Бренда Яновиц

Рецепт счастливой жизни

* * *

Глава 1

Своего седьмого мужа – того, который с титулом, – бабушка вспоминает особенно тепло. Собственно, это мы так говорим – «с титулом»; седьмой бабулин муж был по совместительству королем матрасной индустрии района Канарси. Впрочем, по твердому бабулиному убеждению, любой титул считается, даже когда человек сам себе его присвоил.

Именно седьмой муж оставил бабуле виллу в Хэмптонс[1] (здесь мы проводим нынешнее лето), но, конечно, не из-за виллы тюфячный король ходит у бабули в фаворитах. А из-за того, что был он истинным джентльменом, а не плебеем, как нынешние мужчины. Иными словами, умел дать леди почувствовать, что она – леди. Открывал дверь, отвешивал комплименты. Вставал навстречу. Всегда платил сам. Всегда провожал с вечеринки до дома. Эти мелочи кружили бабуле голову – в то время как я далеко не уверена в их важности.

Врачи сказали, тюфячный король умер от старости. Безнадежный случай. И не надо, уважаемые родственники, терзаться чувством вины – предотвратить вы ничего не могли по определению. Ясно – пытались нас утешить. А потом самый молодой из консилиума отвел меня в сторонку и предупредил: в большинстве случаев «спутник жизни» покойного очень скоро следует за ним/ней в лучший мир, ибо поддается скорби. Готовьтесь, продолжал доктор, сжимая мне запястье; готовьтесь морально к неизбежному. Я рассмеялась ему в лицо. Впрочем, что удивляться – просто эти врачи не наслышаны о моей бабушке.

Ее шестой муж в семидесятые был кумиром тинейджеров. Не скажу, как его звали, но вы его определенно знаете. Он умер через три недели после страшного диагноза – рак гортани. Всю жизнь курил сигары и продолжал это занятие до последнего своего дня. По мнению бабули, он умер лучшим способом из возможных – если таковой существует. То есть вы узнаёте о собственной обреченности, прощаетесь с близкими, приводите дела в порядок – и все, привет. Быстро и легко.

Бабуле можно доверять, она у меня эксперт по способам ухода в лучший мир. Семерых мужей схоронила – а ведь ей всего семьдесят шесть. Уйма времени, чтобы найти нового кандидата, сочетаться с ним браком – и стать свидетельницей его кончины. Не подумайте, я бабулю не сватаю – у нее от поклонников отбою нет, утрата очередного мужа едва ли внесла существенные перемены в ее стиль жизни.

Пятый муж был князем французского городка к западу от Монако. Разбился, когда летал на дельтаплане, во время отдыха с бабулей на Майорке. Пятого мы называли «тот, который с титулом», пока на сцену не вышел тюфячный король. Сейчас мы называем пятого просто князем, а сама бабуля придумала формулировку «человек, известный как мой пятый супруг». Она его не любила. По крайней мере, не так, как остальных. Уверяет, что просто «поддалась поветрию». Дело было в шестидесятые, под «поветрием» имеется в виду свадьба Грейс Келли.

Когда стало известно о смерти князя, бабуля находилась в ювелирном магазине. Французская пресса впоследствии слишком раздула тот факт, что бабуля, услыхав о своем вдовстве, укомплектовала только что выбранный гарнитур двойной жемчужной нитью в шестнадцать дюймов, которую как раз примеряла. («Он умер, – позднее парировала Ба. – А мне что теперь – без жемчугов ходить?») До сих пор в определенных кругах на юге Франции бабуля считается персоной нон грата.

Говорят, своего четвертого мужа, сенатора, она убила; впрочем, доказательств нет. Сенатор скончался в окружении четырех сотен республиканцев, и заметьте, ни один из них ничем не смог подтвердить обвинение. Правда, бабуля-то знала, что тем вечером случилось, и мне сказала. Сенатора уложили в гроб несколько удачно подобранных слов; на нем прекратилась сенаторская династия, начало которой положил сенаторский дед. Все трое – дед, отец и сам сенатор – заняли этот пост к сорока годам. Все трое были несгибаемыми республиканцами. Согласитесь, чтобы войти в такую семью, от женщины требуется изрядная ловкость. Особенно от женщины, что посещает избирательные участки только в самых крайних случаях.

У сенатора был сын – прохлаждался в Йельском университете, ждал, когда настанет время требовать причитающееся по праву рождения место в Сенате Соединенных Штатов. Джуниор Третий подошел к вопросу со знанием дела – заводил правильных приятелей, окучивал правильных женщин, голосовал за правильных кандидатов как в школе, так и в университете. Добыл вожделенное членство в Ордене «Череп и кости» – тайной организации Йельского университета, воспитавшей минимум десятерых сенаторов и троих президентов США. Впечатления не умаляет даже то обстоятельство, что два из них – это Джордж Буш-старший и Джордж Буш-младший.

Пройдохе Джуниору Третьему не удалось привлечь бабулю к суду. Лично я думаю, это из-за бабулиных глаз. Ее взгляд усыпляет судейскую бдительность. Глаза у бабули невинные, голубые, а при определенном освещении – фиалковые. Заподозрить ее в чем бы то ни было просто невозможно. Лицо сияет нездешним, ангельским светом. В то время как бабуля – кто угодно, только не ангел. Видели бы они ее, когда она появилась перед сенатором в роковой вечер – веки подведены черным, ресницы мерцают от двух слоев туши. Но они ее не видели. Бабуля шагнула к сенатору, он просиял. А через пять минут скончался.

Возможно, бабуля пригрозила обнародовать тот факт, что сенатор, хотя и ратовал за семейные ценности и упирал на статус Штатов как этакого нравственного компаса, – был геем. От угрозы сенатор и схватился за сердце и хлопнулся на пол, чтобы уже не подняться. Однако поймите: бабулю не огорчало, что сенаторский брак с ней был показухой. «Нельзя рассчитывать на полную откровенность со стороны мужа», – утверждает с тех пор бабуля. Впрочем, она изрядно рассердилась, обнаружив, что ей на неделю выделялось меньше, чем прежней сенаторской пассии, – и это за годы верности! Чего-чего, а деловой хватки у Ба не отнимешь.

Третий муж, итальянский автогонщик, был самым горячим из семерых. Все у них с бабулей выходило за рамки: если ссора – то с «расставанием навек», если примирение – то с телячьими нежностями. Автогонщик научил бабулю слушаться только своего сердца. Брак с ним оказался самым коротким бабулиным браком – всего четыре месяца, день в день. По иронии судьбы, автогонщик погиб, поскользнувшись в ванной на куске мыла – упал и ударился головой о смеситель. Правильно говорят – подавляющее большинство несчастных случаев происходит дома.

Второй муж был моим дедушкой, отцом моей матери, адвокатом из хорошей семьи. Специализировался на делах с недвижимостью. Такого, как он, бабуля хотела бы видеть моим мужем.

Мой дедушка погиб в автокатастрофе по вине пьяного водителя. Маме было всего двенадцать лет. Тогда-то, по мнению бабули, и началась в ее жизни черная полоса. В случившемся бабуля всегда винила себя и только себя.

Пробило десять вечера, когда ей вдруг нестерпимо захотелось шоколадно-ванильного эбингеровского торта. Они с дедушкой готовились ко сну, а моя мама уже спала. Дедушке не было никакого резона выходить на улицу в столь неподходящий час. Никакого резона возникать на перекрестке Фронт-стрит и Бродвея, куда на красный свет вылетел, точно пуля, злосчастный автомобиль. С другой стороны, как романтично – любящий муж уходит в ночь, всегда готовый потакать слабостям жены. Это бабуля так говорит. Еще она говорит, едва они с дедушкой съели на двоих свой первый кусок эбингеровского торта, как она поняла: перед ней – тот самый мужчина. Дедушка хотел ванильную часть, а бабуля – шоколадную. Тут-то все и решилось. Браки совершаются на небесах. До сих пор бабуля не может без слез смотреть на кондитерские изделия.

В конце концов она их всех пережила. Всех своих мужей. Кроме самого первого – он единственный не оставил ее вдовой. Он был похож на Ретта Батлера. Они с шестнадцатилетней бабулей сбежали из дому и тайно поженились. Подробности расплывчаты, одно известно – тот, первый, единственный из всех, разбил бабулино сердце.

Кто-то назовет ее жизнь несчастливой. Кто-то скажет, над ней тяготеет проклятие. А для меня она просто любимая бабушка.

* * *

Бабуля всегда была рядом, во всем меня поддерживала. Она с гордостью слушала, как я присягаю Ассоциации адвокатов штата Нью-Йорк; она нянчилась со мной в период первой неудачной влюбленности. Она помогала выбрать платье для первого школьного дня.

Мать, наоборот, на подобную чепуху не разменивалась. Она у меня фотокорреспондент с мировым именем, поэтому ее жизнь – вечное движение. Усилия оправдались – доказательством служит Пулитцеровская премия, – но, по-моему, работа для моей матери – способ манкировать неприятными обязанностями.

Я говорю с такой уверенностью, потому что и сама не без греха. Еще на первом курсе, когда нагрузка была – не продохнуть, я заметила: никто не сердится, если я нарушаю обязательства из-за учебы. Всем известно: на юрфаке каждая поблажка может быть и будет использована против студента. Поэтому родные и друзья спокойно кушали мое «не приду, работы много».

И я научилась извлекать из нагрузки выгоду. Слишком устала, неохота тусоваться? Сошлись на учебный судебный процесс. Не улыбается торчать в кино с назойливой одноклассницей? Упомяни талмуд, который нужно одолеть к завтрашнему уроку криминалистики, аж к восьми утра.

Вспоминая свое детство, я задаюсь вопросом: как часто мама пользовалась моей невинной уловкой? Третьеклашкой я играла в школьном спектакле. Между прочим, вторую по важности роль. Сияющая от гордости бабуля сидела в первом ряду, а мать «срочно заслали» в Советский Союз. Или взять выпускной, когда на нее «свалился» отбор фотографий для ретроспективного репортажа об эпохе Рональда Рейгана. «Эй-би-си» использовала более двадцати снимков, которые Грэй Гудман нащелкала в ходе дела Иран-контрас[2]; условия контракта предполагали ее участие во всех стадиях процесса. Позднее мама утверждала: дескать, снимки нельзя было никому доверить. Я же под ее оправдания сняла квадратную академическую шапочку, аккуратно сложила мантию и молча поместила то и другое себе на колени.

В глубине души я понимала: она всю жизнь этим занимается – использует работу как предлог. А что – надежный способ избегать реальности, впору запатентовывать! Я сама такая, поэтому и мать свою как облупленную знаю. Странное дело – не хочу походить на нее, а сделать ничего нельзя.

А вот с бабулей мы совсем не похожи – наверно, поэтому так близки. У нас и системы ценностей разные, и умения; мне нравится думать, что мы многому друг у друга учимся. Бабуля находит очаровательным мое серьезное отношение к работе и умиляется моему перфекционизму. Сама она не считает мою работу такой уж важной. Ба у меня из категории женщин, которые приравнивают писание писем к высокому искусству и считают это умение обязательным для настоящей леди. (Стоит ли говорить, что бабуля владеет им в совершенстве?) Что еще важнее (и актуальнее) – бабуля никогда в жизни толком не работала.

Она полагается на свои женские штучки. И уверена, что аналогичный арсенал необходим и единственной внучке.

Глава 2

«Эх, зря приехала!» – эта мысль возникает ровно в ту секунду, как я высаживаюсь из микроавтобуса. Огромные бесподобные деревья и прочие прелести пейзажа вызывают в памяти предыдущий раз в Саутгемптоне. Тогда я была, как все местные, что прогуливаются по Мейн-стрит, – то есть счастливой и беззаботной; на моих губах играла сугубо саутгемптонская улыбка. С тех пор много воды утекло, и уже давно в летние месяцы я не нахожу в себе сил вернуться в Саутгемптон. Мы с бабулей видимся где угодно, только не здесь. Обычно бабуля на недельку останавливается в манхэттенском отеле «Пьер», и мы уютненько вместе ужинаем и ходим в театр. Или мы с ней летим в Париж, или проводим выходные в «Каньон Ранч», или бронируем круиз по Средиземному морю.

Не думала, что вернусь в Хэмптонс. Увы, сейчас мне больше некуда податься. Мою манхэттенскую квартиру оккупировали полицейские, так что, если я хочу от них отдохнуть, оставаясь (как велено детективом Моретти) в пределах штата Нью-Йорк, мне одна дорога – в Хэмптонс.

Бабуля разоделась по случаю моего прибытия; впечатление, будто я схожу по трапу с «Квин Мэри», а не вылезаю из помеси автобуса с минивэном-переростком. Да, на бабулю приятно посмотреть – впрочем, как всегда. На ней белые брюки-капри (накрахмаленные для пущего ослепления окружающих) и бирюзовая туника. На шее массивное колье с крупными белыми камнями; кажется, что надето небрежно, на самом деле подчеркивает грациозность шеи.

Ба поднимает руку, и несколько дюжин браслетов звенят. Нет, она не машет – скорее, сигнализирует, передает внятный посыл: «Я здесь. Иди ко мне, потому что я к тебе не пойду».

Бросаюсь бабуле на шею. Она отвечает крепким объятием, и я не выдерживаю – глаза увлажняются. Ба пытается высвободиться, но я вцепилась намертво. Не хочу, чтобы она видела мои слезы, даром что именно бабуля осушала их с самого моего рождения. Хочу за нее держаться – как долго, не знаю.

Наконец бабуля похлопывает меня по спине. Это намек: пора забирать вещи. Не может ведь ее шофер Рауль ждать до скончания времен. Видите ли, вдовам, особенно шестикратным, свойственно цепляться за старое. В данном случае – за Рауля.

Сегодня нас везет синий «Майбах». Кроме него, бабуля располагает целым автопарком. Впрочем, не припомню, когда в последний раз видела ее за рулем.

Мы движемся по городу к вилле тюфячного короля. В голову лезут воспоминания о первом приезде в Хэмптонс. Они слишком мучительны, задвигаю их в дальний ящик памяти. В чем в чем, а в этом я поднаторела.

На Мейн-стрит жизнь бьет ключом, как всегда летом после полудня. Веселая, нарядная публика вызывает желание забраться в постель и укрыться одеялом с головой. Все меняется, когда мы съезжаем с хайвея, минуем отель «Парк Агауэм» и продолжаем путь по улицам, застроенным особняками. Кругом зелень – гигантские деревья, безупречные живые изгороди, свежеподстриженные газоны. Попадаются только родители с детьми – все на велосипедах. Чем ближе к океану, тем малолюднее, и вот уже чувствуется свежий, прохладный, йодистый запах.

На улице, где находится бабулина вилла, вообще ни души. Чирикают всевозможные пичуги, океанские волны накатывают на песок. Я вдруг понимаю, зачем приехала – как раз за этим. При стуке открываемых ворот вздрагиваю, сердце самую чуточку сжимается – последний раз я входила в эти ворота с ним. При мысли о масштабах потери меня охватывает паника. Делаю глубокий вдох, закрываю глаза, сосредоточиваюсь на настоящем моменте. Запах соленой воды, приглушенный шум мотора, шорох гравия… Открываю глаза, озираюсь в удивлении. Лужайка перед домом обогатилась розовыми кустами и внушительной плакучей ивой (позже выясняется, что иве больше ста лет). В общем, это не лужайка, а целый дендрарий. И все же моими любимицами остаются гортензии.

Конечно, в Саутгемптоне о фасаде мало пекутся. Потому что настоящая жизнь протекает за домом. Вилла тюфячного короля расположена на первой линии (то есть почти на пляже). Лучшее место в Хэмптонс, не только в Саутгемптоне.

Хотя бабуля обычно называет виллу «пляжным коттеджиком», не стоит понимать ее слова буквально. Доля истины в характеристике имеется: кухонные шкафы в стиле «рустик» действительно навевают мысль о коттедже – наряду с беленой древесиной и плетеной мебелью. Однако типовой «коттеджик», как правило, не располагает лифтом. А также семью ванными комнатами. Нет при «коттеджике» ни гостевого дома с тремя спальнями и четырьмя ванными, ни второго дома, за гаражом, для прислуги. «Пляжный коттеджик» едва ли занимает площадь шесть тысяч квадратных футов.

Впрочем, я давно усвоила: в Хэмптонс правила и понятия не такие, как в остальном мире.

– Хорошо, что ты снова здесь. Мы с тобой отлично проведем лето. Я распорядилась приготовить для тебя комнату рядом с моей спальней, – щебечет бабуля.

Рауль втаскивает в лифт мой багаж. Который состоит из одной сумки.

– Здорово, – реагирую я на сообщение о комнате. – Спасибо, Рауль.

Он улыбается – дескать, всегда пожалуйста. Помню, еще в детстве бабуля меня учила: всегда и со всеми будь вежлива и любезна. Одинаково вежлива и любезна с чистильщиком обуви и с Президентом Соединенных Штатов. И тому и другому должно доставаться поровну доброты и уважения.

– Тебе здесь удобно? – волнуется бабуля. – Я подумала, в гостевом доме ты была бы совсем одна.

– Очень удобно. Я буду жить через стенку от тебя. Точно королевская фрейлина.

Бабуля критически оглядывает мой прикид.

– Ты, наверно, хочешь переодеться к обеду, детка?

Улыбка совершенно невинная, но меня не проведешь: на самом деле бабуля сказала: «Ты должна переодеться к обеду».

Проясню ситуацию. Я вполне прилично одета – темные джинсы и просторная футболка навыпуск. Не икона стиля, но и не замарашка. Тем более что обедать мы будем дома. Вдвоем. Впечатлять некого. Однако бабуля считает, что нужно всегда быть супер-пупер, даже наедине с собой. В конце концов, женщина одевается для себя. Для своего удовольствия.

Не рискую пройтись на тему: «Можно выкурить француженку из Франции, но нельзя выкурить Францию из француженки» – бабуле это не понравится. По ее мнению, я злоупотребляю собственным остроумием.

– Разумеется, я переоденусь, – уверяю я, а сама делаю мысленную ревизию багажа.

Я собиралась в ужасной спешке; кажется, не взяла ни сарафана, ни белых джинсов – вообще ни одной вещи, которую бабуля хотя бы с натяжкой могла назвать приемлемой.

– По твоему лицу вижу, что мы должны немедленно заняться шопингом! – объявляет бабуля. – Сию же минуту! Сейчас позвоню Раулю.

Она разворачивается и выходит из комнаты.

Так, ясно: обед на неопределенное время откладывается.

* * *

Адвокатская практика на Манхэттене не требует гардероба, по бабулиному мнению, обязательного в летнем Хэмптонс. Вообще-то я не прочь прошвырнуться в «Сакс», даром что упоминанием об обеде бабуля успела раздразнить мой аппетит. Подумаешь, три часа тряслась в маршрутке; подумаешь, не помню, когда и что в последний раз ела.

Мать не позволяет бабуле открывать счет на мое имя и вообще давать мне деньги без повода. Аргументы? Извольте: «Нельзя по-настоящему ценить то, что досталось даром». Поэтому бабуля ходит со мной по магазинам и осыпает меня подарками – надо же избавляться от денег, которые буквально жгут ей карман. Сама я шопинг не люблю, зато люблю купаться в бабулином внимании. Таким образом, от шопинга мы обе выигрываем.

Рауль высаживает нас возле «Сакс на Пятой авеню», я открываю дверь, пропускаю бабулю вперед. Продавцы чуть ли из туфель не выскакивают, хором поют: «Ах, миссис Морганфельдер! Как приятно вас видеть!», и «О, миссис Морганфельдер! Чем могу служить?», и даже «Миссис Морганфельдер, неужели это ваша замечательная внучка, о которой вы столько рассказывали?» Ни у кого язык не поворачивается назвать бабулю по имени – Вивьен.

Начинаем с парфюмерии и косметики. Визажистка, золотая душа, предлагает нам чай с печеньем. Бабуля берет чашку, отказывается от печенья. Я ни от чего не отказываюсь.

Ровно через двадцать минут разработан мой новый режим красоты, согласно которому на подготовку ко сну я отныне буду тратить дополнительные полчаса. Я стала обладательницей крема для лица (стоит больше, чем среднестатистический гражданин зарабатывает в неделю), крема для век на основе икры (не уразумела, почему это круто), а также целой коллекции средств для снятия макияжа. Главное – полностью удалить макияж перед сном. Ни при каких обстоятельствах нельзя ложиться спать с косметикой на лице.

Мне делают макияж из категории «не пытайтесь это повторить». Задействован корректирующий карандаш – вот смех-то. Правда, визажистке не смешно – она, кажется, зациклилась на маскировке темных кругов под глазами. Не понимает, наивная: корректором для лица не обойдешься, нужен корректор для жизни.

Итак, после применения корректора следует применить тональный крем, а затем пудру. Хочется сказать бабуле: откуда у меня время, а тем более желание на такой трудоемкий утренний ритуал? Но бабуля сияет от счастья – еще бы, внученька избавилась от темных кругов! Возражения разбиваются об эту улыбку. Лишь когда цвет лица близок к идеалу (и ни секундой раньше!), визажистка приступает собственно к декорированию. В ход идут румяна, подводки, карандаши и целый галлон туши – все с целью придать мне естественности. Для особо одаренных делается пошаговое описание процедуры. Конечно, дома я так спрячу инструкцию, что потом не найду, – но зачем-то забираю ее.

Настает черед одежды. Выбор буквально ослепляет. Все брюки почему-то белые. Ни синих, ни черных, ни серых просто нет. Джинсы, капри, шорты-бермуды, классические брюки представлены в белом цвете. Похоже, в Хэмптонс черную одежду вообще не продают. И не носят. Зато носят ярко-розовую, жизнерадостно-зеленую, сочно-желтую. Я хватаю майку приглушенно-лавандового оттенка – хоть какое-то разнообразие по сравнению с тем, что, под ненавязчивым наблюдением бабули, принесла для меня продавщица.

С купальниками разбираемся в считаные минуты. Я оглянуться не успеваю, как становлюсь обладательницей четырех «приемлемых» купальных костюмов, корректирующих фигуру. Бабуля успокаивает: ничего, мы еще сюда заглянем, прикупим купальничек-другой. Мне смешно – неужели в Хэмптонс недостаточно четырех купальников? Похоже, здесь слово «хватит» вообще не в ходу.

Осталось выбрать туфли. Как любая женщина в Нью-Йорке, я располагаю изрядной коллекцией обуви, но все мои туфли предназначены для офиса. Все, что у меня есть, уже забраковано бабулей (странно – ведь она сама эти туфли выбирала). Выясняется, что в Хэмптонс не обойтись без плетеных босоножек на платформе высотой в три дюйма, без сексуальных узконосых шпилек и без очаровательных сандалий на плоской подошве. Век живи – век учись.

Я чувствую себя Одри Хэпберн, бабуля представляется профессором Хиггинсом. С маленькой поправкой: гипнотический взгляд и мальчиковая фигурка – у бабули, не у меня. Очередь доходит до аксессуаров. Лишь после того, как мой гардероб пополняет такое количество колье, кашне и сумочек, что я просто не представляю, куда их девать, мы отправляемся домой. Наконец-то поедим! Увы – обед очень легкий, потому что сегодня вечером у нас двойное свидание.

Глава 3

Вот что мне известно о бабулином муже номер один. Они познакомились еще подростками в городе Виши, во Франции – бабуля там родилась. У обоих были богатые отцы (у бабули – ювелир, у «Ретта Батлера» – адвокат), каковые отцы крайне не одобряли карьерных устремлений своих отпрысков (бабуля хотела стать драматургом, «Ретт Батлер» – художником). Незадолго до бабулиного шестнадцатилетия влюбленные задумали тайно пожениться и сбежать в Париж, на богемный Монмартр.

План вполне удался.

Впрочем, брак был недолгим. В тот день, когда Германия оккупировала Польшу, мой прадедушка велел прабабушке собрать все драгоценности, что были в доме, и зашить их в бюстгальтер и корсет. Время было смутное, никто не знал, чего ждать. Знали только одно: драгоценности останутся твердой валютой, пригодятся, чтобы выпутаться из беды. Спрятать бриллианты оказалось нетрудно. Они ведь самые твердые, повредить их практически невозможно. Прабабушка упаковала необработанные алмазы в маленькие мешочки и пришила к одежде изнутри. Больше всего их было у нее в бюстгальтере. Рубины прадедушка успел огранить и оправить в золото и серебро; эти изделия также сложили в мешочки и прикрепили к поясу для чулок. Изумруды нельзя подвергать воздействию влаги, поэтому их спрятали в двойное дно прадедушкиной шляпы, где они не могли контактировать с его разгоряченным теменем. Труднее всего было с жемчугами. Жемчуг – товар деликатный. Испортить его как делать нечего. Жемчуга отправились в потайные карманы прадедушкиного сюртука.

Надежно спрятав драгоценности, прадедушка с прабабушкой как ни в чем не бывало отправились в Париж, где насильно втащили свою упирающуюся, визжащую, орущую дочь в автомобиль и увезли от греха подальше. «Ретт Батлер» не был евреем, ему опасность не угрожала; он не видел резона следовать за семьей жены, семья жены не видела резона брать его с собой. Бабуля до сих пор вспоминает, как убеждала родителей – где-где, а во Франции евреям бояться нечего. Родители не реагировали. Больше она «Ретта Батлера» не видела.

Глава 4

Занятная цепочка – одно обстоятельство тянет за собой другое. Если бы я жила не в Нью-Йорке, а где-нибудь еще, я не приехала бы к бабуле в Хэмптонс. А значит, не присутствовала бы на этом дурацком ужине.

– Стало быть, ты адвокат? Интересная работа? – На губе у него крошечная капелька салатного соуса; не знаю, почему не могу оторвать от нее взгляд.

Мы зависли в ист-хэмптонском ресторане «Палм». Раньше мне здесь нравилось; точнее, «Палм» был одним из моих любимых ресторанов. Но в нынешней компании даже салат с зеленой фасолью и креветками не такой вкусный, как обычно. «Палм» совсем непохож на манхэттенские рестораны – здесь много воздуха, потолочные вентиляторы и раздвижные стеклянные перегородки (ощущение, что мы сидим практически на пляже). Увы – все эти примочки не дают забыть о простой данности – тип, к которому я пришла на свидание, безнадежный зануда. Когда нас знакомили, он едва взглянул на меня, а с того момента, как мы уселись за столик, только и делает, что пялится на других женщин. Бабуле повезло больше. Ее кавалер обходителен и любезен. Он проникновенно посмотрел мне в глаза, похвалил мой наряд, помог укрыть ноги пледом. Вот бы толика учтивости передалась его спутнику, хоть на один вечер. Впрочем, бабуля учила меня быть вежливой, поэтому я старательно отвечаю на вопрос.

– Временами интересная, только…

Продолжить мне не дают. Я дух перевести не успела, как Зануда завел про свою работу (что-то связанное с финансами, причем слово «займ» он произносит как «заём», а я этого терпеть не могу). Видимо, какие-то зачатки воспитания Зануда все же получил; например, накрепко усвоил, что надо спросить о работе. К сожалению, выслушивать ответ он считает излишеством.

Рассеянно озираю обеденный зал. Тут полно зануд, словно наксеренных с главного Зануды – моего так называемого кавалера. Одеты преимущественно в джинсы пастельных тонов. Их спутницы куда разнообразнее, у них только одна общая черта – каждой более интересен мобильник, чем спутник. И нельзя их за это винить. Я бы и сама занялась мобильником, если бы не уверенность: бабуля тогда возьмет меня за ухо и с позором вытащит из-за стола. На секунду задаюсь вопросом: что подумает обо мне случайный наблюдатель? В следующую секунду понимаю: случайный наблюдатель на меня и не взглянет.

Потому что все всегда смотрят на бабулю.

Другая внучка ревновала бы к бабушке, досадовала бы на нее и уж точно не пошла бы с такой бабушкой на двойное свидание, больше похожее на поединок. А мне хорошо в бабулиной тени. Я в ней нежусь. Я ей наслаждаюсь. Да, бабуля у меня – Гламурпусс[3], а я – Дурнушка Джейн; и что с того? Двойное свидание в бабулиной компании мне противно не потому, что ее кавалер лучше моего. Просто я не люблю делиться бабулей с другими, кем бы они ни были.

А правда (которую я не открыла бы даже бабуле) в том, что мне нравится, когда она наряжает меня, как куклу. Сколько бы я ни противилась совместному шопингу на словах, на самом деле я млею от бабулиных усилий сотворить меня по ее образу и подобию. Именно этим она занималась перед злополучным двойным свиданием. Все, что на мне надето, – от бабулиных золотых сережек-обручей до узконосых туфель на пробковой платформе (новая коллекция, между прочим) – прошло самый тщательный отбор. Перед выходом бабуля заявила, что я неотразима. На мне туника кораллово-красного цвета и белые джинсы. По ее словам, верх саутгемптонского шика.

Однако все присутствующие – не только за столиком, но и в ресторане вообще – добиваются бабулиной, а не моей благосклонности. И причиной тому, разумеется, не внушительные бриллианты, что посверкивают в бабулиных ушах; не они привлекают внимание, даром что в каждом по четыре карата. Это подарок шестого мужа, Далласа Джонса (да, помню: я не хотела разглашать, кто он такой, но в саутгемптонском воздухе наличествует нечто провоцирующее обронить то или иное имя). Не бриллианты, стало быть; но и не гигантское кольцо с рубином, которое купил ей сам тюфячный король.

Нет, причина – в бабулином взгляде. В легчайшей, мимолетнейшей улыбке, что играет на ее губах и как бы говорит: «Я знаю один секрет, и, если вы мне понравитесь, я с вами поделюсь». Одним словом, все дело в бабулиной ауре.

– А у тебя, Анна, какие мысли по этому поводу? – спрашивает бабулин кавалер. Первая моя мысль: «Что они обсуждают?» Вторая: «Надо ли сказать, что мое имя – не Анна, а Ханна?»

– Ее зовут Ханна, – мягко поправляет бабуля, поглаживая руку своего кавалера.

– Ой, извини, Ханна! Что ж, это имя еще красивее!

Ловкий дядька, ничего не скажешь. Даже из собственного промаха сделал повод для лишнего комплимента бабуле. На фразе «Это имя еще красивее» он подался к бабуле всем телом; понимать следует так: «Вы настолько обворожительны, что произвели на свет дочь, которая, в свою очередь, тоже произвела на свет дочь и дала ей прекрасное имя». Впрочем, бабуля на него и не смотрит. Она смотрит на меня.

Я запускаю пальцы в волосы, а в следующий миг прихожу в себя – это неприлично. Касаться волос за столом – признак невоспитанности, сообщила бабуля не далее как сегодня. Приводить себя в порядок надо в туалете, иначе волосок может попасть в тарелку. Бабуля хмурится, я понимаю: она догадалась, что в последние пять минут я витала в облаках и не следила за ходом разговора. Конечно, она сейчас меня спасет; мы с ней выкрутимся из неловкой ситуации. Основное блюдо уже съедено – мы вполне можем сбежать, не дожидаясь десерта.

– У меня идея, – объявляет бабуля. Заранее улыбаюсь. Промокаю салфеткой уголки рта и кладу салфетку на стол. Но как раз в тот момент, когда я собираюсь поблагодарить (конечно, с издевкой в голосе) моего Зануду за ужин, бабуля выдает: – Поедем к нам, пропустим по коктейльчику на сон грядущий!

Глава 5

– А что, законы штата Нью-Йорк позволяют тебе находиться так далеко от дома? – уточняет бабуля с неподражаемым французским акцентом и фирменной улыбкой.

Бабуля устраивается на шезлонге, поближе ко мне. Сегодня она в ярко-голубом закрытом купальнике. Ей удалось сохранить удивительно стройную, даже хрупкую фигурку (возможно, причина в отказе от бисквитов и прочей выпечки, вызванном дедушкиной смертью). Как всегда, бабуля выглядит ослепительно. Голубой цвет оттеняет глаза, покрой подчеркивает безупречность тела.

– Речь никогда не шла о домашнем аресте, – в надцатый раз напоминаю я. Звучит несколько мрачнее, чем было задумано. Я не злюсь на бабулю; то есть никогда не злюсь, ни при каких обстоятельствах. Но она знает, как меня выбило из колеи происшествие на Манхэттене, и, по-моему, должна бы понять, что я не готова обсуждать его в иронической манере. Под бабулиным взглядом я инстинктивно прикрываю живот правой рукой.

– Вчера я говорила с Джейми. Он не намерен подавать в суд. Полицейские запретили мне покидать пределы штата, пока следствие не закончено, – а мы ведь находимся в штате Нью-Йорк.

– Вот и славно. Очень не хотелось бы, чтобы сюда вломились люди в форме. Они ужасные зануды, еще испортят вечеринку.

Бабуля всегда в процессе планирования вечеринки.

* * *

Эта неделя – не исключение. Бабуля задумала отметить мое прибытие с размахом, достойным Великого Гэтсби; пригласила двести человек самых близких друзей. Иными словами, каждый, кто живет к югу от хайвея, получил тисненое приглашение.

Общительность всегда была ее отличительной чертой.

– Какая досада! – восклицаю я. – Придется отказаться от услуг стриптизеров, которых я наняла специально для тебя. Они хотели представлять копов. В классическом смысле слова.

Бабуля поворачивает голову, меряет меня скептическим взглядом. Ей нет нужды озвучивать свою мысль. Я и так знаю. Всю жизнь она мне твердит: «Мужчины не любят язвительных женщин».

Меня часто называют язвой. Причем прямо в глаза.

Язвительность, впрочем, никогда не мешала знакомиться. Удержать мужчину после знакомства – вот это задача так задача.

Отвожу глаза, смотрю на бассейн. Посмотреть есть на что. Бабуля объясняет: это так называемый бескрайний бассейн. Впечатление, будто он тянется до горизонта. А с того места, откуда мы смотрим, бассейн положительно сливается с Атлантическим океаном.

Не меньше впечатляет Сонни, к бассейну приставленный. Ему едва ли сравнялось двадцать два, но юный возраст компенсируется мышечной массой. Сонни – великолепный образчик физической силы; особенно хорош он по контрасту с титулованными богатенькими слюнтяями, что катаются по Саутгемптону в дорогущих импортных автомобилях. Сонни вздрагивает – явно почувствовал мой взгляд, чуть более пристальный, чем позволяют приличия. Меня вдруг начинают крайне интересовать собственные ногти. Нынче утром бабуля потащила меня с собой в студию маникюра и педикюра, и теперь мои ногти сверкают нежно-розовым лаком.

«Докатилась – пялюсь на мальчишку, чистильщика бассейна, – мысленно констатирую я, изучая безупречный маникюр. – Фу, как банально! А ведь мне еще нет сорока. Ключевое слово – «еще».

Прячусь в подушках, среди толстенных полотенец из египетского хлопка, с монограммой тюфячного короля. До чего же уютную виллу он построил! Нынче я спала как младенец – да и кто бы не спал? Кровать «кинг-сайз», постельное белье из полотна плотностью шестьсот узелков на квадратный дециметр. Я уж не говорю о матрасах как таковых. Но дело не только и не столько в кровати. Вилла тюфячного короля пропитана уютом. Запредельным, заоблачным уютом. Даже плюшевые ковровые дорожки на лестницах – и те ласкают пятки.

Вилла – пять акров, на которых царит Красота, – свадебный подарок бабуле, однажды упомянувшей о своей слабости к песчаным пляжам и волнам. Тюфячный король год потратил на строительство основного и гостевого домов, а также на устройство бассейна. Все было выполнено с таким расчетом, чтобы обитатели и гости ежесекундно погружались в полное, совершенное, расслабленное блаженство.

Здесь даже имеется гольф-мобиль, чтобы перемещаться без проблем – категорическое «нет» усталости ног!

Декорациями к моей жизни служили (в равных долях) не менее восхитительные, чем вилла тюфячного короля, места – и места чуть менее комфортные. Видите ли, я выросла не в доме, как все нормальные люди, а в отелях. Этакая Элоиза[4], только с поправкой на шикарность отелей; им, увы, было далеко до «Плазы». Дом нам с матерью заменял люкс в «Челси»[5] – мы там жили постоянно, а когда путешествовали, останавливались в более скромных номерах. Из-за профессии матери – она фоторепортер – детство помнится мне как одна бесконечная посадка в самолет в погоне за последними новостями. Когда новости себя исчерпывали, мы отправлялись на новый запах.

Один-единственный раз мать не взяла меня с собой – сочла, что в Никарагуа для ребенка слишком опасно. В тот год, в ноябре, всплыло дело Иран-контрас; тогда-то Грэй Гудман и получила своего Пулитцера.

Это было лучшее лето в моей жизни. Все случалось со мной впервые – первый поцелуй, первая менструация, первый настоящий дом. Мы с бабулей жили на Каймановых островах (дом остался от итальянского автогонщика). У меня появилась своя комната. Своя собственная комната. И личная ванная. Короче, мое и только мое пространство.

Тем летом я многому научилась от бабули. Она не объясняла, что правильно, а что нет, не ворчала: «Я же тебя предупреждала». Ничего подобного. Эти фразы отсутствуют в бабулином лексиконе. Если ей не по нраву ваши слова или действия, она просто говорит: «Детка, этот ингредиент в рецепте счастливой жизни явно лишний».

– В Саутгемптоне стриптизеров не водится, – наконец выдает бабуля.

– Стриптизеры водятся в каждом городе, – возражаю я и делаю мысленную пометку: отыскать стриптиз-клуб и заманить туда бабулю. Это будет первый раз в жизни Вивьен Брюшар Гудман Финелли Уортингтон Рудольф Джонс Морганфельдер.

В смысле, первая безумная ночь. А может, и не первая. Может, бабуля тут любому фору даст. Следовало выразиться иначе: первая безумная ночь, которая не приведет к замужеству.

– Что ты наденешь на вечеринку? – спрашивает бабуля, поворачиваясь в шезлонге на бок и подпирая ладонью подбородок.

– Я привезла открытое платье. Думаю, подойдет. А ты что наденешь?

– Мы сейчас не о моем наряде говорим. Меня беспокоит твой наряд. Едва ли в этом твоем мешке найдется подходящее платье для садовой вечеринки.

Во-первых, мои вещи упакованы не в мешок, а в сумку. Я действительно практически сбежала из города, однако вещи, пусть и малочисленные, уложила во вполне приличную холщовую сумку-шоппер, а не в мешок из-под картошки, как, видимо, полагает бабуля. Попросив водителя маршрутки помочь мне с саквояжем, она обнаружила, что вместо заявленного саквояжа у меня только сумка, и всю дорогу домой бормотала себе под нос «ох уж эта молодежь». Не знаю, какое обстоятельство ее больше возмутило – что я приехала на целое лето с сумкой-шоппером или что водитель маршрутки явно впервые услышал слово «саквояж».

Во-вторых, бабуля устраивает не простую вечеринку. Послушать ее, так намечается барбекю на задворках с полудюжиной соседей; на самом деле это будет огромное сборище, для которого требуется разрешение от властей Саутгемптона, в том числе и на заданное количество децибел. (Да-да, в Саутгемптоне мало получить разрешение на вечеринку – надо, чтобы вечеринка получилась шумной.) Я уже не говорю о невероятном белоснежном павильоне, где умещаются двадцать штук столов, три бара с полным оснащением, площадка для танцев из беленого дерева, а также лучший на Лонг-Айленде оркестр из двенадцати человек. А букеты и гирлянды я даже перечислять не хочу – иначе этому конца не будет.

Намечается коктейльный час длиной в пятьдесят минут («целый час – это немного утомительно, дорогая») на лужайке перед домом, в течение какового часа будут поданы семнадцать видов закусок (после, в белоснежном павильоне, гостей ждет ужин из пяти перемен). Только для работы на парковке наняты пять человек. Впрочем, в определенных кругах все это великолепие подпадает под определение «садовая вечеринка».

– Я надену белое платье, что мы купили в «Сакс». Обещаю, бабушка: я тебя не опозорю.

– Опозорить ты можешь только сама себя, – сообщает бабуля. – Просто не удивлюсь, если на вечеринку заглянет какой-нибудь приятный молодой джентльмен, поэтому ты должна выглядеть безупречно.

– Бабушка, я не для того сюда приехала, чтобы знакомства заводить.

– Зачем тогда ты приехала? Тебе тридцать четыре года, ты потеряла работу, и в твоей жизни отсутствует мужчина. По собственному опыту скажу: необходимо заполнить хотя бы одну из этих лакун. Я могу посодействовать с мужчиной. Тут мне равных нет.

– Знаю, знаю. И все же нынешнее лето лучше посвятить самоанализу и поискам новой работы.

– Как, а про мужчин вовсе забыть? – Бабуля поражена, для нее такой ответ неприемлем, как если бы она была сэром Полом Маккартни, а я бы заявила, что не интересуюсь рок-н-роллом.

– Именно, – говорю я. – Про мужчин вовсе забыть.

– Ну конечно, – соглашается бабуля. – Я тоже через такие настроения прошла. В твоем возрасте, кстати.

Собираюсь озвучить некую давно сформулированную мысль – до сих пор на это не хватало духу, – но бабуля меня опережает.

– Не понимаю, что приятного ты находишь в этой игре; почему любишь подчеркивать разницу между нами. – Бабуля поправляет широкополую шляпу, чтобы лицо было полностью в тени. – По-моему, у нас обнаруживается все больше общих черт.

Глава 6

– Значит, будем искать мужа номер восемь?

Мы с бабулей в ресторане «У Романа», где диетическая кола стоит двенадцать долларов.

– Я мужей не ищу, – отвечает бабуля, ничуть не смутившись. Мое язвительное замечание определенно ее не задело. Напротив – дало повод преподать очередной полезный урок. – Я ищу бриллианты и жемчуг. Искать мужа – занятие недостойное.

Бабуля отхлебывает воды, не сводя с меня внимательных глаз.

– А ты-то сама, разве ты нынче вечером не этим занимаешься? – спрашивает она. Глаза сужены, в голосе холодок. – Разве не ищешь нового мужа?

– Конечно, нет!

Подходит официантка, мы делаем заказ. Для меня – курица по-пармски, для бабули – зеленый салат с козьим сыром и орехом пекан.

– Сюда приходят не для того, чтобы живот набить, – объясняет бабуля, когда официантка удаляется на достаточное расстояние. – Цель посетителей этого заведения – смотреть.

Напрягаю зрение, но вижу только парковку, где от дорогущих автомобилей яблоку негде упасть. Странно для женщины, пользующейся четырьмя кремами для век, питать интерес к автомобилям. На мой вопросительный взгляд бабуля усмехается.

– Нет, детка, я имела в виду – смотреть на людей.

Легким жестом бабуля обводит обеденный зал. Действительно, здесь хватает одиноких представителей homo sapience в возрасте от двадцати пяти до сорока.

Зрелище, достойное внимания. Богатенькие мальчики – трастаманы, поклоняющиеся папочкиным денежкам. Еще бы не поклоняться – они на эти денежки существуют. Далее по списку: охотницы за миллионерами; фанаты, готовые на любые жертвы, лишь бы походить на своих кумиров; горстка одиноких с виду разведенок.

– Вон тот неплох. – Бабуля указывает на субъекта моих лет и непримечательной наружности. На нем льняные штаны.

– Не в моем вкусе.

Кривлюсь и делаю крохотный глоток диетической колы.

– Допустим. А кто тогда в твоем вкусе? Как должен выглядеть этот счастливец?

– Ну… он не должен походить на тех мужчин, что нравятся тебе.

– И какие же мужчины нравятся мне?

– Богатые, – ляпаю я. – Солидные. С положением.

– Да, немало есть способов назвать меня охотницей за миллионерами.

– Я ничего такого не имела в виду! – пугаюсь я. Округлившиеся глаза, по моей мысли, должны демонстрировать полную невиновность. – Я никогда так не думала! Просто хотела сказать, что в Хэмптонс вряд ли найдется парень мне по вкусу.

– Если память меня не подводит, одно время тебе очень нравился парень с огромными запросами и амбициями. Некий адвокат, желавший изменить мир. Поверь мне, детка, рано или поздно он оказался бы в Хэмптонс.

– Давай сменим тему.

– Я пытаюсь сказать, что нынче тебе, похоже, нравятся лузеры. Однако так было не всегда.

Я злюсь. По-настоящему злюсь. В отношении бабули я крайне редко испытываю такие эмоции. Нужно срочно выпить холодной воды. Делаю глоток, грызу кубик льда.

Словно хруст ледяного кубика – это некий сигнал, появляется официантка с подносом. Удивляюсь собственной противоречивости – презрение к баловням судьбы не помешало мне выбрать блюдо за сорок два доллара.

Язык не поворачивается сказать, что бабуля ест свой салат. Она его кушает – по крошечке, по капельке. Конечно, она ведь в Европе выросла. Увы, курица по-пармски – не то блюдо, с которым удобно деликатничать. Вгрызаюсь в куриную грудку, сырная посыпка валится. Каждый кусок я накалываю на вилку и энергично вожу им по тарелке, чтобы не пропало ни грамма соуса.

– С таким настроем ты далеко не уедешь, – наставляет бабуля. – Нельзя смотреть на мужчин свысока. Мужчины любят чувствовать себя важными и успешными – даже если пока не добились успехов.

– Не все твои мужья были успешными.

– Верно. Но все они считали себя успешными. Даже князь – и тот полагал, что его любят за личные качества, а не за папашину корону. – Бабуля прослеживает мой взгляд. – Ты что же, до сих пор их боишься, детка?

– Кого это «их»?

С преувеличенным вниманием изучаю курицу по-пармски.

– Вон тех молодых людей. – Бабуля слегка кивает на оживленную компанию. – По-моему, ты примерно с такими субъектами училась в школе.

– Никого я не боюсь.

– Вот и славно.

– И никогда не боялась, – продолжаю я.

Бабуля улыбается, но улыбку можно расшифровать как: «Мне тебя жалко, потому что ты лжешь себе и мне. Впрочем, я не в обиде». Бабуля не в обиде, она все понимает.

Я сильно отличалась от других учеников частной школы «Пирс», что находится в Верхнем Ист-Сайде. Там я училась двенадцать лет, с самого детского сада. Правда, я часто пропускала занятия, но администрация закрывала на это глаза – еще бы, ведь моя мать – лауреат Пулитцеровской премии.

В чем заключалась моя «нестандартность»? Так сразу и не объяснишь. Одевалась я правильно и стриглась тоже – за этим следила бабуля. Однако кое-что меня выделяло, ставило особняком. Во-первых, отсутствие отца – когда объявляли День карьеры, мне было не о ком рассказывать. Во-вторых, в родительском комитете числилась у меня не мама, а бабушка.

Однажды я осталась ужинать у одноклассницы. Ее семья жила в Верхнем Ист-Сайде, в собственном доме. И вот мама этой девочки без всякой задней мысли возьми да и спроси: «А ты где живешь, Ханна?» А я возьми да и ответь: «В Даунтауне». Они и рты пораскрывали.

Это сейчас жить в нью-йоркском районе Даунтаун – престижно; пожалуй, престижнее, чем в Верхнем Ист-Сайде. Но во времена моего детства приличные люди не селились «ниже» Пятьдесят седьмой улицы (а если и селились, то не признавались в этом грехе). Скажу больше: приличные люди вовсе не бывали в этом жутком месте, кишащем хулиганами, порноклубами и наркодилерами, норовящими подсадить добропорядочного гражданина на крэк. Да, таков был нью-йоркский Даунтаун в восьмидесятые. В Нью-Йорке моего детства Таймс-сквер не щеголяла Диснеевским торговым центром; Нью-Йорк моего детства делился на районы, подходящие и не подходящие для жизни. Теперь-то Нью-Йорк полностью благоустроен. А тогда… Тогда на слове «Даунтаун» разговор автоматически прекращался. Равно как и условленные игровые посещения очередной школьной подружки.

И все же я не боялась своих одноклассников. Некоторые из них мне очень даже нравились.

На каждое Рождество бабуля увозила меня в теплые края. Иногда я проводила каникулы в доме очередного «дедушки», а в перерывах между «дедушками» бабуля бронировала номер на каком-нибудь шикарном морском курорте, причем семейном.

Когда я была в девятом классе, мы отправились в «Четыре сезона», что на Биг-Айленде, самом большом острове Гавайского архипелага. Мне всегда нравилось на Гавайях – еще и потому, что там отдыхали дети преимущественно из Калифорнии, а не из Нью-Йорка. Нью-йоркцы предпочитают Карибские острова – до них три часа лету, а до Гавайев – целых одиннадцать. Я обнаружила, что за две недели каникул вполне можно преобразиться в кого угодно (конечно, в глазах малолетних приятелей). Вдобавок год назад, в восьмом классе, я уже была на Биг-Айленде и успела завести кучу знакомств. За неимением электронной почты и фейсбука мы весь год довольствовались обычной перепиской, а встретились – будто вчера расстались.

Уже на второй день, после ужина, мы, как было у нас заведено, собрались в холле и стали обсуждать, что бы этакое вытворить. Мальчик из Техаса сказал, что портье может дать ему автомобиль, арендованный его родителями, – так почему бы нам не покататься по городу? Вдруг повезет проникнуть в бар? Мы обсуждали это заманчивое предложение и уже приближались к консенсусу, когда появился новенький. Мици из Нью-Джерси мигом взяла его в оборот и выяснила, что он из Нью-Йорка.

– Ханна тоже из Нью-Йорка! – объявила Мици и подтолкнула новенького ко мне, как бы передавая на мое попечение.

– Я учусь в «Далтоне»! – Новенький назвал одну из самых престижных школ. Знакомая игра.

– А я – в «Пирс», – парировала я.

Он улыбнулся и при всех назвал меня клевой девчонкой. Ребята засмеялись – им-то этот факт был давно известен.

С той минуты Логан и я не разлучались. Остальные дети глядели на нас как на королевскую супружескую чету. Да мы и были точно король с королевой. Что касается нас самих, мы видели только друг друга.

* * *

Каждый день мы встречались за завтраком, а после шли купаться в лагуну. Все утро мы сидели рядышком в шезлонгах, в половине первого обедали вместе с остальными. Затем исчезали на время – вдвоем бродили по острову. Ближе к вечеру устраивались в гамаке, созерцали восхитительное гавайское небо и, конечно, целовались. Я пила его поцелуи и не могла утолить жажду; он, казалось, чувствовал то же самое.

К счастью для меня, бабулино внимание поглощал тогда муж номер шесть, кумир тинейджеров – я практически каждый вечер могла ужинать в своей компании.

Наши отношения стали настолько серьезными, что Логан предложил мне встретить Рождество у него дома. Его родители пригласили также бабулю и ее мужа.

Рождество было поистине волшебное. Учтите: в устах еврейской девочки эпитет «волшебное» по отношению к Рождеству много значит. Бабуля позже рассказывала, что всю ночь я положительно лучилась изнутри. Нездешним светом. Лучшей обстановки я и вообразить не могла. Родители Логана были очень милы. Не спрашивали, в каком районе я живу, знай повторяли: «Ах, миссис Джонс, какая умница, должно быть, ваша внучка, раз учится в «Пирс». Бабуля ни разу не упомянула, что поступлением в эту школу я обязана маминому Пулитцеру. Она только улыбалась, как всегда в ответ на комплименты.

Имели место даже подарки – нарядный альбом для фотографий от родителей Логана и тоненькая цепочка с розовой ракушкой от него самого. Он лично застегнул замочек на моей шее. Помню, я тогда подумала: «Никогда, ни за что не сниму эту прелесть».

В ту ночь мы занимались сексом под банановым деревом, на морском берегу. Для меня это был первый раз, для него – третий. Я купалась в собственной влюбленности.

Я солгу, если умолчу об одной маленькой подробности: меня очень грела мысль, что в школу вернется новая Ханна Гудман – взрослая девушка с настоящим бойфрендом. Который вдобавок учится в «Далтоне» – правильной школе, носит правильную одежду и живет в правильном районе. Я надеялась, что новые обстоятельства изменят мой статус парии.

Я сразу прикинула, когда смогу похвастаться Логаном. Мелисса Роуэн, самая богатая девочка в школе, собиралась устроить новогоднюю вечеринку. Правда, лично меня она не приглашала, но еще до каникул распространила по всей школе флайеры, поставившие под вопрос закрытость мероприятия. Новость достигла школы «Далтон», Логан с друзьями решили отметиться. В последний каникулярный вечер мы, обливаясь слезами и клянясь встретиться на вечеринке, сказали друг другу «До свидания».

Я в прямом смысле подкупила свою лучшую подругу Либби – согласилась месяц делать ей домашние задания по геометрии только за то, что она войдет в парадную дверь.

Все было по-честному. Я знала, что одна на вечеринке появиться не смогу, а Либби знала, что, стоит мне встретить Логана, как подруга будет забыта и оставлена на произвол судьбы. Тем более что Либби изначально не хотела идти к Мелиссе Роуэн.

Итак, мы пошли. Я старалась держаться гордо, как самая популярная девушка в компании (зная, что здесь мне не Гавайи). Увы: непосредственно на пороге Мелиссиного особняка я трансформировалась обратно в Ханну Гудман – Третий сорт. Никто не повернул в мою сторону головы, как на Гавайях. Меня вообще не заметили. Моя широкая улыбка напарывалась на равнодушные взгляды. За каникулы я хорошо загорела; мне казалось, загар украшает, но под этими взглядами кожа побагровела и стала саднить. Я почти залпом выпила стакан пива – исключительно для храбрости. Исключительно для того, чтобы сыграть уверенность в себе.

К моменту появления Логана и его приятелей нас с Либби положительно задвинули в угол. Я инстинктивно повернулась к двери – почувствовала, кто вошел. Логан показался еще красивее, чем на Гавайях. Я потрогала розовую ракушку на шее и шагнула к нему – но было поздно. Слишком поздно. Там, на Гавайях, Ханна Гудман могла считаться самой клевой девчонкой – на Манхэттене она снова сделалась ничтожеством. А как известно, ученики частных школ Нью-Йорка никогда не засвечиваются в компании ничтожеств.

Итак, Логан прошел мимо, прикидываясь, будто в первый раз меня видит. Я могла бы сказать, что была раздавлена, что он разбил мне сердце; но правда в другом. Тогда у меня появилось ощущение, что подобные сцены будут повторяться в моей жизни с завидной регулярностью, что эти ощущения – мой удел.

Глава 7

Идет дождь. Я думала, раз погода нелетная, бабуля пригласит личного организатора вечеринок, и они вместе станут решать, как бы пошикарнее отметить мое возвращение в Хэмптонс. Но у бабули другие планы.

Она хочет привести в порядок коллекцию фотографий. Не знала, что у бабули вообще есть коллекция фотографий, однако вещественные доказательства – вещь упрямая. Особенно в таких количествах.

В спальне бабуля держит внушительный чемодан, из тех, с какими в начале века совершались круизы через Атлантику. Так называемый дорожный гардероб. Сейчас они вышли из употребления – слишком громоздкие. Увидев чемодан в первый день, я сочла его деталью интерьера. Немудрено – это настоящий «Луи Виттон», из потертой кожи, с буковыми планками, с литерой «V» на крышке (написана от руки!). Чемодан весь в наклейках: Греция, Канны, Испания, Багамы. Словно дневник.

– Что это, бабушка?

Одну за другой трогаю наклейки.

– Коллекция моих фотографий, – отвечает бабуля, миниатюрным ключиком отмыкая чемодан. Тот со скрипом открывается. Действительно, внутри полно фотоальбомов и разрозненных снимков.

– Не знала, что у тебя их столько!

Бабуля хитро улыбается. Для меня она – открытая книга; странно обнаруживать новые страницы. Почему она держит старые фотографии в чемодане? Почему не расстается с ними?

– Я словно старушенция с блеклыми воспоминаниями, да? – чуть слышно спрашивает бабуля.

– Ничего подобного. К твоему сведению, погорельцы признаются – больше всего им жаль фотографий. Фотографии очень важны.

Мы сидим в спальне на полу, рядом с чемоданом, среди тысяч снимков.

Если сложить их в определенном порядке, получится полная картина бабулиной жизни. А заодно и моей. Бабуля перебирает черно-белые снимки, я – цветные. Попадаются бабулины мужья. Вот тюфячный король с бокалом сангрии, свободной рукой обнимающий бабулю. Вот звезда семидесятых на выступлении в Карлайле, в Нью-Йорке. А вот сенатор собственной персоной на благотворительном мероприятии Национальной стрелковой ассоциации на севере штата Нью-Йорк.

Бабуля замирает с фотографией в руках. Я тянусь к ней, беру снимок. Это ее первый муж.

– Ретт Батлер, да, бабушка?

– Да. Удивительно, до чего я была молодая.

Прежде чем очередная мысль успевает оформиться в моей голове, бабуля продолжает:

– Взгляни на этот снимок.

Повинуюсь.

– Вот я, вот твой дедушка, вот твоя мама.

– Вау!

Все трое кажутся очень счастливыми. А я не привыкла видеть мать счастливой.

– Смотри, как вы с мамой похожи.

– По-моему, я похожа на тебя.

Бабуля обнимает меня и шепчет:

– Если ты так считаешь, значит, так оно и есть.

На самом деле я не похожа на бабулю. Мне до нее далеко, такая она очаровательная. А с матерью мы и правда одно лицо. Увы, как раз на нее мне походить не хочется. И такой, как она, быть не хочется. В детстве я мечтала, чтобы бабуля каким-нибудь чудом оказалась моей настоящей мамой. С тех пор немногое изменилось. Бабуля стремится сблизить меня с матерью, примирить с ее образом жизни – но я-то знаю: втайне она очень дорожит нашими отношениями. Не уверена, что была бы так близка с бабушкой, если бы моя мать чаще появлялась в кадре.

Неприятно подходить к зеркалу, когда оттуда глядит моя мать. Я унаследовала ее скверные качества, например, неспособность задерживаться на одном месте, вечную тягу бежать при первых признаках проблем. Ох, этот ее эскапизм! Иногда мне кажется, я такая же. Постоянно подавляю желание пуститься наутек. Взять хотя бы приезд в Хэмптонс – что это, если не бегство? Жизнь в Нью-Йорке чуточку осложнилась – и я мигом сдернула в безопасное место, к бабуле под крылышко.

Как бы мне хотелось быть похожей на бабулю! Она никогда не ставит оценок моим поступкам. Она принимает меня полностью, безоговорочно. В то время как мать держит в уме некий идеал, а я, хоть режь, в контуры не вписываюсь – к ее великой досаде. Ей вообще трудно угодить. Маме всюду скучно, всюду одни обыватели. А я все детство мечтала не выделяться. Не отличаться от товарищей по школе. Но где там – Грэй Гудман выше обыденности.

Жестокая была шутка – определить меня в частную школу Верхнего Ист-Сайда и ждать оригинальности мышления и поступков, этих проявлений нонконформизма. В итоге я превратилась в изгоя, жаждущего вписаться в коллектив; не уверена, что полностью изжила это чувство.

Бабуля, напротив, признает важность житейских мелочей. Понимает, зачем девочке джинсы «как у всех» или почему надо непременно получить наряду с остальными одноклассницами приглашение на пижамную вечеринку. Бабуля не видит греха в обыденности. Считает, что можно быть обычным человеком и самой себе создавать праздник. Именно этим она и занимается. Рядовой домашний обед для нас двоих превращает в целое событие.

– Жизнь дает достаточно поводов для слез, – говорит бабуля. – Поэтому необходимо отмечать счастливые периоды.

Хотелось бы и мне это уметь. Но я не умею; даже не представляю, с какого конца взяться.

Глава 8

Я не просто росла без отца – я его в глаза не видела.

Как объяснила мать – причем не дожидаясь, когда я достигну подходящего возраста, – мой отец не хотел детей. Приятель матери, когда она решила родить, он согласился поспособствовать при условии, что не появится в моей жизни, что останется моим отцом только биологически, но не фактически. К какой категории принадлежали их отношения? Отец был репортером в «Вашингтон пост», они часто работали на одном задании. Годами я упрашивала маму рассказать, как они познакомились. Мне хотелось романтизировать эту историю, выжать из нее как можно больше. Но нет, с моей матерью этот номер не проходил. «Он был мне приятелем, только и всего», – отвечала она, даром что видела, как жажду я волшебства, а местами и мелодрамы.

Больше я не сержусь на мать. По крайней мере, не так, как раньше. В детстве я тайком бегала в библиотеку, с помощью микрофиши прочесывала старые выпуски «Вашингтон пост» – искала строки, написанные отцом. Скрытая стопками газет, я до мельчайших деталей продумывала душещипательные истории. Отец, воображала я, после моего появления на свет кардинально пересмотрел собственные взгляды на отцовство, но, увы, был заслан писать репортажи в отдаленную и опасную страну. На все мое детство. Я мысленно клялась, что не упрекну отца, когда он приедет ко мне, – я побегу навстречу, обниму его и скажу: все хорошо, папа, потому что мы снова – семья.

Фантазии грели душу по вечерам, с ними я слаще засыпала. Однажды на школьной экскурсии в Бронксский зоопарк я буквально увидела отца, спускающегося ко мне с Тигровой горы, – он решил воспитывать, защищать и любить меня. В другой раз, в Бруклинском Аквариуме, я воображала (не смущаясь присутствием подружки), как внезапно появляется мой отец и ведет нас обеих на променад Ригельмана – гулять, есть хот-доги и кататься на «Циклоне»[6].

Теперь подобные фантазии меня не посещают. Я давно выросла и поняла: каждый принимает в жизни множество решений, правильных и неправильных. Мой отец тоже принял решение.

Однако до сих пор меня греет мысль, что он раскаивается.

Глава 9

Сегодня Рауль везет нас дегустировать вино, даром что бабуля вряд ли одобрила бы формулировку. Получается, Рауль пригласил нас на дегустацию – в то время как он просто сидит за рулем автомобиля, в котором мы с бабулей едем наслаждаться тонкими винами. Да, согласна, второй вариант звучит гораздо лучше.

– Здесь присутствуют ягодно-древесные нотки, – констатирует бабуля, поднося ко рту бокал с пино нуар.

Бабуля умеет дегустировать вино. Сначала нужно взять немного вина в рот и подержать, не глотая, затем чуть приоткрыть рот и вдохнуть воздуха, чтобы аэрировать вино. А в финале, когда насладитесь вкусом, – выплюнуть в специальное ведерко. По-моему, смысл дегустации – в том, чтобы напиться; я не сплевываю вино. Бабуля тоже его глотает, но по другой причине. Она уверена, что леди не плюют.

– Ягодно-древесные нотки, – повторяет сомелье. – Отличное вино.

Бабуля ему явно приглянулась. Едва мы переступили порог, сомелье заявил, что не может определить ее акцент. Бабуля раскрыла свое французское происхождение и этим совершенно его очаровала. Он, оказывается, четыре года провел во Франции – вина изучал. Стоило ему похвастаться этим фактом, как бабуля усилила свой акцент, а мне шепнула: «Маленькие женские штучки! Слушай и учись».

– Превосходное вино, – поет бабуля. – Ханна, как ты считаешь?

– Хорошее.

На секунду возникает ощущение, что язык заплетается; но нет, показалось. Беру очередной кусочек выдержанного бри, заедаю калорийным мультизерновым крекером – во-первых, потому что бри и крекер отлично дополняют друг друга, во-вторых, чтобы не захмелеть и не опозорить бабулю на весь Саутгемптон.

Ни ягодами, ни древесиной вино не пахнет. Оно пахнет вином.

– Этого вина мы тоже возьмем. Сделайте одолжение, друг мой, распорядитесь отнести ящик в авто, – мурлычет бабуля, к вящему удовольствию сомелье.

Взгляд у него становится масленым – то ли реагирует на бабулины заигрывания, то ли радуется, что впарил еще энное количество бутылок. Мы купили целых три ящика.

Сомелье откупоривает очередную бутылку.

– Не желаете отведать десертного вина?

Порядок слов – вопросительный, интонация – утвердительная. Вино откупорено – хочешь не хочешь, а дегустировать (и покупать) придется.

– Обожаю сладкие вина, – сообщает бабуля. – Я ведь выросла в Эльзасе, можно сказать, впитала рислинг с молоком матери.

– Конечно, – склабится сомелье. – Эльзасский рислинг. Само совершенство. – Следующая фраза адресована мне: – У вашей бабушки нёбо как бы нарочно приспособлено для дегустации вин.

– Да, – киваю я. – Приспособленность бабушкиного нёба вызывает мой особенный восторг.

Сомелье хмурится, бабуля глядит недовольно. Интересно, за что она будет сильнее меня журить – за «неуместное остроумие» или за то, что не флиртовала с сомелье, который для меня староват, а для бабули слишком молод.

– Налить вам десертного вина? – спрашивает сомелье.

– Да, будьте любезны, – улыбается бабуля. Ей равных нет в сглаживании острых углов. Вот бы мне так уметь. А я каждую неприятность неделями перевариваю.

По знаку сомелье нам приносят финики, начиненные козьим сыром и миндалем. Объедение.

– Финики прекрасно сочетаются с этим вином, не правда ли? – настаивает сомелье.

– Превосходный дуэт, – заверяю я, даром что не успела попробовать.

Мы пьем вино, едим финики (бабуля съела один, я – четыре) и развиваем тему превосходного дуэта. Когда финики заканчиваются, я возвращаюсь к запеченному бри, под который идут семь мультизерновых крекеров. Взгляда не поднимаю – боюсь молчаливой критики. Вдруг мускат и бри – неправильное сочетание?

– У вас, Ханна, тонкий вкус, – говорит сомелье. – Бри чудесным образом оттеняет букет этого вина.

Бабуля сияет. «Вот видите, даже мою плебейку внучку можно чему-то научить – если как следует накачать вином!»

– Да, – рассудительно говорю я. – Бри – он оттеняет. Букет. Причем чудесным образом.

– Во время учебы я крайне несерьезно подходил к теме напитков. Не слушал преподавателя, напивался вдрызг, – рассказывает сомелье, проникновенно заглядывая мне в глаза.

Ясно, что это сообщение он приберегал на десерт.

– Смешно, – откликаюсь я, и в мыслях не имея смеяться. Бабуля, напротив, широко улыбается. Дома она не применет напомнить, как важно смеяться в ответ на мужские шутки. Даже если они не смешные.

– Во Францию я поехал изучать тонкости приготовления мучных изделий, – не сдается сомелье. – И буквально влюбился в вино. Не припомню, когда именно это произошло, но стиль моей жизни с того момента кардинально изменился.

– Ханна знает, каково это, – журчит бабуля.

– Неужели? Выходит, нечто изменило стиль вашей жизни? Когда же? Недавно?

– Да, Ханну арестовали, – выдает бабуля.

Я краснею до ушей. Не знаю, от вина или от бабулиного заявления. На всякий случай делаю глоток воды.

Сомелье заинтригован. Еле сдерживается, чтобы не засыпать меня вопросами. Мне казалось, человек, посвятивший жизнь изысканным вещам, само упоминание об аресте сочтет дурным тоном. Удивительно, как бабуле удалось возбудить его любопытство.

– Полиция штата Нью-Йорк преследует Ханну за попытку умышленного убийства, – продолжает бабуля.

– Ничего подобного, – возражаю я.

Сомелье как уронил челюсть, так она на полу и лежит. Рот раскрыл, только что язык не вывалил, словно мультяшный пес. И глаза того и гляди выпадут.

– Я всего-навсего ответила на несколько вопросов в полиции Нью-Йорка. Никто меня не арестовывал.

– За попытку умышленного убийства, – вносит дополнение бабуля.

– За попытку умышленного убийства? – переспрашивает сомелье.

– Да, именно так. За попытку умышленного убийства, – подтверждаю я.

– Кого вы пытались убить, Ханна?

– Никого. Это был нелепый несчастный случай. А его мамаша сделала из мухи слона и пыталась привлечь меня к суду.

– Чья мамаша?

– Мамаша ее бывшего, – объясняет бабуля страшным шепотом. – Будьте осторожны. С нашей Ханной надо держать ухо востро.

Пытаюсь сказать, что дело выеденного яйца не стоило – и бывший мой живехонек, и мамаша его уже взяла заявление обратно, а сама я сюда приехала, чтобы отдохнуть перед перезагрузкой ролика «Ханна в Нью-Йорке», – но появляется хозяин виноградника с ящиком вина на каждом плече.

– Какая удача, что у меня остался ящик пино нуар, – говорит он. – Отличный выбор, леди. А еще я принес мускат – на случай, если вы и его возьмете.

– Почему бы не взять, – соглашается бабуля.

Хозяин виноградника топает к нашей машине.

– Нам пора, – говорит бабуля. – Приятно было пообщаться.

– Взаимно! – Сомелье целует бабулину руку.

– Спасибо за все, – говорю я.

Не попытаться ли объяснить, что я вовсе не убийца? Пожалуй, это лишнее. Я его в первый и в последний раз вижу. Иду к двери.

– Буду счастлив увидеть вас вновь!

Сомелье берет меня за руку.

– Мы отлично провели время. Может, еще приедем, – говорю я.

– Я имел в виду – только вас. Вас одну. Дайте мне, пожалуйста, ваш телефон.

– А вы ничего не перепутали? Вы точно хотите встретиться со мной, а не с моей бабушкой?

– А зачем нам бабушка? – смеется сомелье.

– Хорошо, записывайте.

С минуту мы смотрим друг на друга. Если честно, пока бабуля не подняла тему моего ареста, сомелье мне совсем не нравился. Педант какой-то, думала я. Конечно, у сомелье роскошная шевелюра, особенно для его возраста (каким бы он ни был). Волосы густые, волнистые, с проседью. Вокруг глаз морщинки – у мужчин это почему-то всегда сексуально. Но когда он заявил, что мое любимое пино гриджио «Санта Маргарита» производится в количестве, превышающем спрос, и вообще низкосортное, мне захотелось заехать ему в ухо.

Каждый из нас будто ждет, чтобы другой заговорил первым. Последняя реплика была моя – значит, очередь за сомелье. Но он молчит, смотрит на меня и склабится, очевидно, ожидая, когда я вручу ему номер телефона.

Что я и делаю, поскольку не вижу другого выхода из ситуации.

Глава 10

Моя последняя связь с мужчиной закончилась кошмаром.

В то утро я не подозревала, что к вечеру от отношений и следа не останется. Знай я, что финал близок, я бы серьезнее отнеслась к последнему поцелую и помыла бы голову, чтобы лучше выглядеть на выходе из его квартиры. А я проспала и понеслась на работу с грязной головой и без макияжа. Даже не помню, чмокнула Джейми на прощание или нет.

В офисе я оказалась в семь минут одиннадцатого. А еще через семь минут в дверях возник административный партнер моей фирмы.

– Привет, Тим.

– Привет, Ханна.

Тим стоял, прислонившись к дверному косяку, скрестив ноги и сложив на груди руки. Появление административного партнера собственной персоной – всегда не к добру, можете мне поверить. Одно из двух: либо некто раскритиковал вашу работу, либо, что еще хуже, некто хочет навалить на вас еще пару-тройку дел.

– Что случилось, Тим?

Я спросила самым беззаботным тоном. Никогда не веду с Тимом пустых разговоров. Раз уж Тим появился в дверях, лучше сразу выяснить, какая нелегкая его принесла.

– В прокуратуре штата Нью-Йорк появилась вакансия, – сообщил Тим.

Ему явно было неловко; очи долу, внимание на собственные ботинки. Правда, неловкости достало на одну секунду.

Когда десятый год работаешь в крупной адвокатской фирме на Манхэттене, сообщение о вакансии в другой организации говорит отнюдь не о великодушии начальства, которое заботится о твоей дальнейшей карьере. Оно говорит о желании начальства мягко намекнуть: партнерства тебе не видать как своих ушей. И карьеры у тебя тоже не будет.

– Я бы с радостью навел мосты, – продолжил Тим. – Могу познакомить тебя с кем надо.

Странно: с самого начала разговора я не могла отделаться от мысли, каков Тим в постели. Вообще, стоит мне познакомиться с мужчиной, я сразу задаюсь этим вечным вопросом. Смотрю сначала на губы, затем отмечаю манеру держаться, особенно – когда мужчина не знает, что я за ним наблюдаю. Но главное – руки. Мои ровесницы смотрят на руки в поисках обручального кольца; я преследую другую цель. Мама с детства учила меня по рукам определять, труженик мужчина или бездельник и слюнтяй. Нормальные матери дожидаются, когда дочери достигнут определенного возраста, а уж потом одаривают их подобными алмазами мудрости.

Я несколько модифицировала мамин совет – я смотрю на мужские руки и пытаюсь определить, каково было бы их прикосновение. У Тима руки пухлые, изнеженные, без единой царапинки. На них будто написано: «Ни дня в жизни не работал, потому что закончил частную школу». Не выношу таких пижонов. Не выношу такие руки. По-моему, мужские руки должны быть крупными, сильными. От них должно веять мужеством. У Джейми, например, все ладони в мозолях. Правда, это результат игры на бас-гитаре, а не работы в поте лица, но все равно очень сексуально.

– Мне кажется, Ханна, в прокуратуре ты была бы на своем месте, – выдал Тим. – Что скажешь?

– За последние два года я ни разу не брала отпуск.

– Так я позвоню кому следует? – уточнил Тим в попытке вернуть разговор в нужное русло.

– В общей сложности получается двенадцать недель отпуска.

– Ну да. Так что насчет прокуратуры?

– А что насчет прокуратуры?

– Ладно, подумай на досуге.

Тим собрался уходить.

И я стала думать. Усиленно. До самого обеда я переваривала Тимово предложение. Тяжелая пища, доложу я вам. Я, значит, не гожусь в партнеры. Отдала этой конторе девять лет, а теперь мне говорят «До свидания». То есть девять лет коту под хвост. Ну и что я в резюме напишу? Здесь я остаться не могу, не имея статуса партнера, а другая фирма не захочет взять меня, ибо сразу ясно: помощник юриста, являющийся таковым вот уже девять лет, ищет новую работу исключительно потому, что собственная фирма отказала ему в партнерстве.

К половине четвертого я позвонила Джейми и сообщила об увольнении, тщательно сгущая краски. Джейми на увольнениях собаку съел – как и всякий голодающий представитель нью-йоркской богемы.

– Можешь подъехать к моей конторе? – спросила я. – Нужно поговорить.

– Вот уроды, – прокомментировал Джейми. – Как они только посмели!

К четырем часам я стояла на углу Пятьдесят третьей и Пятой и ждала своего парня, готовая повторить душераздирающий рассказ об увольнении и принять на свою немытую голову целый поток сочувствия. И вдруг я осознала, что из-за драматических событий сегодня не обедала.

Между тем часы показывали пятнадцать минут пятого, а Джейми все не появлялся. По моим расчетам, дорога из Даунтауна в Мидтаун занимает более получаса. Однако терпеть я уже не могла – я была близка к голодному обмороку. Уверенная, что замороженный йогурт с шоколадной крошкой приведет в норму уровень сахара в крови, я двинулась по Пятой авеню в поисках кондитерской.

От голода стучало в висках. Но, поскольку дело было на Манхэттене, прежде кондитерской мне попался киоск с орешками. Я купила пакетик соленого кешью и бутылку воды. Орешки проглотила почти не жуя и запила водой. Организм не замедлил отблагодарить меня. Хвостатые точки перед глазами исчезли, шаг стал увереннее. Я глубоко вдохнула и подняла взгляд. В мою сторону шел Джейми. Я заулыбалась, как всегда при виде его широких плеч, длинных волос и мозолистых рук.

– Привет, милый, – сказала я и обняла его за шею, чтобы поцеловать.

Не клюнуть наспех в район подбородка, а запечатлеть на губах полноценный, полновесный поцелуй. Поцелуй, который расшифровывается как «Слава богу, ты со мной». Джейми отвечал со страстью; день стал казаться вовсе не таким уж неудачным. Я чуть отстранилась и подарила Джейми нежнейшую улыбку.

И вдруг его глаза закатились, и он потерял сознание. Я пыталась замедлить падение Джейми на асфальт, но с моими пятью футами четырьмя дюймами роста – против его шести футов одного дюйма – получилось плохо.

Вот не думала, что новость об увольнении так подействует на моего парня. Коленопреклоненная, я взяла его лицо в ладони. Бедняга Джейми был весь в холодном поту. В старших классах нас учили оказывать первую помощь; я попыталась сделать непрямой массаж сердца. Вокруг собрались любопытные. Кто-то вызывал службу спасения. Поступали ценные советы: накормить пострадавшего! Дать ему воды! Я взялась поить Джейми из своей бутылки, но лишь облила ему лицо.

На Пятой авеню завыла сирена, и рядом с нами остановилась «Скорая», заблокировав движение. Выскочили два медбрата, нежно погрузили бесчувственного Джейми в машину. Следом залезла я. Медбратья учинили мне допрос.

– Возраст пострадавшего?

– Двадцать семь, – пролепетала я и взяла Джейми за руку. Рука была липкая от пота и горячая.

– Хронические заболевания?

– Нет. – Я погладила руку. – Ой, нет, есть. У него ревматизм в левом плече.

Младший медбрат уставился с недоверием. Старший нахмурился.

– Аллергией страдает? – вопросил старший.

Мой желудок словно сполз к тазу, а потом и к коленкам. Планета Земля временно остановилась, зато стала вертеться карета «Скорой помощи» вместе с каталкой, Джейми и медбратьями. Когда верченье закончилось, мир умалился до двух суровых медбратьев.

– Аллергией страдает? – повторил старший.

– Да. На орехи.

Медбратья молча уставились мне в лицо, откуда взгляды их переместились на мою левую руку, все еще тискавшую пакетик из-под соленого кешью и бутылку с водой.

– Я не давала ему орехов, – промямлила я, заливаясь краской.

Младший медбрат полез в аптечку за шприцем.

– Но я его поцеловала. После того как съела пакет кешью. Не мог же мой поцелуй спровоцировать анафилактический шок?

Старший медбрат закатал Джейми рукав, младший дважды щелкнул по шприцу.

– То есть это из-за поцелуя?

Младший медбрат всадил иголку Джейми в вену, Джейми дернулся и очнулся. Старший медбрат помог ему сесть и снова лечь.

– Где это я? – спросил Джейми.

– С тобой все будет в порядке, милый, – ответила я.

– Вы потеряли сознание, – принялся объяснять старший из медбратьев. – Мы везем вас в больницу на обследование.

Через несколько минут каталку с Джейми вытащили из «Скорой» и сопроводили в приемный покой. Я бежала рядом, тиская его руку.

– Кем вы доводитесь пострадавшему? – вопросил санитар, не переставая царапать в блокноте.

Мы подкатили Джейми к свободной койке.

– Я его невеста, – соврала я из страха, что в палату допускаются только родственники пациентов. Мне не хотелось оставлять Джейми одного. Он сделал вид, что не слышит слово «невеста»; стандартная модель поведения холостяков, которым под тридцать, – не реагировать на слова типа «свадьба» и «помолвка». Явился дежурный врач, занялся Джейми. Медсестра усадила меня и велела ждать результатов осмотра. Надо мной висел знак – перечеркнутый мобильный телефон. Я полезла в сумочку, чтобы отключить мобильник.

– Извините, мэм, вы знакомы с мисс Прией Сент-Джон? – спросила другая медсестра.

Я метнулась в приемный покой и упала в объятия лучшей подруги.

– Какого черта ты здесь делаешь? – спросила Прия. – Донни – наш системный администратор – видел все из окна. Теперь у нас только и разговоров, что о тебе с Джейми.

– Ты знаешь, что у Джейми аллергия на орехи?

Прия кивнула. Каждый, кто когда-либо делил с нами трапезу, знает, что у него аллергия на орехи. Я показала Прие пакетик из-под кешью, который почему-то до сих пор не выбросила и даже не спрятала в сумку.

– По-моему, у тебя выдался неудачный день, – констатировала Прия, схватила пакетик и швырнула в ближайшую урну.

«Вот что значит опытный юрист, – подумала я. – Сразу избавляется от улик».

Я тряхнула головой, ожидая дополнительных проявлений сочувствия, но тут спину мне словно прожег чей-то взгляд. Конечно, это была Селия, мамаша Джейми.

– Что ты сотворить мой сын?! – заголосила Селия с густым кубинским акцентом, не забывая буравить меня глазами. Впрочем, она и раньше всегда смотрела с ненавистью, будто я лично несу ответственность за операцию в заливе Свиней[7].

– Джейми вон там уложили, – сказала я и проводила Селию к нужной койке.

Прия предусмотрительно отступила в тень. Почти все мои друзья до смерти боятся Селии – и не без оснований.

– Ай-ай-ай! Боже Всемогущий! Пресвятая Дева! – заголосила Селия по-испански, увидев любимого сыночка на больничной койке, и тут же принялась бормотать католические молитвы.

Врач-реаниматор, по моему мнению, слишком молоденькая для такого ответственного поста, сообщила, что состояние Джейми стабильное и что он поправится. Селия оттолкнула меня от юной докторши и объявила, что она – «родной матерь тот малчик», и обсуждать его здоровье следует с ней, а не с посторонними.

– Простите, миссис Кастильо, невеста мистера Кастильо имеет право находиться при нем и говорить с врачами, – возразила докторша, улыбнувшись мне ободряющей улыбкой. Не иначе, как у ее парня примерно такая же мамаша.

Селия схватила мою левую руку и продемонстрировала докторше отсутствие кольца.

– Вот, они не помолвлены!

Докторша смерила меня таким взглядом, словно я отказалась отдать почку умирающей сестре-близняшке.

– И вообще, – с торжеством продолжала Селия, – мой сынок собираться ее бросать!

В следующую секунду меня выставили из палаты, будто мало мне было выслушать такое от мерзавки Селии. Впрочем, оказалось, что и это не все. Миссис Кастильо потребовала выставить «самозванку» из больничных стен.

По коридору меня эскортировала дородная волонтерка, а вслед неслось:

– Как так получаться, что каждый раз, как мой сынок видит тебя, он попадать в больницу или в тюрьму?

Кстати, в тюрьму Джейми попал не из-за меня. Ну, то есть не совсем из-за меня.

Домой я пришла в седьмом часу, швырнула сумку прямо на пол и застыла в дверях, охваченная ощущением дежавю. Я пыталась успокоиться посредством дыхательной гимнастики – без толку, стены все равно словно смыкались непосредственно над моей головой. Да, так уже было. И вновь началось.

Я направилась в спальню переодеваться, и тут меня осенило – надо бежать. Бежать из Нью-Йорка. Сегодня же. Сейчас соберу вещи – и прочь отсюда. Работу удержать не удалось. Парня – тоже. И много ли у меня осталось, кроме органайзера в красной обложке?

В конце концов, я и раньше сбегала.

После первого курса юрфака я собрала вещи и свалила на юг Франции на все лето – потому что мне так захотелось. Еще прежде, в колледже, улетела в Прагу на целый год и даже не сообщила никому, пока не нашла подходящее жилье. Старшеклассницей бросила мать в Бразилии, а сама дернула к бабуле в Грецию, где оставалась две недели.

И вот опять во мне проснулась страсть к перемене мест.

А ведь целых семь лет не давала о себе знать. Последний раз эта страсть просыпалась, когда умер он. Любовь всей моей жизни. Человек, без которого я не могла дышать. С которым надеялась состариться. После его смерти внутри меня словно что-то оборвалось. Оставаться на одном месте стало мучительно, немыслимо, невозможно.

С тех пор я не называю его имени. Я даже слышать его не в состоянии. Друзья и знакомые делают все, чтобы это имя не достигло моих ушей. Об Адаме говорят «он» и только шепотом. Стараются, чтобы я случайно не взялась за книгу, в которой героя зовут Адам. Чтобы ничто о нем не напомнило.

Прикидывая, что делать – остаться? уехать? если уехать, то куда? если остаться, то для чего? – я поплелась на кухню, налила себе бокал вина и вышла на балкон. Я пила вино, вдыхала нью-йоркский воздух, смотрела вниз, на людскую суету. И наконец решение оформилось. Нет, я не уподоблюсь своей матери, которая намеренно не пускает корней, нигде надолго не задерживается. Которая постоянно в бегах.

Раздался звонок в дверь. Я подскочила, успев подумать: «Хоть бы это был Джейми!» Успела испугаться, что это его мамаша. Отбросила эту мысль, метнулась к двери. На пороге стоял мужчина в полицейской форме.

– Чем обязана? – спросила я, недоумевая, почему консьерж не предупредил меня и почему я сама не догадалась приоткрыть дверь на длину дверной цепочки, вместо того чтобы распахивать.

– Я – детектив Моретти из девятнадцатого участка. Войти можно?

Он показал свой значок, не сделал попытки вломиться без разрешения. Терпеливо ждал на придверном коврике, пока я звонила в полицию, сверяла сведения. Слушая диспетчера, я исподтишка разглядывала руки детектива Моретти (который действительно оказался детективом Моретти). Руки были грубые, мозолистые.

– По какому вопросу вы пришли, детектив? – спросила я уже в кухне, когда он уселся к столу.

– Мисс Гудман, где вы были сегодня в половине пятого вечера?

Детектив Моретти раскрыл блокнот, приготовился записывать показания.

– Что? – опешила я.

Не думала, что в жизни все точь-в-точь, как в сериале «Закон и порядок». Детектив Моретти смотрел выжидательно, держа ручку наготове.

– Я возила в больницу моего парня. У него аллергия на орехи. Я была в карете «Скорой помощи». А что такое?

– Вас обвиняют в попытке убийства Джейми Кастильо, – отчеканил детектив Моретти, каждым лицевым мускулом выражая любопытство касательно моей реакции.

– Что? – повторила я, мысленно возблагодарив Небеса за формулировку «попытка убийства», а не просто «убийство». – Какой бред!

– При всем моем уважении, мисс Гудман, у вас был мотив. Мистер Кастильо собирался порвать с вами.

Что за дурацкое клише – «при всем моем уважении»! Уважение тут и не ночевало. Нельзя одновременно уважать и обвинять в попытке убийства посредством ядовитого поцелуя.

– Можете называть меня Ханной. Кстати, с чего вы взяли, будто Джейми хочет порвать со мной?

– Так сказала его мать.

Я едва сдержалась, чтобы не закатить глаза.

– Это для меня полная неожиданность, детектив, – зачастила я. – Мы с Джейми не собирались расставаться. – Как назло, из лекций по уголовному праву ничего подходящего к случаю не вспоминалось. – А если бы я даже и подозревала у Джейми намерение порвать со мной, согласитесь, детектив, убийством я бы не добилась идиллии в отношениях.

Я говорила очень быстро, выкладывала все, что вступало в голову, а сама пыталась припомнить первый курс юрфака. У меня по уголовному праву была оценка «А»[8] – неужели в памяти ничего не отложилось? Должно было отложиться! Наконец я вспомнила нечто важное: никаких показаний без своего адвоката.

– Я бы хотела сначала поговорить со своим адвокатом, – заявила я, когда детектив Моретти отложил ручку.

– Мисс Гудман, это не допрос, а беседа. Вы уверены, что вам нужен адвокат?

– Извините, детектив Моретти. Да, уверена.

* * *

На следующее утро я отправилась в участок вместе с Прией, которая согласилась на роль адвоката, даром что по специальности она налоговый инспектор. По мере приближения к девятнадцатому участку росла моя неуверенность относительно эффективности плана. План был совершенно девчачий – я рассчитывала, что детектив Моретти пленится моей ослепительно красивой подругой и просто отпустит меня. Наивность плана оправдывает лишь очевидный факт: если кто и способен избежать неприятностей, не задействуя дополнительные ресурсы и полагаясь исключительно на собственную внешность и обаяние, так это Прия.

Странный план – выставить против детектива Моретти красавицу налоговую инспекторшу. Это после трех лет на юрфаке!.. Неудивительно, что моя фирма не хочет брать меня в партнеры.

Свой почти игрушечный «Мини-купер» Прия припарковала прямо напротив парадной двери. Отец Прии – дипломат, а значит, она может парковаться где душа пожелает, то есть в самых неожиданных местах. Прия подкрасила губы – главное свое оружие, – и мы пошли навстречу судьбе в лице детектива Моретти.

Минут пятнадцать мы прождали в комнате для допросов (по крайней мере, приблизительно такую комнату показывали в сериале «Место преступления»). Детектив Моретти появился не прежде, чем выпил свои законные две чашки декофеинизированного кофе. Бедняга! Как ни старался сосредоточиться на деле об орехах-убийцах, он глаз не мог отвести от Прии. Мой план сработал. Моретти и Прия обменивались любезными колкостями, Прия закидывала ногу на ногу, как в «Основном инстинкте» – то есть детям до тринадцати лучше этого не видеть. Шорох ее чулок стал последним ингредиентом в любовном зелье – Моретти спекся.

– Извините за опоздание, – произнес помощник окружного прокурора, заглядывая в комнату. – Меня зовут Нэйт…

– Цукерман, – продолжила я.

– Ханна, ты здесь какими судьбами? – воскликнул вошедший.

По интонации было непонятно, рад он или не слишком.

– Вы знакомы? – удивился Моретти.

– Да, – подтвердил Нэйт, приглаживая волосы и плюхая папку на стол. – Мы вместе учились на юрфаке. Вот не думал, что в суде окажемся по разные стороны. Даже не знал, что Ханна практикует уголовное право.

– Ничего я не практикую. Я здесь в качестве обвиняемой.

Нэйт изумленно покосился на Моретти.

– Тебя, Ханна, пока ни в чем не обвиняют, – вмешалась Прия. – Ты здесь для беседы. Для прояснения неких ни на чем не основанных, голословных, нелепых утверждений.

Шок от появления Нэйта был так силен, что я едва ли осознавала, насколько хороша Прия в роли адвоката – особенно если учесть, что эта роль у нее первая.

– Вероятно, имеет место конфликт интересов, – предположил Нэйт и кивнул Моретти – дескать, выйдем на два слова.

– Если это твой бывший, беру самоотвод, – шепнула Прия, как только за мужчинами закрылась дверь.

– Никаких самоотводов, – буркнула я. – Ты мне не только адвокат, но и подруга.

– То есть на гонорар можно не рассчитывать, да, Ханна?

– Никакой он не бывший. И не будущий. Мы все три года друг друга на дух не выносили, – выдала я, запустив пальцы в волосы.

– Странно – он симпатяга.

– Симпатяга?! Да он – ходячее воплощение всего, что мне противно в людях. У меня одноклассники были точь-в-точь такие. Богатенькие папины сынки и дочки. Пижоны, одним словом. Считают, что родиться во влиятельной семье – уже достижение.

– Значит, вот как ты про меня думаешь?

– Нет, – запротестовала я, но прежде покосилась на ее бриллиантовую подвеску – подарок к шестнадцатилетию от папы-дипломата. – Мы-то с тобой трудимся. В поте лица. Не рассчитываем на трастовые фонды.

– Он тоже трудится. Он – помощник окружного прокурора. Направлен расследовать твое дело.

– Да я не о том.

– Неужели?

– Не могу поверить, что меня вот-вот арестуют.

– Да, это было бы совсем некстати.

Я метнула на подругу мрачный взгляд как раз в то мгновение, когда вернулись Нэйт и Моретти.

– Полагаю, произошло досадное недоразумение, – заявил Нэйт. – Ханна, ты свободна.

Мы с Прией на минуту застыли, не зная, что делать и что говорить.

– Разумеется, досаднейшее, нелепейшее недоразумение! – Прия наконец опомнилась, встала и оправила жакет. Затем схватила меня за руку и поволокла вон из комнаты для допросов, на пороге добавив к вежливому «Всего наилучшего, детектив» самую зазывную из своих улыбок. А по пути к машине заметила:

– Не похоже, чтобы этот Цукерман так уж сильно тебя ненавидел.

Глава 11

– Надо узнать, чего человеку хочется, и дать ему это, – объясняет бабуля.

– Золотое правило мошенника, – вставляю я.

– Нет – золотое правило светской львицы.

– А на мой нюх, отдает махинаторством.

– Сегодня, когда встретишься с этими мужчинами, сосредоточь внимание на том из них, кто больше прочих заинтересуется тобой. Отношения удобнее строить, когда мужчина жаждет быть с женщиной, а не она – с ним.

– А если они все воспылают ко мне страстью?

– Назначь свидание каждому, – спокойно наставляет бабуля. Похоже, она мою шутку не уловила. Или делает вид, что не уловила. – Пойми, дорогая, очень важно иметь много поклонников. Когда поклонник всего один, к нему привыкаешь, а там попробуй-ка вырваться – не выйдет!

Кажется, я поняла ход ее мыслей. При единственном претенденте женщина все свои устремления, все желания сосредоточивает на нем. Теряет бдительность. Наверно, когда рядом толчется трое-четверо ухажеров, их можно сравнивать на предмет достоинств-недостатков.

А я всегда складываю все яйца в одну корзину, потом ношусь с этой корзиной, а в итоге удивляюсь, как так случилось, что я опять наедине с собственным разбитым сердцем. Не разрабатываю резервных планов, не думаю, что стану делать, если ничего не выйдет. До сих пор не оправилась от того последнего раза, когда ничего не вышло. Не оправилась от Адама.

Бабуля, напротив, умеет жить. У нее на каждый день недели – новое свидание. И это ей по вкусу. Еще бы – море удовольствия и никаких терзаний. Рано или поздно один из ее поклонников выступит на передний план, и бабуля сочетается с ним браком. А пока она просто извлекает максимум из летнего сезона в Хэмптонс. Да, мне есть чему поучиться у Ба.

– Что ж мне, хищницей заделаться?

Мы с бабулей находимся на яхте длиной в сто пятьдесят футов, в Сэг-Харбор. Яхта принадлежит одному из многочисленных бабулиных поклонников. У него трое внуков – мне нужно выработать линию поведения, а то как бы снова не остаться с носом.

– Хорошо бы ты, милая… – начинает бабуля и тут же осекается.

– Вот вы где прячетесь! – восклицает хозяин яхты.

На верхней палубе у него обогреваемый бассейн на восьмерых, с подводной скамьей по всему периметру.

– Вовсе мы и не прячемся, – поет бабуля, посверкивая глазами. Как ей это удается – сквозь солнечные очки? – Не прячемся, а секретничаем. Девочкам это свойственно.

– Не пора ли присоединиться к компании? – Хозяин яхты улыбается до ушей, по-щенячьи. – А то без вас скучно.

Зовут его Гарольд. Он очень славный. На бескозырке и на рубашке-поло у него нашивки с названием яхты – «Зельда Мэй». Такие же нашивки на полотенцах. Яхта названа в честь Гарольдовой жены, которая скончалась четыре года назад. Гарольд не хочет менять название. И извиняться за него не хочет. Мне он нравится. Бабуле тоже.

– Нам тебя ужасно не хватало, милый, – воркует бабуля.

Мы следуем за Гарольдом вниз по лестнице. Лестница спиральная, очень изящная. Впрочем, мне не до архитектурных изысков – я боюсь, что снизу видны мои трусы. И что кто-нибудь на них пялится. Оказывается, опасения не напрасны – непосредственно под лестницей нас поджидают все трое Гарольдовых внуков.

Пытаюсь подражать бабуле – она даже на спиральной лестнице не шагает, а как бы стекает по ступеням. Помню, она учила меня сидеть «как леди». Мы пили чай в отеле «Плаза», мне было шесть. Коленки сжать, лодыжки скрестить, обе ноги поместить этак бочком, на одну сторону. И чтобы напряжения не чувствовалось, и никакого упора на пол.

Гостиная просто огромная, словно мы и не на яхте. Такой гостиной не каждый особняк похвастается. Мебель красного дерева, упругий мягкий ковер, кушетки изготовлены по индивидуальному заказу и расположены так, что прямо-таки провоцируют светскую беседу, а еще столик для карточных игр и к нему стулья – в другом стиле, зато антикварные. И неизбежная телевизионная панель в шестьдесят дюймов, которая в выключенном состоянии выполняет функцию зеркала.

Удивительно, как такие тяжелые вещи держатся на плаву; эта мысль занимает меня целое мгновение. Гарольд представляет нас внукам, и старший внук рвется провести экскурсию по яхте для одной отдельно взятой Ханны.

– Пойдем сперва в носовую часть, – говорит он, нажимает на кнопку – и дверь открывается.

Здесь все двери автоматические и устроены по принципу купе – чтобы не хлопали на океанском ветру. Делаю несколько шагов, понимаю, что местонахождение носовой части мне неизвестно.

– Иди первый, – говорю я.

– Нос – он впереди, – улыбается старший внук по имени Трей. – А ты не похожа на морского волка.

Я молчу, но молчание не выглядит невежливым, поскольку Трей продолжает:

– Правый борт находится справа. Слева мы видим иллюминатор.

– А не проще говорить «право», «лево» и «окно»?

Трей смеется.

– Пожалуй, проще. Корма расположена в задней части яхты. Так что пойдем лучше на нос. Не люблю тесноты. И вообще хочу улизнуть от остальных. Улизнем вместе?

Когда мы с бабулей только поднялись на борт, до возвращения внуков, Гарольд показал нам нижнюю палубу, где находятся спальни. Их четыре, каждая снабжена отдельной ванной. Еще имеются каюты для прислуги в количестве восемь человек (ниже ватерлинии, туда экскурсанты не допускаются).

О какой тесноте говорит Трей? У меня на Манхэттене спальня меньше, чем на этом судне. Однако я ему подыгрываю – именно так поступила бы на моем месте бабуля.

– Ты здесь все лето проводишь, Трей?

Мы добрались до носа. Судно выходит из бухты, на носу в такой момент приятнее всего. Здесь имеются два шезлонга (на них полотенца с нашивкой «Зельда Мэй» и подголовные валики с литерой «З»). Устраиваемся в шезлонгах.

– Нет, лето мы начали на Тресковом мысе, ненадолго зависли на острове Нантакет, а уж после прибыли сюда. Через недельку-другую по своим же следам махнем на виноградники, а потом и в Ньюпорт. В августе там регата, мы ее обычно не пропускаем.

Вот интересно, когда этот пижон и его братья работают – и работают ли вообще. Гарольд-то, конечно, на пенсии. Увы, пристойная формулировка вопроса не лезет в голову, да и любопытство, вероятно, обусловлено желанием осудить всю семейку.

– Разве не здорово, что у тебя и твоих братьев столько свободного времени, – наконец выдаю я.

– Еще бы! Когда работаешь на себя, сам распоряжаешься временем. Ну да кому я рассказываю!

Он вообразил, будто и я такая же!.. Это потому, что нынче среда, а мы с утра прохлаждаемся на яхте, в открытом море, и на весь мир нам плевать.

– Вообще-то я юрист. Я работаю не на себя, а на фирму. На Манхэттене.

Не знаю, что меня заставляет с таким пылом настаивать: я сама зарабатываю на жизнь. Не понимаю, зачем подчеркиваю разницу между нами.

Если уж на то пошло, хоть я и юрист и работаю на фирму, а не на себя, я в жизни не волновалась из-за денег благодаря бабулиным щедротам. Бабуля оплачивала мое обучение, начиная с частной школы и заканчивая университетом. Формально я не выгодополучатель, ведь моя мама никогда не позволяла бабушке открыть для меня счет, но, по сути, разницы нет. Бабуля годами платила кучу денег, чтобы я могла не стесняться в тратах. Она даже сделала первый взнос за мою квартиру.

– Дед сказал, ты здесь на целое лето, – с полувопросительной интонацией уточняет Трей.

– Да.

– Значит, в настоящее время ты не работаешь, – подытоживает Трей.

– Ситуация довольно сложная.

– А кому легко? – Трей подмигивает. – Мы с братьями, по сути, не работаем. Живем за счет трастовых фондов.

Хмурюсь. Ясно: Трей уверен, что мы с ним одного поля ягоды.

– Нет, ты не так поняла. – Трей спешит развеять мои страхи. Вздыхаю с облегчением. – Мы не мотаем денежки, как некоторые здешние жители. Мы живем на дивиденды.

На дивиденды он живет, бедняжечка! Да у него трастовый фонд таких размеров, что и дивиденды мотать – не промотать. Да с такими дивидендами и основной суммы не нужно! Просто в голове не укладывается, какое неравноправие кругом царит!

– У тебя ведь та же картина? – уточняет Трей.

И я говорю «да», только чтобы закончить разговор. Трей перечисляет населенные пункты и географические особенности Коннектикута, видимые с яхты. Это сколько же продлится наш круиз? Не сымитировать ли приступ морской болезни? Пускай бы высадили нас с бабулей на берег…

Вдруг по правому борту раздаются шаги.

– Извините, сэр, – говорит девушка в униформе прислуги – коротких шортах цвета хаки и такой же рубашке-поло с нашивкой «Зельда Мэй» и собственным именем – Инга. Длинные белокурые волосы заплетены в две косы. – Время ланча, сэр. Подавать?

– Да, – отвечает Трей. – Для меня принеси, пожалуйста, «Летний эль» марки «Сэм Адамс». Да не сюда – на стол. Мы сейчас.

– Конечно, мистер Пеннингтон.

– А ты что будешь пить, Ханна? – спрашивает Трей.

– Бокал белого вина, если можно.

– Разумеется, мэм.

– Люблю девушек, которые не стесняются выпить среди дня, – улыбается Трей, помогая мне встать с шезлонга.

«Мне надо выпить – иначе не выдержу до конца морской прогулки», – думаю я, но молчу. Молчу и пью.

Глава 12

Хэмптонское утро кардинально отличается от утра нью-йоркского. В городе мечешься по квартире, как ужаленная – сначала в душ, потом напялить что-нибудь наименее помятое, ухватить бутерброд – и бегом на работу.

В Хэмптонс каждое утро превращено в церемонию. Пробудившись, мы не спеша выбираемся из постелей. Я сплю в пижаме, к которой прилагается пеньюар – это наряд для завтрака. Надеваю тапочки, следую в ванную. Умываюсь, накидываю пеньюар и шлепаю к столу.

На завтрак всегда два-три горячих блюда (сегодня – блины и омлет) и несколько холодных блюд (сегодня – мюсли и маффины с черникой). Бабулин повар варит кофе только по заказу, хотя наши кофейные пристрастия не меняются от утра к утру (бабуля пьет эспрессо, я – черный кофе). Имеются три газеты на выбор («Нью-Йорк таймс», «Нью-Йорк пост» и «Вашингтон пост»).

Прислуга ест отдельно.

Сколько себя помню, бабуля держала целый штат прислуги. Сейчас на нее работают Рауль (шофер) и его жена Мартина (экономка). Летом они живут над гаражом, в квартирке с двумя спальнями. Зимой – в Квинсе, в собственном доме.

Раньше у бабули было два повара, оба – дипломированные знатоки французской кухни, хотя приготовить могли абсолютно любое блюдо. Старший из двоих, Алек, работал на бабулю с самого ее брака с итальянцем-автогонщиком. Во время медового месяца автогонщик обронил, что ненавидит ресторанную еду, и бабуля поняла это как намек нанять повара. Жанна-Мари появилась, когда бабуля вышла за тюфячного короля. Тюфячный король обожал французскую кухню. Жить не мог без жирных соусов; Жанне-Мари вменялось в обязанность изобрести более безопасную, но не менее вкусную альтернативу его пристрастиям. Алек, когда при нем готовили голландский соус с обезжиренными сливками, только что в обморок не падал. В конце концов он предъявил бабуле ультиматум: или он, или Жанна-Мари. Алек работал на бабулю много лет, но она успела влюбиться в салат из авокадо, изобретенный Жанной-Мари. В итоге Алек ушел, а Жанна-Мари осталась. Еще и потому, что бабуля терпеть не может ультиматумов.

Также есть женщина, которая «ведет дом». Не знаю, что конкретно под этим подразумевается; догадываюсь, что официально Элинор числится личным секретарем. (На ум приходит бурлескная комедия с Кэри Грантом и Кэтрин Хэпберн.) Видимо, обязанности Элинор включают оплату счетов и отслеживание исправности телефонов и кабельного телевидения. Впрочем, не уверена – бабуля не любит разговоров о деньгах. Она прекрасно умеет добывать деньги, но не считает их подходящей темой для беседы.

Элинор – главная над всей прислугой, и эта должность ей по нраву. Задрав нос, обходит она свои владения, следит, чтобы все блестело. Как правило, Элинор сопровождает бабулю в поездках, ведь составление графика бабулиной социальной активности – одна из основных ее обязанностей.

Кроме того, бабуля держит приходящих уборщиц, которые наводят лоск дважды в неделю. Бабуля любит порядок. Выйдя замуж за моего дедушку, она очень серьезно отнеслась к роли домохозяйки из пригорода и с тех пор всегда имела все основания гордиться своим домом (точнее, своими домами). Пусть сама бабуля больше не занимается уборкой – это не значит, что дома не должны отличаться безукоризненной чистотой.

Наконец, имеется садовник, который живет на вилле круглогодично. Осенью и зимой, когда бабули нет, он следит за порядком – проверяет, не промерзли ли водопроводные трубы, не поселилась ли под полом террасы какая-нибудь зверушка, и вдобавок раз в неделю спускает воду в туалетах. А весной и летом, когда приезжает бабуля, садовник занят стрижкой газона и кустов, прополкой клумб и мелким текущим ремонтом.

Все бабулины работники – люди, ею же проверенные; впрочем, не скажу, что хорошо их знаю. Они делают свое дело, оставаясь практически невидимыми, потому что трудятся в основном, когда мы с бабулей уезжаем за покупками или выходим пройтись по пляжу. Когда мы дома, прислуга держится кухни.

Сегодня бабуле пришла охота стряпать. А это значит, кухня в нашем полном распоряжении. Точнее, целый дом в нашем полном распоряжении – бабуля отпустила всех на выходной. Рауль с Мартиной отдыхают в своей квартирке, остальные ушли на пляж.

Завтрак накрывают на толстенной разделочной доске, установленной на деревянную подставку (такими в старину пользовались мясники на рынках, а сейчас это модная дизайнерская тенденция и заодно сердце бабулиной кухни), но завтракаем мы на террасе. Однако сегодня сразу после завтрака мы наскоро приводим себя в порядок и встречаемся за разделочной доской, чтобы обсудить грядущий ужин.

Бабуля решила приготовить кок-о-вен, то есть цыпленка в вине. Я слыхала, это блюдо занимает целый день – на целый день и настроилась. Морально. Мы сидим на табуретах и составляем список продуктов. Бабуля называет ингредиент, я заглядываю в кладовку и рапортую о наличии (или отсутствии). Придется ехать в город.

К дверце кухонного шкафа прикреплена газетная вырезка. Старая-престарая, желтая-прежелтая – даже трогать страшно. Читаю заголовок: «РЕЦЕПТ СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ».

Далее следует список ингредиентов:

Одна чашка любви

Две чашки друзей и родных

Одна столовая ложка понимания

Две столовые ложки сочувствия

Три столовые ложки щедрости

Все перемешать и приправить щепоткой скромности.

Каждый раз будет получаться по-разному, но главное – приложить максимум старания и делать все с радостью.

– Что это, ба?

– Это? Чепуха, пустяк. Я о нем и забыла. Моя мама вырезала рецепт из газеты, когда мы только прибыли в Америку.

– Но зачем-то ты его сохранила? Наверное, он для тебя важен.

– Память о маме. Ей очень хотелось стать настоящей американкой. И чтобы мы тоже нашли здесь новую родину. Бывало, как наткнется на что-нибудь в этом роде, так и вырежет и приклеит на видном месте.

– Ты мне то же самое говорила, ба.

– Что именно?

– Ну, разве не помнишь? Ты часто говорила: «В рецепте счастливой жизни этот ингредиент явно лишний».

– Мамины слова. Я их девочкой чуть ли не каждый день слышала, – улыбается бабуля.

– Твоя мама тебе говорила, а ты мне говоришь, да, бабуль?

– Да. И твоей маме тоже.

– Выходит, это он и есть – рецепт счастливой жизни?

– Не уверена. Может, нынешним летом узнаем.

* * *

Погода прекрасная. Странно, что бабуля не хочет, по обыкновению, провести день на воздухе; с другой стороны, здорово, что она учит меня готовить. Я не знаю, с какого боку к плите подойти, а бабуля, даром что почти не стряпает сама, остается непревзойденной кулинаркой. Бабулины вкусности даже моя мать вспоминает с восторгом: мол, без них и детство – не детство. Под каковым заявлением я готова подписаться. В перерывах между авиаперелетами мы с бабулей успевали насладиться такими вот тихими денечками, когда она готовила для меня, а я завороженно следила за ее действиями. Например, она умеет делать чудесный сырный соус – в детстве я его обожала. Соусом поливаются спагетти, цветная капуста – да что угодно. Приятное разнообразие после «обслуживания в номерах», к которому я привыкла.

Мы отправляемся на рынок, не спеша идем между прилавками. Хорошо, что бабуля потребовала одеться со всей тщательностью (сама я в жизни не стала бы наводить марафет перед походом за продуктами). На саутгемптонский рынок, похоже, все являются, словно на первый бал. Бабуля огорчилась бы, будь на мне сейчас спортивные штаны и футболка (именно в таком виде я хожу в супермаркет).

– Это твоя мама готовила для тебя цыпленка в вине, да?

Засматриваю бабуле в лицо. Надо же, история движется по спирали. Когда-то прабабушка готовила для бабушки, теперь бабушка готовит для меня.

– Нет, – просто отвечает бабуля. – Мы были богаты. Мама никогда сама не стряпала. Цыпленка в вине я готовила своему первому мужу – тому, что похож на Ретта Батлера, – когда мы жили на Монмартре практически без гроша.

– Ой!

Скорее опускаю голову, прячусь в список продуктов.

– Кок-о-вен и биф бугиньон тогда не котировались, – объясняет бабуля. – Считались крестьянскими блюдами. Моя мама ни за что не стала бы их есть. Они вошли в моду совсем недавно. Даже еще не вошли, а только входят. Тогда, на Монмартре, мы их ели из-за дешевизны. Можно брать любое мясо, соус его умягчит.

Хочется спросить бабулю, нам-то зачем такое готовить, но я молчу. Раз бабуля решила, значит, есть причины. Уж не старые ли фотографии навели ее на мысль состряпать кок-о-вен?

Бабуля берет несколько веточек тимьяна, вдыхает аромат.

– Свеженькие! На, понюхай.

Нюхаю. Не понимаю, свеженькие или не очень. Улыбаюсь, киваю.

По дороге домой бабуля раскрывает главный секрет своего жаркого – вместо красного вина нужно использовать рислинг.

Дома, разобрав покупки, мы садимся перекусить. Ни разу не видела, чтобы Алек или Жанна-Мари перекусывали перед тем, как взяться за дело. Но бабуля уверяет, что кок-о-вен требует определенного настроя, а что же обеспечит этот настрой, как не минутка-другая расслабления?

Мы берем курицу и роллы с перцем и авокадо (их оставила Жанна-Мари, прежде чем уйти на пляж) и устраиваемся возле бассейна. Говорим мало – не как обычно. Пытаюсь жевать с невозмутимым видом. Это нелегко – бабуля нынче витает в облаках.

После перекуса мы возвращаемся в кухню и приступаем. Я шинкую морковь и шампиньоны сорта «кремини», бабуля разделывает курицу. Хочется заговорить с ней, но я слишком поглощена работой. К моему удивлению, во время шинковки мозг отдыхает, а мысли просветляются. Давно я не была так спокойна, так умиротворена. Вот, значит, почему некоторые люди обожают стряпать. По слухам, готовка снимает напряжение, хотя лично мне всегда казалось, не стоит полдня торчать у плиты, чтобы потом за полчаса уничтожить плоды трудов своих.

Бабуле, конечно, требуется гораздо больше времени. Она не ест – она вкушает. Из каждого перекуса устраивает церемонию. Смакует каждый грамм. Делает длинные глотки вина, наслаждается едой. До приезда в Хэмптонс я ела или стоя, или на бегу. А бабуля говорит, на ходу даже собаки не едят.

Итак, овощи и грибы нашинкованы, мясо посолено и приправлено, пора приступать непосредственно к тушению. Бабуля объясняет, как грамотно жарить панчетту – соленую грудинку с пряностями. У меня получается! Вот чего я не знала о кулинарии – мне нравится выполнять задания точно и аккуратно, в установленном порядке. Я так хорошо поджарила панчетту, что бабуля, к моей радости, доверяет мне зарумянить и курицу.

Затем мы выкладываем в кассероль нашинкованную морковь, целенькие луковки, чеснок, солим, перчим и жарим. Теперь очередь коньяка. Панчетта и курица отправляются обратно в кассероль. Далее меня отстраняют, бабуля будет колдовать одна. Она добавляет вино, куриный бульон и свежий тимьян, делает меньше огонь и оставляет тушиться всю нашу красоту. Когда, по мнению бабули, курица потушилась достаточно, мы накрываем кассероль крышкой и ставим в духовку. Там она пробудет минут сорок, а пока бабуля предлагает поплавать в бассейне – чтобы ожидание не было томительным.

Она легла на воду, вытянула ноги, расслабилась. Я, наоборот, не свожу глаз с часов. Вдруг меня посещает ужасная мысль.

– Ба, а что, если курица перетушится?

Говорить стараюсь небрежным тоном, однако в голосе паника.

– Нет такого понятия – «перетушиться».

– Мы же в бассейне! – Пульс учащается. – Вдруг мы ее провороним?

– Провороним курицу? Хорошо сказано. Всегда, Ханна, можно начать с начала!

Бабуля поднимает над водой обе руки. Ни дать ни взять русалка.

– Когда ты для Ретта готовила, у тебя небось не было лишних денег! Ты не могла продуктами разбрасываться. Что ты делала, если курица пригорала?

– Так у меня и бассейна не было. Не очень-то расслабишься, когда нет бассейна, – улыбается бабуля. – Я сидела в кухне и смотрела на плиту.

– Может, и мы должны сидеть и смотреть на плиту?

– Ни в коем случае. Мы будем расслабляться. Мы славно поработали, у нас получится отличное блюдо. Через сорок минут оно дойдет до кондиции, мы его достанем из духовки и съедим. Волноваться не о чем. Будет очень вкусно, вот увидишь. Или не очень. В любом случае, это всего лишь ужин, а не конец света.

– А что вы с Реттом делали, когда ты портила ужин?

– Выбрасывали его и всю ночь занимались любовью.

Я отворачиваюсь, плыву к краю бескрайнего бассейна. Мне вдруг становится безразлично, сколько сейчас времени и не перетушится ли курица.

* * *

Курица не перетушилась. Она дошла до кондиции. А у нас оказалось достаточно времени, чтобы расслабиться в бассейне, принять душ и переодеться к ужину. Я накрываю стол на террасе, бабуля добавляет последние штрихи к кулинарному шедевру под названием «кок-о-вен». Явно уверена, что мне это не под силу – после того как я чуть не сорвалась в бассейне.

Стол бесподобен. Бабуля вытащила костяной фарфор, который непостижимым образом отлично сочетается с пейзажем. Белый, тонко расписанный желтыми цветами, он подчеркивает буйство зелени. Я ставлю на стол бокалы, кладу серебряные ножи и вилки. Чего-то не хватает. Пожалуй, нужно акцентировать внимание на центре стола. Никогда прежде не возникало у меня таких мыслей при взгляде на накрытый стол, но сегодня нечто внутри, в самой глубине сознания, вопиет: нам кусок в горло не полезет, если не поставить на стол вазу с цветами.

Обхожу дом вокруг, уверяя себя, что просто ищу цветы на срезку. На самом деле я направляюсь к гортензиям. Причем на автопилоте. Раздумий не было, решение оформилось не в голове, а где-то в другом месте. Только что я размышляла о том, что на столе недостает живых цветов – и вот я уже среди гортензий. К слову, на пути мне попались розовые кусты и солнцецвет. Но я, похоже, их вовсе не заметила.

Конец ознакомительного фрагмента — скачать книгу легально