Джон Сирлз

Экзорцисты

 

DETECTED. Тайна, покорившая мир

 

* * *

Посвящается Майе, Кристиану и Шэннону, с любовью

 

 

 

Чего ты боишься?

 

Всякий раз, когда ночью звонил телефон, я лежала в своей кровати и прислушивалась.

Мама брала трубку после первого звонка, чтобы не проснулась я или моя сестра, если та была дома. Она шепотом пыталась успокоить звонившего, а потом передавала трубку отцу. Его голос звучал строже и более формально, когда он договаривался о месте встречи или объяснял, как найти наш немало повидавший на своем веку и покосившийся дом, выстроенный в стиле Тюдоров[1], в переулке, упиравшемся в тупик, в крошечном городке Дандалк, в штате Мэриленд. Иногда человек, с которым он разговаривал, находился в будке телефона‑автомата в Балтиморе. Я знала, что священник нацарапал наш номер на обрывке бумажки и отдал ее тому, кто звонил. Или этот человек нашел его, просматривая потрепанный телефонный справочник, поскольку мы там значились как любая обычная семья, несмотря на то что назвать нас обычными можно было в самую последнюю очередь.

Почти сразу после того, как отец заканчивал разговор и возвращал трубку на место, я слышала, как они одеваются. Мои родители походили на героев телевизионного шоу, чьи костюмы никогда не меняются. Мама – высокая, худая и невероятно бледная – носила бесформенное серое платье с жемчужными пуговицами всякий раз, когда выходила на люди. Темные волосы с седыми прядями она всегда собирала в пучок. В ушах и на шее сверкали крошечные распятия. Отец предпочитал костюмы мрачного коричневого цвета, и крестик прятался среди волос на груди под желтой, застегнутой до самого верха рубашкой. Свои черные волосы он зачесывал назад, так что, когда вы на него смотрели, первыми бросались в глаза очки в проволочной оправе с мутными стеклами.

Одевшись, они проходили мимо моей двери и спускались по лестнице на кухню с оборванными голубыми обоями, где пили чай и ждали, когда на нашей подъездной дорожке вспыхнет свет фар, на мгновение озарив мой потолок. Потом я слышала приглушенные голоса, разобрать слова было невозможно, хотя я примерно представляла, что они обсуждают. В конце концов до меня доносился звук шагов, когда родители вели гостя или гостей в подвал, и внизу воцарялась тишина.

Так все было до снежной февральской ночи 1989 года.

В тот вечер, когда после полуночи зазвонил телефон, я открыла глаза и, как всегда, стала слушать. Никогда, ни единого раза я не утверждала, что испытываю те же «ощущения», что моя мать, но тогда внутри у меня все сжалось и я почувствовала, что этот звонок отличается от предыдущих.

– Она, – сказала мама отцу вместо того, чтобы передать ему трубку.

– Благодарение Богу. С ней все в порядке?

– Да. Но она сказала, что не вернется.

Моя сестра Роуз, несмотря на то что ее звали так же, как нашу мать, не обладала ее мягким нравом и уже три дня не ночевала дома. На сей раз скандал с громкими криками, битьем посуды и хлопаньем дверей разразился из‑за ее волос, точнее, их отсутствия, потому что она снова их обрила. Или из‑за молодого человека, с которым Роуз встречалась после возвращения из школы Святой Иулии и который не нравился родителям – по крайней мере, так я поняла из подслушанных обрывков разговоров.

Я лежала, слушала, как мама работает переводчицей между сестрой и отцом, и смотрела на учебники на письменном столе. Экзамен по английскому оказался таким же простым, как в шестом и седьмом классе, и я с нетерпением ждала осени и поступления в среднюю школу Дандалка. На полке над столом стояли пони, вырезанные вручную из красного дерева. В сиянии ночника их длинные морды с раздувающимися ноздрями и оскаленными зубами казались живыми.

– Она сказала, что, если мы хотим поговорить, – услышала я голос матери, – можем встретиться в церкви в городе.

– В городской церкви? – Чем больше отец волновался, тем громче и глубже становился его голос. – А ничего, что на улице жуткий снегопад? Она не смотрит в окно?

Через несколько мгновений мама вошла ко мне в комнату, наклонилась над кроватью и тихонько потрясла меня за плечо.

– Просыпайся, милая. Мы едем на встречу с твоей сестрой и не хотим оставлять тебя дома одну.

Я медленно открыла глаза и, хотя прекрасно знала, все равно спросила сонным голосом, что происходит. Мне нравилось изображать из себя ту дочь, которую хотели видеть мои родители.

– Можешь не снимать пижаму, – шепотом сказала мама, – но на улице холодно, так что надень пальто. А еще сапоги, и не забудь перчатки.

Вокруг бушевал снегопад, а мы, держась за руки, точно куклы, вырезанные из бумаги, шли к нашему маленькому «Датсуну». Отец крепко сжимал руль, когда мы проезжали мимо таблички с надписью «Посторонним вход воспрещен! Нарушители будут отвечать перед законом», прибитой к кривым березам, растущим в нашем дворе. Мы выбрались на засыпанное снегом шоссе, и мама тихонько запела колыбельную, которую я слышала во время нашей поездки во Флориду несколько лет назад. Мелодия начала набирать силу, когда мы свернули на парковку перед церковью. Наши фары высветили простое белое строение, бетонную лестницу, красную деревянную дверь и пустые ящики, где весной зацветут нарциссы и тюльпаны, а еще шпиль с маленьким золотым крестом.

– Ты уверена, что она имела в виду эту церковь? – спросил отец.

За витражными окнами невозможно было разглядеть, что внутри, но он задал свой вопрос не только по этой причине. Маленькая церквушка не могла вместить всех прихожан города, и потому службы проводили в другом конце города в спортивном зале католической начальной школы Святого Варфоломея. Каждое воскресенье баскетбольные кольца и волейбольные сетки убирали в кладовку, и их место занимал алтарь. Стены завешивали бархатными панно с изображением Крестного пути, а на деревянном полу, расчерченном отметками баз, расставляли складные стулья и скамейки. Так что на самом деле мы редко бывали в настоящей церкви, поскольку там главным образом проходили свадьбы и отпевания, а по вторникам собиралась группа, возносившая вечернюю молитву. Мои родители раньше ее посещали, но уже давно перестали.

– Кто‑то должен был ее сюда привезти, – ответила мама. – По крайней мере, она мне так сказала.

Отец включил дальний свет и прищурился.

– Пожалуй, я пойду один.

– Думаю, это не самая лучшая идея. Учитывая ваши отношения…

– Именно по этой причине я должен пойти один. Пора положить конец ее глупостям. Раз и навсегда.

Если у мамы и возникли ее «ощущения» касательно того, что произойдет, она ничего не сказала отцу, просто позволила ему отстегнуть ремень безопасности и выйти из машины. Мы смотрели, как он идет по парковке и поднимается по лестнице к красной двери. Он оставил двигатель включенным, и печка работала, но дворники отец выключил, и довольно скоро ветровое стекло залепил снег.

Мама протянула руку, включила дворники, и они прошлись по стеклу. Было очень похоже на настройку антенны старого телевизора – неожиданно помехи пропали и появилась четкая картинка. Мама предложила мне лечь на заднем сиденье и поспать, поскольку не было никакого смысла бодрствовать всем. И я во второй раз за ночь изобразила дочь, какую она желала видеть: легла на жесткое виниловое сиденье, застеленное одеялом из верблюжьей шерсти. Засунутая в карман пальто книга о моих родителях напомнила о себе, уткнувшись мне в бок. Родители были так возмущены большей частью того, что написал о них репортер по имени Сэм Хикин, что мне запретили ее читать. Но я в конце концов сообразила, что говорила сестра перед тем, как уйти из дома, и несколько дней назад вытащила книгу из антикварного шкафа, стоявшего в гостиной. Однако до сих пор мне хватило смелости прочесть только их имена на красной обложке: «Необычная профессия Сильвестра и Роуз Мейсон».

– Не понимаю, что они так долго? – сказала мама, скорее обращаясь к самой себе, чем ко мне.

Легкий намек на акцент, оставшийся с детства, проведенного в Теннесси, всегда появлялся, когда она начинала нервничать.

Может быть, напевный акцент или книга, не знаю, но что‑то заставило меня спросить:

– Тебе когда‑нибудь бывает страшно?

Мама на секунду оглянулась на меня и снова стала смотреть вперед, в ветровое стекло, включив дворники. Ее глаза, блестящие и зеленые, искали отца. С тех пор как он вышел из машины, прошло минут двадцать или даже больше. Мама убавила температуру печки, и в машине быстро становилось холодно.

– Конечно, Сильви. Мы все иногда пугаемся. Чего ты боишься?

Я не хотела ей говорить, что меня напугали их имена на обложке книги. И что сейчас, когда пыталась понять, что так задержало отца и сестру, я испытывала неприятное чувство, похожее на ужас. Вместо этого я рассказала ей о мелких, глупых страхах – именно то, что она хотела услышать.

– Я боюсь получить за экзамены не самые высокие оценки. Ведь тогда я уже не буду самой умной в классе. Еще – что учитель физкультуры передумает и откажется дать мне постоянный пропуск в библиотеку и мне придется играть во флаг‑футбол[2] или в баскетбол.

Мама мягко рассмеялась в ответ.

– Ну, это действительно звучит ужасно, Сильви, хотя лично я думаю, что тебе бояться нечего. Но в следующий раз, когда тебе станет страшно, читай молитву. Я всегда так поступаю. И ты делай так же.

По улице проехала снегоуборочная машина, и желтые фонари осветили снег, засыпавший заднее окно. Я почему‑то вспомнила, как мы с Роуз, когда были маленькими, завешивали одеялами стулья в гостиной и прятались внутри с фонариками.

– Знаешь что? – проговорила мама. – Я немного беспокоюсь. Пожалуй, я тоже схожу туда.

– Прошло совсем мало времени, – возразила я.

На самом деле времени прошло много, но мне не хотелось оставаться одной. Впрочем, она уже расстегнула ремень безопасности и приоткрыла дверь. Внутрь тут же ворвался порыв холодного воздуха, и я сразу замерзла в своей пижаме и пальто.

– Я скоро вернусь, Сильви. А ты закрой глаза и попытайся немного поспать.

После того как она выбралась наружу, я потянулась вперед и включила дворники, чтобы ее видеть. Оставшись в полном одиночестве, под шорох падающего мокрого снега, я наконец решилась раскрыть книгу. Читать в темноте было трудно, хотя я могла включить внутри свет. Я нашла раздел с фотографиями, разделявший текст на две части. От одного снимка, мутного изображения деревенской кухни, у меня перехватило дыхание: стулья и стол перевернуты, окошко над раковиной разбито, тостер, чайник и кофейник валяются на полу, стены перепачканы чем‑то похожим на кровь.

Одной фотографии мне хватило, чтобы захлопнуть книгу и уронить ее на пол. Я довольно долго ничего не делала, только смотрела на церковь и вспоминала, как искажались лица отца и сестры, когда они ссорились, и вскоре становились похожи на морды деревянных лошадей на моей полке. Прошло пять, десять, пятнадцать минут, но никто так и не появился из церкви. В конце концов я устала и снова легла. Ощущение, будто я нахожусь в теплом коконе, снова напомнило мне палатки, которые мы с Роуз устраивали из одеял. Иногда сестре удавалось уговорить маму, и она разрешала нам остаться так на ночь, хотя к утру одеяла всегда падали. Я засыпала, представляя бескрайнее звездное небо, а когда просыпалась, оказывалось, что все одеяла свалились, наша палатка рухнула, а над головой у меня белый потолок.

Это было последнее, о чем я подумала, когда погрузилась в сон на заднем сиденье машины.

За всю свою жизнь до той ночи я не слышала столь жуткого и незабываемого звука. Я мгновенно проснулась и села. В машине стало холодно, и все окна, кроме ветрового стекла, покрывал толстый слой снега. Церковь казалась мирной и сонной, окутанной снежным сугробом, и я подумала, что мне, наверное, приснился тот ужасный звук под впечатлением от картинок из книги. Но я ошиблась, потому что услышала его снова, и на этот раз он был более яростным и таким громким, что казалось, будто он вибрирует у меня в груди, заставляя сердце биться быстрее. В следующее мгновение я поняла, что у меня дрожат руки.

Не знаю почему, но первым делом я потянулась вперед и заглушила двигатель машины, дворники тут же замерли посередине стекла. Если не считать ветра и шороха веток, вокруг царила мертвая тишина, когда я открыла дверцу машины и выбралась наружу. Я не сообразила выключить фары, и они освещали следы на снегу – первые уже почти совсем скрылись под снегом. Я отошла от машины, спрашивая себя, как долго спала.

В следующий раз, когда тебе станет страшно, читай молитву…

Я попыталась. Действительно пыталась, но была так напугана, что в голове у меня перепутались все молитвы, и в результате я бормотала какую‑то новую, объединенную версию всех, что знала. «Отче наш, иже еси на небесех, верую во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы, распятого, и страдавшего, и погребенного, и воскресшего в третий день по Писаниям… Во веки веков. Аминь. Аминь. Ами…»

У основания бетонных ступенек я замолчала и долго прислушивалась, пытаясь уловить хоть какой‑то намек на присутствие людей внутри, но ничего не услышала.

 

В подвале

 

Как ты опишешь себя сейчас?

Арнольд Бошофф задавал кучу всевозможных вопросов всякий раз, когда мы с ним встречались в его кабинете без окон, украшенном плакатами «Скажи нет!», но к этому возвращался постоянно. Бошофф растянул слово «сейчас», положив руки с переплетенными пальцами на живот, похожий на огромную гору. Я, как всегда, посмотрела на его пухлое лицо с водянистыми голубыми глазами и дала очевидный ответ. У меня отличные оценки, и я лучшая в классе. У меня бледная кожа и карие глаза. Иногда я сообщала ему, что мне представляется, будто у меня слишком большая голова, а пальцы и ноги чересчур маленькие. Я выдавала эти детали прежде, чем перейти к более незначительным, например крошечным веснушкам на внутренней стороне правого запястья. Оте‑ц называл их «поцелуй Бога». Стоит подставить руки ветру, и они улетят прочь. Когда я заговорила о том, как соединяю маркером веснушки так, чтобы они превратились в треугольник, Бошофф расплел пальцы и перешел к новой теме.

– Я кое‑что для тебя приготовил, Сильви, – сказал он после того, как мы холодным октябрьским днем подошли к концу привычной рутины, выдвинул ящик стола и достал оттуда подарок, завернутый в подарочную бумагу в горошек.

– Что это? – спросила я, когда он вложил сверток мне в руки.

– Открой – и узнаешь, Сильви. Так принято. Когда речь идет о подарках.

Бошофф улыбнулся и пощелкал леденцом от кашля, который перекатывал во рту. Если судить по мятым джемперам и брюкам цвета хаки, сплошь в пятнах, он был не самым опрятным человеком. Однако ему удалось каким‑то непостижимым образом аккуратно завернуть подарок. Я осторожно сняла бумагу и обнаружила внутри дневник с миниатюрным замочком и ключиком.

Прошло уже довольно много времени с тех пор, как кому‑то приходило в голову сделать мне подарок, и я не знала, что сказать. Наконец я с трудом проговорила:

– Спасибо.

– Не за что.

Если не считать шороха пустых страниц дневника, который я листала, в кабинете царила тишина. Бошофф был специалистом по работе с подростками, употребляющими наркотики и алкоголь, округа Балтимор в штате Мэриленд и еженедельно посещал городки вроде Дандалка. В отличие от его подопечных, я никогда не курила травку и в жизни не выпила ни капли спиртного. Но, несмотря на это, директор раз в неделю освобождал меня от занятий, чтобы я провела с Бошоффом час, – он надеялся, что наши разговоры принесут мне пользу, поскольку бюджет не позволял нанять специалиста, обладающего достаточным опытом, чтобы справиться с моей «ситуацией». В первый раз, когда в сентябре вошла в его кабинет, я спросила Бошоффа, не похожи ли мои визиты к нему на то, как если бы человек с гнойным аппендицитом пришел к ветеринару. Он рассмеялся, пощелкал леденцом от кашля, который сосал, и только потом совершенно серьезно ответил:

– Полагаю, в случае необходимости большинство ветеринаров в состоянии вырезать аппендицит у человека, Сильви.

В общем, взял и испортил хорошую шутку.

– Наши встречи дали мне понять, – начал он сейчас, много недель спустя после того, как мы познакомились, – что есть вещи, которыми ты не хочешь делиться ни со мной, ни вообще с кем бы то ни было. Но, возможно, ты напишешь о них в дневнике, где их никто не прочитает.

Я ткнула пальцем в ненадежный замочек. Дневник с фиолетовой обложкой и розовыми полями больше подошел бы другой девочке, которая писала бы в нем красивым почерком с завитушками истории про поцелуи с мальчишками, пижамные вечеринки и тренировки команды болельщиц. В голове у меня зазвучал голос отца: Людям не следует знать, что происходит в нашем доме, поэтому ни ты, ни Роуз не должны никому ничего рассказывать – вообще никому.

– О чем задумалась? – задал еще один свой любимый вопрос Бошофф.

– О том, что не знаю, о чем стану писать в дневнике, – ответила я, хотя прекрасно понимала, что он задумал.

Но я столько времени провела в других комнатах без окон, рассказывая, что произошло той ночью в церкви, седому детективу и потрепанному на вид помощнику окружного прокурора, что не имела ни малейшего желания к этому возвращаться.

– Ну, можешь начать, например, с того, как ты проводишь день, Сильви.

Я иду по коридорам средней школы Дандалка, и все передо мной расступаются. Никто не смотрит в глаза и не заговаривает, разве чтобы поиздеваться надо мной и моими родителями и тем, что произошло с ними – и чуть не произошло со мной…

– Ты можешь написать, как вы живете с сестрой, когда все… изменилось для вас обеих.

Роуз отказывается ходить в магазины за продуктами и отправляется туда, только когда должна прийти Кора со своим блокнотом. По большей части мы едим фруктовое мороженое на обед и картофельные чипсы на завтрак, а посреди ночи хлеб с майонезом…

– Или ты могла бы просто открыть дневник, чтобы посмотреть, какие к тебе вернутся воспоминания.

Чтобы сделать вид, что я, по крайней мере, подумаю над его предложением, я открыла первую страницу и посмотрела на нее, представив себе красивый, с завитушками, почерк той самой девчонки: Мальчик поцеловал меня в пятницу вечером в своей машине столько раз, что окна запотели… Моя лучшая подруга проспала в субботу, и мы смотрели «Клубный завтрак» в записи… Все воскресенье я училась делать колесо для выступления команды болельщиц…

Где‑то в самый разгар ее счастливой жизни я услышала голос Бошоффа:

– Сильви, последний звонок. Ты что, не слышала? Из‑за уха?

Мое ухо. Я подняла глаза от пустой страницы и посмотрела на него таким же пустым взглядом.

– Слышала. Просто я… ну, не знаю… думала, что я напишу.

– Вот и хорошо. Рад, что ты об этом задумалась. Надеюсь, ты попробуешь.

Ничего подобного делать я не собиралась, но заверила его, что непременно попробую что‑нибудь написать, и убрала дневник в сумку отца. Он складывал туда свои записи, когда они с мамой отправлялись в путешествия, а я носила в ней учебники с тех пор, как перестала пользоваться шкафчиком, потому что в нем постоянно ломали замок. Средняя школа оказалась совсем не тем испытанием, на которое я рассчитывала, и там было очень шумно. Грохот шкафчиков, пронзительные звонки, рев, наполнявший коридоры в конце занятий. Любой ученик, выходящий из кабинета Бошоффа и оказывавшийся в толпе, рисковал быть прижатым к стене, но только не я. Все расступались, чтобы меня пропустить.

Обычно после последнего звонка я шла против течения к заднему выходу и возвращалась домой по извилистой лесной тропинке, оставив за спиной далекий шум шоссе, и дальше вдоль забора птицеводческой фермы Уатта.

Однако сегодня меня должна была встретить сестра, и мы собирались поехать за одеждой для меня в место, которое в Мэриленде, казалось, знали все, кроме нас, – торговый центр «Мондомин». Роуз в жизни не стала бы делать ничего подобного и никуда бы не поехала, если бы неделю назад в дождливый понедельник к нам не заявилась Кора. Войдя домой, я думала только о том, чтобы снять мокрую одежду и принять горячий душ, но обнаружила на диване в гостиной светлокожую негритянку, которая сидела и смотрела на деревянный крест, висевший на стене. В тщательно отглаженной юбке и блузке она выглядела слишком собранной и безупречной, чтобы искать помощи моих родителей. Но я решила, что она пришла именно к ним.

– Они… – начала я, и сердце отчаянно забилось у меня в груди. – Их нет.

– Привет, – сказала незнакомка, и ее блестящие губы расплылись в улыбке при виде меня. – Кого нет?

– Мамы и отца. Вы, наверное, не слышали, но…

– Я знаю. Я пришла к тебе, Сильви.

– А вы кто?

– Кора. Кора Дейли. Из Мэрилендской службы защиты детей. – Улыбка застыла на ее лице, когда она окинула меня взглядом с головы до ног. – Тебе нечего бояться. Я просто хочу посмотреть, как ты живешь, и все.

Говорил ли мне предыдущий сотрудник службы, мужчина, которого больше всего на свете занимало, сдаст ли он экзамен, чтобы стать агентом по недвижимости, что его заменит кто‑то другой? Я помню наши беседы об учетных процентах, квадратных футах и оценках, хотя все остальное выветрилось у меня из головы.

– А что случилось с Норманом? И как вы вошли?

– Норман больше не придет. Тобой теперь буду заниматься я. Меня впустила твоя сестра. Я ждала на подъездной дорожке, когда ты вернешься домой. Бедняжка промокла совсем, как и ты. Она пошла наверх, пере‑одеться. У меня не было зонтика, но я прикрывала голову блокнотом. Для меня главное, чтобы волосы оставались сухими. Моя мама такая же. Мы совершенно счастливы, если наши волосы и ногти в порядке.

Пока она говорила, я разглядывала ее волосы, собранные в пучок, и ногти с идеальным маникюром. Ее одежда выглядела такой новой и безупречной, что я не удивилась бы, увидев, что из рукава торчит ценник. Посмотрев вниз, я заметила у ее щиколотки вытатуированного крошечного дельфина или, может, акулу. Несмотря на все ее старания, Кора Дейли показалась мне слишком молодой для этой работы, не старше моей сестры.

– Ты не хочешь переодеться в сухое, Сильви? А потом мы поговорим.

Да, я хотела переодеться в сухую одежду. И нет, не хотела с ней разговаривать.

– Со мной все в порядке, так что, если хотите, можем поговорить.

– Ладно. – Кора посмотрела на свои мокрые бумаги, я заметила, что у нее слегка дрожат руки, и подумала, что она, наверное, нервничает, оказавшись в нашем доме. – Так, посмотрим. Мое начальство хочет, чтобы я задала тебе целую кучу вопросов. Но самого очевидного, который приходит мне в голову, нет в списке. – Она посмотрела на меня своими мягкими карими глазами. – Скажи, пожалуйста, ты в этом ходила сегодня в школу?

Интересно, какого ответа, кроме положительного, она от меня ожидала, когда я стояла перед ней в капри и футболке, с которых капала вода, и шлепанцах?

– Извини, что я это говорю, Сильви, но мне кажется, ты не совсем подходяще одета. Особенно в такую погоду.

– Знаете, мы не очень следим за погодой в последнее время.

– Мне придется побеседовать с твоей сестрой. А также о том, что ты пропустила визит к врачу по поводу твоего уха. В моих бумагах имеется соответствующая пометка.

«Повезло», – ужасно хотелось мне сказать.

Стоя перед школой через несколько недель после того дождливого понедельника, одетая примерно так же, как тогда, дрожа на октябрьском ветру, я посмотрела в угол под крышей, отведенный для курения: скрипучие диванчики и кресла, расставленные кое‑как, – вполне можно было принять за благотворительный базар, если бы не сидевшие там потрепанные ученики, которые спешили сделать последнюю затяжку. Большинство из них я видела входящими и выходящими из кабинета Бошоффа в чем‑то вроде униформы: кофты с капюшонами, теплое нижнее белье, поношенные джинсы, пентаграммы и «число зверя» на костяшках пальцев.

– Эй, Венсди, тебе хоть кто‑нибудь нравится?

Вопрос задал Брайан Уолдрап, первокурсник, живший неподалеку от поля для гольфа, который заметил, что я на них смотрю. Брайан не единственный в школе называл меня Венсди Аддамс[3]. Я засунула руку в сумку отца и достала дневник, чтобы сделать вид, будто занята делом. Глядя на пустую первую страницу, я спросила себя, какие воспоминания вернулись бы ко мне, если бы я позволила себе нарушить правило отца.

– Знаешь что? – не унимался Брайан, который сложил кресло и начал подбираться ко мне.

Когда он оказался совсем рядом, я почувствовала около своего здорового уха его дыхание, пропитанное табаком. Он молчал, а я представляла, что бы я хотела от него услышать: Я видел, как ты тоже выходила из кабинета Бошоффа. У тебя все хорошо? Или: Я помню, как в первом классе ты раздавала всем самодельные валентинки из бумаги. Мне ты дала две, потому что я сломал руку и ты меня пожалела. Или даже: Я знаю, что произошло с твоими родителями – мы все знаем, – и надеюсь, что весной суд посадит этого психа, Альберта Линча, за решетку.

– Что хранили твои родители в подвале? – спросил он.

– Ничего.

– Не ври, Венсди. Гомезу и Мортиции это не понра‑вится.

– Я не вру. Там ничего нет.

И, хотя такое казалось невозможным, Брайан подошел еще ближе и, прижавшись ко мне своим плотным телом, прошептал:

– Ты врешь. Как и они. Как твой отец. А сейчас они оба горят в аду.

Можно было подумать, что это самое худшее, что может услышать человек, но я изо всех сил старалась ничего не чувствовать. Урок, который я получала каждое воскресенье, когда мы с Роуз приходили на мессу в спортивном зале католической школы Святого Варфоломея. Мы приходили заранее и занимали места на передней скамье, на самой границе трехочковой линии. Повторяя за отцом Коффи строки из посланий апостолов – одетые в лучшие платья, я свое любила, а сестра ненавидела, – мы слышали за спиной шепот. И хотя я не различала слов, я знала, что говорят о нас, семье Мейсонов, и нашем присутствии в импровизированной церкви.

Я улыбнулась Брайану Уолдрапу. В конце концов, несмотря на символы и дьявольские числа, нарисованные ручкой на костяшках пальцев, он был всего лишь мальчишкой и моим ровесником и после занятий его каждый день встречала на «Вольво» мать. Я видела, как они выезжают с парковки и направляются в сторону симпатичного желтого домика неподалеку от поля для гольфа, и представляла, что она по вечерам ставит в духовку цыпленка или жаркое, а утром готовит сыну блины или яйца всмятку. Мысли о том, насколько у нас с ним разная жизнь, помогали мне улыбаться и служили напоминанием, что он совершенно безобидный. Я убрала дневник в сумку и направилась в сторону огромного красного пикапа Роуз, который наконец появился под громкий скрежет музыки, доносившейся из динамиков.

– Бу‑у‑у! – завопил Брайан мне вслед.

Когда Роуз остановилась, я открыла дверцу и забралась внутрь. Она обрила волосы прошлой зимой, и сейчас они отросли и торчали во все стороны, такие же черные, как и у меня, только с красно‑синим оттенком, которого не было раньше. Роуз любила ездить с открытыми окнами, чтобы волосы развевались на ветру, и когда она останавливалась, ей приходилось убирать их с лица.

– Привет, – услышала я ее голос из массы спутанных волос.

– Бу‑у‑у! – вопил Брайан, который стоял на тротуаре, махал руками и подпрыгивал на месте.

– Что это с ним? – удивленно моргая, спросила сестра, и я увидела ее бледное широкоскулое лицо.

– Он пытается меня напугать.

Она фыркнула, потом наклонилась вперед и показала ему средний палец. Моя сестра лучше всех на свете умела отшивать всяких придурков: она выставляла руку и с такой скоростью демонстрировала им этот самый палец, что казалось, будто мимо просвистел нож с выкидным лезвием.

– Говнюки вроде него – вторая причина, по которой я ненавидела школу.

– А какая первая?

– Отвратная еда. Мерзкие учителя. И я терпеть не могла делать уроки.

«Это уже три», – подумала я, но ничего не сказала, потому что Роуз переключилась на Брайана.

– Встанешь перед моим пикапом, и я тебе яйца раздавлю! – крикнула она.

– Бу‑у‑у!

– В твоем словаре есть другие слова, придурок?

– Просто поезжай, не стоит обращать на него внимания, Роуз, – тихо проговорила я.

Она повернулась ко мне.

– Сильви, если мы не будем давать отпор ему и типам вроде него, они никогда не оставят нас в покое. Никогда.

– Может быть. Но сейчас я бы хотела поехать в магазин.

Роуз громко выдохнула и, немного подумав, решила забыть о Брайане.

– Будем считать, что сегодня у придурка счастливый день. Иначе я бы вылезла и отделала его по первое число. – Она снова показала ему средний палец и нажала на газ.

– Бу‑у‑у! – вопил Брайан под визг наших гигантских шин. – Бу‑у‑у! Бу‑у‑у! Бу‑у‑у!

Он продолжал верещать, точно призрак в заброшенном доме на холме. Если вы, конечно, верите в такого рода вещи. Лично я и верю, и не верю. Но по большей части – да, все больше и больше – я верю.

Девять месяцев. Ровно столько времени прошло с тех пор, как погибли мои родители.

И тем не менее, несмотря на то что я сказала Брайану, вещи, которые мои родители держали в подвале – те, что возникали в сознании жителей Дандалка всякий раз, когда они смотрели на нас с сестрой, – по‑прежнему оставались на своем месте.

 

Ш‑ш‑ш‑ш

 

Мы целый час бродили по гулким коридорам огромного универмага, поднимались и спускались по эскалаторам, ослепленные ярким сиянием ламп и окутанные запахом печенья с кусочками шоколада и корицей. Там оказалось столько всего интересного, что Роуз даже не вышагивала впереди меня, как делала обычно. Из нас двоих она была симпатичнее, высокая, спортивная и красивая. Я видела, что мужчины окидывают ее внимательными взглядами, но она их игнорировала. Когда мы бродили по магазину, у меня впервые за очень долгое время возникло ощущение счастья, потому что в этот момент наша жизнь казалась почти нормальной.

В «Джи‑си пенни» мы увидели хорошо знакомые каталоги, поскольку наша мама покупала вещи только из них. В «Джуниор мисс» я остановилась, чтобы провести рукой по черному платью до колена, приталенному, с высоким воротником. Мне оно понравилось, но, с другой стороны, именно такое стала бы носить Венсди Аддамс, что доставило бы особое удовольствие всем Брайанам Уолдрапам в мире.

Как выяснилось, мое мнение касательно платья не имело ни малейшего значения. Роуз подвела меня к вешалке с надписью «Ликвидация коллекции» и сказала, чтобы я выбрала, что хочу. Но там висела всякая ерунда вроде расклешенных штанов и рубашек с открытым воротом, которые я не собиралась носить. Как только сестра отошла в сторону, я тоже оттуда слиняла. Но когда я нашла другую стойку, снова появилась Роуз, спросила, что я вытворяю, велела мне отправляться в примерочную и заявила, что сама выберет мне тряпки. Я еще не успела забыть, как мы с ней препирались по дороге сюда (слишком быстро, слишком много внимания приемнику, слишком сильный ветер в окна, слишком частые смены полос на шоссе и почти полное отсутствие сигналов), и потому не хотела устраивать новую разборку. Я отправилась в примерочную и разделась до нижнего белья, сидевшего слишком плотно, поскольку мы несколько месяцев не покупали ничего нового.

Я умела ждать. Прошлой зимой я делала это бесконечно, лежа на кровати в больнице и прислушиваясь к шагам в коридоре, тихому смеху посетителей в других палатах и шороху страниц, доносившемуся из репродукторов. А еще я слышала несмолкаемый шум, наполнявший мое ухо. «Как в раковине, – говорила я доктору, – или как если бы кто‑то сказал тебе: “ш‑ш‑ш”».

Ш‑ш‑ш‑ш.

 

Не Роуз, не дядю Хоуи и не отца Коффи. И вообще никого из знакомых. Если не считать медсестру, врача и социального работника, первым человеком, которого я увидела у своей кровати, был детектив Деннис Раммель, мужчина с ярко‑голубыми глазами, седыми волосами и квадратной челюстью, какие обычно бывают у статуй. Наверное, это может показаться странным, но детектив взял мою маленькую руку в свою крупную ладонь и долго ее не выпускал. И еще странно, что он наливал мне в чашку воду и бросал туда лед из грохочущей машины, стоявшей в конце коридора. Странно, что он поправлял мне подушку и одеяло, чтобы я чувствовала себя удобнее. Но он так делал.

– Чем больше ты сможешь вспомнить о том, что произошло, Сильви, – сказал детектив ровным голосом, заставившим меня снова подумать про статую, которая с трудом разлепляет губы, чтобы заговорить, – тем больше у нас шансов найти преступника. И тогда твои мама и папа смогут обрести покой. Ты же хочешь этого, верно?

Я кивнула, одновременно вспомнив слова отца: Людям не следует знать, что происходит в нашем доме…

– Давай начнем с того, что заставило тебя пойти в церковь? – спросил Раммель, присев на край моей кровати и снова взяв меня за руку.

От его вопроса я вдруг отчаянно захотела пить. Мне нужна была вода из графина и лед из машины, мне нужна была моя сестра, но Раммель ни разу не упомянул Роуз. Поэтому вместо того, чтобы сообщать ему о своих желаниях, я рассказала, что после полуночи зазвонил телефон, мама вошла ко мне в комнату, разбудила и сказала, что мы поедем в церковь.

– Она не показалась тебе расстроенной?

Я покачала головой.

– Она говорила, кто позвонил и с кем вы собираетесь встретиться?

Ш‑ш‑ш‑ш.

Когда Раммель внимательно посмотрел на меня своими голубыми глазами, звук стал громче. Я сглотнула, в горле еще сильнее пересохло, и ответ готов был сорваться с языка.

– Я знаю, как тебе тяжело, Сильви. Никто не должен проходить через такое немыслимое испытание, особенно в столь юном возрасте. Я очень ценю твою храбрость. И хочу, чтобы ты ответила на мои вопросы обо всем, что запомнила. Ты понимаешь?

Я кивнула.

– Хорошо. Мы проверим телефонные звонки. Но сейчас мне важно, чтобы ты сказала, говорил ли кто‑то из твоих родителей о том, кто им позвонил.

Ни ты, ни Роуз не должны никому ничего рассказывать…

– Нет, – ответила я дрожащим голосом.

– Даже не намекнули?

Вообще никому…

– Они никогда не рассказывали, чем занимались. А по дороге в церковь мы молчали, потому что было поздно и дорога скользкая.

Детектив отвернулся, и мне показалось, что ему мой ответ не понравился. Он перевел взгляд с потрепанных штор на мерцающий телевизор.

– Ладно, – сказал Раммель, снова поворачиваясь ко мне. – Скажи, а почему родители взяли тебя с собой, а твою сестру оставили дома?

– Дома?

– Да.

Я затихла, прислушиваясь к шуму в ухе, потом прижала руки к повязке и закрыла глаза.

– С тобой все хорошо? Я могу позвать медсестру. Она на посту в коридоре, совсем рядом.

– Все хорошо. – Я открыла глаза и посмотрела на собственные ноги в конце кровати. – Разве Роуз не сказала вам, почему она была дома?

– Сильви, она сейчас находится в участке и отвечает на те же вопросы. После того как мы обнаружили тебя и твоих родителей в церкви Святого Варфоломея, к вам домой отправили полицейского, он и нашел там твою сестру. Сейчас для нас важно сравнить ваши показания, это поможет раскрыть дело. Поэтому ответь мне, родители сказали тебе, почему они оставили Роуз дома?

– Нет, не сказали.

– Вы втроем часто уезжали куда‑то без нее?

В этот момент в примерочную через верх влетело две пары вельветовых брюк и несколько фланелевых ру‑башек.

– Давай, примеряй побыстрее, – заявила Роуз. – Я хочу пи́сать, как пони.

Если можно отложить воспоминания на потом, я именно так и сделала, собрала одежду с пола и, не в силах сдержаться, пробормотала:

– Скаковая лошадь.

– Чего? – переспросила сестра, стоявшая снаружи.

– «Я хочу пи́сать, как скаковая лошадь», так говорят. Пони тут ни при чем.

По ту сторону занавески наступила тишина, и я поняла, что сестра думает. Результатом ее напряженных размышлений стал вопрос:

– Ты хочешь сказать, что пони не писают?

Я надела коричневые брюки и фланелевую рубашку, не очень внимательно слушая ее, потому что разглядывала себя в зеркало. «Забавно, что мы говорим о лошадях, – подумала я, – потому что я стала похожа на девчонку из конюшни».

– Пони тоже писают, – ответила я, стаскивая брюки, – но это не…

– Ха! Попалась, выскочка. Давай, поторапливайся, потому что мне действительно пора.

– Здесь должен быть туалет, Роуз.

– Я терпеть не могу общественные туалеты. Я сделаю свои дела дома, если не описаюсь по дороге.

К этому моменту у меня изменилось настроение, как бывало всегда, когда я думала о вопросах Раммеля. И, хотя мне хотелось поскорее одеться и уйти из магазина, мне нужна была новая одежда, поэтому я продолжала примерять то, что принесла сестра. Каждая следующая вещь выглядела хуже предыдущей, поэтому в конце концов я надела капри и футболку, в которых была, и вышла из примерочной.

– Ты куда собралась? – спросила Роуз.

– Выбирать одежду.

– Ты не можешь.

– Это еще почему?

Роуз не ответила, поэтому я повернула в сторону «Джуниор мисс», решив, что платье на манекене стоит посмотреть еще раз.

– Потому что я должна думать о нашем бюджете, вот почему.

Я знала, что у нас мало денег, даже когда родители были живы. Люди не платили много за то, что они делали. Они писали письма, умоляя о помощи, и очень редко вкладывали в них чеки, которыми мы могли бы оплатить бензин или авиационные билеты. Или они стояли на крыльце с остекленевшими глазами, стучали в нашу дверь и обещали расплатиться позже, если только мама и папа сумеют исправить то, что в их жизни пошло не так, – но выполняли обещания редко. Мы жили за счет лекций, которые читали родители. Но когда книга Сэма Хикина увидела свет, этот источник дохода иссяк.

Я видела, что моя сестра тратит кучу денег на вещи, которые мы не могли себе позволить, например пикап, купленный на деньги по страховке и то, что она получила после продажи родительского «Датсуна», когда нам его вернула полиция. Когда я повернулась и сообщила ей об этом, у нее случился припадок и она принялась кричать, да так громко, что вскоре ее вопли превратились в визг.

– Нравится тебе это или нет, Сильви, я теперь твой законный опекун!

И вышла из магазина.

Всякий раз, когда она произносила эти слова, часть меня закрывалась от внешнего мира. Разумеется, я помнила адвокатов, отсутствие завещания родителей, бесконечные бумажки и судебные разбирательства, посещения Нормана, теперь – Коры. А еще помнила вечер, когда через несколько дней после той ночи полиция нашла дядю Хоуи где‑то неподалеку от его квартиры в Тампе. Как он приехал, объявив, что намерен о нас позаботиться, и чем все закончилось, когда Роуз и наши адвокаты сначала подали иск о том, что он находился за рулем в нетрезвом виде, потом арест за распространение наркотиков, а также абсолютное отсутствие участия в нашей жизни. И тем не менее понимание, почему все сложилось именно так, не прогоняло неприятного чувства. Я смотрела на вытертый красный ковер в «Джи‑си пенни», а покупатели, ставшие свидетелями нашего с Роуз сражения, постепенно вернулись к своим делам.

– Милая, у тебя все в порядке? – спросила проходившая мимо продавщица.

Я не стала встречаться с ней глазами, только посмотрела на табличку с надписью: «Чем я могу Вам помочь?», приколотую к ее огромной груди. Потом кивнула и направилась в сторону парковки. Сначала мне никак не удавалось найти наш пикап, и я прошла вдоль машин, уверенная, что Роуз уехала без меня. Когда я наконец его обнаружила, сестры внутри не оказалось. Я прислонилась к теплой пассажирской дверце и стала ждать. Несмотря на то что здесь было огромное количество машин, меня удивило почти полное отсутствие людей. Вдалеке женщина усаживала вопящего ребенка в детское кресло, а еще дальше мужчина в зеленой форме складывал сумки с покупками в багажник. И больше никого, пока не раздалось позвякивание ключей, – тогда я повернулась и увидела, что в мою сторону направляется Роуз, потягивая через соломинку лимонад из огромного стакана и поглощая громадный пончик, лежащий в картонной коробочке.

– Ты где была? – спросила я.

– Ты слишком долго копалась, и мне пришлось пойти в их вонючий туалет. А потом я поняла, что проголодалась.

Она открыла для меня дверцу и обошла машину к водительскому сиденью. Когда мы сели, Роуз заявила, что я сама буду объяснять Коре, почему так одеваюсь, если та, конечно, перестанет нести чушь и снова спросит про одежду. Сестра завела мощный двигатель, и пол у меня под ногами завибрировал.

– Кроме того, я все равно не знаю, в чем ты уходишь из дома. Но самое главное: больше всего на свете не люблю висеть над сиденьем в грязном общественном туалете. Так что не заставляй меня больше.

По дороге к нашему потрепанному дому в стиле Тюдоров, прятавшемуся среди тощих кедров и берез в конце Баттер‑лейн, ни одна из нас не произнесла ни слова. Роуз открыла настежь окно и принципиально не сигналила, меняя полосы, но радио не включила. В гаснущих лучах заходящего солнца я смотрела на сухие листья на лужайках, мимо которых мы проезжали. Кто‑то вырезал фонарь из тыквы слишком рано: до Хеллоуина оставалось еще три дня, и он начал потихоньку разваливаться.

Когда мы свернули на нашу покатую подъездную дорожку и миновали знак «Посторонним вход воспрещен!», я невольно посмотрела на окно подвала. Обычно там всегда горел свет. Учитывая причины, по которым мои родители это делали, мне бы не следовало скучать по желтому сиянию, заливавшему рододендроны, но мне его не хватало. Впрочем, какая разница? Лампочка перегорела уже после их смерти, но мы не стали спускаться вниз, чтобы ее поменять.

– Забавно, правда? – сказала я. – Помнишь, когда родители уезжали, ты постоянно вопила, что нам не нужна никакая няня, чтобы мы могли остаться одни. И вот мы остались – ты и я.

Роуз выключила мотор. Под тихое потрескивание под капотом она поправила волосы, а я ждала, когда перестану чувствовать вибрацию в ногах.

– Как тогда с Дот, – начала я.

– Почему ты про это все время говоришь?

– Просто…

– Я не хочу больше думать о прошлом, Сильви. Мама и папа сами выбрали свою жизнь, работу и веру. И посмотри, чем это закончилось. Я знаю, что не должна была тогда звонить. Поверь мне, я бы никогда ничего подобного не сделала, если бы знала, чем все закончится. Но Альберт Линч все равно нашел бы способ до них добраться. Или если не он, какой‑нибудь другой безумец. Так что я считаю, что нам с тобой не следует больше вспоминать и говорить о них. После суда весной мы оставим эту историю позади.

Пока она говорила, я молчала и смотрела, как она распутывает волосы.

– Когда закончишь школу, Сильви, мы уедем из этого дома и начнем жить каждая своей собственной жизнью, забудем ту, которая была у нас здесь. Я знаю, трудно поверить, но наступит день, когда случившееся станет воспоминанием из далеких времен.

Ш‑ш‑ш‑ш.

Дело было вовсе не в этом звуке; я ее прекрасно слышала. Только не понимала, как мы сможем забыть и оставить случившееся в прошлом. Но что я могла ей сказать? Я взяла отцовскую сумку с учебниками, где лежал дневник, подаренный мне Бошоффом днем, открыла дверь и опустила ноги на землю. И тут же почувствовала, как мои шлепанцы коснулись чего‑то мягкого. Я сразу поняла, что это такое, но все равно вскрикнула.

– Ну, что еще?

Мое молчание не помешало Роуз выбраться из машины и подойти к моей дверце. К этому моменту я уже отошла в сторону и положила сумку на землю. Мы стояли на окутанной тенями подъездной дорожке и смотрели на распростертое тело и белое, круглое, точно луна, лицо, ничего не выражающие черные глаза и необычного цвета рыжеватые волосы. Эта была меньше, чем обычно: размером с опоссума, но плоская, как будто ее переехала машина.

Носком сапога Роуз перевернула ее лицом вниз.

– Ублюдки! – выкрикнула она в темноту, окружавшую наш дом. – Вонючие ублюдки!

С каждым новым воплем она запускала руки в волосы, и вскоре они торчали в разные стороны, точно напитанные статическим электричеством. Я снова вспомнила, как она больше года назад обрила их, потому что какой‑то парень, который ей нравился, сбрил волосы и хотел, чтобы она сделала то же самое. Если бы Фрэнки сказал тебе спрыгнуть с моста, ты бы спрыгнула? А если бы велел ограбить банк, ты бы его послушалась? Если бы Фрэнки потребовал, чтобы ты больше никогда не разговаривала со своими родными, ты бы перестала? Эти вопросы задавали наши родители, и Роуз на все отвечала: Да!

– Ублюдки! – выкрикнула она в последний раз, выдохнула, опустилась на колени и протянула руку.

– Не нужно! – сказала я.

– Что не нужно?

– Трогать.

Роуз посмотрела на меня. Она носила имя нашей матери, но лицо ей досталось от отца: широкий подбородок, длинный нос, глаза темные и слегка прищуренные за мутными стеклами очков в тонкой оправе. Впрочем, отец никогда не разговаривал со мной так, как Роуз, когда она заявила:

– Она ничего нам не сделает, идиотка.

– Я знаю, но, пожалуйста, не трогай ее.

Сестра вздохнула, поднялась и направилась к проржавевшему сараю, стоявшему на самой границе наших владений, некоторое время чем‑то гремела, потом вернулась с лопатой. Ей потребовалось приложить определенные усилия, но в конце концов удалось подцепить набитое пеной тело, и она отправилась к колодцу, которым мы не пользовались с тех пор, как в Дандалке провели водопровод. Я пошла за ней и сдвинула в сторону крышку из фанеры. Роуз подняла лопату над черной пустотой колодца и одним движением сбросила внутрь куклу.

– Этому нет конца, – сказала она, швырнув лопату в темноту, где когда‑то стояла клетка с ее кроликом. – Никогда, черт бы их побрал, они не успокоятся.

– Когда‑нибудь им надоест, – ответила я и вернула крышку из фанеры на место, изо всех сил стараясь не занозить палец. – Должно надоесть.

Внутри нашего дома царила тишина, если не считать тихого гудения холодильника и тиканья старинных часов, висевших рядом с крестом на стене. Я пошла на кухню с облезлыми голубыми стенами и съела свой обед: вишневое мороженое, самое лучшее. Облизывая его, чувствуя, как немеют губы, я смотрела на мамину толстую книгу с образцами обоев и вспоминала еще один разговор с детективом Раммелем на следующий день после той ночи, уже в больнице.

Раммель положил фотографию на узенький столик, установленный поперек моей кровати.

– Ты знаешь этого человека, Сильви?

– Да.

– Откуда?

– Он был другом моих… Ну, не совсем другом. Думаю, вы бы назвали его клиентом. Точнее, его дочь Абигейл. На самом деле их помощь требовалась ей. И отец привез ее к нам.

– Привез к вам?

– Да. Альберт Линч хотел, чтобы мои родители помогли справиться с… проблемами его дочери.

Раммель постучал толстым пальцем по фотографии.

– Хорошо. Нам нужно все про это выяснить. А сейчас я хочу знать, ты видела в церкви в ночь смерти твоих родителей именно этого человека?

Я вспомнила порыв ветра, который вырвался наружу, когда я открыла дверь маленькой церквушки, такой холодный, что я задохнулась. И как темно стало вокруг, когда дверь захлопнулась за моей спиной, только свет фар нашей машины с трудом пробивался внутрь сквозь окна с витражами. Я внимательно посмотрела на снимок. Лысая голова. Очки как у Джона Леннона. Клочковатые усы, какие могли бы расти у подростка вроде Брайана Уолдрапа.

– Да, я видела его, – сказала я Раммелю.

Закончив есть, я выбросила палочку в мусор и отправилась наверх. Сестра уже ушла к себе, и из‑под ее двери виднелась тонкая полоска света. Внутри тишина. Собираясь лечь спать, я вытряхнула книги из сумки и стала складывать их на стол, пока не наткнулась на фиолетовый дневник.

Днем я была уверена, что не стану даже открывать его, но вдруг обнаружила, что ищу ручку. Я открыла дневник на первой из множества чистых страниц и села на кровать. Некоторое время ничего не делала, просто смотрела на розовые поля и строчки, стараясь придумать легкомысленные подробности из жизни воображаемой девчонки. Но ее заставили замолчать подробности моей жизни. В конце концов я щелкнула ручкой и вывела в самом верху странички имя ДОТ. Но, прежде чем написать о том, к каким серьезным проблемам привел визит этой женщины в наш дом, я обнаружила, что пишу вопрос Бошоффа: Как ты опишешь себя сейчас? Вот что я ему ответила:

 

Я единственная в школе девочка, которая одевается так, будто сейчас июнь, хотя на самом деле уже октябрь. Прошлогодние свитера, брюки и юбки висят в моем шкафу и лежат в ящиках тумбочки, там, где их положила и повесила моя мама. Но я не могу даже близко к ним подойти. И не потому, что я уже начала из них вырастать, просто если я их надену, это будет означать, что я нарушу порядок, который она оставила. Впрочем, неважно, потому что в данный момент моим опекуном является Роуз, она сказала правду в магазине, но она не обращает ни малейшего внимания на то, что я ношу, даже если я надеваю легкие футболки, капри и шлепанцы, когда температура воздуха каждый день становится все ниже, и она должна…

Моя сестра должна замечать такие вещи.

 

 

Дот

 

Мои родители всегда брали с собой одно и то же. Оте‑ц: счетчик электромагнитных частот, датчик движения, градусники, диктофоны и камеры, фотоаппарат с высокой разрешающей способностью и большой запас пленки. Мама: простые четки, старую Библию короля Якова[4] с потрепанными страницами и разноцветными пятнами и фонарик. Когда они готовились отправиться в путь, мы с Роуз болтались у входной двери, дожидаясь прихода новой няни. Сколько раз я испытывала разочарование и тем не менее надеялась, что над кронами кедров появится Мэри Поппинс. На самом же деле наши няни были такими непримечательными, что все смешались в памяти – все, кроме Дот, которая появилась в нашем доме, когда мне было одиннадцать, а Роуз пятнадцать, и стала нашей последней.

Я, помню, смотрела, стоя на ступеньках, как она открывает скрипучую дверцу своего заляпанного грязью «юго»[5] и выбирается наружу. У нее были тощие руки и ноги, но довольно приличных размеров живот, затянутый эластичной резинкой желтой формы. Вместо чемодана она достала из багажника пластиковую корзинку для грязного белья.

– Ну, с этой мы справимся без проблем, – заявила Роуз, глядя, как наша новая няня ковыляет по дорожке. – Мне даже ее немножко жалко.

«Беги! – хотелось крикнуть мне. – Спасайся, пока еще не поздно!»

Когда она подошла к нам, Роуз вместо приветствия спросила:

– А зачем медведи?

– Медведи? – У Дот были мокрые потрескавшиеся губы, а в углу рта постоянно скапливалась слюна, и крошечные пузырьки висели на кривых зубах. Она оглянулась, затем посмотрела на свою одежду из ткани с медведями пастельных тонов. – Ах, медведи. Это форма. Я работаю младшей медсестрой в детской больнице в Балтиморе, на подмене, но надеюсь перейти туда в штат.

Гейзер, который Дот выдала, когда произносила свою речь, отвлек меня, но тут Роуз сказала:

– Ну, у нас не детская больница. Так что залезай в свою коробку на четырех колесах и вали отсюда.

– Семь‑двенадцать, Роуз! – крикнула мама, подходя к нам. Она изобрела собственные сокращения для Святого Писания, которое цитировала Роуз, – Евангелие от Матфея 7:12. «И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки». Или, как переиначила это моя сестра: перестань говорить ерунду и веди себя хорошо.

– Я приехала прямо из больницы, где иногда работаю, – сообщила Дот нашей маме после того, как они познакомились. – Извините, что не переоделась, но я боялась опоздать.

– Ты уверена, что хочешь, чтобы эта леди принесла в наш дом больничную инфекцию? – поинтересовалась Роуз, поворачиваясь к матери. – А если на ней сидит целая куча самых разных вирусов и бактерий, вызывающих такие болезни, как… – Сестра посмотрела на меня. – Сильви, назови серьезные и редкие заболевания, которые могут оказаться заразными.

Обычно я не поддерживаю Роуз, когда она начинает выступать, но желание похвастаться своими знаниями победило все остальное.

– Элефантиаз, прогерия, гипертрихоз[6], – выпалила я. – Дифтерия, шигеллёз[7], лептоспироз.

Мама наградила нас суровым взглядом и четко выговорила:

– Прекратите грубить.

– Краснуха, – добавила я.

– Сильви!

– Извини.

Мама тяжело вздохнула и снова повернулась к Дот, которая шагнула в дом вместе со своей корзиной для грязного белья. Внутри я успела разглядеть мятую одежду, дезодорант, видавшую виды зубную щетку и потрепанную книгу «Поющие в терновнике».

– Вы можете переодеться в ванной комнате в конце коридора, – сказала ей мама. – Затем я вам все покажу и сообщу правила.

Дот поставила корзинку на один из стульев с высокой спинкой.

– По правде говоря, я бы хотела кое‑что постирать, если вы не возражаете. Так что, пожалуй, я останусь в форме, пока ночная сорочка не будет чистой.

– Ночная сорочка? – переспросила мама.

Дот слюняво улыбнулась.

– О, не волнуйтесь, миссис Мейсон. Это не кружевная рубашка от «Фредерикс оф Холливуд»[8], какие я обычно надевала для мужа, а обычная фланелевая, в которых пожилая леди ложится в постель. Дело в том, что сегодня утром на кровать запрыгнула моя кошка и написала на нее. Думаю, она увидела, что я наполняю ее миску едой, поняла, что я уезжаю на несколько дней. И решила мне отомстить. В любом случае я собиралась постирать рубашку здесь.

– Понятно, – проговорила мама и посмотрела на свои маленькие часики, возможно, пыталась понять, есть ли у нее время позвонить в агентство и попросить прислать другую няню.

Мой отец с громким топотом поднялся по лестнице из подвала, держа в руках чемодан, наполненный оборудованием, и сумку с блокнотами, в которых он записывал свои наблюдения для будущих лекций.

– Самолет через пару часов, – сказал он маме. – Думаю, нам пора.

Вскоре они уже махали нам руками и сигналили из «Датсуна», отъезжая от дома. Как только они покатили по Баттер‑лейн, Дот спросила:

– Итак, что у нас на повестке дня, девочки? Есть хотите?

Роуз ничего не ответила, а я покачала головой.

– Хорошо. Потому что по дороге сюда я съела несколько гамбургеров, так что сыта. Можете помочь мне со стиркой. О, и, полагаю, в доме есть ванна.

– В комнате родителей, – сказала я. – И еще одна общая у нас с Роуз.

– Отлично. Мне нужно как следует отмочить мои старые косточки. В доме жутко холодно. В жизни не подумаешь, что на дворе май.

– Это призраки, – сообщила ей Роуз.

– Не поняла. – Дот вытерла уголок рта указательным и большим пальцами.

– Призраки, – повторила Роуз. – Вы ведь знаете, как наши родители зарабатывают на жизнь?

– Ну, я… В агентстве меня предупредили, что работа будет необычной. Но я не боюсь трудностей. Деньги есть деньги. Я сказала, что детали меня не интересуют. Я праведная женщина…

– Праведная женщина, которая носит прозрачные ночные рубашки? – спросила Роуз.

«Семь‑двенадцать, – подумала я. – Семь‑двенадцать».

– Я не говорила, что они были прозрачные. Я сказала – кружевные. И это было давным‑давно, для моего мужа Роя, и по особым случаям. До того, как он умер. Я не расхаживаю по дому, как какая‑нибудь шлю…

– Когда наши родители уезжают в командировки, – перебила ее Роуз, – их просят подтвердить присутствие нежелательных духов. Иногда они их изгоняют. Обычно из разных мест, но время от времени из людей. Я говорю о детях, беременных женщинах, стариках, даже животных и неодушевленных предметах.

Услышанное встревожило Дот – судя по выражению, появившемуся на ее лице, – однако она пожала плечами.

– Ну, я хочу постирать белье, потом полежать в ванне и дочитать книгу. Я как раз добралась до самого интересного. Сильви, будь умницей, возьми мою корзинку с бельем. У старенькой Дот болит спина.

– Духам нужно найти новое место после того, как их изгоняют из старого, – сообщила ей Роуз, когда я взяла со стула корзинку. – Чаще всего это… Знаете, я дам вам одну попытку угадать, где они прячутся.

Дот надела очки и схватила «Поющих в терновнике» – всю обложку занимал священник, гораздо более красивый, чем отец Витали из Святого Варфоломея с его обвислой кожей и поникшими плечами.

– Здесь? – спросила Дот тихо.

– Здесь, – подтвердила Роуз, тоже шепотом. – В нашем доме. Расскажи ей, Сильви, про жуткие вещи, которые мы с тобой видели.

Временами я получала удовольствие, наблюдая, как Роуз наводит ужас на наших нянь. Но сейчас у нее получилось слишком просто.

– Давайте я покажу вам стиральную и сушильную машины, Дот.

Проигнорировав мое предложение, Дот спросила:

– Что вы видели?

– Сильви вам не скажет, потому что мы не должны об этом говорить… нам запретил отец.

– Тогда зачем ты болтаешь, Роуз? – спросила я.

– Потому что Дороти кажется мне славной леди, – заявила Роуз зловещим глухим голосом, – а поскольку она будет находиться здесь следующие пять ночей, я считаю, что должна ее предупредить. – Сестра посмотрела на Дот. – Наш дом не самое лучшее место, чтобы в нем спать. Иногда по ночам они даже… – Она замолчала, как будто вышла из транса, и заговорила нормальным голосом: – Ладно, не важно. Не волнуйтесь. Как правило, они держатся в стороне. Как правило…

Дот некоторое время смотрела на нее, продолжая хмуриться, потом расправила плечи и сильнее сжала в руках книжку с красавцем священником на обложке.

– Я в эту чушь не верю. Знаешь что, Сильви, займись‑ка моим бельем, поскольку ты знакома с вашей машинкой. Если я кому‑то из вас понадоблюсь, я в ванне.

На некоторое время, по крайней мере, Роуз оставила ее в покое. Я разобралась с бельем Дот, потом надела пижаму и занялась работой, которую в первый раз писала для участия в Ученическом конкурсе эссе Мэриленда, – занявшему первое место, с пятого по двенадцатый класс, вручали триста долларов, и последний день сдачи был завтра. Мы с мамой как‑то раз смотрели документальный фильм, посвященный последствиям убийства Мартина Лютера Кинга, и я выбрала эту тему. Когда я сообщила ее мисс Махевка, своей вечно зевающей, с нездоровым цветом лица учительнице английского, она заявила, что тема слишком сложная, учитывая мой возраст. Тем не менее я не стала ее слушать и несколько недель стучала на своей электрической пишущей машинке, пока наконец не сдох картридж – как раз сегодня вечером. Так что последнее предложение получилось таким неразборчивым, что мне пришлось напечатать его по одному и тому же месту несколько раз.

– Бу‑у‑у!

Я подняла глаза и увидела в дверях Роуз.

– Прекрати.

– Что делаешь?

– Уроки.

– Какие уроки?

«Такие, которые ты никогда не делала», – подумала я.

– Доклад. Дописываю последнюю строчку.

– Прочитай.

– Все?

– Нет, последнюю строчку.

– Зачем?

– Не знаю. Наверное, мне любопытно, что происходит в голове моей гениальной сестрицы.

Почему я просто не отказалась, не знаю. Может быть, гордость затмила мне глаза. Я откашлялась и скорее продекламировала, чем прочитала:

«Только очистив свое сознание и заставив людей, облеченных властью, услышать их, граждане нашей великой, но страдающей от множества проблем страны смогут отправить в забвение ханжество и самые разные фобии».

Роуз уставилась на меня, время от времени моргая.

– Теперь, когда ты перестала ругаться непонятными словами, не скажешь, какие у тебя на сегодня планы?

Я вытащила из машинки листок и положила его в самый низ стопки, лежавшей на столе. Машинку, новенькую «Смит корона спелл райт», мне подарили родители на Рождество, и, хотя у других учеников имелись дорогущие текстовые процессоры[9], я обращалась с ней, как с домашним питомцем, протирала клавиши и накрывала от пыли после того, как выдергивала шнур из розетки. Роуз продолжала смотреть на меня и ухмыляться. Огромное количество вещей, которые ей дарили, оставались без ее внимания, как те лошадки из красного дерева, что привез нам дядя Хоуи во время одного из своих редких визитов. Я дала своим сказочные имена в зависимости от их внешности: Эсмеральда, Сабрина, Аврора, Мегра, Жасмин, и расставила на полке в соответствии с цветом и ростом. Те же, что достались Роуз, валялись в темном углу в ее комнате.

Закрыв машинку, я сняла покрывало с кровати, забралась в нее и выключила свет.

– Спокойной ночи, Роуз.

– Да, ладно тебе, Сильви, еще рано! Зачем ложиться спать, когда задница Дот отмачивает свои ленивые кости в соседней комнате? Она же просто умоляет нас сделать что‑нибудь эдакое.

– Семь‑двенадцать.

– Хватит уже с этими штуками. Похоже на жалкий полицейский код. Десять‑четыре, дружище.

– «Дружище» говорят водители грузовиков, а не коп‑ы.

– Ну ладно. Я не ребенок. Поэтому мне не нужна нянька. Особенно вонючка, которая твердит, что будет о нас заботиться, а сама думает только о своей жирной заднице. Ты хочешь сказать, что сменная медсестра из детской больницы умнее меня? Вряд ли. А если и так, она уж точно не умнее тебя, Сильви. Ты только послушай свой доклад. Такое ни за что не выдаст тот, кому нужна нянька. Поэтому я взяла на себя смелость и заперла Дот в ванной комнате.

Я резко открыла глаза, которые уже начали закрываться.

– Что?

– Я заперла Дот в ванной комнате.

Я протянула руку и включила лампу, потом выбралась из кровати, надела тапочки и направилась к спальне родителей. Поскольку у нашего отца болела спина, они спали на разных кроватях, сколько я себя помню. Их комната напоминала номер в придорожном мотеле: две большие кровати, между ними тумбочка, даже Библия в ящике. Ярко‑желтая веревка тянулась от мощного деревянного столбика кровати моей матери к двери ванной комнаты. За ней Дот что‑то напевала, пуская пузыри и еще не зная, что ее ждет.

– Здорово, правда? – прошептала Роуз.

– Не думаю, что это здо…

Роуз вытащила меня в коридор.

– Нечего все портить своими дурацкими разговорами. Нравится тебе или нет, ты будешь мне помогать, Сильви.

– Не буду.

Роуз метнулась в мою комнату и вернулась, держа в руке только что напечатанный доклад.

– «Влияние убийства Мартина Лютера Кинга‑мл. на американское общество», Сильви Мейсон, – прочитала она. – Тебе ведь не понравится, если твоя чудесная работа отправится в тартарары, верно?

Я потянулась к докладу, но Роуз убрала руку.

– Осторожно, – сказала она, слегка надорвала первую страницу, и я поморщилась от противного звука. – Ой! Ты уверена, что не хочешь мне помогать?

Я посмотрела в сторону комнаты родителей, на кровати, идеально застеленные покрывалами цвета листьев, собранных в кучу, и на веревку, протянувшуюся к двери ванной комнаты, откуда доносились плеск воды и дурацкие булькающие звуки, которые издавала Дот. Я повернулась к Роуз.

– Что делать?

Мы обе знали, что мой вопрос означает согласие действовать с ней заодно. Сестра повернулась и молча зашагала вниз по лестнице. Я шла за ней, пока мы не оказались на кухне у двери в подвал. Наши родители только недавно перенесли свою мастерскую из гостиной вниз, поэтому подвал еще не пронизывало то ощущение ужаса, которое придет позже. И тем не менее я старалась его избегать. Однако Роуз распахнула дверь и принялась спускаться по деревянным ступеням. И снова я последовала за ней, вдыхая застоявшийся воздух и глядя на стены из шлакобетона. В одном углу недостроенная перегородка с раздвижной дверью отделяла небольшой участок помещения. Мой отец много лет назад начал строить эти стены, но потом забросил свой проект. Сквозь не слишком надежную клетку из спутанной проволоки, размером два на четыре, я смотрела, как моя сестра пробирается между старыми велосипедами, мимо давно забытого кресла дантиста и направляется дальше, в черные тени.

Пока она неизвестно чем там занималась, я разглядывала новый письменный стол, картотечный ящик отца, компактный телевизор и на нем видеомагнитофон. Массивная книжная полка висела перед углублением в стене, уходившим в подпол, на полках выстроились коробки, которые родители еще не успели разобрать, корзинка с кассетами, магнитофон и несколько лежавших отдельно видеокассет. Мама не любила работать за столом, поэтому она поставила здесь деревянное кресло‑качалку со старыми плоскими подушками на сиденье и спинке, рядом стояла ее корзинка с вязанием, чтобы занять руки делом, когда они обсуждали работу.

 

Мрак не может погасить свет.

Он делает сияние Бога ярче.

 

Эти слова были выгравированы на пресс‑папье, которое прижимало стопку фотографий. Я сняла его и начала просматривать снимки. Мрачный коридор в старой больнице. Кладбище на склоне горы с давно стершимися от времени именами и датами на надгробиях. Я видела раньше только одну из этих фотографий: старый театр с козырьком над входом. На каждом из снимков мне удалось разглядеть луч серебристого цвета или необычную тень. Я поставила пресс‑папье на место и открыла ящик стола, где обнаружила потемневшие стоматологические инструменты, связанные резинкой. Бужи и зонды, костные напильники и ортодонтические щипцы – я знала названия, потому что как‑то раз спросила о них у отца.

– Проклятье! – возмутилась Роуз, которая находилась за тонкой перегородкой. – Я наступила в клей.

«Значит, это тебя слегка притормозит», – подумала я, прислушиваясь к тому, как она скребет ногой по полу.

– Что ты там вообще делаешь?

– Не гони лошадей, Сильви. – Она продолжала шаркать по полу. – Скоро увидишь.

Я подошла к книжной полке и, сама не знаю почему, взяла в руки видеокассету и вставила ее в магнитофон. Сначала появилась серая зернистая картинка, потом наша мама. Когда я смотрела на экран маленького телевизора, у меня возникло ощущение, будто передо мной хрустальный шар с ее лицом. Она стояла перед кирпичным домом в туго затянутом на тонкой талии бежевом плаще, которого я никогда раньше не видела. Затем я услышала голос отца: «Хорошо. Мы записываем. Давай».

Мама нервно рассмеялась и спросила: «Чего давать?»

– Давай объясни, где мы и что здесь делаем.

– Я чувствую себя… глупо.

– Ну попробуй, Роуз.

Она выдохнула.

– Ладно. Меня зовут Роуз Мейсон. Я нахожусь здесь со своим мужем, который держит в руках камеру. Так хорошо, муж‑который‑держит‑камеру? – Отец кивнул, и картинка сдвинулась вверх, потом вниз. – Мы около дома… – Мама замолчала и посмотрела на землю. – Знаешь, мне это не нравится, Сильвестр. Разве мы не можем записать все в блокнот или на аудиокассету, как раньше?

– Хорошо, ты бери камеру, – сказал отец. – А я попр…

Из дальнего конца подвала послышался громкий треск, и свет погас, вместе с телевизором. В следующее мгновение меня окутал непроглядный мрак. Очевидно, то же самое произошло во всем доме, потому что двумя этажами выше завопила Дот:

– Девочки? Эй? Девочки?

– Не смешно, – сказала я Роуз.

– Девочки? Меня кто‑нибудь слышит? Эге‑гей! Девочки?

Роуз включила фонарик и направила его на свое лицо, которое показалось мне каким‑то призрачным. Она протянула второй фонарик мне.

– Во‑первых, кто сейчас говорит «эге‑гей»? А во‑вторых, очень смешно, и ты это знаешь.

– Сильви? Роуз? Эй?

– Нас зовет Дик ван Дот, – заявила сестра. – Думаю, нам следует сходить и посмотреть, что ей нужно.

Когда мы снова вошли в комнату родителей, я услышала, как Дот плещется в темноте, точно большая рыбина, выброшенная на берег. Звуки, которые она издавала, вызвали у меня отчаянное желание положить конец тому, что задумала Роуз, но, к своему стыду, должна признаться, что мысль о докладе и о том, как мне хотелось получить первое место, заставила меня промолчать. Я села на мамину кровать, куда Дот бросила свою форму с крошечными медвежатами. Поскольку остальная ее одежда благодаря мне находилась в корзинке для белья внизу, я знала, что в ванной комнате у нее нет ничего, кроме полотенца.

Роуз подошла к двери и поскреблась в нее.

– Какого черта? – выкрикнула Дот.

Роуз продолжала скрестись в дверь, что привело к новым крикам:

– Девочки? Эй? Девочки?

В конце концов она сдалась и вздохнула. Затем раздался громкий всплеск, и я решила, что она встала в ванне. Потом я услышала, как Дот шлепает мокрыми ногами по линолеуму. Она нащупала ручку, и я увидела, как натянулась веревка. Дверь не сдвинулась с места, Дот принялась по ней колотить, и ее вопли стали совсем отчаянными:

– Девочки! Кто‑нибудь меня слышит?

Роуз подошла к маминой кровати и уселась прямо на форму Дот. Наклонившись ко мне, она прошептала:

– Изобрази вопль.

Мне следовало догадаться, что она потребует именно этого. Я покачала головой.

– Давай, – настаивала Роуз.

Вопль представлял собой особый талант, который я случайно открыла у себя несколько нянь назад, когда Роуз придумала игру в прятки в доме. Мы отлично развлекались до тех пор, пока она не спряталась так, что никто не мог ее найти. Через час поисков мы сдались и решили идти спать. Когда я забралась в свою кровать и выключила свет, Роуз протянула руку – она сидела между стеной и матрасом – и схватила меня за шею, а я издала жуткий крик, от которого в жилах стыла кровь. С тех пор Роуз просила меня изображать вопль в самых разных местах: на парковках магазинов, около церкви и в библиотеке. Поскольку я получала удовольствие от того, что для разнообразия ей нравится то, что я делаю, иногда я шла ей навстречу. Но в ту ночь, когда Дот сидела в ванной комнате, я упрямо качала головой.

Роуз продолжала меня уговаривать:

– Ну, давай, давай же, исполни его.

– Если я его исполню, ты отдашь мне мой доклад и отпустишь спать?

– Девочки? Не знаю, какую пакость вы задумали, но мне это совсем не нравится.

Роуз проигнорировала заявление Дот, раздумывая, стоит ли заключать со мной сделку. Наконец она прошептала:

– Ладно. Если ты изобразишь отличный вопль, дальше я все сделаю сама.

Я знала, чего именно от меня хочет сестра, поэтому встала и подошла к двери в ванную комнату.

– Дот, – сказала я очень тихо. – Это Сильви. Вы меня слышите?

– Да. Точнее, нет. Ты не можешь говорить громче?

– С вами все хорошо?

– Если не считать того, что я мокрая и замерзла и здесь темно, да, со мной все нормально. Что происходит? И говори громче, ради всех святых. Я тебя не слышу.

– Прижмите ухо к двери, – сказала ей Роуз, которая встала рядом со мной.

Мы услышали, как Дот шлепает ногами.

– Так. В чем дело?

– Я вас предупреждала о призраках, – шепотом сказала моя сестра. – Теперь вы мне верите?

– Не очень. Скорее, дело в том, что ваши родители не оплатили счет за электричество.

Роуз ткнула мне в бок фонариком. Я сделала глубокий вдох и издала вопль – Вопль, – такой неожиданный и пронзительный, что ему позавидовала бы любая актриса из фильма ужасов. В наступившей тишине я прижала к горлу руку, потому что оно всегда болело после таких усилий.

Закончив возиться около двери, Дот крикнула:

– Сильви, дорогая, с тобой все в порядке?

Судя по тому, как дрожал ее голос, я почувствовала, что она по‑настоящему испугалась. Я открыла рот, чтобы сообщить ей, что со мной все отлично, но мысль о том, что доклад может вернуться ко мне в виде конфетти, заставил меня его захлопнуть. Роуз листала страницы, и я отошла от двери. Прежде чем уйти из комнаты, я оглянулась на сестру, которая с удобством устроилась на маминой кровати. Она вытащила из тумбочки Библию, перелистала тонкие странички и медленным, размеренным голосом принялась читать случайно выбранный отрывок из Откровения: «И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона… И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним…»

– Выпустите меня отсюда! – взвыла Дот. – Пожалуйста! Выпустите! Помогите!

Мне следовало ей помочь.

Я должна была сама порвать свой доклад и развязать веревку.

Вместо этого под вопли Дот, которая колотила кулаками по двери, пока Роуз продолжала читать, я прошла по коридору в свою комнату, забралась в постель, засунула голову под подушку и крепко зажмурила глаза.

 

«На протяжении многих веков люди верили в Бога, Будду, Яхве и огромное количество самых разных видов высшей силы. И тем не менее никто никогда их не видел. Почему же те, кто уверен в существовании этих божеств, сомневаются в наличии темных духов? Я спрашиваю у всех вас: как может человек принимать свет и отвергать мрак? Как, когда все указывает на наличие двойственности? Свет солнца и темнота ночи. Тепло лета и холод зимы. Даже простой магнит демонстрирует нам положительную и отрицательную энергию. Поэтому, когда люди требуют доказательств, я знаю, что они хотят услышать истории о вещах, с которыми довелось столкнуться мне и моей жене, и у меня их великое множество.

Но сначала я говорю им, что у них уже есть все нужные им факты. Любому из нас требуется всего лишь увидеть противоречивые силы нашего мира, коим мы получаем постоянное подтверждение: если есть добро, значит, существует зло. Если вы верите в одно, вам следует принять и другое».

Я открыла глаза. В доме царили тишина и темнота. Моя прикроватная лампа и электронные часы по‑прежнему не работали, значит, электричество еще нужно было включить. Подушка упала на пол, я достала ее и легла, уставившись на стену. Эти слова, произнесенные отцом, я слышала, прежде чем окончательно проснуться. В полусне мне показалось, что они обретают форму и плывут по коридору в мою комнату, окружают узкую кровать и заполняют голову. Но тут я вспомнила: отца нет дома.

«Иногда люди, в душах которых не так сильна вера, неправильно понимают психические или медицинские проблемы и используют варварские методы, чтобы спасти того, кто страдает. Существует множество подобных историй, но сегодня вечером я хочу рассказать про девочку по имени Лидия Флорес из деревни в Мексике. Когда ей исполнилось пятнадцать, ее мать – вдова – заметила в дочери перемены. Раньше она была открытой и веселой, а теперь стала мрачной и замкнутой. Категорически отказывалась выходить из дома. У нее пропал аппетит, она невероятно похудела. По ночам она металась на постели, не в силах уснуть. Днем спала, оставаясь настолько неподвижной, что ее мать начала волноваться. Постепенно ситуация ухудшилась, Лидия стала проявлять агрессию по отношению к себе и окружающим. Она говорила о голосах и ужасных вещах, которые они приказывали ей делать. Любой из нас обратился бы к психиатру. Но мать Лидии всю жизнь прожила в деревне, где люди придерживались древних традиций касательно того, что следует делать в подобных случаях. К несчастью для Лидии, ее мать пошла к местному священнику, и тот составил план ее лечения».

Когда я снова открыла глаза, в мое окно вливались лучи утреннего солнца. Лампа и часы по‑прежнему не работали. Я лежала в окружении слов отца, пытаясь понять, как они появились. Впрочем, думала я не слишком долго, потому что вспомнила про Дот. Я выбралась из кровати и прошла по коридору. Дверь в комнату моих родителей была закрыта и заперта, и я тут же вернулась к себе. У нас с мамой было заведено, что, когда они уезжали, она выбирала для меня одежду для школы. Я обнаружила голубое легкое платье и простые белые туфли без каблука, которые она приготовила для меня на этот день, и быстро все надела, решив не тратить время на душ.

Внизу в гостиной тикали старые часы. Я опаздывала на двадцать минут, так что школьный автобус, судя по всему, как раз в этот момент проезжал мимо нашего дома. На кухне я нашла Роуз, которая искала вилку, в духовке что‑то грелось, наполняя все вокруг своим запахом.

– Где она? – спросила я.

– Кто?

– Роуз, ты знаешь, о ком я.

– Ты про нее? А ты как думаешь?

– После того, что ты ей устроила, я думала, она мирно спит в маминой или папиной кровати.

Роуз открыла дверцу духовки и достала оттуда две вафли, которые она бросила на бумажное полотенце и принялась дуть на пальцы.

– Ты хотела сказать, после того, что мы ей устроили? В конце концов, ты ведь первая напугала ее до полусмерти.

Сестра принялась намазывать масло на вафли, а потом налила на них такое количество сиропа, что он просочился сквозь бумажное полотенце на стол.

– Ты все вокруг перепачкала, – сказала я ей. – Положи их на тарелку.

– На тарелке они не пролезут под дверь.

– Ты про какую дверь?

– В ванную комнату.

– Она все еще там?

– Иди в школу, Сильви. Я решила устроить себе выходной. У меня тут полно дел.

– Роуз, ты должна ее выпустить. Она просидела там почти двенадцать часов.

– На самом деле одиннадцать. И, разумеется, я ее выпущу. Ночью я ей так и сказала, но мисс Вонючка заявила, что, как только она окажется на свободе, она вызовет полицию. Так что она будет там сидеть до тех пор, пока мы с ней не заключим обоюдовыгодную сделку. Думаю, можно сказать, что мы с тобой взяли заложника.

Я долго стояла и смотрела, как она приминает вафли вилкой, чтобы они пролезли под дверь. Наконец Роуз взглянула на меня.

– Сильви, тебе незачем в этом участвовать. Обещаю, я ее выпущу к тому времени, когда ты вернешься домой. Иди уже. Разве тебе не нужно сдать доклад, чтобы доказать всем, какая ты умная?

Моя работа. Роуз была права, а я совсем забыла, что мне нужно ее сдать. Но я сказала ей, что, поскольку я опоздала на школьный автобус и мне никак не добраться до школы, я могу забыть о конкурсе.

– Иди пешком.

– Пешком?

– Это совсем недалеко, если пойдешь по дорожке за старым фундаментом, что на другой стороне улицы. Никуда не сворачивай, потом мимо фермы Уаттов, и тропинка выведет тебя к школе. Я тысячу раз так делала, когда прогуливала. Полчаса, не больше.

Роуз схватила бумажное полотенце с лежащими на нем плоскими вафлями и промчалась мимо меня, обдав густым запахом сиропа. Неожиданно я поняла, что хочу есть, и вдруг вспомнила про мексиканскую девочку, которую придумала – или она мне приснилась? – из рассказа отца, о том, как у нее пропал аппетит, и она стала агрессивной, и деревенский священник нашел способ ее вылечить. Когда Роуз начала подниматься по лестнице, я крикнула ей вслед:

– Подожди!

Она остановилась и оглянулась на меня.

– Если я пойду в школу пешком, обещаешь выпустить ее в ближайшее время?

Держа обеими руками бумажное полотенце, Роуз изобразила на груди крест, больше похожий на кривую букву «U».

– Честное слово. А теперь вали отсюда.

После того как она скрылась наверху, я отправилась в покосившийся сарай и достала из ящика карту Дандалка. Дороги, о которой мне рассказала Роуз, на ней не оказалось, но я провела пальцем через лес и поняла, что, судя по всему, она меня не обманула. Я собрала книги, перешла на другую сторону улицы, мимо старого фундамента, где начали строить дом, но так и не довели дело до конца, за ним обнаружила среди деревьев просвет, похожий на широко раскрытый рот, который меня поглотил. Короткая дорога Роуз оказалась совсем не такой короткой, потому что лес был гораздо гуще, чем я представляла. Но в конце концов я вышла на спортивную площадку перед школой.

Я много недель представляла, как буду вручать свой доклад мисс Махевка, но она заболела, и работы собирал другой учитель. После этого мне пришлось просидеть на уроках целый день, но думать я могла только про Дот, запертую в ванной комнате родителей. Съела ли она те жалкие вафли? Пообещала ли не вызывать полицию? Сдержит ли слово, когда окажется на свободе? Когда я вышла из автобуса, эти вопросы поглотили все остальные.

На подъездной дорожке стоял «юго» Дот, там, где она его оставила. На втором этаже окно ванной комнаты моих родителей, выходящее на скос крыши, было широко распахнуто, занавеска отодвинута, и створки болтались на ветру. Рядом не хватало нескольких черепиц, и я разглядела их среди рододендронов внизу.

«…жара летом и мороз зимой. Даже простой магнит демонстрирует нам положительную и отрицательную энергию…»

Еще до того, как я вошла в дом, до меня снова донесся тихий голос отца, и на этот раз я поняла, что произошло ночью. Я перешагнула через порог, прислушиваясь к его словам. Когда я нажала на кнопку выключателя, свет не загорелся. Тогда я отправилась на кухню, но Роуз там не было. Вернувшись в гостиную, к лестнице, я на мгновение посмотрела на темный коридор наверху, а мой отец снова начал рассказывать про девочку по имени Лидия Флорес.

«Священник изолировал девочку. К ней не пускали никого, кроме матери. Еду и воду выдавали особыми порциями. Священник провел множество часов, вставляя перья между пальцами ее ног в надежде, что злой дух улетит…»

На верхней площадке я повернула в сторону спальни родителей.

«…Через месяц перьев, громких молитв и криков о помощи Лидия заговорила о том, что хочет умереть, чтобы искупить свои грехи. И вот тогда у матери появились сомнения, что священник действительно помогает ее дочери. Она поехала в город и рассказала о своей беде. Так она узнала о моей жене и обо мне. А когда ее заверили, что в подобных ситуациях мы ведем себя более мягко и гуманно в отличие от клише, которые нам навязывают книги и фильмы, она с нами связалась…»

Я подошла к двери спальни, уверенная, что она заперта. Но дверь сразу открылась. Первым делом я увидела Роуз, которая спала на маминой кровати, рот похож на кривую букву «О», раскрытая Библия лежит на груди. На тумбочке – магнитофон из корзины, которая стояла в подвале. Внутри крутились колесики, и я увидела неровный почерк отца на кассете: «Сильвестр Мейсон, лекция, посвященная «Свету и Тьме» в Группе верующих. 11/9/1985».

«…Когда мы приехали в деревню, нам с женой сразу стало ясно, что девочка не нуждается в нашей помощи и ей необходим врач, чтобы решить ее проблемы, – психиатр. Вам, возможно, интересно, как мы смогли это понять и увидеть различия. Позвольте мне объяснить…»

СТОП.

Когда я нажала на кнопку, в доме воцарилась абсолютная тишина. Из ванной комнаты тоже не доносилось ни звука, что показалось мне немного пугающим. Я ждала, что сестра проснется, но она продолжала спать, и я подошла к двери.

– Дот? Как вы там?

Она не ответила, моя сестра тоже не реагировала на внешний мир. Тогда я решила отвязать веревку от дверной ручки, но она не поддавалась, и я перешла к столбику кровати, где узел развязался без особых проблем.

Веревка упала на пол, и в этот момент моя сестра открыла глаза.

– Ты что делаешь? – спросила она сонным голосом.

– А ты как думаешь, Роуз? Она провела там много часов.

Я ожидала, что она станет возражать, но сестра потерла глаза, слезла с кровати, нашла фонарик и вышла из комнаты. Я схватила другой фонарик с комода и направила его в сторону ванной комнаты родителей, выложенной розовой плиткой. Внутри я обнаружила в углу на полу лежащую Дот, которая отчаянно дрожала. Если не считать полотенец, которыми она обернула талию и шею, она была голой.

– Дот?

Она медленно подняла голову и прикрыла одной рукой глаза от луча фонарика. Я тут же отвела его в сторону и спросила, как она. Дот не ответила. Я быстро сходила к кровати, взяла ее форму с медвежатами, вернулась и протянула ей. Женщина встала на дрожащих ногах, полотенце соскользнуло с тела, и я увидела тощие ноги, обвислую грудь, большой живот и даже седые волосы внизу. А еще царапины на ногах и руках и поняла, что она, видимо без особого успеха, пыталась вылезти в окно на наклонную часть крыши.

Прежде чем я успела отвернуться, Дот протянула руку, схватила форму и начала неуклюже одеваться, придерживаясь за вешалку для полотенец. Кофту она надела наизнанку и задом наперед, так что этикетка оказалась спереди, а вырез сзади. Но ей было все равно: Дот подняла с пола потрепанную книжку и прошла мимо меня, толкнув в плечо так сильно, что мне пришлось отступить назад. Она в темноте пробиралась по коридору, а я, восстановив равновесие, последовала за ней, стараясь освещать дорогу фонариком. Когда мы вошли в гостиную, она схватила свою корзинку с бельем, стоявшую на одном из стульев, где я ее оставила.

– Я постирала и сложила ваше белье, как вы хотели, – сказала я ей.

Она не ответила, но вдруг повсюду зажегся свет и Роуз начала с топотом подниматься по лестнице. Она помедлила, увидев женщину у входной двери.

– Дот, – крикнула я, когда та начала ее открывать, – вам не нужно уезжать.

Эти слова наконец привлекли ее внимание, она резко обернулась, и я увидела огромные глаза за линзами очков и мокрые от слюны губы.

– Очень даже нужно, – заявила она и наставила дрожащий палец в пространство между Роуз и мной. – Мне плевать, если меня выгонят из агентства! Вы ужасные создания! Ужасные! Вы сказали, что ваши родители путешествуют по стране в поисках демонов. Могли бы и не тратить время. Потому что в их собственном доме живут две самые мерзкие девчонки в мире!

Она повернулась и выскочила на яркий дневной свет, оставив дверь открытой. Я вышла на крыльцо и смотрела, как она забирается в свою заляпанную грязью машину. Когда она включила двигатель и сдала назад на подъездной дорожке, ко мне присоединилась Роуз. Дот едва не налетела на одну из берез, прежде чем выехать на дорогу, а когда с жутким скрежетом переключила передачу, перед тем как помчаться по Баттер‑лейн, сестра обняла меня за плечи – можете себе такое представить?

– А что, если она позвонит в полицию? – спро‑сила я.

– Не позвонит.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все, – заявила Роуз. – Итак, хорошая новость: мы с тобой остались одни до возвращения мамы и папы, которые приедут к выходным.

В общем, моя сестра в конце концов своего добилась. После Дот к нам больше не вызывали нянек. Однако Роуз получила и не получила то, что хотела, поскольку с этого дня всякий раз, когда родители отправлялись в путешествие, они брали с собой своих мерзких до‑черей.

 

Машина с одной фарой

 

В первые дни после смерти родителей я слышала звуки из подвала, что‑то звякало и как будто ломалось и билось. Это было до того, как погасла голая лампочка. До того, как ее желтый свет перестал просачиваться сквозь грязное окно, находившееся на уровне земли, на нижние ветви рододендронов. Я не сомневалась, что означают те звуки: предметы, оставленные моими родителями внизу, оплакивали их безвременную смерть – так же, как мы с Роуз наверху, в доме.

Тогда мы все дни и ночи проводили в гостиной, точно жертвы кораблекрушения, вместе и одновременно каждая сама по себе. Я лежала на вытертом восточном ковре и смотрела в потолок, как будто надеялась увидеть там что‑то, например целый мир созвездий вместо обычного белого и пустого пространства с пылью, собравшейся в углах. Роуз устраивалась в кресле, подтащив второе так, что получалось что‑то вроде колыбели. Она сидела боком, свесив ноги и накрыв их одеялом, которое наша мама связала много лет назад.

– Я не понимаю, – повторяла я снова и снова. – Почему ты связалась с Альбертом Линчем?

Когда Роуз отвечала мне, в ее голосе не было обычной резкости, только изумление и рассеянность, как и в моем собственном.

– Я это сделала… – начинала она, потом замолкала и предпринимала новую попытку: – Я сделала это, потому что не имела ни малейшего представления, что он задумал. Он сказал, что всего лишь хочет с ними поговорить, разобраться с тем, что произошло с Абигейл в то лето, когда она приехала к нам жить. Он мне сказал…

Я ждала, когда она договорит. Но продолжения не последовало, и мы погрузились в молчание. Время вело себя очень странно в те дни и недели после смерти наших родителей. Мог пройти час или всего несколько минут, это не имело значения. Наконец какая‑то часть моего сознания проснулась и потребовала от нее ответа:

– Что он тебе сказал?

– Я не знаю. Все казалось так просто. Как будто если я помогу ему встретиться с ними, он будет счастлив и оставит их в покое. И, хотя я с ними постоянно ссорилась, я посчитала, что это будет хорошо. Понимаешь, хорошо для них… они смогут наконец от него избавиться. Поэтому я пошла в телефон‑автомат у бара, бросила монетку и позвонила.

– Альберт дал тебе денег, прежде чем ушел?

Она не ответила, но я вспомнила, как мама однажды пыталась научить меня понимать, что означает молчание человека. И несмотря на то, что у меня это никогда особо не получалось, мне показалось, что я раскусила Роуз.

– Сколько?

Моя сестра довольно долго молчала, но в конце концов ответила:

– Я устала, Сильви. Так устала, что ты даже представить себе не можешь. Мне пришлось бесконечно отвечать на вопросы того детектива и кучи адвокатов. У меня в голове все перепуталось, я даже думать нормально не могу. Да и вообще, какая разница? Что бы я ни сказала, это не вернет их и не изменит роль, которую я сыграла. Но ты ведь знаешь, кого ты видела в церкви. И полиция нашла там отпечатки его пальцев и следы. Так что пусть безумный старикан Линч твердит Раммелю и всем остальным, что я позвонила родителям. Наше слово против его. А мы с тобой рассказали им одно и то же: я была дома и даже не подходила к телефону‑автомату. Прошу тебя, давай больше не будем говорить о том, что произошло.

Я не стала.

Будь наши родители живы, они бы ни за что не допустили такого времяпрепровождения и не стали бы терпеть постоянно включенный вопящий телевизор. Телеигра «Хорошая цена», «Тесто тик‑так», «Главный госпиталь», шоу Фила Донахью, «Привет», «Семейные узы» – бесконечные шоу начинались и заканчивались, со слезами и аплодисментами, драматической музыкой и смехом за экраном, а мы с Роуз сидели в гостиной, онемев, не в силах пошевелиться, проваливаясь в короткий сон и снова просыпаясь. Мы почти не разговаривали, пока я не спрашивала ее, слышит ли она звуки, которые доносятся из подвала.

– Что? – говорила она, поднимая голову в комнате, окутанной туманом нашего горя.

Неминуемо звук возникал снова: что‑то двигалось под нами, что‑то разбивалось.

– Ты слышала? – спрашивала я.

– Что слышала?

– Шум, Роуз. Самый разный. Внизу, в подвале.

Моя сестра нашла пульт от телевизора и убавила звук. Я хотела, чтобы она совсем его выключила, чтобы мы могли послушать как следует, но она ни разу этого не сделала.

– Нет, – отвечала она, наклонив голову и прислушиваясь. – Я ничего не слышу. Тебе нужно показать свое ухо врачу, малявка.

Она была права. Мне действительно следовало показаться врачу, но я почему‑то – исключительно по собственной глупости – считала, что это ее забота, по крайней мере, так сказали в больнице, когда выпустили меня под ее опеку. Около нас во время выписки собралась целая толпа медсестер и администраторов, устроивших мне настоящее представление: девочка с забинтованной левой половиной головы, трубочка вставлена в ухо – и все потому, что она вошла в церковь ночью, во время сильного снегопада, чтобы посмотреть, что задержало там ее родителей. Они засыпали Роуз огромным количеством бумаг, которые она должна была подписать, и назначениями к докторам, рассказали о том, что я уже записана на приемы. Но после того как мы покинули больницу, мы так ни к кому и не пошли.

Стук. Резкий металлический звук. Грохот. Наступила еще одна ночь, мы по‑прежнему не шевелились и не разговаривали, зато внизу разразилась настоящая какофония. Я начала прикладывать ухо – здоровое – к полу, представляя, как Пенни, кукла с круглым, как луна, лицом и пустыми черными глазами, размером с младенца, трясет прутья своей клетки. Пробыв в таком положении достаточно долго, я могла бы поклясться, что слышала чье‑то дыхание, вдохи и выдохи. Подняв голову, я говорила Роуз дрожащим голосом, готовая расплакаться:

– Ты спятила, если их не слышишь. Они возмущены. Они горюют. Они хотят, чтобы наши родители вернулись. Я знаю.

Роуз снова приглушила звук. Но с каждым новым разом энтузиазм, с которым она наклоняла голову и прислушивалась, убывал.

– Извини, Сильви, я правда ничего не слышу. Да и почему я должна? Внизу ничего нет, кроме нескольких тряпичных кукол и пыльного мусора. Это ты сумасшедшая, если веришь тому, что говорили мама и папа.

– Я не сумасшедшая.

– Я тоже. А если ты так уверена, спустись вниз и посмотри.

Мы обе знали, что я побоюсь идти туда одна.

По мере того как шло время, слова Роуз начали казаться мне правдой, и я стала думать, что только я слышу те звуки. В конце концов доктор должен был вынуть трубку из моего уха, но вместо этого я однажды проснулась посреди ночи и обнаружила, что она лежит на ковре рядом с кроватью, похожая на маленького червяка. Очевидно, я выдернула ее во сне и, возможно, причинила себе вред – так я решила. Примерно через месяц, когда мы уже не сидели постоянно в гостиной, грохот, скрежет и звон прекратились, причем так неожиданно, словно кто‑то выключил проигрыватель. Одна часть меня решила, что это оттого, что восстанавливается слух, и у меня появилась надежда, что ш‑ш‑ш‑ш тоже со временем уйдет. Но другая часть все равно верила, что те, кого мои родители оставили внизу, обрели покой. Если так, им это удалось гораздо быстрее, чем нам, жившим наверху.

 

По этим причинам, по многим причинам, людям следовало держаться как можно дальше от нашего дома во время Хеллоуина. Дети, которые ходили по домам, с большей пользой провели бы время, пробродив возле поля для гольфа, окруженного громоздившимися друг на друга огромными домами в колониальном стиле, вместо того чтобы шататься по нашей улице с полудюжиной недостроенных фундаментов. Несмотря на комаров, лужи и сорняки, пробивавшиеся сквозь трещины в асфальте, мы с Роуз в детстве играли на одном из них, расположенном на противоположной стороне улицы. Мелками пастельных цветов мы рисовали воображаемые спальни для наших воображаемых детей, мебель на полу, картины на стенах, стараясь держаться подальше от ржавых стальных прутьев, которые, по мнению Роуз, должны были стать камином. Мы были единственными жителями тех домов, заброшенных давным‑давно, когда строитель обанкротился. Ему удалось продать только тот, что купили мои родители.

И все же в Хеллоуин дети проходили мимо знака «Посторонним вход воспрещен!» и шагали по дорожке к нашему дому. Некоторые из них держались совершенно спокойно, и я не сомневалась, что они пришли за конфетами, но другие явно храбрились, нервно хихикали и замолкали, оказавшись на крыльце. Как правило, они хотели посмотреть на моих родителей – чтобы потом рассказать о них друзьям. И какое же разочарование их ждало все прошедшие годы, когда вместо родителей они видели на крыльце корзинку с конфетами и записку, написанную аккуратным почерком мамы: «Пожалуйста, угощайтесь, но не забывайте о тех, кто придет после вас, и держите в узде свою жадность»… А в те годы, когда мы оказывались дома, они испытывали еще большее разочарование, когда дверь сразу открывалась и наша высокая бледная мама улыбалась им и бросала шоколадки в их наволочки.

Но кто знает, как менялись детали в их рассказах?

Никто долго не открывал дверь, и мы слышали пение, которое доносилось из подвала…

Когда эта женщина нам открыла, на ногтях у нее была засохшая кровь…

Кукла с круглым, похожим на луну лицом сидела в кресле и раскачивалась, сама…

Я уже давно поняла, что невозможно контролировать то, что говорят люди.

Несмотря на то что Роуз включила свой стереопроигрыватель на полную мощность и «Линэрд Скинэрд»[10] вопил во всю мочь, и несмотря на несмолкающее ш‑ш‑ш‑ш, я услышала, как к нашему дому идут за угощением дети в первый Хеллоуин после смерти наших родителей. В тот год у меня было больше причин беспокоиться о том, кто постучит к нам в дверь, чем прежде, но я старалась об этом не думать. Открыв, я увидела на пороге трех девчонок в коротких юбочках, шуршавших на ветру, рваных сетчатых чулках и блестящих кофточках. И соответствующе размалеванных, помада и тени – все как полагается. В начале нашей подъездной дорожки стоял фургон, окутанный дымом из выхлопной трубы, и освещал фарами старый колодец и место, где когда‑то стояла клетка с кроликом Роуз.

Поскольку девчонки были ненамного младше меня, мой голос должен был звучать для них не слишком взросло:

– И кто же вы такие, юные леди?

Они расхохотались и выкрикнули одновременно, так что слова силились в одно:

– Крутыешлюхиявились.

Я почувствовала облегчение, что они пришли всего лишь за угощением. Бросая в их кричаще яркие сумочки шоколадные конфеты с арахисовым маслом и крошечные шоколадки, я заметила под их каблуками что‑то блестящее. Но прежде чем я успела разглядеть, что это такое, одна из девчонок томным голосом затянула:

– О‑о‑о! О‑о‑о! Я бы все на свете отдала за «Элмонд джой»![11] Честное слово, все на свете!

Я дала ей еще один батончик. В конце концов, не каждый день на нашем крыльце появляется ученица средней школы и изображает из себя проститутку, помешанную на шоколадных батончиках. Глядя, как они ковыляют на высоких каблуках к фургону, я наклонилась и подняла с земли пластиковую миску, обернутую фольгой.

Раз или два в неделю, возвращаясь домой, мы с Роуз на пороге нашего дома находили обернутые в фольгу подношения. Запеканка. Лазанья. Шоколадный пирог. Однако ни разу не было никаких записок, поэтому мы не знали, кто их приносил. И вне зависимости от того, как сильно мы хотели есть или насколько соблазнительно выглядел подарок, мы ни разу ни к чему не притронулись. Роуз приносила еду на кухню, а потом выбрасывала в мусорное ведро.

Я внесла миску в дом и, приоткрыв краешек фольги, обнаружила там пирог с желе, в котором застыли грецкие орехи и кусочки мандаринов, точно насекомые в янтаре. И, как обычно, никакой записки. Однако я решилась сунуть внутрь палец и попробовать подарок.

– Что ты делаешь?

Я обернулась и увидела сестру, которая спускалась по лестнице. Она была в черном плаще и островерхой шляпе, лицо раскрашено в зеленый цвет. Я отвлеклась на девчонок и миску с пирогом и не обратила внимания на то, что наверху выключилась музыка.

– Ничего.

– Это совсем не похоже на ничего. – Роуз сошла с последней ступеньки, взяла миску из моих рук и заглянула под фольгу. – Что это такое, черт подери?

Я очень хотела ответить: «Мясо по‑бургундски», но сказала:

– Желе.

– Ты видела, кто это принес?

Я покачала головой, подумав про Луизу Хок, усталую помощницу окружного прокурора, которая присутствовала в полицейском участке на наших беседах с Раммелем. Луиза сказала мне, что я должна научиться произносить свои ответы вслух, поскольку во время суда будущей весной кивки учитываться не будут.

– Я никого не видела, – сказала я Роуз.

– Надеюсь, ты не собиралась это съесть?

– Тебе не кажется, что, если кто‑то решил нас прикончить, он тратит слишком много сил? Он уже должен сообразить, что его метод не работает, поскольку мы еще живы.

– Возможно, он кладет туда яд замедленного действия. Или придурок ждет, когда мы привыкнем совать носы в его невинные «подношения», а потом напичкает свой очередной «подарок» ядом? Мы, ничего не подозревая, съедим деликатесы, которые он нам приносит, и – бумс! – вкуснейший на вид пирог с желе станет последним угощением в нашей жизни.

Я смотрела на нее и моргала от удивления.

– Что? – спросила Роуз.

– Или, возможно, кто‑то нас жалеет и пытается нам помочь.

Сестра потрясла миску, понюхала гладкую красную поверхность, потом протянула мне.

– Ладно, если ты такая храбрая и решительная, угощайся, Сильви.

Я колебалась, дожидаясь, когда она уберет тарелку из‑под моего носа. Но она даже не пошевелилась, и тогда я двумя пальцами вытащила кусок желе. Глядя на орешек внутри, я снова подумала о застывших в янтаре жуках. Потом широко открыла рот, и от моего дыхания желе начало колыхаться. Но в последнее мгновение я сказала:

– Не могу. – И бросила желе в миску.

Роуз отставила ее в сторону.

– Так я и думала.

Затем она принялась поправлять узел на плаще, одновременно рассказывая про вечеринку на складе в Филли, на которую она собиралась отправиться через два часа. Обычно лицо моей сестры бывает совершенно непроницаемым, но на фоне зеленой краски ее глаза показались мне красными и усталыми, а зубы мельче и более желтыми. Впечатление получилось не пугающим, а скорее мрачным.

– Знаешь, Сильви, для разнообразия стоило бы вспомнить, что тебе четырнадцать, а не сорок. Накинь на голову простыню и сходи развлекись с друзьями.

– У меня нет друзей, – возразила я ей.

– Очень даже есть. Девочка с таким странным именем и еще одна, с необычным лицом.

– Гретхен переехала, когда ее отец получил новую работу в Кливленде.

– А Элизабет?

– Тоже переехала. – Тут я наврала, но мне не хотелось объяснять, что Элизабет прошлой зимой перестала садиться со мной рядом на обедах в школе. – Забудь о них, – сказала я и вдруг вспомнила, что слышала в школьной библиотеке. Именно по этой причине я нервничала, опасаясь тех, кто может появиться сегодня вечером. – Да и вообще, кто‑то из нас должен присматривать за домом на случай, если кому‑то взбредет в голову устроить тут безобразие.

– Ну, ты можешь не волноваться, Сильви. Об этом я позаботилась.

Тут кто‑то принялся колотить кулаком в дверь, и я вздрогнула. Когда дверь открылась, мне потребовалось некоторое время, чтобы узнать ту, что к нам пришла, поскольку ее лицо тоже было раскрашено, как у ведьмы. Впрочем, дополнительные детали не слишком помогли: спутанный парик, фальшивые брови и резиновые руки с пальцами, похожими на сосиски. Вместо привычной просьбы об угощении она принялась объяснять, что слушала наши голоса, пока не вспомнила, что у нас сломан звонок.

– Вам нужно повесить объявление, чтобы люди знали, что он не работает. Хорошо, я сообразила, потому что кое‑кто…

– Ладно, все, успокойся, – перебила ее Роуз. – Ты уже войдешь или нет, Кора?

Я смотрела на толстые пальцы Коры и вспоминала дождливый вечер, когда впервые увидела ее в нашей гостиной, как Роуз через несколько минут спустилась вниз и взглянула через плечо на ее блокнот. Потом Кора принялась задавать записанные там вопросы: Сколько часов ты спишь ночью? Ты испытываешь беспокойство днем? Если да, то как часто и почему?

– Я вас не узнала без вашего блокнота, – сказала я Коре, и в памяти у меня всплыли ответы, которые Роуз неохотно давала ей: Четыре или пять, не больше… Да… Немного… Я содержу себя и свою сестру, у меня новая работа… И, думаю, можно сказать, что развлечений в моей жизни не слишком много…

Она склонила зеленое лицо и сказала:

– Правда? Ну, было бы странно, если бы я пришла с блокнотом. В том смысле, что ведьмы их не носят.

– Она пошутила, Кор, – сказала ей Роуз. – Это может показаться невероятным, но мы иногда шутим. Даже бабулька Сильви.

Кора прижала фальшивые пальцы к губам и выдохнула:

– О‑о‑о‑о‑о! – Затем она улыбнулась. – Как дела, Сильви?

– Прекрасно.

– А в школе?

– Хорошо.

– Никаких проблем?

– Никаких.

– Пока я стояла около двери, я слышала, как ты что‑то сказала про подруг. Что‑то не так?

– Одна из них переехала. Вот и все. У меня полно других.

– Ты ведь знаешь, как со мной связаться, если тебе что‑то понадобится?

– «РИБСПИН», – ответила я, повторив слово, которое она придумала для своего номера[12].

– Хорошо. У тебя есть справки от врачей, посещение которых мы с тобой обсуждали?

– Все, хватит, – вмешалась Роуз. – У вас выходной, так что оставим дела. Вы не забыли, что мы должны веселиться? И где, черт побери, ваш дружок?

«Значит, она не случайно сюда заявилась», – подумала я, когда Кора сообщила нам, что Халк ждет в машине. Я выглянула в окно и увидела огромного ротвейлера, который прыгал с переднего сиденья на заднее и обратно, при этом его хвост с грохотом колотил по всему, что попадалось на пути.

– Халк принадлежит Дэну, – объяснила Кора. – Дэн живет в квартире над моей матерью, и он разрешил мне взять ее сегодня вечером.

– Ее? Это девочка?

– Да, – сказала мне Роуз, в голосе которой появилось возбуждение. – Мы привяжем ее к дереву, и она до смерти напугает любого, кто захочет подобраться к нашему дому.

Сестра отвернулась и принялась что‑то искать в кладовке.

От этой новости я не почувствовала себя спокойнее, понимая, что огромная собака прогонит обычных детей, которые ходят по домам, вроде моих веселых шлюх, и испортит мне удовольствие, пусть и совсем незначительное. Впрочем, я не стала ничего говорить сестре.

– Итак, вы идете на вечеринку вместе с моей сестрой, Кора? – спросила я.

Она смущенно улыбнулась.

– Я, наверное, нарушу какие‑то правила, но это всего на одну вечеринку. Надеюсь, ты не против, Сильви?

Я покачала головой, потом вспомнила, что мне говорила Луиза, и ответила:

– Нет.

– Ну, мы пошли.

Роуз выкопала из‑за висевших на вешалке пальто две метлы, глядя на которые я подумала, что мы редко наводим в доме порядок – с таким трудом она их оттуда вытаскивала. У одной была деревянная ручка и надежно связанный пучок прутьев у основания, а у другой – ярко‑зеленая пластмассовая ручка и жесткая пластиковая щетина. Роуз отдала Коре метлу похуже, открыла дверь и вышла в темноту. На верхней ступеньке она остановилась и поправила шляпу, чтобы ее не унес ветер, зажала метлу между ног и спрыгнула вниз. Она взлетела в воздух так высоко, что на мгновение мне показалось, будто она парит, прежде чем она приземлилась на заросшую мхом лужайку.

– Неплохо, – похвалила мою сестру Кора, заняв ее место на крыльце.

– Я когда‑то встречалась с бывшим наркоманом, это он меня научил всему, что я знаю и умею. Давайте! – крикнула сестра. – Ваша очередь!

Когда ветер закружил сухие листья и погнал их по земле, Кора замерла на месте. Я видела, что она боится прыгать, хотя ей предстояло преодолеть всего три жалких ступеньки. Но тут она удивила меня, издав ковбойский клич «Йииихооо!», и спрыгнула на землю. Она поднялась в воздух совсем не так высоко, как моя сестра, и приземлилась с оглушительным грохотом, споткнувшись о кучу сухих листьев. Но ей удалось сохранить равновесие, и она принялась отплясывать на лужайке, громко хихикая.

Роуз и Кора выпустили Халк и привязали ее к дереву, а затем быстро забрались в машину. Заработал двигатель, и я заметила, что одна из фар не работает. «Интересно, неужели некоторые считают это веселой игрой?» – подумала я. Когда видишь машину с одной фарой, ты обязательно должен пнуть локтем в бок того, кто рядом. Или поцеловать… Я всегда путала подобные правила. В любом случае они не оставили собаке воды, и я пошла на кухню и наполнила миску. Открыла холодильник и достала косточку, прятавшуюся за стаканом отца, который попадался мне на глаза всякий раз, когда я брала мороженое. Мама заморозила косточку, чтобы потом сварить из нее ячменный суп с говядиной.

Когда я поставила миску с водой и положила косточку между лапами Халк, она не стала лаять или рычать. Впрочем, пить она тоже не стала и мой подарок проигнорировала. Она обнюхала пальцы моих ног, повалялась на босоножках и перевернулась на спину, предлагая почесать ей живот.

– А ты жутко злобная собака, да, девочка? – спросила я, опустилась на колени и принялась гладить бархатистый мех.

Было еще довольно рано, и впереди полно времени. Я смотрела в сторону леса и думала про Альберта Линча, который сидел в камере всего в двадцати милях от нашего дома. На мысли о нем меня навел ответ, который я дала Раммелю в больнице. А потом всплыли слова мальчишек, услышанные в библиотеке несколько дней назад.

– А что потребуется?

– Ты же видел фотографию того урода.

– Ну, я ее не особо разглядывал и не запомнил, как он выглядел.

– Думаю, нам понадобится облегающая шапочка, чтобы получилась лысина. И еще дурацкие усы. Тебе без помощи не справиться, приятель. Нарисуй их горелой пробкой. Плюс очки. Маленькие и круглые, в которых он похож на жука. И тогда останется только отыскать подходящее оружие.

– Оружие?

– Не настоящее, конечно, придурок. Что‑нибудь вроде резинового топорика.

– Идиот, он убил их не топориком.

– Ну да, ты у нас специалист. И как же он это сделал?

– Он вышиб им…

Ш‑ш‑ш‑ш.

В тот день в библиотеке я прижала руку к здоровому уху, чтобы не слышать их голоса. Сейчас, как и тогда, я постаралась прогнать эти мысли, перестала гладить собаку и поднялась, собираясь вернуться в дом. Именно тогда я заметила тормозные огни на нашей улице. Кора остановилась около одного из старых фундаментов. Двигатель продолжал работать, луна сияла на небе, и я различала их силуэты в остроконечных шляпах. Забавно, что я совсем недавно думала про игру с выключенной фарой и о том, что нужно делать, когда ее увидишь, потому что у меня на глазах две ведьмы, которые весьма успешно исполнили свой первый полет на метлах, принялись целоваться.

 

Гром, молния, дождь

 

Окала в штате Флорида была первым городом, где мы побывали с родителями. Они там должны были читать лекцию в городском конференц‑зале. Предполагалось, что придет больше народу, чем обычно, – отец, который просматривал факс, пока мы собирали чемоданы, готовясь к отъезду, сообщил, что продано более трехсот билетов. Зал вмещал только двести человек, и организаторы выделили специальное помещение, где зрители могли посмотреть лекцию на мониторах. Отец едва сдерживал возбуждение, а вот нашу маму подобные вещи нисколько не занимали. Ее гораздо больше заботило, взяли ли мы с Роуз зубные щетки и достаточное количество нижнего белья.

Канзас. Калифорния. Техас. Любое место, где они побывали, интересовало меня больше. И тем не менее я радовалась возможности увидеть хоть что‑то кроме Мэриленда. Главным образом, я не могла дождаться, когда можно будет поплавать в бассейне отеля, пусть даже придется сидеть рядом с Роуз все пятнадцать часов по дороге на юг. После истории с Дот у моей сестры появилась какая‑то мания, из‑за чего находиться с ней рядом стало еще неприятнее – она таскала с собой Библию с тех самых пор, как достала ее из ящика тумбочки в спальне родителей, листала страницы, подчеркивала какие‑то абзацы, изучала тексты в поисках абсурдных мест, а потом зачитывала их родителям в качестве свидетельства, что книга представляет собой всего лишь «устаревшую сказочку». Так что пока другие семьи, мимо которых мы проезжали по I‑95, играли в «Я вижу» или «Двадцать вопросов»[13], Мейсоны слушали выступления Роуз.

– «И создал Бог два светила великие; светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды», – зачитывала она из Книги Бытия, а затем заявляла: – Во‑первых, Луна не светило; она лишь отражает свет Солнца. И почему, если Бог создал Луну «для управления ночью», почему половину времени она путешествует по дневному небу?

Иногда родители просто ее игнорировали – с моей точки зрения, самая надежная тактика, потому что в этих случаях Роуз отворачивалась к окну и на ее лице появлялось отрешенное выражение. А бывало, мама или отец пускались в объяснения, и в конце концов все заканчивалось ссорой. Время от времени они использовали другой метод: «Мы рады, что ты проявляешь интерес и используешь свой интеллект, Роуз. Возможно, твои вопросы в конце концов приведут к созданию новой доктрины».

– Я очень серьезно в этом сомневаюсь, – отвечала она и снова приступала к своим вопросикам: – А вот, например, как вам такое: Бытие 1:29 – «И сказал Бог: вот Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу».

Мама, сидевшая впереди, спросила:

– И что тебе тут не нравится?

– Подумайте вот о чем: поскольку огромное количество растений и деревьев ядовиты, вам не кажется, что совет Бога звучит несколько легкомысленно? Вот вы скажете Сильви, чтобы она пошла в лес и ела там любые растения, которые найдет?

– Нет, разумеется.

– Ну, значит, Сильви повезло, иначе она бы умерла. Думаю, вы умнее Бога, который, очевидным образом, самый настоящий придурок.

– Хватит! – кричал отец, который невероятно сердился, когда Роуз заходила слишком далеко.

После этого мама на протяжении нескольких миль тихонько напевала песенку, похожую на колыбельную, которую я никогда не слышала. Мелодия постепенно набирала силу, потом, думаю, мама устала, и тогда она сказала:

– Сильви, не почитаешь нам что‑нибудь из своего доклада?

Я затихла, ожидая громкого стона со стороны Роуз, но моя сестра прижалась щекой к окну и молчала. Поэтому я достала свой доклад и письмо, где сообщалось, что я получила первое место среди пятых классов и к нему триста долларов.

– «В апреле 1968 года в Вашингтоне начались беспорядки, последовавшие за убийством главы движения за гражданские права Мартина Лютера Кинга‑младшего, которое оказало влияние по меньшей мере на 110 американских городов, – начала я, откашлявшись. – Чикаго и Балтимор пострадали сильнее других. В шестидесятых годах доступность работы в федеральном правительстве привлекла многих в Вашингтон, и районы, где жили афроамериканцы, принадлежавшие к среднему классу, процветали».

– Очень верное наблюдение, – сказал отец.

– Это же Сильви, она все делает хорошо, – заметила мама.

Роуз фыркнула.

– Что? – спросила я у нее.

– Ничего.

«Ладно», – подумала я и продолжила читать:

– «Несмотря на то что сегрегации, которую поддерживал закон, пришел конец, районы Шоу, Эйч‑стрит Нортист и…»

– Забавно, что люди, сидящие на передних сиденьях, с тобой согласны, – заявила Роуз, – поскольку Библия – расистская книга, а они искренне верят во все, что там написано.

– Библия не имеет никакого отношения к расизму, – сказала мама.

Моя сестра принялась листать книгу.

– Экспонат А: «А если кто ударит раба своего, или служанку свою палкою, и они умрут под рукою его, то он должен быть наказан; но если они день или два дня переживут, то не должно наказывать его, ибо это его серебро»[14]. Если этого недостаточно, вот еще перл: «А чтобы раб твой и рабыня твоя были у тебя, то покупайте себе раба и рабыню у народов, которые вокруг вас; также и из детей поселенцев, поселившихся у вас, можете покупать, и из племени их, которое у вас, которое у них родилось в земле вашей, и они могут быть вашей собственностью…»[15]. Мало? Еще?

– Некоторые вещи в книге относятся к далекому прошлому. Тогда мир был совсем другим.

– Значит, ты хочешь сказать, что она устарела?

– В определенных местах, – не стала спорить мама.

– Значит, вы с папой выбираете, во что вам верить, а во что – нет?

– Хватит! – повторил отец.

После этого мы все снова замолчали. Я ждала, что меня попросят еще почитать мой доклад, но никто не попросил, и я тоже прижалась щекой к оконному стеклу.

Несмотря на огромное количество подобных моментов во время того путешествия на юг, иногда моя сестра откладывала Библию в сторону, и споры стихали. Мы остановились в Саут‑эт‑зе‑Бордер, отец купил нам газированной воды, и люди не пялились на нашу семью, как в Дандалке. В мотеле, где мы провели ночь, чтобы отдохнуть после долгой дороги, мы ели жареную курицу прямо в кроватях и смотрели черно‑белые фильмы по маленькому телевизору. Миновав границу штата и оказавшись во Флориде, мы заехали в центр для посетителей[16], и папа попросил какую‑то женщину сфотографировать нас на фоне пальмы. Хотя дул ветер, а небо потемнело слишком рано, мы были в темных очках, которые мама специально для этой поездки купила в аптеке. В оставшиеся часы нашего путешествия ветер становился все сильнее, а небо – темнее. Мы по очереди сняли очки и убрали их в сумки.

В двадцать пять минут четвертого отец свернул на парковку у отеля. Никто бы в жизни не сказал, который сейчас час, потому что вокруг царил такой мрак, будто уже наступил вечер. После того как мы заселились в нашу комнату на втором этаже, я не стала доставать купальник, а стояла у окна и смотрела на капли дождя, отскакивавшие от поверхности лужи. Где‑то в Джорджии папа конфисковал у Роуз Библию, но она, не теряя времени, нашла другую в прикроватной тумбочке и растянулась на кровати, листая страницы. Мама включила радиочасы и принялась крутить колесико, пока не нашла прогноз погоды, который ничем не отличался от того, что мы слышали в машине: следующие два дня ожидался сильный ветер и дождь.

– Вот, смотрите, – заявила Роуз, которой было на погоду наплевать. – Потрясающее место из Третьей книги Моисеевой. Левит. Оно легко побивает все остальные глупости. «И сказал Господь Моисею и Аарону, говорит: Объявите сынам Израилевым и скажите им: если у кого будет истечение из тела его, то от истечения своего он нечист. И вот закон о нечистоте его от истечения его: когда течет из тела его истечение его, и когда задерживается в теле его истечение его, это нечистота его…»

– Вот что я тебе скажу, головастик, – проговорил оте‑ц, не обращая внимания на Роуз и обняв меня за плечи. – Я тоже рассчитывал, что нам удастся поплавать. Пошли.

– А дождь?

– Ну, мы же все равно будем мокрые. Так что какая разница?

Роуз, однако, не сдавалась:

– «Всякая постель, на которой ляжет имеющий истечение, нечиста, и всякая вещь, на которую сядет, нечиста. И кто прикоснется к постели его, тот должен вымыть одежды своя и омыться водою, и нечист будет до вечера…»[17]

Насколько отчаянно хотелось отцу от нее отдохнуть, что он был готов отправиться купаться со мной в самый разгар непогоды? Впрочем, причины, которые им двигали, меня не беспокоили. Я бросилась к чемодану и достала купальник. Когда мама поняла, что происходит, она принялась возмущаться. Но, как только отец по‑обещал вытащить меня из воды при малейшем намеке на молнию, она сдалась и даже наблюдала из окна, как мы обошли бассейн и, взявшись за руки, вместе прыгнули в воду со стороны глубокого конца дорожки.

Ветви пальм метались на сильном ветру, дождь лил прямо нам на головы, и у меня возникло ощущение, что нас во время шторма выбросили с корабля за борт. Я легла на спину и стала плавать по кругу, а отец нашел в мелкой части бассейна водяную струю и подставил под нее спину. Я видела, как он посмотрел на небо и скорее для себя, чем мне, сказал:

– Надеюсь, погода не сорвет нашу лекцию.

– Не сорвет, – попыталась успокоить его я, хотя плохо разбиралась в подобных вещах.

Отец посмотрел на меня. Без очков и с залитым водой лицом он выглядел моложе и не таким серьезным. Глядя на него, я вспомнила, как раньше они с мамой возили нас купаться на пруд в Колберт‑Тауншип, рядом с Дандалком. Тогда они тоже с нами плавали, но мы давно перестали туда ездить.

– Послушай, головастик, – начал он, – мы с мамой решили, что ты и твоя сестра подождете в оранжерее – так они это здесь называют, – пока мы будем выступать.

Я промолчала, продолжая энергично работать ногами, и представила себе комнату с зелеными стенами, зеленым ковром и, может быть, даже зеленым потолком.

– Там для вас будет целая куча разной еды.

Зеленые «Эм‑энд‑Эмс», зеленые желейные конфеты. Зеленый виноград, киви и лаймы.

– Вы сможете почитать или поиграть во что‑нибудь, – добавил он.

– Или послушать отрывки из Библии.

Отец улыбнулся, и я увидела, как вода стекает с его подбородка и креста, спрятавшегося среди густых зарослей на груди.

– Или послушать отрывки из Библии. Мы подумали, что там вам будет веселее, чем сидеть в зрительном зале.

Я нырнула и подплыла поближе, прежде чем появиться на поверхности.

– Звучит заманчиво.

– Сильви, ты же знаешь, что у нашей мамы иногда возникают особые ощущения?

Конечно, я знала. Это было известно всем в нашей семье.

– Да, и что?

– Ну, она постоянно твердит, что ее преследует неприятное чувство насчет сегодняшнего вечера. Я думаю, она беспокоится по поводу Роуз.

– Почему?

– Мама опасается, что она… ну, скажем, что‑нибудь устроит. Я знаю, наваливать на тебя такую ответственность несправедливо, ты ведь младшая, но я бы хотел, чтобы ты оказала нам с мамой услугу. Ты не могла бы проследить, чтобы Роуз вела себя прилично?

– Обещаю, – ответила я не задумываясь, потому что не хотела его расстраивать.

Но тут я подумала о вечере, который мы провели с Дот, какой я оказалась беспомощной и как не смогла помешать Роуз развлекаться. А еще о том, до какой степени наши родители не в силах с ней справиться.

Отец, видимо, почувствовал, какие мысли пронеслись у меня в голове, потому что снова прижался спиной к струе воды и вздохнул.

– Полагаю, это не твоя забота, но мы с мамой прекрасно понимаем, что у твоей сестры возникли определенные поведенческие проблемы, и мы пытаемся найти способ с ними справиться. И мы ценим все, что ты можешь сделать, чтобы ее сдержать. Ты хорошая девочка, Сильви. Лекция, которую мы собираемся прочитать сегодня, имеет огромное значение. В отличие от дурацкой болтовни во время каждого Хеллоуина, она может многое изменить. Выступления, подобные этому, сделают нас известными и полезны для карьеры.

Я подпрыгивала в воде и думала про его письменный стол в подвале, пресс‑папье с надписью, что Бог озаряет мрак, и старое зубоврачебное кресло в дальнем углу, а еще о том, как сильно я хочу, чтобы он оставался обычным человеком с обычной работой.

– Ты хочешь прославиться? – спросила я, не успев подумать.

Мой вопрос удивил отца не меньше, чем меня саму.

– Прославиться? – Он снова прислонился к стене, и я видела, что дождь промочил его волосы и капает с ресниц. – Пожалуй, было бы хорошо показать им, на что я способен.

– Кому?

– Моим родным.

Мои мама и папа редко рассказывали о семьях, в которых они выросли, и я про них почти ничего не знала, кроме того, что они уже умерли. Единственным знакомым мне родственником был брат отца, дядя Хоуи.

– Но они же умерли, папа.

– Родители никогда тебя не покидают, Сильви. Наде‑юсь, когда‑нибудь ты это поймешь, но еще очень не скоро. Однако я имею в виду не только родителей. Наверное, было бы неплохо доказать кое‑что твоему дяде. Не говоря уже о тех людях, которые потешались надо мной, когда я рассказывал им, что мне довелось видеть. Но самое главное, я хочу надежности для нашей семьи. Иметь возможность отправить тебя и Роуз в колледж. Впрочем, тебе не стоит беспокоиться о подобных вещах.

В этот момент в небе раздался раскат грома и полыхнула молния.

– Намек, – заявил отец, выбираясь из бассейна. – Пошли, головастик. Пора на сушу.

Я подплыла к нему, и мне вдруг захотелось поднять вверх руки, чтобы он вытащил меня из воды, будто я снова стала маленькой. Но я вспомнила про его спину и поспешила к лесенке. Когда мы мчались к нашему номеру, шлепая мокрыми ногами по дорожке, я подумала про маму и ее предчувствия о предстоящем вечере. Но она стояла в дверях комнаты на втором этаже совершенно спокойная, и никто не заподозрил бы, что она обеспокоена. Она улыбнулась, когда мы подбежали, и обернула нас жесткими гостиничными полотенцами. Помогая нам вытереться, она поцеловала меня в лоб, потом отца и только после этого закрыла дверь, оставив снаружи дождь, грохочущий гром и вспышки молний, сверкавших на дневном небе.

 

Там, в темноте

 

Обычно каждый год моего отца приглашали накануне Хеллоуина в Остин, штат Техас, прочитать лекцию. За них платили лучше всего, но отец их терпеть не мог. «Тем, кто приходит на лекции, совершенно не интересна тема», – жаловался он, упаковывая коричневые костюмы, желтые рубашки и таблетки от болей в спине, в которых возникала нужда в самолете с неудобными сиденьями. Раньше мы с Роуз всегда говорили, чтобы он не забыл привезти нам что‑нибудь из поездки, и всякий раз он возвращался и говорил, что забыл. Отец показывал нам пустой чемодан и даже тряс его, чтобы доказать, что внутри ничего не завалялось. И только когда мы уже совершенно точно знали, что он забыл, он смеялся, засовывал руку в какое‑нибудь отделение и доставал фигурки девочек‑ковбоев, пластмассовые кактусы или еще что‑нибудь.

На следующий год мы снова напоминали ему про подарки, когда он собирал вещи и все так же жаловался матери: «Эти зрители хотят только дешевых ужасов фальшивого Драгомира Альбеску с дурацкими кольцами на пальцах, который рассказывает про встречи с призраками и гоблинами во время поездок домой в Румынию. Никому не интересно послушать настоящего священника католической церкви, который обладает настоящим знанием и годами опыта обращения с паранормальными явлениями».

Моя мама отвечала ему своим самым ласковым голосом, доставала его одежду из чемодана, складывала более аккуратно и возвращала на место.

– Будь это так, дорогой, организаторы не приглашали бы тебя на лекции каждый год.

– Ну да, может, все‑таки наступит такой момент, когда они поймут, какую совершают ошибку. Невероятно унизительно. Я бы попросил поставить меня в пару с кем‑нибудь другим, но, боюсь, дело закончится тем, что мне придется вступить в полемику с Эльвирой, Госпожой Мрака. А это все равно что оказаться на самом дне.

– Какой Эльвирой? – спросила мама.

– Не важно. Тебе лучше про нее не знать.

– Ты уверен, что не хочешь, чтобы я поехала с тобой? В конце концов, мы же команда.

Отец забирал у мамы рубашку и откладывал в сторону. Потом брал ее руки в свои и смотрел в глаза.

– Хватает того, что мне приходится выступать на одной сцене с человеком, разбирающемся в данном вопросе примерно как уличный предсказатель судьбы. Я не допущу, чтобы ты, в такой же степени профессионал, в какой он является фальшивкой, играла с ним вторую скрипку.

После чего отец заявлял, что больше не желает обсуждать эту тему. Они заканчивали собирать его чемодан, и он шутил, что ему следует прихватить с собой восковые клыки и флакон с фальшивой кровью. Он уезжал в аэропорт, и настроение у мамы менялось к лучшему. Она любила ходить с нами по домам во время Хеллоуина, и, несмотря на то что на Баттер‑лейн не было других домов, она каждый год отправлялась с нами в Балтимор – всего двадцать минут езды, и мы разгуливали по узким улочкам Резервуар‑хилл, где они с отцом жили в крошечной квартирке, когда только поженились.

Пожилые женщины, помнившие ее, приходили в восторг, увидев Роуз и меня, одетых в костюмы вампиров, принцесс или инопланетян. Одна очень старая, крупная женщина с диковинным, каким‑то скользким именем – Алмалин Гертруд – каждый год настойчиво приглашала нас к себе. На кухне у нее пахло жарким с разными приправами, думаю, она покупала его в магазине на первом этаже, поскольку я ни разу не видела на ее плите ничего, кроме помятых долларов и конвертов. Миссис Гертруд усаживала маму за стол, где та пила из изысканных чашек чай, подогретый в микроволновке, и предлагала нам с Роуз угощаться печеньем, лежавшим в корзинке.

Моя сестра не слишком хорошо училась в школе, зато была настоящим специалистом по дурному настроению. По мере того как шли годы и она достигла подросткового возраста, она научилась мастерски изображать неудовольствие. Как‑то раз во время Хеллоуина мы обошли район с наволочкой для подношений и снова оказались на кухне миссис Гертруд, где особенно сильно пахло специями, хотя на плите по‑прежнему лежали только деньги и почтовые конверты. Я была в костюме вороны, отделанном настоящими перьями, подобранными отцом на ферме Уатта до того, как он уехал на лекцию. Меня не беспокоило, что солома торчала наружу и царапала кожу и от меня пахло как на ярмарке, где продают домашний скот, – я ликовала, что у меня настоящий костю‑м.

Однако моя сестра категорически отказалась от какого бы то ни было костюма.

– Даже от своей метлы, – пошутила мама отвечая на вопрос миссис Гертруд.

Все, кроме моей сестры, расхохотались. И чем больше Роуз изображала мрачность, тем больше пожилая женщина пыталась ее развеселить.

– Я не понимаю, – сказала миссис Гертруд, когда все ее попытки, начиная от печенья с молоком и до разрешения посмотреть телевизор, провалились. – От костюма отказалась. Сладкого не хочешь. Ты изменилась, Роуз. Почему ты такая мрачная?

Моя сестра, которая сидела вместе со всеми за столом, подняла голову, и я подумала, что она наконец решила принять участие в общем празднике.

– Потому что я бы с большим удовольствием провела это время со своими ровесниками, вместо того чтобы сидеть в вонючей, мерзкой квартире с тупой жирной старухой вроде вас.

Мама от изумления раскрыла рот, а в следующее мгновение влепила Роуз такую пощечину, что та упала на пол.

– Роуз! – взвизгнула миссис Гертруд, но обращалась она не к моей сестре.

Мама прижала руку к губам в ужасе от того, что сделала. Наши родители никогда в жизни не били нас, не говоря уже о том, чтобы с такой силой. А еще через секунду мама потащила нас из квартиры, дрожащим голосом извиняясь перед миссис Гертруд, Роуз, мной и больше всего перед Богом.

Теперь, во время первого Хеллоуина без родителей, я отвернулась от целующихся Роуз и Коры и вошла в дом, заперев за собой замок. В определенном смысле поведение сестры не удивило меня, потому что не отличалось от ее выходок за последние годы, начиная с того вечера с Алмалин и заканчивая утром прошлого года, когда она спустилась вниз из своей комнаты с обритой головой, на которой кое‑где виднелись порезы от лезвия. Но разве она все это вытворяла не для того, чтобы позлить родителей? В таком случае почему ничего не изменилось сейчас?

Учитывая, что Халк стояла на страже нашего дома, я решила, что больше к нам никто не придет, пообедала парой шоколадок «Мистер Гудбар», выключила свет и поднялась наверх. Моя сестра не имела привычки говорить мне, куда идет и когда вернется домой, поэтому меня охватило чувство свободы, когда я открыла дверь в ее комнату. Раздавленные банки из‑под лимонада, лотерейные билеты, старый глобус – и еще много чего усеивало пол. Увлажнитель воздуха едва работал, и у выходного отверстия собралась плесень. На трюмо стояла косметика, с помощью которой Роуз превратилась в ведьму, точно эпицентр зеленых отпечатков пальцев, проложивших путь от окна к стенам и салфеткам, валявшимся повсюду, только не в корзине для мусора.

Прошло ровно одиннадцать недель с тех пор, как мы разговаривали с дядей. После того как суд отказался признать его моим опекуном, он обещал вернуться во Флориду, чтобы «привести в порядок дела», затем перебраться поближе к нам и принимать участие в нашей жизни. Вместо этого всю весну он звонил нам посреди ночи и что‑то лопотал про аренду, долги и еще кучу других причин, которые задерживали его во Флориде дольше, чем он рассчитывал. Когда звонки прекратились, начали приходить письма, в них он сообщал, что придумал план, как помочь нам всем, только мы должны набраться терпения. А потом и вовсе пропал. И слава богу! Так сказала моя сестра, хотя я все‑таки решила ему написать, ничего не говоря ей. Я хотела убедиться, что с нашим единственным оставшимся в живых родственником все в порядке. Мне было бы проще проверять, не пришел ли от него ответ, заглядывая в почтовый ящик, но проезжавшая мимо машина сбила его со столба, и Роуз абонировала ящик на почте в городе. Всякий раз, принося домой письма, она была в еще более отвратительном настроении, чем обычно, и лучше оно не становилось, если я спрашивала, не пришло ли что‑нибудь мне.

– Нет, если не считать любовных посланий от электрической и газовой компаний, – сказала она в прошлый раз. – Да и от кого ты ждешь письма? Приглашение в Гарвард? Ты не слишком спешишь, выскочка?

Я медленно прошла по комнате, обнаружила ламинированную карточку с молитвой из школы Святой Иулии, удивившись, что Роуз ее не выбросила, газету, в которой она обвела маркером объявление: «Требуется организатор вечеринок, ответственный и добросовестный». Несмотря на то что Роуз множество раз повторяла, что собирается продолжить учебу, до сих пор она ничего для этого не сделала, разве что пару раз нанималась на работу в офисах, откуда ее довольно быстро увольняли, поскольку она не обладала качествами, указанными в объявлениях. Я крутанула старый глобус и вспомнила, как Роуз делала точно так же, тыкая пальцем в случайное место, а потом называла Армению, Литву или Гуам.

Я уже собиралась заглянуть в шкаф, когда услышала, как звякнула цепь Халк, сидевшей на лужайке, и подошла к окну.

Косточка, которую я ей принесла, видимо, оттаяла, и Халк бодро ее грызла, поэтому и звенела цепь. Если не считать пикапа Роуз, на дорожке было пусто. Успокоившись, я обошла минное поле на полу и открыла шкаф. Поскольку Роуз практически не убирала свои вещи на место, внутри было почти пусто. Ничего от Хоуи, но я заметила полиэтиленовый мешок с надписью «Балтиморское управление полиции». Фонарик, дорожная карта, счета за ремонт и смену масла – внутри лежало все, что полиция обнаружила в «Датсуне», прежде чем вернуть нам машину. Я смотрела на подпись отца на чеке и представляла, как он водит пером по бумаге. Наконец я достала последнее, что там лежало: книгу «Помощь одержимым: необычная профессия Сильвестра и Роуз Мейсон», написанную Сэмюэлем Хикином.

Хотя прошло столько времени с тех пор, когда я взяла книгу в руки, мне стало так же не по себе, как и тогда, на заднем сиденье машины. Я еще беспокоилась, что Роуз может вернуться домой, но эти мысли витали где‑то далеко, поэтому я взяла фонарик и выключила люстру. Потом села на пол и начала листать страницы. Мама возмущалась, что предложения в произведении Хикина объединены без всякого намека на логику. Судя по абзацам, бросившимся мне в глаза, я поняла, что она имела в виду:

Если вы верующий человек и вам в руки попало это повествование, нет ничего на свете, что бы я, писатель, мог сделать, чтобы подготовить вас к тому, что вам суждено узнать…

…Мейсоны вполне могли бы открыть музей диковинок в подвале своего дома, потому что именно там живет то, что они привозят из своих экскурсий в мир паранормальных явлений. Я использую слово «живет», потому что по крайней мере данному посетителю многие вещи, которые он видел под их домом, кажутся живыми. Первым артефактом, попавшимся мне на глаза, когда я вошел в подвал, был топорик, как мне показалось наделенный собственной жизнью. Он погубил целую семью во время трагических событий на прекратившей свое существование ферме Локков в Уайтфилде, штат Нью‑Хэмпшир. Но, как говорится, это только начало…

…Возможно, самой бесславной историей из всех, что Мейсоны рассказывают на своих лекциях, а также которые освещены в средствах массовой информации, является история про Пенни, тряпичную куклу размером с ребенка, сшитую в соответствии с полученными по почте инструкциями матерью, жившей на Среднем Западе. Это был акт последней надежды и подарок ее единственной смертельно больной дочери. Девочка умерла с куклой, лежавшей рядом…

 

– Он пишет так же, как говорит, – будто услышала я голос мамы, сидя в темной комнате Роуз вдвоем с увлажнителем, который натужно фыркал, точно старая больная леди, заглядывающая мне через плечо.

– Ты имеешь в виду ту огромную кучу чуши, которую он вывалил? – спросил отец.

– Я имею в виду, что он использует слишком много слов. Его предложения необходимо хорошенько пропылесосить. Не удивительно, что он работает репортером в «Дандалк игл», а не в газете какого‑нибудь большого города. Нам вообще не следовало пускать его в нашу жизнь.

– Вот тут ты совершенно права, – не стал спорить с ней отец. – Впрочем, его стиль не самая главная наша проблема.

Я пролистала страницы до раздела с фотографиями и остановилась на той, которую рассматривала на заднем сиденье «Датсуна». Тогда было слишком темно и я не смогла прочитать подпись, но сейчас сумела ее разглядеть: ПОДВЕРГШАЯСЯ АКТУ ВАНДАЛИЗМА КУХНЯ В ДОМЕ АРЛЕН ТРЕСКОТТ, В ЦЕНТРЕ БАЛТИМОРА. 1982. «И вовсе это была не ферма», – подумала я, вернувшись к содержанию. Книга была разделена на три части. В первой рассказывалось о детстве каждого из моих родителей и начале их совместной жизни. Вторая состояла исключительно из описания дел, включая мимолетное упоминание Абигейл Линч. Последний раздел автор озаглавил так: «Следует ли вам на самом деле верить Мейсонам?»

Первым делом я прочитала главы, посвященные детству родителей, потому что они почти ничего не рассказывали о своей жизни до моего появления на свет. Мне было известно, что отец вырос в Филадельфии, а его родители владели кинотеатром с кондитерским магазином перед ним. Но я не знала, что он сообщил о своей первой встрече с паранормальными явлениями в возрасте девяти лет, заметив «светящуюся каплю между сиденьями», когда подметал пол в кинотеатре. Он рассказал об увиденном матери и отцу, но они рассмеялись и заявили, что его «капля» – это какая‑то парочка, оставшаяся после сеанса, чтобы целоваться. Во время ужина мои бабушка и дедушка и их приятель Ллойд, помогавший управлять кинотеатром, попросили отца поведать им свою историю. Он описал темную массу, которая двигалась между сиденьями и меняла очертания; все начали дружно хохотать, и ему стало стыдно. По этой причине он больше не упоминал «капли», хотя они начали появляться все чаще и чаще.

Может быть, конфеты, от которых в зубах появлялись дырки, продававшиеся в кондитерской лавке, навели его на мысль стать дантистом. Или то, что его постоянно дразнили, а также регулярные видения «капель» заставили отца уехать учиться в другой город. На самом деле это не важно, потому что, несмотря на отличные учебные заведения, где готовили дантистов, имевшиеся в Филадельфии, он подал заявление в университет в Мэриленде, перебрался в квартиру в один из старых домов Пасколь‑Роу для студентов и, расставшись со своими родными, ощутил небывалое чувство свободы. Однако довольно скоро он обнаружил, что не все оставил в Филадельфии.

Призраки – как он начал их называть, вот так просто и без прикрас – последовали за ним.

В этой части главы Хикин отставил в сторону свои путаные изъяснения и предоставил отцу описать момент, о котором тот рассказывал на лекции в «Обществе по изучению паранормальных явлений в Новой Англии». Читая слова отца, я вспомнила, что, когда он говорил о том, с чем ему довелось столкнуться, я не испытывала ни малейших сомнений и верила ему полностью и искренне.

 

Недалеко от моей кровати в тусклом свете стояла фигура высотой не более четырех футов. До того вечера все, что я видел, представляло собой бесформенную, меняющую очертания массу. Именно отсутствие определенной формы заставило меня назвать их «каплями». Однако эта фигура от них отличалась: ее тело напоминало манекен без рук, но и без просвета между ногами, поэтому возникало ощущение, будто она в платье. И, хотя у нее не было глаз, носа и рта и я не знал, что диковинное существо чувствует, у меня возникло ощущение, будто оно меня изучает с огромным любопытством и волнением. А потом оно исчезло… Так же, как некоторые люди постоянно привлекают бродячих животных, другие притягивают к себе гудящую остаточную энергию в нашем мире. После встречи со странным существом я понял, что отношусь ко второй категории…

 

Мама не сообщала о подобном опыте общения с паранормальными явлениями, когда она росла в крошечном городишке в Теннесси. Хикин написал, что ее отец умер в результате несчастного случая на ферме, которому она стала свидетельницей, когда ей было одиннадцать лет, и всякое упоминание о нем вызывало у нее слезы. Он уговорил маму описать своего отца, и она рассказала, что он был мягким, преданным своей семье, честным и никогда не повышал голос. Каждое воскресенье он вел свою маленькую семью, состоявшую из трех человек, в церковь, а потом они завтракали. Он делал в сарае скворечники и позволял моей маме раскрашивать их в самые разные цвета, прежде чем приколотить к дереву. Вооружившись биноклями, они наблюдали из окон второго этажа, как весной прилетали птичьи семьи, а осенью покидали их края. Скворечники и наблюдения за птицами стали самым счастливым воспоминанием ее детства – так мама сказала Хикину во время интервью, но они же причиняли ей самую сильную боль, когда ее отец погиб.

Дальше автор также позволил маме самой поделиться своими переживаниями, и, когда я читала ее рассказ, у меня возникло удивительное ощущение, будто она рядом со мной в темной комнате:

Помню, как я просыпалась по утрам и слышала пение птиц за окном, которое раньше дарило мне счастье, но только не теперь. Я пыталась закрывать окна. Пыталась засовывать голову под подушку, но их голоса все равно меня преследовали. Наконец наступил день, когда я поняла, что больше не могу этого выносить. Я отчаянно хотела заставить их замолчать, дождалась, когда моя мать уеха‑ла в город, достала лестницу из сарая отца и залезла на дерево, растущее в нашем саду. Я собиралась сбросить скворечники на землю, все до одного, но отец прикрутил их надежно, как и все, что он делал. Они выдержали бы даже самый сильный ветер, не говоря уже об усилиях одиннадцатилетней девочки. И тут мне в голову пришла новая мысль. Я спустилась, отправилась на кухню и нашла мешок с мелкой стальной стружкой, которую мама использовала против мышей. Затем вернулась к деревьям и забила отверстия в скворечниках, которые просверлил отец, а потом сломала ветки, чтобы птицы не смогли забраться внутрь. Пение прекратилось, по крайней мере, я не слышала его около своего окна. Птицы улетели и забрали с собой дух моего отца, так я решила, потому что примерно тогда же появился Джек Пил…

 

Джек Пил. Человек, о котором мама никогда мне не рассказывала, но за которого моя «практичная, простая бабушка», очевидно, вышла замуж. Мама на церемонии не присутствовала. Просто как‑то вечером бабушка поставила на стол третью тарелку и представила его, сказав: «Роуз, познакомься со своим новым папой. А теперь давайте есть». Мама ожидала, что ее новый папа будет наделен отвратительными качествами злого отчима, совсем как в сказках. Но Джек умел вытаскивать монетки из‑за своих огромных ушей, декламировал алфавит в обратном порядке, строил карточные домики и позволял маме на них дуть. Вместо того чтобы ходить в церковь, Джек оставался в пижаме и смотрел мультики, громко хохоча, когда птичке‑бегуну удавалось спастись от падающей наковальни. Однажды в воскресенье вместо телевизора они отправились в сад, где он, схватив бабушку за руку, раскручивал ее и ронял в кучу листьев. Когда у него начинала кружиться голова, Джек ложился на траву, и бабушка рядом с ним. Глядя вверх на ветви деревьев, он спрашивал:

– Как ты думаешь, что случилось со скворечниками?

Моя мама не слишком охотно рассказала о том, что ее отец повесил их на деревья, про бинокли, и блокнот, и песни, наполнявшие ее печалью после его смерти. А потом она призналась, что сломала ветки и забила отверстия стальной стружкой. Лицо Джека мгновенно стало очень серьезным.

– В какое время года ты это сделала, милая?

– Весной, – ответила она.

Джек встал и забрался на одно из деревьев. Ему не требовалась лестница, потому что он был высоким и худощавым и лазал по веткам точно обезьяна. Он очень осторожно, пальцами вытащил стальную стружку из одного скворечника, заглянул внутрь, покачал головой и издал свист, похожий на звук от летящего к земле снаряда.

– Что? – спросила бабушка, стоявшая под деревом. – Что? Что? Что?

– Ничего, – сказал ей Джек.

Но поздно вечером, после того как они с бабушкой о чем‑то долго шептались на кухне, они позвали мою маму и самыми мрачными голосами спросили, что заставило ее убить птенцов, которых птички не могли накормить. В ужасе от того, что она натворила, мама была не в силах найти подходящих слов.

– Я же сказала Джеку, – заикаясь, вся в слезах ответила она. – Я сделала это… потому что папа ушел и я хотела, чтобы птицы тоже ушли.

В этот момент внизу кто‑то принялся колотить кулаком в дверь.

Я резко подняла голову и выронила фонарик. Моя мама, точнее, ощущение, что она рядом, мгновенно исчезло. Я поискала глазами часы, чтобы понять, как долго читала, но ничего не нашла. Снаружи звенела цепь Халк, но она не лаяла.

Стук в дверь прекратился, но вскоре возобновился опять. Я потянулась за фонариком, который закатился под кровать, и увидела там письмо, адресованное Роуз, – в обратном адресе стояла какая‑то незнакомая мне улица в Балтиморе. Кто‑то снова принялся колотить кулаком в дверь, поэтому я положила письмо в карман, чтобы прочитать потом, убрала книгу и все остальные вещи в полицейский мешок, вернула его в шкаф и помчалась вниз по лестнице. Смех – глухой, мужской – послышался снаружи, за ним другой голос, и я поняла, что мальчишки все‑таки явились.

Поразительно, какие мысли возникают в сознании человека за одно короткое мгновение. Я схватилась за ручку, распахнула дверь и увидела их. Не фальшивых Альбертов Линчей, нет. Моим глазам предстало длинное пепельно‑серое платье с жемчужными пуговицами и помятый коричневый костюм, а еще очки в проволочной оправе, с мутными стеклами. Чтение про детство родителей вызвало призраки, так же как мой отец поздно ночью притягивал к себе следы энергии в кинотеатре и темноте своей университетской квартиры.

По крайней мере, так я подумала в первый момент.

Но только на мгновение. Потом я заметила ожерелье матери, золотое, а не серебряное, которое плотно обхватывало шею. Волосы, которые она собирала в пучок, когда шла в церковь, держались не на невидимках, а шпильками. Пиджак отца был коричневым, а брюки черными и порванными под одним коленом. Рубашка, белая, а не любимого им горчично‑желтого цвета, была испачкана чем‑то похожим на кровь, но слишком ярким, чтобы быть настоящей. Стекла очков, совершенно прозрачные, слегка выступали вперед, и за ними я видела холодные, незнакомые глаза.

Им мало обзывать меня разными прозвищами в коридорах школы.

Мало того, что они сбили столбик с почтовым ящико‑м.

Мало швырять тряпичных кукол на нашу лужайку.

«Чем это закончится? – спросила я себя. – Что нужно, чтобы они оставили нас в покое?» Завизжать, хлопнуть дверью, упасть без чувств на пол – все это казалось вполне возможным, пока я не вспомнила, что прочитала про детство своих родителей. И как ужасно вели себя люди всякий раз, когда они давали им возможность заглянуть в их внутренний мир. Какую пользу извлек отец из того, что поделился со своими родными тем, что видел? И разве легче стало маме, когда она призналась, что испортила скворечники? А потом я подумала о доброте, с которой они относились ко всем вокруг, и решила сделать то же самое. И, несмотря на то что мальчишки, заявившиеся в наш дом, оделись как бродяги или супергерои, я протянула им корзинки с конфетами и печеньем.

– Берите, – сказала я, когда они вытаращились на меня, ожидая другой реакции.

Поколебавшись немного, мальчишка, нарядившийся моей мамой, протянул крупную, с выступающими костяшками пальцев руку, принялся рыться в корзинке и достал оттуда жевательные конфеты. Мальчик, одетый как мой отец, сделал то же самое и добыл шоколадный батончик с карамелью и пирожное. Я посмотрела мимо них на начало нашей подъездной дорожки, где мелькали отражения зеркал, похожие на глаза демонов, и сообразила, что это еще гости, только на велосипедах. Все это время Халк облизывала и грызла свою косточку, не делая ни малейшей попытки зарычать.

– А на куклу можно посмотреть? – спросил мой оте‑ц, точнее, мальчишка, нарядившийся отцом.

– Нет, – ответила я.

– Где она? – поинтересовался тот, что изображал мою мать.

Я подумала про Пенни в подвале, безвольно поникшую в своей клетке, и надпись на дверце, сделанную рукой отца: НЕ ОТКРЫВАТЬ НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ. Брошенная там на столько месяцев, она наверняка стала домом для кучи пауков, которые ползают по круглому лицу и плетут паутину между болтающимися руками.

– Она на дне колодца, – произнесла я ложь, рожденную отчаянным желанием.

– Колодца? – переспросил ряженный в отца парнишка.

– Мы бросили ее туда, к остальным, которых вы – или уж не знаю кто – оставляете на нашей лужайке. Можете забрать всех, если хотите.

С этими словами я захлопнула дверь. Стоя в темноте с фонариком в руке, я прислушивалась к их шагам по ступенькам лестницы, потом подошла к окну и стала смотреть, как они сорвали фанеру над колодцем, совсем как я несколько ночей назад. По собственному опыту я знала, что они ничего не увидят в абсолютной темноте внизу. Вскоре мальчишки это поняли, сдались и направились в сторону улицы, где их дружки выделывали на велосипедах восьмерки. Мальчишка в платье сдернул и бросил под кедры парик, перед тем как взять велосипед, стоявший у тротуара. Его приятель сел на багажник, и они укатили в ночь.

Когда они уехали, я начала отчаянно дрожать. Чтобы немного успокоиться, я бесцельно бродила по гостиной, столовой и кухне, окутанным тенями. Я представляла родителей такими, какими видела их в последний раз: снег, сверкающий на плечах шерстяного пальто отца, когда он вышел из машины. И развевающиеся на ветру волосы мамы, которая отправилась его искать. Потом – как я вошла в церковь, где воздух был таким неподвижным, таким невероятно ледяным, что стало трудно дышать. И еще какой‑то дымный аромат, смешанный с едва различимыми следами фимиама. Мне потребовалось некоторое время, чтобы глаза приспособились к темноте и я увидела около алтаря три силуэта.

– Эй! – крикнула я, и это слово повисло в воздухе, похожее на вопрос. – Эй?

Чтобы отвлечься, я нашла дневник, подаренный Бошоффом, и попыталась заставить себя вспомнить о чем‑нибудь другом, чтобы прогнать мысли о той ночи. На память пришел вечер в Окале, я начала писать и не останавливалась, даже голову не поднимала, пока не залаяла Халк.

Я снова подошла к двери. Рассвет еще не наступил, но холодное голубое сияние в воздухе подсказало, что до него осталось совсем мало времени. Оказалось, что я писала несколько часов. Глядя в окно, я увидела, что собака натянула цепь и рвется к дому.

– Все хорошо, девочка, – сказала я, вышла на улицу и зашагала через лужайку.

Опасаясь подходить к собаке слишком близко, я ос‑тановилась так, чтобы она меня не достала, поскольку не обладала маминой способностью успокаивать не только людей, но и животных. У нас над головами развевались на ветру размотанные ленты туалетной бумаги. Пока я была погружена в события, которые описывала в дневнике, кто‑то зашвырнул несколько рулонов на деревья и замазал окна пикапа Роуз – шутки, казавшиеся странными в это время ночи. Собака никак не успокаивалась, и я, набравшись смелости, подошла к ее косточке, гладкой и блестящей от слюны. Но несмотря на то, что я старательно размахивала костью перед носом Халк, она больше не обращала на нее внимания. Она хотела лаять, рычать и дергать цепь.

Мне оставалось только дождаться, когда она устанет. Я бросила косточку на землю, вытерла руки о футболку, повернулась к дому, и тут моя рука невольно метнулась к груди и мне показалось, что я задыхаюсь. Ночью, когда пришли, а потом уехали те мальчишки, я решила, что все самое страшное осталось позади, и не могла понять, от чего нервничает собака. Спутанные ветви рододендрона озаряло желтое сияние, падавшее из окна подвала. После стольких месяцев темноты тот, кто там находился, снова включил свет.

 

Призраки

 

Возможно, это обычное совпадение, но книги, которые мама давала мне читать в детстве – «Джейн Эйр», «Большие надежды», «Пеппи Длинныйчулок» и многие другие, – почти все рассказывали о детях, лишившихся родителей. Иногда мне кажется, что посещавшие ее «предчувствия» позволили ей узнать судьбу нашей семьи и она хотела меня подготовить. Конечно, в тот вечер в конференц‑центре Окалы я ни о чем таком не имела представления. Просто пыталась занять себя чтением «Джейн Эйр». Я бы никогда никому не призналась, но, несмотря на весь мой ум, книга оказалась слишком сложной, ведь я только перешла в шестой класс. К тому же Роуз оставила Библию в отеле и постоянно меня отвлекала.

Роуз расхаживала по оранжерее (кстати, стены оказались персиковыми, а не зелеными) и отщипывала виноградины от гроздьев, лежавших на блюде.

Потом подбрасывала их к потолку и ловила ртом.

Если она промахивалась, то давила упавшие на ковер виноградины теннисными туфлями. Я ей ни слова не говорила, решив, что проще будет все убрать, когда она закончит развлекаться. Я пристрастилась подчеркивать в книге строки, которые произвели на меня впечатление, как это делала мама в Библии, и уже собралась поднести ручку к странице, когда заметила, что Роуз выскользнула из комнаты.

«Пусть уходит», – сказала я себе, но тут же вспомнила обещание, которое дала отцу в бассейне, поэтому мне пришлось отложить «Джейн Эйр» и выйти в коридор на поиски сестры. Довольно быстро я обнаружила ее с большой комнате, наполненной рядами пустых стульев, стоявших напротив огромного телевизора. Дополнительный зал, сообразила я, но непогода заставила людей остаться дома, и он пустовал.

На экране я увидела отца. Если под дождем он выглядел моложе и не таким серьезным, то софиты на сцене произвели противоположный эффект. На его лицо падали тени, и морщины казались глубже. В очках отражался свет, создавая впечатление, что его глаза сверкают, когда он обращался к толпе несколько сдержанным голосом.

– Задолго до наступления нашего столетия многие медики пришли к выводу, что одержимость не является правильным объяснением необычного человеческого поведения. Некоторые эксперты утверждают, что это симптомы шизофрении и других психозов. С данными недугами боролись, отправляя больных в специальные заведения или при помощи грубого и причиняющего вред метода электрошоковой терапии, а в последнее время начали экспериментировать с лекарствами…

– Роуз, – сказала я.

– Ш‑ш‑ш. Я слушаю.

– …Конечно, глупо отрицать важность разных подходов при лечении психических нарушений. Но в стремлении поскорее освоить психиатрию врачи слишком поспешно отказались верить в злые силы и демоническое воздействие, объясняя естественными причинами психические болезни неизвестной этиологии…

– Роуз, мы не должны здесь находиться. Пойдем.

Моя сестра повернулась ко мне.

– «Уста праведника источают мудрость, а язык зло‑вредный отсечется»[18].

– Что?

– Это библейская поговорка, глупая. Иными словами, продолжай в таком же духе, и я отрежу тебе язык. А теперь ш‑ш‑ш. Я пытаюсь слушать.

– …В то время как большинство психиатров вполне устраивает диагностика психических заболеваний на основании аномальных функций мозга, химического дисбаланса и расстройства личности, некоторые из них признают, что часть случаев неподвластна медицинской науке. Их невозможно объяснить с точки зрения науки, потому что ряд симптомов традиционно связывается с демоническим влиянием.

– Роуз, – сказала я, хотя понимала, что рискую языком. – Пойдем.

На этот раз она отвернулась от телевизора.

– Знаешь что? Ты права. Пойдем.

И она вышла в дверь и зашагала по коридору. Там она должна была повернуть налево, чтобы попасть в персиковую оранжерею, однако Роуз продолжала идти прямо и стала подниматься по лестнице. Я последовала за ней, пока она не проскользнула в последнюю дверь и не оказалась в конце аудитории, где выступали наши родители. Довольно долго я ждала снаружи, пытаясь понять, что задумала сестра и смогу ли я ей помешать. И все это время в коридоре был слышен голос отца. Он рассказывал, как люди обращались к ним в последней надежде, после того как все попытки излечения потерпели неудачу, и я подумала о тех, что без предупреждения появлялись на ступеньках нашего крыльца с глазами, полными отчаяния.

– Вне всякого сомнения, – между тем продолжал отец, – вы пришли сюда, чтобы услышать истории о призраках. Обещаю, их будет много. Но я бы хотел начать с истории любви. Наверное, можно сказать, что это рождественская и любовная история, потому что она случилась в декабре, когда я встретил свою прекрасную жену.

Я не знала, как познакомились мои родители, и любопытство заставило меня чуть‑чуть приоткрыть дверь. Я заметила Роуз, которая присела на корточки в конце аудитории. Когда я проникла внутрь и устроилась рядом с ней, прижавшись спиной к стене, она не обратила на меня ни малейшего внимания. Отец продолжал, и мы слушали, а я смотрела на пустые места. Вместо трехсот человек, которых он ждал на лекцию, здесь было около семидесяти. Возможно, именно по этой причине он чувствовал себя не слишком комфортно и его голос продолжал звучать напряженно. В руках он вертел стопку карточек, разворачивал их веером и снова складывал. Рядом, сложив перед собой руки, стояла мама, державшаяся совершенно спокойно. Она внимательно слушала, словно никогда прежде не слышала этой истории.

Какие детали остались в моей памяти с той ночи, а какие я запомнила после разговоров с родителями, когда позже стала задавать им вопросы? И что, если уж быть честной до конца, я придумала, превратив их встречу в волшебную сказку? Я не стану пытаться разделить правду и вымысел, а просто расскажу историю, которая осталась в моей памяти.

Когда мой отец закончил обучение в школе дантистов в Балтиморе, он год провел в университетской клинике, набирая часы, необходимые для получения диплома. Хотя его карьера дантиста еще только начиналась, ему довольно скоро стало скучно. В работе отсутствовала тайна, сказал он, и хотя это звучало глупо, он возненавидел монологи перед сидящими в кресле пациентами. («Много ли можно узнать, если говоришь только сам?» – сказал он.) Днем он сверлил зубы и ставил пломбы, а вечерами отдавался куда более интересному занятию: изучал паранормальные явления, чтобы найти причины необъяснимых событий, которые происходили с ним с самого детства.

Что касается жизни моей матери, то в детстве она проводила очень много времени в молитвах. Каждый день по дороге из школы она останавливалась в маленькой кирпичной церкви, садилась на заднюю скамью и говорила с Богом. По воскресеньям приходила пораньше и раздавала молитвенники прихожанам. Потом преподавала в воскресной школе, где пастор услышал, как она поет для себя, и нашел ее голос настолько мелодичным, что уговорил петь в хоре. Когда она закончила среднюю школу, тот же пастор помог ей поступить в небольшой христианский колледж в Джорджии, где ей дали стипендию как певице.

Однажды на Рождество хор должен был давать концерт для детей из малообеспеченных семей Гарлема. В предутренние часы 24 декабря 1967 года моя мать села в автобус вместе с другими студентами и поехала на север. На Восточном побережье начался снегопад, который продолжался весь день.

«Поднимите Иисуса выше», «Господь – Пастырь мой», «Я ни в чем не буду нуждаться», «Великая благодать» – все эти песни и множество других пели девушки по дороге, а потом дирижер хора – от искреннего беспокойства или просто от скуки – предложил им поберечь голоса. И в автобусе стало тихо, если не считать шума снегоуборочных машин, сновавших по шоссе. Вскоре девушки погрузились в сон. Моя мать тоже заснула, но проснулась раньше остальных, почувствовав сильную головную боль. Обычно предчувствия, которые у нее иногда возникали, не были связаны с физической болью, но ощущение оказалось таким сильным, что она восприняла его как знак.

К тому времени как они добрались до штата Колумбия, снегопад стал особенно сильным, белым пологом закрыв все вокруг, а боль сползла по щеке и угнездилась в области челюсти. Несмотря на ее остроту, моя мать (что всегда было для нее характерно) сохраняла спокойствие. Она понимала, что все равно ничего нельзя было сделать, пока они не доберутся до Нью‑Йорка. К тому же, если она что‑то скажет, девушки начнут ее лечить наложением рук. Моя мать не любила находиться в центре всеобщего внимания и, кроме того, не считала, что у них достаточно веры, чтобы ей помочь.

В тот день мой отец закончил работу и собрался покинуть клинику. На самом деле последний пациент ушел несколько часов назад, но на сей раз отец не испытывал обычного желания поскорее отправиться домой, ведь впереди его ждали первые одинокие праздники в жизни.

Последняя пациентка, толстая краснощекая женщина с рыжими волосами, от которой сильно пахло сиренью – он ставил коронки на ее необычные зубы, похожие на клыки, уже несколько месяцев, – принесла ему рождественский подарок, чтобы отблагодарить за работу. Ее жест неожиданно тронул моего отца, потому что он знал: других подарков у него на этот раз не будет. Он снял оберточную бумагу с северным оленем и обнаружил «Рождественскую песнь» Диккенса в кожаном переплете.

 

«Тут, на вашей грешной земле, – сказал Дух, – есть немало людей, которые кичатся своей близостью к нам и, побуждаемые ненавистью, завистью, гневом, гордыней, ханжеством и себялюбием, творят свои дурные дела, прикрываясь нашим именем. Но эти люди столь же чужды нам, как если бы они никогда и не рождались на свет. Запомни это и вини в их поступках только их самих, а не нас»[19].

 

Женщина с клыками обнимала отца слишком долго, оставив после себя аромат сирени. Отец немного посидел в кресле с книгой в руках, переворачивая страницу за страницей, пока не появился Дух Будущих Святок[20]. Отец выглянул в окно и увидел, что небо потемнело. Он решил закончить чтение дома.

Пока он добирался домой по скользкой дороге, его мысли обратились к призракам его собственного прошлого. Но не к тем, которые появлялись перед ним в виде приведений, а его семьи. Его мать умерла от рака легких несколько лет назад. (Разве он не предупреждал ее множество раз о вреде курения?) После ее смерти отец и брат окончательно расстались с теми немногими традициями семейных праздников, которые она поддерживала, и проводили долгие часы с бокалами с охлажденным спиртным – теперь никто не мешал им набираться перед телевизором. В прошлом году мой отец, который всегда выпивал с ними один бокал, почувствовал такую тоску во время этого визита, что поклялся никогда к ним не приезжать. И, хотя он сдержал обещание, наступил канун Рождества, и некоторые призраки прошлого вернулись.

Родители никогда тебя не покидают…

Возможно, эти слова промелькнули в его сознании, когда он осторожно ехал по скользким дорогам той ночью. Он уже успел посетить раннюю мессу – отец всегда считал, что месса в канун Рождества – это ловушка со свечами для туристов, а не для серьезных верующих вроде него, – и ему оставалось лишь решить вопрос с обедом. Однако он не любил готовить, а все приличные рестораны, мимо которых он проезжал, были закрыты. Должно быть, именно по этой причине он свернул с автострады к «Хауард Джонсон»[21].

 

Как только он вошел внутрь, его внимание привлек ряд телефонов‑автоматов. Пожалеет ли он потом, если сделает звонок? Наверное. Однако он подошел к телефону, вытащил из кармана пригоршню монет, набрал код 215 и номер, который знал наизусть. Он долго слушал длинные гудки и уже собрался повесить трубку, когда ему ответил хриплый голос.

– Привет, папа, – сказал мой отец. – Это я, Сильвестр. Звоню, чтобы поздравить тебя с Рождеством.

Последовала долгая пауза.

– И тебе того же, сын. И тебе того же.

– Сегодня ужасная метель.

– Да, верно. Но снег растает. Как и всегда. Не стоит огорчаться.

– Я и не собирался… – Мой отец замолчал и вздохнул. – Вы с Хоуи собираетесь провести вечер вместе?

– Нет. Хоуи ушел с Ллойдом выпить.

– А что Хоуи?

– Он теперь в военно‑морском флоте. Ты же знаешь.

– Но как я мог узнать, папа? Ни один из вас никогда со мной не связывается.

– Телефон работает в обе стороны, сын. В обе стороны.

Возможно, отец посмотрел в окно и увидел остановившийся на парковке автобус. Сверкали аварийные огни, окрашивая снег в красный, а потом снова в белый цвет. Быть может, именно в этот момент почтенная седая женщина вошла в кафе и направилась к ряду телефонов‑автоматов, открыла справочник и стала листать страницы.

– В новом году я постараюсь звонить почаще, – сказал мой отец, поворачиваясь спиной к женщине, потому что не любил, когда люди совали нос в его дела. – Но все время получалось, что мне нечего сказать.

Молчание. Долгое молчание.

– Папа? Ты еще здесь?

Лед зазвенел в стакане. Послышался смех – очередной комедийный сериал.

– Твоя мать любила поговорить, – послышался хриплый голос. – Но не я.

Отец моего отца сказал правду, хотя разговоры матери ограничивались слухами: у кого‑то из соседей проблемы с выплатой аренды, кто‑то трахается с чужой женой. Вещи, которые не представляли для моего отца интереса.

– Ну, – сказал мой отец, – с Рождеством.

За окном мерцали огни автобуса, и он вспомнил об искусственном дереве, которое наряжала его мать. Ангел на верхушке был в белом платье с желтыми пятнами от долгого лежания на чердаке. Год за годом пустое лицо ангела смотрело на них четверых, потом фигурка исчезала до следующего года. Наконец мой отец отбросил мысли о том ангеле, дереве, своей матери и даже об отце, который все еще его тревожил. Не нужно было звонить, решил он. Как и всегда.

– И тебе того же, – пробормотал отец и неловко попрощался.

Аппетит у отца исчез. Он принял решение вернуться домой на пустой желудок. Но, направляясь к парковке, он наткнулся на молодую женщину с длинными иссиня‑черными волосами и невероятно худыми плечами, которая сидела на чемодане возле автобуса и прижимала толстый конец сосульки к щеке. Ее кожа была такой прозрачной, а черты лица такими тонкими, что отец усомнился – не привидение ли перед ним.

 

«Дух Будущих Святок, – воскликнул он. – Я страшусь тебя. Ни один из являвшихся мне призраков не пугал меня так, как ты. Но я знаю, что ты хочешь мне добра, а я стремлюсь к добру и надеюсь стать отныне другим человеком и поэтому готов с сердцем, исполненным благодарности, следовать за тобой. Разве ты не хочешь сказать мне что‑нибудь?»

 

Женщина посмотрела на него, и отец спросил:

– Вам кто‑нибудь влепил?

– Влепил мне? – Голос у нее оказался таким же мягким и хрупким, как и все остальное.

– Ну, в смысле, ударил вас? Я спрашиваю из‑за сосульки.

– О нет. У меня ужасно болит зуб. Я путешествую с хором, наш дирижер вошел внутрь, пытается найти помощь. Мне казалось, что я сумею вытерпеть боль, пока мы не доедем, но с автобусом какие‑то проблемы, и я даже не знаю, что теперь будет.

Мой отец подошел поближе, протянул руку и отвел сосульку от ее лица.

– Если это зубная боль, то боль в ваших нервах. Вы можете прижать к лицу весь лед мира, но не почувствуете себя лучше.

– В самом деле?

– Да. Но я могу вам помочь.

Добрался ли сломанный автобус с остальными девушками из хора до Гарлема? Как моя мать сумела убедить заботливого дирижера отпустить ее вместе с человеком, которого она встретила на парковке? Или боль была такой сильной, что она приняла одно из немногих опрометчивых решений в жизни: просто взяла свой чемодан и села в его машину, ничего никому не сказав? Я не знаю ответов на эти вопросы. Так или иначе, но менее чем через час после того, как он отвел сосульку от ее лица, отец вернулся в клинику с моей матерью. Рентген показал проблемы с корневым каналом. Отец был не таким уж хорошим дантистом и не мог сделать все необходимое в одиночку, но он удалил коронковую пульпу зуба, отсек мертвые ткани, что позволило ослабить боль и давление до того момента, когда этим смог заняться серьезный специалист.

В ту ночь в Окале, после того как мой отец поделился сокращенной версией этих событий со слушателями, моя мать заговорила в первый раз. Своим мелодичным голосом она сказала в микрофон:

– Мой рот был широко раскрыт, так что разговор пришлось вести Сильвестру. А это лучший способ дать мужчине влюбиться в тебя.

Не самая остроумная шутка, но что‑то в ее удивительно кроткой манере заставило аудиторию весело рассмеяться. И сразу же настроение слушателей изменилось. Я почувствовала, что родителям удалось завоевать их сердца. Теперь они были на их стороне. Даже отец расслабился, положил на подиум свои карточки и закончил историю знакомства с моей матерью, сказав, что они провели то Рождество вместе и с тех пор всегда встречают его рядом друг с другом. Их объединила вера в то, что мир состоит из чего‑то большего, чем нам кажется. И когда он признался, что видел странные вещи в кинотеатре своих родителей, она не стала смеяться, как многие до нее. Вместо этого она начала задавать вопросы, пытаясь понять, есть ли в его словах какой‑то смысл.

– Итак, со временем мы вместе с женой начали исследовать «отличия» мира, в котором мы живем, – говорил отец толпе.

Он нажал кнопку на пульте, и на экране за его спиной появилось изображение коридора какого‑то учреждения, в углу виднелось аморфное светлое пятно, но, если посмотреть на него внимательнее, удавалось увидеть удлиненное лицо с открытым в жутком крике ртом.

– Леди и джентльмены, – продолжал отец, – познакомьтесь с Калебом Ландрамом. Калеб был одним из первых и, несомненно, самым сильным духом из всех, с кем мне и моей жене довелось столкнуться за долгие годы совместной работы после того, как мы поженились.

Слушатели наклонились вперед на своих стульях. Мой отец начал объяснять, как они с мамой начали заниматься этим случаем, когда человек, сидевший в двадцати рядах от сцены, встал. С того места, где я сидела на корточках, мне удалось разглядеть лишь часть профиля, но в основном я видела его сзади. У него были темные спутанные волосы и круглые мясистые плечи. Джинсы обвисли.

– Прошу меня простить, – невнятно произнес он.

Ранее, когда мы свернули на парковку конференц‑центра, мой отец сказал матери, что непогода заставит их противников остаться дома. Тогда я не поняла, что он имел в виду. Но именно Роуз сообщила мне, что во время некоторых лекций снаружи их поджидали религиозные группы, которые кричали людям, идущим на лекции, что они почитатели дьявола и грешники. Мою мать всегда поражала их злоба, ведь она считала себя верующим человеком и старалась жить в соответствии с библейскими заветами. Когда этот мужчина прервал моего отца, я решила, что он из такой группы.

– Вы упомянули, что видели призраков в кинотеатре, когда были подростком, – продолжал он, все так же невнятно. – Но в кинотеатре темно, там множество теней и необычного света, в особенности когда работают старые проекторы. Быть может, вы видели нечто, похожее на призрак?

Слушатели поворачивали головы, чтобы увидеть человека, который прервал моего отца, когда тот начал рассказывать о самом интересном. Мы с Роуз также смотрели на него. Мой отец снял очки, протер их и вернул на прежнее место.

– В данный момент мы обсуждаем Калеба Ландрама, чье изображение вы видите на экране, поэтому я…

– Ну, как мне кажется, у вашего друга Калеба боязнь вспышки. Или вам следовало протереть линзы вашего фотоаппарата.

Мужчина едва ворочал языком, казалось, он очень сильно пьян. Тем не менее его замечание вызвало почти такой же дружный смех, как шутка моей матери. Мой отец сохранял спокойствие и объяснил, что фотография сделана специальной камерой и изображение на экране не является результатом неудачной вспышки или грязных линз. Пока он говорил, Роуз ткнула меня под ребра.

– Ты ведь знаешь, кто он такой?

Я смотрела на мужчину, но видела только спутанные волосы и провисшие джинсы.

– Нет.

– Если призраки реальны, – снова перебил отца мужчина, – если они духи тех людей, которые покинули свои тела, то почему же не началась грандиозная эпидемия? Ведь миллиарды жизней пришли и покинули нашу планету. Из чего следует, что по ней должны бродить миллиарды призраков.

– Но призраки не занимают физическое пространство, как это делаем мы с вами.

– Неужели? А откуда вы знаете? Вы полагаете, что призраки сидят на диете?

Аудитория отозвалась громким смехом. Теперь, когда в голосе мужчины появилась агрессия, я ожидала, что отец ответит ему тем же.

– Леди и джентльмены, – сказал мой отец, – прежде чем я продолжу, позвольте мне представить вам моего брата Ховарда.

Нельзя сказать, что новость произвела шокирующее впечатление, но люди зашевелились и снова обратили свои взгляды на мужчину из двадцатого ряда. И, хотя мне хотелось рассмотреть его получше, я присела еще ниже, опасаясь, что меня заметят. Последний раз я видела дядю несколько лет назад, когда он подъехал к нашему дому на мотоцикле, заранее не предупредив о своем визите, и прожил у нас неделю. По вечерам он смотрел в гостиной повторные показы «Чертовой службы в госпитале Мэш» и «Странной парочки». Днем лежал на диване. Тикавшие на противоположной стенке часы его нервировали, и он настоял, чтобы мои родители их остановили.

– Чувствую себя так, словно нахожусь внутри бомбы с часовым механизмом, – говорил он, хотя мы все так привыкли к этим звукам, что перестали обращать на них внимание.

Его визит закончился однажды вечером за обеденным столом.

– Свиная пикката, или как вы там ее называете, – заявил мой дядя с полным ртом, – слишком сухая. Вот как бывает, когда повар начинает следовать моде. А я люблю, чтобы все было попроще.

– Ну, если ты предпочитаешь все попроще, – сказал ему отец, не поднимая глаз от тарелки, – садись на свой мотоцикл и подыщи себе дешевую ночлежку, к которой ты привык.

– Брось, приятель, – сказал мой дядя. – Расслабься.

– Я тебе не «приятель». И не надо – не надо – говорить мне, чтобы я расслабился.

Мой отец, по‑прежнему не поднимая глаз от тарелки, отрезал кусочек морковки и засунул его в рот. Я думала, что он закончил говорить, но, прожевав и проглотив, оте‑ц продолжал, все так же не поднимая глаз:

– Может быть, в прошлом я терпел то, как ты и наши родители обращались со мной. Но не в своем доме. Моей жене пришлось немало потрудиться, чтобы приготовить ужин, и вся семья получает от него удовольствие. Так что заткнись и наслаждайся ужином. Или, как я уже сказал, уходи.

Мой дядя помедлил немного, потом скомкал и бросил на стол салфетку, встал и вышел в гостиную, где собрал свои вещи с быстротой грабителя. Входная дверь открылась и закрылась, снаружи донесся рев мотоцикла, и он умчался прочь.

Только после того, как Хоуи ушел, мой отец перестал есть. Он встал, сходил в гостиную и включил часы. Дом наполнился знакомым тиканьем, после чего отец вернулся. Мы продолжали ужин в молчании, никто не упоминал Хоуи, никто не разговаривал.

Несмотря на то что с тех пор прошло много лет, я почувствовала себя глупо, не узнав собственного дядю.

– Что он здесь делает? – шепотом спросила я у Роу‑з.

– А ты как думаешь? Портит то, что делает папа.

– Главная трудность в нашем с женой деле состоит в том, что многие нам не верят. Мы это принимаем. Однако иногда скептики принадлежат к нашей семье. Как в случае с моим братом, – сказал отец, обращаясь к аудитории. Потом он повернулся к брату. – Но, Хоуи, люди заплатили за то, чтобы здесь присутствовать. Они готовы выслушать нас беспристрастно, им интересно то, что я намерен рассказать. Поэтому я попрошу тебя сесть и вести себя прилично. А если ты не хочешь, покинь зал.

В наступившей тишине мой дядя слегка раскачивался, словно с трудом сопротивлялся ветру. Однако он не сел и не направился к выходу, тогда к нему подошел человек в форме охранника и взял за руку. Дядя вырвал руку, едва не упал и быстро зашагал к выходу. Однако он направился не к центральным дверям, а к тем, что находились сзади. Охранник не отставал. Подойдя к дальней стене, дядя остановился, и я увидела, что он сильно изменился со времени нашей последней встречи. У него появился животик и бородка, когда‑то коротко подстриженные волосы сильно отросли. Белки глаз заметно покраснели.

– Привет, – шепотом сказала Роуз, а я смутилась и лишь неловко улыбнулась.

Хоуи улыбнулся, потрепал нас по головам, подмигнул и зашагал дальше. Когда он оказался возле двери, охранник вновь крепко взял его за руку и вывел из ауди‑тории.

Когда дверь за ним закрылась, моему отцу пришлось снова завоевывать аудиторию.

– Прошу простить за небольшую заминку. Так на чем мы остановились? О да, Калеб Ландрам…

– Пойдем поищем дядю Хоуи, – прошипела мне в ухо Роуз.

Она пригнулась и направилась к выходу. Я задержалась, глядя на изображение на экране. Игра света или кричащий демон? Я не знала. Наконец я отбросила эти мысли и последовала за Роуз.

Дождь прекратился, но ветер не унимался. Горячий влажный воздух касался моих щек, когда я догнала сестру на полупустой парковке, где свет фонарей отражался в многочисленных лужах.

– Он ушел, – сказала Роуз. – Это твоя вина.

– Моя вина?

– Да, ты задержалась, и мы его упустили.

Спорить было бесполезно. Я молча пошла за Роуз к зданию. И в этот момент мы заметили мужчину с царапинами на лице и руках. Он посмотрел на нас, потом отвернулся к кустам, влажные листья которых мерцали в свете фонарей. Мужчина замяукал.

– Все в порядке, – сказал он. – Выходи.

Моей сестре он, как и мне, показался интересным, и мы замедлили шаг. Он продолжал звать кошку, потом опустился на колени и стал шарить в темноте. Когда его рука на что‑то наткнулась, послышался шелест листвы, пронзительный вой, и он отдернул руку. Мы увидели свежую кровь на его пальцах, сверкнувшую, как вода в лужах. Роуз и я могли бы стоять там и дольше, дожидаясь, удастся ли ему вытащить из кустов то, что он хотел, но у нас за спиной загудел клаксон. Мы повернулись и увидели моего дядю за рулем старого пикапа, одна сторона которого была разбита так сильно, что его не следовало бы выпускать на дорогу.

– Прелестные леди, вы, случайно, не меня искали? – спросил Хоуи, стараясь перекричать шум грохочущего двигателя.

Роуз подбежала к пикапу, и дождевая вода захлюпала под ее теннисными туфлями. К тому моменту, как я ее догнала, она уже держалась рукой за окно, и они начали разговор.

– Сеанс «Охотников за привидениями» еще не скоро кончится, – сказал Хоуи нам обеим. – Почему бы нам не развлечься?

Я подошла и засунула голову в окно. Внутри машины пахло пивом и дымом. Щетина на щеках дяди сияла в свете оранжевых огней на приборном щитке, во рту он держал незажженную сигарету, которая подпрыгивала, когда он говорил.

– Привет, малышка. Ты успела подрасти, верно?

Я смутилась и едва слышно поздоровалась.

– Проклятье, ты просто копия своей матери. Клянусь, такое впечатление, что она обошлась без твоего отца. Ты совсем на него не похожа.

Роуз оттолкнула меня в сторону, чтобы распахнуть дверь и забраться внутрь.

– Хотите поехать со мной? – спросил дядя.

– Куда?

– Куда? Покататься. Проедемся по паршивому городку. Кто знает? Может быть, если повезет, нам попадется галерея игровых автоматов. Тебе наверняка нравится «Пэкмен» и настольный теннис.

– Ты не угадал, – сказала ему сестра. – Девочке не нравятся нормальные вещи, которые любят дети ее возраста.

 

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально

 

[1] Стиль поздней английской готики XV–XVII вв. Коттеджи в этом стиле строят обычно с элементами фахверка и кладки из красного кирпича. (Здесь и далее прим. ред.)

 

[2] Разновидность американского футбола.

 

[3] Мрачная, нелюдимая девочка «не от мира сего» из комедии «Семейка Аддамс», пародирующей фильмы ужасов.

 

[4] Перевод Библии на английский язык, выполненный под патронажем короля Англии Якова I и впервые выпущенный в 1611 г.

 

[5] Он же «Застава Корал» – недорогой югославский автомобиль, официально признан одним из 50 худших автомобилей за всю историю автомобильной промышленности.

 

[6] Сильви, наоборот, называет заболевания, которые не заразны: слоновость (застой лимфы), преждевременное старение, избыточный рост волос.

 

[7] Дизентерия.

 

[8] Американский бренд женского белья.

 

[9] В 1970–1990‑е гг. – машины для набора текстов, состоящие из клавиатуры, встроенного компьютера для простейшего редактирования, а также электрического печатного устройства.

 

[10] Американская рок‑группа, работающая в жанре «южный рок» (смесь рок‑н‑ролла, блюза, буги и кантри).

 

[11] Шоколадный батончик с начинкой из кокоса и миндальным орехом сверху.

 

[12] В Америке широко распространена мнемоническая практика превращения телефонных номеров в слова, составленные из букв, расположенных на кнопках телефона рядом с цифрами.

 

[13] Игры, где ведущий загадывает слово (или предмет в зоне видимости), а участники угадывают его, задавая вопросы.

 

[14] Исход, 21:20, 21.

 

[15] Левит, 25:44, 45.

 

[16] Зона отдыха на автострадах при въезде в штат.

 

[17] Левит, 15:1–6.

 

[18] Прит. 10:31.

 

[19] Здесь и далее перевод Сергея Долгова.

 

[20] Персонаж «Рождественской песни» Ч. Диккенса.

 

[21] Сеть придорожных ресторанов.