Пенелопа Лайвли

Жаркий сезон

1

Начало мая, середина дня, коттедж с поэтическим названием «Дали». Полина у себя в кабинете, глядит в окно – не на сочную зелень полей, уходящую к холодной голубизне неба, а на Терезу, которая стоит снаружи с Люком на руках и смотрит вдоль проселка на шоссе. Полина воспринимает Терезу двояко: во-первых, как свою дочь, которая держит на руках сына и ждет мужа; во-вторых, как архетипический образ молодой женщины с ребенком, матери с младенцем. Эта картина тянет за собой целый ворох ассоциаций. Мать и дитя, пшеничное поле, две разбитые колеи проселочной дороги – путь в неведомое. Через одну призму Тереза – героиня Гарди, уж наверняка обманутая и брошенная, трагическая фигура. Через другую – лирический образ молодости и обновления. А для Полины сквозь нее проступает целая череда личных ассоциаций, других версий Терезы, звеньев цепи, которой они обе неразрывно скреплены с прошлым. Сейчас майский день в «Далях» и вместе с тем – отрезок двух жизней. Даже трех, если считать Люковы год и три месяца.

Вообще-то Тереза стоит там не просто так. Она уже заметила солнечный блик на лобовом стекле Морисовой машины, когда та сворачивала с шоссе. А вот и сама машина: ползет, словно черный лоснящийся зверь средь зеленого колыхания. Люк тоже ее приметил, и малыш преисполнился предвкушением предстоящей встречи. Он поворачивает голову и указывает всей пятерней. «Па! – кричит Люк. – Па!» Это он объявляет: «Едет мой папа!»

Полина слышит его в открытое окно. Она тоже следит за подъезжающим автомобилем, видит, как он сворачивает с проселка к тому месту у дома, которое отведено для парковки. Морис открывает дверцу, вылезает наружу, целует Терезу, и они вместе идут на свою половину сдвоенного дома. Полина отворачивается от окна и смотрит на письменный стол. Берет карандаш, делает пометку в рукописи.

«Дали» сами по себе архетип – и, как таковой, обманчивы. Это серое каменное здание на склоне холма где-то в центральной части Англии. Холм за домом венчается купой деревьев, которые изящными силуэтами чернеют на фоне неба. Вид с дороги, если правильно его сфотографировать, может служить рекламой автопрома (чтобы сюда добраться, нужна машина), хлебопромышленности (здесь выращивают самую экологичную пшеницу), туриндустрии (приезжайте сюда, и вы сможете любоваться такими же красотами). Кажется, будто дом так и застыл в начале девятнадцатого столетия: двухэтажный коттедж на три семьи, сложенный из камня, добытого в карьере неподалеку, и крытый местным шифером. Дом уютно притулился среди полей, как будто возник тут сам по себе, вырос из каменного скелета здешней земли. Это эманация времени и места.

В реальности «Дали» зависли среди пасторальных холмов фантастической машиной времени – темпоральной капсулой, внутри которой негромко гудит техника: компьютеры, телефоны, факсы, микроволновки, холодильники, телевизоры, видеомагнитофоны. «Дали» тщательно замаскированы, словно командный бункер, оборудованный на случай ядерной войны и надежно укрытый дерном.

Здание полностью выпотрошено. Три жилища превращены в два, от старой конструкции остались оконные проемы, камины, несколько старых дубовых стропил и лестница. Парадная дверь левой части коттеджа, той, что побольше (в ней теперь живут Тереза и Морис), открывается прямо в просторную кухню-столовую. Дальше, в новой пристройке, гостиная, выходящая окнами на общий сад. Эргономичная винтовая лестница ведет из угла кухни в спальню и санузел на втором этаже. В мансарде у Мориса кабинет.

Та часть коттеджа, поменьше, где живет Полина, устроена совсем иначе. Кухня и столовая расположены симметрично по двум сторонам узкой прихожей, из которой по лестнице можно подняться на второй этаж. Лестница – та самая, что сохранилась от старой планировки, – невозможно крутая, с узкими высокими ступеньками. Полина поставила с обеих сторон перила и все равно опасается за гостей. По-хорошему лестницу надо было заменить при реконструкции, но тогда она казалась неотъемлемой частью дома, а сейчас нет сил снова затевать мороку с рабочими и грязью.

Разумеется, везде светло и тепло – всюду проведено электричество и центральное отопление. По всему дому установлена автоматика, на индикаторных панелях сменяются зеленые циферки. Телефоны несут круглосуточную вахту. Компьютеры и факсы стоят наготове в кабинетах Мориса и Полины. Оба могут войти в глобальную коммуникационную сеть, затребовать информацию из библиотек в другой части страны. «Дали» – волк в овечьей шкуре. Он укоренен во времени и пространстве не больше, чем кабина пилотов «Боинга-747».

«Дали»… Странное название для коттеджа. Полина пыталась выяснить, откуда оно взялось, с тех самых пор, как десять лет назад приобрела дом, и ничего не могла разузнать, пока Морис не пояснил: в прошлом веке модно было давать стоящим на отшибе коттеджам имена, в которых хозяевам чудилась экзотика: романтическая или чуть ироническая. «Дали». «Край земли». «Ботани-бей». «Тасмания». «Утопия». «Райские кущи». Морис сообщил это, стоя на проселке напротив дома, в свой первый приезд, еще до женитьбы, – сообщил небрежным тоном, будто повторяя общеизвестное.

Сейчас, сидя у себя за столом, Полина делает небольшую пометку в чужой рукописи, вновь смотрит на дорогу и как наяву видит Мориса, роняющего это замечание. В его взгляде, как всегда, когда он делится своими обширными знаниями, сквозит самоирония; Полине интересно и одновременно чуточку неприятно.

На миг в памяти возникает Тереза, она стоит в сторонке, пока Полина и Морис беседуют о коттедже, смотрит только на Мориса, целиком погруженная в свою любовь, растворившаяся в ней без остатка.

Тереза и сейчас, три года спустя, по-прежнему влюблена в Мориса. Это видно любому. И особенно Полине. Она увидела это и десять минут назад, когда Тереза ждала Мориса, в ее позе, в повороте головы, в том, как она бралась за ограду и тут же отдергивала руку. И, наблюдая все это, Полина в точности знала, что Тереза чувствует. Могла в любой миг поменяться с нею местами: стать не Полиной, а Терезой – только в другой день, в другое десятилетие, – проводящей время в таком же постоянном ожидании.

А вот и он – не подъезжает на машине, но быстро идет через толпу на вокзале Виктория. Полина видит его издали, однако не бежит навстречу, а стоит там, где стояла, потому что эти минуты – самые сладкие: легкий трепет узнавания, когда она замечает его среди других пассажиров, ни с чем не сравнимое ощущение полноты жизни, когда все чувства обострены до предела. Она будет длить это дивное предвкушение. Вот он уже в нескольких ярдах, улыбается, машет рукой. Вот заключает ее в объятия. Гарри. Она ощущает его кожей, чувствует его запах. И ничего лучше на свете нет.

Удивительно: сейчас, когда эти секунды возвращаются к ней в мыслях, ощущения куда отчетливее и ярче зрительных образов: платформы, лица пассажиров, Гарри. Сам Гарри – не более чем условный раздражитель, включающий воспоминания о пережитых чувствах.

Полина прочитывает еще страницу рукописи, которую сейчас редактирует. Исправляет орфографическую ошибку, тактично обращает внимание на повтор слова. Затем отодвигает рукопись на край стола, зевает, потягивается и несколько мгновений сидит неподвижно в подступающих майских сумерках. После серой холодной весны внезапно наступило тепло. Уже и впрямь верится, что будет лето. Сегодня она впервые работает с открытым окном. В другой половине дома окно, видимо, тоже открыто. Слышен голос Мориса – неразборчивый гул речи: вероятно, он говорит по телефону. Он часто говорит по телефону.

«Далям» примерно сто семьдесят лет. Полине пятьдесят пять. Терезе двадцать девять. Морису сорок четыре.

Полина купила коттедж на деньги от продажи родительского дома после смерти матери – та пережила отца всего на два года. Тогда Полина еще работала редактором в лондонском издательстве. Тереза училась в художественном колледже. Морис еще не возник в их жизни и поэтому в планах не учитывался. Вообще-то в то время он зарабатывал себе репутацию молодого писателя-бунтаря, автора книг о необычных аспектах истории человечества, льстящих читателю сплавом научной глубины и занимательности: искрометный рассказ о табачной индустрии, смелая книга о маркетинге в области продажи старинных поместий… Сейчас Морис занимается историей туризма – большой проект, в котором речь пойдет о том, как естественная и созданная человеком среда эксплуатируется в коммерческих целях. Идут переговоры с крупным продюсером: есть идея запустить серию телепрограмм по будущей книге. Естественно, это подогревает интерес издателя. Из занятного автора необычных книжек Морис превратился в потенциально выгодное коммерческое вложение.

Из-за этой самой книги Тереза и Морис перебрались в «Дали». Пока они не поженились, Полина сдавала большую часть коттеджа, а маленькую держала для собственных нужд. В нынешнем году Морис объявил, что они проведут в «Далях» все лето – ему нужно целиком сосредоточиться на книге, которая в черновике уже готова. Разумеется, он планирует наездами бывать в Лондоне, уточнять кое-какие детали, а его редактор, Джеймс Солташ, будет наведываться в «Дали» на выходные, чтобы вместе с ним работать над рукописью. Этим летом «Дали» станут редакторским отделом.

Полина уволилась из издательства пять лет назад и теперь работает дома внештатным редактором. Она нарасхват, поскольку известна в издательском мире как очень грамотный и ответственный специалист, и женщина загружена ровно настолько, насколько ей хочется, и проводит дни, спасая авторов от семантических грехов и избавляя от ляпсусов, допущенных в творческом порыве. Она прочесывает романы, следя за тем, чтобы глаза героини не превратились на середине книги из голубых в серые, весна не сменилась осенью, а за понедельником не наступило воскресенье. Помечает вопросительными знаками неудачные предложения, тактично напоминает, что тире и двоеточие не всегда взаимозаменяемы. Рукописи, над которыми работает Полина, усеяны ее бесстрастными, лаконичными комментариями: вопросами касательно смысла темных или переусложненных мест, указаниями на избитые обороты. Автор, разумеется, волен поступить, как его душе угодно. Многие, поупиравшись в той или иной степени, примут всю или почти всю правку; несгибаемое меньшинство будет отстаивать принцип авторской непогрешимости до последней запятой. Полине скорее нравятся эти споры, подкрепленные словарными статьями и литературными ссылками. И конечно, самой ей убиваться незачем: будь ее воля, книги так и предстали бы перед читателями во всем блеске своих стилистических уродств. Хозяин – барин. Она свое дело сделала, причем сделала с удовольствием, проводя за письменным столом долгие дни, лишь иногда поднимая взгляд к окну, чтобы отметить перемены в освещении раскинувшегося перед домом поля, да изредка вставая, чтобы взять справочник или сварить себе кофе.

Поле за окном она знает как родное – диапазон его настроений и цветов, то, как оно меняется в зависимости от времени года. Здесь посеяна озимая пшеница, так что сейчас, в мае, поле покрыто густым зеленым «подшерстком». Поле большое и в хороший год дает шестьдесят тонн зерна. Значит, изумрудное меховое одеяло, отливающее на ветру серебром, стоит примерно пять тысяч фунтов. Полина узнала эти факты от Чонди – фермера, у которого купила «Дали». Чонди не слишком дружелюбен, они с ним просто знакомые, не приятели, иногда встречаются на проселке и тогда из вежливости обмениваются несколькими словами. Во время одной из таких встреч Полина и вытянула у него сведения о поле.

– Подумываете заняться сельским хозяйством? – с ехидцей спросил Чонди.

– Нет, конечно. Просто я все время на него смотрю, вот и решила хотя бы что-то о нем узнать.

Чонди не заинтересовало любопытство Полины. Он отвечал нехотя. Площадь. Урожайность. Сама Полина его тоже не интересует, если на то пошло. Она – просто женщина, с которой он когда-то заключил сделку, поэтому теперь живет неподалеку, но к его кругу не принадлежит. У них нет повседневных общих дел. Она не работает на Чонди, не продает ему удобрения, не покупает его зерно, не разделяет его забот. Она вне его мира, если не считать соседства.

Чонди – крупный фермер. Сейчас мелких не бывает. У него земли здесь и в соседней долине. А еще кемпинг в десяти милях отсюда и плодовый сад, где приезжающие сами собирают фрукты, с магазином сельхозпродукции и рестораном. И птицефермы, где выращивают бройлерных кур. Чонди вряд ли сам ковыряется в земле. Он все больше разъезжает между своими хозяйствами на довольно новом, но уже видавшем виды «пежо» и раздает указания подчиненным. На Чонди работает целая куча народу, по большей части за очень маленькие деньги.

В левом дальнем углу поля, где начинается соседнее, из-за холма выползает ядовито-желтый треугольник масличного рапса. Полина не знает, каково ее отношение к рапсу. Эстеты разделились на два лагеря. Одни находят его жизнерадостным – яркий цветовой мазок. Пуристы – как всегда, более громогласные – считают его фальшивой нотой, нарушающей сдержанный колорит английского пейзажа. К рапсу относятся как к иноземной заразе – из-за сельскохозяйственной политики ЕЭС он стал коммерчески выгодной культурой и вдобавок к вызывающему цвету приобрел зловещие политические обертоны. Полина, глядя в окно на лимонно-желтый треугольник, испытывает смешанные чувства. Иногда он наводит ее на мысли о теплом юге, о подсолнухах и тогда впрямь кажется жизнерадостным. Иногда воспринимается как агрессивный всплеск на линии горизонта. В любом случае рапс не навсегда. К июню его уберут – еще одна перемена в череде бесконечных вариаций вида из окна.

Итак, сейчас майский вечер в «Далях», время, когда Полина прибирает на столе, выходит из кабинета и по старой опасной лестнице спускается в кухню – посмотреть, что есть в холодильнике на ужин.

И еще это Полина и Тереза, Морис, Люк. Мать, дочь, зять и внук. Соседи, родственники, настроенные приятно провести лето в работе и дружеском общении.

2

Десять часов следующего утра. Полина, Тереза, Морис и Люк в просторной кухне-столовой Терезиной части.

Тереза говорит с Люком – воркование матери с ребенком, поток малозначащих слов для взрослого уха, поразительное откровение для детского.

– Вот так, – говорит Тереза. – Теперь штанишки. Одна ножка… другая… Сегодня штанишки красные. Молодчина.

И Люк чувствует, что звуки, которые он слышит, таинственным образом соединены с вещами, которые он видит.

– Па! – говорит он. – Па!

А может, «ба» или «во». Его звуки еще ни к чему не привязаны, не только к предметам, но даже к гласным и согласным. Это просто звуки. Радио рассказывает про выборы в Италии, взрывается музыкальной заставкой, сообщает о резне в Руанде. Полина читает письмо. Она смотрит на Терезу и говорит:

– Джейн зовет в сентябре в Венецию. Может, съезжу на неделю.

– Поезжай, конечно, – отвечает Тереза. – Хочешь банан, Люк? М-м? Ням-ням?

Морис в телефон:

– Значит, жду вас обоих в эти выходные. Отлично. Да, Джеймс, ты не мог бы раздобыть для меня «Путешествие по всему острову Великобритания» Дефо? Спасибо.

В помещении целый ураган звуков – они бомбардируют Люка со всех сторон, проносятся через его голову, словно космические частицы. Его окружают впечатления: шум языка, сверкание зримого мира. Комната, да и весь день наполнены блеском открытий и новизны. Металлический бок чайника, в котором отражаются синие цветы в вазе, ножки стула, поскрипывающие, когда папа встает. Малыш еще ничего не знает и оттого всему дивится. Люк принадлежит другому уровню бытия, отличному от того, в котором живут Тереза, Полина и Морис; он видит то, чего они не видят, слышит то, что они не слышат. Из всех четверых только Люк постоянно открыт для восприятия. Он сидит на коленях у Терезы, гость из мира утраченных возможностей, и говорит: «Па!» И Тереза расплывается в улыбке.

– У него снова началась потница, – сообщает она Полине.

Теперь Морис у окна, пьет кофе. Поворачивается, отводит чашку от губ:

– В воскресенье надо будет куда-нибудь съездить, если погода не испортится. На выходные заглянут Джеймс и Кэрол. Джеймс хочет еще раз пройтись по шестой главе.

– Я сегодня поеду в Хэдбери в большой магазин, – отвечает Тереза. – Может, запеку баранью ногу.

Полина убирает письмо в карман, спрашивает:

– Кэрол?..

Морис уже взял газету, рассеянно просматривает первую страницу.

– Подруга Джеймса, – объясняет Тереза. – Кэрол… Морис, как ее фамилия? Впрочем, не важно. Они приедут в пятницу или в субботу, Морис?

– В субботу утром. – Морис откладывает газету, допивает кофе, идет к двери. – Итак, назад к станку. – Он глядит на Полину, улыбается одним уголком губ – его характерная, обезоруживающая улыбка. – А вы что сейчас шлифуете? Что-нибудь интересное?

– Не особенно, – отвечает Полина. В ее тоне звучит чуть заметное раздражение. Может быть, потому, что она распечатала следующее письмо и вытаскивает металлическую скобу, которой сшиты страницы, а это всегда нервирует.

Морис поднимается по лестнице. Обе женщины слышат, как закрывается дверь его кабинета. Полина успешно извлекла скрепку и теперь читает бурные объяснения автора, который в порыве чувств сшил страницы не по порядку. Она по-прежнему видит поверх текста лицо Мориса, словно Чеширского Кота, и думает о лицах – об их постоянном присутствии в мозгу. Лицо – образ такой же бесплотный, как интонации речи или походка. Лицо можно описать, но нельзя целиком передать словами.

У Мориса лицо треугольное. Лоб крупный, глаза широко расставленные, нос тонкий и острый. Плоские щеки сходятся к узкому подбородку. Волосы густые, каштановые, стоят шапкой. Слова дают представление о том, как Морис выглядит, и по ним можно составить фоторобот, но они не передают индивидуальности черт – того, благодаря чему каждый знающий Мориса может в любое мгновение вызвать в памяти его лицо, а Люк – узнать отца в толпе других людей и крикнуть: «Па!»

Лицо Люка – собрание ассоциаций. Полина видит Мориса в широко расставленных детских глазах. Видит нос Терезы и намек на ее изогнутые брови. Видит что-то от себя – то выражение, которое замечает в зеркале и временами в Люке, когда тот поворачивает голову и на нее смотрит. И еще – эхо своей матери и отблеск своего отца, а как-то раз поймала отзвук тетки, которую почти не знала, но запомнила ее своеобразную внешность по фотографии в семейном альбоме. Люк как будто примеряет эти черты и когда-нибудь со временем найдет им приемлемое сочетание.

У Терезы лицо овальное, кожа светлая, глаза темные, брови густые. Темно-каштановые волосы зачесаны назад и завязаны сзади лентой. Когда Полина глядит на дочь, то видит все это, а еще серьезное, чуть озабоченное выражение лица. Но одновременно она видит и другое, заметное только ей – призрачный отголосок себя, который каждый родитель ощущает в ребенке. Тереза и Полина непохожи: у Полины лицо шире, более плоское, рот крупнее, глаза – зеленовато-серые, волосы – медно-рыжие с проседью. И все равно этот отголосок есть – неуловимый, неформулирумый и в то же время неоспоримый. Вот она, думает Полина. Тереза. И в то же время я. И – никуда от этого не денешься – Гарри.

– Еще кофе? – спрашивает Тереза.

– Мм… Спасибо.

Тереза, Полина и Люк одни в кухне. Все слегка изменилось, как будто ветер задул с другой стороны. Женщины говорят с чуть иными интонациями. Некоторые обертоны исчезли, другие появились. Только Люк, поглощенный своими заботами, все тот же.

– Когда поедешь за покупками, можешь оставить Люка со мной, – предлагает Полина.

Тереза в сомнении:

– Ты работаешь.

– Я могу прерваться и наверстать вечером. Я теперь сама себе хозяйка.

– Тогда хорошо, – говорит Тереза. – Спасибо. Тебе что-нибудь купить?

– Нескафе, – отвечает Полина. – Натурального йогурта. Фруктов. Дай подумать.

– Ага.

Тереза составляет список. Замирает и смотрит на стол. Покусывает губу. Может быть, думает о покупках. Может быть, нет.

Полина глядит на Терезу:

– Что у них там с книгой? У Мориса и этого Джеймса… как его там?

– Солташа. Вроде как переходят ко второй редакции.

– Морис очень плотно работает с редактором.

– Он говорит, Джеймс толковый. Он общается с киношниками и должен проследить за тем, чтобы в книге все было как надо на случай, если с телесериалом все-таки получится.

– Ясно.

– Если я задержусь, Люку можно будет приготовить омлет.

– А Морису? Ему тоже сделать омлет?

– Морис не успеет так быстро проголодаться.

Очень будничный разговор. Впрочем, полезный – договоренности достигнуты, сведения переданы. Улавливаются отзвуки и отголоски – легкая рябь на поверхности. Обычные слова несут дополнительный смысл, в них эхо других событий, других разговоров, других воплощений Терезы и Полины. В каждой их интонации – некая сопричастность. Они говорят не только о списке покупок и ленче, но и о своей общей истории.

Когда Тереза молча смотрела в стол и покусывала губу, для Полины сквозь нее проступила на миг та, другая Тереза, глядящая в другой стол, стоящий на другой кухне совершенно другого дома.

Та Тереза внезапно поднимает глаза и объявляет:

– Я не иду сегодня встречаться с Доном.

– Решила его прокинуть? – спрашивает Полина.

Тереза немного смущена:

– Да нет, не совсем… Просто с ним стало как-то немного скучно… и я подумала, что лучше нам провести этот вечер по отдельности.

– Это называется «прокинуть парня», – наставительно говорит Полина. – Если ты тут все равно собираешься торчать и тебе нечем себя занять, сделай доброе дело, помешай вон в той кастрюле. Я через три часа жду двадцать человек.

Тереза краснеет до кончиков волос. Она сгорает от стыда. Тереза – добрая девочка, и это ее главная беда.

– Переживет, – говорит Полина. – Неделю пострадает и забудет.

– Спасибо, – чуть обиженно отвечает Тереза.

– Потому что он молод и здоров. – Полина внимательно смотрит на дочь. – А ты, значит, осталась на Новый год неприкаянная. Куда пойдешь?

– Буду справлять с тобой, – улыбается Тереза.

– Вот как? Ну тогда тем более тебе есть резон мне помочь. Вот это намажем вон на то и замешаем какой-нибудь пунш, – предлагает Полина.

– Кто придет? – спрашивает Тереза.

Одно эхо из многих, уже заглушенное внешней кутерьмой: Тереза собирает сумку, ищет ключи от машины, Полина берет хнычущего Люка на руки и выносит в сад, чтобы тот не видел, как мать уезжает.

Сад прямоугольником вдается в поле и состоит из трех длинных участков. Когда-то это были отдельные наделы, на которых три семьи выращивали овощи. И цветы – их потомки упорно всходят каждый год. В дальнем конце растут старые яблони, к концу лета на них созревают плохонькие неказистые яблочки. Теперь эти клочки земли, когда-то источник пропитания, объединены в один, заросший густой травой, которую ни у кого не доходят руки подстричь.

Окружающее поле маленькое и засажено не пшеницей, а молодой капустой – ровные ряды голубовато-зеленых кочанов постепенно сливаются в сплошную пастельную полосу. Дальше за живой изгородью начинается склон холма – еще один лоскут озими. Однако это не такой зеленый ковер, как тот, который виден из кабинета. Здесь его перерезает ограда, а за ней в пейзаж врывается фальшивая нота – кайма осеннего золота, жухлой травы, неожиданной среди буйного майского роста. Цвет тем более неприятен для глаза, что это не мягкие охристые тона осеннего увядания, а неестественно желтые, словно участок обработали гербицидами. Так и есть. Поле выведено из хозяйственного использования согласно программе сокращения посевных площадей. Правительство платит фермерам, чтобы те ничего не выращивали. Чонди получает несколько сот фунтов за то, что ничего на поле в этом году не сеял. Взошедшее самосевом опрыскали ядохимикатами, чтобы потом перепахать. Другие такие же безобразные пятна уродуют пейзаж, нарушая упорядоченное чередование пшеницы, овса, брюссельской капусты, порея, овец, коров и, разумеется, птицеферм, кемпингов и фруктовых садов самообслуживания. В этом есть горькая ирония: земля, на которой поколения фермеров работали не разгибаясь и все равно жили впроголодь, теперь стала чересчур урожайной. С урожаями не справляется промышленность, и землю приходится опустошать гербицидами.

Иногда Полина думает о прежних обитателях «Далей» – настоящих сельских жителях, никогда не отдыхающих. Она видит низкорослых людей, с кожей, черной от солнца и въевшейся земли. К пятидесяти пяти – ее возрасту – они по большей части были уже стариками и готовились лечь в ту самую землю, на которой горбатились всю жизнь. Они совсем иначе воспринимали и серебристый зимний иней на пашне или желтеющую августовскую ниву. Очень мило а-ля Мария-Антуанетта лечить усталую душу созерцанием природы. А когда-то тут все было не понарошку.

Люк направляется к яблоням, к высокой траве, еще мокрой от росы, – сейчас весь вымокнет. Догоняя внука, Полина на миг видит траву его глазами: манящий край новых ощущений, киберпространство света и тени, что-то, что колышется, вздрагивает и шуршит. Она подхватывает мальчика, разворачивается и видит, что Морис выходит из стеклянных дверей им навстречу.

В руке у него чашка кофе. Морис весь день накачивает себя кофеином.

– Привет, – говорит он. – А где Тереза?

– Уехала за продуктами. У вас же в субботу гости, не забыли? Надо купить еды.

Морис улыбается – как всегда, одним уголком губ. Эта улыбка как будто создана, чтобы сглаживать трудности, вроде той, на которую намекнула Полина. Он смотрит вниз на Люка, который обнимает отцовские колени и просится на руки. Гладит его по волосам. Морис не предложил посидеть с Люком, пока Тереза в магазине, потому что это не пришло ему в голову. Судя по всему, он вообще не подумал о том, что надо съездить за покупками.

– Как пишется «гезельшафт»? – спрашивает он.

Полина отвечает.

– Мне казалось, вы пишете про британский туризм?

– Да. Но надо же внести элемент культурного эклектизма.

Он подносит чашку к губам и смотрит на Полину тем проникновенным взглядом, который составляет существенную часть его обаяния. Те, на кого Морис так смотрит, чувствуют себя польщенными и тянутся к нему.

Однако на Полину, знающую этот взгляд, чары не действуют. Она видит Мориса, который глядит на нее поверх белой с синим рисунком чашки в саду «Далей», и он сменяется для нее другим Морисом. Тот Морис облокотился на каминную полку в лондонской квартире Полины, держит у рта бокал с вином и смотрит на полную комнату гостей.

– Так значит, это и есть ваша дочь? – спрашивает он. Красное вино в бокале мерцает, освещенное лампой, глаза Мориса внимательно сощурены.

Люк не отстает, и Морис неловко берет его на руки. Для человека с таким быстрым и гибким умом Морис на удивление неуклюж. Он все роняет и обо все спотыкается. Плохо водит машину. Не в состоянии привинтить розетку или поменять шину. Отчасти его нескладность объясняется легкой хромотой – следствием детской травмы. При ходьбе он немного припадает на одну ногу. Однако хромота не объясняет неловкости, особенно заметной сейчас, когда Морис никак не может пристроить Люка на руках. И разумеется, он очень поздно стал отцом. В сорок четыре трудно осваивать новые навыки.

Морис боится своего возраста, не хочет верить, что старость подкрадывается к нему так же, как к любому другому. Полина замечала эти приступы паники, его желание окружить себя молодежью, лихорадочный поиск свежих интересов, новых знакомств. И разумеется, молодящиеся мужчины часто предпочитают женщин много младше себя.

До того как Морис женился на Терезе, они с Полиной были шапочно знакомы года три. Его книги выходили в том же издательстве, где работала она. Они разговорились на каком-то мероприятии, потом встретились в гостях и проболтали целый вечер. Морис – очень интересный и приятный собеседник. Он позвонил Полине, чтобы уточнить название книги, которую она упомянула. Знакомство укрепилось. Теперь, завидев Полину на вечеринке, Морис сразу направлялся к ней. Раз или два они вместе ходили в кафе. Полина пригласила его на Новый год.

Людей из круга Мориса, знавших дальнейший сценарий, ошарашило известие о свадьбе. Пожить вместе – обычное дело. Но зачем жениться? Милая девочка, кто бы спорил. Однако связывать себя всерьез? Морис – и семейная жизнь?

Полина в этом смысле принадлежала к тому же кругу.

– Зачем? – в отчаянии спросила она Терезу. – Зачем жениться?

– Я его люблю, – гордо ответила Тереза, сияя от счастья.

– Подумай хоть чуть-чуть! – взмолилась Полина.

– Когда любишь, думать невозможно, – резонно возразила Тереза.

Нет ничего ужасного в том, чтобы выйти за человека на пятнадцать лет старше. Если влюблена и, к собственным изумлению и радости, видишь, что твое чувство взаимно, естественно ответить «да» на предложение.

Люк извивается – возможно, потому, что Морис держит его неуверенно. Морис опускает малыша на землю, и тот отправляется исследовать кустик травы. Что-то находит и сует в рот. Полина вмешивается, вытаскивает у Люка изо рта сучок. Морис наблюдает за ними с благодушным смирением. Он по-своему любит сына. Однако это не значит, что его чувства хоть отдаленно похожи на те, которые Полина испытывает к Терезе или Тереза – к Люку. Морис в общем-то рад, что Люк есть. С интересом за ним наблюдает. Если Люк серьезно заболеет, Морис будет искренне переживать; если умрет, для Мориса это станет тяжелым ударом. Однако по шкале Рихтера родительской привязанности Морис больше трех баллов не набирает.

Кое-кто сказал бы, что в этом ему крупно повезло.

– Вы бывали в замке Брэдли? – спрашивает Морис.

– Конечно нет, – отвечает Полина.

Замок Брэдли – поместье шестнадцатого века в десяти милях отсюда, недавно превращенное в тематический парк. Там предлагают «Прогулку с Робин Гудом», турниры, соколиную охоту и (по субботам) средневековые пиры.

– Думаю съездить туда на выходные.

Полина поднимает брови:

– Есть более удачные способы развлекать гостей.

– Я слишком отрываюсь от земли, – говорит Морис. – Надо все-таки посмотреть и на реальный туризм.

– А… ясно. Книга.

Значит, поездка нужна не для развлечения гостей, а для самого Мориса.

Его эгоизм не слишком бросается в глаза. Не то чтобы Морис заметно поглощен собственной персоной или много говорит о себе и о своих заботах. Наоборот, он старается понять других, спрашивает со своим обычным чуть ироничным выражением: «Почему вы так думаете?» или «Отчего вы так поступили?» Его эгоизм более тонкого свойства и заключается в несгибаемой целеустремленности. Только когда узнаешь Мориса поближе – когда получишь возможность наблюдать за ним некоторое время, – становится ясно, что он беспрестанно манипулирует людьми. Все вокруг Мориса делают то, что нужно Морису. Он проворачивает это блестяще.

– На меня можете не рассчитывать, – говорит Полина.

Морис смотрит на нее долгим лукавым взглядом:

– Вы нам нужны, Полина. И вдруг вам понравится? Заранее не угадать.

– Я решу ближе к делу.

Морис широко улыбается:

– До чего же вы независимая женщина! Вы всегда такой были?

Вопрос не случайный: Морису и впрямь интересно. Полина не станет отвечать, потому что ответить – значит раскрыться, а ей не хочется раскрываться перед Морисом. Вместо этого она поворачивается к Люку, учит его сдувать пух с одуванчика. Морис некоторое время смотрит на нее, потом допивает кофе и уходит в дом.

На вопрос, счастлива ли она, Полина, наверное, ответила бы «да». В целом счастлива. Однако мало кому хватило бы духу этот вопрос задать. Полина считается самодостаточной, энергичной женщиной, сочетающей здоровую уверенность в себе с разумной заботой об окружающих. Она из тех, от кого психотерапевты должны бежать как от огня. Или, по крайней мере, выглядит такой со стороны.

Она и впрямь независима, но за свою независимость ей дорого пришлось заплатить, поэтому она и не стала отвечать Морису. Полина одна с тех самых пор, как вырастила дочь. Вернее, не то чтобы совсем одна. У нее были мужчины, кто-то из них даже жил у нее в квартире. Но она одинока в принципе, свободна от всяких обязательств. У нее выработались собственные холостяцкие привычки: менять планы в зависимости от настроения, действовать по обстоятельствам. Это по большей части хорошая жизнь, полная тщательно культивируемых мелких радостей, когда имеешь возможность себя побаловать или отвертеться от того, что тебе не по душе. Когда ничем не связана, не должна ни к кому приноравливаться и никого терпеть. Жизнь, в которой что угодно может случиться и временами случается. И в которой одиночество иногда накатывает черной волной, а в серую предутреннюю пору постель обступают призраки.

В отличие от Мориса, Полина не ужасается тому, что стареет. Когда она думает о своем возрасте – когда вспоминает, что ей пятьдесят пять, – то скорее удивляется, чем негодует. Удивляется, что дожила до таких лет. Долгое, наполненное событиями время детства, чехарда юности, затем – неумолимый стремительный поток событий. И вот она здесь, в сегодняшнем дне, который не так уж плох, хотя кое в чем и не слишком хорош. У нее старческие веснушки на руках, и зубы, похоже, не доживут вместе с нею до старости. Либидо уже не то, хотя это, наверное, к лучшему. Однако мир по-прежнему свеж и полон обещаний.

Люку надоели одуванчики. Он бросает мячик, бежит следом, падает, встает, снова бросает мячик – осваивает новое умение. Полина, глядя на него, думает, что есть еще и такой феномен, как время Люка, процесс ускоренных перемен – кажется, будто Люк не привязан к обычному течению календарного года, но движется собственным блуждающим курсом, оставляя за собой стремительную череду Люков: розовый младенец с глазами-пуговками превратился в мини-бульдозер, ползающий по всему дому, и вот уже он топочет по траве за пластмассовым шариком. Люк – на скоростном пути, не синхронизированном с днями Полины или своих родителей.

Набежали облака. Погода снова портится – ясное утро сменил пасмурный день. С холмов ползет серая пелена, зелень полей, деревьев и живых изгородей становится ярче, насыщеннее. Падают первые капли дождя.

Полина берет Люка на руки и уносит в дом.

3

Полина помнит, как впервые увидела Терезу с Люком. Она идет по палате между двумя рядами ног, торчащих из халатов и ночных рубашек. Коричневых ног, черных, розовых. Гектары неприкрытого женского тела, ступней, коленей, грудей, к которым прижаты пушистые младенческие головки. Никакой стыдливости, всё нараспашку, как есть. Это мир, который вращается вокруг женского тела. И еще тут полно народу. Медсестры снуют туда-сюда, у каждой кровати толпятся мужья, друзья, родители, братья и сестры. Везде цветы, где-то откупоривают шампанское. Повсюду едят и пьют, будто это не больница, а муниципальный парк в выходной день.

Ладно, думает Полина, ладно. Она идет по аллее ног, мимо целых семей, мимо мельтешащих отпрысков и партнеров. «Посещение с 15:00 до 18:00, – гласит объявление в лифте. – Партнеры допускаются в любое время». Куда подевались мужья? Вымерли за ненадобностью. Ну и ладно.

Она наконец видит Терезу. Тереза одна. Одна с Люком. Полина подходит и замирает на мгновение, пока дочь ее не заметила. Тереза вне остального мира, она, в полноте переживаемых чувств, заключена в воздушном пузыре счастья. Она смотрит на Люка и не видит больше никого. А Люк, надо думать, не видит никого, кроме матери, – это его первое и главное открытие в жизни.

Теперь она знает, думает Полина. Вчера еще не знала, а сегодня знает все.

Она подходит к кровати. Говорит:

– Привет. Вот, значит, мы какие.

Они любуются Люком. Изучают его дюйм за дюймом: глаза, нос, рот, волосики, пальчики на руках и на ногах. Упиваются им.

– Как это было? – спрашивает Полина.

– Ужасно. Страшно. И потрясающе. Все сразу. Ты знаешь.

– Да, – с чувством отвечает Полина. – Знаю.

Конечно, она знает. Такое остается с тобой на всю жизнь.

Боль пронзает ее насквозь. Стискивает так, что из горла вырывается крик, потом отпускает. И снова, и снова, и снова. Она спрашивает, который час. Начало четвертого. Ночь, которая длится бесконечно.

Она одна с акушеркой в тесной спальне. Гарри в соседней комнате. Он иногда заглядывает в дверь, лицо встревоженное. Акушерка говорит, все хорошо, и гонит его прочь. Она на год старше Полины – они выяснили это, пока еще можно было беседовать. Теперь не до разговоров. Полина по лицу акушерки видит: что-то идет не так. Акушерка позвонила доктору. Боль и страх сливаются в одну ревущую черноту.

Она говорит акушерке, что не хочет умирать.

– Все будет хорошо, – отвечает та. В голосе не слышно уверенности.

Дальнейшее спрессовано в череду ощущений и образов. Ее тащат на носилках. Вой сирены «скорой помощи». Это происходит со мной, думает Полина. Со мной, не с кем-то другим. Она глядит в белый потолок, с которого свисает яркая лампа под зеленым колпаком. Сверху смотрят лица – бесстрастные, сосредоточенные. Люди подходят и отходят, слышны их шаги по линолеуму.

Она лежит все на том же столе, обессиленная, и по-прежнему смотрит в потолок. Люди ушли. Рядом каталка, на которую положили ребенка. Полина видит его личико и темные волосики на голове. Его? Ее, девочки. Она пытается думать о ребенке, о своей дочери, но от слабости ничего не выходит. Что-то неправильно. Полина как будто плывет. Она видит помещение: белый потолок, лампу под зеленым колпаком, спину медсестры, которая что-то моет в раковине, младенца на каталке, – однако не может ни думать, ни говорить. Понятно, что это неправильно, что надо позвать медсестру, она хочет открыть рот – не получается, поэтому просто лежит, уплывая все дальше и дальше.

Тут медсестра поворачивается, подходит, смотрит сверху вниз. Опять шаги по линолеуму, еще люди, гулкие голоса звучат откуда-то издалека.

Когда сегодняшняя Полина вспоминает роды, ее пробирает дрожь. Это она сама, но такая далекая, что от нее осталось одно эхо. Оно постоянно с ней, звенит в ушах, связывает ее с той призрачной молодой женщиной. Тени в сознании, далеко в прошлом и глубоко в памяти.

Ребенок застрял. Низкое поперечное стояние головки. Возникла угроза для матери и ребенка, с которой акушерка самостоятельно справиться не могла. В домашних условиях, общепринятых в то время, такие роды не принимают. Отсюда карета «скорой помощи», больничный доктор, спешно вызванный из ординаторской, где он пил утренний чай, суетящиеся медсестры. Щипцы. У Полины – той призрачной Полины – случился послеродовой шок. Пришлось делать переливание крови. По большому счету, ничего экстраординарного, и ни мать, ни ребенок не пострадали. Однако сухие медицинские пояснения кажутся никак не связанными с опытом чувств. Это было так, говорит Полина-тень, Полина-отголосок: боль, пронзающая все тело, шаги по линолеуму, лампа под зеленым колпаком.

И Гарри, который входит и смотрит на нее сверху вниз, говорит «Привет» и берет ее за руку. Полина глядит на него, и ей нечего ему сказать. Как будто она путешествовала так долго и так далеко, что разучилась говорить на одном с ним языке.

Сегодня, майским утром в «Далях», Полина получает письмо от Гарри. Он пишет примерно раз в год, иногда чаще, иногда реже. Она стоит у почтового фургона на проселке перед коттеджем и забирает письма у почтальона, который сидит за рулем, не выключая двигатель, и, как всегда, сообщает прогноз погоды на неделю. Сегодня, в пятницу, немного покапает, но к выходным прояснится. Она разбирает письма: эти Морису и Терезе, эти ей – и видит калифорнийскую марку на авиаконверте. Значит, от Гарри. Полина кладет свои письма в карман, остальные заносит в ту часть дома, где Тереза и Морис сидят за завтраком. Пересказывает им прогноз погоды.

– Отлично, – говорит Морис. – Значит, в замок Брэдли?

– Можешь не ехать, если не хочешь, мам, – говорит Тереза.

– Ничего подобного, – возражает Морис. – Полина нам нужна, и ей понравится.

– Вы тиран, Морис, – отвечает Полина. – И я решу ближе к делу.

– Конечно, – говорит Морис, направляясь к лестнице. – Совершенно правильно. Но хотя бы пообедайте с нами в субботу. К тому времени мы успеем друг другу до смерти надоесть.

В «Далях» заведено, что две семьи живут до определенной степени автономно. Разумеется, все постоянно ходят из одной части дома в другую, но вечера Полина проводит одна. Это негласная договоренность – тесное соседство можно выдержать, только если уважать право других на уединение и личную жизнь. Однако по такой же неписаной договоренности вечером в субботу все едят вместе. Иногда на Полину находит стих что-нибудь приготовить, иногда она ходит в гости к Терезе и Морису.

– Спасибо, – говорит она. – С удовольствием.

Морис уже на середине лестницы.

– Тереза, ты не могла бы через часок принести мне чашечку кофе?

Тереза кивает.

Морис уходит в кабинет.

Он никогда не скажет «милая» или «дорогая». Только «Тереза». Впрочем, это ничего не значит, убеждает себя Полина. Ровным счетом ничего. Гарри так и сыпал ласковыми прозвищами: «любовь моя», «солнышко», «малыш».

– Мы с пяти на ногах, – объясняет Тереза. – Люк завел привычку вставать с птицами. Теперь, конечно, спит сном праведника. Я и не знала, что в деревне так шумно. Мы ведь не жили тут весной.

– Было хуже, когда у Чонди на большом поле ягнились овцы, – сообщает Полина. – Он уже некоторое время как с ними завязал. Наверное, спрос на баранину упал.

– Морис говорит, что за тишиной и покоем надо ехать назад в Кемден. Шутит, конечно.

– Морис, учитывая его теперешнюю сферу интересов, лучше других знает, что культ сельской неги – миф.

Полина вынуждена признать, что тут Морис прав. По весне треск газовых пушек, которым фермеры отпугивают птиц, будил женщину на заре и не давал ей расслабляться во время работы. Май – июнь относительно мирные, если не считать гомона птиц в разгар брачного сезона. А вот с середины июля начинается веселая жизнь. Вся округа наполняется ревом техники: ритмичным стуком сенокосилок, тяжелым гулом исполинских хлебоуборочных комбайнов, рычанием суетящихся на подхвате тракторов. По крайней мере, местность уже не пылает кострами – сжигать солому запрещено законом, – так что в августе – сентябре тут можно дышать. Однако деревенская тишина – типичная городская легенда. Смешно ждать тишины. Сельское хозяйство – индустрия. Если живешь в индустриальном районе – тем более по собственному выбору, – то уж терпи.

Тереза зевает:

– Пойду, наверное, вздремну, пока Люк не проснулся.

– Иди, конечно.

Полина уже направляется к двери, ее голова занята собственными планами на день. Сделать несколько телефонных звонков. Рукопись.

В кабинете она кладет письма на стол и оставляет их там лежать, поскольку убедилась, что ничего срочного нет. Смотрит на поле, и тут же на фоне зелени возникает зевающее лицо Терезы: здоровая розовая полость в обрамлении ровных белых зубов. У Терезы хорошие зубы, поскольку Полина всегда следила за правильным питанием. Думая об этом, она вспоминает другую Терезу, с короткой стрижкой и детским щербатым ртом, и других Терез – целую череду. В голове у Полины существует не одна Тереза, но последовательность ее преображений. А во сне она всегда видит Терезу маленькой – четырех-, шести-, девятилетней – и ничуть не удивляется. Принимает эти реинкарнации без вопросов и целиком уходит в сонную реальность материнских тревог или раздражения. Утром в первые секунды она чувствует легкую растерянность от того, что видит взрослую и чужую Терезу, одновременно и до мелочей знакомую, и в каком-то более глубоком смысле неведомую. Тереза – человек, которого Полина знает и лучше, и хуже всех: глубина незнания обусловлена самой интенсивностью знания.

Полина вновь замечает реальный мир за окном. Ветер колышет поле – волны тени бегут по молодой пшенице. Все вокруг – импрессионистский этюд. Деревья – зеленые факелы, старая живая изгородь в конце сада – целая палитра красок от бежевой через лимонно-желтую и салатовую к охристой, ржаво-бурой и малиновой. Каждый новый распустившийся лист расширяет общую гамму. Последние две недели весь мир лучится и переливается.

Весна в этом году запоздала. В апреле была еще зима, земля коченела от холода. Медленно, неохотно по изгородям поползла зеленая дымка, терновник окутался белой изморозью цветков. А к концу месяца температура резко пошла вверх. Полина ловит себя на том, что уже не может вспомнить, как выглядит зимний пейзаж. Не может вызвать его в памяти так, как вызывает прежние воплощения Терезы. Казалось бы, отсюда следует вывод, что земля эфемернее человека, а это, очевидно, не так. Полина думает о ложной неизменности «Далей», об их сгинувших обитателях.

Она берется за письмо, и тут звонит телефон.

– Это я, – произносит Хью в трубке. – Мешаю?

– Мешай на здоровье. Я все равно отлыниваю от работы.

– Не надоело тебе еще в деревне?

– Здесь весна, – отвечает Полина. – Кукушки, цветы. Все такое.

– У нас то же самое. Сегодня я проезжал на автобусе мимо Грин-парка, там очень симпатично. Когда собираешься в Лондон?

– Наверное, скоро. Надо иногда заглядывать в квартиру. Только не говори, что соскучился.

– Конечно соскучился, – возмущается Хью. – Ты никогда раньше не удирала на все лето.

– У меня работы выше головы. Приезжай ты на денек-другой.

– Мм… может быть.

– Хью, – говорит она, – что с тобой? Ты закоренелый горожанин. Пугаешься, если на шаг сойдешь с асфальта. Итак… что происходит?

Хью Фоллет – букинист. Он большой и неуклюжий седеющий брюнет с круглым розовым лицом, в толстых очках, которые всегда хочется с него снять и хорошенько протереть. Полина привязана к нему больше, чем к кому-либо из своих знакомых.

У Хью есть магазин и свое дело. Еще у него есть дом в Хенли, где он живет с женою, Элейн. У нее что-то с головой – какая-то психическая болезнь, превратившая ее в инвалида. У этой болезни нет названия. Элейн не бывает на людях и не принимает гостей. Не может путешествовать. Она почти не выходит из дома, где живет, укрывшись в коконе своего невроза.

Если кто-нибудь заглядывает к Хью – что случается крайне редко, – Элейн уходит к себе в спальню. Она не берет телефонную трубку. Когда Хью нет дома, включен автоответчик.

Когда и как это началось, Полина не знает. Порой она гадает, какая душевная травма довела несчастную женщину до то такого состояния. Уж конечно, это не мог быть какой-то поступок Хью. Доброго, порядочного, мягкосердечного Хью. И он никогда не говорит про жену, хранит по ее поводу полнейшее и, возможно, красноречивое молчание. Довольно и того, что он не уходит от Элейн, не жалуется и будет терпеть до конца. Хью почти всегда ночует дома, а если уезжает, то обязательно звонит, оставляет сообщение на упрямо молчащем автоответчике. Раз в сто лет Элейн перезванивает, в чем Полина имела возможность убедиться, и у них происходит короткий разговор о практических мелочах: бойлер плохо работает, кто-то пытался дозвониться до Хью…

Некоторое время назад у Полины и Хью был роман. В какой-то момент казалось даже, что после стольких лет героической самоотверженности Хью все-таки уйдет от Элейн. Однако этого не случилось. Они оба удержались от решительного и, возможно, безответственного шага, а роман как-то сам собою сошел на нет. Это с самого начала был уютный, безбурный секс – Полине думалось, что такой, наверное, бывает супружеская близость у давно женатых пар. Для Хью, насколько она поняла, постель была не слишком важна, так что они по молчаливому согласию отказались от этой стороны отношений – спокойно и без всяких взаимных обид. Между ними сохранилась теплая дружба с легким оттенком чего-то большего. Общие знакомые наверняка считают их любовниками. Как-то Полина, мучимая угрызениями совести, спросила, что почувствовала бы Элейн, если бы узнала о его ночевках у нее в Лондоне или (реже) в «Далях». Хью ответил без всякого выражения: «Элейн это совершенно не интересует», – и в его словах Полине послышалась глубокая безысходность.

Впрочем, у Хью есть своя жизнь, состоящая из работы и отдыха. Его рабочая жизнь целиком отдана чрезвычайно узкоспециализированному магазину (который хочется по старинке называть книжной лавкой), отпугивающему случайных посетителей минималистской витриной (один-два избранных раритета) и интимной атмосферой (ковры, деревянные шкафы со стеклами). Вся работа Хью так или иначе связана с этой лавкой, хотя времени в ней он проводит немного: там заправляет его давнишняя помощница Марджери, которая одинаково хорошо умеет одним взглядом отшить тех, кто заглянул просто так, и приветить давнишних клиентов Хью – их она всех помнит в лицо. Подав такому посетителю кофе и новый каталог, она тихонько отходит к телефону и вызывает Хью из дома или из клуба.

Клиенты приезжают отовсюду. Коллекционеры, перекупщики. Американцы, немцы, японцы. Хью тоже довольно много разъезжает по книжным делам. О своих поездках не распространяется, просто исчезает на время. Со временем Полина узнает, что он летал в Лос-Анджелес или на пару дней заскочил во Франкфурт. Раз или два она отвозила его в Хитроу. В заношенном плаще, с потертым старым портфелем, Хью вовсе не похож на серьезного бизнесмена. Из этого портфеля он иногда достает первоиздание Джойса или том Шекспира, выпущенный в тридцатых издательством «Нонсач пресс» тиражом в полторы тысячи экземпляров. Как-то вытащил завернутый в газету томик эротики восемнадцатого века с изящными картинками, на которых были изображены пары в немыслимых позах. Не совсем его область, смущенно объяснил Хью, но попалось на глаза, а он знает, кому это пристроить. Полина отметила роскошный переплет и великолепный гравированный фронтиспис.

– О да, – ответил Хью, – любители клубнички всегда предпочитали красивые книги.

Полина сильно огорчилась бы, если бы узнала, что у Хью есть женщина, хотя первая бы признала, что это нелепое собственническое чувство. Впрочем, скорее всего, у него никого нет. Полине хорошо известна его размеренная жизнь: обеды в клубах, поездки на провинциальные аукционы, встречи с клиентами. Разумеется, в Америке или во Франции может происходить все что угодно – в конце концов, он ничем ей не обязан. Как и она ему. Они дорожат друг другом, но еще больше дорожат своей независимостью, которой окружили себя, словно крепостной стеной.

– На прошлой неделе я был в Париже, – говорит Хью. – Нашел новое местечко, где замечательно кормят.

Он подробно рассказывает о двух ленчах и одном обеде. Полина терпеливо слушает. Она никогда не понимала гурманских наклонностей Хью. Иногда ей кажется, что он ищет в еде утешения, компенсации за то, чего недополучил в жизни. А может, изысканная кухня вызывает у него те же чувства, что и полиграфическое искусство. И его рассказы о съеденном не утомляют, в них есть даже что-то заразительное. Полина любит обедать с ним в хорошем ресторане, хотя и понимает, что не может разделить все тонкости ценительства, и Хью это известно.

– Сходил на замечательную выставку русских икон. Тебе бы понравилось.

– Не сомневаюсь. У нас тут только сельские ярмарки и распродажи из машин. Боюсь, мне предстоит все лето кататься по старым поместьям – Морис собирает материал для своей книги о туризме.

– Приезжай на выходные. Я попробую добыть билеты на «Парсифаля» в Национальную оперу.

– Мм… может быть, чуть позже. Я тут пока так хорошо акклиматизировалась.

– Вот что, дорогая. Если ты вздумала окончательно похоронить себя в глуши, я ничего поделать не могу. Придется как-нибудь заехать и вытащить тебя в приличный ресторан.

Полина смеется. Она слышит на заднем плане голос Марджери. Значит, Хью у себя в кабинете при магазинчике.

– Мне надо будет сейчас отойти, – говорит Хью.

Они болтают еще минуты две, потом она вешает трубку.

Хью был бы хорошим отцом, но у них с Элейн детей нет. Иногда, когда речь заходит о детях, Полина видит у него на лице странное выражение. Он любит молодежь, всегда интересуется, как дела у Терезы.

Без сомнения, Хью был бы Терезе хорошим отцом.

Первые годы после того, как они с Гарри расстались, Тереза время от времени спрашивала:

– А папа вернется?

– Нет, – отвечала Полина. – Боюсь, что нет.

И детское личико дочери грустнело.

Тереза давно перестала ждать отцовского возвращения, однако сохранила ту же опасную веру в лучшее. Она сама бесхитростна и никому не желает зла, поэтому ждет того же от других, а сталкиваясь с подлостью, только удивляется. Опыт ничему ее не учит. Ей по-прежнему невдомек, как можно поступать дурно. Она не видит рифы, когда они внезапно проступают из тьмы.

Тереза всегда плыла по течению. В детстве она двигалась как во сне, проживая день за днем в некоем подобии зачарованного транса. Полина изо всех сил пыталась ее расшевелить, настроить на более решительный лад. По контрасту с ней одноклассники Терезы выглядели целеустремленными и активными: они пробивались в университеты, осаждали рекрутинговые агентства. Тереза сказала, что хочет учиться в художественном колледже.

– Ну так сделай что-нибудь, – убеждала Полина. – Напиши заявление, заполни анкету. Шевелись. Сама знаешь, никто не пришлет за тобой машину с шофером.

Вид у Терезы становился несчастный.

И все же она не безвольна. Не лентяйка, которой хочется только лежать на диване. Беда в этой ее нелепой вере, что все будет хорошо.

У Терезы дизайнерский талант, который начался с детского увлечения красками и бумагой и вырос в умение творить поразительные вещи из самых неожиданных материалов. Их дом всегда был наполнен эффектными скульптурами из оберток и упаковок: сказочными птицами, фантастическими замками. В школе она почти все время проводила в кабинете рисования и лепки, и все в том же сосредоточенном трансе. Именно этим она собиралась заниматься в жизни – так из-за чего переживать?

Тереза все-таки поступила в художественный колледж и научилась приноравливать свои устремления к требованиям системы. Если хочешь зарабатывать тем, что тебе нравится, научись себя продавать. Она преодолела заполнение анкеты и собеседование, поступила в колледж и вышла оттуда с востребованной профессией, так что ко времени знакомства с Морисом успешно работала независимым дизайнером. Бралась за любые заказы – от оформления ресторанной витрины до театрального реквизита.

Теперь из-за Люка Тереза временно забросила карьеру и нисколько об этом не жалеет – пока. И возможно, думает Полина, они решатся родить второго. Возможно.

Когда Тереза сообщила, что выходит за Мориса, и добавила с абсолютной искренностью: «Я и не подозревала, что можно быть такой счастливой!», у Полины упало сердце. Не только из-за Мориса («Ты не так уж хорошо его знаешь, – сказала она себе, – может, он гораздо лучше, чем кажется. И пятнадцать лет – не настолько большая разница»), но именно из-за убежденности Терезы в собственных словах. Она говорила так, будто обрела шестое чувство, а Полина не видела ничего, кроме пугающей неприспособленности к жизни. Тереза, исполненная радужных надежд, вновь казалась ребенком – ребенком, не ждущим от жизни подлостей.

Внизу хлопает дверь. Из коттеджа выходит Морис. Идет к машине, усаживается за руль, включает двигатель, разворачивается, выезжает на проселок. Едет чересчур быстро. Куда это он собрался? Видимо, работа с утра не заладилась. А Морис всегда непоседлив. Вечно срывается куда-то, не предупредив.

– Я никогда не знаю, где он, – спокойно говорит Тереза.

Сейчас он, наверное, поехал в ближайший поселок за еще одной газетой или по какой-нибудь другой своей надобности. Полина выкидывает Мориса из головы и берется наконец за письма. Там счет за электричество, банковский баланс, чек за редактуру, две просьбы о пожертвованиях от благотворительных фондов и авиаконверт с калифорнийской маркой.

4

Метеопрогноз почтальона, как всегда, точен. С утра в субботу на небе ни облачка. Свежее майское утро переливается зеленью и голубизной. Полина, выйдя из дома после завтрака, решает наконец заняться садом – по весне на нее всегда накатывает цветоводческий раж, который к лету сходит на нет. В итоге две ее клумбы – целый лес бурьяна, в котором проглядывают длинная тощая лаванда, роза, которую давно надо обрезать, и лапчатка, наполовину задушенная сорняками. Полина смотрит на это все и чувствует сезонный прилив активности. Она надевает плотные штаны и свободный свитер, приносит садовый инструмент и деловито склоняется над клумбой. Солнце припекает спину, ветер треплет волосы…

Она все еще в трудах, когда на проселке появляется машина. Полина совершенно забыла, что у Мориса сегодня гости. Разумеется, это они. А вот и Тереза, выходит с Люком, приветственно машет рукой. Самого Мориса не видно – наверное, он у себя в кабинете.

– Это, должно быть, Кэрол и Джеймс, – говорит Тереза. – А ты молодец. Надо бы и мне заняться нашими клумбами. Если только ты…

Тереза тоже не особо рьяный цветовод.

– Хорошо, – отвечает Полина. – Если раньше не выдохнусь. У тебя там все равно ничего стоящего нет. Я могу все перекопать, а ты тогда купишь какую-нибудь рассаду.

Подъехала машина, гости выходят.

– Фу-у-ух! – говорит Джеймс Солташ. – Морис предупредил, что вы живете далеко от цивилизации, но не упомянул про полмили по грунтовке.

Он долговязый, лет тридцати пяти, с длинными темными волосами, которые все время норовят упасть на глаза. Спутница едва доходит ему до плеча. У нее прямые золотистые волосы и короткая, как у школьницы, челка. Ладная фигурка подчеркнута облегающей черной майкой, заправленной в длинную зеленую юбку. Сандалеты, голые ноги – слишком летний наряд для солнечного, но совсем не жаркого майского дня. Обычная ошибка горожан, думает Полина. Ей хочется вернуться к своим клумбам, однако вежливость требует немного постоять с гостями.

– Ну, не полмили, меньше, – шутливо упрекает Тереза. – Хотя по кочкам. Главное, вы нас нашли.

– Потрясающее место, – объявляет Кэрол. Она одаривает улыбкой Терезу, потом Мориса, который наконец-то вышел из коттеджа.

– Привет, Джеймс, привет, Кэрол, – говорит Морис. – Это Полина, мама Терезы.

– Здравствуйте, Полина. – Кэрол улыбается уже не так лучезарно. Похоже, ей неинтересны чужие матери.

– И Люк.

Кэрол треплет Люка по щеке. Дети ей, судя по всему, тоже неинтересны.

– У вас есть пластырь? – спрашивает Джеймс. – Кэрол пошла в кошмарный сортир на заправке и распорола себе ногу о ржавую трубу.

Кэрол приподнимает юбку и показывает засохшую кровь чуть выше щиколотки.

– Я проявила чудеса героизма, – говорит она.

– У меня аптечка в кухне, – отвечает Тереза. – Мам, подержишь пока Люка?

Они заходят в дом. Тереза отодвигает от стола стул, Кэрол садится.

Тереза роется в кухонном шкафу:

– Вот. Пластырь. Антисептик. Лучше сначала промыть.

Она подает миску с водой и вату.

Кэрол в центре внимания. Даже Люк отошел на второй план и опасливо поглядывает на чужаков. Кэрол положила ногу на другой стул; Джеймс, стоя на коленях, промывает рану. Кэрол повизгивает и хохочет:

– Ой! Джеймс! Больно! Ой!

Морис подходит, садится на корточки:

– Джеймс, извини, но ты все делаешь не так. Позволь…

В итоге Морис промывает Кэрол порез, смазывает антисептиком и заклеивает пластырем – на удивление ловко, если учесть его обычную косорукость. Джеймс нависает над Кэрол, озабоченно говорит что-то про столбняк.

– Джеймс, прекрати надо мной квохтать. – Кэрол, смеясь, смотрит на Терезу.

Морис закончил с пластырем. Он не смотрит на Кэрол, только ненадолго задерживает ладонь на ее колене, как будто успокаивает ребенка.

– Вот так-то лучше. Ты случаем не привез мне Дефо?

– Привез, конечно, – отвечает Джеймс. – И еще много чего полезного. Я пойду принесу все из машины, хорошо?

Мужчины выходят. Кэрол начинает рассказывать Терезе про удивительную колонну старых автомобилей, которую они с Джеймсом видели на шоссе, прерывается и кричит, чтобы Джеймс прихватил ее свитер с заднего сиденья, если не трудно, снова начинает говорить про автомобили… несколько десятков, может, у них тут поблизости гонки, занятно было бы посмотреть… Тереза натянуто улыбается, видно, что она не в своей тарелке. Интересно, насколько хорошо они с Кэрол знакомы? Люку надоело сидеть на руках. Полина усматривает возможность сбежать. Она спускает Люка на пол, смотрит на Терезу, приподняв бровь, и направляется к выходу.

– Ладно, тогда до вечера, – говорит Тереза, перебивая Кэрол, и тут же поясняет: – Мама придет к нам ужинать.

Кэрол поднимает глаза на Полину:

– А… хорошо.

Полина возвращается к своим клумбам. Джеймс Солташ на время прерывает разгрузку багажника и подходит сказать, что они вроде бы встречались, вот только где? Может, на Лондонской книжной ярмарке? Полина смутно припоминает, что их знакомили за коктейлем. Они болтают несколько минут, и Полина угадывает характер, который обычно сопутствует нескладной фигуре и лохматым темным волосам – обезоруживающее сочетание горячности и застенчивости. Джеймс похож на робкого дружелюбного пса. Приятный мальчик, думает Полина. Она не ожидала, что у Мориса могут быть такие друзья. Интересно, понимает он, что Морис за фрукт, или очарован им, как некоторые? Морису нравится окружать себя восторженными почитателями. И что за персонаж эта девица? С прической в стиле ар-деко?

Джеймс уходит в коттедж. Полина снова берется за розовый куст. Он больше чем наполовину засох, и она самозабвенно щелкает секатором, думая почему-то о Гарри, что странно. А впрочем, ничего странного, ведь вчера от него пришло письмо. Кстати, надо будет сказать Терезе.

Когда Полина думает о Гарри, он всегда представляется ей тогдашним, а не теперешним. Теперешний Гарри – невообразимый и недосягаемый – живет в параллельном мире и Полине в целом безразличен. Где-то на западном побережье Соединенных Штатов Гарри ходит и разговаривает, пленяет калифорнийских студентов своей британской вальяжностью, подъезжает на шикарном автомобиле к просторному белому бунгало, ложится в постель с новой женой по имени Надия, которой тридцать девять лет и которая преподает писательское мастерство. Полина не может представить себе этого Гарри. Да и не хочет. Он ей неинтересен. Тереза навещала его в Калифорнии – побывала в параллельном мире, жила в просторном белом бунгало. Позже она тактично скармливала Полине отвлекающие крохи информации: в Калифорнии повсюду цветы, при каждом доме бассейн, Гарри ходит в цветастых бермудах – и при этом внимательно наблюдала за ее лицом, боясь, что мама огорчится. Вспомнит о прошлом. Начнет ревновать.

А Полину заботливость Терезы трогала больше, чем любые упоминания Гарри. Больше всего ей хотелось сказать: успокойся, все давно отгорело. Меня не волнует Гарри. Не волнует его новая жена. Я не ревную. И ты не можешь напомнить мне о том, что никогда не кончалось. Что происходит снова и снова, когда мне худо. А ревновать я разучилась – я, съевшая собаку на ревности, знавшая каждый ее оттенок, каждый изгиб и завитушку всего, что хоть как-то связано с ревностью. Однако Полина не в состоянии это сказать, потому что никогда не вела с дочерью таких разговоров. Поэтому она заинтересованно выспрашивала про пляжи, про магазины, про климат, а Тереза радовалась, что опасной темы удалось избежать.

Сегодня голос Гарри, его почерк на конверте и калифорнийская марка не вызывают у Полины ничего, кроме раздражения. Он больше для нее не мужчина и не имеет над ней ровно никакой власти. Видимо, Гарри это чувствует, и ему обидно. Он пытается завязать контакт хотя бы через переписку Полина отлично видит, чего Гарри добивается – этакого позднего флирта с легким оттенком ностальгии. Она слышит приглашение в его голосе, читает между строк писем и ощущает даже не злость, а досаду. О нет, только не это. Гарри для нее – капризный ребенок, утомительный в своей назойливости. Он не более чем призрак, Гарри из плоти и крови существует лишь в воспоминаниях. Тот Гарри, который по-прежнему способен ее волновать, навеки поселился в каком-то закутке сознания и выглядывает в самые неподходящие моменты, выбивая Полину из колеи. Он глядит через накрытый к завтраку стол и произносит: «Хм. Вот так подарочек». Нависает над ней ночью, смотрит невидящими глазами. Отворачивается от распахнутого окна и говорит: «Извини, Полина. Это жизнь. Тут ничего не поделаешь». Гарри ушел давным-давно, но он всегда рядом.

Роза наконец приобрела приличный вид. Полина распрямляется, удовлетворенно оглядывает свой садик и уходит в дом. Позже она вскопает клумбы Терезы. У дочери в эти выходные и без того забот выше крыши.

День близится к середине. Полина работает. В какой-то момент она выглядывает из окна спальни и видит Терезу с Кэрол в саду. Тереза занимается Люком. Кэрол сидит на коврике с газетой в руках, подставив лицо солнцу. Морис с Джеймсом, надо думать, в кабинете обсуждают книгу.

Вечером Тереза подает запеченную баранину, потом фруктовый салат. Едят в кухне. «Дали» гудят и мигают – вся бытовая техника исправно трудится. Снаружи тихо, только ветер шумит в живых изгородях, и, если прислушаться, можно различить шум машин на шоссе. К тому времени как Тереза ставит на стол сырную тарелку, Морис откупоривает третью бутылку вина.

Тереза в той же одежде, в какой проходила весь день (на плече пятна от еды – следы Люка). Мужчины тоже не переодевались. Полина сменила свитер. Кэрол сейчас в бежевых шелковых брюках и свободной блузе персикового цвета, в ушах серьги – большие серебряные диски. Лицо ярко-розовое. Джеймс смотрит на нее влюбленными глазами и говорит:

– А ты поджарилась.

– Я нарочно загорала. Для этого ведь мы и приезжаем в деревню?

– У вас чудесный дом, – говорит Джеймс Полине. – Давно вы тут?

Полина рассказывает, как купила «Дали» десять лет назад. До сих пор говорили только о будущей книге. Морис рассказывал о некоторых затронутых темах, интригующе намекал на безжалостный критический анализ современной музейной стратегии. Бурно обсуждали, как назвать книгу. Пока остановились на рабочем названии «Проценты с прошлого».

– Я мечтаю о чем-нибудь таком, – говорит Джеймс. – Когда круглый год живешь в Лондоне, не замечаешь, зима сейчас или лето.

– Хм. Любопытно. – Морис задумчиво смотрит на Джеймса. – Так в деревне ты чувствуешь себя лучше?

– Разумеется.

– А почему?

– Свежий воздух, – отвечает Джеймс. – Простор. Все такое.

– Ближе к природе?

Джеймс уже немного насторожился:

– Можно сказать и так. Ведь большинство людей это в большей или меньшей степени ощущают?

– Еще бы, – говорит Морис. – Мы все это ощущаем. Промывание мозгов. Многовековая рекламная кампания от Чосера до Вордсворта.

Кэрол одобрительно смеется. Джеймс несколько обескуражен. Он подливает себе вина, говорит:

– Что ж, я рад, что не один купился на эту рекламную кампанию. И все равно буду подыскивать что-нибудь в таком роде.

– Природа скучна, – заявляет Морис. – Вечное повторение. Крайняя степень консерватизма.

Полина видит, что он немного пьян. Ничего удивительного, Морис пьет много и часто.

Кэрол опять смеется:

– Какой оригинальный взгляд!

Она тоже слегка захмелела. По крайней мере, ей явно весело.

– Нет, – возражает Полина. – Так уже говорили, и не раз. Обычный антиромантизм.

– Ты прожженный циник, Морис, – дружелюбно произносит Джеймс.

Тереза, ставящая тарелки в раковину, поворачивается к гостям:

– Имейте в виду, что Морис вас дурачит. Сегодня утром он меня разбудил, чтобы я послушала кукушку.

В голосе Терезы звучит нехарактерная резкость, различимая только для Мориса и Полины. Морис пропускает ее мимо ушей. Полина отмечает это про себя.

– Ой, Морис, ну ты и жулик! – восклицает Кэрол.

Морис ухмыляется, ни капельки не смущенный. Отпивает еще вина, оглядывает сидящих за столом:

– Все готовы ехать завтра в замок Брэдли?

– Конечно! – отвечает Кэрол. – Там должно быть потрясающе. А мы сможем попасть на средневековый пир?

– Нет, он только вечером по субботам. Придется довольствоваться «Прогулкой с Робин Гудом». Выезжаем в десять, Полина?

– Нет, спасибо. – Полина встает. – Прошу меня извинить, но я наметила на завтра другие дела. А сейчас я пойду спать. Всем спокойной ночи.

За дверью она на мгновение останавливается. Ночь ясная, над холмом висит молодой месяц – невесомый, словно клочок бумаги. Небо иссиня-черное, только кое-где оранжевое зарево на горизонте отмечает ближайшие населенные пункты. «Дали» стоят посреди черной массы полей, из их окон льется уютный свет. Полина уходит в дом и запирает дверь.

Когда она приезжала сюда на выходные и праздники, то немного боялась оставаться одна в безлюдном месте. Однако за все время воры забрались в «Дали» только однажды, и то когда Полины не было дома, – стащили газонокосилку из сарая. Возможно, грабителей отпугивает установленная на виду сигнализация, связывающая «Дали» с полицейским участком. Полицейские сказали, что газонокосилку наверняка умыкнули местные подростки. Сарай теперь стоит на замке.

Сигнализация часто удивляет гостей, приехавших из большого города. «Как, здесь?» – недоумевают они, оглядывая буколический пейзаж. Все почему-то уверены, что тишина, царящая в этой местности, отражает низкий уровень криминальной активности, и худшее преступление в здешних краях – кража яблок с дерева, которую расследует увалень-полицейский на велосипеде. Для них сельская местность по-прежнему существует во временном коконе – блаженная нирвана вечного лета, где отдыхающие в шортах перекусывают у стога под синим небом и пухлыми белыми облачками с рекламного плаката «Шелл».

Морис, разумеется, ехидно высмеивает такие ностальгические фантазии. Впрочем, они интересны ему как пример мифологии, насаждаемой в коммерческих целях. Полину занимает разница между воображаемым и действительным – может быть, больше заметная для тех, кто сам перебрался сюда, поддавшись подобным ошибочным представлениям. В сельской местности испокон веков творятся жестокости: птиц и зверей убивают из ружей, травят собаками, выкапывают из нор, рвут в клочья. Сельская местность верна традициям, и охота – древнейшая из них. Можно, конечно, радоваться, что бродяги теперь не умирают в канавах, а внебрачных младенцев не подбрасывают к церковным дверям. Бесчеловечность по-прежнему процветает, но, по крайней мере, самые вопиющие ее проявления несколько смягчены. Даже у несчастных лис и барсуков есть свои защитники в парламенте.

Субботними вечерами местная молодежь отправляется дебоширить в уютный исторический центр Хэдбери («Дом № 14 по Хай-стрит, ныне помещение “Беркли-банка”, выстроен в середине восемнадцатого столетия, с очаровательным портиком; “Корабельный паб” конца семнадцатого века со старинными оконными переплетами и лепниной…» (Н. Певзнер, «Описание английских зданий в 46 томах»)). Обычно они швыряют банки из-под пива в витрины и бьют окна в машинах. В прошлом месяце компания юнцов принялась крушить молотком фасад супермаркета, и шестидесятиоднолетний горожанин попытался их остановить. Его избили до полусмерти, и он до сих пор в больнице с проломленным черепом и множественными тяжелыми травмами.

Полина читает подобные сообщения в местной газете, где они соседствуют с заметками о школьных утренниках и обсуждением планируемой застройки. Рядом с фотографией улыбающейся малышни в бассейне-лягушатнике, подаренном городу клубом «Ротари», другой снимок: груды покореженного металла после очередного массового ДТП на шоссе, идущем через долину – через ту самую долину пшеничных полей и живописных холмов, где стоят «Дали». Шоссе старое, двухполосное, слишком узкое для нынешнего оживленного движения. По нему идет поток машин из Бирмингема и Ковентри. Местные фермеры вроде Чонди разъезжают по своим хозяйствам, Полина ездит в Хэдбери за покупками. Проплывают туристические автобусы в Стратфорд. Пассажиры, дышащие кондиционированным воздухом за тонированными стеклами, смотрят с высоты своих сидений – что они видят? Сельские красоты? Или просто чужой и необычный пейзаж? Что привлекает их взгляд – здания, поля, названия на указателях или логотипы сети фастфудов на развязках?

Полине случалось жить в самых разных местах, и ни одно из них она не считает своим. В отличие от большинства местных жителей, у нее нет характерного выговора, по которому узнают уроженцев тех или иных графств. Она выросла на южном побережье, в Уэртинге, где у ее отца была медицинская практика, а дальше начались бесконечные переезды. Университет на севере. Работа в Манчестере. Потом появился Гарри, и они вместе снова перебрались на юг, в исторический городок, гордящийся своим кафедральным собором. Там как раз открылся новый университет, в котором Гарри был восходящей звездой. Гарри выбрал нужную профессию в нужное время. Университетский преподаватель был теперь не респектабельный и невыносимо скучный педант, а блистательный молодой ученый, любимец СМИ, герой телевизионных дискуссий и автор смелых статей в воскресных газетах. Модно стало учиться, а не просто отбывать время за студенческой скамьей. И Гарри использовал новые возможности сполна. Он был нарасхват. Его курс популярной истории оказался созвучен духу времени. О нем прослышали американцы, и его пригласили на семестр в Гарвард, потом на конференцию в Калифорнию. Он жонглировал приглашениями и стремительно взбирался по карьерной лестнице. Лектор, доцент, профессор в тридцать восемь лет.

И всякий раз Полине приходилось паковать вещи и срываться с насиженного места, менять зеленое предместье на городской центр или наоборот. Одни дома она любила больше других, но не прикипала душой к цементу и кирпичам. Теперь она живет то в «Далях», то в лондонской квартире; ей одинаково хорошо работается и там и там.

Она думает обо всем этом, лежа на кровати в ожидании сна, немного взвинченная вином и разговорами. Думает о той архаичной скорлупе, в которой заключена, о каменных стенах, переходящих из века в век, о людях, которые вот так же лежали в этой комнате, приманивая сон, или, скорее, проваливались в него после целого дня тяжелой работы. Полночь, мысли никак не улягутся, они заняты уже не местом и людьми, но какой-то безотчетной тревогой. Полина зажигает ночник, и его теплый приглушенный свет наполняет спальню. Включает радио: диктор говорит о событиях в Индии, в Соединенных Штатах, на Филиппинах. Здесь, в «Далях», весь мир перед ней как на ладони. Полина ощущает его – огромные темные пространства и светлые пятнышки городов, и все они говорят, говорят, говорят…

Когда-то, в прошлой жизни, они с Гарри проехали все Соединенные Штаты от побережья до побережья. По тогдашним впечатлениям это длилось несколько недель, теперь сжато до противоречивых ощущений физической близости и необозримости простора. Бескрайний горизонт и нескончаемая дорога, которая исчезала под капотом машины и вновь возникала в зеркале заднего вида. Сама машина – дутой формы, с «плавниками» на задних крыльях – экзотическое чудовище. Леса Новой Англии, поля размером с английское графство, каньоны, горы. Лица и голоса людей в мотелях и на заправках. Радио в машине было единственной ниточкой, связывающей Гарри и Полину с удивительной и загадочной страной, через которую они ехали. Оно час за часом пело и разговаривало разными голосами, несуразными, чужими, далекими. Им обоим казалось, что они попали на другую планету. Полине было двадцать два, Гарри – на год больше. Он работал над диссертацией, готовясь к новым свершениям и победам. Каждую ночь они падали на постель в грязном мотеле и занимались сексом как сумасшедшие. Полина просыпалась с душным рассветом на влажных, сбитых простынях и слушала птичий гомон за окном. Как-то в Колорадо Гарри сказал:

– Ну что, осенью поженимся? – Он курил посткоитальную сигарету, его рука дружески лежала на Полинином лобке. – Я влюблен в эту страну, – продолжал он. – Когда-нибудь обязательно переберусь сюда навсегда.

Полина выключает новости на «Радио-4» и отрезает себя от мира. Теперь с нею только ночные звуки – гул самолетов, шелест ветра в старых яблонях. Она препоручает Гарри еще одной ночи в Колорадо, более тридцати лет назад. В соседней части коттеджа хлопает дверь – кому-то еще не спится.

5

– «Прогулка с Робин Гудом» оказалась полнейшей ерундой, – говорит Тереза. – Идешь по лесу, а из-за деревьев выскакивают ряженые и стреляют друг в друга из луков.

– Попадают?

– Нет. И вообще стрелы не настоящие. Джеймс поднял одну – у нее оказался резиновый наконечник. И еще там лошади. Люк был от них в восторге. Морису, конечно, понравилось.

– Надо думать, с чисто исследовательской точки зрения?

– Само собой. Он пишет целый раздел о таких навороченных тематических парках.

Полина с Терезой едут в Хэдбери. Терезе нужна панамка для Люка и что-то хозяйственное. У Полины кончилась бумага для факса. Еще она хочет заменить треснувшую стеклянную полку в ванной и купить новый тостер. В Хэдбери это все должно быть. Люк очень удачно заснул в автомобильном креслице и проспал все время, пока они выезжали с проселка на шоссе, пока ехали вдоль пшеничного поля, и рапса, и бурой, выжженной гербицидами травы, мимо деревень, бензоколонок и фастфудов к лабиринту дорог и указателей на подступах к городу.

Хэдбери стиснут кольцом объездных шоссе и промзон. В середине этой дорогостоящей инфраструктуры развязок и бескрайних автостоянок примостился сам городок: ярмарочная площадь, две церкви и улица, застроенная солидными особняками восемнадцатого века, теперь по большей части занятыми банками или строительными фирмами. Старую часть города совершенно затмевает периферическая империя торговых центров и гипермаркетов; их названия, написанные над стрелками на каждой развязке, хранят память о давно исчезнувших предместьях и сельских улочках. Такое чувство, что исторический Хэдбери окружен санитарным кордоном коммерции и сохраняется как диковинка с давно вышедшим сроком годности.

Конец ознакомительного фрагмента – скачать книгу легально