невозможно отрицать, что на протяжении веков значительная часть Библии воспринималась буквально, особенно когда – как в случае с первой парой людей – на кону стоит важная церковная доктрина. Я часто слышу утверждения богословов о том, что их предшественники, такие как Фома Аквинский и святой Августин, не были буквалистами и что буквализм появился лишь в XIX или даже XX веке. Но это искажение фактов, и его цель – спасти церковь от неловкого признания в том, что она принимала всерьез истории, которые теперь воспринимаются как откровенные выдумки.

Святого Фому Аквинского, к примеру, часто превозносят за то, что он доказывал: Писание можно истолковать метафорически. Однако такое утверждение неточно и легко опровергается, стоит лишь прочесть труды Аквината. На самом деле он считал, что Писание можно толковать как буквально, так и метафорически. Иными словами, Фома Аквинский увиливал от прямого ответа, но, что важно, подчеркивал: если между метафорической и буквальной интерпретацией Библии возникает конфликт, то предпочтение следует отдать буквализму.

Вот как, к примеру, Фома Аквинский в «Сумме теологии»[10] рассуждает о реальности рая, обиталища Адама и Евы:

 

Августин говорит: «Три общих мнения преобладают о рае. Одни понимают это место лишь как телесное; другие как место полностью духовное; тогда как третьи, мнение которых, признаюсь, мне приятно, считают, что рай был одновременно телесным и духовным».

Я отвечаю, что, как говорит Августин: «Ничто не мешает нам придерживаться, в надлежащих пределах, духовного рая; до тех пор, пока мы верим в истинность событий, описанных как происшедшие». Ибо все, что Писание говорит нам о рае, объясняется как вопрос истории; и везде, где Писание использует этот метод, мы должны считать историческую истинность рассказа фундаментом любого духовного объяснения, которое мы могли бы предложить.

 

Фома Аквинский верил не только в рай, но и в одномоментное сотворение биологических видов и предков человечества Адама с Евой, а также в молодую Землю (возрастом менее 6000 лет), буквальное существование Ноя и события Всемирного потопа. Кроме того, Аквинат был одержим ангелами. Он не только был уверен в их реальности, но и посвятил большой раздел «Суммы теологии» («Трактат об ангелах») их существованию, числу, природе, тому, как они двигаются, что знают и чего хотят. Философ Эндрю Бернштейн описывает такой богословский анализ темных и ничем не подтвержденных утверждений как «квинтэссенцию трагедии теологии: приложение мощного человеческого интеллекта, гения, глубокой и строгой логической дедукции – к изучению пустого места».

Блаженный Августин, оставивший много комментариев к Книге Бытия, прямо говорит, что священный текст, хотя и несет в себе духовное послание, основан тем не менее на исторических событиях:

 

В самом деле, повествование в этих книгах ведется в форме речи о предметах не иносказательных, как в Песни Песней, а исторических, как в книгах Царств и других ей подобных. А так как здесь рассказывается о таких вещах, которые вполне известны из опыта человеческой жизни, то не составляет особого труда понимать их сначала в буквальном смысле, чтобы потом выводить из них и то, что могут они знаменовать в будущем.

 

Кроме того, Блаженный Августин был буквалистом в отношении многих вещей, которые позже были отвергнуты наукой: молодой Земли, одномоментного акта творения, исторической реальности Адама и Евы, рая, Ноя и его ковчега. По иронии судьбы и он, и Фома Аквинский были сразу же отнесены примиренцами к последователям «небуквальной» теологии, которая полностью совместима с наукой в целом и с теорией эволюции в частности. Утверждать такое могут только те, кто не читал этих богословов или на многое готов ради того, чтобы обелить историю церкви.

Я мог бы продолжать еще долго, но приведу только два примера. Протестант‑реформатор Жан Кальвин верил в девственность Марии, существование Адама и Евы и ад. Как и Фома Аквинский, он считал, что еретиков следует казнить. Что же до метафорической интерпретации Корана, о ней не может быть и речи: как мы уже видели, большинство мусульман воспринимают эту книгу как истину.

Гнев Салливана по поводу Адама и Евы побуждает меня привести еще один пример. Если вы захотите истолковать значительную часть Библии как аллегорию, вам придется отринуть всю историю теологии, переписать ее в угоду вашей прогрессивной, ориентированной на науку вере. Кроме того, делая вид, что вы следуете традициям средневековых богословов, вы должны будете объяснить, каким образом умудряетесь вычленить истину из метафор. Что есть аллегория и что есть правда? Как их различить? Это особенно сложно для христиан, поскольку исторические свидетельства существования Иисуса – то есть реального человека, жизнь которого обросла мифами – не слишком прочны. А доказательства того, что Иисус был сыном Божиим, неубедительны, поскольку опираются исключительно на утверждения Библии и интерпретации людей, сделавших записи через несколько десятилетий после событий, описанных в Новом Завете.

 

 

 

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально

 

[1] Бремя доказывания (лат.).

 

[2] Креационизм (от лат. creatio, род. п. creationis – творение) – теологическая и мировоззренческая концепция, согласно которой основные формы органического мира (жизнь), человечество, планета Земля, а также мир в целом рассматриваются как непосредственно созданные Творцом или Богом. – Здесь и далее прим. ред.

 

[3] Апофатическое богословие (др.‑греч.

«отрицательный») – богословский метод, заключающийся в выражении сущности Божественного путем последовательного отрицания всех возможных его определений как несоизмеримых ему, познании Бога через понимание того, чем Он не является. В противоположность положительным определениям утверждаются отрицательные: начиная, например, с «безгрешный», «бесконечный», «бессмертный» и заканчивая «ничто».

 

[4] «Соломенное чучело» – логическая уловка, заключающаяся в создании фиктивной точки зрения и ее опровержении. Один из участников спора искажает какой‑либо тезис своего оппонента, подменяя его похожим, но более слабым или абсурдным. А затем опровергает этот искаженный аргумент, создавая при этом видимость того, что был опровергнут первоначальный тезис.

 

[5] Тонкая настройка Вселенной – концепция в теоретической физике, согласно которой в основе Вселенной и ряда ее составляющих лежат не произвольные, а строго определенные значения фундаментальных констант, входящих в физические законы. В состав минимального списка этих фундаментальных мировых констант обычно включают скорость света, гравитационную постоянную, постоянную Планка, массы электрона и протона, а также заряд электрона.

 

[6] Буайе П. Почему мы верим: Природа религиозного мышления. – М.: Альпина нон‑фикшн, 2017.

 

[7] Харрис С. Конец веры. Религия, террор и будущее разума. – М.: Эксмо, 2011.

 

[8] Докинз Р. Бог как иллюзия. – М.: КоЛибри, Азбука‑Аттикус, 2015.

 

[9] Джемс У. Многообразие религиозного опыта. – М.: КомКнига, 2014.

 

[10] Аквинский Ф. Сумма теологии. В 4‑х т. – М.: Либроком, 2013–2014.